Гватемала. Центральная Америка.

Очень красивая природа, очень некрасивые люди.

Гватемала. Маленькая страна, где никогда не отменяли смертную казнь, где люди никогда не объединялись добровольно ни для какой цели, кроме как для суда Линча.

Город Гватемала. Столица. Двести квадратных километров асфальта и бетона, где последние сто лет правит одна семья. Суровый, безжалостный город, где богатые ездят в бронированных автомобилях, а преуспевающие предприниматели носят бронежилеты. Доколумбова метрополия, которая построила великие города Тикаль и Уаксантун — на их развалинах стоит сегодняшняя столица, — процветала благодаря монополии на добычу обсидиана — самого твердого материала в мире, не знавшем металла.

Плоский город, поднявшийся на обширном плато, окруженный горами, рассеченный ущельями. На юге, на склонах голубых гор, высятся крепости богачей. На севере и западе — бедные пригороды: каньоны, превращенные в гигантские свалки; стаи омерзительных, грифов, поднимающихся в воздух, «как огромные клубы золы, гонимые порывом ветра» — так написал о них один английский путешественник; кровь из многочисленных боен, бегущая вместе со сточными водами по склонам ущелий. И тысячи убогих домишек (по пять тысяч на каждый квадратный километр), сползающих все ниже после каждого ливня и землетрясения.

Здесь говорят по-испански, но машину называют не «автомобиль», не «тачка» (на тачке вывозят навоз), а «телега»; мобильный телефон — «сотовым». Выпивку меряют не стаканами, а «глотками», на стенах «рисунки», а не «граффити». Чтобы подняться на десятый этаж твоей «башни» (ты живешь в привилегированном районе), вызываешь «подъемник». (Но сегодня он не работает.)

Здесь все (почти все) не так, как кажется. Вот старик. Ему семьдесят лет, и у него куча денег. Больше всего он гордится тем, что живет один и никогда никому не звонит. У него, как он сам говорит, каменное сердце.

На увенчанных мотками колючей проволоки стенах, что окружают дома богачей, можно прочитать: «Будда — гомик», «Зачарованные камни» (название подростковой банды), «Сатана среди нас», «Херарди (местная легенда, борец за справедливость) мертв».

В обеих закусочных (одна раскрашена в цвета кока-колы, другая — пепси), расположенных на первом этаже твоего дома, постоянно играет музыка. Ты жаловался на шум, пока не понял, что музыка грохочет не из забегаловок, а из припаркованных возле них машин и…

Не забывай, что ты в Гватемале. На одном из автомобилей намалевано «Raptor», на другом — «Liquid». Говорят, в кафешках продают кокаин и крэк. Лучше не возмущаться.

Окна твоей гостиной выходят на Берлинскую площадь, что в конце Авенида-де-Лас-Америкас. На бетонной стене барельеф — план разделенной Германии. Рядом две стелы в стиле майя. На одной какой-то ребенок черной краской нарисовал другого ребенка — обрати внимание на квадратную голову, наводящую на мысль о военной стрижке, и на тело в форме трапеции, напоминающей сутану. На другой стеле кто-то начисто лишенный воображения написал три огромные буквы FAR. У фонтана, под гуайявами и соснами, в машинах, припаркованных вокруг сквера, целуются влюбленные. Группа подростков в широченных джинсах, ярких майках, тяжелых черных ботинках с металлическими набойками и бейсболках козырьком назад проносится мимо парочек, пугая их, и бежит по тропинкам вниз, к огромной зеленой поляне. Там ты можешь увидеть следы копыт и конский навоз, обертки от карамелек и использованные презервативы.

По вечерам яркий свет иллюминации заливает город до самой гряды гор и вулканов, отгораживающих его от моря. Тебе может показаться, что ты совсем в других краях: кругом «тойоты», «фольксвагены», «шевроле», «датсуны», «БМВ», «форды». Но взгляни на нагромождения облаков над тем вулканом!

(Обманчивое предчувствие бесконечности!)

Ты в Гватемале. Не забывай об этом.

Посмотри на запад (из окна твоей спальни, с высоты). Там на усыпанном домишками краю каньона кончается взлетная полоса аэропорта «Ла-Аурора». Поначалу тебе казалось, что гул турбин, от которого всякий раз, как взмывает в воздух очередной лайнер, дрожат оконные стекла, рев поднимающихся от аэропорта в гору автобусов, лай овчарки, стерегущей обнесенный забором участок на другой стороне улицы («Этот участок НЕ продается»), и еще многое другое (а самое главное — желание оказаться подальше отсюда) сведут тебя с ума. Но потом ты привыкаешь.

Тебя зовут Хоакин Касасола, и тебе нравится твое имя. Ты жил в Испании, но тебе пришлось вернуться. Здесь богатые родственники и друзья детства, и это, как ты ошибочно полагаешь, тебе поможет.

Ты влюблен в свою кузину Элену, с которой познакомился совсем недавно и еще не привык обращаться с ней так, как принято здесь, в Гватемале.

 

1

От глубокого, тревожного сна (ему привиделось, что он заблудился в незнакомом городе) его пробудил телефонный звонок. Трубка лежала на стопке книг рядом с кроватью. Издалека доносился шум вертолетов и самолетов. Он вспомнил, что сегодня военный парад.

— С добрым утром, дорогая! — произнес фальцетом мужской голос. — Ты одна? К тебе можно заехать?

— Пошел к черту, кретин! Который час?

Голос зазвучал нормально:

— Десятый. Я тебя разбудил? У меня то, что ты просил. Перезвонить?

— Не надо, я уже встаю. Ты где?

— Еду из Кобана. Кофе готов?

Он спрыгнул с кровати и побежал на кухню: выжимать апельсиновый сок, поджаривать хлеб, нарезать папайю и готовить кофе.

Армандо Фуэнтес из Кобана (про тех, кто из Кобана, говорят: им палец в рот не клади) работал и агентом в торговой фирме, поставлявшей в арабские страны кардамон, а в плохие годы, как сейчас, торговавшей фасолью и кукурузой. Он жил с женой и двумя детьми в большом загородном доме — «в монастырской тиши», как он говорил, однако в городе у него было несколько подружек. Раз в два месяца он наматывал двести километров, отделявшие Кобан от столицы. Обычно все дела заканчивались за день, и вечером Армандо отправлялся домой, но если очень уставал, или появлялось желание напиться, или еще как-нибудь оттянуться, то он оставался на ночь у Хоакина либо еще у кого из столичных приятелей.

Консьерж сообщил по домофону, что «приехал сеньор из Кобана» — он работал недавно и еще не знал посетителей по имени.

— Спасибо. Пусть поднимается.

Армандо пожал ему руку кончиками ледяных пальцев и быстро прошел в гостиную. Пересек ее несколько раз быстрыми нервными шагами, потом подошел к музыкальному центру. Поставил на пол черный рюкзак и включил радио.

— Что стряслось? — спросил Хоакин.

— Я влип.

По радио передавали новости.

— Да что случилось? — Хоакин закрыл дверь на задвижку.

Армандо провел рукой по бледному, испуганному лицу.

— Неужели?..

Гнусавый голос диктора рассказывал о том, что за городом рухнул мост.

— Пойдем на кухню, кофе стынет, — сказал Хоакин.

Армандо стоял, отрешенно глядя в окно. Когда началась реклама, он сел напротив Хоакина.

— Кажется, я только что сбил ребенка.

— Ребенка?

— На Лас-Америкас, — он взял стакан с соком, но тут же снова поставил его на стол. — Господи, какое несчастье! Сопляк безмозглый…

Снова пошли новости: оглашали список осужденных на смертную казнь посредством внутривенной инъекции.

— Как это случилось? — поинтересовался Хоакин. Он сжал кулаки, почувствовав, что старый друг почему-то вызывает у него неприязнь.

Несчастный случай произошел напротив китайского ресторана «Сокровище империи».

— В нескольких метрах от кафе-мороженого. Одна из лошадей, которых дают напрокат, выскочила галопом мне наперерез. Я даже не успел притормозить.

Армандо водил «дискавери», который — Хоакин прекрасно знал — снабжен кенгурятником (здесь их называют «ослятниками», они в моде у гватемальских фермеров, которым приходится часто ездить по проселочным дорогам, где скот разгуливает совершенно свободно). И стекла у джипа были тонированные: это тоже давно в моде (так никто не увидит, что у тебя есть оружие).

По словам Армандо, шансы на то, что мальчишка выжил, равны нулю. Автомобиль врезался в лошадь на скорости, говорил он, шестьдесят или семьдесят километров в час, и ребенок вылетел из седла. Когда Хоакин спросил, не пришло ли ему в голову остановиться, Армандо отрицательно покачал головой. Хоакин только усмехнулся: обычное дело, гватемальские водители никогда не останавливаются, что бы ни случилось, — лишь бы не было проблем.

— Но, Армандо, наверняка было много свидетелей, «дискавери» — машина заметная. Кто-нибудь мог запомнить номер. Думаю, надо было остановиться.

Армандо снова мотнул головой. Поднялся, вернулся в гостиную, принес рюкзак. Вынул завернутый в газету пакет, положил на стол.

Хоакин развернул его — полфунта кобанской марихуаны.

— Это тебе, — сказал Армандо. — Ты бы с таким грузом остановился? Вот и помалкивай!

— Ладно, садись. Давай позавтракаем. Надо все спокойно обдумать. На машине остались следы?

— Ни царапинки.

Они выпили кофе и прослушали десятичасовой выпуск новостей.

О происшествии на Лас-Америкас не сказали ни слова.

Хоакин скрутил косячок. Сделал две-три затяжки, похвалил кобанскую травку.

— Нет, не хочу! — замахал руками Армандо, когда Хоакин предложил ему самокрутку. — Как ты вообще можешь это курить?

«Я-то никого не убивал», — подумал Хоакин. Выпустил дым и снова затянулся.

— Что бы ни случилось, ты мне ничего не рассказывал, ОК?

— Естественно. Черт, что теперь делать? — Армандо обхватил голову руками и тупо уставился в стол.

— Пойдем прогуляемся, — предложил Хоакин. — Осмотрим место происшествия. Только мне надо переодеться.

Он пошел в ванную и оттуда услышал голос Армандо: тот звонил по сотовому. Сначала Хоакин подумал, что он говорит с женой, но потом понял, что разговор шел с одним из подчиненных. Он выключил воду, чтобы лучше слышать: Армандо утверждал, что якобы прошлой ночью у него из гаража в Кобане украли машину.

— Так и скажи им, — приказал Армандо. — Мы сами только что спохватились. Да-да, именно так.

Когда Хоакин вышел из ванной, Армандо слушал другой радиоканал.

— Ничего? Ну тем лучше, — сказал Хоакин, вытирая полотенцем мокрые волосы. — Я бы на твоем месте все-таки сходил в полицию.

Он отнес в мойку грязную посуду, положил марихуану в пакет и спрятал в ящик письменного стола.

Пока Хоакин одевался, Армандо быстро помыл посуду.

Они спустились в гараж, где Армандо оставил «дискавери».

Консьержа поблизости не было.

Хоакин осмотрел машину — на бампере никаких следов, на крыльях и капоте ни царапинки. Колеса тоже в полном порядке.

Он поднялся и вытер руки.

— Ты меня не разыграл? Нигде ни следа.

Они сели в «шевроле» Хоакина.

— Признавайся, шутки шутишь? Дурака из меня делаешь?

Армандо громко хохотнул — что ему еще оставалось?

 

2

Они ехали по Авенида-де-Лас-Америкас на север.

— Может быть, он выжил? Может, все-таки, лучше пойти в полицию? — спросил Хоакин.

На площади Коста-Рики они развернулись и на месте происшествия увидели несколько автомобилей: два полицейских патруля и пожарную машину. Зеваки (их было довольно много) уже начинали расходиться. Армандо кивком указал на троих мужчин в черных костюмах и белых рубашках — по виду не то секретных агентов, не то телохранителей.

— Не хватало только, чтобы это оказался сынок какой-нибудь шишки.

Они свернули на боковую улицу. Хоакин припарковался возле кафе.

— Хочешь мороженого? — спросил он, выходя из машины.

Армандо ответил, что нет.

Влажный южный ветер гнал серые кучевые облака, над ними ревела эскадрилья военных самолетов. Они отбрасывали тени на зеленые поляны парка, по которым с криками носились детишки многочисленных семейств, расположившихся здесь на пикник.

Хоакин и Армандо направились в сторону полицейских патрулей. Хоакин лизал лимонное мороженое.

Полицейские во флуоресцентных жилетах свистели, пытаясь наладить движение. Хоакин и Армандо пересекли проспект, пробираясь между еле ползущими машинами, и вошли в парк.

Возле площадки, где можно было взять напрокат пони, мотоциклы и повозки, запряженные козочками, лежала, окруженная толпой детей, тощая пегая лошадка. Рой мух облепил ее глаза, уши, распоротый живот с вывалившимися кишками и золотистую кучку под хвостом.

Из микроавтобуса «мицубиси» с эмблемой «Общества защиты животных» вывалилась толстая старуха и тут же завопила: «Чья это лошадь, кто хозяин?»

Хоакин выронил подтаявшее мороженое, оно упало на землю возле гильз от ракетниц, еще пахнувших порохом. Ему припомнились битвы, в которых не раз приходилось участвовать в детстве. В красноватой мягкой пыли он заметил еще и гильзу от пистолетного патрона, но равнодушно отвернулся: обычное дело.

— Пошли?

— Еще секунду, — ответил Армандо и направился к ближайшей телефонной будке.

Возле нее стоял высокий худой человек, наряженный как шериф из вестерна. Он о чем-то спорил с заплаканной женщиной в красном костюме («Какая красотка!» — подумал Хоакин) и двумя полицейскими.

Армандо некоторое время постоял в будке, делая вид, что звонит, а затем вернулся к Хоакину.

— Арестовали мальчишку, который присматривал за лошадью, — рассказал он по дороге к машине. — Этот ряженый старик — хозяин заведения. И они, кажется, знают про «дискавери».

— Бедняга! — посочувствовал Хоакин. — Это я о мальчишке.

— Так ему и надо, — ответил Армандо. — Сам виноват. А вот другой действительно ни при чем.

— Что ж, — сказал Хоакин, — не такая уж плохая смерть, согласись. Погиб в седле. Что может быть лучше?

Армандо усмехнулся:

— Может, ты и прав. Но если серьезно, то чувствую я себя ужасно. Просто не знаю, что делать.

— Как думаешь избавиться от машины?

— Ничего, если до утра она постоит в твоем гараже? А я больше надоедать не буду, у тебя наверняка и своих дел по горло.

Хоакин улыбнулся:

— Да не думай об этом. Обедаю у Элены, как обычно по пятницам, а вечером мы с ней куда-нибудь пойдем. Так что особых дел нет.

Они поехали по Лас-Америкас в сторону Обелиска и бульвара Ла-Реформа.

— Элена тебе еще не дала? — вдруг спросил Армандо.

— Дала, но еще не все. Что, впрочем, одно и то же.

Армандо улыбнулся.

Дальше они молчали.

 

3

Бульвар Ла-Реформа.

Бульвар имени безжалостной реформы, которая отняла у гватемальских аборигенов права на испокон веку принадлежавшие им земли, превратив их в кофейные плантации.

Эта реформа увековечена в названии широкой магистрали, выровненной и заасфальтированной теми самыми аборигенами.

Неподалеку от улицы Монтуфар Армандо попросил:

— Высади меня здесь. Нужно немного подумать. Во сколько встретимся?

Хоакин остановил «шевроле»:

— Позвони домой часов в шесть. Если не застанешь, то на сотовый.

— За травку тысяча песо, — напомнил Армандо, выходя из машины. — Когда сможешь.

Он аккуратно захлопнул дверцу, наклонился к окошку и показал два больших пальца — пожелал Хоакину удачи. Потом повернул на 12-ю улицу — к небоскребам «Джемини-2» (гордость Гватемалы, копии нью-йоркских башен-близнецов), где находилась приемная его старого школьного приятеля, ныне очень влиятельного адвоката. Он вошел в лифт (тот самый, в котором за несколько лет до того президент одной мошеннической компании убил своего непокладистого компаньона), и на него нахлынули воспоминания. Франко Вайина, тот знаменитый адвокат, к которому он шел в пентхаус «Джемини-2» (что бы там ни говорили пуристы, это все-таки не мансарда), был когда-то жуликоватым парнишкой, собиравшим со своих доверчивых товарищей деньги на форму для футбольной команды (никогда не существовавшей) и облагавшим данью маленьких и слабых за то, что защищал их от обидчиков в школьном автобусе. Этот пройдоха за довольно скромное денежное вознаграждение выкупил у испытывавшего материальные затруднения преподавателя варианты годовых экзаменационных работ, а потом с колоссальной выгодой для себя перепродал нерадивым одноклассникам. Ну что еще… К тридцати годам он уже сколотил себе состояньице и пользовался большим авторитетом среди своих друзей-миллионеров. Все они обожали риск, с которым связан любой из способов молниеносного обогащения в такой стране, как Гватемала, — начиная с уклонения от налогов и подкупа чиновников и кончая торговлей детьми и наркотиками. Сейчас он принадлежал к высшим кругам общества, коллекционировал спортивные автомобили, пристрастился к авиации (приобрел в личное пользование небольшой самолет и вертолет) и к хорошеньким девушкам. Дорогие, очень дорогие пристрастия.

У него был просторный, залитый светом кабинет, обстановку которого можно было назвать скорее строгой, чем роскошной. У секретарши (дамы лет пятидесяти, очень серьезной, с прямой спиной и большим чувством собственного достоинства) была такая прическа, которые носили лет тридцать тому назад. Грязную работу местного значения выполняла явно не она.

Франко Вайина с отвращением протянул Армандо бледную и очень ухоженную ручку. При этом он широко улыбнулся:

— Какими судьбами? Рад, страшно рад тебя видеть! Ну рассказывай!

Армандо заметил, что Франко изрядно полысел с тех пор, как они виделись в последний раз, два года назад. Тогда Армандо приходил к нему с маленькой просьбой (речь шла об одном из его служащих, которого задержал лесник, когда он вез несколько срубленных без разрешения деревьев, и который после пары телефонных звонков, сделанных из кабинета Франко Вайины, был благополучно выпущен на свободу). За эту услугу Армандо расплатился сполна: в то время у него была возможность устроить своему другу ведение дел богатейшей кофейной концессии.

Армандо опять показалось, что у адвоката рыбьи глаза.

У Франко Вайины был завидный иммунитет против угрызений совести, совершенно необходимый всякому адвокату, решившему добиться чего-либо в Гватемале. Не зря таких здесь называли «зубастыми».

Франко предложил Армандо сесть в большое кожаное кресло.

— Как жаль, — сказал Армандо, провалившись глубже, чем ожидал, — что ты еще не министр!

— Раз так, то представляю, во что ты вляпался, — сказал Франко и правой рукой разгладил мексиканские усики. — Давай выкладывай.

 

4

Адвокат снял трубку.

— Позвоните в полицию, — велел он секретарше, — и выясните все что можно о несчастном случае на Лас-Америкас. Да, сегодня, где-то в девять тридцать. Узнайте, что им известно о машине, — номера и прочее. Да, прямо сейчас.

Он повесил трубку и провел рукой по волосам:

— Лысею.

Потом спросил:

— Хочешь мое мнение?

— За этим я и пришел.

— Самое лучшее для тебя — это ехать в Кобан. Сейчас же.

— Но… — у Армандо вдруг мелькнула мысль, что адвокат нарочно дает ему плохой совет.

— Что «но»? Оставь машину там, где она сейчас. Хочешь кофе? Или чего покрепче? А тем временем Альма все для нас выяснит. Мой тебе совет: поезжай домой. Здесь ты рискуешь, а там ты будешь в безопасности.

— А как же Хоакин?

— Он ничего не знает, и с ним ничего не случится. Как ты собирался избавиться от машины?

— Думал бросить где-нибудь.

— Поздно.

В дверь постучала Альма. Адвокат пригласил ее войти. Прямо с порога секретарша начала зачитывать из блокнота сведения, которые ей удалось получить.

У полиции было описание автомобиля и номерные знаки (тут показания свидетелей расходились).

Росалио Кух, содержавший лошадку, арестован за «преступную халатность, повлекшую за собой тяжелые последствия» («хотя ему всего пятнадцать лет», записала в блокноте секретарша), и сейчас его допрашивают в суде для несовершеннолетних.

Родственники пострадавшего мальчика наняли частного детектива для поиска машины, скрывшейся с места происшествия.

— Спасибо, — поблагодарил секретаршу адвокат, и та вышла из кабинета. — Ладно, не психуй. Поезжай в Кобан. Попроси Хоакина мне перезвонить. Или, если хочешь, я сам ему позвоню. Машину найдут быстро.

Мучаясь угрызениями совести из-за того, что втянул друга в неприятную историю, Армандо взял такси и поехал на автобусную станцию.

Такси медленно продвигалось по забитым машинами, раскаленным полуденным солнцем центральным улицам, и на каждом углу его окружали стайки детей: предлагали розы, жвачку, шнурки, вызывались помыть лобовое стекло или просто просили денег.

В любом случае адвокат прав: с Хоакином ничего не случится, думал Армандо. Он сожалел о случившемся. Он искренне сожалел, и пошли бы все к черту!

 

5

Сильвестре был бельгийским мальчиком, которого судьба забросила в Гватемалу. Он жил в двухэтажном доме в фешенебельном районе Ла-Конча, на юге столицы. Дом был окружен садом, в котором жил пес Бинго — немецкая овчарка. Сильвестре любил кататься верхом и плавать в бассейне клуба «Кабанья»; ненавидел он школу, десятки раз переписывать (в наказание за какой-нибудь проступок) одну и ту же фразу и посещать ортопеда. Если Сильвестре «вел себя хорошо», его приемная мать донья Илеана через день возила его (или чаще отправляла в сопровождении вооруженного человека, который служил у них шофером) на Лас-Америкас кататься на лошадках. Но после того, как на прошлое Рождество ему подарили велосипед, о котором он не просил, верховые прогулки прекратились.

В своем последнем письме волхвам Сильвестре просил, чтобы на Рождество ему подарили лошадь. Скакать на лошади по чахлому леску из молоденьких сосенок или среди старых каучуковых деревьев, воображая себя кочевником, охотником на буйволов или индейцем с Дикого Запада, было его заветной мечтой.

«Я не должен оставлять на улице велосипед…» — в пятидесятый раз писал Сильвестре, пока донья Илеана развлекалась на чьем-то дне рождения. Фразу эту Сильвестре должен был переписать сто раз, иначе завтра, в День Вооруженных сил (а значит, выходной), мама не повезет его кататься на лошадях. Бинго пару раз тявкнул в саду. Звякнула щеколда калитки, ведущей на задний двор, туда, где стирали и гладили белье и куда выходила дверь комнаты служанки Рикарды. «Впустила кого-то», — сделал вывод Сильвестре и продолжил писать: «…велосипед, который купила мне моя добрая мама и деньги на который она зарабатывала в поте лица своего, чтобы подарить мне его на Рождество…»

Покончив с этим наказанием, на другом листе Сильвестре машинально написал некую фразу по-французски, смысла которой не понимал: «Je t’ai racheté et choisi á dessein… Sans que je ne sois souil-lé de la souillure du suspect…»

Он спустился на первый этаж и пробрался в прачечную — пошпионить за служанкой: они ненавидели друг друга.

Он решил спрятаться за гладильной доской, но споткнулся о провод. На пол с грохотом упал утюг. Через секунду в комнату вбежали Рикарда и шофер.

— Сильвестре! — громко сказал шофер, и мальчик подумал, что сейчас его убьют, ведь он слышал, как они сговаривались погубить его отца.

Фаустино Баррондо был ему приемным отцом и, хотя они даже говорили на разных языках, являлся для Сильвестре воплощением доброты и заботы. Правда, Сильвестре давно его не видел. Не случилось ли с ним чего?

— Не понимаю. Не говорю по-испански.

Шофер грубо схватил его за руку.

— И правда! — сказала Рикарда. — Он же французик. Но учится быстро.

Шофер отпустил Сильвестре и повернулся к ней:

— Это я беру на себя.

Сильвестре выбежал из комнаты и поднялся к себе. «Они меня убьют», — подумал он, засыпая.

Ему приснился страшный сон. Он снова был по ту сторону моря. Дом с островерхой крышей. Через дыру в стене комнаты за ним кто-то наблюдает. Он чувствует это и ползет к стене, чтобы его не было видно. «Хорошо бы не просыпаться», — думает Сильвестре сквозь сон. Он не хотел идти в школу, где никто не говорил на его языке и не понимал его. Над ним все смеялись. А теперь его еще и хотели убить.

Мальчика разбудил голос доньи Илеаны.

Солнце пробивалось сквозь жалюзи, и он понял, что уже поздно. А еще вспомнил, что ему не нужно идти в школу, потому что сегодня праздник, и что накануне он выполнил задание, а потому донья Илеана должна будет выполнить свое обещание и отвезти его на Лас-Америкас кататься на лошадках.

Было слышно, как в небе над столицей гудят самолеты и вертолеты.

— Что это за шум? — спросил мальчик.

— Самолеты, Сильвестре.

Раздался пушечный выстрел.

— А это что?

— Пушки, — ответила донья Илеана.

«Война», — подумал Сильвестре, подставляя спину крохотным водяным пулям, которыми стрелял душ. Он должен был отомстить за смерть своего настоящего отца, того, что остался по другую сторону моря. Отца, которого он не знал. Враги, говорившие на чужом языке, захватили его в плен. Они хотели вырвать у него тайну. Но ничего не добились. Потому что отец и сам, думал мальчик, намыливаясь с ног до головы, не знал, что это за тайна.

— Сильвестре, поторопись, — послышался голос доньи Илеаны, — я опаздываю на работу!

Шофер, его враг, завел мотор.

— Сильвестре, ради бога, идем! — крикнула донья Илеана.

В небе над Лас-Америкас истребители, оставляя белый след, выделывали петли, бочки и штопоры.

Они припарковали машину возле площади Сан-Мартин, и шофер пошел провожать Сильвестре: нужно занять очередь, желающих покататься на лошадках слишком много. Донья Илеана осталась в машине — слушала музыку и разговаривала по сотовому.

Шофер был опасным врагом. Да и все здесь на самом-то деле были врагами. Нужно уничтожить их всех, думал Сильвестре. Если останется хоть один, он не сможет чувствовать себя спокойно.

Как и всегда, Сильвестре выбрал свою любимую пегую лошадку. Взяв в руки поводья, привстав в стременах и наклонясь вперед, он хлестнул ее по крупу и пустил в галоп.

Скакавший рядом с ним мальчик, который отвечал за лошадь, вдруг закрыл лицо руками, а у Сильвестре кровь забурлила от удовольствия, когда он представил, как плетка прошлась по еще одному вражескому лицу.

Видишь мальчишку, что катит впереди тебя на мотоцикле? Уничтожь его! Сними с него скальп. Для твоей коллекции. Смотри, вон еще один! Удирает на лошади. Но с Пегой ему не равняться. Вот ты его и догнал. А ну врежь ему!

— Мама! — вопил мальчишка, заливаясь слезами. — Вон тот, на пятнистой лошади, меня ударил.

Сильвестре даже не обернулся. Сейчас еще и ружье достану! Готово. Целься в затылок тому толстяку на велосипеде. Молодец!

А вот и еще один. Мальчишка с улицы. Еще один скальп. Да ты его знаешь — это Губка. Его никто не любит. Ладно, не трогай его.

Пегая лошадь резко повернула. Из-за каучукового дерева вышел человек. Разрыв, вспышка (ракета? пуля?). Визг тормозов. Рев клаксона. Бум!

 

6

Семейный обед. Гватемальская семья, богатство которой изрядно полито потом (без пары капель крови тоже не обошлось, но это в далеком прошлом).

Теперь семья живет не преступлениями, а за счет ренты.

Обеды в доме Элены, на которые собирались три поколения семьи Касасола, проходили шумно и сопровождались обильными возлияниями. Голоса звучали все громче и громче и в конце застолья перерастали в страшный гвалт — в безудержное веселье или жестокую ссору, в зависимости от настроения собравшихся или от состояния дел.

На этих собраниях отец Элены, дон Грегорио, любил подшутить над своей женой, доньей Ритой, или над кем-нибудь из гостей — иногда просто от скуки, а иногда в отместку за какие-нибудь давно забытые грехи. «Гватемальцы — продукт смешения двух (или трех) наций, пороки которых соединились, дабы покончить с добродетелями каждой из них», — говорил он, если хотел поддеть донью Риту. Или: «Женщина, которая пьет и курит, всегда готова улечься в постель», — изрекал он, если его мишенью была Инес — любительница покурить и выпить, незамужняя мать двоих детей от разных отцов. Но сегодня он ополчился на Элену, которая заявила, что не понимает, зачем в Гватемале праздновать день этих кровавых и преступных вооруженных сил. Она полагала, что история гватемальской армии не дает оснований для гордости, а может вызывать лишь острое чувство стыда. И почему бы тогда не отмечать День повстанца?

— Тут нужно учитывать, — заметил дон Грегорио, — что народ прежде всего хочет знать, где он находится. А находится он под сапогом, и, судя по всему, ему там совсем неплохо. Успел привыкнуть.

Элена — самая младшая из потомков того искателя приключений, который четыре века назад оставил родную Испанию и переселился в Америку, — выпрямилась, собираясь возразить. Она была журналисткой (единственной журналисткой в этой огромной и довольно влиятельной семье) — воплощением того самого прогресса, в который отказывались верить ее предки.

— Сейчас все меняется, — заявила она.

— Безусловно, — иронично улыбнулся дон Грегорио. — И все благодаря твоим друзьям-журналистам.

Перед подачей десерта дон Грегорио, как обычно, включил телевизор, и все на некоторое время притихли, чтобы посмотреть новости «от конкурентов», как говорил дон Грегорио с тех пор, как его младшая дочь начала работать в газете. Элена сказала, что ей претит обстоятельность, с которой в телевизионных выпусках новостей рассказывается о строительстве при тюрьме нового блока смертельных инъекций. А Инес после репортажа о сбитом тем утром на Лас-Америкас ребенке удивилась, что водитель, совершивший наезд, до сих пор не схвачен. Дон Грегорио заметил, что Инес, конечно, права, но что, возможно, водитель скрылся потому, что остановиться на месте происшествия в праздничный день, когда улицы полны народа, — значит обречь себя на суд Линча. На донью Риту новость произвела сильное впечатление. Пострадавший мальчик, Сильвестре Баррондо, находился в военном госпитале и не приходил в сознание.

— Странно, но это имя мне знакомо, — сказала донья Рита, глядя на Хоакина поверх вазочки с десертом. — Это не твой одноклассник, Эдуардо? — обратилась она затем к одному из своих внуков, но тот, не переставая жевать и не поднимая глаз, помотал головой.

Сеньор Касасола принялся расспрашивать Хоакина о его университетских (на самом деле несуществующих) делах.

— Оставь его в покое! — заступилась за него Элена. — Мирно же обедали, зачем опять начинаешь?

— И то верно, — согласился ее отец. — Пусть живет как хочет.

На этот раз он даже пощадил своего племянника и не стал рисовать перед ним ужасные картины того, к чему приведут его дурные привычки, сомнительные дела и плохая компания, странные идеи, которые он исповедует, непобедимая лень и полное отсутствие интереса к семейному бизнесу, а перевел разговор на другую тему — заговорил о предстоящем дне рождения доньи Риты, так что семейство Касасола дружно принялось обсуждать меню, спорить о том, каких музыкантов нанять, и решать, кто из родственников достоин приглашения на торжество, а кто нет.

Потом Элена спросила:

— Папа, а как тебе новая массажистка — та, которую я рекомендовала?

— Прекрасная. Но твоя мама немного ревнует.

— Все выдумывает, — обиделась донья Рита.

— Как бы то ни было, — сказал сеньор Касасола, — она (и он сделал неприличный жест) просто чудо.

— Папа! — воскликнула Инес. — Здесь же дети!

— А дети именно так и делаются. И нечего шум поднимать. Мы живем в новое время, — он саркастически усмехнулся, — скоро двухтысячный.

— Не позволяйте ему больше пить, — вполголоса посоветовал Хоакин, — ему будет плохо.

— Ты прав, — согласилась Элена. — И, пожалуйста, давайте сменим тему!

— Твоя кузина слишком быстро водит, — обратился тогда дон Грегорио к Хоакину. — Мы знаем, что, если хочешь ухватить новость за хвост, нужно почти летать, но все же… Я бы предпочел, чтобы она ездила с шофером.

Элена засмеялась. Ее «Скай Ларк», сказала она, не летает и даже не бегает. Он ползает. Хоакин вышел из-за стола, чтобы позвонить Армандо. Набрал номер его сотового, но Армандо не ответил. «Абонент временно недоступен…»

По дороге домой Хоакин заехал в лавку и, памятуя о своем кобанском госте, закупил двойной запас продуктов и бутылку рома.

 

7

— Наверху в вестибюле вас ждет какой-то сеньор, — сообщил ему охранник подземного гаража.

Хоакин почувствовал легкий укол страха.

— Он сказал, что ему нужно?

— Хочет поговорить про машину, — охранник кивнул в сторону «дискавери». — Вроде она продается. Я ему объяснил, что она не ваша. Он обещал немного подождать. Думаю, еще не ушел.

— А тот, из Кобана, не возвращался?

— Кажется, нет.

Хоакин оставил свою машину возле «дискавери» и поднялся на лифте на свой этаж. Открыв дверь квартиры, он почувствовал запах марихуаны, не выветрившийся с утра.

Раздался сигнал домофона. Прежде чем ответить, он подошел к письменному столу. На автоответчике было четыре сообщения. Он прослушал их под аккомпанемент непрекращающихся звонков домофона. Сначала было сообщение Армандо, который звонил около полудня, по всей видимости из Кобана. («Хорошенькая шутка», — с раздражением подумал Хоакин.) Потом звонок друга из Мадрида. Снова Армандо — мрачный, словно погасший голос. Ему срочно нужно было поговорить с Хоакином, объясниться. Не может ли Хоакин немедленно позвонить ему в Кобан, в офис? Он весь день будет ждать звонка. Потом звонила Элена: она уже в редакции, сегодня сможет поужинать с ним, а потом хочет пойти на день рождения коллеги, в какой-то бар в центре.

Не зная, что предпринять, Хоакин снял трубку домофона.

— Добрый вечер, дон Хоакин. Тут один сеньор желает с вами поговорить. Он хочет купить «дискавери», который стоит в вашем гараже.

— Скажите ему, пожалуйста, что это не моя машина и что она не продается.

Консьерж передал сказанное, а потом снова обратился к нему:

— Сеньор спрашивает, нельзя ли подняться к вам на минуту, чтобы поговорить.

— Скажите, что прошу меня извинить, но я спешу по делам.

— Он говорит, что это очень срочно, займет только минуту.

— Скажите, что я прошу меня извинить.

Хоакин повесил трубку, не отрывая взгляда от аппарата. Он был уверен, что сейчас снова раздастся звонок. И звонок раздался.

Он стоял у окна и смотрел на скопившиеся на горизонте нагромождения облаков. Он пытался привести мысли в порядок. Вывод был ясен: «Надо сматываться».

Под кучей недочитанных книг на письменном столе он раскопал электронный будильник: еще не было трех.

Он решил позвонить Элене с улицы, на сотовый. Сейчас у нее встреча с приятельницами из теннисного клуба. Увидимся вечером? Сможешь подъехать часов в шесть к кинотеатру «Мэджик Плейс»?

Он решил исчезнуть из дома дня на два-три, а потому бросил в чемоданчик пару смен белья и несессер. Он как раз собирался спрятать привезенную ему из Кобана траву в сливной бачок, когда зазвонил телефон. Хоакин не хотел брать трубку, но, когда включился автоответчик, заговорил Армандо:

— Все будет хорошо. Слушай внимательно: «дискавери» записан не на мое имя, а на одного из моих служащих, надежного человека. Педро Рамиреса. Понятно? Так что в документах я не засвечен. Со страховкой проблем нет, это тоже очень важно. Я уже говорил с адвокатом. Франко Вайиной. ОК? Он нам поможет. Это он дал мне совет насчет Педро, чтобы избежать волокиты и неприятностей. Педро неплохо заработает на этой истории. Версия такая: Педро взял «дискавери» сегодня утром. Я об этом не знал, а потому подумал, что машину украли, и заявил в полицию. Педро совершил наезд, испугался и оставил машину в твоем гараже, о котором знал от меня. Как тебе? А ты к этому делу никакого отношения не имеешь. Слушай, если хочешь, приезжай сюда, будем скрываться вместе. В Кобане тебя никто не арестует.

— Сукин сын! — возмутился Хоакин. — Что ты делаешь в Кобане? Тут внизу сыщик. Докопался-таки, что машина здесь. Ему будто сказали, что она продается, и он пришел ее купить. Гад ты после этого. И что мне теперь делать?

— Успокойся, все под контролем. Скажи ему, что знать ничего не знаешь. Запиши телефон Франко — пригодится. Он сказал, чтобы ты звонил, если потребуется.

Хоакин повесил трубку, закрыл чемоданчик и направился к двери.

 

8

Он не столько испугался, сколько удивился, когда, выйдя, увидел на площадке маленького, тощего и на редкость безобразного человечка в черной рубашке и линялых джинсах. Сначала тот показался ему просто отвратительным, но потом Хоакин вдруг проникся к незнакомцу странной нежностью. Огромные уши, глаза навыкате, неровные желтые зубы — все это, как ни странно, создавало образ, который можно было назвать даже «гармоничным».

— Добрый день, дон Хоакин, — вежливо поздоровался человечек. — Эмилио Растелли. Полагаю, вам известна причина моего визита.

У него был металлический, хорошо поставленный голос.

— Вы меня с кем-то путаете.

— Охранники мне уже объяснили, что «дискавери» не ваш и что вы с утра не выходили из дома. Надеюсь, вы простите мою настойчивость, но мне необходимо выяснить некоторые детали, что позволит избежать неприятностей. Понимаете?

— Совершенно не понимаю, о чем вы говорите, — Хоакин нажал кнопку вызова лифта.

Растелли прижал к впалой груди кривую ручку, несколько раз втянул носом воздух, нервно сжимая и разжимая пальцы, и указал в сторону открытой двери квартиры Хоакина:

— Неплохо пахнет!

Растелли улыбался, и Хоакин не сразу понял, что тот имеет в виду, но через секунду похолодел: даже здесь, на лестничной клетке, чувствовался легкий запах марихуаны.

— Совсем неплохо! — продолжал улыбаться Растелли.

Хоакин, чтобы скрыть замешательство, отвернулся к окну: с этим Растелли нужно держать ухо востро. Вдалеке, в маленькой деревушке по ту сторону огромного оврага, виднелась крохотная евангелистская церковь, выкрашенная в изумрудно-зеленый цвет и увенчанная большим белым крестом.

— Прекрасный вид! — заметил Растелли. — Взгляните на эти облака. Вас самолеты не беспокоят?

— Я их не слышу.

— Вам повезло.

Огромная гряда облаков быстро приближалась со стороны моря, и тень их накрывала горы, закрашивая черной краской все оттенки зеленого цвета. Со стороны ущелий всюду виднелись свалки и поднимались струйки дыма из дровяных печей крестьянских лачуг.

Растелли отвел взгляд от окна и посмотрел Хоакину прямо в глаза:

— Вам известно, дон Хоакин, что голубой «дискавери», который стоит в вашем гараже, объявлен в розыск? Да-да, я вам верю. Вы впервые об этом слышите.

— Должно быть, это какая-то ошибка, — только и нашелся Хоакин. — Я знаком с владельцем этой машины.

— И это мне известно. Ваш друг из Кобана. Мне сказали охранники. И где же он сейчас?

— Точно не знаю. Я не хотел бы продолжать этот разговор.

— Понимаю, — сказал Растелли. Он сунул руку под мышку, и Хоакину показалось, что он услышал тихий щелчок. Наверняка просто показалось. Хотя вполне возможно, что разговор записывался на пленку. — Тогда послушайте меня. Кто-то… возможно, ваш друг из Кобана ехал сегодня на этой машине по Лас-Америкас и сбил ребенка. — Он вынул из кармана листок, на котором были записаны все сведения, собранные им за несколько часов расследования, и начал зачитывать их вслух: на «ослятнике» обнаружен конский волос, а на шасси — следы вещества, которое он с полной уверенностью назвал бы «кровью».

«Провокация», — подумал Хоакин. Он сам все проверял, и никаких следов на машине не было.

— Я не понимаю, о чем вы, — буркнул он.

— О мальчике шести лет, — ответил Растелли, пряча листок в карман. — Дело, как вы догадываетесь, достаточно серьезное. Советую поискать адвоката. Если полиция выйдет на вас, могут и арестовать. Я не полицейский. Меня наняла семья Сильвестре — сбитого мальчика. Этот запах, — он снова втянул носом воздух, прежде чем войти вместе с Хоакином в лифт, — случайно не марихуана? Впрочем, неважно. Я лишь выполняю свою работу. Вы помогаете мне, я помогаю вам. Ладно, хватит разговоров, — из другого кармана он достал визитную карточку. — Если захотите что-нибудь рассказать, звоните. Этот ваш друг, почему он скрылся? Знаю — обычная реакция. Еще не поздно явиться в полицию. Скажите ему об этом, вы окажете ему большую услугу. И чем скорее, тем лучше. Что ж, дон Хоакин, вы были очень любезны. Вам не надо вниз? Ах да, вы в гараж. Прощайте и будьте осторожны. С вашими охранниками, например, — он улыбнулся и вышел из лифта. — На этих людей никогда нельзя положиться.

Двери лифта закрылись. Как всегда, очень быстро.

 

9

Инспектор Растелли был человеком не только чрезвычайно некрасивым, но и чрезвычайно неглупым. Он был атеистом (убежденным), и это, по его словам, давало ему значительное моральное и интеллектуальное преимущество перед большинством его сограждан, религиозных фанатиков по своей природе. Он не видел никаких перспектив для человека как такового, не мечтал о гармоничном мире, зато жил в гармонии с самим собой.

В сущности, он любил свою страну, хоть она и была заштатная, однако, если бы ему дали волю, он избавился бы (максимально гуманными способами) от двух третей ее населения. Для блага нации, которое, впрочем, ничего общего не имело ни со статистикой («нелепый предрассудок»), ни с демократией, этим чудовищным фарсом.

У него была — так он говорил сам себе, когда пребывал в хорошем настроении, — душа дикого зверя. Он не питал никакого уважения к большинству своих клиентов-богачей, но был терпимым. Бедняки тоже не вызывали восторга.

У него, как и у множества полицейских, была склонность к медицине и науке, но отсутствие денег на образование и среда, из которой он вышел, вынудили его стать детективом.

Растелли покинул кабинет адвоката Вайины довольный тем, что интуиция его не подвела и Хоакин действительно оказался ни в чем не замешан, а лишь выгораживал друга. Детектив полагал — хотя абсолютно уверен в этом не был, — что мать мальчика, после того как будут выяснены еще два-три вопроса, связанных с «дискавери», без труда сможет получить от страховой компании деньги в связи со смертью Сильвестре (а Растелли считал, что скорее всего так оно и будет) или в связи с несчастным случаем. Он дошел до стоянки, сел в свой старый «БМВ» и поехал в сторону торгового центра, где его клиентка, донья Илеана де Баррондо, держала бутик женских кожаных сумок.

В бутике «Под кожей» — галогенные лампы, абстрактный дизайн, музыка Фрэнка Синатры, льющаяся из динамиков, спрятанных за вазонами с тропическими растениями, — все было так, как в большинстве бутиков больших городов. Пахло дорогой кожей (дрянной материал хорошей выделки), кремом и изысканными духами. Сеньора Илеана, сидя за черным мраморным столиком в глубине магазина, просматривала счета и одновременно разговаривала по телефону:

— Не болтай глупостей. Если ее бронировать, я буду ползти как черепаха. У нее же мотор в шестьсот лошадиных сил. Хватит и тонированных стекол. Да ты с ума сошла! Куда полетели?! На вертолете?! — Растелли несколько раз нервно открыл и резко захлопнул перламутровую шкатулку, стоявшую на краю стола. Донья Илеана бросила на него негодующий взгляд. — Никогда не думала, что ее Джон добьется такого успеха. В жизни бы не поверила, — засмеялась она. — Ну счастливого пути. До встречи.

— Секундочку, — сказала она, повесив трубку. Провела две красные черты под одной из колонок с цифрами и только после этого подняла голову.

— Извините, инспектор, садитесь… Мириам! — крикнула она в подсобку, откуда доносился шорох картонных коробок и шелест целлофана.

Подошла, очень сексуально (так показалось Растелли) покачивая бедрами, Мириам, миниатюрная девушка с лицом и фигурой Барби.

— Слушаю, донья Илеана.

Растелли поздоровался, стараясь не слишком пялиться на девушку.

— Чашечку кофе, инспектор? — спросила донья Илеана и отправила Мириам прочь. — Можешь не торопиться, — добавила она ей вслед.

Растелли спросил, не могла бы сеньора выключить музыку — она ему мешает, и донья Илеана скрылась за тайваньской ширмой. Прическа была другой — волосы заплетены в косы. И одета вся в черное, даже чулки черного цвета. Но это, подумал инспектор, не лишает ее привлекательности.

Выключив музыку, она подошла к двери и заперла ее изнутри.

— Так лучше? — спросила донья Илеана и снова села за мраморный стол напротив инспектора.

— Как мальчик?

— Спасибо, лучше. Слава богу, пришел в себя. Кажется, все не так страшно.

— Очень приятная новость. По радио и телевидению сообщили совсем другое.

— Будем надеяться, что ухудшения не будет.

— Что касается автомобиля, — сказал Растелли, — то тут дело, кажется, тоже на мази, — он улыбнулся. — У нас приказ об аресте и данные о хозяине «дискавери». Я говорил с его адвокатом. Страховка есть, так что если не возникнет (а это маловероятно) никаких осложнений, то и с получением денег не будет никаких проблем.

— Очень хорошо. А по поводу того, второго дела есть что-нибудь, инспектор?

 

10

Второе дело

Как и всегда в минуты напряжения, инспектор невольно согнул пальцы левой руки, почти до предплечья.

— Что касается второго дела, то все именно так, — он резко откинулся на стуле, уронив руки и приподняв бровь.

Донья Илеана взмахнула ресницами.

— Все именно так?

— Перед тем как приступить, я хотел бы уточнить несколько деталей.

— Спрашивайте, — лицо женщины стало серьезным, если не сказать трагическим: начиналась совсем другая игра.

— Сильвестре… не является вашим родным сыном?

— Да, но… Я плачу вам не за то, чтобы вы в этом копались.

— Конечно. Но это очень важно. Мне нужна полная картина. Как можно более полная.

— Так что вы хотите узнать?

— И родным сыном вашего мужа он тоже не является?

— Моего бывшего мужа, инспектор? Нет, не является. Мы его усыновили.

— Развод? А почему вы оставили фамилию мужа?

— Были причины личного характера.

— Как давно вы его усыновили?

— Немногим больше года.

— Значит, тогда ему было шесть.

— Я никогда не была уверена в этом, инспектор. Вы сами его видели.

— Но он был без сознания. Извините, вы можете объяснить мне мотивы усыновления?

Донья Илеана опустила голову:

— У меня не может быть детей, инспектор.

— Понимаю, — Растелли внимательно посмотрел на нее. — Извините.

— Ничего. Это все, что вы хотели спросить?

— Нет. Кто настоящий отец ребенка?

— В данном случае ничем не могу помочь. Всем занимался Фаустино. Я не хотела ни во что вмешиваться. Это важно?

— Как знать.

— Так выясните сами.

Мириам с кофе застыла на пороге. Донья Илеана знаком попросила ее немного подождать, но девушка сделала вид, что не поняла ее.

— Вы просите меня начать расследование против вашего бывшего мужа?

Прежний муж доньи Илеаны был молодой и очень известный (своей амбициозностью) предприниматель из числа самых «крутых». «Та еще штучка», — подумал Растелли.

— Нет, конечно же, нет, — сказала донья Илеана. — Но, скажем так, и не запрещаю.

Вошла Мириам, сказала что-то по поводу музыки, поставила на мраморный стол чашки с ароматным дымящимся кофе, подмигнула инспектору и снова исчезла за дверью.

Донья Илеана снова включила музыку.

— Полагаю, вы хотите получить свой чек?

Растелли почесал затылок:

— Мы так договаривались.

Сеньора села за стол, вынула чековую книжку Военного банка, торжественно открыла ее, вписала на имя Растелли пятизначную цифру и вывела замысловатую (признак некоторой неуверенности в себе, подумал детектив) подпись.

 

11

Инспектор медленно разворачивал свой старый «БМВ», съезжая с узенькой полосы, ведущей к банкомату Военного банка. Перегнувшись через пассажирское сиденье, он засунул за обивку дверцы (где хранил и свой пистолет) пачку банкнот, которые только что пересчитал. Потом выехал на бульвар Либерасьон, на шоссе Инкапье и поехал в сторону Лас-Америкас — «наша прекрасная Авенида-де-Лас-Америкас, которая ни в чем не уступает своей нью-йоркской сестре». (Ха-ха!) Для инспектора название это ассоциировалось со знаменитой школой «Лас-Америкас» в Северной Каролине, где самые кровожадные из гватемальских офицеров проходили спецподготовку: методы завоевания доверия гражданского населения, промывка мозгов, пытки.

Именно здесь, в редком леске ливанских кедров, что тянется вдоль Лас-Америкас, лет тридцать назад были обнаружены трупы первых жертв политических зачисток, вспомнилось инспектору. Он отвел взгляд: безумного вида женщина, молодая, смуглая и очень грязная, задрала юбки и присела под деревом справить большую нужду.

Когда он поравнялся с новым супермаркетом, ему пришлось снизить скорость — слишком много машин. Медленно продвигаясь вперед, он рассматривал то, что находилось справа: бутик свадебных платьев, ресторан «Монголия», торговый центр, перенесенный сюда прямехонько из США; слева — людей на бульваре: уличных детей, попрошайничающих или предлагающих розы и жвачку, торговцев кокой, вышедшие на прогулку почтенные семейства, служанок, которые наконец-то дождались выходного и теперь обнимались, прячась за деревьями, со своими пылкими возлюбленными, продавцов воздушных шаров, сахарной ваты, трещоток, хот-догов, тамалей, ачилады и всех мыслимых напитков из маиса. В нескольких метрах от площади Колумбии инспектор припарковал свой «БМВ», заглушил двигатель и направился к находившейся неподалеку площадке проката лошадей.

Город Гватемала, полицейский город.

По тем или иным причинам десятки тысяч гватемальцев заняты тайным доносительством. Любой из твоих знакомых может оказаться осведомителем, секретным агентом.

Среди гулявших в парке инспектор заметил не меньше дюжины таких. Семеро были дети в возрасте от пяти до двенадцати лет. Женщина, торговавшая мылом, вполне могла оказаться (хотя полной уверенности у него не было) осведомителем страшного Второго отделения военной контрразведки. Еще он заметил нескольких телохранителей (эти часто оказываются двойными агентами), сопровождавших детей, матери которых ждали неподалеку, в автомобилях с тонированными стеклами.

К «БМВ» медленно приближался Золотой дождик — мальчишка-метис, писавший на ручки дверей тех автомобилей, водители которых отказывались доверить ему их охрану или заплатить дань. Подвязанные веревкой бриджи размера на два — на три больше, чем нужно, поношенная грязная рубашка, взъерошенные черные волосы, грубоватое вытянутое лицо, старые кожаные ботинки на босу ногу. Поравнявшись с «БМВ», он наклонился к окну. Губы его были измазаны клубничным мороженым.

— Ну, чего новенького?

— Это я у тебя должен спросить.

— А у меня ничего, шеф. Только та старая история с ковбоем.

— Кто, ты говоришь, его видел?

— Губка, — Золотой дождик выпрямился и кивнул в сторону мальчугана в бейсболке на другой стороне улицы. В этот момент тот как раз отрабатывал приемы каратэ — бил ногой по корням старого каучукового дерева. — Вот он.

— Пойду поговорю с ним. — Инспектор завел мотор. На площади Коста-Рики он развернулся и поехал назад по Северному шоссе.

Губка рассказал Золотому дождику, что вроде бы видел, как какой-то мужчина давал деньги одному из подростков, присматривающих за лошадьми. Дождик предположил, что речь шла именно о том пареньке, который отвечал за пострадавшую лошадь. Слова «вроде бы» насторожили инспектора.

Губка, хилый парнишка со светло-голубыми глазами и бледной веснушчатой кожей, был, наверное, одним из самых юных представителей огромной (большинство ее членов даже не знали друг друга) корпорации осведомителей — ему стукнуло от силы лет пять. Он проявлял чрезвычайную активность и злобность.

Инспектор подал ему знак, и мальчишка побежал за «БМВ» в сторону стоянки супермаркета. Инспектор и мальчик (последний для маскировки толкал перед собой тележку) вошли в магазин и пошли между стеллажами. Расспрашивая мальчика, инспектор делал вид, что приценивается к крупам и овощам.

Вдруг Губка встретился взглядом с человеком в широкополой белой шляпе и буквально остолбенел от ужаса. Человек в шляпе с угрожающим видом двинулся к мальчику, и тот прижался к ногам Растелли.

— Доиграешься, щенок. Мы тебя кастрируем.

— Простите, а в чем дело? — насколько мог вежливо поинтересовался инспектор.

— А вы не лезьте не в свое дело. Я этого мерзавца знаю. Ты, — он ткнул пальцем в Губку, — у меня еще попляшешь!

— Что ты сделал этому сеньору? — обратился инспектор к мальчику.

— Я сказал: не лезьте. Он понимает, о чем я говорю.

Растелли чуть не засмеялся, но ему было не по себе: этот тип — явный наемный убийца, достаточно взглянуть на то, как оттопыривается рубашка у него на животе, один из тех, кто привык решать свои материальные затруднения путем пары смертей.

— Но, сеньор, — внешне инспектор выглядел совершенно спокойным, — он же совсем ребенок. Если, как вы говорите, парнишка что-то украл, заявите на него, вызовите полицию…

— Заткнись, старик, — оборвал его тип в шляпе. — Жду на улице, — бросил он мальчику, затем развернулся на каблуках своих ковбойских сапог, миновал кассу и вышел на улицу, громко хлопнув дверью.

Инспектор отвел малыша в угол:

— Давай, Губка, рассказывай.

— Это плохой человек. У него на руке татуировка. Маленький ягуар. Заметили?

— Что ты у него украл?

— Ничего не крал, клянусь!

— А в чем тогда дело?

— Он был с тем, другим, который дал деньги.

— Кому дал деньги?

— Тому, который был с лошадками.

— A-а. И ты это видел?

— Видел.

— Где он давал деньги?

— Вон там, — показал Губка, — возле ресторана. Клянусь, я это видел.

— А не видел ты, что парнишка с этими деньгами сделал?

— Нет, шеф, этого не видел.

— Ты знаешь, что его забрали? И обыскали. Но при нем не нашли ни цента. Ты случайно не заметил, куда он спрятал деньги?

Глаза мальчика расширились, но он помотал головой и сказал:

— Нет.

— Ты видел, как все случилось?

Губка утвердительно кивнул.

— И мальчика, которого сбили, тоже видел?

— Да, мы его знали, шеф. Он не из наших, но парень свойский. Мы с ним иногда в футбол гоняли. Вот, смотрите — эти башмаки он мне дал. Но у него мама была очень злая. Все время его наказывала. Он сбегал из дому к нам — говорил, что ребятам с улицы живется лучше, чем детям богатых.

— Не верь, Губка. Но вернемся к делу. Ты точно не видел, куда тот парнишка спрятал деньги?

Инспектор вдруг наклонился, обхватил мальчика за талию, резко поднял в воздух и сорвал с его ноги ботинок — тот самый, в котором у Губки лежали скрученные в трубочку пять банкнот по сто кетсалей.

— Сопляк! — инспектор поставил мальчугана на место. — Тебя за это могут убить. Может быть, убьют. А я, даже если захочу, ничего не смогу поделать.

Он бросил грязный ботинок на пол и протянул мальчишке деньги. Взял бутылку холодного пива, заплатил и вышел из супермаркета. Посмотрел по сторонам в поисках убийцы в белой шляпе, но нигде его не обнаружил. Уже в машине открыл пиво и выпил.

Губка выбежал из супермаркета. Липкая ручка прижалась к боковому стеклу «БМВ».

— Помогите мне смыться отсюда, шеф! Ради всего святого! Увезите куда хотите! Очень вас прошу!

Инспектор допил пиво и, не глядя на Губку, отрицательно помотал головой.

 

12

Хоакин обогнул парк Берлин и пошел по направлению к площади Крус. Он думал о том, что у него появился еще один повод, чтобы убраться отсюда. Огромная темная фигура Хуана Пабло II с распростертыми руками вызвала у него еще более неприятные чувства, чем обычно. На Лас-Америкас люди продолжали терять время, празднуя День гватемальских Вооруженных сил.

Гуляющие семьи, мусор вокруг, чахлые сосны, пение птиц — все вызывало у него умиление, стоило только подумать, что, если немного повезет, то очень скоро он окажется далеко от этих мест. Прокат лошадок и мотоциклов работал — длинная очередь маленьких клиентов выстроилась возле памятника Симону Боливару.

Конские копыта, тележки, которые тащили козы, и мотоциклы превратили землю в грязное месиво. Хоакин некоторое время постоял, разглядывая следы, но от этого его слегка замутило — так бывает, если долго всматриваться в текст, написанный буквами, которых не понимаешь.

Он присел отдохнуть в тени какого-то дерева, но тут зазвонил его сотовый телефон.

— Хоакин? Говорит Франко Вайина. Армандо дал мне твой номер. Как дела?

— Не знаю, что и сказать.

— Ладно-ладно, не преувеличивай. Знаешь, где мой офис? Можешь подъехать?

— Мне нужно полчаса. Я без машины.

— Нет-нет, сегодня уже поздно. Давай завтра рано утром. Согласен? Договорились. Пока мы немногое можем сделать. И, разумеется, чтобы избежать неприятностей, не появляйся пока дома. Уже подумал об этом? Что ж, прекрасно. Тебе есть куда пойти? Тогда можешь быть спокоен. Деньги все уладят.

 

13

Хоакин без интереса следил за перипетиями слезливого фильма. Он решил уехать из страны, но как быть с Эленой? Согласится ли она? Они могли бы обосноваться в Испании. Разумеется, однако сделать такое предложение можно лишь тогда, когда они наконец-то станут любовниками.

Зажгли свет, и Хоакин увидел, что в зале кроме него никого нет: он единственный выдержал до конца. На улице его ждала Элена. Сгущались сумерки. Она показалась ему очень маленькой и хрупкой возле темной картонной фигуры Дарта Вэйдера.

— Что случилось?

Они сели в «Скай Ларк».

— Так что стряслось?

— Ничего, просто неприятности на работе.

— Опять шеф?

Она кивнула с удрученным видом. Хоакин ей уже как-то говорил, что такому шефу не газетой руководить, а бейсбольной командой. Чтобы доставить приятное Хоакину, она процитировала Бальзака: «Будь он владельцем, то не смог бы управиться даже с городскими дворниками».

Хорхе Рауль Медросо являлся шеф-директором, управляющим и собственником газеты «Эль Индепендьенте». (Ха-ха!)

Единственный наследник семейства, три поколения которого вкладывали деньги в журналистику, Медросо был чем-то вроде удельного князька в области новостей и очерков. Он не писал (за него это в случае необходимости делала одна женщина), но зато у него было много лиц.

Он хвастливо заявлял, что управляет и национальной славой, и национальным позором — от его решения зависит, пройдет или не пройдет в номер горячая статья, он раскручивает или топит писателей, предпринимателей и политиков. К счастью, эти слухи были сильно преувеличены…

— Едем к тебе? — спросила Элена.

— Ко мне нельзя. Маленькое наводнение. Соседи сверху затопили. За ужином все объясню. Сейчас не хочу портить тебе аппетит.

— Предпочитаешь отравить ужин? А что у тебя за чемоданчик?

— Мне нужно где-то переночевать.

Они развернулись возле «Мэджик Плейс» и поехали по Лас-Америкас.

— Фильм, кстати, ужасный, — сказал Хоакин. — Из слезливых.

— Ты плакал, бедняжка? — нежно посмотрела на него Элена.

— Все глаза выплакал.

Когда они проезжали мимо площади Коста-Рики, она сбавила скорость, осмотрелась и сказала:

— Сегодня утром здесь произошел несчастный случай.

— Ну-ка расскажи, — попросил Хоакин. Конечно, она обо всем знала, раз уж провела весь день в редакции.

— Сбили мальчика.

— Да что ты говоришь!

— Он катался на одном из пони, что дают напрокат, — она посмотрела в сторону парка, где в полутьме можно было разглядеть лошадей и мотоциклы. — Ничего странного: здесь даже ограды нет. Очень опасно. Может быть, все это выдумки Хорхе, но прошел слух, что мальчик — сын или близкий родственник одного высокопоставленного военного. Поговаривают, что несчастный случай могли подстроить.

— Интересно, а он от кого это слышал?

— Его источники засекречены, сам знаешь.

Они остановились у светофора возле Обелиска (жалкое подобие обелиска!). К машине подбежал мальчишка — помыть окна.

— Спасибо, не нужно, — Элена быстро опустила стекло и протянула мальчишке мелочь.

— Значит, ты не знаешь? А какой мог быть мотив?

— Мотив? Думаю, месть.

— A-а. Больше твой шеф ничего не говорил?

— Нет.

— И за что же мстили?

— Ну-у! Одному Богу известно.

До так называемой «Оживленной зоны» (средоточие городской элиты), где они собирались поужинать, доехали молча.

— Почему молчишь?

 

14

— Ты пьешь слишком много.

Меньше чем за четверть часа Хоакин выпил два сухих мартини.

— Правда?

— Где думаешь ночевать?

— Не знаю. Как раз собирался предложить: может, проведем ночь вместе?

— «К тому влекла его необходимость»?.. И не мечтай. Впрочем, где ты предполагал это сделать?

Хоакин назвал гостиницу (пятизвездочную) на улице Эль-Сальвадор.

— Звучит заманчиво. Туда и подъехать не стыдно.

Хоакин с угрюмым видом продолжал есть.

Помолчав, он сказал:

— Уедем отсюда, Элена? В Мадрид? На следующей неделе. Что скажешь?

Она посмотрела на него.

— Ты это серьезно? Серьезно? — спросила она.

— Серьезно.

— Я сейчас не готова ответить.

— Хорошо, — он почувствовал, как в груди, возле сердца, легонько кольнуло.

— Хоакин, милый, дай мне хотя бы пару часов. Все не так просто.

— Отвезешь меня в отель?

— Нет. Давай сначала заедем в «Эль-Тьемпо».

 

15

— Чтоб тебя!.. — Хоакин чуть не упал, споткнувшись о порог. Кажется, все-таки перебрал.

— Иди ко мне, дорогой, — Элена взяла его под руку. — И постарайся держаться на ногах.

Бар «Эль-Тьемпо». На длинных полках шеренги часов, над каждыми — наполовину сгоревшая свечка. Дым, целый день скапливающийся в четырех стенах без единого окна, сентиментальная музыка. Ром или пиво? Ничего другого здесь не подают. Непринужденные разговоры, самые разнообразные акценты, самые разные языки. Музыканты со свежезаписанными компакт-дисками, поэты со сборниками стихов, художники с папками (никто никогда не видел их рисунков) под мышкой и, разумеется, осведомители и торговцы кокаином.

Элена, крепко схватив Хоакина под руку, пробиралась сквозь подвыпившие компании в боковой зал.

— Привет, Косуля! — крикнула она светлокожему парню с ранней сединой в волосах.

Элена представила Хоакина, и Косуля пригласил их сесть. Они взяли два стула от соседнего столика, за которым пара подростков занималась затяжным обменом слюной.

Элена предложила тост за своего друга, одного их лучших репортеров газеты. Ему исполнилось двадцать восемь. Глаза у него немного косили.

— Время, — сказал Косуля, — лечит все.

— Как чувствуют себя на пороге тридцатилетия?

— Меня не спрашивай, — сказал Косуля. — Я уже ничего не чувствую. — Запах перегара донесся даже до Хоакина.

«Нужно держаться осторожнее, — подумал Хоакин. — Эти журналисты иногда могут быть полезны, но чаще — очень опасны».

В нескольких шагах от их столика высокий бледный мужчина разговаривал с сорокалетней испанкой:

— Если человек не знает, как выглядит ягуар, он все же может понять, что местность, где обитают ягуары, опасна для прогулок?

— А здесь тоже опасно?

Элена вдруг спросила:

— Ты не знаешь, кто занимается Лас-Америкас?

Косуля ткнул себя в грудь:

— Он перед тобой.

— И ты полагаешь, что это был не просто несчастный случай? — спросил Хоакин, вмиг протрезвев.

Косуля отрицательно помотал головой. Он посмотрел на парочку весело смеявшихся иностранцев, потом на Элену. Рыгнул.

«Вот она, наша журналистика!» — подумал Хоакин.

— Извините, это пиво. Я говорил с тем парнем, который занимается лошадьми. Его забрали в полицию, допросили. Мне удалось из него вытрясти совсем немного, — Косуля сделал еще глоток, снова посмотрел в сторону иностранцев и заговорщицким голосом продолжил: — Пострадавший мальчишка — бельгиец, сирота. Его усыновили. Похоже, что здесь он сменил две семьи. Сбившая его, а затем удравшая машина вроде как принадлежит его бывшему приемному отцу.

— С ума сойти! — воскликнула Элена. — И как только тебе удалось все это откопать?

Хоакин наблюдал за всем со стороны, улыбаясь про себя и готовясь отомстить столь удачливому репортеру (который, судя по всему, был влюблен в свою «шефиню», как он ее называл) за уколы ревности.

— Но самое странное в другом, — запинаясь, продолжал Косуля. — Его родственники здесь. Приехали за ним. Похоже, что у нас в стране торговля детьми — не только экспорт, но и импорт. Там нравятся темненькие, а здесь беленькие. Я пытался их разыскать, но мне это не удалось. Вот и все, что я знаю. Тупик.

Элена сменила тему, и они снова стали пить пиво. В конце концов Косуля извинился, сказал, что завтра ему рано вставать, и ушел.

— Ну и гребаный был денек, когда родился твой дружок!

— Что? — наморщила лоб Элена, но потом улыбнулась. — A-а, да.

— Что же касается машины, которая сбила ребенка, это неправда.

— Неправда? Почему?

— За рулем был, — Хоакин сразу пожалел, что говорит об этом, — один мой друг.

— Что?! — Элена напряглась.

И Хоакин несмотря на то, что был уже изрядно пьян, начал, загипнотизированный ее жестким взглядом, рассказывать обо всем, что произошло. Элена внимательно слушала. Она была возмущена: Хоакин должен был убедить Армандо (которого она едва знала) пойти в полицию и признаться.

— Я пытался. Но теперь слишком поздно. Один его подчиненный, Педро, готов взять вину на себя, думаю, все будет хорошо.

— И, по-твоему, это справедливо? — спросила Элена с некоторой долей ехидства.

— А что я должен делать?

— То, что считаешь правильным. Знаешь, сколько дадут этому самому Педро?

— Нет.

— И кому только такое могло прийти в голову?

— Адвокату.

— Твоему адвокату?

— Нет, адвокату Армандо.

— Ничего себе адвокат. Кто он?

— Тебя интересует имя? — спросил Хоакин и понял, что ступает на опасную территорию. Элена как-никак представительница прессы, а им с Армандо сейчас меньше всего нужна огласка. Допустим, в Гватемале газет никто не читает (ноль целых семь десятых процента населения) и, уж тем более, не отличает одну от другой (всем давно известно, что они продажны), а использует их, когда нужно выбрать, что купить, что надеть или посмотреть, где лучше провести свободное время. Но в любом случае… Хоакин прекрасно понимал: следовало прекратить разговор как можно скорее.

— Так что скажешь? — настаивала Элена.

— Собралась его сдать?

— Вполне возможно.

— Ради чего? — его голос прозвучал даже как-то жалобно.

Опрокинулся бокал. Элена резко поднялась:

— Мы с тобой, — заявила она, — по-разному смотрим на вещи.

 

16

Сеньор, я из Сан-Хосе-Пинулы.

Вот конюшни. Да, не всякому по душе запах лошадиного навоза. Это американская порода, так шеф говорит. Пони, но скрещенные с испанской лошадью. Правда, красивыми их не назовешь, и к тому же они очень упрямые, но зато честные, не обманут.

Я вас не ждал. Впрочем, проходите. Садитесь, пожалуйста. Живем мы небогато, но гостям всегда рады. Сам я не городской, вырос на плантациях. Отец надсмотрщик, а мать дочь батрака.

Здесь еще пока следуют традициям. Спросите любого, вам всякий скажет. Есть тысячи таких, как я, детей надсмотрщиков. А как иначе — до сих пор остается право первой ночи. Можете не верить, но порасспрашивайте других. Мне еще повезло, потому что моя мать была не из тех, что привыкли все терпеть, и в один прекрасный день сбежала вместе со мной в столицу… Я говорю «повезло», но и здесь, если честно, не жизнь.

Не скажу, что хорошо знаю город, — он такой огромный. Но от Обелиска до Берлинской площади, Инкапье и Бокадельмонте, где живет колдун, могу дойти с закрытыми глазами.

Если придется поздно вечером возвращаться с Лас-Америкас по Бокадельмонте, такими закоулками пробегу — ни один бандюга не поймает.

Раньше-то на склоне Бокадельмонте можно было встретить много птиц и животных. Они спускались к реке на водопой. А сейчас вода такая грязная, что даже они ее не пьют. Теперь в этих местах разве что зарянку встретишь или вальдшнепа какого мелкого. Даже кур и индюков почти не осталось. Зато канав и свалок хоть отбавляй.

Кофе? Стакан воды? Это моя сестра. Да, она беременна.

В первый раз я увидел того человека примерно месяц тому назад. Он сам со мной заговорил. Спрашивал всякие глупости. Он из Санта-Росы и в Сан-Хосе многих знает. Даже про моего отца мне рассказывал, хоть и не догадывался, что это мой отец. Его у нас все знают.

Попросил оказать ему услугу. Я сначала отказывался, но он мне пригрозил. Потом еще и денег предложил. Ну и конечно, если тебе сначала угрожают, а потом деньги предлагают, поневоле согласишься. А если еще и такие обстоятельства… У меня сестренка больная и к тому же вот-вот родит. Да и делать-то особо ничего не нужно было — повалять дурака пару минут. Как не согласиться, когда у меня хуже некуда, а он деньги предлагает? Просто надо было ненадолго оставить мальчика на лошади без присмотра. Только и всего. Зачем? Не знаю.

Парад начался от Обелиска, очень рано. К девяти они уже почти закончили. И тогда начала собираться малышня. Лошадей напрокат можно взять не только у нас. Есть еще конюшня на площади Маррокин, но с этими лучше не связываться. Это мафиози, они загребают кучу денег. Мы открылись недавно, но нас уже все знают: берем мы немного, да и лошадки хорошие.

Этот мальчик, которого сбили, наш постоянный клиент. Ему нравился пегий пони, и он всегда его выбирал. Иногда даже соль ему приносил. Или морковку. Чудной был мальчишка, нездешний, наверное. Понимал, что такое верховая езда: всегда проверял подпругу. В седле сидел очень прямо, будто палку проглотил. И гонял круг за кругом — скачки изображал. Я должен был бежать за ним, а он иногда разойдется — так мне и хлыстом перепадало.

Ну вот. В тот день этот, из Санта-Росы, явился очень рано. Сказал: «Сегодня сделаешь все, как договорились. Я там буду. И заплачу».

Я пересчитывал деньги за деревьями, когда все произошло.

Потом услышал сирены: «скорая» и полиция. Тут же явился мой шеф, дон Венансио. А при мне куча денег. Я подумал, что если меня сейчас потащат в полицию, то эти деньги там показывать совсем ни к чему. Подумал было бежать, но понял, что будет еще хуже, и спрятал деньги, где успел: в ямке под корнями амате. Затем стал пробираться туда, где оставил лошадь и мальчика.

Дон Венансио сразу стал валить все на меня. Он меня и полиции сдал, а ведь я несовершеннолетний.

Заберите его, говорит, я ему тысячу раз повторял, чтобы он от своих лошадей ни на шаг не отходил.

Я взглядом просил его о пощаде, но он на меня даже не смотрел. «Преступная халатность» — так вроде бы называют то, в чем они меня обвиняют.

Полицейские надели на меня наручники, а это незаконно. Я несовершеннолетний. Это мне потом один журналист сказал — в суде, где мы с вами познакомились. Я был уже в наручниках, когда увидел мать того мальчика. Она бежала к нам. Было немножко смешно, потому что она была на высоченных каблуках, а земля после ночного дождя размокла, так что она теряла туфли на каждом шагу.

Мальчик уже лежал на носилках, и пожарные собирались засунуть его в «скорую помощь». Он был без сознания. А может, и мертвый.

«Убийца!» — закричала женщина и набросилась на меня.

Полицейским даже пришлось меня защищать, потому что она, думаю, убить меня хотела. Хорошо, что полицейские рядом оказались и держали ее крепко, хотя она вырывалась и все норовила ударить меня ногой или оцарапать. Меня бросили в полицейскую машину и отвезли в участок. Остальное вы знаете. После допроса судья велел меня отпустить. Дон Венансио? Нет, он мне ничего не сказал. Завтра я возвращаюсь на работу.

Конечно, я пошел искать деньги. Но их там уже не было. Кому-то крупно повезло, что я еще могу сказать?

 

17

В Гватемале, как и во всяком полицейском городе, существует особый вид секретных агентов. Такой агент занимает важный пост — он директор музея изящных искусств, возглавляет коллегию врачей или еще более важная шишка. Он не совершает поступков, которые могли бы бросить на него тень. Но за первый же провал ему придется заплатить жизнью, поэтому услуги такого агента чрезвычайно дорого стоят.

Он может быть разоблачен не только теми, на кого доносит, но и теми, на кого работает. Он нужен и тем, и другим. Как бы то ни было, его отношения с клиентами (среди них почти никогда нет его начальников) жизненно важны для них и исключительно выгодны для него.

Тебе нужно узнать, какая сумма лежит на банковском счету твоего компаньона или друга? Сколько долгов у твоего врага?

Хочешь узнать слабые места или вы ведать темную историю из прошлого кого-нибудь из известных политиков, лиц духовного звания или нефтяных магнатов?

Тебе нужно выяснить — не дай Бог! — кто отдал приказ о несанкционированном расстреле?

Он тебе поможет. Но при одном условии: его имя навсегда должно остаться в тайне.

Не так давно некий журналист обнародовал план подготовки государственного переворота за несколько дней до того, как этот переворот должен был произойти. Участники заговора (как и другие участники всех неудавшихся заговоров в этой стране) стали гражданами Панамы. А журналист спит вечным сном. Его «источник» по-прежнему занимает свой высокий пост.

Гуакамолон, наш большой национальный дворец.

Говорят, что в одном из его подвалов стоит гигантский компьютер фирмы IBM и этот компьютер работает без перерыва день и ночь. Он обрабатывает огромное количество самых разных данных, время от времени выдает информацию: сортирует фотографии и видеоматериалы, описывает взаимоотношения и места, дает прогнозы и рекомендации. Штат в тридцать тысяч человек обслуживает этого монстра, любезно поднесенного в дар правительству Гватемалы правительством США. Некоторые утверждают (однако есть и такие, кто это решительно опровергает), что машина может одновременно подключаться к пяти тысячам телефонных линий и прослушивать внутренние и международные звонки. Существует список ключевых слов, уловив которые машина тут же включает не то магнитофон, не то принтер. Говорят даже, что компьютер этот переносной: его можно демонтировать менее чем за восемь часов, а потом пятнадцать микроавтобусов, замаскированных под машины «скорой помощи», перевезут его в нужное место. Подвал дворца — лишь одно из его хранилищ.

Серые люди, незаметные радетели общественного благополучия — студенты, изучающие естественнонаучные дисциплины, банковские служащие, специалисты разных профилей, отставные военные и телохранители, священники, психологи, а также дворники, парикмахеры, официанты и официантки, чистильщики обуви, портные, врачи, таксисты, фотографы, проститутки обоего пола, часовщики и даже могильщики — работают на эту машину, но воочию ее видели единицы. Чтобы внести свою информационную лепту или получить новые указания, сотрудники «первого круга» (его еще называют «архивом») с большими предосторожностями заходят в розовое здание, что располагается за дворцом, и по подземному переходу перебираются в хорошо освещенный подвал — туда, где стучит сердце нашей кровавой демократии.

Среди этих людей был один по прозвищу Тень.

Растелли оставил машину на стоянке в нескольких кварталах от дворца. Вечерело. Он быстро шагал по старой торговой улочке. Все вокруг тоже спешили: магазинчики уже закрывались, и уличные торговцы упаковывали свой товар. Он встал за колонну, достал сотовый телефон и набрал номер. Тень ждал его в захудалой закусочной неподалеку от дворца, за Центральным парком.

— Как это ты оказался в подобном месте? — притворно удивился Растелли, усаживаясь за грязный столик; над ними мигала лампа дневного света.

На Тени был безупречного покроя итальянский костюм, галстук от Hermes и дорогие очки. Геля, который он потратил для укладки пышных черных волос, хватило бы на троих.

— Все на свете, — улыбнулся он, — имеет свое объяснение.

— Или у тебя с деньгами проблемы, или я тебя плохо знаю.

— Все меняется. Цены растут, и конца этому не видно.

— Как машина?

— Сегодня нормально. Без сбоев.

— Могу назвать имя?

— Из каких кругов?

— Молодой предприниматель. Из богатых. Нувориш. Недавно разведен. Возможно, имеет родственника среди военных.

— Из высоких чинов, надо понимать. Что хочешь узнать?

— Все что сможешь.

— Ясно. Давай.

— Фаустино Баррондо Екуб.

— Готовь пять сотенных, — Тень одним глотком допил бокал и поднялся. — Жди здесь.

Окна закусочной выходили на глухую торцевую стену дворца. На фоне стены отчетливо вырисовывались силуэты трех старых рахитичных пальм, вид которых почему-то вызвал у Растелли неприятную ассоциацию: ему представилась сцена расстрела.

— Просто конфетка, — сказал Тень. Он уже вернулся и снова сел, положив на столик сложенную втрое газету. — У него несколько имен. Связей с военными никаких. Отец ливанец. Или ливиец.

— Знаешь, какая между ними разница? — засмеялся Растелли, вспомнив старый анекдот.

— Между ливанцем и ливийцем? Не знаю.

— Как-нибудь объясню. А сам-то он гватемалец?

— Мать, похоже, из аборигенов. Хорошенькая помесь!

— Почти как у тебя, — Растелли снова засмеялся.

— Да уж. Он твой клиент?

— Не совсем.

— Ладно, это не мое дело. Открой газету и посмотри. Я пойду закажу еще пива.

— С собой можно взять?

— Ты меня удивляешь. Это было бы… незаконно, — улыбнулся Тень.

Растелли развернул газету. В середине ее лежали два листа из страшного архива. К одному из них ржавой скрепкой была прикреплена фотография сорокалетнего мужчины с густыми усами, смуглой кожей, прямыми черными волосами, поседевшими на висках, с залысинами.

Внимательно прочитав отчет обо всех незаконных сделках, совершенных Фаустино Баррондо за двенадцать лет, Растелли сложил газету и вернул ее Тени.

 

18

Сильвестре открыл глаза. Снова закрыл. Под действием лекарств ему снился сладкий сон — бельгийская улочка. Вот только ноги очень болели.

На соседней кровати лежала маленькая девочка. Некрасивая, тощая, с пристальным взглядом. Медсестра сделала ей укол, и девочка, поплакав, заснула.

Поднять руку, повернуть голову, пошевелить пальцами ног — все требовало огромных усилий. Он был очень слаб, но жажда свободы — звериная жажда свободы — крепко сидела в нем.

В руках у человека, что вышел тогда из-за каучукового дерева, был пистолет. Пуля, ранившая другого, предназначалась ему. Они хотели убить его, но не смогли. Или Бог спас, или очень повезло.

Однажды, вскоре после приезда в Гватемалу, он пожелал кое-кому смерти: они с Фаустино гуляли по зоопарку, и там несколько мужчин мучили старого слона, пытаясь вырвать у него бивень с помощью маленького трактора. «Это не потому, что они плохие, — сказал тогда ему Фаустино, — просто им нужны деньги. А бивень можно очень дорого продать».

Мимо открытой двери прошел солдат.

Окна были забраны решетками.

Сейчас он оказался в палате один. Девочку куда-то увезли. Он осмотрелся.

Через некоторое время пришла медсестра, и Сильвестре закрыл глаза, заметив, что она собирается включить свет. Она была очень худая. «И в полумаске», — подумал Сильвестре; морщины у нее на лбу были ровные и довольно глубокие.

Медсестра заставила его открыть глаза.

— Не бойся, — сказала она.

Эти два слова Сильвестре понял.

Она залезла под простыню, и ее холодные пальцы коснулись его живота.

— Здесь больно?

Сильвестре застонал и утвердительно кивнул. Маска изобразила сострадание, а холодная рука продолжала ощупывать живот: это не женщина, у нее не руки, а железные крючья, как у робота; движения механические, дыхание неестественное.

— Больно?

— Немного.

— А здесь?

— Тоже.

— Очень хорошо. Завтра сможешь ходить.

Сильвестре захотелось немедленно посмотреться в зеркало.

Он так отличался от всех — от Фаустино и Илеаны, от тех людей, которых видел на экране телевизора, от одноклассников и уличных мальчишек и от этой медсестры, что сейчас пинцетом вытаскивала из его кожи частицы асфальта. Сильвестре то и дело вскрикивал от боли.

Медсестра снова укрыла его. Она улыбнулась Сильвестре, и он улыбнулся в ответ.

— Спи, — сказала она. Развернулась — по кафелю скрипнула резина подошв — и отошла от кровати. Выключила свет и вышла в коридор.

Этот белый свет и медицинские запахи странным образом были ему знакомы. «Приют в Брюгге!» — вспомнил он. Нужно было бежать. Но Сильвестре снова заснул.

Потом он открыл глаза. Теперь палата освещалась светом уличного фонаря и луны, он просачивался через полупрозрачное стекло у решетки окна. Время от времени, когда по улице проходил автобус, пол в палате начинал дрожать.

Мальчик попробовал пошевелить руками, ногами.

Кто-то неслышно вошел в палату. Прикрыл дверь, которую медсестра оставила открытой, и, не зажигая света, приблизился к кровати. Сильвестре решил, что лучше всего закрыть глаза и притвориться спящим.

— Эй, парень! — произнес мужской голос. — Я знаю, что ты не спишь. Я твой друг. Я друг Губки. Ты понимаешь меня, Сильвестре? Открой глаза.

Сильвестре послушался.

Ему никогда не приходилось видеть таких некрасивых людей. Но он не испугался. Человек этот, с его выпуклыми глазами и огромным носом, чем-то напоминал крысу из комиксов.

— Я тебе кое-что принес.

Человек положил на кровать ворох одежды и ботинки, которые Сильвестре сразу узнал: он когда-то сам подарил их своему другу Губке.

— Я тебя вытащу отсюда. Ты меня понимаешь? — сказал человек, выговаривая все очень старательно и медленно.

Сильвестре утвердительно кивнул.

— Куда мы пойдем? — спросил он.

— Ничего не спрашивай, у нас нет времени.

Кто-то прошел по коридору.

— Когда я выйду, ты возьмешь эту одежду и пойдешь в ванную в конце коридора. Ты меня понимаешь?

Сильвестре кивнул.

— Включишь душ. Переоденешься. Вылезешь в окно. Ты понимаешь, что я тебе говорю? Окно выходит в сад. Он обнесен оградой. Думаю, ты сможешь пролезть между прутьями. Если не сможешь — попробуй перебраться сверху. Я буду ждать тебя с той стороны, на улице. Договорились?

Сильвестре снова кивнул.

Он без труда пролез между прутьями оконной решетки в ванной. Голова кружилась. Он немного подождал, а потом соскользнул по покрывавшему стену плющу на гравий садовой дорожки. Никто его не заметил — маленькая тень, проскользнувшая сквозь железную ограду старого военного госпиталя. Дежурный охранник заметил, как какой-то ребенок перебегал на темную сторону улицы, но не придал этому никакого значения.

 

19

Улица была едва освещена желтоватым светом, тротуар — весь в выбоинах. Пахло мочой.

— Сюда, Сильвестре, — позвал его Растелли, открывая дверцу своего «БМВ».

Какое-то время они ехали по улицам, сиявшим вывесками турецких бань, аптек и ремонтных мастерских, и наконец оказались в грязном старом центре города.

— Не боишься? — спросил детектив.

Сильвестре отрицательно помотал головой.

— Есть хочешь?

— Да.

— Хорошо, — сказал Растелли.

Машина свернула на какую-то улицу, та потом разделилась на две, огибая небольшой парк. По одну сторону от парка простиралось море квадратных крыш, над которыми возвышался купол католической церкви («От всякого зла», — большими черными буквами было написано на одной стене, «Храни нас» — на другой). Вдали зиял каньон.

— Выходим, — сказал Растелли мальчику.

Шагая в темноте между соснами и клумбами, они дошли до обнесенного кованой решеткой бронзового бюста. Вокруг стояли четыре бетонные скамьи. Они сели на одну из них. Было совсем темно. Они ничего не видели. Их тоже никто бы не увидел.

У приемного отца Сильвестре было много долгов (и не только денежных). Ему тоже многие задолжали. Возможно, кто-то из кредиторов или должников решился похитить Сильвестре. Или просто навредить — в качестве угрозы или мести. А может быть, сам Баррондо, не найдя лучшего способа выкрутиться, пошел на то, чтобы убить Сильвестре и получить деньги по страховке, которую оформил на свое имя.

— Лучше тебе будет остаться здесь, — сказал Растелли.

Пока все не прояснится, Сильвестре мог бы пожить с местными мальчишками. Один Бог (которого не существует, думал Растелли) знает, что еще может случиться. Он подчинялся только своему внутреннему голосу (или своему капризу), который требовал от него защищать этого ребенка.

— Вот, возьми. Здесь ты в безопасности. По крайней мере пока. — Он протянул ему шерстяное одеяло и кусок хлеба. — Я должен идти. Завтра утром придет человек подметать в парке. Ему можно доверять. Он знает всех местных мальчишек. Я сам вырос тут неподалеку. Жить здесь можно. Ты правда не боишься?

Сильвестре помотал головой.

Растелли встал и ласково взъерошил мальчику волосы.

— Меня зовут Эмилио. Я скоро за тобой приеду. Не забывай меня, — сказал он и пошел обратно к машине.

Оставшись один, Сильвестре сразу съел хлеб. Бог не забыл о нем. Или, может быть… Поискав немного, он поднял с земли круглый камень, который уместился у него в кулаке. Было холодно, но здесь ему нравилось больше, чем в госпитале. Он лег на скамью и укрылся одеялом.

 

20

— Проснись, малыш!

Его разбудил старик с пышной седой шевелюрой, веселыми серыми глазами и морщинистой кожей. Штаны у него были латаные-перелатанные, на ногах — сандалии, подошвы которых были вырезаны из старых шин, в руках — огромная метла, какие изготавливают слепые. Рядом с ним стояла тележка, а на ней — оранжевый мусорный бак.

— Здесь нельзя спать, малыш. Если полицейские тебя застукают, плохо твое дело. Вставай, — и он снова похлопал его метлой по ноге.

Испуганный Сильвестре вскочил со скамьи. Старик отступил, сдвинул брови и выставил метлу вперед, как ружье. Сильвестре замахнулся, чтобы бросить в старика зажатый в кулаке камень, но старик улыбнулся ему.

— Не бойся, — сказал он. — Я тебе ничего не сделаю. Почему ты здесь? Этот парк не самое спокойное место. Не одного мальчишку вроде тебя здесь ухлопали. Сами же полицейские. Ты, кажется, нездешний?

Сильвестре опустил руку, но камень не выбросил.

— Родители-то есть?

— Нет.

— А где живешь?

Сильвестре не ответил. Сделал вид, что не понимает.

— Плохо твое дело.

Старик пошел по дорожке, сметая с нее мусор и сухую листву. Закончив подметать, он вернулся к скамье, на которой по-прежнему сидел Сильвестре.

— Так что с тобой случилось? Ты, я вижу, из госпиталя? — Лицо мальчика было все в синяках. — Слушай, малыш, ты здесь поосторожнее. Один не ходи. Если у тебя нет дома, если ты на улице жить собираешься, одному ходить нельзя. Понимаешь?

Сильвестре отрицательно помотал головой. Старик потерял терпение. Пожал плечами и отвел взгляд.

— Я хочу есть, — сказал Сильвестре.

Старик поставил метлу возле мусорного бака.

— Смотри-ка, — показал он на небо, по которому со стороны каньона ползла тяжелая черная туча, — скоро ливень будет. Давай-ка готовься. Поищи где-нибудь хороший кусок пленки. Разуй глаза и найдешь.

Ветерок принес запах дождя. Сильвестре увидел вдалеке трех мальчишек. У одного под мышкой был резиновый мяч.

— Иди поиграй, если хочешь. Накормить я тебя не смогу, но одеяло постерегу. Вечером придешь за ним.

Старик свернул одеяло и положил его в свою тележку.

— Пока, — крикнул довольный Сильвестре, затем, прихрамывая, побежал к мальчишкам и… застыл в нескольких метрах от них.

— Что, Противнючка, сразимся? Нас теперь четверо, — сказал тот, что держал мяч. Его звали Ховито.

— Ага, уже сыграли! Сейчас вон дождь пойдет!

— Плевать на дождь, — Ховито повернулся к Сильвестре. — Будешь играть? Как тебя зовут? Сильвестре? — Он засмеялся. — А похож больше на… этого, из мультика. Ладно, играешь со мной. На что играть будем?

— Кто проиграет, тибрит для всех колу, — предложил самый старший на вид. У него было такое лицо, будто его укусил тарантул. Да его так и прозвали — Тарантул.

— Заткнись, — сказал Ховито. — Неприятности нам совсем ни к чему.

— А на что тогда?

— Если проиграешь, поцелуешь меня в задницу, — засмеялся Ховито и сорвался с места. Он постучал по мячу, а потом одним ударом послал его в кирпичную стену на другом конце маленького парка. Мяч попал точно в центр квадрата, нарисованного на стене углем.

Матч начался. Ховито комментировал игру как заправский профессионал.

Ховито и Сильвестре выиграли.

— Ну, — Ховито взял мяч под мышку, — целуйте.

— Сам себя поцелуй, — ответил Тарантул. — Матч-реванш.

— Я хочу есть, — сказал Сильвестре и ткнул пальцем себе в живот.

— После игры поедим, — заверил его Ховито.

Начался ливень, но они сыграли еще раз.

— Нападающий идет по левому краю, сеньоры! — вопил Ховито, — бьет по мячу, обходит, смотрите, снова обходит Противнючку, бьет, снова завладевает мячом… Противнючка остался с большим носом. Какая техника! Такого наши болельщики никогда еще не видели! Проходит вперед, бьет по воротам… Гоооооол!!!!!

— Кочелеон! — крикнул Противнючка Сильвестре, когда тот бежал навстречу Ховито, торжествующе подняв руки.

Противнючка и Тарантул снова проиграли.

— Что значит «кочелеон»? — спросил Сильвестре Ховито.

— Ничего. Это он сам придумал.

Тарантул побежал за мячом, который перелетел через стену на улицу. Дождь перестал.

— Ну теперь придется целовать два раза.

— Эй, смотрите, правосудие пожаловало!

Из полицейского пикапа вышли двое стражей порядка и решительным шагом направились в сторону мальчишек. Те бросились наутек. Один из полицейских засмеялся им вслед, другой что-то закричал. Сильвестре не разобрал слов, но оглянулся. Сзади него по скользкой тропинке бежал, не разбирая дороги, Противнючка. На лице его был написан животный ужас.

Вода сочилась сквозь прогнившие доски старой двери, которую мальчишки поставили на два бревна, соорудив убежище в канаве. Все молчали. Вонь гниющего мусора смешивалась со свежим запахом дождя. Ветер качал деревья, и крупные капли падали на деревянную кровлю. Маленькие низкие тучки быстро проносились (казалось, они прямо-таки прыгают по небу) над холмами и оврагами. Вдали голубели горы — те самые, что видел Сильвестре из мансарды дома, где жил.

— Ну что, парни, — сказал Ховито, расстегивая ремень, — пора расплачиваться. — Будем целовать, ха-ха-ха!

— Дерьмо ты, Ховито! — высказал свое мнение Противнючка.

— А лично тебе придется целовать задницу нашему бельгийскому другу. Как ты на это смотришь, старина?

— Нет, — серьезно ответил Сильвестре и снова потыкал себе в живот. — Мне нужно что-нибудь съесть.

Ховито снова застегнул ремень, и Сильвестре с облегчением понял, что это была только шутка.

— Что с тобой приключилось? — спросил Тарантул Сильвестре.

— Машина сбила, — он показал покрытое шрамами бедро. — А с вами что?

— Те полицейские… — Противнючка задрал рубашку и показал синяки. — Поймали меня, когда я клей нюхал, ну и навесили по первое число. Ховито, покажи ему дырку.

Ховито показал след пулевого ранения в грудь, и мальчики подошли поближе, чтобы лучше рассмотреть шрам.

— Залез в карман одному богатенькому. А у него была пушка, и он в меня пальнул, когда заметил, что я у него бумажник вытягиваю.

Когда снова выглянуло солнце, они вернулись в парк.

Сильвестре пошел за Противнючкой, который тоже жаловался на голод, в маленькую грязную лавчонку. Толстуха-хозяйка дала им большой бумажный пакет с сухим хлебом и кусок свежего сыра. Сыр они съели сразу, как только вышли из лавки, а хлеб отнесли в парк и разделили на четверых.

 

21

Сбит приемный сын молодого предпринимателя

Сильвестре Баррондо, семи лет, приемный сын Фаустино Баррондо и Илеаны Чикас-де-Баррондо, уроженец бельгийского города Брюгге, в тяжелом состоянии был доставлен вчера в военный госпиталь, после того как его сбил на Авенида-де-Лас-Америкас автомобиль марки «дискавери» голубого цвета, скрывшийся с места преступления. Только что стало известно, что на прошлой неделе в нашу страну прибыли близкие родственники пострадавшего мальчика, которые подали в Комитет по делам несовершеннолетних заявление о нарушении прав ребенка. В заключение утреннего выпуска новостей…

Хоакин закрыл газету. Только что прочитанная новость, похмелье после выпитого вчера пива и запах горелого масла, проникавший с кухни через окно маленького номера захудалого отеля, где он провел ночь, усиливали и без того острое чувство тоски. Он с трудом, борясь с похмельем, вспомнил, как вчера, когда они вышли из «Тьемпо», Элена привезла его сюда.

Зазвонил сотовый. Вайина.

— Ты где?

— Точно не знаю. В каком-то отеле в центре.

— Мы договаривались встретиться сегодня. Ты заставляешь меня ждать.

Похмелье и глупая ссора с любимой женщиной могут из любого сделать, хотя бы на мгновение, высокоморального человека. Дурнота и понимание того, что та ссора, в которой он сам был виноват, может стоить счастья всей жизни. Просветленный алкоголем человек ясно видит, что даже кажущиеся мелочи способны иметь решающее значение для его будущего благополучия и делают его — пусть хотя бы всего лишь и на время похмелья — до крайности щепетильным.

— Разве? — деланно удивился Хоакин. — Что-то не припомню зачем.

— Проблема с некоей лошадью. Теперь припоминаешь?

— Ах это. Не до лошадей мне сейчас. Я, видишь ли, вчера перебрал.

— Что собираешься делать?

— Пока ничего. А потом пару звонков.

Довольно долгая пауза.

— И что за звонки?

— Первый — моему другу Армандо.

Еще одна пауза.

— И что ты ему собираешься сказать?

— Чтобы кончал дурить, шел в полицию и рассказал все как было. К тому же если он будет продолжать в том же духе, то ему придется выложить кучу денег Педро и мне. И тебе. На самом деле, что он теряет? Репутацию? Но это был несчастный случай. Не думаю, что такое пятно будет трудно смыть.

— Так, — сказал Вайина, и голос его прозвенел, как натянутая струна. — Прекрасно. Ты встречался с Растелли, так ведь? Дело принимает плохой оборот. Я тебе не говорил, что речь может идти о попытке похищения? Так вот, я тебя предупредил.

— О чем?

— Что его могут представить как соучастника похищения. Пусть даже соучастие это было неумышленным. И тогда дело плохо. Так мне, по крайней мере, представляется.

— Значит, так представляется?

— А второй звонок?

— Ах да, второй звонок. Одной знакомой.

— Знакомой?

— Она журналистка. Я уверен, что ей будет интересно узнать, кому пришло в голову…

Вайина бросил трубку.

Хоакин встал и пошел в ванную. Наклонился над раковиной, стараясь не смотреть в зеркало, открыл кран. Долго держал голову под струей холодной воды, пока не почувствовал облегчения. Достал из несессера слабительное, бросил таблетку в стакан с водой. Выпил пенящуюся жидкость и лег в ожидании эффекта, который должны были произвести лечебные соли и кислоты.

Они молча сидели на бетонной скамье возле фонтана в парке Берлин.

— Гватемальский воздух ядовит, — сказал он. (Может быть, это газы, испускаемые вулканами?) — Люди, которые здесь живут, — каменные, мертвые.

— Ты немного преувеличиваешь, — слабо улыбнулась она и, склонив голову, спросила: — И что, по-твоему, можно сделать?

Он криво усмехнулся и пожал плечами. Подумал, что уже слишком поздно.

— Сматываться отсюда.

С неожиданной яростью она ударила его кулаком по руке:

— Нет!

— Ну тогда ничего. Нельзя сделать ничего.

Они посмотрели по сторонам. Пустынный парк, собаки, мусор, вдалеке под тусклым фонарем кучка уличных мальчишек.

— Смотри, «камни», — кивнула в их сторону Элена.

— Какие камни?

— «Зачарованные камни».

— Тогда пошли-ка отсюда, пока они нас не увидели и не решили тебя изнасиловать.

— Это же дети!

— Хм…

Они пошли к его дому. Он трижды неудачно попытался вставить ключ в замочную скважину. Наконец из-за кадок с пальмами появился полусонный охранник в форме, отпер засов и впустил их.

Когда они поднялись, он открыл бутылку красного вина и, когда хлопнула пробка, увидел, как загорелись у нее глаза. Он наполнил бокалы до половины.

— Будем здоровы.

— Будем здоровы.

— Сядем? — он отвел ее в другой угол комнаты.

— А куда можно уехать? — спросила она.

— Да куда угодно. Главное — выбраться отсюда. Ты поедешь со мной? Потому что я на днях уезжаю. И думаю, что навсегда.

«Но ей слишком нравится ее работа, чтобы она согласилась, — думал он. — Быть главным редактором субботнего приложения к газете — престижно (даже в стране мертвых?)».

— Мертвых? Я сейчас расплачусь, — сказала Элена.

Она сбросила туфли и легла, закинув руки за голову, на брошенный на пол матрац, заменявший Хоакину диван. На ней были черные брюки и легкая льняная блузка. Блузка задралась, и обнажившийся живот поднимался и опускался в такт ее дыханию.

— Не знаю почему, но, когда я вот так лежу, мне в голову приходит множество вопросов. Например, почему я сегодня надела брюки, а не юбку? Или почему я не заплела волосы в косу?

— Очень важные вопросы.

— Для меня — да.

— Трансцендентальные, — хохотнул Хоакин.

— А мы с тобой, — сказала она, помолчав и глядя в белый потолок, — тоже мертвые?

Он лежал возле нее в неудобной позе: одной рукой подпирал голову, другой ласкал гладкий впалый живот Элены. Улыбнувшись, он сказал:

— Мы — другое дело.

— Чем же мы отличаемся от остальных?

Для ответа, которого она ждала и который он ей с радостью готов был дать, минута представлялась не самой подходящей. Хоакин поднял брови:

— Это тайна.

— Тайна?

«Зачем она допытывается?» — подумал он. Поменял позу, улегся на спину, как и она.

— Мы с тобой не мертвые. Пока еще не мертвые.

— Уверен?

— Абсолютно.

Она поставила бокал на пол.

— Но мне, если говорить откровенно, кажется, что ты уже потихоньку твердеешь.

— Как камень, — сказал он.

Она прикоснулась к нему.

Так оно и было.