Спешим, а жизнь ветшает с каждым днём… Ткань расползающейся жизни – сшить! Предполагаем жить, и глядь – как раз умрём. И всё таки – предполагаем жить! Есть ежедневный кропотливый труд. А не успел – дыра и там, и тут. Но не гляди в неё, в ничто, туда, где Леты серебристая вода, где даль забвенья, колыханье трав… Есть право жить. И лишь живущий – прав. Трепещет, отрясая смертный прах, душа. Летит, одолевая страх, и уплотняет воздух под крылом, и выбирает меж добром и злом. Она глядит на нашу жизнь с высот, не видя ни пробелов, ни пустот. И не считается с календарём, и не спешит – хотя резон спешить. «Предполагаем жить, и глядь – как раз умрём…» А всё таки – предполагаем жить!

«Как дай вам бог любимой быть другим»… Другим? И он целует губы эти? Неужто так и быть должно на свете, мир в самом деле должен быть таким, чтоб та, что любишь, не была твоею, чтоб разводила нас судьба назло? И, следовательно, всё, чего я смею — желать, чтобы другому повезло? «Как дай вам бог любимой быть…» Любимой! Преображённой. Позабывшей страх. Как дар великий, Господом даримый. Такой же, как в несбыточных мечтах. Покуда любим – мы причастны к тайнам, читая бытия благую весть. «Как дай вам Бог…» И в самом деле – дай нам, Господь! Не отнимай того, что есть…

Умом своим мы дорожим, как домом, что защищает нас от всех невзгод. …Упали двери, взломанные ломом, гуляет ветер, виден небосвод… Поехала, как говорится, крыша. Покоя нет от солнца и луны. Дожди затопят. Звёзды станут ближе. И места нет для тёплой тишины. Увидишь мир как будто бы с изнанки. Сознанье – по ту сторону вещей. Бессильны мира малые приманки, копи свои прозренья, как Кащей. Не дай мне бог с ума сойти! Нормальный — как все. И всем игрушкам ярким – рад. Мир этот принимая за реальный, (хоть он дыряв – и хватит ли заплат?) И неразумье, злоба – хлещут в щели. Круг света малый, остальное – тьма. «Не дай мне Бог…» А, может, в самом деле, — махнуть на всё рукой, сойти с ума?

Пошли мне сад – обычнейший, не райский, где тишина в пространствах меж стволов, гудит пчела, и воздух веет майский, и небосвод темнеющий – лилов. Пошли мне сад, где всё – нерукотворно. Всё – в этот миг, и ничего – повторно! И облако – как облик бытия, меняется, живую суть тая… Пошли мне сад, в котором я, как птица, могу присесть, на каждой ветке – свой. Где наконец-то может уместиться душа, ныряя в небо головой. Пошли мне сад, который небо держит, не дав ему в грозу упасть в траву, и где не слышен будней лязг и скрежет. Пошли мне сад – покуда я живу…

Да, я умру – ведь всё живое хрупко. Почти как сгусток дыма – человек. Я впитываю всё, что есть, как губка, гляжу, почти не прикрывая век. Я пропустить боюсь мгновенье счастья, сирени взмах, лик красоты земной. Так улыбнитесь – это в вашей власти, и полюбите этот мир – со мной. Вписав меня в пейзаж – мой облик сверьте и с деревом, и с облаком над ним. Вы можете спасти меня от смерти одной любовью – и ничем другим.

Я должен жить, поскольку фонари горят, луна проглянула сквозь тучи. И даже боль, которая внутри, тупая, злая – всё же смерти лучше. Я должен жить, хоть воздух так шершав, свет – резок, в угол хочется забиться, и хоть на миг, глаза прикрыв, забыться, горячую ладонь ко лбу прижав…

Ещё помедли, солнце, оглянись, и ты застынь в небесной сини, птица. Вечерний свет, роднящий даль и близь, стирает слишком чёткие границы. И мы с тобой, как никогда, близки — день уходящий, жизнь, что смотрит в очи. Вослед всему гляжу я без тоски, не опасаясь близящейся ночи. Я в сумерки войду – почти как брат всему, забыв гордыню человечью. И облаку, и дереву я рад, и тишине – дыханием отвечу. И встречу первую звезду, как друга (я так же вспыхиваю и дрожу!) Как я тобою окружён, округа — и как я сам над всем, что есть, кружу (как бабочка, как над цветком пчела!) Как вглядываюсь, волю дав оглядке! Ещё продлись, играй со смертью в прятки, жизнь, в темя тьмы вонзаясь, как игла. Мой облик – словно облако: черты его размыты, со Вселенной слиты. И прошивает космос луч звезды той нитью, чьи концы-начала скрыты.

Вот лес сквозной, воздушный, – все вершины к высоким небесам обращены. Он сам – картина иль сошёл с картины? И мы, войдя, как будто смущены. Мы тишины не слышали, мы спины не распрямляли, глядя в небеса. Мы так обычны, слеплены из глины, но всё же от забот на полчаса отрешены. И белкой по стволу наш взгляд поднимется, и к облаку подпрыгнет, и в воздухе как будто храм воздвигнет, и в этом храме пропоёт хвалу. Деревья – к небу поднятые трубы, и лес – орган, и каждый звук весом. Сейчас стволам не снятся лесорубы. И весь пейзаж – молитвенный псалом.

С возвращеньем, душа! Ты откуда явилась, скажи? Словно в форточку, чуть приоткрытую мною, влетела. Неужели я жил целый час или день – без души, ну а тело моё – пило, ело, чего-то хотело, и держало в руке бессознательно книгу ли, пульт управления телеканалами, может быть веник, размышляло о том, что, похоже, опять мы без денег, и что смерти внезапной страшнее коварный инсульт? Где была ты душа? Ты ведь бабочка, ты ведь легка. Что заботы тебе? Ты везде беззаботно порхаешь и, волнуясь из-за малейшего пустяка, пылко веришь чему-то, смешные надежды питаешь. Ах, с тобой – только в детство впадать, без тебя же – скучать. Стекленеют глаза, в телевизор глядящие слепо. Ты вспорхнула? Ах, значит, всё сызнова можно начать. Ты вернулась, душа? А с тобой – и деревья, и небо…

Да, хоть криво иди или прямо, путь свой горький и сладостный для, ждёт в конце неизбежная яма, всё поглотит сырая земля. Всё? И прочерк меж датами – это жизнь, что стала короткой чертой? Смею думать, что в жизни поэта смерть является лишь запятой. Ибо Дух, воплотившийся в Слово, не в земле, не в могиле, не тут, — из пространства взирает такого и земных не считает минут! Ах, не в том ли живым утешенье? — полон мир голосами, не пуст… И не верующий в воскрешенье — слышит шепот не смолкнувших уст.