За днями дни – как в музыкальной гамме. Семь дней – семь нот, знакомых наперёд. И вдруг со счёту сбился: под руками нежданная мелодия мелькнёт. Переполох и стыд: в какие двери, сбежав из-под опеки ремесла, вошла она? И вот, глазам не веря, руками тронешь два её крыла. Она забьётся к комнате, как птица, и вылетит в открытое окно. …Позволь, судьба, мне снова ошибиться — я музыки не слышал так давно!

Любимый мой, о, Вольфганг Амадей! Еще играй, еще душой владей, Как ветр лети, и желтую листву срывай, – пока я музыкой живу. Покуда я – как дерево, как лес, покуда звук последний не исчез… Когда блуждаю я во тьме забот, — скажи мне, в ком твой дух тогда живет? Кто б ни был он – завидую ему. Он и во тьме – такую знает тьму (живую! шевелящую листвой!) Ах, Амадей… О, Вольфганг… Боже мой! Ему – с благословения небес — вручают звук, который не исчез, гонцу в одной из лучших эстафет, которой впрямь конца и краю нет.

И за окном погода – чудо как хороша. Весна перестала стесняться себя, расцвела. И на пластинке – Шуберт, и звук, дрожа, проплывает мимо меня и мимо стола — прямо в пространство вселенское – невозвратим! В музыку эту вслушиваюсь, не дыша. Звук улетает. Вот и другой – за ним. И не понять, отчего не на месте душа. Где её место? Быть бы как музыка. Как это растение. Даже как стул, на котором я сижу. Как любой существующий в мире пустяк. Быть. Пребывать. Возрастать, окружённый простором. Без опаски себя открывать, как весною окно. Ощутить полноту бытия – эту тяжесть живую. От себя уходя – быть со всеми и всем заодно, и к себе возвращаться, описав во Вселенной кривую. О, воистину быть! Чтобы крепче держала земля. Чтобы длилось и длилось вне времени чудо. Это Шуберта звук. Это сладкая тяжесть шмеля. Узнаёшь эту землю, душа? Ты и вправду – отсюда?

Жизнь уходит постепенно. Осень. Холод. Увяданье. Только музыка Шопена — словно бы первоизданье. Только музыка Шопена все свежа и дерзновенна. Юный холод. Чистый пламень. И с души спадает камень. С этой страстью, с этой грустью жизнь идет, как реки к устью, как концерт идет к финалу, словно бы и не бывало? Ах, быть может, в том и дело: хоть листва и отшумела, хоть мазурка отзвучала, нет конца и нет начала. Пусть ничто не повторится, все в природе растворится. И бессмертия порука — отпечаток тайный звука. В небе тихом, ветре юрком (сколько хватит им таланта) продолжается мазурка даже и без музыканта. Дышим воздухом? Неправда, дышим музыкой нетленной. …Мост между вчера и завтра — вечность. Звук ее мгновенный…

Под алмазной иглой – эти несколько фраз, эти чуть старомодные радость и нега. Позабыть обо всем, что случилось при нас, убежать из увечного нашего века. Слышишь? Время как будто ничем не рискует, ни о чем не тоскует. Кружит и кружит. Это вечность, забывшись, мазурку танцует, Это воздух шопеновской нотой дрожит. Видишь легкие тени, бессмертные тени? И все глубже и глубже в свой слух уходя, позабудь обо всем, даже и о Шопене, Слушай звуки как будто бы капли дождя. Только воздух вдохнешь – вот и жизнь пролетела. Только выдохнешь воздух – пора умирать. И взлетает душа – неуклюже, несмело, разучившись вне времени жить и летать.

Что на нотной полочке? Си бемоль? Жизнью мне подаренный звук возьму. Радость обещает он или боль — может, на исходе дня и пойму. Я настрою правильно каждый звук, чтоб вместить гармонию бытия. Выпущу мелодию свою из рук, словно бы она уже не моя. Но не слишком много ли громких нот — превратиться в музыку не спешат? Может быть, и жизнь моя – пропадёт. Тихая, задумчивая… Заглушат! В воздухе, разорванном на куски, реактивным грохотом, ревом толп, не услышишь музыки чужой тоски (словно ты глухой, как из бетона столб). Может быть, и слушает только Бог, что включил заранее магнитофон. Ты играй, не спрашивай, есть ли прок, потому что главное – верный тон. Только не сфальшивить бы, не схитрить… Не бывает истины – без лица! А судьбы мелодию сочинить — всё равно, что быть собой до конца.

Капля за каплей, нота за нотой падают в вечность, в ней исчезая. Жизнь моя, ты, как всегда, за работой, — длись, бесконечных трудов не бросая… Строя гармонию. Стоя на страже. Смысл неслучайный – в случайность влагая. Время уходит – а музыка та же. Музыка та же – хоть нота другая. Время зажато в руке и крошится. Сам я – в своей же участвую драме. Может быть небо – как диск, что кружится, вечность, озвученная голосами? Звук улетает в небесные сферы. Зря ли истратил я жизнь, как монету? Пусть не хватало мне меры и веры — может быть, Бог слышит музыку эту? Все, что случалось – радость и горе, всё, что как тяжесть привычно мы тащим, — всё на свободе, всё на просторе, в этом пространстве… Безмерном… Звучащем.

О чём болтаем мы, о, что мы мелем! А там, вверху, как прежде – хор светил. Пока считаем, складываем, делим, пока куда-то из последних сил спешим, пока, как персонажи в драме, мы произносим не свои слова, пока мы врём – ты, музыка, над нами! Есть у тебя особые права на наши души, что совсем оглохли, на судеб непредвиденный зигзаг. Не ведаем, кто дирижёр – не Бог ли? Но знаем: нужно сделать верный шаг. Одной симфонии великой звуки — мы все! Иных уж нет, а музыка – звучит. Тот, кто о вечности задумался в испуге — её услышит, если замолчит.

Мы только и твердим: вот времечко настало! Пожалуй, наша тьма – темней других ночей. И больше нет уже, как будто не бывало, для Моцарта – ушей, для Пушкина – очей! Где вечные слова, от коих души – крепли? Где звук врачующий – чтоб сделать полный вдох? Глаза, объевшись всем, что жаждали – ослепли. От лживой болтовни – едва ль не всяк оглох. В безумной кутерьме вселенского вокзала — тех звуков золотых теряются следы… Неужто муза здесь случайно ночевала? Вот дева… Не она ль? Её глаза – пусты. Мы жить обречены во времени незрячем. Оно – не видит нас. Невидимый – стою. Нет дела никому, смеюсь я или плачу, иль Мандельштама ласточку пою. Ты, время без очей, божок глухонемой, чудовище в крови!.. Ты – словно зверь, космато! …А где-то грек судьбе даёт ответ прямой. А где-то – помолчат, склонясь пред тем, что свято. Вот время, как ручей – застенчиво поёт. Вот время – хмурит лоб, задумавшись глубоко. Вот – ускоряет ход, и прошибает пот. Вот – рвутся провода. Беда! Искрит! Бьёт током! И лица – судорога искривит! Но верю: может быть, за дальним поворотом — и Пушкин бодрствует, и Моцарт – всё не спит. И жизнь идёт – не то, чтобы по нотам, а всё же – день за днём (так, как за звуком – звук). Всё знает строй и лад. Мелодия творится! Ах, не крошится звук, не падает из рук, а выпевается и говорится! Неужто это – здесь? Не на другой звезде? Не там, где время нас не замечает? Не исчезает жизнь и слово – в пустоте… И музыка звучит… И бабочка – летает…

Приподнимись на цыпочки, взгляни на небосвод: играет Бог на скрипочке, и звёзды – вместо нот. И, может, ты единственный, кто слышит и поймёт, откуда звук таинственный, о чём, куда зовёт… Ты в этом зале, в вечности. Прокрался, словно вор. Должно быть, по беспечности забылся билетёр. Нет жизни тесной, узенькой — читай весь мир с листа! Преображает музыка и лечит красота. Мы музыкой повязаны, вступив в незримый круг. Что быть не может сказано — уносит в клюве звук. Не зря звучишь ты, мучая — чтоб ширилась душа. Со всем войти в созвучие, гармонией дыша! Ах, в самом деле, кто же я — всему не враг, а друг? Я, может, скрипка божия и ввысь взлетевший звук… Бог, поиграв на скрипочке, кладёт её в футляр. Приподнимись на цыпочки, прими безмерный дар.

Эти пудренные парики… Молодые – как старики. И один, в парике седом, — в упоении молодом. Это жизнь, что влетела как птица. Он живой, он слишком живой, и уж это ему не простится, и рискует он головой. Знает: есть у всего изнанка. Ярок свет – значит, ночь темна. Даже самая малая ранка — смертной болью пронзит до дна. Бодрый звук – долетит до Бога. Жизнь, как пунш, загорится огнём. Но трагическая подоплёка у всего, что радостно пьём. Словно облако – скрыло радость. Словно сумрачной стала даль. Бытия горчащая сладость. Красоты великой – печаль. Веселитесь, беспечные юноши. Ваше счастье – вода в горсти! ..И слезника, горчащая в пунше, никому не заметна почти.

Прощайся, Моцарт, с красотой. Уходит время красоты, как воздух Вены, молодой, чьи букли чинно завиты, волшебной и полухмельной, воздушной, лёгкой, кружевной… Малыш крылатый с высоты, шалун ребячливый, Эрот глядит на тех, кто там внизу в своё грядущее идёт, блуждая в буднях, как в лесу. На тот в наушниках народ, большой не ищущий судьбы, твоих не ведающий нот, восторгов, горестей, мольбы… Прощайся! Хоть безумно жаль, что этот хмель, что этот звук уносятся куда-то вдаль, и время падает из рук. Прощайся, Моцарт! Свет погас. Я слышу зала пустоту. Прости нам, если слышишь нас, всей нашей музыки тщету. Прощай, пленительность речей… Хотя под чьей ещё рукой, с такой мелодиею (чьей?), с печалью, с радостью такой, — под чьей рукой, когда и где танцует бабочка-душа? Ни на земле… Ни на звезде… Ах, жизнь и вправду хороша, пока еще хватает нот и звук не гаснет на ветру… Прощайся, Моцарт. Век не тот. И ты умрешь. И я умру. Ты словно показал нам рай, но слушать как тебя в аду? …О, Моцарт, не спеши, играй, я звук на память украду и буду жить, едва дыша, держа в руке пригоршню нот, пока ещё моя душа твою мелодию поет.

В моей душе поёт согласный хор, незримый хор, в котором голос мой, невзгодам и судьбе наперекор, как бы восходит к небу по прямой. Среди скрежещущих житейских нот, средь шума, оглушающего вас, как будто бы сошедшую с высот, пропеть одну из музыкальных фраз, Ты, музыка бессмертная, права, вселенную держа в своих руках. Что б ни было – гармония жива, хоть и таится где-то в тайниках. На части б мир рассыпался, когда б гармонии исчезла благодать, и хор в душе бесчувственной – ослаб, и музыке пришлось бы замолчать.

В этом мире – не любят, не верят? В этом мире – как в тёмном лесу? Тут хоронят охотника звери, лицемерно роняя слезу. И в хвале упражняясь совместной, так фальшивят – тошнит от похвал! А охотник – был странный и честный. Никогда ни в кого не стрелял! Пел он песни – и птицы поближе подлетали – запомнить мотив! И листва шелестела потише. И ручей был не так говорлив. Он, охотник – природы работник, он проник в её тайный подвал. И волшебную ноту, негодник, он подслушал или угадал. Ноту «до»… До всего. До начала! Ту, в которой звучит тишина. Ту, которой бы нам отвечала эта жизнь, что нужна и нежна! Тайна звука – любовная тяга. Знал её легендарный Орфей, оттого поплатился, бедняга. Нам без этого – жить здоровей. Зря ль певца растерзали, убили? …Не нужны уже пуля и яд. И шикарные автомобили над певцами истошно гудят. Веселятся, со смехом хоронят всё высокое – ибо старо! Вот перо с неба птица уронит, — а зачем нам жар-птицы перо? Нам не максимум нужен, а мизер. Нам – обед и налаженный быт! Вот и врёт без конца телевизор, а мобильник – в могилу звонит.

Дуди, дружок, играй, рожок, пока не стёрли в порошок, пока ты жив – среди потерь, пока есть в будущее дверь, пока есть звук, пока есть цвет, и есть вопрос, и есть ответ. Звучи, рожок, дуди, дружок, пока я не костей мешок — живой и настоящий, покуда пью пьянящий сок минуты преходящей. Дуди, дружок, рожок, играй! Покуда звук взлетает ввысь, — не знает края жизнь (где край?). О, музыка, будь так добра — на ниточке из серебра держи меня, не оборвись. Играй, рожок, дружок, дуди, мани меня, зови, буди, пока хоть что-то – впереди, и некий ритм живёт в груди. Пусть жизни ход излишне скор — веди в обещанный простор. Упасть бы, как птенец, в траву, в немыслимую синеву…

Звук поднимается всё выше, выше, он небесам в покое быть не даст. Какое ликованье я услышу! Какой откроется мне боли пласт! Вот молотилка, страшная, большая (о, нам, ещё живым – не угрожай!) — тела кромсая, головы срезая, кровавый убирает урожай. В ней словно бы космическая сила всё перемелет, уничтожит, съест! Саму себя ещё ты не забыла, душа, посаженная под арест? Безумствует, ликуя, в партитуре убийственно грохочущая медь! Но ты, стоящий посредине бури, всему тишайшим голосом ответь… Интеллигент, задумчивый очкарик, бесстрашно всё, что думаешь, скажи. Ты мирозданье, как воздушный шарик, не отпускай, на ниточке держи! Вот голос птицы – вписан в закорючки на нотном стане… Что за тишина в лесу, что по ту сторону колючки, что в средоточье бедствий не слышна? Да, лишь у птицы – голос человечий! Что ей – какой там на флагштоке флаг? Неведомы Освенцима ей печи — как и соседствующий с ней Гулаг. Лишь в глубине страданья – мы не лживы. Спасает голос тайной тишины. …Суть в том, чтоб души, души были живы, великой музыкой воскрешены. Мы – люди или винтики системы? Не вытряс души страх, что всех нас тряс? И вот в финале вы сошлись – две темы: машина смерти и народный пляс. Кто там ещё – о личности взывает? Вот где, увы, на самом деле жуть. Всеобщее веселье убивает… Да, живы мы. Но разве в этом – суть?