— Мам, а что ты мне подсказывала? — спросил я в машине, когда мы возвращались домой сквозь густеющие сумерки. Папа облегченно насвистывал, будто испытание осталось позади, а мама так и не повеселела. Сказала, что ее тошнит, и села со мною на заднее сиденье.

— Показывала «из-за леса, из-за гор ехал дедушка Егор». Мог бы потешку прочитать.

— А он что рассказал? — поинтересовался папа.

— Про акулу-каракулу, — сказала мама.

Машина вильнула, папа вцепился в руль и на секунду обернулся на нас, будто проверял, не делись ли мы куда-нибудь.

— И что?

— И ничего, — ответила мама ровно. — Видишь же — домой едем. Если будешь за дорогой следить и ногу с газа снимешь, может и доедем.

Папа отвернулся. Я видел в зеркале его испуганные глаза. Я понял, что сделал что-то плохое, и заплакал. Старался не подавать вида, но тут же стал давиться соплями и всхлипами, отстегнул ремень, бросился к маме.

— Я не понимаю! — рыдал я.

Мама гладила меня по голове и молчала.

Книжку я забыл в детской.

Через полгода у меня родилась сестра. Папа сказал, что я могу предложить, как мы ее назовем. Я выбрал Ассоль, Сехмет или Нику — богиню победы, последнее имя мне казалось самым скучным, но папа оживился.

— Ника — отличное имя! Машенька, тебе нравится?

Мама лежала, вытянувшись на кровати, и безразлично смотрела в окно. Рыжее солнце горело в московском небе, ложилось яркими мазками на мамино бледное лицо, на пластиковую прозрачную колыбель, в которой спала моя сестра — крохотная сморщенная инопланетянка.

— Я хочу спать, — сказала мама.

— Может, покормишь Нику? Кирюшу ты сразу к груди взяла, помнишь?

— Не помню, — сказала мама и отвернулась к стене. — Ничего не помню. Ничего не хочу. Спать хочу.

Папа вздохнул, склонился над нею и поцеловал в светлую макушку.

— Мам, — позвал я. — Мамочка…

Она не обернулась, но нашла мою руку и крепко сжала ее своей.

Мы вышли в коридор — светлый, яркий, непохожий на больничный. Папа поговорил с медсестрой в больших очках и розовой форме, потом мы поехали в парк Горького, катались там на аттракционах, я бросал мячи в кольца и выиграл плюшевую обезьяну.

Папа вернулся в больницу, а я остался на ночь у семьи «троюродных Ермолаевых» и с радостью встретился с Аней и подросшей Зойкой. Они жили в огромной квартире на двадцатом этаже, там была оранжерея в одной из комнат и пахло джунглями.

— А… — протянула Аня, когда я ей рассказал, как странно изменилась за последние полгода моя мама и как она не рада маленькой Нике. — Это потому, что в нашей семье так: если один ребенок, то не тронут, а если больше — то может пасть жребий.

— Кто тронет? Какой жребий?

Аня многозначительно пожала плечами и взамен рассказала мне, что выбирать не приходится, потому что контрацепция для людей с нашей наследственностью не работает. Я спросил, что такое контрацепция, и Аня объяснила, заодно рассказав, откуда вообще берутся дети (тайна, которой мне до этого дня не приходило в голову озадачиться) и нарисовав несколько пояснительных картинок. Я сидел, придавленный новыми знаниями.

— Секс! — сказала невесть как оказавшаяся рядом Зойка. Она всё за Аней повторяла. — Член! Пиз…

— Эй, эй, — испугалась Аня и принялась рвать рисунки. — Ты при маме с папой не вздумай… Кир, отвлеки ее чем-нибудь! Быстро!

Я разучил с Зойкой «Муху-Цокотуху», и за ужином она выкрикивала «клоп-клоп сапогами топ-топ». Тетя Лена и дядя Вова были очень довольны моим облагораживающим влиянием, спрашивали про наш дом, про новую сестричку, про маму. Вздыхали. Переглядывались и говорили горничной подложить мне мороженого.

— Поправится мама твоя, — сказал дядя Вова. — У многих так бывает. Сам понимаешь, Кирилл, мы — семья особенная. Большая у нас сила и власть, но и цену приходится платить.

Я ничего не понял, кроме «мама поправится».

Мама не поправилась.

Она все время молчала, почти не подходила к Нике, а когда та плакала — давала ей бутылку и тут же снова клала в кроватку. Меня она иногда обнимала, и я чувствовал, как она мелко дрожит, будто не может согреться.

Мы с папой купали Нику, ходили с нею гулять, возили в поликлинику на прививки. Через неделю приехала бабушка Наташа — папина мама.

— Маша всегда слабовата была, — говорила она папе за ужином, к которому мама не вышла — так и осталась лежать в спальне и смотреть в стенку. — Хорошая она девочка, знаю, как ты ее любишь, Юра. Но не в ту семью она родилась, в нашей такие долго не задерживаются.

— А куда они деваются? — спросил я испуганно.

— На кудыкину гору, — ответила бабушка, подумав дольше, чем требовалось для такого незамысловатого ответа.

Папа встал, вышел на кухню и вернулся с бутылкой водки. Бабушка поджала губы, но ничего не сказала. За вечер папа выпил всю бутылку, поднялся в спальню и бушевал, кричал на маму, так что я сжимался в своей кровати и изо всех сил обнимал зайца Михаила — мама его мне когда-то сшила из своего старого свитера. Потом протопали папины шаги, хлопнула дверь, стало тихо.

Из школы меня забирала бабушка, приходила с коляской, ждала, махала мне рукой — высокая, очень красивая, совсем еще не старая. Папа взял отпуск и много пил. Маме выписали таблетки, но они не помогали — тенью она бродила по дому, иногда приходила ночью ко мне, залезала под одеяло. На мои вопросы отвечать не хотела, но рассказывала мне стихи, сказки.

— «На полярных морях и на южных…» — или, — «Мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима…»

— Давным-давно из изначальной тьмы вышли сущности, — тихо говорила мама. — Они принадлежали разным стихиям — воде, воздуху, огню… Некоторые выбрали воплотиться. А плоть смертна. Но способна любить и создавать новую плоть, с новой, свежей кровью… И вот стали ангелы и демоны входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им, чтобы те могли не умирать, не возвращаться во тьму, в небытие за порогом…

Я засыпал, и в моих снах перекатывались огромные волны, качая кораблики с отважными капитанами, которые обнимали беременных красавиц, похожих на маму, а под водой, сужая круги, ждал темный ужас, от которого не было спасения в их отваге.

Однажды утром мама встала тихо-тихо, так осторожно, что я проснулся. Мы с Михаилом вылезли из кровати и тихонько покрались за нею.

Бабушка стояла в коридоре с Никой на руках, кормила ее из бутылочки. Она улыбнулась, но вгляделась в мамино лицо, и губы ее задрожали.

— Машенька, — сказала она растерянно. — Ну как же так, девочка?

Мама пожала плечами.

— Посмотри на свою дочь, Маша. На руки возьми. Смотри, какая она теплая, сонная — запах почувствуй. Позволь себе любить. Что ж, что ее могут у тебя забрать? Разве это отменяет ценность ее жизни и твоей любви? Раньше все так жили, всегда — до антибиотиков и прививок. И нищие, и короли знали, что не все дети выживут. Что же теперь, не любить?

Мама покачала головой, спрятала руки за спину.

— Ну как знаешь, — сказала бабушка и ушла в комнату, не оглядываясь. Мама накинула легкое пальто на ночную рубашку, сняла с крючка ключи от машины и, позабыв закрыть дверь, вышла во двор. Там она долго смотрела на деревья, птиц в розовом рассветном небе, на розы, которые сама сажала и очень любила. На одном из кустов распускался большой темно-алый цветок. Мама наклонилась, понюхала его, пошла к машине. Я выбрался из-за вешалки, выбежал во двор, спрятался за кустом, не решаясь ей показаться. Вроде бы ничего страшного не происходило, но по сердцу ползали ледяные муравьи, трогали его липкими лапками. Мама посмотрела на дом и увидела незакрытую дверь. Она вернулась и затворила ее.

Я быстро залез в машину и спрятался на заднем сиденье под мягким розовым пледом. Он пах детским шампунем и кислым молоком. Мама громко включила радио, и мы куда-то поехали, все быстрее и быстрее. Она казалась спокойной и сосредоточенной, смотрела только на дорогу. Я собирался с нее глаз не сводить, но заснул.

Когда я проснулся, машина не двигалась, а мама стояла на дороге, у ограды высокого моста. Пальто осталось в машине, она была в одной ночной рубашке и босиком. Мама привстала на цыпочки, наклонилась. Ее длинные волосы упали с плеч, полетели вниз, к светлому зеркалу реки. Я собирался выпрыгнуть из машины и побежать к ней — но она покачала головой и пошла обратно. Мы опять поехали быстро, я боялся показаться.

На этот раз мы ехали недолго. Машина остановилась. Мама вышла, хлопнув дверью. Я сел, тяжело дыша, уставился в окно.

— Мама! — кричал я. — Мама!

Но она не слышала меня, не оборачивалась, шла, переступая босыми ногами, через пустую парковку у особняка деда Егора. Он ждал ее у крыльца — высокий, мощный, красивый, в белой рубашке и черных брюках.

Мама подошла, замахнулась, будто собиралась его ударить, но тут же устало уронила руку, повесила голову. Дед Егор что-то ей сказал, протянул руки, она подошла и спрятала лицо на его груди. Он гладил ее по голове, что-то спрашивал, она кивала. Потом он отодвинул ее, заглянул в лицо. Она помотала головой — «нет». Дед Егор вздохнул, обнял ее за плечи и повел в дом. Двери закрылись.

Я выбрался из машины и побежал к дому. Стучал в двери, но мне никто не открыл. Я обежал дом, пытаясь заглядывать в окна, но все они были слишком высоко. Вокруг было так зелено, красиво и мирно, что я не понимал, почему испытываю ужас и отчаяние. Я хотел залезть обратно в машину, но не смог открыть дверь. Я поднялся на крыльцо, сел на прохладный мрамор и смотрел, как по деревьям бегают белки, как утки на озере препираются с лебедями. И тут вдруг будто черная волна прошла по моей крови, ударила в голову горячим торжеством, страшным непонятным счастьем, я задохнулся, захрипел и потерял сознание.

Когда я очнулся, надо мною стоял дед Егор, смотрел на меня сверху вниз, как бог Зевс на букашку. Его волосы и одежда были мокрыми, а по белой рубашке плыли розовые пятна. Глаза казались черными, неподвижными, нечеловеческими. Я тоже смотрел на него и молчал. Мне хотелось заплакать и спросить «где моя мама?» или «дедушка, можно водички попить?». Но эти жалкие, детские голоса заглушил другой голос — взрослый, сильный, разбуженный во мне тем, что я только что испытал.

Дед Егор невесело усмехнулся. Он собирался было мне что-то сказать, но тут во двор влетела синяя бабушкина машина, разбрасывая гравий из-под колес, она резко затормозила у самого крыльца, одним колесом вильнув по нижней ступеньке и завизжав тормозами. Из водительской двери выпал папа — поднялся на ноги, посмотрел на нас, закричал с таким отчаянием, что я весь сжался. Лицо у папы было красное, а губы — белые.

— Где Машенька моя? — крикнул он. — Кирилл, а ты..? Как же?… Ах ты…! — и он пошел на деда Егора, сжимая кулаки, во взгляде его была ненависть, я сжался и снова стал маленьким и испуганным.

Дед Егор поднял руку, папа резко остановился и упал на колени, замычав.

— Не надо! — крикнула бабушка, она выбралась из машины и стояла у крыльца, держа у груди младенца. — Дед Егор! Лотан седа но валаарис!

По ее лицу текли слезы. Ника проснулась и заревела, отчаянно и громко. Папа стонал, скреб скрюченными пальцами мрамор ступеней.

Дед Егор отвел от него глаза.

— Поднимайся, Кирилл, — сказал он мне и протянул руку. Рука была холодная и мокрая. — Иди в детскую, там жди. Юрий, и ты вставай. Хватит. Наташа, успокой Нику и завари-ка нам всем чаю…

Я брел по огромному пустому дому, как призрак. Наверное, мне следовало надеяться увидеть маму, звать ее, искать в длинных коридорах. Но я отчего-то знал, что ее здесь больше нет. Что ее вообще больше нет.

В детской я нашел свою потерянную книжку. Попугай Ара слетел и сел на крышу домика рядом. Я обнимал зайца Михаила, читал книжку, старался ни о чем не думать.

Домой нас отвезла бабушка.

Она резала овощи, чтобы сварить мой любимый суп с фрикадельками. Я сидел напротив — пустой, холодный, растерянный. Бабушка подняла глаза от доски и остро посмотрела на меня. Ее глаза были полны слез от лука.

— Можешь задать один вопрос, Кирюша, — сказала она. — Один. Больше мне не выдержать.

— Дед Егор — человек? — спросил я наконец. Про маму не мог спрашивать, вот не мог теперь, и всё.

— Во многие знания многия печали.

— У меня и так много.

— Тогда нет, Кирюша. Ответ мой — «нет».

И стала дальше резать лук, вытирая глаза тыльной стороной ладони.