Сидя за столиком в глубине сырного ресторанчика, который я нашел в двух кварталах к северу от Юнион-сквер в центре Нью-Йорка, я старательно делал вид, что все в порядке. Ресторанчик назывался «Пик Маттерхорн», и внутри, естественно, уютно пахло сырным жиром и горячим вином. Владелец был итальянским швейцарцем по имени Бруно, который каждый вечер садился в последней кабинке у двери на кухню, втискивал между банкеткой и краем стола свой огромный живот и оттуда руководил персоналом из молодых чешских официанток, каждая из которых была настолько же светленькой, насколько он смуглым.

Обстановка была эклектичной: стены обшиты старыми, мореными сосновыми досками, у каждой кабинки – собственный резной навесной потолок: ну прямо альпийское шале. Но ламинированные скатерти были в красно-белый горошек, и вдоль стен стояли пузатые бутылки красного вина в соломенной оплетке. Как выяснилось, Бруно, боясь, что Нью-Йорк еще не готов для швейцарского фондю, попытался создать здесь швейцарско-итальянскую тратторию (уйма разного мяса гриль под густым сливочным соусом с грибами и соответствующее обслуживание) и обнаружил, что вот к этому-то Манхэттен определенно не готов. Поэтому он вернулся к плану А и начал подавать фондю. Вот тогда пошли клиенты: пары средних лет с дальних окраин, которые с нежностью вспоминали первые годы брака в начале семидесятых, когда фондю было в моде, и молодые геи из Виллиджа, которые считали заведение сущим кичем, и растерянный бывший ресторанный критик с новым назначением в ООН, который размышлял, не совершил ли самую большую ошибку в своей жизни.

Эта попытка скрыться в «Пике Маттерхорн» не имела никакого отношения к моему папе, хотя мне вполне понятно, почему кое-кто мог бы так предположить. Андре Бассе был швейцарцем, но фондю ни в грош не ставил.

– Тысяча лет цивилизации, и это лучшее, на что они способны? Галлон кипящего вина и десять фунтов сыра? И это они называют поварским искусством?

Он ненавидел любую моду, а когда я был ребенком, фондю как раз было в моде, поэтому он не желал к нему прикасаться. А вот мама была твердо настроена не оставаться в стороне. Фондю – единственное блюдо, которое до смерти отца она на моей памяти готовила, да и то лишь однажды. О самом блюде у меня сохранились лишь скудные воспоминания, если не считать запаха, пока оно готовилось, и того, что я обжог расплавленным сыром небо. Лучше я помню, как мама макала кусочки французского багета в стаканчик с вишневой водкой, который стоял возле ее (и только ее) тарелки, а потом опускала их в горшок. Она поступала так с каждым кусочком хлеба и делала это с точностью и изяществом, точно фондю не будет настоящим, если не соблюсти ритуал. Помню, как хмурился отец, как неконтролируемо хихикала мама, как мы, маленькие мальчики, ей вторили, потому что обычно невозмутимая и сдержанная мама была такой забавной, когда смеялась. (Правда, мы не стали вместе с ней кричать папе «мальчик с гор», от чего папа краснел и смущался.) На следующее утро завтрак готовил отец, а мама лежала в кровати, потому что, как он сказал, «заболела». Разогревая молоко для овсянки, он напевал себе под нос – плита вновь стала его владением.

В чужом городе «Маттерхорн-кафе» напоминало мне о том, кто я есть. Главное блюдо, fondue des Mosses из Во, приготовленное из Аппенцеля и Грюйера, было отменным. В нем отсутствовало послевкусие жесткого алкоголя или не разошедшегося кукурузного крахмала, и к нем подавали viande des Grisons, изысканно нежные кусочки вяленой говядины, способные посрамить карпаччо в «Баре Гарри». В атмосфере этого места было что-то домашнее. Я заметил, что вечер за вечером сюда приходят одни и те же люди. Например, лысеющий малый в клетчатом спортивном пиджаке у бара: зеленый салат, сырная тарелка, корзинка с хлебом и спортивные страницы «Ю-эс-эй тудей». Потом, в нескольких кабинках за мной, здоровяк в годах с седеющей стрижкой ежиком, в черном костюме: стейк и журнал (рыбная ловля или велосипеды, всегда какой-нибудь полнокровный спорт под открытым небом), мимо которого я проходил по дороге в туалет у входной двери. В «Пике Маттерхорн» я мог быть своим, одним из одиноких мужчин, которому нужен обед и который решил получать его здесь, где ему комфортно. Господь свидетель, нигде больше в этом городе я себя своим не чувствовал. Это до меня достаточно быстро дошло.

Страж врат при ООН, единственное лицо, наделенное властью открыть доступ в штаб-квартиру самой масштабной интернациональной организации, какую только видела наша планета, оказался женщиной средних лет с мягкими щеками и карандашными бровями, провисающим зобом и именной табличкой, на которой значилось «Нора». Поверх тесной, круглой стойки ресепшн она уставилась на расставленные вокруг нас чемоданы.

– Вы группа из ВИПООНа?

– Да, – лаконично ответила Дженни.

Она качнулась на одном каблуке. То же самое она сделала, когда обнаружила, что никакой лимузин в аэропорту нас не встречает: одна нога отставлена назад, покачивание на каблуке, будто, если она ограничит любое движение областью ниже колена, ее раздражения никто не заметит. Мне она пробормотала:

– Прилетевшим первым классом не полагается брать такси. Никогда.

И послала Уилла Мастерса и Сатеша Панджаби стать в хвост очереди на стоянке.

Теперь все повторялось сызнова.

– У вас есть багаж? – спросила секретарь.

– Да.

– Его служба безопасности пропустила?

– Разумеется. Не могли бы вы позвонить в секретариат ВИПООН и сказать, что прибыл Марк Бассет?

– В офисе ВИПООН никого нет, – сказала Нора, точно читала нотацию умственно отсталой. Потом она оттолкнулась вместе с офисным креслом от изгиба стола и рявкнула коллеге, сидевшей в каких-то нескольких дюймах у нее за плечом: – Дорин? Кому нам звонить в ВИПООН? Ларри?

– Ага. Ларри. – Сотрудница даже глаз не подняла, только продолжала стучать по клавишам. – Добавочный двадцать семь шестьдесят четыре семь.

– Я позвоню Ларри Звеглеру.

– Хорошо. Позвоните, пожалуйста.

А потом он сам вдруг оказался перед нами: невысокий человечек в дешевом синем костюме с огромной связкой ключей, свисавшей у него с ремня, и каплями пота, блестевшими на верхней губе.

– Вы, ребята, из ВИПООНа? Ларри Звеглер, Отдел Обслуживания. – Энергичные рукопожатия всем, будто человеческий контакт способен его спасти. – Господи, как же я рад вас видеть! Прошу прощения, если встреча не совсем, ну, сами понимаете, подобающая, но учитывая нынешнюю ситуацию и все такое… У вас багаж есть? Служба безопасности его пропустила? Хорошо. Эй, Тони? Наш Тони позаботится о багаже. Зарегистрируй его, ладно, Тони? Мы оставим чемоданы тут, а сами поднимемся на седьмом лифте. Я вам тут все покажу, а потом, сами понимаете, сможете приступить к работе.

Впятером мы вошли в один лифт и там стояли, стараясь не замечать запаха химчистки и пота от костюма Звеглера.

– Так, значит, дело в том, мисс…

– Сэмпсон. Миссис Сэмпсон.

– Конечно, миссис Сэмпсон. Дело в том, что договоренности были несколько… Да ладно, просто имейте в виду, будет немного шумно.

– Офисы на пятнадцатом этаже?

– На четырнадцатом, пятнадцатом, шестнадцатом… сами выбирайте, – устало ответил он, глядя вверх, точно через потолок лифта видел что-то, невидимое нам, простым смертным.

Двери лифта раздвинулись, и перед нами открылась особая разновидность хаоса, создать которую способна только провалившаяся попытка его упорядочивания, – точь-в-точь руины великолепно накрытого стола после банкета. Люди стояли тесными группками, прислонясь к стенам коридоров, присев на выстеленном старым серым линолеумом полу, кричали в мобильные телефоны, а вокруг валялись россыпи документов. Через двери офиса нам были видны еще и еще люди, тычущие друг друга пальцами в грудь через стол, и другие, орущие в телефоны или друг на друга, или и то, и другое разом. Среди них сновали опрятные молодые женщины в начищенных лодочках и с застывшими улыбками, которые переносили с места на место канцелярские принадлежности, будто такая осмысленная мелочь способна спасти их от кошмарной участи: утонуть в мельтешении тел и гвалте.

– Леди и джентльмены, – бесстрастно сказал Ларри, – Добро пожаловать в Ведомство Извинений и Примирений при Организации Объединенных Наций, сокращенно – В Ипоон.

Мы шагнули в наваристый бульон криков и обвинений. Дженни поморщилась и зажала одной рукой ухо, словно это помогло бы ей сосредоточиться.

– Что, скажите на милость, тут происходит?

Ларри придвинулся к ней ближе.

– Нам пришлось составить план размещения рабочих столов, – практически проревел он, стараясь перекричать гвалт. – Поэтому кто-то…

Не успел он закончить, как смуглый коротышка с такими усами, точно кусок липучки отрезал, стал вдруг дубасить его по плечу.

– Мистер Звеглер, это невыносимо. Нас надо переместить. Мой народ… мы не можем терпеть подобное оскорбление. Мы должны…

– Тпру, тпру, тпру, помедленней. Какая делегация? – Звеглер приложил руку к уху.

– Я из Армении. За соседним столом – турки. Вам известно про учиненный турками геноцид армян? Вам известно про это позорное пятно в мировой истории? Мы не можем выносить соседства этих… людей. – Последнее слово он не произнес, а прямо-таки выплюнул. – А тут еще курды. Они вмешиваются в наши дискуссии с турками и говорят, что их обиды более свежие и потому они имеют право первой очереди. Это невыносимо, гнусно…

– Ладно, – сказал Ларри. – Ладно. Послушайте. Я всего лишь из Обслуживания. Я занимаюсь столами. Я занимаюсь телефонами. Не позорными пятнами мировой истории. – Он помешкал, по всей видимости, подыскивая решение. – Возможно, удастся поставить перегородки. Что, если в качестве временной меры я найду вам ширму, чтобы отделить вас от турок? Как насчет ширмы?

Человечек как будто сменил гнев на милость.

– Вы хороший человек, мистер Звеглер.

– Всегда к вашим услугам, друг мой. Всегда к вашим услугам.

Он повернулся к нам, пожимая плечами и всем своим видом говоря: «Теперь понимаете, о чем я?»

– Так вот какой-то умник расставил столы в географическом порядке. В результате израильтяне у нас сидят бок о бок с палестинцами, австралийцы с аборигенами, восточно-тиморцы с индонезийцами. Гребаное бедствие, с вашего позволения. Прошу прощения за мой французский. Так вот…

– Почему секретариат это не уладит? – спросила, придвигаясь к нему поближе, Дженни.

Ларри Звеглер моргнул и прикусил губу.

– О'кей, дамочка. Кажется, то, что мы тут имеем, зовется срыв коммуникации. Давайте-ка я отведу вас в ваши кабинеты, а там, ну, сами понимаете… тогда поговорим. И старайтесь ступать осторожнее. Как видите, друзья, тут кое-кто сбежал от своих столов и устроил себе лагерь в коридоре. Верховный комиссар при ООН по делам беженцев подумывает, не заглянуть ли сюда для ознакомления. – Он усмехнулся, но ни один из нас не улыбнулся в ответ.

В офисах пятнадцатого этажа, выходивших окнами на Манхэттен, располагались европейские и ближневосточные делегации групп особого интереса, которым предложили собрать материал и зарегистрировать свои подлежащие извинению обиды. Делегациям Среднего и Дальнего Востока, Африки и Австралии отвели этаж выше, прокричал нам Звеглер, со временем к ним присоединится Финансовый Контроль. Отделу Истории и Подтверждения полагалось находиться этажом ниже, вместе с Юридическим отделом, Психологией и вспомогательными службами, как, например, Транспорт и Расселение. Через новенькие двери мы попали в коридор на той стороне здания, которая выходила на Ист-ривер, и уровень шума разом упал.

– А это, – понижая голос, сказал Звеглер, – секретариат.

Перед нами тянулся длинный, выстланный толстой ковровой дорожкой, недавно покрашенный и совершенно пустынный коридор, из которого вели двери в не менее пустынные офисы с новенькими столами, голыми стеллажами, и из каждого окна открывался чарующий, ничем не загораживаемый вид на Ист-ривер. Мы медленно шли в полнейшей тишине.

– Где все? – спросила Дженни.

– Вот сюда, пожалуйста, миссис Сэмпсон, будьте так любезны, мэм.

Еще одни двойные двери открылись в приемную, где две решительно ничем не занятые молодые женщины, сидевшие за пустыми столами, разом вскочили и одернули юбки.

– Элис, Франсин, рад вас видеть, давайте все тут покажем этим милым людям.

Они провели нас через последнюю пару дверей в просторное угловое помещение, выходившее одной стороной на Манхэттен, другой – на реку. Тут были стильная, обитая карамельного цвета кожей банкетка вдоль окна, массивный диван с креслами под стать и несколько разделенных стеклянными перегородками рабочих столов. На стенах – со вкусом подобранные современные абстракции. На полу под ними – здоровенные фикусы. Мягко урчал кондиционер.

Подойдя к окну, я выглянул на город, этот гигантский, дергающийся в конвульсиях организм, который казался таким мирным по сравнению с безумием, творившимся в здешних коридорах.

– И?… – начала Дженни.

– Сами видите, какая тут ситуация.

В секретариат набрали бюрократов, в обязанности которых входило повседневное функционирование ВИПООН: надзор за составлением и проверкой жалоб, организацией и финансированием извинительных мероприятий, работой сотен других извиняющихся, разбросанных по всему земному шару (теоретически я их возглавлял). Обычно сотрудники ООН такого уровня берутся за каждое новое задание безропотно, но тут они сделали исключение.

– Судя по всему, эти ребята эмоций не жалуют, – сказал Звеглер, который все больше начинал мне нравиться. – Они – администраторы. Поэтому каждый в своем отделе сказал начальству: «От меня потребуется эмоциональная реакция». А это, говорят чинуши, дело опасное. Как минимум подвергаешься риску испытать пассивное сочувствие.

– Пассивное сочувствие?

– Эти ребята боятся, что и сами станут что-то испытывать только от того, что окажутся рядом с вами.

– Ну и?… – спросила Дженни, опять качнувшись на каблуке.

– Сами знаете, как это бывает. Все упирается в деньги. Они хотят прибавки. Теперь ни один тут не покажется, пока начальство их не приструнит. А тем временем есть только вы, я и наши Элис с Франсин.

Мы воззрились друг на друга в молчании, которое прервала Франсин:

– Мистер Бассет, вы не обидитесь, если я скажу, как мне понравилась запись с вашим извинением. Жду не дождусь, когда увижу, как вы проявляете чувства живьем.

Вместо того чтобы остаться в офисе, я в первый полный день в Нью-Йорке пошел гулять по улицам и под вечер набрел на «Пик Маттерхорн». После я навещал его каждый вечер и всякий раз заказывал одно и то же: фондю, салат, графин белого «Юра», пока на четвертый вечер официантка даже меню мне не принесла, а просто спросила: «То же самое?», и я кивнул. Мне удалось несколько раз поговорить по мобильному телефону с Дженни (в аэропорту она всем нам выдала по мобильному), но она всегда была энергичной и деловитой и всякий раз утешала, дескать, «докапывается до сути» и, дескать, мне «следует обжиться». Однажды мне позвонил Уилл Мастерс, чтобы уточнить несколько деталей моего контракта, и Сатеш – чтобы узнать, не хочу ли я пойти с ним на новый финский фильм в арт-центре в Верхнем Ист-Сайде. Я с благодарностью отказался, мол, мрачности и angst с меня хватит на работе. Рассмеявшись, он ответил, что все вскоре уладится.

В тот четвертый вечер в «Маттерхорне» вскоре после того, как передо мной поставили на спиртовке фондю, у моего столика возникла Дженни. Одета она была в джинсы, никакого макияжа, и волосы забраны в хвост, затянутый простой бархатной ленточкой. Впечатление было такое, будто встретился с учительницей вне школы.

– Никогда бы не подумала, что фондю в твоем вкусе.

– Отличное блюдо, – отозвался я, насаживая на вилку первый кусочек хлеба. – Тоже хочешь?

Она села рядом, и официантка принесла вторую вилку. Дженни наклонилась поближе к пару.

– Пахнет неплохо.

– В последние несколько дней я стал считать фондю вершиной кулинарного искусства.

– С чего это?

– Посмотри на этот горшок. Что в нем? По сути, ничего, кроме винограда и молока. Если разложить блюдо на составные части, на столе останутся только гроздь винограда и большой кувшин молока. Но, по счастью, какой-то гений потрудился превратить виноград в вино, а молоко – в сыр. Вообрази себе жизнь без сыра. Сумеешь? Можешь представить себе жизнь без сыра?

– Могу представить себе жизнь без «Эдама».

– Ну разумеется. А еще, вероятно, без жалости расстанусь с плавленой немецкой дрянью в пластиковой оболочке.

– Да и вообще со всем плавленым.

– Разумеется. Но помимо них, можешь представить себе мир без сыра?

– Нет. Не могу.

– Вот именно. И что происходит затем? Кому-то приходит в голову роскошный план совместить эти два ингредиента, которые сами по себе вершина кулинарной выдумки, чтобы сотворить новое блюдо. Фондю – гурманство в квадрате.

Я глубоко макнул кусочек хлеба в фондю и почувствовал, как он тяжелеет от расплавленного сыра. Быстро, пока хлеб не разломился и не пропал в глубинах смеси, я поднес его ко рту и сорвал с вилки. Дженни смотрела, как я ем.

– Иногда ты бываешь сущим остолопом, – сказала она. – Это тебе известно?

– Спасибо. Я долгое время лишь стремился к этому титулу. А теперь как будто его удостоился.

С минуту мы ели молча.

– Разногласия с чиновниками уладили, – сказала она.

– Хорошая новость.

– Первые администраторы появились сегодня после полудня. Новый план расположения столов для делегаций уже составили.

– Великолепно. – Я выудил из горшка еще кусок пропитанного сыром хлеба.

– Я думала, тебе интересно.

– Интересно. – Я собирался пропитать сыром еще кусочек, когда меня остановила неожиданная мысль. Подняв вилку, я обвиняюще ткнул ею в сторону Дженни.

– Откуда, черт побери, ты узнала, где меня искать? Она улыбнулась.

– Мы послали за тобой человека. Для твоей же безопасности.

– Что вы сделали?

– Вон там Алекс и Фрэнки. – Она кивнула куда-то мне за плечо. – Твоя группа прикрытия.

Я обернулся. Малый в кричащем клетчатом пиджаке у стойки и здоровяк в годах с журналами в кабинке мне улыбнулись, и каждый поднял приветственно руку. Я сумел лишь слабо махнуть в ответ.

– Ты послала за мной следить?

– Ты эмоциональный тип, Марк. Вот почему ты получил эту работу. Я знала, что ближайшие несколько дней будут сплошной стресс, но не могла тебя опекать, поэтому…

– Я не нуждаюсь в опеке.

– Конечно, нет. Вот почему Алекса и Фрэнки наняли присматривать за тобой, просто чтобы удостовериться, что все в порядке. – Она наклонилась ко мне поближе. – Ты теперь важный человек, Марк. Нам нужно очень о тебе заботиться.

Я подавленно обмяк на банкетке.

– Такова, значит, новая работа?

– Ты привыкнешь. И Фрэнки с Алексом отличные ребята. Они тебе понравятся. Положись на меня.

– И что будет теперь? – Я апатично насадил на вилку еще кусочек хлеба. Фондю, возможно, и было вершиной гастрономических достижений, но начинало приедаться.

– У тебя на столе толстая папка. Завтра утром ты придешь в свой прекрасный угловой офис и начнешь читать.

– Да? А что в папке?

– А, сам знаешь. Задокументированная история участия твоей семьи в создании и поддержании работорговли в США.

– Ах, это, – сказал я и стянул с вилки хлебушек.