1. «Вдруг понимаешь, как тоскует Дюк…»
Мой город
Да, выученный наизусть бульвар.
Гуляй с женою, тёщею, детьми.
Морской вокзал, гостиницы кошмар
и море, что уморено людьми.
Вдруг понимаешь, как тоскует Дюк,
что повернулся к городу спиной.
Должно быть, знает он, какой утюг
прошёлся и разгладил лик живой —
чтоб иностранец никаких морщин
не видел! Чтобы лживо-молодым
был город, взглядом бодрым и пустым
глядел, почти дремля под шорох шин.
Мой город – как корабль, что сел на грунт.
Шумят, орут – да только не плывут.
В нём нынче быть талантливым – не фунт
изюма. В нём заметней – те, кто врут.
…Позорно молод город, сам ты – стар.
Шагай и от раздумий сатаней.
Да, выученный наизусть бульвар.
С кем говорить? О, без родных теней,
что в старых прячутся ещё домах,
что в памяти, в истории, в судьбе,
без тех, кто даже, превратившись в прах,
живей иных, хохочущих в толпе, —
без них и вовсе жизнь была бы пресной.
Мы с ними дышим воздухом одним,
с великими – и с вовсе неизвестной
особой, что присутствием своим
окрасила мой город странной дымкой,
живым и тёплым сделала его.
Поговорю я с этой невидимкой,
чтоб скрасить пошлой жизни торжество.
Мать позову, её друзей, подруг,
(и Ойстрах – среди них!). Как молод каждый!
И вновь услышу этой скрипки звук.
И задохнусь от радости, от жажды,
от воли и нахлынувшей волны,
от жизни, что ушла – да не исчезла.
Мой город спит – и видит эти сны.
В полночных залах – рукоплещут кресла.
И в воздухе ночном – восторг и хмель.
И жизнь кипит. И вдохновенье хлещет.
Мой город спит. Тесна ему постель.
Он руки разметал. И море плещет.
Мой город, все тебе прощу грехи я.
Пусть держит Дюк святого свитка медь,
пускай шумит свободная стихия.
У моря жить. У моря умереть.
8.09.04.
Евгению Голубовскому
Есть Багрицкий и есть Фиолетов…
Сколько в радуге разных цветов!
Яркой краскою метит поэтов
этот лучший из всех городов.
Здесь поэт – непременно художник.
Как он краски бросает, злодей!
Из острога сбежавший острожник,
упоённый свободой своей.
Как он любит неосторожно,
как он неосторожно живёт!
Невозможное – всё же возможно.
Чистый цвет нам дарит небосвод.
Эти краски – из райского сада,
те, какими их выдумал Бог.
И такое неистовство взгляда —
позавидует даже Ван Гог!
Разве нет уже этих поэтов?
Разве слову цветному – конец?
Ночью неба клочок – фиолетов,
а деревья – одеты в багрец.
Ну а нынешние, молодые?
Я готов им простить все грехи —
пусть берут псевдонимы цветные,
чтобы радугой были стихи!
Жизнь, быть может, излишне сурова,
да и город – как будто не тот,
но основа всего – это слово,
что сияет с небесных высот.
Только выдохни воздух из лёгких —
чтобы шарик воздушный взлетел.
Может, дело – не очень из лёгких,
ну да что же – таков наш удел.
Ношу лошадь вези, хоть крылата, —
пусть устала и сил маловато…
Ну а трудности существованья
в самом деле – не стоят вниманья.
12.09.04
«Одесский двор с веревками, бельем…»
Одесский двор с веревками, бельем —
затих на миг. В нем дозревает лето.
В него ныряет день, как в водоем,
чтоб погрузиться в беспредельность света.
И голоса звучат как бы во сне,
как бы сквозь толщу вод. Звучат и тонут.
Затрагивают то, что лишь вовне,
но сути дня и лета не затронут.
Жизнь погрузилась в жизнь. На глубину
ушла, как рыба. Вся в себе сокрыта.
И эта простыня во всю длину —
как белый флаг сдающегося быта.
Гале Маркеловой
Живу на сорок третьей параллели.
Как жизни убегающей ни жаль,
а всё же взгляда не мозолят ели,
а всё ж в просветах будней – моря даль.
Очередная рушится химера.
Опять, глядишь, перед тобой стена.
Но остаётся вечной моря мера,
на гальку набежавшая волна.
Живу на сорок третьей параллели.
Нельзя сказать, чтоб жизнь была легка.
А всё ж – не Север. Краски загустели,
запёкся свет, взлетели облака.
И нужно жить, наполнившись простором,
в себе самом сливая даль и высь,
свои невзгоды почитая вздором,
упрашивая жизнь: ещё продлись!
Живу на сорок третьей параллели.
Что б ни было – я в мире не чужой,
дышу, гляжу, живу (на самом деле —
живу: всей бренной плотью, всей душой!)
Я не силён, с обыденностью споря,
мешок забот утюжит спину мне.
Я б оплошал – но всё же море, море
на свете есть. Я – на его волне.
20.08.05
«И, пронзён какой-то мыслью странной…»
И, пронзён какой-то мыслью странной,
я остановился на Гаванной
и гляжу, как будто сквозь стекло,
силясь догадаться, что ушло.
Жизнь ушла – а я и не заметил.
День ведь был не пасмурен, а светел,
да и потерялась – не игла:
жизнь ушла – как бы и не была.
Это ведь случается со всеми.
Вот идут прохожие – и время,
то, в котором все они – идёт.
Что же видишь – множество пустот
вместо глаз и лиц родных, знакомых?
Что ни взгляд – не тот, не тот! Всё – промах!
Пыльный город. И осенний свет.
Те – далече. Тех – на свете нет.
Ну а ты, на улице стоящий —
в настоящем ты? И настоящий?
Или – словно прилетел в ракете,
и как будто на чужой планете,
и во времени совсем другом —
сквозь стекло глядишь на всё кругом?
27.09.05
Золотое дитя
Эрнст Неизвестный тебя изваял не шутя.
Как почернело ты, Золотое дитя!
Золото, может, и было – да та ли проба?
Из разверстой утробы – глядишь ты в оба.
И посмотрев в направлении твоего взгляда,
вижу в порту полоску грязной воды
и неподвижные краны подъёмные. Где же – труды?
…Есть ещё солнце, деревья. Чего ещё надо?
Город, сделал тебе комплимент не слишком уместный,
подчеркнув твою силу, скульптор Эрнст Неизвестный.
Как и мы, ты бессилен пред новыми временами,
хоть и гордишься ещё великими именами.
Неузнаваемо всё: и старо – да как будто бы ново.
А нувориши на платных лежанках читают Смирнова
и говорят «за Одессу», своим убожеством сыты,
думая: это они – истинные одесситы!
Ты, золотое дитя, толстый мальчик, уродец,
можешь смотреть без укора на этот народец?
Весело будем смеяться под старые шутки?
Улицы, лица, жизнь – проносятся мимо.
Мы – вместе с городом нашим – замрём в промежутке
между прошлым и будущим. А настоящее – мнимо.
Как нам припомнить улиц прежние лица?
Город уснул. И ему – его прошлое снится.
Ангел снится ему. Отрывают ангелу крылья.
Ангел – уже не взлетит. Он рыдает в бессилье.
…Город, как рыба большая, лежит на песке.
Он ещё жив. Только жизнь его – на волоске.
2.07.07
Дине Фруминой
Художник-осень пишет в горсаду
пейзаж, холста касаясь мягкой кистью.
Она уже предчувствует беду —
не потому ли так нарядны листья?
Ты, красота – всего лишь робкий гость?
Застенчивая, хрупкая такая…
Рисует осень, но пейзаж на гвоздь
нельзя повесить, время побеждая.
Да, листья умирают, пожелтев.
Но перед смертью есть одна минута,
когда, внезапно в небеса взлетев,
весть о бессмертии несут кому-то.
Земное тяготенье победив
на миг один, ложась на воздух телом,
они – свидетели о мире целом,
земные ноты, что вплелись в мотив.
Читаю ноты жёлтые с листа.
Пускай минуют осени и зимы —
я вижу тот пейзаж, уже незримый.
Ты обрела бессмертье, красота!
21.11.03
«Сидит Утёсов на скамейке…»
Сидит Утёсов на скамейке.
Хотя бы с ним – поговори!
А дождик сверху – как из лейки,
и в серых лужах – пузыри.
Поговори со мной, Утесов.
Как тошно всё – куда ни глянь.
Хоть ты, конечно, не философ —
но эта жизнь, похоже, дрянь.
Скажи своим домашним басом
живое смачное словцо,
и не дождём облей, а джазом,
и поверни ко мне лицо.
Что эта бронза? Лучше – брынза
и кружка шабского вина!
Увеличительная линза,
чтобы глядеть на мир, нужна.
Раструб нам нужен граммофонный,
чтоб прямо в небо он глядел,
чтоб жизнь была не полусонной,
чтоб острый ритм душой владел.
А в горсаду унылом – пусто.
Мы джаза ждём? Мы счастья ждём?
Сидишь один. Тебе не грустно?
Я рядом сяду. Под дождём.
16.03.01
Тёщин мост
Этот мир, что мне щедро дарован,
мокрый весь после ливня – приму.
Я с древесными кронами вровень
и заглядываю во тьму,
в глубину, где листва, где сплетенье
веток. В самую глубь естества,
где со светом братаются тени,
где немеют все наши слова.
Только взглядом пойму, только взглядом,
что блаженствует. Зеленью сыт!
Но не стану я дереву братом.
Я уйду, а оно – постоит.
Я вернусь – а оно не узнает,
тот ли это прохожий, не тот…
Лишь небесную книгу читает,
а моей – никогда не прочтёт.
15.06.05.
«Здесь раньше был «Два Карла» – кабачок…»
Здесь раньше был «Два Карла» – кабачок.
Какой-нибудь последний дурачок,
быть может, думал: всякий Карл – велик.
Но тот, считавшийся великим, сник,
а с ним его соратники лихие.
Иные наступили времена.
И улицы – сменили имена,
и вывески повесили другие.
История, как дворник, что метлой
сметает грубо прошлое долой,
но мы-то разве всё уже забыли?
Здесь кабачок «Два Карла», здесь мы пили,
сойдясь нечаянно на том углу,
в тот миг, что уходил уже во мглу.
История – как мусорный бачок,
в котором мы, и этот кабачок,
и молодость, и мысли, и прозренья?..
Нет, длится всё… Обман ли это зренья,
способность видеть то, чего уж нет?
Воображенье? Стариковский бред?
Вот плоскость зримого – а вот объём
того, что мы зовём житьём-бытьём,
работою, беседой, развлеченьем…
Вот город, ставший счастьем и мученьем.
12.08.04
Лиман
Пустынный берег. Жёсткая трава,
колючки, камни, да кустарник чахлый
с цветами жёлтыми, что сладко пахли,
и неба выцветшая синева…
И кажется: остановилось время,
и можно сбросить этот тяжкий груз,
всегда нам докучающее бремя,
и с вечностью немой вступить в союз.
Она нас обнимает, нежит, лечит,
и укачает, словно колыбель.
О ней стрекочет без конца кузнечик.
Каким далёким кажется отсель
всё то, что за спиной! Вот муравей
задумался: правей или левей?
Назад ли повернуть? А может – прямо?
Бедняга заблудился. Вот где – драма.
Ах, нужно ль что-нибудь ещё? Покой —
как будто Бог коснулся нас рукой,
и эта – на плече – его рука,
как лето ласкова, как облака легка…
13.09.04
«Большой Фонтан. Не вижу я фонтана…»
Большой Фонтан. Не вижу я фонтана
нигде… Лишь с хлоркою – вода из крана,
да грязная солёная вода.
Фонтана нет – и не сыскать следа.
Но это, право, вовсе не беда.
Лишь имя назови, произнеси лишь имя:
фонтан бьёт в небо! Как вода чиста!
И радуга стоит во влажном дыме.
И детство, улетая, словно птица,
всё время возвращается назад,
в который раз даря прощальный взгляд.
Гляди же, как дитя! Тебе не снится
весь этот мир. И солнце. И песок.
Тринадцатая станция фонтана.
И камешек, попавший под висок,
и радость, что как море – неустанна.
Старик, в тебе дитя – смеётся, плачет
и с пирса прыгает вниз головой.
И жизни путь – как будто только начат.
И бьёт фонтан. И ты ещё живой.
10.09.04
«Всё та же, с детских лет знакомая скала…»
Всё та же, с детских лет знакомая скала.
И вдаль гляди, и ничего не надо.
Не зря зовётся этот пляж «Отрада».
И жизнь – была, а словно не была.
Как ясен зимний день! Вода и чайки.
Неслышный плеск, мгновенный света блик.
Пустынен пляж. Придите, одичайте,
забудьте, что вы люди, хоть на миг!
Вы – камни, мхом покрытые. Вы – море.
Вы, может, эти птицы на воде.
Вы с этим миром больше не в раздоре.
Вас это небо – не предаст в беде.
И эти ширь и даль – не устрашают,
а в плен берут. Уже ты сам не свой.
Заботы исчезают, мысли тают,
и лишь одно осталось: ты – живой.
Живой, как день, как тихая вода,
живой, как всё, чему и нет названья.
Живой – и всё. Живой, как никогда.
Живой – и в этом лишь твоё призванье.
6.01.05
«В Одессе даже в феврале…»
В Одессе даже в феврале
увидишь зелень на земле.
Ей трудно. Жизнь в ней длится вяло.
Должно быть, ждать весны устала,
скучна, от холодов бледна,
но всё-таки – жива она,
и учит нас долготерпенью.
Как благодарен я растенью,
едва живому стебельку,
травинке слабой, пустяку!
Ползком одолевая зиму,
уйти под снег – как принять схиму,
и молча мокнуть под дождём…
Как ждёт она! Мы так ли ждём,
мы так ли жизнь храним, мы так ли
верны весне, когда озябли,
мы солнцу радуемся так,
вздымая ввысь зелёный стяг?
28.02.04
«Унылый город поднимает ворот…»
Унылый город поднимает ворот,
погодой мерзкой он по горло сыт.
Пожалуй, лучше самый лютый холод,
чем дождь, что, не кончаясь, моросит.
А жизнь под дождь – томительно проста,
и вся она скукожилась к тому же.
Что можем видеть мы из под зонта?
Чужие ноги, да асфальт, да лужи…
Как мал наш мир, как сужен горизонт,
как мы приземлены, к земле прижаты.
Пускай нам заслоняет небо зонт —
на что нам небеса из серой ваты?
О, дождь нас искушает, словно бес:
сполна поверить этой непогоде
и отказаться от своих небес,
всего себя отдав земной заботе.
И мы, куда-то по делам идя,
воздушные свои оставив замки,
глядим, как в лужах капельки дождя
выкапывают маленькие ямки.
20.01.04
2. Зимние сны
(январский дневник)
«Как жизнь страшна – когда б мы это знали…»
Как жизнь страшна – когда б мы это знали,
когда она, почти сходя с ума,
ломает всё, что строила сама,
шумит большой толпою на вокзале,
иль, очутившись где-нибудь в больнице,
едва попискивает, как комар…
Не знаем: это – наяву, иль снится
один и тот же нам ночной кошмар.
Как жизнь страшна: дом перестал быть домом.
Он тоже – как больница и вокзал,
хоть кажется в нём всё таким знакомым.
Уже не свяжешь всё, что развязал.
Всё сдвинулось – так незаметно, вдруг!
Все вещи порознь – и глядят угрюмо.
И стол уже – не друг, и стул – не друг.
Ты жив ещё – а мир привычный умер.
Бездомен ты, как многие бездомны.
Как жизнь в своём безумии – проста!
И в небеса, что над тобой – огромны,
бросайсятак, какпрыгаютс моста…
3.01.05.
134
«Когда ещё так было одиноко?..»
Когда ещё так было одиноко?
Когда ещё был этот мир так пуст?
Я – как песчинка на ладони Бога.
Как в небе – птица. Как замёрзший куст.
Я – облаком плыву, снежинкой таю,
я – ветер, что свой лоб расшиб, затих.
Свободы воздух жадным ртом глотаю,
на волю отпускаю каждый миг…
О, до чего нелеп житейский сор,
когда огромное – так близко, рядом.
Ну что ж, возьми, вмести в себя простор,
глотая ртом и впитывая взглядом…
2.01.05
«Когда тебя волной накрыло горе…»
Когда тебя волной накрыло горе —
молчи, не разговаривай с людьми.
Вот солнце. Вот трава. Вот небеса. Вот море.
Так много каждому дано – пойми!
Гляжу, как будто вышел из тюрьмы,
почти до боли напрягая зренье.
Трава, что даже посреди зимы
зелёная – даёт урок терпенья.
Ладонь свою я щедро распахну —
пускай клюют по зёрнышку синицы.
На жизнь не стоит обижаться, злиться,
а нужно в день войти, во глубину
сияния, недвижности, покоя.
И солнцем освещённые стволы
(прижмись к ним ухом) – говорят такое
из тьмы, из глубины, подземной мглы!
В той мгле – и наших бед и смерти нет.
Там жизнь струится, в тишине таится.
И выйдя, как она, из тьмы на свет,
увидишь: день – как чистая страница…
5.01.05
Рождественское утро
Зимы дождливой истина гола.
Но жизни новой жаждет каждый сук.
Ликующе звонят колокола
и влажный воздух держит каждый звук.
Журчит вода из водосточных труб.
И чудится везде такая ширь!
Ну что же, пробуй сущее на зуб,
не прозевай его, не растранжирь.
Не пропусти! – возносит ноту Бах,
присутствует неслышно в мире – Бог.
Ведь что-то происходит в небесах,
хоть вряд ли ты увидеть это смог.
Как будто пред тобой была стена,
был в этой жизни пасынок – не сын,
но – нет стены и смерть побеждена.
Как всё переменилось в миг один!
Хотя пейзаж и сумрачен, и наг,
а всё ж беда – как будто не беда,
исчезла тяжесть и уходит страх…
Звонят колокола. Журчит вода.
7.01.05
«Бог – это просто тишина дыханья…»
Бог – это просто тишина дыханья.
Прислушайся – неслышно дышит Он,
но мир колеблется подобно ткани,
подобно занавеске у окон.
Пока охватывает вещи трепет,
они – живые, дышат в такт с Творцом.
Его дыханье эти формы лепит.
Материя становится лицом.
Немых камней неловкие улыбки,
глаза деревьев, что глядят, кося…
В них исчезающий, стыдливый, зыбкий
намёк на то, чего сказать нельзя.
Но внятны нам не эти лица – спины
вещей, лишь ощутимое рукой,
шершавая поверхность – не глубины,
не тишина дыхания, покой.
Не оттого ли пролетают мимо
слова, ушей коснувшись лишь едва?
А то, что мы высказываем – мнимо,
совсем не то, чем эта жизнь жива.
7.05.04
«Нужно идти, никуда не спеша…»
Нужно идти, никуда не спеша.
И – как прислушиваются, где рана,
я прислушиваюсь: где душа?
Спит ли? Бодрствует неустанно?
Спит. Ведь сон – утоляет боль.
Зимний простор, утонувший в тумане —
вроде усталой заботливой няни.
Не кипятись, не разыгрывай роль.
Не торопясь, эту горечь впивай
воздуха, душу целящий напиток.
Ветру поведай горя избыток
и перед небом себя не скрывай.
Поздно скрываться – деревья вокруг
знают о том, до чего тебе худо.
В жестах ветвей – запрокинутых рук —
мука своя и сочувствия чудо.
Вьётся куда-то в парке тропа,
листья сухие ещё не под снегом.
Вот и узнаешь, что значит судьба.
Вот и поймёшь, как в разладе быть с веком.
Нежно ко лбу прикоснётся зима.
Ибо, увы, от привычного ада
и от всего, что сводило с ума, —
только и есть, что вот эта прохлада.
7.01.05
«Дождь идёт и нашёптывает: «спать, спать, спать…»
Дождь идёт и нашёптывает: «спать, спать, спать…»,
соединяя землю и небо, мёртвых, живых.
Если ты в силах ещё проснуться и встать,
то возьми с собой свои сны – мы ущербны без них.
Я, как рыба, спокойно вплываю в дождливое утро.
Я сейчас не в коконе слов, а в коконе снов.
И на всё я гляжу беспечально и мудро,
потому что каких-то коснулся основ…
Да и мир глядит на меня, ничего не тая.
Всё значительно в нём – даже и незнакомые лица.
Он на деле таков – или, может быть, всё ещё снится?
До чего же он полон! Вот она, полнота бытия.
7.01.05
«О чём же волны шепчут, умирая…»
О чём же волны шепчут, умирая,
по синю морю нагулявшись всласть?
О том, что жизнь – хоть без конца и края —
в итоге нужно к берегу припасть.
Обнять, всей грудью, о него разбиться,
отдав себя, забыться как во сне.
И этот шум бесформенный, что длится —
передоверить ли другой волне?
Ах, в нём и ликование, и всхлипы,
все звуки, ноты, нежные слова,
что, может быть, и мы сказать могли бы,
что говорит волна, пока жива.
Какой привычно городили вздор мы!
Но вслушаемся в эту моря весть,
в ритмичный всплеск и тихий шум без формы,
благословивший всё, что в мире есть.
В волнующий и неумолчный шепот,
который, ничего не утая,
как будто бы передаёт нам опыт
просторного, как море, бытия.
9.01.05
«Ветка с сухою листвой, отразившись в зелёном стекле…»
Ветка с сухою листвой, отразившись в зелёном стекле,
зазеленела. О, эти волшебные стёкла!
Воображенье, и ты таково. Всё на земле
преображаешь, пока мы ходим вокруг да около.
Ловим от нас ускользающую суть,
а ты нам являешь её: жизнь, что в цвету, на пределе.
Сущее живо, пока совершает путь —
в воображении ль нашем, на самом ли деле…
Преображается, временем взято в плен,
листья роняя свои, страдая и умирая,
чтобы рождаться вновь, побеждая тлен,
чтобы шуметь и цвести, доходя до края,
и, как волна, переплескивать через край…
Даже и старость, даже зима – не пораженье!
О, бытие многоликое, радуй, играй,
не убывай, проходя, – хотя бы в воображенье.
Этот камень, пожалуй, не меньше нашего жив.
И замёрзшее дерево – по-настоящему живо.
А человек, что живым притворяется – лжив
и, принуждая себя, улыбается криво.
Что случилось – разбилось воображенья стекло,
и он видит лишь факты, упрямо тряся головою?
…Нет, покуда мы живы – нам даже и в холод тепло:
машет ветка сухая зелёной своею листвою.
10.01.05
«Мир дан нам изначально. С дня рожденья…»
Мир дан нам изначально. С дня рожденья.
И даже до рожденья, может быть.
Его касались локти и колени,
обнять пытались мы его, вкусить.
Ты, мир, – в телесном растворён составе,
как соль. Бушуешь в лимфе и в крови.
Ты – жажда жизни, что в любом суставе,
в биеньи сердца, помысле, любви.
Вот из какой материи – все мысли!
Мир мыслит в сердцевине тишины.
И если в подсознанье вход прогрызли
неслышные и ласковые сны —
во тьму души живую лишь вглядеться:
что в мире есть – там заново живёт.
Мы – дети мира, и куда нам деться.
В нас камень, и вода, и небосвод…
Текучее и прочное, мужское
и женское… О, этот мир второй!
С природным там рифмуется людское.
Там бездна форм и мирозданья строй.
И как же мир внутри нас – разглядеть?
Он – не картина в золочёной раме.
Владеем тем, чем и нельзя владеть!
А может быть – оно владеет нами?
11.01.05
«Вот пень – и камни около него…»
Вот пень – и камни около него.
Он жив? Он мертв? Но мы ему – не судьи.
Мы – существа, он тоже – существо,
он существует, обладает сутью.
Быть может, корни живы в глубине,
быть может, есть в нём искорка сознанья,
что шевелится словно бы во сне,
неясные будя воспоминанья.
Он словно всадник, что без головы
куда-то всё ещё, бедняга, скачет…
Он вспоминает ровный шум листвы.
Он, может быть, о жизни прежней плачет,
Ну что ж, присядь, и голову руками
обняв, о зимней размышляй поре,
о времени, да и о топоре,
о том, что ты – не камень, он – не камень,
о жизни, что летит, как облака
по небу, о небесной этой пряже,
из коей сотканы все думы наши,
что, вопреки всему, легка, легка…
12.01.05
«И, вглядываясь в даль морскую…»
И, вглядываясь в даль морскую,
пространства в оборот беря,
я быть незваным не рискую,
здесь не случайно я, не зря.
Я – гость, но тот, какого ждали,
готовились его принять,
и, дали распахнув, сказали:
войди! садись! к столу присядь!
Ты зван на пир для слуха, зренья.
Отплатишь чем за этот дар?
И постигаешь в миг прозренья
природы потаённый жар.
Гляжу на птиц на водной глади,
мне внятен солнца тихий блеск.
Пойму: волна – строка в тетради,
и в рифму повторится плеск
её. Какой высокий слог!
И звук так чист. Прозрачно слово.
Стихи должно быть, пишет Бог —
и их зачёркивает снова,
поскольку мыслям нет конца
и рифмы всё бегут попарно…
Но не стирай восторг с лица.
Внимай светло и благодарно.
12.01.05
«Кажется, все возникает, всё исчезает случайно…»
Кажется, все возникает, всё исчезает случайно.
Ветка качнулась, голубь взлетел, улыбнулся старик.
Всё это – не согласовано ли изначально?
Мир, как оркестр, инструменты настроены: музыки миг!
Эта мелодия – не записана в нотной строке.
Это импровизация. Жизнь и слышна, и зрима.
Вот и внимай, как проходит всё это мимо,
только что рядом было, и вот уже – вдалеке.
Мир – это то, чем нельзя самовольно владеть,
то, что само безраздельно владеет тобою.
Нужно, чтоб утро и улица – стали судьбою.
Чтобы душа захотела всё это воспеть.
Пусть и не слышен кому-то твой голосок,
пусть ты не ведом кому-то – но миру ты ведом.
Нет, не вздыхать от обид, не стремиться к победам —
в эту картину войти, как последний мазок.
13.01.05
«Я ночью проснулся от хлопнувшей двери…»
Я ночью проснулся от хлопнувшей двери —
и дверь моего распахнулась сознанья.
Быть может, совсем не напрасны потери,
дожди, холода, неудачи, страданья?
И нужно идти, не ропща, не сутулясь,
свободен от груза – хотя бы отчасти.
Да, двери нечаянно вдруг распахнулись.
Иди, куда хочешь. Но это ли – счастье?
Иди, куда хочешь. Вот улицы, лица.
Нет прошлого, не помышляй о грядущем,
И не к чему злиться. Ты вольная птица.
Любуйся лишь чем-нибудь мимо идущим.
И сам ты себе – ничего не пророчишь.
Не смотришь на то, что уже позади.
Иди, куда хочешь. Иди, куда хочешь.
Вот – дверь распахнулась. Ну что же – иди!
15.01.05
«Пока мы заняты собой…»
Пока мы заняты собой,
душа – как мелкая посуда:
для жизни места нет, для чуда,
есть лишь для мелочи любой.
А если море – а не пруд?
А если небо, если птицы?
Пусть чувства наши подрастут
и пусть душа освободится.
Что в нас поместится? Ушат
воды. Увы, и смех, и горе!
Есть те, кто не принадлежат
себе – в них эта ширь, в них море.
Вот человек идёт, а в нём
(не слышишь разве?) – плещут волны.
О, те, кто морем, миром полны —
мы к ним как бы невольно льнём!
У них душа – такой сосуд
громадный: всё в себя вмещает!
Она не судит – что ей суд? —
всё принимает, всех прощает.
15.01.05
«Море – серое, небо – серое…»
Море – серое, небо – серое,
и ворона сидит на столбе.
Так смотри, чтобы полною мерою
этот мир отразился в тебе.
Этот столб – наподобие трона
для вороны. Так что ж ты, злодей,
равнодушно глядишь, полусонно? —
вместе с ней этим миром владей!
Царь природы – учись у вороны.
Каркнет, всем возвещая: я тут!
Или здесь ты давно посторонний,
и тебя эти дали – не ждут?
Видишь, как распахнулись пространства?
Горизонт очень чёток, свинцов.
О, хоть взглядом, хоть мысленно странствуй,
будь достоин, в конце-то концов,
дара (сам он идёт тебе в руки!),
меры моря и меры небес,
всей безмерности зимней округи —
жив покуда, пока не исчез…
16.01.05
«В мире шумном и болтливом…»
В мире шумном и болтливом —
очень просто стать счастливым:
лишь замедли жизни бег
и закутай душу в снег.
Мы у сумрачного неба
просим снега, а не хлеба,
просим, словно откровенья,
очень тихого мгновенья.
Чтобы нежная прохлада
лба коснулась, как рука.
Больше ничего не надо.
Снег идёт – и жизнь легка.
Средь забот привычных, бедствий —
он напомнит нам о детстве
и исчезнет без следа.
Нам бы снега! Нам бы стужи!
…На асфальте только – лужи,
только грязная вода…
18.01.05
«Вот неба с морем сдвоенный простор…»
Вот неба с морем сдвоенный простор,
существованье с подлинным размахом.
Когда б мы не были объяты страхом,
случайно вниз на миг бросая взор,
о, если б были мы подобны птахам,
когда бы не боялись высоты,
когда б, как корабли, стремились в дали…
Гляди на вниз бегущие кусты.
Пусть мысли будут строги и просты,
под стать покою моря цвета стали.
К тебе взывает всё. А ты – каков?
Гляди с обрыва. Глупо суетиться.
Ведь над тобою – горы облаков,
перед тобою – мир без берегов,
твоя высокая минута – длится.
Гляди ж, объят бессолнечным простором.
Но и потом – его не позабудь,
живи, мечтая о свиданье скором.
Сколько многое покажется лишь вздором,
когда ты сам открыт и видишь суть…
18.01.05
«Просыпаешься в час предутренний…»
Просыпаешься в час предутренний.
Что-то спать тебе не даёт.
Может, это твой голос внутренний.
Плачет он, или, может, поёт?
Ах, услышь его и ответь ему —
тут ведь даже слова не нужны,
ты ответь ему хоть междометьями,
только были б они нежны!
Он, бедняга, жаждет общения,
как детёныш, как женщина он,
а ответят – через мгновение
успокоено падает в сон.
…Просыпаешься – звук незначащий,
слабый звук где-то там, за стеной:
женский голос, как будто плачущий,
отвечающий ей иной.
Может быть, не хватает малости
для того, что проститься с тоской:
женский голос, как будто жалующийся,
успокаивающий мужской.
Спать, конечно же, не мешало бы,
спицей сны кружевные вязать.
Но ведь нужно высказать жалобу,
ночью что-то кому-то сказать…
21.01.05
Медитации в кабинете горного воздуха
1.
В небеса гляди во все глаза,
словно это и твои владенья.
Стой же здесь, где вихри, где гроза,
где энергий мощное гуденье.
Слышишь? – в каждой клеточке твоей
словно бы энергии избыток.
Воздух этот лёгкий, колкий – пей,
этот опьяняющий напиток.
Пей – покуда ближе к небесам,
к этой бездне синей, бездне чёрной,
сверив на вершине этой горной
время по космическим часам.
2.
Закончена работа восхожденья.
Гляди. Дыши. Так вот он, тот покой,
которого так жаждал каждый день я?
Всему, что ниже – помаши рукой.
Конец ли это странствиям твоим?
Ты на вершине. Так куда же выше?
Как хорошо! Живём – покуда дышим.
Покуда дышим – высшего хотим.
19.01.05
3.
Себя забыв, в какой-то сладкой дрожи,
ты тычешься куда-то наугад,
мешок бросая из костей и кожи.
Между тобой и миром нет преград.
Ты забываешь прошлой жизни бред,
как бабочка, ты покидаешь кокон,
чтоб наконец-то вылететь на свет.
Ну что ж, гляди на мир прозревшим оком.
В лазурную проваливается бездну
твой взгляд. Не страшен свет, что бьёт в глаза.
Душа – теперь тебе уже не тесно?
Гляди, гляди на горы и леса…
Страх позабыт. Ты ко всему готова.
Всё вместе: высота и красота.
Ты – лист, слетевший с древа мирового,
летящий в даль, которая пуста.
Лети, душа – но вновь ко мне вернись,
опять смирись, веди со мною споры…
Иль не дано уже спуститься вниз,
туда, откуда не видны нам горы?
20.01.05
«Проснулся. Лоб ощупал. Бок…»
Проснулся. Лоб ощупал. Бок.
Да, это ты. Всё тот же. Здесь.
Очнись, и факты трезво взвесь,
и сделай вывод: одинок.
Легко тебе иль нелегко —
гляди во внутреннюю тьму.
Пролезть в игольное ушко
тебе придётся самому.
И незачем себя жалеть —
есть бытия ещё глоток!
Кто одинок – свободен впредь,
как дерево или цветок.
Житейскую умерив прыть,
из одиночества гляди.
Легко ли камню камнем быть —
ещё узнаешь, погоди…
22.01.05
«Всех, кто в твоём сознанье поселился…»
Всех, кто в твоём сознанье поселился,
всех, кто болтать без умолку готов,
расположился в кресле, развалился,
чтоб затопить тебя потоком слов,
друзей, знакомых, паче всех – родных,
они-то (с виду смирные овечки)
пожалуй что опасней всех иных,
цепляются за место возле печки,
почти что прикорнут возле неё,
о чём-то незначительном болтая,
и ты уже впадаешь в забытьё,
как книгу, жизнь свою рассеянно листая —
их всех до одного – из головы,
гони, не вспоминай, забудь на время!
Чтоб в самом деле – ниже стать травы,
воды быть тише. Словом – сбросить бремя.
И лишь тогда: что видишь – видишь сам,
и с мыслью мысль неторопливо свяжешь,
притихнешь, палец приложив к устам,
прислушиваясь… Лишнего не скажешь.
24.01.05
«Был ночью мороз, ибо лужи затянуты льдом…»
Был ночью мороз, ибо лужи затянуты льдом,
а утро – дитя, улыбающееся беззаботно.
Ему я в ответ улыбаюсь. О грустном – потом.
Сейчас – о хорошем, о главном. Дыханье – свободно.
Спасибо, январь, ибо было так много весны!
Спасибо за всё! За ледок, что хрустит под ногами.
За то, что ты словно приснился, как зимние сны,
просторные – с морем, деревьями и облаками…
24.01.05
«Снег шёл всю ночь. Он шёл упорно…»
Снег шёл всю ночь. Он шёл упорно,
хоть знал: его не долог век.
И всё, что прежде было чёрным, —
всё выбелил упрямый снег.
Его ещё не истоптали,
ещё он девственен и цел.
Он словно открывает дали
(там, впереди – просвет, пробел!)
Ах, сам я – как трава под снегом,
зимой зелёная трава!
Но должен быть я человеком,
миг жизни облекать в слова.
Кто я в твоём, природа, храме?
Но время замедляет бег,
и благодарными губами
я выговариваю: снег!
26.01.05
«О, море, шуми напоследок, шуми!..»
О, море, шуми напоследок, шуми!
Опять ты со мною простишься надолго.
Я буду уже не с тобой, а с людьми —
средь них потеряюсь, как в сене иголка.
А если найдусь – то тебя вспомяну,
твою неуёмно живую громаду,
твою несговорчивую волну,
с которой и Богу, должно быть, нет сладу.
Волну, что вскипает у берега пеной,
что влагой распластывается передо мной.
Ну вот и дождался я встречи мгновенной.
А новая встреча – с другою волной.
О, море, шуми без тоски и печали,
веди нескончаемый свой разговор,
тверди: нет конца. Всё что живо – в начале.
Есть лишь начинанье. Волненье. Простор.
27.01.05