– Это ты, Франк? Какой у тебя странный голос! Я так долго ждала, пока ты подойдешь, я уже думала, что тебя нет дома. Уже хотела положить трубку.

Господин Леман любил своих родителей. За многое он был им благодарен, к тому же они жили далеко от Западного Берлина, в Бремене, то есть через две государственные границы и несколько сотен километров. Еще он очень ценил их за то, что им никогда в жизни не приходило в голову назвать его господином Леманом. Единственная проблема заключалась в том, что они рано вставали и рано звонили по телефону.

– Мама! – сказал господин Леман.

– Я уже хотела повесить трубку.

Почему же ты этого не сделала, подумал господин Леман. Я, думал господин Леман, который всегда считал своим очевидным достоинством деликатное отношение к окружающим, я бы так и сделал. А прежде всего, подумал господин Леман, я не стал бы трезвонить тридцать раз, это было совершенно излишне, думал он. Пять гудков – это нормально, почти у всех есть автоответчики, и они неспроста включаются уже после четвертого или пятого звонка, подумал господин Леман и пожалел о том, что все еще не завел такого аппарата, но ему была глубоко отвратительна одна только мысль о том, чтобы поехать в универмаг «Карштадт» на Херманплац, то есть фактически в Нойкёлльн, и купить телефон с автоответчиком.

– Франк, ты слушаешь?

Господин Леман вздохнул.

– Мама, – сказал он, – мама, сейчас… – господин Леман замялся, он уже давно не пользовался часами, потому что ему удалось развить в себе превосходное чувство времени, а в крайнем случае всегда ведь можно посмотреть на часы в общественных местах или позвонить в службу точного времени, – …самое позднее десять часов! Ты ведь знаешь, что ночью я…

– Уже четверть одиннадцатого, кто ж спит в такое время, удивительно, что ты еще спишь, я уже с семи часов на ногах, – сказала его мама так решительно, что господин Леман, считавший себя крайне уравновешенным человеком, темперамент которого с годами настоялся как старое, дорогое красное вино, почувствовал себя вправе ответить весьма резко:

– И зачем?

– Я уже хотела повесить трубку, но потом подумала, что ты должен быть дома, у тебя же работа так поздно начинается.

– Вот именно, мама, вот именно, – сказал господин Леман, он твердо решил сопротивляться маминым попыткам уклониться от ответа на вопрос. – Но ты не ответила на мой вопрос, мама!

– Какой вопрос? – прозвучало раздраженно.

– Зачем, мама? Я спросил: зачем? Зачем ты встала в семь часов?

– Что за глупости, я всегда встаю в семь.

– Да, а зачем? – настаивал господин Леман.

– Что значит – зачем?

– Мама! – Господин Леман захватил инициативу. Она слушает меня, думал он с удовлетворением, она защищается, а не атакует, теперь важно не сбавлять оборотов, надо усилить давление, сжать кольцо, довести дело до нужного результата, раз и навсегда покончить с этим, установить четкие взаимоотношения и так далее… К сожалению, он слегка потерял нить разговора. – Что, что я имею в виду? – спросил он, досадуя на самого себя. – Зачем… все же понятно… а что, разве нельзя спросить «зачем?», это обычный вопрос…

– Сынок, что за чушь ты городишь! – раздался строгий ответ. – И говори отчетливее, ничего не разобрать, что ты говоришь.

– Да ничего подобного! – вскипел господин Леман, настроение у которого было хуже некуда, теперь он с особой ясностью осознал всю гнусность ситуации.

Это унизительно, думал он, мне почти тридцать лет, я спал всего три с половиной часа, к тому же после общения с собакой-убийцей и двумя полицейскими-придурками, у меня болит голова и пересохло во рту, и меня оскорбляет моя же семья, собственная мать, думал господин Леман, именно мать, хотя считается, что как раз мать – тот единственный человек на свете, который, или правильно будет – которая, промелькнуло у него в голове, который или которая, не важно, подумал он, который или которая поймет и простит все, что бы ни сделал ее ребенок. У него в памяти всплыли известные случаи, когда матери серийных убийц утверждали, что они, несмотря ни на что, любят своих детей, и брали всю вину на себя, вставали каждое утро ни свет ни заря и шли к тюрьме, чтобы отнести своим испорченным отпрыскам домашнюю еду и/или героин, и тут он вспомнил, что он хотел сказать.

– А теперь послушай меня, мама, – возобновил он свою контратаку, – вопрос заключается в следующем: зачем…

– Да что ты там бормочешь, у тебя что-то есть во рту?

– ЯЗЫК! – саркастично выкрикнул в ответ господин Леман, хочешь отчетливой речи, мама, подумал он со злостью, так получай. – ТАК ЛУЧШЕ?

– Да не кричи ты так, я не глухая. Я всего лишь прошу тебя говорить отчетливо и хотя бы ничего не есть, пока мы говорим, это уже совсем неприлично.

– Мама, не сбивай меня, – произнес господин Леман, нарочито отчетливо выговаривая слова, что было нелегко, учитывая его обезвоженное состояние. Обезвоживание, подумал он, и еще нехватка электролитов – вот две важнейшие причины похмелья. – Зачем ты встаешь в семь часов, ответь мне на вопрос. Ты домохозяйка, кроме того, сегодня воскресенье, мама, тебе весь день нечего делать, по крайней мере ничего такого, чего нельзя сделать позднее семи часов, и зачем же, позволь спросить, зачем же, черт возьми, ты встаешь в семь часов утра только для того, чтобы терроризировать меня своими телефонными звонками, основное содержание которых состоит в том, чтобы сообщить мне, что ты уже три часа как проснулась? Зачем, мама, зачем?

– Ну как же… – прозвучало с другого конца провода слегка обескураженно, но вполне уверенно, – почему бы и нет?

Вот это, подумал господин Леман, это примечательно. Она упорная женщина, думал он, этого у нее не отнять, это одно из качеств, которым я эксплицитно обязан ей, подумал господин Леман, он всегда считал упорство одним из своих выдающихся качеств, воспитанным долгими и бурными годами жизни без стабильного заработка.

– Почему бы и нет? Почему бы и нет? Потому что это неприлично. – Господин Леман прибегнул к крайнему средству. – Если ты… – господин Леман с облегчением заметил, что благодаря адреналину и самообладанию к нему вернулось его привычное красноречие, – если ты сама говоришь, мама, что неприлично разговаривать с набитым ртом, даже если человек и не напрашивался на разговор, а был разбужен бесконечными звонками, причем, позволь заметить, ото сна, заслуженного трудом в поте лица своего, – если ты говоришь, что это неприлично, то почему же тогда, боже мой, ты считаешь нормальным будить человека, который работает по ночам, который всю ночь вкалывает, чтобы заработать на кусок хлеба, если можно так выразиться, тупо будить его тридцатью телефонными звонками, хотя любому понятно, что человека либо нет дома, либо он спит, – почему ты считаешь, что это прилично? Не говоря уже о том, что если на мой вопрос, почему ты встаешь в семь часов, ты запросто отвечаешь «почему бы и нет?», то и я могу спросить, что тебя удивляет в том, что я сплю в десять часов, причем на вопрос, почему я сплю, можно с таким же успехом ответить «почему бы и нет?», если это можно считать ответом, а не совершенно недопустимой манерой отвечать вопросом на вопрос!

Да, подумал господин Леман, рано или поздно надо было это высказать. Хотя теперь, когда он немного проснулся и смог излить в этой длинной речи свое раздражение, теперь он даже немного пожалел о том, что сделал матери такой суровый выговор. Он не был уверен, что поступил правильно, вообще-то недостойно так разговаривать с матерью, думал он, в принципе каждый человек любит свою мать – она ведь подарила ему жизнь, думал господин Леман, это само собой разумеется, а то, что она не идеал, – это не ее вина, думал господин Леман, она ведь простая женщина, подумал он, но выражение «простая женщина» его неприятно покоробило, нехорошее выражение – «простая женщина», это дерьмо придумали буржуазные интеллектуалы, подумал господин Леман.

– Эрнст, ты не хочешь поговорить с ним? Он такие странные вещи говорит!

– Мама, это еще зачем?

Из глубины далекой родительской квартиры донеслось недовольное бормотание.

– Все время я ему звоню, – слышал господин Леман голос матери. – А ведь это была твоя идея…

– Мама, что происходит? Может быть, ты сначала спокойно поговоришь со своим мужем? А потом перезвонишь? Не забывай, сколько это стоит. – Господин Леман выложил еще один козырь.

Но мама не слушала его. Господин Леман, на котором были только трусы, а он всегда спал в трусах, одна из его прежних подруг объяснила ему, что голым спать негигиенично и что кипячение грязных простыней, о котором господин Леман ее в общем-то никогда и не просил, – это просто свинство по отношению к окружающей среде, попытался использовать время, пока его мать не давала остыть конфликту, которому тоже, вероятно, шел тридцатый год, и направился на кухню, чтобы там, при максимальном натяжении обоих телефонных проводов, прямого, но постоянно запутанного, и второго, по природе своей спиралевидного, выпить несколько стаканов водопроводной воды и сварить кофе.

– Алло, алло, – кричал он в трубку, с трудом зажигая газ на плите, – я слушаю тебя, – крикнул он, засыпая в турку две ложки кофе, но на самом деле он наслаждался передышкой, хоть ему и приходилось неудобно наклонять голову, чтобы оставаться в игре.

– Это ты всегда говоришь, что нужно ему позвонить, а звонить приходится мне.

– Я… не…

– Сколько это может продолжаться… Кто только что…

– А что, я, что ли, виноват…

– И так годами, а потом он говорит, что мне надо было…

– Я не говорил, что… я только сказал, что нужно сообщить ему…

– И что это значит – ему нужно сообщить, кто будет сообщать-то, если не я?

– Что сообщить? – бросил в эфир господин Леман, который терпеть не мог кофеварок и к тому же полагал, что использование фильтров явилось одним из крупнейших недоразумений в истории кофе, ведь нефильтрованный кофе вредит здоровью гораздо меньше, потому что все те взвешенные частицы, которые задерживает фильтр, способствуют распространению действия кофеина на больший период времени и тем самым позволяют избежать негативного воздействия на кровообращение, и вот он налил в чашку напиток, который он, с тех пор как сломалась его кофеварка, эвфемистически называл ковбойским кофе. – ЧТО СООБЩИТЬ? – крикнул он в трубку, скорее не от волнения, а из простого желания покончить с этим бредом. – АЛЛО, АЛЛО, МАМА, АЛЛО, МАМА, АЛЛО, МАМА, МАМА…

В этот момент, и это было неприятно для господина Лемана, которого уже давно перестало волновать, что о нем думают соседи, потому что он считал их всех асоциальными придурками, прежде всего из-за того, что они страдали склонностью к жареным полуфабрикатам и периодически окуривали его квартиру дешевым жиром, – в этот момент в стену громко постучали. Это та идиотка с растаманскими патлами, подумал он, и испугался недоразумений, которые могут возникнуть, если именно эта женщина услышит, как он громко и долго зовет маму.

– Да что тебе, Франк? – проявилась наконец та самая мама.

– Мама, это ты мне позвонила, ты забыла? А я вынужден стоять тут и слушать ваши ссоры…

– Да это не ссора, с чего ты взял, что мы ссоримся, ссора – это что-то совсем…

– Не забывай, сколько это стоит, – снова предостерег мать господин Леман. – И скажи же мне наконец, что тебе нужно, ну пожалуйста, – он унизился до того, чтобы сказать «пожалуйста», – мама, что же тебе нужно?

– Разве нельзя хоть иногда позвонить собственному сыну и без всякой…

– Можно, мама, – прервал ее господин Леман успокаивающим тоном, – конечно можно.

– Разве нужно каждый раз давать отчет, когда звонишь собственному…

– Да нет же, мама! Все в порядке. – Господин Леман постарался разрядить обстановку, которая, как он знал, могла нагнетаться до бесконечности, и это могло привести к чему угодно, даже вызвать слезы.

– Мы едем в Берлин!

К этому господин Леман не был готов, это был тяжелый удар. Такой тяжелый, что господин Леман замолк. Они едут в Берлин, они едут в Берлин, думал он и просто не мог себе это представить.

– Франк, ты слушаешь?

– Да, мама. А зачем вы едете в Берлин?

– Ну как же, сынок, мы ведь всегда хотели.

– А я этого, – раздраженно сказал господин Леман, – как-то не замечал. За все те годы, что я живу здесь, я не замечал, мама, чтобы вы хотели съездить в Берлин.

– Да как же, мы часто об этом говорили.

– Нет, мама, – сказал господин Леман, – вы об этом никогда не говорили. Вы всегда говорили о том, что вы не хотите ехать в Берлин, потому что вам не хочется ехать через ГДР, что это Восточный блок и так далее, что вы не хотите унижаться перед гэдээровскими полицейскими и вся эта чушь.

– Но, Франк, теперь ведь все не так строго, и что это вообще у тебя за тон…

– У меня? Что? Какой это у меня тон?

– Ведь это все в прошлом, теперь все не так строго, теперь есть соглашения и вообще…

– Это я вам всегда так говорил, а вы отвечали…

– Что за тон у тебя и какое нам вообще дело до этих полицейских, мы ведь никаких законов не нарушали, и нам нечего опасаться.

– Нормальный у меня тон.

– А мне показалось, что ненормальный.

Все бесполезно, разочарованно подумал господин Леман. Ничего уже не поделать.

– И когда вы приезжаете? – сменил он тему.

– Это просто потрясающе! – сказала мама. – В путевку входит все: автобус, гостиница и посещение театра.

– Да, но когда вы приезжаете?

– Это театр на Курфюрстендамм, там будет играть Илья Рихтер, это называется, называется… Эрнст, как там это называется, что они будут играть?…Ну да, в театре!..Конечно, с Ильей Рихтером… Что? Нет, что ты… Ты уверен?

– МАМА!

– Харальд Юнке, твой отец говорит, что там будет даже Харальд Юнке, – сказала мать господина Лемана.

– Мама, когда? Когда вы приедете, черт побери?!

– А, ну да, это еще не скоро, в конце октября. Эрнст, когда мы едем?

– В конце октября, – вырвалось у господина Лемана громче, чем ему хотелось бы. – В конце октября, черт побери, это ведь еще через полтора месяца или около того… – Он не знал точно, какой сегодня день, было начало сентября, в этом он был уверен. – Вы приезжаете в конце октября, и ты звонишь мне из-за этого уже сегодня? – Хотя вообще-то не стоит возмущаться, подумал он в то же самое время, это несправедливо, совершенно правильно, когда о приезде предупреждают заранее, к таким вещам нужно готовиться.

– Ты что, совсем не рад? И почему ты говоришь так, когда… – голос матери господина Лемана задрожал, и он понял, что сейчас разверзнутся все хляби небесные, – когда в гости приезжают собственные родители, после стольких лет, что ты там живешь, я так радовалась, что наконец увижу… – теперь слезы текли полноводной рекой, господин Леман слышал это по ее голосу, который, однако, в слезах не тонул. Она умеет делать это одновременно, думал господин Леман, лить ручьи слез и продолжать нормально разговаривать, думал он, погружаясь в горькое ожесточение, говорить и говорить, – увижу, как ты там живешь, – продолжала мама, – и ресторан, в котором ты работаешь, какие там у тебя друзья, и вообще надо же…

– Вы хотите меня навестить или проконтролировать? – вырвалось у господина Лемана, который вообще-то хотел уступить матери и заверить ее, хотя она и так должна была это понимать, что он вовсе не говорил ничего такого, что свидетельствовало бы о том, что он не рад, что, напротив, можно радоваться, когда собственный сын сожалеет, что они приедут так не скоро, но он не стал этого говорить, это было бы полным поражением, а поражениями от матери он был сыт по горло и не желал их больше терпеть. Этого нельзя допустить, иначе весь день пойдет коту под хвост. Ему вспомнилось, что недавно в гостях у своего лучшего друга Карла он видел телепередачу про людей, страдающих депрессией, и одна женщина там сказала: «Утром хуже всего, день только начинается», и теперь он ощущал то же самое, поэтому ему нужно было что-то сделать, нужно было отважиться на последнюю атаку.

– Контролировать? Контролировать?! Да кем ты нас считаешь? – донесся из Бремена пронзительный голос, приступ плача миновал, ее слезы приходят и уходят как тропический ливень, подумал господин Леман.

– А почему бы вам не приехать немного позднее? – Господина Лемана осенила удачная мысль, и он понял, что снова взял игру под контроль.

– Как позднее? Почему? – недоверчиво спросила мама.

– Ну подумай сама…

– Ну, Франк, что это такое!

– Ты что, забыла про мой день рождения? – Господин Леман ненавидел всю эту чушь, но что поделаешь, подумал он, на войне все средства хороши.

– Почему это я забыла про твой день рождения, – раздалось в трубке. – Он ведь только в ноябре.

– Ну да, но тем не менее, – сказал господин Леман, торжествуя.

– Но ведь это еще не скоро, почему ты об этом вообще вспомнил?

– Не скоро, так же как и твое дело.

– Какое дело?

– Ну, то, что вы приезжаете в Берлин.

– Ах вот что, так это совсем другое дело, это конец октября.

– Конец октября, начало ноября, какая разница. Ты забыла про мой день рождения! – радостно сказал господин Леман. – Ты купила путевку в Берлин и забыла, что совсем скоро мне исполняется тридцать лет.

– Чепуха, как я могла об этом забыть?

– Я тоже задаю себе этот вопрос, – сказал господин Леман, его настроение улучшилось. Я победил, подумал он.

– Как может мать забыть об этом. Тридцать, боже мой, уже тридцать лет. Я же все помню. Уже гак много. А мне и сейчас кажется, будто я только вчера держала тебя на руках…

– Да, да… – попытался снова утихомирить ее господин Леман.

– Ты был такой маленький и худенький. У нас было с тобой столько хлопот! Ты все время болел.

– Да, да, хорошо!

– И ты так много плакал, не то что твой брат. Да ну, ерунда какая, как я могла забыть про твой день рождения. Мать никогда не забудет день рождения своего ребенка. – И господин Леман услышал, как его мать сказала отцу: – Эрнст, а мы не можем поехать на неделю позже?

– Да ладно, мама! – крикнул господин Леман, который хотел этого меньше всего, но нить разговора снова прервалась, и он опять некоторое время прислушивался к оживленному бормотанию на другом конце провода, но на этот раз совсем ничего не мог разобрать, потому что мама предусмотрительно прикрыла трубку рукой.

Теперь он сидел за маленьким столиком в своей маленькой кухне, в неудобной позе, чтобы хватало провода, и приступил наконец к кофепитию. Единственный недостаток «ковбойского кофе» состоит в том, подумал он, что совершенно невозможно добиться того, чтобы все частицы кофе осели, хотя в принципе они это делают, подумал он, кофе может осесть, а чай должен отстаиваться, вспомнил он поговорку своей бабушки из Восточной Пруссии, и поэтому, думал господин Леман, в кофейном фильтре как таковом нет никакого смысла, но все равно всегда находятся несколько крошек, которые не тонут, это странно, подумал господин Леман и задался вопросом, что же не так с этими крошками, если они ведут себя иначе, чем их коллеги.

– Нет, – вновь проявилась его мама, – к сожалению, не получится. Жаль, конечно.

– И почему же? – жестко поставил вопрос господин Леман и добавил еще один аргумент: – В конце концов, тридцать лет исполняется раз в жизни!

– Я понимаю, я все понимаю, – господин Леман почти слышал, как мать на другом конце провода крючило от досады, – но у Майерлингов будет серебряная свадьба, они рассчитывают на нас, мы не можем не прийти. Но ведь ты будешь в Берлине в конце октября? Ты ведь все равно никуда не ездишь!

– Хм, это зависит от… – с наслаждением протянул господин Леман.

– Но ведь мы приедем специально ради тебя!

– Не очень-то верится, мама.

– Франк! – прозвучало почти умоляюще. – Через столько лет мы наконец-то приедем в Берлин… Мне очень жаль, что не в твой день рождения; если бы я знала, что для тебя это так важно…

– Да не так уж это и важно…

– Мне правда очень жаль, что мы не можем приехать позднее.

– Мне тоже.

– Откуда нам было знать, что для тебя это так много значит.

– Да ладно, ничего страшного.

– Вот у меня в феврале был день рождения, а ты не приехал. И твой брат тоже. Так что зря ты поднимаешь крик из-за своего дня рождения.

– Хм…

– И если уж мы в кои-то веки приезжаем в Берлин, ты вполне можешь отложить все прочие дела.

– Да, конечно.

– Это выходные, двадцать восьмого и двадцать девятого октября.

– Я сейчас запишу, мама, чтобы не забыть, сейчас найду бумагу.

– Если уж мы приезжаем в Берлин, нам нужно обязательно увидеться.

– Конечно, мама.

– Обязательно!

Господин Леман вздохнул. Ну хорошо, подумал он. Ну хорошо, мама: сойдемся на ничьей.