Обезьяна генетически совпадает с человеком на 99% Я на один процент – не обезьяна. И нет ли в этом некого изъяна? Вот – нет хвоста. Цеплялся бы хвостом за ветку. И не нужен был бы дом. Я на один процент не обезьяна, и вот играю я на фортепьяно, и занят чем-то вообще – не тем, и даже если голоден – не ем. Поскольку рифма мне нужна сначала — шепчу я что-то воспалённым ртом. Мне в этой жизни – смысла не хватало. А суп, конечно, нужен. Но – потом. Я на один процент не обезьяна, и потому веду себя так странно, где нужно плакать – я порой смеюсь, где нужно испугаться – не боюсь. О смерти знаю – но живу без страха. Хватай банан! Я упустил момент. Я всё же человек. Не горстка праха. Во мне душа… Всего один процент!

Люди мрут, как мухи. Мухи мрут, как люди. Что-то ты не в духе — и лежишь на блюде. Видишь – влипла тётка (мухой – в каплю мёда). Умирай же кротко на глазах народа! Раздражает всякий труп. Смерть цинично точит зуб. Трупы незачем беречь. В мусорный совок их, в печь …Жизнь моя – как муха — бьётся о стекло? Вот и Смерть-старуха. Время истекло.

Вот человек. Он нечто – иль ничто? Он снял свою личину, как пальто, и вот на месте глаз его и рта — клокочущая жаждой пустота. Не знаем мы, чем это всем грозит. На нём пиджак. Под пиджаком – сквозит. И этот ветер, ветер ледяной — страшней чумы – над нами, над страной.

Увы, не люди – жизнь сама как будто бы сошла с ума! Глядит рассеянно – не в оба. Идёт как будто не всерьез. И в злобе дня – не видит злобы, от грязи не воротит нос. В магнитных бурях – пляшет стрелка. Неладно – с совестью, с душой. Мы дружбу кончим перестрелкой иль просто сварой небольшой. Любовь придушим полюбовно, расстанемся без лишних фраз. Поскольку в жизни всё условно, как на экране – жми на газ! Что нам поэт, мыслитель, гений, тот, чья строка из серебра? Вперёд – без лишних размышлений о смысле жизни и добра. От истин – лишь в ушах мозоли. И отрекаясь без стыда от них – мы вырвались на волю. Вперёд! Вот только б знать: куда?

Душа – это что-то большое, — как небо в тебе (что сокрыто). Она не оставит в покое среди повседневного быта. Ах, жить бы в согласии с нею — надеясь и не унывая! …Смыкается жизнь – всё теснее, свободы душе не давая. Душа в тебе? Или душонка? В ней чувство – не больше мышонка, и мысль – словно птица, что в клетке, а не на качнувшейся ветке. Что вместо всех ширей и далей? Итог – калькулятор итожит. И даже цианистый калий едва ли, едва ли поможет.

Не хватает времени, чтобы жить во времени. Дождик бьёт по темени? — зонтиком прикроемся. Но куда мы денемся? Как от века – скроемся? Мы какого племени? Бог ведёт нас, рок ли? Мы в потоке времени — даже не промокли. Мчатся стрелки лихо, всё стремясь друг к другу. Словом перемолвиться — и опять по кругу? Радуясь ли, вздоря ли, мы дорог не торили. Попадём в истории, хороня историю. Время, что не трудится, — лишь напрасно крутится. Ну а стрелки – вертятся, чтоб со смертью – встретиться?

Плод с какого сорвали древа и не знали, что в нём отрава? И всё правое – стало левым. И всё левое – стало правым. Мы в уме – хотя и не в здравом. Нас понять не пытайтесь – где вам! Ведь всё левое – стало правым, а всё правое – стало левым. Всё навыворот. Наизнанку. Вместо истины – что угодно. И политиков перебранку — слушай вместе с песенкой модной. Матерщина и крики «браво», топот, свист и слова припева: Хорошо, что левое – право! Хорошо, что правое – лево!

Он пел тоскливо, безнадёжно, мрачно, надрывным плачем оглашая ночь, о том, что он – несчастный неудачник, и мы ему обязаны помочь. Он маргинал – и нужно взять бы в толк: быть жертвой добровольною – наш долг! Иначе он умрет. Уже иссякли все силы! Крови каплю! Крови каплю! …Как тонко ныл комар, как грустно пел о том, что крови выпить не успел. Искал меня, вперяя взгляд во тьму. А я не посочувствовал ему. А я уснул, спокойный и счастливый, не слыша писк томительно-тоскливый. Неужто я – лишь эгоист и гад, и, кажется, совсем не демократ?

Душа – как сушёная вобла! (конечно, годится под пиво). Увидев, что лживо, что подло — она не взовьется ретиво. А высохла – в жизненных гонках, в большом коллективном забеге, когда не до нежностей тонких: от банка б – успеть до аптеки. И дальше – с таблеткой – к успеху! Кто – в Кремль, ну а кто – в крематорий. И только тогда не до смеху, когда нет бензина в моторе. А хуже – коль нет зажиганья. Нет искры в душе. Нет порыва. …И меряю жизнь я шагами. И вглядываюсь неторопливо.

После паденья на стройке с четвёртого этажа — понял, что жизнь худая – была ещё хороша. Пенсия – на лекарства, в кармане нет и гроша. До отвращения – трезво. И вовсе нет куража. Видно, пока летела, с телом летела душа, что-то сказать хотела, слова на части кроша. Вылетела. Зависла. В небо ей ходу нет. Скучно. Муторно. Кисло. Жизни привычный бред. Думал я, думал, думал – понял, валяясь на койке: я – не жив, и не умер. И мне подобных – сколько! Калеки – увы, навеки! У всех – душа не на месте. Скрывают страшный диагноз: совести нет! И чести. А говорили…рили… По телевизору врали… Едут автомобили. Люди ли в них? Едва ли. Все, как и я, калеки. Кости и мясо. Туши. Улиц уносят реки наши тела. Где души? Доктор, мне очень худо! Что за болезнь, скажи? Толпы людей повсюду! И – ни одной души…

Я живу в городе Постсдан. Можно расслабиться и лечь на диван, наконец-то вытянуться во весь свой рост, и закричать ликующе: сдан пост! Пост сдан. Я не страж городских ворот. И не сторож брату я своему. Если ценности духа грабит народ — никого не сажают за это в тюрьму. Может, ценности эти и хороши, — да за них уже не дадут и гроша. Говорят, что полезны они для души, но врачи не ведают, где душа. Я сдал свой пост, я не на посту. Я, читавший Канта, про нравственный долг и не вспомню, в небе увидев звезду. Но порой хотел бы завыть, как волк. Кто его знает, что за тоска летит и свистит – мимо виска. И её комариная нота беспредельна, как наша свобода.

Хоть знаю, что сегодня на обед, и где я буду в шесть часов, к примеру, — но в череде событий даже бред вдруг обретает логику и меру. Неужто всё предопределено? Конечно, ты умрёшь, но неизвестно когда. Возможно, умер ты давно, — а всё же занимаешь чьё-то место. Порой за мысль мы принимаем вздор и любим тех, с кем в безнадежной ссоре. О, эта жизнь, попавшая в зазор, — как трудно ей понять себя в зазоре! Должно быть, Бог – не физик, а поэт. Детали мира не пригнал он плотно, и потому сквозь щели виден свет, Бог весть откуда льющийся свободно.

Говорил Малевич: «Я супер-Матисс, всем Матиссам теперь – хана. А погубит живопись супрематизм — разве в этом моя вина? Вот и Шёнберг – музыку погубил, потому что – пришла пора. Мой квадрат – чернее всяких чернил, он – космическая дыра!» …Человека вычертил геометр. И квадратна его голова. И слова уносит безумный ветр, ибо смысл потеряли слова. Но квадратным становится звук. И свет — поглощает квадратная тьма. И доносится к нам – сквозь тьму и сквозь бред — «супремация, супрема…» Малевал Малевич – теперь утрат не исчислить. Солгал пророк! Запереть Малевича в чёрный квадрат и повесить амбарный замок? Опоздали – ему уже чёрт не брат. На могиле его – чёрный снег. И найти ли отсюда дорогу назад, в мир, где ты ещё человек?

А ты ещё бормочешь что-то вслух, рифмуешь всё упорней и упрямей, пока не клюнул жареный петух, пока судьбу не озарило пламя. И рифмой ли заклясть разгул стихий? Вот – над Гоморрою, вот – над Содомом… Вот – над соседним, вот – над нашим домом… И чем тогда помогут нам стихи?

Город разрушен. Воет сирена. Крупная надпись: «Только – не нена…» Это призыв? Иль прощальная весть? Дальше уже ничего не прочесть. Ибо обрушена дома стена. Что здесь за истина погребена? С чем здесь – в одной незаконченной фразе — неумолкающее несогласье? Поздно. Не поняли. Город разрушен. Значит, и смысл погребённый – не нужен. Что ж я пытаюсь распутывать нить и недосказанное – договорить? Словно и сам я – не без вины. Два этих «не» на фрагменте стены. Буква за буквой на камне – отдельно. Непонимание наше – смертельно! Лучше догадка, неполное знанье. Ибо смертельно – непониманье. Не понимая, для виду киваем, ну а потом и, глядишь, убиваем. «Только – не ненавидеть!» Попробуй справиться вправду с собственной злобой! «Только – не ненавидеть!» Призыв к тем, кто вчера ещё, может, был жив. … Ждать ли, что всех будут в мире любить? «Только – не ненавидеть!» – чтоб жить.

Спи спокойно, моя радость. Бунт народный – это гадость, это толпы, это флаги, смесь из злобы и отваги, это ор и мордобой… Спи спокойно. Бог – с тобой! Псы, во сне ошейники сбросив, – спят как дети. Спят и те мошенники, спят, увы, и эти… Все уснули: голубь, дятел, милиционер-предатель, и зелёный спит кузнечик, и – в зелёном – человечек! Пятен нет нигде кровавых. Нет ни левых, нет ни правых. Закричав: «Я всё же – крут!», Лилипутин прыгнул в пруд. Спи спокойно, моя радость. Остывает злобы градус. И, хоть доллар дорожает — пусть страна детей рожает. Спи, сынок. Не будь героем, не ходи с ружьём – и строем! Спорь с беснующимся веком. Будь хорошим человеком.

Мёртв человек. Где его права? Из человека растёт трава. Как совместить в парадигме века права человека – с травой человека? Смерть неизбежна. Жизнь коротка. Жить – и со смертью быть в поединке. Над человеком и над травинкой ветер, солнце и облака.

Нет ничего проще вырубленной рощи. День, что мог шелестеть листвой, мог зелёной кивать головой, мог живым быть… Но вместо дня — круглый нолик на срезе пня. Проще пареной репы — жизнь, утерявшая скрепы. Может, поймёт потомок, как всё было нелепо, подняв голубой обломок на землю упавшего неба. Мы ведь хотели, чтоб было просто. Что же на свете – проще погоста?

А играют не кухаркины дети, что уселись на дырявом диване — бородатые Русланы и Пети, и Миколы, и серьёзные Вани. И бегут по спине мурашки. Ах, какая игра – умирашки! Воровать, нагло врать, сытно жрать, а потом – в умирашки играть. Даже смерть не должна бы быть тяжкой. Ах, какая игра – умирашки! Сколько стоит смерть – подсчитали, полагая, что всех надули. Те, кто выжил, получат медали. Те, кто мёртв – золотые дули. Мясорубки военной усердье. Не хочу живых я видеть – в прицеле. Не хочу любить страну я – до смерти. Ошизели все вокруг, ошизели! …Это пятая виновна графа? — говорит из под земли Мустафа. Ах, стреляют друг в друга – зачем и хохол, и москаль, и чечен? Говорит Николай – Мыколе: «В чистом поле нас зарыли. В чистом поле.» Для статистики на сцене – статисты. Но в земле, щедро кровью политой, спят уже не националисты: все зарытые – космополиты! Умирать во ржи, умирать во лжи? Ах уж лучше б не брали эти гроши! Сколько стоит смерть – подсчитали. И летят нули, словно пули. Те, кто выжил, получат медали. Те, кто мёртв, – золотые дули. И бегут по спине мурашки. Ах, какая игра – умирашки!

Фонарь лишь разжижает тьму, и в этой жидкой тьме непонимающе гляжу, как не в своём уме. Как в полусне. Как без руля корабль (где цель? где честь?). Так в жидкой тьме летит Земля. Куда? Зачем? Бог весть! Всё жидкая объяла тьма и чудится в ней враг. А что же может свет ума, когда повсюду – мрак? И где реальность? Полуявь и полуправда! Ложь. …Усилий мысли не оставь, иначе – пропадёшь. Тьму не впусти в себя, вовнутрь, и злого не пророчь. На страже будь грядущих утр, хоть ночь повсюду, ночь.

Каково жить в городе Хакосима, в непосредственной близости от вулкана? Над вулканом – облако пепла и дыма. Ну а пепел, известно, не божья манна. Может быть, нет ничего мертвее. И мир – не мил, да и свет – не светел. Пойдешь левее или правее — везде на улицах пыль и пепел. Вот метафора жизни в крупных городах (да и мелких). Работали, жили. Но от хороших и от преступных дел – остаётся горсточка пыли. Пыль да пепел. Мельчайшие части жизни бессмысленной и отпетой. Эти останки чужого счастья — столбиком пыли в лучике света. В нашей квартире, где ссоримся, спорим, пьём, да и любим кого-то, возможно, — кто-то глядит осуждающим взором из сердцевины пылинки ничтожной. Как-то иначе жить бы под взглядом мёртвых. Безмерна наша беспечность! …Пепел да пыль. Смерть присутствует рядом. Слово забыто какое-то. Вечность?

Мир вины за собой не знает, мир не ведает, что творит — человечность ли распинает, иль злодея боготворит. Сколько нужно безумной нежности, чтоб, на мир поглядев, грустя, — без отчаянной безнадежности видеть всё. Так шалит дитя! Сколько нежности – к нашей планете, что летит в космической тьме, а на ней очень умные дети — словно бы не в своём уме. Ни к чему им – любовь до гроба. Виртуального счастья ждут. …Сколько нежности – верить чтобы в то, что дети – ещё подрастут.

Как тихо, Господи, как тихо! Как будто нет на свете лиха. Вот Тишина, что создал Бог. Вот мир – до крика, мир – до боли. В нём ясность лика, радость воли. Божественная тишина! …А неподалеку – война.