Ржавеет всё, всё постигает порча. Измята эта старая тетрадь. И почерк стал настолько неразборчив, что сам его не в силах разобрать. Ну, а не разобрал – придумай снова, о чём твои кривые буквы врут, да и скажи неслыханное слово, не думая, поймут иль не поймут. Всё – заново, как в первый миг творенья. Лишь тьма была – и возникает свет, догадка ли, намёк, стихотворенье, на все недоумения ответ… Износится и время, и пространство, не только жизнь бесценная твоя. Что остаётся? Только постоянство неутолимой жажды бытия.

Стихи, написанные при свечах, наверно, лучше, чем при свете лампы. Огонь внезапно разгорался, чах, и мерный ритм нам диктовали ямбы. Свеча горела, малый мир даря, а мы – как будто бы глядели мимо, и в полутьме нам грезились моря и даль земная, что необозрима. Свеча, перо, бумага, край стола, и вся Вселенная – за этим краем, весь божий мир! И что – ночная мгла, когда в душе мы нечто прозреваем. Трещит фитиль и плачет, плавясь, воск, и ты, поэт, в сей миг подобен магу. И мысль внезапно обжигает мозг, и быстрое перо чернит бумагу. О, вдохновенья миг не проворонь, запечатлей в строке порыв полёта, пока свечи или души огонь во тьме кромешной освещает что-то.

С песней – птице легче лететь. И, небесную песнь вспоминая, всё ещё продолжает петь эта дудочка костяная! Птичья кость – отзывается нотой. Человек, что живёт без крыл, одержимый высокой свободой, эту музыку неба открыл. И возникло в нём нечто птичье. И не хочет клевать зерно. И, к губам эту дудочку тыча, он тоскливо твердит одно. Выдувая воздух в пустоты, всё к заботам земным не привык. И высвистывает кого-то, кто поймёт его птичий язык.

Идёт волна землетрясенья. И нет спасенья, нет спасенья… Быть может, рушимся и сами, поря обыденную чушь. Земля шатается под нами. Прочны ль устои наших душ? …Обломки высятся горой. Стоит лишь башенка с часами. Как будто бы в безумной драме лишь время – истинный герой.

Голоса людские всё глуше. Искушенье последней свободы. Погружаюсь всё глубже и глубже в океана тихие воды. Не стремлюсь описать научно — созерцаю, благоговея. Рыбы рот открывают беззвучно, ничего сказать не умея. Что ты хочешь сказать, природа, непонятливому человеку? Дело трудное перевода, — в нём подсказка калеке-веку. Ни обиды, и ни ворчанья, — в полутьме сокровенной повисло лишь осмысленное молчанье, тишина, что исполнена смысла. Мы её не ждали, не звали. И о чём же молчит, о чём? В ней вопрос. А ответим – едва ли. В ней ответ. Но едва ли поймём.

Верь, что мир – совсем не таков! Он – подобие облаков, он творится снова и снова! И среди потеснивших бед — возникает на миг просвет идеального, голубого. Что реально? Сгустившийся пар, вещество, что дано нам в дар, принимая разные формы, или то, что видим за ним, этот свет, что необъясним, в объяснениях – мелем вздор мы? Эта вечная глубина — можем видеть её из окна, заглядеться можем, как дети. Ну а взрослым уже недосуг. Что незримое – рвётся из рук, словно вспомнив о небе и свете? Месим глину, лепим судьбу, тащим жизнь свою на горбу, вот и вещи берут нас в клещи. Но свобода снится рабу. Вдохновенно дудит в трубу музыкант или ангел вещий…

Я рыба среди рыб. Я птица среди птиц. Я – дерево среди других деревьев. Ну а среди людей – Лицо средь Лиц, что, не таят себя, глядят с доверьем. И у вещей есть лица. И у книг. В толпе лицо мелькнуло и пропало. В ином из лиц я прозреваю Лик, дух, что прозрачен в глубине кристалла. Лицо. В нём собран свет. Оно не лжёт. Рождается оно и умирает. И тайна в нём какая-то живёт. Но страшно: человек Лицо теряет! Резина мышц – чтоб губы растянуть, их изогнуть в экстазе говоренья. А суть где человеческая, суть поэзии, любви, лицетворенья? Храня Лицо, быть Личностью. В конце, перед безликой бездной ледяною — о материнском вспомню я Лице, склонившемся впервые надо мною.

Загромождают комнаты горы мёртвого времени. «Живо – лишь то, что помните!» — стучат секунды по темени. Как же внимательно нужно внимать мигу, который хочешь поймать! А не поймал – он мимо, он не знаком с тобою. О, назови его имя! Дай ему стать судьбою.