Пришли неописуемые дни. Враг за врагом идут – не друг за другом! И, окружённый этим страшным кругом, шершавый воздух глубоко вдохни. У нас, чтобы сказать о них – ни слова. Дни – на одно лицо, и вовсе без лица. Зачем ты, жизнь, и где твоя основа? Пуста ли ты, как скорлупа яйца? Безмолвный воздух глубоко вдохни. Пришли неописуемые дни. Дыханье задержи и запечатай рот, побереги последний кислород. Ведь знал: тюрьма возможна и сума, и даже жизнь, сошедшая с ума.

Надоели, как пища без соли, дни без цвета, без солнца, без воли. Как устали, отчаялись мы от бессовестно долгой зимы! Порыжелая зелень сосны за кладбищенскою стеною. Прорасти бы сквозь будни травою. До чего же мы жаждем весны! И грохочет трамвай по кривой. И в окне неумытом трамвая отражается столб световой. Ах, куда ты вывозишь, кривая, что за даль там и ширь мировая, и откуда он – свет даровой?

Несправедлива судьбы кривизна и непосильна ноша земная. Господи, жив? Неужели – весна? В небо гляжу и Гомера читаю. Ты неизбывно, безумие жить. Дионисийская суть мирозданья! Деревом стать бы. Плоть обновить. Пить бы и пить – до потери сознанья — свет, что с подземной смешается тьмой, тьму, что с небесным смешается светом. Этот напиток – священный, хмельной, что иногда достаётся поэтам.

Все стихи Мандельштама – написаны мной. Я – безумец, ещё недобитый, что стоит перед той же китайской стеной, и терзается той же обидой. Изменяются даты, ну а времена лишь прикидываются иными. Но беспамятства чашу – выпей до дна, заодно – позабудь своё имя. Слово – в дьявольской ступе толкут в порошок, (истолкли – и перетолковали!) …Всей-то жизни – на выдох и вдох, на стишок. Отличаются только детали.

Я опять читаю Мандельштама. Страшно, ибо знаешь наперед, Что ведет строка кривая – прямо И никто от смерти не уйдет. Да хоть заговаривайся, хоть Уцепись за собственную строчку — Не обманешь знающую плоть, Смертную не сбросишь оболочку. Прыгнуть из судьбы, как из окна, К воздуху приклеиться, прилипнуть? Снова клятвы раздает весна — Но нельзя в итоге не погибнуть.

В зеркале видишь нечто вроде доноса: всклокочены волосы, да и взгляд диковат, седины, морщины – словом, житейская проза плоская. Что же ещё зеркала отразят! Всё же вгляжусь в это стекло ледяное. Что там за даль? Это окно за спиною… Зыблется что-то без края – вода или свет? Что там такое, чему и названия нет? Там серебрится, едва различимо в сиянье, облако светлое. Может быть, это душа лепит себя, постигая уроки ваянья? Боже ты мой, как и вправду она хороша! Свет беззаботный, свободный, сияющий праздно, свет из глубин – серебрится, мерцает, течёт. О, этот луч, расправляющий складки пространства! О, этот миг, отменяющий времени счёт! Будни вернутся – но что-то и вправду ведь было. Бедное зеркало – душу мою отразило? …Ну а теперь – на стекло натыкается взгляд. Вот и гляди на себя, будто в чём-то и впрямь виноват.

В этой пресной воде повседневных забот я давно онемел уже – рот открываю как рыба. Мне бы несколько слов настоящих! Мне бы несколько нот среди скрипа и хрипа. Что в трамвае твержу сам себе посреди толкотни? — «Не позабыть бы, купить бы хлеба…» Неохота вам в спину глядеть, уходящие дни. Мне бы музыки! Неба! Вот, просыпаясь, одолевая дремоту, не в силах глаза открыть – открываю рот. Только бы взять начальную верную ноту, «Слава Богу» сказать. А дальше, быть может, пойдет… И начнется мелодия дня, хоть споткнется сто раз, оборвется и снова начнется… О, Господи, дальше! Ибо жизнь – это, может, всего только несколько фраз, произнесенных без фальши.

И чай наливающий в чашку подумает вдруг: ерунда! Исписана эта бумажка, нельзя перечесть без стыда. Жизнь – глупое очень занятье, но смерти оно не глупей. Какие нас держат объятья — не те же, что и голубей, деревья и камни? Не те ли? И не надоело творцу? Присутствуй, душа моя, в теле, шепчи свою тайну лицу. Понять бы, в чём жизни основа, и правду сказать невзначай. Ещё бы мне слово, полслова — пока допиваю свой чай…

Я – дерево в полдень. О чём я шепчу, зачем заполняю пространство собой, и, каждый листок подставляя лучу, зачем я гляжу в небосвод голубой? Казалось, я небо держу на весу, раскачиваю на ветвях облака. Я чудную чушь безрассудно несу о жизни, что так бесконечно близка. Но лето уходит. О, свет мой, прощай! Ещё тебе долго гореть и сиять, но слышится в возгласах птичьих – печаль, но мне – на ветру одиноко стоять, глядеть безутешно всей тысячей глаз. Я слиться не в силах с сиянием дня. Пока ещё вечное длится сейчас, мой свет уходящий – обнимешь меня? Есть завтра – я знаю. И было вчера. Ах, всё, что я в вечности знал – позабыл. Мой свет уходящий – прощаться пора! Я деревом, смерть осознавшим, застыл. Казалось, я деревом буду вовек. Но, видно, и мне человеческий путь. Но больно, как будто и я – человек. …Как в гору подняться. Как воздух вдохнуть.

Эта роза засохла, но не увяла. В завитках лепестков – сокровенная тьма. Как очерчена страсть! Эти бездны, провалы… Это губы любимой, что сводят с ума. Это жизнь, что ушла – перечти ее снова, разгадай эти знаки, пойми письмена, расколдуй этот жар, этот запах былого. Ну, а впрочем, не надо – ведь бездна без дна. Может вдруг уколоть этот шип, это жало. Не гляди, не гадай, этой тьмы не пытай. Хоть исчезло давно все, что жизнь надышала, стало дальше, чем Африка или Китай. Только форма бездушная, слепок растенья — эта роза, бесстыдно живая на вид. Только мертвая форма любви и цветенья, что не в силах уйти и над жизнью стоит.

Я зиму одолел, переборол, но весь в долгах, и как деревья – гол. Чем стану по счетам платить – не знаю. Я наг и нищ. Душа – дыра сквозная. Все без изъятья умещает взгляд. Теперь я знаю истины простые. На бедный мир и в небеса пустые — на все гляжу, как будто виноват…

Вот и уходит год. Канет во тьму. Утонет. Кто-то вдогонку застонет иль облегченно вздохнет. Выпито время до дна. Что там, на донце, осталось? Горькая ли усталость? Легкая тишина? Вот и дошли до сумы, да ничего не попишешь. Чем-то неведомым дышишь. Воздухом, взятым взаймы.

Вот и выходит жизнь из повиновенья, мчится куда-то, не зная, зачем и куда, и понимаешь в следующее мгновенье: нужно беспечно сказать всему сущему «Да!» Мир берёт меня в плен. Но, быть может, свобода лишь в этом: слышать дыханье Вселенной у самой щеки. Нет, не к победам стремиться, совсем не к победам и не сражаться с судьбою, всему вопреки. Сдаться на милость. Поверить неведомой воле, логике мира отдаться (она ль – не мудра?) Знать наперёд – даже в безмерности боли, даже и в боли, но знать: худа нет без добра. Что обстоятельства, возраст, голод и сытость? Есть только облако это, влекущее взгляд. Есть только жизнь – и твоя этой жизни открытость. О, как свободно душа куда-то летит наугад…

Но когда тебе уже привычно на краю стоять и ледяную воду пробовать ногой, какую смерть избрать – и вовсе безразлично. Хоть старались храбро до сих пор мы пребывать, присутствовать, являться, но в итоге – разрушенье формы, ничему уже не срифмоваться. Ибо смерть есть способ вычитанья. Что имелось? Две руки. Два глаза. А в остатке – пустота, зиянье, никому не слышимая фраза. Если б в ней последний смысл могли бы угадать – и усидеть на стуле! Но ушедшие – молчат, как рыбы, и – в такую глубину нырнули! Лишь сорвётся пузырёк воздушный из пространства доязыкового, переполнен тишиною душной, что невыносима для живого. Ах, поэты, где же губы ваши шевелящиеся? Мир сей бросив, оставляете дыру в пейзаже, как однажды обронил Иосиф. Ах, какое это было счастье — говорить! Воздушными шарами те слова ещё летят над нами. Частью речи стать. Всего лишь частью речи. Обойдёмся без вопроса, всё ли исчезает без остатка. Да не упадёт летящий косо на картине дождь. Пасует проза. У искусства лёгкая повадка. …Словно дым отстал от паровоза. Он горчит. Но отчего-то – сладко.