Натянув почти до глаз одеяло и клацая зубами в обледенелой комнате, Лауверс сидел за столом, склонившись над передатчиком. Он подсоединил батареи, надел наушники, поморщился от прикосновения стылой пластмассы и щелкнул включателем. На крохотном белом экранчике заметалась стрелка; она тоже, казалось, дрожала от холода, тисками сжавшего Гаагу.

Минут через пять стрелка успокоилась, и наушники наполнились жиденьким писком. Губертус Герардус Лауверс (позывные Р. Л. С. для центра британской разведки) начал выстукивать свое сообщение.

Неожиданно за спиной распахнулась дверь. Вслед за струей морозного ветра, выметшего людей с улиц, в комнату вошел хозяин квартиры Теллер. Лауверс практически ничего не знал ни о Теллере, ни о его обаятельной жене; знал только, что они давно уже участвуют в голландском Сопротивлении и их явка считалась самой надежной. Лауверс пришел к ним месяц назад, сразу по прибытии из Лондона. С тех пор во время каждого

– В квартале тихо! – спросил Лауверс, не отрываясь от ключа.

– Как обычно

– Немцев не видать?

– Стоит одна машина с военным номером внизу, у Фаренгейтстраат. В кузове солдаты, но без оружия. Похоже, что отпускники.

Лауверс, не говоря ни слова, стал разбирать аппарат и складывать его в черный чемоданчик.

– Уходим.

Они дошли до Кипрусстраат и собрались уже свернуть за угол, как сзади, обдав их грязью, затормозил большой черный «мерседес». Оттуда выскочили пятеро в кожаных пальто. В Мгновение ока двое прохожих были скручены, ловкие руки обшарили их карманы и втолкнули в машину. Лауверс закусил губу, глядя, как большое тело Теллера беспомощно дергается между каменными фигурами гестаповцев.

Лейтенант Теллер был рядовым в Сопротивлении, не резидентом, не связным – простым бойцом. Ему предстояло пройти свой недолгий тернистый путь до концлагеря и исчезнуть.

Лауверса ждала другая судьба. Его не били, его даже ни разу не ударили при аресте.

Его пересадили во вторую подъехавшую машину и повезли назад, домой к Теллеру. Все это развертывалось почти безмопвно, как будто уши Лауверса были заткнуты ватой. Вот он в комнате, откуда десять минут назад радировал в Лондон. Напротив него на табуретке сидит жена Теллера. Она делает усилие, чтобы не заплакать, и подчеркнутей равнодушно смотрит не Лауверса. Она ничего не понимает. Лауверс тоже.

Конечно же, они не подозревали, что то утро станет началом загадочного эпизода тайной войны°двух разведок, вошедшего в историю под названием «АНГЛИЙСКАЯ ИГРА».

Это произошло 6 марта 1942 года. Наутро после ареста Лауверс проснулся в узкой комнате, странно чистой для камеры. Стены были покрыты ровной кремовой краской, и ни одного слова ненависти или отчаяния не было видно на ней. Он лежал на настоящей кровати, а не на нарах.

Боялся ли он? Сейчас уже, пожалуй, нет. Страх остался где-то позади. Его взяли, и он не заговорил. Его не пытали: ногти, зубы, челюсти, кожа были целы.

В скважине скрипнул ключ, и на пороге появился капрал с бидоном горячего кофе; он налил Лауверсу кружку, подождал, затем налил еще одну.

Именно в этот момент в комнату вошел майор Герман Гискес. Он был в штатском. Лауверс обратил внимание, что его серый в елочку костюм был из английской шерсти и английского же покроя.

Поскольку в помещении не было стула, майор Гискес сел прямо на кровать в ногах у голландца.

– Итак, вы отказываетесь назвать свой код, лейтенант Лауверс, – произнес Гискес, протягивая пленному пачку сигарет. – Ну что ж, это ваше дело. Тем не менее я повторю вам то, что сказал накануне.

В майоре Гискесе, будь он в форме или в гражданском, за версту можно было распознать кайзеровского офицера. Воробьиная головка надменно откинута назад. Аккуратнейшие усики подчеркивают линию почти безгубого рта. Его можно было бы вполне принять за барона, проматывающего богатое наследство. Однако Герман Гискес занимался другим делом, и его рвение и изобретательность нашли подходящее для себя поприще: он представлял в Голландии немецкую военную разведку – абвер – и был доверенным лицом ее главы, адмирала Канариса.

– Насколько я уважаю вас, лейтенант Лауверс, – продолжал Гискес, – настолько я презираю людей, пославших вас сюда. Они уверили вас, что вы будете сражаться за свою родину, за благо Нидерландов. Ложь! Их цель – разжечь здесь братоубийственную войну. Англичане требовали, чтобы вы раздали оружие юнцам и безответственным элементам, дабы те залили страну кровью, не так ли?

Чеканя слова, майор продолжал:

– Это безумие надо прекратить. В противном случае Лондон будет слать сюда все новых людей. И я уже не смогу их спасать от расстрела!

Гискес с присущим ему чутьем понял, что Лауверс по натуре идеалист, глубоко переживающий все, и мысль о гибели товарищей будет самой страшной для него.

– Надеюсь, вы не думаете, что вы – первый из агентов ОСО, попавший к нам в руки?

Майор произнес название организации, пославшей сюда Лауверса, и веки того дрогнули. Это тоже составляло часть метода Гискеса: с самого начала захватывать врасплох, не упускать инициативу.

Лауверс молчал. В Лондоне его готовили к подобного рода уговорам. Откровенно говоря, слова Гискеса мало интересовали его. Мысль неустанно вилась вокруг другого: кто предал?

– Один из наших осведомителей, голландец Риддергоф, продолжал Гискес, – внедрен нами в здешнюю английскую агентуру. Ему удалось стать доверенным лицом и связным человека, который вам должен быть хорошо известен: Большой Тийс.

Сердце Лауверса сжалось: Тийс, Большой Тийс, его товарищ по разведгруппе! Тийс, не раз достававший ценнейшие сведения, которые Лауверс радировал в Лондон. Тийс… Его называли еще «метис из Арнейма». Можно было допустить, что немцы поймали Тийса, но он ни за что бы не выдал Лауверса. Радист готов был отдать руку на отсечение за то, что Тийс не заговорит.

– Я не знаю никакого человека по фамилии Тийс, – с трудом сказал Лауверс.

– Допустим. Это неважно. Важно другое: Тийс, «информированный» нашим человеком – Риддергофом, уже передал в Англию – с вашей помощью – массу нужных нам сведений. Так что могу вас поздравить: три месяца, лейтенант Лауверс, вы прилежно исполняли роль посредника между нашей разведкой и Лондоном.

Лауверс, приподнявшись с постели, закричал:

– Вы врете! Негодяй!

Гискес поглядел на него с сожалением.

– Лейтенант Лауверс! Попрошу вас выбирать выражения. Я не позволю себе быть невежливым с вами и призываю вас – в ваших же интересах – держаться рамок приличия.

Сделав паузу, он продолжил с прежней невозмутимостью:

– Пока вы тянете время, лейтенант, Лондон будет продолжать забрасывать ваших товарищей, которые прямехонько с неба попадут к нам в руки… Или, точнее, в руки гестапо, где, как вы знаете, обращение с пленными иное.

Немец встал.

– Подумайте, Лауверс, судьба ваших товарищей у вас в руках.

Майор Герман Гискес вышел, и дверь на какое-то мгновение осталась открытой. Послышался стук сапог и неровный шаркающий шаг человека, которого явно Тащили под руки. Мимо Лауверса прошли двое солдат в зеленом, волоча обмякшего высокого человека с растрепанными черными волосами. Он был худ, как виноградная лоза зимой. Невидимая рука тотчас же захлопнула дверь камеры, и Лауверс остался один. Он сел на постель, силясь унять дрожь в теле: по коридору протащили Такониса по кличке Большой Тийс.

У этой истории, завязавшейся промозглым мартовским утром 1942 года, есть предыстория.

19 июля 1940 года в английской разведке был создан ОСО – Отдел специальных операций. Зыбкое наименование, очевидно, было призвано закамуфлировать четкие функции этой организации, которая должна была, по идее Черчилля, «поджечь Европу».

Сотни французов, голландцев, бельгийцев, поляков, бежавших с оккупированного Гитлером континента, рвались в бой. Из них создавали особые формирования для диверсионной работы на родине. Отдел делился на несколько секций, среди которых была, разумеется, и голландская.

Молчаливый, замкнутый, надменный Гискес работал в разведке. В начале тридцатых годов Гискес одним из первых освоил технику «функшпиле» – «радиоигры». Схематично она заключалась в следующем: обнаруженного иностранного агента не арестовывают, а стараются подсунуть ему своего информатора, через которого передают заведомо фальшивые сведения. Эта фаза называлась «отравлением агента».

Затем, спустя какое-то время, агента арестовывают, представляют доказательства его многомесячной работы на абвер и требуют сотрудничества. Если он соглашается, абвер засыпает противника ложными сведениями. Если отказывается – «вступает в дело правосудие».

«Функшпиле» раскрыла «дарование» Гискеса. Иезуитскими методами он доводил до отчаяния пойманных радистов. Его жертвы позднее рассказывали: «Первый раз, когда мы видели Гискеса, создавалось впечатление, что это избавитель, почти друг…»

В июне 1940 года он прибыл в Париж, а в августе следующего года его перевели в Нидерланды. Там военная контрразведка заняла реквизированное поместье и особняк конца прошлого века в пригороде Гааги – Шевенингене. Майор, не лишенный тевтонской романтики, окрестил свою резиденцию «Цитадель». Первое, что сделал хозяин «Цитадели», – ато договорился с шефом гестапо Йозефом Шрейдером о том, что пойманные агенты из числа забрасываемых из Лондона будут передаваться ему…

В помещении гестапо трое офицеров в черном, сменяя друг друга, семь суток допрашивали Лаувер-са. Лающий голос, одни и те же малозначительные вопросы: чем занимался до войны (журналист); женат (нет); возраст (25 лет); где был выброшен с парашютом (голландец упрямо держался легенды и твердил, что его высадили с английского катера на пляже в Коот-вийке).

Время от времени кто-нибудь из допрашиваемых ударял кулаком по столу и тут же наводил слепящую лампу на радиста (совсем как в кино):

– А теперь, Лауверс, назовите свой код!

– Я уже сказал майору Гискесу, что не сделаю этого, – спокойно отвечал Лауверс.

Шрейдер, шеф гестапо, дабы не нарушать уговора с Гискесом, дал указание не пытать радиста. Поэтому эсэсовцы ограничились тем, что не давали ему спать. Несколько раз он терял сознание, но упрямо отказывался говорить…

Когда он очнулся, то увидел над собой Гискеса. В форме. Майор держал в руке пакет с бутербродами. Значит, будет пауза. А что затем? Лауверс сумел продержаться на первой серии допросов потому, что гестаповцы без передышки требовали одно и то же. Мастерство Гискеса заключалось в умении выбрать паузу. Именно в паузе пойманный осознавал безнадежность своего положения. Ледяное, безжалостное лицо Гискеса говорило о том, что момент настал. Если Лауверс откажется – тогда гестапо.

И на поверхность сознания Ла-уверса всплыла фраза, которую стократно повторяли ему инструкторы в ОСО: «Если придется туго, вы можете назвать им все, слышите, все, в том числе код. Но даже под угрозой смерти не выдавайте им «контрольный пропуск»!»

«Контрольный пропуск» был хитрой штукой, придуманной на случай поимки радиста. Состоял он в том, что передающий во время обычного сеанса умышленно допускал в тексте определенную ошибку. Таким образом на приеме по отсутствию такой ошибки легко можно было определить, когда оператор работает под контролем противника.

В глубине души Лауверс отказывался выдать код не только потому, что инструкторы советовали держаться до предела. Он хотел доказать самому себе, что способен выдержать. Боялся ли радист смерти? Пожалуй, нет. Гораздо больше боялся мучений. Но имело ли смысл упорствовать и проявлять бессмысленный героизм? Наоборот, может, стоит поскорей предупредить Лондон, а там будь что будет? Возможно, еще удастся выпутаться из этой истории.

– Я пришел в последний раз узнать о вашем решении, – сухо отчеканил Гискес. – Да или нет?

Лауверс откусил кусок бутерброда и кивнул головой: «Да».

Час спустя он уже входил в так хорошо ему знакомую комнату в квартире Теллеров. Там ничего не изменилось с того утра.

У каждого радиста своя манера работы на ключе, свой особенный стиль, который называется его «почерком». У Лауверса, как у всех, был свой «почерк» – медленный вначале, чуть неуверенный стук, остановки перед некоторыми буквами; его невозможно было подделать, не вызвав подозрения на приеме. А Гискес вовсе не был заинтересован в разрыве этого канала связи.

Было без чего-то шесть, когда ему протянули наушники: «Настраивайтесь на свою волну». Лауверс надел наушники и стал вращать рычажок. Внезапно он

почувствовал чью-то руку на своем плече. Поднял голову. Его встретила ледяная улыбка тонюсенького рта:

– И, разумеется, лейтенант Лауверс, не забудьте про свой «контрольный пропуск»!

Лауверсу захотелось умереть, тут же немедленно исчезнуть из этого мира. Он был приперт к стене, и теперь уже надо было делать последний шаг.

Инстинктивно он попробовал применить детскую хитрость:

– Да… со мной было условлено об ошибке… Между группами я должен ставить «стип» вместо «стоп»…

– И все? – удивился Гискес.

«Пропуск» казался слишком простым. Но, с другой стороны, столько агентов передают с континента… Теперь настала очередь Гискеса принимать решение: надо было либо поверить в «признание» Лауверса, либо бросить всю затею с радиоигрой.

– Если вы солгали, тем хуже для вас!

Радист понуро надел наушники и начал передавать. Руки никак не могли успокоиться: неужели ему удалось так запросто провести абверовца? Его настоящий «контрольный пропуск» был другой: он должен был делать лишнюю паузу каждые шестнадцать знаков.

Вот он начал передавать… первая группа цифр, вторая, третья… Всё. На том конце – в Лондоне – сразу должны понять, что он работает под контролем противника.

А этот контроль был предельно жесткий. После десятиминутной передачи опытный радист-немец лейтенант СС Гейнрихс взял наушники, чтобы самому выслушать ответ. Гискес стоял рядом, поскрипывая сапогами. Если Лауверс обманул его, англичане дадут уклончивый ответ, попросят еще раз повторить передачу. Каждый раз, когда «функшпиле» не удавалась, дело обстояло именно так.

Неожиданно Гейнрихс вскинул голову: Лондон отвечал. Эсэсовец начал записывать цифры. Кончив, он протянул листок Гискесу:

– Отвечают, что все поняли, прием закончен.

Девятого марта Лауверс сел за свою рацию в абверовской «Цитадели». В подвале особняка был оборудован зал, где, словно прилежные школьники, за аппаратами сидели немцы.

Голландец трижды дал в эфир свои позывные. Тотчас последовал ответ из Лондона: «Передачу разрешаем». Послание, которое ему предстояло передать на сей раз, было куда длиннее, чем накануне. В нем содержались детальные сведения о перемещении войск, в составе двух авиационных соединений, данные о строительстве базы для подводных лодок… Гискес с полуулыбкой следил за подрагиванием бакелитовой кнопки. Возможно, он представлял себе, как британские офицеры, склонившись над картой, переставляют в этот момент флажки. Ничего более увлекательного для майора не существовало.

Немного погодя пришел ответ, четкий и ясный:

«Передача принята… Вас поняли… Старайтесь передавать короче. Агент Абор будет сброшен оружием и инструкциями 25 марта… Подготовьте встречу… Конец».

У Лауверса помутнело в глазах. Англичане отвечали! Выходит, они не заметили отсутствия «контрольного пропуска»! Вступив в сделку с Гискесом, агент ОСО попал в колесо. Хотел он того или нет, но он стал орудием врага.

– Больше я не буду передавать! Ни за что!

Это было во время четвертого сеанса «радиоигры». Англичане вновь подтвердили, что выброска Абора состоится, но переносится на 27-е. Становилось ясно, что они по-прежнему не замечали отсутствия «контрольного пропуска» и говорили с Лауверсом без тени сомнения.

Гискес же, решив проверить канал связи, предложил перенести место приземления Абора и посоветовал другую площадку ¦- в роще возле Стеенвийка.

Именно тогда Лауверс взбунтовался:

– Больше я не стану передавать!

Час спустя майор был в его камере. В форме.

– Учтите следующее, лейтенант: с вашей помощью или без вас мы все равно поймаем этого человека. Вам это прекрасно известно, и вы знаете наши возможности. Но я получил от главного командования заверение, что, пока вы участвуете в- моей операции, ваши товарищи – Тийс, супруги Теллер и все остальные – будут находиться здесь в моем распоряжении, а значит, в безопасности. В случае вашего

отказа я буду вынужден передать их в гестапо. Вместе с вами.

Гискес нанес еще один удар. Теперь от Лауверса, только от него, зависело: обречь на мученическую смерть товарищей или сохранить им жизнь.

25 марта 1942 года в 18 часов Лауверс в десятый раз вышел в эфир под контролем немцев. Агент Абор с грузом оружия должен был прибыть следующей ночью. В час, когда голландец садился за аппарат, где-то в английском лагере его соотечественник собирался в опасный путь – на родину.

Отчаяние захлеспнуло Лауверса. Лондон ничего не заметил, ничего не понял. А ведь за десять передач он ни разу не передал своего «контрольного пропуска»!

В тот день ему показалось, что Лондон с особым нетерпением ждал его. Послание, принесенное Гискесом, было кратким. Оно подтверждало готовность к приему Абора.

Англичане ответили без промедления. Две строчки сухого текста:

«Агент Абор заболел… Выброска 27 марта отменяется… Конец».

Лауверс с облегчением выдохнул. Наконец-то! Наконец-то его поняли!

Уголовники и политические, карманники и заложники, сутенеры и профессора, шпионы, солдаты Сопротивления, предатели, шкурники, герои и трусы, христиане и евреи – все до единого в тюрьме знали, что Лауверс предал. Сидя в камере, он слышал, как по трубам канализации ползли выстукиваемые тюремной азбукой слова ненависти и презрения: «Лауверс всех выдал… Передайте дальше… Повторяю: Лауверс – сволочь… Работает на гестапо… Передайте дальше…»

Что мог он ответить? «Я не выдал им свой «контрольный пропуск»… Передайте дальше… Я обманул немцев… Благодаря мне спасен Абор… Передайте дальше…» Но кто, кроме Тийса-Такотаиса, знал, что такое «контрольный пропуск»?

Воры из соседней камеры кричали ему ругательства через вентиляционный ход. То, что мерзавцы считали его негодяем, мало трогало Лауверса. Но другие, парии из Сопротивления, заложники, Теллер, Большой Тийс, были где-то здесь, в одной из камер. Во что бы то ни стало он должен сказать им правду. Тако-нис не должен умереть с мыслью о том, что его предал Лауверс. Радист присел перед трубой и ногтем большого пальца начал отстукивать:

«Лауверс вызывает Такониса… Передайте дальше…»

Шквал ругани, обрушившийся со всех сторон, был ответом. Но Лауверс упрямо продолжал стучать:

«Лауверс вызывает Такониса… Я оставил себе пропуск. Тако-нис… Таконис… Я сохранил пропуск».

Понемногу заключенные, устав, прекращали бить по трубе. Лауверс же продолжал свое. Потом смолк и он. Откуда-то снизу зазвучали слова – ложкой о железо:

«Я знал».

30 марта Лауверса перевели в древний монастырь Гаарен в Брабанте, который оккупанты превратили в тюрьму. В Гаарене расстреливали еженедельно – строго по пятницам, в 5 часов утра. Заключенных и заложников выстраивали перед рвом, отрытым в старом монастырском саду, и дежурный взвод эсэсовцев укладывал их залпами в упор; тела падали прямо в ров. Радист понимал, что здесь, в Гаарене, достаточно простого приказания, чтобы в пятницу, в пять утра…

Как и в гаагской тюрьме, вести мгновенно переходили из камеры в камеру. В первый же день Губертус Лауверс понял, что молва опередила его. «Ты подохнешь, Лауверс, как все предатели…» Этими славами, переданными по свинцовой трубе, тюрьма приветствовала его. Ими же начиналось каждое новое утро.

1 апреля, однако, Лауверса разбудило пение. Случилось нечто экстраординарное для тюрьмы: кто-то пел. Покрывая все другие звуки – шаги, лязг и стенания, – почти божественной красоты голос пел арию из «Лючии ди Ла-мермур». Потом настала очередь «Фигаро». Женская партия… Это было так красиво, что казалось чудовищным на пороге смерти!

Лауверс не особенно разбирался в опере, но как раз эти арии, помнилось, он слышал совсем недавно.

Как только певец кончил, трубы вновь зазвенели от вопросов. Как водится, вновь прибывший сообщал о себе. Он стучал уверенно и почти профессионально: был взят в момент приземления

в ночь на 29 марта. Едва он выбрался из-под купола парашюта, на него набросились немцы в штатском и надели наручники. Видимо, кто-то выдал. В гестапо избили, сломали ребро. Издевались над его снаряжением: на плаще осталась наклейка фирмы «Бертон», известного лондонского магазина готового платья.

Лауверс, лежа на полу камеры, приник ухом к трубе. Наконец закончив рассказ, человек сообщил фамилию: Баатсен.