3 июня 1814 года Александр покинул Францию и в сопровождении Нессельроде и Каподистрии направился в Лондон, чтобы укрепить политические связи, завязавшиеся за время антинаполеоновской эпопеи. Его прибытие, которого ждали «со страстным нетерпением и энтузиазмом», вызвало в Лондоне такой же ажиотаж, как и в Париже, если не больший. Пришло время «александромании», и царь мог считать, что он добился своего: он сумел покорить британское общественное мнение и продемонстрировать Лондону, как и Парижу, что Россия — европейская страна. Но хотя эта операция по покорению сердец привела к существенному улучшению образа России на международной арене, пришлось испытать и немало разочарований. 

Разочарования Александра

После своего пребывания в Западной Европе Александр I на несколько недель оказался в более родных ему землях: в конце июня он присоединился к Елизавете, гостившей у своей семьи в Бадене. Он провел там несколько дней в обществе своих близких, в том числе Лагарпа, также совершившего это путешествие. Там он встретился с делегацией четырех российских сановников, отправившейся ему навстречу, чтобы попросить его принять от Сената, Священного Синода и Государственного совета титул «Благословенного» и согласиться на возведение монумента в свою честь.

Как только пришли вести о победе и вступлении царских войск в Париж, с подачи вдовствующей императрицы Марии Федоровны страна начала прославлять триумф Александра I и его заслуги. В церквах служились благодарственные молебны, а в печати появились оды, поэмы и элегии, рассказывающие о триумфальном пребывании царя в Париже. Процитируем отрывок из оды к Александру, написанной 16 апреля 1814 года графом Дмитрием Хвостовым. Ее мессианская настроенность, именование царя Спасителем и сыном Марии, заклинания «пришел я устроить», «пришел я низвергнуть», звучащие подобно словам Иисуса, показывают, как русские чествовали своего государя:

В унисон с подобной литературой, не перестававшей петь хвалу государю, в конце 1814 года сановники предложили царю увековечить его воинские подвиги как в городском пространстве, так и в коллективной памяти. Но Александр отверг оба предложения: поскольку его победу обеспечил не он сам, а вмешательство Господа, единственный способ ее праздновать — молитва, обращенная к Богу. Спустя короткое время после этого визита он написал губернатору Петербурга, приказав ему отменить все празднества, предусмотренные в честь его скорого возвращения: не стоит радоваться пролитию русской крови в тяжелых испытаниях. (13) 25 июля, вернувшись в Петербург, он немедленно направился в Казанский собор, чтобы воздать хвалу Господу, причем очень скромно, без фанфар или внушительного кортежа.

Пребывание Александра на русской земле длилось недолго: спустя два месяца (31 августа) 12 сентября царь вновь двинулся в путь, на сей раз в Вену: он желал лично участвовать в конгрессе, которому предстояло переделать всю карту Европы. С точки зрения Александра I, это был момент истины, когда России предстояло сыграть роль в судьбах старого континента. Но этот интерес к общеевропейскому будущему не мог отвлечь его от французских дел, которые нравились ему меньше и меньше.

В начале июня, сразу после отбытия Александра I из Парижа, Талейран написал ему очень длинное письмо, в котором выражал ему признательность за оказанную поддержку, а также «успокаивал» его по поводу эволюции режима. Этот документ чрезвычайно интересен: помимо того, что князь Беневентский произнес пламенную речь в защиту монархии, опирающуюся на весьма оригинальное представление Франции и французов, его слова, помимо обычной лести, показывают исключительные отношения, сложившиеся между Александром и Талейраном, разделявшими либеральные идеалы. До нас дошли две, несколько отличные версии. Одна, опубликованная, фигурирует в письмах и бумагах канцлера Нессельроде и датируется 13 июня 1814 года; другая, рукописная, приобретенная Французским дипломатическим архивом в 1975 году и датированная 1 июня 1814 года, представляет собой черновик письма, скопированный писарем, с двумя поправками рукой Талейрана. Мы решили придерживаться именно этой версии, хотя датировка письма вызывает сомнения: поскольку Александр покинул Париж только 2-го числа, письмо было написано не раньше этого дня:

«Я не смог увидеть Ваше Величество до Вашего отъезда, и я осмеливаюсь упрекнуть Вас в этом со всей искренностью, свойственной моей нежнейшей к Вам привязанности. (…)

Вы спасли Францию. Ваше вступление в Париже знаменовало конец деспотизма; каковы бы ни были Ваши молчаливые наблюдения, если бы Вас позвали вновь, Вы бы вновь сделали то, что Вы уже сделали, ведь Вы не можете отступить от своей славы, даже если бы Вы сочли, что, как Вам кажется, монархия склонна забрать в руки чуть больше власти, чем Вы считаете необходимым, а французы недостаточно заботятся о своей независимости. В конце концов, кто мы такие, и кто может предаваться иллюзии, что, пережив подобную бурю, он сможет за каких-то два месяца понять характер французов? (…)

Либеральные принципы сопутствуют духу нашего века. А дух нашего века, если и остановится на миг, не может не двинуться снова в путь. И если Ваше Величество желает верить моему слову, я обещаю Вам, что у нас будет монархия, тесно связанная со свободой, что при ней достойные люди будут находить во Франции хороший прием и занимать высокие посты. Перед лицом Вашей славы я обещаю, что моя страна буде i счастливой и свободной» {503} .

Мысль Талейрана понятна: несмотря на некоторые трудности, Александр I должен сохранять веру в развитие Франции. Князь Беневентский был настроен оптимистично. Но в скором времени Александру предстояло горько разочароваться.

Покинув Париж, Александр I оставил там своего верного Поццо ди Борго, назначив его послом и поручив ему две важнейшие миссии. Во-первых, следить за сохранением, а то и упрочением либеральной составляющей режима. Во-вторых, работать над улучшением франко-русских отношений, что позволит укрепить равновесие европейских держав и поможет проекту обновления европейского континента, к чему Александр продолжал стремиться. Но, несмотря на всю энергичность Поццо ди Борго, результаты этой двойной миссии не были обнадеживающими. Посол очень быстро начал разделять беспокойство своего государя по поводу политической ситуации во Франции. Конечно, в письме к Нессельроде, отправленном через три дня после опубликования Конституционной хартии, он выражал радость, что такой документ существует. Хартия, обнародованная 4 июня, была пожалована королем, «возвращенным волею Божественного Провидения в свои владения после долгого отсутствия» и представляла собой компромиссный документ. Она гарантировала равные права всем французам и предоставляла им основные свободы (свободу прессы, свободу слова, религиозную свободу, хотя католицизм и признавался государственной религией). Права собственности подтверждались, а продажа государственных имуществ пересмотру не подлежала. Исполнительная власть принадлежала королю, «государю милостью Божией», который вдобавок обладал правом на законодательную инициативу и ратификацию законов. Законодательная власть была разделена между королем и двумя палатами: Палатой пэров, назначаемых королем, и Палатой депутатов от департаментов, избиравшихся путем цензового голосования. Судебная власть оказалась в руках несменяемых судей, которых назначал король. Большинство административных структур, унаследованных от революции и наполеоновского периода, были сохранены. Стремясь ко всеобщему примирению, Хартия сообщала, что старинному дворянству будут возвращены титулы, а имперская знать свои сохранит. Был сохранен и Почетный легион. Таким образом, Хартия стремилась к равновесию между Францией Старого порядка и Францией 1789 года и Империи. Но Поццо ди Борго подчеркивал, что никаких гарантий нет, что все будет зависеть от интерпретации Хартии в дальнейшем, и, не отказывая королю в добрых намерениях, уже смотрел в будущее с пессимизмом:

«Теперь стабильность монархии зависит от этого великого проекта [внедрения Конституционной хартии]. О ней в первую очередь и беспокоятся, но растет всеобщее волнение, вызванное нехваткой денег, громадностью притязаний и тем, что карьера множества людей была прервана произошедшей политической революцией. Это волнение быстро не закончится» {505} .

В последующие недели его сомнения переросли в активную критику. 13 июня Поццо ди Борго забил тревогу. В разговоре с герцогом де Блака он откровенно высказал все, что у него было на душе:

«Я сказал ему, что (…) нация нуждается в том, чтобы ее вытащили из неопределенного состояния, где она оказалась из-за стольких различных интересов, что законы должны быть незыблемы, а принимаемые меры должны объявляться в открытую; что Палаты следовало бы окружить уважением и почтением; что самое главное — определиться с будущим армии; что следует оставить под ружьем лишь тех, кому можно регулярно платить, а остальных необходимо уволить в отставку, где они перестанут составлять армейские корпуса, а значит, и перестанут быть опасными; что дела Почетного легиона должны быть улажены с максимальной деликатностью, чтобы не оскорбить тех, кто носит этот орден» {506} .

В своем письме он описывает нестабильность режима, его неспособность достучаться до сердец французов; он даже вполне резонно предсказал новые треволнения в будущем и вместе с тем подчеркивал, что стабильность Франции, на его взгляд, жизненно необходима для мира в Европе и имеет решающее значение для российских финансов. Поццо ди Борго обращает особое внимание на размах недовольства в армии, которая насчитывала несколько сот тысяч человек и, естественно, не могла не представлять собой источник нестабильности. Кроме того, дипломат не одобрял консервативного и даже реакционного подхода властей к вопросам религиозным, видя в этом еще одну опасность для гражданского мира.

Таким образом, летом 1814 года Поццо ди Борго наблюдал за консервативным креном новой власти с раздражением и ощущением собственного бессилия.

При этом, несмотря на все усилия дипломата, русско-французским отношениям по-прежнему недоставало теплоты и взаимного доверия. И два новых спорных вопроса отнюдь не способствовали их улучшению.

Во-первых, «дело Коленкура». Как мы помним, уже в апреле Александр I безуспешно пытался заступаться за герцога Виченцского перед графом д'Артуа. Впоследствии, покинув Францию, и будучи уверен, что заслуживает благодарности за помощь России в ходе переговоров, которые привели к заключению Парижского мирного договора, царь поручил Поццо ди Борго вновь ходатайствовать о Коленкуре перед королем; но посол вновь встретил отказ, что вызвало гнев Александра I.

Кроме того, сорвалась попытка брака между великой княжной Анной Павловной и герцогом Беррийским. Дело в том, что в мае, чтобы скрепить дипломатическое сближение, наметившееся между двумя династиями и восславить как принадлежность России к европейской цивилизации, так и возвращение «освобожденной от Наполеона» Франции в концерт наций, Александр I выразил готовность отдать свою сестру Анну в жены герцогу Беррийскому, наследнику французского трона. Это предложение было тем более знаменательно с политической и символической точки зрения, что в 1810 году Наполеон просил руки Анны Павловны, и отказали ему лишь под предлогом, что великой княжне едва исполнилось четырнадцать лет.

На первых порах российское предложение показалось лестным и вызвало интерес при французском дворе, и Поццо ди Борго не жалел расходов на брачные переговоры. Он был убежден в политической важности подобного альянса:

«Не стоило бы упускать подобную возможность. Мир еще в должной степени не оценил Францию. Это уже не Хартвелльская Франция Людовика XVIII; это французская монархия с легитимными королями, и я обещаю вам, что в течение нескольких лет она вернет себе свой блеск, а возможно, и свои амбиции, но уж безусловно вернет свою важность» {508} .

Но камнем преткновения стал вопрос религии: король Франции потребовал обращения юной Анны в католичество, на что российский двор ответил категорическим отказом. Переговоры вяло тянулись до самого начала Венского конгресса и окончились ничем.

Венский конгресс стал эпохальным дипломатическим событием: его целью было перекроить карту Европы, устранив большинство геополитических новаций, возникших благодаря Французской революции и наполеоновским завоеваниям, опираясь при этом на другие принципы — в первую очередь европейскую безопасность и равновесие. В этом деле победители в целом сумели сохранить доброе согласие: Венский конгресс подтвердил условия первого Парижского мирного договора, подписанного 30 мая 1814 года, за которые так отчаянно бились Талейран и Александр I. Для «сдерживания» французской опасности были созданы буферные государства: на севере — Бельгия, присоединенная к Голландии, на востоке — Пруссия, получившая приращения на Рейне, на юго-востоке — Пьемонт-Савойя. Был создан новый Германский союз, состоявший из тридцати восьми германских государств с сеймом во Франкфурте. Но между союзниками не замедлили возникнуть разногласия: Австрия и Пруссия начали спорить из-за гегемонии в Германии, Пруссия и Англия — из-за Саксонии, а Австрия и Англия выступили против российских притязаний на Польшу.

Сразу после открытия конгресса Александр потребовал, чтобы великое герцогство Варшавское, увеличенное за счет территорий, приобретенных Пруссией и Австрией при последнем разделе Польши, перешло под его скипетр, стало своего рода буферным государством, которое гарантировало бы безопасность России. Чтобы доказать великим державам обоснованность своих требований, император подчеркивал, сколь великими были жертвы, на которые ему пришлось пойти во время войны, требовал «справедливого» возмещения и указывал на необходимость обезопасить западные границы России при помощи этого нового государства. Он даже прибегнул к угрозам: «Я завоевал герцогство — провозгласил Александр во время конгресса — и у меня есть 480 тысяч солдат, чтобы его защитить». Его предложение было воспринято как заявка на гегемонию в Европе: британская дипломатия, которой до середины февраля 1815 г. руководил Каслри, а затем Веллингтон, не верила в «фикцию» независимого польского государства и видела в этих требованиях лишь средство наращивания мощи России; другие государства, в том числе Австрия, поддержали британскую позицию, предлагая либо создание полностью независимого польского государства, либо новый раздел Польши.

Талейран, вновь руководивший французским министерством иностранных дел, увидел в этом новом противостоянии благоприятную возможность вернуть Франции вес в европейских делах и сумел воспользоваться этим шансом с присущими ему умом и цинизмом. 3 января 1815 года был подписан тайный оборонительный союз Франции, Австрии и Англии, в действительности направленный против России и Пруссии. За каких-то несколько месяцев союз, закаленный в крови войн 1812, 1813 и 1814 годов, разлетелся вдребезги. Талейран написал Людовику XVIII: «Коалиция разрушена, причем навсегда». Но он не предвидел высадки Наполеона в бухте Жуан 1 марта 1815 года. 

1815 год. Возвращение царя в Париж

«Дорогая мама, случилось неожиданное событие, которым Вы будете поражены не меньше нашего и которое полностью меняет все наши планы. Наполеон вновь оказался в Изере. (…) Не только Бурбоны не смогли принять необходимые меры, чтобы воспрепятствовать ему покинуть свой остров, но даже англичане, претендующие повелевать морями и имевшие при Наполеоне полковника по имени Кэмпбелл, не смогли ни выбрать на это место подходящего человека, ни обеспечить его необходимыми для надзора кораблями. В общем, 26 февраля Наполеон покинул свой остров Эльбу, причем не один! Он взял с собой всех своих людей — два батальона и 200 всадников с несколькими полевыми артиллерийскими орудиями, в общей сложности 1200 человек!!! Он погрузился на шесть местных фелук и два капёрных корабля, которые находились на острове, чтобы защищать его от берберийских пиратов. И его стражи оказались столь беззаботными, столь бестолковыми, что заметили его бегство лишь на следующий день. (…) На первый взгляд, если бы ненавистный субъект, бич рода человеческого, появился с отрядом в 1200 человек посреди страны, освободившейся из его рабства, где большинство населения настроено против него, а у власти находятся его смертельные враги, это означало бы, что у него нет особых шансов, и все шло бы к гибели его и его приспешников. Но если мы задумаемся о той неуклюжести, с которой часто действовало новое правительство, когда нужно было покорить умы, зажечь их новыми надеждами, приручить армию, если мы осознаем, как много сторонников Наполеона в этой армии осталось, станет ясно, что это неожиданное явление должно побудить нас к самым серьезным раздумьям. (…) Узрев Наполеона во всей его славе, подивившись его блеску и его сокрушительному падению, теперь мы можем увидеть, как тот, кто был ничем, снова воссядет на французский трон. И как тут не придти к выводу, что то, что кажется людской мудростью — лишь безумие, а великим и прочным может быть лишь то, что строит сам Господь? Впрочем, я убежден, что этот гений зла в конечном итоге будет повержен и уничтожен; мое убеждение не слабеет, будучи основано на словах нашей Святой Религии — однако и нам придется исполнить свой долг и стоять до конца. Поэтому, дорогая мама, я предложил самые энергичные меры. В Италии будет создана австрийская армия в 150 тысяч человек, перед Келем и Страсбургом сформируется баварско-вюртембергско-баденская армия в 100 тысяч человек, ее усилит вторая австрийская армия в 150 тысяч человек. Итак, 250 тысяч солдат. 60-тысячное прусское войско с 10-тысячным австрийским корпусом, находящееся в Майнце, будет усилено гессенцами, кассельцами и дармштадцами и развернется между Майнцем и Люксембургом. Справа от него, в Нидерландах, будет находиться англо-батавская армия. В сумме получится более 150 тысяч человек, которых усилит большое прусское войско численностью в 100 тысяч человек. Итого 250 тысяч солдат. Наконец прусская армия, готовая к походу которая в случае необходимости соберется вокруг Нюрнберга, численностью в 200 тысяч человек. Вот масса из 850 тысяч человек, которая будет готова сражаться с гением зла и уничтожить его, если даже он на недолгое время восстановит свою злую власть. Однако вся эта внушительная мощь, вместе с тем успокаивающая, насколько это только возможно, не мешает мне думать о Вас, мама, и обо всем том горе, что Вы испытаете от одной только мысли о возобновлении борьбы. (…)

Вот весьма длинное письмо, дорогая мама. Заканчивая его, от всей души убеждаю Вас полностью довериться единому Господу, ведь наш главный долг — выполнить его священную волю» {512} .

Александр отреагировал на известие о высадке Наполеона этим письмом к матери, и сразу проявил прозорливость и боевой дух: следовало действовать как можно быстрее и вновь организовать силы, которые можно будет противопоставить французам. В самом деле, высадившись на французской земле 1 марта 1815 года, Наполеон уже 20 марта, после бегства Людовика XVIII, вновь встал во главе государства. Узнав о тайном договоре, заключенном Францией, Австрией и Великобританией против Пруссии и России, он прислал его копию царю, чтобы указать на предательство его союзников. Но это откровение, вызвав у Александра гнев, горечь и досаду, ни в коей мере не изменило избранного им курса: Наполеон по-прежнему оставался врагом, которого нужно было сокрушить. Бой длился недолго. Сто дней закончились 18 июня катастрофической битвой при Ватерлоо, в которой Россия не участвовала. Четырьмя днями позже Наполеон I во второй раз отрекся от трона. С наполеоновской авантюрой было покончено.

В конце июня Александр вернулся во французскую столицу для переговоров, в результате которых 8 ноября 1815 г. был заключен второй Парижский мирный договор. На сей раз он остановился в Елисейском дворце как личный гость короля Людовика XVIII, где играл роль великодушного устроителя праздников. Он написал письмо великому повару Антонену Карему, находившемуся в тот момент на службе у Талейрана, «реквизируя его, чтобы он стал распорядителем и руководителем банкета» в честь коалиции, который состоялся 10 сентября 1815 года на равнине Вертю. Речь шла о трех банкетах, на каждом из которых присутствовало по триста приглашенных. Кулинарный гений, стоявший во главе 35 поваров, организовал блестящий пир наперекор своему собственному сердцу. «Мне ничто никогда не удавалось лучше, гнев сделал меня гением», — напишет впоследствии об этом событии Карем, известный своей преданностью Наполеону.

На сей раз переговоры были гораздо более жесткими, чем годом ранее. Британские и в первую очередь прусские эмиссары, самым озлобленным из которых был Блюхер, стремились навязать Франции беспощадные условия. Царь вновь попытался умерить пыл союзников и уже 7 июля заявил, что «не нужно обращаться с Францией, как с вражеской страной. Державы не могут пользоваться здесь правом завоевания». Но на этот раз ему было сложнее заставить услышать себя: чрезмерное до наивности доверие, которое царь проявил к Наполеону, выделив ему остров Эльбу, дискредитировало Александра. В то же время, уже не зная, какого ангела-хранителя молить о помощи, очень встревоженный ожесточенностью союзников, Людовик XVIII обратился 23 сентября 1815 года к Александру с просьбой вступиться за Францию. В знак своей доброй воли он назначил министром иностранных дел герцога де Ришелье, который, прослужив двенадцать лет губернатором Одессы, пользовался доверием и уважением царя. Этот жест был показателен. Теперь, в 1815 году, поведение Бурбонов изменилось. Больше не было и речи о заносчивости, положение требовало, чтобы Франция обратилась ко всем своим потенциальным союзникам. Александру действительно удалось свести к минимуму французские территориальные потери: он настоял на том, чтобы Франция сохранила Эльзас, Лотарингию, Франш-Конте и Бургундию, на которые имела виды Пруссия. Опять же, благодаря его вмешательству режим иностранной оккупации Франции был смягчен. Милосердие Александра было по достоинству оценено самими французами; граф де Моле, видный деятель эпохи Реставрации, написал об этом в своих «Мемуарах»:

«В 1815 году Россия защищала от всех не интересы, а само существование нашей злосчастной родины. Если Франция по-прежнему остается Францией, она обязана этим трем людям, чьи имена нельзя никогда забывать: Александру и двум его министрам, Каподистрия и Поццо ди Борго. Англия, Пруссия и Австрия стремились лишь к тому, чтобы ослабить нас. Россия, напротив, была заинтересована в том, чтобы мы остались великой державой» {515} .

Но хотя русский монарх продолжал оказывать Людовику XVIII неизменную поддержку, за которую король теперь был признателен, второй Парижский мирный договор оказался очень тяжелым для Франции. Она вернулась к границам 1790 г.: ей позволили сохранить Авиньон и графство Венессен, Монбельяр и Мюлуз, но она потеряла герцогство Бульонское, крепости Филиппвиль и Мариенбург, переданные Нидерландам, Саарлуис и Саарбрюккен, возвращенные Пруссии, Ландау, отошедшую к Баварии, район Же, присоединенный к Швейцарии, и значительную часть Савойи, переданную королю Пьемонта. Потеря Сент-Люсии, Тобаго, острова Иль-де-Франс и Мальты была закреплена. Кроме того, Франция подверглась и финансовым санкциям: государство обязывалось выплатить 700 миллионов франков репараций (сумма была снижена по настояниям Александра), из которых 137 миллионов предназначалось на возведение крепостей вдоль французской границы. Кроме того, в северных и восточных приграничных территориях Франции на пять лет (а не на семь, как изначально требовали союзники, и тут уступившие требованиям Александра I) устанавливалась военная оккупация силами 250 тысяч солдат, которых Франции предстояло полностью финансировать, и которая заставляла опасаться нового витка насилий и бесчинств, сравнимых с тем, что пришлось пережить за год до этого. В этот же день, 20 ноября 1815 года, четыре союзницы — Великобритания, Австрия, Пруссия и Россия — торжественно возобновили пакт, заключенный в Шомоне: Франция вновь стала изгоем на международной арене. Сто дней обошлись очень дорого, как в территориальном плане, так и в политическом, дипломатическом, социальном и финансовом аспектах.

В 1815 году, в отличие от 1814-го, царь не задерживался во французской столице, он покинул Париж уже 28 сентября. Присутствия Александра требовала его империя, в которой он практически не показывался на протяжении почти двух лет. Но он оставил во Франции почти 250 тысяч солдат и офицеров оккупационных войск под руководством Михаила Воронцова. Царь спешил покинуть Париж: полный горечи по отношению к союзникам, он был глубоко задет «изменой» Наполеона, не сдержавшего своего слова, разочарован Талейраном, подписавшим секретный союз в январе 1815 года, и опечален близкими свергнутого императора, которым он доверял. Гортензия решила поддержать своего отчима в Сто дней, и Александр уже не восстановил с ней связь и никогда больше ее не видел. В ответ на письмо, которое она ему написала, чтобы оправдаться за то, что поддерживает Наполеона, он ответил коротко: «Ни мира, ни перемирия, никакого примирения с этим человеком».

Таким образом, его второе пребывание в Париже было сплошным разочарованием, и отразило эволюцию, произошедшую с самим царем: спустя год после триумфального въезда в Париж Александр уже не собирался ходить по музеям и посещать спектакли в Опере. Все более и более склонный к мистицизму, теперь он избегал светских салонов и празднеств, довольствуясь тем, что отвечал на приглашения Людовика XVIII, прусского короля или герцога Веллингтона. В конце дня, разобравшись с текущими делами, он в обычной одежде ездил верхом по окрестностям Парижа. Вечерами он погружался в сосредоточенные размышления, вознося молитвы или читая Библию вместе с баронессой Криденер, пиетисткой родом из Ливонии, с которой он уже к этому моменту несколько месяцев переписывался и которая Находилась в это время в Париже. Нетрудно увидеть, как сильно изменился Александр I всего за год. 

Новая европейская значимость

В геополитическом плане потрясения, последовавшие за вторым отречением Наполеона, привели русскую дипломатию к безусловным успехам.

На Венском конгрессе, как мы уже отметили, Александр I показал себя особенно горячим и активным в польском вопросе, в котором он видел один из ключей к безопасности России. Во имя безопасности и в вознаграждение за предпринятые Россией военные усилия, он добился создания Королевства Польского, династически единого с Россией. Впрочем, его успех не был абсолютным, поскольку под давлением союзников царь был вынужден несколько отступить от своих первоначальных требований, что и было зафиксировано в договоре о дружбе и сотрудничестве, заключенном (21 апреля) 3 мая 1815 года Россией, Австрией и Пруссией, а также в Заключительном акте Венского конгресса. Эти уступки вызвали критику со стороны части русской элиты и даже его собственного дипломатического аппарата, упрекавшего Александра в том, что он слишком сосредоточился на Польше и уступил Пруссии Мемель.

Тем не менее достигнутый результат был весьма положительным для Александра, который сумел одним выстрелом убить двух зайцев: Россия оказалась в большей безопасности и, приблизившись к Западной Европе благодаря своей новой связи с Польшей, она в некотором смысле переместилась к западу, увеличив свою европейскую значимость.

Таким образом, как в случае с границами Франции, зафиксированными во Втором Парижском договоре, так и в случае со статусом Польши царь сумел защитить интересы России в сферах геополитики и безопасности, а также поддержать дорогие его сердцу либеральные и конституционные идеи. Кроме этого, он сумел положить начало общеевропейскому союзу.

В июне 1815 года Александр предложил австрийскому императору Францу I и прусскому королю Фридриху-Вильгельму III подписать «Священный Союз». Исходя из того, что католическое, протестантское и православное государства принадлежат к одной и той же семье, «христианской нации», он подчеркивал необходимость укреплять между ними братские, гармоничные и мирные отношения в согласии с принципом христианской любви к ближнему. Александр выдвигал проект мирного содружества европейских держав еще в 1804 году, но тогда в нем отсутствовали ссылки на религию. Теперь это содружество было уже не столько геополитическим, сколько моральным и духовным.

Сразу же после своего оглашения договор о Священном Союзе стал сенсацией. Англичане отнеслись к нему скептически, видя в нем «произведение, состоящее из возвышенного мистицизма и нонсенса»Меттерних встретил его с иронией, изобличив «филантропические устремления, спрятанные под плащом религии», а папа, не склонный поддерживать экуменические устремления, отреагировал враждебно. Но доминирующее положение России на европейской арене вынудило Австрию и Пруссию пойти на уступки: (14) 26 сентября Франц I Австрийский и Фридрих-Вильгельм III Прусский согласились, «во имя Пресвятыя и Нераздельныя Троицы» подписать «Священный Союз», добившись, с подачи австрийского императора, нескольких поправок. Преамбула текста договора вписывает его в христианскую парадигму, которая отныне должна служить основой любым дипломатическим актам:

«Их Величества Император Австрийский, король Прусский и Император Российский, вследствие великих происшествий, ознаменовавших в Европе течение трех последних лет, наипаче же вследствие благодеяний, которые Божиему Провидению было угодно излиять на государства, коих правительства возложили свою надежду и упование на единого Бога, восчувствовав внутреннее убеждение в том, сколь необходимо предлежащим Державам образ взаимных отношений подчинить высоким истинам, внушаемым вечным законом Бога Спасителя:

Объявляют торжественно, что предмет настоящего акта есть открыть пред лицем Вселенной их непоколебимую решимость, как в управлении вверенными им Государствами, так и в политических отношениях ко всем другим правительствам, руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями сей Святой Веры, заповедями любви, правды и мира» {518} .

Духовная тональность этого текста и стиль, проникнутый мистическими излияниями, многих убедили в том, что решающую роль в его составлении сыграла баронесса фон Криденер. Действительно, она была знакома с содержанием документа, но его единственным составителем был сам царь, как впоследствии засвидетельствовал Александр де Стурдза, в то время бывший его личным секретарем.

В дипломатическом плане Священный Союз был успехом, поскольку между 1815 и 1817 годом к нему примкнули Австрия, Пруссия, Франция, Норвегия, Испания, Пьемонт, Королевство Обеих Сицилий, Нидерланды, Дания, Саксония, Бавария, Вюртемберг и Португалия, а также Швейцария и мелкие немецкие государства. Отказались подписывать договор лишь британское правительство (все же объявив, что соглашается с принципами союза) и папа римский. Османская империя гневно осудила новый союз, который, как она считала, создает удобные условия для нового крестового похода. Но никакая критика и никакие противоречия не помешали царю насладиться своим геополитическим и дипломатическим успехом. В сентябре 1815 года, одержав верх над наполеоновской пропагандой, стремившейся отбросить Россию за пределы цивилизованного сообщества европейских государств, Александр I сумел пришвартовать Россию к Европе. Через год, 21 марта 1816 года, по-прежнему храня верность пацифистскому настрою Священного Союза и желая действительно установить в Европе мир, Александр I предложил в конфиденциальном письме британскому премьер-министру лорду Каслри сократить все военные силы в Европе. Идея разоружения была подсказана ему Талейраном весной 1814 года в Париже, но лишь в 1816 году Александр I воплотил ее в конкретное предложение. И хотя оно натолкнулось на враждебность британцев и не привело ни к чему конкретному, оно свидетельствует, если в этом еще есть надобность, что Россия после потрясений наполеоновской эпопеи действительно завоевала свое место в Европе.

А вот менталитет и коллективные представления изменялись куда медленнее. В 1815 году, после новых насилий и бесчинств, которыми характеризовались первые недели иностранной оккупации, возвращение казаков на французскую землю на время возродило тревогу и страхи. Но корректное в целом поведение русских войск успокоило французов: вначале предоставленные самим себе, в марте 1816 года они были взяты под строгий контроль Михаила Воронцова, под которым и оставались до его отбытия в 1818 году. Это улучшение в отношении к русским было недолгим: при Николае I, начиная с 1830 года, сначала подавление польского восстания, а затем Крымская война привели к тому, что на передний план вновь выступили образы азиатского деспотизма и варварства; ставший бестселлером памфлет маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» задавал тон на протяжении нескольких десятилетий. И лишь с правлением реформатора Александра II, а затем с выходом на сцену таких проводников влияния, как Иван Тургенев, Проспер Мериме или виконт де Вогюэ, во Франции началась волна руссомании, наследницы александромании 1814 года. Образ «доброго генерала Дуракина», придуманный графиней де Сегюр, урожденной Ростопчиной, пришел на смену образу ужасного «пожирателя свечей». Дело шло к франко-русскому союзу…

БЛАГОДАРНОСТИ

Окончив это увлекательное интеллектуальное приключение — погружение в историю французской кампании и русской оккупации Парижа в 1814 году, — я желаю выразить искреннюю дружескую благодарность всем, кто поддержал меня в этом проекте.

Прежде всего, я выражаю признательность моей издательнице Софи Берлен, радостно приветствовавшей мое новое исследование, а также Полине Кипфер за ее тихую, но неустанную поддержку, благодаря которой я смогла завершить его.

Я хочу поблагодарить директоров и хранителей архивов и библиотек, которые оказали мне помощь, в первую очередь Виктора Федорова, президента Государственной библиотеки Российской Федерации, позволившего мне ознакомиться с изданиями, находящимися в отделе редкой книги, которые были для меня чрезвычайно полезны; Ольгу Кадочигову, директора отдела редких книг Научной библиотеки Уральского Федерального университета (бывшей библиотеки Императорского Царскосельского лицея); Хелен Салливан, директора славянской коллекции в библиотеке Иллинойского университета (Урбана Шампейн); Ивона Бионньера, ассистента руководителя Сенатской библиотеки; Анну Мэтр, хранительницу фонда Гагарина и фонда святого Георгия в библиотеке Лионской Высшей Нормальной школы литературы и общественных наук; а также Надин Орьер, позволившей ознакомиться мне в центральной библиотеке университета Тулуза Ле Мирай с микрофильмами всех русских военных архивов, которые цитируются в моей книге.

Некоторые из моих коллег и друзей (Дмитрий Горшков, Жан-Поль Кауфманн, Юлия Запарий) указывали мне на ту или другую ценную деталь для анализа, и я им признательна за это; Александр Бобриков, хранитель музея казаков императорской гвардии (Курбевуа) и Жорж ван Веен, Генеральный секретарь общества памяти Российской Императорской гвардии, помогли мне познакомиться с воспоминаниями о казаках в 1814 году и открыли мне свои бесценные коллекции, за что я горячо их благодарю.

В написании книги мне оказал экспертную помощь Тьерри Ленц, директор Фонда Наполеона, который был настолько добр, что читал ее и делился со мной своими познаниями о наполеоновской эпохе; благодаря его помощи текст был значительно улучшен, и за это я ему очень признательна.

Наконец, мои родные на протяжении долгих месяцев жили в ритме французской кампании, им я и посвящаю свое новое произведение.