Бабушка прожила с нами до конца лета. Папа перестал ходить на работу и каждый день пил, иногда прямо с утра. Бабушка сильно с ним ругалась, потом перестала.

— Твое дело, Юрочка, — сказала она. — А только если в могилу тебе хочется, ты сделай как Маша. Хоть польза от тебя для семьи будет. Честь.

Папа поднял мутные глаза и рассказал ей, на чем вертел всю семью и ее честь.

— И я тебя не просил меня рожать, — сказал он зло. — Вообще ненавижу тебя за это.

— Ну Юра, тебе же уже не двенадцать лет, — всплеснула руками бабушка. — Ты же взрослый, сыночек мой, ты же отец…

На следующий день папа уехал. Бабушка сказала — вернется, когда починится. В сентябре ей нужно было возвращаться в Питер, Нику она забирала с собой, а меня не могла. Поэтому я отправился к родственникам — эти жили в просторном коттедже в Подмосковье и держали ездовых лошадей. Комнат в доме было много, но меня подселили к Грише, которого я когда-то видел в детской.

Гриша оказался не аутистом, а просто очень странным. Он подолгу рассматривал предметы и людей, склоняя голову к плечу, улыбался, игнорируя приказы перестать пялиться. Он был на два года меня старше, много читал, а писать не умел и не хотел учиться. Говорил Гриша плохо, будто все слова у него во рту пережевывались, выплевывались искореженными — но я его почему-то хорошо понимал. Еще у него все время подтекала слюна, он забывал ее вытирать.

Я скучал по маме и всегда спал со своим зайцем Михаилом.

— Похоже, будто у него запор, — прокомментировал Гриша мордочку зайца, напряженную в вышитом усилии.

Я собирался броситься на него с кулаками, но неожиданно расхохотался, Гриша подхватил, и мы катались по полу, смеясь до слез. Он не ходил в школу, был «на домашнем обучении», хотя никто его ничему не обучал — пока я был в школе, он сидел с книжками, а потом мы с ним играли, гуляли, перед сном подолгу болтали.

Были и другие дети — Димка, Ива, еще какие-то мелкие, все или намного старше нас, или сильно младше. Тетя Аня была молодой мачехой, пригревшей сироток от первого брака.

— Я вот такой получился, — говорил Гриша и показывал на свой странно искривленный череп. — Так-то у нас в семье уроды не рождаются. Но мама бы меня, наверное, и таким любила… Если бы я ее не убил, когда родился.

Я сглатывал и переводил разговор на другое.

— Дед Егор? Конечно, не человек! Он — древний демон глубины. От него у всей семьи сила, власть, здоровье и деньги. А не станет деда — исчезнет защита. Сейчас мы все — неприкасаемые. Поколение за поколением, тысячи лет дед Егор семью крышует. Девиз наш видел? «Честь семьи меня превыше», — и Гриша смеялся неприятным блеющим смехом.

— Ну и чо?

Ситуация виделась мне сносной.

— Есть закавыка! — сказал Гриша и наклонился поближе, прямо к моему лицу. От него пахло кислым. — За это семья его кормит, чтобы он не старел и не умер. Не догадываешься чем? Детьми!

Я отодвинулся от Гриши и с усилием засмеялся, понимая, что это он в отместку за вчерашний мой длинный и кровавый рассказ про Черную Руку.

— Только детей ест? — спросил я иронически, вспоминая дорогой костюм деда Егора и вдруг, с оторопью — его ледяные глаза и розовые пятна на мокрой белой рубашке.

— Взрослых тоже может. Но такой уж в семье уговор сложился тысячи лет назад. Тогда детей не так жалко было, наверное. Раз в два года тянут жребий. Из имен тех, кому между шестью и шестнадцатью.

— Ну если все такие богатые и могущественные, — придумал я аргумент, — зачем своими детьми-то кормят? Жалко же, наверное. Чужими бы кормили…

— Потому что в нас его кровь, — страшным шепотом сказал Гриша, почему-то совсем не комкая слова и не заикаясь. — Кровь демона, которая, возвращаясь к нему, дает ему силу. Чужая не подойдет. Поэтому в нашей семье все и женятся на троюродных-пятиюродных. Так положено, чтобы кровь не разбавлялась. Иначе демону будет некого есть и он умрет. Семья такого позволить не может. Детям, конечно, этого всего не говорят… Потом, когда взрослеют, делают посвящение…

Поднялся ветер, мчался мимо наших окон, жалобно скрипел деревьями в саду, беспокоил лошадей в конюшне. А в комнате было душно и темно, и голос, говоривший со мною, казалось, вовсе не был Гришей.

— Говорят, что когда деду Егору приносят жертву, он сбрасывает человеческую плоть и становится огромной акулой. И семья — ну, ближний круг — стоят вокруг бассейна и говорят ритуальные слова. А ребенку делают укол какой-то, чтобы страшно не было… И вот его бросают в бассейн, он уходит под воду, но не тонет — у нас в семье никто не тонет… И акула делает несколько кругов, а потом пожирает свою жертву, и вода в бассейне становится розовой, а наша черная кровь кипит от счастья. И тот, кого жрут, тоже радуется, и ему не больно… Я надеюсь, что это правда. Потому скоро — моя очередь. Я же урод и ни пользы, ни чести семье не принесу…

В комнату упала полоса света, дверь открылась, за нею стояла тетя Аня.

— Гришка! Опять сказки рассказываешь? Кирюша, не слушай его! Ну-ка спать!

Когда дверь закрылась, мы долго молчали в темноте.

Гришка был моим лучшим другом почти год. Когда папа вернулся закодированный и забрал меня домой, я скучал по нему. Бабушка приезжала с подросшей Никой — та превратилась из большого розового пупса в нахального кудрявого карапуза, папу побаивалась, на меня щурилась недоверчиво.

— У нее хорошая няня, — сказала бабушка. — Говорит на трех языках. И садик развивающий, Монтессори. Если у вас, Юра и Кирюша, все наладится, может, следующим летом Ника к вам вернется. А пока пусть со мной живет.

Папа кричал на нее, спорил, но бабушка вздергивала подбородок и смотрела на него сверху вниз, он вскоре смирился. Катал Нику на плечах, она смеялась. Я ей читал вслух, у нее оказался хороший вкус — Чуковский понравился.

Папа и бабушка стояли в дверях и смотрели на нас, почему-то с грустью.

— Знаешь, мам, я решил больше за них не бояться, — сказал папа тихо, но я услышал. — Если бог так со мной поступит — если он еще кого-нибудь у меня заберет, я его, суку, убью.

Вечером, укладываясь спать, я представлял, как вместо земли — пушистая облачная вата. Посреди белизны стоят высокие кованые ворота — как у особняка деда Егора. У ворот господь Бог и святой Петр, стоят, ждут, болтают. Петр крутит на пальце связку ключей, Бог семечки грызет. И тут подходит папа — безоружный, в одних трусах. Ну и как он собирается убивать всезнающего и всемогущего?

Я поделился с папой своими сомнениями, когда он пришел меня поцеловать на ночь. От папы пахло лекарством, но смотрел он остро, цепко.

— Всегда можно найти способ, если воля сильна, — сказал он без улыбки. Потом подумал и добавил: — Если другого выхода нет, оружие можно сделать из себя, Кирюша. Самому им стать.

— Папа… — спросил я. — А мы еще увидимся с мамой?

— Обязательно, сынок. Не в этом мире, но она ждет нас — когда-нибудь, в солнечном свете, в запахе весны, в голубой глубине…