Гарри решил узнать, была ли Соня Андерсон реальным человеком или призраком.

Он поднял все упоминания имен Сони Андерсон и Сони Мэрриот, но ни одна из дат рождения не совпадала с днем рождения его Сони. Он изучил все возможные источники, чтобы найти ее, — большинство из них были официальными, за исключением двух. Банки данных полиции, паспортный стол. Нелегальная информация, которой он также смог воспользоваться. Но даже по этим источникам он не смог найти Соню; все, что он узнал, — это что Соня Мэрриот была урожденной Соней Андерсон, близнецом Симоны; потом она исчезла.

(«Люди умирают, и люди исчезают», — сказал Маркович.)

Разгадка, возможно, была в том, что Соня покинула родину маленьким ребенком, путешествуя по паспорту взрослого, и так никогда и не вернулась, или — и это было больше похоже на правду — Гарри что-то пропустил. Обе мысли были одинаково тягостны, хотя теперь он мог сказать Марковичу: «Извини, дорогой, ты кормил себя иллюзиями. В этой семье нет никакой тайны».

«Лжец, — говорил его разум. — Ты не хочешь писать статью, ты бы лучше голодал, чем писал ее. Но тебе хорошо известно, что тайна здесь есть, и ты уже подсел на всю эту историю». А что мать? Эта таинственная Мелисса? Можно ли было найти ее? Гарри задумался.

Каждый исследователь, знающий себе цену, прекрасно понимает, что вести расследование нужно не в одном-единственном направлении, а одновременно в нескольких, соединяя обрывочные ниточки данных, и тогда они могут привести тебя к золотому донцу на конце радуги, а могут и к большому куску дерьма. А бывает и так, что самые слабые зацепки, кажущиеся золотыми нитями дочери мельника из старой сказки, вдруг сами с шипением вырастают из земли и начинают вести в правильном направлении.

Гарри подошел к офису «Глашатая» около десяти часов утра, получив накануне книгу Флоя. Он размышлял о Мелиссе Андерсон — Мелиссе Мэрриот, — которая могла быть сейчас в любой части света, но которую можно было найти.

На его голосовой почте было несколько звонков, один из них поступил полчаса назад и был переведен на его кабинетный телефон. Гарри прослушал его, попивая кофе, которым Маркович обеспечивал персонал.

Несколько неуверенный женский голос сказал, что она прочитала статью о галерее Торн и что ей было так интересно посмотреть фотографии Симоны Мэрриот и узнать о ее замечательной карьере и о галерее. Она в самом деле очень хорошо знала семью Андерсонов, когда близнецы были маленькими, но, к несчастью, потеряла контакт с ними. Она бы с радостью снова встретилась с ними — есть ли возможность, чтобы Гарри Фитцглен из «Глашатая» передал прилагаемое письмо адресату? Это так важно. Может быть, мистер Фитцглен перезвонит или напишет, если возможно. Там был ее телефон — о, и ее адрес. Она работает в больнице Святого Луки — номер тоже прилагался, а также добавочный номер коммутатора. Она будет благодарна, если он позвонит, и, если он позвонит в больницу, нужно спросить сестру Раффан. Огромное спасибо. До свидания.

Гарри немедленно набрал номер больницы Святого Луки.

Роз всегда знала, что однажды она найдет Симону, и была глубоко благодарна этому журналисту, этому Гарри Фитцглену, который написал статью о дурацкой претенциозной галерее Торн. Роз пробежала заметку глазами во время обеденного перерыва, почти без интереса, но затем она внимательнее взглянула на фотографии. Была ли это Симона? Могла ли это действительно быть Симона? Она была уверена, что это так, и возликовала. Я нашла ее! После стольких лет я нашла ее! Я знаю, где она работает, и что она делает, и я знаю фамилию! Мэрриот — вот ее фамилия теперь. Симона Мэрриот.

Почтенная тетушка, воспитавшая се, скорее всего, была бы сильно поражена при мысли о том, что Роз позвонила незнакомцу, и в еще больший ужас пришла бы при мысли о том, что она согласилась встретиться с ним сегодня вечером в винном баре. Хорошие девочки так себя не ведут, сказала бы тетя, неодобрительно поджимая губы, и отметила бы, что женщина ее возраста, позволяя себе такую взбалмошность, будет иметь неприятности, если бегает за мужчинами. Роз часто думала, как хорошо, что тетя умерла до начала злых восьмидесятых, и особенно хорошо, что она не застала упадка девяностых.

Гарри Фитцглен сказал по телефону, что он постарается помочь мисс Раффан связаться с Симоной Мэрриот, но считает, что сначала ей надо встретиться с ним. Он спросил, занята ли она сегодня вечером, и Роз сказала: «Пожалуйста, зовите меня Рози. Прямо сегодня? Хорошо, я постараюсь выбраться». Ей удалось это представить так, будто ей нужно перенести другую встречу.

И где точно? О да, в «Джорджио» будет отлично. Да, она знает, где это. Ей хотелось создать впечатление, что ее довольно часто приглашают в «Джорджио», современный довольно дорогой винный бар недалеко от больницы. Прежде чем повесить трубку, она вспомнила, что нужно спросить, как они узнают друг друга.

«Я закажу столик и скажу им, что ожидаю одного человека. Когда вы спросите меня, они проведут вас к столику. Хорошо? Отлично. Жду вас около восьми, Рози».

Рози. Вот уже более двадцати лет никто не называл ее так, и она вздрогнула. Но как только она поняла, за десять секунд пробежав глазами заметку, что нашла Симону, она почувствовала, что пришло время воскресить Рози.

Конечно же, Рози, а не Роз отправилась в «Джорджио» этим вечером на встречу с Гарри Фитцгленом. Даже одежду она выбрала на вкус Рози. Красная шелковая юбка, дико дорогая, юбка, о которой тетя сказала бы, что такой цвет носят только проститутки, но она увидела ее в витрине маленького бутика эксклюзивной одежды по пути домой в тот самый вечер и не смогла справиться с искушением купить ее. К юбке она надела черный шелковый свитер и взбила прическу больше, чем обычно, и даже добавила к этому большие золотые серьги. Они были подарком на Рождество от одной из медсестер, и она никогда не надевала их, но сегодня это именно то, что подойдет. Она почувствована себя привлекательной и была вполне довольна собой. Самое главное, она почувствовала себя другой.

Гарри Фитцглен уже ждал ее, что было очень вежливо с его стороны. Он купил ей выпить и затем сказал, что с Удовольствием передаст ее письмо Симоне Мэрриот, но сначала хотел встретиться с Рози, чтобы быть уверенным в том, с кем имеет дело. Иногда в редакции газет звонят всякие странные люди — она должна это, конечно, понимать.

— Да, конечно.

— Можно спросить вас: насколько хорошо вы знали Симону и Соню?

Симона и Соня. Имена отозвались в голове Роз ледяными сосульками, и на мгновение переполненный винный бар затуманился, в ушах зазвенело. «Сиди спокойно, — мягко сказал голос Рози. — Ты с этим справишься. Бывали ситуации и похуже». Она отпила еще немного вина, радуясь его прохладному сухому вкусу, и сказала:

— Я знала близнецов, когда они были совсем крошечными, еще до операции по разделению; конечно, я была знакома и с их родителями.

— С их матерью? Вы знали их мать?

Он наклонился вперед, глядя ей прямо в глаза. На него приятно было смотреть, когда он не дулся на весь мир. Его глаза были ясного серого цвета, темнее к краям, что редко бывает. Роз задумалась, сколько ему лет. Сначала он показался ей значительно моложе, но теперь она поняла, что ему было около тридцати, максимум тридцать два. Но не меньше. Всего десять или двенадцать лет разницы.

— Извините, если это прозвучало навязчиво. После этой заметки о галерее Торн мой издатель загорелся идеей написать сенсационную статье о близнецах — как они прожили свои жизни, как взрослели. Я думаю, вы знаете, что я имею в виду, — сказал Гарри, и Роз кивнула в ответ и прошептала: конечно, она знает, и это так интересно, и какая хорошая мысль.

Это было нисколько не интересно, это была очень опасная мысль, и хорошо, что Роз набралась храбрости позвонить и прийти в «Джорджио» сегодня, а то она бы даже не узнала об этих планах. Журнальная сенсация, статья о близнецах. Люди будут копаться в прошлом, заинтересуются именно этой частью прошлого! Опасно! Опасно! Этот человек, этот журналист с такими красивыми глазами, умен и проницателен и сможет раскрыть любую тайну. Выждав момент, Роз спросила:

— Это вы будете писать статью?

— Надеюсь, что нет. Лично я считаю, что сама идея дерьмовая, — сказал Гарри, — но мой издатель попросил меня провести предварительное исследование, узнать, достаточно ли материала, и это еще одна причина, по которой я хотел встретиться сегодня с вами.

Он прервался, чтобы отпить из бокала.

— Я пытался найти Соню, но потерпел неудачу. Насколько я понимаю, она не умерла, не вышла замуж, у нее не было детей, она не получила паспорт и водительские права.

— Все это кажется таким печальным, — сказала Роз мягко.

— Или ей удалось сделать что-нибудь из этого, нигде не оставив никакой записи. Так что я подумал: если вы знали эту семью, то могли бы мне дать какую-то подсказку. Но, кажется, вы не знали их достаточно хорошо.

Он ясно предлагал ей возможность дать вежливый отказ, если она не хочет говорить, но Роз могла только посмеяться над этим. Как хорошо она знала семью? Ах, достаточно хорошо, чтобы заниматься любовью с отцом близнецов в чопорной гостиной маленького домика своей тети. Достаточно хорошо для того, чтобы, когда эта неверная сучка, Мелисса, сбежала с детьми, раскопать, куда неблагодарная тварь исчезла. Прошлое налетело на нее, темное, ранящее, ужасно порочное и несправедливое.

Но ничего из этого не могло быть произнесено, и почти все это не нужно было и вспоминать.

— Я работала в больнице, когда близнецы родились, — сказала она медленно, как будто вспоминая. — Я была тогда еще на курсах обучения медсестер, но я помню, как это все публично освещалось и весь ажиотаж. И я несколько раз приходила к ним домой, чтобы помочь с детьми, когда они выписались, и несколько раз работала няней. Вот почему я хотела бы написать Симоне сейчас — сказать, как я рада прочесть про ее успех.

Она поколебалась и затем спросила:

— Кстати, почему Симона носит фамилию Мэрриот теперь? Она вышла замуж?

— Не имею понятия. О муже нет никаких упоминаний, но это ничего не значит.

Он, конечно, уклонился от ответа. Ответ был совершенно ясен: Мелисса сменила имя много лет назад; Роз давно догадывалась об этом, конечно, и она всегда знала, что однажды найдет эту сучку. Хотя она и не предполагала, что это произойдет именно так. Но она сказала:

— Может быть, я найду фотографии семьи или письма для вашей статьи.

— Вы могли бы? Ведь прошло столько лет! — Он был удивлен.

— Я немного волшебница, — сказала Роз весело. — У меня есть коробки с фотографиями и старые рождественские открытки и все такое. Я посмотрю и позвоню вам, ладно?

— Это было бы здорово. И если хотите, я с радостью передам письмо Симоне.

— Мне так хочется увидеть ее снова, — сказала Роз задумчиво. — Я не хотела бы писать в эту галерею Торн. Не очень личное письмо получилось бы.

— Я понимаю вас — Он улыбнулся ей. Он выглядел совсем другим, когда улыбался. — Я рад, что вы позвонили мне, Рози, — сказал он, — Хотите что-нибудь съесть, раз уж мы здесь? Здесь подают хорошую лазанью.

Роз еще никогда не ужинала в баре итальянской кухни с мужчиной. Так что это была Рози — Рози, в чьей голове уже строились планы и разрабатывались стратегии. Она улыбнулась и сказала:

— Какая хорошая мысль. Я люблю лазанью.

Гарри вернулся в свою квартиру часом позже, во рту его до сих пор был немного кислый вкус лазаньи и дешевого красного вина, которое, скорее всего, вызовет пронзительную головную боль завтра утром.

Он налил полный стакан виски и стал проматывать сообщения на автоответчике. Одно было от Анжелики Торн, которое содержало дорогостоящие планы о походе с несколькими друзьями в клуб с веселым названием вечером в понедельник. Она интересовалась, не присоединится ли Гарри, что он думает по этому поводу.

По этому поводу Гарри думал, что если так будет продолжаться, то он будет разорен даже больше, чем когда имел дело с Амандой, и, судя по всему, вдвое быстрее. Он заглянул в телефонную книгу, чтобы узнать подробности о ночном клубе, и затем проверил свои последние банковские счета и карточку. Это было печальное занятие, и получалось так, что клятва скорее умереть с голоду, чем писать статью об Андерсон-Мэрриот, была ближе к истине, чем он думал. Следующие десять минут он потратил на то, чтобы представить, как он выходит из суда по делу о банкротстве, изнуренный и небритый, сетуя на вероломство женщин, и как он идет к ближайшему центру для бездомных, преисполненный горечью потерянной любви и, посыпая солью раны, оставленные страстью. Этот случайная смесь образов так понравилась ему, что он записал их, на случай если пригодятся в будущем.

Филип Флери знал толк в хорошей фразе. Гарри сдерживал себя, читая только по паре глав «Врат слоновой кости» за раз, потому что иначе он проглотил бы книгу целиком; такое много раз случалось в прошлом. Его привычка раздражала Аманду и досаждала ей; она называла это «жить эмоциями других людей», преподнося свое замечание как оригинальное наблюдение Кьеркегора или Гете.

Но книга Филипа Флери не принадлежала к тем, которую Гарри хотел бы прочесть в жадном едином порыве; эту книгу он хотел читать медленно, тщательно вбирая в себя жизнь людей и их историю. Он еще не был готов решить, почему он не сказал Симоне о том, что нашел Флоя. Потому ли, что он больше хотел узнать о Флое, узнать, кто были «Ш.», Виола и Соррел, и передать уже весь багаж Симоне? Чтобы сказать: вот, дорогая, этому человеку принадлежал твой дом, во всяком случае, вот его фотография — не правда ли, он хорош? — и еще я узнал, что стало с ним в дальнейшем. Пойдем пообедаем, Симона, и позволь мне рассказать тебе об этом…

Крайне неудачный выбор фразы с целью завязать знакомство. «И ты думаешь, — сказал внутренний голос Гарри саркастически, — это все, что нужно, чтобы она упала в твои объятия и в твою постель, потеряв голову от благодарности?»

Вовсе никакой благодарности не было в жизни маленькой героини Флоя Тэнси, но было множество других чувств, поглощавших ее. Господствующими среди них были ненависть и горечь, но также и страх, страх был первым. Такой совершенно реальный ночной кошмар, охватывающий детей во сне, — но он всегда тает, когда они пробуждаются и возвращаются в обычный мир. Но большая часть детства Тэнси прошла как раз в темноте и кошмаре, в борьбе со страхом, в покорности правилам работного дома, в подчинении строгому режиму.

Прятаться от торговцев детьми при свете лунного серпа, когда тропинка к работному дому окутана черным саваном темноты…

Гарри нашел в словаре выражение «лунный серп» и узнал, что в деревнях так в старину называли молодой месяц. Его охватило любопытство — заглянуть в прошлое, где это слово использовалось столь естественно и беззаботно — ведь словесное мастерство Флоя было отточено до совершенства.

Все обитатели работного дома до краев были наполнены ненавистью; это было столь сильное чувство, говорит творец Тэнси, что с годами оно разъело кирпичи стен и смешалось с холодной желчью отчаяния. Гарри нравилась эта фраза — о разрушающей ненависти и холодной желчи отчаяния, и он пометил ее. Спасибо, Филип. Да еще и без копирайта, разве это не удача?

Большая часть ненависти, окрасившей детские годы Тэнси, была направлена на надсмотрщиков, церковного сторожа и его жену, но самую глубокую ненависть она питала к людям, что тайно приходили в работный дом по ночам: людям-свиньям.

Их визиты были непредсказуемы, но через некоторое время Тэнси заметила, что они чаще приходят холодной безлунной ночью, когда их не видно на крутом, обрамленном деревьями склоне горы, ведущей к работному дому. И этими ночами дети в общих спальнях сидели, прильнув к узким окнам, и испуганным шепотом обсуждали, что им сделать, чтобы спастись.

Беда была в том, что люди часто приходили тогда, когда никто не ждал их, входя в длинные общие спальни с гулким деревянным полом тайно, крадучись, и забирали самых красивых маленьких девочек, самых привлекательных мальчиков. Тэнси знала, что иногда от одного посещения до другого проходило очень долгое время, такое долгое, что дети уже забывали сторожить у окна и теряли счет дням до следующего новолуния. Они просто засыпали, не думая о людях-свиньях, и вот однажды ночью испуганно просыпались и видели, как в комнате толпятся огромные тени с жадными руками и приглушенными голосами:

— Ого и ага, вот малышка как раз для нас. В мешок ее, малышку.

Однажды люди-свиньи придут за Тэнси, и, несмотря на то, что она будет прятаться от них, они поймают ее, бросят в вонючий мешок и увезут навсегда.

Из дневника Шарлотты Квинтон

1 февраля 1900 г.

После того как я обещала девочке Робин, что никогда никому не расскажу о тайнах дома Мортмэйн (она взяла с нас обещание трижды, поскольку, по ее словам, если повторишь что-то трижды — то будет торжественный обет), она повела нас сквозь темные коридоры.

Нужно сказать, что это было самым жутким из всего. Мортмэйн — страшное место, наполненное человеческим отчаянием, безнадежностью и ужасным чувством смирения — смирения тех людей, что живут здесь. Пока мы шли по зданию, я подумала, что если есть где-то место, что должно быть сожжено во прах, и из праха выйдет соль, то это — то самое место.

(Если бы Эдвард прочел последнюю фразу, он бы грустно улыбнулся и тряхнул головой с чувством превосходства — не выношу этого превосходства! И сказал бы: «О дорогая, моя бедная, сбившаяся с пути Шарлотта, опять полет твоей фантазии», но Флой сразу же понял бы, потому что Флой знает, что такое тьма мира.)

Пока мы с Мэйзи шли за Робин, я вдруг почувствовала такое сильное желание к Флою, что это принесло мне почти физическую боль, и затем я возжелала моих погибших детей, Виолу и Соррел, даже больше, чем Флоя. В прошлом году в это время я все еще тайно встречалась Флоем в том высоком доме в Блумсбери, и я вспомнила теперь, что в это время в прошлом году Виола и Соррель не были даже мельчайшими крупицами жизни, стремящимися к развитию.

Я не представляла себе, что мы здесь еще увидим и как Робин и ее друзья собирались «поступить» с людьми, которые приходили сюда и забирали детей в публичные дома. На тот момент я, думается, все еще ждала, что окажусь свидетелем детских проказ; небольшого восстания групки детей, и я не до конца верила в историю с людьми-свиньями. Думать так снисходительно было моей ошибкой. Искренне надеюсь, что я не успела нечаянно заразиться самодовольством Эдварда (и его матери)!

Пока Робин вела нас вниз по грязным пролетам, я боялась встретить кого-либо из руководства, кто спросил бы, что мы здесь делаем, и когда я спросила ее, где же обитатели этих мест, она пожала плечами и сказала, что никому не позволено гулять здесь, разве что в перерывах на отдых.

— А когда бывают перерывы на отдых?

— Я не слежу за временем. Перерыв на отдых — перед сном.

— Где сейчас все?

— В Цехах.

Заглавную букву нельзя было не заметить.

— В Цехах?

— Работают, конечно. Это работный дом. — Это было сказано нетерпеливо, и я была так зла на себя за глупый вопрос, что замолчала.

К моему удивлению, Мэйзи спросила, какой работой здесь занимаются.

— Всякой. Какая есть. Женщины моют или шьют. Почтовые мешки и все такое. Это — из легких работ.

— А что делают дети?

— Мы ходим на уроки, так что они могут сказать, что нас научили читать, писать и считать. Но мы работаем в Цехе бедняков днем и время от времени помогаем нянчиться с младенцами.

— Младенцами? У вас здесь есть маленькие дети?

— Несколько. Они в другой части здания, потому что все время орут.

— Они родились здесь? Или их приносят сюда, чтобы передать на усыновление?

— Не знаю, родились ли они здесь. Никогда не слышана, чтобы их усыновляли. Обычно они здесь, потому что никому не нужны.

Я поймала сдержанный всхлип Мэйзи, но прежде чем смогла заговорить, Робин сказала:

— В основном мы моем. Посуду или в прачечной. Оттуда можно незаметно улизнуть. Как сейчас.

— Да, я поняла. А мужчины? Что они делают?

— Не знаю. Я мало знаю о мужчинах. Кто-то сказал, они работают в каменоломнях.

Мы приблизились к полуоткрытой двери, и Робин заставила нас остановиться. Она подкралась к двери, посмотрела внутрь и, видимо удовлетворенная, подала нам знак, чтобы мы шли дальше. Мэйзи поспешила вперед, но я заглянула в помещение.

Лучше бы я не делала этого. То, что я увидела в этой комнате, я запомню до конца своих дней. Словно я заглянула в ад, но это был холодный ад, ад без надежды — и это было ужасно. Ряды женщин — всех возрастов, на каждом лице отпечаток одной и той же беспомощной, безнадежной покорности. Все коротко остриженные, в одинаковых платьях и безразмерных туфлях, все склоненные над работой в ужасном терпеливом унижении без надежды получить элементарную благодарность.

Не останавливаясь ни на секунду, они расплетали толстые мотки спутанных просмоленных веревок на отдельные длинные нити. Даже оттуда, где я находилась, мне было видно, как натерты их руки, теребящие концы клейкой, грязной пеньки: их руки были испещрены старыми язвами, и некоторые раны кровоточили.

Выло невозможно себе представить, чтобы женщины, собравшись вместе для выполнения какой-либо работы, хранили гробовое молчание. Я вспомнила утренники благотворительного шитья, которые мать Эдварда иногда устраивала, чтобы приготовить теплую одежду для Трансвааля, и все церковные и больничные работы, куда сама ходила, и подумала, что те собрания были шумными как стая скворцов. Но эти бедные забитые создания не произносили ни слова. И затем в моем поле зрения появилась фигура — ужасная великанша-людоедка, одетая в зловещую серую униформу, и женщины возле нее, казалось, раболепно сжимались и затем удваивали свои усилия.

Робин, увидев, что я по-прежнему стою в дверях, схватила меня за руку и потянула дальше по коридору.

— Жена церковного сторожа, — прошептала она со злостью. — Если она увидит нас, то точно выпорет меня хлыстом.

Мы быстро пошли по пролетам; моя рука крепко сжата детской рукой. Только когда нас нельзя было уже услышать, я спросила:

— Робин, что делают эти женщины?

— Щиплют паклю. — Опять этот издевательский тон «неужели ты ничего не знаешь?».

Тут впервые оказалось, что Мэйзи обладает большими познаниями, чем я:

— Это старые обрезки веревки, мэм. Это начало работы. Их расплетают, вычесывают деготь и паклю, а затем используют на кораблях или где-нибудь еще. Латают швы и затыкают дыры. Мой отец это называл «уплотнять швы».

Я подумала, что на месте этих женщин я бы взбунтовалась и потребовала, по крайней мере, лучшего освещения и отопления и права разговаривать с соседками. И затем вдруг усомнилась. Что я знаю о том, что значит быть бездомной, что я знаю о том, когда за душой нет ни пенни и когда можно умереть с голоду?

Робин провела нас сквозь длинную комнату с голым деревянным полом и слишком высоко расположенными окнами, чтобы пропускать достаточное количество света. Узкие кровати стояли вдоль стен, сама комната была разделена импровизированной стеной с железными прутьями и дверью посредине.

— Здесь спят взрослые, — сказала она безразлично. Женщины здесь, мужчины там. — И опять скользнула своим взглядом, не по годам взрослым. — Специально так сделано, чтобы они не завели детей.

Но и без стены в клетке невозможно было представить, чтобы в этом месте появились дети. В обеих секциях не было ничего, кроме узких кроватей. Ни одного коврика на полу, ни одной картинки на стене — никаких украшений, тумбочек у кроватей, никакой утвари или фотографий любимых. Ничего. Безжалостное забвение самой личности обитателей, удушение личной жизни — все это настолько шокировало, что я произнесла с яростью:

— Мэйзи, чего бы это ни стоило, я не допущу, чтобы твой ребенок оказался здесь!

Затем, обратившись к Робин, я сказала:

— Если я смогу, то найду способ вызволить тебя и других детей отсюда!

Она насмешливо посмотрела на меня.

— Ваша помощь нам не нужна, — сказала она. — Мы можем позаботиться о себе. Как мы всегда делали. Вы увидите. Сюда.

— Сюда? — спросила я, потеряв ориентацию в пространстве. Дверь должна была вывести нас наружу.

— Да, — сказала она и отступила, чтобы я прошла вперед.

Я угадала: дверь вела наружу. За дверью был большой устланный плитами двор, не очень ухоженный; сорняки пробивались между плитами, зловонная сырость стояла в воздухе. Стены Мортмэйна возвышались с четырех сторон, так что воздух был спертым, несмотря на то, что двор был под открытым небом. На короткое мгновение, когда я не совладала с собой, мне стало жаль этот Двор, который мог бы быть довольно приветливым. (Флой однажды взял меня с собой в свой старый колледж в Оксфорде, показал мне его залитый солнцем четырехугольный двор, здание из старого темного кирпича с красивыми окнами в нишах, и я думала, что это один из прекраснейших уголков мира.) Вдруг я увидела небольшую группу детей, стоящих в глубокой тени, отбрасываемой одной из мрачных стен, и забыла обо всем. Их было около восьми или десяти, и каждый из них был точной копией Робин, с коротко подстриженными волосами, в бесцветной одежде и с подозрительным, недоверчивым взглядом. Брошенные дети. Ничьи.

Они стояли рядом с чем-то, напоминающим старый колодец, я смогла разглядеть низкий кирпичный парапет и квадратную крышку, и ворот, с помощью которого опускалось ведро.

Я посмотрела на все это и вдруг увидела, что внизу, какой-то кучей вздымаясь на черных камнях парапета, лежала грузная человеческая фигура.

Я спросила:

— Кто это?

Робин взглянула мне прямо в глаза.

— Один из торговцев детьми, — сказала она.