Сумрачный переулок

Краны роттердамского причала извлекали из трюмов грузового корабля тюки старой спрессованной бумаги. Ветер лохматил разноцветные наклейки, когда вдруг один из тюков лопнул, как уголек в пламени.

Докеры поспешно схватили лопаты и сгребли в кучу шелестящие бумаги, но большая часть их осталась нетронутой на радость маленьким детишкам из еврейских семей, которые часто гуляли по вечно осеннему порту.

Там были великолепные гравюры Пирсонса, разрезанные пополам по распоряжению таможни, зеленые и розовые связки акций и облигаций, последние всплески громких банкротств, несчастные книги с так и не разрезанными страницами, похожие на сжатые в отчаянной мольбе руки. Я тростью разворошил огромную кучу отходов мысли, в которой умерли и стыд, и надежды.

Из всей этой английской и немецкой прозы я извлек несколько страниц на французском языке; номера «Магазен Питтореск» в отличном переплете, чуть порыжевшие от огня.

Я пролистал журналы с очаровательными гравюрами и бездарными статейками. В их груде я наткнулся на две тетрадки, написанных одна на немецком, вторая на французском языке. Их авторы, похоже, не знали друг друга, но можно сказать, что французский манускрипт проливал некий свет на черную тоску, сочившуюся из первой тетради, как ядовитый дым.

Настолько, чтобы свет мог вывести наружу эту историю, в которой скрытно бушевали самые злые и враждебные силы!

На обложке было имя Альфонс Архипетр, а также слово Учитель. Я перевел немецкие страницы:

Немецкий манускрипт

Пишу для Германна, когда он вернется из плавания.

Если он меня не найдет, если я вместе с моими бедными подругами сгину в окружающей нас жестокой тайне, хочу, чтобы он узнал из этой тетрадки о пережитых нами днях ужаса.

Это будет самым нежным доказательством моей любви, ибо нужно истинное мужество для женщины вести дневник в эти безумные часы. Я пишу и для того, чтобы он молился за меня, если сочтет, что моя душа в опасности…

После смерти моей тетушки Ядвиги я не желала оставаться в нашем печальном жилье на улице Хольцдамм.

Сестры Рюкхардт предложили мне пожить в их доме на Дойчештрассе. Они занимали обширные апартаменты в просторном доме советника Хюхнебейна, старого холостяка, который не покидает первого этажа, заполненного книгами, картинами и эстампами.

Лотта, Элеонора и Мета Рюкхардт, очаровательные старые девы, старались сделать мою жизнь приятной. Фрида, наша служанка, последовала за мной. Она нашла благосклонное отношение у древней фрау Пилц, гениальной кухарки сестер, которая некогда отклонила щедрое предложение герцога, чтобы остаться на скромной службе своих хозяек.

В тот вечер…

В тот вечер, с которого начался ужас в нашей тихой и спокойной жизни, мы решили не идти на праздничное гулянье в Темпельгоф из-за жуткого ливня.

Фрау Пилц, которая любит, когда мы остаемся дома, устроила нам великолепный ужин — форель, испеченная на открытом огне, и индюшачий паштет. Лотта произвела настоящие раскопки в погребе и принесла бутылку водки, которая старела там вот уже двадцать лет. Когда убрали со стола, прекрасный темный напиток наполнил бокалы из богемского хрусталя.

Элеонора разлила китайский чай Су-Чон, который нам привез из одного из плаваний старый моряк из Бремена.

Сквозь рев дождя мы услышали, как на колокольне Сент-Пьер отбили восемь ударов. Фрида, сидевшая у камина, клевала носом в иллюстрированную Библию, которую не читала. Она попросту любила рассматривать гравюры. Она спросила разрешения отправиться спать. Мы остались вчетвером, подбирать цветные шелка для вышивок Меты.

Внизу советник закрыл свою комнату на ключ, шумно повернув его в замочной скважине. Фрау Пилц поднялась к себе, в комнату в глубине этажа, пожелав нам спокойной ночи через дверь и добавив, что плохая погода, несомненно, лишит нас свежих овощей для завтрашнего обеда. Водосточная труба соседнего дома извергала настоящий водопад, и вода с шумом ударялась о мостовую. Из глубины улицы доносился вой урагана, развеянная им вода буквально звенела, а на верхних этажах хлопнуло окно.

— Окно служанки, — сказала Лотта. — Она никогда не закрывает его.

Потом приподняла штору из гранатового бархата и выглянула на улицу:

— Так темно еще никогда не было.

Издали донесся пронзительный голос обходчика, возвещавший о половине девятого.

— Сна ни в одном глазу, — пожаловалась Лотта, — и, вообще, нет никакого желания отправляться в постель. Мне кажется, что уличная тьма последует за мной, захватив с собой ветер и дождь.

— Дурочка, — сказала Элеонора, не отличавшаяся нежными чувствами. — Ну что ж! Раз мы не ложимся, поступим, как мужчины, и наполним стаканы.

В комнате воцарилась тишина.

Элеонора поставила в подсвечник три свечи, которые принесли славу свечнику Симе. Они горят чистым розовым пламенем и распространяют восхитительный аромат цветов и ладана.

Я видела энергичное лицо Элеоноры, внезапно потемневшее от дурного настроения. Мне показалось, что и Лотта дышала с трудом. Только лицо Меты, склонившейся над вышивкой, оставалось безмятежным.

Однако я чувствовала, что она внимательно прислушивалась, словно хотела различить какой-то звук в наступившей тишине.

В этот момент распахнулась дверь и вошла Фрида. Она, шатаясь, добрела до кресла у камина и рухнула в него, по очереди обводя нас замутненным взглядом.

— Фрида, — воскликнула я, — что с вами?

Она глубоко вздохнула, пробормотала что-то нечленораздельное.

— Она все еще спит, — сказала Элеонора.

Фрида резко покачала головой. Она пыталась собраться с силами, чтобы заговорить. Я протянула ей мой стакан с водкой. Она осушила его одним махом, как пьют кучера и грузчики.

В любое другое время нас бы возмутил такой вульгарный поступок, но у нее был столь несчастный вид, что мы этого не заметили, тем более что несколько минут назад сами погрузились в какую-то тоскливую атмосферу.

— Девушки, — сказала Фрида, — есть…

Ее взгляд на мгновение смягчился и снова стал тревожным.

— Я не знаю, — прошептала она.

Элеонора трижды стукнула по столу.

— Нет, не могу объяснить, — сказала Фрида.

— Есть что-то? Что вы видели или слышали? Да, что с вами происходит, Фрида?

— Послушайте… — Фрида глубоко задумалась, — я не знаю, как выразиться… но в мой комнате присутствует большой страх.

— Вот как! — воскликнули мы втроем, одновременно успокоенные и взволнованные.

— Вам приснился кошмар, — сказала Мета, — мне знакомо это: когда просыпаешься, то прячешь голову под одеяло.

Но Фрида вновь отрицательно покачала головой:

— Все совсем не так. Мне не приснилось. Я вдруг проснулась и тогда… И в моей комнате был большой страх.

— Боже, — воскликнула я, — это ничего не объясняет!

Фрида с отчаянием тряхнула головой:

— Предпочла бы просидеть всю ночь на пороге дома под дождем, чем вернуться в эту проклятую комнату. Я ни ногой туда!

— Пойду посмотрю, что там происходит, — заявила Элеонора, накидывая на плечи шаль.

Она с минуту поколебалась перед старой рапирой отца, висевшей среди университетских наград, пожала плечами и, схватив канделябр с розовыми свечами, вышла, оставив после себя ароматное облако.

— Не позволяйте ей идти одной! — с испугом воскликнула Фрида.

Мы медленным шагом подошли к подножию лестницы. Свет от свечей Элеоноры терялся, растворяясь в полумраке лестничной площадки перед чердачными помещениями.

Мы остались стоять в полумраке у первых ступенек… Потом мы услышали, как Элеонора открыла дверь. Минута томительной тишины. Я почувствовала, как рука Фриды сжалась на моей талии.

— Не оставляйте ее одну, — простонала она.

И в то же мгновение раздался ужасающий вопль. Я предпочла бы умереть, чтобы не услышать его вновь. Тут же Мета вскинула руку и крикнула:

— Там!.. Там!.. Лицо… Там…

Дом наполнился звуками. Советник и фрау Пилц возникли в ореоле высоко поднятых свечей.

— Элеонора, — икнула Фрида… — Боже, как мы ее найдем?

Ужасающий вопрос, на который я тут же ответила:

— Мы никогда ее не найдем.

Комната Фриды была пуста. Подсвечник стоял на полу, а свечи продолжали безмятежно гореть, распространяя нежный розовый свет.

Мы обыскали весь дом, шкафы, крышу: мы больше никогда не увидели Элеонору.

* * *

Мы сразу поняли, что на помощь полиции рассчитывать нечего. Полицейские участки заполнили сумасшедшие толпы, мебель была опрокинута, все покрылось пылью, а чиновников терзали, как кукол на ниточках. Ибо этой ночью исчезло восемьдесят человек. Одни по дороге домой, другие — у себя дома!

Мир обычных представлений исчез, осталось лишь вмешательство сверхъестественных сил.

После драмы прошло несколько дней. Наша жизнь стала тусклой, мы плачем и испытываем ужас.

Советник Хюхнебейн поставил мощную дубовую перегородку перед чердачными помещениями.

Вчера, я искала Мету; мы начали было переживать, опасаясь нового несчастья, когда наткнулись на нее: она сидела на корточках около дубовой перегородки. У нее были сухие глаза и выражение ярости и гнева на обычно милом лице.

Она держала рапиру отца и выглядела недовольной, что ей помешали.

Мы попытались выспросить ее, что за лицо она видела, но в ее взгляде было полное непонимание вопроса.

С тех пор она замкнулась в полном молчании и не только не отвечает на вопросы, но, похоже, не замечает нас.

По городу ходят слухи, одни невероятнее других. Шепчутся о тайной криминальной банде. Полицию обвиняют в бездействии. Хуже того, всю вину возложили на чиновников.

Но это не помогло.

Странные преступления продолжаются: на заре были найдены изодранные в клочья тела.

Даже хищники не могли проявить больше свирепости в этой бойне в отличие от неведомых негодяев.

Карманы некоторых жертв обчистили, но у большинства ничего не тронуто.

Не хочу разбираться в том, что происходит в городе. Всегда найдется множество людей, говорящих о событиях вслух. Я ограничусь нашим домом и нашей жизнью — они полны ужаса и отчаяния.

Дни идут, настал апрель, более холодный и ветреный, чем любой зимний месяц. Мы стараемся проводить время вместе у камина, выпивая громадные порции пунша, вздрагивая при малейшем шуме и по пять-шесть раз в час восклицая:

— Вы слышали?.. Вы слышали?..

Фрида разорвала свою Библию и приклеила или прикрепила в каждом углу священные страницы; этим она надеется остановить духи зла.

Мы не мешаем ей, а поскольку несколько дней прошли тихо и мирно, мы сочли идею неплохой, и святые изображения теперь висят повсюду.

Увы! Нас ждало суровое разочарование. Тот день был особенно мрачным, облака висели над самой землей, и вечер наступил раньше обычного. Я вышла из гостиной, чтобы поставить лампу на широкую лестничную площадку — с той ужасающей ночи мы расставляли в доме множество светильников, а потому вестибюль и лестницы оставались освещенными до утренней зари. Вдруг я услышала бормотание на верхнем этаже.

Темень еще не наступила. Я смело поднялась наверх и увидела ошарашенные лица Фриды и фрау Пилц, которые подали мне знак помолчать и указали на недавно возведенную перегородку.

Я встала рядом с ними, не нарушая тишины, и внимательно прислушалась. И тогда расслышала непонятный шум позади деревянной стены. Это походило на удары громадных гонгов, перемежающихся с ревом далекой толпы.

— Фрау Элеонора, — простонала Фрида.

Ответ пришел немедленно, и мы с воплями бросились вниз по лестнице: раздался пронзительный крик ужаса. Он доносился не из-за перегородки над нашими головами, а шел снизу, из комнат советника.

Мы услышали отчаянные призывы о помощи. Лотта и Мета выскочили на площадку.

— Надо спуститься к нему, — храбро заявила я.

Мы не сделали и трех шагов, когда взлетел новый отчаянный вопль, но на этот раз у нас над головой.

— На помощь! На помощь!

Нас со всех сторон окружали призывы о помощи: снизу от герра Хюхнебейна, сверху от фрау Пилц — мы узнали ее голос.

— На помощь! — слова едва слышались.

Мета схватила лампу, которую я принесла. На полпути мы встретили Фриду. Фрау Пилц исчезла.

* * *

Здесь я должна поделиться восхищением перед спокойствием и мужеством Меты Рюкхардт.

— Мы ничего не можем здесь сделать, — сказала она, нарушив наше упрямое молчание последних дней. — Спустимся вниз и посмотрим…

Она держала отцовскую рапиру, и это не выглядело гротескным. Чувствовалось, что она умеет орудовать ею, как мужчина.

Мы последовали за ней, загипнотизированные ее холодной силой.

Рабочий кабинет советника был освещен, словно ярмарочный балаган. Бедняга не оставил мраку ни единого шанса появления. Две огромные лампы в виде белых фарфоровых шаров стояли по бокам камина и спокойно сияли, как полные луны. Маленькая хрустальная люстра в стиле Людовика XV спускалась с потолка, бросая повсюду всполохи — она походила на горсть драгоценных камней. В каждом углу на полу стоял медный подсвечник с зажженной свечой. На столе целый ряд длинных свечей словно освещал невидимый катафалк. Мы вначале застыли ослепленные, а потом тщетно принялись искать советника.

— Ох! — внезапно вскрикнула Фрида. — Смотрите. Он там. Он прячется за шторой окна.

Лотта резким движением откинула тяжелую занавесь. Герр Хюхнебейн лежал на подоконнике, свесив голову наружу.

Лотта приблизилась и резко откинулась назад, с ужасом воскликнув:

— Не смотрите! Заклинаю Небом, не смотрите! У… него… нет… головы!..

Фрида пошатнулась, теряя сознание и падая, когда голос Меты призвал нас к спокойствию.

— Осторожно, здесь пахнет опасностью!

Мы сгрудились вокруг нее, словно она защищала нас своим присутствием духа. Неожиданно что-то щелкнуло на потолке, и мы с ужасом увидели тень, которая сгустилась в двух противоположных углах комнаты, а свет тут же погас.

— Быстрее! — задыхаясь, крикнула Мета. — Защищайте свет!.. Ох!.. Там… вот она…

В то же мгновение лампы у камина взорвались, разбрызгивая искры, и погасли.

Мета застыла в неподвижности, но ее взгляд обегал комнату с холодной яростью, которую я в ней не подозревала.

Свечи на столе были задуты, только маленькая люстра мерцала огнями. Мета не отрывала от нее глаз. Вдруг ее рапира взрезала воздух, и в яростном броске она нанесла удар в пустоту.

— Защищайте свет, — крикнула она. — Я его вижу, я держу его… Ах!..

Мы увидели, как рапира в руках Меты выделывает странные порывистые движения, словно невидимая сила пытается завладеть ею.

Странное и счастливое вдохновение, которое спасло нас в этот вечер, исходило от Фриды.

Она внезапно издала яростный вопль и, схватив тяжелый подсвечник, подскочила к Мете и стала наносить удары по пустоте своим массивным оружием. Рапира не двигалась, что-то очень легкое словно упало на пол, потом дверь сама собой распахнулась, и послышался душераздирающий вой.

— Одному конец, — сказала Мета.

* * *

Вы спросите меня: «Почему вы упрямо продолжали жить в доме, наполненном опасными призраками?»

Сотня, если не более, жилищ в таком же состоянии. Уже не перечесть преступлений и исчезновений. Это даже уже никого не волнует.

Город в мрачном настроении. Люди десятками кончают с собой, предпочитая эту смерть смерти от призрачных палачей. Кроме того, Мета хочет отомстить. Она теперь выискивает невидимок.

Она хранит суровое молчание. Только приказала нам запирать на ночь все двери и ставни. Как только темнеет, мы все вчетвером перебираемся в гостиную, превращенную в спальню и столовую. Из гостиной выходим только утром. Я спросила у Фриды о ее странном вооруженном вмешательстве. Она дала невнятный ответ.

— Не знаю. Но мне показалось, что я увидела что-то, лицо… — она замолчала, испытывая затруднение… — Не могу подобрать слов, чтобы описать это. Но в первый день в моей комнате скрывался большой страх.

Больше ничего я от нее не добилась. Но нашим сердцам пришлось испытать беды.

Однажды вечером в середине апреля, пока Лотта и Фрида задерживались на кухне, Мета открыла дверь гостиной и крикнула им, чтобы они поторопились.

Я видела, что мрак уже накрыл лестницу и вестибюль.

— Мы идем, — ответили они хором, — вот и мы!

Мета захлопнула дверь. Она невероятно побледнела. Снизу не доносилось ни малейшего шума. Я тщетно прислушивалась — шагов двух женщин не слышалось. Тишина давила, словно к дверям подступила вода потопа.

Мета заперла дверь на ключ.

— Что вы делаете? — спросила я. — А Лотта и Фрида?

— Бесполезно, — сухо ответила она.

Ее глаза, неподвижные и ужасные, в упор глядели на рапиру. Наступила мрачная ночь.

Так Лотта и Фрида, в свою очередь, растворились в тайне.

* * *

Боже, что это?

В доме ощущается чужое присутствие, неведомое существо ранено и страдает, оно пытается получить помощь. Понимает ли это Мета? Она упрямо молчит, но баррикадирует двери и окна, словно опасаясь не вторжения, а бегства. Моя жизнь превратилась в ужасающее одиночество. Мета похожа на некий оскалившийся призрак.

Днем я иногда наталкиваюсь на нее в самых неожиданных местах. В одной руке она держит рапиру, в другой — мощный фонарь с рефлектором и линзой, который наводит в темные углы.

Однажды во время одной из таких встреч она без тени сомнения посоветовала отправиться в гостиную, а поскольку я слишком медленно направлялась прочь, она яростно крикнула мне в спину, чтобы я никогда не путалась у нее под ногами, когда она выполняет свой проект…

Знала ли она мой секрет?

Это уже не ее безмятежное лицо, которое несколько дней назад склонялось над вышивкой из ярких шелков, а лицо с диким выражением, горящее двойным пламенем ненависти, которое иногда обращается в мою сторону. У меня есть секрет…

Любопытство, извращенное чувство или жалость двигали мною?

Молю Бога всем сердцем, чтобы это было чувство сострадания, вдохновившее меня. Стыд и жалость, и ничего более.

Я наливала холодную воду из фонтана прачечной, когда услышала приглушенную жалобу.

— Мо… Мо…

Я думала лишь о наших исчезнувших женщинах и внимательно осмотрелась. В прачечной имелась едва заметная дверь в заросший пылью и паутиной закуток, где бедный Хюхнебейн хранил картины и книги.

— Мо… Мо…

Звук доносился изнутри. Я приоткрыла дверь и вгляделась в сизый полумрак. Все было мирно и спокойно, стон прекратился. Я сделала несколько шагов… и вдруг ощутила, что меня схватили за платье. Стон послышался рядом со мной, болезненный, умоляющий:

— Mo… Mo… — и по кувшину несколько раз постучали.

Я поставила его на пол. И услышала легкое бульканье, словно из кувшина осторожно лакала собака. Уровень воды понизился. Нечто, Существо утоляло жажду!

— Мо!.. Мо!..

Меня погладили по волосам, касание было нежнее дыхания.

Мо!.. Мо!..

И жалоба превратилась в человеческий плач, плач ребенка. Я пожалела невидимое страдающее чудовище. В вестибюле послышались шаги. Я приложила ладони к губам, и существо замолчало.

Я бесшумно закрыла дверь тайного закутка. Кто шел по коридору? Мета?

— Вы кричали? — спросила она.

— Ногу подвернула…

Я стала сообщницей призраков.

* * *

Я принесла молоко, вино и яблоки. Ничто не появилось. Но когда я вернулась, молоко было выпито до последней капли, а вино и фрукты остались нетронутыми. Потом меня окружил какой-то ветерок и долго гладил меня по волосам…

Я снова принесла молоко.

Тихий голос больше не плакал, но касание ветерка было более продолжительным, даже более страстным.

Мета, похоже, заподозрила меня. Она бродит рядом с закутком с книгами…

Я выбрала более надежное убежище для моего загадочного протеже. Объяснила все знаками. Как странно махать руками перед пустотой! Но гость понял. Он, словно дыхание, последовал за мной по коридорам, но мне внезапно пришлось спрятаться в уголке.

По плитам скользил бледный свет фонаря. Я увидела Мету, которая спускалась по спиральной лестнице в глубине коридора. Она шла осторожно, как волк, прикрывая свет фонаря. Рапира сверкала. Я почувствовала, что существо рядом со мной испугалось… Ветерок лихорадочно забился вокруг меня, и я услышала жалобное: «Мо!.. Мо!..»

Шаги Меты затихли вместе с отдаленным эхом. Я сделала успокоительное движение рукой и перебралась в новое укрытие: что-то вроде кабинетного шкафа, о котором, похоже, все позабыли и никогда не открывали.

Дыхание на мгновение коснулось моих губ, и меня охватил странный стыд…

Наступил май.

Двадцать квадратных ярдов садика, который бедняга Хюхнебейн оросил своей кровью, покрылись белыми цветами.

Под чудесным синим небом лежал почти молчаливый город. Только яростное хлопанье дверей, поскрипывающих засовов и щелканье замков отвечали на крики ласточек.

Существо перестало осторожничать. Оно старается меня увидеть. Я внезапно ощущаю его вокруг себя. Мне трудно описать это — меня окружает облако безмерной нежности. Я пытаюсь внушить ему, что опасаюсь Меты, и тогда он исчезает, как затихающий ветерок.

Я с трудом выдерживаю пламенный взгляд Меты.

* * *

Четвертое мая: жестокий конец.

Мы сидели в гостиной, лампы горели, я закрывала ставни. Вдруг я почувствовала присутствие. Я с отчаянием вздрогнула и обернулась — встретилась в зеркале с ужасающим взглядом Меты.

— Предательница! — крикнула она и быстро захлопнула дверь.

Он стал пленником в гостиной.

— Я знала, — прошипела Мета, — я видела, как ты уходила с кувшином молока, дьявольское отродье. Ты вернула ему силы, когда он умирал от раны, которую я нанесла в вечер смерти Хюхнебейна. Он уязвим, твой призрак! Теперь он умрет. Я верю, что смерть для него будет столь же мучительной, как и для нас. Потом настанет твой черед, сучка! Слышишь меня?

Она прокричала свою тираду короткими фразами. Быстро открыла фонарь.

Луч белого света пронзил комнату, и я увидела какой-то легкий серый дымок. И тут же рапира ударила прямо в туман.

— Мо!.. Мо!.. — раздался душераздирающий крик, и тут же неловко, но с нежностью было произнесено мое имя. Я бросилась вперед и ударом кулака опрокинула фонарь, он тут же погас.

— Мета, — умоляюще простонала я, — послушай меня… Пожалей.

Лицо Меты исказилось, превратившись в маску демонической ярости.

— Предательница! — завопила она.

Рапира выписала горящую букву перед моим взором. Я ощутила укол ниже левой груди и упала на колени.

Что-то громко всхлипнуло рядом со мной, словно умоляя Мету, в свою очередь. Рапира вновь поднялась. Я пыталась найти последние слова примирения с Богом. Лицо Меты вдруг исказилось, и рапира выпала из ее рук.

Что-то вокруг нас зашуршало. Какое-то узкое пламя развернулось лентой и подожгло шторы.

— Горим! — крикнула Мета. — Сгорим все вместе… проклятые!

В момент, когда все должно было провалиться в смерть, дверь распахнулась. Огромная, невероятно огромная старуха, вошла в комнату — я запомнила только ужасные глаза, горевшие зеленью на неописуемом лице.

Укус пламени ожег мою левую руку. Я отступила, собрав последние силы. Увидела, что Мета застыла со странной гримасой на лице. Я поняла, что ее душа отлетела. Глаза без зрачков чудовищной старухи медленно обежали комнату, которую охватывал огонь. Ее взгляд остановился на мне.

* * *

Я заканчиваю свой труд в странном маленьком домике. Где я? В полном одиночестве. Однако вокруг постоянный шум, невидимое лихорадочное присутствие. Он вернулся. Я снова услышала, как он произносит мое имя, неумело и нежно…

Так внезапно завершился немецкий манускрипт — конец словно отрезали ножом.

Французский манускрипт

Теперь я осведомлен.

Мне указали на самого старого извозчика города, который проводит время в дымной пивной, где пьет октябрьское пиво, густое и ароматное.

Я поставил ему выпивку, потом угостил отличным табаком и голландской водкой. Он поклялся, что я принц.

— Конечно принц! — воскликнул он. — Кто благороднее принца? Пусть, тот, кто против, найдет меня, я его отделаю своим кнутом!

Я указал ему на дрожки, обширные, как маленькая гостиная:

— А теперь отвезите меня в тупик Сент-Берегон.

Он ошарашенно глянул на меня, потом расхохотался:

— Вы хитрец? Забавный человек!

— Почему?

— Устроили мне испытание. Я знаю все улицы города. Да что улицы!.. Все мостовые! Нет улицы Сент-Бере… как ее?

— Берегон. Простите, это не в районе Молденштрассе?

— Да нет, — уверенно заявил он, — такой улицы здесь нет, как Везувия в Санкт-Петербурге.

Никто не знал города лучше, вплоть до самых мрачных закоулков, как этот велеречивый любитель пива.

Один студент, сидящий за соседним столиком и писавший любовное послание, услышал наш разговор и вмешался:

— А разве нет святой с этим именем?

Жена хозяина гневно вмешалась в разговор:

— Имена святых не производят, как еврейские колбаски.

Я успокоил всех, поставив вина и пива, мое сердце посетила радость.

Полицейский, который с раннего утра до позднего вечера ходит по Молденштрасе, похож на массивного английского дога, но свое дело знает отлично.

— Нет, — медленно протянул он, вернувшись из длительного путешествия по своим мыслям и воспоминаниям, — такой улицы нет ни здесь, ни во всем городе.

Но через его плечо я вижу желтый разрез тупика Сент-Берегон между водочным заводиком Клингбома и конторой какого-то торговца зерном.

Мне пришлось поспешно и невежливо отвернуться, чтобы скрыть счастье. Тупик Сент-Берегон! Ха-ха! Он не существует ни для извозчика, ни для студента, ни для местного полицейского — он существует только для меня!

* * *

Как я сделал это неожиданное открытие?

Да… почти по научному наблюдению, как помпезно сказали бы в нашем профессорском кругу.

Мой коллега Зейферт, преподающий естественные науки и взрывающий перед носом студентов шары, наполненные странным газами, не сможет ничего возразить.

Когда я иду по Молденштрассе, надо от заводика Клингбома до конторы торговца пройти некоторое расстояние. На это требуется три шага и пара секунд. Но я заметил, что люди, идущие рядом, немедленно переходят от одного здания к другому, и их тени не показываются в углублении тупика Сент-Берегон.

Осторожно опросив разных людей и сверившись с кадастровым планом города, я узнал, что существует невысокая стена, соединяющая оба здания, которую и видят люди.

Я заключил, что для всего мира, кроме меня, этот переулок существует вне времени и пространства.

Мне нравится играть словами, которыми мой коллега Митцшлаф любит усыпать свои философские лекции: Вне времени и пространства.

Ха-ха! Если бы этот педант с мордой буйвола знал столько же, сколько я! Все, что он рассказывает про эти туманные измерения, просто пустые фантазии, которые могут зацепить любопытство пары-тройки невежд.

Уже несколько лет мне известна эта таинственная улица, но я ни разу не осмелился войти в нее. Думаю, что и более мужественный человек, чем я, испытывал бы колебания.

Какие законы управляют этим неведомым пространством? Захваченный этой тайной, смогу ли я открыть свой собственный мир?

У меня много причин считать этот мир негостеприимным для человеческого существа. Мое любопытство превозмогло страх.

Однако то малое, что я видел на этой непонятной улице, было так банально, так обычно, так уныло!

Должен признать, что перспектива почти тут же обрывалась, буквально в десяти шагах, где был поворот переулка. И все, что я мог видеть, были две высоких стены. Они были наспех вымазаны известкой, и на одной углем вывели буквы: «Санкт-Берегонгассе», зеленоватая, истертая мостовая с провалом перед поворотом. В провале рос куст калины.

Этот худосочный кустарник, похоже, жил в соответствии с нашими временами года, ибо иногда я наблюдал нежную зелень или несколько снежинок на ветках.

Я мог бы провести любопытные наблюдения, противопоставив этот кусок странного космоса нашему миру. Но это потребовало бы от меня более или менее долгих остановок на Молденштрассе, а Клингбом, который часто наблюдал, как я в упор гляжу на одно из окон его здания, думал нечто непотребное о своей жене и бросал на меня злые взгляды.

С другой стороны, я спрашиваю себя, почему в обширном мире такая странная привилегия выпала только мне.

Я спрашиваю себя…

И тут же вспоминаю о своей бабушке по материнской линии. Эта крупная мрачная женщина, которая мало говорила и, казалось, своими бескрайними зелеными глазищами следила за перипетиями иной жизни на стене перед собой.

Ее история была смутной. Мой дед, бывший моряк, вроде вырвал ее из рук алжирских пиратов.

Иногда она гладила мои волосы своими длинными белыми руками, шепча:

— Быть может, он… Почему бы и нет?.. В конце концов?

Она повторила это в вечер своей смерти и добавила, когда ее взгляд, горящий бледным огнем, уже бродил среди теней:

— Туда, куда я не смогла вернуться, быть может, отправится он…

В тот день разыгралась черная буря. Когда бабушка скончалась и мы зажгли свечи, огромная ночная птица разбила окно и умерла на постели усопшей, окровавленная и угрожающая.

Это — единственная странная вещь, которую я помню в своей жизни. Но имеет ли это хоть малейшее отношение к тупику Сент-Берегон?

Ветка калины стала началом приключения.

* * *

Откровенен ли я, пытаясь найти в этом тот первоначальный щелчок, который приводит в движение миры и события?

Почему бы не вспомнить об Аните?

Несколько лет назад ганзейские порты еще принимали похожие на чудищ выплывавшие из тумана маленькие странные суда с латинскими парусами: тартаны.

И тут же колоссальный смех охватывал порт до самых глубоких пивных погребов. Со смехом хозяева выгружали свои напитки, а голландские моряки с лицами, похожими на часовой циферблат, пожевывали свои длинные гудские трубки.

— Ага! Прибыли раздатчики мечты!

Но моя душа расстраивалась, видя, как героические мечты умирают под напором германского смеха.

Рассказывали, что грустные экипажи этих судов жили на золотых берегах Адриатики и Тирренского моря и хранили сумасшедшую мечту о фантастической обетованной стране на нашем жестоком севере, сестру древнего Туле.

Не столь знающие, как их предки тысячного года, они сохранили в памяти легенды об островах алмазов и изумрудов, легенды, которые родились, когда их отцы встретились со сверкающим авангардом взломанных вечных льдов.

Их мало затронул прогресс последних веков, если не считать морского компаса, чья намагниченная стрелка всегда поворачивала свое синее острие на север, что было для них последним доказательством тайны высоких широт.

В день, когда мечта двинулась, как новый Мессия, по водам Средиземного моря, когда сети принесли лишь рыбу, отравленную глубоководным кораллом, когда Ломбардия не прислала ни зерна, ни муки на скудные земли юга, они подняли паруса, воспользовавшись береговым ветром.

Их флотилия вздыбила море своими жесткими крыльями, потом одно за одним их суденышки растворились в бурях Атлантики. Гасконский залив ощипал флотилию, выпустив жалкие ее остатки из гранитных зубов северной Бретани. Часть деревянных корабликов были проданы немецким и датским торговцам деревом. Одно суденышко умерло в мечте, столкнувшись с айсбергом, сверкавшем на солнце вблизи Лафотенских островов.

Север украсил могилы этих судов, нежно назвав их «Суда мечты», и если грубые немцы смеются над ними, то меня они увлекли в мечту, которая влекла моряков до самого их конца.

Может быть, и потому, что Анита их дочь.

* * *

Она прибыла оттуда, крошкой на руках матери, на тартане без половины парусов. Суденышко продали. Мать умерла; ее маленькие сестры тоже. Отец, ушедший на американском паруснике, так и не вернулся, впрочем, как и сам парусник. Анита осталась одна, но ее мечта, которая привела суденышко к причалам из замшелого дерева, не покинула ее: она верит в северную фортуну и жадно хочет ее достичь, я бы сказал, даже с какой-то ненавистью.

В Тампельгофе, в лучах белого света, она танцует, она поет, она разбрасывает красные цветы, которые кровавым дождем падают на нее или сгорают в пламени фонарей.

Затем она обходит публику, протягивая вместо шапки раковину розового перламутра. В нее бросают монеты, даже золотые, и в этот момент ее взгляд становится мягче, когда она на секунду дарит ласку щедрому человеку.

Я давал золото, золото, а я ведь скромный преподаватель французской грамматики в гимназии. Я платил за взгляд Аниты.

Короткие заметки

Я продал своего Вольтера. Я иногда читал своим ученикам отрывки из его переписки с королем Пруссии. Это доставляло удовольствие директору гимназии.

Я должен за два месяца фрау Хольс за проживание в пансионе, она постоянно повторяет, что она бедна…

Эконом заведения, у которого я попросил очередной аванс в счет будущей зарплаты, с неловкостью ответил, что ему затруднительно это сделать, что регламент гимназии запрещает… Я не стал его слушать. Мой коллега Зейферт сухо отказался одолжить мне несколько талеров.

Я положил тяжелый золотой соверен в перламутровую раковину: взгляд Аниты долго согревал мне душу.

Тут же я услышал смех, доносившийся из лавровых зарослей Темпельгофа, и узнал двух прислужников гимназии, которые скрылись во мраке.

Это моя последняя золотая монета. У меня больше нет денег…

Когда я проходил мимо дома Клингбома по Молденштрассе, меня задела ганноверская упряжка с четырьмя лошадьми.

Я дважды испуганно отпрыгнул и оказался в Берегонгассе. Моя рука невольно сломала ветку калины.

Ветка у меня на столе. Она внезапно открыла мне необъятный мир, словно палочка волшебника.

* * *

Приступим к рассуждениям, как сказал бы скупец Зейферт.

Прежде всего, мое испуганное отступление в таинственный проулок и последующее возвращение на Молденштрассе показали, что это пространство легко доступно мне, как для входа, так и для выхода, словно любая обычная улица.

Но ветка есть достижение, скажем… невероятное, философское. Этот кусочек дерева «лишний» в нашем мире. Если в любом лесу Америки я сломаю ветку кустарника и привезу сюда, это никак не изменит количества веток, существующих на всей земле.

Но принесенная с Берегонгассе ветка калины увеличивает это количество на некую единицу, которую ни один тропический лес не смог бы добавить к растительному царству земли, потому что она попала сюда из иного мира, а он реален лишь для меня!

Значит, кроме нее, я могу принести любой предмет в мир людей, и никто не сможет оспорить мое владение им. Никогда владение не может быть более абсолютным, потому что вещь не произведена земной промышленностью. Данный предмет увеличивает общее количество объектов, которое остается неизменным на земле…

Я выстраиваю аргументацию, она течет, как полноводная река, увлекает за собой флотилию слов, окружает островки обращений к философии: она обрастает обширной системой логических притоков, чтобы доказать мне самому, что кража на Берегонгассе не является таковой на Молденштрассе.

Сила этой галиматьи приводит меня к понятному действию. Достаточно избежать репрессий загадочных обитателей проулка или мира, куда он ведет.

Думаю, что в праздничных залах Мадрида и Кадиса конкистадоры, тратя золото из новых Индий, не обращали внимания на гнев далеких ограбленных народов.

Завтра я отправлюсь в неизвестность.

* * *

Клингбом заставил меня потерять драгоценное время.

Думаю, он ждал меня в маленьком квадратном холле, который имеет вход в магазин и в его кабинет.

Когда я шел мимо и уже собирался, сжав зубы, с головой окунуться в авантюру, он ухватил меня за полу пальто.

— Ах! Господин профессор, — простонал он, — как я мог так ошибиться в вас! Это не были вы! А я подозревал именно вас, слепец! Она сбежала, господин профессор, не с вами! Нет, вы человек чести! Она сбежала с начальником почты, полукучером, полуписцом. Какой позор для дома Клингбом!

Он увлек меня в заднее помещение магазинчика и налил мне водки, настоянной на апельсиновой цедре.

— А я опасался вас, господин профессор! Я всегда видел, как вы смотрите на окна моей жены, но теперь я знаю, что вы смотрите на жену торговца зерном.

Я скрыл свое недоумение, высоко подняв бокал.

— Да! — сказал Клингбом, вновь наливая мне красноватый напиток. — Я бы порадовался, сыграй вы такую же шутку с этим злобным зерноторговцем, который радуется моему несчастью.

И с сообщнической улыбкой добавил:

— Хочу доставить вам удовольствие: дама ваших мыслей сейчас в саду плетет и расплетает гирлянды из вьюнков. Смотрите сами.

Он увлек меня за собой по спиральной лестнице к кривому оконцу. Я увидел грязные дымящие сараи спиртоперегонного заводика Клингбома, которые сплетались в невообразимый лабиринт двориков со скучными садиками колючих кустарников шириной не более шага. Именно сюда тянулся странный проулок.

Но там, где я должен бы видеть с высоты наблюдательного пункта этот проулок, торчали лишь строения Клингбома и чахлый садик его соседа, зерноторговца, где худющая женщина возилась со своими бесплодными грядками.

Последний глоток апельсиновой водки придал мне храбрости. Покинув Клингбома, я сделал всего несколько шагов и углубился в Берегонгассе.

* * *

Три небольших желтых двери в белой стене…

За поворотом проулка заросли калины бросали зеленые и черные тени на булыжную мостовую, потом появились дверцы. Они выстроились рядком, что было странным и немного ужасало на мирной улице типичной фламандского городка.

Мои шаги четко звучали в тишине.

Я постучал в первую из дверей, позади нее слышалось лишь эхо.

Улочка тянулась дальше до нового поворота через полсотни шагов.

Неизвестность открывалась передо мной со скупостью. Моим сегодняшним открытием были только две стены, плохо выбеленные известью и три двери. Но разве любая закрытая дверь не таит позади себя могучую тайну?

Я с силой постучал во все три двери. Громкое эхо разрывало тишину, притаившуюся в глубине длинных коридоров. Иногда шум напоминал очень легкие шаги, но это был единственный ответ закрытого мира.

В дверях были замки, как в любых виденных мною дверях. Накануне вечером я целый час тренировался открывать замок моей комнаты куском изогнутой проволоки. Это было проще простого.

По моим вискам стекал пот, мне было стыдно. Я достал из кармана привычный крючок и сунул в замочную скважину первой двери.

Она открылась с той же легкостью, что и дверь моей комнаты.

* * *

Я вернулся домой, сижу среди книг, смотрю на красную ленту, упавшую с платья Аниты на мой столик, и держу в сжатом кулаке три талера.

Три талера!

Признаюсь, своими собственными руками я уничтожил свое самое яркое приключение.

Этот новый мир открывался только для меня. Что ждал от меня мир более таинственный, чем миры, которые вращаются в глубине Бесконечности?

Тайна делала мне реверансы, улыбалась мне, как юная дева. Я повел себя, как мошенник.

Я был мелочен, отвратителен, жалок.

Я…

Но три талера!

Как рассыпалось это приключение, обещавшее стать чудом!

Три талера, которые антиквар Гоккель с недовольным ворчанием выложил за резное блюдо. Но три талера… Это — улыбка Аниты.

Я внезапно сбросил их в ящик стола. В мою дверь постучались. Явился Гоккель.

Неужели это был злобный антиквар, который с презрением бросил металлический диск на прилавок, загроможденный варварскими и замшелыми безделушками?

Он улыбался, то и дело добавляя к моему имени, которое он произносил с трудом, «герр доктор» и «герр учитель».

— Думаю, — произнес он, — я был крайне неправ по отношению к вам, герр доктор. Это блюдо стоит намного больше.

Он достал кожаный кошель, и я вдруг увидел желтый оскал золота.

— Быть может, — продолжил он, — у вас есть предметы того же происхождения… Я хотел сказать того же толка.

Оттенок не ускользнул от меня. Под вежливостью антиквара прятался дух скупщика краденого.

— Дело в том, — сказал я, — что один из моих друзей, знающий коллекционер, попал в затруднительное положение, должен рассчитаться с некоторыми долгами и желает получить деньги за кое-какие предметы своей коллекции. Он желает остаться неизвестным. Он человек ученый и очень робок. Он уже несчастен из-за необходимости расстаться с сокровищами своих витрин. Я хочу помочь ему избежать дальнейших печальных переживаний. Я помогаю ему.

Гоккель яростно закивал. Он словно таял от восхищения мною.

— Именно так я вижу нашу дружбу. Ах! Герр доктор, я перечитаю сегодня О друзьях Цицерона с двойным удовольствием. Почему у меня нет такого друга, как ваш несчастный ученый! Но я хочу немного помочь в вашем прекрасном деле, покупая все, с чем ваш друг пожелает расстаться, и буду платить дорого, очень дорого…

Какое-то любопытство охватило меня в эту минуту:

— Я особо не разглядывал это блюдо. Это меня не касалось, да и мало в этом я смыслю. Что это за работа? Византийская, вероятно?

— Э-э-э… Не могу сказать вам с точностью. Византийская, да… быть может… Нужно продолжить изучение. Но, — продолжил он, внезапно успокоившись, — в любом случае, на нее найдутся любители.

И тоном, который ставил точку в дальнейших исследованиях:

— Главное, что это необходимо нам двоим… и вашему другу.

В этот вечер я провожал Аниту по улицам, залитым лунным светом, до набережной Голландцев, где в зарослях высоких лилий прятался ее домик.

Но следует вернуться в рассказе к блюду, проданному за талеры и золото, что позволило мне снискать дружбу самой красивой девушки в мире.

* * *

Дверь открылась в длинный коридор, выложенный синей плиткой. Окна с узорчатым стеклом давали рассеянный свет и дробили тени. Моим первым впечатлением было, что я попал в дом где-то в Фландрии, и оно усилилось, когда в конце вестибюля открытая дверь привела меня в просторную сводчатую кухню с деревенской мебелью, сверкавшую чистотой и воском.

Атмосфера была столь успокоительной, что я громким голосом спросил:

— Эй! Есть кто-нибудь?

Загремело звучное эхо, но никто не появился.

Должен признать, что полное молчание и отсутствие какой-либо живой души не удивили меня, словно я ожидал именно этого.

Даже теперь, как и с момента обнаружения загадочного переулка, я не думал о возможных обитателях его.

Однако я проник в этот мир, как ночной вор.

Я не принял никаких предосторожностей, когда рылся в ящиках со скудным количеством столовых приборов, скатертей и салфеток. Мои шаги отдавались звонким эхом в соседних комнатах, меблированных, как монастырские кельи, на лестнице из великолепного дуба, который…

Да, в этом посещении было много удивительного!

Никуда не ведущая лестница!

Она ныряла прямо в серую стену, как если бы продолжалась за каменной стеной.

И все это купалось в желтоватом свете от витражей из волнистого стекла, которыми был выложен потолок. Я заметил или решил, что заметил, на крашеной стене какую-то чудовищную форму, но, присмотревшись, увидел, что это были тончайшие кракелюры, только похожие на чудовищ, которые мы видим в облаках или кружевах штор. Это меня не смутило и, в очередной раз приглядевшись, понял, что вижу сетку трещин на гипсе.

Я вернулся в кухню, где через зарешеченное окно увидел сумрачный дворик, похожий на колодец меж четырех высоченных и замшелых стен.

На сервировочном столике лежало тяжелое блюдо, которое показалось мне ничего не стоящим. Я сунул его под пальто.

Я был безумно разочарован. Мне казалось, я украл какие-то гроши из детской копилки или из потертого шерстяного кошелька бедной старухи.

И пошел к антиквару Гоккелю.

* * *

Три домика идентичны: в каждом я нашел чистенькую кухоньку, простую и сверкающую мебель, один и тот же нереальный и сумеречный свет, ту же спокойную безмятежность и громадную стену, перед которой заканчивается лестница. Повсюду я нашел тяжелое блюдо и подсвечники.

Я их унес и…

А на следующий день нашел их на том же месте.

Я отношу их Гоккелю, и тот платит, радушно улыбаясь.

От этого можно сойти с ума. Мне кажется, в меня вселилась монотонная душа вращающегося дервиша.

Я вечно ворую в том же доме, в тех же обстоятельствах и беру те же предметы. Я спрашиваю себя, может эта начальная месть неизвестности без тайны. Не первый ли круг проклятия, по которому иду?

Не состоит ли проклятие в обыденном повторении греха на вечные времена?

Однажды я не пошел туда. Я решил реже проводить эти жалкие походы. У меня образовался запас золота. Анита была счастлива и относилась ко мне с великой нежностью.

В тот же вечер меня навестил Гоккель, спросил, нет ли у меня чего-нибудь на продажу, к моему удивлению, повысил цену и скорчил гримасу, когда я сообщил ему о своем решении.

— Господин Гоккель, — сказал я, когда он собрался уходить, — вы, несомненно, нашли постоянного покупателя?

Он медленно обернулся и посмотрел мне прямо в глаза.

— Да, герр доктор. Я ничего вам не скажу, вы же не говорите мне… о вашем друге, продавце.

Голос его стал серьезным.

— Приносите мне каждый день такие предметы. Скажите, сколько золота вы за них желаете получить, я заплачу, не торгуясь. Мы повязаны одним делом, герр доктор. Быть может, позже нас ждет расплата. А пока давайте жить, как мы любим жить — вы с красивой девушкой, я — с моим состоянием.

Мы с Гоккелем больше никогда не касались этой темы. Но Анита вдруг стала крайне требовательной, и золото антиквара стремительным потоком утекало в ее маленькие нервные ручки.

Вдруг, если можно так выразиться, изменилась атмосфера переулка.

Я услышал мелодии.

По крайней мере, мне казалось, что я слышу далекую и чудесную музыку. Я снова набрался мужества и решил исследовать переулок за поворотом, добравшись до источника доносящейся издалека музыки.

В момент, когда я прошел через третью дверь и сделал первый шаг в зону, которую еще никогда не проходил, мое сердце отвратительно сжалось. Я сделал всего три или четыре неверных шага.

Потом я обернулся. Я еще видел отрезок Берегонгассе до поворота, но он как-то сузился. Мне казалось, что я опасно удаляюсь от своего мира. Однако в приступе неоправданной храбрости я побежал, потом упал на колени, как мальчишка, заглядывающий поверх изгороди. И рискнул взглянуть на неведомый отрезок переулка.

Разочарование было подобно пощечине. Дорога продолжалась, петляя, но я вновь увидел три небольших двери в белой стене и кусты калины.

Я конечно бы вернулся, если бы в этот момент не начался прилив мелодии, далекий призыв пенящихся звуков…

Я преодолел необъяснимый страх, чтобы вслушаться и, если возможно, проанализировать музыку.

Я сказал прилив: это был звук, родившийся на большом отдалении, но мощный, как рев моря.

Я прислушивался и уже не различал первого дыхания гармонии, которую, казалось, обнаружил.

Возник тяжелый разлад звуков, яростный шум жалоб и ненависти.

Вы не замечали, что первые наплывы отвратительной вони бывают иногда нежными и даже приятными? И вспомнил, как однажды выйдя из дома, я почувствовал на улице восхитительный запах жареного мяса.

— Отличная утренняя кухня, — сказал я себе под нос. Но через сотню шагов аромат превратился в тошнотворную вонь горящей ткани. Действительно, горела лавочка торговца тканями, наполняя воздух огненными искрами и дымящимися обломками. Наверное, первое сходство мелодичного шума обманывало меня.

— А если пройти новый поворот? — уговаривал я себя. Действительно мои первые опасения почти исчезли. Я за несколько секунд преодолел пространство перед собой, на этот раз спокойным шагом… чтобы обнаружить в третий раз то, что я оставил позади.

Нечто вроде горькой ярости, которой сменилось любопытство, овладело всем моим существом.

Три идентичных домика, и опять три идентичных домика.

Хотя открыв первую дверь, я уже взломал межпространственную тайну.

Мрачная решимость овладела мной. Теперь я двигался по переулку, и мое разочарование росло с ужасающей скоростью.

Поворот, три желтых дверцы, куст калины, новый поворот и появление трех дверец в белой стене и тень от кустов. Это повторялось, как в последовательности цифр, вот уже полчаса, став каким-то наваждением во время моего яростного и шумного движения.

И вдруг, после нового поворота, эта ужасная симметрия исчезла.

Были те же три дверцы и калина, но появился и большой портал из серого дерева, словно покрытый патиной. И эта дверь испугала меня.

Теперь шум налетал ревущими порывами. Я отступил к Молденштрассе. Музыкальные периоды стали похожи на жалобные катрены — три дверцы и калина, три дверцы и калина…

Наконец замигали первые фонари реального мира. Но шум преследовал меня до самого выхода на Молденштрассе. Он разом оборвался, перейдя в веселые шумы вечерней заполненной народом улицы. Таинственная и ужасная череда звуков обернулась звонкими детскими голосами, поющими какую-то песню.

* * *

Невероятный ужас обрушился на город.

Я не стал бы упоминать о нем в этих кратких мемуарах, интересных только для меня, если бы не нашел таинственной связи между сумрачным переулком и кровавыми преступлениями, которые еженощно происходят в городе.

Более ста человек внезапно исчезли. Сотня других была убита с чудовищной жестокостью.

Когда я начертал на плане города извилистую линию Берегонгассе, непонятный тупик, врезающийся в наш земной мир, то с невероятным удивлением обнаружил, что все эти преступления были совершены вдоль этой линии.

Несчастный Клингбом исчез одним из первых. По словам его приказчика, он растаял, как дым, когда входил в помещение перегонных кубов. Жена торговца зерном последовала за ним, унесенная из своего печального садика. Ее мужа нашли с пробитой головой в сушильне.

В одном доме на улице Старой Биржи исчезли все обитатели. На улице Церкви нашли два, три, четыре, а потом шесть трупов. На улице Почты было пять исчезновений и четыре убийства. И это продолжается, ограничиваясь Дойчештрассе, где снова есть убитые и похищенные.

Теперь я отдаю себе отчет, что говорить об этом равнозначно тому, что я сам распахну двери Кирхауза, мрачного приюта для сумасшедших, могилы, где не будет Лазаря. Либо я стану жертвой толпы религиозных фанатиков, которые в раздражении разорвут меня на куски, словно колдуна.

Однако после моих монотонных, ежедневных краж во мне растет гнев, заставляя разрабатывать смутные планы мести.

— Гоккель, — сказал я себе, — знает больше, чем я. Надо поставить его в известность, тогда он выложит тайну.

Но в тот вечер, когда антиквар сыпал содержимое тяжелого кошелька в мои руки, я ничего не сказал, и Гоккель ушел, как обычно, с вежливыми словами, лишенными какого-либо намека на странное дело, которое сковало нас одной цепью.

Мне кажется, события ускорятся, ураганом ворвутся в мою слишком размеренную жизнь.

Я все больше уверен в том, что Берегонгассе с ее домишками всего лишь прикрытие, за которым прячется неизвестно какая страшная реальность.

До сих пор, и, несомненно, ради моего непомерного счастья, я отправлялся туда в разгар дня, ибо, если правду сказать, не зная почему, я опасался вечера и мрака.

Но однажды я слишком долго возился, обшаривая мебель, опрокидывая ящики, отчаянно надеясь отыскать что-то новенькое. И «снова» послышался глухой рев, похожий на треск тяжелых плит, катящихся по гальке. Я поднял голову и увидел, что опаловый свет потускнел, превратившись в пепельный полумрак. Витражи лестничной площадки побледнели, дворики наполнились тенями.

У меня сжалось сердце, но поскольку шум продолжался, усиленный эхом, мое любопытство оказалось сильнее, и я поднялся по лестнице, чтобы посмотреть, откуда доносится шум.

Становилось все темнее, но перед тем как, словно безумец, броситься к нижним ступеням лестницы и убежать, я смог увидеть…

Стены больше не было!

Лестница исчезала в бездне, проделанной в ночи, откуда поднимались неясные чудовища.

Я добежал до двери. Позади меня что-то опрокинулось.

Молденштрассе сверкала передо мной спасительным убежищем. Я бросился бежать. Вдруг меня с невероятной яростью схватил какой-то коготь.

— Вы с луны свалились?

Я сидел на мостовой Молденштрассе перед моряком, который с гримасой боли почесывал свою голову и смотрел на меня с пораженным видом.

Мое пальто было разорвано в клочья, рана на шее кровоточила. Я не стал терять времени на извинения, а поспешно убежал к крайнему возмущению моряка, кричавшему мне вслед, что после такого болезненного столкновения хотел бы мне предложить выпить.

* * *

Анита уехала, Анита исчезла!

Сердце мое разбито, я опустошен и безутешно рыдаю в подушку.

Хотя набережная Голландцев далека от опасной зоны. Боже! Сколько я упустил, излишне осторожничая и нежничая!

Зачем показал Аните, не упоминая о переулке, пресловутую линию, сказав ей, что опасность сосредоточена вдоль этой извилистой кривой?

Глаза девушки в этот момент опасно сверкнули.

Я должен бы предполагать, что невероятный дух авантюры, двигавший ее предками, не умер в ее душе.

Быть может, в то же мгновение, своей женской интуицией, она сопоставила мое внезапное обогащение и эту криминальную топографию… Моя жизнь обрушилась!

Новые убийства, новые исчезновения…

Мою Аниту унес кровавый и необъяснимый вихрь!

Случай Ганса Менделла навел меня на безумную мысль: туманные существа, как он их описал, может быть, и не такие неуязвимые?

Ганс Менделл не относился к людям с приличной репутацией, но его слову можно верить. Опасный человек, одновременно бурлак и бандит.

Когда его нашли, в его кармане лежали кошельки и часы двух несчастных — их окровавленные тела лежали неподалеку от него.

Можно было счесть его полностью виновным, если бы не то, что, когда на умирающего хрипящего Менделла наткнулись, обе его руки были оторваны.

Мужчина могучего сложения, он смог протянуть достаточно долго, чтобы ответить на лихорадочные вопросы судебных чиновников и священников.

Он признал, что уже несколько дней следовал за одной тенью, похожей на черный туман, которая убивала людей, а Менделл затем обчищал их.

В день своего несчастья он увидел в лунном свете, как черный туман выжидал, неподвижно застыв посреди улицы Почты. Менделл спрятался в будке отсутствующего полицейского и принялся наблюдать. Он заметил и другие туманные формы, мрачные и неловкие, которые прыгали, словно детские мячи, а потом исчезли.

Вскоре он услышал голоса и увидел двух молодых людей, идущих по улице. Черный туман исчез, но два человека внезапно опрокинулись на спину и стали корчиться, а потом затихли.

Менделл сказал, что уже наблюдал по крайней мере раз семь один и тот же порядок в совершении преступления.

Каждый раз он выжидал ухода тени, чтобы обчистить трупы.

У этого человека было чудовищное хладнокровие, достойное лучшего применения.

Пока он проверял карманы двух жертв, он с ужасом увидел, что туман не удалился, а только взлетел в воздух, оказавшись между ним и луной.

Он различил некую человеческую фигуру довольно грубых очертаний.

Он хотел укрыться в будке, но не успел. Туман обрушился на него.

Однако Менделл был невероятно силен; он нанес, как он сказал, сильнейший удар и почувствовал легкое сопротивление, словно ударил по сильному потоку воздуха.

Больше он ничего не смог добавить. Ужасная рана позволила ему протянуть целый час после окончания рассказа.

Моим мозгом овладела мысль отомстить за Аниту. Я сказал Гоккелю:

— Больше не приходите. Я должен отомстить, а ваше золото мне не поможет, я слишком сильно их ненавижу.

Он внимательно посмотрел на меня, мне знаком этот взгляд.

— Гоккель, — повторил я, — я буду мстить.

Вдруг его лицо осветилось, словно он испытал огромную радость.

— И… вы считаете… Герр доктор, что «они» исчезнут?

Тогда я велел ему подготовить тележку, нагрузить ее связками хвороста и бутылками с маслом и чистым спиртом, уложить бочонок пороха и оставить утром все это на Молденштрассе. Он низко поклонился, как услужливый официант, и, уходя, дважды повторил:

— Да поможет вам Бог! Да придет Господь вам на помощь!

* * *

Я знаю, что пишу последние строки в этом дневнике.

Хворост, пропитанный маслом и спиртом, свален перед большим порталом, ручейки пороха соединяют соседние дверцы с другими промасленными вязанками. Порох заложен в расщелины стен.

Таинственный шум волнами прокатывается вокруг меня: сегодня я различаю ужасающие жалобы, отдаленные человеческие стоны, эхо ужасных мучений плоти. Но мое существо дрожит от радости, поскольку я ощущаю безумное волнение, идущее от них.

Они видят мою подготовку, но не могут мне помешать, поскольку я понял, что только ночь наделяет их могуществом.

Я неторопливо достаю зажигалку.

Проносится стон, а кусты калины трепещут, словно их сотрясает мощный ветер.

Голубое пламя вздымается… хворост начинает трещать, порох взрывается…

Я бегу по извилистому переулку от поворота к повороту, чувствуя головокружение, и слишком быстро несусь по спиральной лестнице, которая уходит глубоко под землю.

* * *

Дойчештрассе и весь квартал охвачены пламенем.

Из окна мансарды я вижу, как белеет небо.

Погода стоит сухая. Воды, похоже, нет. По улице бежит красная полоса огня, и взлетают горящие угли.

Вот уже целый день и целую ночь все вокруг пылает. Но огонь еще не добрался до Молденштрассе!

Там тупик. В нем царит спокойствие, только дрожат кусты калины. Вдалеке грохочут взрывы.

Новая тележка, снаряженная Гоккелем, ждет.

Ни одной живой души — все собрались на грандиозный спектакль огня. Здесь его не ждут.

Я иду вперед, сгибаясь под тяжестью вязанок, пропитанных маслом и спиртом и присыпанных порохом.

И вдруг за впервые преодоленным поворотом я застываю. Три домика, вечные три домика спокойно горят желтым пламенем в спокойном воздухе. Словно сам огонь уважает их безмятежность, поскольку исполняет свой долг без шума и ярости. Я понимаю, что нахожусь на красной поляне пожара, уничтожающего город.

Я отступаю с тревогой в душе перед тайной, которая вот-вот умрет.

Молденштрассе рядом. Я замираю перед одной из дверец, которая с дрожью открыл несколько недель назад. Здесь я разожгу новый огонь.

Я в последний раз пробегаю по кухне, суровым кельям, по лестнице, которая вновь уходит в стену, и чувствуя, что все это стало мне привычным, почти родным.

— Что это?

На большом блюде, которое я неизменно находил каждый следующий поход, лежат исписанные листки.

Элегантный женский почерк.

Я хватаю свиток. Это будет мое последнее преступление в этом сумрачном переулке.

Демоны! Демоны! Демоны!

* * *

— На этом кончается французский манускрипт.

Последние слова, где упоминаются нечистые духи ночи, написаны поверх текста через все страницы — почерк угловатый, поспешный, свидетельствующий об отчаянии и ужасе.

Так должны писать те, кто на тонущем судне передает последнее прощай семье, которая, как они надеются, их переживет.

* * *

Это произошло в прошлом году в Гамбурге.

Санкт-Паули, Зиллертхал, ошеломительная Петерштрассе, Альтона и питейные заведения доставили мне мало удовольствия во время вчерашней и позавчерашней прогулки. Я бродил по старому городу, где носился запах свежего пива, приятный моему сердцу, ибо напоминал мне города, любимые еще с юношества. Там, на звучной, пустой улице я увидел имя антиквара «Локкманн Гоккель».

Я купил древнюю баварскую трубку с яркими миниатюрами. Торговец выглядел приветливым, и я спросил, известно ли ему имя Архипетр. У антиквара был серый землистый цвет лица, но в этот вечерний час оно побелело, выступив из полумрака, словно его осветило внутреннее пламя.

— Ар-хи-петр, — пробормотал он. — Господин, что вы сказали? Что вам известно?

У меня не было никаких причин скрывать тайну этой истории, найденной в грязном, ветреном месте.

Я рассказал ему все.

Мужчина зажег газовый рожок древней модели, его пламя засвистело и запрыгало.

Я разглядел усталые глаза продавца.

— Это был мой дед, — сказал он, когда я упомянул об антикваре Гоккеле.

Я закончил рассказ, и из темного угла донесся горестный вздох.

— Это — моя сестра, — сказал он.

Я поприветствовал еще юную девушку, красивую, но чрезвычайно бледную, которая, застыв в густой тени, слушала меня.

— Почти все вечера, — продолжил он тревожным голосом, — дед пересказывал эту историю моему отцу, а тот поведал нам этот фатальный рассказ. Теперь, когда он умер, мы вспоминаем ее.

— Но, — нервно сказал я, — благодаря вам мы сможем провести поиски, касающиеся таинственного переулка. Я прав?

Антиквар медленно поднял руку.

— Альфонс Архипетр преподавал французский язык в гимназии до 1842 года.

— Ого! Это было очень давно!

— В год великого пожара, который едва не спалил Гамбург. Молденштрассе и огромный квартал между ней и Дойчештрассе превратились в единый пылающий костер.

— А Архипетр?

— Он жил неподалеку отсюда, в стороне Блейхена. Огонь не добрался до его улицы, но в середине второй ночи, шестого мая, ужасная ночь, сухая и безводная, его дом, и только он, запылал. Остальные окружающие дома чудом уцелели. Он погиб в огне. Во всяком случае, его так и не нашли.

— История… — спросил я.

Локкманн Гоккель не дал мне договорить. Он был так счастлив найти возможность продолжить рассказ, что тут же завладел инициативой, подхватив едва затронутую тему. К счастью, он рассказал почти все, что я хотел узнать.

— Дело в том, что в этой истории сжалось время, как пространство сжалось вокруг рокового тупика Берегонгассе. В архивах Гамбурга говорится об ужасных преступлениях, которые совершила во время пожара банда таинственных злоумышленников. Неслыханные преступления, грабежи, бунты, кровавые галлюцинации толпы — все это действительно случилось. Но эти ужасы творились и за несколько дней до пожара. Вы понимаете выражение, которое я употребил по поводу сжатия времени и пространства?

Его лицо немного разгладилось.

— Современная наука уже не сосредоточена только на эвклидовом видении мира, благодаря теории потрясающего Эйнштейна, которому сейчас завидует весь мир. Не стоит ли с ужасом и отчаянием признать этот фантастический закон сжатия Фитцджеральда-Лоренца? Сжатие это слово, которое скрывает многое!

Разговор, похоже, изменил тематику.

Девушка бесшумно принесла высокие бокалы, наполненные золотистым вином. Антиквар поднял свой бокал к пламени. Вино вспыхнуло чудесными переливами, словно в его хрупкой руке замер драгоценный камень.

Он забыл о научных рассуждениях и вернулся к рассказу о пожаре.

— Мой дед и люди того времени рассказывали, что невероятные зеленые всполохи поднимались до самых небес. Фанатики видели в них лица женщин неописуемой свирепости.

…У вина есть своя душа. Я опустошил бокал и улыбнулся, слыша ужасающую речь антиквара.

— Эти же зеленые всполохи взлетали из дома Архипетра и ревели так ужасно, что, как говорят, люди на улице умирали от страха.

— Господин Гоккель, — спросил я, — не говорил ли ваш дед о таинственных приобретениях? Ведь он ежевечерне покупал одни и те же блюда и подсвечники?

За него ответил усталый голос. Я услышал почти те же слова, какими заканчивался немецкий манускрипт:

— Громадная старуха, невероятная старуха с глазами осьминога на неописуемом лице. Она платила мешками золота, столь тяжелого, что нашему деду приходилось делить их на четыре части, чтобы перенести в сундуки.

Девушка продолжила:

— Когда профессор Архипетр пришел к нам, дом Локкманн-Гоккель был близок к разорению. Вдруг он разбогател. Мы богаты до сих пор, очень богаты из-за золота… этих ночных существ!

— Их больше нет, — пробормотал ее брат, наполняя бокалы.

— Не говори так! Они не могли нас забыть. Помнишь о ночах, об ужасных ночах? Все, на что я могу сейчас надеяться так это на присутствие среди них человека, которого они боготворят и который вступается за нас.

Ее прекрасные глаза широко раскрылись, как бы заглянув в черную бездну ее мыслей.

— Кати! Кати! — воскликнул антиквар. — Ты снова видела…

— Все ночи они здесь, эти сущности. Ты это прекрасно знаешь, — тихим голосом, похожим на болезненный стон, произнесла она. — Они осаждают наши мысли, как только мы засыпаем. Я почти не могу спать!..

— Мы почти не спим, — эхом отозвался ее брат.

— Они появляются из своего золота, а мы, несмотря на это, любим его. Они выходят из всего, что мы приобретаем с помощью этого адского достояния… Они всегда будут возвращаться, пока будет живы мы и эта несчастная земля!

 

Господь, ты и я…

После двадцати лет отсутствия я возвращаюсь в Уэстон, крохотный городок моего детства, который покинул, гонимый и бедный, как церковная крыса. Мое возвращение не было вызвано ни призывом родных колоколов, ни желанием примириться с прошлым. Двадцать успешных лет флибустьерства на семи морях превратили вшиваря в набоба. Мой верный Буревестник отправился на вечный покой в дальнем затоне порта, а деньги с банковских счетов в Кингстоне, Сингапуре и Александрии я перевел в Мидленд-банк Уэстона.

Я сошел с поезда в час, когда красный горизонт начинал чернеть. На перроне из тени возник человек и приподнял шляпу.

— Нотариус Маджетт… Ваш нотариус, капитан! Я получил ваши распоряжения из Коломбо и приобрел дом, который, надеюсь, понравится вам. Какая приятная случайность, ведь вы делаете первые шаги по мостовым родного города!

Проныра! Он высматривал меня каждый раз, когда на вокзал прибывал поезд из Лондона.

— Маджетт, — сказал я, — вы старше меня на несколько лет, но Маджетт, который свидетельствовал против меня и засадил в тюрягу, был намного старше.

— Мой отец, — вздохнул нотариус. — Он умер, и надеюсь, Бог сжалился над его бедной душой. Он сокрушался, что навредил вам, капитан.

— Хотелось бы выпить.

— Почту за честь угостить вас в связи с приездом, капитан. «Бальморал» уже открылся. Хотя это — частный клуб, думаю, вас с удовольствием примут.

Поверенный в делах явно проговорился, ибо сидевшие за столиками джентльмены встретили меня сердечными улыбками и приветствиями. Прислуга подобострастно кланялась.

Некоторые лица были знакомы, хотя безжалостное время поработало над ними.

Кто-то в глубине зала не сдержался:

— Почти миллион фунтов!

На моем банковском счету лежала примерно такая сумма.

Услышав цифру, владелец и директор «Уэстон-Эдвертайзера», местной газетенки, едва не подавился виски. Проходимец создал мне репутацию негодяя за несколько невинных проделок.

— Старая развалина, — сказал я сам себе, — через неделю приползешь на брюхе просить деньги для своего гнусного листка. Получишь по заслугам!..

Я не успел осушить второй стакан, а большинство присутствующих уже напомнили о себе и пожали мне руку. Я не жалел сил, пытаясь каждому вывихнуть плечо.

Ад и проклятия! Я надеялся насладиться божественным блюдом мести! Но стоило прекрасной белой ручке приподнять уголок шторы, чтобы я забыл о прошлом и капитулировал. Даже подписал щедрый чек, наполнив пустую кассу газеты. Судьба воспользовалась любовью с первого взгляда, превратив меня в осла и заставив переступить через собственную гордость.

В окно выглянула соседка и, увидев меня, приветливо улыбнулась. Ручка, которая приподняла гипюровую занавеску, слегка дрожала, а странный перекрученный браслет из рубинов на запястье бросал ослепительные блики.

Штора упала, но я успел разглядеть фигурку, настоящую танагрскую статуэтку, и прекрасные глаза цвета грозовой тучи.

В тот же вечер нотариус Маджетт сообщил:

— Мисс Мартина Мессенджер… из знатного семейства Шропшира. Живет в Уэстоне пятнадцать лет; значит, вы ее знать не могли. Когда приехала сюда, ей едва исполнилось двадцать. Надеюсь, не нарушим приличий, назвав ее возраст.

— Богата?

— Нет! Обходится без прислуги, впрочем, домик у нее небольшой, — и с сожалением добавил: — Нет и долгов…

Утром я позвонил в дверь мисс Мессенджер.

Она приняла меня в доме, недостойном ее красоты, ледяная гостиная, монашеская мебель, охапки бумажных цветов в гипсовых вазах.

— Я — ваш сосед и пришел с визитом, — начал я.

— Рада, ведь обычай давно утерян, — ответила она с дьявольской улыбкой.

Я заготовил несколько фраз, чтобы изложить свое предложение. Фразы бежали прочь, как трусливые солдаты, но предложение, четкое и категоричное, прозвучало:

— Мисс Мессенджер, я желаю взять вас в жены.

Ее пальцы выбили дробь на столешнице. Браслет вспыхнул тысячами огней.

— А я не желаю, — ответила она, — но сохраним добрососедские отношения.

Улыбнулась и протянула мне окруженную пламенем руку. Я был покорен, пленен, потерял голову и готов на все, чтобы ее улыбка, глаза с темными всполохами, огненная рука стали моими…

Жители Уэстона обрели мир, хотя я готовил им иную участь.

На нашей огромной земле женщины, отказавшие мне, встречались редко. Уйдя от соседки, я выпил несколько коктейлей, чтобы собраться с мыслями.

— Прекрасная чертовка, — сказал я себе, — могу допустить, что ты отказываешь мужчине, но не понимаю, как можно отказаться от миллиона фунтов, даже если у тебя нет долгов. Может, ты попала в лапы сутенера?

Но в Уэстоне смазливые красавчики по улицам не слоняются, а представить себе головы уэстонцев на подушке Мартины Мессенджер я не мог. Но однажды около полуночи она дала повод для ревности. Наши сады, разделенные высокой изгородью, лежали по соседству с давно заброшенным коммунальным лугом, похожим на настоящие джунгли. Я собирался закрыть дверь на веранду, как вдруг услышал скрип калитки в соседнем саду и различил в свете луны неясный силуэт, быстро уходящий прочь.

— Прекрасная Мартина отправляется в город странным путем.

Минуту спустя я крался за ней, продираясь сквозь колючие кусты, дикий овес и сорняки.

Вот это да!

Я едва не выкрикнул эти слова вслух.

Она сошла с утоптанной тропинки и двинулась в сторону Гровса, кладбища, заброшенного после судебной тяжбы между коммуной и местным землевладельцем. Новый некрополь Уэстона устроили на другом конце города.

Мисс Мессенджер приблизилась к остаткам изгороди, и в этот миг луна скрылась за облаками — далекую фигуру поглотила накрывшая пустырь тьма.

— Что за место для нежных свиданий, — с раздражением пробормотал я. И целых два часа расхаживал по пустырю, надеясь увидеть, как возвращается мисс Мессенджер.

Но увидел ее только утром на пороге дома, когда она бросала хлебные крошки воробьям.

Пора рассказать о своем сновидении. Оно связано с одним давним происшествием, и я напомню о нем.

Это случилось в Сиднее. Буревестник стоял в сухом доке, а я снял комнату на Уэйн-стрит. Окна выходили в парк Виктории, где — слава богу! — не росли ужасные эвкалипты, не имеющие листвы и не дающие тени. Из-за жары, спалось плохо. Вдруг я ощутил прохладное дуновение воздуха — лицо мое обвевали веером.

Я в полусне схватил благодетельную руку.

Услышал крик и получил пару пощечин.

Проснувшись, понял, что веду борьбу с лохматой и крикливой тварью, которая с яростью отбивалась от меня. Я дотянулся до выключателя у изголовья кровати — на потолке вспыхнула лампа.

Я едва не выпустил пленника, а вернее пленницу.

Меня атаковал огромный крылан, одна из гигантских летучих мышей Австралии, которую нередко называют летучей лисицей.

Ослепленное светом, ночное животное свирепо зашипело, морда ее напомнила Тину, собачонку, которая долго была амулетом Буревестника.

— Тина, — сказал я, — успокойся. Я не собираюсь убивать тебя.

И увидел в зеркале залитое свежей кровью лицо.

— Вот как, — воскликнул я, — ты, как и твои дрянные сестры, следуешь гнусным обычаям вампиров. Проклятая кровопийца! Но сегодня ночью я благодарен тебе, поскольку врач обнаружил у меня полнокровие и посоветовал сделать кровопускание. Ты сэкономила мне полкроны! Если хочешь еще порцию, прошу!

Она отказалась, но успокоилась и, похоже, прислушалась к моим словам и даже с удовольствием внимала им.

— Лети, Тина, и если тебе понравилось, до завтра…

С этими словами я вернул ей свободу, и она исчезла во тьме парка.

Верите или нет? Но Тина возвращалась все последующие ночи. Мы подружились, она будила меня, покусывая за нос и уши, иногда наносила легкие пощечины перепончатыми крыльями и тихо гавкала, как моя покойная собачка. Думаю, она сожалела о моем отъезде. Я не осмелился захватить ее с собой, поскольку жизнь на борту судна вряд ли подходила летучей мыши.

Вернемся к моему недавнему сну.

Я словно вернулся в прошлое, в Сидней, в комнату на Уэйн-стрит. Ласковый ветерок от веера обвевал мне лицо, потом я почувствовал легкий укол в горло.

— Тина, ты вернулась… пей, малышка! — ласково воскликнул я и схватил за лапку.

Услышал крик, она пыталась вырваться.

Сон окончательно отлетел. Я был не в Австралии, а в собственном доме в Уэстоне, кто-то во тьме отбивался от меня.

Я нажал выключатель, вспыхнул свет, из моей глотки вырвался удивленный вопль. В моих руках билась Мартина Мессенджер.

Огромные глаза, полные ярости и ужаса. В уголке рта блестела красная жемчужинка, а в зеркале отражалось мое окровавленное лицо.

— Тина… — пробормотал я, по привычке обращаясь к сиднейскому крылану.

— Не называйте меня Тиной, — хрипло проворчала пленница.

Я собрался с мыслями и сказал:

— Тина была крыланом, который подружился со мной, то была громадная летучая мышь, кровосос…

— Вампир, — сказала мисс Мессенджер.

— Как и вы?

— Как и я.

Я повидал многое, но ничего подобного ранее не случалось; однако ситуация мне нравилась.

Вампирша выглядела красавицей! Ее обтягивала серая шелковая туника, подчеркивая вызывающие округлости, а рот от крови соблазнительно припух.

— Тина, — сказал я, не выпуская ее запястья, — хочу рассказать небольшую историю. Однажды в Марселе я застал в номере воровку, которая пыталась завладеть моим кошельком. Я мог сдать ее в полицию, но не сделал этого — красивая и отлично сложенная чертовка сочла справедливым, что должна рассчитаться удовольствием, а поскольку острота наслаждения превзошла ожидания, я оставил ей кошелек. Та история закончилась, наша — начинается. Гостиничная воровка и вампир платят одной и той же монетой.

И потянул Мартину в постель.

Но ее глаза выражали такую мольбу, что я сжалился.

— Нет… нет, — простонала она, — пока не могу вам объяснить… Нет, нет, я ни в чем не отказываю, но только… не здесь!

«Здесь» было постелью, на которую она смотрела с нескрываемым ужасом.

— Пошли, — шепнула она, — любовь возможна только… там.

Там… Она вывела меня в сад и, держа за руку, бросилась вперед с такой скоростью, что я несколько раз едва не упал. Мы пересекли коммунальный луг и остановились перед Гровсом.

Мартина обогнула несколько черных стел и остановилась перед разверстой могилой.

— Только здесь духи ночи позволяют мне забыться сном и насладиться любовью. Я мертва… Я была уже мертва, когда пятнадцать лет назад прибыла сюда…

Серая туника распахнулась, меня обожгло ее жаркое дыхание.

Открытая могила приняла нас.

От могильных стенок, окружавших нас, как стенки саркофага, веяло любовным пылом многих свадеб, состоявшихся в глубинах земли. К этим черным свадьбам добавилась и наша.

— Иди, — сказала она, — дай мне выспаться.

Она положила палец мне на губы, в ее глазах читался вопрос.

— Бог, ты и я — единственные, кто будет знать об этом, — шепнул я, обязуясь хранить тайну будущих ночей.

И выбрался из могилы. Невидимая рука накрыла ее плитой.

Моя глупость привела к фатальной развязке. Женщина, которая вела хозяйство в доме, заболела и прислала вместо себя дочь.

Черноволосая наглая девчонка была отлично сложена. Встав передо мной, она вонзила в меня черные глаза и выставила грудь вперед, словно фигура на носу корабля.

— Правду ли говорят, — спросила она, — что вы можете купить мне меховую шубу, золотые наручные часы с бриллиантами и шелковые чулки, не став менее богатым?

— Истинная правда, — ответил я.

— Так чего вы ждете? — хихикнула она.

Я не стал ждать.

Но в день, когда она появилась на публике в роскошных нарядах и весь город начал сплетничать, ставни соседки остались закрытыми. Звонок тщетно посылал звонкие ноты в глубины дома — мои призывы остались без ответа.

Вечером я перемахнул через ограду сада, но, переступив порог задней двери, ощутил, что дом давно пуст и тонет в пыли забвения.

Ночью я поспешил в Гровс.

Ужасное зрелище — в открытой могиле скалился череп, к бесформенному гнилью прилип клочок шелка, рубиновые всплески на обглоданной кисти и невероятное зловоние, поднимавшееся из глубины земли.

Я всю ночь умолял и ад, и небо, пока вдали не пропел зарю петух.

Буревестник выглядит как новый.

Но внешность обманчива, впрочем, такое положение дел устраивает меня. Я набрал экипаж из самого гнусного портового отребья. Вскоре мы выйдем в море, и в первую же бурю мой латаный-перелатаный кораблик уйдет под воду.

…Слишком тяжело всю жизнь делить тайну с Богом и останками трупа.

 

Я убил Альфреда Хивенрока!

Я прислонил велосипед к километровому столбу и развернул карту, которую мне вручили у «Колсона, Миввинза и Миввинза».

Это была карта Кента и части Саррея, но служащая уверила меня, что в Кенте заработать легче.

Она соврала, ибо мне никогда не приходилось встречать людей, почти не расположенных приобретать шеффилдские бритвы, тюбики с мыльным кремом и пузырьки с освежающей туалетной водой — все то, что позволяет получить гладкую и чистую кожу на лице.

Карта была достаточно подробной, чтобы вывести меня к Сент-Мэри-Грей при выезде из Лондона через Левисхэм, но после Орпингтона она пестрела возмутительными ошибками и пробелами. А потому я понапрасну искал Челсфилд, который служащая отметила красным карандашом, чтобы заставить меня поверить в то, что там был рай для торгов-ли. К счастью, мне на помощь пришло встрепанное худое существо.

Человек вылез из зарослей, где, вероятно, с пользой для себя отоспался. Он был весь покрыт былинками и красным песком.

— Огонька не дадите? — осведомился он, коснувшись пальцами остатков шляпы.

Я сообщил, что огонька дать могу.

— Но у меня нет и сигарет, — добавил он.

Я дал ему сигарету и огонька, и он бросил на меня взгляд преданной собаки.

— Что-нибудь ищете? — спросил он между двумя затяжками.

— Ага, Челсфилд.

— Вы стоите спиной к нему, но не жалейте, ибо он полон кретинов. А здесь Рагглтон.

— Рагглтон? Его нет на карте.

— В этом нет необходимости, ведь немецкие Фау-I сделали все, чтобы стереть его с лица земли. Вы поставили велосипед у последнего остатка моего дома.

— Этот столбик?

— Это был угловой камень очага в столовой. Время от времени я прихожу сюда, чтобы смести листья с могилы Полли.

— О… Ваша жена?

— Нет, моя ослица, славное животное. Никак не возьму в толк, как ее смерть могла помочь фрицам выиграть войну.

Он собрался распрощаться со мной.

— Если вы явились сюда, чтобы что-то продать, направляйтесь лучше в сторону Эльма, там люди не так глупы, как в Челсфилде.

— Значит, это все, что осталось от Рагглтона? — спросил я, поглаживая столбик.

— Не совсем. Есть еще чудом уцелевший дом мисс Флоранс Би. Вы проедете мимо, направляясь в Эльм. Он стоит почти напротив кладбища. Дом сдается, но где тот безумец, который возьмет его в аренду?

Он покрутил рукой у виска.

— Рагглтон… Полли… Я прощаюсь с вами навсегда, — торжественно заявил он.

— Навсегда?

— Я отыскал работу на судне, которое уходит на Карибы. А когда окажусь там, свалю на берег и попытаю счастья на земле.

Ведя велосипед, я прошел вдоль кладбища, которое было изрыто вражескими бомбами тщательнее, чем Царская долина сотрудниками лорда Карнарвона, и вскоре увидел мисс Флоранс Би, которая смотрела на меня, положив руки на ограду сада.

Женщине было около сорока, у нее было приятное, хотя и чуть суровое лицо. Она заметила, что я, проходя мимо зарослей остролиста, бросил взгляд на желтую табличку, и улыбнулась.

— Если вас послало бюро аренды… — начала она.

Я покачал головой.

— Будь вы джентльменом, я бы попытался продать вам тюбик крема для бритья, — сказал я, улыбаясь в ответ.

Возможность перекинуться несколькими словами с себе подобными была, по-видимому, так редка для мисс Би, что она произнесла несколько избитых фраз по поводу трудных и смутных времен с явным намерением не слишком быстро возвращаться в мир молчания и одиночества.

С момента, когда я поступил за комиссионные на службу к «Колсону, Миввинзу и Миввинзу», и в промежуток времени между расставанием с бывшим хозяином Полли и улыбкой мисс Би, у меня не было иных намерений, как продавать бритвы и мыло обитателям Кента.

Но, улыбнувшись ей, я сразу принялся разрабатывать план, кардинально отличающийся от тех, которые должны были снабжать меня хлебом насущным.

И именно в это мгновение родился Альфред Хивенрок.

Я медленно обвел глазами окрестности и задумчиво покачал головой.

— Странно, — сказал я вполголоса, — действительно странно…

Произнося эти слова, я переводил взгляд с таблички на кладбище, избегая глядеть на мисс Би.

— Странно? — спросила она.

— Да, если вспомнить, что мне пару дней назад говорил Альфред. Альфред Хивенрок, мой кузен, необычный человек, особенно в том, что касается его мыслей. Странный мошенник, хотя и мой кузен.

— Хивенрок, — задумчиво протянула мисс Би, — это имя мне не совсем незнакомо.

Безусловно, она лгала в надежде продолжить нежданную беседу.

— Ба, — продолжил я, — не думаю, что когда-то был Хивенрок в Гастингсе и вряд ли он будет заседать в Палате Лордов или Общин. Единственный, у кого есть деньги, Альфред Хивенрок, а я просто воевал.

Она с симпатией глянула на меня.

— Не хотите присесть, сэр?

— Дэвид Хивенрок. Друзья звали меня просто Дейв, а если я говорю о них в прошлом, то потому, что они оставили свои шкуры на французской земле, когда гнали бошей.

Мы сели на садовую скамейку.

— А почему вы сказали «странно», переводя взгляд с таблички об аренде на кладбище, ведь я следила за вашим взглядом, — вдруг спросила она.

Я довольно умело изобразил замешательство застигнутого врасплох человека, когда он погружен в свои мысли.

— Вы действительно заметили это? — с наивным видом произнес я. — Дело в том…

Над нами пролетел ангел. Воцарилось молчание, полное надежд для мисс Би и прекрасно сыгранного смущения для меня.

Мой проект обретал жизнь…

— Дело в том, — вновь заговорил я тоном, в котором сквозило истинное замешательство, — в тот день Альфред сказал мне:

«Послушай, Дэвид, — он никогда не называет меня Дейвом, — мне порядком поднадоели Лондон, далекие путешествия и большие города».

«Поезжай в Бас, Маргейт или в Сорлинг», — посоветовал я.

Он заворчал.

«Захлопни свои туристические проспекты; ты наверняка, пытаешься заработать комиссионные, но со мной это не пройдет. Ибо мне нужен дом в пустынном месте неподалеку от кладбища, которое перестало принимать покойников и визитеров».

Вот, что он мне сказал.

У мисс Би округлились глаза.

— Боже, возможно ли это! — воскликнула она.

— Альфред — необычный тип, — повторил я, — но я не стану утверждать, что он безумец, ибо нет человека хитрее его, чтобы округлить капиталец, но у него есть… свои… мании.

— Неужели до такой степени?

— Дело в том, что его хобби — столоверчение и чтение спиритических трудов. Он клянется только доктором Ди, колдуном времен королевы Елизаветы, который выманивал мертвецов из их могил.

— Какой ужас! — вскричала мисс Флоранс. Ее глаза блестели от радости и надежды услышать еще что-нибудь.

Но я поостерегся обнадеживать ее.

— Все эти глупости выводят меня из себя, — продолжил я, — но я вынужден их выслушивать, ибо, следует признать, иногда Альфред мне кое-что подкидывает. Но я, быть может, окажу ему услугу, рассказав о вашем доме, который так кстати сдается в аренду.

Я встал, чтобы распрощаться, хотя в моих проектах была более продолжительная беседа.

— Позвольте мне предложить вам… стаканчик вина, — после легкого колебания предложила мисс Би.

Я вежливо отказался:

— Не пью ни вина, ни других напитков.

Она бросила на меня восхищенный взгляд.

— В таком случае не откажитесь от чашки чая. У меня отличный чай, довоенный, из Лиона.

Я принял приглашение, хотя и изобразил колебание.

Она провела меня в гостиную, мило обставленную и даже богатую, ибо уже с порога я увидел два полотна Хистлера и роскошные серебряные подсвечники, но не выразил ни малейшего удивления.

Чай был великолепен, как и сигареты Мюратти.

— Расскажите мне о вашем кузене, — попросила мисс Би, — ведь он может стать моим жильцом.

— О нет! — воскликнул я. — Я ничего вам не обещаю! Альфред такой необычный тип, к тому же дьявольски суеверный, поэтому не надейтесь выжать из него большие деньги. Когда речь заходит о деньгах, он становится холодным и точным, как электронно-счетная машина.

— У меня даже не было такого намерения, — запротестовала она. — Я буду рада сдать дом с мебелью за разумную цену, чтобы получить возможность навсегда покинуть эти треклятые места. Надеюсь наконец уехать в Донкастер, где у меня есть имение.

— Какое счастье, что вы можете сказать такое, — пробормотал я.

Женщины всегда говорили, что у меня красивый рот, если поглядеть на него в момент, когда я опускаю уголки губ, выражая горечь. Думаю, они правы.

Я быстро состроил подходящую гримасу, и мисс Флоренс заметила ее.

— Не надо так печалиться, мистер… Дейв, — прошептала она. — Вряд ли имение в Донкастере может составить счастье.

— Меткая пуля, скажем, прямо в сердце, — возразил я, помрачнев, — пуля вроде той, что получил Перси Вудсайд в Октевилле и Брэм Стоун чуть позже…

Перси Вудсайд и Брэм Стоун никогда не существовали, а мне подобная пуля могла достаться совершенно случайно, ибо я служил в глубоком тылу помощником фармацевта.

— Не надо столько горечи, Дейв, — умоляюще произнесла она.

Ее рука легла на мою руку.

— У каждого есть свои заботы… Кстати, а вы женаты?

Я пожал плечами:

— Слава богу, нет. Я смог бы предложить своей жене лишь любовь и чистую воду, которыми, как говорит пословица, особо не прокормишься.

И на этот раз я не солгал.

Она улыбнулась.

На нее было приятно смотреть, и мои взгляды с удовольствием останавливались на ее чуть крупном рте, сверкающих зубах и темных глазах. Одновременно я восхищался чудесной камеей, приколотой к корсету. Я сразу оценил ее в сотню фунтов.

— Расскажите мне о своем кузене, — повторила она, явно сожалея, что приходится менять тему разговора.

— Я могу вам описать его. Он считает себя красавцем, но, увы, он невероятно уродлив со своими усиками клочком. У него пышные рыжие брови, и он носит ужасные затемненные очки. У него брюшко — терпеть не могу толстых мужчин — и всегда грязные руки, словно он роется в барахле на чердаке, и он… он пьет!

— А вы, — с улыбкой сказала мисс Флоренс, — вы трезвенник, чем объясняется ваше отвращение, хотя вам не хватает немного сострадания к нему.

— Пей он виски и даже джин, как все, могло бы сойти, но он не выходит из дома без фляжки кирша, какой ужас! И если бы только это… Он считает оскорблением, если отказываешься пригубить его питье, ибо это единственная вещь, которую он готов делить с ближним. Он не раз заставлял меня страдать, силой заставляя глотать столь чудовищное пойло!

Мисс Флоренс расхохоталась:

— Вы преувеличиваете! Иногда и я не отказываюсь от стопочки холодного ароматного кирша.

Я вскинул брови, а потом недовольно насупился.

— Не злитесь, — мило сказала она. — Не надо слишком строго судить других. Надо уметь прощать им маленькие недостатки. Разве у вас их нет?

Я вонзил взгляд в ее глаза.

— Есть, и не только маленькие, но и большие. И это не только недостатки, но и изъяны. Прежде всего, я хочу уважительного отношения к мертвым и не люблю, когда их покой тревожат мерзкие колдуны…

— Но это же не изъян! — воскликнула моя новая приятельница.

— Согласен, при условии, что ты не ведешь себя, как пьяный грузчик, и нарушаешь то, что я считаю святым законом.

— А вы… не бываете излишне… яростным?

— Бываю. Я не раз бил Альфреда по лицу по этому поводу. Видите ли, я из тех, кто защищает своих друзей, мои друзья умерли… Но я продолжаю защищать даже мертвых!

Я заметил, как у нее задрожали губы.

— Боже, — медленно протянула она. — Дейв, вы — настоящий мужчина.

Я встал и дождался, чтобы она протянула мне руку для пожатия.

— Прощайте, мисс Би, — сказал я. — Я поговорю с Альфредом, но помните, я не имею на него никакого влияния.

— А почему вы сказали «прощайте»?

Я опустил глаза, рот мой быстро сложился в горькую усмешку.

— Потому что… я просто не знаю. Прощайте!

Я ушел быстрым шагом, не оборачиваясь, и сел на велосипед. Крутя педали, я не отрывал глаз от зеркальца заднего обзора.

Мисс Флоранс Би недвижно застыла у изгороди, держа руку на сердце и провожая меня взглядом…

* * *

Мне понадобилось несколько дней, чтобы завершить разработку проекта и раздобыть пять или шесть фунтов.

Велосипед принадлежал «Колсону, Миввинзу и Миввинзу», но я продал своего Шекспира, прекрасное издание, о котором буду жалеть всю жизнь. Я выручил за него два шиллинга и поставил их на Галифакса, который бежал в Норвуде.

Дьявол был на моей стороне, ибо лошадь принесла мне десять фунтов.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы раздобыть бутылку кирша. И почти сразу приобрел синильную кислоту, поскольку в войну, как я уже говорил, я работал у фармацевтов.

Труднее было отыскать краску для волос, превратившую мою шевелюру в рыжее пламя, но я сумел сделать и это.

Накладные усики, подходящий, но очень крикливый костюм, очки с затемненными стеклами не потребовали особых ухищрений.

В колледже я иногда играл в салонных комедиях, и многие считали театр моим предназначением.

Жизнь постаралась опровергнуть пророков. С тех пор я перепробовал сотню профессий, но ни разу не попытал счастья в актерстве.

Это не помешало мне увидеть в зеркале отражение идеального Альфреда Хивенрока. Мои расчеты отводили этому усатому и очкастому новорожденному всего сутки жизни.

* * *

— Мистер Альфред Хивенрок, — сказала мисс Флоренс Би, — я сразу вас узнала. Ваш кузен великолепно вас обрисовал.

— Наверное, он позлословил на мой счет, — ответил я пронзительным голосом, — ибо не мог поступить иначе.

— Он ничего не сказал, — ответила мисс Би.

— Полноте, я знаю Дэвида, завистливое существо и неудачник в жизни; он утверждает, что нет ничего лучше пустой честности. Каков дурак?

— Я так не считаю, — мисс Флоранс поджала губы.

— Та-та-та, он — громила. И не колеблется пускать в ход кулаки, когда затрагиваются его интересы. Хотя это сослужило ему службу во время войны. Должен согласиться, он отважен, хотя я не из тех, кто ценит сию военную добродетель. Как вы нашли его? Несомненно, приятной наружности?

— Он совсем неплох, — честно ответила мисс Би.

— Видите! Все женщины повторяют одно и то же. Вы думаете, он извлекает из этого какую-либо выгоду, как мог бы? Ничего подобного, он — добродетельный осел!

— Не хотите осмотреть дом? — ледяным тоном спросила мисс Би.

— Именно для этого я и явился, — проворчал я, оглушительно расхохотавшись, — а также поглядеть, так ли вы красивы, как он мне сказал!

— Как, он вам сказал, что…

— Сказал, сказал, но не надейтесь что-нибудь получить от этого образчика ходячей добродетели.

Мисс Би выпрямилась, щеки ее горели.

— Оставим это, мистер Альфред Хивенрок, — произнесла она, делая упор на имени, — прошу вас следовать за мной.

Дом был прекрасен, уютно меблирован и поддерживался в отличном состоянии.

— Во что вам обходится прислуга? — спросил я.

Я ждал ответа с тоскливым чувством.

— Вот уже несколько месяцев я обхожусь без нее. Место пустынное, но мне здесь нравится. Однако поддержание дома в порядке становится трудным для меня одной.

Я недовольно махнул рукой.

— Вы, несомненно, найдете прислугу в Эльмсе, — быстро ответила она.

— Или в Лондоне, не беспокойтесь, — сказал я. — Одиночество мне по нраву.

Я подошел к окну и принялся любоваться кладбищем. Время от времени, словно погруженный в собственные мысли, я бормотал:

— Да! Именно так… Это, похоже, мне подойдет.

Я повернулся к ней, и голос мой стал более визгливым, чем прежде.

— Послушайте, малышка… — я заметил, что она подавила возмущенное движение головой, — я — человек откровенный и чистый, как золото, но это не означает, что собираюсь бросать золото через окна и двери. Ваша лачуга мне нравится, чтобы взять ее в аренду, но не требуйте от меня заоблачных цен, иначе сделка не состоится.

— Сто фунтов в год? — осведомилась она. — И договор на три года.

— Гуляйте, — завопил я. — Половину и не больше.

— Не хотите, не надо, — устало сказала она, — я назвала разумную цену.

— Скажем, шестьдесят фунтов и плачу наличными…

Я вытащил из кармана пачку банкнот. Это были деньги для розыгрышей, за которые я заплатил по три шиллинга за сотню. Мы сговорились на шестидесяти фунтах, и я не скрывал радости.

— Расписочку, дорогуша. Вы совершили прекрасную сделку. Я не жалуюсь, хотя, на мой взгляд, аренда высоковата. Ну а теперь по стаканчику?

— У меня нет вина, чтобы угостить вас, — холодно сказала она.

— У меня есть, что надо, — сказал я, извлекая бутылку из кармана, и схватил два стакана, стоявших на буфете.

Кости брошены: мисс Флоранс умрет. Напиток, которым я ее угощу, убьет ее за несколько секунд.

Я уже заметил сейф, не имевший даже диска с секретом. Ее приоткрытая сумочка лежала на столике. Она раздувалась от банковских билетов и драгоценностей.

После этого Альфред исчезнет, вновь превратившись в Дэвида.

Но я вдруг отказался от этого соблазнительного проекта, придумав новый план, на который не падала тень от виселицы.

Не могу сказать, сколько времени все это заняло. Думаю, речь даже не шла о времени, настолько все произошло внезапно, спонтанно, хотя и выглядело грандиозно!

Я поставил стаканы на буфет и спрятал бутылку.

— Скажите, малышка, — пробормотал я, — знаете ли вы, что Дэвид не такой большой дурак, как я считал?

Она положила ручку, ибо готовилась писать расписку, и вопросительно глянула на меня.

— Красивая… Думаю, так и есть, черт подери, и если я вам это говорю сейчас, то только потому, что до этого думал лишь о нашем деле, а дела, красотка, всегда прежде всего.

— Ну и что?

— Вы знаете, что эта тряпка Дэвид больше не хочет вас никогда видеть?

Перо выскользнуло из пальцев мисс Би, и на чистой расписке расползлась огромная клякса.

— Ведь он в вас влюбился… С первого взгляда! Он сказал — смех, да и только, — что он никогда не сможет полюбить другую женщину. Да, да, он, идиот недоделанный, сказал это!

Она провела рукой по лбу и задрожала всем телом.

— Глупый мальчишка, — еще визгливее заорал я, — будь я на его месте, знаете, что бы я сделал?

Она промолчала, не сделала ни жеста, но мне показалась, что по ее щеке скользнула слеза.

— Вот, что бы я сделал!

Я подскочил к ней и внезапно чмокнул ее в шею. Ах, друзья! Какая тигрица! Она вскочила, стул с грохотом опрокинулся, что-то (кажется, чернильница) на столе разбилось, и я получил самую оглушительную пощечину, которая когда-либо позорила щеку мужчины.

— Вон! — прорычала она. — И чтобы ноги вашей здесь больше не было!

— А дом?.. — пробормотал я.

— Я лучше отдам его под приют для бездомных собак, чем стану сдавать его такому мерзавцу, как вы. Вон отсюда, Альфред Хивенрок!

С какой силой и с каким презрением вылетело это «Альфред»!

Я сунул бутылку с киршем в карман и удалился. Оказавшись в саду, я обернулся и бросил мисс Би самое гнусное ругательство, какое может бросить мужчина в лицо женщине.

Альфред Хивенрок исчез в тот же день со своими усиками, рыжей шевелюрой, очками, бутылкой кирша и деньгами для розыгрышей, а Дэвид Хивенрок вновь занял свое место в жизни.

Через двое суток я позвонил у дверей мисс Флоренс, и мне на мгновение показалось, что она вот-вот шлепнется в обморок.

Я живо захлопнул дверь за собой.

— Не думаю, что меня кто-нибудь видел, — прошептал я. — Я добрался до вас окружными путями.

— Почему? — спросила она. — Вы можете приходить сюда открыто.

— Нет, — голос мой звучал глухо.

И только теперь она заметила мой растрепанный вид, бегающие глаза и дрожащие руки.

— Я в последний раз пришел к вам, Флоранс, — с трудом выговорил я.

— Боже правый, что с вами случилось, Дейв?

— Со мной случилось… Нет, позвольте мне задать вам один вопрос, но вопрос будет неприятный!

— Вы не сможете задать подобный вопрос, я достаточно хорошо вас знаю! — воскликнула она, заключая меня в объятия.

— Но он будет таковым.

— Тогда задавайте!

И я заговорил тихим голосом:

— Альфред сказал мне, что… что вы… о, Боже, слова не хотят слетать с моих уст. Нет, я не могу спрашивать вас!

— Я настаиваю, — сказала она, и губы ее оказались рядом с моими.

— Что он попытался ухаживать за вами, и вы ему ни в чем не отказали, что… О нет!..

Я вдруг ощутил ее губы на своих.

— Он солгал, этот последний из мерзавцев! Вы мне верите, Дейв?

Я отшатнулся и схватился за голову.

— Я вам верю, но теперь… простите меня, я подумал и…

— И?

Я с яростью выпрямился:

— Я потерял голову, глаза мне застлала красная пелена, я схватил что-то со стола, что-то тяжелое и ударил.

— Вы ударили? — переспросила она.

— Он упал… и больше не шевелился.

— Он… больше… не… шевелился, — с расстановкой повторила она.

— Умер…

Воцарилось молчание, долгое, тяжелое, потом она громко всхлипнула и рухнула мне на грудь.

— Любимый мой, мой великий… вы сделали это… ради меня!

Я легонько отодвинул ее.

— Я должен уйти. Не сожалейте ни о чем, Флоранс, ибо я ни о чем не сожалею. Пусть исполнится моя судьба. Прощайте!

— Нет!

И она закрыла засов.

* * *

Она задала мне всего один вопрос по поводу «моего преступления» и только один раз.

— А тело?

— Бросил в реку. Ужасно, не правда ли?

— Прекрасно.

* * *

Я ожидал, что она даст мне денег, чтобы уехать за море и начать новую жизнь.

Я ошибся. Мы уехали из Рагглтона через несколько дней, перебрались в Донкастер, а через три недели поженились.

Еще ни одна семья не была так идеальна и счастлива. Жена у меня оказалась богачкой и запретила мне искать работу. Годом позже у нас родился ребенок. Мальчик.

* * *

Лайонелу исполнилось двадцать месяцев, когда Флоранс вернулась с прогулки расстроенной и дрожащей.

— Дэвид, вы уверены, что Альфред мертв? — спросила она меня.

Я пораженно уставился на нее.

— Конечно, дорогая. Почему такой вопрос?

— Потому что я его видела!

— Невозможно!

— Однако это так. Я шла вдоль стены кладбища, когда отворилась решетка и он оказался передо мной. Именно он с рыжими волосами, ужасными усиками, с грязными руками землекопа и в темных очках.

— Простое сходство, — пробормотал я.

— Нет, о нет! Он ухмылялся и вдруг своим ужасным фальцетом бросил мне в лицо ругательство, то самое ужасное ругательство, которое он произнес в мой адрес перед уходом!

Мне показалось, что все вокруг меня рушится, и я вдруг понял, что такое настоящий ужас.

Через несколько дней сидевшая у окна Флоранс испустила крик:

— Вон он!

Дело шло к вечеру, сумерки сгущались, и слышался крик зимородка. Я приклеился носом к стеклу.

Вдали, в тумане таяла расплывчатая фигура: Альфред Хивенрок.

Но в сумерках и тумане глаза часто видят фантасмагории.

* * *

Мой ненаглядный Дейв!

Я больше не могу. Он вернулся. Он разговаривает со мной. Он требует. Он угрожает. Я вынуждена уступить ради вас, мой любимый, ради нашего Лайонела. Я ухожу с ним. Не думаю, что мы снова встретимся.

Да сжалится надо мной Господь!

Ваша несчастная Флоранс.

Прошло три года, как я получил это письмо и перечитываю его ежедневно. Флоранс не вернулась. Она никогда не вернется. Я чувствую, я знаю это. Нельзя безнаказанно испытывать силы ада.

Лайонел растет. Он рыж, как огонь, голос у него пронзительный и звонкий. В какой воде его ни мой, у него всегда грязные руки. Он злобен и отчаянно любит деньги. Для него нет большей радости, чем заполучить новенькие, блестящие шиллинги. Во время прогулок его всегда тянет к кладбищу.

— А что под камнями? — спрашивает он.

— Покойники…

— Я хочу их достать оттуда! — вопит он.

Однажды у соседей угощали напитками. Лайонел долго разглядывал бутылки и вдруг закричал:

— Хочу эту! Хочу эту!

Его палец указывал на бутылку кирша.

Его маленькие друзья зовут его Фредди. Почему?

…О, мой прекрасный Шекспир, как я жалею о том собрании сочинений. Ваши глубокие, полные смысла слова вспыхивают в моей, охваченной ужасом памяти: «И в небе и в земле сокрыто больше чем снится вашей мудрости, Горацио…»

 

Ночной властитель

I

Перезвон железа и бронзы смешался с гулким шумом ливня, который с зари безжалостно лупил город и его пригороды.

Господин Теодюль Нотте мог следить из глубины туманной улицы по зажигающимся одна за другой звездочками невидимый путь фонарщика. Он поднял двойной фитиль лампы «Карсель», стоявшей на углу прилавка, заваленного штуками тусклых тканей и бледного коленкора.

Пламя осветило древнюю лавочку с этажерками из темного дерева, заполненными серыми тканями.

Для торговца галантерейными товарами этот час первых вечерних огней был часом традиционного отдыха.

Он осторожно приоткрыл дверь, чтобы не загремел колокольчик, и, остановившись на пороге, с удовольствием втянул влажный воздух улицы.

Вывеска, огромная катушка из крашеного железа, защищала его от воды, льющейся через дырявую водосточную трубу.

Он раскурил трубку из красной глины — из осторожности он никогда не курил в магазинчике — и, оставив за спиной ежедневный труд, принялся наблюдать за прохожими, которые возвращались домой.

— Вот господин Десмет, вышел из-за угла улицы Канала, — пробормотал он. — Хранитель башни может сверять по нему городские куранты, господин Десмет очень респектабельный человек. Мадемуазель Буллус запаздывает. Обычно они пересекаются у кафе «Трубы», куда господин Десмет заглядывает лишь по воскресеньям после одиннадцатичасовой мессы. А, вот и она!.. Они поздороваются только перед домом профессора Дельтомба. Если бы не шел дождь, они бы на минуту остановились, чтобы поговорить о погоде и здоровье. А собака профессора принялась бы лаять…

Лавочник вздохнул. Такое нарушение нормы его раздражало. Октябрьский вечер тяжелым грузом ложился на крыши Хэма. Потрескивающий огонек трубки бросал розовый отсвет на подбородок господина Нотте.

Из-за угла моста выехал фиакр с желтыми колесами.

— Едет господин Пинкерс… Трубка скоро погаснет.

Это была трубка с миниатюрной головкой, куда влезало всего две щепотки крупно резанного табака Фландрии. Колечко дыма, крутясь, поднялось вверх и рассеялось в вечернем воздухе.

— Как удалось колечко! — восхитился курильщик. — И оно удалось без всяких усилий с моей стороны. Обязательно поделюсь этим с господином Ипполитом.

Так закончился рабочий день Теодюля Нотте, и начались часы отдыха, которые он посвящал дружбе и удовольствиям.

Ток, ток, ток.

Трость с железным наконечником простучала по мостовой в далеком сумраке улицы, и появился господин Ипполит Баэс.

Тщедушный, коротконогий человек, одетый в удобный редингот «веронезе» и увенчанный высокой, безупречной шапкой. Вот уже тридцать лет он приходил вечером сыграть партию в шашки в «Железную катушку». Его точность всегда приводила Теодюля в восхищение. Они на пороге обменялись пожеланиями здравствовать, на мгновение полюбовались бегом облаков, несущихся с запада, обсудили прогноз погоды и вошли в дом.

— Я закрою ставни…

— Кто бы ни постучал, нам все равно! — возвестил господин Баэс.

— И возьму лампу.

— Светильник, — произнес господин Ипполит.

— Сегодня вторник, мы вместе отужинаем, а потом я побью вас в шашки, — жеманно протянул Теодюль.

— Ну, уж нет, мой друг, надеюсь сегодня одержать победу…

Эти извечные реплики, которыми они обменивались столько лет, произносились одним и тем же тоном, сопровождались одними и теми же жестами, пробуждали в них одну и ту же радость с оттенком хитрецы, наделяя стариков умиротворяющим ощущением неизменности времени.

Те, кто обслуживает время, не позволяя вчерашним дням отличаться от дней завтрашних, сильнее смерти. Ни Теодюль Нотте, ни Ипполит Баэс этого не произносили, но воспринимали это, как глубокую истину, важнее которой ничего нет.

Столовая, которую теперь освещала лампа «Карсель», была маленькой, но очень высокой.

Однажды господин Нотте сравнил ее с трубой и сам испугался точности определения. Но именно такой с ее таинственностью и высоким потолком, тонувшим во мраке, который едва рассеивал свет лампы, комната очень нравилась двум друзьям.

— Ровно девяносто девять лет назад в этой комнате родилась моя мать, — говаривал Теодюль. — Ибо в то время этаж частично сдавался капитану Судану. Да, сто лет без одного года. Мне сейчас пятьдесят девять. Моя мать вышла замуж довольно поздно, а Бог послал ей сына в сорок лет.

Господин Ипполит провел свои подсчеты, использовав толстые пальцы.

— Мне шестьдесят два года. Я знал вашу мать, святая женщина, и вашего отца, который поставил вывеску «Железной катушки». У него была роскошная борода, и он любил хорошее вино. Я знал сестер Беер, Марию и Софию, которые посещали ваш дом.

— Мари была моей крестной матерью… Как я ее любил! — вздохнул Теодюль.

— …и, — продолжил господин Ипполит Баэс, — я знал капитана Судана, ужасного человека!

Теодюль Нотте вздохнул еще глубже:

— Верно, ужасный человек! Когда он умер, то оставил свою мебель моим родителям, а они ничего не изменили в тех комнатах, где он обитал.

— Как не изменили и вы…

— О нет, я… вы прекрасно знаете, я бы никогда не осмелился.

— Вы поступили мудро, друг мой, — серьезно ответил тщедушный старик, снимая крышку с блюда. — Хе, хе! Холодная телятина в собственном соку. И готов поспорить, этот куриный паштет куплен у Серно.

Баэс непременно выиграл бы это пари, ибо порядок вечернего меню вторника менялось крайне редко.

Они ели медленно, тщательно пережевывая тоненькие тартинки с маслом, которые господин Ипполит потихоньку макал в сок.

— Вы прекрасный кухарь, Теодюль!

Конечно, и этот комплимент никогда не менялся.

Теодюль Нотте жил один. Будучи гурманом, он проводил долгие часы безделья, которые ему оставляла мало посещаемая лавочка, для приготовления разных яств.

Работы по уборке дома были доверены одной глухой старухе, которая ежедневно возилась в доме пару часов, приходила, двигалась и исчезала, словно тень.

— За трубки, бокалы и за дам! — провозгласил Ипполит, когда они отведали на десерт по большому куску айвового торта.

Черные и оранжевые шашки начали свое движение по шахматной доске.

Так происходило каждый вечер, кроме среды и пятницы, когда господин Ипполит Баэс не ужинал вместе с другом, а также в воскресенье, когда он не приходил вовсе.

Когда гипсовые часики прозвенели десять раз, они расставались, и Нотте провожал друга до двери, высоко подняв древний ночник из синего стекла. Затем он забирался в постель в спальне третьего этажа, которая некогда принадлежала его родителям.

Он быстро миновал площадку второго этажа, пройдя мимо запертых комнат капитана Судана. В них вели узкие и высокие двери, столь черные, что выделялись даже на стенах, потемневших от грязи и ночного мрака. Он никогда не рассматривал их, и никогда ему в голову не приходила мысль открыть их и пропустить свет синего ночника в комнаты, охраняемые этими дверьми.

Он входил в комнаты только по воскресеньям.

* * *

Однако в апартаментах капитана Судана не было ничего таинственного.

Безликая спальня с кроватью под балдахином, цилиндрический ночной столик, два шкафа из орехового дерева и круглый стол, лак которого был прожжен трубкой и сигарами. На нем также остались круглые пятна от стаканов и бутылок. Но капитан, похоже, восполнял недостаток обыденности спальни уютом и убранством гостиной.

Огромный роскошный буфет закрывал одну стену. Обстановку дополняли два вольтеровских кресла, обитые утрехтским бархатом, массивные стулья с мягкими сиденьями из кордовской кожи, окаймленные медными позолоченными шляпками гвоздей, камин с тяжелым таганом, резной стол, две тумбочки, высокое, чуть позеленевшее зеркало над камином, а также библиотечные полки, забитые книгами до самого потолка. Гостиная была так заставлена, что передвигаться здесь было затруднительно.

Для господина Теодюля Нотте, который покидал дом только ради коротких визитов к поставщикам, гостиная капитана Судана была местом молчаливых, незабываемых воскресных праздников.

Он оканчивал обедать, когда часы отбивали два удара, наряжался в прекрасный китель со стоячим воротничком, влезал в расшитые домашние тапочки, возлагал на лысеющую голову черную шелковую шапочку и открывал дверь гостиной. Застоявшийся воздух был насыщен запахом кожи и пыли, но Теодюль Нотте ощущал в нем далекие, таинственные и чудесные ароматы.

О капитане Судане он смутно вспоминал, как об огромном старике, одетом в красноватую хламиду, который курил тонкие черные сигары. А вот лица отца с роскошной черной бородой, худой и молчаливой матери и красивых и белолицых сестер Беер казались ему исчезнувшими лишь накануне.

Смерть быстро унесла их одного за другим тридцать лет назад. Он помнил, что за какие-то пять лет угасли эти четыре человека, которые так плотно заселяли его жизнь.

Все собирались на трапезу в маленькой столовой на первом этаже и наслаждались едой. Но по воскресеньям, когда старухи Хэма, с головами, покрытыми большими капюшонами из черного шелка, тянулись на вечерню в церковь Сен-Жак, стол накрывался в гостиной второго этажа.

Господин Теодюль Нотте вспоминал…

Дрожащей рукой папа Нотте извлекал из полок одну или две книги, несмотря на чуть осуждающий взгляд супруги.

— Послушай, Жан-Батист… из книг ничего хорошего не почерпнешь!

Бородач неуверенно протестовал:

— Стефани, я не думаю, что причиняю зло…

— Причиняешь… Для чтения хватает книги молитв и часослова. Кроме того, ты показываешь дурной пример ребенку…

Жан-Батист с несчастным видом покорялся.

— Мадемуазель Софи нам что-нибудь споет.

Софи Беер откладывала в сторону цветное шитье, которое носила в громадной сумке из гранатового плюша, и подходила к буфету. Этот жест был предметом постоянного восхищения юного Теодюля. В нижней части буфета скрывался короткий и низкий клавесин, который выдвигался в комнату с помощью бокового рычага. Им же музыкальный инструмент вновь убирали в громадный шкаф. Клавиши инструмента желтые, как тыква на срезе, издавали при прикосновении высокие дребезжащие звуки.

Мадемуазель Софи пела приятным и чуть блеющим голоском:

Или исполняла песню о высокой башне, ласточке и потоках слез.

Эти музыкальные слезы вызывали настоящие слезы у мамы Нотте и дрожь пальцев папы Нотте, вцепившихся в черную бороду.

Только мадемуазель Мари, похоже, не испытывала волнения. Она сажала Теодюля на колени и прижимала к груди, обтянутой синим сюром.

— Мы отправимся в сад с тремя тысячами цветов… цветов… цветов… — тихо напевала она.

— А где этот сад? — так же тихо спрашивал Теодюль.

— Никогда тебе не скажу. Его надо найти.

— Мадемуазель Мари, — шептал малыш, — когда я вырасту, то стану твоим мужем, и мы отправимся вместе…

— Тсс, тсс, — смеялась она и целовала его в губы.

Тонкий аромат цветов и фруктов от синего корсажа пьянил, и Теодюль говорил себе, что нет никого прекраснее и нежнее в мире, чем эта розовощекая дама с кукольными глазками в платье из шуршащего шелка.

Когда в один жаркий июльский день он бросил горсть песка на ее гроб, Теодюль Нотте ощутил, как сильно он любил эту женщину, которая была старше его на сорок лет, ведь мадемуазель Мари была подругой детства его матери. Они почти не отличались по возрасту.

Однажды, через много лет после ее смерти, в навсегда проклятое им воскресенье он обнаружил в ящике стола капитана письма, которые доказывали, что старый капитан Судан и мадемуазель Мари…

Господин Теодюль Нотте не смог перевести в слова ужасающий образ, убивший единственную влюбленность в его жизни. Он глубоко страдал всем существом и терзал свою память. Целую неделю он проигрывал в шашки к величайшему удивлению господина Ипполита Баэса. Ему не удалось филе с ореховым пюре, удивительный рецепт которого ему передала мать.

Кстати, это было единственным событием, которое омрачало его дни с того дня, как он в полном одиночестве стал жить в вековом доме в Хэме, до мартовского воскресенья, черного от дождя, ветра и града, когда, по неизвестно какому тайному катаклизму, с верхней полки упала книга из библиотеки капитана Судана.

II

Было бы неверным сказать, что господин Теодюль никогда не видел эту книгу, но это случилось столь давно, что многие, но не он, давно забыли бы об этом.

Итак, тот вечер 8 октября, погребенный во времени полвека назад, остался удивительно живым в его памяти.

Кстати, разве его истинная роль в жизни не казалась постоянным воспоминанием?

Неправдоподобно, странно, но все, что вызывает у вас приступы тоскливой тошноты, бросалось ему в лицо, как разъяренная кошка, когда в тот день в четыре часа пополудни он вернулся из школы.

Четыре часа — спокойный час. Он вкусно пахнет свежим кофе и горячим хлебом, он никому не причиняет зла.

Мокрые тротуары блестели, отражая солнце. Старухи, исчерпав запасы колкостей, покинули свои наблюдательные посты, затянутые тюлем, и удалились в задние помещения с кухнями, где плавал дымок от готовящегося обеда.

Теодюль шел прочь от школы с усталостью юного лентяя и невежды. Трудная арифметическая задачка терзала его мозг.

— Ну чему послужит эта ужасная задачка с людьми, которые никогда не догонят друг друга? Папа и мама зарабатывают достаточно денег, оставят мне в наследство лавочку, и я буду зарабатывать в свою очередь…

— Голуби шорника бродят по маленькой площади, я буду бросать в них камни, потому что я хочу убить сизаря, — кто-то ответил ему.

Теодюль не ждал ответа, поскольку говорил сам с собой. И только сейчас обратил внимание, что шел вместе с парнишкой на толстых кривых ногах, который сидел на задней парте.

— Смотри-ка, я не знал, что ты рядом… Мне казалось, что я иду из школы с Жеромом Мейером, а оказалось с тобой, Ипполит Баэс.

— Разве ты не заметил, что Мейер спрятался в сточной канаве? — спросил юный Ипполит.

Теодюль криво усмехнулся, чтобы понравиться собеседнику. Он едва его знал, поскольку Ипполит считался плохим учеником, которого не любили школьные учителя, и дружить с ним считалось неприличным. Однако в этот день Теодюля влекло к нему.

Улицы опустели, но были наполнены желтым солнечным светом и жарой конца сезона; голуби разлетелись и с деловитым видом уселись на дальний конек. Ипполит выбросил камни, собранные для бросания в голубей. Мальчишки поравнялись с печальной и мрачной булочной.

— Смотри, Баэс, — оживился Теодюль, — на прилавке всего одна буханка хлеба…

Действительно, в плетеных корзинах лежали лишь унылые сухари. Единственная буханка серовато-глинистого хлеба лежала на мраморном прилавке, словно островок в безбрежье океана.

— Ипполит, — сказал малыш Нотте, — что-то во всем этом мне не нравится.

— Тебе никогда не решить задачку с курьерами, — ответил спутник.

Теодюль опустил голову. Ему казалось, что худшим несчастьем для него будет невозможность найти решение.

— Если разломать эту буханку, — продолжил Баэс, — мы увидим, что она полна живых существ. Булочник и его семья боятся их. Поэтому они спрятались в печи, вооружившись ножами.

— Сестры Беер отнесли им булочки с сосисками для поджаривания. Это очень вкусно, Ипполит. Если бы я мог спереть одну из них, я бы принес ее тебе…

— Не стоит трудов, булочная сгорит сегодня ночью, и все внутри изжарятся, а также существа внутри буханки.

Теодюль не нашел возражений, хотя пожалел, что булочки с сосисками так и не будут поджарены.

— Ты все равно бы их не поел, — заметил Баэс.

И опять юный Нотте не нашел, что возразить.

Он не мог выразить, насколько в этот момент любая деталь, любой кусочек мысли, любая увиденная вещь были ему неприятны.

— Ипполит, — сказал он, — мои глаза плохо видят, ты говоришь так, словно терзаешь меня железной расческой. Было бы прекрасно, чтобы ветер не донес до меня запаха конюшен, иначе я стану вопить, а если мне на голову сядет муха, то ее шесть стальных лапок пронзят мне череп.

Ответ походил на непонятный гул.

— Ты сменил измерение, и твои чувства бунтуют.

— Ипполит, — взмолился он, — как происходит то, что я вижу старика Судана рядом с полками, и он сражается с книгой!

— Отлично, отлично, — последовал ответ Баэса, — все это правда. Но между тем, чтобы просто видеть и видеть во времени, чем ты занят сейчас…

Теодюль ничего не понимал из его слов. Сильнейшая головная боль терзала череп. Присутствие спутника было ему отвратительно, хотя одновременно безлюдная улица наполняла его ужасом.

— Мы, наверное, уже давно ушли из школы, — сказал он.

Ипполит отрицательно покачал головой:

— Нет. Разве тени сместились?

И действительно, на маленькой площади тени ни от высокой и смешной пожарной вышки, ни от тележки булочника, обращавшей к небу молитвенно вскинутые оглобли, не изменились.

— А! Наконец кто-то! — воскликнул Теодюль.

Площадь, которую они неторопливо пересекали, называлась Большой Песчаной. Она была треугольной, и каждый угол был началом длинной и унылой улицы, похожей на водосточную трубу.

В глубине улицы Кедра двигался человеческая фигура.

Теодюль не узнал ее. Это была дама с длинным тусклым лицом и невыразительным взглядом. На ней было темное платье с мишурой, а серые волосы прикрывал тюлевый капот.

— Я ее не узнаю, — пробормотал он, — но она напоминает мне малышку Паулину Буллус, которая живет рядом с нами, на улице Кораблей. Она очень тихая и ни с кем не играет.

Вдруг он глухо вскрикнул и вцепился в руку Баэса.

— Смотри… смотри! На ней уже не черное платье, а халат с цветами. И… она кричит! Я ее не слышу, но она кричит. Она падает… вокруг нее сплошная краснота.

— Ничего нет, — сказал Баэс.

Теодюль вздохнул:

— Действительно, ничего нет, больше ничего нет.

— Все это находится где-то во времени, — сообщил Баэс, беззаботно махнув рукой. — Пошли, угощу тебя розовым лимонадом.

Теперь тени на площади сдвинулись; солнечные лучи высветили фасады. Оба школьника пробежали часть улицы Кедра.

— Выпьем ситро, — сказал Баэс. — Хотя оно розовое, но это ситро. Пошли.

Теодюль увидел странный маленький домик, словно увенчанный фитилем, беленький и, похоже, новый, с множеством кривоватых окон и отделанный радужными изразцами.

— Красиво, — сказал он. — Я ни разу не видел его! Особняк барона Писакера вплотную прилегает к дому господина Минюса, а теперь между ними это милое здание. Эге!.. Мне кажется, дом барона короче на несколько окон.

Баэс пожал плечами и толкнул дверь, сверкающую, как огромный драгоценный камень, на котором светлыми буквами на серебристом фоне читалось Таверна Альфа.

Они вошли в уголок металлического и странно освещенного рая, словно попав внутрь редкого кристалла.

Стены были сплошными витражам без четких рисунков, но за витражами плясали живые огоньки. Пол был застелен темными коврами, а вдоль стен тянулись диваны, накрытые ярко расцвеченными тканями.

Маленький идол с удивительно кривым взглядом отражался в помутневшем зеркале. Его чудовищный пупок в виде курильницы благовоний был вырезан из змейчатого камня. В курильнице еще краснел ароматный пепел.

Никто не появился.

Через матовые стекла можно было видеть, как наступает вечер. Зодиакальный свет за настенными витражами бегал, словно от испуга, с резкими бросками насекомого, которого пытаются поймать.

С верхних этажей доносился плеск текущей воды.

Внезапно из ниоткуда возникла женщина и замерла на фоне застывшего света витражей.

— Ее зовут Ромеона, — сказал Баэс.

И вдруг Теодюль не увидел ее. На сердце его было тяжело. Что-то закрутилось перед его глазами, и он испытал настоящее недомогание.

— Мы вышли, — шепнул Баэс.

— Слава богу, — воскликнул Теодюль, — наконец кто-то, кого я знаю. Это — Жером Мейер!

Жером сидел на самой верхней ступеньке дома зерноторговца Грипеерда.

— Глупец, — прошипел Баэс, когда малыш Нотте хотел подойти к нему. — Тебя укусят. Не можешь отличить человека от обычной крысы?

Он с невыразимой болью увидел, что принятое им за Жерома существо комически пожирало горсти круглых зерен, и с ужасом ощутил, как розоватая и жирная плеть хлещет по его ногам.

— Я же тебе говорил, что он спрятался в сточной канаве!

Наконец появился Хэм, как спасительная гавань. Сестры Беер ждали на пороге отцовской лавочки, а растрепанная голова капитана Судана свешивалась из окна второго этажа. Его рука, выступавшая за подоконник из синего камня, держала книгу грязно-красного цвета.

— Боже! — воскликнула мадемуазель Мари. — Малыш горит от лихорадки.

— Он болен, — подтвердил Ипполит Баэс. — Я с трудом довел его. Всю дорогу он бредил.

— Я ничего не понял в этой задачке, — простонал Теодюль.

— Противная школа, — огорчилась мадемуазель Софи.

— Тихо, тихо! — перебила их мадам Нотте. — Надо немедленно уложить его в постель.

Его уложили в спальне родителей — она показалась ему странной и качающейся.

— Мадемуазель Мари, — вздохнул Теодюль, — вы видите картину передо мной?

— Да, мой мальчик, это — святая Пульхерия, достойная избранница Господа… Она защитит тебя и вылечит.

— Нет, — простонал он, — ее зовут Буллус… Она называется Ромеона… Ее называют Жером Мейер, и он крыса из сточной канавы.

— Ужас! — заплакала мама Нотте. — Он бредит! Надо звать доктора.

Его на мгновение, всего на мгновение оставили одного.

Вдруг он услышал негромкие стуки от ударов в стену. Юный больной увидел, как полотно картины запузырил ось под быстрыми щелчками.

Он хотел закричать, но ему было трудно обрести голос. Ему казалось, что его голос звучит вне спальни.

Затем по дому разлился серебряный звон. Град камней ударил по фасаду, разбивая окна, камни запрыгали по спальне.

Шторы на окне раздулись. Пламя пожирало их с яростным ревом.

* * *

Так началась долгая болезнь Теодюля Нотте, собравшая у его постели лучших врачей города, но по выздоровлении ему уже не пришлось возвращаться в школу.

С этого дня началась его большая дружба с Ипполитом Баэсом, который отнес к бреду все несвязные воспоминания дня 8 октября.

— Ромеона… Таверна Альфа… Трансформация Жерома Байера… бредни, малыш!

— А картина со святой Пульхерией, каменный дождь и горящие шторы?

Мадемуазель Мари взяла ответственность на себя: она зажгла спиртовку, чтобы подогреть чай. А камнепад вызван был тем, что часть высокого фронтона фасада обрушилась из-за скрытой работы осенних дождей.

Все было жутким совпадением.

Все было забыто. Только Теодюль помнил все, но следует допустить, что и было его ролью в жизни.

III

Итак, книга упала на паркет гостиной, хотя ничто не могло объяснить ее падения. Правда, что в последние дни тяжелые грузовики с товарами из порта шли через Хэм, и все дома дрожали от самого основания, словно от грозных толчков землетрясения.

Господин Теодюль тут же узнал книгу по ее красному переплету, потускневшему от пыли и грязи. Он долго созерцал ее — пятно на голубом шерстяном ковре — потом с колебанием поднял книгу.

Вначале его непонимание было полным. Он не знал, что подобные труды существуют.

Это был тривиальный трактат Великого Альберта с последующим кратким изложением Премудростей царя Соломона и резюме работ некоего Сэмюэля Поджерса на тему Каббалы, Некромансии и Черной Магии, написанный в соответствии с гримуарами древних мэтров Великой Герметической Науки.

Господин Нотте пролистал ее без особого интереса и положил бы на место, не привлеки его внимания вставные рукописные листочки.

Драгоценная бумага была тонкой выделки, а строки с миниатюрными буквами, выписанные красными чернилами, явно выдавали руку отличного каллиграфа.

Вообще, после окончания чтения господин Теодюль почти не ощутил, что стал более ученым. Даже перечитав эти страницы, он почти не проявил интереса.

В них упоминалось о темных, так называемых адских силах и выгоде, которую люди могли получить от этих опасных существ. В действительности это была критика древних методов, описанных в книге, которые следовало отбросить за неэффективность и даже смехотворность.

Люди, писал неведомый комментатор, не могут достичь измерения, где обитают падшие ангелы. Совершенно очевидно, что последним отнюдь неинтересно покидать свое убежище ради ПРЯМОГО вмешательства в нашу жизнь.

Слово «прямого» было написано заглавными буквами.

Но следует допустить, что существует промежуточное измерение. Это измерение Ночного Властителя.

Приписка была сделана в конце страницы, и господин Теодюль, перевернув страницу, заметил, что продолжение, которое должно было занимать несколько страниц, отсутствовало.

Следующие страницы возвращались к предыдущей критике, а господин Нотте, которого поразило имя Ночного Властителя, желал получить более подробные объяснения. Он нашел лишь запутанные пометки. Несомненно, автор считал, что сообщил достаточно в потерянных страницах.

Очевидно, что Ночной Властитель опасается, что его обнаружат, и знание это для людей, отыскавших его, приведет к созданию защиты против него, а значит, и к ослаблению его могущества.

Господин Теодюль нарисовал себе понравившийся ему довольно простой образ: существо, если это было существо, являлось чем-то вроде прислужника Великих Сил Мрака, которого ради темных и преступных деяний отправили в мир людей.

Не испытав особых потрясений, он вернул книгу на место. Его смутило лишь воспоминание о мимолетном видении красной книги среди беспорядочных снов, преследовавших его во время болезни. Он выждал некоторое время, а потом рассказал все Ипполиту Баэсу. Тот, в свою очередь, пролистал том и вернул его, заметив, что за шесть су он найдет множество таких же букинистических редкостей. А манускрипт едва просмотрел.

— Все это пустая трата времени, отнятая от игры в шашки, — заключил он.

В тот вечер они отведали по большому куску жареной индейки, и господин Теодюль отнес на счет несварения желудка последовавший ночной кошмар.

* * *

По правде сказать, кошмар начался не со сновидения, а с реального происшествия.

Господин Теодюль проводил друга и с синим ночником в руке стал подниматься наверх, чтобы лечь спать. Но когда он достиг площадки второго этажа, дверь гостиной капитана Судана открылась и Нотте ощутил резкий запах сигары. Немного ужаснувшись, он остановился. В любой другой вечер он сбежал бы вниз, прыгая через четыре ступени, и даже очутился бы на улице.

Но он выпил три порции отличного виски, купленного в порту у какого-то моряка.

Волшебный напиток зарядил необычной храбростью его трусоватую душу, и он смело вошел в темную комнату. Все вещи стояли на своих местах, и он снова втянул запах сигары. Ему показалось даже, что он ощущает еще один аромат, более нежный и стойкий, аромат цветов и фруктов.

Он покинул жилище капитана, проверив обе комнаты, и тщательно запер дверь, а потом поднялся в свою спальню.

Когда он улегся, его охватило легкое головокружение, но он превозмог недомогание и заснул.

Он проснулся и уселся в кровати, во рту ощущался вкус виски, горький и липкий, но мозг был светлым и незатуманенным.

Клавесин звучал очень тихо и четко в ночной тиши.

— Мадемуазель Софи, — сказал он сам себе. И его сердце радостно забилось. Он ничуть не испугался.

Он услышал, как хлопнула дверь, потом шаги, поднимающиеся по лестнице. Это был тяжелый и медленный шаг бесконечно усталого человека.

— Мадемуазель Мари! Да, да, я чувствую, что это она. Но как она устала, неся на себе все эти годы груз песка, засыпавшего ее. Этот песок с шуршанием падал на ее гроб.

Ночник едва светил, но освещал дверь, и господин Теодюль увидел, как она медленно распахнулась.

В просвете появилась тень. Тонкий лунный луч светил через высокое окно заднего фасада.

Кто-то шел по комнате, но Теодюль никого не видел, хотя было достаточно светло.

Вторая половина кровати скрипнула — кто-то тяжелый уселся на нее.

— Мадемуазель Мари, — повторил он сам себе. — Это не может быть никто другой.

Что-то тяжелое двигалось, и Теодюль протянул руку к месту, где прогибалось красное шелковое одеяло.

И вдруг все его существо замерло от ужаса.

Его руку схватило когтями и потянуло к себе нечто отвратительное. На него набросились с невероятной яростью.

— Мадемуазель Мари, — взмолился он.

Нечто отступило на край кровати, где в одеяле и подушках образовался невероятный колодец. Теодюль ясно различил две громадных руки, упирающихся в невероятное ложащееся тело.

Он ничего не услышал, но ощутил чудовищное дыхание рядом с собой.

Внизу вновь заиграл клавесин, песня возобновилась чредой чудовищно пронзительных звуков, потом внезапно затихла.

— Мадемуазель Мари… — начал он.

Он не смог продолжить, нечто бросилось на него и вжало в подушки.

Он вступил в борьбу с неведомой сущностью, напавшей на него, и, собрав последние силы, вытолкнул ее из кровати.

Он не услышал никакого удара, но возникло ощущение, что сумрачный враг потерпел поражение.

Сущность была бесформенной и совершенно черной, но он прекрасно знал, что в этом сумрачном вихре находилась мадемуазель Мари, испытывавшая невероятные страдания.

Сущность, однако, собралась с силами, и это он тоже почувствовал. Он знал также, что на этот раз он будет позорно повержен в борьбе, завершение которой станет для него хуже смерти. Внезапно он услышал странный звук, прекрасный и чудовищный одновременно, в комнате возникла новая сущность, невероятно страшная.

Клавесин издал стонущие, нежные звуки, потом черная масса растаяла, всплыла дымком по лунному лучу и исчезла. Удивительная нежность затопила сердце Теодюля. Сон немедленно свалил его, подхватив спасительной волной.

Но перед тем, как забыться в блаженстве забвения, он увидел громадную тень, заслонившую свет ночника.

Он увидел громадное лицо, обращенное к нему, такое огромное, что оно подняло потолок, а его лоб окружил нимб из звезд. Оно было темнее ночи и излучало такую великую и безмерную печаль, что все существо Нотте содрогнулось от боли.

И он понял, каким-то таинственным чутьем, возникшем в самой глубине его души, что он только что встретился лицом к лицу с Ночным Властителем.

* * *

Господин Нотте ничего не скрыл от друга Ипполита и пересказал ему все в мельчайших деталях.

— Дурной сон, не так ли? Крайне странный сон, — сказал Теодюль.

Господин Баэс промолчал.

Впервые в жизни господин Нотте увидел, что его старый приятель отступил от повседневных норм поведения.

Худосочный старик поднялся на второй этаж, запер дверь гостиной капитана Судана и спрятал ключ себе в карман.

— Я тебе запрещаю отныне входить туда! — сказал он.

Господину Теодюлю потребовалось три недели, чтобы изготовить новый ключ и открыть запретную дверь.

IV

Мадемуазель Буллус прошлась желтой шагреневой кожей по мрамору камина, спинкам стульев и безделушкам из бисквита и фальшивого севрского фарфора, хотя их не покрывала ни одна пылинка.

На мгновение она задумалась, не стоит ли заменить засохший лунник однолетний несколькими хризантемами, но при мысли, что надо наполнять водой высокие и тонкие вазы из белого порфира, стоявшие по краям камина, она вздрогнула.

Зеркало отражало в мягком свете люстры образ, который был ей привычен. Она взбила свои тонкие волосы и наложила чуть-чуть пудры на щеки.

Обычно она носила длинное домашнее платье из толстого коричневого драпа, похожее на монашескую сутану, но сегодня вечером она заменила его тонким шелковым пеньюаром с пурпурными цветами. Блюдо из китайского лака царило в центре стола, накрытого вышитой цветами скатертью.

— Кюммель… анисовка… абрикотин, — вполголоса пробормотала она, разглядывая на свет грани трех пузатых графинчиков.

Немного поколебавшись, она достала из буфета жестяную коробку, из которой пахло ванилью.

— Вафли… соломка… леденцы… — перечислила она с видом кошки-лакомки. — Сегодня не очень холодно. Кстати, большая бежевая лампа в люстре привносит тепла.

В тиши улицы послышались шаги. Мадемуазель Буллус осторожно приподняла край золотистой шторы.

— Это не он… Интересно…

Поскольку она жила одиноко в маленьком доме на улице Прачек, она привыкла разговаривать сама с собой или обращаться к привычным вещам своей обстановки.

— Станет ли это великим изменением в моем существовании?

Она повернулась к керамике, которая бледно-желтым цветом выделялась на фоне кирпичной стены. Это было простоватое и улыбающееся лицо, которое художник назвал «Элали». Вопрос не затуманил безмятежности маски из темного кирпича.

— Не знаю, у кого спросить совета!

Она наклонилась к шторам, но услышала лишь ветер, который нес из порта первые сухие листья осени вдоль тротуара.

— Час еще не пришел…

Паулине показалось, что по тяжелому лицу Элали пронеслась тень иронии.

— Он может прийти только поздно ночью! Поймите, моя дорогая, как быть с соседями? Одним махом разрушится моя репутация!

Проведя дрожащей рукой по худой груди, она прошептала:

— Я впервые позволяю мужчине нанести мне визит. И тем более поздним вечером! Когда большинство людей уже спит! Господи, неужели я дурная женщина?.. Не впаду ли я в самый ненавистный грех?

Ее взгляд застыл на круглом пламени лампы.

— Это — секрет… Я не убереглась, чтобы не проболтаться об этом.

— Ах!

Она не расслышала шума шагов, но крышка почтового ящика легонько стукнула. Она открыла дверь гостиной, чтобы осветить темный вестибюль.

— Это вы… — прошептала она, вздохнула и приотворила дверь. — Входите!

Тонкая дрожащая рука указала на кресло, графинчики и печенья.

— Кюммель, анисовка, абрикотин, вафли, соломка, леденцы…

Послышался один мощный глухой удар.

Твердая рука поставила на место напитки и жестянку с печеньями, потом гость опустил лампу и, дыхнув на пламя, загасил ее. На темной улице поднялся ветер и теперь с яростью терзал плохо прилаженные ставни старых домов.

— Хе, хе! Ни криков, ни красных пятен на пеньюаре с цветами… хе, хе… воспоминаю, однако… но это была неправда, архинеправда… ни криков, ни красных пятен… Хе, хе!

Ветер унес к близкой реке эти визгливые слова.

Это было в среду вечером, когда господин Теодюль Нотте, не принимал в гости Ипполита Баэса. Он сидел, сжавшись в кресле, в гостиной капитана Судана рядом с буфетом с клавесином и медленно переворачивал страницы красной книги.

— Ну и ладно, — пробормотал он, — ну и ладно…

Он словно ждал чего-то, но ничего не произошло.

— Стоило ли это трудов? — произнес он.

Его губы горько скривились. Он вернулся в столовую, чтобы выкурить трубку и почитать при свете лампы одну из своих любимых книг Приключения Телемаха.

* * *

— Два преступления за две недели, — простонал комиссар полиции Сандерс, нервно расхаживая по своему кабинету на улице Урсулинок.

Его секретарь, толстяк Портхалс, подписал длинный раппорт.

— Уборщица мадемуазель Буллус утверждает, что из дома ничего не пропало, даже подушечки для иголок. Она поддерживала отношения только с соседями и никого у себя не принимала. Кстати, никаких следов взлома нет… и других тоже. Задаюсь вопросом, а было ли преступление!

Комиссар окинул секретаря яростным взглядом.

— Ну не сама же она пробила себе голову! Может, щелчком пальца?

Портхалс пожал толстыми, округлыми плечами и продолжил:

— Что касается бедняги Мейера, то вообще непонятно, что и подумать. Его труп извлекли из сточной канавы Мельницы в Фулоне. Крысы основательно попортили его физиономию.

— Вы можете употреблять более подходящие выражения, — поправил его комиссар. — Бедный Жером, у него были только друзья! Перерезано горло. Мерзавец, который сделал это, не церемонился! Фу!

— Кого-нибудь арестуем? — осведомился секретарь.

— Кого именно? — рявкнул комиссар. — Проверьте журнал записей гражданского состояния и выберите кандидата среди новорожденных!

Он прижал побагровевшее лицо к оконному стеклу и коротким кивком головы поздоровался с господином Нотте, который шел мимо.

— Впрочем, наденьте наручники на этого славного Теодюля! — воскликнул он.

Портхалс расхохотался.

Господин Нотте пересек Песочную площадь, дружески посмотрел на высокую пожарную вышку и свернул на улицу Королька.

Его сердце екнуло перед особняком Минюса.

На мгновение мелькнула красно-медная дверь и горящие буквы «Таверна Альфа». Но, подойдя ближе, он увидел лишь обычные безликие фасады.

Когда он пересекал древнюю улицу Прядильщиков, то через открытую дверь заметил в жалком садике высокую худую женщину, которая кормила кур. Он на секунду задержался, чтобы посмотреть на нее, а когда она подняла глаза, он поздоровался с ней. Она, похоже, его не узнала и не поздоровалась в ответ.

«Интересно, — подумал Теодюль, — где я мог ее видеть, ведь я действительно где-то видел ее».

Следуя вдоль каменного парапета моста Кислого Молока, он хлопнул себя по лбу.

— Святая Пульхерия! — воскликнул он. — Как она похожа на святую с картины!

Сегодня он рано закрыл лавочку и решил пройтись по привычному Хэму.

— Вечером отведаем петуха в вине, — пробурчал он себе под нос, — и господин Ипполит возьмет с собой один или два хлебца с сосисками, которые мне поджарит булочник Ламбрехт.

* * *

Пульхерия Мейре с отвращением оттолкнула тарелку, на которой остывала малоаппетитная луковая кашица.

— Одиннадцать часов! — проворчала она. — Посмотрим, может, еще грошик удастся заработать.

С одиннадцати утра до часу пополудни она обходила ночные кафе, предлагая запоздавшим любителям выпить жалкий набор крекеров, крутых яиц и вареных бобов.

Некогда она была красивой девушкой, за которой приударяли мужчины, но эти счастливые годы остались далеко позади. Ее крайне удивило, что на выходе из улицы Булавок за ней увязалась какая-то тень.

— Могу ли я вам предложить… — донесся из тени дрожащий голосок.

Пульхерия остановилась и указала на розовые окна соседнего кабачка.

— Нет, нет, — запротестовал мужчина, — у вас дома, если пожелаете.

Пульхерия рассмеялась, вспомнив пословицу, что ночью все кошки серы.

— Если я не упущу вечернюю выгоду, — сказала она. — Иногда я зарабатываю до сотни су.

Вместо ответа мужчина позвенел серебряными монетами в кармане.

— Хорошо, — согласилась Пульхерия, — откажусь от работы на один вечер… У меня дома есть пиво и можжевеловка.

Они прошли вместе по совершенно пустой Рыночной площади. Разговор поддерживала только Пульхерия.

— У одинокой женщины тяжкая жизнь, мой муж бросил меня ради грязной сучки, которая торгует на провинциальных ярмарках. У меня есть право принимать гостей у себя дома, не так ли?

— Ваша правда! — кивнул мужчина.

— Но я не смогу оставить вас на ночь… из-за злобных соседей.

— Договорились!

Она открыла калитку крохотного садика и взяла спутника за руку.

— Позвольте провести вас. Осторожно, здесь две ступеньки…

Кухня, куда она провела ночного гостя, была бедной, но чистой. Красная плитка сверкала, а в алькове притягательно белела постель.

— Ведь чисто? — с гордостью заметила она.

Потом повернулась к нему и ворчливо продолжила:

— Значит, пристаешь к женщинам на улице, маленький злюка?

Мужчина что-то промычал, не отводя взгляда от двери.

— Пива или можжевеловки?

— Пива!

— Хорошо! И я выпью капельку!

Она направилась к игрушечному шкафчику и достала две кружки из синей керамики. В углу, накрытый мокрой тряпкой, стоял бочонок и ронял капли пива в большой фаянсовый сосуд.

— Пиво от Дьюкреса, — объявила она. — Вам должно понравиться!

— Хорошо, — проворчал он. — Иногда я его пью.

Они стукнулись кружками.

Женщина зажгла лампу с плоским фитилем, которая едва освещала стол с кружками.

— Вы хорошо устроились, — вежливо сообщил мужчина.

Пульхерия Мейре любила внимательное отношение к себе, которого давно лишилась.

— Мой дом хотя и маленький, но это — хозяйский дом. Старик Минюс отделил его от собственного владения неизвестно зачем и сдал в аренду.

— Минюс… — повторил полночный гость.

— Да, старый барон с улицы Королька. Если проделать дыру в этой стене, можно сразу попасть к нему на кухню.

Она весело рассмеялась:

— Готова побиться об заклад, что там найдется побольше выпить и поесть. Еще пива? Я бы приняла еще капельку.

Она вернулась к бочонку и принялась лить пиво, низко опустив кружку, чтобы было побольше пены. Когда она наклонилась, ее длинный синий шарф развязался.

Внезапно удавка стала давить, давить…

Пульхерия Мейре попыталась вздохнуть. Она не была очень сильной и почти без сопротивления опустилась на пол.

Лампа опрокинулась, и зеленое пламя побежало вдоль промасленного асбестового фитиля.

Петли пронзительно взвизгнули, когда дверь закрылась. Потревоженная во сне курица встряхнулась и едва слышно закудахтала.

Во тьме сцепились два кота, издавая воинственные вопли.

Куранты на Башне отсчитали двенадцать ударов в момент, когда сторож Дьерик с помощью рожка поднял тревогу, увидев, как высокое пламя поднялось над крышей старого дома.

* * *

— Пришла беда, открывай ворота, беды творятся прямо по соседству, — хныкал комиссар Сандерс. — Пожар и труп! Я вопрошаю себя…

— Не совершилось ли двойное преступление, — закончил Портхалс. — Возможно. Все случилось в три этапа, если верить моралистам, но останков Пульхерии Мейре недостаточно, чтобы доказать это. Не стоит вешать на шею еще одно преступление.

— Это я и хотел сказать, — кивнул комиссар Сандерс. В его голосе слышались слезливые нотки. — Но повторяю вам, Портхалс, в воздухе пахнет чем-то дурным, как во времена эпидемий.

Сторож Дьерик, стоявший на часах, просунул свою овечью голову в приоткрытую дверь.

— Доктор Сантерикс желает вас видеть!

Сандерс вздохнул:

— Если и есть что-то подозрительное в деле Пульхерии Мейре, этот проклятый Сантерикс обязательно отыщет это.

И действительно, доктор отыскал.

— Передал мой отчет королевскому прокурору, — сообщил он, — женщина Пульхерия Мейре была задушена.

— Ба! — возмущенно воскликнул Портхалс. — От нее осталось всего несколько горстей пепла.

— Шейные позвонки сломаны, — возразил доктор. — Петля виселицы лучше бы не сработала!

— Третье! — вздохнул Сандерс. — Почему до отставки еще далеко!

Тонким и сжатым почерком он принялся заполнять листки бумаги в клеточку, которые по мере заполнения передавал помощнику. Один из полицейских принес лампу. Два полицейских продолжали заполнять страницы, когда уже зажглись окна кафе «Зеркало».

— Прощай, счастливая жизнь! — проворчал Сандерс, потирая сведенные судорогой руки.

— Попади мне в руки этот сучий сын, который устроил нам все это, — прошипел Портхалс, — я бы перехватил работу у палача!

V

Господин Теодюль некоторое время прислушивался к шумам, доносившимся с улицы. Шаги господина Баэса быстро стихали, и только царапанье его трости по бордюрному камню тротуара слышалось еще несколько секунд.

Теодюль зажег в гостиной капитана Судана все свечи, стоявшие в канделябрах, и уселся в кресло.

Красная книга лежала на столе на расстоянии протянутой руки, и Нотте торжественно возложил на нее ладонь.

— Или я плохо усвоил вашу науку, или я выполнил все ваши условия, и вы мне должны то, что должны! — с несвойственным ему пафосом произнес он.

Обвел комнату взглядом, ожидая чего-то.

Но дверь не отворилась, а пламя свечей не шелохнулось, воздух был неподвижен — никакого сквозняка. Теодюль убрал ладонь и поднес ее ко лбу.

— Для человека, который еще в школе ничего не понял в задачке о курьерах, мне понадобилось приложить немало усилий, чтобы сообразить, что вы можете сделать для меня, о, странная книга, а еще больше усилий понадобилось, чтобы… поступить по вашей жуткой воле!

На его висках выступили капли пота.

— Повиноваться судьбе… все в этом, как сказал бы Ипполит. Но мне это ничего не объясняет. И мне кажется, что моя судьба является частью того дня 8 октября. Тогда моя жизнь как бы остановилась, она была заблокирована как бы тормозом, останавливающим телегу. Кто может отжать тормоз?

Глядя с упреком на красную книгу, он жалобно продолжил:

— Неужели вы мне солгали, о мудрая книга?

Он вздрогнул.

Ничего не случилось, ничего не шелохнулось в комнате, но он уже стоял на ногах и поспешно шел к двери под воздействием какой-то силы, овладевшей им.

— Я ничего не просил, — разглагольствовал он, спускаясь по лестнице, — но кто-то знает, чего я желаю, и это — единственная цель моей жизни! Неужели я узнаю это сегодня?

Хэм был безлюден. Теодюль направлялся к верхней части города. Мост Кислого Молока гулко прозвучал под его ногами, а когда он пересекал эспланаду Сен-Жак, он не увидел ни одного огонька в многочисленных кафе.

— Должно быть, очень поздно, — сказал он себе.

Он не испытал ни малейшего удивления, увидев обширное облако света, разгонявшее тьму улицы Королька.

Он глубоко вздохнул и внезапно проникся лихорадочным ожиданием.

— Наконец… Она там… Таверна Альфа!

Он толкнул дверь и вновь увидел низкие диваны, чудовищного каменного идола и витражи, за которыми играл таинственный свет.

— Ромеона! — воскликнул он.

Она оказалась рядом, хотя он не видел, как она появилась.

— Вот и вы, — сказал он, — теперь я знаю, чего желал всю свою жизнь.

Она устремила на него пронзительный взгляд, потом тихо выговорила:

— Ах, как хорошо мне станет жить теперь!

— Жить?

Она прижалась к нему, и он ощутил жуткий холод, пронзивший все его существо.

— Я мертва уже много лет, мой малыш!

Теодюль вскрикнул от ужаса, но одновременно его охватила безумная радость.

— Ромеона… я вас узнаю, но я чувствую, что внутри вас сидит и кто-то другой.

Гибкая и крепкая рука обняла его и притянула к плотному, но холодному телу.

— Мадемуазель Мари!

— Если хотите, — сказала она. — Однажды вы, может быть, заметите, что, будучи странной и ужасной, истина проста: нас разделяло время, теперь этого нет… Пошли!

Свет позади витражей вдруг словно сошел с ума. Теодюль показал на витражи пальцем, но Ромеона быстро отвела его руку.

— Нет, нет, поступайте так, словно его нет!

— А что позади? — спросил он.

Женщина с ужасом вздрогнула.

— Придет время узнать это, малыш, когда мне придется вернуться туда и вам тоже…

Она коснулась губами его губ, избегая нового вопроса.

— Прошло столько лет с того момента, когда я вас так поцеловала, — лихорадочно выговорила она. — Вы ощущаете, кто я теперь?

— Да! Ромеона… нет, мадемуазель Мари, я вас так любил! Теперь я знаю свою судьбу: любить вас! Ради вас я подчинился книге, призвал на помощь… Ночного Властителя.

Женщина издала ужасающий вопль:

— И ради этого вы вырвали меня из могилы!

Теодюль попытался отодвинуться от нее.

— Прошлое… я — человек, который жил только ради того прошлого… который потратил все свое время на воспоминания. Я понял: меня возвращают прошлому!

* * *

Три дня спустя комиссар Сандерс приступил к написанию нового рапорта, который его помощник перечитал, исправил и переписал в трех экземплярах. К нему был приложен апостиль с надписью в виде круга: Исчезновение некоего Теодюля Нотте.

Бедняга Сандерс был готов впасть в самое черное сумасшествие, если бы мог видеть в эту минуту, что некий Теодюль Нотте безмятежно курил трубку перед высокой пожарной вышкой на площади в тридцати шагах от полицейского участка. Двумя часами позже он столкнулся с ним перед светлыми окнами кафе «Зеркало», а к полуночи одновременно свернул вместе с ним на улицу Королька, чтобы войти в Таверну Альфа.

Но эта таверна не существовала ни для Сандерса, ни для кого другого, поскольку располагалась вне времени комиссара и его сограждан, как, впрочем, и жизнь самого господина Нотте.

Но ни Сандерс, ни остальные не были причастны к тайнам старой красной книги, и Ночному Властителю до них не было дела.

Эта жизнь Теодюля Нотте ничем не напоминала сновидение. Прекрасного декора таверны и горячей любви Ромеоны, или мадемуазель Мари, хватало, чтобы сделать ее радостной и беззаботной.

— Хотите вновь увидеть «других»? — спросила однажды любимая женщина.

Теодюлю потребовалось некоторое время, чтобы понять ее слова.

Это произошло в один прекрасный полдень, прохладный, но светлый и приятный.

Они покинули таверну и спустились по улице Королька. Площадь Сен-Жак была заполонена народом, поскольку была сооружена эстрада и деревенский оркестр играл во всю мощь медных инструментов и больших барабанов.

Они невидимками прошли сквозь веселящуюся толпу, ибо жили вне времени толпы.

Когда они пересекали мост и увидели, как залитые солнцем глубины Хэма открылись перед ними, господин Нотте вздрогнул.

— Мы идем… ко мне? — спросил он.

— Никаких сомнений, — ответила мадемуазель Мари, нежно сжимая ему руку.

— А?.. — начал он с некоторым страхом.

Она пожала плечами и увлекла его за собой.

Когда он толкнул дверь лавочки, то услышал, что с этажа доносится нежная песня.

Он вовсе не удивился, когда увидел в гостиной капитана Судана, мадемуазель Софи, сидящую перед клавесином, свою мать, вышивающую ужасные желтые комнатные тапочки. Его не удивило, что он уселся рядом с отцом, который курил длинную голландскую трубку.

Ничто в этом воскресном собрании не позволяло думать, что эти существа были отделены от него тридцатью годами загробной жизни. Никто его не приветствовал добрым словом, и никто не удивился, что пятидесятилетний Теодюль сидит рядом с мадемуазель Мари.

Теодюль обратил внимание, что на его подруге толстое шерстяное платье, расшитое бисером, а не легкий шелковый туалет с серебряными нитями, в котором красовалась Ромеона, когда они покидали Таверну Альфа. Но он воспринял все это как само собой разумеющееся.

Они с аппетитом отужинали, и Теодюль вспомнил вкус винного соуса к луку шалот. Секрет этого блюда мать тщательно оберегала от других.

— Послушай, Жан-Батист… из книг ничего хорошего не почерпнешь!

Так мама Нотте нежно журила мужа, который жадным взглядом окидывал библиотеку.

Они расстались с наступлением ночи. Теодюль и мадемуазель Мари вернулись в Таверну Альфа.

— Однако, — вдруг сказал он, — мы не увидели капитана Судана.

Его спутница вздрогнула.

— Не говорите о нем, — умоляюще произнесла она, — ради нашей любви, никогда не упоминайте о нем!

Теодюль с любопытством глянул на нее.

— Хе-хе! Да будет так… хорошо.

Потом его мысли пошли по другому пути.

— Мне кажется, — обронил он, — что все сказанное мамой и папой уже говорилось. Я уже слышал концерт на площади Сен-Жак и даже вспоминаю, что съел…

Спутница нетерпеливо прервала его:

— Конечно… Это всего-навсего образы прошлого, среди которых ты бродишь.

— Значит, папа и мама Нотте, а также мадемуазель Софи так и остались… мертвыми?

— Именно так или почти так.

— А ты?

— Я?

Она выкрикнула вопрос, дрожа от ужаса.

— Я? Ты меня вырвал из лап смерти, чтобы я стала твоей…

И в этот момент ему показалось, как в ней что-то изменилось: мелькнуло что-то черное, чудовищное и невероятно враждебное, но это исчезло так быстро, что он подумал об игре теней, ибо одновременно тонкое пламя свечей забилось от вечернего ветра, ворвавшегося в приоткрытое окно.

— Я всегда желал только этого, — сказал он с неожиданной простотой, — но никогда не мог ни ясно сформулировать свое желание, ни выразить его словами.

Они больше никогда не заговаривали об этой странной и болезненной перепалке. Они жили спокойной жизнью и больше не покидали одинокую таверну, а господин Теодюль больше не хотел возвращаться в Хэм, чтобы бродить там среди образов прошлого.

Однажды ночью он проснулся и протянул руку к подушке, где должна была лежать голова его подруги.

Она была пустой и ледяной.

Он позвал и, не слыша ответа, вышел из спальни.

Дом показался ему совершенно незнакомым, он словно погружался в мир сновидения, нереальный и расплывчатый. Теодюль взошел по одним лестницам, спустился по другим, пересек комнаты, залитые тусклым и зловещим светом. Вернулся в спальню и нашел постель пустой.

Его сердце сжалось, новое и щемящее чувство родилось в самой глубине его существа.

Она ушла… она ушла к нему… я знаю это, ведь у меня есть доказательства из писем, найденных в маленьком секретере!

Он бросился на улицу, как пловец в море, и быстрыми шагами пронесся по площади Сен-Жак, по двум мостам и нырнул в густой мрак Хэма.

Лунный луч цеплялся за железную катушку галантерейной лавочки. Теодюль некоторое время разглядывал фасад. Лунный свет перекрывал неяркий свет, который, как ему казалось, проглядывал изнутри через разрывы в шторах.

— А! — вдруг зарычал он. — Он у себя в комнате, он зажег свечи, он читает свою нечистую красную книгу, а она рядом с ним!

Он открыл ключом дверь магазинчика, засовы не были опущены.

Когда он добежал до первых ступеней лестницы, то ощутил запах сигары.

Он без труда перемещался в темноте. Ему немного помогала луна, чей свет просачивался через круглое окошко на верхнем этаже. На втором этаже он заметил полоску света, тянущуюся из-под двери.

Теодюль ворвался в гостиную.

В высоких медных канделябрах горело шесть свечей, а в очаге краснели еще не остывшие угли.

— А! — хрипло воскликнул он. — Вы все же здесь!

Старый капитан Судан, сидевший в вольтеровском кресле, поднял тяжелую голову и отложил книгу.

— Где она? — выкрикнул он.

Старик уставился на него, но ничего не ответил.

— Вы скажете мне… Вы не отнимете ее у меня… Я сделал все, что ваша отвратительная книга посоветовала мне сделать. Я ее хочу, вам понятно?

Остекленевшие глаза капитана на мгновение загорелись.

— Ушла? — спросил он противным скрипучим голосом. — Да… Да… Для бегства нужен лишь лунный луч. Значит, она ушла…

Он вновь взял красную книгу.

— Бросьте эту поганую книгу и отвечайте мне! — закричал Теодюль. — Я хочу знать, где она.

— Где она? Правда? Хороший вопрос: где она?

На противоположной стене затрепетала большая тень, и Нотте увидел, что три свечи одного из канделябров разом погасли. Через отверстие между шторами просочился живой лунный свет и направился к креслу капитана.

Теодюль ринулся к нему, сжимая кулаки.

— Ненавижу вас, — прохрипел он. — Вы забрали ее у меня в юности и опять собираетесь украсть.

Его руки почти лежали на плечах старца, а тот оставался неподвижным, зарывшись в подушки кресла.

Погасло пламя и трех последних свечей, словно их разом задули, но лучи луны четко обрисовывали на экране из мрака сжавшуюся фигуру капитана.

— Я вас убью, Судан! — выкрикнул Теодюль.

Он коснулся чего-то холодного и вязкого, услышал хрип и смех — его пальцы сжали пустоту.

— Мертвец! — закричал он. — Больше ты ее у меня не заберешь!

Вдруг хлопнули и широко открылись ставни, и море лунного света затопило гостиную.

Теодюль завопил от ужаса: туманная форма билась в комнате и катила к нему с невиданной яростью. Он скорее догадывался об этом, чем видел.

В лунном свете показались гигантские призрачные руки, над ними все четче вырисовывалось ужасающее лицо.

— Мадемуазель Мари! — всхлипнул он, вспомнив кошмар далекой ночи.

Невообразимая сущность ринулась на него, душа, раздавливая и обдавая отвратительной могильной вонью.

И кошмар продолжился так же, как и той ночью: чудовищный туман отступил и дымчатыми струями унесся по лунным лучам.

На какую-то секунду Теодюль мельком увидел необозримое и серьезное лицо, висящее в небе среди звезд, потом оно уменьшилось и с невероятной скоростью приблизилось к окну. Свечи зажглись, ставни хлопнули, закрываясь. Теодюль находился в гостиной, уставившись на пустое кресло.

Но перед догорающими углями очага стоял господин Ипполит Баэс и смотрел на него с печальной улыбкой.

* * *

— Ипполит! — воскликнул Теодюль.

Он не видел своего старого друга с тех пор, как последовал судьбе, предписанной красной книгой.

Господин Баэс был в своем привычном костюме «Веронезе», а подбитая железом трость висела у него на руке.

Он вдруг поднял ее и указал на кресло.

— Ты его больше не видишь?

— Кого? Капитана Судана?

Ипполит Баэс коротко хихикнул.

— Проклятый мелкий демон… Там его зовут Теграт. Он считал себя демоном книг. Он единственный оставался на земле.

— Демон… демон… — пробормотал Теодюль, ничего не понимая.

Баэс нежным взглядом окинул его.

— Мой бедный малыш, время подгоняет, и я больше ничего не смогу сделать для тебя. Ты буквально уничтожил то немногое, что оставалось в нем от человечьей жизни, когда сжал шею это мелкой пакости, которую ад сохранил на земле.

Но, сделав это, ты вернулся в другое измерение времени, которое уже не сможет тебя принять.

Теодюль ладонями сжал виски.

— Что со мной случилось? Что я сделал?

Ипполит положил ладони на плечи друга.

— Я сообщу тебе нечто, что крайне огорчит тебя, мой бедный малыш. Капитан Судан… нет, Теграт был… твоим отцом… И ты…

Теодюль закричал от ужаса и отчаяния:

— Мама… Значит, я… сын де…

Ипполит Баэс закрыл ему рот.

— Пошли, — сказал он, — пришло время…

Теодюль вновь увидел Хэм, два моста, площадь Сен-Жак, но пространство теперь не было столь безлюдным, как ему показалось. Он повсюду видел тени и слышал неясный говор.

Таверна Альфа осветилась всеми огнями, когда Ипполит толкнул дверь.

— Осторожно! Сегодня она существует для всех… — шепнул он.

— Один человек родился от Бога. Он стал Искупителем людей, — пробормотал он. — А… когда ночной дух по-обезяньи покусился на любовь и свет, то родился человек…

Он глянул на Теодюля с ласковым презрением.

— Он создал самого печального и самого жалкого из людей.

— Я, — сказал Теодюль, — печальный и жалкий, да!

Он оглядел теплый и привычный декор одинокой таверны.

— Меня предали все, — вздохнул он, — и… вовсе не любили меня.

— Любили!

Глухой крик разорвал воздух.

— Ромеона… Мадемуазель Мари! — воскликнул Теодюль, и его глаза радостно засветились.

Но Ипполит Баэс отрицательно покачал головой:

— Кто-то сжалился над твоим огромным несчастьем, мой бедный друг. Он не мог перечить судьбе, предназначенной тебе. Но он шел рядом с тобой, он защищал тебя от ужасных сущностей кошмара. Он попытался остановить время и быть с тобой в прошлом, потому что будущее грозило тебе самыми чудовищными ужасами…

— Ипполит! — вскричал Нотте. — Как в тот день, когда я заболел. Но я ничего не понимаю во всем этом… и в вас тоже.

Баэс внезапно повернулся к двери.

— Люди идут по улице, — пробормотал он. Потом возобновил свое повествование. — Он последует за тобой туда, куда назначено отправиться тебе, хотя, быть может, он предал самого себя…

Теодюль понял, что его друг говорит для себя, не адресуясь к нему.

И вдруг его разум открылся.

— Ночной Властитель! — воскликнул он. Баэс улыбнулся и взял его за руку.

— Хе, хе! — хмыкнул голос за его спиной.

Ипполит повернулся к маленькому будде.

— Молчи, истукан! — приказал он.

— Молчу, — ответил голос.

Улица наполнилась смутным шумом.

Теодюль не спускал глаз с настенных витражей, за которыми взлетели сполохи пламени.

Он поднес руку к сердцу.

— Ипполит, я вижу… Паулина Буллус лежит на боку с пробитой головой… Крысы из сточной канавы обгрызли лицо несчастного Жерома Мейера, женщина Мейре горит в охваченном пламенем доме. Да, мне пришлось убить три раза по закону красной книги.

Вдруг окна и стеклянное панно двери разлетелись в осколки, и внутрь таверны полетел град камней.

— Каменный дождь! — вскричал Теодюль. — Судьба свершилась. Выходит, этот ужасный день 8 октября я проживал всю свою жизнь!

Орущая толпа уже заполнила черную улицу. Кучерские фонари и факелы освещали искаженные ненавистью лица.

— Смерть убийце!

Позади разбитого окна показалось бледное лицо комиссара Сандерса.

— Теодюль Нотте, сдавайтесь!

Ипполит Баэс протянул руку, и воцарилась внезапная тишина. Теодюль пораженно смотрел на него.

Старец схватил каменного будду, словно сделанного из неподвижного тумана. От него в какую-то неописуемую красноватую даль тянулась дорожка.

— Нам туда, — тихо сказал Ипполит Баэс.

— Да… кто вы? — прошептал Теодюль.

С яростным ревом толпа ворвалась в Таверну Альфа, но Теодюль не видел и не слышал ее — его ноги попирали мягкий черный бархат.

— Кто вы? — переспросил он.

Ипполита Баэса уже не было рядом, а высилась громадная тень, чью голову окутывал облачный нимб.

— Ночной Властитель! — вздохнул Теодюль.

— Идем, — голос, казалось, долетал из неизмеримых высот, но Теодюль Нотте узнал сущность, поднимавшуюся рядом с ним, то был его друг по скромным пирам и партиям в шашки.

— Идем… Даже там есть блудные сыновья!

В сердце Теодюля Нотте воцарился мир, а шумы мира, который он покидал навсегда, доходили до него последним шорохом ветра в высоких тополях, охраняющих счастливый мир прекрасного вечера.

 

Ярмарочная карусель

Много лет назад в Лондоне на Бетнал-Грин между Шоредит-Стейшн и Бриклейн имелась небольшая площадь Альтуотер-сквер. Это название оставалось за ней до того дня, как обрушилась стена, на которой были начертаны эти слова.

Позже, когда там стали проводить постоянные празднества, жители квартала назвали ее «Французской ярмаркой», ибо не без справедливости полагали, что французские ярмарки походили на нее, как близняшки.

В зимние месяцы палатки и строения закрывались — первые закутанные в свои же полотна, вторые заколоченные, словно ящики. В фургонах, стоящих по соседству, ярмарочные торговцы переживали холодное время, как бы впадая в летаргию и по-медвежьи сося лапу, чтобы люди и вещи проснулись только весной.

Вначале «Французская ярмарка» обладала конным цирком, загоном для животных и несколькими каруселями с деревянным лошадьми — ярмарочными каруселями, — большой палаткой иллюзиониста, клоунов, шоу феноменов и множеством лотерей, а также местами для гаданий на картах.

Но после нескольких лет относительного процветания «Французская ярмарка» стала угасать, многие из «профессий» (если использовать ярмарочный жаргон) утратили популярность. Потом квартал обеднел.

Лошадиный цирк стал бродячим и уже не вернулся на Бетнал-Грин. Львы и тигры умерли от старости или воспаления легких. Лондонский Зоопарк купил медведей. Гигантский питон сбежал, чтобы найти жалкую гибель в канализационных трубах, куда он забрался. Обезьяны стали работать с итальянскими шарманщиками.

Неожиданный указ запретил гадалкам и ясновидящим заниматься своим делом. Все постепенно пришло в окончательный упадок.

Эл Бласс родился на «Французской ярмарке» в период, когда его отец Сайлас Бласс зарабатывал приличные деньги со своей каруселью с деревянными лошадьми.

В момент, когда началась эта история, последняя ярмарочная карусель принадлежала Элертону Блассу.

Сайлас был хитрецом, который уверял всех, что является сторонником прогресса, а потому, благодаря его новым идеям, вынудил конкурентов ретироваться.

В частности, он заменил часть лошадок львами и свиньями. Вы и представить не можете, насколько его клиентура предпочитала оседлать льва или свинью, а не садиться на обычную лошадку.

Эл рос в этой шумной и приятной атмосфере.

Орудуя резко хлопающим кнутом, он подгонял старую клячу, которая приводила в движение карусель; он подкрашивал деревянных зверей и даже изготовил пару новых, поскольку он был мастер на все руки. Ему исполнилось двадцать пять лет, когда умер старик Сайлас, оставив ему в наследство неплохо идущее дело.

Уже поговаривали о его браке с Бетти, которая во время праздников крутила лотерейный барабан.

Но незадолго до свадьбы красавица вдруг продала свое дело и сбежала с капитаном на половинном жалованье. Элертон утешился, когда узнал, что Рыжуха Бетти была обычной потаскухой, которую матросы, гуляющие по Коммершал-род, могли взять за несколько стопок джина и горсть сигарет, но с тех пор сохранил некое недоверие к прекрасному полу и остался холостяком.

Он взял на службу мрачного и молчаливого старика Джила Баркера, бывшего клоуна, которому поручил собирать деньги, гнать в шею любителей дармовщины и крутить ручку поворотного механизма.

Однажды утром старую клячу нашли мертвой в загоне, и ее увез живодер.

Эл купил бывшую беговую лошадь, которая предпочитала ржать и брыкаться, но не служить крутящимся дервишем. Он продал ее с убытком одному проходимцу, который занимался извозом и имел экипаж.

И тогда ему пришла в голову великолепная мысль модернизировать карусель. Речная полиция сняла с эксплуатации двухтактные двигатели, работающие на газойле, которые уже не подходили для их катеров. Эл приобрел один из них, заплатив, как за лом.

Иллюзионист, который немного разбирался в механике, показал ему, как с помощью ремня и шкива приводить в движение поворотный механизм и саму карусель. Все пошло как по маслу. Карусель теперь вращалась быстрее, механический орган производил больше шума, чем фанфары, но клиентуре нововведения пришлись по вкусу.

Увы, со временем дела шли хуже и хуже, и другие, более современные развлечения отвлекали молодежь квартала. Эл был человеком с малыми запросами и держался на плаву без особых забот.

До того дня, когда Харрикан сломал круп и ноги.

Харрикан был чудесной лошадью коричневой масти с мягким фетровым седлом и позолоченной уздечкой, украшенной камнями. Он производил хорошее впечатление и редко оставался без седока, когда начинала вращаться карусель.

Какой-то толстяк, до горла налитый пивом и бренди и весящий к тому же все двести двадцать фунтов, выбрал Харрикана и запрыгнул в седло. Но также быстро рухнул на пол под градом осколков и щепок бывшего Харрикана.

Эл с трудом выбил из толстяка несколько шиллингов возмещения убытков и отправился к изготовителю ярмарочных принадлежностей, чтобы найти замену бедному Харрикану. Но времена изменились, и конструктор заломил за работу немыслимую цену. Эл вернулся с пустыми руками.

Отсутствие коричневой лошади не мешало карусели вращаться, но пустота в цепочке животных терзала сердце Эла Бласса. Вскоре он не смог больше выносить эту тоску.

Джил Баркер был старым ворчуном и дураком, но он ощутил боль хозяина. Однажды он явился, сгибаясь под тяжелым грузом.

— Вот, — проворчал он, — из чего можно изготовить нового Харрикана!

Эл увидел, что груз состоял из огромного куска дерева.

— Где ты это отыскал, Джил? — спросил он.

Старик пожал плечами, махнув рукой в сторону доков, и глухо сказал:

— Да… Там!

Потом набил трубку и, молча, раскурил ее.

— Никогда не видел подобной древесины, — пробормотал Эл. — Она не очень твердая, но тяжелая, словно залита свинцом. И какой странный запах!

Действительно, сладковатый, почти отталкивающий запах исходил от куска дерева, а его зеленоватый цвет был совсем непривлекательным.

Но поговорка мидлендцев, а может быть, и других говорит, что не стоит смотреть на зубы дареного коня. Эл взял резец и молоток и тут же взялся за работу. Дерево хорошо поддавалось обработке, и вскоре родился новый скакун.

Это была умелая работа. Прекрасно получился корпус с его гибкими и твердыми обводами. Только голова не отвечала пожеланиям Эла Бласса, хотя он неоднократно пытался изменить ее форму.

Но все же это была голова лошади, но выглядела она отвратительно из-за выражения дьявольской свирепости, больше присущей львам, похожим рядом новой лошадью на бедных испуганных овец.

Последняя попытка исправить голову почти обернулась крахом.

Неверное движение, и резец надрезал губы животного так, что пасть широко раскрылась в какой-то ужасной угрозе. Скульптор из осторожности убрал инструменты, опасаясь ухудшить положение дел.

Но дела пошли совсем неладно, когда в работу вмешался Джил Баркер.

Старик хотел быть полезным и, пожертвовав частью ночного отдыха, выкрасил нового обитателя карусели.

Он выбрал ужасный пунцовый цвет и сверкающую белую эмаль для устрашающего ряда зубов, украшающих широко раскрытую пасть лошади. Остаток красок пошел на малевание пары громадных, неправдоподобных глаз, которые как бы висели на ножках, как у чудовищного краба.

Эла сотрясла дрожь при виде этого шедевра, но ни за какие деньги в мире он не хотел огорчать старого служаку, критикуя и отбрасывая его произведение. Так новый скакун занял место предыдущего.

Но имя ему дали другое, потому что Джил заявил, дружески похлопав чудовище по крупу:

— Сью… почему бы назвать ее Сью?

— Почему? — осведомился Эл.

— Когда я был дрессировщиком хищников… — начал Джил Баркер.

Действительно, до того, как старый бедняга стал развлекать публику жалкими фарсами и неловкими кульбитами, он показывал в цирках диких животных.

— Я работал с одной тигрицей, настоящим чудовищем. Она прикончила четырех дрессировщиков, но мне не причинила ни малейшего зла. Ее звали Сью.

— Пусть будет Сью, — со смехом согласился Эл, — и мы представим себе, что это кобыла.

Сью вступила в игру, она следовала за львом Рабо и очень понравилась юным седокам, гордым от того, что сидят на столь чудовищном звере, не опасаясь, что их разорвут на куски или сбросят на пол.

* * *

Элертон Бласс был любителем одиночества, а мысли его вращались по кругу, как и звери его карусели.

Иногда он пытался обменяться мнениями с Джилом Баркером, но тот в ответ лишь ворчал или притворялся глухим, как ковбой из басни, который слышит лишь то, что хочет слышать.

Но однажды утром Джил нарушил свое молчание, чтобы с гневом вскричать:

— Хотел бы я знать, что за сучий сын так отделал Рабо!

Рабо, лев, потерял хвост, а часть его бедра зияла глубокой раной.

Старик еще поворчал и сообщил, что подтянет гайки Сью, а то ее голова сильно наклонилась.

Пока он занимался делом, Эл расслышал его бормотание:

— Проклятая дьяволица… Ты, вероятно, слишком сильно вытянула шею!

А через несколько минут услышал:

— Будь поумнее, красотка… Нельзя кусать остальных зверей… Нельзя… Нельзя…

Началась буря, которая длилась трое суток подряд. Лондон растворился в тумане воды и дыма. Порывы ветра превратили деревья парка в дрова и сорвали множество крыш.

«Французская ярмарка» закрыла свои палатки, и все попрятались в свои фургоны или отправились заливать печали в соседние кабачки.

Кроме несколько опрокинутых прилавков, особых повреждений не было, и праздник не был нарушен дурной погодой. Нормальная жизнь возобновилась.

Перед тем как включить карусель, Джил осмотрел ее, чтобы удостовериться, все ли нормально.

Вдруг он вскричал:

— Черт подери! Мы три дня не работали, а гайки этого проклятого животного совсем ослабли!

Джил оглянулся, но не увидел Элертона, стоявшего в стороне за перегородкой.

Бласс чувствовал, что должно произойти что-то необычайное.

Старик с раздражением пнул Сью и буквально прорычал:

— Гадина… Будто я не знаю, что это ты и никто другой превратил Радо в щепки!

Было темно, поскольку тент еще не убрали, и Эл мог разглядеть в полумраке только призрачные формы деревянных скакунов и жестикулирующую фигуру своего помощника.

— А… сволочь… падаль!

— Что случилось? — спросил Элертон, выходя из-за укрытия.

— Ничего особенного… Гвоздь в пасти Сью, о который я оцарапался.

Всю неделю Джил Баркер носил на руке повязку, а по ночам Эл слышал, как он стонал и глухо бранился.

* * *

Однажды в сумрачный полдень, когда было мало публики, внезапно заглох двигатель. Карусель несколько мгновений кружилась по инерции и должна была вот-вот остановиться, но внезапно завертелась рывками.

Эл не верил своим глазам: ярмарочная карусель вращалась все быстрее, и полдюжины катающихся мальчишек вопили от ужаса.

Вращение головокружительно убыстрялось в гнетущей, плотной тишине, которая только подчеркивала дикость случившегося, поскольку рычаг не действовал, а музыкальные приспособления застыли в ужасающей неподвижности.

Эл Бласс не сводил глаз с Сью. Юный всадник, сидевший в седле, вцепился в шею деревянной лошади, рыдал и кричал, что он вот-вот сорвется и разобьется насмерть.

Бах! Бах! Бах! Двигатель на мгновение остановился и вновь заработал. Музыкальные приспособления тоже заработали, отбивая ритм на барабанах и треугольниках.

— Скажи, — воскликнул мальчишка, соскочивший на пол, когда движение замедлилось, — почему поганое животное вспотело, стало клейким и воняет… Ужас, как воняет!

Он с отвращением тряс руками.

Эл видел широкие пятна влаги, блестевшие на боках Сью, но не пытался понять. А можно ли было что-то понять?

Ночью он расслышал непрекращающийся шум, словно полчища крыс что-то грызли. Может, это и впрямь были крысы, ведь на «Французской ярмарке» их хватало.

Утром Джилу Баркеру пришлось снять Радо. Лев превратился в щепки. Эл Бласс видел, как старик скрытно извлекал щепки из пасти Сью.

* * *

— Послушай, Бласс, — сказал Сол Колтер, иллюзионист. — Неужели старик Баркер взялся за старое и тайно занялся дрессурой хищников?

— Ну и вопрос? — удивился Эл.

— Он уже должен фунт и четыре шиллинга Граддену, который держит лавку, торгующую кониной в Бриклейне, а вчера он почти стоял на коленях, умоляя продлит ему кредит. Он все же выпросил немного мяса.

Эл задумался и во время краткого отсутствия помощника более внимательно осмотрел Сью.

Древесина, из которой была изготовлена Сью, никогда не пахла розами, а сейчас от нее исходило ужасающее зловоние гнили.

— Где я уже чувствовал такой запах? — прошептал он.

Позже, днем он хлопнул себя по лбу, потому что вспомнил, и мысли его совершенно смешались.

— Да это дыхание тигров из зверинца Вестлока, — пробормотал он.

* * *

Ночью он проснулся от ледяного дыхания сквозняка.

Свет фонаря проникал в фургон через стекло, и он увидел, что постель Джила пуста.

В этом не было ничего удивительного, но снаружи доносился странный шум, не похожий на шум дождя и грохот капель по палаткам и крышам фургонов.

На карусели горел огонек, образуя треугольник света.

Расслышав глухой стук ударов, прыжков и падений, Эл вошел внутрь.

Происшедшее было молниеносным и смутным. Он увидел перед глазами окровавленное лицо Джила Баркера, искаженное отчаянием и страданием, потом в пустоте закружилась какая-то форма.

Он обо что-то ударился или его толкнули. Он упал лицом вниз и ощутил в груди острую боль.

В тот же момент фонарь сорвался с мачты и разбился рядом с бидоном, наполненным газойлем.

— Пожар! — завопил Эл Бласс. Но его уже окружало ревущее пламя.

…Уже через час все жалкие строения из досок и полотна, которые некогда были «Французской ярмаркой» превратились в багровый пепел, который с шипением гасил дождь.

Чудом было то, что единственной жертвой оказался Элертон Бласс, чье наполовину обгоревшее тело нашли в руинах ярмарочной карусели.

— Это требует изучения, — заявил сержант полиции, который присутствовал на спасательных работах, — потому что мне кажется, что его исполосовали ножом.

И принялся искать исчезнувшего Джила Баркера.

Его труп обнаружился на маневровом поле Шоредит-Стейшн.

— Хорошо, — заявил доктор Эндрью Мэттис, который по требованию полиции обследовал тело, — что сохранилась часть головы, поскольку остальное лишь обрывки тканей, словно его пропустили через мясорубку для изготовления пудинга из говядины!

Действительно, сохранилась еще часть руки, способная держать топор, лезвие которого было искорежено и вымазано то ли клеем, то ли патокой.

Около трупа нашли кусок очень плотного зеленоватого вещества, от которого исходил столь отвратительный запах, что Эндрью Мэттиса едва не вырвало.

* * *

Десять лет спустя доктор Эндрью Мэттис стал членом английской экспедиции в пустыне Гоби.

Однажды вечером англичане встретились с американской экспедицией профессора Хаттерли, и две научных группы быстро сдружились в зловещих просторах пустыни.

— Мы, — рассказал профессор, — сделали уникальную, беспрецедентную находку на берегу этих ужасных соленых озер, которых здесь масса… Но мне не стоит их слишком сильно проклинать, потому что благодаря им я обнаружил относительно хорошо сохранившийся труп.

— Труп? — удивился доктор Мэттис. — Ему должно быть немало лет, ведь здесь уже несколько веков нет ничего живого, кроме тарантулов и кузнечиков!

— Веков? Скажите тысячелетий, мой дорогой коллега, хотя большая часть трупа разложилась или распалась. Однако мы продолжим более тщательные раскопки.

Доктор Мэттис едва сдержал вопль ужаса, когда Хаттерли показал ему чудовищную, удивительно отвратительную голову.

— Вроде… тигр… но такой ужасный! — вскричал он.

— Действительно. Думаю, не ошибусь, сказав, что это махайрод, доисторический саблезубый тигр. Смотрите, морда вытянута, как у лошади или у осла, и вряд ли встретишь нечто подобное среди крупных хищников. Какой гигант это был? Вдвое больше буйвола!

Он указал пальцем на другой ящик, откуда доносился отвратительный запах.

— Мышцы наполовину разложились… Обращаю ваше внимание на их странный зеленоватый цвет с бронзовой патиной. Наверное, воздействие солей, по крайней мере, частичное. А запах, думаю, происходит не из-за разложения, а был присущ зверю… Столь же странна и плотность вещества: 6,50, почти как у сурьмы.

Рихтер, австрийский ученый, который участвовал в американской экспедиции и несколько лет провел в Сибири, вмешался в разговор:

— На севере местные племена иногда находят такие тела, вмерзшие в лед. Они опасаются их трогать, поспешно уходят и ставят юрты как можно дальше от находки, которую называют, почему не знаю, вещью, которая остается ужасной и никогда не умирает.

Эндрью Мэттис подумал, не видел ли он подобные останки, распространяющие столь же гнилостную вонь.

Он вспомнил об этом несколько дней спустя, и его мозг разработал ужасающую и неправдоподобную гипотезу.

Но он сообразил, какой шум поднимется в ученом мире, какие страстные обвинения обрушатся на его голову, какие язвительные насмешки и оскорбления раздадутся, а поскольку он надеялся получить кафедру в Оксфорде или Кембридже, то предпочел молчание.

 

Владычица тигров

Раскаты барабанной дроби затихли вдали; протяжно зазвучал гонг, но вскоре замолк и его зловещий голос; последние пурпурные блики угасли над баньянами, и ночь вступила во владение лесом.

Энди Грейг улыбнулся уродливому каменному изваянию, глядевшему на него из мрака; крестьяне и работники соседней плантации, обеспокоенные долгим отсутствием охотника, отложили поиски на завтра.

Энди часто приходилось ночевать в лесу, но впервые он остался на ночь в Лингорском лесу, древнем, как мир, где смертельные опасности поджидали на каждом шагу.

До исхода быстротечных тропических сумерек ему удалось разыскать развалины старинного буддийского храма, где охотник собирался устроиться на ночлег.

В некоторых нишах до сих пор таились статуи странных и ужасных божеств, которые словно оживали в неверной игре света и тени — над деревьями всходила луна. Ее суровые и неумолимые лучи пронзали ночь огненными стрелами.

Энди ненавидел луну — она была соучастницей всех ночных преступлений. Разом, словно по команде, стихли последние отзвуки дня — стрекотанье попугаев и крики обезьян.

Энди услышал шорох — невдалеке прополз питон, затем жалобно всхлипнул лори, и его ужасающие глаза засветились в листьях зонтичной пальмы.

Ночную тишь разорвали дикие рыки, в которых ясно ощущалась радость — на охоту вышла пара пантер и сразу наткнулась на горячий олений след.

Захлопали крылья — за добычей вылетели ночные птицы, гнездившиеся в развалинах храма.

И в этот миг появился тигр.

Его Энди Грейг и ждал.

Энди поклялся, что ни с кем не разделит чести покончить с людоедом.

Но не мог предположить, что тигр будет столь ужасен.

Грейг убил немало хищников, а тигров ему приходилось стрелять и в Бенгалии, и на Яве, и в Сиаме, но впервые он очутился лицом к лицу с громадным владыкой Лингорского леса.

В голубовато-стальном свете луны животное казалось нереальным, словно сотканным из ослепительных полос света и густейших теней. Тигр застыл на месте, опустив морду к земле.

Энди вскинул винтовку и тихонько свистнул.

Громадная голова медленно поднялась от земли, и два ужасающих зеленых глаза вонзились в охотника.

— Эй ты, соня, дай-ка пройти! — прорычал тигр.

Болтонский автобус только что прибыл в Стоктон, и торговке птицей, сидевшей вместе с Грейгом на заднем сиденье, не терпелось сойти первой.

Энди держал в руках не винтовку, а чемодан с личным барахлом, которое, как он считал, могло пригодиться во время более или менее длительного пребывания в небольшом городке, раскинувшемся на берегах Тиза.

Тонкое пальтишко, легкая фетровая шляпа и слишком короткие брюки были неподходящей одеждой для охотника на тигров, но полностью соответствовали той роли, которую надлежало играть в жизни в самом ближайшем будущем — его ждало место классного наставника в скромном школьном пансионе со звучным названием Спенсер-Холл.

Октябрьский день угасал — где-то в витринах лавочек зажигались первые огни.

Одна из витрин выглядела особенно притягательно — в ней были разложены аппетитные окорока и паштеты.

Но в карманах молодого человека бренчала лишь мелочь, а кроме того, он надеялся, что не опоздает к ужину в пансионе.

— Простите, как добраться до Седар-стрит? — обратился он к человеку, облаченному в какую-то форму.

— Садитесь на трамвай Р.

— Спасибо, но хотелось бы пройтись, — пробормотал Энди.

— Как будет угодно, — ухмыльнулся человек, ибо начал накрапывать дождик. — Идите вон по той улице, потом по мосту перейдете на другой берег Тиза, но только не заплутайте на заводском пустыре.

— А это далеко?

Но прохожий уже удалялся широкими шагами. Дождь шел все сильнее.

Энди побрел по бесконечной улице, мимо фабричных фасадов, в которых только-только засветились окна.

Дорогу указали неверно, ибо, пройдя из конца в конец злополучную улицу, он оказался на глинистом берегу реки. Моста не было и в помине.

Дождь пошел с градом, поднялся резкий ветер, река вспенилась барашками.

Энди скользнул безнадежным взглядом по дороге с рытвинами и колдобинами, тянувшейся вдоль реки куда-то в бесконечность. Безмерная усталость охватила его; он был готов улечься прямо в раскисшую глину и уснуть, забыв о холоде, ветре, дожде и голоде, терзавшем его урчащий желудок.

Он сделал несколько шагов и сказал себе:

— Буду идти вперед и считать. Досчитаю до ста, нет, до трехсот, и увижу мост.

Когда он досчитал до трехсот, дорога по-прежнему тянулась вдоль забора, ограждавшего какую-то стройку. И вдруг увидел домишко, из трубы которого клубился дымок. Будка сторожа. Там горел огонь, а значит, кто-то был…

Он постучится в дверь, и, пока сторож будет объяснять дорогу, ни холод, ни промозглый дождь не будут мучить его.

Он свернул к домику, и в тот же миг луч света ярко осветил дорогу, а в нескольких шагах от него остановился мотоцикл.

— Мистер Грейг?

Когда человек слезал с седла мотоцикла, руль его повернулся, и ослепительный свет фары ударил прямо в глаза Энди. Человек выровнял машину, и световой луч уткнулся в илистые воды Тиза.

Позади молодого человека хлопнула дверь — сторож отправился в ночной обход.

— Мистер Грейг? — нетерпеливо повторил мотоциклист, но Энди недоуменно молчал.

Он прибыл из Лондона; ехал почти весь день, выбирая самые дешевые рейсы. Молодой человек направлялся на новое место работы, предложенное агентством по найму, в Стоктоне-на-Тизе, крохотном городке, о котором Энди понятия не имел до сегодняшнего дня; он только приехал — и вдруг какой-то незнакомец окликает его по имени на безлюдной улице.

— Да, это я, — ответил он.

— Я должен был с вами встретиться до вашего отъезда из Болтона, но у меня забарахлил мотоцикл. До Стоктона добрался лишь после прибытия автобуса. Однако надо было увидеться с вами до вашего появления в Спенсер-Холле. По счастью, я наткнулся на маркировщика речного порта. Вы у него спрашивали, как пройти к Седар-стрит, и он указал вам неверную дорогу.

Энди с удивлением смотрел на незнакомца в шинели и кепке из черной блестящей кожи. Это был человек среднего возраста, с серьезным и даже немного суровым лицом.

— Мне кажется… я вас не знаю, — нерешительно сказал Энди. Мужчина достал из кармана значок и поднес его к горящей фаре.

— Полиция… Инспектор Ривз из Лондона.

— Из Скотленд-Ярда? — воскликнул Энди, предчувствуя, что стоит на пороге необычайного приключения.

— Спецбригада. Итак, вас ждут в Спенсер-Холле?

— Конечно, служащий из бюро найма советовал отправляться незамедлительно.

— Явитесь завтра утром. А сегодня мы остановимся в отеле и побеседуем.

— Но… — заикнулся молодой человек, вспомнив о последних пенсах в кармане.

— Все расходы за мой счет, — отрезал инспектор. — Кладите чемодан на багажник и садитесь позади меня.

Мотоцикл развернулся и несколько минут спустя остановился перед маленьким гостеприимным отелем.

Энди положил вилку — он только что доел толстенный кусок вырезки и пышный омлет, — и Ривз тут же заказал пунш. Затем раскурил трубку.

— Итак, — начал он, — вы Эндрю Грейг, автор приключенческого романа «Владычица тигров»? Ведь Адельсон Летхем — ваш псевдоним. Книга совсем неплоха.

Энди покраснел — он и впрямь был автором этого романа. Издателям жаловаться на спрос не приходилось, хотя сочинителю заплатили сущие гроши.

— Вы бывали в Индии и охотились в Лингорском лесу? — осведомился Ривз с легкой улыбкой.

— По правде говоря, я ни разу не покидал Лондон, — признался Энди.

— Прекрасно. Я боялся, что вы солжете, хотя такая ложь вполне простительна. Бюро по найму, в которое вы обратились с просьбой подыскать работу, по возможности преподавательскую, ввело нас в курс дела. Мы собрали сведения о вас, и они оказались хорошими, даже превосходными. Мы могли послать на Седар-стрит своего человека, но Спенсер — большой пройдоха, и быстро бы его раскусил.

— Спенсер? — спросил Энди.

— Так зовут директора, владельца школы, куда вы приглашены школьным наставником, а также для преподавания нескольких дисциплин…

— Я… не понимаю… — пробормотал молодой человек.

— Терпение, мой друг. Хотите работать на нас?

— На Скотленд-Ярд?

— Да, но больше на правосудие.

— Конечно, — тут же согласился Энди и покраснел от гордости.

Инспектор заметил это и усмехнулся:

— Грейг, только не лезьте в воду, не зная броду. Ведь задание, которое мы вам поручим, не совсем обычно. Мы даже не можем точно его сформулировать. Выслушайте меня внимательно. Что такое Спенсер-Холл, вернее, что скрывается за вывеской сего учебного заведения? Ибо за ней что-то действительно скрывается. К нам не поступало никаких жалоб, мы даже не заметили ничего подозрительного. По местным отзывам, школа хорошая. Персонал весьма малочислен — два преподавателя и директор, который ведет математику, два человека обслуги, а также одна гувернантка. Школьники — полсотни ребятишек от тринадцати до шестнадцати лет — живут в пансионе при школе и являются детьми горожан среднего достатка.

— Я, кажется, должен кого-то заменить, — вставил Энди.

Ривз утвердительно кивнул.

— Совершенно справедливо, и в этом вся загвоздка. А вернее сказать, кое-что выглядит странным. Ваш предшественник, некто Кентел Толл, однажды явился в Скотленд-Ярд. Он выглядел больным и суетливым, чувствовалось, что он на грани нервного истощения и весьма взволнован. Вначале он заявил, что желает дать показания, потом сказал, что разговаривать будет только с главным инспектором Сиднеем Триггсом. Тот был на континенте. Мы предложили Толлу прийти в другой раз… Он этого сделать не смог, так как умер на следующий день.

— Его убили! — с ужасом вскричал Энди.

— Нет, умер своей смертью — острейший сердечный приступ. Но наш медицинский эксперт доктор Миллер, который производил вскрытие, сказал, что, по его мнению, причиной смерти был страх, а наш доктор далеко не дурак.

— И по этой причине… — начал Энди.

— Не совсем. Мы порылись в прошлом покойника. Оказалось, что его звали не Толл, а Стурм, и он в свое время был тик-мастером. Думаю, вы знаете, что это такое.

— Конечно, — живо ответил Энди Грейг. — В моем романе тик-мастер, искатель редких пород деревьев, играет определенную роль.

— Наряду с охотником на тигров, не так ли? — еще шире ухмыльнулся Ривз.

— О, да!

— Так вот, нас в данный момент интересует именно бывший охотник на тигров, похоже, настоящий демон в облике человека. Зовут его Берендс, он родом из Голландии, а любимым местом его охоты был… — полицейский выдержал паузу, а потом медленно сказал: — Лингорский лес, что у залива Пегу.

— Боже! — воскликнул Энди.

— Теперь этого человека зовут Спенсер, и он директор школы на Седар-стрит, — закончил инспектор.

Воцарилось долгое молчание, и нарушил его Грейг.

— А не кажется ли вам странным, что в Спенсер-Холл приглашают именно меня, автора приключенческого романа, действие которого происходит в Лингоре. Может, простое совпадение?

Лицо Ривза стало серьезным.

— Ничего не могу утверждать, дружище. Я не верю в совпадения, хотя они вполне возможны. Наше доверие к бюро по найму, а в особенности к данному бюро, далеко не безгранично. Эти люди сообщают сведения по капле, да и то в надежде на всякий случай заручиться поддержкой полиции. Кого ждет Берендс, ныне Спенсер, Эндрю Грейга или Адельсона Летхема?

— В чем суть задания, которое вы собираетесь мне поручить? — спросил Энди.

— Открыть глаза и уши и быть настороже, — ответил сыщик. — Вы, впрочем, как и мы, будете блуждать в потемках.

Графин с пуншем опустел, и инспектор привстал, как вдруг с неожиданной резкостью спросил:

— А как вам в голову пришла мысль написать роман, действие которого происходит в неизвестной, практически запретной для иностранцев местности?

Энди смешался.

— Я всегда писал… скорее кропал, — пробормотал он, — а идея… видите ли, я прочел множество приключенческих книг. Невольно совершишь плагиат…

Лицо полицейского посуровело.

— Мистер Грейг, когда будете более расположены к откровенности, скажете мне больше, чем сейчас, — произнес он и вышел из-за стола.

Выдержка из письма, отправленного Энди Грейгом, преподавателем Спенсер-Холла, мистеру Эдварду Ривзу, эсквайру, по домашнему адресу: Реймонд Террас, 317, Лондон.

…обычная жизнь, как в любой школе. Кроме обязанностей массного наставника, на мне лежит преподавание географии, истории, физики, французского языка и латыни. Ученики послушны, но мало прилежны.

Директор школы Спенсер — ему за пятьдесят. Невысок и толст, кирпично-красное лицо, черные пронзительные глаза, черные волосы и борода. Преподает математику и любит ее, но больше ничем со школьниками не занимается.

Эммануель Галлант. Шестьдесят лет. Выпускник Оксфорда. Неисправимый пьяница, частенько появляется на уроках в нетрезвом виде. Преподает литературу, рисование, чистописание, древнюю историю и основы греческого языка. Иными словами не учит ничему. Во время его уроков школьники занимаются всем, чем хотят, но не шумят.

Аман Шортен — человек без возраста, блондин, болезненный, лимфатический, совершенно отупел от наркотиков. Учился медицине и, возможно, является врачом, так как умеет оказывать больным квалифицированную помощь. Преподает ботанику, основы гигиены, немецкий язык.

Слуги Петерс и Камп — два мужлана невероятной тупости, но крепкие и работящие. Камп к тому же и повар, свое дело знает хорошо.

Гувернантка — по словам Галанта, ее зовут Эдит, однажды он оговорился «Сарепа», но тут же поправился и три раза повторил имя Эдит. Я ее еще ни разу не видел. Она живет в том крыле здания, доступ в которое закрыт для всех, кроме Петерса. Сарепа — имя малазийской принцессы прошлого века.

Питание очень хорошее для столь скромного заведения — меню весьма разнообразное, а продукты отменного качества.

К ученикам относятся хорошо и заботливо. Однако я заметил, что они отличаются от сверстников какой-то усталостью, а также отвращением к физкультуре и силовым играм.

Имеется превосходный, спортивный зал, но туда никто не заглядывает. Шортен, который преподает и физкультуру, прямо валится с ног от усталости, обходя двор во время перемен.

Ученики никогда не покидают стен школы, не ходят на экскурсии, но пока не знаю, как проводят каникулы.

По воскресеньям в зале, используемом как часовня, какой-то священник, мистер Дилмот, служит обедню. Высокий человек с бараньим лицом, распевающий псалмы козлиным фальцетом и останавливающийся затем, чтобы отхлебнуть из плоской фляги, которую носит в кармане рясы.

Мистер Спенсер выдал мне аванс в счет будущего жалованья, хотя я и не просил об этом. До сих пор он только раз обратился ко мне со следующими словами:

— Я заметил, мистер Грейг, что вы слишком мало едите в столовой. Вы подаете дурной пример ученикам.

Больше сказать не о чем. Я могу уходить в город, когда мне заблагорассудится. Но школа расположена на далекой окраине, и надо долго идти по бесконечным пустырям, грязным и заросшим сорняками, пока доберешься до моста через Тиз, который я так тщетно разыскивал в прошлый раз.

Выдержка из следующего письма мистеру Эдварду Ривзу, эсквайру.

…Ничего особенного сообщить не могу. Весьма удивлен, что ни разу не видел гувернантки, а однажды, когда хотел пройти в правое крыло здания, которое про себя именую «запретной зоной», передо мной вырос Петерс. Он знаком велел мне удалиться, и на его лице в этот момент появилось довольно свирепое выражение.

Я чувствую себя усталым. Боюсь, слишком обильная пища мало подходит для моего слабого желудка.

Шортен предложил мне делать уколы, но я отказался, так как в его тусклых глазах зажегся какой-то пугающий огонь.

В общем, нет ничего такого, что могло бы Вас заинтересовать. Кроме, пожалуй, небольшого происшествия.

Ученики мало общаются с преподавателями, но один из них относится ко мне с явной симпатией.

Это некто Мендавен, француз, сын владельца баржи. Он живее других, да и крепче.

Однажды, зайдя в пустой географический кабинет, я увидел Мендавена около одной из карт. Он дружески кивнул мне и, подойдя ближе, шепнул на ухо:

— Знаете… я видел, как вы пытались пройти в правое крыло, но вам помешал Петерс. Если вы хотите ЕЕ увидеть, следует идти в то время, когда Петерс гасит свет в дортуарах.

— Увидеть ее? О ком вы говорите, Мендавен? — спросил я.

— Не притворяйтесь, — ответил он, — ее… гувернантку. Знаете… она — негритянка.

Ничего больше узнать не удалось. Кроме того, у меня складывается впечатление, что после этого разговора Мендавен избегает меня.

Последнее письмо Энди Грейга мистеру Эдварду Ривзу, эсквайру.

…Несколько дней тому назад — клянусь Вам, дело именно в этом, — даже предположение о наличии тайны в Спенсер-Холле казалось мне чистейшим абсурдом. Теперь дело обстоит иначе.

Мендавена больше нет. Но не думайте, что случилась трагедия, — его просто отчислили из школы. Приезжал его отец и выглядел крайне недовольным.

Перед отъездом парнишка едва успел перемигнуться со мной, и я понял, что его неожиданное отбытие и те несколько слов связаны между собой, как нитка с иголкой.

Кроме того, я постоянно ловлю на себе взгляды исподтишка: угрожающе-мрачные — Спенсера, жадные и жестокие — Шортена, смертельно-ненавидящие — Петерса.

Я принял отчаянное решение — хочу проникнуть в «запретную зону». Если от меня не будет вестей, Вы поймете все — за смелость я поплачусь жизнью.

Но одна из Ваших фраз по-прежнему звучит в моей голове: «Когда будете более расположены к откровенности, скажете мне больше…»

Этот день настал.

«Владычицу тигров» написал не я. Я не автор, а переписчик и вор.

Как-то вечером, когда шел сильнейший дождь, совсем как во время нашей встречи, я бродил по улицам Лондона, замерзший и голодный. Особенно меня донимал холод. Я проходил по Холборну и вдруг увидел афишу, сообщающую, что некий мистер Рэквей прочтет в Народном лектории лекцию о жизни и повадках тигров.

Народу в зале было мало. Я не помню, о чем говорил докладчик, ибо блаженно дремал на стуле и наслаждался теплом. Рядом со мной сидела молодая элегантная дама, которая, похоже, внимательно слушала сего знатока тигров.

Меня эти хищники вовсе не интересовали, но вход в Народный лекторий был бесплатным, а зал превосходно отапливался.

В конце концов я заснул — меня разбудили слова сторожа: «Дамы и господа, мы закрываем!»

Соседка моя уже ушла, но на ее стуле лежала сумочка. Никто не видел, как я присвоил ее и спрятал под пальто. В сумочке не было ничего ценного — несколько шиллингов, они пришлись, как нельзя, кстати, да пачка листов, исписанных тонким женским почерком.

Я прочел их позже — мне в руки попала рукопись романа, действие которого происходило в пресловутом Лингорском лесу.

Как раз в эти дни издательство «Грейп и сыновья» объявило о намерении опубликовать книгу об экзотических приключениях.

Я переписал рукопись, кое-что прибавляя, кое-что выбрасывая.

«Грейп и сыновья» заплатили пять фунтов и придумали автору новое имя — Адельсон Летхем.

Обидно, что моя откровенность ни на йоту не продвинет Вас в интересующем нас деле.

Постскриптум. Готовясь к экспедиции в «запретную зону», я обнаружил тайник, куда Петерс прянет свое виски, и накапал в бутылку капель тридцать снотворного, которое мне очень расхвалил один аптекарь.

Спенсер-Холл погрузился в сон. Последним погасло окно Шортена. Энди выскользнул из дортуара, где спали его ученики, и направился в правое крыло здания.

Он не стал зажигать карманный фонарик, так как коридоры заливал лунный свет.

Проходя по часовне, он едва не споткнулся о темный мягкий предмет, который вначале принял за кучу тряпья. Но, приглядевшись, узнал пальто отца Дилмотта, сшитое из грубого черного драпа. Позади аналоя, где во время службы восседали Спенсер, Галлант и Шортен, виднелась низенькая дверь, ведущая в правое крыло. Она не была заперта, и Энди беспрепятственно миновал ее. Он очутился в холле, едва освещенном венецианским фонарем, и снова чуть не споткнулся, но на этот раз о тело Петерса.

Слуга храпел словно орган, от него разило крепчайшим виски.

Энди Грейг огляделся. В холл выходило три двери, взгляд притягивала одна из них — великолепные позолоченные створки с резными фигурками азиатского типа.

Он приблизился и, преодолев последние колебания, толкнул дверь. Дурманящий аромат ладана и цветов пахнул ему в лицо, а ярчайшие краски заставили на миг зажмуриться.

Странное видение! Вначале ему показалось, что он попал в самый центр громадного кристалла авантюрина. Через несколько минут он вынырнул из призрачного мира и различил окружающие его предметы.

Огромные пузатые Будды, восседавшие среди цветов, искоса смотрели на гостя, повсюду высились чудовищные божества с звериными ликами, а к потолку клубами поднимался голубой дым с одурманивающим запахом.

Вдруг Энди с ужасом отступил — из цветочных зарослей выполз розоватый питон-гигант и стал медленно сворачиваться в кольца.

Грейг сделал несколько шагов в этом невероятном мире, и до него сквозь позолоченную дверь еще долетал вульгарный, но успокоительный храп слуги!

Неожиданно страх ушел, и Энди услышал имя, повторенное несколько раз: «Сарепа… Сарепа…»

Бам! Молодой человек подскочил на месте — воздух вокруг задрожал от звуков исполинского гонга, и тут же фон декорации, бывший, скорее всего, ярко-пестрым театральным занавесом, внезапно исчез, и незваный гость увидел…

…Три или четыре ступеньки, на которых стояли Спенсер, Шортен, Галлант и Дилмотт.

Шортен смотрел на него своими светлыми сумасшедшими глазами. Галлант уставился в пол; взор Спенсера был устремлен куда-то вдаль, а Дилмотт медленно листал страницы какой-то книги.

Священник запел козлиным фальцетом, и Энди услышал слова отходной молитвы.

В его голову пришла нелепая мысль:

«А черное пальто он забыл в часовне…»

Мысль исчезла, он поднял взгляд вверх и содрогнулся.

В кресле, больше походившем на трон, восседала женщина ослепительной красоты.

Ему вспомнились слова Мендавена: «Гувернантка… она — негритянка».

Женщина была не негритянкой, а одной из сказочных малайских красавиц, героинь древних легенд, которые до сих пор рассказывают в странах, лежащих вокруг Индийского океана. Но Энди Грейга потрясла не ее трагическая красота. Он узнал в ней женщину, оказавшуюся его соседкой в Народном лектории в тот холодный и голодный вечер, когда он украл ее сумочку.

Он долго не мог сообразить, что Спенсер обращается к нему. И тут же заметил стоящего перед ступеньками Петерса, облаченного в черно-красный саронг малайских палачей. Спенсер говорил тихо и быстро:

— Эндрю Грейг, вы дважды предали принцессу Сарепу. Вначале похитив ее записки, а затем опубликовав их. К счастью, ваши читатели сочли их заурядным приключенческим романом, плодом разгоряченного воображения и бесталанного ума. Кто поверит, что принцесса несравненной красоты на самом деле тигрица, принявшая человеческий облик? Даже ученые, верящие в ужасающих оборотней, не разглядели истины.

К несчастью, к нашему несчастью, случилось так, что один из лучших сыщиков Скотленд-Ярда прочел вашу отвратительную пачкотню и подослал сюда в надежде погубить нас. Частично он в этом преуспел, и, может быть, сия мысль послужит вам утешением в ваш смертный час, Энди Грейг. Вы сейчас умрете, а посему мы откроем вам истину.

Мы, служители принцессы Сарепы, были вынуждены покинуть наш древний Лингорский лес, ибо нас начали преследовать английские, французские и голландские власти.

Владычица тигров, пищей которой служит не человеческое мясо, а человеческая кровь, существо реальное. Она перед вами.

Какова же тайна Спенсер-Холла, где нам удалось найти укрытие? Теперь вы имеете право узнать ее — здесь никогда не совершалось убийств. Мы брали немного свежей крови у учеников, которых воспитывали. Они не очень страдали от этого, клянусь вам.

Теперь нам придется покинуть надежный приют и пуститься вместе с принцессой навстречу неизвестности. Может быть, вы, Эндрю Грейг, будете последним человеком, наполнившим кубок ее жизни. Смотрите!

Молодая женщина сидела, не шелохнувшись, веки ее были сомкнуты.

Она медленно-медленно разомкнула их…

Энди закричал от ужаса.

Два горящих зеленых глаза — ужасные тигриные зрачки — вонзились в него, губы разошлись, обнаружив огромные клыки.

Вместо сказочной темноволосой принцессы Энди увидел гигантского тигра с оскаленной мордой, который готовился к прыжку…

И хрипло прорычал: «Эй, соня, завтрак готов!»

Энди увидел склонившееся над ним лицо с пышными усами и ощутил аппетитный запах кофе и жареного сала.

Он с трудом узнал сторожа стройки, который вчера вечером растаял во тьме.

— Уже не впервой разные бедолаги проводят ночь в моей лачуге, — проговорил старик, — поэтому я всегда оставляю в печке огонь. Я видел, как вы входили, но вернулся только через час. Вы спали как убитый, и я не смог вас ни разбудить, ни прервать ваши сны. Вы несколько раз говорили о тиграх… Брр, бывают сны приятней. А теперь за стол!

Сало было сочным, кофе — превосходным, и Энди не заставил просить себя дважды.

Во время еды сообщил добряку-сторожу, зачем прибыл в Стоктон-на-Тизе.

— Спенсер-Холл? — воскликнул сторож. — Вы же, мил-человек, направились совершенно в противоположную сторону. Это недалеко отсюда. Директор Спенсер — пожилой джентльмен, обожающий своих юных шалопаев и любящий, когда все вокруг него счастливы. Успеха вам, захаживайте ко мне. Для вас всегда найдется чашечка доброго кофе!

Утро было тихим и светлым. Ничто не напоминало о вчерашнем, темном и холодном, вечере. Энди увидел, как на солнце блестит розовая черепица Спенсер-Холла.

Вдруг он хлопнул себя по лбу и открыл чемодан. Порывшись в вещах, извлек две книжонки: «Владычицу тигров» и «Похождения знаменитого сыщика Эдварда Ривза» и с яростным воплем зашвырнул их в воды Тиза, поняв, откуда на него обрушились ночные кошмары.

Потом с легким сердцем Энди, напевая модную песенку, двинулся навстречу своей судьбе.

 

Золотые зубы

Абель Тил.

Рулон.

Патентованный ключ № 3.

Рычаг-гвоздодер.

Четыре фунта гипса.

Мягкий портленд.

Начало в 23 часа.

Электрический фонарь с красным и желтым фильтрами.

Резиновые перчатки.

Формалин.

Сайлас Хамблетт.

Гроб — массивный дуб.

Крышка — закрыта восемью болтами с восьмигранной головкой и двумя плоскими пружинами.

Склеп — заделан плоской боковой плитой и портлендским гипсом (не цементом).

Восход луны — 2.15; барометр.

V переменная; вероятно, плотные тучи.

Ночной сторож — последний обход в 21.15.

Умер от рака кишки — быстрое разложение.

В моей бухгалтерской книге Сайлас Хамблетт числится мертвым, а я, Абель Тил, — живым. И поскольку я не лишен чувства юмора, то могу сказать, что С.Х. — золотой прииск, а А.Т. — старатель. Немного терпения, и вы все поймете.

Каждый раз перед тем, как приступить к работе, я составляю подобный список. В этом я следую советам доктора Уиллера, моего бывшего учителя, преподававшего методо-логию в Кембриджском университете в те времена, когда я готовился к карьере преподавателя.

Но тогда речь шла о другой карьере. Не терять времени и сводить вероятность неуспеха к минимуму — такова была теория Уиллера. Именно этой превосходной теории я обязан своему преуспеванию и личной безопасности.

Я с великим вниманием слежу за некрологами в газетах; под благовидными предлогами я вхож в самые роскошные клиники города и поименно знаю больных, готовых покинуть сей бренный мир.

Я внимательно слежу за тем, что происходит в лучших зубных кабинетах метрополии, что же касается кладбищ, то мне известны все их тайны.

По каким причинам? Господи боже… наверное, лучше было бы сказать сразу, а то можно и забыть.

Я забираю у мертвецов золотые челюсти и думаю, это не может оскорбить Создателя, поскольку трупы уже не пользуются своими зубами, будь они золотыми, пластмассовыми или теми, которыми их наградила матушка Природа.

Сайлас Хамблетт похоронен на кладбище Бромптон. Он скончался в клинике доктора Мардена и унес в свой последний приют золотую челюсть с полным набором зубов.

Могила Хамблетта расположена в западной зоне кладбища по соседству с оградой и окружена лиственницами и карликовыми хвойными деревцами, что облегчит мои труды.

Луна еще не взойдет, а я уже покину некрополь с несколькими унциями золота высочайшей пробы в кармане.

Могилы богачей, похожие на мавзолеи, как нельзя лучше соответствуют моим желаниям — убираешь лопатой несколько кубических футов земли и получаешь доступ к вертикальной плите, служащей дверью к их обитателям.

Но не думайте, что я собираюсь учить вас, как осквернять могилы.

В Англии, в местах вечного успокоения, жилища для мертвецов редко находятся под землей; их замуровывают несколькими кирпичами на гипсовом растворе, а поверх вертикально устанавливают могильную плиту.

Эти кирпичи, пока раствор не застыл, легко вынимаются и ставятся на место; самое трудное — извлечь гроб.

Я без труда делаю это с помощью аппарата, который не изобретал, а изготовил по образцу машины, получившей поощрительный приз на конкурсе изобретателей Лепин в Париже.

Два тонких стальных валика, приводимых в движение рукояткой, и металлический захват, который подводится под гроб. Несколько поворотов ручки, и гроб послушно движется к вам, а потом без труда возвращается на место.

Патентованный ключ № 3 отворачивает восемь специальных болтов за четыре минуты, а обратно я их ставлю за две.

Одним движением руки взрезается свинцовый лист толщиной четыре миллиметра, поскольку нужно квадратное отверстие со стороной в десять сантиметров на уровне рта покойника. Все прочее сущий пустяк.

Итак, я живу за счет Смерти и считаю себя ее компаньоном — еще немного и обрету уверенность в том, что мы неплохо ведем совместное хозяйство. Не утверждаю, что время от времени Она не выставляет меня на посмешище, как это было с усопшим Тотгри. Я исходил потом и кровью, извлекая криво посаженные винты. К свинцу, похоже, примешали сурьму, поскольку сломалось лезвие № 1. Когда все было сделано, и я извлек челюсть, то с яростью заметил, что ее изготовили из какого-то металлического эрзаца, и она не стоила даже паршивого голландского гроша.

Чума возьми этих скупцов, которые подстраивают вам такие штучки после смерти!

Но Смерть, моя кума, поспешила загладить неприятность.

Леди Боллингэм улеглась на вечный сон на кладбище неподалеку от Гровса со своими шестнадцатью золотыми зубами во рту, который при жизни излил невероятное количество желчи и яда.

Когда я хотел взрезать свинец, то заметил, что его заменили на цинк. Это было неприятно, ибо следовало прибегнуть к паяльной лампе.

От такой работы меня тошнит, поскольку пламя касается мертвой плоти, и та начинает потрескивать и издавать тлетворный дух.

Я немного поджарил леди Боллингэм, но был вознагражден за труды — мне достались чудесные кубики золота.

И тут в свете электрического фонаря я заметил сияние. Боже! Благородная мегера велела похоронить себя с бриллиантовым колье на шее! Тогда я сказал себе, что вряд ли она ограничилась этим, и снова зажег паяльную лампу. И не ошибся — на ее иссохших пальцах сидели четыре массивных перстня с бриллиантами, а запястья украшали два браслета, усеянные огромными изумрудами. Эта ночь принесла мне двадцать тысяч фунтов и на целую неделю отбила у меня аппетит к ночным походам, и она же стала отправной точкой моего счастья.

Я бросил меблированную комнату в Сток-Ньюингтоне и снял очаровательный домик на Бьюри-сквер, а также купил себе автомобиль «моррис».

Машина верно служила мне во время полуночных экспедиций, хотя я оставлял ее довольно далеко от места действия, предпочтительно перед пабом или дансингом.

Затем я начал подыскивать домохозяйку, вещь все более и более редкую в Лондоне и в Англии.

Мне повезло с мисс Маргарет Блоксон. Это была высокая костистая женщина, угрюмая и упрямая, которой было трудно пристроиться на место из-за нередких пребываний за государственный счет в Пентонвиле и Скраббсе. Она благословила меня, когда я взял ее на службу, и мне не раз пришлось радоваться столь удачному выбору.

У нее не было ни друзей, ни знакомых, она никогда не ходила в гости, галопом носилась за покупками и ложилась в постель ровно в восемь вечера. Она неплохо стряпала, не любила разговаривать и интересовалась лишь своей работой. Единственное, в чем бы я ее мог упрекнуть, были грязные передники и невероятных размеров шляпа гринвей, которую она никогда не снимала и скорее всего отыскала на помойке. Столь редкая жемчужина, как нельзя лучше подходила мне.

А поскольку жемчуга и цветы состоят в самых ближайших родственных отношениях, я буду теперь говорить о цветке.

Цветок этот — Руфь Конклин.

Она живет со своей старшей сестрой, мисс Эльзой, на Бьюри-сквер в нескольких шагах от меня.

Я познакомился с ними при романтических обстоятельствах.

Дамы возвращались от мясника по Блум-стрит, когда одна из громадных бродячих собак, буквально заполонивших Лондон, силой решила ознакомиться с содержимым их корзины. Я бросился вперед, огрел пса зонтиком по загривку, и тот отправился на поиски более легкой добычи.

Я поклонился дамам и представился:

— Абель-Грегори Тил, эсквайр.

— Мисс Эльза Конклин… Мисс Руфь, моя сестра.

Сыпал ледяной дождь, и я предложил им свой зонтик.

— Вы, мистер Тил, мужественный человек, — сказала мисс Эльза, — собака могла вас укусить.

— Или сожрать, — добавила с дрожью мисс Руфь, пытаясь мне улыбнуться.

Улыбка красивой женщины открывает жемчуга зубов, но улыбка мисс Руфь блестела золотом.

«Какие прекрасные золотые зубы!» — подумал я.

И поскольку я, прежде всего, деловой человек, то добавил про себя, что, будучи красивой, она невероятно бледна и, быть может, больна туберкулезом…

— Мистер Тил, — продолжила мисс Эльза, — боюсь, вы испытали нервное потрясение. К тому же дождь становится все сильнее. Не согласитесь выпить с нами ромового грога?

После того, как я осушил мелкими глотками превосходный грог, сидя в удобном кресле в небольшой милой гостиной, уставленной старинной мебелью, я стал завсегдатаем дома дам Конклин.

Мисс Эльзе было около пятидесяти; она женщина крепкая, лицо у нее строгое, с холодными, проницательными глазами. От нее веет свежестью, поскольку она пользуется лавандовой водой. Ее рыжие волосы похожи на пламя.

Сестра ее намного моложе, она худа и изящна, как танагрская статуэтка. У нее приятное личико, обрамленное темными волосами, и она не пользуется духами.

Что не мешает ей быть золушкой, поскольку она занимается кухней, стиркой, уборкой, шитьем и штопаньем…

Эльза, напротив, женщина, наделенная умом; она читает латинских классиков, Чосера и Шекспира, но самое главное — понимает их.

Моя склонность к черноволосой мягкой Руфь не ускользнула от ее внимательных глаз, но уверен, что это ее не раздражало. Она часто оставляла нас одних, и именно в эти восхитительные минуты и произошло неизбежное.

Я безумно влюбился, что присуще человеку, но кто мог подумать, что я, Абель Тил, начну писать стихи тридцатипятилетней даме!

Признаю, кое-что я заимствовал у Саути и Бернса, но очаровательная Руфь ничего не заметила.

При первой встрече мисс Эльза назвала меня мужественным человеком.

Быть может, я именно таков, когда имею дело с голодной собакой, но в иных обстоятельствах, особенно в делах любовных… И все же однажды вечером я сделал решающий шаг, сжег за собой корабли и попросил руки мисс Руфь.

— Надо поговорить с сестрой, — ответила она, и зубы ее блеснули, как лучи заходящего солнца.

Я почерпнул храбрости в двух или трех стаканчиках виски и открыл сердце суровой Эльзе с проницательным взглядом.

— Женитьбу нельзя воспринимать с легкостью, — сказала она, — мне надо подумать.

Но уже с этой минуты я считал себя женихом мисс Руфь.

* * *

Гром и молния! Все шло как по маслу…

Ночь была темной, ветер грозил бурей, а улочки вокруг старого кладбища Бромптон были пустынны, как островки в Тихом океане.

Лиственница и ели вокруг могилы Хамблетта скрывали меня от любопытных глаз.

Несколькими ударами лопаты я снял рыхлую землю, гроб послушно выехал ко мне, винты отвернулись без труда, а свинец был мягок, как паштет.

— Гром и молния! — воскликнул я.

Когда мои пальцы скользнули меж ледяных губ старика Сайласа, они встретили пустоту. С таким же успехом можно было искать золотую челюсть в клювике воробья!

Как я мог так ошибиться? Ведь я довольно хорошо знал Хамблеттов — они никогда бы не пошли на то, чтобы извлечь золотые зубы изо рта старого властителя.

И вдруг я нашел ключ к тайне — по свинцу бежал тонкий шов, выдававший работу электропаяльника, а, осмотрев винты, я обнаружил на них следы масла.

Короче говоря, кто-то опередил меня! Кто-то, кто работал столь умело и столь же тихо, как я, кто владел не только таким же, но и более современным инструментом вроде электропаяльника.

Я вернулся домой, дрожа, как лист под осенним ветром, и улегся в постель, проливая горючие слезы…

* * *

Мне пора спускать флаг!

Полковник Джеймс Гаскетт — Новое кладбище Хакни Марш.

Миссис Джанет Фарлонг — Кладбище Бромли.

Эбенезер Шарп — Далвичское кладбище.

Рубен Гудвин — Холи Кросс Черч-Ярд.

Лайонел Чапмен — Малое кладбище Гровс.

Гюстав Петерсен — Кладбище Ледиуелл.

Семь пустых ртов за три недели! Семь неудачных экспедиций, хотя они были тщательно подготовлены. Семь раз таинственный грабитель опережал меня!

Должен признать, этот таинственный грабитель работает лучше меня и обладает более совершенным инструментом.

Не буду вдаваться в технические подробности, но даже я, несмотря на долгий опыт, теряюсь перед его возможностями.

И каждый раз, когда оказываюсь перед пустым ртом, у меня возникает странное ощущение, что кумушка Смерть прячется за одним из могильных камней, смотрит на меня и посмеивается, радуясь, что нашему согласию пришел конец.

* * *

Однако рядом с Руфь и Эльзой я забывал о своих необъяснимых неудачах; тени и призраки оставляли меня, стоило мне усесться под розовой лампой их гостиной. Но не будем забегать вперед.

Мы восседали втроем вокруг стола и заканчивали ужин, насладившись жареной рыбой, телячьим филе и пудингом с клубникой.

Эльза уже положила нам на тарелки этот восхитительный десерт.

И вдруг повернулась к сестре.

— А знаете ли вы, дорогая, кого похоронили сегодня утром в Сток-Ньюингтоне?

— На кладбище Абни? — машинально спросил я.

— Оно так называется? — в свою очередь осведомилась она.

— Именно так. Кстати, я раньше жил по соседству.

Эльза снова обратилась к Руфи:

— Сам Золотой Клюв, старый дурак Гастон Друм, который во время путешествия в Америку выдрал себе все зубы, заменив их челюстью из массивного золота такой тяжести, что едва мог кусать и жевать пищу. Вы должны помнить о нем, Руфь.

— Действительно, но очень смутно.

— Невыносимый мерзавец… Пусть Боже все же сжалится над его жалкой душонкой! — в заключение произнесла мисс Эльза и приступила к пудингу с клубникой.

Я нахмурился. У меня испортилось настроение.

Последнее время я забросил свои дела; мои записи пестрели пустотами, я даже перестал делать заметки.

Ничего удивительного, что Гастон Друм выпал из поля моего зрения. Однако я решил не упускать случая.

Я быстро выпил свое кофе и распрощался с дамами Конклин.

Мой крохотный «моррис» пронесся по безрадостным улицам Сток-Ньюингтона, и через три часа я располагал всеми необходимыми сведениями, чтобы нанести ночной визит покойному сэру Друму.

По ночам на кладбище Абни-парк нет обходов; это не кладбище богачей.

Склеп Друмов располагался в удобном месте — на боковой аллее рядом с колумбарием и был окружен хвойными деревьями и кустами остролиста.

Луна в первой четверти висела над вершинами деревьев, но мне она не мешала из-за плотных полос тумана от близких прудов и полной изолированности места.

Ниша склепа была еще прикрыта деревянным щитом, а узкий колодец, ведущий к входу, даже не засыпали землей, поскольку могильщики Абни-парка славятся своей медлительностью.

Гроб подъехал ко мне после нескольких вращений рукоятки, винты и болты были послушны, а пружины сработали от легкого нажима.

Внутренняя металлическая обшивка была цинковой, но ее даже не заварили, и мой ломик без особого труда выгнул ее.

Мне не пришлось зажигать лампу, хватало света луны, а сэр Гастон, похоже, решил облегчить мне работу, поскольку лежал с разинутой пастью.

Я протянул руку за легендарной челюстью из массивного золота.

Клац!

Я испустил пронзительный вопль — мертвец захлопнул рот, и его зубы через резиновые перчатки глубоко вонзились в мои пальцы.

Я хотел выдернуть руку… Мартышкин труд.

Как я не дергал и не выворачивал руку от ужаса и отчаяния, я только приподнимал голову мертвеца, даже слышал хруст позвонков, но зубы не ослабляли хватки.

— Отпусти меня, дьявольское отродье, или я отрежу тебе башку, — прохрипел я и протянул руку к сумке с инструментом…

Я продолжал тянуться к ней, но зубы только сильнее вонзались мне в плоть — проклятые мертвые челюсти смыкались все плотнее.

В темноте прошелестели крылья ночного хищника, рядом пробежало несколько крыс, но только эта живущая во мраке мерзость слышала меня. Меня начало охватывать странное чувство смирения. Сэр Друм пленил меня своими золотыми зубами крепче стальных наручников.

Мое освобождение будет концом моей карьеры, полным крахом надежд — ведь меня на долгие годы упекут в темницу.

Вдруг у меня за спиной колыхнулись ветви елей и раздался голос:

— Не стоит так суетиться… Это — волчий капкан.

Таинственный грабитель, это мог быть только он, стоял в трех шагах от могилы. Я разглядел его силуэт сквозь ночной туман.

— Миниатюрный волчий капкан, но столь же надежный, как и капкан нормальных размеров, — продолжил голос.

— Освободите меня, и я оставлю вам поле деятельности, — умоляюще произнес я.

— Условия будут другими!

Я узнал голос и поражено воскликнул:

— Мисс Эльза!

— Действительно, Эльза Конклин, а вскоре, надеюсь, миссис Эльза Тил, если только мой дорогой Абель желает, чтобы сэр Друм отпустил его.

— Таковы ваши условия? — пробормотал я.

— На них можно ответить только «да» или «нет».

— Да! — без раздумий заорал я, поскольку ответил бы утвердительно даже семиглавому дракону.

Минутой позже я стоял по другую сторону еловой изгороди, и мисс Эльза разглядывала мою израненную руку.

— Ничего серьезного… Зубья капкана были дезинфицированы; капельку йода, хорошую повязку и через несколько дней все пройдет. А теперь отдыхайте, я закрою могилу.

Обычно я трачу на эту процедуру двадцать минут, но Эльза справилась с ней за десять, и работа была хорошо сделана.

— Отвезите меня домой, — потребовала она, — но не ищите машину в Боуври, где полицейский проявлял к ней слишком пристальное внимание. Я отогнала ее на Парк-стрит.

Мы медленно ехали по пустынным улицам. После долгого молчания Эльза заговорила:

— Я добилась того, чего хотела, Аб. Сочувствую за тот страх и те страдания, что вы испытали, но надеюсь, этого мы обсуждать больше не будем. Завтра отправляйтесь за брачным контрактом. Не волнуйтесь за Руфь, я сама займусь ею. Мы переедем к вам, и Руфь будет вести хозяйство. Рассчитайте Мег Блоксон. Пять фунтов и свидетельство о хорошей службе удовлетворят ее. Итак, дело закончено.

Машина остановилась у ее дома.

— Спокойной ночи, Аб. У вас есть право поцеловать меня.

Она положила мне в руку что-то тяжелое и холодное.

— Челюсть сэра Друма, — улыбнулась она, — она действительно весит более фунта.

* * *

Теперь следовало объявить великую новость мисс Блок-сон, и я решил сделать это весьма дипломатично.

— Мег, — сказал я, — у нас скоро появится много народа.

— Вы решили сдавать часть дома? — осведомилась она. — Меня это не колышет, если жильцы будут платить в срок и не станут скупиться на чаевые.

— Нет, все не так, Мег. Однако будет две…

Она оборвала меня и недовольно покачала головой.

— Две собаки или две кошки, — проворчала она. — Добрая весть для экономки.

— Не угадали! — со смехом воскликнул я и положил на стол билет в пять фунтов, а потом объявил ей о своей женитьбе.

— Тысяча несчастий! Ждала ли я подобного, как говаривала душа несчастного грешника, вступая в ад.

Она посмотрела на деньги, как на мокрицу или таракана, потом уперла руки в боки.

Когда мисс Блоксон начинает гневаться, сразу видно, что она увидела свет в Шедуелле или в Уоппинге, а язык ее в эти мгновения сверкает перлами, достойными носильщиков и грузчиков. Она втянула воздух, трижды сплюнула — один раз на пол, второй раз на бумажку в пять фунтов, третий раз мне под ноги.

— Это тебе за суку, которую ты собираешься приютить, свинья. Жалею, что не пожевала табака, иначе харкнула бы тебе в рожу. Итак, его благородство собирается жениться! А я, которая вкалывала здесь долгие годы за несколько грошей, должна мириться с его развратом? Нет, мой золотых зубов мастер, твой номер не пройдет, а твоя потаскуха и ногой сюда не ступит. Ясно?

Мебель и стены пошли кругом — эта дьявольская сука сказала про золотые зубы!

Я не успел ничего спросить, а ее язык заработал с бешеной скоростью:

— Ты думаешь, дерьмо, я ничего не знаю, но ты глубоко заблуждаешься, дантист дохлятины, которая была настолько глупа, что лезла под землю со своими золотыми жевалами. Кретин… Я знаю все от а до я, но до сих пор это меня не касалось. Даже если бы ты работал с живыми тварями, которым до операции взрезал глотку, я бы и слова не сказала. Но теперь мистер собираются жениться! Если ему нужна женщина, чтобы храпеть рядом с ним в супружеской койке, сошла бы и Мег Блоксон. Не то чтобы мне нравились грязнули вроде тебя, но мне приглянулось местечко, и я не собираюсь его покидать. Теперь, когда ставки объявлены, предлагаю тебе выбор — Мег Блоксон и никакой другой, иначе я выкладываю все полиции!

Она топнула ногой и продолжила с кривой усмешкой:

— Тил…Тил… Мне когда-то говорили, что так называют маленькую жирную дичь. Сыщики оближут губки, когда я подам им на блюде ощипанную, выпотрошенную и хорошо поджаренную птичку.

Она захохотала, распахнув свою пасть, что позволило мне разглядеть два отличных коренных зуба из золота, которые я некогда подарил ей взамен собственных, выбитых тюремными товарками точным прямым ударом.

«Вот и имей доброе сердце!..»

Я был уязвлен. Я невысок ростом и толст, но не люблю, когда мне напоминают, что Тил означает утка-мандаринка. Несмотря на уверения мисс Эльзы, я был человеком далеко не мужественным.

— Мег, — сказал я, — я должен на несколько дней уехать; обещаю обдумать ваше предложение.

— Как хочешь, но легче передвинуть Тауэр, чем заставить Мег Блоксон изменить свое решение!

Я тут же побежал к Эльзе и рассказал, что произошло.

— Завтра моя тайна станет тайной полишинеля, — простонал я.

Она не потеряла спокойствия и заставила меня выпить стаканчик виски.

— Вы говорили о небольшой поездке, — сказала она, — неплохо придумано, чтобы выиграть время. Поезжайте отдохнуть в Кингстон, остановитесь в таверне «Королевская корона». Ешьте, пейте, спите и не думайте больше о Мег Блоксон.

Короткое пребывание в «Королевской короне» пошло мне на пользу; я еще никогда не едал лучшего паштета из анчоусов и более сочной индюшки с клюквой.

На третий день я в ожидании яиц с беконом пробегал полицейские новости в утренней газете и наткнулся на следующее сообщение: «Вчера в 17 часов некая Маргарет Блоксон, домохозяйка, проживающая на Бьюри-сквер, 44, была сбита на Блум-стрит неизвестным автомобилем и скончалась на месте».

В зале никого не было, и я мог рассмеяться от удовольствия. Яйца с беконом показались мне просто восхитительными, и я заказал вторую порцию.

Проглотив завтрак, я тут же вернулся в Лондон.

Эльза встретила меня виски и сигарами Клей.

— Чтобы успокоить ваши волнения, — просюсюкала она.

Затем передала мне пакетик, обернутый шелковой бумагой.

Я достал из него золотые коренные зубы, которые подарил Мег Блоксон в минуту глупой щедрости.

— Боже! — воскликнул я. — Как вы смогли?..

— К тому же среди бела дня, — закончила она с иронией.

Господи, какая женщина?.. Какая замечательная женщина!

* * *

Жизнь втроем в моем доме по Бьюри-сквер была очень приятной. Я никогда бы не поверил, что можно так обхаживать и любить мужчину.

В поведении Руфь ничего не изменилось, словно она сочла, что моя женитьба на ее сестре была самым обычным делом в мире.

Она с блеском заменила Мег Блоксон; дом блестел от чистоты, как новенькая монета, а еда была выше всяких похвал. Она вела себя так, словно мы никогда и не заговаривали о браке.

Мое уважение к жене росло с каждым днем.

Она усовершенствовала мои методы, преодолевая трудности с удивительной легкостью и расширяя горизонты моих операций.

Без ее руководства и помощи я бы не осмелился ограбить древние мавзолеи Торрингтонского аббатства — они принесли одиннадцать золотых распятий, усыпанных драгоценными камнями.

О Боже, почему весна с криками ласточек и запахами сирени сыграла со мной дурную шутку?

Я столкнулся с Руфь на лестнице, когда солнце светило через окошко на лестничной площадки и вокруг ее головки сиял нимб святой.

На ней была чудная зеленая блузка с большим вырезом…

Я обнял ее и расцеловал в глаза и губы.

— Ты еще любишь меня? — прошептал я.

— Я никогда не переставала тебя любить, Аб, — просто ответила она, и ее улыбка осветилась золотым блеском зубов.

Скрипнула ступенька лестницы, и мы сразу отскочили друг от друга, но увидели только кота Гримми — он не спускал с нас глаз.

Однако мне показалось, что я ощутил запах лаванды, но это были лишь игра моего воображения и замешательство. За ленчем, когда Руфь отсутствовала, супруга спросила меня:

— Вы не находите, что Руфь изменилась?

— Нет, совершенно нет, — ответил я нетвердым голосом.

— Она плохо себя чувствует… и плохо спит. Надо сходить к аптекарю и купить тюбик веронала.

Я облегченно вздохнул — волноваться не следовало. Эльза пила кофе с удовольствием — она всегда наслаждалась вкусными вещами.

* * *

Я не жаворонок и люблю поваляться в постели до той минуты, пока из кухни не донесется запах свежесваренного кофе и жареного сала.

В то утро, хотя солнечные лучи уже давно освещали шторы, этот аппетитный запах заставлял себя ждать.

Вдруг я услышал снизу голос Эльзы:

— Аб, спускайтесь скорее… с Руфь неладно…

Руфь неподвижно лежала на спине. Она была бледнее обычного, губы ее были полураскрыты, и на солнце сверкали ее золотые зубы.

— Она спит? — спросил я.

— Думаю, дело серьезнее; идите за доктором Стиллером на Блум-стрит.

На ночном столике лежал пустой тюбик веронала.

Доктор Стиллер явился без особых упрашиваний. Это был небрежно одетый человек с грязными руками и лицом. От него несло спиртным, несмотря на раннее утро.

Он склонился над Руфью и одобрительно махнул рукой.

— Что и называется смертью! — сказал он.

Он достал из кармана бланк и принялся писать.

— Да, да, — кривился он, покрывая бумагу неровными буквами, — жизни наступает конец, как и всему прочему. Мы говорим коронарный тромбоз… или остановка сердца. Так проще. Вот свидетельство о смерти. Шесть шиллингов. Разрешение на похороны еще шесть шиллингов и пять шиллингов за вызов в часы приема, что привело к потере нескольких клиентов. Семнадцать шиллингов, которые мы округлим до фунта, чтобы не возиться со сдачей. И дайте мне выпить чего-нибудь покрепче, поскольку я не люблю утренней свежести.

Он осушил полбутылки виски и похлопал Руфь по щеке.

— До встречи в раю, моя красотка! И удалился, насвистывая.

* * *

Мы с Эльзой не поскупились на расходы. Руфь спит на маленьком кладбище Гровс в могиле из шотландского гранита. Она обратится в прах, и ее никто не потревожит, ибо мы решили оставить ей ее золотые зубы.

 

Мистер Глесс меняет жизнь

В день, когда Дэвид Глесс отпраздновал свою пятидесятую годовщину, он вернулся в прошлое, вспомнив людей и события.

Отпраздновать — слишком сильно сказано, ибо никто не подарил ему ни цветка, ни безделушки, никто не сказал доброго словца; сам же он позволил себе только лишнюю пинту эля. Воспоминания, впрочем, длились недолго и завершились несколькими словами: «И что за свинячья жизнь!»

Именно в это мгновение в лавочку мистера Глесса ворвалась мисс Труссетт и обвинила в том, что он продал ей красную фасоль, которая никак не хотела развариваться.

Дейв Глесс не питал особой злобы к мисс Труссетт, хотя та была паршивой покупательницей, недовольной всем и вся, но в тот день — почему именно в этот день, а не другой? — она вызвала в нем раздражение.

— Полагаю, — добавила сплетница, — что рис, полфунта которого собираюсь купить, будет дробленым и разбавлен мышиными какашками, а в той полуунции перца, в котором нуждаюсь, будет недовес.

Бакалейная лавка Дэвида Глесса находилась между Лавендер-Хиллс и Клепхэм-Коммон, на углу кривой улочки и неподалеку от пустыря, превращенного в свалку; по непонятной причине, когда поднимался смог, черный лондонский туман, он зарождался именно здесь.

В этот момент за окнами заскользил жирный дым, стены дома напротив отдалились и исчезли.

— Аннабелла Труссетт, — тихо произнес Дейв Глесс, — идите к дьяволу.

— Э!.. Что?.. Вы сказали, — женщина задыхалась, держась за живот, словно ее ударили.

— Что я сказал?.. Если хотите лучше расслышать, слушайте: вы — отвратительное создание… любовница старого точильщика с Систерс-стрит, порочного и страдающего экземой, и воруете в больших магазинах!

— Святые небеса! — завопила мисс Труссетт, которая частенько помогала активисткам Армии Спасения… — Спасите меня… С ума сошел! С ума сошел!

— Моя фасоль доброкачественна, и я никого не обвешиваю, — продолжил Дейв, — и могу вам сказать, дорогая и старая потаскуха, что…

Он говорил тихим голосом, прислушиваясь к приближающемуся шуму, доносящемуся из ватного, черного тумана.

— Я говорил…

— Ничего не хочу слышать, — взвизгнула мисс Труссетт, затыкая уши.

— Прекрасно, — сказал бакалейщик, — лучшего вы сделать и не можете.

Шум становился все отчетливей: грр… грр… грр…

Женщина распахнула дверь и нерешительно замерла перед стеной дыма, загородившего ей дорогу.

— Грр… грр…

Дейв Глесс хорошо знал этот привычный шум.

— Идите к дьяволу, Аннабелла Труссетт, вы будете у него через мгновение.

И с силой толкнул в спину.

Она сделала несколько шагов и во весь рост растянулась на мостовой в то мгновение, когда появился огромный грузовик, груженный тюками хлопка для фабрики «Брезилиен Ко».

* * *

В мире, быть может, и есть места, где о мертвых принято говорить лишь хорошее. В лавочке Дэвида Глесса все было иначе, особенно когда там собирались местные домохозяйки.

Смог ушел, уступив место веселому солнышку. Утренний дождь уже смыл нарисованные мелом очертания трупа мисс Труссетт.

Развешивая муку, маринованную семгу и патоку, Дейв с некоторым удивлением слушал высказывания соседок.

— Да сжалится Боже над ее бедной душой!.. Но надо же, бедняга носила шляпу и котелок святых дам из Армии Спасения, а сама была подстилкой Слайку, этому сгнившему заживо лудильщику!

«Смотри-ка, — сказал про себя Дейв, — он был не точильщиком, а лудильщиком. Одно стоит другого…»

— У нее дома обнаружили множество вещичек, исчезнувших из магазина безделушек миссис Хук, где она занималась уборкой.

«Ага, — подумал Дейв Глесс, — магазин миссис Хук не очень большой, но сучка там воровала… Она воровала!»

— Ну что ж, — поставила точку в обсуждении одна из мегер, — земле будет предано тело, а душа отправится к дьяволу!

«К дьяволу, — опять возликовал бакалейщик, — а ведь я первый послал ее к нему! Надо поразмышлять над этим».

Его размышления ни к чему не привели, но ночь Дейв провел неспокойно, и ему на ум пришли новые мысли.

Его сон был нарушен кошмаром, в котором мисс Труссетт не играла никакой роли, но в нем было много необычного, и пробуждение он встретил с облегчением и радостью, хотя до рассвета было еще далеко.

Он увидел, что ночничок погас, а около окна высилась слегка светящаяся фигура.

В то же мгновение начала потрескивать мебель, хотя была она древней, и дерево уже давно не издавало никаких звуков.

С почти человеческим стоном распахнулась дверца зеркального шкафа. Хотя Дейв был уверен, что, как обычно, запер ее на замок. Затем прозвучало три четких и резких удара по стенам и потолку.

Светящаяся фигура расплылась и исчезла.

Дейв тут же заснул, едва успев подумать:

«Аннабелла Труссетт… Я подарил ее дьяволу… Быть может, он так благодарит меня…»

* * *

Ранним утром, когда он поднимал ставни, ему в лицо ударил слюнявый комочек жевательной резинки, и донесся звонкий голос:

— Это тебе, старая сосиска… дожуй ее!

Хэнк Хоппер, юный курьер «Брезилиен Ко», всегда делал подобные гадости. Он ненавидел бакалейщика за то, что тот поймал его на краже пары сушеных орехов из мешка, стоявшего на пороге магазина, а потому мальчишка сравнивал Дейва с сосиской на ножках. Сравнение было оскорбительным, но соответствовало истине.

— Мы еще встретимся, дрянной мальчишка, — пробормотал Дейв, — и тебе придется заплатить по счету.

За завтраком, пережевывая поджаренные хлебцы, он прочел в газете полицейские новости. Две строчки было посвящено несчастному случаю, унесшему мисс Труссетт, а три четверти страницы отводилось последнему преступлению «нового Джека-потрошителя».

Вот уже месяц ночной убийца множил свои преступления в портовых районах, но изредка его лезвие — красное лезвие — работало и в менее пустынных районах метрополии.

Впервые в жизни Дэвид Глесс прочел эти сенсационные и страшные новости, а ведь до сегодняшнего дня его интересовала лишь хроника политических событий и театральных новостей.

У него не было определенных намерений; он просто чувствовал, что вокруг него что-то меняется. Но все было смутным, бесформенным, вроде той фигуры, которую, как ему показалось, он видел ночью.

* * *

— Свинячья жизнь!

В этот памятный день своей годовщины он обратил взор в свое прошлое, и причина такой злой оценки собственного существования выкристаллизовалась в образе одного человека — мистера Энтони Брака.

Дэвид Глесс не всегда был владельцем мелкой бакалейной лавки в Лавендер-Хилл.

В двадцать лет он занимал пост экспедитора в Уотер-Воркс в Баттерси. Его взяли на эту должность из-за прекрасного почерка. Он был истинным каллиграфом, умевшим выводить округлые буквы с замысловатыми завитушками. Его мечты не шли дальше должности сборщика морских налогов. Но он не учел ревности своего начальника, мистера Энтони Брака, который тоже умел красиво писать.

В какой ошибке этот злобный человек уличил юношу? Вряд ли проступок был серьезным, поскольку Дейв не помнил о нем, но дело было раздуто с таким искусством и злобой, что бедного каллиграфа попросили найти применение своим талантам в другом месте.

Он уже был готов пополнить несчетную армию лондонских голодающих, когда его дядя Бернард, державший бакалейную торговлю в Лавендер-Хилл, был найден задохнувшимся от дыма неисправной печки. Он умер без завещания, и Дейв по полному праву унаследовал лавку и достаточно крупные сбережения, четверть которых ему щедро оставили налоговые службы.

После этого счастливого дня Дэвид Глесс не вспоминал о мистере Энтони Браке.

— Какая свинячья жизнь!

Занимая должность сборщика налогов и имея то, что могла принести продажа дядюшкиного наследства, он мог бы жениться на служащей Уотер-Воркс, мисс Джейн Грейвс, жить в удобной квартирке далеко от свалки Клепхэм-Коммон и не дышать запахами маринада, пряностей и черного мыла.

Он мысленно произвел небольшой подсчет:

«Мне было двадцать два, когда меня уволили из Уотер-Воркс, а Энтони Браку исполнилось сорок. Сейчас ему должно быть около семидесяти пяти. Но жив ли он еще?»

Этот же вопрос Дейв Глесс задал себе и в воскресное утро, выходя из англиканской церкви на Лавендер-Свип.

Близился апрель, небо и необычная мягкость погоды приглашали к прогулкам. Тем хуже для клиентов, которые, презирая его право на воскресный отдых, колотили кулаками в закрытые ставни бакалейной лавки.

Дейв направился в сторону Мосбери-род — там располагалась контора Уотер-Воркс. Напротив нее открывался проезд к Клепхэм-Джанкшэн, где красноватые стены железнодорожного склада обрамляли крохотный оазис зелени, которому забыли дать имя.

Некогда в обеденные часы Дейв отправлялся туда, чтобы проглотить огромные бутерброды, потом спешил уйти, ибо на единственной скамейке сквера любил переваривать более обильный завтрак сам мистер Энтони Брак.

Оазис не исчез; на деревьях уже появился белый пух, а в синем небе выделывали пируэты ласточки.

Дейв не удивился, увидев на скамейке хилого старичонку с козлиным профилем и узнав в нем своего бывшего начальника.

Он сел рядом, и старик заворчал от неудовольствия.

— А вот и вы, Брак! — сказал Дейв.

Старик мрачно глянул на него и прошепелявил:

— Я ваш не жнаю.

— Зато я хорошо вас знаю… У нас все те же верблюжьи ноги? — усмехнулся лавочник, вспомнив, что мистер Брак всегда страдал от мозолей и торчащих косточек.

— Я… вам жапрещяю… — заикаясь, проблеял мистер Брак.

— Вы не можете мне ничего запрещать, вернее, больше не можете мне ничего запрещать, старая каналья; я — Дэвид Глесс, помните меня?

— Нет… оштавьте меня! — фальцетом пропищал старик.

Но Дейв видел, что его узнали.

— Пора свести старые счеты, — сказал он и охватил рукой цыплячью шею своего бывшего начальника.

— На по… — прохрипел мистер Брак.

Но Дейв не закончил жеста. Его взгляд упал на ступни жертвы и на обувь, в которой были проделаны многочисленные вырезы для прохода огромных мозолей.

— Вот тебе! — сказал он, ударив пяткой по правой ноге мистера Брака.

Тот икнул и сжался на скамейке, словно под ударом пресса.

— И еще! — продолжил Дейв, с той же силой нанеся удар по левой ноге старика.

На этот раз мистер Брак закричал, но это был скорее писк, едва ли более громкий, чем щебет ласточки; струйка слюны стекла на его жилет.

— Я слыхал, что люди умирают, если им внезапно наступить на мозоль, — сказал себе Дейв Глесс, вставая со скамьи.

Ибо мистер Энтони Брак, который тридцать лет назад разрушил его мечты о будущем, был мертв.

* * *

Однажды вечером Дейв на оселке затачивал нож, которым пользовался для резки итальянской мортаделлы. Шкура этой толстой колбасы была так крепка и груба, что ее надо было, перед тем как нарезать на куски, сначала проткнуть острием; поэтому и требовался нож с очень острым концом.

Когда он заканчивал заточку, ставни затрещали от сильнейшего удара и донесся издевательский голос:

— Старая сосиска! Сосиска на ножках!

— Славный Хэнк, ты пришел в удобное время! — улыбнулся лавочник.

Хэнк Хоппер проводил вечера в «Седаре», кабаре, в задней комнате которого стояли механические игры и игральные машины. Он возвращался домой вдоль строительных площадок, которые пересекал канал, куда стекали сточные воды квартала.

Дейв слышал, как он приближается, насвистывая глупую мелодию модного блюза.

— Прекрасная песня, Хэнк, — сказал он, внезапно возникая перед ним.

— Ого! — икнул юный мерзавец. — Сэр…

На этом уважительном и вежливом слове и закончилось его бренное существование, поскольку колбасный нож насквозь проткнул ему сердце.

* * *

Полиция и газеты отнесли покойника из «Седара» на счет таинственного убийцы, поскольку преступление ничем не отличалось от тех, что совершало чудовище, — удар остро заточенным ножом с длинным лезвием в самое сердце и случайная жертва, у которой ночной убийца не брал ничего. Но стражей порядка удивило, что в ту ночь в сотне ярдов от первого преступления убийца прикончил старую пьянчужку, в мешке которой среди тряпья и объедок лежала пачка банкнот, так и не тронутых преступником.

Ведь убийца всегда ограничивался лишь одной жертвой в ночь и никогда не отступал от своей кровавой нормы.

Когда Дэвид Глесс прочел в газете, что труп Хэнка Хоппера был извлечен из канала сточных вод, он удивился, поскольку оставил его на краю дороги, тянущейся вдоль стройки.

* * *

Весна перестала улыбаться; ветер подул с северо-запада; полил плотный и ледяной дождь, и Дейв зажег лампу в задней комнате лавочки. Комната была тесной и уютной, особенно когда горела лампа с розовым абажуром, а пламя очага плодило тени. Устроившись в глубоком мягком кресле, Дейв наслаждался затихающими шумами вечерней улицы.

Шварцвальдская кукушка спряталась в свой домик, объявив о наступлении полночи, когда кто-то робко постучался в ставни.

Дейв вначале решил, что капризничает ветер, но стук повторился с большей настойчивостью. Крадущимися шагами он пересек магазинчик и приложил ухо к двери. Ему показалось, что он слышит прерывистое дыхание, и в то же время затряслась ручка двери.

— Кто там? — спросил Дейв.

Глухой голос ответил:

— Откройте, прошу вас, но не зажигайте свет.

Совершенно очевидно, что в любой другой отрезок своей жизни Дейв Глесс ответил бы на эту просьбу однозначно, послав ночного визитера куда подальше, но сейчас открыл без колебаний.

Темная и хлипкая форма проскользнула внутрь и пробормотала:

— Я вас благодарю. Вы очень любезны.

Когда Дейв ввел незнакомца в заднюю комнату, то увидел перед собой пожилого мужчину в очках, худого, бедно, но чисто одетого, с черного плаща которого стекали струи воды.

— Снимите плащ, — сказал он, — и сядьте у огня… Не хотите выпить чего-нибудь горячего? Грог или пунш?

— Спасибо… я очень смущен… я никогда не пью крепких напитков, но чашечка чая доставит мне удовольствие.

— Очень сладкого, полагаю?

— О да!

Гость выпил чай с видимым удовольствием и аппетитно причмокнул губами; потом поставил чашку и сказал:

— Меня зовут Шип. Я работаю в страховой компании.

Он был скромным служащим, поскольку пиджак у него был потрепан, а галстук протерся до основы.

— Дурная погода, — сказал Дейв, — барометр не обещает на завтра ничего хорошего.

— Три дня назад, — сказал мистер Свип, — простите, четыре, погода была хорошей. Вечер был тихий и чудесный. Я восхищался серпом луны, которая всходила позади «Седара», она светилась, словно… словно…

— Словно только что отточенное лезвие ножа, — сказал Дейв, — этого, к примеру…

Он взял с буфета нож, с помощью которого резал мортаделлу.

— Действительно, — кивнул мистер Шип, и щеки его порозовели. — Очень хороший нож.

— Почему вы столкнули тело Хэнка в канал? — спросил Дейв Глесс.

Мистер Шип с несчастным видом застонал.

— Я надеялся, что его не отыщут ранее, чем через два или три дня, но одна его нога зацепилась за проволоку и торчала наружу. Я не… хм… убиваю никогда двух человек за одну ночь. Таков мой принцип. Вы себе и представить не можете, как я уважаю принципы, лишь одна мысль об их нарушении делает меня больным.

— Значит, вы меня видели?

— Да, и если бы я уже не… хм… убил старуху, я бы вернулся домой, ничего не сделав, ибо знал, что полиция запишет молодого человека на мой счет.

Шкаф затрещал; в очаге завыло пламя, а на противоположной стене возникла фигура с пугающими очертаниями.

— Скажите, — спросил мистер Шип, — вам не кажется, что…

— Быть может, — ответил Дейв самому себе, поскольку ему не требовался законченный вопрос — он думал о странном видении.

— Еще чашечку чая? — предложил он, тряхнув плечами, словно скидывая с себя груз.

Тень исчезла, а пламя успокоилось.

— Охотно, — согласился мистер Шип, — он просто восхитителен. Могу ли я теперь задать вам один вопрос? Да? Рассчитываете ли вы… э-э-э… Нескромно вас спрашивать, если…

— Вы хотите сказать, повторю ли я? Точнее будет, «продолжу», — закончил Дейв с улыбкой.

— Спасибо, что вы помогли мне избежать столь затруднительного вопроса. — Лицо Шипа выразило истинное удовлетворение.

— До сих пор я мстил за старые оскорбления, за все оскорбления, которым подвергся, но их было немного. Поэтому я могу ответить вам со всей откровенностью. Это так ново!.. Капельку рома? — спросил он с некоторой резкостью.

Очки мистера Шипа запотели.

— Пусть будет так, — с каким-то сожалением произнес он, — не все искушения исходят от дьявола, не так ли? Можно, но чуть-чуть, иначе я начну икать.

Крепкий напиток прошел без затруднений, и мистер Шип облегченно вздохнул.

— Я никогда… хм… не убивал из мести, — сказал он, — хотя причин хватало. В школе меня били одноклассники, потому что я не защищался. В конторе коллеги прозвали меня рогоносцем, хотя я никогда не был женат и никогда не имел ни малейшей связи с женщинами, курьер втыкает иголки в мое кресло. Но я никогда не помышлял о мести.

Он отпил еще глоток рома и заговорил быстрее:

— Я не знаю, почему начал. Быть может, хотел обмануть самого себя, убедить себя, что не рогоносец и не мишень для юного мерзавца, я считал себя сильным, суровым человеком, могучим и ужасным существом, существом, которого должен бояться весь мир. Наконец, я смог восхищаться самим собой и больше не стыдиться упреков зеркала, которое отражало образ хилого человечка, лишенного энергии и могущества. А потом…

Он наклонился вперед, словно тайну могли подслушать стены и мебель.

— Это так просто… Невозможно поверить, как нетрудно… хм… убивать.

В небе пронесся ангел… Тишину разорвал крик кукушки.

— Мы почти соседи, — продолжил мистер Шип, вставая. — Я живу на Маллинсон-род в Баттерси, недалеко от кладбища. Надеюсь, мы увидимся, вы навестите меня. У меня есть прекрасные книги.

— Этой ночью, вы?.. Хм… — тихо спросил Дейв.

Мистер Шип энергично тряхнул головой.

— Нет, нет, ни в коем случае!

Лавочник открыл ему дверь. Дождь прекратился, ветер стих, а небо усеяли звезды.

— Все может мгновенно измениться, — сказал он, — к примеру, погода. Если я вас немного провожу?

— Нет ничего лучше, — с жаром ответил мистер Шип.

Они двинулись по пустым и тихим улицам, залитым лунным светом. Они шли мелкими шажками, как старики, и, беседуя, выясняли, что у них много общих черт — любовь к некоторым блюдам, игре в шашки и красивым иллюстрированным книгам.

У стены кладбища мистер Шип кашлянул и, сунув руку в карман, предложил:

— Ментоловую пастилку?

— Охотно.

— Нет ничего лучше от кашля, — добавил мистер Шип.

В то же мгновение колбасный нож скользнул меж его ребер и пронзил сердце.

— Посмотрим-ка на эту ментоловую пастилку, — сказал себе Дейв, обшаривая карманы мертвеца.

В них не завалялось ни одной конфетки, но лежал длинный и остро заточенный стилет.

* * *

Артур Биллинг, найден убитым в Рейлвей-Ворф на Баттерси-Рич.

Марта Галлент, девица легких нравов, найдена мертвой на Фентимен-род, Саус-Ламберт.

Маргарет Кокс, хористка, найдена около Лондон-Нью-Док в Шедвелле.

Ирма Мур, цветочница, найдена на Хилл-стрит.

Трагический список удлинялся: газеты словно сошли с ума; полиция была в отчаянии, а люди не осмеливались выйти ночью на улицу. Еженедельник опубликовал ужасную карикатуру на агентов полиции, судей в париках и мантиях и виселицу, на которой рядом с пустой петлей стоял палач. Он выглядел скучающим и держал руки в карманах.

Подпись гласила: бездельники.

Но в начале осени кровавая серия внезапно оборвалась.

25 сентября Дэвид Глесс выиграл 2000 фунтов в Большой благотворительной лотерее, организованной герцогиней Стейнброк.

На следующую ночь дом его был ограблен, сейф вскрыт и опустошен, а хозяина нашли задушенным в постели.

 

Сторкхаус, или Дом с журавлями

Есть в Ганновере, чуть повыше Селле, маленькое озерцо, которое питается водами реки Аллер. Берега его чрезвычайно живописны, но пустынны. Именно по этой причине я и бросил там якорь после бродяжнической жизни по семи морям и нашел существование вполне терпимым.

— Хелло, капитан!

Меня уже давно так не называли, и я с удивлением и недоверием глянул на окликнувшего меня человека с нетвердой походкой.

— Привет, капитан!

И тут я узнал Билла Кокспура, своего многолетнего помощника на борту Тадорны, который, как я полагал, вместе со многими другими уже давно сгинул под знаком Козерога.

Я всегда считал его шельмой, хотя лично мне никогда не приходилось на него жаловаться. Было довольно приятно встретить старого товарища по морским странствиям, тем более что я уже решил окончить свои дни на берегах крохотного пресноводного моря.

— Добро пожаловать, Билл, — сказал я и налил ему. — Но какого черта ты ошиваешься в Ганновере, где океаном и не пахнет?

— Вообще-то ничего… Кроме того…

— Ответить можно было бы и пояснее, но поскольку я уважаю тайны других, ответ меня удовлетворяет.

— Послушайте, босс! Если нам удастся сговориться, можно подзаработать.

— В таком случае договориться всегда можно.

— Хорошо сказано, босс. Я и не ждал иного от вас. Но прежде позвольте рассказать не совсем обычную историю.

— Прекрасно! Обожаю всяческие истории, особенно если они приносят ощутимый доход.

И Билл Кокспур заговорил, но поскольку речь у него тяжелая, со многими повторами и ненужными длиннотами, перерывами на выпивку и поминаниями Бога, я сам перескажу его историю.

* * *

Это, по выражению Билла, началось однажды вечером в Бремерсхавене…

Произошло много мерзкого, очень мерзкого, о чем мой компаньон не стал распространяться, но в чем сыграл зловещую роль его нож. Биллу пришлось бежать, скрыться в непроглядном мраке со скоростью дикого зверя, которого преследует разъяренная свора, и без единого гроша в кармане, поскольку какой-то мошенник ощипал его как курицу.

От кого-то Билл узнал, что я живу в районе Ганновера, и надеялся найти у меня убежище до тех времен, пока ему не удастся добраться до границы или иностранного порта. Он пустился в путь по мрачным ганноверским землям, обходя деревни и большие дороги, ночуя в лесу и живя мелкими кражами. Однажды он услышал лошадиный топот и, опасаясь погони, спрятался на заброшенном кладбище с церквушкой в руинах. Он рухнул в грязь и забился под кусты, не имея сил подняться.

Утром, дрожа от лихорадки, Билл решился покинуть убежище. Выбравшись из-за старых могильных плит, он увидел на одной из них человека, сидящего на корточках и пьющего из фляжки в соломенной плетенке.

— Не хотите?

Кокспур ужасно страдал от жажды; он кивнул и припал к горлышку.

Напиток был вкусным и холодным.

Человек, укутанный в широкий плащ из серого драпа, и с неказистой шляпой на голове, выглядел недовольным.

— Пейте! — приказал незнакомец, и Билл не осмелился перечить. Он ощутил, что лихорадка покинула его измученное тело, и решил, что его спас приятный напиток.

— Хотите заработать талер? — вдруг спросил человек.

— Та…алер? — протянул Кокспур, пораженный внезапным предложением.

— Даже два или три? Если да, то идите до свекольного поля и затем следуйте по речке вверх по течению.

— Речка это Иннерсте? — спросил Билл.

— А городок, куда вы придете, называется Хильдесхайм. Теперь дайте мне подумать и выкурите свою трубку.

— У меня нет табака. Хотя можно использовать и сухие листья.

Вместо ответа человек бросил ему кисет с крупно нарезанным золотистым табаком.

— Замечательно! — вздохнул Кокспур. — Уже давно я не испытывал такого наслаждения.

Незнакомец сидел, погрузившись в глубокую думу. Из-под его опухших полуприкрытых век едва сочился тяжелый взгляд, и от него Кокспуру было не по себе.

«Вино у него отличное, табак превосходный, а денежки будет приятно взять, хотя сам человек… не очень располагает к себе».

Наконец человек пожал плечами, сунул фляжку в карман и протянул Кокспуру несколько серебряных монет.

— Здесь пять талеров, а не три! — воскликнул последний.

— Ну и что! Берите их. Вам предстоит довольно простая работа, хотя и сопряженная с риском. После Брюнненплац вы отыщете улицу Ферроньер. Дом по названию Сторкхаус легко найти по каменному гербу над дверью и двум журавлям по бокам. Постучите или позвоните; вам откроют, передадите этот ключ открывшему.

— Слишком мало за пять талеров… А риск?

Человек в замешательстве скривился.

— Ах да!.. Весьма возможно, тот, кто вам откроет, будет держать за спиной остро наточенный топор. Постарайтесь опередить его. Вот вам ключ.

Он протянул Биллу странно изукрашенный медный ключ.

— Тяжелый, — сказал Кокспур. — Замок, должно быть, очень сложный.

— А как же!.. — воскликнул незнакомец со странным смешком.

Кокспура поразило, с какой быстротой его собеседник исчез среди могильных плит.

— Пять талеров. Я разбогател на несколько дней.

И тут же принялся обдумывать меню обеда в ближайшей таверне — капустный суп, жареная колбаса, паштет из говяжьего филея, а на десерт пирожное со свекольным сиропом. Билл явился в Хильдесхайм только через день, поскольку не смог переварить пирожное со свекольным сиропом.

Было унылое воскресенье, тяжелое и враждебное ко всему, что не пряталось за запертыми дверьми домов.

Дождя не было, но Кокспуру казалось, что он слышит рев ливня, обрушивающегося на мостовую. Только завернув за угол улицы Юнгферстиг, он понял, откуда доносился шум. Четыре бронзовых грифона на Брюненплац извергали потоки воды в бассейн из черного мрамора.

Улица Ферроньер и Сторкхаус должны были быть по соседству, и Билл, вспомнив о заточенном топоре, хотел было выпить стакан серого вина, чтобы придать себе храбрости. Но закон воскресенья держал двери кабаков закрытыми надежнее, чем замки и засовы.

«Чем быстрее сделаю работу и покончу с риском, тем быстрее смогу заняться собственными делами».

Угрюмая и безлюдная улица Ферроньер тянулась вдаль, а два журавля по бокам герба Сторкхауса меланхолично разглядывали невидимых лягушек.

Ручка звонка покачивалась, как маятник. Кокспур дернул за нее и расслышал позвякивание колокольчика.

Быстро открылось и захлопнулось окошечко в двери.

Но даже в эту секунду Биллу удалось увидеть, сколь ужасный взгляд метнул в него огромный глаз с блестящим как эмаль белком.

— Меня предупредили, — пробормотал он, сжимая в левой руке медный ключ, а в правой — рукоятку морского ножа с длинным прямым лезвием.

Дверь бесшумно распахнулась.

* * *

Здесь Билл Кокспур надолго замолк, чтобы выпить и вновь наполнить стакан. Лоб его покрылся бисеринками пота, и он дважды пробормотал:

— Только теперь все начинается…

Мне было трудно уследить за его мыслью, а особенно передать его чувства, настолько далеки они были от обычных.

Что-то невероятно могучее втащило его внутрь дома. Он увидел, как в воздух взметнулся топор, но его нож оказался быстрее. Существо, как водопад, обрушилось на пол, потом смешно забулькало.

«Некто», открывший ему дверь и поднявший топор, лежал на плитках пола, быстро теряя остатки жизни. По словам Билла, это был отвратительный бледный пузырь, в котором сидел всаженный по рукоятку нож. Существо теряло человеческие очертания и вскоре превратилось в подобие дрожжевого теста, убежавшее из квашни. Только огромные белые глаза не изменились, и Биллу даже захотелось их выколоть.

Несколько минут он стоял на месте и переводил дыхание. Он не знал, что делать дальше. Наконец опомнился.

— Я не могу передать ключ этой дохлятине, но свои пять талеров заработал честно, — пробормотал он.

Тут Кокспур вспомнил, что у него осталось всего два талера и что вскоре снова придется искать средства к существованию.

Он стоял в обширной темной прихожей, напротив него на верхние этажи вела спиральная лестница.

— В таком камбузе наверняка есть, что взять.

И поскольку Билл по-прежнему держал в руке медный ключ, он решил, что ключ должен открывать какую-нибудь дверь, за которой лежит что-то прибыльное.

Мертвая тишина означала, что в доме никого нет, а потому он без опасений приступил к поискам.

Его ждало огромное разочарование. Он увидел множество абсолютно пустых комнат и чуланов, не найдя, по его выражению, даже ржавого гвоздя, чтобы почесать задницу.

Почему, когда он возвращался в прихожую, ему на память пришла глупая песенка, которую он слышал в Бремерсхавене?

Маленький ключик… Маленький ключик… Девица в пышной юбке распевала ее, сопровождая недвусмысленными жестами: Маленькому ключику подходит маленький замочек… Большому ключу…

— Ключ. У меня в руках большой ключ, а где замок? Ведь он должен открывать его, иначе зачем мне дали пять талеров, чтобы принести сюда с риском для жизни? — бормотал Билл, сбегая вниз по ступеням спиральной лестницы.

Он внимательно оглядел прихожую, которой посвятил меньше времени из-за тестообразного трупа, на который ему было неприятно смотреть.

При жидком дневном свете он заметил массивную дубовую дверь, почти сливавшуюся со стеной.

Замочная скважина сначала показалась ему огромным тараканом, и он уже хотел его прихлопнуть, когда сообразил, что это.

Ключ скользнул как в масле; дверь распахнулась, и Билл отпрыгнул назад.

Кислый запах разложения и блевотины обжег ему ноздри.

То, что он увидел в скупом свете дня, было странным и не вызывало желания войти. Это был чулан, похожий не на помещение, а на внутренность странного цилиндра. Стены походили на стены только своей протяженностью — они были обтянуты кожей с огромными складками и провалами.

Биллу надо было привыкнуть к свету, чтобы заметить, что стены сотрясались от конвульсий и словно ползали на месте. Вдоль складок сочилась жидкость, потом она потекла рекой. Запах блевотины становился все явственней.

— Какая погань… — начал было Билл.

Он не успел окончить фразу. Стенки с отвратительным клекотом содрогнулись и выбросили на пол прихожей кучу отходов. Дверь с треском затворилась.

Рухнув на нижнюю ступеньку лестницы, Кокспур переводил взгляд с трупа с бело-эмалевыми глазами на выброшенные таинственной комнатой останки — берцовые кости, ребра, позвонки. Билл расхохотался и произнес строку, заученную еще в школе:

У его ног лежал череп.

В этом месте рассказа Билл Кокспур принялся говорить о «духе дома», и я плохо понял его.

— Пора ставить паруса, — сказал он сам себе, очнувшись от оцепенения.

Он с трудом встал, направился к выходной двери и вдруг застыл на месте.

Он не мог сказать, почему медлил с бегством, почему повернулся к трупу и с усмешкой пнул его.

— Палач превратился в могильщика!

Он прочел эту строку в одном романе ужасов, полном преступлений и призраков. Он подтащил мертвеца к двери в глубине прихожей, открыл ее и швырнул труп внутрь чулана.

— Жри, ты не знаешь, кто сожрет тебя.

Он прокричал эти давно забытые слова, которые произносила мать, потчуя его скудной пищей.

За дубовой дверью послышались бульканье и сопенье.

— Словно кто-то месит тесто для пудинга! — захохотал Билл. Он вдруг мысленно увидел кока, месящего ржаную муку с топленым салом.

Потом повернулся к двери и крикнул:

— Силы ада!.. Там кто-то ест!

В ответ на это восклицание Фальстафа из кукольного театра, которым он наслаждался в детстве, послышался смех из глубин таинственного жилища, и Билл подпрыгнул от внезапного металлического звона — с лестницы покатились монеты и рассыпались у его ног.

Серебряные талеры, золотые соверены.

— Я есть то, что есть, но плачу за оказанные мне услуги.

В старой сказке кормилицы эти слова произносил нечистый дух, обитавший в развалинах древнего замка. Но почему Билл вспомнил их, почему они звучали четко и ясно, словно он услышал их одновременно со звоном денежного дождя? Дом разговаривал с ним образами из его прошлого.

— …Пройдите в гостиную, — сказал паук мухе.

Когда-то эта басня очень нравилась Биллу. Он вспомнил ее и прошептал:

— Я был мухой, но прикончил паука… Однако речь идет о гостиной.

Он отыскал ее — комната была прекрасно обставлена. Раньше она служила «пауку», но Билл не заметил ее во время первого осмотра.

Теперь он понял, что столь странным способом с ним пытался общаться дом, а вернее, «дух» дома. Но не был уверен в этом, пока однажды бродяга…

* * *

В комнате, которую занял Билл, по-прежнему называя ее гостиной, Билл нашел ключ от входной двери, а потому решил временно поселиться в Сторкхаусе. Он выходил из дома только по вечерам, ел на постоялом дворе у крепостных стен; он буквально пировал, поскольку мог ни в чем себе не отказывать после благодатного денежного ливня.

— Полное брюхо презирает голодный желудок.

Черт подери, он услышал слова священника-оратора из Гайд-парка в момент, когда доедал паштет из куропатки.

«Дух дома выражает недовольство», — сказал он сам себе. И вернулся в Сторкхаус с огромной говяжьей ногой.

Комната выбросила ее, как кости в прошлый раз.

— Когда не любишь что-то, требуешь другое…

Так говорила его мачеха, бросая ему в лицо кашу, которую он отказывался есть. Дом не любил такую пищу и просил иную; он сообщал об этом своему гостю…

Однажды вечером, когда Билл возвращался с постоялого двора и собирался уже войти в Сторхаус, его дернули за плечо. Какой-то бродяга с гнусной рожей размахивал обломком оглобли, требуя жизнь или кошелек. Билл никогда не расставался с ножом, и бродяга едва ли сообразил, что с ним случилось.

— Опять у меня на руках дохлятина, — проворчал Билл.

И тут же принялся напевать на мотив вальса И не забудь про меня, который слышал в раннем детстве.

Ворчащая комната приняла труп ночного вора, а по спиральной лестнице снова скатился дождь золотых монет.

Теперь Билл Кокспур знал, как угодить духу дома.

* * *

Поскольку с этого момента в игру вошел я, то возьму слово у Билла и начну рассказывать от себя.

Фантастическая история моего бывшего компаньона не очень меня потрясла. К тому же и Билл не ожидал от меня бурных эмоций.

Мы видали и не такое. Так в Пуэнт-а-Питр мы скормили акулам двух зомби, которых наслал на нас один антильский колдун, а затем свели счеты и с ним, натравив на него гадюку. Мы с Биллом научились справляться с ужасными созданиями, пришедшими неизвестно откуда, даже если они являлись из ада.

Когда Билл замолчал и приготовился отдать должное бутылке рома, я спросил его:

— В самом начале разговора речь шла о какой-то выгоде. Пора затронуть этот вопрос.

Билл почесал подбородок и выждал некоторое время прежде, чем приступить к столь важной проблеме. Наконец он выпалил:

— Если Сторкхаус щедро платит каждый раз… э-э-э… за поступление, значит, у него где-то припрятан шерстяной чулок. Надо отыскать его, не поставляя ему… любимого блюда.

Можно начать с камбуза и развалить дом по камешку, но не думаю, что это хороший метод. Мерзавец, кроме странного пищеварительного тракта, обладает еще и «духом». За него и надо взяться. Дух против духа или разум против разума. А этим разумом, мне сдается, вы и наделены, капитан! Не сердитесь, если я напомню, что голландский шкипер — а он был далеко не дурак — говорил, что капитан Тадорны не только самый опасный бандит в Карибском море, но и хитрец из хитрецов.

— Итак, — ответил я, — речь идет о том, чтобы выманить у Сторкхауса талеры и соверены, не кормя его. Следует попытать счастья.

Билл сплюнул на землю, пожал мне руку, и мы опустошили бутылку рома. Пакт был заключен.

* * *

Когда я вошел в Сторкхаус, бросил взгляд на дьявольский кожаный мешок, издававший урчание, и обследовал весь дом, то подумал об иголке в стоге сена.

— Не каждый день так везет, что на тебя нападает бродяга, — простонал Билл Кокспур.

Это вопль души навел меня на размышления.

Я попытался войти в контакт с «духом» дома, но тщетно; тот оставался глух к моим мысленным поклонам и увещеваниям.

Однако некая мыслишка у меня затеплилась, но я ее отбросил, вернее, похоронил в глубине души и… сделал это из страха. Я опасался, что «дух» пронюхает о моей мыслишке, найдет защиту от нее, а вернее, от ее носителя. И защита будет на уровне его дьявольских возможностей!

Билл выходил из Сторкхауса только по ночам, думая — и не без оснований, — что его по-прежнему разыскивает полиция. Я встречался с ним на постоялом дворе, где он не скупился на траты.

Каждый вечер, когда нам подавали груши и сыр, дверь открывалась, и миленький женский голосок предлагал:

— Цветы, господа… Цветы, пожалуйста!

Светловолосая очаровашка-цветочница доставала из плетеной корзины букетик фиалок и протягивала нам.

— Покупаю всю корзину! — говорил Билл, и по его лицу было видно, что он втрескался в малышку по самые уши.

Хотя я уже давно считал себя свободным от такого горя, как радости любви, что-то в моем старом сердце вздрагивало, когда появлялась Энни. Я считал ее совершенством и не только из-за шапки волос цвета спелых колосьев, золотых блесток в авантюриновых глазках, насмешливой складке в уголках рта, но и из-за простенького платья из органди, легкой накидки и шляпки, вздернутой на эльзасский манер…

«В моем возрасте, — повторял я себе, — было бы глупо ревновать Билла. Он и помоложе, и пока побогаче, но если он причинит малышке зло, я сверну ему шею, как цыпленку».

Это была интермедия в повседневной жизни, заполненной пустыми хлопотами, которых требовал от нас Сторкхаус. У Билла начало портиться настроение. Небольшая кучка талеров таяла, как снег под солнцем, и он задавал себе вопрос, отыщем ли мы средство сорвать куш с «духа» дома. Если только не…

* * *

Погода стояла собачья, и на пустынные улицы Хильдесхайма падало столько же черепиц, сколько и градин, когда я, вымокши до костей, вошел в Сторкхаус. Я замерз и был в поганом настроении. Мне хотелось поделиться с угрюмым Биллом своей идеей, даже если на нас обрушатся все силы ада.

Я шел через прихожую и вдруг застыл на месте: в воздухе носилось что-то странное и ужасное. У подножия лестницы валялась огромная золотая монета… Из глубины прихожей доносились бульканья и отрыжка: комната переваривала пищу. К обычному зловонию примешивался легкий запах фиалок.

Я в ужасе покачнулся. И заметил в углу платьице, накидку и эльзасскую шляпку. Потом едва не наступил на корзину из золотистой соломы.

Я обернулся, услышав крадущиеся шаги.

В нескольких шагах от меня стоял бледно-белый Билл Кокспур, в его глазах горело пламя убийства.

— Раз вы не были столь умны, чтобы отыскать клад чудовища! — взревел он.

Я не произнес ни слова, но он прочел на моем лице свою участь, ибо вдруг сверкнуло лезвие его ножа. Но он забыл, что есть кое-что быстрее ножа, особенно если я держу руку в кармане пальто. Ведь я без промаха стреляю сквозь одежду…

Нож выпал из его рук и залился серебряным смехом на плитах пола. Билл Кокспур рухнул, держась обеими руками за живот.

— Вы выиграли… Я умираю…

— Не совсем еще, в тебе остается достаточно жизни, чтобы окончить ее рядом с цветочницей Энни.

Он в ужасе закричал:

— Нет… нет… не это, босс… Прикончите меня пулей, но не это!

Я не снизошел к его отвратительной просьбе. С плачем и руганью я подтащил его к проклятой комнате.

Он исчез в луже слюны и кислоты.

По плитам пола зазвенел водопад золота и серебра.

* * *

Я всегда утверждал, что деньги не имеют ни запаха, ни цвета. В моей собачьей жизни карманы не раз были полны мокрыми от крови монетами. Но есть такие деньги, которыми я не оскорблю и подошвы своих сапог. Поэтому я плюнул на богатство, рассыпанное вокруг меня.

Приди идея ко мне раньше, события могли бы принять иную окраску. Идея была проста, и даже безмозглый Билл Кокспур мог до нее додуматься.

Вместо того чтобы кормить гнусный дом, стоило просто отнять у него деньги, как раньше делали разбойники с большой дороги! Костерок у ног жертвы помогал развязать язык и заставить сказать, где она хранила свой шерстяной чулок. Горящее полешко, брошенное в прожорливую комнату, могло стать полезным орудием пытки, чтобы получить нужный результат!

— Итак, адское отродье, талеры и соверены или огонь тебе в брюхо!..

Через несколько минут, когда я пересекал Брюненплац, я едва сдержал крик радости: ИДЕЯ не исчезла в небытие, а разрослась до размеров апофеоза!

* * *

В сумерки я вернулся с бидоном спирта и факелом. Догадается ли «дух» о моих намерениях до того, как я воплощу их в жизнь, и не противопоставит ли он мне свои адские возможности? Следовало попытаться использовать свой шанс.

Но прихожая спокойно спала в рождающейся темноте, и дверь живой комнаты послушно открылась, открыв моему взору подрагивающие блестящие стенки.

И все же я чувствовал, что действовать надо быстро. Я бросил в гнусный чулан бидон со спиртом, предварительно пробив его крышку. За бидоном последовал факел. Когда я закрывал дубовую дверь, то увидел взметнувшееся синее пламя.

И ад разбушевался.

Раздались вопли и стоны, они превратились в гром, пронесшийся над крышами городка и перелетевший через крепостные стены. Он эхом отразился от холмов, утроился, удесятерился…

И дом обратился против палача — под моими ногами вздыбились плиты. Ступеньки лестницы отделились и превратились в зубастые, готовые растерзать пасти, а перила взметнулись осьминожьими щупальцами, пытаясь пленить меня.

Я все же сумел переступить порог и выпрыгнуть на улицу в момент, когда в двух дюймах от моей головы просвистел огромный камень с фасада.

Я, наверное, пробежал не одну милю, пока не рухнул от усталости у подножия заросшего травой холма. Издали доносился смутный шум, его прорезал тоскливый перезвон колоколов, а на горизонте сияло жуткое пламя.

* * *

Если бы меня обуревала жажда знания, я бы мог проникнуть в самые черные тайны потустороннего мира. Но меня вел только дух флибустьера, и я считал, что мой акт возмездия и справедливости поставит точку в этом приключении.

Я вернулся на реку Аллер к своим удочкам, но однажды утром, отправившись за сетями, встретил человека в пальто из серого драпа и в странной шляпе, который расхаживал по берегу и читал газету. Через несколько мгновений он прочитал ее, и исчез в сосновой роще. Ветер подхватил листок, поднял высоко в воздух и уронил на землю.

Вернувшись домой, я увидел, что он зацепился за изгородь. Это была страничка из старой иллюстрированной газеты, прочитав которую я понял, что приключение далеко не завершено.

В верхней части страницы была репродукция гравюры XVII века на дереве. На ней был изображен Сторкхаус, рисунок сопровождался несколькими строчками:

«Дом в Хильдесхайме, подаренный принцем Питеру Сторкху. Этот художник конца Средневековья прославился, а вернее, обрел всеобщую ненависть своими картинами с муками ада, черпая свое вдохновение в Дантовом Аде. Эти картины были столь ужасны, что все церкви, за исключением Святого Себада в Нюрнберге, отказались от них даже в качестве дара».

Слово Ад было подчеркнуто красным карандашом.

Я не очень много читаю, но в свое время читал Дантов Ад, потому что однажды присутствовал на споре студентов-теологов, где Данте называли истеричным лжецом, а его произведение — оскорблением божественной доброты.

Прочтя эту книгу, я согласился с теологами и счел самым глупым и отвратительным среди всех описаний сжиганий, сдираний кожи и членовредительств вечную пытку Искариота, которого бесконечно пожирает адское чудище.

Словно жало вонзилось в мою плоть. Человек в шляпе был тем самым человеком с ключом с кладбища, и он передал мне листок, чтобы напомнить о Сторкхаусе и о том, что этот дом был вечной пыткой для Иуды, которого вечно пожирает демон. Образ Иуды вдохновил Сторкха, живописателя Дантовых ужасов — все это было звеньями одной цепочки и скрепляло все в одно целое.

Я, похоже, понял главное — «дух» Сторкхауса давал объяснение. Он заговорил со мною, как и с Биллом Кокспуром, образами, почерпнутыми из моих воспоминаний.

В доме моего дядюшки Бена в Кенте властвовал полтергейст. Мы пригласили из Фландрии монаха, который изгнал духа. Его слова и пришли мне на память: «Несчастная душа, полная грехов и преступлений, которая из ужаса перед Вечностью и перед тем, как окунуться в нее, избрала себе пристанищем эти камни…».

* * *

Но кто-то то и дело шлет мне конверты, набитые прекрасными банковскими билетами?