Жизнь ушла, и всё же возвратилась, пожурив меня и пожалев, чтоб душа от спячки спохватилась, в сотый раз от счастья ошалев. Всё мне любо: даже чад бензинный, пёс облезлый и бродячий кот. Я хочу идти дорогой длинной, и не на закат, а на восход. Надо мною сень раскинет осень. Стану стар, как дерево в саду. А когда листву свою износим, — постоим у неба на виду. Трудно ль жить с душою неприкрытой? …Дождь идёт. Во мгле. Во сне. Во мне. Время длится баховской партитой, оставляя скорбь на самом дне.

Тянется жизни дневной тягомотина. В тысячный раз прохожу то, что пройдено. Злюсь запоздало. Рвусь оголтело. В сон бы – из пекла земного удела! Мне надоела уступка, оглядка. Вымолвить правду – и больно, и сладко. Слышу – вполуха, вижу – вполглаза, а на устах – полу-мысль, полу-фраза. Тянутся мысли в ночном беспорядке. Ум мой положен на обе лопатки! Небо бледнеет. Сердце мудреет. Сон запоздалый в лицо моё веет.

Выключи свет на кухне, выдохни дым забот и, полусонный, рухни в мир материнский, в тот, где, как дитя в утробе, лёжа на облаках, в дырочки дышишь, в обе, и отрясаешь прах. Сон бесконечный нежит. Веки так смежены, что поневоле брезжит истина тишины. С сомкнутыми устами я обойдусь без слов. Господи, не остави! — я ко всему готов. Словно нашёл потерю. Словно избыл вину. Я в чудеса поверю и в небеса нырну. В муке рождений-агоний в крике открою рот. …Вот он, горит – огонь мой — с горьким дымом забот.

Я засыпаю. Засыпаю всю землю снегом. Я богат, как небеса. Глаза смыкаю — сквозь веки вижу снегопад. Медлительно и осторожно летит душа, оснежена. Как хорошо, как бестревожно, какая в мире тишина! О, быть бы мне комочком снежным, как будто вновь на свет рождён, таким легчайшим и безгрешным, вне нашей тяжести времён. Я утопаю в снегопаде и сам я этот снегопад. Стихи, что заперты в тетради, уже снежинками летят. На чей-то лоб разгорячённый. В сознанье, в мыслей маяту. Снежинкой белой в думе чёрной побыть, растаяв на лету. Не властен я над нашим веком и надо мной не властен век, поскольку стал я снегом, снегом, уже почти не человек. Я засыпаю, засыпаю деревья эти и дома. Тишайшей поступью ступаю там, где больница и тюрьма. Хотя б на миг – всё сделать белым, соединить – чтоб всё сошлось, со мною вместе стало целым, сказалось и отозвалось.

Когда покроет всё вокруг, что голо, мука такого тонкого помола и я проснусь ни свет и ни заря, подумаю, что мельница природы, наверно, перемалывает годы и, видно, это делает не зря. Уходит жизнь – но, всё же, суть не в этом. Ах, снегом стань, и музыкой, и светом зерно мне дорогого бытия! Пусть мельницей огромной будет небо. Даруй же хлеба мне! Такого хлеба, чтобы душа насытилась моя. И беды, может, лишь затем нависли, чтобы в бездонной тьме мололись мысли, чтоб в каждом миге открывалась даль… О, Господи, как мелется всё тонко! Ведь это жизнь моя! Вот плач ребёнка. Вот юный смех. И взрослая печаль.

Душа, порой ночной пора признаться: ты – огонёк, сквозняк – со всех сторон, и пламени, увы, нельзя не колебаться, то разгораясь, то впадая в сон. Не угасая в подступившем мраке, едва-едва светя, едва-едва жива, — ты всё же говоришь в погибельной отваге какие-то последние слова. Спрошу: где пораженье? Где победа? На всё найду ответы поутру. Но я горю – не хватает света. Но я – свеча на мировом ветру. Что б ни было – всему скажу «осанна». Огонь рождается – он стар и вечно нов. И чудо бытия – всё так же несказанно. Я говорю – но не хватает слов. Что наша жизнь? Ужасна и прекрасна. Крива одновременно и пряма. Не плачь, моя свеча, не трать себя напрасно. Так нужен свет, когда вокруг такая тьма…

Книгу читаешь ли, другу внимаешь. Но понимаешь ли? Не понимаешь. У пониманья родная сестра — боль, что нежданна, боль, что остра. Палец прижмёшь, или душу ударишь — мир пониманием новым одаришь. И оступившись, ногу сломав — вдруг понимаешь, как был неправ. Как глубоко мы уходим куда-то! Нас наша боль заведёт далеко! Бедной душе, что, увы, виновата, больно. Но вдруг отчего-то – легко.

Я пишу стихи на воде, (были-сплыли, и нет нигде…) Я пишу стихи на песке — исчезают они в тоске. Не доверю карандашу и на воздухе их напишу. Даже если никто не прочтёт — зарифмую птичий полёт. Я на ветер бросаю слова и летят они, как листва. И лепечет о чём-то волна. И песок шуршит дотемна.

Слагает дождь стихи. Ведь он же – сын стихии. Он чёткий держит ритм и с рифмой нет проблем. Ах, слышите ли их, – вы, спящие, глухие? Кому печаль свою я, дождь ночной, повем? Я, дождь ночной, иду и мне судьба такая — о чём-то бормотать, ронять в траву слова и незаметным быть, и, тихо иссякая, умолкнув навсегда – не ведать торжества. О чём я говорил – окрестности не вспомнят запомнит, может быть, весенней ночи тьма. И всё ж стихи мои весь этот мир заполнят и зашумят листвой. И птиц сведут с ума.

Книгу жизни бесцельно листая, вдруг увидишь: страница пустая. Ни строки. Ни словца. Ни живого лица. Было место для мира, для Бога, а теперь – пустота, безнадёга. Это боль и беда, что уже навсегда. Только тени – безлики, безглазы, только эхо несказанной фразы. Это горе и стыд — пустота, что болит.

Затем и ищем слово, чтоб сейчас сказать. Сегодня. До летейской стужи. Но эта жизнь, что бьёт не в бровь, а в глаз и, не пуская к морю, топит в луже! Пророков нет. И лишь корявый слог ещё правдив. И ждать ли криков «браво»? И я коплю молчанье между строк, но всё же говорить – имею право.

Беда, что новый день – не нов, что бессловесен стыд. Тряси в кармане мелочь слов, пускай она звенит. Ведь если нечто не назвать, не поименовать, грядущее придёт, как тать, беды – не миновать. Стихи кропай, слезой кропи и над строкой корпи, и старой рифмою скрипи, и звуком – мысль скрепи.

И на затоптанный пол тихо, безропотно пал смятый тобою листок, стихотворенья исток. Творчество втоптано в быт? Мир не приемлет даров? Ветер над нами кружит мусор ненайденных слов. Нет, говори, говори, хоть от зари до зари! Ты ничего не сказал? В жизни – разруха, развал. Ткань смысловую твори, выверив каждый шаг. Правду скажи, хоть умри! Ибо без правды – никак…

Какая глупость – смерть! Придумать ли глупей? Душа летает, словно воробей, и Заболоцкий прав, и стебли трав всё шепчутся о жизни, не о смерти. Ты так приветливо встречал минуту, что в ней как будто открывалась дверца: войдёшь вовнутрь и встретишь бытие. На деле всё так просто: врать не надо. О, ты терпеть не мог фальшивых нот! Как ты смеялся, вечный футурист, и как учил меня ты видеть дальше, и делать дело точно и толково, всё закруглять – жест, мысль, поступок, слово. Чеканить нужно, как монету, жизнь, чтобы, сияя круглой правотой, нам говорил металл о благородстве, о связи с прошлым, о былых веках. Как жалок всякий фальшивомонетчик! Так вот твоя коллекция, Андрей! Всё подлинно. Всё, знавшее свой час, пересекло черту, избегло смерти. Вот род бессмертия! Как жизнь кругла, и как легла на краешек стола!

Рифмуется осень со мной, наконец. Прохладное солнце сияет. Я с деревом схож, что одето в багрец, и листья неспешно роняет. И пристально вглядываюсь в небеса, пью жизни последнее диво… О, Господи, дай мне ещё полчаса дышать упоённо-счастливо. Побыть в этом воздухе нежно-пустом последней букашкою мне бы, быть птицей в полёте, багряным листом, окном, отражающим небо. Как дереву, дай мне дышать не спеша, глаголы природы спрягая, чтоб рифмы роняла на землю душа, как ветка, почти что нагая…

Зная ответы на наши вопросы, море, до нашей унизишься ль прозы, речью своей ты умеришь ли блеск? Плеск и молчанье. Молчанье и плеск. Как солона ты, морская вода! Может, тебя подсолила беда? Небо наплакало целую чашу? О, как прекрасно! О, как горчайше! Волны несутся, их шаг одинаков. Радуйся, отгоревав и отплакав. Всё позабуду. За что мне сие даром дающееся бытие? Чем я отвечу морю и миру? Чем я отвечу миру и морю? Нет, я не спорю с далью и ширью. С замыслом господа Бога – не спорю. С тайной ночною! С ширью дневною! И повторяю на все лады: как я согласен с каждой волною! С радостной вестью горькой воды…