«Роккино! Где ты? Рокки-и-но! A-а, вот он, мой зайчишка. Ты что, спал? Поди сюда, смотри, что я тебе принес? Ягод! Ведь ты их любишь, Роккино? А теперь вылезай из пещеры, подыши свежим воздухом. Как ты растолстел! Здорово тебе живется, прямо как барону! Какая у тебя шерстка гладкая и теплая!.. Да не щекочи ты меня усами, Роккино! Смотри, солнышко светит, и все кругом твое, ты лесной царь: все звери должны прийти и поклониться тебе. Ты самый красивый… А зачем ты кору жуешь? Она жесткая, больно себе сделаешь. Вот упрямец, все жует и жует! Где это видано, чтобы кору ели?»

Сальваторе лег животом на траву — посмотреть, каким заяц лес видит. Наверно, дерево кажется Роккино огромным, поэтому он и зимы не боится — уверен, что коры ему до самого лета хватит, благо деревьев в лесу тьма-тьмущая.

«Ага, кору со старого дерева он есть не хочет, на молоденьких деревцах она нежнее. Но Роккино и самое маленькое деревце кажется высоченным. Слышишь, Роккино, как гудит в небе? Видишь вон ту серебряную птицу? Это вовсе и не птица, а машина, она летает по воздуху, и в ней люди сидят, много людей. Сто, а может, и больше. Разве такое бывает, а, Роккино? Я сам-то никак поверить не могу. Но дон Антонио говорит, что когда я вырасту, то все-все пойму. Когда я вырасту, то поеду в Пистиччи и буду строить там стеклянные дома. Один дом и для тебя построю, целый домик, тогда ты станешь настоящим лесным царем. Все звери сбегутся смотреть на твой дом; полюбуются им и спросят: «А кто в нем живет? Роккино? А, это наш лесной царь! А кто ему такой дом построил? Сальваторе Виджано, самый лучший женер на свете». Попробуй лечь на спину, Роккино. Видишь, серебряная птица исчезла; пока ты кору жевал, она уже до Америки долетела, там мой отец живет. Может, однажды и он сядет в такую машину и прилетит к нам в Монте Бруно. Но только я его никогда не видел. Он пройдет мимо, а я его и не узнаю. Надо спросить у дона Антонио, какой он из себя. Правда, у нас дома есть его фотография, но она старая и мутная, ничего не разберешь. Когда-нибудь я сам научусь фотографировать, буду снимать людей и все вокруг. Дон Антонио говорит, что это не так уж трудно, и будто в городах есть много киме… кине… А, вспомнил: кинематографов. Там, говорят, сфотографированные люди по стенке ходят, прыгают. Чудно́? Ведь на фотографии они не двигаются. Непонятно! Но ничего, когда вырасту — во всем разберусь.

Дедушка хочет сделать из меня колдуна, а дон Антонио не согласен. И Тереза тоже. Они сказали об этом дедушке, и он страх как рассердился. «Кто же, если не Сальваторе, внук мой, станет колдуном?» — закричал он. Дедушка очень болен и хочет перед смертью научить меня колдовским тайнам, а дон Антонио говорит, что все это выдумки и не надо им верить. И еще он утверждает, что история про утопшего барабанщика, который в реке в барабан бьет, выдумка, сказка. И правда, я сам видел, что никакого разбойника в реке нет, и своими ушами слышал эхо. «А разве ты не видел ликоптера, который с неба спустился и людей привел?» — «Видел». — «А летящую машину видел?» — «Да, и машину видел». — «Ну вот, — говорит дон Антонио, — все это люди построили, и без всяких там заклинаний и колдовства, а согласно науке». Я нарочно это мудреное выражение запомнил. А означает оно, что человек сначала должен все хорошенько продумать, потом выучить и уж после этого строить. Но почему же, когда Маргарита Дабрайо заболела, дедушка ее вылечил? Он положил ей руки на лоб и стал шептать:

И Маргарита Дабрайо поправилась. Я тоже теперь умею ворожить. Дедушка вчера мне так крепко руку сжал, что у меня мурашки по коже побежали. Это дедушка мне свою секретную силу передал, и теперь я тоже могу лечить людей. И смерть наслать тоже могу. Но об этом ни гугу. Никто этого не знает, ни Тереза, ни даже Пассалоне. Это великая, страшная тайна. Наслать порчу на человека можно только за великий грех, потому что человек потом начинает болеть, чахнуть и умирает. И никто не знает, что это его сглазили.

Роккино, ешь, милый, кору и зеленую траву. Скоро ее не станет, а когда в лес охотники сбегутся, я тебя назад в пещеру унесу, не то они тебя подстрелят ненароком».

Где-то совсем рядом раздается свист дрозда, и словно из-под земли вырастает Пассалоне.

— Пассалоне!

— Сальваторе!

Впереди — Пассалоне, за ним — Нинка-Нанка, Бьянкина и гусыня Джельсомина.

— Чего ты их возле школы не оставил?

— Учитель велел мне за ними присматривать. Он в Матеру уехал. Вот я и взял их с собой.

— Чего ж ты по лесу шатаешься? Двух коз да гусыню лесные сторожа уж наверняка увидят.

— Про это я и не подумал. Им больно невесело взаперти сидеть; мне жалко их стало.

— Ну ладно, дон Антонио скоро вернется. А знаешь, мы экзамены будем сдавать за третий класс, а тебя не допустят, потому что ты лентяй и лежебока.

— Подумаешь, нужны мне ваши экзамены! Ты в душном классе сидел, а я небось по лесу с Нинкой-Нанкой гулял да на зеленой травке валялся. Кому же из нас лучше было?

— Подожди меня, я отнесу Роккино в пещеру и сейчас вернусь. Вместе домой пойдем. Дедушка не хочет теперь один оставаться.

— Дядюшка Винченцо все еще болеет?

— Да.

— Пойду отведу козу и гусыню к себе домой. А то в загоне у школы их, того и гляди, куница сожрет.

Сальваторе отнес зайца в пещеру и быстро вернулся.

— А как дядюшка Винченцо заболел-то?

— Давно еще, когда дедушка молодым был, его жена Тереза постирала белье и повесила сушить. Вдруг дождь пошел, а потом солнышко выглянуло. На небе радуга появилась, она прикоснулась к дедушкиной рубахе, вот он после этого и заболел радужной болезнью. Стал желтым-желтым, как край радуги.

— А эта болезнь злая?

— Еще какая злая! Когда дедушке плохо становится, он начинает себя мерить веревкой, чтоб узнать, долго ли ему придется лечиться. Последний раз я его измерял. С головы до ног измерил, а потом он руки развел, и я ту же веревку приложил от его среднего пальца левой руки до среднего пальца правой. Но веревка не доставала до конца среднего пальца ровно на три сустава. А каждый сустав — это месяц лечения. Так дедушка узнал, что лечиться ему надо три месяца.

— И что же он сделал?

— Три дня отливал понемногу из чайника воды в бутылочку, а на третий вечер сварил яйцо; потом дал мне свой перочинный ножик с черной ручкой, и я ему на плече, на локте и на запястье крестики вырезал и молитву прочитал.

— А потом?

— После этого ночью, еще до рассвета, дедушка взял крутое яйцо, вышел на перекресток и, не глядя, бросил яйцо за спину. Если кто — человек ли, собака ли — подберет это яйцо, то болезнь должна пройти. Но, видать, никто не подобрал, потому что дедушке еще хуже стало. Он слег и больше уж не подымается. Стал желтый-прежелтый, ничего не ест и совсем ослабел.

— А почему же он ничего не ест?

— Сам не знаю. Тереза позвала из Пистиччи на подмогу, тетушку Кончетту.

— A-а, я ее видел.

— Дон Антонио съездил в Стильяно за доктором. Но только тот никуда не годится.

— Почему?

— Он сказал: надо было меня раньше вызвать, а теперь уже, мол, поздно.

— А когда раньше?

— Сам не знаю. Доктор какие-то лекарства оставил, да только дедушка в них не верит. Когда никто не видит, он их в окно выбрасывает.

— Сальваторе, когда в Аччеттуре снова праздник будет, съездим туда?

— Ладно.

— А то ждать больно долго. Кто знает, когда мои сестры обручатся и меня пошлют в Пистиччи следить за ними, чтоб они не целовались.

— Вовсе и незачем за ними следить.

— Как — незачем?

— Очень даже просто. За женихом и невестой надо следить, когда они друг друга не любят, а когда они влюблены, то лучше их одних оставить. Они здорово сердятся, когда за ними следят.

— Это ты точно знаешь, Сальваторе?

— Точно.

— Ну, тогда еще ничего. А то у меня ведь восемь сестер, сам знаешь. Попробуй уследи за всеми.

Ребята подошли к дому. Вокруг мрачная тишина. Вдруг рядом завыла собака — пронзительно и жалобно. Ребята так и застыли на пороге.

Из дверей вышла старая Кончетта Виджано и, прижав к груди руки, громко закричала:

— Винченцо Виджано умер!

Старого колдуна Винченцо Виджано не стало.