Существа

Сможет ли краткое вступление развеять вековой мрак? Много ли в нем откровений, дабы осветить путь охотнику за тайнами? Вряд ли. И какую роль сыграл в трагедии Ингершама «Великий Страх», который более пяти веков правил за кулисами официальной истории Англии?

Вторая половина XIV века.

Чосер закончил некоторые из своих чудесных «Кентерберийских рассказов». Он познал славу, добился богатства и почестей, но, будучи последователем Уиклифа, без всякой выгоды для себя борется за проведение церковной реформы, накануне которой стоит Европа! В Англии вспыхивают беспорядки. В них замешан лорд-мэр Лондона, а вместе с ним и его ближайший соратник Чосер. Тайно предупрежденный писатель скрывается в тот момент, когда гвардейцы регента собираются схватить его. Он ищет убежища в Голландии, Фландрии, Ганнегау. Но, тяжело перенося разлуку с родиной, тайком возвращается в Англию.

Первую ночь проводит в своем любимом городке Саутворке. Среди ночи его будят странные шорохи, и он выглядывает в окно. По темной улице движется толпа бестелесных, безмолвных существ. Они несут горящие бледным пламенем факелы, потом начинают возводить из тумана и лунного света стены мрачной тюрьмы.

Чосер догадывается, что эти создания и их появление возвещают ему скорую потерю свободы.

Резкий голос разрывает ночную тишь и произносит незнакомое имя — Уот Тайлер.

Чосер отбыл тяжелое заключение в Тауэре, не зная, кто такой Уот Тайлер, возглавлявший крестьянское восстание 1381 года.

После выхода из застенков ему были возвращены все почести, и в своем лесном убежище вблизи Вудстока он эзоповым языком рассказал о пророческом видении и нарек призрачных строителей тюрем именем «Существа…»

Сто лет спустя, на пороге 1500 года, орды оголодавших людей, сжигаемых лихорадкой, прибывают из Каледонии и усыпают трупами все земли от Балморала до Дэмфри. Они не грабят и не просят милостыню… они бегут, падают и умирают с воплем: «Существа идут! Существа…»

Горцы Шевиота покидают дома из дубовых бревен и примыкают к беглецам, возвещая о страшном приходе Существ…

Кто эти Существа? Этого никто никогда не узнает, ибо гонцы Великого Страха умирают, так и не открыв ужасной тайны.

1610 год. Мэр города Карлайля готовится сесть за стол — он принимает у себя друзей и знатных людей округи.

На костре запекаются иденские форели; в испанском вине тушится сольвейский палтус; стол ломится от дичи из Кембриенского леса; уже готовы сочные белые куропатки. Знаменитый повар из Бедфорда проехал не одно лье по разбитым дорогам, чтобы наготовить паштетов, овсяных пирогов, сдобных пирожных со сливочным маслом и нуги по-французски.

Стоит чудесный осенний вечер, по улицам под звуки флейт следует кортеж с фонарями.

Все усаживаются за стол, разливают по бокалам португальские и испанские вина. Кортеж исчез, песни затихли вдали, последние отблески фонарей тают в вечерних сумерках.

И вдруг раздается вопль: «Существа идут!»

Отовсюду бегут люди, потрясая факелами и вилами! Доносятся крики: «К вратам! К вратам!» Обед прерван, мэр отдает приказы вооруженным алебардами добровольцам, королевским воинам, случайно оказавшимся в его славном городе.

«Существа» не появляются, окрестности, залитые лунным светом, пусты, но на следующий день оказывается, что триста жителей города, а среди них семь гостей мэра, умерли от страха.

Никто не знает почему.

В тот же год, в Тауэре появляется призрак Анны Болейн, и сто двенадцать лондонцев удавлены… призраками. Поджерс описал их: «Они похожи на людей и тянут из тумана змеино-гибкие руки душителей».

1770 год. Безрадостный город Престон. Таким он пребывал до наших дней и таким пребудет, наверное, до скончания веков. Жизнь в городе идет размеренная и спокойная. Жители его, пуритане, обладают здравым смыслом, практичны, любят деньги, ненавидят все, что относится к фантазиям.

Однажды, в воскресенье, когда двери и окна закрыты, ибо люди молятся, распевают гимны и читают Библию, начинают звонить все колокола набожного города.

«„Существа“ явились!»

С высоких городских стен видны убегающие в поля люди; лодочники Риббля, яростно работая веслами, спешат к городу.

Мэр Сэдвик Эванс высылает вооруженных людей навстречу возможному врагу. К вечеру в город возвращается лишь половина. Они никого не встретили, но тринадцать человек умерли в поле, а двадцать других убежали к морю, вопя от ужаса. Они так и не вернулись.

Что произошло? Никто не знает… Пришел Великий Страх.

Может, этот таинственный ужас и эти безмолвные нашествия и по сей день случаются в Англии.

В ледяных водах Лох-Несса живут неведомые чудовища. Джек-потрошитель по-прежнему держит Лондон в страхе. На шотландских пустошах в лунном свете пляшут домовые, заманивая путников в глубокие пропасти и озера. Все так же в полночь поет баньши, дух смерти, а по Тауэру бродят окровавленные призраки.

И не поселился ли ужас, полноправный гражданин городов и селений Англии, в Ингершаме, дабы дергать призрачными руками за веревочки, управляя людьми-марионетками.

Логика восстает против подобных утверждений, но испуганной птицей улетает прочь, яростно махая крыльями и оставляя на что-то надеющихся людей без всякой защиты.

 

I. Сидней Теренс, или Сигма Триггс

С Сидней Теренс Триггс никогда не был настоящим полицейским. Его отец, Томас Триггс, служил егерем во владениях сэра Бруди и в отеческих мечтах прочил сыну славную и благородную карьеру солдата. В Олдершоте о Сиднее Теренсе Триггсе сохранилась добрая память, как об учтивом и любезном юноше, которым помыкал всякий, кому не лень, несмотря на богатырское сложение и недюжинную физическую силу. Он служил в Рочестерском гвардейском полку, но полковник Эрроу, пузатый бочонок, до краев налитый виски, недолюбливал его, отравляя жизнь мелочными придирками. После окончания армейской службы, благодаря протекции сэра Бруди, Триггс получил место в столичной полиции. Десять месяцев спустя он регулировал движение на Олд Форд Род, самом спокойном перекрестке Боу, совершая одну ошибку за другой. Без него здесь было бы значительно меньше пробок, а многие кучера и велосипедисты обошлись бы без лишних ссадин и синяков.

Сэр Бруди вмешался в его судьбу в момент, когда начальники настоятельно советовали Триггсу открыть торговлю либо бакалейными товарами, либо французскими винами. В конце концов, юного здоровяка отправили в самый захудалый полицейский участок Ротерхайта: участок № 2 на Суэн-лейн. К счастью, его почерку могли позавидовать лучшие каллиграфы Чартер-хауза, и ему поручили начисто переписывать рапорты, месячные отчеты и вести скромную административную переписку с участком № 1.

Ему стукнуло пятьдесят, когда учредили почетную должность квартального секретаря. Суперинтендант наткнулся в административных архивах, которые всегда хранятся в зеленых папках, на рекомендацию двадцатилетней давности сэра Бруди и назначил на эту должность Сиднея Теренса Триггса.

К тому времени среди низших полицейских чинов его неплохо знали, и называли Сигма Триггс.

Дело в том, что его начальник, сержант Хэмфри Баскет, считал себя эллинистом. В свое время он учился в Кембридже и, хотя по неведомым причинам судьба обошлась с ним немилостиво, по-прежнему считал «Анабазис» единственным произведением о военных подвигах и приключениях, достойным пережить тысячелетия.

Баскет дал греческое толкование инициалам С. Т. Триггса и стал именовать его Сигма Тау Триггс.

Со временем буква «Тау» пропала, а «Сигма» осталась.

Триггс спорить не стал и, если верить одной истории, которая служила предметом дискуссий в полицейском участке Ротерхайта, даже гордился новым именем.

Так, выступая свидетелем перед одним из судей Олд Бейли, он с гордостью перечислил свои имена и звания:

— Сигма Триггс, констебль ее Королевского Величества.

После пятидесятилетнего юбилея толстый, розовощекий и улыбчивый Сигма по-прежнему красовался на своем месте в полицейском участке по Суэн-лейн. На его носу картошкой гордо восседали очки в тонкой золотой оправе, а камзол странного покроя с ватной подкладкой на уровне бедер придавал ему карикатурный облик располневшего Пиквика в фижмах.

Он занимал темный, покрытый сажей кабинетик, где газовый свет зажигали в два часа пополудни, поскольку окна выходили на высоченные стены компании «Лиройд и Ларкине», за которыми угадывались мрачные воды реки.

Этот загончик, пропитанный запахами мастики для печатей, бурого угля, дымящегося в железной печурке, и пота самого Сигмы Триггса, стал свидетелем единственных приключений в жизни последнего. Их было два.

Однажды утром, когда он только-только приступил к несению службы, два «бобби» привели пьянчужку, обнаруженного на складе и нагло отказавшегося подчиниться строгому приказу блюстителей порядка немедленно очистить помещение.

— Мистер Триггс, — сказал один из полицейских, — сержант Баскет очень занят и просит вас записать приметы этого типа.

В просьбе не было ничего необычного. Полицейским участкам Ротерхайта было предписано заносить в карточки приметы всех бродяг и проходимцев, которыми кишел речной квартал, на случай, если состоится экспедиция по его оздоровлению.

Сигма Триггс с прилежанием взялся за первое порученное дело.

Обычно чиновники этой службы не проявляют особого рвения, поэтому при составлении никому не нужных словесных портретов фигурируют отметки «носы средние», «лица овальные», «особых примет нет». Но Сигма Триггс вложил в работу всю страсть неофита. Тщательно описал хитрющее лицо пьяницы, с помощью лупы рассмотрел V-образный шрам над левым глазом и даже извлек из забытья старую линейку с деревянными подвижными рейками для измерения головы.

Бродяга поначалу охотно подчинялся и даже с юмором комментировал ухищрения Триггса, но затем проявил беспокойство по поводу его действий. Он пространно и путано объяснил, как заработал необычный шрам.

— Только не пишите, кэп, что он от рождения. Я получил его в Пуле, когда грохнулся на причале. При этом присутствовало два или три почтенных джентльмена, и они могли бы засвидетельствовать это под присягой. Кэпу следует опасаться недоразумений…

У Сигмы не было полицейской хватки: его волновали лишь тонкие и толстые линии английских букв, и, если он ставил кавычки с ошибкой в одну двухсотую долю дюйма, его всю ночь мучила бессонница. Однако подобная велеречивость пьяницы показалась ему подозрительной.

Он поразил Хэмфри Баскета, попросив разрешения отлучиться на несколько часов и оставить под замком бродягу, чьи приметы только что записал.

В первый и последний раз Сигма Триггс поднялся по широким ступеням Скотленд-Ярда. Он бродил из кабинета в кабинет, терпеливо сносил насмешки судебных приставов, пробудил нездоровое любопытство часовых и, наконец, истекая потом, проник в архивный отдел.

Два часа спустя он ворвался в полицейский участок на Суэн-лейн и перед тем, как объяснить свое необычное отсутствие, жадно выпил стакан воды. А потом заявил Хэмфри Баскету, который смотрел на него круглыми словно блюдца глазами:

— Так вот, сержант! Тип, приметы которого я записывал, тот самый Банни Смокер, убийца Барнеса, и он в розыске целых семь лет. Я нашел в архивах Скотленд-Ярда его портрет — на нем хорошо виден V-образный шрамик.

Банни Смокера судили, и повесили; в последнем слове он назвал Сигму Триггса грязным сыщиком, доносчиком и наемным убийцей. Перед тем, как ступить на роковой люк, он поклялся возвращаться из загробного мира, дабы пугать по ночам своего врага. Сигма получил сто фунтов премиальных от полиции и вознаграждение в пятьсот фунтов от родственников жертвы Смокера. Он тут же положил всю сумму на свой довольно круглый банковский счет, ибо отличался не столько бережливостью, сколько скуповатостью.

Второе происшествие не принесло Сигме Триггсу ни новых лавров, ни новых капиталов.

Однажды вечером, когда он с обычным прилежанием раскладывал свои перья, линейки и карандаши по отделениям конторки и мечтал о вечернем гроге, в соседнем помещении раздался ужасающий грохот. Стены сотрясались от ударов тяжелых предметов, на пол падали стулья, слышались громкие вопли и проклятия.

Триггс бросился на помощь. И вовремя. Хэмфри Баскет лежал на полу, а какой-то субъект громадного роста пытался расколоть головой сержанта каминную решетку. Сигма бросился на бандита и ударил его, но тот оказался и увертливей, и сильней. Триггс почувствовал, как железная рука сдавила ему шею, он почти освободился, но получил сильнейший удар в подбородок и рухнул на пол.

Придя в себя, Баскет поблагодарил секретаря:

— Клянусь Господом, Сигма, без вашего вмешательства этот негодяй мог заставить администрацию столичной полиции раскошелиться на похороны полицейского, погибшего при исполнении… Мне повезло, но повезло и Майку Слупу.

— Майк Слуп, фальшивомонетчик?

— Собственной персоной, малыш. Королевская добыча для полицейского участка № 2, на долю которого успех выпадает не так уж часто. Боюсь, что нам его теперь не изловить.

Так и случилось. Схватить Майка Слупа не удалось, и Сигме Триггсу пришлось примириться с полученным ударом в подбородок без всякой надежды вернуть долг обидчику.

Тридцать лет честной и лояльной службы давали ему право на пенсию, но он не стремился выходить в отставку, ибо до суммы, которую ему хотелось иметь, сажая в огороде капусту, недоставало несколько сот фунтов.

«Ну что ж, еще пять лет в Ротерхайте, — сказал он себе, — и я достигну того, к чему стремлюсь».

Но достиг желаемого уже через шесть месяцев.

Сэр Бруди скончался в возрасте восьмидесяти лет в своем владении в Ингершаме и в завещании не забыл своего протеже. Кроме двух тысяч пятисот фунтов, освобожденных от всех налогов, он отказал ему прекрасный домик на центральной площади Ингершама, выразив желание, чтобы дорогой Сидней Теренс Триггс поселился в нем.

Это было пожелание, а не приказ. Однако Сигма Триггс решил выполнить последнюю волю благодетеля. Ему никогда не нравился Лондон, мрачный и слишком большой город. Сигма почти не помнил Ингершама, где провел часть детства, но мысль окончить дни в безмерном спокойствии крохотного городка у границ Миддлсекса и Саррея прельстила его.

Он вышел в отставку, убедившись, что ценные бумаги и пенсия дают максимальную ренту. Ротерхайт и Лондон он покинул без сожаления и радости, но расчувствовался в момент, когда Хэмфри Баскет вручил ему подарок — свой любимый малайский кастет.

— В знак дружбы и в память о том дне, когда ты спас мою голову, — заявил сержант.

— Я напишу вам! — пообещал Сигма.

Действительно, он один раз написал ему, но не будем забегать вперед…

Все тридцать лет пребывания в Лондоне Триггс жил у вдовы Кроппинс на Марден-стрит в квартире из трех мрачных комнатушек.

Эта дама, которая, несомненно, знавала лучшие дни, гадала женщинам квартала и тем самым округляла свои скудные доходы. Она предсказывала будущее на игральных и гадальных картах, на кофейной гуще, на часах с подсвечниками эпохи короля Генриха, хвасталась, что по прямой линии происходит от знаменитой Ред Никсон, снискавшей громкую славу прорицательницы в начале прошлого века, и что до сих пор хранит некоторые из ужасных тайн своей пра-пра-родительницы.

В день, когда в Пентонвилльской тюрьме повесили Банни Смокера, миссис Кроппинс опрокинула во время гадания лампу, и огонь опалил три карты из гадальной колоды. В этом происшествии она усмотрела дурное предзнаменование.

Гадальные карты остались немыми, и она прибегла к гаданию с помощью земли. Горсть песка, собранная в полночь на могильном холмике и брошенная на стол, легла, образовав необычные фигуры и поведав, что ее дом посетит призрак.

Она тут же начертала древесным углем на всех западных стенах комнат магическую пентаграмму, ибо нет страшнее символа для грешных душ, вырвавшихся из геенны огненной.

Сигма Триггс, человек простой и лишенный воображения, отказался от защитной эмблемы, но не потому, что не верил в тайный культ. Пентаграмма, нарисованная древесным углем, оскорбляла его эстетические вкусы. Вооружившись тряпкой, он решительно стер ее со стены.

Ночью его разбудили три глухих удара по изголовью кровати, и в лунном луче, проходившем через неплотно закрытые шторы, Сигма увидел странный маятник, качающийся перед люстрой.

Сигма Триггс схватил трость, с помощью которой гонял крыс, и вступил в безуспешный бой с туманной тенью, болтавшейся в трех футах от пола.

Он ничего не сказал миссис Кроппинс, но понял, что Банни Смокер сдержал клятву. По-прежнему не веря в пентаграммы, он ускорил приготовления к отъезду.

Ему хотелось спросить совета у своего друга Хэмфри Баскета, но тот был занят по горло. Администрация возложила на него вину за бегство Майка Слупа и требовала немедленных действий.

Слупа обвиняли, справедливо или нет, в выпуске фальшивых ассигнаций достоинством в десять шиллингов и даже один фунт — они были превосходно подделаны и буквально наводнили столицу.

Баскет, забыв о голоде и жажде, шел по следу сбежавшего преступника, но ему не удавалось поймать упорхнувшую птичку.

Триггс понимал, что удрученного заботами полицейского не могли волновать истории с призраками.

Проведя еще два раунда тщетной борьбы с болтающимся под люстрой призраком, он поспешно уложил чемоданы, отклонил предложение миссис Кроппинс организовать прощальный ужин, заплатил ей за три месяца вперед, прибавил к этой сумме королевские чаевые для единственной грязнули-служанки и погрузился в дилижанс, следующий в Ингершам — городок, которого пока не коснулся железнодорожный прогресс.

Ингершам словно сошел с лубочной картинки и больше походит на деревню во Фландрии, чем на маленький городок Миддлсекса или Саррея. Просторная главная площадь как бы обведена четкими линиями. Ее оживляют пестрые фасады нескольких старинных домов с крылечками и стрельчатыми фронтонами. На ней высятся очаровательная церквушка с колоколенкой, похожей на остро заточенный карандаш (священник уже давно живет не в Ингершаме, а в Доркинге, на расстоянии одного лье), и роскошная ратуша, возведенная в начале XIV века.

Ратуша, громадное и массивное здание, подавляет высокомерным величием окрестные хрупкие домишки. У нее богатейшее прошлое: здесь накануне бегства во Фландрию нашел приют Чосер; здесь плела свои мрачные интриги королева-девственница Елизавета; здесь среди Круглоголовых заседал Кромвель и приговаривал к казни десятки закоренелых роялистов, жителей Ингершама; здесь, на широкой лестнице из голубого камня, фанатики-пуритане неоднократно жгли на кострах папистов, а затем, к великому сожалению их хозяина, дьявола, здесь целый век в ужасных муках умирали некроманты и каббалисты.

Главная площадь походит на озеро, в которое, как речки, впадают узкие и темные улочки.

Крохотные окошечки домов затянуты зеленым муслином; бакалейные лавочки освещаются керосиновыми лампами и свечами; малочисленные таверны с низкими потолками из каледонского дуба пропахли кислым элем и невыдержанным ромом.

Встаньте на главной площади лицом к западу и внимательно оглядите стоящие перед вами уютные домики и магазинчики.

«Галантерейная торговля» сестер Памкинс, где, кроме грубых тканей, продают ментоловые и анисовые конфетки и шоколадки в фантиках; злые языки утверждают, что женскую клиентуру потчуют сладкими ликерами.

«Мясная лавка» Фримантла, славящаяся паштетами из телятины и ветчиной, седлом барашка, нашпигованным салом, а также розовыми миддлэндскими колбасками, приятно пахнущими черным перцем, тимьяном и майораном.

«Булочная-кондитерская» весельчака Ревинуса, общепризнанного мастера по части приготовления пудингов, кексов, сдоб, ватрушек, бисквитных пирожных с кремом, вафель с корицей и итальянских марципанов с фисташками.

Затем взгляд останавливается на большом господском доме с бесконечным фасадом, по которому идут двадцать пять сводчатых окон. Этот дом принадлежит мэру Ингершама, почтенному мистеру Чедберну.

В «Торговой галерее Кобвела», устроенной, по словам владельца мистера Грегори Кобвела, на манер больших магазинов Лондона и Парижа, продают все подряд, а особенно пыль, которой пропитаны груды уцененных товаров.

Аптека мистера Теобальда Пайкрофта, от которой на всю округу разит валерьянкой, чей запах манит к себе всех местных кошек и котов.

На аптеке Пайкрофта обрывается цепочка фасадов и начинается зеленое царство сумрачного сырого парка, малой части обширных владений покойного сэра Бруди.

Дом с выходящими на север окнами, который унаследовал Сигма Триггс, располагался на другой стороне площади, напротив этих богатых зданий. Рядом с его домом стояли дома низшего ранга. Справа — убогая кондитерская вдовы Пилкартер, а слева — хижина художника Сламбота, около которой начиналась дорога, ведущая через поля к ингершамской пустоши Пелли.

Прочие домики, теснящиеся вокруг ратуши и церкви, слишком незначительны, чтобы посвящать им хотя бы одну строчку. В них идет тихая жизнь нескольких едва сводящих концы с концами рантье или расположились лавочки для жалкой клиентуры и таверны, где редкие посетители пьют дешевые напитки и едят постную пищу.

Ранее домик Триггса арендовал за мизерную плату доктор Скиппер, оказавший сэру Бруди немало услуг, охраняя его драгоценное здоровье. Сей врачеватель отблагодарил покровителя, завещав ему мебель и неплохие произведения искусства. Сэр Бруди не знал, что делать с наследством, и оставил домик в полной неприкосновенности. Так Сигма Триггс стал владельцем не пустого, а хорошо обставленного дома, столь уютного, что жизнь в нем могла протекать исключительно приятно. За домом присматривали Снипграссы, старая супружеская чета, занимавшая крохотный домик в глубине сада и считавшая свою судьбу устроенной. Они заявили, что с радостью поступят на службу к мистеру Триггсу, дабы не покидать насиженных мест.

— Наконец-то, — объявил Триггс самому себе, удобно устроившись в глубоком вольтеровском кресле и набив трубку крупно нарезанным табаком, — наконец-то я впервые в жизни нахожусь в собственном доме.

Покидая Лондон, он купил по сходной цене у одного книготорговца с Патерностер Роу полное собрание сочинений Диккенса с иллюстрациями Рейнольдса. Вначале он подолгу и с интересом рассматривал картинки, и многие персонажи показались ему симпатичными. Потом приступил к чтению, начав с приключений Николаса Никльби.

Сигма решил жить отшельником, не зная, что у маленького провинциального городка свои обычаи. Вскоре его спокойствие было нарушено визитами: мэр пригласил к себе в ратушу, под вымышленным предлогом принял в кабинете и, узнав, что Триггс служил в столичной полиции, тут же стал величать его суперинтендантом.

— Бывший суперинтендант Скотленд-Ярда… Какая честь для Ингершама!

В душе каждого смертного тлеет искорка тщеславия. Сигма Триггс не был исключением и не устоял перед лестью.

Через неделю он запросто посещал ратушу, а также большой и богатый дом мистера Чедберна.

Затем сердце пожилого одиночки покорил аптекарь Пайкрофт, прислав ему составленный по собственному рецепту эликсир от кашля — разве не поговаривают, что мистер Триггс, знаменитый детектив из Скотленд-Ярда, покашливает? Сигма Триггс вовсе не кашлял, но почувствовал себя польщенным и, нанеся визит мистеру Пайкрофту, тут же обзавелся новым другом.

Когда он шествовал по тротуару, три сестры Памкинс выходили на порог галантерейного магазина, любезно приседали перед ним в книксене и награждали учтивыми улыбками.

Фримантл без лишних церемоний затащил к себе в лавку отведать колбасок, а весельчак Ревинус напомнил, как они в детстве ловили щеглят в парке сэра Бруди.

Даже мистер Грегори Кобвел, в котором Триггс усмотрел сходство с препротивнейшим мистером Сквирсом, снискавшим всеобщую ненависть школьным учителем из Грета Бридж, оказался на деле любезным человеком. Он охотно показал запыленный магазин и угостил стаканом тутового вина, пахнущего долгоносиком…

С ним здоровались все, величая кто «капитаном», кто «инспектором».

— Теперь-то будем спать спокойно, ведь в наших краях появился такой человек, — говорили одни, а другие верили их словам.

Увы…

Мы познакомились со знатными людьми Ингершама, однако не следует забывать и о скромных гражданах. Тем более что Сигма Триггс искренне привязался к одному из них, тихому мистеру Эбенезеру Дуву, служащему ратуши.

Вместо ратуши, здания, могущего оказать честь городу с населением в 60 000 душ, Ингершаму вполне хватило бы обычной мэрии с тремя или четырьмя кабинетами и одной залой для торжественных церемоний. А в этом каменном гиганте насчитывалось около тридцати зал, шесть или семь из которых подавляли размерами; в галерее архивов новый человек мог заблудиться, а в нескончаемых подземельях и чердачных помещениях можно было расквартировать целый полк.

Мистер Чедберн обладал широкими взглядами на жизнь и считал тесным дом, если в нем насчитывалось менее семи балконов и трех столовых. Он нанял несметное количество совершенно ненужных служителей, которым платил из собственного кармана, чтобы не закрывать доступ в три четверти здания.

Судебные приставы в течение восьми часов мерили шагами гулкие коридоры, не встречаясь друг с другом; четыре писаря изнывали от безделья, сидя перед почти пустыми книгами записей актов гражданского состояния; полдюжины рассыльных бесцельно слонялись из залы в залу; в торжественной пыли архива угасали от скуки три старца, а в мирной тиши огромных кабинетов грызли карандаши и перья секретари-бездельники.

И среди этих бесполезных сидельцев Сигма Триггс отыскал настоящего друга. В глубине необъятной приемной, где на стенах старели полотна фламандских и немецких живописцев, под огромной потемневшей картиной Гильдебранта, в стеклянном закутке с надписью «Справки» сидел старый писец со скрюченной спиной и выцветшими глазами, прикрытыми дымчатыми стеклами очков. Он что-то неутомимо писал на официальных бланках.

Мистер Эбенезер Дув не был бесполезным человеком, более того, он был человеком незаменимым, ибо неустанно трудился, возрождая былую славу Ингершама. В одной брошюре он на ста двадцати страницах прокомментировал коммунальные счета по приему и содержанию Оливера Кромвеля и его присных, а также их расходы на отправление правосудия.

Он отыскал двенадцать страничек шуточной пьески, счел, что она принадлежит перу Бена Джонсона, собственноручно окончил ее, создав тем самым солидное произведение на двухстах страницах.

Найдя в одной из гостиничных записей, что Саути целых восемь дней прожил на постоялом дворе «У Чэтхэмского герба», он поставил это известное имя под семью крохотными анонимными стихотворениями, написанными зелеными чернилами в старом альбоме для стихов, извлеченном из коммунальных архивов.

Мистер Дув, которому администрация и лично мистер Чедберн выплачивали скромное вознаграждение, прирабатывал составлением ходатайств для просителей королевских и прочих милостей, протестов и рекламаций налогоплательщиков, а также сочинением нежных витиеватых посланий для влюбленных с соблюдением всех правил орфографии.

Одно из таких посланий случайно попало в руки Сигмы Триггса; стиль показался ему претенциозным и даже смешным, но его поразил тонкий почерк и гармоничное сочетание слов и интервалов между ними. Триггс не знал покоя, пока не познакомился с человеком, в котором сразу отметил хороший вкус и большой талант. Дув открыл ему, что хранит образчик почерка самого Уильяма Чикенброкера, бывшего королевского каллиграфа, который переписал часть «Истории Англии» Смоллета. Этого оказалось достаточно для установления теснейших уз дружбы, построенной на взаимном уважении. Вскоре Эбенезер Дув стал своим человеком в доме Триггса, и его принимали с огромным удовольствием, ибо он некогда помог старику Снипграссу оформить крохотную пенсию военного инвалида, ведя упорную и умелую переписку с соответствующим ведомством.

Дув и Триггс, сблизившиеся на почве общей любви к красивому письму, открыли друг в друге и общий вкус к рагу из ягненка с луком, лимонному грогу и пивному пуншу.

Однажды, в час откровений, мистер Дув поведал новому другу большой секрет.

— Я бы никому не доверился. Уважаемый мистер Чедберн смертельно обозлился бы на меня, половина жителей Ингершама сочла бы лжецом, если не сумасшедшим, а вторая половина лишилась бы аппетита.

— Ах так! — воскликнул Триггс. — Неужели все очень серьезно?

— Серьезно? Хм… Следует пояснить. Для меня, который читал и комментировал Шекспира, слова Гамлета: «…много в мире есть того, что вашей философии не снилось…» стали девизом. Вам понятно?

— Ну… конечно, — ответил Сигма Триггс, хотя ровным счетом ничего не понял.

— Вы — известный детектив и, будучи таковым, должны занимать позицию умного и сомневающегося человека.

— Конечно, конечно, — поспешил ответить Сигма, все меньше и меньше соображая, куда клонит почтенный старец.

Бледные руки самодеятельного писателя слегка вздрогнули.

— Доверяюсь вам, мистер Триггс. По ратуше бродит привидение!

Услышав эти слова, бывший секретарь полицейского участка в Ротерхайте поперхнулся, засунув чубук трубки слишком далеко в глотку.

— Быть того не может! — выдавил он, — и на глаза его навернулись слезы.

— Однако все обстоит именно так! — твердо заявил мистер Дув.

— Не может быть! — с еще большей твердостью повторил Триггс.

Но в душе обозвал себя лгуном; он вспомнил о висельнике, который качался в лунном свете в его квартире на Марден-стрит.

 

II. Мистер Дув рассказывает свои истории

Поскольку Хэмфри Баскет не удостоился откровений подчиненного, то не проходило дня, чтобы последний не сожалел об этом. Ему казалось, что спокойный голос, светлые глаза и сдержанные жесты инспектора помогли бы покончить с призраком, нарушавшим безмятежный сон холостяка.

Невидимый груз давил на сердце, а Триггс никак не мог отыскать сострадательного друга, чтобы откровенным признанием переложить на него часть тяжести.

Он колебался между мистером Чедберном, весельчаком Ревинусом и даже простаками Снипграссами, но обрел истинную братскую душу в лице всеведущего мистера Дува.

Человек с замечательным почерком Уильяма Чикенброкера, обладавший даром творить нетленную красоту письма, не мог не выслушать его с надлежащим вниманием, а потом, быть может, дать ценный совет.

Однажды вечером, попивая особенно удавшийся грог и наслаждаясь ароматом голландского табака, Триггс поведал Дуву историю Банни Смокера, сообщил о страхах миссис Кроппинс, о пентаграмме и, наконец, о зловеще качающемся призраке.

Эбенезер Дув не стал смеяться над другом, винить расшатанные нервы или разыгравшееся воображение. Он долго размышлял, глубоко затягиваясь табачным дымом.

Мог ли иначе поступить человек, который с полной серьезностью утверждал, что по официальному учреждению бродит призрак; он не стал повторяться, говоря о своем призраке, дабы подтвердить рассказ приятеля. Внимательно вглядываясь в голубоватые клубы дыма, он пробормотал:

— Следует поразмыслить… Да, да, поразмыслить.

И только неделю спустя, после интереснейшей беседы о влиянии некоторых готических букв на каллиграфическое оформление церемониальных государственных актов, Дув вдруг сказал:

— Дорогой Триггс, я уверен, вы не страдаете галлюцинациями. К счастью, ими не страдаю и я. Невозможно дать рациональное объяснение некоторым явлениям, которые вызывают безграничное удивление, а иногда самый настоящий страх.

Хочу, в свою очередь, рассказать вам подлинную историю. Истинность ее подтверждается тем, что я сам пережил это приключение, и воспоминание о нем навсегда запечатлелось в сокровенных уголках моей души.

Говорят, любой уважающий себя англичанин раз в жизни готов поверить в привидение, но я знаю многих своих соотечественников, которые с глубочайшим неверием относятся к потустороннему миру. Они заблуждаются, и я во всеуслышание заявляю об этом. Я говорил вам о привидении, бродящем по ратуше, а сегодня поведаю иную историю и постараюсь, чтобы вы услышали не сухой пересказ о делах минувших дней, а ощутили дыхание истины.

Сигма Триггс вздрогнул; ему вполне хватало собственного призрака, и он втайне надеялся, что мистер Дув развеет его страхи.

Эбенезер Дув продолжил:

— Как-то я заблудился в тумане. С тех пор я не видел таких туманов даже в Лондоне в период фога. Он походил на желтоватую вату, пахнущую тиной окрестных болот.

Забыл вам сообщить, что проживал я тогда в Ирландии на берегах Шеннона. Весь день я провел в городке с богатейшим историческим прошлым, тщетно разыскивая манускрипты каллиграфов XVIII века, а с наступлением вечера рассчитывал вернуться в Лимерик.

В моем распоряжении был плохонький велосипед с растянутой цепью. Соблюдая некоторые предосторожности, я бы спокойно проделал обратное путешествие, не поднимись этот проклятый туман. Гнусная велосипедная цепь, по-видимому, заключила договор с дьяволом — она соскочила, как только сгустился туман.

Пришлось толкать его руками, идя по травянистой дорожке, вьющейся по мокрой пустоши, на которой произрастали дубы и карликовые бирючины. Вскоре темно-серый горизонт вновь затянули пепельно-черные тучи, поднялся порывистый ветер и полил дождь. В полумиле от меня высился заросший травой холм, и я направился к нему, чтобы оглядеться, осмотреть окрестности и, может, с божьей помощью найти укрытие.

Нюх меня не подвел; я действительно заметил убежище.

Неподалеку высился двухэтажный деревенский дом с небольшим запущенным садом и железной, кованой решеткой, преграждавшей путь к нему. Сквозь плотную завесу дождя я разглядел отблеск огня в одном из окон первого этажа, и это пламя стало для меня призывным светом маяка.

Толкая упрямый велосипед, я добрался до решетки, и в этот момент сильнейший раскат грома расколол небо.

Тщетно пытался я нащупать кнопку или рукоятку звонка — их не было, но стоило мне толкнуть калитку, как она распахнулась. Шагах в тридцати от меня плясало пламя, бросая красные блики и разгоняя окружающие тени. Я подошел к окну, чтобы рассмотреть комнату и увидел лишь высокий камин, где весело пылал сухой тростник. Остальная часть обширной комнаты была погружена во мрак.

Хотя я насквозь промок и над головой громыхал гром, я не мог не соблюсти правил приличия и постучал в запыленное стекло. Ожидание показалось долгим — потом я услышал шаги, дверь отворилась, и из-за нее на мгновение выглянуло бледное лицо.

— Разрешите войти? — спросил я.

Голова исчезла, но дверь осталась открытой.

Дождь полил с новой силой, и я, волоча за собой велосипед, вбежал в коридор.

Через распахнутую дверь комнаты я видел, как на стенах плясали красные отсветы пламени. Широкие трещины разбегались по отслоившейся штукатурке, испещренной серебристыми следами улиток. Я прислонил велосипед к стене и решительно вошел в комнату. Она была грязна и пуста, но рядом с камином стояло великолепное кресло, обтянутое испанской кожей. Оно манило к себе, и я устроился в нем, поставив ноги на изъеденную ржавчиной решетку и протянув озябшие руки к огню.

Может, я не притворил дверь, но не увидел и не услышал, как появился хозяин дома. Он вдруг вырос рядом с креслом.

Самое странное из существ, которые когда-либо приходилось видеть — тощий старик, в котором едва теплилась жизнь. На нем был ниспадавший до пола сюртук, а его узловатые, прозрачные руки молитвенно лежали на груди.

Самой странной частью его облика была голова — совершенно лысая и с необычно бледным лицом. Я боялся заглянуть ему в глаза, ибо на таком лице они должны были наводить ужас. Но веки оставались сомкнутыми, и я понял, что человек слеп.

Я стал пространно объяснять, как попал сюда, говорил об упрямом велосипеде, тумане, дожде, буре.

Он не двигался, словно не слышал меня, и не трясись его голова от старости, я бы принял его за фантастически уродливую статую. Мне не верилось, что из этой впалой груди мог донестись голос, но вдруг он тихо заговорил, и по тону я угадал в нем хорошо воспитанного человека.

— Отсюда до Дублина далеко, — произнес он.

— Я направляюсь в Лимерик, а не в Дублин — ответил я.

Ответ, казалось, удивил его.

— Прошу простить меня.

Он расцепил пальцы, и длинная рука мелькнула перед моим лицом. Я почувствовал прикосновение к шее, и вдруг он отдернул руку. Странное и тягостное прикосновение! Словно меня коснулось ледяное дыхание ветра, а не живая плоть.

— Вы, несомненно, сели в кресло, — спросил он.

— Конечно… Может, мне встать?

— Нет, нет, но когда наступит ночь, будет разумнее пересесть на одну из скамеек.

Он подошел к шкафчику с неплотно закрытыми дверцами, достал бутылку и поставил на стол.

— Угощайтесь.

Затем направился к двери, открыл ее, и я больше не видел его.

Мне было холодно, содержимое бутылки — одно из лучших испанских вин — манило, и я с удовольствием осушил добрую половину. Затем, сморенный хмельным напитком, теплом огня и усталостью, заснул в уютном кресле.

Среди ночи я внезапно проснулся.

Пламя в камине угасало, но света хватало, чтобы видеть комнату. Она была пуста, но сон мой прервал сильный удар и боль.

Я вспомнил о бутылке и протянул к ней руку, но в то же мгновение она без всяких видимых причин отлетела в сторону и с грохотом разлетелась на куски.

Я вжался в кресло, но меня схватили за шею и вышвырнули на середину комнаты, словно я весил не больше кролика. Я вскочил на ноги одновременно испуганный и разозленный.

Кресло заскрипело, словно кто-то уселся в него, и я услышал вздох облегчения.

Почему на меня нашло упрямство? Я чувствовал себя оскорбленным и направился к креслу, намереваясь вновь занять его. Но в кресле уже кто-то сидел. И невидимка доказал свое присутствие.

Меня схватили, с силой встряхнули и отбросили прямо к двери.

Я не стал ждать продолжения. В безотчетном ужасе, лишившись разума, ринулся в коридор, схватил велосипед и выскочил на улицу. Не помню, как поставил на место цепь, пронесся сквозь ливень и ураган и, либо благодаря колдовству, либо помощи всех ирландских святых, очутился на рассвете в Лимерике, где поведал обо всем своему другу доктору О’Нейлу. Тот, хмуря брови, выслушал рассказ.

— Я знаю этот дом, — промолвил он, наконец. — Он принадлежал семейству Кернс и пустует добрых пять лет.

— А огонь, кресло, вино и бледный человек?! — в нервном запале воскликнул я.

— Могу сообщить вам лишь следующее, — сказал врач. — Слепец, которого вы описали, мне знаком. Это — старый слуга Кернсов, Джозеф Самброэ, но он умер пять лет тому назад. Последний из Кернсов свернул на дурную дорожку. Этот громила двухметрового роста и медвежьей силы отягчил свою совесть мерзкими убийствами. Вчера его повесили.

Я молчал, онемев от ужаса, а доктор продолжал:

— Кажется, я понимаю ваше странное ночное приключение. «Отсюда до Дублина далеко», — сказал старый слуга. Он принял вас за Джеймса Кернса, последнего из его хозяев.

— Это не объяснение! — возмутился я.

— Конечно, нет, но не могу предложить иного. Можете смеяться и считать меня болтливым стариком — тень старого слуги поджидает тень своего хозяина. Вернувшись в дом, свирепый призрак находит вас в любимом кресле и поступает с вами так, как вы того заслуживаете.

Мистер Дув помолчал и закончил:

— Вот, собственно говоря, вся история.

Триггс возмутился.

— Послушайте, мистер Дув, вы, несомненно, докопались до истины и узнали, что призрачный слуга оказался обманщиком, который опоил вас вином с наркотиками, и вам приснился ужасный кошмар.

Старец отрицательно покачал головой.

— Увы, мой друг, в вас сидит детектив! Я ничего не нашел. Все, что сказал доктор О’Нейл, было правдой. Я поступил, как разумный человек, следующий закону логики. Запасшись рекомендацией доктора, в тот же день съездил в Дублин, и мне показали труп преступника, еще не брошенный в ров с негашеной известью. Ужасное создание с мордой гориллы и громадными ручищами. Даже мертвый он внушал страх, и служители морга с отвращением отворачивались от него.

— А дом? — с трудом выдавил Триггс.

— И здесь возникло неодолимое препятствие. В ту ужасную ночь молния дотла спалила его.

— Черт подери! — проворчал Триггс.

Мистер Дув допил грог и вновь набил трубку.

— Могу только повторить слова нашего великого Вилли: «…много в мире есть того…»

Предмет разговора был на некоторое время забыт; к нему вернулся Сигма Триггс, хотя в душе поклялся никогда этого не делать.

— Повешенные любят возвращаться на землю, — сказал он, усаживаясь за стол.

Он хотел произнести эти слова ироническим тоном, но не сумел скрыть страха.

Мистер Дув ответил с привычной серьезностью:

— Я считаю себя книголюбом. О! Не столь серьезным, ибо у меня не хватает средств, но у одного лавочника Патерностер Роу я как-то наткнулся на прелюбопытнейший трактат, напечатанный у Ривза и написанный анонимным автором, который подписался как Адельберт с тремя звездочками. Не окажись на его полях ссылок и цитат, я счел бы книжицу гнусной литературной подделкой. Ссылки заслуживали доверия, а примечания казались правдивыми. Приведя множество мрачных примеров о более или менее злостных призраках мучеников, а особенно висельников, автор писал:

«Можно сказать, что жертвы повешения продолжают вести некое подобие жизни, отдавая все силы делу мести лицам, отправившим их на эшафот.

Они являются во сне судьям и полицейским, изловившим их.

Они могут появляться даже днем, когда их жертвы бодрствуют. Многие сошли с ума или предпочли самоубийство, расставшись с наполненной кошмарами жизнью.

Некоторые умерли таинственной смертью, словно их настигла рука из потустороннего мира».

— Ну и ну! — с трудом вымолвил Сигма Триггс.

— Если хотите, я расскажу вам историю судьи, случившуюся в Ливерпуле в 1846 году.

— Приступайте! — храбро согласился Триггс, хотя сердце у него ушло в пятки.

— Итак, вспомним, что писал сей Адельберт с тремя звездочками.

Хармон Крейшенк заслуженно считал себя справедливым и строгим судьей. Верша правосудие, он не знал жалости.

Однажды ему пришлось судить юного Уильяма Бербанка — тот в пьяной драке прикончил приятеля.

Хармон Крейшенк возложил на голову черную шапочку, произнес роковое слово «Виновен» и бесстрастным голосом зачитал приговор:

— Повесить за шею и держать до тех пор, пока не умрет, — и еле шевеля сухими губами, добавил: — Пусть Бог сжалится над вашей заблудшей душой!

Юный Бербанк вперил в него горящий взор: «А над вашей душой Бог никогда не сжалится, клянусь в этом».

Убийца без страха взошел на эшафот, и судья забыл о нем. Но ненадолго. Однажды утром Хармон Крейшенк собирался выйти из дома. Одевался он всегда безупречно и, бросив последний взгляд в зеркало, вдруг увидел качающуюся в глубине зеркала веревку.

Он обернулся, думая, что увидел отражение, но не тут-то было — веревка болталась лишь в зеркале.

На следующий день, в тот же час, он снова увидел веревку, на этот раз с петлей на конце.

Хармон Крейшенк решил, что страдает галлюцинациями, и обратился к известному психиатру, который порекомендовал ему отдых, свежий воздух и физические упражнения.

Две недели все зеркала в доме исправно отражали то, что положено отражать, а затем призрачная веревка появилась вновь. Теперь ее петля лежала на плечах отражения судьи Крейшенка.

Несколько недель спокойствие ничем не нарушалась, затем наступила скорая и ужасная развязка.

Когда Крейшенк посмотрел в зеркало, привычное окружение растворилось в глубине Зазеркалья в густом белом тумане. Затем он увидел узкий тюремный двор с виселицей. Палач завязал осужденному руки за спиной и положил ладонь на рычаг, приводящий движение роковой люк.

Вскрикнув, Крейшенк хотел убежать — в призрачной фигуре палача он узнал Уильяма Бербанка, а в человеке, осужденном на позорную смерть, самого себя. Он не успел сделать ни одного движения. Люк открылся, и двойник провалился в пустоту.

Хармона Крейшенка нашли бездыханным у зеркала, в котором отражался привычный мир. Он был удавлен, и на шее виднелся след пеньковой веревки.

Эбенезер Дув рассказал свои истории прекрасным летним вечером, когда засверкали первые звезды, взошла луна и застрекотали сверчки. И хотя не было ни тумана, ни дождя, ни ветра, Триггс чувствовал себя неуютно.

Мысли о привидениях не покинули его и утром, несмотря на яркое солнце и голубое небо.

День оказался жарким; солнце медленно поднялось в зенит, обжигая небосвод горячим дыханием.

Триггсу не сиделось на месте, и он, тяжело дыша, ходил взад и вперед по громадной гостиной, занимавшей большую часть бельэтажа. Через окна, выходящие в сад, он видел покосившиеся изгороди и ярко-зеленые луга Пелли. Там носились, яростно вскидывая морды, лошади Саррея — они словно не замечали жаркого дыхания лета и вполне могли сойти за сказочных единорогов, окажись у них во лбу витой рог.

По сверкающей воде канала, навстречу солнцу, скользили лодки под парусами.

В саду кудахтали, купаясь в пыли, куры. Триггс повернулся спиной к залитой солнцем пустоши и стал рассматривать площадь, разделенную надвое полосой дымящегося асфальта. Ужасающая жара приковала толстяка Ревинуса к синему порогу его дома. Ратуша золотилась, словно вкуснейший паштет, вынутый из горячей печи, а фасады домов окрасились в винный цвет.

Вдруг Сигма зажмурился от болезненного удара по глазам — его ослепил солнечный лучик, вырвавшийся из глубин «галереи Кобвела».

— Ох уж эта провинция! — пробурчал он, — каждый развлекается, как может… Этот идиот Кобвел только и знает, что пускать зайчики в глаза порядочным людям!

Сигма не подозревал о существовании теории подсознания. А потому его подсознание осталось немым.

Ну что могло быть ужасного в этой детской игре, в этом солнечном зайчике, на мгновение ослепившем его?

 

III. Блики солнечного и лунного света

Когда мистер Грегори Кобвел утверждал, что его галерея устроена на манер больших магазинов Лондона и Парижа, с ним не спорили. Жители Ингершама, врожденные домоседы, не любили Лондон, а Париж и вовсе не знали. Их вполне устраивал и сам магазин, и его организация — при достаточном терпении всегда можно было отыскать нужную вещь, будь то роговая расческа, фарфоровая мыльница, аршин плюша, косилка или трогательные открытки с образом Святого Валентина.

Мистер Кобвел и руководил своим торговым заведением, набитым товаром, словно брюхо сытого питона, и обслуживал покупателей, ибо к персоналу магазина нельзя было отнести ни миссис Чиснатт, которая три раза в неделю тратила пару часов на видимость уборки, ни прекрасную Сьюзен Саммерли.

Мистер Кобвел, маленький и сухой, как сверчок, страдал воспалением век, астмой, но не прекращал своей муравьиной деятельности, вороша и перенося с места на место пыльное барахло.

Сын архитектора, сделавшего состояние на строительстве лачуг на пустырях Хаундсдича и Миллуола, Грегори Кобвел мечтал добавить к богатству славу. Он учился в рисовальной школе Кенсингтона и прославился изданием брошюры, оскорбляющей память великого Рена, а также изданием малопонятных комментариев к Витрувию.

Везение отвернулось от фанфарона, но остатки отцовского состояния помогли укрыться в спокойной гавани Ингершама.

Он замкнулся в гордом одиночестве и остался холостяком, несмотря на недвусмысленные авансы некоторых дам города. Он был вежлив и услужлив, но держал клиентуру на определенном расстоянии, других же просто не замечал, в душе ненавидя всех и завидуя всем и каждому.

В зачерствевшем сердце таилась нежность к единственному, хотя и очень странному существу — к мисс Сьюзен Саммерли.

Так окрестил ее Кобвел, ибо стройное безымянное существо с лицом мадонны не было личностью, и, кроме него, никто и никогда не обратился бы к ней по имени.

Он отыскал ее в один прекрасный день у старьевщика Чипсайда, где по дешевке скупал всякое барахло. На ней была изъеденная молью зеленая туника и красные матерчатые сандалии; он приобрел мисс Сьюзен с туникой и сандалиями всего за восемнадцать шиллингов.

Сьюзен Саммерли, манекен, изготовленный из дерева и воска, несколько раз выставлялся в ярмарочном балагане со зловещей табличкой на шее: «Гнусная убийца Перси, зарубившая топором мужа и двоих детей».

Если верить слухам, в бедняжке не наблюдалось ни малейшего сходства с кровавой убийцей, это был обычный манекен из разорившегося модного магазина Мэйфейра. Мистер Кобвел установил деревянную фигуру в своей галерее и сделал немой наперсницей своих тайн. В долгие часы безделья он беседовал с ней:

— Итак, вы утверждали, мисс Сьюзен, что Рен… Как? Ах! Ах! Я вижу, куда вы клоните! Нет, нет и нет! Не продолжайте, вы идете по ложному пути. Национальная слава? Вы говорите о Вестминстере и прочих ужасах из камня, которые позорят страну. Не хочу вас слушать, мисс Саммерли. Видите, я затыкаю уши. Такое умное и утонченное существо, как вы, не должно становиться жертвой подобных заблуждений! Поверьте, я глубоко сожалею об этом! Согласитесь, улыбнись мне судьба…

В конце концов, мисс Сьюзен Саммерли соглашалась со всем, что говорил Грегори Кобвел, и между ними царило самое сердечное согласие.

Крохотный великий человек иногда печально вздыхал, вспоминая, что торгует сахарными щипцами и мисками, но быстро утешался, думая о «Великой галерее Искусств Кобвела», которая размещалась в просторном зале позади магазина.

Туда вела лестница из шести ступенек, покрытая ковром. Зеленые занавеси и грязно-желтые витражи придавали ей сходство с моргом. Стоило переступить порог галереи, как это впечатление усиливалось, ибо зал пропах клопами, древесным жучком, пережаренным луком, нафталином и мочой.

Но вы забывали о вони, бросив взгляд на ослепительную безвкусицу печального музея, удручающей безысходности которого не замечал лишь мистер Грегори Кобвел.

Он приобретал экспонаты по бросовой цене и считал подлинниками развешанные по стенам убогие репродукции французских живописцев — всех этих Берне, Арпиньи, Энгров, Фантен-Латуров (персонажам последнего вернули приличие, облачив в плотные одежды). В вечном полумраке прозябали поддельные гобелены, фальшивый севрский фарфор, изготовленный в Бельгии мустьерский фаянс и словно покрытая изморозью стеклянная посуда.

Он с бесконечной нежностью взирал на варварские скульптурные группы, которые считал вышедшими из-под резца Пигаля и Пюже, и даже Торвальдсена и Родена.

В каждом уголке, словно бесценные сокровища, прятались абсурдные, гротескные изделия, раскрашенные во все цвета радуги — непристойные фетиши заморских островов, гримасничающие святые Испании в изъеденных молью одеяниях, фигуры, напоминающие о Брюгге, Флоренции или Каппадокии — безумное скопище скучнейших предметов, по которым, не останавливаясь, скользил равнодушный глаз.

Дрожащей рукой Кобвел ласкал, словно бесценные раритеты, грубые поделки, найденные по случаю и обреченные на уценку с момента их появления на свет. И когда стоял, созерцая унылую белизну дриад из искусственного мрамора, стыдливо прячущихся во мраке ниш, в его душе просыпалась непонятная языческая набожность.

Он отказывался продавать выполненный из крашеного гипса макет Дархэмского собора. А на видное место, рядом с застывшей маской неизвестного диумвира, водрузил миниатюрный дромон из разноцветного дерева.

— Мисс Саммерли, — торжественно восклицал он, будучи в особо меланхолическом настроении, — Лондон не признал меня, а я отказываюсь признавать Лондон. О, я вижу, куда вы клоните, мой распрекрасный друг! Вы считаете, что после моей смерти эти бесценные сокровища заполнят какую-нибудь залу Британского Музея, а на двери ее, обитой железом, начертают «Коллекция Грегори Кобвела». Ну, нет! Этому не бывать! Неблагодарный город никогда не удостоится чести лицезреть эту красоту!

Он ни разу не открыл своей посмертной воли, а мисс Сьюзен ни разу не проявила любопытства.

Грегори Кобвел в одиночестве съел завтрак — салат из портулака и жареного лука, изготовленный в закутке, который гордо именовался «офисом», выпил каплю любимого бодрящего напитка — смеси джина с анисовкой, и в почтительном благоговении постоял перед потемневшим полотном кисти непризнанного гения. Затем покинул «галерею Искусств» и уселся перед широкой витриной магазина.

Витрина выходила на лежавшую в тени часть главной площади, совершенно безлюдной в этот час, ибо вдова Пилкартер, дремавшая в плетеном кресле на пороге своего дома, за человека не считалась.

На фоне кабачка вырисовывался приземистый силуэт телеги, груженной блоками белого камня. Возчики ожидали прохлады, чтобы вновь отправиться в путь.

— Камень из Фоуи, — заявил мистер Кобвел. — Он ничего не стоит, ибо мягок и ломок.

Он призвал в свидетели невозмутимую мисс Саммерли, чья сверкающая нагота была прикрыта голубой мантией, придававшей ей некоторое высокомерие.

Мистер Кобвел ухмыльнулся.

— Прекрасная и высокочтимая дама, мне кажется, вы снова ошибаетесь. Я призываю на помощь оптику.

Он взял с полки большой бинокль и навел на телегу.

— Камень из Верхнего Кингстона, моя прелесть… Эх! Есть ли в этой многострадальной юдоли гений, могущий использовать такой материал по назначению? В нашей ратуше из него возведены две самые лучшие башни.

Мрачно-презрительная ратуша относилась к тем редким архитектурным творениям, которые признавал нетерпимый мистер Кобвел.

Он часто рассматривал в подзорную трубу ее циклопическую кладку, вздыхал и говорил, что только сие здание примиряло его с навязанным ему судьбой прозябанием.

Забыв о телеге, он принялся разглядывать величественный фасад ратуши.

— Прекрасная работа, — бормотал он, — мне следовало жить в ту эпоху величия.

Вдруг он слегка подпрыгнул на месте.

— О! Вы только подумайте, мисс Сьюзен, отныне никто не посмеет утверждать, что муниципальные служащие ведут праздную жизнь. Я вижу движение позади вон того крохотного окошечка, на котором никогда не останавливаю свой взор, ибо оно лишь портит красоту камня.

Он тщательно отрегулировал резкость бинокля.

— Что я говорил, мисс Саммерли! Ну-ка, где моя солнечная дразнилка?

Солнечную дразнилку он изобрел сам, чему по-детски радовался. Этот небольшой оптический прибор состоял из линз и параболического зеркала и позволял посылать на далекие расстояния солнечные зайчики, слепившие нечаянных прохожих.

— Глядите, мисс Сьюзен. Одной рукой я направляю бинокль на окошко, а другой рукой посылаю туда же солнечный лучик из дразнилки. Вам ясно?

Мисс Саммерли промолчала, и Кобвел счел нужным дать дополнительные объяснения.

— Усиленный свет позволит заглянуть в комнату, как если бы я смотрел, прижавшись носом к стеклу, а затем я награжу слишком усердного чиновника солнечной оплеухой. Раз, два, три…

— Ох!

Он испустил крик ужаса.

Солнечная дразнилка дрогнула в его руках, и неуправляемый солнечный луч хлестнул по глазам Сигмы Триггса.

У Грегори Кобвела пропала всяческая охота продолжать любимую забаву. Он выронил дорогой бинокль и, забыв его поднять, удалился в глубь магазина, рухнул на ступеньки лестницы, ведущей в «галерею Искусств», охватил руками голову и задумался.

Некоторое время спустя, он перенес мисс Саммерли в галерею, установил перед одной из ниш, а сам уселся на плюшевый диванчик, позади которого торчала засохшая пальма.

Прошло несколько часов, пока он снова не принялся рассуждать вслух.

Солнце медленно клонилось к западу, и его лучи золотили крыши домов на главной площади. Наступал мирный час сумерек. Маленький мост, соединявший травянистые берега Грини, превратился в толстую темную черту, на которой китайской тенью вырисовывался рыбак с удочкой.

— Мисс Сьюзен, — пробормотал Кобвел, — вы ведь тоже видели!

Он поднял голову, и его испуганные глаза забегали между Сьюзен и прочими недвижными фигурами, которые не заслужили права быть доверенными лицами.

— Я не вынесу тяжести тайны! — простонал Кобвел. — А вы как считаете, мисс Сьюзен?

Мысли дамы в голубой мантии были сообщены ему неким неведомым путем, и он продолжил:

— Из Лондона прибыл детектив. Говорят, весьма умелый. Такие вещи касаются не только меня. Что?

Фигура мисс Сьюзен таяла в зеленоватом сумраке галереи.

— А вдруг он приехал именно из-за этого… Ах, мисс Саммерли, кажется, вы абсолютно правы!.. Да, я пойду к нему… Это — мой долг! Вы действительно считаете, что это — мой долг? Я вам верю. Мы полностью согласны друг с другом.

Мирные вечерние шорохи почти не проникали в «Большую галерею Кобвела», где вступала в свои права ночь. Вдали слышались детские голоса, привнося в угасающий день малую толику радости. Они напомнили Грегори Кобвелу давно ушедшие годы, беззаботные часы безграничного счастья в саду Вуд Род.

— Я не смогу уснуть и обрести душевный покой, — вдруг захныкал он. — Вы слышите, мисс Сьюзен? Я должен немедленно отправиться к мистеру Триггсу!

Но не шевельнулся, словно мощные присоски приклеили его к плюшевому диванчику.

— Никто не должен видеть меня. Пусть стемнеет, совсем стемнеет.

Это решение, отсрочка решительных действий, успокоило его. Он встал, механически проделал все, что выполнял по вечерам — закрыл двери, ставни, затем вернулся в галерею, освещенную лампой, и вновь уселся перед мисс Саммерли.

— Когда стемнеет… станет совсем темно, я обязательно пойду, даю вам слово!..

Было темно, а лампа, в которую он забыл подлить масла, быстро гасла; это его мало беспокоило, ибо над деревьями сада взошла луна. Мисс Сьюзен Саммерли словно закуталась в ее серебристое сияние, и этот тончайший феерический наряд радовал глаз мистера Кобвела.

— Нет, нет, — бормотал он, — не думайте, что я изменил своему решению. Подожду еще немного, совсем чуть-чуть, уверяю вас. Жаль, что придется будить мистера Триггса, но, право, детективам Скотленд-Ярда не привыкать к подобным неприятностям… Мисс Сьюзен…

Он не окончил тирады, обращенной к молчаливой подруге, и с ужасом уставился на нее.

Свет и тени подчеркивали нежные округлости фигуры, но они вдруг сделались живыми. Зеленая занавеска, пропускавшая лунный свет, вздулась парусом, словно окно распахнулось от дуновения ветерка. Но Кобвел знал, что окно закрыто.

— Мисс Сьюзен…

Ошибки быть не могло — колыхалась не только занавеска, в движение пришла дама в голубой мантии. Только что она стояла лицом к нему, а теперь повернулась в три четверти, затем его взору предстал ее суровый профиль.

В голову пришла глупая мысль — ведь за время своей карьеры мисс Сьюзен выступала и в роли «Миссис Перси, гнусной убийцы».

Почему вдруг вернулось бессмысленное прошлое?

Дважды, пытаясь спасти ускользающий разум, мистер Кобвел простонал:

— А ошибка не в счет!

Потом вскрикнул, и это был единственный пронзительный вопль, в котором сквозили ужас и невероятная надежда на чью-то помощь извне.

Как ни странно, крик был услышан сержантом Лэммлом, единственным констеблем, блюстителем мира и порядка в Ингершаме. Он стоял на тротуаре перед «Большой галереей Кобвела» и глядел в сторону Грини, где надеялся сегодняшней ночью изловить браконьера.

Крик не повторился и Лэммл, пожав мощными плечами, сказал:

— Опять кошки!

Мистер Кобвел кричал, потому что увидел топор. Это был его последний призыв в этом мире.

Миссис Чиснатт вошла, как обычно, через садовую калитку. Заварила чай в офисе и позвонила в большой медный колокольчик, который звал хозяина к завтраку. Ответа не последовало. Она поднялась на второй этаж и, войдя в пустую спальню, увидела несмятую постель.

На мистера Грегори Кобвела она наткнулась в «галерее Искусств» и тут же завопила, ибо, как позже поведала всему городку, «вид он имел ужасный, а глаза его почти вылезли из орбит».

Через десять минут мэр Чедберн, аптекарь Пайкрофт и сержант Лэммл стояли перед трупом.

Десять минут спустя к ним присоединился старый доктор Купер, а затем и мистер Сигма Триггс.

В особо серьезных случаях мэр имеет право назначать одного или несколько помощников констебля, и мистер Чедберн назначил таковым бывшего полицейского секретаря.

— Я склоняюсь к мнению, что смерть наступила естественным образом, — заявил Купер, — но окончательный диагноз сообщу только после вскрытия.

— Естественная смерть… Ну конечно! — пробормотал мистер Триггс, радуясь, что освобождается от будущей ответственности.

— Вид у него странный, — задумчиво сказал сержант Лэммл, грызя карандаш.

— У него было слабое сердце, — вставил аптекарь Пайкрофт, — я иногда продавал ему сердечные капли.

— Интересно, куда он так смотрит, — пробормотал сержант Лэммл. — Вернее, куда он смотрел перед смертью.

— Вон на ту картонную ведьму, — проворчала миссис Чиснатт, не упустив возможности вставить словцо. — Он только и смотрел на эту бесстыжую девку. И когда-нибудь небо должно было его покарать.

— А я ведь слышал его крик, — как бы в раздумье сказал Лэммл, — и не сомневаюсь, что кричал он.

— Что такое? — осведомился мистер Чедберн.

Карандаш сержанта проследовал изо рта в волосы.

— Трудно сказать. Сначала мне показалось, что выкрикнули имя. Пронзительный голос призывал «Гала… Гала… Галантин»; странно как-то, студень-то здесь ни при чем. Потом раздался вопль, и все стихло. Я подумал, какая-то старуха зовет свою кошку, а та ей мяукнула в ответ.

— Он смотрел на манекен, — тихо проговорил доктор Купер. — Мне не часто случалось видеть выражение такого ужаса на лице мертвеца.

— Без дьявола не обошлось, — снова вмешалась в разговор миссис Чиснатт. — И в этом нет ничего удивительного.

— Разве можно умереть от страха? — осведомился мистер Чедберн.

— Конечно, если у человека слабое сердце, — ответил мистер Пайкрофт.

— Окно открыто, — заметил Сигма Триггс.

— Такого никогда не случалось! — всполошилась миссис Чиснатт.

— Ему не хватало воздуха, и он решил подышать, — сказал аптекарь. — Не так ли, доктор?

— М-да… безусловно, — согласился врач.

Сержант Лэммл обошел магазин и вернулся с разбитым биноклем.

— Он валялся у витрины, — сообщил он.

— Это — дорогая вещь, — вставил Триггс. — Удивительно, что он его бросил.

— Там же валялось и это, — продолжал сержант, протянув солнечную дразнилку.

Мистер Триггс осмотрел крохотный аппарат и в раздумье покачал головой.

— Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, каким целям служит эта вещица, — назидательно произнес он. — Грегори Кобвел забавлялся, посылая солнечные зайчики в глаза прохожим. Черт подери… Бедняга добрался даже до меня вчера во второй половине дня.

— Несчастное взрослое дитя! — громко молвил мистер Чедберн.

— И все же у него не все были дома, — с горечью сказала миссис Чиснатт. — Только подумайте, выбрать себе грошовую куклу вместо настоящего божьего создания, праведной жизни и незапятнанной репутации.

— Вскрытие покажет, — решительно подвел итог дискуссии доктор Купер.

В заключении говорилось о естественной смерти, наступившей от эмболии, и ни слова о смертельном страхе.

Двенадцать честных и лояльных граждан, члены жюри, собрались в красивейшей зале ратуши и вынесли вердикт, а потом угощались за счет муниципалитета портвейном и печеньем.

Дело Грегори Кобвела было закрыто.

В тот же вечер Сигма Триггс и Эбенезер Дув с удобством расположились в уютных креслах перед громадными бокалами с холодным пуншем и раскурили трубки.

— Теперь мой черед рассказывать истории, — начал Сигма Триггс. И в мельчайших деталях пересказал трагические события, благодаря которым несколько часов исполнял обязанности почетного констебля.

— Подумайте только, этот толстый разиня Лэммл слышал его крик «Галантин!» Смешно. Почему студень, а не окорок или сосиска?

Мистер Дув извлек изо рта трубку и начертал ею в воздухе некие каббалистические знаки.

— Кобвел учился на архитектора, мечтал об известности и обладал обширными познаниями в мифологии.

— И какова же роль этой мифологии — боже, до чего трудное слово — во всей случившейся истории? — осведомился Сигма Триггс.

— Он крикнул не Галантин, а Галатея, — заявил мистер Дув.

— Галатея? Не знаю такой…

— Так звали статую, в которую боги вдохнули жизнь.

— Статуя, которая ожила… — медленно пробормотал мистер Триггс. Он больше не смеялся.

— Итак, мой дорогой Триггс, историю придется рассказывать мне, — спокойно сказал старый каллиграф. Отпил добрый глоток пунша и щелчком сбил пепел с трубки. — Во времена античных богов жил на острове Кипр молодой талантливый скульптор по имени Пигмалион…

 

IV. Чаепитие у сестер Памкинс

Над галантерейным магазином сестер Памкинс имелась вывеска «У королевы Анны» — деревянное панно, на котором красовался лик дамы со старинной прической на английский манер. Никакого сходства с книжными изображениями Анны Стюарт и Анны Клевской дама не имела. Даже искушенный знаток геральдики с трудом объяснил бы присутствие молота в углу картины, а тем, кто проявлял излишнее любопытство, сестры Памкинс отвечали, что вывеска уже находилась на своем месте, когда они купили магазин у предыдущего владельца.

Три сестры Памкинс, жеманные дамы с желтым цветом лица, всегда одетые в строгие платья из сюра, расшитого стеклярусом, пользовались солидной репутацией и считались богатыми. Их дела процветали.

В тот вторник величественная Патриция, старшая из сестер, подбирала разноцветные шелка для вышивок миссис Пилкартер, которую пригласили на традиционное чаепитие.

— Уокер! — позвала она. — Уокер… Где же носит эту тупицу?

Служанка, бледная девушка с голубыми глазами, звалась Молли Снагг, но мисс Памкинс, беря ее в услужение, нарекла Уокер и потребовала, чтобы к ней обращались по фамилии, как к высокородной даме. Снагг явилась без спешки, вытирая руки передником.

— Уокер, — строго произнесла мисс Патриция, — после вручения вам кружевного чепца я запретила носить в доме эту мятую шляпку.

— Вручения! А стоимость-то его из жалованья вычли. Могла бы обойтись и без чепца, — возразила Молли.

— Молчать! — гневно воскликнула хозяйка. — Не потерплю никаких возражений. Вы помните, что сегодня вторник?

— А как же, у меня на кухне тоже висит календарь, — огрызнулась Молли.

— Ну, раз вы уж такая ученая, то должны знать — сегодня на наше чаепитие явятся наши приятельницы.

— Что им подать? — угрюмо спросила Молли.

— Савойское печенье, по три штучки на человека, фунт фламандского мармелада с пряностями, нарезанного тонюсенькими ломтиками, баночку абрикосового джема и вазочку апельсинового мармелада с леденцовым сахаром. Поставьте на стол графинчик с вишневым бренди и бутылочку мятного эликсира. Затем наши гости, а также уважаемый мистер Дув отужинают.

— Осталось холодное седло барашка, горчичный салат из селедки и молок, шотландский сыр и мягкий хлеб, — перечислила Молли.

Мисс Патриция на мгновение задумалась.

— Вот что, Уокер! Сходите, пожалуй, к Фримантлу и купите голубиного паштета.

— Не жирно будет? — спросила служанка.

— В самый раз, моя дорогая! И оставьте этот наглый тон, который не приличествует людям вашего сословия. Накрывая на стол, поставьте лишний прибор. Мы пригласили к ужину почтенного мистера Сиднея Теренса Триггса.

— Боже! — воскликнула служанка. — Детектив из Лондона!

— И не забудьте, Уокер, поставить красное велюровое кресло слева от камина для леди Флоренс Хоннибингл.

— Где уж забыть, — сказала Молли.

Эта святая традиция дома Памкинс в дни приемов никогда не нарушалась. Уютное кресло, обтянутое утрехтским велюром, всегда ставилось у каминной решетки независимо от того, разжигался или не разжигался огонь в очаге из кованой меди, но оно всегда оставалось пустым. Молли Снагг ни разу не довелось лицезреть леди Хоннибингл, но люди, приходившие на чаепитие сестер Памкинс, не переставали говорить о ней.

Служанка, которая прибыла из Кингстона три года тому назад, не могла не осведомиться о столь высокопоставленной персоне.

Аптекарь Пайкрофт с загадочной улыбкой ответил, что сия знатная дама иногда пользуется его услугами, но не мог или не хотел сказать, где она живет.

Мясник Фримантл, человек грубый и неприветливый, пробормотал:

— А, старуха Хоннибингл! Оставьте меня в покое, это не мое дело. Спросите у своих хозяек. Им известно больше, чем мне.

А весельчак Ревинус рассмеялся прямо в лицо.

— Я ей не продал и крошки сухарика, моя милая. Но если вас разбирает любопытство, могу сообщить, что во времена моей молодости в веселом квартале Уоппинг проживала некая Хоннибингл. Правда, она была не леди, а торговала вразнос устрицами и маринованной семгой. Быть может, речь идет о ней или об одной из ее семерых сестер.

Художник Сламбот предложил ей купить портрет леди, исполненный его собственной рукой.

Молли собиралась обратиться к служащим мэрии, но мисс Патриция проведала про ее любопытство. Последовал бурный разговор с угрозами увольнения, и служанка поклялась не говорить ни слова о незримой леди, кроме как по случаю приемов.

Однако кое-какие мысли у нее возникли. В глубине необъятного парка сэра Бруди, на окраине лиственничной рощи, стояла престранная постройка — двухэтажный павильон с окнами, зашторенными бархатом гранатового цвета.

Однажды, гуляя с рассыльным из соседней округи, Молли оказалась в окрестностях этого домика.

Вдруг перед ними возник лесничий, бесцеремонно изгнавший их из запретных владений; с этого момента Молли уверилась, что лесной домик служил приютом для леди Хоннибингл.

— Ступайте, — приказала мисс Памкинс, — и предупредите моих сестер, что пора приступать к туалету.

Дебора и Руфь Памкинс в это время пересчитывали катушки с нитками, укладывали булавки, мотали шерсть и шнуровку.

Молли не любила Дебору, женщину зловредную и мстительную, но ее влекло к мисс Руфь, младшей из сестер Памкинс, которая выглядела бы красивой, не одевайся она по устаревшей моде.

И пока средняя сестра, блея овечкой, поднималась по лестнице в свою комнату, Молли успела шепнуть на ухо Руфи:

— Вы знаете, мисс Руфь, сегодня у нас ужинает детектив из Лондона!

— А он придет? — с сомнением спросила Руфь и скорчила гримаску. — Говорят, полицейские не очень общительные люди.

— Я его видела, — возразила Молли Снагг. — Он мне кажется ласковым и добрым. С сержантом Лэммлом его и сравнивать нельзя; тот только и думает, как бы заковать вас в наручники.

— Быть может, он расскажет, что приключилось с бедным мистером Кобвелом, — сказала Руфь Памкинс.

— Приключилось?

— Конечно! Только он это знает. Эти лондонские полицейские знают все тайны.

— Может, спросить у него… — начала было Молли.

— Что именно, моя милая?

— А ничего, мисс Руфь! — спохватилась служанка, и щеки ее чуть порозовели.

Она подумала о леди Хоннибингл, но не осмелилась открыться даже Руфи.

За несколько минут до того, как часы в гостиной пробили четыре раза, в нее величественно вплыла мисс Патриция.

В просторной комнате с высокими потолками, оклеенной канареечно-желтыми обоями, стояли стулья, обтянутые штофом, навощенный стол красного дерева и красное велюровое кресло. Над камином из узорчатого мрамора высилось громадное зеркало зеленоватого стекла, а рядом торчали две лампы с круглыми колпаками, которые зажигали с наступлением ночи.

На стенах висели дагерротипы и два больших писаных маслом портрета импозантных джентльменов в париках и жабо, которых сестры Памкинс считали своими предками, хотя приобрели их у старьевщика Джеймс-Маркета.

Каминные часы с маятником, изображавшие бородатого старца с грозным серпом в руке, не ходили, а звучный счет секундам вели часы с кукушкой из Шварцвальда. Когда шумный механизм издал металлический скрип, предваряющий появление деревянной птицы, которая должна была прокуковать четыре раза, мисс Патриция уткнулась носом в окно и рявкнула:

— Миссис Пилкартер закрывает лавочку и готовится перейти площадь! Дебора, Руфь, спускайтесь!

Через несколько минут после крика кукушки все общество было в полном составе — сестры Памкинс, миссис Пилкартер, проживающая на отдаленной улочке уморительная старая дева мисс Эллен Хесслоп, величественная вдова дорожного инспектора миссис Бабси и вертлявая низкорослая дама по имени Бетси Сойер, которая немного красилась.

— Дорогие дамы, — жеманно начала мисс Патриция и с улыбкой обвела взором лица присутствующих, — будем ли мы ждать прихода леди Хоннибингл? Она не отличается пунктуальностью.

Дамы единодушно согласились подождать полчаса, пока не пробьет полпятого.

Могли ли дела пришельцев, явившихся из мест, чуждых безмятежному Ингершаму, взорвать столь полный и всеобъемлющий мир, столь невероятное оцепенение времени? Какой пророк бедствий осмелился бы предсказать Великий Страх, который вскоре обрушился на городок и трагической прелюдией которого стала смерть мистера Кобвела? Но, как всегда, не будем забегать вперед.

Кукушка возвестила половину пятого, и Молли Снагг внесла горячий чай.

Сестры Памкинс ели мало; миссис Пилкартер потребовала стаканчик вишневого бренди уже перед второй чашкой чая; мисс Эллен с виноватым видом грызла одно печенье за другим; мисс Сойер пробовала все с плотоядным выражением на кошачьем лице, утверждая, что ест не больше пташки, но, в конце концов, побила все рекорды, хотя и сидела рядом с грузной вдовой Бабси, почти не скрывавшей своего чревоугодия.

Разговор не клеился… Все ждали ужина и уважаемого мистера Дува, чтобы дать волю языкам.

Со стола убрали, и присутствующие в ожидании вечери сразились в ландскнехт. Мисс Сойер мошенничала без зазрения совести и прибрала к рукам все сухие орешки, служившие разменной монетой.

С кухни доносились шумы, и струился аромат жареной на сале картошки, любимого лакомства мистера Дува.

Излишним будет утверждать, что дамы держали языки на привязи, но разговор больше вертелся вокруг новостей истекшей недели — их в мгновение ока обсудили, рассмотрели, дав надлежащие оценки согласно тому, как понимали справедливость эти дамы.

О покойном мистере Кобвеле почти не упоминали — только пожалели беднягу, воздали хвалу добродетелям, со скорбью перечислили его мелкие прегрешения, безоговорочно осудили злобствующую миссис Чиснатт, которая, забыв о приличиях, чернила память усопшего, и под конец с таинственным и знающим видом заявили, что-де мистер Триггс из Скотленд-Ярда еще скажет свое последнее слово. А это означало одно, присутствующие дамы были уверены — последнее слово по поводу столь неожиданной смерти пока не сказано. Но предпочли хранить окончательные суждения при себе и ждали ужина, где будут мистер Дув и… мистер Триггс.

Когда семь раз прозвучало звонкое ку-ку, Молли Снагг, под пустым предлогом торчавшая на пороге дома, ворвалась в гостиную с криком:

— Идут, оба!

Что вызвало новую раздраженную тираду мисс Патриции по поводу воспитания прислуги.

Мистер Дув представил своего приятеля, и все дамы немедленно прониклись добрыми чувствами к тому, кого за глаза величали «его знаменитый друг детектив».

Подали ужин. Еда была превосходной — Молли Снагг превзошла себя, а голубиный паштет оказался выше всяких похвал.

Во время десерта, когда подали ликеры (для мужчин приготовили ром и виски), мисс Патриция настояла на том, чтобы мужчины закурили, и поставила перед ними коробку из лакированного кедра с превосходными сигарами.

— А теперь, — сказала миссис Бабси, чье лицо побагровело от возлияний, — теперь слово детективу из Лондона.

Она произнесла эти слова столь бесцеремонно, что мисс Патриция поморщилась. Она сказала, что пригласила знаменитого мистера Триггса на столь незабываемый вечер из симпатии и восхищения перед ним, а вовсе не для выуживания из него полицейских тайн!

Присутствующие натянуто улыбнулись: а вдруг мистер Триггс поймает хозяйку на слове и раскроет рот лишь за тем, чтобы хлебнуть лишнюю порцию виски.

К счастью, положение спас уважаемый мистер Дув, — разве не был он ходячей газетой на этой памятной встрече? Он обещал сказать несколько слов по поводу печальной кончины дорогого мистера Кобвела, подробности которой узнал из уст самого мистера Чедберна, ведь мистер Триггс обязан хранить профессиональную тайну. А если допустит ошибку, его друг, детектив, поправит… Хотя значительно увлекательней было бы услышать трагический рассказ из уст самого славного свидетеля драмы…

Сигме Триггсу пришлось расплатиться за трапезу. В конце концов, скрывать было нечего; все, что он мог рассказать, за исключением некоторых второстепенных деталей, уже давно стало темой пересудов местных жителей…

Его сухой сдержанный рассказ не мог захватить аудиторию, но дамы шептали друг другу, что он изложил факты с ясностью и точностью, достойной бывшего служащего столичной полиции.

Триггс говорил и ощущал неясные угрызения совести. Ему было стыдно тревожить покой мертвеца ради забавы охочих до сплетен дам. Бедняга, умерший от таинственного ужаса среди убогих декораций, единственного утешения его тщеславной мечты, до сих пор стоял перед его взором.

Он вкратце пересказал события трагического утра и не мог забыть жалкого апофеоза поддельного искусства, составлявшего все счастье покойного, — от наяд из облупившегося гипса до помпезных Будд, задрапированных в тяжелые ткани.

— Итак, — подвел итог мистер Дув, — следует допустить, что бедняга Кобвел умер от страха. Происшествие не является уникальным. Вспомните о сэре Ангерсолле с Бауэри Род. Сколько чернил пролили писаки с Флит-стрит по этому поводу?

— Конечно, конечно, — согласился Сигма Триггс, хотя ничего подобного не помнил.

— Сэр Ангерсолл был прекрасным рисовальщиком и, если мне не изменяет память, сотрудничал в нескольких вечерних газетах. Однажды ему в голову пришла фантазия сделать рисунок с подписью: «Так я представляю себе Джека-потрошителя». Какой ужас! Наверное, рукой Ангерсолла водил сам дьявол, и художник понял это, ибо засунул рисунок в самый дальний ящик стола с тем, чтобы утром уничтожить его. Ночью его разбудил шум открывающегося окна. Он зажег свет и увидел прижавшееся к стеклу ужасное лицо созданного им самим чудовища, которое вонзило в него свирепый взгляд. Он позвал на помощь и потерял сознание.

— Галлюцинация! — сухо сказал Триггс.

— Ничуть не бывало, — тихо возразил Дув. — Слуги сэра Ангерсолла бросились в сад, преследуя ужасного пришельца, и прикончили его двумя выстрелами. Два констебля и инспектор видели труп и перевезли его в ближайший полицейский участок, откуда он таинственным образом исчез.

Сэр Ангерсолл скончался через несколько часов, и врачи заключили, что он умер от страха.

— Чиснатт, прошу прощения у дам и господ за упоминание имени особы столь низкого происхождения, — сказала мисс Бабси, — рассказывает всем и вся, что милый мистер Кобвел лежал, устремив полный ужаса взгляд на всем известную дурацкую куклу из воска.

— Долго же она пугала его, — не преминула съехидничать мисс Сойер.

И тут бесхитростный Сигма Триггс, как говорят, дал маху. Он не имел в виду ничего дурного, и не выпей чуть больше положенного, непременно бы промолчал.

— Мистер Чедберн, мэр, доверительно сообщил, что эта восковая фигура некогда изображала на ярмарке ужасную убийцу Перси. Прежде мне частенько случалось листать альбом с описаниями преступлений и портретами преступников. Так вот, сходство с убийцей Перси удивительное, особенно в профиль!

— О, Боже! — простонала мисс Руфь Памкинс, поднося руку к сердцу. — Чему же верить, мистер Триггс?

У Руфи были прекрасные темные глаза, совершенный овал лица всегда нравился мужчинам, а потому Сигма с момента прихода с удовольствием поглядывал на нее.

— Ничему, мисс Памкинс, совершенно ничему. Все может оказаться ничего не значащим совпадением. Так часто случается. Вот, например…

Он нахмурился, потом улыбнулся, будучи в полной уверенности, что его слова заинтригуют присутствующих дам, особенно хозяек дома.

— С первого же дня в Ингершаме я задавал себе один и тот же вопрос. Почему ваша вывеска «У королевы Анны» притягивает мой взгляд? И нашел сходство изображенного лика с портретом некой знатной лондонской дамы, за которой полиция охотилась добрых десять лет. Проигравшись в пух и прах, она вернула с лихвой все убытки, с потрясающей ловкостью грабя плохо охраняемые ювелирные магазины.

— Боже правый! — воскликнула мисс Патриция, а мисс Дебора едва не потеряла сознание.

— И что же стало с этой гнусной преступницей? — спросила мисс Сойер.

Мистер Триггс пожал плечами.

— Вы, наверное, не знаете, уважаемые дамы, что полицию мало интересует судьба тех, кого она передала в руки правосудия.

У нее, похоже, нашлись заступники среди влиятельных лиц. Воровка предстала перед судом под чужим именем, ибо следовало уберечь от грязи ее собственное, весьма почтенное имя. Психиатры изложили со свидетельского места массу теорий, касающихся клептомании. Дама отделалась легким наказанием и исчезла с горизонта. Никто не стал искать ее сообщников, а они у нее были, и довольно ловкие…

Мистер Триггс умолк, довольный произведенным эффектом.

Мисс Патриция еле слышным голосом заявила, что завтра же снимет вывеску, и все, в том числе и Триггс, хором выразили несогласие с таким решением. Стоило ли принимать так близко к сердцу совершенно случайное сходство!

Разошлись они в поздний час.

Мисс Сойер, подняв полы своего платья, проворковала «Доброй ночи» мистеру Триггсу и выразила надежду на скорую встречу. Мисс Руфь протянула ему горячую ладонь, и он задержал ее в руке дольше положенного. Заметив, что Дебора исподлобья наблюдает за ней, она резко вырвала руку и отвернулась, не сказав ни слова.

— Триггс, — сказал мистер Дув, шагая рядом по главной площади, — вы произвели впечатление на дам, а особенно на мисс Руфь Памкинс.

Триггс возблагодарил темноту, которая помешала приятелю увидеть, как пунцовый цвет залил его щеки.

— Хм… хм… — промычал он и поспешно расстался со старцем, чьи глаза оказались слишком зоркими, несмотря на дымчатые стекла очков.

Второе событие, потрясшее Ингершам, произошло через несколько дней после дружеского чаепития. Исчезли сестры Памкинс!

В тот день, утром, Молли Снагг, пробудившись ото сна, нашла в доме полнейший беспорядок — из ящиков и шкафов пропали все ценности, в открытом сейфе валялись только ненужные бумажки, куда-то делись лучшие одежды.

После некоторых колебаний мистер Чедберн велел произвести следствие, хотя ничто не указывало на преступный умысел. Расследование не дало результатов; сестры не нанимали экипажа, и с ближайших железнодорожных станций не уехало ни одной путешественницы, отвечающей приметам пропавших сестер.

Мисс Сойер сказала по этому поводу, что они растворились, словно сахар в чае!

Покой мистера Триггса оказался нарушенным еще одним событием — исчезла и вывеска с портретом королевы Анны. Но какие выводы можно было сделать по поводу столь странной пропажи?

Он открылся мистеру Дуву, который выкурил две трубки перед тем, как ответить.

— Думаю, полезно расспросить некоего Билла Блоксона, — сказал он после раздумья. — Кстати, загляните в календарь и скажите, в котором часу восходит луна.

— Луна… А она-то здесь при чем? — удивился мистер Триггс.

— И все же посмотрите, — настойчиво повторил Дув.

Оказалось, луна всходила очень поздно.

— Прекрасно, — сказал мистер Дув. — Вам не хочется совершить прогулку около полуночи? Погода стоит отменная.

В названный час мистер Дув в сопровождении мистера Триггса направился к Грини. Несмотря на отсутствие ночного светила, было относительно светло — с тенями боролись зодиакальное зарево и обширная россыпь звезд.

Полуночники обогнули мостик и пошли по полю вдоль речки и парка сэра Бруди.

— А вот и Блоксон! — вдруг сказал мистер Дув.

Мистер Триггс увидел лодку, стоящую поперек Грини, а потом различил тень рыбака.

— Рыбная ловля приносит свои плоды, — усмехнулся старый писец, — завтра многие ингершамцы будут лакомиться дешевыми карликами и лещами, ибо следует отдать должное Биллу Блоксону, он не грабитель, хотя и браконьер.

Он решительно направился в сторону лодки и позвал человека по имени.

— Черт вас подери! — послышался недовольный голос.

— Полиция! — сказал Дув. — Билл, подгребайте сюда, мне не хочется мочить ноги.

— Меня что, зацапали? — спросил Блоксон, не проявляя особых эмоций. — Я заплачу штраф. Ах, незадача!.. Лондонский детектив. Слишком много чести за три несчастных леща!

— Вам ничего не придется платить, Билл, — сказал мистер Дув, — напротив, вас угостят стаканчиком рома.

— Что же вам надо? — спросил Блоксон с сомнением в голосе. — Детективы не каждый день проявляют эдакую щедрость.

— Посмотрим, — загадочно произнес мистер Дув. — Идите сюда, Билл! Часик разговора, кварта старого рома, добрая трубка, и вы возвращаетесь к своим рыбкам.

— Ну, ладно, иду.

Обратный путь к дому Триггса они совершили в полном молчании.

Усевшись в уютное кресло с трубкой в одной руке и стаканом рома в другой, Блоксон, не сомневаясь, что его совесть чиста, улыбнулся.

— Думаю, вы желаете сделать заказ на крупную партию рыбки, — начал он. — У меня есть на примете хорошая щука, фунтов на восемь. Вам подойдет?

Билл был здоровенным парнем с весёлым лицом и смешливыми голубыми глазами.

— Ваше предложение мы обсудим потом, — перебил его мистер Дув, — а пока повторите то, что вам сообщила Молли Снагг.

Улыбка сбежала с лица Билла Блоксона.

— Если собираетесь доставить неприятности девочке, ничего не скажу, — проворчал он. — Она ни в чем не виновата, даю вам слово!

— А кто утверждает обратное? — возразил мистер Дув. — Я слыхал, вы собираетесь пожениться.

— Что правда, то правда, — кивнул браконьер.

— Женщина, которая навсегда связывает свою судьбу с любимым мужчиной, ничего от него не скрывает, — назидательно произнес старец.

Блоксон кивнул и затянулся трубкой.

— Итак, — сказал мистер Дув, — мы вас слушаем.

— Если вы говорите об исчезновении трех обезьян, простите, я исключаю мисс Руфь, она — добрая душа, мне сказать нечего, ибо Молли ничего не знает.

— Я склонен вам верить, — согласился мистер Дув, — но присутствующий здесь мистер Триггс разузнал, что она кое-что утаила от следствия.

Блоксон недружелюбно глянул на великого человека из Лондона.

— Ох уж эти детективы! — проворчал он. — Не люди, а демоны.

Триггс молчал и яростно курил трубку; он ничего не понимал и в душе проклинал своего друга.

— Мистер Триггс, — продолжил мистер Дув, — желает защитить Молли Снагг.

Демоном-искусителем был, как видно, мистер Дув, ибо попал в самую точку.

В голубых глазах Билла Блоксона сверкнула искорка радости.

— Правда? Это меняет дело. Если Молли ничего не сказала, то только со страха.

— А кого она боится? — быстро спросил мистер Триггс, впервые беря слово.

Блоксон испуганно оглянулся и тихим голосом произнес:

— Ее… Кого же еще… Леди Хоннибингл!

И Билл Блоксон заговорил.

Случалось, что Молли Снагг мучила бессонница, и тогда она вспоминала о женихе, который по ночам ловил рыбу в Грини. Сестры Памкинс всегда отличались крепким сном. Правда, иногда Молли слышала, как ворочается в постели Руфь, но служанка относилась к самой молодой из хозяек иначе, чем к другим, и совершенно не боялась ее.

В такие ночи Молли тайно покидала свой приют под крышей и, зная, какие ступеньки скрипят и потрескивают, бесшумно выбиралась на улицу. Через четверть часа она оказывалась на берегу Грини или в лодке Блоксона, и пару часов они нежно ворковали или строили планы на будущее.

В тот памятный вечер ночная беседа оказалась короче обычной, поскольку начал накрапывать дождик.

Она бегом возвратилась в магазин «У королевы Анны» и с привычной осторожностью отворила и затворила дверь. Остановилась в темном коридоре и прислушалась. Со второго этажа доносилось шумное сопение мисс Патриции. Молли с облегчением вздохнула и ужом скользнула к лестнице, массивные формы которой угадывались в темноте.

Ей надо было пройти мимо двери желтой гостиной.

Дверь по обыкновению была закрыта, но в ней светилось маленькое пятнышко — замочная скважина. Служанка застыла на месте то ли от удивления, то ли от ужаса. Но любопытство, свойственное всем дочерям Евы, пересилило страхи: она наклонилась и заглянула в скважину.

Поле зрения было небольшим, и в него попадала одна из ламп. Она едва освещала обычно пустующее кресло леди Хоннибингл.

Молли покачнулась, словно от удара в лицо.

Кресло красного велюра не было пустым — в нем сидела женщина с застывшим восковым лицом, которое обрамляли тяжелые черные кудри. На корсаже сверкали драгоценности.

Молли никогда не встречала этой женщины, но ее сердце томительно заныло при виде глаз незнакомки, устремленных на дверь с выражением холодной жестокости; еще немного и девушка поклялась бы, что горящий зеленым пламенем взор вот-вот пронзит стены и двери и обнаружит ее присутствие.

Не помня себя от страха, она бегом добралась до своей комнаты и закрылась на тройной оборот ключа.

Она не решилась открыться своим хозяйкам; но Руфь, заметив ее подавленное состояние, пыталась мягко расспросить ее.

— Ничего, мисс Памкинс, ничего, я немного разнервничалась, — пробормотала Молли. — Наверное, будет гроза.

Руфь не стала настаивать, но вечером наткнулась на служанку, которая рыдала, уткнувшись лицом в передник.

— Успокойтесь, Молли, — прошептала она, погладив ее по волосам.

И Молли, которую тяготила тайна и которая боялась новой ужасной ночи, доверилась Руфи Памкинс.

— Я видела леди Хоннибингл!

Лицо Руфи окаменело.

— Я видела ее в полночь — она сидела в красном кресле.

Руфь промолвила: «О, Боже!» — и удалилась.

Вечером разразилась гроза. Она длилась большую часть ночи, поэтому Молли Снагг не пошла на встречу со своим женихом, а с раннего вечера заперлась в своей комнате. Вскоре она заснула, и всю ночь ее мучили кошмары.

Наутро выяснилось, что сестры Памкинс исчезли.

…Билл Блоксон выбил трубку и сказал:

— Вот, что мне рассказала Молли, и, клянусь, больше она ничего не знает.

— Билл, — спросил мистер Триггс, — хм… Появление, хм… этой женщины в кресле и исчезновение сестер… Что вы об этом думаете?

Мистер Триггс заикался, будучи явно не в своей тарелке, но Блоксон ничего не заметил.

— Коли желаете знать мое мнение, — сказал он, — я вам отвечу. Это — привидение. Я родился здесь и не знаю никакой леди Хоннибингл ни в Ингершаме, ни в округе. Сестры Памкинс говорили о ней и верили в нее. Вот привидение и явилось.

— Чушь! — воскликнул мистер Триггс.

— Вовсе нет, — серьезно сказал мистер Дув, — наш друг Билл выдвинул гипотезу, которую можно защищать перед любым физическим либо философским обществом. Но в данном случае я не согласен с ней, хотя вам, мой дорогой Триггс, еще придется встретиться с подлинным привидением.

Все более и более недовольный Сигма проворчал:

— Злые дела легче всего объяснить вмешательством дьявола и призраков. Они ведут бесчестную конкурентную борьбу с полицией. Может, лучше поискать в другом месте или вовсе не начинать поисков. Если сестры Памкинс удрали, увидев одно из этих созданий, могли бы окружить свой отъезд меньшей тайной и оставить в покое вывеску.

— В ту ночь, — сообщил Билл Блоксон, — разразилась такая гроза, что многие дубы разнесло в щепки, дождь лил до самой зари, и по фасаду сестер Памкинс вода струилась потоками, но квадрат, который раньше прикрывала вывеска, остался сухим. Значит, ее сняли ранним утром, и не сестры, поскольку они скрылись ночью. Но это вряд ли имеет какое-либо значение…

Расставаясь с Биллом Блоксоном, мистеру Триггсу казалось, что он пожимает руку собрату, который лучше его разбирается в хитросплетениях вероятностей.

 

V. Ужас бродит по Пелли

«Наполеона господином не величают», — такой девиз провозглашал мэр Ингершама, который не только разрешал своим подчиненным называть себя просто Чедберн, но даже хмурился, если к нему обращались иначе. Мэр отличался громадным ростом — шесть футов и несколько дюймов. На широченных квадратных плечах сидела массивная голова, а под безупречным костюмом из плотного сукна перекатывались мышцы борца.

В маленьком городке он олицетворял закон феодального владыки. Такое положение дел устраивало всех, ибо его можно было выразить в нескольких словах — тишина, спокойствие, благополучие и нетерпимость к возмутителям спокойствия!

Странная смерть мистера Кобвела шокировала мэра, словно оскорбление нанесли его собственной персоне; исчезновение сестер Памкинс повергло в холодный гнев.

— Сержант Ричард Лэммл!

Когда Чедберн прибавлял имя к фамилии и званию, констебль Ингершама знал, что надвигается буря.

— Постарайтесь вдолбить женщине по имени Чиснатт, что ей придется покинуть развалюху, которую она арендует у муниципалитета, не платя ни гроша, если не замкнет на замок свою гадючью пасть, и что у нее есть все шансы не найти жилища на всей территории Ингершама. Это — во-первых.

Если коммунальные службы пересмотрят право на пенсию миссис Бабси, сия болтливая матрона узнает, что ей положена лишь треть суммы, которую она получает каждые три месяца. Мне не хотелось бы прибегать к подобным мерам, но, если кое-какие высказывания, рожденные бурным воображением сей дамы, не прекратятся… Это — во-вторых.

Мисс Сойер должна сразу и однозначно понять, что моя любимая пословица: «Слово — серебро, а молчание — золото». Она поймет, ибо не лишена ни ума, ни сообразительности. Это — в-третьих.

Брачный контракт Билла Блоксона и мисс Снагг готов и будет им вручен без пошлины. На пустоши Пелл и есть небольшая ферма, а поблизости пруд, который, как говорят, кишмя кишит рыбой. Отдел муниципальных владений получил приказ подготовить арендный договор сроком на девять лет на имя Блоксона; стоимость аренды — три фунта в год вместе с налогами.

— Черт подери, — вставил сержант, — это недорого.

— Вы верно подметили, сержант Ричард Лэммл, это совсем недорого. Кстати, официально предупредите вдову Пил-картер, что я даю ей отсрочку в уплате штрафа в шестнадцать фунтов и восемь шиллингов, назначенного за незаконную продажу табака и спиртных напитков. Даю отсрочку, но не аннулирую штраф.

— Прекрасно, — сказал сержант, — это называется надеть намордник!

— Идите, Лэммл!

Гроза миновала.

Сержант шагнул к двери, но остановился.

— Обязан доложить, господин мэр, — быстро проговорил он, — вчера в ратуше вновь объявилось привидение.

Как ни странно, но Чедберн не рассердился; он поудобнее устроился в большом кожаном кресле, вытащил из коробки черную сигару и медленно раскурил ее.

— Где же? — вполголоса спросил он.

— Оно стояло перед стеклянным закутком мистера Дува.

— А мистер Дув?

— Его лампа горела. Он перестал работать, положил на стол перо и стал внимательно смотреть на привидение.

— Дальше!

— Я удалился; мне надо было закончить ежевечерний обход помещений. Привидение обогнало меня около кабинета записи актов гражданского состояния и пересекло внутренний дворик. Как всегда, у него была длинная борода, его окутывали просторные одежды, на голове сидела шапочка; и как всегда, оно, казалось, не видело меня.

— Ладно, — вздохнув, промолвил мэр. — Я поручил мистеру Дуву вступить в переговоры с ним; это ему не удалось. Привидение никого не замечает. Ба! Оно никому не мешает… До свиданья, Лэммл.

Но когда дверь за констеблем закрылась, выражение безмятежности исчезло с лица Чедберна, а лоб прорезали глубокие морщины.

— Чтоб он провалился, проклятый призрак, — пробурчал он, — и без него забот по горло.

Схватил акустическую трубку со свистком и приказал:

— Пригласите мистера Дува! Но сначала принесите на подпись бумаги.

Через несколько мгновений в кабинет вошла девушка в роговых очках и поставила перед ним плетеную корзинку с тонкой пачкой бумаг.

— Здравствуйте, мисс Чемсен. Как ваши дела? Лечение свежим воздухом пошло на пользу?

Девушка покраснела и замялась.

— Мы возвращаемся в город, — сказала она после долгого молчания.

Мэр удивился.

— Мы предоставили вам чудесный коттедж.

Мисс Чемсен опустила голову и жалобно произнесла:

— Сестра не хочет там оставаться, и служанка грозится уйти.

Чедберн еле сдержал гневный жест, потом ласково сказал:

— Ну-ну, малышка, расскажи мне, что у вас не ладится.

Весь облик девушки выражал отчаяние.

— Я ничего не знаю, — захныкала она. — Люди боятся. Не спрашивайте меня, ни они, ни я не можем ничего объяснить, господин мэр. Днем Пелли — очаровательное место, цветы среди диких трав, пьянящий аромат шиповника, птицы, кролики. Но когда наступает вечер, ночь!

— Вечер, ночь? — повторил Чедберн. — И тогда?..

Мисс Чемсен заломила тонкие руки.

— О, не сердитесь на меня, я больше не могу говорить! Неизвестно почему, на вас нападает страх. Может, существуют незримые ужасы, которые в определенный момент становятся явью в какой-то день? Вы будете отрицать это, господин мэр, но клянусь вам, я верю в это… хотя до сегодняшнего дня не собрала доказательств.

— Дитя мое, — произнес Чедберн с доброй улыбкой, — когда нервы подводят бедных смертных, последние не стесняются в выражениях. Назовите мне факт, дайте реальное доказательство, и я во всем готов вам помочь. А пока хочу сделать кое-что для вас и ваших близких. Нам повезло — среди нас живет детектив из Скотленд-Ярда; говорят, он очень способен. Конечно, трудно наводить его на несуществующий след, требовать, чтобы он надел наручники на невидимку. Но ради вашего спокойствия я попрошу его заняться вашим делом.

Мисс Чемсен сцепила ладони, и в ее глазах появились слезы признательности.

— О, господин мэр, вы слишком добры!

— Доброта никогда не бывает излишней, моя милая, и не благодарите меня. Боюсь, почтенному мистеру Триггсу придется приложить немало усилий, чтобы изловить ужас собственной персоной. А пока не заставляйте ждать мистера Дува, я слышу его шаги.

Дув вошел, держа в руках толстую папку.

— Рисунки очень хороши, — начал он, — но не стану утверждать, что они великолепны. Вестминстерское аббатство изображено штрихами, без теней и рельефности. Все превосходно, но это не искусство.

— Хорошо, хорошо, — примирительно ответил Чедберн, — я не требую от вас большего. Я ценю в рисунке четкость, правильность и законченность линий. А в настоящем искусстве ничего не смыслю; следует простить мне сей недостаток.

Мистер Дув молча покачал головой и застыл в позе подчиненного, ожидающего указаний от начальства.

— Как поживает привидение? — вдруг спросил мэр.

— Оно совсем не изменилось, — спокойно ответил Дув, — и думаю, никогда не изменится. Оно существует в том измерении, откуда время изгнано. Вчера вечером оно остановилось перед большим стеклом моего кабинета, и я посмотрел на него. Оно проявляет полное равнодушие.

— Что сообщают по его поводу архивы?

— Я не нашел ничего. Но незадолго до ухода Кромвеля в темницу бросили одного гражданина Ингершама, уважаемого Джеймса Джоббинса. Джоббинс утверждал, что невиновен — не знаю сути предъявленных обвинений, — но погиб на эшафоте и, как многие люди, принявшие позорную смерть, дал клятву вернуться призраком на место своей злосчастной участи.

Я решил, что покойный Джоббинс сдержал слово, как уже неоднократно случалось, но в архивах отыскались два прекрасно исполненных портрета мученика. Он не носил ни рясы капуцина, ни шапочки и не имел бороды; то был невысокий упитанный человек с поросячьим лицом.

По нашей ратуше бродит призрак другого человека.

Чедберн нервно сломал кончик карандаша и обложил призрак бранью.

— История Ингершама, к счастью, бедна преступлениями и преступниками. Но лет сто назад некий наемник по имени Джо Блэксмит убил дубиной на крыльце ратуши алебардщика, пытавшегося преградить ему путь в здание.

Блэксмит сбежал в Лондон и найден не был. Его измученная упреками душа не подверглась наказанию человеческого суда и, быть может, оплачивает долги, возвращаясь на место преступления?

— Ничего не знаю и прошу просветить меня, — усмехнулся Чедберн.

— Блэксмит был кривоглаз и сильно хромал. Из-за рыжих волос его прозвали Красный Джо. Он совсем не похож на нашего призрака.

— Хватит! — приказал мэр. — Забудем на время об этом загадочном персонаже, пока он сам не расскажет о себе. Кстати, мисс Чемсен вам ничего не говорила?

— Она сообщила все, — ответил мистер Дув.

— Что вы думаете по этому поводу?

Старый писец отрицательно покачал головой.

— Похоже на таинственные «Существа» прошлых веков, — сказал он, помолчав.

Чедберн вскипел.

— Это не объяснение, Дув. Вашего друга Триггса следует заинтересовать случаем мисс Чемсен. Пусть он погостит денек-другой в ее коттедже. Сестра нашей сослуживицы в совершенстве освоила искусство кулинарии, и вашему другу ни о чем не придется сожалеть, если он любит полакомиться.

Мистер Дув обещал побеседовать с Сигмой Триггсом.

В ближайшее солнечное воскресенье мистер Триггс разместился в «Красных Буках». Коттедж получил свое имя из-за полдюжины чудесных деревьев, золотистая сень которых укрывала дом от палящего солнца.

Лавиния Чемсен и ее сестра по-королевски приняли детектива. Даже старая Тилли Бансби, их служанка, отложила церемонию сдачи передника на несколько дней в честь лондонского детектива, «который, конечно, наведет порядок».

Триггс мучился, спрашивая себя, какой же порядок он будет наводить, но вслух ничего не говорил, ибо доверие дам льстило ему.

Сестры Чемсен заранее осведомились у мистера Дува о вкусах и привычках знаменитого друга. Дув их не знал, но обладал достаточно богатым воображением, чтобы придумать. А посему мистер Триггс был усажен за стол, где стояли всяческие яства — щучьи тефтели, каплун, фаршированный белыми грибами (мистер Триггс смертельно боялся грибов), говяжий пудинг (столь неудобоваримое блюдо мало подходило для капризного желудка мистера Триггса) и пирог с творогом (мистер Триггс ненавидел его).

Он отыгрался на десерте из лимонного суфле, ананасного компота и превосходного французского вина.

После сиесты, которую украсили сигары, дар мистера Чедберна, и которую пришлось устроить из-за адской жары, мистер Триггс сообщил, что желает совершить небольшую разведывательную прогулку.

Под ярким солнцем Пелли громадная живописная пустошь с мало плодородными пастбищами показалась ему лишенной каких-либо тайн. Он бездумно шагал, срубал тростью квадратные стебли коричника, кривился от горького запаха буквицы, росшей по берегам анемичного ручья, рассеянно следил за ястребом, которого преследовала стая разъяренных воробьев.

«Интересно, где же прячутся „Существа“, — твердил он себе, даже не представляя, о каких „Существах“ идет речь. Не виднее блохи на руке», — заключил он, удовлетворенный столь вульгарным сравнением.

Гуляя по Пелли, он заметил, что она не столь безобидна, как кажется на первый взгляд: складки местности, вьющиеся дорожки, ныряющие в глубокие ямы, выглядели настоящими ловушками.

Из одной впадины поднималась тонкая струйка дыма, и Триггс удивился, что нашлись люди, решившие развести огонь в подобный день.

Через четверть часа он добрался до табора цыган и, право, грязнее людей никогда не встречал. Их было человек пятнадцать — мужчин, женщин и детей, толпившихся около двух убогих кибиток. На костре из сушняка жарился кусок мяса, над которым колдовала скрюченная старуха, настоящая фея Карабос.

Предводитель племени, худой верзила с головой ягнятника, учтиво ответил на вопросы Сигмы Триггса.

Цыганам было запрещено находиться на территории Саррея, но в одной миле отсюда проходила граница Миддлсекса, а остановились они здесь из-за наличия воды и тени.

Он не станет чинить им неприятностей? Они надеялись, что нет, ибо были бедны! Их, словно прокаженных, гнали отовсюду, хотя они никому не причиняли зла и не трогали чужого добра.

Они дрессировали прусаков, насекомых противных и не столь послушных, как блохи, и зарабатывали жалкие гроши, показывая их выходки прохожим. Если их превосходительство пожелают посмотреть, ему все покажут бесплатно. Какой-то мальчуган выпустил на широкую картонку семь или восемь глянцевых насекомых, и те начали бегать по кругу, делать кульбиты на соломинках и вертеться.

Триггс заметил, что дрессировщик пользовался длинной стальной иглой, нагретой в пламени свечи, чем и подчинял насекомых своей воле. Он не стал протестовать против подобной жестокости, ибо питал отвращение к прусакам, в то время как нищета цыган его равнодушным не оставляла.

— Вы могли бы пройти через Ингершам, — сказал он, — и собрать там немного денег. Я поговорю с мэром, надеюсь, он разрешит вам краткое пребывание в городе.

Цыган смущенно почесал подбородок.

— Я… Мы предпочитаем перебраться в Миддлсекс, — пробормотал он.

— До ближайшего городка этого графства миль десять, а Ингершам в двух шагах, — возразил Триггс.

Остальные цыгане подошли поближе и с беспокойством прислушивались к беседе; наконец, одна из женщин осмелилась вмешаться в беседу.

— Мы не хотим идти в Ингершам.

Предводитель живо воскликнул:

— Действительно не хотим!

— Почему? — искренне удивился детектив.

— Ингершам — проклятый город, — с неохотой сказал предводитель. — В нем поселился дьявол.

— Ну-ну, — сказал Сигма, вытаскивая из кармана горсть монет, — объяснитесь.

— Э! — ответил собеседник. — Я сказал все: дьявол есть дьявол.

— Мы бедны, как церковные крысы, — фальцетом выкрикнула одна из женщин, — но это не мешает нам любить наших детей, и мы не хотим видеть, как они умирают от страха.

— Мы застряли на этой проклятой Пелли, — проворчал предводитель, — но ночью нас уже здесь не будет.

Триггс опустил пару шиллингов в ладонь цыгана и жестом показал, что ждет продолжения.

— Сэр, — сказал цыган, — даже вам не следует здесь оставаться. После захода солнца можно встретить Быка.

— Какого Быка?

— Вы не местный? — спросил предводитель. — И ничего не знаете?

Триггс подтвердил, что он приезжий.

— Однако вы знаете мэра, сурового Чедберна? Не говорите ему о нашем разговоре, — умоляюще сказал цыган. — Он рассвирепеет и устроит нам кучу неприятностей. Он не любит, когда говорят о Великом Страхе Ингершама.

— Бык… Великий Страх… — недоуменно повторил Триггс.

— Страх есть страх, и его не объяснить, — сказал цыган. — Мне кажется, каждый чувствует приближение дьявола; Бык — кошмарный зверь, призрак, у него бычья голова, он изрыгает огонь, рога у него с молодое дерево, а глаза… глаза…

Молодая цыганка собрала детишек под боком, словно наседка, и Триггс заметил, что, несмотря на грязь, они были прелестны, как амурчики.

— Они могут умереть от голода, но я не хочу, чтобы им, как кроликам, пускали кровь всякие чудовища! Никогда! — выкрикнула она и с ненавистью погрозила далеким башням ратуши, золотые конуса которых горели в лучах жаркого солнца.

Раздав множество мелких монет, Триггс направился к «Красным Букам», спрашивая себя, что же он, собственно говоря, выяснил.

После чая с сандвичами и кексами, которые примирили Триггса с его желудком, мисс Лавиния Чемсен предложила гостю послушать музыку в ее «святилище». Триггс с трудом подавил в себе желание взбунтоваться — он любил только военные марши и с тревогой подумал, что дым его трубки не очень подходит к атмосфере «святилища» мисс Лавинии. Однако нашел в себе силы улыбнуться и сказать, что восхищен предложением. Помещение, где девушка занималась искусством, оказалось верандой. Окна ее выходили на лужайку, откуда открывался вид на пустошь. В одном углу под карликовой пальмой стояли пианино и вращающийся табурет.

На деревянной консоли ложного камина верхом выстроились гипсовые похоронные урны, служившие вазами для асфоделий и бледного лунника однолетнего. На стенах, оклеенных обоями в мелкий цветочек, висело множество грошовых сокровищ — цитола с лопнувшими струнами, застекленные гербарии, фетиши с далеких островов, немецкие почтовые открытки в рамочках, морские раковины. На бесчисленных бамбуковых столиках, застеленных вышитыми салфетками, стояли ковчежец для святых даров из позолоченного цинка, гнусное чучело чайки, сидящей на камне, ваза из лже-мрамора, играющий на флейте сатир…

— Как вы находите мой маленький музей? — жеманно спросила мисс Лавиния.

Слово «музей» поразило Триггса, ибо в памяти его тут же возникла унылая галерея Кобвела, и он ответил:

— Вы мне кажетесь поклонницей искусств и античности. Вот и бедняга Кобвел…

В глазах девушки в очках показались слезы.

— Вы верно сказали «бедняга», мистер Триггс, — печально молвила она. — Мы его очень любили, он всегда давал нам скидку.

— Он умер престранным образом.

Мисс Лавиния вздрогнула.

— О, да! Я спрашиваю себя…

Она умолкла и отвернулась, но гость проявил настойчивость.

— Вы что-то хотели сказать, мисс Чемсен?

— Говорят, он умер от страха. Что же могло ужаснуть его до такой степени? Этому мирному и спокойному человеку нельзя было отказать в некоторой практической сметке, несмотря на неумеренную страсть к старым вещам; по правде говоря, я разделяла с ним его тяготение к античности. Но… умоляю вас, мистер Триггс, не повторяйте моих слов мистеру Чедберну.

— Вы мне ничего не сказали, мисс Чемсен, — мягко возразил Сигма.

— А что я могу сказать, если ничего не знаю. Но господин мэр сердится, когда об этом говорят.

«Чедберн любит, чтобы люди держали рот на замке, когда речь идет о спокойствии городка», — подумал Триггс.

— Я вам сыграю…

Пианино издавало меланхолические звуки, которые едва не усыпили гостя. Наконец, мисс Лавиния звучным аккордом завершила игру.

— Вечереет, — сказала она. — С вашего места видна Венера — прямо над вершиной итальянского тополя. Я называю веранду «святилищем» не из-за этих прелестных вещичек и нескольких музыкальных инструментов, а из-за вечерних красот, которыми любуюсь отсюда. Я вижу, как на пустошь наползают первые тени, как из-за песчаных дюн Миддлсекса восходит луна, как становятся синими, а потом черными золотые кустарники, как надвигается ночь. Может быть, попросить Тилли принести лампу?

Мистер Триггс сообразил, что утвердительный ответ огорчит хозяйку, а потому заявил, что с большей радостью будет наслаждаться сумерками.

— Ах, какое счастье вы мне доставляете! — воскликнула девушка. — Скоро, когда запад окрасится в акварельно-розовый цвет, над домом пролетит козодой. Тилли говорит, что он приносит несчастье, но я не верю этому. Когда он летит, то словно позвякивает бубенцами. Вы слышали песню о козодое?

— Нет.

— Тогда послушайте, я перевела ее с немецкого:

— Ах, мистер Триггс…

Ночь пала на землю, детектив даже удивился, как быстро растворилась в полной темноте пустошь, и пришел в замешательство, почувствовав на своей руке ладонь мисс Чемсен. Она была влажной, и Триггс ощутил сладковатый запах ее пота.

— Не проговоритесь, — шепнула девушка, совершенно невидимая в темноте, — не проговоритесь мистеру Чедберну, что я пишу стихи и читала их вам. Он не любит этих вещей и, конечно, их не понимает. Я его уважаю, он очень добр, но враг всего, что выходит за пределы повседневности. Увы, это человек заурядный.

По стенам скользнул желтый отсвет, и появилась Тилли Бансби с керосиновой лампой в руке.

— Не сидите в темноте, — проворчала она, — темнота притягивает нечистую силу. Скажите, мисс Лавиния, а куда подевалась мисс Дороти?

Мисс Чемсен вскрикнула от ужаса.

— Как, Дороти нет дома? Опять ушла на пустошь. Боже, однажды с ней обязательно приключится несчастье!

— Какая опасность может подстерегать на Пелли? — вмешался в разговор мистер Триггс. — Ну, заблудится или свалится в канаву.

— Как бы не так! — вскричала старая Тилли. — Хотелось бы посмотреть на вас, уважаемый сэр! Уже не в первый раз мисс Дороти…

— Замолчите, Тилли, — умоляюще сказала мисс Лавиния.

— Хорошо, хорошо, молчу, все равно меня здесь никто не слушает. Поступайте как хотите, мои красавицы, но завтра же я покину этот дом и, клянусь своей доброй репутацией, ногой не ступлю больше на эту чертову пустошь.

Вдруг Лавиния протянула дрожащую руку к окну.

— Что это… по пустоши словно бегут огоньки?

Тилли завопила от ужаса:

— Люди, лошади… Они там… «Существа»!

Триггс выскочил на крыльцо и с удивлением воззрился на странный спектакль.

Три смолистых факела горели зловещим рыжим пламенем, освещая группу людей в лохмотьях, с корзинами и посохами в руках. Они тащились за двумя скрипучими кибитками, которые с трудом волокли тощие клячи.

— Не бойтесь, — воскликнул детектив, — это — цыгане. Они стояли в долине и направляются в Миддлсекс! Я им скажу пару слов.

Предводитель, шедший впереди, узнал его.

— Мы уходим, — прокричал он, — здесь плохо… Уходите с нами!

— Что случилось? — спросил детектив.

— Дети видели Быка! — крикнула одна из женщин. — Он хотел унести мою крошку Типпи!

— «Существа» идут! — поддержала ее другая. — Мы их чувствуем… Там «Существа»! Надо уходить!

— Сэр, — сказал на прощание предводитель, — я вас предупредил, поскольку вы щедры и добры. Ничего больше я добавить не могу. Мы уходим! Уходите с нами или оставайтесь, если не дорожите жизнью.

Цыгане двинулись дальше. Триггс смотрел, как тает во тьме пламя их факелов, и вскоре они скрылись из глаз.

— Дороти! О, Дороти! — рыдала мисс Лавиния, когда он вернулся в дом. — Я боюсь за нее!

И тут тишь разорвал пронзительный вопль.

— Это — Дороти! — закричала Лавиния, падая на колени. — Боже! Защити ее!

Триггс с тревогой огляделся. Он жалел, что не захватил оружия. К счастью, среди смешных безделушек он углядел тяжеленную трость, обвязанную розовым бантом. Схватил ее, сдернул шелковую ленту и потребовал фонарь. Тилли подала небольшой кучерский фонарь с огарком свечи.

— Не двигайтесь с места, — приказал детектив испуганным женщинам. — Крик раздался в направлении противоположном тому, куда ушли цыгане. Я пошел.

Он не сделал и двадцати шагов, как ему показалось, что он очутился в пустоте: фонарь почти не помогал — бледный луч рисовал только желтый кружочек света у ног. Но боги услышали его безмолвную молитву — далекие дюны Миддлсекса зазолотились. Всходила луна.

Мрак немного рассеялся, и Триггс различил треугольники карликовых хвойных деревьев и темные массивы черной калины. Раздался новый истерический вопль, за которым последовал ужасающий рев.

— Бык! — пробормотал Триггс, и в висках заломило, словно от ледяного компресса.

Один из рогов полумесяца выглянул из-за вершины дюны, и Сигма увидел чудовище, застывшее шагах в двадцати от него.

Триггс различил громадную бычью морду с рогами, вонзающимися в небо. Толстая кожа мощными складками спадала вниз, две толстенных человеческих руки сжимали стонущее тело.

Окажись у Триггса револьвер, он, будучи плохим стрелком, промазал бы мимо чудовищной тени, но у него в руках было оружие, которым бывший полицейский владел виртуозно — палка. Мистер Триггс навострился в упражнениях с палкой на обязательных курсах оборонительной гимнастики полиции, и его даже отметили наградой.

Прикинув расстояние, он бросился вперед.

Когда чудовище заметило бывшего полицейского, у него не оставалось времени на нападение, а потому оно заняло оборонительную позицию, опустило рога, выронило в траву добычу и вытянуло вперед громадные черные кулаки.

Сокрушительный удар в бедро, резкий тычок острием в живот и сильнейший удар по морде тут же сломили сопротивление ужасного противника.

Испуская жалобные крики, он ударился в бегство, но Триггс не желал упускать добычу.

— Сдавайся! — закричал он.

Существо неловкой трусцой ковыляло к рощице, надеясь скрыться там от преследователя.

Триггс настиг беглеца, когда бычья морда с рогами сползла на мощное плечо. Трость описала широкую дугу, и чудовище рухнуло на землю.

Луна взошла над дюной, словно желая разделить с детективом сладость победы.

— Ну, бандюга! — закричал Триггс. — Покажи-ка свою грязную рожу!

Он яростно потрясал палкой, а жертва жалобно стонала. Ногой Сигма откинул в сторону осклизлую коровью шкуру.

— Боже мой, где-то я видел это лицо, — проворчал он, склоняясь над толстяком, по лбу которого струилась кровь.

— Не притворяйтесь мертвецом, дружок. У вас такой же крепкий череп, как и у быка, с чьей помощью вы пугали людей! Встать!

— Не бейте, я сдаюсь, — простонал голос.

— И правильно делаете! Встать! Идите вперед… и не вздумайте ничего выкидывать, а то получите пулю.

— Ради бога, не стреляйте! Я иду… ох, как вы меня отделали! Я хотел всего-навсего пошутить!

Триггс сложил руки рупором и позвал:

— Сюда, мисс Чемсен! Сюда, Тилли Бансби!

Вскоре на пороге «Красных Буков» появилось два огонька.

— Мисс Дороти здесь!

Мисс Дороти уже встала на ноги, но говорить не могла и показывала на распухшее горло.

— О! Он хотел вас задушить, — вскричал Триггс. — Его песенка спета.

Последнее слово в ночном приключении осталось за Тилли Бансби.

Преодолев ужас, она подошла к побежденному, который, опустив голову, стоял и ожидал приказа победителя.

— Фримантл! — крикнула она. — Мясник! Каналья, а мы ведь были его клиентами.

И влепила ему пощечину.

Мистер Чедберн, старый доктор Купер и Сигма Триггс втроем сидели в громадном кабинете мэра. Речь держал мэр:

— Поздравляю, мистер Триггс. Кстати, я не ожидал ничего иного от бывшего инспектора Скотленд-Ярда.

— Хм, — с неловким видом начал Триггс, — я не… я благодарю вас, мистер Чедберн.

— Просто Чедберн, — прервал его мэр. — Я собрал вас не только ради того, чтобы воздать хвалу. Благодаря вам ужаса Пелли больше не существует. Вы пришли и победили. Фримантл развлекался, разыгрывая людей таким ужасным способом…

— Простите, — тихим голосом вмешался в его речь Триггс, — мисс Дороти Чемсен едва не лишилась жизни; следы на ее шее видны до сих пор. Думаю, бандит был жесток и с цыганскими детишками, которые табором проходили по Пелли.

Мистер Чедберн жестом остановил его.

— Этим бродягам запрещено останавливаться на Пелли и даже просто пересекать ее; кроме того, жалобы не поступало, преступление не зарегистрировано. Этому негодяю Фримантлу нет прощения, но я берегу репутацию Ингершама и спокойствие его обитателей. Стоит заговорить о происшествии, как на город обрушится ядовитая стая лондонских репортеров. Я не желаю их нашествия.

— Им будет трудно помешать, — заметил Триггс.

— А вот и нет, Триггс. Я заткну рот своим людям; они меня хорошо знают и понимают, что у меня в руках немало средств заставить молчать самых болтливых.

— Мне кажется, подобное дело замять нелегко, — заявил Триггс. — Я со своей стороны не смогу этого сделать, господин мэр, поскольку вы послали меня туда в качестве помощника констебля.

— А кто собирается заминать дело? — воскликнул мэр. — Напротив, оно получит свое завершение в полном согласии с законом. Доктор Купер освидетельствовал Фримантла и вынес заключение — полная невменяемость субъекта. Через час его отвезут в сумасшедший дом, где он и будет отныне пребывать.

— Действительно, — сообщил кроткий доктор Купер. — Мое заключение будет подтверждено дипломированным психиатром. Перед лицом подобных фактов судебное разбирательство прекращается, как, впрочем, и следствие по данному делу.

Все было ясно и понятно, и мистеру Триггсу не оставалось ничего иного, как уступить. Он заколебался, когда мэр протянул ему чек.

— Не знаю, должен ли принимать его, — пробормотал он.

— Это — ваш гонорар, — сказал мистер Чедберн. — Вы положили конец ужасу, от которого все давным-давно страдали. Вы — великий мастер своего дела, мистер Триггс!

Триггс удалился смущенный и довольный.

Днем он получил громадный букет роз и поэтический альбом, на первой странице которого красовалась «Песнь о козодое» с посвящением «Моему спасителю — великому детективу Триггсу». К альбому был приложен тщательно завязанный пакет, в котором он нашел цитолу с новыми струнами; на визитной карточке, прикрепленной к грифу, было начертано: «Да воспоет она вашу славу!»

Мистер Триггс вздохнул; он вновь ощутил резкий запах пота влажной руки мисс Лавинии Чемсен и неизвестно почему вспомнил таинственно исчезнувшую мисс Руфь Памкинс.

Вечером мистер Триггс по-царски принимал своего приятеля Дува. Вместо обычного грога они пили французское вино.

— Сегодня утром, — заявил Триггс, наполняя бокалы, — мистер Чедберн сказал мне, что я покончил с ужасом Пелли… Так вот, Дув! Я не верю в это! Этот жалкий безумец Фримантл не мог быть воплощением Великого Страха, по крайней мере, полным его воплощением.

Мистер Дув курил и хранил молчание.

И тогда мистер Триггс понял, что не очень доволен самим собой.

 

VI. Мистер Дув снова рассказывает свои истории

Мистер Триггс стал великим человеком Ингершама. Конечно, никто открыто не говорил о Фримантле, о таинственных ужасах Пелли; но втихомолку все восхваляли заслуги человека из Скотленд-Ярда и говорили, что он с лихвой оплатил долг признательности покойному сэру Бруди. Когда Триггс шел по улице, все шляпы и шапки взлетали над головами в приливе энтузиазма, и кажется, лишь энергичное вмешательство мистера Чедберна избавило его от шумных ночных серенад при фонарях. Отовсюду сыпались приглашения на обеды, чаи, на партии в вист, и миссис Снипграсс каждый день с гордостью опорожняла почтовый ящик, набитый восторженными посланиями.

Он получил письмо от одной дамы — она не подписалась, «ибо была порядочной», и объявляла себя «готовой отдать ему свою руку, дабы стать идеальной супругой и помощником в делах отмщения». Незнакомка незамедлительно приступила к обещанному сотрудничеству и в том же письме изобличила Снипграссов, повинных в том, что они сорвали в огороде хозяина шесть салатных листиков и продали их «грязному скупщику краденого Сламботу». В случае согласия мистер Триггс должен был сей же вечер просвистеть известную песенку:

Мистер Триггс воздержался от музыкального объяснения в любви и несколько позже узнал, что в роли таинственной красавицы выступала его соседка Пилкартер.

Некий мистер Гриддл, отставной учитель, проживающий на окраине Ингершама, приглашал на трехчасовую дискуссию «на темы, полезные для унылого человечества, изъеденного пороками, подавленного заботами и с трудом несущего тяжесть первородного греха».

Мисс Сойер напоминала о «незабываемых часах, проведенных в преддверии непроницаемой тайны, которую хотела раскрыть вместе с ним, гоняя чаи, либо распивая апельсиновое вино».

Но победительницей эпистолярных упражнений оказалась, несомненно, Чиснатт, умолявшая объединить усилия — она подразумевала союз в рамках дозволенных приличий — и разоблачить восковую куклу, Сьюзен Саммерли.

Мистер Триггс вежливо отклонил все предложения, однако, по настоянию Дува откликнулся на одно из них. И сделал это не без удовольствия. Его детские воспоминания были довольно смутными, ибо еще малым ребенком его отправили за счет доброго мистера Бруди в дальний пансионат. Во время единственных каникул, проведенных в Ингершаме, он частенько забредал в аптеку, владельцем которой в ту пору был мягкий приветливый старичок, выдавший замуж единственную дочь за мистера Пайкрофта и передавший аптеку зятю.

Мистер Триггс еще помнил бледную красивую девчушку со светло-голубыми глазами.

Войдя в старую деревенскую аптеку, мистер Триггс совершил волнующее путешествие в детство: увидел два прежних прилавка из вощеного дуба, на которых теснились бутыли, сосуды, фаянсовые банки. На полках вдоль стен стояли денсиметры с длинными стеклянными стержнями, медные ступки из ирландского камня, змеевики, пузатые колбы и колбы с лебедиными шеями и дистилляционные кубы…

На том же самом месте красовалось то же самое объявление, извещающее клиентуру, что в продаже всегда есть настойки из ячменя, порея и лакрицы, вареные и газированные лимонады, хлебная, растворяющая, железистая, кровоостанавливающая, серебряная, мучная и дегтевая воды, а также маковые и папоротниковые сиропы, клейкие пластыри, опийная вытяжка, сайденхэмские мази.

Сосуды с крышками хранили ветрогонные, слабительные, очистительные и прижигающие средства из мяты, богородской травы и зубянки. На тех же крюках на стропилах висели пучки лекарственных трав, с которых при малейшем движении воздуха слетали облака пыли.

Мистер Триггс сделал глубокий вдох и почувствовал острые, резкие и сладковатые ароматы мелиссы, йода, ветиверии и валерианы. Каменная бутыль без оплетки, на три четверти заполненная желто-фиолетовой водой, источала пленительный запах, который показался детективу запахом его детства.

Мистер Пайкрофт был одним из первых ингершамцев, пожелавших ему доброй жизни в городе, и Сигма Триггс, как ни искал, так и не смог найти сходного персонажа среди героев Диккенса.

Он доверился мистеру Дуву, и старый писец спросил его, не читал ли он «Лавку Древностей», и, получив отрицательный ответ, пробормотал:

— По правде говоря, еще есть время для знакомства с неким мистером Квилпом…

Позже, значительно позже, дочитав эту очень грустную историю, Сигма Триггс понял всю горечь и тоску, заключенные в словах его друга.

Пайкрофт, низенький, сгорбленный, но широкоплечий человек, отличался изысканной речью и манерами. Жители Ингершама доверяли ему больше, чем старому доктору Куперу.

Пайкрофт принял гостей в голландской столовой, похожей на уютную кают-компанию яхты.

Вдоль стенных панелей торжественно шествовали дельфтские статуэтки, словно направляясь к почетному месту, где в презрительном одиночестве царил роскошный бюст Скалигера.

Когда гости вошли, мистер Пайкрофт представил его, будто тот был домашним божком.

— Он был заклятым врагом Иеронима Кардано, человека глубочайших знаний, но колдуна, каббалиста, некроманта и лекаря дьявола! Уверяю вас, Скалигер защищает меня от зловещих сил.

При этих словах лицо полишинеля исказила гримаса, но он не засмеялся:

— Мистер Триггс, — продолжил аптекарь, — заяц из басни почтенного Лафонтена предавался бесплодным мечтаниям, ибо у него не было иных дел. Житель маленького городка следит за своим соседом, болтает, делится своими воспоминаниями и ест; у него тоже нет занятий. Чаще всего его болтовня приятна, а еда вкусна. Посему предлагаю продолжить приятную беседу за обедом.

Они сели за стол, и в дорогой посуде были поданы отличные блюда.

— Отведайте этих раков из Грини, жареных на вертеле, мистер Триггс. Нет, эта сочная птица не гусенок и не фазан, а павлин. Лучшей дичи не сыскать, но не следует ее фаршировать трюфелями.

Жаль негодяя Фримантла. Ему не было равных в изготовлении паштета из телятины и окорока. Уверен, что простофиля, который заменил его в надежде жениться на глупейшей миссис Фримантл, если та овдовеет, и в подметки ему не годится по части гастрономии. Но это не причина не отведать паштет — я приготовил его сам. Вам нравится? Очень рад. А напитки… если я вам скажу, что готовлю их по рецептам великого Распая?

Вечер начинался превосходно, но на чистом небе оставалось одно облачко, которое мистер Триггс поспешил бесхитростно развеять.

— Я знавал вашу супругу, — сказал детектив.

— Вот как? — пробормотал аптекарь, и губы его задрожали.

— Тогда ей было лет семь или восемь, да и мне не больше!

— Бедняжка Ингрид, — вымолвил Пайкрофт, помолчав. — Она была красива… Ее нордическое очарование происходило от матери, шведки. Как я ее любил, мистер Триггс! Но она никогда не отличалась крепким здоровьем — в Ингершаме ужасные зимы. Ее стали мучить кашли… Лондонские специалисты посоветовали ей долгое пребывание в Швейцарии. Она не вернулась, мистер Триггс, и спит на крохотном кладбище в Ангадине под сенью громадных сосен.

Мистер Дув ловко сменил тему разговора.

— Предлагаю выпить за успех нашего друга Триггса, — сказал он. — Думаю, детективы Скотленд-Ярда позавидовали бы столь полному и решительному успеху, положившему конец ужасу Пелли.

— Э… — промычал Сигма, — я, право, не заслуживаю…

— Некогда, — продолжил мистер Дув, — я знавал в Лондоне знаменитого Мепла Репингтона. Это имя вам что-нибудь говорит, мистер Триггс?

— Конечно, — солгал мистер Триггс.

— Джентльмены, вы любите детективные истории?

И Триггс, и Пайкрофт любили их.

— В те времена, — начал мистер Дув, — я состоял членом некоего довольно известного лондонского литературного клуба. О, не смотрите такими глазами — я исполнял функции переписчика, не более.

Однажды Мепл Репингтон поручил мне работу, с которой я успешно справился. В знак признательности он рассказал мне одно из своих приключений, историю, весьма позабавившую меня. Итак, передаю слово мистеру Репингтону.

— Родители прочили мне преподавательскую карьеру, и, кажется, я слыл прилежным учеником. Но добившись всех возможных знаний и дипломов, я понял, что карьера преподавателя слишком трудна, и решил зарабатывать на хлеб насущный на ином поприще. Один из литераторов той эпохи оказал мне протекцию, помогли и друзья. Я дебютировал в журналистике, а вернее — в литературе.

Скажу сразу, у меня, по мнению издателей и ответственных секретарей, не было ни стиля, ни воображения. Однако один из этих почтенных людей заказал роман просто из хорошего отношения ко мне, чтобы дать подзаработать.

Журнал, для которого следовало выполнить заказ, назывался «Еженедельные рассказы» и платил по пенни за строчку, что казалось мне сказочным гонораром.

Мне предоставили право самому выбрать сюжет при условии, что он окажется занимательным, и читатель найдет в нем достаточное количество ужасов, чтобы трястись от страха, как мальчишка из немецкой басни. Я оказался в большем затруднении, чем казалось. Прошла неделя, но вдохновение отказывалось посетить меня.

В ту эпоху я жил в тесной квартирке из двух комнат близ Ковент-Гардена. Соседние комнаты занимал отставной военный, майор Уил, человек доброго сердца, который считал своим долгом поднимать дух всех и каждого. Он частенько приглашал меня выкурить трубку и отведать превосходного шотландского виски.

Подметив мою озабоченность, Уил спросил меня о причинах хмурого настроения с привычной снисходительной прямотой. Я не делал тайны из своих забот и рассказал историю заказного романа, который «не шел».

— Дело необычное, — заявил майор по размышлении, — и я ничего не смыслю в литературе. Кроме Вальтера Скотта и Диккенса я ничего не читал и думаю, превзойти этих гениев никому не удастся. Все остальные книги простая пачкотня бумаги.

Однако могу вам указать путь, хотя не могу утверждать, что он наилучший. Как вы относитесь к истории сумасшедшего? Ибо полковник Крафтон — сумасшедший, хотя был в свое время одним из самых блестящих кавалерийских офицеров.

Хотите повидать его? Когда-то мы водили дружбу и продолжаем обмениваться новогодними открытками.

Крафтон живет бобылем в Сток-Ньюингтоне. Нанесите ему визит от моего имени. Но, конечно, не проговоритесь, что собираетесь писать историю, избрав его в качестве главного героя, не то он вас прикончит. Кстати, вы любите лубочные картинки?

— Странный вопрос, майор… Но отвечу откровенно: обожаю их!

— В этом случае вы спасены в глазах полковника Крафтона, ибо у него лучшая в мире коллекция лубков. Он отдал большие деньги за эти бесхитростные рисунки.

— Спасибо… Но что за странности у вашего полковника?

Майор Уил с огорченным видом пососал трубку.

— Человеку здравого смысла, вроде меня, объясниться трудно. Мой старый друг ведет войну с привидением. Поезжайте, наговорите ему любезностей от моего имени. Скажите, что желаете ознакомиться с его коллекцией лубков, а если он ее вам покажет, не жалейте ни похвал, ни восхищенных слов.

Меня покорила идея Уила, и на следующий день я отбыл в Сток-Ньюингтон, в те дни деревню с чудесными травянистыми лугами, лесом и очаровательными древними трактирами. Отобедал «У веселого возчика». Мне подали омлет с ветчиной, большой кусок творожного суфле и пузатую кружку пенистого эля. Покончив с едой, я попросил трактирщика указать дорогу к дому полковника.

Бравый хозяин едва не выронил трубку.

— Молодой человек, надеюсь, вы прибыли в Сток-Ньюингтон не за тем, чтобы вас забросали поленьями, — серьезно сказал он. По-видимому, я скорчил ужасную гримасу, ибо он тут же добавил: — Именно такой прием ждет вас у полковника Крафтона, если ваше лицо придется ему не по нраву.

— Он что — сумасшедший или самодур?

Трактирщик покачал головой.

— Ни то, ни другое. Я считаю его ученым человеком, и он жертвует муниципалитету крупные суммы для бедных. Но не любит общения с людьми, хотя так было не всегда.

— Будьте любезны, расскажите его историю.

— Охотно, хотя знаю немного. Десять лет назад, выйдя в отставку, он купил себе старый красивый дом на окраине деревни.

По натуре он не был общительным человеком, но не выглядел и дикарем, каким стал сейчас. По понедельникам и четвергам он посещал трактир «У старого фонаря», который содержал старик Сандерсон с дочерью Берилл. Через год старый Сандерсон помер, и Берилл осталась одна-одинешенька во главе отягощенного долгами трактира без клиентов.

Берилл нельзя было назвать красавицей, но выглядела она свежей и приятной, и поведения была безупречного. Крафтон предложил ей вступить в брак, она без колебаний согласилась. Два года супруги жили душа в душу.

Поэтому всех, как громом, поразило известие, что Берилл сбежала в Лондон с молоденьким студентом, приехавшим в Сток-Ньюингтон на каникулы. С той поры Крафтон заперся у себя в доме, выгнав служанку и взяв ведение хозяйства на себя. Сдается, крах супружеской жизни помутил его разум, превратил в мизантропа. Вот, сэр, все, что я могу вам сообщить о полковнике Крафтоне.

— Ба! — воскликнул я. — У меня превосходная рекомендация, пожалуй, рискну спиной!

Дом бывшего военного стоял вдалеке от других жилищ. Фасад старого дома был приятен глазу и выделялся ярким архитектурным стилем; чувствовалось, за особняком ухаживают.

Стояла редкостная жара, и воздух гудел, словно печь булочника.

Я дернул за ручку и услышал переливчатый звон в глубине гулкого коридора. Дверь распахнулась только после третьего звонка. На пороге возник хозяин с тростью из индийского тростника. Он сурово взирал на меня.

— Кто вы такой и что от меня хотите? — враждебно пробурчал он. — Вы не похожи на торговца вразнос или коммивояжера, однако, дергаете звонок, как сии невоспитанные и невежливые индивидуумы.

— Я от майора Уила, — сказал я и поклонился.

В облике полковника Крафтона, маленького упитанного человечка, не было ничего ужасного. Но на донышке голубых глаз его кукольно-розового личика тлело некоторое беспокойство. Услышав имя майора Уила, он подобрел.

— Уил — истинный джентльмен, и не станет понапрасну беспокоить меня. Входите, сэр, — пригласил он голосом, в котором звучали привычные командирские нотки, и провел по широкому коридору в чистенькую гостиную, в которой почти не было мебели. — Предлагаю освежиться, но вам придется пить в одиночестве, я почти законченный трезвенник.

Вышел и несколько минут спустя вернулся с длинной бутылкой рейнвейнского и старинным хрустальным бокалом.

Холодное вино оказалось превосходным. Я поблагодарил полковника. Он кивнул и осведомился о цели моего визита.

Я пустился в пространственные восхваления нежных лубочных картинок, сказав, что наслышан о его коллекции, и удивляясь, как сын Марса мог увлечься столь тонким искусством.

Его лицо с застывшими морщинами немного разгладилось.

— Лубочная картинка, — сказал он грустно, — единственное, что сохраняет память о людях. Взору понимающего человека они открывают новый мир. Я же всего-навсего старый маньяк, коллекционер, раб собственной страсти.

Через час я уже сидел за столом нового друга и разглядывал коллекцию прелестных картинок. Я забыл о цели визита и готов был поклясться, что явился, дабы насладиться чудными наивными миниатюрами.

Среди них встречалось много редких и, несомненно, дорогих рисунков небольшого размера, раскрашенных кисточкой. Тут же лежали миниатюры с гротескными фигурами карликов и большими видами Нюрнберга. Похождения Мальчика-с-пальчика и Золушки чередовались с грозными набегами Людоеда и с невероятной историей Сахарной головы.

Опускался вечер, и я подумывал, как удалиться, найдя удобный предлог для прощания, но погода решила за меня. Когда я встал из-за стола, с сожалением отложив в сторону ярко раскрашенную серию рисунков с приключениями злосчастного сиротки, раздался сильнейший удар грома.

Из окна мы видели кроны деревьев — они трепетали на ветру, словно лошадиные гривы. По улицам деревни неслись бурные потоки. К счастью, особняк полковника стоял на возвышенности, и это спасло его от наводнения, которое причинило громадный ущерб Сток-Ньюингтону и прочим пригородам Лондона.

Крафтон покачивал головой, наблюдая за разгулом стихий.

— Я не могу вас отпустить, — сказал Крафтон. — Вы не морж и не утка, и живым до рыночной площади не доберетесь. К тому же сообщение с Лондоном уже прекратилось. Могу вам предложить гостеприимство одинокого человека, но зато от всего сердца. Вы согласны?

Я с признательностью принял приглашение.

Полковник внес две лампы с колпаками из розового фарфора, поставил их на камин и закрыл ставни со словами, что ненавидит вспышки молний.

Я досмотрел последний альбом с рисунками, затем полковник пригласил отужинать.

Снаружи гроза то стихала, то принималась бушевать с новой силой; дождь превратился в ревущий водопад.

Столовая, в которую меня привел хозяин, выглядела очень уютно. Здесь стояли фламандские сундуки, сверкающие всеми цветами радуги. Над каминами черного мрамора с белыми прожилками висела картина Жерара Доу. Горели настольные лампы, но полковник зажег хрустальную люстру, и ее нежный свет, множась в подвесках, придал обстановке необыкновенный уют.

Я подумал, что, хотя полковник Крафтон и бобыль, но прекрасно ведет хозяйство. Холодный ужин, поданный на драгоценном голландском сервизе из фаянса, состоял из больших ломтей копченой ветчины, рыбы в маринаде, нежного овечьего сыра и засахаренных фруктов. Мне было предложено наливать себе эль и вино без всякого стеснения, но мой радушный хозяин пил лишь родниковую воду. Наш разговор перешел от лубочных рисунков к военным приключениям и делам, и полковник говорил и говорил, еле скрывая радость:

— Поймите, мой друг, — он уже величал меня другом, — поймите… Я, бывает, молчу целыми месяцами. Сегодня я упиваюсь словами — у меня недержание речи!

Он курил огромную баварскую трубку с ухмыляющимися мордами леших, и взгляд его выражал радость.

— Послушайте, — вдруг спохватился он, — по такому поводу не грех отступить от строгих правил. Как вы относитесь к араковому пуншу? Я выпью капельку вместе с вами.

— Я не знаю лучшего напитка, чем араковый пунш с лимонной цедрой, мускатным орехом и гвоздикой.

Гроза ушла к югу, и дождь перестал стучаться в закрытые ставни. Я глянул на массивные фламандские часы и удивился позднему часу.

— Без двадцати час, — сказал я вдруг. — Как бежит время!

Мои слова оказали неожиданное действие.

Крафтон дрожащей рукой отложил трубку, бросил испуганный взгляд на пожелтевший циферблат и простонал словно ребенок:

— Без двадцати час! Вы сказали без двадцати час?

— Конечно, — ответил я. — Когда беседуешь о столь интересных вещах и попиваешь столь чудесный напиток…

— Случилось! — воскликнул он. — Бога ради, не покидайте меня… Скажите, мой друг, который час показывают стрелки?

Он позеленел от страха, по его подбородку стекала струйка слюны.

— Ну что вы, полковник, минутная стрелка ползет к сорок пятой минуте. Скоро будет без четверти час!

Крафтон издал вопль ужаса.

— Почему же я не сплю в столь поздний час? — выкрикнул он. — В этом замешаны адские силы. Который час?

— Без четверти час, полковник… Уже бьет три четверти!

— Проклятье! Вот она! — захрипел он, указывая дрожащим пальцем на темный угол комнаты и повторяя: — Вот она! Вот она!

Я ничего не видел, но странная тяжесть стеснила мне грудь.

— Тень… Тень, являющаяся без четверти час… Вы видите ее?

Я поглядел туда, куда указывал палец, но ничего не увидел и сказал ему об этом. Он опустил голову.

— Конечно, — забормотал он, — вам ее не увидеть. Она так легка, так субтильна, эта тень. Но вы можете услышать ее.

— Ваша тень шумит?

— Призрак стучит, ужасно стучит.

Я прислушался и ощутил, как на меня, парализуя волю, начинает накатывать животный страх. Я ничего не видел, но начал слышать.

Издалека доносились глухие стуки; они равномерно отбивали какой-то гнетущий дьявольский ритм. Я растерянно оглядывался и не мог понять, откуда идет угрожающий стук. Звук то раздавался рядом, то удалялся, словно конский топот, потом тут же возвращался обратно и походил на хлопанье перепончатых крыльев.

— Отчего этот шум? — прошептал я.

Полковник поднял остекленевший взгляд агонизирующего человека.

— Это стучит тень.

— Где? — с отчаянием воскликнул я.

— Пойдем и посмотрим, — вдруг с твердостью сказал он. Схватил лампу и двинулся по коридору впереди меня. Звуки стали почти неразличимыми и словно растворились в воздухе, будто чьи-то неуверенные руки постукивали по потолку. Я сказал об этом хозяину, и тот, подняв голову, прислушался.

— Нет, — с яростью сказал он. — Они доносятся из-под пола, из погреба. Прислушайтесь!

Он был прав — из мрака погреба, дверь которого отворил полковник, доносился стук деревянного молотка, обернутого тряпицей.

— Пошли, — приказал он.

Звуки становились все внятней. Вдруг Крафтон распахнул дощатую дверь, и я увидел просторный винный погреб с рядами бутылок. Он поднял лампу к потолку и очертил копотью круг.

— Она стучит! Боже, как она стучит! — простонал он.

— Кто… кто она?

— Тень! Всегда без четверти час. Она всегда стучит в это время, а я сплю и не слышу ее, ибо хочу спать и не слышать ее. Этой ночью вы заставили меня бодрствовать, гнусное существо!

Я глянул на него — отвратительное зрелище. Глаза налились кровью, в них вспыхивали яростные огоньки. Он разинул рот, в котором желтели кривые зубы с огромными клыками. Неужели передо мной стоял мягкий доброжелательный человек, любитель лубочных картинок?

— Грязный шпион! — закричал он и поднял руку.

С невыразимым ужасом я увидел, что он сжимал в руке громадную сечку, заточенную словно бритва.

— Скотина! — рявкнул он.

Лезвие просвистело около моего носа, и во все стороны полетели осколки бутылок — в погребе запахло портвейном и ромом. И тут, как ни странно, ко мне вернулось самообладание — я перестал страшиться невидимки — передо мной стоял помешанный.

— Полковник, — спокойно сказал я, — вам мало одного призрака, который является без четверти час?

Он замер и тихо опустил сечку, зловещие огоньки померкли в опустевших глазах. Лампа упала и погасла, но, к счастью, не взорвалась.

Несколько минут я стоял в непроницаемом мраке. Воцарилась непроницаемая тишина — ни малейшего стука.

Я чиркнул спичкой и увидел полковника Крафтона распростертым на плитах погреба. Он был мертв.

Я немедленно покинул дом и, где вброд, где вплавь, добрался до трактира «У веселого возчика». Наутро вернулся в дом вместе с судебными чиновниками, и врач констатировал, что полковник Крафтон умер от разрыва аневризмы.

— Разройте пол погреба, — сказал я полицейскому офицеру.

— Зачем?

— Чтобы извлечь труп миссис Крафтон, убитой ревнивым мужем.

Труп с рубленой раной на голове был найден.

Тогда я рассказал мрачную историю о странных ударах, звучащих в ночи, и умница-врач покачал головой.

— Понимаю вас, мистер Репингтон, — сказал он. — Вы слышали биение сердца преступника, усиленное его собственным ужасом от содеянного. Случай исключительно редкий, но не единственный в анналах медицины. Его сердце разорвалось от бешеного биения этой ночью. Боже, что выстрадал этот человек!

— Однако, — сказал я, — не это навело меня на мысль о возможной виновности полковника Крафтона… Быть может, доктор, я удивлю вас, сказав, что вечером и во время ночной беседы меня одолевал смутный страх.

— Инстинктивный?

— Вовсе нет, дедуктивный… и он происходил от лубочных картинок, мысль о которых не оставляла меня.

— Объяснитесь, — потребовал врач.

— Я никогда не видел столь полной коллекции, как у полковника Крафтона. В ней имелись все сказки, кроме самой известной истории, о которой знает любой малыш.

— А именно?

— Истории Синей Бороды! Крафтон не мог вынести обвинительного рисунка, муж-убийца напоминал ему о собственном преступлении. Эта странная лакуна заставила работать мою мысль, и задолго до рокового часа я начал догадываться…

Мепл Репингтон считал, что это печальное приключение положило конец его литературной карьере, открыв путь в полицию.

— Чертов Репингтон, я не знал об этом его приключении, — произнес мистер Триггс, присовокупив свой голос к выдумке и простительному греху сочинительства.

Мистер Пайкрофт пробормотал:

— Они пили араковый пунш. Если хотите, я вам приготовлю такой же.

— Эта история, — продолжал Триггс, — напоминает мне дело Криппена. Я видел его в суде — у него было доброе задумчивое лицо, и в нем чувствовался человек науки.

— Я приготовлю араковый пунш, — пообещал аптекарь.

— Ах! Ах! — воскликнул мистер Дув, радуясь удачному рассказу, — араковый пунш. А где же лубочные картинки?

— Я их очень люблю, — признался мистер Пайкрофт.

Мистер Триггс обсуждал с миссис Снипграсс меню обеда, которым хотел отблагодарить мистера Пайкрофта. Он колебался между свежей морской рыбой и дичью, когда явился мистер Дув и объявил новость.

— Мистер Пайкрофт умер! Он принял такую дозу цианистого калия, что от него за милю несет миндалем, как от итальянского марципана. Мистер Чедберн собрал комиссию и поручил мне сообщить, что вы включены в нее. Это займет несколько минут, ибо самоубийство не вызывает никаких сомнений, а вам вручат вознаграждение в шесть шиллингов и пять пенсов.

— Но почему этот славный человек оборвал свою жизнь?! — вскричал мистер Триггс.

— А с каких пор доискиваются причин событиям, происходящим в Ингершаме? — ответил вопросом на вопрос мистер Дув.

— А я так хотел узнать рецепт аракового пунша, — печально сказал Триггс. — Мне положительно не везет.

 

VII. Страсть Ревинуса

Трагическая кончина аптекаря Пайкрофта стала темой устной хроники, и слава мистера Триггса несколько померкла.

Он не стал переживать. Напротив, обрадовался, ибо знал, что не заслуживает ее. И чем больше он размышлял о тайне Пелли, тем яснее понимал, что разоблачение мясника Фримантла ничего не разъяснило.

Самоубийство Пайкрофта, причину которого он пытался разгадать, вызвало у него состояние угнетенности и быстро переросло в глубочайшую меланхолию.

Опасаясь встреч с людьми, которые засыпали его набившими оскомину вопросами, он сидел дома, курил одну трубку за другой и листал тома Диккенса. Несколько раз в день он оглядывал залитую солнцем главную площадь и шептал:

— Кобвел умер от страха… его сосед Пайкрофт покончил с собой… сестры Памкинс исчезли… Фримантл в сумасшедшем доме. Черт подери, остались лишь кондитер Ревинус и мэр Чедберн — только их дома пока не раскрыли своих тайн.

Весельчак Ревинус по-прежнему уставлял полки пирогами и плетеными корзинками с аппетитными сладостями.

Трижды или четырежды в день мистер Триггс видел, как слуга в ливрее открывал дверь, мэр выходил из дома и шествовал по площади, небрежно приподнимая шляпу в ответ на приветствия, а затем исчезал в просторном вестибюле ратуши.

Чедберн выглядел мрачнее тучи, яростно крутил тростью, словно подчеркивая недобрые мысли или сражаясь с невидимыми противниками, решившими взорвать безмятежное спокойствие Ингершама.

Внезапно изменилась погода.

В среду, в ярмарочный день, разразилась гроза.

Рыночная торговля шла вяло. Многие торговцы, напуганные тропической жарой, даже не стали разбивать дощатые палатки. В округе свирепствовала коровья чума, и многие скотоводы не приехали на рынок. После полудня обычно начиналась суета — в три часа прибывали торговцы свиньями и баранами из Миддлсекса, но на этот раз оживления не случилось.

Миссис Снипграсс, подавая чай с кексом, сообщила, что свиньи и бараны тоже поражены болезнью, и их нельзя ни продавать, ни есть.

— Сдается мне, на Ингершам обрушилось несчастье, — сказала в заключение славная женщина, — а когда разразится гроза, станет хуже.

Мистер Триггс посмотрел на голубое небо и с сомнением покачал головой.

— У нас дома превосходный барометр, купленный в Италии, — продолжала служанка. — Он остался у нас после кончины мистера Бруди. Снипграсс говорит, что ртуть так и падает в трубке.

И снова Триггс покачал головой. Он подумал о грозе в Сток-Ньюингтоне из последней истории Дува.

Сразу после четырех часов палатки точильщиков и торговцев ножами из Шеффилда, стоявшие неподалеку от ратуши, вздулись колоколами. Печально заблеяли бараны, а бычок, напуганный порывистым ветром, боднул безвинную даремскую телку.

С башни ратуши донеслись шесть преждевременных ударов — служитель торопил с закрытием ярмарки.

Мистер Триггс набил трубку и уселся перед окном гостиной, ожидая любого развития событий.

Наноси он чаще визиты в галерею Кобвела, ныне закрытую навсегда, он мог бы провести параллель между украшавшей ее поддельной «Грозой» Рюисдаля и устрашающим скоплением туч в этот предвечерний час. Они башнями вздымались позади домов, и площадь стала сценой удивительной игры света и тени. В улочках появились древние зонтики. Пронзительно заржала белая кобыла, запряженная в двуколку. Триггс увидел старого Тобиаса, свечника, который вышел из своей лавочки с черпаком в руках и замахал руками. Старик торговал заговоренными свечами от молнии и града и зазывал покупателей. Первым оказался Ревинус, и детектив вскоре заметил, как тот возвращался домой с толстой свечой желтого воска.

Звучно упали громадные капли, несколько градин ударило по стеклам, взвыл ветер.

В пять часов площадь опустела, двери захлопнулись, закрылись ставни, буря словно выжидала. Громадные подвижные тени сливались с общим серо-коричневым сумраком. Триггс ощутил странную угнетенность, а затем и настоящую тоску и позвонил Снипграссам. Ответа не последовало — звонок тренькал в прихожей на первом этаже, но прислуга, скорее всего, удалилась в свой домик в глубине сада.

Сумрак сгустился в непроницаемый мрак; небо почернело, словно наступило солнечное затмение; желтое пламя пробегало по конькам крыш, а на громоотводах ратуши зажглись огни Святого Эльма.

Вдруг мистер Триггс ощутил чье-то враждебное присутствие. Его взгляд упал на блестящую дверную ручку. Это была старинная крепкая ручка в виде лебединой шеи, и надо было приложить недюжинную силу, чтобы повернуть ее. А ручка медленно поворачивалась — кто-то давил на нее снаружи.

— Кто там?

Мистер Триггс так и не смог вспомнить, выкрикнул он эти слова от страха или нет. И позже решил, что крик был мысленным и эхом прозвучал внутри его существа, которое содрогнулось от ужаса.

Подумал ли он в эту минуту о Джо Смокере, чей призрак преследовал его в последние ночи в Лондоне?

Истина в том, что от страха у него отнялись руки и ноги.

Однако стоило двери приоткрыться, как он превозмог себя. Приложив неимоверные усилия, словно поднимая тяжеленный груз, он вдруг оказался на ногах, рука его сжимала трость. Ощутив в руке привычное оружие, он обрел боевой дух, который было ускользнул от него. Крепко выругался, и к нему вернулось самообладание.

Триггс бросился к приоткрытой двери и распахнул ее, потрясая тростью. В то же мгновение его ослепила ярчайшая молния, за которой последовал оглушительный раскат грома. Он отшатнулся, прикрыв рукой глаза, едва успев заметить длинную белую руку, сжимавшую тонкое лезвие, блеснувшее в свете молнии. Трость как бы сама собой парировала удар. Раздался пронзительный вопль.

Несколько мгновений Триггс оставался в оцепенении. Глаза резало, в ушах перекатывался адский грохот. Когда он справился с минутной слабостью и ринулся в коридор, тот оказался пустым. В лицо ударил яростный сквозняк. Склонившись над перилами лестницы, он увидел, что прихожая во власти урагана — шляпы, фуражки и сорванные занавески кружились в бешеном вихре. Дверь на улицу была распахнута настежь.

— Боже! — вскипел Триггс. — У меня дома… и среди бела дня!

Правда, белый день выглядел скорее темным вечером, ибо, оказавшись на пороге и борясь с ураганным ветром, он едва мог различить, что творилось в десяти шагах от него. И все же успел заметить зыбкую тень, уносимую бурей.

— Ну, нет! От меня не уйдешь!

Схватив фуражку, кружившуюся в воздухе, как опавший лист, он нахлобучил ее и бросился вслед за тенью.

Триггс сразу сообразил, что погоня будет нелегкой.

Его большое тело приняло на себя встречный поток воздуха, а хрупкая фигурка таинственного злодея будто не замечала ветра. Бывший полицейский явно отставал, и мчащийся впереди силуэт постепенно растворялся в окружающем мраке.

— Хоть бы молния сверкнула, — пробурчал Триггс. — Я бы простил ей недавнее сообщничество.

Небо словно услышало справедливую мольбу; яркая вспышка осветила все окрест. Силуэт прижимался к фасаду булочной Ревинуса; Сигма успел различить длинный темный плащ и капюшон, полностью скрывавший крохотную головку.

— Черт подери! — крикнул он. — Женщина!

Мрак вновь окутал главную площадь, стало темнее, но пораженный необычным открытием Триггс обрел уверенность в победе.

За стеклянной дверью булочной трепетало слабенькое пламя, и Сигма узнал огонек освященной свечи. Пламя исчезло и появилось вновь — силуэт на мгновение заслонил его.

— На этот раз ты у меня в руках! — заорал Триггс, бросаясь к двери. Она не была закрыта на задвижку, и колокольчик яростно зазвенел. — Эй!

Услышал шум сдвигаемых стульев, затем дверь заднего помещения отворилась, и стало светло. Свет от большой лампы с радужным колпаком падал на приземистую фигуру Ревинуса, который с удивлением и недоумением глядел на нежданного визитера.

— Ну и ну… в такую-то погоду… — начал толстяк-булочник. — Клянусь своим колпаком, это же мистер Триггс! Не могу сказать, что вас занес попутный ветер!

Но Сигме было не до шуток.

— Ревинус, у вас в доме женщина, — сказал он. — Кто она?

— Женщина?

В голосе булочника сквозил ужас.

Триггс направился к нему и хотел войти в заднее помещение, но Ревинус решительно преградил дорогу.

— Триггс, вы этого не сделаете!

— Именем закона приказываю пропустить! — рявкнул детектив.

Раздался новый крик — испуганно кричала женщина. Хлопнула дверь, и до Триггса донесся удаляющийся топот.

— Ревинус, не превращайтесь в сообщника преступления! — крикнул Сигма, тщетно пытаясь оттолкнуть булочника.

— Преступления… Какого преступления? — выдохнул толстяк. — Триггс, вы сошли с ума или пьяны!

— Вы дадите мне пройти?

— Нет, — крикнул толстяк, — вам не пройти!

Триггс и не думал бороться с атлетически сложенным булочником, так как таинственная женщина уже успела скрыться через заднюю дверь булочной, выходившую в проулок.

Триггс почувствовал, что, воспользовавшись задержкой, незнакомка удрала, и ему в этой чернильно-черной тьме ее не догнать, ибо буря разразилась с новой силой.

— Ревинус! — сказал он строгим тоном. — Завтра наступит день, и вам придется дать отчет о вашем поведении.

— У меня нет поводов бояться вас и закона, — спокойно ответил булочник. — Однако дозвольте заметить, мистер Триггс, что я считал вас джентльменом!

Странные слова в устах человека, которого ему завтра предстоит обвинить в сообщничестве при покушении на убийство. Триггс размышлял над этими словами по дороге домой, сгибаясь под порывами ветра и с трудом уклоняясь от свистевшей вокруг шрапнели из камешков и черепиц.

Проснувшись, Триггс вспомнил, прежде всего, не о Ревинусе и его таинственной сообщнице, а о последней истории Дува.

Дождь лил как из ведра, заполняя воздух ревом свирепо бурлящих вод.

Миссис Снипграсс, принесшая чай ему в постель, вошла без стука.

— Случилось большое несчастье, — объявила она.

— Какое? — пробурчал Триггс, которому уже порядком надоели сыпавшиеся, как из рога изобилия, беды.

— Ночью прорвало плотину, и дыра в ней достигает мили, сэр… Грини вышла из берегов. Теперь это не безобидный ручей, а настоящая река. Гляньте в окно.

— О, небеса! — прошептал Триггс. — Совсем как в истории Дува.

Он посмотрел в окно и содрогнулся. Там, где вчера расстилалась обширная зеленая Пелли, бурлила вода.

— Говорят, в низких местах глубина достигает пятнадцати футов, — сообщила Снипграсс.

Триггс завтракал медленно и вяло, с трудом собираясь с мыслями. Что предпринять?

Он не мог выдвинуть против Ревинуса никаких обвинений, а увиденная мельком рука с ножом вряд ли сумеет поколебать здравый смысл любого судебного чиновника.

Опечаленный Триггс уселся у широкого окна гостиной.

От дождя и ветра главная площадь превратилась в мрачную водную пустыню, которую никто не решался пересечь; булочная Ревинуса была закрыта, и в ней не чувствовалось никаких признаков жизни.

«Подождем просветления», — подумал Триггс.

Он медлил и корил себя за это.

К часу дня просветления не наступило, напротив, дождь и ветер усилились, вновь перейдя в бурю.

Миссис Снипграсс пригласила к ленчу, когда позвонили в дверь.

— Проклятье! Кто, если только он не рыба, может выходить в такую погоду? — воскликнула она.

Нежданным гостем оказался Билл Блоксон, на нем был прорезиненный плащ, высокие резиновые сапоги, а на голове сидела шляпа-зюйдвестка.

— А, Билл! — сказал Триггс, радуясь приходу симпатичного браконьера. — Прежде всего, выпейте стаканчик рома.

Лицо гостя оставалось озабоченным.

— Вы, наверное, приплыли в лодке? — спросил детектив.

— Вы правы, мистер Триггс, — ответил рыбак. — На нас обрушилось настоящее бедствие. Залиты огромные площади. К счастью, наша ферма стоит на возвышенности, иначе плавать нам среди лещей и угрей. (Он с видимым удовольствием выпил стакан рома.) Печальные новости. Полагаю, бедняги добирались до «Красных Буков», когда началось наводнение. Только не понимаю, зачем им понадобилось пускаться в путь ночью и в такой ливень!

— О ком вы говорите? — вскричал Триггс.

— Вы еще не видели мистера Чедберна? — спросил Блоксон.

— С какой стати?

— А? Тогда мне понятно ваше неведение. Так вот, мистер Триггс, я привез в город останки мисс Дороти Чемсен и булочника Ревинуса. Они запутались в ветвях ивы в низине, на дороге, ведущей в «Красные Буки».

— Проклятье! — вскричал Триггс.

— Вы правы, сэр, — с грустью подтвердил рыбак. — Опять пойдут скандальные сплетни, если только мистер Чедберн не пресечет их.

— Сплетни?

— А как же! Втихую все говорили об этом, но я не поощрял злые языки. Она — девушка, а Ревинус — вдовец… Я не вижу в этом ничего предосудительного.

— О чем вы говорите?

— Я часто бываю на природе и многое замечаю ночью, но не считаю нужным заводить пересуды.

— Значит, мисс Дороти и Ревинус…

— Они тайно встречались вот уже три года. Вечерами мисс Дороти частенько приходила к Ревинусу. Когда же в «Красных Буках» никого не было, в гости приходил он. Эх! — продолжал Билл Блоксон, глотнув рома и набивая трубку. — Я-то понимаю влюбленных. Будь это моя Молли, я тоже бы рискнул пуститься в такую бурю, чтобы обнять и поцеловать ее! Но повторяю, если мистер Чедберн не стукнет кулаком по столу, этот проклятый городок Ингершам закипит от сплетен!

Они замолчали…

Билл Блоксон мрачно смотрел на мокрую серую площадь. Мистер Триггс зло курил, и трубка, словно раздуваемая кузнечными мехами, жгла ему пальцы.

— Билл!

— Слушаю вас, инспектор.

К черту это звание, на которое он не имел никакого права! Триггса терзал стыд за поражения.

— Ужас Пелли… Говорят, я покончил с ним, негодяем Фримантлом… А как вы считаете?

Голубые глаза рыбака остановились на бывшем полицейском, и Сигма успокоился, увидев, что они серьезны и правдивы.

— Я так не считаю, сэр.

— Значит, — прошептал Триггс, — ужас…

— Минуточку, сэр… Разве вы отделяете ужас Пелли от Великого Страха Ингершама?

— Господи! — воскликнул Триггс. — Разве он существует?

— Существует, — заявил Блоксон решительным тоном. — Он, извините меня за выражение, которое я слышал от мистера Дува, носит сложный характер. Я-то мог бы дать ему имя. Но следует заметить, что даже это имя не может помочь объяснить происходящее. Боже, как трудно высказаться так, чтобы тебя поняли.

— Ну, — подбодрил его Триггс, — чье же это имя?

— Леди Флоренс Хоннибингл!

— Как? — воскликнул Сигма. — Если я не ошибаюсь, вы сами, Билл, утверждали, что это всего-навсего миф… вымышленное создание.

— Нет, — повторил Билл.

Триггс умоляюще вскинул руки.

— Билл, если вы что-то знаете…

Блоксон покачал головой.

— Нет, я обещал Молли не соваться в эти дела, но однажды помогу рассеять туман, который пока скрывает от ваших глаз причину всех событий.

Он удалился, с силой пожав руку Триггса, посеяв в душе Триггса неуверенность и повергнув его в глубокое раздумье.

К вечеру ужасного дня Сигма снова оказался во власти извечного страха.

Дождь ослабел. Вода лилась с монотонным шорохом; по небу неслись черные тучи. Здания на той стороне площади растворились во мраке; только на втором этаже особняка мэра мягким розовым светом лучилось несколько окон…

Снипграсс пришел зажечь лампы; по пятам за ним следовала супруга.

— Сэр, — произнес он смущенно, — моя жена и я хотели бы попросить вашего разрешения…

— Остаться с вами, — закончила миссис Снипграсс боязливо. — Мы вам не помешаем, а тихонечко посидим в уголке.

— Пожалуйста, — ответил Триггс, — располагайтесь. Однако…

— Нам не хочется оставаться одним дома, — разъяснил старый Снипграсс, бросив на хозяина умоляющий взгляд. — В такие вечера людям лучше быть вместе. Не случись той дурацкой истории, сэр, я бы побился об заклад, что миссис Пилкартер попросила бы у вас убежища на несколько часов.

— Но почему? — настаивал Сигма. — Конечно, вечер не из приятных, но непогодой не объяснить желания быть с людьми.

— Мы боимся, — просто сказала миссис Снипграсс. — Глядите, сэр, старый Тобиас убегает из своей лавочки с пачкой свечей под мышкой; он направляется в таверну, чего никогда не делает. А вон появились мистер Гриддл, мисс Масслоп! А вон толстуха Бабси и все семейство Тинни!

Растерянный Триггс смотрел, как люди пересекают площадь, направляясь к скромной таверне с приветливо светящимися окнами.

— Они идут в «Серебряную митру», где есть фонограф, — сказала миссис Снипграсс.

— Бегут! Даже эта толстая индюшка Бабси! — вымолвил Триггс. — Что помутило разум этих людей?

Он увидел хромую старушенцию в шляпке, спешащую вслед за остальными.

— Мисс Тистл из Армии Спасения, — объяснил слуга. — Ее гонит не страх. Добрая душа станет умолять собравшихся в таверне не пить горячительных напитков, а удовлетвориться чаем и лимонадом.

— Сегодня вечером, наверное, явятся «Существа», — прошептала миссис Снипграсс.

— «Существа»? — вскричал Триггс. — Объясните мне, что за «Существа»?

— Мы не знаем, — тихо ответил слуга. — Мы их никогда не видели, но о них говорили наши отцы и наши деды, и они, сэр, испытывали страх, необоримый страх.

— Они существуют, хотя и невидимы, — всхлипнула женщина.

— Призраки? — вздрогнув, спросил Триггс.

Но ответа не получил. Снипграсс задернул тяжелые шторы из бархата с золотыми кистями. Триггс в последний раз бросил взгляд на опустевшую площадь, и вдруг ему почудилось громадное бледное лицо, искаженное гримасой.

Когда шторы скрыли улицу, он облегченно вздохнул.

— Звонят!

Супруги Снипграсс, в молчании застывшие на низеньких стульях около камина, с воплем вскочили на ноги. Звонок дернули с такой силой, что дом наполнился металлическим грохотом.

— Сэр! — взмолилась старушка. — Не заставляйте нас открывать! Клянусь, за дверью никого нет. Никого… Кроме ужасных «Существ», которые бродят в ночи под дождем. Не ходите туда! Умоляю!

— Не ходите! — присоединился к ее мольбам муж, когда снова загремел звонок.

— Оставайтесь здесь! — зарычал Триггс.

Взял одну из ламп и, подняв над головой, как факел, ринулся в темноту коридора.

— Боже, храни его! — заплакала служанка.

Звонок зазвонил в третий раз, когда он подошел к двери, и тут же ее сотрясли яростные удары.

— Кто там? — закричал Триггс, решив, что успеет запустить лампой в возможного врага.

Он открыл дверь. Ливень залил ему лицо. На пороге, словно бог дождя, высился громадный силуэт, с которого ручьями стекала вода.

— Инспектор Триггс! Наконец-то!

— Господин мэр! — воскликнул Триггс, радуясь, что видит человека во плоти, а не призрак.

— Инспектор Триггс, — сурово сказал мистер Чедберн, — приказываю оказать мне помощь. Следуйте за мной в ратушу, где совершено ужасное преступление.

— Преступление? — икнул Триггс.

— Только что убит Эбенезер Дув.

 

VIII. Внутри пентаграммы

Ратушу и дом Триггса разделяли всего шестьдесят ярдов, но детективу они показались милями мучительного пути сквозь мрак и холод.

«Эбенезер Дув убит».

Эти слова звучали в ушах похоронным звоном, который словно доносился с высоких башен, утонувших в ночи и дожде.

Чедберн держал его под руку и тянул за собой; на крыльце ратуши он проворчал:

— Да не дрожите так, черт вас подери!

Но Триггс продолжал дрожать, как осиновый лист в бурю. Он ощупал карман и успокоился; перед выходом из дома он машинально сунул в него кастет, подарок Хэмфри Баскета.

В глубине коридора, где зловеще выл ветер, на черном бархате тьмы желтел квадрат света.

— Пошли, — сказал Чедберн, увлекая его за собой. — К кабинету Дува. Я разрешал ему работать допоздна.

— Как… как он? — заикаясь, спросил Триггс.

— Ему раскроили череп кочергой. Он умер на месте…

Пройдя коридор из конца в конец, они оказались в большой круглой зале с витражами в высоких узких окнах. С огромной картины, изображавшей баталию, глядели окровавленные лица агонизирующих и страдающих людей.

— Смотрите! — указал Чедберн.

Триггс очутился перед застекленным закутком. Тело бедняги Дува освещала белая фарфоровая лампа с фитилем. На листе веленевой бумаги лежала, словно защищая его, красивая, цвета слоновой кости, рука мертвеца. Триггс отвел глаза от ужасной глубокой раны и непроизвольно залюбовался каллиграфическими строчками, последними, которые начертал Эбенезер Дув, его единственный друг в Ингершаме. Он машинально прочел их и покраснел.

— Лихо… не правда ли? — ухмыльнулся мэр. — Кто мог думать, что наш бедный лукавец тайно переводит сонеты Аретино? Но оставим это, инспектор. Что вы думаете о столь ужасном деле?

— Что? — переспросил Триггс, вздрогнув, будто его пробудили от глубокого сна. — Я думаю… что я должен думать? Кто мог совершить столь подлый поступок? Бедняга Дув! Следует предупредить полицию!

— Мне кажется, вы ее и представляете! — рявкнул Чедберн.

Триггс запротестовал:

— Нет, я не полицейский, вернее, уже не полицейский. Более того, я не в состоянии вести следствие по этому делу. Следует предупредить Скотленд-Ярд. Единственное, что могу посоветовать.

— Стоп! — Чедберн схватил Триггса за плечо. (Дьявол! Какая крепкая хватка у мэра Ингершама…) — Стоп, Триггс! Представим себе, что мы на острове, и помощи ждать неоткуда. Из глупого презрения к прогрессу, о котором сейчас искренне сожалею, у нас нет ни телеграфа, ни быстрых средств передвижения. Курьер, посланный в дождливую ночь, прибудет в Лондон на заре, но курьера еще следует отыскать. А я, запомните это, хочу изловить гнусное создание, которое совершило столь подлое преступление, до наступления дня!

— Как вам это удастся? — воскликнул Триггс.

— Странный вопрос для полицейского, — ухмыльнулся мэр, и указал на белые линии, начертанные на полу и выделявшиеся в свете лампы. — Как вы объясните это?

— Ну… — пробормотал Триггс, — мне кажется, это — пентаграмма.

— Великое оружие магов. Вы смыслите в оккультных науках, мистер Триггс?

— Нет, но эта фигура и ее смысл мне знакомы. Она отгоняет… привидения.

— Либо берет их в плен. Убежден, Триггс, наш друг Дув решил сыграть злую шутку с привидением ратуши и заманить его в ловушку.

— Привидение ратуши, — повторил Триггс. — Он однажды говорил о нем.

— Быть может, он также сказал, что настырный призрак весьма реален. Смейтесь, если хотите, Триггс, но лучше дождитесь зари. Сегодня ночью я буду действовать и заявляю без обиняков, что призрак заметил расставленную ловушку.

— И убил мистера Дува?

— Почему бы и нет? Будь я таким же рассказчиком, то привел бы массу примеров.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Триггс, не имея ни мыслей, ни сил.

— Покончить с привидением! Если завтра ваши друзья из Скотленд-Ярда решат работать по-своему, бог им в помощь, но сегодня ночью я беру дело в свои руки. Следуйте за мной в кабинет.

Триггс был сломлен. Он бросил на труп мистера Дува последний тоскливый взгляд и покорно поплелся за мэром.

Просторный кабинет напоминал строгой обстановкой исповедальню. Единственный семисвечник с горящими свечами безуспешно боролся с окружающим мраком.

Мрак происходил не только от ночной темноты, но и от общей атмосферы и каждой вещи — бледно-серых обоев, плотных штор на оконных витражах, панелей красного дуба. Его источали паркет и гербы, украшающие стены. Мрак таился между двумя громадными кожаными креслами, плотным туманом накрывал стол, беззвучно изливался из огромного зеркала, в котором дрожал отблеск семи свечей.

— Триггс, — приказал Чедберн, — заприте двери на двойной оборот ключа и задвиньте засов. Потом тщательно осмотрите комнату. Убедитесь, что здесь нет тайных ходов. Убедитесь, что никто не прячется за шторами, проверьте запоры окон.

Сигма подчинился, даже не спросив, чем вызвано такое распоряжение. Осмотр занял некоторое время, и Триггс успокоился, собравшись с мыслями и избавившись от лихорадочного состояния. Не обращая внимания на презрительно-ледяной взгляд Чедберна, недвижно восседавшего в кресле, он даже заглянул под стол и передвинул тяжелое пресс-папье, прижимавшее пачку чистых листов.

— Камин перекрывается железной заслонкой во избежание сквозняков, — разъяснил мэр. — Там тоже нет выхода. Понимаете, к чему я клоню?

— Хм, да… то есть более или менее, — проворчал Триггс.

— Сюда никто не может проникнуть, если только он не пройдет сквозь дверь из крепкого дуба, окна, закрытые тяжелыми ставнями, или стены немалой толщины.

— Конечно!

— Тем не менее, — продолжал мэр, понизив голос, — я жду кое-кого, кому наплевать на все препятствия и кто убил Дува.

— Призрак! — с ужасом воскликнул Триггс.

— Он самый, Триггс, — рявкнул Чедберн, — и я его схвачу! Гляньте себе под ноги!

Детектив увидел белые линии, разбегающиеся по паркету и исчезающие в темноте.

— Снова пентаграмма!

— Она самая… Думаю, окажусь счастливее бедняги Дува и поймаю преступное привидение.

— Если оно не прикончит нас, — машинально возразил Триггс.

— Если оно не прикончит нас, — эхом отозвался Чедберн.

С тяжелым вздохом Триггс рухнул в другое кресло. Целую минуту он думал, что его втянули в какой-то шарлатанский спектакль, и бывшие коллеги будут до упада смеяться над ним. Однако вскоре атмосфера начала действовать на него. Он принялся ждать привидение.

— Почему мы должны ожидать молча, Триггс? — тихо произнес Чедберн. — Жаль, у меня нет ни портвейна, ни виски; можете курить трубку. Поболтаем, если не возражаете.

В голове у Триггса не было никаких мыслей, он сказал несколько слов и умолк. Тогда заговорил Чедберн.

Он говорил складно, но речи его не интересовали детектива, а рассуждения о романском стиле оставляли холодным; он сожалел, что покойный друг больше не расскажет своих историй.

Чедберн ощутил его равнодушие и ловко сменил тему разговора. В конце концов, речь зашла о Дуве.

— Он рассказывал любопытные истории, — вдруг заговорил Триггс. — Но более всего, я ценил его чудесную руку… Какой почерк, какая каллиграфия, мистер Чедберн! Но какой скромник… Думаю, возьмись он за гравюру, то добился бы славы и богатства. Он утверждал, что не занимается гравюрой, но однажды я заметил на его руке пятна от кислоты. «Э, святоша Дув, — сказал я ему тогда, — бьюсь об заклад, вы тайком занимаетесь чудесным искусством гравюры!» (Триггс не мог остановиться.) А в другой раз буквально оскорбил его, о чем теперь сожалею, заявив: «Дув, будь в ваших чудесных руках тигриные, а не цыплячьи мышцы, годные разве на то, чтобы поднести ложку ко рту, я бы отправил вас к моему бывшему шефу Хэмфри Баскету». Он удивленно глянул на меня и попросил объясниться. Я рассказал, что в свое время познакомился с одним проходимцем, который чуть не свернул мне шею, как цыпленку. Этот проходимец — самый умелый гравер на всем острове! Он с бесподобной ловкостью имитирует филигранный рисунок банкнот, хотя Английский Банк не просит его об этом. Дув страшно оскорбился. Мне пришлось извиняться.

Мистер Чедберн посмеялся и признал историю Триггса занимательной. Свечи быстро догорали. Одна из них, таявшая быстрее других, погасла.

— Мистер Триггс, — предложил мэр, — если мы не хотим остаться в темноте, следует экономить свечи. Я не запасся ими.

Они оставили гореть лишь два огарка, и Триггс решил, что особой разницы между полной темнотой, о которой с опасением говорил мэр, и оставшимся светом нет. Стены растворялись во мраке; он едва различал приземистую громаду кресла Чедберна и густую шевелюру мэра, на которую падал отблеск света. Белые линии пентаграммы становились удивительно яркими и четкими.

— Предположим, призрак явится и не сможет выйти за пределы магической фигуры, что дальше?.. Нельзя же схватить привидение, — сказал Триггс, обретя здравомыслие. — Нас поднимут на смех.

Мистер Чедмен что-то промычал.

— Если людям из Скотленд-Ярда придет в голову разыскивать виновных, они найдут, кого схватить, — усмехнулся мэр. — А я выполняю свой план.

Сквозь вой ветра Триггс расслышал далекий перезвон башенных курантов, но не стал считать удары — ему вдруг в голову пришли очевидные вещи.

— Мистер Чедберн?

— Просто Чедберн, Триггс.

— Я не признаю такого обращения, — возразил Сигма. — Мне оно кажется грубым и невежливым. Вы сказали, что несчастный Дув переводил сонет Аретино. Однако до сегодняшнего дня я такого имени не слыхал. Вы говорили о переводе, но меня удивило отсутствие текста, которым он должен был пользоваться…

— Неужели? — спросил мэр. — Разве его не было?

— Не было, — твердо заявил детектив. — На каком языке писал Аретино?

— Конечно, на итальянском!

— Значит, речь действительно идет о переводе, но текст оригинала отсутствовал. Это, во-первых… Но это не все.

— Продолжайте, Триггс, — поощрительно сказал мэр.

— Дув был прекрасным каллиграфом. Я склоняюсь перед его памятью и заявляю, что не гожусь ему в подметки в сем благородном искусстве. Я видел перо, выпавшее из его руки… С каких пор, мистер Чедберн, такой каллиграф, как покойный Дув, пользовался для письма на веленевой бумаге не «Вудстоком», а иным пером?

— Что? — вскричал мистер Чедберн. — Я вас не понимаю!

— Профессионал так бы не поступил. Скажу больше, господин мэр: строчки сонета написаны пером «Вудсток». Я разбираюсь в этом. А чернила! Так вот, господин мэр, это были медленно сохнущие чернила, которые становятся блестяще-черными, когда высыхают.

— Знай я, куда вы клоните, мистер Триггс…

— А вот куда, мистер Чедберн. В момент смерти мистер Дув писал другой текст, другим пером, другими чернилами и не на веленевой бумаге…

— Что же из этого следует?

— Текст заинтересовал убийцу, он забрал его и заменил сонетом, написанным дней пять-шесть тому назад! Привидения так не поступают… хотя я не очень разбираюсь в нравах и привычках этих проходимцев.

— Мистер Триггс, — медленно произнес мэр Ингершама, — вы слишком скромны, утверждая, что не детектив.

Триггс промолчал. Ему нечего было добавить — он говорил, как эксперт по английскому письму, а не как полицейский.

Наступила непроницаемая тишина, которую словно наполнили тысячи шорохов. Трубка Сигмы погасла; куранты пробили снова, и Триггс насчитал двенадцать ударов.

— Полночь!

Мистер Чедберн не откликнулся. Но с последним ударом курантов Триггс ощутил чье-то чужое присутствие.

Во мраке кто-то медленно двигался.

Фитили свечей едва горели, утонув в расплавленном воске. Свет становился все скупей и скупей. Триггс перестал слышать какие-либо шорохи, но увидел среди теней фигуру, двигавшуюся к нему.

— Мистер Чедберн, — воскликнул он, — кто-то вошел!

Мэр не двигался и не отвечал. Одна из свечей вдруг вспыхнула высоким пламенем. Триггс увидел белый силуэт, нависший футах в шести над ним. Из мрака выплыло лицо, искаженное ужасной гримасой.

Он закричал… Появилась призрачная длань, растворилась в темноте и схватила его за затылок.

В глазах замельтешили искры; он хотел позвать Чедберна на помощь, но крик ужаса застрял в горле, которое сжимала железная рука.

Он приподнялся, поскользнулся и упал. Навощенный паркет был скользким, и Триггс поехал, как на ярмарочных горах, вырвавшись из лап невидимки.

Сигма с воплем вскочил на ноги, бросился к камину и схватил подсвечник.

Пять огоньков ярко вспыхнули, свет залил зал.

Триггс дурным голосом звал на помощь.

Констебль Ричард Лэммл с предосторожностями переступил белую линию пентаграммы и склонился над трупом.

— Раскроен череп, как у мистера Дува… Боже, какое несчастье, это же наш мэр, мистер Чедберн!

По его щекам текли слезы.

Триггс, застыв, словно статуя, бессмысленно уставился на тело мэра, распростертое в центре магической фигуры.

— Как это случилось, инспектор? Вернее, «что случилось»? — жалобно спросил Лэммл, беспомощно глядя на Триггса.

Тот шумно вздохнул.

— Я предупрежу Скотленд-Ярд, — сказал он. — Найдите человека, который быстрее всех доберется до Лондона.

Письмо повез Билл Блоксон.

Оно было адресовано Хэмфри Баскету в полицейский участок № 2 в Ротерхайте, но Триггс не знал, что его бывшего шефа только-только назначили главным инспектором Скотленд-Ярда, и он возглавил бригаду розыска преступников.

 

IX. 28 дней мистера Баскета

— У Триггса очень крепкое здоровье, несмотря на возраст. Он едва не умер, мистер Баскет, — сказал доктор Купер. — Но опасность миновала. Лихорадка окончательно спадет до наступления ночи.

— Не верю, чтобы Триггс умер от какой-то лихорадки, — с сомнением произнес инспектор.

— Вы правы, но его чуть не задушили, вернее, чуть не сломали позвоночник, как висельнику. Боже, ну и ручищи у этого таинственного убийцы!

Баскет что-то проворчал. Вот уже три дня он сидел у изголовья Триггса, который в бреду рассказывал странные и ужасные вещи.

В дверь тихо постучали, и старая Снипграсс, просунув в дверной проем голову, прошептала.

— Пришел Билл Блоксон. Он хочет видеть господина полицейского из Лондона.

Билл Блоксон вошел, теребя в руках фуражку.

— Я нашел, сэр… Она утонула в низине, на дороге, ведущей к границам Миддлсекса, где ее застало наводнение. Она умерла несколько дней назад и выглядит не лучшим образом.

— Положите ее в подвал ратуши и снесите туда весь имеющийся лед. Надо сделать нечто вроде ледника, ясно?

Билл удалился, пообещав исполнить распоряжение.

Доктор Купер оказался неплохим пророком, ибо в сумерки Триггс проснулся и слабым голосом заявил, что голоден.

Когда он узнал Хэмфри Баскета, губы его задрожали.

— А из Скотленд-Ярда приехали? — спросил он.

— Я и приехал, — ответил его бывший шеф. — Уже месяц, как я служу в Скотленд-Ярде, Сигма.

Триггс закрыл глаза.

— Боже, я ужасно рад! Я не должен был… Понимаете, шеф?

— Ну ладно, ладно. А теперь, старина Триггс, выпейте чашку бульона, съешьте кусочек курятинки и отдохните.

— Я хочу говорить сейчас.

— О дожде и солнце, Сигма Тау, хотя до хорошей погоды в этом скверном городишке еще далеко. Серьезные дела отложим на завтра.

Но Триггс стал настаивать, и Бас кету пришлось уступить.

— У вас всегда была чудесная память, Триггс; надеюсь, она вас не подведет, поскольку мы в ней очень нуждаемся.

— Я не опущу ни одной детали, ни одной, слышите меня, шеф?

Триггс говорил допоздна, и Баскету пришлось прервать его.

— Отложим на завтра, как в романах с продолжением, — приказал он.

На следующий день Триггс опять говорил до позднего вечера. Он устал, но выглядел успокоенным.

— Я рассказал все, шеф.

— Превосходно, Сигма Тау. Теперь мой черед рассказывать. Когда я сообщил своим начальникам об Ингершаме, мне дали карт-бланш и разрешили провести расследование в одиночку, настаивая, чтобы дело не получило огласки.

— Неужели?.. Разве такое бывает?

— Бывает, мой милый. Позже поймете смысл распоряжения и одобрите принятые меры. А пока лежите спокойно, ешьте, пейте, курите трубку и читайте Диккенса. Это самое лучшее успокоительное. Я получил четыре недели отпуска. На завершение дела мне столько времени не понадобится, но заодно хотелось бы отдохнуть.

Триггс вздохнул. Через час, набив трубку табаком, он с увлечением принялся за «Николаса Никльби».

— Сигма Тау, вы слыхали о Фрейде и психоанализе?

— Никогда, шеф.

— Тогда на эту тему распространяться не будем. Одна из аксиом сей любопытной и высокоученой теории гласит — в основе многих самых отчаянных преступлений лежит страх.

— Вот как? — удивился Триггс. — Чтобы заявить такое, не надо быть великим ученым.

— Быть может… Теперь перенесемся в Ингершам и рассмотрим его невроз.

— Что? Ужасно непонятное слово.

— Этот невроз характерен для всех крохотных провинциальных городишек. Скажу, в Ингершаме он носил особый характер, но не стоит забегать вперед. Чем занимаются жители маленького городка? Едят, пьют, сплетничают, суют нос в дела соседа, ненавидят пришельцев и все, что может нарушить покой, необходимый для правильного пищеварения и приятных пересудов. Причина расстройства, Триггс, заключается в неврозе провинциального городка, а здесь невроз стал синонимом страха. Представьте, в таком маленьком городке селится полицейский.

— Не полицейский, — проворчал Триггс, — а отставной квартальный секретарь.

— В глазах всех добрых людей все же полицейский, а, как известно, слово «ружье» напоминает о «патроне», а слово «полицейский» ассоциируется с преступлением и расследованием. «Зачем он прибыл?» — вот какой вопрос начали себе задавать в Ингершаме. — Баскет встал и уставился на дома, стоявшие по другую сторону площади. — Инспектор Триггс, а вас здесь величают именно так, селится на главной площади. Он разглядывает дома напротив, и обитатели их начинают тревожиться первыми.

— По какой причине? — спросил Триггс.

— Мы дойдем до этого, Сигма Тау, но обращаю внимание, что не стану следовать строгому хронологическому порядку в объяснении тайн, раскрытие которых потрясло Ингершам, ибо некоторые из них по-прежнему скрываются под завесой. Кстати, мне легко их приподнять, но, будучи дилетантом-рассказчиком, оставляю кое-что на закуску. Посмотрите на угловой дом — дом аптекаря Пайкрофта. Аптекарь первым признает вас, пытается заручиться вашим доверием, доверием лондонского полицейского. Приглашает вас на обед, чтобы проникнуть в ваш замысел, считая его опасным.

— Опасным?.. Почему?! — воскликнул Триггс.

— Вечер проходит приятнейшим образом, и Пайкрофт начинает успокаиваться, но в это время Дув приступает к рассказу одной из своих историй. Ох уж эти истории Дува! Какую роль сыграли они в этой провинциальной трагедии и что натворили бы еще, не вмешайся в дело Парка со своими ножницами!

— История детектива Репингтона…

— Который существовал лишь в воображении Дува!

— Быть того не может!.. А я подтвердил, что знал этого великого человека, — смутился Триггс.

— Большой беды в том нет. В свою очередь вы вспомнили об ужасном преступлении доктора Криппена. Пайкрофту этого оказалось достаточно. Он покончил с собой.

— Но почему?

— Сегодня утром я исследовал погреб старой аптеки. Пришлось копать, поднимать плиты… Под ними находились останки миссис Пайкрофт.

Сигма застонал от ужаса.

— Он узнал себя в преступниках — вымышленном полковнике Крафтоне и подлинном докторе Криппене. Пайкрофт счел, что вы оба расставили ему тончайшую ловушку, и сам совершил над собой правосудие. — После продолжительного молчания, Хэмфри Баскет продолжил: — У каждого человека есть тайна, у одних — преступная, у других житейская. Лишь несколько жителей Ингершама без страха приняли лондонского полицейского, который, как считалось, явился разоблачать преступления. Вам ясно, Сигма Тау? Вот в чем причина Великого Страха Ингершама.

— Пелли быстро освобождается от воды, — сказал Баскет.

— И разъяснится еще одна тайна? — лукаво спросил Триггс.

— Если история Фримантла, этого жалкого чудища, не удовлетворила вас, — с таким же лукавством ответил Баскет.

— Ни в коем случае, — униженно промямлил Триггс.

— В сущности, трагическая история Фримантла и его соседа Ревинуса есть история сиамских близнецов. Оба любили Дороти Чемсен… Видимо, дама вела двойную игру. Однако Ревинус — вдовец, а Фримантл женат. Мисс Чемсен прежде всего хотелось иметь мужа. Поэтому она связала свои надежды с булочником-весельчаком. Они окружили свою связь тайной, совершенно необходимой в условиях маленького городка. В отместку Фримантл решил прибегнуть к жалкому маскараду, который вы так успешно пресекли.

— Но воображение у него все-таки было, — запротестовал Триггс, — ведь он выдумал чудовище Пелли, и оно царило в течение многих лет, наводя ужас на всю округу.

— Вы в это верите? А если я вам сообщу, что в ночь, когда вы так ловко орудовали палкой, бедняга Фримантл впервые в жизни изображал Быка?

— Как?

— Связь Ревинуса с Дороти Чемсен началась не вчера. Фримантл, как все робкие, ревнивые люди, особенно провинциалы, выслеживает парочку, изводит себя зрелищем их счастья. Он проводит долгие часы, наблюдая за «Красными буками» и влюбленными, которые обмениваются нежностями на пустоши. Во время ночных бдений он сталкивается с подлинным Быком, который терроризировал обитателей Пелли и кочевников.

— Вот в чем дело… — прошептал Триггс.

— Я отыскал цыган. Они разбили свой табор на границе Миддлсекса, там, где остановились воды разлива. Мне удалось завоевать их доверие. Беднягам приходилось платить ужасную дань чудовищу Пелли, кравшему и убивавшему их детей!

— Боже, они мне ничего не сказали!

— Они боялись Чедберна, — ответил Баскет. — Мэр Ингершама не хотел никакой огласки.

— Ужасно! — воскликнул Триггс.

— Пойдемте, — пригласил его с собой бывший шеф.

Освещая путь фонарем, полицейские спустились по спиральной лестнице, ведущей в подземелье Ингершамской ратуши.

Триггс с трудом сдерживал дрожь; с черных сводов сыпался мелкий ледяной дождь; напуганные светом и людьми, с отвратительным писком разбегались крысы. На стенах дрожали причудливые тени.

Баскет толкнул какую-то дверцу, и из-за нее пахнуло холодом. Свет фонаря заиграл на ледяных глыбах.

— Что это? — с удивлением спросил Триггс.

— Импровизированный морг, — ответил Баскет.

Триггс различил хрупкое тельце женщины, лежавшее на плитах пола.

— Попробуйте опознать ее, — тихо сказал Баскет, освещая тело. Триггс увидел зеленовато-белое лицо с пустыми глазами и черными кудрями.

— Я не знаю ее, — пробормотал он. — Хотя погодите, Баскет… Это же королева Анна! Она будто сошла с вывески магазина сестер Памкинс!

Баскет по-прежнему светил на труп.

— Леди Флоренс Хоннибингл, — медленно сказал он.

Триггс вскрикнул и вцепился в руку друга.

Хэмфри Баскет наклонился над покойницей и резко дернул за черные букли. Триггс услышал треск рвущейся материи и в руках его шефа оказался парик.

— Гляньте-ка.

Триггс едва не рухнул на миниатюрный ледник. Он узнал Дебору Памкинс.

— Пейте! Пейте этот грог. Слишком горячо? Ничего, Триггс, вам нужно именно такое укрепляющее средство, чтобы прийти в себя и выслушать меня.

Сигма стал послушнее ребенка; грог обжигал глотку, и из глаз катились слезы, но ему полегчало.

— Все же, Сигма Тау, — вдруг сказал Хэмфри Баскет, нервно рассмеявшись, — вы и есть подлинный победитель ужаса Пелли!

— Ничего не понимаю! — жалобно простонал бедняга.

— Кто как не вы, при поддержке несравненного Дува, рассказали историю о знатной даме, совершившей преступление и удивительно похожей на королеву Анну с вывески гостеприимного дома?

— Но разве мог я знать…

— Дабы не огорчать благородное семейство, ее имя никогда не было названо. Единственная карточка в секретных архивах Скотленд-Ярда напоминает о леди Флоренс Хоннибингл. По истечении срока наказания эту отвратительную особу вернули в лоно семьи, которая поручилась за нее. Увы! Она осталась преступницей… Но из воровки превратилась в кровожадное чудовище и с помощью страха Ингершама и мании мэра все скрывать начала творить преступления.

— Ее семья, — простонал Триггс, — ее сестры…

— Ее надзирательницы, Сигма Тау. Дамы Памкинс не сестры гнусной леди. Теперь вы понимаете, почему они скрылись, услышав вашу опасную болтовню? И почему исчезла вывеска, являвшаяся портретом одной из ее прабабок, которая передала ей как свою внешность, так и свои отвратительные наклонности?

— Руфь Памкинс, — выдохнул Триггс, но Баскет остановил его.

— Еще не все сказано. Не убивайтесь сверх меры, Сигма Тау.

Триггс с дрожью вскинул руки.

— Вывеску сняли на заре…

— Ну и что?

— Не знаю… Мне трудно выразить свою мысль. Думаю, дамы не уехали далеко.

— Не так уж плохо, старина, но всему свое время, как говаривали наши предки. Однако следует отдать долг памяти Дороти Чемсен! Вы были несправедливы к ней, Триггс, обвинив в покушении на вас. Подлинная виновница покоится на плитах импровизированного морга, который мы только что покинули. Вы понимаете, что у нее были все основания покончить со столь опасным человеком, как вы.

— Но где же Руфь? — продолжал настаивать незадачливый полицейский…

— Мой рассказ еще не окончен, Сигма Тау!

— Загляните в календарь, Сигма, и скажите, когда взойдет луна.

— Ровно в одиннадцать тридцать.

— Обрекаю вас, Триггс, на бодрствование.

— Мы отправимся на… Пелли… — нерешительно начал Сигма, и в голосе его не чувствовалось энтузиазма.

— Мы не покинем пределов главной площади и отправимся на выяснение тайны Кобвела.

Триггс пересчитал на пальцах — тайна Пайкрофта, тайна Фримантла, тайна Ревинуса, тайна сестер Памкинс — все они растаяли, словно снежные бабы под солнцем.

— Шеф, вы напоминаете моего школьного учителя. Он походил на Микобера из «Давида Копперфильда». Он потел, пытаясь вдолбить в нас зачатки алгебры, и повторял, глядя на уравнения, выстроившиеся на грифельной доске: «Начинаем сокращать. Господа, начинаем сокращать!»

— Прекрасно. Поступим, как ваш славный учитель, Сигма Тау.

— У нас осталось два убийства, — тихим голосом подытожил Триггс.

— И кое-какие пустячки… Когда ответит на призыв наша подруга-луна? В одиннадцать тридцать? Надо потерпеть. Я заказал спектакль на традиционный час: на полночь.

Миссис Снипграсс подала ужин. Баскет в одиночестве отдал ему должное.

— Время — лучший целитель, — сказал Хэмфри, осушая кружку эля. — Вскоре солнце согреет своими лучами славный городок Ингершам.

— Лишенный всех тайн, — с сожалением добавил Триггс. — Станет ли он счастливей?

— Мистер Сквирс, школьный учитель из очаровательной деревушки Досбойс около Грета Бридж в Йоркшире, — пошутил Баскет, — вас обязательно спросил бы, не являетесь ли вы философом, а ваше замечание счел бы философским. Но я все же отвечу — они были бы менее счастливы, не останься у них привидения ратуши.

— Опять? — воскликнул Триггс.

— И навсегда, Сигма Тау.

Триггс, казалось, с большим интересом разглядывал зеленый горошек, застывший в тарелке, банку с пикулями, груду печенья.

— Куда же мы пойдем сегодня ночью? — с трудом выдавил он.

— В «галерею Искусств», где Грегори Кобвел умер от страха. Хочу показать вам ту страшную вещь, которая вызвала его смерть.

— Господи, неужели снова надо смотреть всякие страшные вещи? — вздохнул Триггс. — Я бы с радостью обошелся без них.

Из глубины сада доносились резкие хлопки ставень, которые, собираясь почивать, закрывали старики Снипграссы. С порога своего дома миссис Пилкартер медовым голосом призывала кота, но когда тот явился, обругала его. На очистившемся небе снова засверкали крохотные звезды.

— Как мы попадем к Кобвелу, — встревожился Триггс. — Не можем же мы прибегнуть к взлому, а ордера на…

— Тю-тю-тю… не будем кипятиться. Я знал, что уважаемая миссис Чиснатт имела дубликаты ключей, которые она как бы забыла передать констеблю Лэммлу. Я нанес ей исключительно дружеский визит, во время которого пообещал не производить у нее обыска и не искать грошовых античных подделок, изъятых ею из сей пресловутой галереи. Она вручила мне ключи, и мы расстались друзьями. Когда я уходил, она заклинала меня опасаться Сьюзен Саммерли, дьяволицы, изготовленной из папье-маше, а не из доброго воска…

— Глупости! — проворчал Триггс.

— Не думаю, — серьезно сказал его бывший шеф.

«Великая галерея Искусств» не изменилась: лишь из-под ног полицейских поднялось пыли больше, чем когда-то поднимали ноги покойного Кобвела. Они уселись на плюшевый диванчик, и Баскет погасил карманный фонарик. Было достаточно светло — поднималась луна, и шторы налились зловещим зеленоватым огнем.

Триггс заметил, что манекен Сьюзен Саммерли, по-прежнему задрапированный в голубую мантию, стоял на том же месте, и его устрашающая тень становилась все отчетливей.

Стало светлее; над стенами садика появилось ночное светило. Тени в галерее стали резче. Дриада в нише окуталась дымкой. Заострился тупой нос средневекового рыцаря.

Башенные куранты принялись медленно отбивать роковой час.

— Полночь!

Триггс вздрогнул и посмотрел в сторону окна — шторы медленно вздувались.

— Окно открылось! — прошептал он. Баскет принудил его к молчанию.

В трех шагах от них стояла Сьюзен Саммерли. Ее поднятая рука сжимала топор!

Баскет не шевелился, но чувствовалось, что он внимательно следил за малейшим жестом призрачного воскового чудовища.

Триггс вжался в спинку дивана, хрипя от страха — манекен с поднятым топором надвигался на них.

— Ни слова, что бы вы ни увидели, — шепнул Баскет и зажег свет.

Сьюзен Саммерли стояла рядом, занеся топор для удара.

Сьюзен? Триггс до крови закусил губу, чтобы не нарушить приказа. В желтом свете он увидел не личико восковой Дульцинеи, а застывшую маску с закрытыми глазами и искривленным ртом.

— Ничего не предпринимайте, — едва слышно шепнул Баскет, — она не ударит… Она не может этого сделать. Дадим ей возможность спокойно удалиться!

Страшная фигура действительно отступила к окну и исчезла за шторами. И тогда Сигма Триггс увидел манекен, который стоял на своем месте с невинной улыбкой на устах.

— Вы узнали ее? — спросил Баскет.

— Лавиния Чемсен! — простонал Триггс.

— Вот почему Кобвел умер от страха, — заявил Баскет. — И если бы я не знал от старого доктора Купера, что у вас сердце крепче, чем у несчастного владельца «Большой галереи», я бы не подверг вас такому испытанию.

— Но мне это ни о чем не говорит. Напротив!

— Ба! Вы не такой уж профан и понимаете, что мисс Чемсен страдает лунатизмом и очень восприимчива к гипнозу.

Затворите окно, Триггс, и закройте задвижку. Зажгите свечи и поболтаем в свое удовольствие. Я открою вам престранный механизм драмы, который привел к смерти Грегори Кобвела. Механизм, который вызвал еще одну смерть, а та приведет нас к разгадке последних тайн Ингершама.

— Итак, следите за ходом моего повествования. Безобидный Грегори Кобвел развлекался в тот памятный день тем, что пускал солнечные зайчики…

Лучик попадает в окошечко некоего закутка ратуши, которое до сего времени не привлекало внимания антиквара. Он увидел там нечто необычное и захотел рассмотреть все повнимательней. Поэтому взял мощный бинокль и увидел…

— Увидел нечто, приговорившее его к смерти!

— Он увидел станок, стол, руку гравера и пачку фальшивых банкнот. Грегори Кобвел обнаружил мастерскую фальшивомонетчика. Кобвел — человек честный; преступная рука принадлежит другу, который часто навещает его дом, разделяет его вкус к коллекционированию и к которому он испытывает нежность.

— Лавиния Чемсен!

— Но и в ратуше известно, что их видели. Кобвел был обречен. Он колеблется, размышляет, вслух спорит с Сьюзен Саммерли, думая, что его слышит только Сьюзен Саммерли. Однако преступная рука уже отворила окно, кто-то подслушал его и узнал о намерении отправиться с наступлением ночи к лондонскому детективу, знаменитому С.Т. Триггсу. Наступает ночь, Кобвел собирается действовать. Но появляется Лавиния Чемсен, одетая в темную мантию, с топором в руке, и вызывает у Кобвела приступ ужаса. Его убил страх…

— Иначе, его убил бы топор Лавинии Чемсен! — с ужасом воскликнул Триггс.

Баскет помолчал и медленно продолжил.

— Нет. Нет, она бы его не убила, она не смогла бы этого сделать. Лавиния Чемсен не преступница! Скажем так, страх наилучшим образом послужил целям преступления… И я спросил себя, не предусмотрел ли все это чей-то дьявольский ум!

— Сигма Тау!

— Слушаю, шеф, — ответил Триггс.

— Конечно, Лавиния Чемсен принимала участие в преступных работах, проходивших в закутках древней ратуши. В глазах закона она сообщница преступления, но я склонен приуменьшить ее вину. На бедняжку оказывалось губительное воздействие, и это снимает с нее львиную долю ответственности. Теперь вспомните о двух маленьких ожогах кислотой…

— На руках Дува, — простонал Триггс. — О, я понял! Этот великий художник был одновременно великим злоумышленником. Он гравировал фальшивые банкноты! Добряк Дув и есть преступник, таинственный негодяй, который сеет ужас своими безумными историями!

— Однако его убили!

— Конечно… Соучастник избавился от него.

— Перед вашим взором сверкает топор мисс Лавинии, Триггс, и мешает разглядеть истину. Рисует и гравирует действительно Дув, но он не подозревает о преступном назначении своих работ. Ловкий человек заказывает граверу части общего рисунка, а затем объединяет их по своему усмотрению. Однако Дув не относился к наивным людям и, когда вы довольно зло подшутили над ним, обозвав фальшивомонетчиком, часть истины открылась ему. Он не мог никому довериться даже с помощью своих занимательных историй.

Как он поступает? Как все неисправимые рассказчики: излагает свою историю на бумаге. Произошло неизбежное — негодяй, который околдовал мисс Чемсен и, по-видимому, прибегал к гипнозу, чтобы превратить ее в свою рабу, ловко воспользовался большим талантом Дува, но застиг его в момент сочинения исповеди. Он убил его, а остальное довершаете вы, Сигма Тау!

— Он его убил… В конце концов, вы же не станете обвинять призрак в том, что он гипнотизирует девушек и совершает убийства, — с яростью возразил Триггс….

— Вы по-прежнему не желаете отказаться от своего призрака, старина. Скажите, зачем ломать комедию?

— Комедию? — задохнулся от негодования Триггс.

— Комедию, — твердо повторил Хэмфри Баскет. — Вы запираетесь в кабинете с мэром Ингершама. Кого вы ждете? Вернее, кого ждет мистер Чедберн? Молчите, Триггс, тогда скажу я: Чедберн ждет привидение. С последним полночным ударом мог явиться призрак ратуши. И тогда вы, С. Т. Триггс, бывший лояльный служащий столичной полиции, под присягой заявите, что видели его. Вы не осмелитесь перед инспекторами Скотленд-Ярда опровергать существование странного привидения. А если к тому же мэр заявит, что уверен в его виновности, вы не осмелитесь ему перечить! Не возмущайтесь, Триггс, вы не могли поступить иначе, тем более что в вашей жизни есть один призрак — призрак повешенного Смокера! Не стану утверждать, что бедняга Дув не поддерживал в вас подобные верования, приводя в пример сомнительные или сочиненные истории. У вас предрасположенность к вере в привидения, и Чедберн знал это. Вы ждете призрака, но тот не является, а вы превращаетесь в маленького Дува и рассказываете истории. И тогда некто, кто и так косо смотрел на прибытие бывшего полицейского в Ингершам, кто перебрал в мозгу все варианты относительно цели вашего приезда, кто считал вас то никчемным, то опасным детективом, принимает вас за талантливого полицейского, явившегося для расследования тайн, и решает с вами покончить. Не знаю, продолжал бы он после вашей смерти обвинять призрак или постарался скрыться. Вы увидели ужасное лицо, выплывающее из мрака, ощутили на своем затылке железную руку… И вспомнили… Вспомнили другую руку, которая чуть не свернула шею нам обоим. Вы вспомнили, Триггс. Более того, вы узнали преступную руку, руку Майка Слупа!!!

Триггс встал. Он выглядел спокойным, и его голос не дрожал:

— Инспектор Баскет, арестуйте меня!

Хэмфри Баскет улыбнулся:

— Как я могу арестовать честного и смелого человека, который находился в состоянии самообороны. Я не могу арестовать человека, спасшего мне жизнь. Я не могу арестовать человека, избавившего общество от Майка Слупа, закоренелого преступника, укрывшегося под личиной мистера Чедберна, мэра Ингершама. Более того, Сигма Тау, в Ингершаме, откуда окончательно изгнан страх, я никого не буду арестовывать. И начальство оправдает все мои действия.

— Сигма Тау!

— Слушаю вас, шеф.

— О чем вы думаете?

— О Лавинии Чемсен, шеф! Вы действительно верите, что Чедберн гипнотизировал ее? Я думал, такое встречается только в романах.

— К сожалению, такое встречается и в жизни! Чедберн, вернее Майк Слуп, был весьма сильной личностью. Думаю, он держал Лавинию Чемсен с помощью чувства — бедняжка любила его, а посему его власть над ней сильно увеличивалась. Но люди, действующие под гипнозом, преступлений не совершают. Поэтому, как я уже говорил, Лавиния не могла совершить убийства, но Майк Слуп знал, что Грегори Кобвела достаточно сильно напугать.

Баскет вскочил на ноги, словно надоело говорить об ужасах.

— Прекрасный день, Сигма Тау. Мне хочется совершить прогулку вдоль Грини, которая, наконец, вернулась в свое русло.

Они прошли вдоль парка Бруди и, оказавшись у решетки, встретили Билла Блоксона с корзиной в руках.

— Рыбка в сетке, Билл? — со смехом спросил Баскет.

— И две в верше, сэр.

Парень подмигнул и в отличном настроении удалился.

— Почему же он не достает их из верши? — спросил Триггс.

— Потому что его не интересует некоторая разновидность рыб, — ответил Хэмфри, отворяя калитку.

Они вошли в пустынный парк, где яростно спорили сойки и свистели дрозды.

— Смотрите, — произнес Триггс, — красный домик открыт.

Они подошли к двери, и она распахнулась перед ними.

— Входите, господа!

Изумлению Триггса не было предела, когда он оказался в чистенькой гостиной вместе с Баскетом, толкавшим его локтем в бок, и двумя смущенно улыбающимися дамами.

— Мисс Патриция… мисс Руфь…

— Ну, ну, Сигма Тау, пора сорвать последние завесы с тайны, и вы поймете, почему следует оставить незапятнанной печальную память леди Хоннибингл. Она была внучкой вашего благодетеля, сэра Бруди, а сестры Памкинс большую часть жизни преданно служили ему, пытаясь наставить ее на путь истинный. Но это не всегда удавалось.

— Мы поддерживали ее… мании до некоторых крайних пределов, чтобы она меньше страдала, — со слезами на глазах сообщила мисс Патриция, — но так хотел мистер Бруди.

— А… леди Хоннибингл? — спросил Триггс.

— Она не желала, чтобы ее имя окончательно забылось.

— Долго будем обсуждать странные замыслы сумасшедшей? — прервал беседу Баскет. — Еще немного, и я тоже сойду с ума. Вспомним лучше, как это делал бедный мистер Дув, о словах нашего великого Шекспира, что «…в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей философии…» И ведь эти слова касаются и Великого Страха прошлых лет, и призрачных «Существ», и призраков вообще…

Хватит. Кстати, Сигма Тау, вы знаете, что в романе Диккенса «Холодный дом» есть детектив по имени Баскет?

Триггс уже ничего не слышал: он увлеченно шептался с порозовевшей от смущения Руфь Памкинс.

— Ну ладно, — проворчал Хэмфри, — готов поставить сто против одного, что приключение закончится, как у Тима Линкинуотера и мисс Ла-Криви.

Мисс Патриция вопросительно взглянула на него.

— Это из «Николаса Никльби»! — разъяснил Баскет.

— А могу ли я вас спросить, мистер Баскет, чем кончилось это приключение?

— Свадьбой…

— Это действительно приключение, — серьезно подтвердила мисс Патриция, — но неизвестно, конец это или начало.

— А я, — проворчал Хэмфри Баскет, оказавшись один в парке, где еще сильнее стрекотали сойки, — как я завершу свой рапорт? А вдруг, в один прекрасный день, он попадет на глаза какому-то парню, и тот насочиняет историй? Дувы еще не перевелись на белом свете…

 

X. Одинокий сумрачный джентльмен

Ветер забвения развеял декорации и персонажи нашего повествования, лишив их дыхания жизни. Время иначе не поступает, да и рассказчик тоже.

Устав от тайн, спит Ингершам. К нему вернулся глубокий сон без кошмаров маленького городка. В высокой башне ратуши начинают хрипеть все колесики курантов, собираясь отбивать полночь — самую тяжкую повинность суток.

По крышам, вместе с кошками, скользит луна, а тысячи звезд превращают Грини в ночное зеркало.

Двенадцать ударов… В основе вечных законов лежит традиция.

Сквозь витражи просачиваются лунные лучики, и по плитам коридора рассыпаются серебряные монетки бликов. Из сумрака возникает безмолвная фигура и входит в луч серебристого света. Во всем, и чертами, и манерами, она походит на человека; однако она не от мира сего. На ней ряса, поножи и колпак, длинная борода придает лицу важность и торжественность. Сей одинокий джентльмен не вызовет у вас страха, если вы столкнетесь с ним.

Однако это — призрак, подлинный призрак, который обитал и будет обитать в Ингершаме, не вмешиваясь в людские драмы.

Он проходит сквозь закрытые двери и каменные стены, ибо субстанция его тонка и таинственна.

Он ровной поступью, больше похожей на скольжение змеи, а не на походку человека, пересекает зал, где Защитник Бедняков обрекал на позорную смерть упрямых роялистов. Он не обращает внимания на жесткие кресла, которые, кажется, вечно продолжают роковое заседание суда.

Он входит в богатый кабинет, где на паркете еще чернеет кровь Чедберна; ему безразлично сие ужасающее свидетельство смерти.

Он минует застекленную кабинку почтенного Дува, даже не склонившись над его драгоценными каллиграфическими шедеврами, а когда проникает в круглую комнату, откуда по миру разлетались обманчивые бабочки фальшивых купюр, то не проявляет ни малейшего любопытства.

Ему безразлично все — ни радости, ни горести человеческие не трогают его.

Каков же смысл бродящего в ночи призрака? И есть ли он, этот смысл?

Отвела ли Безграничная Мудрость, которую равным образом интересует и жизнь ничтожного клеща, и трепет травинки, и гибель целого мира, свою роль призраку?

Встреча с теми, кто умер, относится к странной привилегии, в которой сия Мудрость отказывает живым, а если встреча иногда и происходит, то только по упущению того же самого Божества, не так ли?

Может ли Божество забывать? Носят ли законы абсолютный характер?

Эйнштейновская теория, как кислота, разъела эвклидову безмятежность; поляризация нарушает лучистый кодекс оптики; равенство уровней жидкости в сообщающихся сосудах опровергнуто капиллярами, а ученые мужи, пытаясь скрыть свое невежество, создали из подручных материалов катализ.

Церкви скруглили острые углы божьего законодательства. Из аксиом, сформулированных Богом, человек вывел свои собственные следствия.

В законе ночи могли образоваться трещины, и в них проскользнули призраки.

Мы превратили Природу в истину, обожествили ее — а она кишит миражами и ложью.

— Ба! Слова, одни слова!.. Эх, Шекспир!

Формы или силы, что-то приходит на смену мертвым, но эти формы не подчиняются нашим законам, и вряд ли уравнения помогут нам рассчитать могущество ночных явлений.

Призрак есть.

Он бродит, приходит и уходит.

Поет петух, он исчезает.

Традиция.