This edition is published by arrangement with Sterling Lord Literistic and The Van Lear Agency LLC

Copyright © 2007 by Dana Reinhardt

© Иванова В. А., перевод на русский язык, 20 1 8

© Издание на русский язык, перевод на русский язык, оформление.

ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

 

Часть первая

Посмотрите на нас. Семья из четырех человек. Сидим за обеденным столом. Кто-то просит: «Передайте кускус». Это сын. Будучи младшим из двух детей, он является обладателем копны рыжевато-русых волос, которую его одноклассницы пытаются потрогать под разными предлогами. Старшая сестра понарошку плюет в кускус, передавая его брату. Он закатывает глаза. Родители ничего не замечают. Сегодня они непривычно молчаливы. Мама сидит за одним концом стола, папа – за другим. Это мы. И так каждый вечер. Мы вместе ужинаем. Идеально, не правда ли? Мы ведь идеальная семья?

Теперь приглядитесь повнимательнее. У мамы те же рыжевато-русые волосы, хоть они и собраны сзади в свободный хвостик, и – что уж скрывать – ей следовало бы уделять больше внимания секущимся кончикам. У отца не так много волос, чтобы о них говорить, а те, что есть, темнее оттенком, но фотографии в коридоре свидетельствуют, что когда-то он был светловолосым мальчиком с подозрительным взглядом, направленным в объектив фотокамеры.

А теперь взгляните на старшую сестру. Различия не ограничиваются волосами. У меня оливковая кожа и миндалевидные глаза. На моем подбородке нет ямочки, как у отца. И в голосе нет хрипотцы, как у матери. У меня талант к математике. Я могу сворачивать свой язык в трубочку. Вы знали, что эта способность передается по наследству? Никто в моей семье так не умеет.

И вот сидим мы все за обеденным столом, едим цыпленка с кускусом по-мароккански, приготовленного отцом, как вдруг моя мать кладет вилку, устремляет на меня свой неповторимый взгляд и говорит:

– Звонила Ривка. Она хочет встретиться с тобой.

Вернемся немного назад. Давайте я расскажу вам о том, как прошел мой день. Когда я была совсем маленькой, мои родители начинали каждое утро с фразы: «Давай я расскажу тебе о том, как пройдет твой день». Они описывали каждую деталь: «… а потом ты почитаешь какие – нибудь книжки, потом немного поспишь, потом папочка отвезет тебя в парк поиграть с Клео, потом мы поужинаем…» Звучит не особо занимательно, но они говорили, что у меня проблемы с контролем и что мне нужно чувствовать, будто не каждое решение принимается за меня. Кстати, вы заметите, что на самом деле за меня принималось каждое решение, и, сообщая мне об этих решениях, они не давали мне реального контроля над ними, а лишь создавали иллюзию, будто я что-то контролирую. Что довольно-таки подло. Ну да не важно. Давайте я расскажу вам о том, как прошел мой день, и о том, что было до цыпленка с кускусом по-мароккански и до того, как мои родители сбросили на меня бомбу про Ривку.

Занятия в школе начались на прошлой неделе. И вы, наверно, можете себе представить, каково это. Такое чувство, будто год может пройти именно так, как ты того захочешь: учителя тебя еще не знают, одежда у тебя новая, волосы совсем недавно подстрижены и уложены, а еще у Клео груди за лето стали по-настоящему большими. Я все лето об этом догадывалась и не раз упоминала об этом при разговоре с ней, но вы же знаете, как тяжело заметить перемены, когда они происходят прямо у вас под носом. Так что, когда мы вернулись в школу и некоторые из наших друзей ей кое-что сказали, она начала осознавать, что, возможно, я была права и, возможно, ей на самом деле стоит сходить к пожилым, сильно надушенным леди в отделе женского белья в «Филинс», чтобы с нее сняли мерки для нового бюстгальтера. Ведь, как я уже говорила, у меня талант к математике, в том числе к геометрии, и я могу вас заверить, что у нее теперь точно не 32В. А позднее сегодня Конор Спенс, качок-дурачок, хоть и довольно сексуальный в глазах тех, кому нравятся парни подобного типажа, а мы не из таких, остановился и сказал Клео: «Классные титьки, Уорнер», когда мы проходили мимо него по коридору. И это основательно ее унизило, а также, я думаю, слегка напугало.

И после того, как груди Клео буквально остановили движение потока, мы пошли на урок английского языка – наш единственный общий предмет в этом семестре. Мы начали дружить, еще когда обе носили подгузники. Ее мама, Джулз, и мой папа познакомились на детской площадке, пытаясь засунуть нас в маленькие качели для малышни. Оба они сидели дома с детьми, сходя с ума от скуки. И они стали встречаться пару раз в неделю, усаживая нас на одеяло на полу с какими-нибудь яркими пластиковыми игрушками, которыми мы не смогли бы подавиться, хотя однажды мне это каким-то образом все-таки удалось. Это называлось игровой встречей. И на случай, если у вас появились какие-нибудь ненормальные мысли насчет мамы Клео и моего папы, сообщу – ничего такого не было. Джулз стала близкой подругой и для мамы, хотя мама постоянно работала и не присутствовала на этих нудных послеобеденных посиделках, посвященных заботе о детях. Джулз всегда приходила с Клео к нам на ужин, когда папа Клео задерживался на работе или уезжал из города. Но они ни разу не отдыхали вместе парами, потому что маме и папе никогда не нравился Эдвард. Порой Джулз приходилось признавать, что он не нравится и ей самой, и, когда Клео было пять, они развелись. Он переехал в Скоттсдейл, снова женился, и у него родилось двое малышей. Минуло три Рождества с тех пор, как Клео видела его в последний раз.

По англи й с кому мы пр оходим «В ели ко го Гэтсби». Вчера вечером я не прочла нужные главы, потому что … ну, полагаю, у меня на самом деле нет нормального оправдания, кроме лени и брата, без конца вламывающегося в мою комнату с вопросами по его домашним заданиям. Я знала, что в действительности ему хотелось выпытать у меня информацию о старшей школе, а совсем не о начальном курсе алгебры. Джейк только что совершил грандиозный скачок из средней школы в старшую. А это совершенно другие правила социального поведения, и Джейк пытается определить пищевую цепочку. Все люди, о которых я говорила по телефону или с Клео, когда она к нам приходила, внезапно предстали перед ним во плоти. И теперь он желал знать, была ли Стефани Старк уже такой толстой, когда встречалась с Майком Пайном, или же ее раздувшийся вес стал причиной, по которой Майк бросил ее ради Хайди Кравитц. Понимаете? Джейк нуждается во мне, и потому я не смогла добраться до «Великого Гэтсби». Так что на уроке я просто сидела, рисовала в своей тетради, слушала обсуждение и очень жалела, что не прочитала книгу, потому что там было то, о чем бы я захотела высказаться. К счастью, мистер Нардо ни разу меня не спросил.

После истории США у меня был свободный урок. В первый месяц учебы в спортзале были установлены столы по всем работающим кружкам. Придя туда, можно было взять брошюры (и бесплатные шоколадные мини-батончики) и записаться в клуб астрономии, в группу подготовки школьного ежегодника, в труппу мимов, в ассоциацию поросячьей латыни , ну и так далее. Думаю, вам нужно кое-что узнать обо мне – я ненавижу клубы по интересам. Я никогда не была девочкой-скаутом. С девяти до одиннадцати лет я спала на подушке с наволочкой, на которой были изображены «Backstreet Boys» (я убью вас, если расскажете хоть кому-нибудь), но никогда не состояла в фан-клубе.

Итак, свободный урок застал меня в спортзале, зарывшуюся в брошюры и уплетающую мини-батончики «Charleston Chews» во время раздумий, в какие бы клубы вступить, потому что мистер Макадамс сказал мне, что если я не сделаю свое резюме более разнообразным, то не поступлю в хороший колледж. Очевидным выбором для меня было вступление в математический клуб, но мне ведь не надо даже объяснять причины, по которым этого никогда не случится, не так ли? Я ходила туда-сюда почти сорок пять минут, но и на шаг не приблизилась к вступлению в какой-нибудь клуб, хоть и поглотила умопомрачительное количество мини-батончиков.

Не то чтобы у меня не было никаких интересов.

Я люблю писать. Много читаю. Знаю почти все, что можно знать о фильмах. Создаю свои собственные футболки. Меня всегда приводили в восхищение пингвины, вот только я что-то не нашла клуба любителей пингвинов, предлагающего бесплатные леденцы «Тутси Поп». Думаю, просто не существует того, что охарактеризовало бы меня настолько, чтобы мне захотелось официально это признать. Это как сделать татуировку. Они классные, и мне бы очень хотелось сделать какую-нибудь, я даже смирилась с тем фактом, что родители выгонят меня из дому, но элементарно не могу придумать симв ол, или слов о, или образ, которые были бы близки мне настолько, что я бы смогла жить с ними вечно. Но сегодня, стоя в этом спортзале, в окружении ярко раскрашенных ксерокопированных брошюр и миниатюрных второсортных батончиков, я осознала, что есть лишь одна вещь, точно характеризующая меня, вот только посвященных ей клубов не существует, и я не могу вытатуировать ее у себя на лопатке, щиколотке или небольшом участке спины. И я стояла там, пока звонил звонок на четвертый урок, и чувствовала, как звук отскакивает от стенок внутри моей пустой головы.

Не то чтобы я не тратила часы, дни, недели и даже годы на размышления о том, что меня удочерили. Мои родители никогда не пытались скрыть это от меня. Я довольно рано поняла, что мои прямые темные волосы, оливковая кожа, худощавое телосложение и леворукость – все то, что отличает меня от моей семьи, хорошее и плохое, – заложены в моем таинственном генном пуле. Но – пул звучит как нечто маленькое. А на самом деле это что-то, более походящее на море или океан с бесконечным горизонтом. Все наше прошлое – все, что когда-то случилось или, наоборот, не случилось, все эти свадьбы, появления на свет, смерти, секреты, триумфы, ссоры с последующим примирением или, возможно, без примирения, а после отъезд в дальние края с целью начать все сначала – делает нас теми, кто мы есть. Но мне неизвестна ни одна история из моего океанического прошлого. Я знаю лишь, что все эти события каким-то образом подбросили ребенка к ногам идеальной пары по имени Эльзи Тернер и Винс Блум в непривычно снежный апрельский день.

И так началась моя жизнь в качестве Симоны Тернер-Блум.

Я много думала об этом, как видите, но вас может удивить тот факт, что мне никогда не хотелось узнать что-нибудь о моем настоящем семейном древе. В своем воображении я обрезала все эти ветви, оставив лишь голый, одинокий ствол. Мне неизвестны никакие детали. Кроме одной. Ее имя – Ривка.

Ривка. Мои родители говорили мне, что Ривка была молода и не могла оставить меня, что я была чудесным даром, бла-бла-бла – все то, что обычно родители говорят детям, которых они усыновили. Они никогда не выдавали ничего вроде: «Господь хотел, чтобы ты был с нами». Так родители моего друга Минха объясняли ему, почему они поехали во Вьетнам и усыновили его. Мои родители никогда ничего не говорили о Боге, потому что они не верят в Бога. Зато они говорили, что тогда даже не задумывались о том, когда и как создадут семью, и, когда им представилась возможность забрать меня, они просто знали, что так будет правильно. Ривка стала частью истории до того, как я смогла дать понять, что не желаю знать никаких деталей. Со временем они перестали произносить ее имя, но это имя дребезжало в моем мозгу, высвобождая разные мысли и принимая различные формы, и иногда будило меня во время самого крепкого сна, оставляя на языке свой таинственный привкус.

Будучи маленькой, я как-то ошибочно соединила Ривку с Рикки-Тикки-Тави, и в моем представлении Ривка была мангустом с лоснящейся шкуркой. Годы спустя я заново прочитала эту историю молчаливой маленькой девочки по имени Лола, жившей ниже по улице. Я присматривала за ней летом. Именно тогда, сидя на полу в ее тесной спальне, я осознала, что именно заставило меня слить воедино историю Рикки-Тикки-Тави с моей собственной. Его унесло течением, которое и доставило его к новой семье, а я оседлала апрельскую метель.

Иногда я представляла себе Ривку как место, где настолько жарко, что одежда прилипает к спине, а в воздухе стоит запах пыли и манго. Когда я выросла, Ривка стала для меня просто словом, с собственной геометрической формой, со сплошными углами и точками. Каким-то образом мне удалось воздержаться от ассоциирования его с лицом, принадлежащим женщине, чьи волосы ниспадают определенным образом, с определенной манерой смеяться.

* * *

Когда моя мать называет ее имя за столом, у меня не сразу получается представить, о ком она говорит. Мне требуется целое мгновение, хотя немного ранее в тот же день я стояла в спортзале как вкопанная, думая о ней. Но сегодня вечером я смотрю на маму, одновременно шокированная и смущенная. Папа протягивает руку и кладет ее на мою.

– А теперь, дорогая, – мягко говорит он, – давай притормозим.

Джейк отрывается от своей тарелки и спрашивает в своей привычной манере, немного не от мира сего:

– А Ривка – это кто?

Я знаю, что, если бы он малость помедлил и задействовал свою интуицию – мама говорит своим тихим голосом, папа держит Симону за руку, Симона выглядит так, как будто ее сейчас стошнит или она упадет в обморок, а может, и то и другое сразу, – он бы смог собрать все части картины воедино. Но давайте не будем забывать, что Джейк – подросток и существует в этом мире без такой способности, как интуиция. В его защиту скажу следующее: Джейк никогда не задавал никаких вопросов о моих биологических родителях или о том, как я попала в его семью. Я появилась здесь раньше него. И это все, что когда-либо имело значение.

Я не могу говорить. В моей голове жужжит рой пчел.

– Я знаю, что ты чувствуешь, – осторожно говорит мама. – И решение, конечно, принимать только тебе. Но я думаю, что нам стоит хотя бы поговорить об этом.

Джейк все еще выглядит озадаченным, словно он на уроке испанского языка и переводит предложение, стоя у доски. У него на подбородке кускус.

– Она моя биологическая мать, Эйнштейн.

– Ой, – мямлит он, выглядя одновременно задетым и смущенным.

Я жалею о том, что сорвалась на него.

Я забираю у папы свою руку не потому, что хочу ранить его чувства, а из – за привычки грызть кутикулы, когда нервничаю.

В этот момент мама наносит очередной удар:

– Симона. Я… Мы… Мы подумали, что будет неправильно скрыть это от тебя. Она позвонила и привела довольно веские доводы, и я пообещала ей, что сообщу тебе о существующей для тебя возможности.

Я замечаю, что папа не съел ни кусочка во время ужина. Что довольно примечательно, если речь идет о папе. Он потирает ладонью свою залысину:

– Давайте просто посидим немного со всем этим, хорошо? Вовсе не обязательно принимать какое-то решение прямо сегодня.

– Ну уж нет.

Это все, что мне удается сказать, я встаю из-за стола и ухожу.

 

Часть вторая

Моя комната находится на чердаке. Потребовалось немало лет и часов споров, чтобы мои родители наконец разрешили мне переехать наверх. У нашей семьи была семейная кровать. Я спала с родителями почти до трех лет, и к тому времени Джейк спал в этой же постели. Это определенным образом вынуждает задаться вопросом: а как же они нашли время, чтобы сделать Джейка? Как гадко. Ладно, двигаемся дальше… В общем, полагаю, чердак казался чем-то слишком удаленным от родителей. Но, думаю, то, что в итоге заставило их сдаться, никак не связано с семейным единением, скорее это была моя страсть к Эминему. Им не дано понять его тонкий ум и услышать иронию в его музыке; они даже отказываются называть это музыкой. Они называют ее шумом – сексистским, гомофобным, расистским шумом. И вот так мы оказались включенными в классическую борьбу поколений. (Заметно, что я пополнила свой словарный запас терминами для SAT?) Им каким-то образом удалось практически без жалоб пережить период «Backstreet Boys», но Эминем сводит их с ума, так что теперь я живу на чердаке.

Я сижу на кровати, делая домашнее задание по математике, когда раздается стук в дверь.

– Я несу Fruit-n-Freeze. Кокос или лайм? – кричит Джейк, поднимаясь по лестнице.

Он садится на край моей кровати, протягивая оба батончика.

– Ты какой будешь? – спрашиваю я его.

Он смотрит то на один, то на другой:

– С лаймом.

– Отлично, – говорю я, – я возьму с лаймом. Он протягивает мне его и улыбается:

– Просто для ясности: я на самом деле хотел с кокосом.

Я знаю, он поднялся сюда, чтобы поддержать меня. И если бы он был другим ребенком или даже девочкой, то, вероятно, попробовал бы заговорить о том, что случилось за ужином, но сейчас я так благодарна, что это просто Джейк, и я могу просто сидеть с ним здесь и разговаривать о чем угодно, кроме того, что случилось за ужином.

– У тебя ноги воняют.

– Ага, – отвечает он. Он смотрит на них с гордостью и вытаскивает нитку из спутанных светлых волос на большом пальце ноги. Стряхивает мне на кровать. Мы сидим и уплетаем тающие батончики Fruit-n-Freeze. Одна из особенностей жизни на чердаке заключается в том, что здесь крайне жарко. Даже в сентябре.

– Ты собираешься на вечеринку к Дариусу в субботу? – спрашивает он.

– Откуда ты вообще о ней знаешь?

Это никак не вяжется с моим представлением о том, каково это будет, когда Джейк будет учиться в старших классах вместе со мной. Ему не полагается знать о вечеринках, устраиваемых в доме двенадцатиклассника. И хотя я всегда ходила на вечеринки двенадцатиклассников, будучи девятиклассницей, меня это удивило. Джейк – мальчик, а мальчики-девятиклассники ходят на вечеринки-только-для-девятиклассников. К счастью для них, все они вырастают и становятся двенадцатиклассниками.

– Просто услышал. Ну, знаешь. В школе. Так ты идешь?

– Не знаю, – отвечаю я, хотя Клео всю неделю только об этой вечеринке и говорила.

Она водила шашни с Дариусом в самом конце прошлого года. И не считает, что раз он не звонил и даже не разговаривал с ней в последние дни учебы, значит, он ее бросил, ведь приближались летние каникулы и, по-видимому, парням, которые ведут себя как мудаки, перед летними каникулами предоставляется какое-то особое на то разрешение.

– Слушай, Джейк, мне надо закончить домашнюю работу. Спасибо за Fruit-n-Freeze. Ты просто красавчик.

– Можно я принесу сюда свою домашку? – Под мансардным окном стоит кресло, а рядом с ним вентиляционная труба, которая используется в качестве журнального столика. Джейк кивает на нее.

– Конечно.

Остаток вечера мы проводим в молчании, решая свои математические задачи под тихое звучание альбома «A Rush of Blood to the Head» группы «Coldplay» на CD-плеере, окутанные ароматом ног Джейка. Мне удается избежать встречи с мамой или папой до утра.

Наступает пятница – неделя прошла без очередного упоминания Ривки. Возможно, я в безопасности. Возможно, я могу заставить это, или ее, или что там еще просто исчезнуть. Когда мысли об этом прокрадываются в мое сознание, я представляю себе бескрайний океан или одинокое дерево, от которого остался лишь ствол, словно медитирую. Ом. Ом. Понимаете? Ладно. Я не настолько наивна. Я не считаю, что у меня внезапно появились силы гипер-Будды, способные прогнать мои неприятные мысли или даже мысли других людей. Я знаю, что мама с папой не бросили эту затею. Они просто дали ей время. Но, как и следовало ожидать, все снова всплывает вечером в пятницу за обеденным столом.

Мы едим рано, потому что, как я уже сказала, это вечер пятницы и я иду в кино с Клео, Джеймсом, Генри и Айви. Показ фильма начнется через час. Так что, по крайней мере, у меня заготовлена стратегия побега.

В этот раз я решаю, что мне нельзя просто выскочить из комнаты. Мне нужно изложить свои доводы.

– Послушайте. Вы должны знать мою позицию по этому поводу. Я просто не хочу ничего знать. И это не потому, что я от чего-то бегу, а потому, что мне просто все равно. Можете думать, что внутри меня зияет дыра или что там пишут в ваших родительских сюси-пуси-книгах, но у меня нет чувства, будто я что-то упускаю, я не страдаю без этого или чего-то еще, и мне хотелось бы, чтобы вы это прекратили. – Сама не могу в это поверить, но у меня будто сдавлено горло, а в глазах жжет. Кажется, я пытаюсь не заплакать.

– О, милая, – выдыхает мама. Сейчас она до смерти раздражает меня. – Мы с радостью примем любое твое решение, ты знаешь это. Мы не хотим заставлять тебя делать что-либо. Просто Ривка…

– Да прекрати это! Ну боже мой! – Я отодвигаю от себя тарелку и бросаю на нее салфетку. – Неужели нельзя просто оставить меня в покое? – Я уже кричу. Знаю, я выгляжу неразумной.

Папа и мама обмениваются взглядами. Я прожила с ними достаточно долго, чтобы понимать их бессловесный язык. Они решают сегодня оставить все как есть – и тему, и мой срыв. Во всеобщем молчании чувствуется неловкость.

Папа прочищает горло.

– Так, ребята, – говорит он, – не забудьте, что завтра у нас кампания по привлечению новых членов.

Иногда мне кажется, что я провела лучшие годы своей юности на местном рынке органических продуктов, пытаясь заставить покупателей вступить в Американский союз защиты гражданских свобод. Мама работает в штате АСЗГС уже двадцать лет. Это ее первая работа после окончания юридического факультета, и сейчас она директор по юридическим вопросам. Можете себе представить, каково это – ходить в один и тот же офис каждый день на протяжении двадцати лет? И она все еще сидит в комнате девять на двенадцать без окон, куда ее изначально и определили. Она считает свой кабинет уютным.

Дважды в год они проводят кампании по привлечению новых членов, и нас с папой и Джейком призывают на помощь. Правда в том, что мне в действительности нравится это делать, потому что можно вступать в довольно жаркие споры с категоричными покупателями, и чем я старше, тем более искусно аргументирую необходимость в том, во что верю, – например, в свободе слова, праве женщин на выбор, правах геев. А еще должна признать, хотя сейчас мне хочется задушить свою маму, я горжусь ею.

– Я пойду, – говорю я, – а сейчас – пока и хорошего вечера.

Я встаю.

– Подожди, – говорит папа. – Ты ничего не забыла? – Он показывает пальцем на свою щеку.

Я закатываю глаза и оглядываюсь на маму. Я не могу совершить идеальный побег, не поцеловав их обоих. Это не стандартная ситуация. Они больше не требуют поцелуев. Но я знаю, что им меня жаль.

Я тяжело вздыхаю и быстро целую маму, потом поворачиваюсь к папе. Он сует мне двадцать баксов. Однако, решаю я, в том, что тебя жалеют, есть и положительная сторона.

Фильм, кстати, полный отстой. И это показывает, насколько он плох, потому что я не самый разборчивый кинозритель. Мне нравится все: душещипательные гипертрофированные драмы, комедии с грубым пошлым юмором, претенциозные артхаусные киноленты, посмотреть которые мы ездим в большой город, и даже кровавые ужастики. Но этот фильм просто пробил тараном даже мои невысокие ожидания, и я не стану утруждать вас деталями.

Кинотеатр находится на Хайвей 33, в паре миль от нашего городка. Через дорогу располагается закусочная «Роксис», а рядом с ней – рыбный рынок, который всегда удивлял меня своим странным расположением (для рыбного рынка), потому что насколько же велико должно быть желание купить какую-нибудь рыбу, чтобы приехать за ней сюда. Закусочная – другое дело. Посмотреть кино, съесть бургер с картошкой фри и молочным коктейлем. Но посмотреть кино, а потом купить кусок свежезамороженной исландской трески? Мне этого не понять.

После кино мы оставляем машины на парковке и поднимаемся по дороге к огромному полю кукурузы. Я живу не в какой-нибудь глуши, хотя понимаю, как это начинает звучать. Мы живем всего в тридцати минутах езды от Бостона, и, как я уже говорила, в нашем городке есть рынок органических продуктов. У нас также есть «Старбакс», сетевая пекарня и даже крутой ресторан азиатской фьюжн-кухни, где спринг-ролл подают за двадцать долларов.

Мы прокладываем себе путь между стеблей кукурузы, которые в конце сентября уже довольно высоки, и выходим на прогалину, ставшую в последние годы нашим постоянным местом тусовки после кино поздним летом и ранней осенью. На улице немного прохладно, и Джеймс по доброте душевной одалживает мне свою фланелевую рубашку.

Я ложусь на спину и смотрю на звезды. Клео закуривает сигарету. Джеймс раскуривает косячок. К вашему сведению, на этом месте данная история не станет поучительным рассказом о подростковом курении или приеме наркотиков. Честно говоря, я считаю курение отвратительным и постоянно говорю об этом Клео. На самом деле она курит не так уж и часто. Она никогда бы не закурила сигарету утром или в течение дня. Клео курит только ночью, когда расслабляется в компании друзей на вечеринках или кукурузных полях. Что касается косячка, я не курю траву, и это не потому, что я скромница, и не потому, что я этого не одобряю, и не потому, что я выбираю «Просто скажи: НЕТ». И это не из-за того, что я боюсь расстроить своих родителей, ведь у меня есть довольно большие подозрения, что они сами много курили в прошлом. Кто знает, может, они и сейчас курят. Нет, я не курю траву, потому что у меня был крайне неприятный опыт. Курение незамедлительно отправляет меня в дебри моей собственной головы: я не могу поддерживать разговор и сосредоточиваюсь на вещах, о которых хотела бы не думать вообще. Но, должна признать, мне как будто нравится запах и то, как мои друзья глупеют под воздействием травы.

Я и Клео познакомились с Айви в первом классе на поле для гандбола во время перемены. У нее была посредственная подача и косички ниже попы. Джеймса и Генри мы взяли в нашу маленькую компанию в третьем классе, потому что Джеймс был щуплым и забитым, а Генри – толстым и другие мальчики не хотели играть с ними обоими. Мы пятеро стали неразлучными.

С тех пор столько всего изменилось… Маленькие изменения заключаются, например, в том, что у Айви оказался талант к актерскому мастерству, а не к гандболу, и она сменила косички на короткую стрижку, укоротив волосы до трех дюймов. И в том, что Генри вырос из своего детского жира, и теперь мальчикам, которые раньше дразнили его, приходится его слушаться, потому что он капитан баскетбольной команды. Конечно же произошли и более серьезные перемены, со всеми нами, сложные перемены, и их слишком много, чтобы рассказывать обо всех. Теперь у каждого своя жизнь, и мы больше не неразлучны, но нам все еще нравится вместе ходить в кино, сплетничать обо всех в школе, иногда курить траву и тусоваться на кукурузном поле.

– Итак, Кливидж, – Генри придумал новое прозвище для Клео, – что там с Дариусом? Он уже повисел на твоих новых увесистых подружках? – Генри делает жест в сторону грудей Клео, которые та сегодня гордо выставила в футболке, которую следовало бы отправить на пенсию еще до летнего ростового скачка.

Айви глубоко затягивается косяком:

– Ты такой ребенок, Генри.

– Кажется, я хочу их потрогать. Можно? – Джеймс протягивает руку, словно пытаясь ухватиться.

Знаю, звучит так, словно он тот еще извращенец, но, как я уже сказала, мы дружим с третьего класса, и мы все знаем, что Джеймс гей.

– Давай, вперед! – Клео наклоняется ему навстречу. Он слегка тыкает в одну грудь, после чего одергивает руку. – Ну да, они настоящие.

Клео вносит маленькую поправку:

– Как будто ты разбираешься.

– Эй, теперь моя очередь? – Генри протягивает руку.

– А ты щупай свои титьки.

Все смеются. Айви ложится рядом со мной и кладет голову на колени Генри.

– Мы ведь умные люди, так? – спрашивает Айви. – Тогда скажите мне, гении, почему мы не догадались выкурить косяк перед тем, как идти в кино.

Если не считать звучания голосов моих друзей, шума редких машин, проезжающих по Хайвей 33, и шелеста листьев кукурузы на осеннем ветру, вокруг стоит мертвая тишина. На небе раскинуто одеяло из звезд. Нет луны, о которой можно было бы поговорить. Я чувствую себя словно в укрытии, под защитой, в безопасности. Я сижу в этом коконе посреди кукурузного поля на окраине города, в котором жила с рождения, с группой друзей, которых знаю всю свою жизнь, и все же, когда Джеймс обращает внимание на то, что я сегодня молчалива, и спрашивает, все ли в порядке, я просто говорю, что устала и что, пожалуй, мне пора домой.

Клео ночует у меня. К счастью для нас, мои родители уже спят, потому что от нее воняет сигаретами и она все еще немного навеселе. Как принято у нас дома, я на цыпочках захожу в их комнату и шепчу, что вернулась. Я всегда стою за дверью их спальни по крайней мере две полные минуты, вслушиваясь с почти сверхчеловеческой концентрацией, чтобы уловить малейший шелест простыней, свидетельствующий о том, что они заняты… ну, вы понимаете. Видите ли, я не могу заставить себя даже выговорить это. Я гораздо сильнее боюсь застать родителей за этим занятием, чем быть арестованной за распитие алкоголя.

Мама поворачивается и бормочет:

– Привет, солнышко. Поцелуй меня.

Я знаю, что просто так принято. Я не дура. Я наклоняюсь к ней, она делает долгий, глубокий, шумный вдох, принюхиваясь ко мне. Затем отворачивается. Я чиста.

Она зевает:

– Спокойной ночи.

Мама засыпает прежде, чем я успеваю закрыть за собой дверь.

Клео и Джейк вместе чистят зубы в ванной. Она тоже воспринимает его как младшего брата. Она знает его с рождения, будучи единственным ребенком в семье, если не считать новых детей ее отца в Скоттсдейле, а Клео совершенно точно не принимает их в расчет. На самом деле она притворяется, что не помнит их имен, а зовут их, чтобы вы знали, Карли и Крейг. Думаю, Джейк всегда был немного влюблен в Клео, и кого-то это могло бы бесить, я же нахожу это милым.

– Неудивительно, что у тебя всегда воняет изо рта, Джейк, – дразнит его Клео. – Ты преужаснейше чистишь зубы. Кто-нибудь рассказывал тебе о важности круговых движений? – Она показывает, как надо. – Понимаешь, – выговаривает она ртом, полным пенящейся пасты, – все дело в деснах. – Она вытаскивает изо рта зубную щетку и пачкает ею его нос.

Он изображает отвращение и быстро ополаскивает свое лицо в раковине. Он одет в пижамные брюки в оранжево-голубую клетку, подаренные мной на Рождество тапочки в виде медвежьих лап (улавливаете? Он на своих – медвежьих лапах), и он без футболки. Тело Джейка начинает принимать мужскую форму, и он старается ходить с голым торсом везде, где это дозволено.

– Доброй ночи, девушки, – говорит он и, хотя лицо Клео покрыто абрикосовым скрабом, а я только начала чистить зубы, выключает свет в ванной.

Я лежу в постели. Клео выключает мой компьютер, проверив свою электронную почту, а затем поворачивается ко мне и говорит:

– Симона, ты уверена, что все в порядке? Ты сегодня выглядишь какой-то раздраженной.

Ну вот, опять. Это жжение в моих глазах. Эта сдавленность в моем горле. Что происходит?

– Ага. У меня все отлично. Просто устала. – Я притворяюсь, что зеваю.

Она сползает на матрас, который мы положили для нее на пол:

– Ну давай, Симона. Расскажи мне, что происходит.

Теперь мне кажется, будто внутри меня что-то надламывается. В комнате стоит кромешная тьма, и я рассчитываю на то, что мне удастся незаметно позволить паре слез скатиться по моим щекам. Мы долго молчим, и я вытираю текущий нос рукавом, стараясь не всхлипнуть. Внезапно я осознаю, как сильно устала, но устала в основном от того, что притворяюсь, будто это меня не волнует.

– Эта неделя такая ненормальная… – Мой голос дрожит.

Клео ждет.

– Родители сказали, что со мной хочет встретиться Ривка.

Я говорю, отлично понимая, что Клео не знает, кто такая Ривка, но не могу придумать, как еще ее назвать. Моя родная мать? Женщина, которая меня родила? Ничего из этого не кажется правильным. Но старой доброй Клео не требуется объяснений. Она, в отличие от Джейка, обладает даром интуиции.

– Ого, – говорит Клео. – Это жестко.

– О да.

– Ну и что ты думаешь?

– Не знаю.

– Тебе не любопытно?

Любопытно ли мне? Как мне может быть любопытно? Я всю жизнь пыталась побороть это любопытство. Я спрятала его под замок. Я выкинула его за борт. Я сделала из него отбивную. Но оно снова здесь, восставшее из мертвых. И хотя я стала старше, мудрее и сильнее, кажется, я снова проигрываю битву против него. Но я не готова признаться в этом сегодня Клео или кому-либо еще. Я просто лежу с этим жжением в глазах, уставившись на светящиеся в темноте звезды на потолке. В них почти не осталось света. Когда вы видите звезды на небе, это просто крошечные точки. Когда вы смотрите на них через телескоп, они больше похожи на маленькие шары света. Они совсем не похожи по форме на те, что на моем потолке, – так мы учимся их рисовать, будучи детьми, с пятью выступающими углами. Но, опять же, сердце совсем не похоже по форме на то, что мы также учимся рисовать в детстве. Такие дела. Я начинаю дышать глубоко, и Клео либо верит, что я сплю, либо она достаточно хорошая подруга, чтобы позволить мне больше ничего не говорить.

 

Часть третья

Утро, еще слишком рано для политических дебатов, но я уже стою в своей бейсбольной майке с АСЗГС возле Органического Оазиса.

– У вас есть минута на АСЗГС? У вас есть минута на АСЗГС?

Джейк и папа стоят у входа на парковку сзади, а я отвечаю за тротуар спереди, куда выставлены ящики с фруктами и вазоны со свежесрезанными цветами. Ладно, по крайней мере, здесь приятно пахнет. Несколько сонных покупателей ковыляют мимо, не удостаивая меня даже взглядом. Я решаю, что сегодня пока никто не в духе, особенно я, так что захожу внутрь за чашкой ярмарочного кофе.

За прилавком с кофе работает Зак Мейерс. У нас было не особо много совместных занятий, но мы, естественно, знаем имена друг друга, потому что в Академии Двенадцати Дубов всего 1 98 одиннадцатиклассников.

– Привет, Симона. Ты сегодня рано.

Я задаюсь вопросом, не первый ли это раз, когда мы на самом деле заговорили друг с другом.

– Ага, пытаюсь вот привлечь новых членов в АСЗГС.

– Классно.

У Зака маленькие очки в тонкой металлической оправе и очень красные щеки, и он всегда ходит в школу в высоких кедах фирмы «Converse» камуфляжной раскраски, хотя я не могу заглянуть за прилавок, чтобы проверить, в них ли он, когда он находится за пределами школы. Он также носит сережку (в виде свисающей светящейся молнии), которая выглядит так, словно родом из восьмидесятых, но на нем она почему-то смотрится нормально. Он все время околачивается возле Эми Флэнниган. Интересно, встречаются ли они? Он фотографирует для школьной газеты. Кажется, я видела его играющим в теннис на корте возле школы. И сегодня утром я осознаю, что он, оказывается, очень, очень симпатичный.

Он опирается на прилавок:

– Итак, какой ты хочешь?

– Просто обычный хороший старомодный кофе. И никакой фигни.

О нет. Понял ли он, что под фигней я имела в виду молоко, или пену, или ореховый сироп? У меня внезапно появляется страх, что он подумает, будто я имею в виду разговор. Я пытаюсь исправиться:

– Почему люди больше не пьют кофе просто так? Зачем нужно все усложнять?

Теперь я и вовсе выгляжу по-идиотски. Это не оригинальное и даже отдаленно не остроумное наблюдение. И я далеко не первый человек, высмеивающий мир фраппучино и пафосного кофе.

– Ну, по крайней мере, это делает мою работу интересной. Представь, если бы весь день я наливал только обычный кофе. Какое в этом удовольствие? – Он протягивает мне мой кофе и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Потом я понимаю, что он ждет, когда я расплачусь, потому что кто-то стоит позади меня.

Я протягиваю ему доллар и двадцать пять центов и небрежно говорю:

– Спасибо. Еще увидимся.

Я возвращаюсь на улицу и вижу несколько других людей в бейсбольных майках с планшетами. Я не узнаю никого из них, что заставляет меня задуматься о двух вещах: 1) почему только моя мама заставляет свою семью участвовать в кампании по привлечению новых членов? и 2) почему мы должны начинать на целый час раньше всех остальных?

Я знакомлюсь с другими сборщиками подписей. Это волонтеры, пара шестидесятилетних пенсионеров, Анна и Сай, и женщина по имени Лена с короткими рыжими волосами, которой по виду скоро стукнет тридцать. Дела идут в гору – прибывает все больше покупателей, и некоторые даже останавливаются, чтобы записаться. Чисто из спортивного интереса я встаю на пути женщины, которая выглядит так, словно готова сделать что угодно, лишь бы избежать контакта со мной.

– Не уделите минутку разговору об АСЗГС?

Она останавливается и рассерженно вздыхает:

– Нет, у меня совершенно нет даже секунды на АСЗГС. Мне до смерти надоел ваш АСЗГС. – Мне хочется указать ей на то, что минутка технически может быть секундой и что она уже потратила около пятнадцати таких. – Может, стоит найти что-нибудь более достойное траты твоего времени? Почему ты стоишь здесь, продвигая деятельность организации, которая пытается разорвать этот город на части?

Я не совсем уверена, о чем она говорит, но готова за это уцепиться, чтобы начать борьбу. Речь о браках между геями? Об абортах? В смысле, аборты – та тема для дебатов, в которой я чувствую себя способной продемонстрировать убедительную точку зрения. Дело вот в чем: моя мать могла запросто сделать аборт, так ведь? Мне повезло и одновременно не повезло, и меня удочерила любящая семья. Но я все еще верю в право женщины выбирать, даже зная, что мое собственное существование было под угрозой. И все же эта женщина говорит о чем-то другом.

– Существует история, – говорит она мне, разозлившись настолько, что лицо ее раскраснелось, а сама она начала шипеть и брызгаться слюной. – Вы не можете стереть историю. И что еще важнее, вы не можете стереть Бога. Независимо от того, сколько денег соберете. – Сказав это, она уходит.

Лена видит мое смущение и подходит ко мне:

– Я сегодня уже говорила с несколькими подобными ей. Они все бесятся из-за городской печати.

Она объясняет, что речь идет не о морском млекопитающем (уверена, это была шутка, хотя, возможно, Лене я кажусь ребенком), имеется в виду городская печать, разделенная на четыре сектора – с книгой, деревом, колоколом и крестом. Я не знала, что у нас вообще есть городская печать, и могу поклясться чем угодно, что едва ли удалось бы найти хотя бы пятерых в Органическом Оазисе или за его пределами, знающих о ней. Но могу предположить, что из-за этого дела ситуация начала меняться. Возможно, мама говорила об этом, а я не обратила внимания, но, что более вероятно, ничего она мне не говорила, потому что вы знаете, как это бывает – она моя мама и в большинстве случаев старается фильтровать для меня информацию о мое й жиз ни. По – другому не может быть.

Итак, у нас есть городская печать. Книга символизирует процесс познания. Дерево символизирует развитие. Колокол символизирует свободу. А крест – ну, тут все очевидно. Печать изображена на флаге нашего города, который, полагаю, развевается над зданием администрации, хотя, должна отметить, я никогда его там не замечала.

Мама ненадолго заглядывает к нам в обед, и, когда я спрашиваю ее о печати, она обращает внимание на то, что размещение колокола и креста рядом друг с другом на этой печати очень иронично. Крест, говорит она, ущемляет свободу любого, кто не является христианином. И все становится совершенно понятно. В смысле, я не верю в Бога, но я тоже живу в этом городе, так почему этот крест вечно должен быть у меня перед глазами? Неожиданно на меня накатывает волна возмущения. Я абсолютно согласна с этим и жалею, что не могу повернуть время вспять и вступить в аргументированный спор с той взвинченной бабой, которую встретила утром. Вот что забавно (ну, забавно и то, что конечно же я даже не знала о существовании городской печати, так что говорить о том, что она вечно у меня перед глазами, тоже довольно смешно), технически говоря, мама христианка. Как и папа. Так что, полагаю, и мы с Джейком тоже. Как я уже говорила, мои родители не верят в Бога. Я не верю в Бога. Я не хожу в церковь, не молюсь и не делаю прочих подобных вещей. И хотя, когда кто-нибудь спрашивает меня, какой религии я придерживаюсь, я отвечаю: «Никакой», мои родители относятся к христианской церкви: папа к католической, мама к англиканской. Насколько я знаю, они не проводили никакие ритуалы, чтобы стереть свое христианское прошлое и стать кем-то другим. Не значит ли это, что для всего остального мира мы христиане, вне зависимости от того, как мы сами себя определяем? Полагаю, что важным моментом в наличии креста на городской печати является то, что он ущемляет свободу не только тех, кто придерживается других религий, но и тех, кто, подобно мне и моей семье, не придерживается никакой из них.

Сегодняшняя вечеринка у Дариуса для меня полный отстой. Клео почти сразу скрылась Угадайте С Кем в спальнях наверху, мне скучно, и я собираюсь домой шокирующе рано – в десять вечера. Я выпила полбокала пива из кега, оно было теплым и по вкусу напоминало мочу. Думаю, день бесконечных дебатов с абсолютно незнакомыми людьми, многие из которых были мне неприятны, совершенно точно не настроил меня даже на малейший разговор. Громко играет музыка, басы бьют чересчур сильно, и моя голова раскалывается от ритма какого – то ужасного техно – трэша. Знаю, я возмущаюсь, как какая-нибудь старушенция, но у меня сегодня был очень долгий день, а музыка просто невероятно противная. Я слоняюсь туда-сюда с опущенной головой, избегая скоплений людей, с которыми мне не хочется разговаривать, и, ну ладно, признаю, осматривая пол на наличие пары высоких кедов камуфляжной раскраски.

Я прихожу в восторг при виде Джеймса, сидящего на шезлонге на заднем дворе.

– Привет, детка. – Он жестом предлагает мне сесть к нему на колени.

– Привет.

– Что с лицом?

– Я умоталась.

– В последнее время это прямо твоя тема.

– Ладно, я умоталась, а эта вечеринка полный отстой.

– Раз уж мы заговорили о полном отсосе, ты, случайно, не видела Клео и Дариуса?

Я хлопаю его по груди:

– Ты такой пошлый.

– Да нет, я просто завидую.

– Чему? – спрашиваю я. – Ты хотел бы сам развлечься с Дариусом в безвкусно обставленной спальне его родителей?

– Нет, но было бы замечательно, если бы не все парни на этих вечеринках были бы такими неизлечимыми натуралами. У меня была бы хотя бы иллюзия, что я могу с кем- нибудь познако – миться.

– Ты бы мог отвезти меня домой и узнать, может, тебе повезет.

Клео привезла меня сюда, и мы договорились, что, если вдруг она потеряет меня из виду во время вечеринки по какой-либо причине (ха, что бы это могло быть?) и не сможет найти позднее, это будет значить, что я уехала с кем-то другим.

Мы садимся к Джеймсу в машину, и я говорю:

– Домой, Джеймс. – Эта шутка почему-то никогда мне не надоедает.

Джеймс водит дребезжащий «вольво» 1988 года. Мне кажется, шум в его машине еще громче, чем на вечеринке. Он снова рассказывает о своем лете, проведенном в Род-Айлендской художественной школе, о том, какие там все классные и насколько они лучше тех, кто живет в Двенадцати Дубах, и о том, что он не может дождаться момента, когда наконец уедет в колледж в Нью-Йорк Сити и свалит из этого городка. Я знаю, откуда у него эти фантазии насчет отъезда в колледж в Нью-Йорке. Этим летом у Джеймса появился первый бойфренд, и Патрик поступил на первый курс Нью-Йоркского университета. Он бросил Джеймса по окончании программы, сказав, что просто в Нью-Йорк Сити слишком много всего происходит, так что он не хочет думать о ком-то, кто живет так далеко.

Бедный Джеймс. Вечеринка Дариуса была совсем не тем противоядием, в котором сегодня нуждалось его разбитое сердце.

Когда мы останавливаемся перед моим домом, я говорю:

– Не хочешь зайти?

– А что, шутка насчет того, что мне, быть может, повезет, была не шуткой?

– Конечно, это была шутка, гомик. Я спрашиваю, не хочешь ли ты зайти, чтобы поесть мороженого и посмотреть, не идет ли какое-нибудь глупое девчачье кино по кабельному.

Джеймс берет минуту на обдумывание, а потом отказывается. Я не настаиваю. Я прекрасно понимаю, что он сегодня чувствует. Поэтому целую его на прощание и стою на тротуаре у дома, пока свет единственной работающей задней фары его «вольво» не меркнет в ночи.

 

Часть четвертая

Знаете ли вы, что существует теория: якобы после того, как женщина родит, в ее мозг вбрасывается особое вещество, заставляющее ее забыть боль, которую она испытала при родах, чтобы она смогла снова согласиться родить? Что – то подобное происходит у меня с зимой. Хотя я знаю, что пожелтение листвы – всего лишь предвестник (одно из моих любимых слов для SAT) бесконечных месяцев снега и слякоти, которые вот-вот наступят, я просто люблю это время года. Вдоль нашей улицы растут деревья, красные, как пожарные машины, и, стоя на тротуаре, я буквально смотрю на весь мир словно сквозь розовые очки. Я жду, когда Клео подберет меня по пути в школу.

Она опаздывает. Как обычно. Когда она наконец приезжает, то выглядит совершенно разбитой. В руке у нее кружка кофе – даже не походная кружка, а просто фарфоровая, с сердечками, на которой написано: «Кто-то в Саванне любит меня», а во влажной массе ее кудрявых волос застряла расческа.

– Подержи-ка. – Она протягивает мне кружку и переключает скорость, мы уезжаем.

Она пытается продраться сквозь волосы расческой, грубо матерясь, но потом сдается и кидает ее на заднее сиденье. Она замечает, что я разглядываю кружку.

– Моя бабушка, естественно. Но мне кажется, что эта дешевая безвкусица фактически настолько раздвигает границы дозволенного, что совершает полный оборот, становясь чем-то клевым. Ты так не думаешь?

Затем Клео с энтузиазмом делает свой ежедневный доклад о Дариусе, в основном состоящий из оправданий по поводу его отвратительного поведения. Мне начинают надоедать все эти разговоры о Дариусе, но я не хочу показаться осуждающей их или намекнуть на то, что Клео совершенно поглощена собой, потому что это не так. Клео отличная подруга, и мы, наверно, потратили столько же времени на обсуждение моей ситуации с Ривкой, сколько и на ее ситуацию с Дариусом. Но в ежедневном сериале «Клео и Дариус» произошло не особо много изменений, и тем не менее мы разбираем по косточкам каждый разговор, словно это пассаж из «Великого Гэтсби» (которого я наконец-то прочитала и который оказался офигительной книгой). Вот что важно знать: они встречаются, хотя он и не называет ее своей девушкой, к ее большой досаде. Они не держатся за руки и не делают прочих подобных вещей в школе, потому что он считает это глупым. Должна признать, по этому поводу я с ним согласна. И, что самое главное, у них еще не было секса. У них было много чего, максимально раздвигающего границы дозволенного, как выразилась бы Клео, но у них все еще не было настоящего старомодного секса, или соития, как назвали бы это на занятиях по половому воспитанию. Я рада, потому что не верю, что Дариус задержится рядом с ней надолго, и меня беспокоит, что Клео начинает привыкать, но в то же время мне немного хочется, чтобы они уже сделали это, потому что вот о таких деталях я бы не отказалась послушать.

Я рассказываю Клео о вчерашней приличной ссоре с моими родителями по поводу ситуации с Ривкой. Они сводят меня с ума. На протяжении нескольких недель, при каждой возможности, они делали намеки, на их взгляд еле уловимые, что в реальности совсем не так, и, полагаю, мое игнорирование этих намеков их достало, потому что вчера вечером они усадили меня за разговор.

Я ненавижу разговоры с родителями. Ненавижу, как они на меня смотрят. Особенно мама. Она смотрит на меня так, будто она юрист, а я нахожусь за кафедрой для дачи свидетельских показаний. Мне хочется крикнуть ей, что, хотя она проводит большую часть своего времени на работе, сейчас она дома, а я не клиент или кто-то, на кого она хочет подать в суд, и даже не один из обслуживающих ее волонтеров, тратящих свою субботу на диспуты с местными покупателями по поводу Первой поправки к Конституции США. Я всего лишь ее дочь.

С папой в таких ситуациях намного проще, но это, наверно, потому, что он просто сидит рядом, в то время как говорит в основном мама. Хотя если подумать, то и это может прилично раздражать.

– Ладно. Отлично. Что? – так я начала наш разговор.

– Милая, – сказала мама, – ты знаешь, что нам не нравится указывать тебе, что делать…

– Ну, тогда не указывайте.

– Но мы все-таки думаем, что тебе стоит хотя бы позвонить Ривке.

– Видишь? Ты сделала это только что. Ты сказала мне, что мне делать.

– Она хочет поговорить с тобой.

– И?

Мама посмотрела на папу. Он уставился в пол.

– Возможно, она расскажет тебе то, что тебе важно услышать.

– Например? Если бы у нее было что-то важное для меня, она не ждала бы шестнадцать лет.

– Милая, она не ждала шестнадцать лет. Мы говорили тебе, что поддерживали с ней связь с момента твоего рождения. Она всегда знала, как у тебя дела. Она всегда хотела знать, как ты.

– Прекрати! – закричала я на нее.

Я подтянула колени к груди и опустила голову.

Я не хотела этого слышать. Я не хотела слышать, что она звонила, что она знала, что я хожу в Двенадцать Дубов, что я повредила запястье, когда мне было пять лет, что я была пугалом в постановке в седьмом классе. Это не ее забота. Я не ее забота.

Подняв голову с колен, я увидела, что папа все еще смотрит в пол. Внезапно до меня дошло, что в их едином фронте может быть брешь.

– А ты почему молчишь, пап? Почему ты просто сидишь здесь? – спросила я.

– Не знаю, малыш. Для меня это тяжело. Я терпеть не могу расстраивать тебя.

Мама на диване отодвинулась от него. У него тяжелый, грустный взгляд. Смотря на него, я словно видела все те часы, что они потратили на обсуждение этой темы, и, могу сказать, для него это было нелегко.

– Ну, мои поздравления. Вы все равно меня расстроили. Спасибо большое.

Я взяла пульт и включила телевизор, давая понять, что, по моему мнению, наш разговор был окончен.

Мама протянула бумажку:

– Пожалуйста, просто возьми ее номер.

Я взяла, отчасти чтобы мать закрыла рот, отчасти из-за кругов под глазами отца и отчасти потому, что, как бы упорно я ни пыталась его побороть, любопытство вернулось, поднимая свою уродливую голову.

Я пулей выскочила из гостиной и трижды громко хлопнула своей дверью, чтобы быть уверенной, что родители это слышали. Включила звук на своем стерео на восьмерку, что на четыре единицы громче, чем разрешено у меня дома. Села за стол, включила компьютер и посмотрела кое-что в Интернете. И вот что я узнала: номер Ривки имел код штата и трехзначный код города, и, судя по ним, живет она где-то на Кейп-Коде.

Кейп – Код, штат Массачусетс, США, планета Земля.

Я убрала номер телефона в ящик стола, не зная, когда сделаю этот телефонный звонок, да и сделаю ли его вообще, но надеясь, что согласие принять этот клочок желтой бумаги и так было значительным шагом, а значит, я заслужила право не трогать его какое-то время.

Сегодня после школы состоится первое собрание моего нового клуба, Студенческого союза атеистов. Мой консультант по профориентации, мистер Макадамс, сказал, что подобный выбор не обеспечит мне желанного места в каких-либо списках допуска в колледжи Лиги Плюща и что он имел в виду совсем не это, говоря о том, что я должна посещать какие-нибудь внешкольные занятия. С другой стороны, когда я сказала ему, что буду участвовать в выпуске школьной газеты, он пришел в такой восторг, что аж начал аплодировать. Было так неловко. Бедному парню очень нужно наконец начать жить. Ладно, я знаю, о чем вы подумали. Так что, возможно, моим мотивом присоединиться к команде «Oaks Gazette» была не исключительная любовь к печатному слову, но, чтобы вы знали, мне на самом деле очень интересно поучаствовать в выпуске школьной газеты. И это не имеет абсолютно ничего общего с Заком Мейерсом, потому что у меня до сих пор не было возможности вступить с ним даже в такой мало-мальски заинтересованный разговор, как тем утром на рынке.

Моим первым заданием стало написать историю о второкурснике, выигравшем региональное соревнование по научным проектам. Знаю, звучит скучно, и если просто писать историю, что вот есть ученик, и вот какой у него был проект, и вот он выиграл приз в размере 500 долларов, то это на самом деле скучно. Но, работая над этой статьей, я поняла, что каждый может рассказать что-нибудь интересное. Отец этого ученика – профессор Университета Брандейса, и он год жил в Танзании, когда у отца был творческий отпуск, и именно там у него появилась идея провести эксперимент по сельскому хозяйству, благодаря которой он и выиграл научное соревнование. Он всегда ужасно боялся насекомых, а в Танзании узнал, что насекомых можно использовать во благо. Так этот ученик начал проводить эксперименты по выращиванию растений и использованию насекомых в почве, благодаря чему преодолел фобию, от которой страдал всю жизнь, и выиграл 500 долларов. Понимаете? В этой истории есть приключения, тайна и победа над невзгодами. Моя статья была подобна мини-биографии. История была довольно хороша, и я уверена, что, если бы у меня было больше времени и больше печатного пространства, я смогла бы написать намного больше об этом ученике, на первый взгляд кажущемся абсолютным ботаником, а в реальности имеющем жизненную историю, не менее интересную, чем у других, ну или, по крайней мере, не менее интересную, чем у любого, кто учится в Двенадцати Дубах.

Задание сделать фотографии для статьи получила Сьюзан Линдер, а не Зак Мейерс. Но во время моего недолгого пребывания в «Gazette» с помощью наблюдений и вопросов, аккуратно заданных другим работникам, мне удалось узнать, что Зак и Эми Флэнниган не встречаются, они просто лучшие друзья, которые все делают вместе.

Собрание Студенческого союза атеистов проходит в том же кабинете, что и мои занятия по математике, что меня, в общем-то, устраивает, потому что я не представляю, как кто-то с математическим складом ума может верить в Бога. Это ведь против логики. Группа довольно маленькая и при этом довольно разнообразная. Под разнообразием я имею в виду, что здесь собрались ученики с разных курсов и из разных социальных кругов. В Двенадцати Дубах нет полного расового и экономического многообразия, что, насколько я знаю, всегда беспокоило моих родителей, и потому с самого юного возраста я ездила в беговой летний лагерь в Бостоне. Со временем я согласилась с их точкой зрения и теперь работаю там вожатой. Но в этой комнате для такой маленькой группы разнообразие очень велико. Здесь Жасмин Бут-Грей. А также Минх Кларксон, мой друг, усыновленный во Вьетнаме, тот самый, чьи родители постоянно говорят, что его в их семью послал Бог. Знают ли он, что он член ССА?

Президент союза Хайди Кравитц, она и ведет собрание. Она говорит, что в День Колумба перед зданием администрации пройдет митинг по поводу городской печати, а мы будем участвовать в протестной демонстрации. Я размышляю о том, стоит ли сообщить, что моя мама – адвокат, представляющий это дело в суде, но это мое первое собрание, и мне не хочется выглядеть так, будто я хвастаюсь или что-то в этом роде, поэтому молчу. Мы организуем протестную демонстрацию совместно с Юными Демократами, и я уверена, что, если бы в нашей школе был Студенческий союз евреев или Студенческий союз мусульман, они бы тоже присоединились к нам, но у нас таких нет не только потому, что, как я уже упоминала, Двенадцать Дубов не является маяком социального и этнокультурного многообразия, но и потому, что в уставе нашей школы прописан запрет на функционирование религиозных групп. Так что у нас нет даже Студенческого союза христиан. Я немного на взводе из-за демонстрации и практически молюсь в своем я-не – верю- в – Бога роде о встрече с той женщиной из Органического Оазиса, чтобы у меня появилась возможность продемонстрировать свою отличную осведомленность.

Клео с мамой придут сегодня к нам на ужин. Папа на кухне использует все кастрюли, ножи и всевозможные кухонные принадлежности. Джейк возвращается домой с занятий по футболу (мой младший братец – качок) и устремляется наверх по лестнице, чтобы принять остро необходимый ему душ. Я сижу в гостиной, изучая новые слова для SAT. Мне не нужно заниматься никакой подготовкой к математической части SAT, поэтому я размышляю над тем, чтобы посвятить все свое время языковой части, и тогда, возможно, мне удастся получить достаточно высокий общий балл, чтобы компенсировать свое позднее включение в мир внешкольной активности. Вот одно из словечек: insensate. Вы думаете, что это значит разъяренный? А вот и нет. Это значение слова incensed. А insensate обозначает полное отсутствие каких-либо чувств. Кто вообще может все это запомнить?

С кухни доносится папин призыв о помощи. Он делает лазанью, и, так как папа не способен ничего делать вполсилы, он сам делает пасту. Он уже замесил тесто и раскатал его на тонкие листы, а теперь переходит к процессу, при котором их нужно сначала опустить в кипящую воду, а затем быстро погрузить в ледяную. Это требует большего количества рук, чем папины две. Мне любопытно, не является ли это показателем, что на работе для папы все происходит слишком медленно. Он карикатурист, рисующий политические карикатуры для журналов и «Boston Globe». Знаю, кажется, будто он должен быть тем еще юмористом, и папа на самом деле весьма многосторонняя личность, вот только юмор не входит в число его сильных сторон. Он великолепный повар, отдаю ему должное. Он может надрать мне задницу в скрэббл. Он довольно хорошо поет. Но юморист? Вот это точно не про него.

Я предлагаю свою помощь, как прилежная дочь. Мою руки в раковине, затем мы встаем плечом к плечу: сначала в кипяток, потом в ледяную воду.

– Что нового в школе, детка?

Почему родители вечно задают такие банальные вопросы? Взрослые постоянно жалуются, что дети с ними не разговаривают, но если они начинают разговор вот так, на что они надеются? Даю ему дежурный ответ.

– Да ничего особенного, – говорю я. А потом решаю его пожалеть. Его прекрасная льняная рубашка испачкана мукой. – У меня сегодня было первое собрание Студенческого союза атеистов.

– Да ладно?

– Ага.

– И как прошло? Рассказывай.

Я рассказываю ему все о собрании и о приближающейся демонстрации, и он смотрит на меня так, словно сейчас лопнет от гордости. Как будто я сказала ему, что получила 2400 по SAT. Такие дела.

Лазанья готова к сборке. Я помогаю ему уложить слои.

– Ты больше не думала над тем, чтобы сделать этот звонок? – Папа сосредоточенно смотрит на горку тертого сыра.

Я загнана в угол. Я утратила бдительность. Мне следовало это предвидеть. Я избегала подобных ситуаций с родителями именно по этой причине. Мы так прекрасно проводили время. Зачем он все испортил?

– Ага. Думала, – говорю я. – И вот что все еще думаю: зачем вы достаете меня по этому поводу? Почему вас это так сильно заботит? Почему бы вам просто не оставить меня в покое? – Я делаю паузу. Он стоит неподвижно. – Если только, конечно, вы не пытаетесь от меня избавиться.

Эту последнюю фразу я произношу, зная, что это неправда, но мне хочется сделать папе чуть-чуть больно, чтобы дать ему почувствовать небольшую часть того, что испытываю я.

– Что за чушь! Даже не шути так. Никогда! – Он вытирает руки о фартук и наконец устремляет свой взгляд на меня. Я вижу, что преуспела в своей миссии. Он выглядит задетым. – Моя работа заключается в том, чтобы защищать тебя. Это моя главная ответственность в этом мире. Так что навязывание тебе чего – либо, что так сильно тебя расстраивает, противоречит моим инстинктам. Но я также хочу, чтобы ты использовала каждую возможность, предоставленную тебе. Я хочу, чтобы ты знала о себе все, что можно узнать. То, что не можем рассказать тебе мы с мамой.

Я открываю рот, чтобы заговорить, но слова застревают у меня в горле. Делаю глоток воды:

– Но почему именно сейчас?

Папа долго молчит. Мы занимаемся готовкой рядом друг с другом в тишине.

– Тебе придется спросить об этом Ривку.

Мы кладем на лазанью последний слой, и она готова.

Клео приезжает без настроения. Я делаю вывод, что Дариус совершил очередную вопиющую (слово для SAT) оплошность в своем поведении по отношению к Клео. Но у меня нет времени спросить, потому что мы садимся за стол сразу после их прибытия, которое состоялось конечно же лишь через полчаса после назначенного времени.

Джулз говорит о какой-то женщине с работы, у которой то ли есть интрижка с боссом, то ли нет, и я внезапно осознаю, что на самом деле в жизни никогда ничего не меняется. Джулз с папой и мамой сидят и говорят о других людях точно так же, как мы с Клео, Джеймсом, Генри, Айви и остальными нашими друзьями. Разница только в том, что они говорят о людях постарше и, полагаю, ставки более высоки, так как, по всей видимости, босс женат, а та женщина с работы Джулз замужем.

Клео молчит и даже не смотрит на Джулз. Это необычно. Клео с Джулз обычно ведут себя как подруги, а не как мать с дочерью.

Моя мама изучает Клео:

– Могу я что-нибудь предложить тебе, милая? Клео не притронулась к еде и не сделала ни глотка из стакана с лимонадом.

– Нет, спасибо.

– Не обращай внимания на мою дочь, Эльзи, – говорит Джулия. – Она не в настроении.

Клео вздыхает и бросает вилку. Становится ясно, что она не хотела обсуждать это за столом, но также не согласна, чтобы последнее слово осталось за Джулз.

– Нет, Эльзи. Не обращай внимания на мою мать. Она просто эгоистичная, легкомысленная, жестокая и безразличная бабенка.

Молчание. Джейк притворяется, будто вытирает рот салфеткой, а на самом деле прячет в ней глуповатую ухмылку во весь рот. Неужели Клео и вправду только что назвала свою мать бабенкой?

Джулз говорит, ни к кому не обращаясь:

– Клео злится, потому что Эдвард зовет ее в Скоттсдейл на День благодарения, и я думаю, что ей следует поехать. – Она поворачивается к Клео: – И я действительно не понимаю, почему это делает меня безразличной. Твой отец живет в особняке. У него есть прислуга. Там есть бас – сейн.

– Вот видите? Я могу упасть в него и утонуть.

– Так, ну это уже просто смешно.

Папа отрезает себе еще один кусок лазаньи, которая, должна сказать, просто превосходна.

– Клео, – говорит он, – поездка в Скоттсдейл может быть приятной. Позагораешь. Пообщаешься с папой. Вы ведь уже давно не виделись, так? Он наверняка очень сильно по тебе скучает.

– Да ладно, Винс. Ты знаешь, что папе насрать на меня. Зачем ты его защищаешь?

Папу слегка перекашивает от слова на букву Н, произнесенного Клео. В отличие от мамы, папа немного ханжа в отношении выбора слов.

– Ну, я не защищаю его. Но он твой отец. Просто, на мой взгляд, важно, чтобы ты поддерживала с ним связь.

– Ага, наверно, я просто не понимаю, почему ты говоришь об этом мне, а не ему.

У меня какое-то дикое ощущение дежавю. Мы снова сидим за столом, в этот раз расширенным семейным составом, с Джулз и Клео. И снова отсутствующий родитель портит нам ужин. И хотя эти родители очень даже живы и находятся где-то в нашем мире, сегодня они подобны призракам, парящим вокруг нас. И внезапно появляется ощущение, будто за нашим столом на самом деле очень много людей.

 

Часть пятая

У Дариуса намечается еще одна вечеринка (его родители вообще когда-нибудь бывают в городе?), на этот раз маленькая, в воскресенье вечером накануне Дня Колумба, а это, естественно, школьный праздник, а также день демонстрации возле здания администрации. Я договорилась пойти с Клео, хотя Джеймс, Генри и Айви идут к Рич Кэмпбелл. Рич живет на огромной ферме, и там будет костер. Я люблю костры. А кто их не любит? И все же я договорилась с Клео, потому что я хорошая подруга. Я обещала пойти с Клео, хотя мне кажется, что я не нравлюсь Дариусу, что, в принципе, логично, потому что он мне совершенно точно не нравится.

В день вечеринки я отправляюсь к Клео, чтобы подготовиться. Я также собираюсь остаться на ночь, потому что мои планы на сегодняшний вечер не позволят мне пройти мамин нюхательный тест, а у Джулз паранойя по поводу недосыпа, так что она не просит, чтобы Клео будила ее по возвращении домой. Я лежу на кровати Клео, пока она сидит перед зеркалом, пытаясь усмирить свои неуправляемые волосы. На ней джинсы, черные ботинки и сделанная мной футболка, на которой написано: «Королева выпускного бала». Если вдруг мой фирменный стиль юмора вам не близок – предполагалось, что футболка будет ироничной. Клео наносит немного губной помады, которая едва заметна, и когда она поворачивается, то выглядит красивой, даже элегантной.

– Как я выгляжу?

Как она может не знать, как она выглядит?

В случае Клео такие вещи, как красота, элегантность и грация, подразумеваются сами собой. Я помню, как мы вместе занимались балетом, и на репетициях, когда дело доходило до реверансов, она шла прямо к центру сцены со своей идеальной осанкой и кудряшками в стиле Шерли Темпл, и мир просто замирал. У меня же, хоть убей, никогда не получалось сделать это как надо.

– Ты выглядишь потрясающе, – говорю я, – а вот я выгляжу полной неряхой.

Клео склоняет голову набок и оглядывает меня.

Я прямо вижу, как работает ее мозг. Она распознает вызов и готова принять его. Там, где я вижу неряху, она видит потенциал. Там, где я не вижу ничего особенного, она видит чистый холст. На мне брюки из рубчатого вельвета и рубашка из оксфорда на пуговицах. Она идет к своему шкафу и достает черную блузку из спандекса с длинными рукавами и V-образным вырезом.

Кидает ее мне:

– Надень-ка.

Под спандексом я имею в виду не какую – то лоснящуюся, дешевую одежду для занятий спортом. Это просто облегающая блузка с длинным рукавом, и, когда я ее надеваю, нужно признать, происходит радикальная перемена. В отличие от Клео, у меня нет гигантских грудей. У меня нет даже грудей среднего размера. Но почему-то в этой черной блузке создается впечатление, будто там скрыто нечто большее, чем кажется на первый взгляд.

Клео выглядит довольной.

– Не знаю, почему ты все время скрываешь свои прелести. Ты секси. Если бы ты только смогла это увидеть.

Она права. Я этого не вижу и не верю, что кто-то, кроме Клео, это видит, и тем не менее Клео, вероятно, пытается быть милой. С о мной все в порядке. У меня посредственная внешность. Есть другие вещи, не менее важные, чем сексуальность, такие как ум, ответственность, умение слушать. Вот только все это, кажется, не имеет никакого значения для парней, а не об этом ли мы здесь говорим?

Я снова смотрюсь в зеркало. Клео права. Даже я вижу, что новый внешний вид раскрывает во мне что-то новое – нечто, не имеющее ничего общего с моими оценками или умением слушать.

Когда мы приезжаем, вечеринка уже в самом разгаре. Все развлекаются в гостиной под очередную ужасную музыку Дариуса. Надо отдать ему должное: когда мы входим, Дариус встает и целует Клео перед всеми своими друзьями. Она выглядит так, словно готова умереть прямо здесь. Он неуклюже приобнимает меня и предлагает принести выпивку:

– Пиво? Винный коктейль? Что – нибудь по – крепче?

Вкус пива с последней вечеринки Дариуса еще свеж в моей памяти. Я говорю ему, что буду водку с любым соком, который у него найдется. Клео пить не будет. Она за рулем.

– Кто – то настроен повеселиться, – говорит она, когда Дариус уходит к бару.

Я считаю, что заслужила. Эта неделя была одной из тех самых. Вы знаете каких. Не оправдавшая ожиданий оценка за тест по французскому, к которому я так готовилась, глупая ссора с братом, комментарий, высказанный обо мне человеком, которого я едва знаю, дошедший до меня через сарафанное радио Двенадцати Дубов, по которому информация распространяется со скоростью света. Одна девочка, по имени Брианна, сказала, что я самовлюбленная. Это не дает мне покоя, хотя я не могу поверить, что позволяю кому-то по имени Брианна вывести меня из себя, потому что на самом деле не считаю себя самовлюбленной. Или, может быть, так, что, когда ты не считаешь себя самовлюбленным, это показывает, что у тебя настолько высокое самомнение, что ты действительно самовлюбленный? Теперь я и вовсе сбита с толку.

В любом случае это была одна из тех недель. И заметили ли вы, как я притворяюсь, будто та желтая бумажка с написанным на ней телефонным номером на Кейп-Коде не прожигает дыру в моем письменном столе?

Я делаю большой глоток из бокала, принесенного мне Дариусом, и морщусь. Не из-за обжигающего воздействия алкоголя, а из-за отвратительного вкуса того, с чем Дариус его смешал.

Он смотрит на меня виноватым взглядом:

– Я смог найти только женьшеневую фигню, которую пьет моя мама. Она повернута на ЗОЖ.

Я не уверена, как это объясняет наличие впечатляюще укомплектованного бара, но предполагаю, что, возможно, его отец тот еще выпивоха и пьет дома, когда мама уезжает на семинары по йоге. После ко мне приходит осознание, что, конечно, я не знаю ничего о Дариусе или его семье, и на минуту я задумываюсь о том, что приходит на ум людям, которые со мной не знакомы, когда они пытаются объяснить наличие у меня темных волос и оливковой кожи, в то время как вся моя семья – светлокожие блондины.

Я решаю не цепляться за Клео весь вечер – она очень хочет быть (и быть на виду) с Дариусом. И, кроме того, мне нужно влиться в общество, потому что я определенно не хочу казаться самовлюбленной. Так что я отхожу и подсаживаюсь на диван к Тиму Уэлану.

У него в руке пиво, и мне интересно, пахнет ли после этой жижи изо рта мочой, но не думаю, что это подходящая тема, чтобы начать разговор. Вместо этого я спрашиваю, как его команда отыграла вчера, потому что я знаю о Тиме Уэлане достаточно, чтобы быть в курсе, что он играет в сборной школы по футболу.

– Довольно неплохо. В смысле, мы выиграли, и это классно, но мы должны были играть лучше. Защита у нас была слабовата. – Он смотрит на меня со смешным выражением лица. – Но тебе ведь на самом деле это неинтересно, так ведь?

Вот теперь я становлюсь параноиком. Неужели вообще все в нашей школе считают меня самовлюбленной девчонкой?

– Расслабься, – говорит он. – Шучу я. Просто никогда не видел тебя на игре. – Он улыбается мне.

Ох! Теперь до меня дошло. Он не пытается грубить. Просто таким странным способом он пытается пофлиртовать со мной. Похоже, все дело в блузке. Я решаю присмотреться к нему повнимательнее. Он довольно симпатичный, хотя мне обычно не нравятся парни спортивного телосложения. На дворе октябрь, и не сказать, чтобы на улице удушливо жарко, но на нем мешковатые бриджи, голубой пуловер из флиса и спортивные туфли. У него большие карие глаза, большой лоб (а это отличный способ намекнуть, что он начал лысеть раньше времени – намного раньше) и маленький шрам прямо над верхней губой. Мы сидим вместе довольно долго, потягивая наши гадкие напитки и разговаривая о футболе – он думает, что Джейк попадет в сборную в следующем году, – о школьной газете, нескольких учителях, преподающих у нас обоих, и том ужасном фильме, который я посмотрела в прошлом месяце и который ему показался довольно смешным. Я слегка опьянела и чувствую тепло внутри себя, и даже музыка больше меня не раздражает. Я даже не знаю, сколько времени прошло. И кстати, рука Тима лежит на моем колене.

Он встает и потягивается.

– Пошли нальем себе еще. – Он наклоняется и смотрит в мой стакан, затем наклоняется поближе, чтобы понюхать. – Что за хрень у тебя там?

– Женьшень.

Он выглядит сбитым с толку.

– Думаю, в этот раз я буду винный коктейль.

Мы берем напитки, и он предлагает посидеть на улице. Ну, я не настолько глупа. Я, быть может, самовлюбленная, но не глупая. И я выпила не настолько много, чтобы не понимать, к чему движется этот вечер. Но хотя я никогда не обращала внимания на Тима Уэлана до сегодняшнего вечера, как я уже сказала, он довольно симпатичный, и идея быть с ним довольно заманчива. К тому же, как отметила Клео, я выгляжу секси, и думаю, чей-нибудь поцелуй был бы мне приятен.

Полагаю, пришло время сделать главное признание. А именно: я довольно неопытна во всем, что касается парней. В смысле, я думаю, у меня приличные базовые знания, но у меня как бы мало реального практического опыта. У многих девушек моего возраста уже был секс, и Клео скоро пополнит их ряды, если она не занята этим где-то прямо сейчас, и не то чтобы я уже готова заняться сексом, но я могу пересчитать на пальцах одной руки (ладно, на двух пальцах) парней, с которыми целовалась, и один из этих поцелуев случился во время игры «правда или желание», когда я училась в седьмом классе. Второй раз был реальным поцелуем (с рукой у меня на груди) на вечеринке в прошлом году, но он был с парнем, приехавшим в город навестить кузину, и на следующее утро он уехал обратно в Цинциннати. Я выгляжу жалко или как?

Если бы Тим спросил, не хочу ли я подняться наверх, думаю, я бы распсиховалась и сказала: «Ни за что». Но посиделки на улице кажутся безопасными. Там светят звезды. Так что мы садимся на траву со своими напитками, и уже вскоре мы переходим к поцелуям. И это на самом деле очень приятно. Все остальное как будто отходит назад, и, наверно, впервые за целую вечность я не думаю о чем-либо, кроме того, как он пахнет яблоками, и о том, какие у него губы и руки. Я ложусь обратно в траву. Моя голова немного кружится. Или это Земля кружится? Ну, что бы это ни было, а кружится оно быстро. Очень, очень быстро. А у меня предрасположенность к укачиванию. Я встаю, быстро одергиваю блузку Клео и бегу к кустам, где меня рвет.

Это явно не мой лучший час.

Тим ждет, пока не становится ясно, что я закончила делать то, что делала, и медленно подходит ко мне. С расстояния добрых пяти футов он спрашивает, принести ли мне что-нибудь.

– Просто воду, спасибо.

Вам, наверно, не понять, как сильно я себя сейчас жалею. Меня целовал Тим Уэлан. Он дотрагивался до меня. Меня!

Он спешно уходит в дом и возвращается с большим пластиковым стаканом чуть теплой воды. Я практически залпом выпиваю ее всю. Голова больше не кружится. Тошнота исчезла. И внезапно я трезва как стеклышко, на сто процентов. Тим все еще держится на расстоянии пяти футов. Он действительно думает, что меня стошнило из-за него?

И тут появляется Клео. Я готова ее расцеловать, так счастлива я ее видеть, хотя, учитывая то, чем я была занята в последние несколько минут, не думаю, что она бы это оценила. Она говорит, что нам пора домой, и снова я безумно ей благодарна, потому что знаю, что в действительности нам еще не обязательно ехать, но она пытается спасти меня от этих кустов, и этой вечеринки, и всего этого вечера.

Не прошло и двух минут с момента, как мы сели в машину, а мы обе уже заливаемся от смеха.

– Так вы уже вовсю целовались и обнимались, и ты просто извинилась и облевала все кусты?

– Ага, – отвечаю я. – Думаю, я ему очень нравлюсь.

– О-о-о… Тим… ммммм… – Клео изображает звуки поцелуя. – Буэ-э-э. – Это уже кого-то рвет.

– Прекрати. Ты убиваешь меня. Я умираю от смеха.

– Ах ты маленькая потаскушка! – Клео протягивает руку и как бы толкает меня. – Тим Уэлан! Думаю, он довольно симпатичный. У него такие сексуальные ноги футболиста.

Я не обратила внимания на его ноги. А ведь он был одет в шорты! Я отстаю от Клео на световые годы. И так было с нами всегда, хотя я и старше ее на полных четыре месяца. У Тима сексуальные ноги футболиста, а я и не подумала бы обратить на это внимание.

– Итак, – спрашиваю я ее после того, как мы изрядно посмеялись на мой счет, – мне что-нибудь стоит узнать про тебя и Дариуса?

– Нет, – отвечает она. – Мы весь вечер говорили об этом, но я не хочу делать это на какой-то вечеринке, когда вокруг столько всяких людей. Я хочу, чтобы это случилось… Не знаю, чего я конкретно хочу, но я не хочу делать это вот так.

– Ну, – отвечаю я, – по-моему, это очень даже логично.

Мы останавливаемся перед домом Клео, и я чувствую облегчение, видя, что в комнате Джулз, как и во всех других в доме, выключен свет. Я дома и в безопасности.

 

Часть шестая

Мне, наверно, нет нужды рассказывать вам, что я чувствую себя хуже некуда, проснувшись на следующее утро. Впервые в жизни я понимаю, что значит «голова раскалывается». Я всегда представляла какой-то мультяшный образ с чьей-то головой и этакими электрическими молниями, стреляющими внутри нее, раскалывающими ее на тысячу разных кусочков. На картинке герой держится руками за свою голову, пытаясь удержать все кусочки вместе, а в облачке текста написано что-то вроде «ИИИОООААА». Именно так я и чувствую себя сегодня утром. И во рту очень сухо. И от меня плохо пахнет.

Я принимаю тайленол и запрыгиваю в душ, а Клео спускается вниз, чтобы сварить мне кофе. Я тороплюсь. Мне нужно быть у здания администрации через тридцать минут. Горячая вода бьет мне в спину, я смотрю на свои стопы, которые всегда считала особенно уродливыми, и делаю все возможное, чтобы смыть прошлый вечер. Знаю, в машине с Клео нам было смешно, но сегодня чувствую себя довольно неловко. Я делаю воду немного горячее, она почти прожигает мне кожу. Сколько времени уйдет у моего вчерашнего эпизода на распространение по сарафанному радио Двенадцати Дубов? Бывает ли скорость выше, чем скорость света?

Добравшись до демонстрации, я быстро нахожу других членов ССА, потому что все они одеты в зеленые футболки, согласно нашему плану. Плану, о котором я напрочь забыла. Думаю, что в вишнево-красной футболке на митинг меня отправила некая бессознательная форма протеста. Я была абсолютно против идеи одеться всем в один цвет, но на собрании промолчала, потому что все еще чувствую себя новичком и не хочу вносить волнения. Мы Студенческий союз атеистов, которых сблизило наше общее отсутствие веры. А если все мы одеты в один и тот же цвет, это как-то противоречит нашей миссии. Но сегодня утром никто не обращает внимания на цвет моей футболки. И из – за этого все они нравятся мне еще чуточку больше.

Здесь и Юные Демократы, и люди из группы, называемой Объединением жителей Массачусетса по защите разделения церкви и государства, а это абсурдно длинное название для любой группы, а также несколько человек из синагоги, называемой Храмом Исайи. Все это я узнаю по именным беджикам, которые здесь есть у всех, кроме меня. Я нахожу столик регистрации, регистрируюсь, беру беджик и пишу на нем: «СИМОНА, ССА ДВЕ – НАДЦАТИ ДУБОВ». Здесь также есть свежий сидр и пончики, но мой желудок пока не подает сигнал о желании вернуться в строй.

Я нахожу Минха, и он обнимает меня. На нем зеленая футболка с логотипом компании по производству скейтбордов и мешковатые шорты скейтбордиста. Для него это своего рода униформа. Может быть, Минх и атеист, но он почти по-религиозному предан скейтбордингу.

– Где ты вчера была? Как так случилось, что ты не пошла на вечеринку Рич?

Я просто закатываю глаза и трясу головой, что, я уверена, на языке мимики и жестов означает: «Тебе не захочется даже слышать об этом», – и Минх оставляет меня в покое. Он рассказывает мне, каким классным был костер, но, конечно, не осознает, что словно сыплет мне соль на рану.

Протестная демонстрация проходит на южной стороне лужайки перед зданием администрации. Мы стоим в тени огромных красных и желтых дубов, еще не сбросивших листья. А основная демонстрация проходит напротив нас, на северной стороне лужайки под палящим солнцем. Волей-неволей задумаешься: а на чьей тут вообще стороне Бог?

Две группы разделяет трибуна – просто две пустые картонные коробки, поставленные одна на другую. К ней подходит довольно крупный мужчина. Он абсолютно лысый и с большими густыми усами. (Правильно ли сказать, что человек абсолютно лысый, если у него на лице есть растительность?) Люди, являющиеся, очевидно, прихожанами его церкви, окружают его со всех сторон. Некоторые из них держат транспаранты, на которых написано: «Вы не сможете откреститься от креста». Он начинает говорить. Хотя нет, он не говорит – он молится.

– Отче наш, Иже еси на небесех…

Дальше вы знаете. А может, и не знаете. Я крайне удивлена тем фактом, что, оказывается, действительно знаю продолжение. Это я-то. И я не знаю, как так получилось, учитывая, в каком доме я росла, и все же я осознаю, что у меня в голове сами собой всплывают все те слова, что он произносит.

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

Как такое возможно? Кстати, я довольно усердно работала над своим словарным запасом, как вы знаете, и, думаю, с уверенностью могу утверждать, что art– это не глагол. И я понятия не имею, что значит hallowed.

Полагаю, возле стола регистрации желающих угоститься не нашлось, потому что ко мне подходит женщина с подносом, предлагая яблочный сидр и пончики, словно это какая-то коктейльная вечеринка. Брр! Даже от самой мысли о слове «коктейль» меня начинает тошнить.

– Не хочешь немного освежиться, милая?

Ее седые волосы собраны сзади с помощью темно-синей резинки. На беджике, прикрепленном к ее джинсовой куртке, написано: «Хелен, церковь Всех Святых».

Я стараюсь быть настолько вежливой, насколько это возможно, учитывая мою головную боль.

– Знаете, – говорю я, – думаю, вы должны быть там. – И жестом указываю на толпу, плавящуюся под солнцем.

Она кажется озадаченной. Затем смотрит на мой беджик, потом быстро на свой собственный, и к ней приходит понимание.

– О, нет, дорогая, – говорит она мягко. – Я там, где должна быть. Я считаю, что нужно убрать крест с нашей городской печати. Не думаю, что религии есть место в публичной сфере.

Ого! Вперед, Хелен! Я решаю взять пончик.

Утро проходит за речами и молитвами, произносимыми за картонной трибуной. Хайди говорит от лица ССА, и у нее отлично получается. Раввин из храма Исайи тоже хорош, и он лысый, с коротко подстриженной бородкой, так что я понимаю, что он идеальная кандидатура, чтобы задать мой вопрос о лысине, но позднее я дрейфлю, когда он проходит мимо и улыбается. Когда отупляюще занудный парень из городского исторического сообщества обращается к толпе, я замечаю своего заклятого врага из Органического Оазиса. Это будет прекрасно.

Я как бы невзначай подхожу к ней:

– Привет.

Она смотрит на меня и улыбается. Абсолютно без понятия, кто я.

– Помните меня?

Она внимательно смотрит на меня:

– Нет, боюсь, не помню. – Протягивает мне руку: – Я Лора Андерсон. Итак, а кто же у нас Мисс-Привет-Я-Вся-Такая-Дружелюбная?

– А я Симона. Мы встречались в Органическом Оазисе.

Ей требуется минута, чтобы вспомнить.

– Ах да. Верно. Девочка из АСЗГС. – Она смотрит на мой беджик. – Думаю, кто-то тут должен помочь тебе с аббревиатурой. А вот и леди, которую я знаю и люблю.

– Я сегодня здесь не от АСЗГС. Я здесь от Студенческого союза атеистов. Посмотрите на меня! Я член клуба! И горжусь этим!

И снова ее лицо наливается краской. И снова она начинает шипеть и брызгаться слюной. Я в полном восторге от того, как быстро это улыбающееся, лучезарное создание может превращаться в некоего темного лорда, правящего страной огня.

– Наслышана о твоей группе, – плюется она, – и намерена кое-что с этим сделать. Моя дочь – девятиклассница в Двенадцати Дубах. А я выдвигаюсь на должность члена правления. И когда я им стану, будь уверена, ваша маленькая группа окажется в школе под запретом. Хорошего дня.

И снова она разворачивается и уходит.

Ну, первое, что приходит мне на ум, когда я остаюсь одна: кто, блин, все еще говорит «хорошего дня»? Мы что, живем в Англии эпохи королевы Елизаветы? В Австралии? Не так я представляла себе свой убийственный реванш. Я собиралась поразить ее владением темой и своим острым умом, а затем развернуться на своих каблуках и оставить ее с открытым ртом. Но сегодня мой разум и остроумие настолько же отуплены, как у того парня из исторического сообщества. На мгновение я представляю табличку со счетом: «Злобная сучка 2: Симона 0».

Я возвращаюсь к своей команде зеленофутболочных атеистов. Хайди делает небольшое напутствие, благодаря каждого за его приход, напоминая нам о том, как важно просто быть здесь в большом количестве, и том, что мы будем следить за происходящими событиями, и просит нас не забыть про следующее собрание, которое состоится через неделю во вторник. Пончик камнем лежит в моем желудке.

– Эй, Симона. Не хочешь сходить куда-нибудь на ланч? – Это Минх.

Мне кажется, что я вообще больше никогда ничего не буду есть, и мне очень хочется просто свернуться калачиком в моей постели на душном чердаке, закрывшись от всего мира, но я осознаю, что Минх – идеальный человек, чтобы поговорить о том самом телефонном номере, который с междугородным кодом Кейп-Кода.

Мы идем в новое местечко в нашем городе, под названием «Панини». Там подаются – как уже вы догадались – панини, что, думаю, является множественным числом слова panino, и это просто пафосное название для сэндвичей. Он делает заказ, в том время как я сажусь за столик с большим стаканом ледяной воды.

Я познакомилась с Минхом в прошлом году на химии – мы были партнерами по лабораторным работам. Мы годами ходили в одну и ту же школу, и я знала, что он был усыновлен, потому что видела его на разных школьных мероприятиях с его весьма светлокожими родителями. Однако я никогда не говорила что-то типа: «Эй, меня тоже удочерили». У нас много общего! Какой ребенок такое скажет? Правда в том, что я прилагала усилия, чтобы держаться на расстоянии от Минха. Я не хотела идентифицироваться с ним. Я не хотела разговаривать с Минхом, потому что, хотя мне и была любопытна его история, я не хотела делиться собственной. Эта книга была для меня закрыта. Но я не знаю, занимались ли вы когда-нибудь химией. Если да, то вы поймете, каким образом в прошлом году, будучи партнерами по лабораторным, мы с Минхом в конце концов дошли до разговора о том, что мы оба были усыновлены, так как рано или поздно начинаешь говорить о чем угодно, лишь бы не говорить о химии.

Минх подсаживается со своим панино и бутылкой какой-то пафосной газировки гадкого голубого оттенка.

Я перехожу к делу. Рассказываю ему о ситуации с Ривкой.

Минх убирает с глаз свои длинные волосы и внимательно смотрит на меня:

– Симона. Это потрясающе. О мой бог!

– Потрясающе?

– Ага. Ты счастливица. Какая она? Она похожа на тебя? У нее есть другие дети?

Я перебиваю его. Мне кажется, что его вопросы никогда не кончатся. Чем больше вопросов он задает, тем больше мне приходится прилагать усилий, чтобы не давать ответы на них.

– Понятия не имею. Я не звонила ей. Ее номер телефона у меня уже какое-то время лежит в столе, и я не уверена, что мне с ним делать.

– Ты ненормальная? – Он выглядит озадаченным. – Берешь телефон и звонишь ей. Такая невероятная возможность. Я мог бы убить за такой шанс. Черт! Дай мне ее номер. Я сам ей позвоню!

Взгляните на нас, сидящих в этом кафе. Два студента из Двенадцати Дубов. Заядлый скейтбордист и новоиспеченный член команды по выпуску школьной газеты. Один вьетнамский мальчик, другая девочка с оливковой кожей. Один – в зеленой футболке, другая – в вишнево – красной. Если бы вы просто вошли и увидели там нас двоих, вы бы никогда не подумали, что у нас общее прошлое. Или что, полагаю, будет вернее: подобно атеистам, объединенным отсутствием веры, мы объединены отсутствием прошлого. Наши жизни определяются одной и той же тайной.

– Я все перепробовал, – говорит он. – Приют, в котором я жил, сгорел много лет назад. Мои родители никогда не рассказывали, как я туда попал; они знали лишь, что я жил там с самого рождения. Они также говорят, что, судя по всему, меня хорошо кормили, и я очень редко плакал. Я не детектив, но этого маловато, чтобы продолжать.

И вот опять, не прошло и двадцати четырех часов, а я снова чувствую себя сбитой с толку. Я хлопала дверьми и рыдала в темноте из-за шанса узнать что-то или кого-то, а у Минха этого шанса просто нет. Минх не может разгадать свою тайну, а я могу начать разгадывать свою. Некоторые из ответов находятся прямо у меня дома, и, если я захочу вернуться дальше, глубже в свое прошлое, меня отделяют от этих ответов всего лишь десять цифр.

– Слушай, Минх, мне жаль… – начинаю я.

– Не бери в голову. Просто сделай это. Просто позвони ей. Ты будешь жалеть, если так и не позвонишь.

* * *

Вернувшись в школу во вторник, я быстро впадаю в ностальгию по тем временам, когда меня считали самовлюбленной девчонкой. Это определение кажется таким забавным по сравнению с «девчонкой, которая развлекалась с Тимом Уэланом и которую потом стошнило». Вы знаете, что такое слухи. К концу недели, согласно истории, я позволила себе с Тимом намного, намного больше, чем было на самом деле, и меня стошнило прямо на него, а не в кусты. Я не знаю, кого винить за начало этих слухов, но интуитивно догадываюсь, что Тим имеет к этому какое-то отношение, потому что за всю неделю он даже не взглянул в мою сторону. Забудьте, как я говорила о нем, что он симпатичный, что от него приятно пахнет и тому подобное. Я ненавижу Тима Уэлана и ненавижу эту школу.

Но у меня есть проблемы посерьезнее, чем Тим Уэлан: я не могу выбросить из головы разговор с Минхом.

Просто позвони ей.

Неужели все и в самом деле так просто? Телефон. Трубка, прижатая к моему уху. Гудок. Набрать десять цифр, расположенных в особой последовательности, – неужели это равносильно получению ответа на тайну всей моей жизни?

Почему мое прошлое не может оставить меня в покое? Зачем оно стучится в мою дверь, зачем стучится все громче и громче, так что я больше не могу спать или даже думать?

Мне нужны ответы. Я не могу и дальше отбиваться от них. Стук становится все громче, и моя дверь со скрипом открывается.

 

Часть седьмая

Прошлой ночью был Хеллоуин. Хеллоуин – мой самый любимый праздник. Так было всегда, и это не просто потому, что я большая любительница сладостей, особенно маленького размера. Я думаю, что Хеллоуин пробуждает в людях все самое лучшее. Мы открываем свои дома и отдаем, не ожидая ничего взамен. Подумайте, ведь это на самом деле так удивительно прекрасно. Когда еще вы вечером разговариваете со своими соседями, и соседями своих соседей, и соседями других людей, приехавших в ваш квартал, потому что он показался им подходящим местом, чтобы постучаться в двери абсолютно незнакомых граждан? Когда еще вы вечером не возражаете, чтобы в вашу дверь звонили во время ужина снова, и снова, и снова? Во время большинства праздников мы закрываемся ото всех. Мы собираемся в наших домах, разжигаем камины, проводим время с любимыми. Но Хеллоуин отправляет нас на улицу, на холод, чтобы мы бегали с людьми, которых не знаем, от дома одного незнакомца к дому другого незнакомца. Причем в дурацких костюмах!

И для атеиста Хеллоуин – идеальный праздник. Он включает призраков, мертвецов, всяких духов, но, насколько я знаю, не Святого Духа. Поэтому я люблю Хеллоуин. И поэтому я все еще каждый год участвую в игре «сладость или гадость». Можно подумать, что люди встречают шестнадцатилетнего подростка в костюме, пришедшего за сладостями, с презрением или даже враждебностью. Но, как я уже говорила, Хеллоуин пробуждает в людях все лучшее. И меня встречали, протягивая вазы с конфетами и хваля мой костюм.

Я была одета в костюм Эдварда Руки-Ножницы. Джеймс надел парик со светлыми волосами и изображал героиню Вайноны Райдер. Мы смотрелись потрясающе. Собрав довольно большой урожай, вернулись домой и поделились с Джейком. Потом мы втроем посмотрели фильм «Эдвард Руки-Ножницы», и я рано легла спать.

И вот сегодня утром я делаю это. Я звоню ей. Когда я нажимаю на кнопки, мои руки дрожат так сильно, что сначала я набираю номер неправильно. На мгновение мне кажется, что это все неправда, что она дала мне фальшивый номер, как какой-нибудь парень, который хочет, чтобы ты подумала, будто нравишься ему, а на самом деле не хочет больше тебя видеть. Однако, попробовав во второй раз, я попадаю на женщину, слегка запы – хавшуюся, и сразу понимаю, что у меня верный номер.

Я молчу, кажется, вечность, хотя в действительности проходит всего лишь тридцать секунд. Она не говорит «Алло? Алло? Алло?», как обычно раздраженным тоном восклицают люди, отвечая на телефонный звонок, в то время как на другом конце молчат. Она просто остается на линии, как будто у нее на это есть целый день. Я могу слышать, как она пытается восстановить дыхание, а затем слышу, как ее дыхание замедляется до нормального ритма.

Наконец, я просто говорю:

– Привет.

Снова долгая пауза.

– Симона? – говорит она, но на самом деле это не вопрос. Она просто произносит мое имя.

Опять тишина.

– Знаешь, – говорит она, – я тут просто сидела на кухне, читая в газете свой гороскоп.

О, отлично. Она одна из тех повернутых на астрологии дамочек. Терпеть не могу людей, увлекающихся астрологией или нумерологией либо видящих ауры других людей.

– И тебе следует знать, – говорит она, – что я считаю гороскопы полной чушью и думаю, что людей, которые в них верят, надо изолировать от общества. Но при всем этом я читаю свой гороскоп каждый день. Чуднó, правда? И вот сегодня мой гороскоп говорит, что внезапно объявится кто-то из моего прошлого.

– Ого, – говорю я, потому что не уверена, что еще можно сказать. – Впечатляет.

– Нет. Не особо. В гороскопах подобная ахинея почти каждый день. Это просто случайность. Хоть когда-то они должны угадывать.

Снова тишина. Затем звук закипающего чайника.

Я пытаюсь представить себе ее кухню. Бледно-желтая? Ярко-зеленая? Окна смотрят во двор или выходят на океан? Высокие табуреты возле барной стойки? Маленький деревянный столик со стульями? Котелки и сковородки свисают с потолка? Какие-нибудь цветы?

И почему ее дыхание было сбито? Пришлось ли ей побегать, чтобы найти беспроводной телефон? Лежал ли он под подушками на диване в гостиной, как это случается у нас дома?

Я все еще не пытаюсь представить ее. Я все еще не могу.

– Ты вчера праздновала Хеллоуин? – спрашивает она у меня.

Это сбивает меня с толку. Я не уверена, осознает ли она, сколько мне лет, хотя она, конечно, знает, сколько мне лет, но, возможно, она ничего не знает о шестнадцатилетних подростках. Но опять же, я собирала сладости, так что, может, мне следует сказать что-то, доходчиво объясняющее, что, хотя я и слишком взрослая для игры «сладость или гадость», я все равно в ней участвую, потому что люблю Хеллоуин.

– Я была Эдвардом Руки-Ножницы. Мой друг Джеймс был Вайноной Райдер.

– Остроумно. Мне нравится. У меня побывало слишком мало собирающих сладости, и теперь я не знаю, что делать с целой вазой Almond Joy и Peppermint Pattie. Я терпеть не могу Almond Joy и Peppermint Pattie. Потому и покупаю их, чтобы все не съесть. Но теперь я начинаю думать, что, возможно, детям они тоже не нравятся, и именно поэтому я сейчас смотрю на огромную вазу с «Almond Joy» и «Peppermint Pattie».

– Я обожаю «Almond Joy», – говорю я. И вот оно. Пе р в о е з ам е тн о е р азл ич и е м ежду н ами. – А «Peppermint Pattie» могу взять, а могу и не взять.

Когда снова наступает тишина, я слышу звук, доносящийся с улицы, откуда-то издали. Машины, грузовика или, возможно, самолета.

– Где ты? – спрашиваю я.

Она понимает, что я имею в виду не комнату. Понятно, что она на кухне. Она уже об этом говорила.

– В Уэллфлите. На Кейп-Коде. – Я знала. Черт, я молодец. – Здесь сейчас так тихо. Все приезжающие на лето уехали. Это мое любимое время года тут, вот-вот наступит зима, и все впадут в спячку.

– Я никогда не была на Кейп-Коде.

– Как так?

– У меня дядя в Сэг-Харбор. На пляжные каникулы мы ездим в Хэмптонс.

– Очень зря.

Я чувствую раздражение. Да кто она такая, чтобы судить о моей семье или о том, на какие пляжи мы ездим?

– Там очень хорошо. Дом дяди всего в паре кварталов от воды, и у него трое детей, по возрасту почти как мы с братом. – Я говорю это, чтобы слегка утереть ей нос за свою семью. Посмотри на нас. Мы большая, счастливая, любящая повеселиться, ездящая на пляжи семья. А ты живешь в одиноком маленьком домике на Кейп-Коде. А может, и нет? Может, ее дом огромен. Может, у нее есть муж и целая толпа детишек бегает вокруг.

– Звучит отлично, – говорит она. – Полагаю, я просто сноб в отношении Кейп-Кода. Я работаю над расширением своих горизонтов.

Но я все еще думаю о том, кто еще может быть у нее дома. Внезапно я чувствую острую необходимость повесить трубку.

– Слушай, мне надо идти. Я извиняюсь.

– Симона. – Она делает это снова, произнося мое имя. Я думаю, может, она просто тянет время. Она делает глубокий вдох, потом выдыхает: – Я очень рада, что ты позвонила. – И после этого просто отпускает меня.

Я нахожу своих родителей сидящими в гостиной. Папа в банном халате. Мама вернулась с пробежки. Джейк все еще спит в своей комнате и, вероятно, пробудет там еще по крайней мере два часа. Везде разбросаны газеты (по воскресеньям мы получаем и «The Boston Globe», и «The New York Times»), и мне кажется, я чувствую запах свежевыжатых апельсинов.

– Доброе утро, милая. – Мама отрывает взгляд от газеты и улыбается.

Ее лицо все еще красное после пробежки или от холода, а может, и от того, и от другого. Она жестом зовет меня подойти и присесть рядом. Я подчиняюсь, и она проводит пальцами по моим волосам. Я быстро встаю и растягиваюсь на коврике. Папа сидит в кресле. Мама на диване. Они оба в поле моего зрения.

Я открываю раздел с комиксами. Кажется, именно там печатают гороскопы.

– Я только что говорила с Ривкой, – говорю я. Они оба быстро сворачивают свои газеты, складывают их в стопки и как будто приводят себя в порядок, как если бы внезапно нагрянули гости. Папа начинает первым:

– Расскажи нам, как все прошло. Как ты себя чувствуешь?

– Бесчувственно, – говорю я. Они выглядят озадаченными.

– Что ты имеешь в виду, солнышко? – спрашивает мама.

– Я имею в виду именно то, что значит «бесчувственно». Я имею в виду, что ничего не чувствую. У меня полностью отсутствуют какие-либо чувства.

Конечно, это совсем не правда. Думаю, я переживаю полную противоположность бесчувственности, но я не знаю слова, обозначающего переживание всех возможных эмоций одновременно. Я чувствую, как подступают слезы, но в этот раз совсем не возражаю.

– Кажется, у меня ее голос, – говорю я очень тихим, дрожащим голосом, совсем не таким, как обычно.

Мама с папой обмениваются взглядами. Потом они оба смотрят на меня. Мама как-то грустно улыбается.

– Нам тоже так кажется, – говорит она.

В конце концов я разражаюсь рыданиями. В открытую. Прямо там, на полу. С газетами, папой и мамой в качестве свидетелей. Должна признать, что мне становится лучше. Думаю, подходящим словом для этого будет катарсис. Я чувствую такое всеобъемлющее облегчение. Голова проясняется и в то же время кружится от вопросов. Я так долго запиралась, а теперь окно распахнулось, и они влетели целым роем. У меня так много вопросов, что я не знаю, с чего начать. Но пока я вслушивалась в звучание голоса Ривки, ее дома и ее жизни, я осознала, что первые вопросы хочу задать не Ривке. А маме с папой. Я благодарна им за то, что они пока оставили все как есть и поняли, что Большой Плач выбил меня из колеи на весь оставшийся день, а может, и на более длительное время.

Папа делает то, что он делает лучше всего. Кормит меня. Он делает малиново-банановые кексы, сосиски с индейкой и омлет, к которому я даже не притрагиваюсь. Я выпиваю два больших стакана апельсинового сока и больше кофе, чем следовало бы. Джейк наконец вываливается из своей комнаты (с голым торсом, естественно), съедает почти в два раза больше, чем я, а затем сметает мой омлет. Я внимательно оглядываю его, пытаясь узнать в нем своего младшего брата. В нем изменилось все. Он бесконечно спит. Его аппетит не знает границ. Голос ниже, чем у папы. И думаю, я уже упоминала о его расцветающей физической форме. Джейк в процессе эффектной трансформации, и ее признаки везде, к чему бы вы ни обратились. Что же касается меня, сидящей напротив Джейка, то со мной тоже происходят стремительные необратимые изменения, но даже если вы присмотритесь повнимательнее, то все равно не сможете ничего увидеть.

В полдень я с семьей иду собирать яблоки. Я хотела посмотреть кино с Клео и Айви, но, когда папа предложил пойти пособирать яблоки, это показалось идеальным вариантом провести день. И так и было. Я не хочу, чтобы мои слова звучали приторно-сладко, типа «гляньте, как эта семья смеется и улыбается, наполняет бушели ярко-красными яблоками, погружает их в багажник своего „субару“ и уезжает домой, поднимая за собой вихри ярко окрашенных листьев на сельской дороге». Но почти так все и было. Я просто счастлива быть сегодня со своей семьей. Благодаря им я смеюсь, а также испытываю гордость и чувствую себя в безопасности. Кажется, я слишком часто обнимаю Джейка за шею ни с того ни с сего, потому что в итоге он смотрит на меня и говорит:

– Да что с тобой такое сегодня, ненормальная?

И я ложусь в свою постель на чердаке, под свои тускнеющие, горящие в темноте звезды, с покалыванием в пальцах после ноябрьского холода и жжением в глазах после утреннего Большого Плача… и сплю, не видя снов.

 

Часть восьмая

Я говорила, что Эми Флэнниган тоже входит в команду по выпуску «Oaks Gazette»? Это делает практически невозможным хоть когда-нибудь поговорить с Заком Мейерсом наедине. Знаю, все говорят, что они просто лучшие друзья, однако если бы это было правдой, то логично было бы предположить, что она могла бы немного поделиться своим богатством и позволить Заку поговорить с другими особами женского пола без надзора. Но нет. Когда нам с Заком наконец дают общее задание, мы договариваемся встретиться в офисе «Gazette» после школы. И отгадайте, с кем он болтает, когда я приезжаю? Ну, вы поняли.

Наше з адание довольно необычно как для «Gazette», так и для меня. Я пишу историю о своей матери. Только что осознала, как это звучит. Давайте я проясню: я пишу историю о своей матери, а не о Ривке. Идея появилась на общем собрании, и Марсель, редактор, предложил нам написать очерк о юристе, ведущем дело о городской печати. Он не знал, что она моя мать. Вы, вероятно, можете представить, как быстро забилось мое сердце, когда Зак перебил его и сказал:

– Этого юриста зовут Эльзи Тернер, и она мама Симоны.

Все согласились, что это была бы отличная статья для газеты, особенно если ее напишу я. А потом Зак вызывался сделать фотографии.

Сегодня мы встречаемся, чтобы пробежаться по наброску моей истории и обсудить идеи, как сделать интересную сопроводительную фотографию.

Мы болтаем некоторое время втроем. Но когда я достаю из рюкзака свой набросок и протягиваю Заку, он садится за один из столов и прощается с Эми. Она отправлена восвояси. Зак ставит локти на стол и, оперев голову на обе руки, начинает читать мою статью. У него в руке красная ручка. Я кусаю кутикулы. Кажется, я потею, и я молюсь Богу, от которого отреклась, чтобы мой дезодорант делал то, что, как гарантирует его этикетка, он должен делать в течение двенадцати часов.

Зак поднимает взгляд:

– Неплохо.

Давайте я переведу для вас. Он только что сказал: Это худшая хрень, какую я когда-либо читал.

Ты безграмотная дура.

– Спасибо, – говорю я, запинаясь.

– Я имею в виду – неплохо – Спасибо, – снова отвечаю я. О боже!

– Ну, я хотел сказать, думаю, ты можешь лучше. Блин.

– Да? В каком смысле?

– Ну… можно углубиться в тему, а не просто изложить факты по этому делу, и рассказать о том, как оно пришло в АСЗГС и почему твоя мама решила его взять. – Он делает паузу. – Слушай, мне очень нравится, как ты пишешь.

Он только что сказал, я ему очень нравлюсь? Нет. Возьми себя в руки. Он сказал, что ему очень нравится, как я пишу.

– Но эта статья малость скучновата, что странно, учитывая твой доступ к субъекту и твои отношения с ним. А может, именно в этом и проблема… Думаю, тебе нужно попытаться забыть, что она твоя мама, когда ты будешь брать интервью.

Полагаю, он, может быть, прав. Я набросала все это довольно быстро, основываясь на нескольких коротких разговорах с мамой за прошедшие несколько дней. Наверно, я посчитала, что могу просто расслабиться и позволить всей этой материнско – дочерней стороне сделать все за меня. Очевидно, я ошибалась. Я выдала херню. «Малость скучноватую» херню.

Зак поправляет очки и подергивает свою сережку:

– Начни с того, что ее вдохновляет. Не только по этому делу. Может, для начала стоит расспросить ее о ее первом большом деле в качестве молодого юриста и о том, что она из него вынесла. Пусть это будет более близкое знакомство с ней.

И вот так Зак Мейерс, сам того не зная и не зная практически ничего обо мне и моей семье, стал ответственным за то, что я наконец узнала, как Ривка появилась в жизни моих родителей и как потом в их жизни появилась я.

Его звали Мордехай Левин. Но все звали его просто реббе. Он жил в южном пригороде Бостона с женой и семью детьми. Все правильно. Я сказала с семью. По-видимому, евреи-хасиды не верят в контроль над рождаемостью, но, помимо этого, они верят, что Бог велит им иметь уйму детей. Бог сказал: «Плодитесь и размножайтесь». И они делают это, потому что так сказал Бог. Так что, полагаю, заниматься сексом – значит определенным образом служить Богу. (Возможно, Клео стоило попробовать использовать это в качестве оправдания перед Джулз, когда та узнала, что Клео с Дариусом занимаются сексом. Но об этом позднее.) В любом случае Мордехай был духовным лидером этого маленького, но густо населенного хасидского района в южном Бостоне. Хасидский иудаизм, как я узнала, так как раньше о нем даже не слышала, является ветвью ультраортодоксального иудаизма. Вы можете представить себе ортодоксальных евреев, так ведь? Все, что я о них знаю, это то, что мужчины носят большие бороды, тяжелую темную одежду и смешные шляпы, а женщины одеты в длинные юбки, и у них плохие волосы. (Оказывается, это парик! Вот этого я не знала.) Итак, Мордехай был духовным лидером этой общины, и потому они звали его реббе.

Каждую пятницу вечером, а потом в субботу утром все эти хасиды собирались в огромном доме реббе, совершали религиозные обряды, молились, иногда читали Тору (так они называют первые пять книг Ветхого Завета) и слушали проповеди реббе. И все это, попросту говоря, достало некоторых соседей реббе. Потому что, как я говорила, реббе жил в южном пригороде Бостона. И когда я сказала, что район был густо населен евреями-хасидами, я имела в виду, что там было намного больше евреев – хасидов, чем в других районах, вроде моего, но это не значит, что там жили только евреи-хасиды. В этом пригороде также проживало множество ирландцев-католиков, христиан всех направлений, а также неверующих людей вроде меня. На одной улице с реббе жили бизнесмен с женой, школьной учительницей, семья, владеющая магазином по садоводству, а также женщина, работавшая на дому, продавая по телефону компьютерное обеспечение. Все они недоброжелательно относились к маршированию хасидов вверх и вниз по улице к дому реббе и обратно пятничным вечером и субботним утром. И что они сделали? Они позвонили в комиссию по городскому зонированию и донесли на реббе. Так как, согласно законодательству о зонировании, запрещено заниматься любыми видами бизнеса, к которым относится и молельный дом, на жилой улице. Что же сделал реббе, когда недовольные соседи донесли на него? Он позвонил в АСЗГС. Вот так мама стала частью этой истории.

Это может показаться странным, учитывая то, что вы уже знаете о маме, ее преданности атеизму и борьбе за удаление креста с нашей городской печати, но она без колебаний взялась за дело реббе. АСЗГС, сказала бы она вам, существует, чтобы защищать права и свободы каждого. Причем защищать не только свободу личности от религии, но также и свободу личности исповедовать свою религию. Другими словами, правительство не должно заставлять вас принимать определенную религию, как оно делает это, рисуя крест на вашей городской печати, но также оно и не должно препятствовать вам практиковать религию, которую вы для себя выбрали. Мама взялась за это дело, потому что, если бы хасидам этого маленького пригорода запретили вести богослужения в доме реббе, они бы не смогли этого делать вообще. Евреям-хасидам запрещено путешествовать в Шаббат. Им нельзя садиться за руль, ездить на автобусе или такси. Они собирались в доме реббе, потому что им больше негде было вести богослужения в пределах пешей доступности от собственных домов.

Когда мама познакомилась с реббе, он ей сразу не понравился.

Его жена, Ханна, проводила маму в его кабинет на их первую встречу по делу.

Ханна осторожно постучала в дверь, медленно открыла ее и сказала:

– Пришла юрист из АСЗГС.

Моя двадцативосьмилетняя мать, щеголяя новым кожаным портфелем, вошла в его плохо освещенный кабинет.

Он поднял взгляд от своих бумаг на маму с недоумевающим выражением лица. У Мордехая была густая черная борода, без единого седого волоса, хотя он был совсем не молод и у него было семеро детей. Он откинулся назад. Подергал себя за бороду.

– Они прислали женщину, – сказал он.

– Не совсем понимаю, кого вы имеете в виду под ними, мистер Левин, – ответила мама, – но я та, кто решил взяться за ваше дело. Мы говорили по телефону. Помните?

– Да, помню. Но я был уверен, что вы секретарь или, может, помощник юриста.

Моя мама поборола сильное желание использовать словечко из своего глубоко спрятанного запаса ненормативной лексики.

– Что ж, это не так, мистер Левин. Я ваш юрист.

Он посмотрел на нее долгим взглядом, а затем жестом пригласил сесть на стул, стоящий перед его столом:

– Пожалуйста, садитесь. И пожалуйста, я рабби Левин.

По прошествии шести месяцев, что они проработали вместе, реббе и моя мама пришли к вежливому, но недружелюбному общению. С другой стороны, мама и Ханна в те быстротечные моменты, прежде чем Ханна отводила маму в кабинет Мордехая, обнаружили, что у них намного больше общего, чем можно себе представить. Ханна отличалась в полной мере аналитическим складом ума, которому совершенно не было применения в ее роли реббецин, как они называют жену реббе. Ханна была не только домохозяйкой и главным воспитателем своего выводка из семерых детей, но и как реббецин ей полагалось исполнять роль хостес, советчика и поверенной для всех женщин общины, и эта роль не особо ей нравилась. Так что Ханна с нетерпением ждала маминых визитов, потому что обычно у нее не было возможности просто поболтать с кем-либо еще.

Мама также начала знакомиться с некоторыми из детей в доме Левина. Старшей была тихая красивая девушка примерно шестнадцати лет с длинными прямыми темными волосами и миндалевидными глазами. Также было трое мальчиков с разницей в один год, которых маме было сложно отличить друг от друга и которые были одинаково шумными, милыми и смешными. Далее шли две младшие девочки, ни одна из которых по красоте не могла сравниться со старшей, и малыш, который, казалось, никогда не покидал рук Ханны.

Однажды днем, спустя примерно четыре месяца после того, как мама стала регулярно посещать дом Левина, она с удивлением обнаружила старшую дочь у входной двери.

– Мы можем прогуляться? – спросила она мою мать.

Мама не была уверена, что ответить этой девушке. Поэтому она попросила позвать Ханну.

– Сегодня ее здесь нет. У нее встреча. Пожалуйста. Мне очень надо поговорить с вами.

Мама украдкой бросила взгляд в дом позади нее и увидела закрытую дверь в кабинет Мордехая в конце коридора:

– Позвольте мне только…

– Нет, – перебила девушка. – Пожалуйста. Я не хочу, чтобы он знал.

Итак, мама пошла прогуляться с этой девушкой, потому что увидела в ее глазах отчаяние и потому что в свои двадцать восемь лет она еще достаточно хорошо помнила о собственных годах подростковой изоляции и мечтах, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поговорить.

И во время этой прогулки мимо соседских домов по маленькому пригороду на юге Бостона, когда они остановились под огромным дубом, на котором почти не осталось листьев (потому что, как и сейчас, на дворе был ноябрь), старший ребенок Мордехая и Ханны Левинов, их дочь Ривка, рассказала моей маме о своей беременности.

 

Часть девятая

Мама выиграла дело. Это была ее первая большая победа в качестве молодого юриста; дело получило большую огласку в прессе и принесло ей известность в сообществе юристов, а также помогло сформировать собственные взгляды на религию и свободу. Вот что попало в мою статью для «Oaks Gazette». Получилась отличная история, и Зак сделал реально классную фотографию с мамой на фоне церкви, с мечом и щитом в руках, что, на случай, если вы не уловили гениальную идею Зака, показало маму и борцом против религии, и одновременно ее защитником. Я писала именно об этом, хотя для мамы все, связанное с ее первым большим делом, затмили та юная девушка и ее признание, сделанное на пешеходной дорожке в тот ноябрьский день.

Ривка не знала, к кому еще обратиться, и решила, что моя мать, этот либеральный юрист из города, сможет помочь ей найти место, чтобы сделать аборт.

Конечно же мама твердо верила в право женщины на выбор, но она никогда не сталкивалась с этой верой лицом к лицу. А здесь было лицо Ривки, лицо не женщины, а девушки – юной, напуганной и запутавшейся. До этого момента выбор был для мамы абстрактным понятием. Идея, в которую можно было верить. Что-то, за что стоило бороться. Но сейчас это что-то стояло прямо перед ней, прося о помощи, спрашивая, что делать, предлагая маме быть одновременно защитником, судьей и присяжными.

Она сказала, что сделает все, что сможет, чтобы помочь Ривке справиться с этим, но сначала Ривка должна поговорить со своими родителями. После этого предложения Ривка села прямо там, посреди тротуара, под дубом, и заплакала. Она говорила, что родители от нее отрекутся; говорила, что навлечет позор на дом реббе. Говорила, что это станет концом ее жизни. Мама к тому времени общалась с Мордехаем уже достаточно долго, чтобы знать, что Ривка, вероятно, была права насчет его реакции, но мама также немного общалась и с Ханной, способной взглянуть на вещи по-другому.

Мама была права. Ханна, будучи хасидской еврейкой, будучи реббецин, будучи кем-то еще, прежде всего была матерью, которая любила свою дочь. Она не хотела, чтобы у Ривки в возрасте шестнадцати лет родился ребенок. Но она также не хотела, чтобы Ривка сделала аборт.

Ханна попросила маму помочь им найти дом для ребенка, хороший дом с хорошей семьей. Ее контакт с миром, помимо хасидов в их маленькой общине, был крайне ограниченным. Она не знала, куда пойти, кому позвонить или что предпринять.

Ханна хотела, чтобы все было сделано без лишнего шума. Никто не должен был узнать, в первую очередь реббе. На их счастье, он никогда не был особо внимателен к своей дочери, а хасидская форма одежды в виде длинных юбок и плохо сидящих блуз была по своей природе снисходительна к кому-либо в положении Ривки. На последних месяцах ей всего – то потребовалась чуть более мешковатая одежда чуть большего размера. Как оказалось, к тому времени Ривка уже была беременна четыре с половиной месяца, что было едва заметно. Ханна с уверенностью ожидала, что дочь выносит ребенка незаметно, оставаясь такой же субтильной, как это было с Ханной во время всех ее семи беременностей.

В некоторые дни двойная роль, которую мама играла в доме Левина, была для нее слишком тяжела. Она возвращалась домой в маленькую квартиру, которую делила со своим бойфрендом Винсом Блумом, двадцатипятилетним студентом института искусств, вымотанной, плачущей, подавленной и полной тревог. Из-за ее бессонницы ночами не спал и он. Они не говорили практически ни о чем другом.

Однажды вечером, примерно пять недель спустя после признания Ривки на пешеходной дорожке, мама вышла из автобуса с портфелем в руке и пошла по покрытой снегом булыжной мостовой в Бикон-Хилл, где они с Винсом жили. Через окно на втором этаже она могла видеть их квартиру. Гостиная была освещена необычным светом, мягким и подвижным, словно от огня в камине, о котором она всегда мечтала. Она оставила обувь у входа и отперла входную дверь. Винс сидел на диване, сжимая в руках букет белых тюльпанов. Повсюду мерцали огоньки сотен маленьких свечей в стаканчиках.

– Что здесь происходит? – единственное, что смогла сказать моя мама, и ей сразу же пришло в голову, что она произнесла это точно так же, как ее мать, застав детей за неподобающим занятием.

– Иди сюда, – проговорил Винс и похлопал по дивану рядом с собой.

Он забрал у нее портфель и взял маму за руки. Положил тюльпаны на журнальный столик. Их стебли были смяты в его нервозной хватке. – Знаю, звучит безумно, Эльзи, но я думаю, что мы должны сделать это. Думаю, мы должны взять этого ребенка. Возможно, мы молоды и глупы и у нас совершенно нет опыта воспитания детей, но никто не знает, что и как делать, когда у них впервые появляется ребенок, и, думаю, мы будем не хуже других в том, как не знать, что делать. И, – добавил папа, – я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

За все время их ночных разговоров о Ривке, Ханне и Мордехае они ни разу не обсуждали возможность усыновления ими ребенка Ривки. И ни разу, вплоть до того момента, когда она увидела Винса, сидящего там в свете свечей со смятыми тюльпанами, с чернилами, оставшимися после уроков рисования, под ногтями, мама не имела возможности признаться, что в глубине своей души представляла, как они забирают и растят этого ребенка. И хотя никто из них не верил в судьбу, или рок, или Бога, они вместе пришли к мнению, что так просто было суждено. Все было решено тогда и там. Они выпили бутылку дорогущего вина, осмотрели свою маленькую квар – тирку и задумались, куда же они втиснут все те вещи, которые так необходимы при наличии ребенка.

Они поженились три дня спустя в городской администрации и сделали бы это даже раньше, если бы выдача свидетельства о браке в штате Массачусетс не занимала три дня.

Вот такие дела. Как-то так я здесь и появилась. Вы обратили внимание на то, что мои родители даже не были женаты? Почему-то именно этот факт потряс меня больше всего. Это в определенном смысле противоположность наверняка знакомым вам историям о людях, которые женятся, узнав, что – упс – «у нас будет ребенок, нам надо поскорее пожениться». Нет. Мои родители подумали: Ого, там ребенок, и мы хотим ее забрать, так что давай по-быстрому поженимся, чтобы выглядеть достаточно респектабельно, и тогда сможем ее удочерить. И внезапно я чувствую тесную связь с ними, что совсем не странно, потому что я была там с ними той ночью, почти семнадцать лет назад, когда они решили пожениться.

Мне так долго и так хорошо удавалось не подпускать эту информацию к себе, а теперь я просто открыла все шлюзы и позволила всему этому хлынуть внутрь, и у меня не получается избавиться от мыслей от Ривке, Мордехае, Ханне и всех остальных безымянных детях Левинов. Все эти люди для меня даже не реальны, и все же они не оставляют меня в покое, и мне сложно определить моменты, когда они не со мной, не хлопают по плечу или не дергают за рукав. И я говорила, что родители считают, что нам нужно пригласить Ривку на День благодарения?

Разговоры с Клео всегда были для меня отличным способом прочистить мозги, но в эти дни время ланча в школе стало единственной возможностью поговорить с ней о сексе, которого у них с Дариусом нет, потому что Джулз не разрешает ей выходить из дому или даже говорить по телефону. Вернемся назад на минутку: Клео и Дариус наконец начали заниматься сексом. Их первый раз случился у Дариуса дома, когда его родители снова уехали куда-то на уик-энд и просто ради разнообразия он не устроил вечеринку. После того первого раза они занимались этим практически везде, где есть горизонтальная поверхность и закрывающаяся дверь, хотя иногда обходились и без первого или второго. Обычно они просто шли к Клео после школы. И, как и следовало ожидать, в один из дней на прошлой неделе Джулз пришла домой раньше из-за расстройства желудка, и, вероятно, ей не принесла облегчения сцена, которую она застала в спальне Клео. Вы уже знаете, что я чувствую по поводу перспективы быть застуканной своими родителями во время сего действа, так что, когда я пытаюсь представить себя на месте Джулз, я ей реально сочувствую. И одному богу известно, сколько времени у меня уходит на то, чтобы представить себя на месте Клео. Погодите. Это звучит намного грязнее, чем я хотела сказать. На самом деле я имела в виду, что секс кажется чем-то, чем я однажды займусь на другой планете, в далекой-предалекой галактике. Так что на данный момент у меня для переживаний есть лишь опыт Клео.

Я нахожу Клео в столовой, где она сидит с Джеймсом, оба с недовольными гримасами. Очевидно, я не единственная, у кого проблемы с Днем благодарения. (И снова мне хочется отдать должное Хеллоуину и полному отсутствию осложнений.) Клео все еще негодует из-за того, что ей придется поехать в Скоттсдейл, но больше не может жаловаться, так как лишилась позиции морального превосходства в тот момент, когда Джулз распахнула дверь в ее спальню. Джеймс подумывал над тем, чтобы съездить к Патрику в Нью-Йорк, но Патрик недостаточно подумывал о Джеймсе, чтобы ответить на его последние три звонка. Когда я рассказываю им, что мои родители хотят пригласить Ривку к нам домой на День благодарения, Джеймс и Клео делают то, что должны делать хорошие друзья, и быстро напускают вид, будто моя проблема с Ривкой перебивает их проблемы со Скоттсдейлом и Патриком, но я знаю, что здесь нет победителя. И теперь мы уже втроем сидим с недовольными гримасами, пока не звенит звонок на пятый урок.

На уроке истории я глазею в окно. Погода сегодня ненастная и, как мне кажется, довольно хорошо отражает мое настроение. Я жалею, что я не Клео, не из-за ее грудей и не из-за секса, хотя, должна признать, мне любопытно, какие ощущения дает и то и другое. Мне просто хочется уехать за три тысячи миль от дома в День благодарения, туда, где жарко, сухо, спокойно и вообще совсем не так, как здесь. Может, мы могли бы поменяться местами. Это гениальный план. Ривка бы даже не узнала. И прошло так много времени с тех пор, когда Клео в последний раз встречалась с Эдвардом, что и он, возможно, ничего бы не заметил.

После школы у меня собрание в «Gazette». И даже там у меня никак не получается сконцентрироваться. Я подобна сомнамбуле. Во время этого собрания я продолжаю изучать то, что назвала Загадкой о Заке и Эми. Отношения Зака и Эми, как и существование Бога, перечат всему, что я знаю о логике. Я пытаюсь включить обычное шаблонное мышление: если З и Э всегда вместе и если Э не позволяет З даже разговаривать с другими девушками, тогда З и Э явно больше чем друзья. Правильно? По меньшей мере Э влюблена в З. Но мне не под силу найти ответ на следующий вопрос: влюблен ли З в Э?

Я проверяю эту теорию на Джеймсе, который подвозит меня домой после школы. Он даже не знает о моей влюбленности. Я делюсь подобной информацией медленнее, чем большинство моих друзей, потому что, в отличие от Клео, у меня это обычно не заканчивается заполучением парня.

– Это тот, который ходит в камуфляжных высоких кедах и сережке со знаком Флэша Гордона?

– Флэша Гордона? Мне она представлялась сережкой со знаком Гарри Поттера, но да.

– Ну, чтобы там ни было, оно там есть.

– Ты уходишь от темы.

– А, да… вопрос: они-вместе-или-не-вместе? Ну, ты пришла к правильному выводу. Я штатный эксперт по сублимированной сексуальности.

Джеймс прочищает горло, поправляет несуществующий галстук и начинает пародийную лекцию о людях, которые определенно влюблены, но по той или иной причине никогда не выставляют напоказ свои сексуальные чувства и вместо этого развивают систему всяческих ловушек в отношениях, официально их не подтверждая.

– Как я и Грэхем, – говорит Джеймс, имея в виду того парня из нашего класса, в которого он всегда был влюблен и который не обращал на него никакого внимания, – только без всего этого расставления-ловушек-в-отношениях.

– Или даже всего этого узнавания-о-существовании-другого-человека.

Джеймс смеется:

– Флэш Гордон ужасно симпатичный, Симона. Но ты ведь не хочешь увязнуть во всем этом.

– Ты имеешь в виду, что парень и девушка вообще не могут быть лучшими друзьями?

– Если они просто лучшие друзья, почему она выпучивает глаза от возмущения, когда ты к нему подходишь? Ты что, не смотрела фильмы для подростков? Лучшие друзья всегда в итоге обнаруживают, что влюблены. Потом врубается слащавая попсовая мелодия, и камера делает вокруг них полный оборот, пока они сливаются в первом поцелуе, чересчур много используя язык.

– Звучит довольно тоскливо.

– Это реальность.

Вот что я обожаю в Джеймсе. Он никогда не говорит тебе то, что ты хочешь услышать просто потому, что ты хочешь это услышать.

А вот моя мать, когда я приезжаю домой, говорит мне, что нам нужно принять решение касательно Ривки и Дня благодарения и она оставляет это решение за мной. Она думает, что это то, что я хочу услышать, что это мое решение, как будто у меня реально есть выбор. Забавно, как родители это делают. Они владеют просто чрезвычайными навыками, как заставить тебя думать, что ты что-то контролируешь, хотя на самом деле они нависают над тобой подобно профессиональным кукловодам, дергающим тебя за все ниточки. Правая рука вверх. Левая рука вниз. Голова из стороны в сторону. Позвони Ривке. Пригласи ее на День благодарения.

Но я стала старше. Стала умнее. На этот раз я вижу ее насквозь.

– Ну ведь явно же ты уже все решила, так почему бы тебе самой не пригласить ее и не прекратить делать вид, будто я могу что-то сделать с этим решением?

– Нет, Симона, на самом деле решать тебе, – говорит мама.

– Это наглая ложь! Если бы я на самом деле могла решать, мы бы даже не говорили об этом сейчас. Если бы я на самом деле могла решать, ты бы просто сказала «привет» и позволила бы мне пойти в мою комнату, а не заставила бы сесть на диван и выслушать одну из твоих лекций.

Где папа? Почему он оставил меня одну, беззащитную перед мамой? Я чувствую себя детенышем какого-то животного в программе о живой природе, мирно пасущимся на лугу, а рядом за высокой травой кружит пума.

– Я имела в виду, Симона, что тебе решать, пригласить Ривку или нет. Я не собираюсь делать это за тебя. Я думаю, это было бы правильно. Она вышла на диалог с тобой; теперь твоя очередь. Но, если ты этого не хочешь, я не собираюсь тебя принуждать, и я не собираюсь звонить ей вместо тебя.

Я остаюсь в гостиной на довольно приличное время, после того как мама выходит из комнаты, и сижу там, уставившись в пол. Потом иду наверх к себе в комнату, закрываю дверь и поднимаю трубку телефона.

 

Часть десятая

Дома пахнет корицей. Я никогда не была любителем корицы, но папа все время говорит, что я ее даже не почувствую. Сложно представить, как такое возможно, ведь на кухне ее запах перебивает ароматы всех прочих ингредиентов. Ривка должна приехать где-то через час. Я прячусь на чердаке.

Итак, я конечно же позвонила Ривке и пригласила ее на День благодарения, и она, естественно, согласилась, а иначе я бы сейчас здесь не сидела. Наш разговор практически этим приглашением и ограничился, хотя я спросила, не хочет ли она кого-нибудь взять с собой за компанию, и она ответила, что приедет одна. Стереть образ дома, наполненного детьми. Поставить вопросительный знак рядом с мужем.

Наша первая встреча с Ривкой стала чем-то неотвратимым, так что я решила – почему бы ей не состояться у нас дома, на моей территории? Странно, но откуда-то я знаю, что именно здесь все и должно произойти, так что я подчиняюсь. Словно история уже написана, и для нее необходимо, чтобы героиня Симоны и героиня Ривки в конце концов встретились лицом к лицу. Я ничего не могу с этим поделать и на самом деле даже не хочу больше ничего с этим делать. Я хочу увидеть ее лицо.

В детстве я никогда не играла с куклами. У меня никогда не было куколок с маленькими сменными одежками. Никогда не было куклы, закрывающей глаза, если ее наклонить назад, или говорящей «мама», или куклы, как у Клео, писающей, если ее попоить из бутылочки с водой. (Мне это всегда казалось гадким.) И я никогда, никогда не играла с куклами Барби, потому что у нас дома Барби считалась практически олицетворением дьявола. Но у меня была одна мягкая игрушка, которую я никогда бы не назвала куклой, хотя у нее и были волосы из пряжи и разрисованное плоское, мягкое лицо. Я играла с ней годами. Ее стирали столько раз, что постепенно черты лица полностью смылись. Вот чем Ривка стала для меня. Она больше не мангуст из знаменитого детского рассказа. Не какое-то место. А человек с белым пятном вместо лица. В то время как определенные вещи становятся понятными и некоторые пробелы ликвидируются, я все еще не могу представить ее лицо. А примерно через час мне уже и не придется.

* * *

Джейк поднимается на чердак с вопросом, можно ли ему одолжить у меня наушники.

– А зачем? Что случилось с твоими?

– Сломались.

– Ну, тогда понятно.

– А?

– Твоя голова как будто становится все больше и больше с каждым днем, с тех пор как ты стал таким суперклевым качком-старшеклассником. А такие вещи делаются не из резины, Джейк. – Я протягиваю ему свои наушники.

Он, смеясь, говорит:

– Ха-ха, очень смешно. – И предлагает мне заткнуться, однако видно, что его это немного задело.

Я просто опять не смогла удержаться. Кажется, что для Джейка все так просто. Не прилагая никаких усилий, он из всеми обожаемого маленького мальчика превратился в сексуального первокурсника, и при этом его нос и адамово яблоко не растут в два раза быстрее, чем все остальное. Он отличный спортсмен. Его любят учителя. У него куча друзей. Я слышала, что в него влюблены несколько одиннадцатиклассниц и даже двенадцатиклассниц. И у него только одна мать и один отец, оба сейчас внизу, на кухне, готовят ко Дню благодарения ужин, в котором слишком много корицы.

– Симона, у тебя все нормально насчет сегодня? В довершение ко всему он еще и невероятно милый.

– Думаю, да.

– Ну, это хорошо, потому что я немного паникую.

Это застает меня врасплох. Я ни разу не задумывалась о том, какой эффект все это может производить на Джейка.

– Почему?

– Не знаю.

Для Джейка было большим шагом подняться сюда и признать, что ситуация с Ривкой напрягает его; я не могу ожидать от него, что он еще и сформулирует, почему это напрягает его. Мне не надо было даже спрашивать его почему, потому что мне и так все более чем понятно. Это разрушает мир Джейка и его восприятие нашей семьи.

Джейк садится в кресло:

– Не хочу, чтобы она была здесь. Мне бы хотелось, чтобы она просто уехала, и я не понимаю, почему мама и папа так суетятся из-за всего этого.

Парень дело говорит. Я тоже не могу понять почему. Они до сих пор не дали мне разумного объяснения. Почему они принуждают меня к этому? Почему сейчас?

У Джейка такой несчастный вид.

– Ты ведь знаешь маму и папу, – говорю я. – Это просто часть их жизненного подхода. Им нужно говорить обо всем. Перерабатывать все. Им нужно, чтобы все было в открытую. Вот одна из опасностей иметь в качестве родителей хиппи-благодетелей.

– Ага, ну, мне все равно. Думаю, время они выбрали отстойное. Я просто хочу, чтобы День благодарения прошел спокойно, а теперь все становится так странно.

– Да нет, ничего такого, Джейк. Будет просто очередной семейный День благодарения. Я имею в виду, что такого странного в том, что мы будем есть индейку на День благодарения с мамой, папой, тобой, мной и еще одной леди, которая родила меня шестнадцать с половиной лет назад и с тех пор больше не видела?

– О да. Ты права. Совсем ничего.

Джейк усаживается в кресло поглубже и откидывает голову назад, так что я могу видеть, как его тело расслабляется. Думаю, ему просто нужно было знать, что я все еще способна шутить обо всем этом, что я все та же сестра, которую он знает и любит. Мы вместе сидим на чердаке, пока не раздается звонок в дверь.

Ложная тревога. Это Джулз. Пришла, чтобы побыть с нами в День благодарения и занять место в первом ряду на шоу Симоны. Клео уехала в Скоттсдейл вчера вечером, я уже дважды с ней разговаривала. Она сказала, что девочка, чье имя она не помнит (Карли), толстая, и она думает, что у мальчика (Крейга) синдром Туретта, потому что он постоянно лопочет слово «пенис» без видимой на то причины. У них на ужин какой-то юго-западный вариант еды на День благодарения, включающий чили с копченым халапеньо и кинзой, которые, по словам Клео, ее мамочка готовила несколько дней. Она считает, что называть жену Эдварда мамочкой очень смешно, и уверена, что Эдварду и его жене это смешным не кажется, из-за чего для Клео все это еще смешнее. Она также сказала, что в бассейне слишком много хлорки и она скучает по Дариусу. Вот это я не очень поняла. В смысле, я поняла, что избыток хлорки в бассейне может быть очень неприятен, но я не поняла, как Клео скучает по Дариусу. Скучает ли она по Дариусу или по сексу с Дариусом? Потому что, как по мне, так секс является краеугольным камнем их отношений.

Во время нашего второго разговора за день, когда она в третий раз упомянула, как она скучает по Дариусу, я просто спросила ее:

– Ты влюбилась в него?

Клео рассмеялась:

– Ну честно, Симона, повзрослей уже.

– Отвали, Клео.

– Да ладно. Я не это имела в виду. Я к тому, что никому больше нет дела до любви и влюбленности.

– Что, хочешь сказать, любовь вышла из моды вместе с гранжем?

– Нет, я имею в виду, что не собираюсь сидеть и думать об этом. Мне просто нравится быть с ним, и я не хочу, чтобы он проводил время с кем-то еще, вот и все, что я знаю.

Клео. Она на четыре месяца младше меня, но кажется моей старшей, более мудрой сестрой. Я вешаю трубку, чувствуя себя раздраженной и какой-то глупой. Да, она сказала, что мне следует повзрослеть, и отчасти именно из-за этого я чувствую себя раздраженной и глупой, но, кроме того, никто не соизволил сообщить мне, что любви больше нет, а я продолжаю в нее верить, искать ее или, по крайней мере, пытаюсь найти в ней смысл.

Когда я встречаю Джулз на кухне, она спрашивает:

– Вы созванивались с Клео?

– Да, а вы?

– Конечно. Она отлично проводит время, так ведь?

– Думаю, да.

Клео никогда не была особо близка с Джулз, даже при лучших обстоятельствах, так что я более чем уверена, что Джулз пытается выкачать из меня информацию, но это мой день для непонятной семейной фигни. У меня нет времени на чужие драмы.

Ривка должна была объявиться пять минут назад. Может, она струсила. Может, она решила ехать дальше на север и направилась в Нью-Гемпшир, или в Канаду, или куда-то за полярный круг.

Я слышу, как тикают часы, но замечаю, что единственные часы в комнате электронные, так что я, должно быть, схожу с ума. Все изо всех сил стараются делать вид, что это просто очередной ужин на День благодарения, просто родные и друзья посидят на кухне и не случится ничего из ряда вон выходящего.

Звонок в дверь.

Все замирают и таращатся на меня. Вот это мы не спланировали. Не решили, кто встретит ее у двери, возьмет ее пальто, спросит, что она будет пить. Я молча встаю. От звука, с которым мой стул волочится по кухонному полу, могло бы полопаться стекло. Мама хватает меня за руку.

– Хочешь, я пойду?

Кладу свою руку поверх ее:

– Нет, мам, все нормально. Я сделаю это.

Вернемся на минуточку назад к тому, что при всем происходящем сейчас, при всем, что я узнала, и при всех этих тайнах, сюрпризах и прочих вещах, с которыми я еще даже не начала свыкаться, я вообще не обратила внимания на тот факт, что Ривка из евреев-хасидов. Казалось бы, это верхний пункт моего списка трудностей, которые придется преодолеть, и мне бы не хотелось никоим образом показаться ксенофобом или кем-то в этом роде, но все же это довольно странно, особенно если учитывать мои взгляды на Бога и религию. Думаю, сейчас мне все кажется таким странным, что сложно отделить на самом деле странное от просто странного. Так что я сделала пометочку на этом факте: Ривка – хасидская еврейка – и как бы поместила ее в папку с информацией, особо не изучая ее.

Но, протягивая руку к дверной ручке, я извлекаю файл с образом женщины в длинной темной юбке, квадратной блузе и в парике.

Открываю дверь и обнаруживаю женщину с коротко остриженными темными волосами, в синих джинсах, замшевых ботинках, оранжевом свитере с V-образным вырезом и убойным оттенком помады. Она молода, и она красива. Что касается ее возраста, я могла бы легко его вычислить, если бы соизволила остановиться и подумать. Ей было шестнадцать в тот ноябрьский день семнадцать лет назад. Так что сейчас, в День благодарения, Ривке всего тридцать три. Что касается ее красоты, у меня возникает незамедлительная реакция, которую мне неудобно признать, и все же она есть. Я думаю: Ого, может, и у меня есть надежда.

Я смотрю в ее глаза, ее миндалевидные глаза, а она – в мои, и мы замираем на секунду. Она делает шаг назад. Затем еще один. Садится на скамейку на нашем крыльце и говорит:

– Не знаю, как ты, а я бы немного подышала воздухом.

Ей уже нужен воздух, и это она еще даже не вошла в наш пропахший корицей дом. А я была тут целый день и определенно подышала бы воздухом, потому что чувствую себя так, будто сейчас упаду в обморок, так что я закрываю входную дверь за собой и сажусь на старое деревянное кресло-качалку. Я сижу не прямо перед ней, но мое расположение позволяет мне хорошо ее рассмотреть, не создавая впечатления, что я на нее пялюсь.

– Спасибо за приглашение, – говорит она. – Знаю, для тебя это все должно быть так странно. Для меня это просто чертовски странно.

Я украдкой бросаю на нее быстрый взгляд, и дело в том, что она кажется мне такой близкой и такой знакомой. Мне не удается заметить что-то необычное или удивительное в ее лице. Такое ощущение, будто я смотрела на ее лицо каждый день моей жизни, и я сейчас не пытаюсь сказать, что это подобно смотрению в зеркало, потому что это не так, я другая. Но я не знаю, как еще это описать: ее лицо мне просто знакомо.

Ее коричневые ботинки (сама бы от таких не отказалась), джинсы и оранжевый свитер с V-образным вырезом, в отличие от ее лица, стали для меня неожиданностью.

– Я думала, ты хасидка.

Никогда бы не подумала, что мои первые слова, сказанные родной матери, когда я окажусь с ней лицом к лицу, буду именно такими. Но уж как есть.

– А я думала, что у тебя голубые глаза. – Она смотрит вниз и трясет головой, словно жалея, что не может взять свои слова назад. – В смысле, это то, что я помню о тебе со дня твоего рождения. Я думала, у тебя голубые глаза, и не могла понять, как такое возможно.

Я не знаю, что сказать, так что просто сижу, тихо покачиваясь в кресле-качалке.

– Думаю, у всех детей при рождении глаза голубые, а настоящий цвет приходит лишь через несколько месяцев, а меня, конечно, не было рядом через несколько месяцев, так что я не могла увидеть, что у тебя глаза совсем не голубые. У тебя карие. Не думаю, что в моей семье у кого-нибудь когда-нибудь были голубые глаза, а видит Бог, учитывая всех детей и детей их детей, мы предоставили своему генофонду достаточно возможностей выжать хоть одного. О, боже. Я несу чушь, да? Это потому, что я нервничаю. Я выставляю себя полной идиоткой.

– Да нет, все нормально.

Гляньте-ка на меня, веду себя как взрослая, пытаюсь успокоить ее, сгладить для нее острые углы. Я чувствую внезапный порыв нарушить установившуюся тишину криком, который бы эхом покатился от нашего крыльца по улице через покрытые снегом лужайки: «А как насчет меня?» Но конечно же я этого не делаю. Я сижу молча и качаюсь.

– Насчет хасидов, – говорит она. – Я больше не одна из них. Я на самом деле не знаю, кем была, так что, возможно, для тебя это особо ничего не значит, но, в любом случае, больше я таковой не являюсь.

– Ты не еврейка?

– Этого я не говорила. Слушай, это сложно. Я бы с удовольствием как-нибудь поговорила с тобой об этом, но этот разговор займет больше времени, чем у нас с тобой есть сейчас, и, в общем-то, мне бы хотелось узнать побольше о тебе. Расскажи мне что-нибудь о себе.

– Я хочу есть, – говорю я, встаю и приглашаю Ривку в дом.

 

Часть одиннадцатая

Ужин был восхитителен. Мы поели от души. Поговорили о том, как мы благодарны. Посмеялись во весь голос. А потом собрались за пианино, взялись за руки и пели популярные песни. Ладно, все это неправда. Ну, возможно, папа поел от души, но у нас даже нет пианино. Ужин был странным. Странным, как фильм ужасов. Как зловещая бренчащая музыка. Если бы это на самом деле был фильм ужасов, что-то ворвалось бы к нам через стены, все бы закричали, стол бы перевернулся, и я поймала себя на мысли о том, что испытала бы облегчение, если бы что-то, что угодно, ворвалось бы через стены и положило конец этому неловкому молчанию.

Старая добрая Джулз приложила все свои усилия, чтобы заполнить эту тишину рассказами о нескольких последних ужасных свиданиях, в том числе с парнем, у которого был домашний спортзал, но ни единой книги во всем доме. Буквально. Или безбуквенно. (Это глупая шутка принадлежит Джулз, не мне, и Ривка не засмеялась, так что, по крайней мере, я знаю, что у нее хорошее чувство юмора.) Я все время смотрела на нас шестерых за столом, пытаясь решить, куда вписать Ривку. Она словно застряла где-то между взрослыми и детьми. Естественно, Ривка взрослая. Ей тридцать три. Но она не такая старая, как мама, папа и Джулз, и, когда мама с папой видели ее в последний раз, она была моего возраста, так что думаю, что в определенном смысле они должны до сих пор видеть ее беспомощной юной девушкой, и из – за этого обеденный стол странным образом словно находился в движении. И снова это слово: странный. Я в курсе, что использовала это слово уже слишком много раз. Я знаю много синонимов к слову «странный»: непостижимый, поразительный, причудливый. Хотя все эти вполне хорошие слова имеют право на существование, ни одно из них не применимо к этому дню или к недавнему периоду моей жизни, в отличие от слова странный, поэтому я и использую его снова, и снова, и снова.

Мы переходим в гостиную, чтобы съесть десерт, и эта перемена места несколько помогает снять напряжение. Я думаю о том, что почти в каждом другом доме по всей стране сегодня, в этот момент, люди ослабляют свои пояса или расстегивают верхние пуговицы брюк. Что же касается нас, то в этот момент, когда мы пересаживаемся с жестких стульев с прямыми спинками, стоящих в столовой, на удобные кушетки в гостиной, у нас у всех, кажется, что-то расслабляется внутри.

Джулз откусывает кусочек принесенного ею пирога и спрашивает:

– Итак, Ривка, чем ты занимаешься?

Это первый настоящий вопрос, заданный ей. Скорее всего, именно поэтому мама с папой и пригласили Джулз. Они знают ее склонность много говорить и задавать много вопросов и, полагаю, решили, что она, вероятно, активизируется, если я буду сидеть словно немая, как делала это весь день.

– Я фотограф.

Фотограф. Как Зак Мейерс. Я никогда особо не увлекалась фотографией, а может, стоило бы. Может, я могла бы стать фотографом.

– А что ты фотографируешь? – спрашиваю я ее. – Или нужно сказать, какой у тебя предмет? Или что ты снимаешь? Как правильно спросить кого-то, кто фотографирует, что он предпочитает фотографировать?

Ривка улыбается:

– Любой из этих вариантов подойдет.

Она поджимает одну ногу под себя. Я бросаю взгляд на свои колени. Я сижу в точно такой же позе.

– Я в основном фотографирую пейзажи. Я живу на Кейп-Коде, а там множество пляжей, песчаных дюн и травы. Одна из причин, почему я там живу, – свет. На Кейпе самый потрясающий свет.

– И ты достаточно зарабатываешь этим, фотографируя пляж? – Это звучит грубее, чем я предполагала. Я даже не знаю, от кого это у меня. Никто из моих родителей никогда бы не задал такого вопроса.

– Горы денег, – отвечает она невозмутимо, – я богачка.

– Да ладно!

– Нет, конечно. Но мои работы есть в нескольких галереях на Кейпе, и время от времени их покупают, в основном богатые туристы. Я также делаю семейные фотографии, портреты, снимала несколько свадеб. В прошлом месяце пара из Труро наняла меня, чтобы поснимать их шнауцеров.

Джейк лежит на полу. Он приподнимается на локте:

– Они одели собак в маленькие одежки? Ненавижу людей, одевающих собак.

– Нет. Они были так же наги, как в день своего рождения.

– Ты снимала собачье порно? – спрашиваю я.

Ривка смеется:

– Да, но только очень изящное собачье порно.

Папа исчезает из комнаты и возвращается с двумя наборами скрэббл. Даже неудивительно, что у папы есть под рукой дополнительный набор. Он помешан на скрэббле. Наша семья всегда играет в День благодарения, и так как нас шестеро, папа предлагает провести подобие турнира, в котором сначала играется две игры по три человека, а затем победители играют друг против друга в финальном поединке. Он единственный, кто в восторге от этой идеи: папа очень любит соревноваться. Никто из нас не соглашается на финальный раунд, так что будет два победителя. С недовольным видом папа занимает свое место за одной доской с мамой и Джейком. Джулз, Ривка и я садимся рядом с ними. Несмотря на шутку о безбуквенности, выданную Джулз ранее, она играет крайне плохо по сравнению со мной и Ривкой, а мы идем ноздря в ноздрю на протяжении всей игры, пока я не сбрасываю последние буквы и не выигрываю, оканчивая игру трехбуквенным словом – род.

Я показываю Ривке свой чердак. Чувствую себя почти так же, как это было, когда я была помладше и приводила к себе друзей, мы баррикадировались в моей комнате и говорили шепотом о том, о чем взрослые не должны были услышать. Но конечно же Ривка взрослая, да и я больше не ребенок. И нам не нужно говорить шепотом, потому что я живу на чердаке.

– Здесь настоящий оазис, да? – спрашивает она меня.

Я киваю.

– Я была бы готова убить за такое место, когда была твоего возраста. Я жила в одной комнате со своими младшими сестрами, и наш дом всегда был полон людей. У меня никогда не было места, где я могла бы побыть наедине, когда росла.

– И все же ты нашла время и место, чтобы забеременеть. Удивительно.

Она не уставилась на меня, не взглянула обиженно или ошарашенно, ничего такого.

– Да, ну, я думаю, тебя не удивит тот факт, что это случилось в моей маленькой комнате в наполненном людьми доме.

– Как это случилось? – Этот вопрос не давал мне покоя все то время, пока мы ужинали, ели десерт и играли в скрэббл.

На протяжении всей моей жизни, когда меня посещали мысли о Ривке и ее образы, я никогда не прекращала думать о нем. Но сейчас, когда она прямо передо мной и я наконец могу смотреть на нее, изучать ее, когда мне больше не нужно ее представлять, математическая часть меня внезапно потребовала заполнить все прочие условия. Мне нужна вторая половина уравнения.

– Я так понимаю, ты имеешь в виду не как именно?

– Нет, я достаточно информирована о том, как делают детей. Я имею в виду с кем. Кто он?

Она делает глубокий вдох, потом выдыхает. Поворачивает мой стул и садится на него так, чтобы оказаться напротив меня. Я сижу на кровати.

– Просто парень. – Ее лицо даже более красиво, замечаю я, когда отражает горе, ностальгию, тоску или что там она чувствует сейчас. – Он был парнем, которого, как я думала, я любила. В смысле, я его действительно любила, а вот в чем я ошибалась, так это в том, полагаю, что верила, будто он любит меня. Хотя когда я все это вспоминаю, то не так уж и уверена, что он меня не любил. – Она делает паузу и, кажется, осознает, что здесь это не так уж и важно. – Все было очень сложно. Слишком сложно. Но есть и кое-что простое: его звали Джо.

– Джо.

– Да. Джо.

– Расскажи мне еще что – нибудь. – Все эти сложности меня очень интересуют.

И это на самом деле так. У меня достаточно практики в выслушивании историй о подростковых тревогах, любви и сексе, и сама мысль о том, что я часть этой истории, заставляет меня трепетать.

– Ага. И меня тоже. Ладно. – Прядь волос падает ей на лицо, и она убирает ее за ухо. – Джо был любавичским хасидом. Это значит, что он был членом большой хасидской группы – самой большой фактически. Он был двоюродным братом моей подруги детства. Жил в Бостоне. Иногда я ездила вместе с ней к ее родне, хотя мой отец и не был большим фанатом хабада.

Она теряет мое внимание. И читает это по моему лицу.

– Хабад – это почти то же самое, что и любавичский хасидизм. Неважно. Это все не имеет значения, но ты должна знать, что, так как я была старшей дочерью реббе, хотя мне и было всего шестнадцать лет, мои родители уже подобрали кандидатуру на место моего мужа, а мне этот парень никогда особо не нравился. И кто вообще думал о браке? Определенно не я. А вот Джо был очень милым и умным, у него были потрясающие скулы, и я с ума по нему сходила. У нас завязался тайный роман, и не только потому что он был хабадистом, да еще и не тем, кого мои родители прочили мне в мужья, но еще и потому, что у хасидов не было такого понятия, как «встречаться». Более того, женщине и мужчине, или парню и девушке, кем мы являлись, запрещено находиться в одной комнате при закрытой двери, если только они не женаты. Но мы были детьми и влюбились друг в друга, поэтому правила не имели значения.

Все это начинает походить на Ромео и Джульетту, но с кучей волос и тяжелыми темными одеждами. Мне приходит в голову, что все это полнейший абсурд, когда я пытаюсь представить двух детей-плохишей, происходящих из ортодоксальных семей и нарушающих все правила. Но потом я перевожу взгляд на лицо Ривки и без труда представляю ее ребенком, таким как я, и понимаю, что сама с легкостью могла бы оказаться одним из них. Если бы судьба не выдернула меня оттуда, я бы сейчас жила среди ортодоксальных евреев. Значит ли это, что я бы не влюбилась как сумасшедшая в парня вроде Зака Мейерса? Не думаю.

– И потом конечно же я забеременела. Можешь поверить, что это случилось после первого же раза? Такая вот я везучая.

– Боже!

– Симона, я рассказываю тебе все это не в качестве лекции о воздержании или чем-то подобном. Секс – это здорово. Это прекрасно.

– Да, мне говорили.

– Ну, тебе говорили правду. И когда ты будешь готова, занимайся им как можно больше. Постоянно. Но будь аккуратнее насчет секса, чем я. И аккуратнее по отношению к тому, с кем ты им занимаешься.

Я краснею. Мама со мной никогда так не разговаривала. Она очень клевая и очень открытая, но, когда дело доходит до секса, она сворачивает разговор и выдает что-то неопределенное о том, что мне нужно быть ответственной, и я всегда интерпретировала это так: Не занимайся сексом, а если займешься, ни в коем случае мне об этом не рассказывай.

– Как бы там ни было, как я уже говорила, я любила Джо. Когда же я сказала ему, что беременна, он просто взбесился и вообще отказался со мной когда-либо снова разговаривать. И мне было очень больно – я имею в виду, очень-очень больно. Но в конце концов все вышло так, как должно было, потому что, хотя мне и было всего шестнадцать, я знала достаточно, чтобы понимать, что я не хочу выходить замуж, даже за Джо. Я понятия не имела, что мне делать. Я была потеряна. Напугана. В полной темноте. А потом – и я все еще верю, что именно это и случилось в тот день, – Бог послал мне твою маму.

Джулз уехала, пока я разговаривала с Ривкой на чердаке. Ривка сейчас тоже направляется домой, вероятно, она где-то на Третьей автотрассе, едет в южном направлении на Кейп-Код. Мне интересно, что она слушает. Какая музыка ей нравится? Или, быть может, она слушает Национальное государственное радио? Или аудиокнигу? Я растянулась на диване в гостиной, делая вид, будто читаю журнал. Мама, папа и Джейк убираются на кухне, а я пользуюсь ситуацией – с учетом всего, что мне сегодня пришлось пережить, никто не просит меня даже вытереть посуду.

Я снова и снова прокручиваю в голове слова Ривки: Бог послал мне твою маму. Я осознаю, что изменение одного слова и простая запятая могли бы все изменить. Смотрите: Бог послал меня, твою маму. Видите? Но Ривка сказала не так. Она не сказала: Бог послал меня, Ривку, твою маму. Нет. Она сказала: Бог послал мне твою маму. Она сказала, что Бог послал мою маму, Эльзи Тернер, ей, Ривке Левин, когда она нуждалась в помощи. Вот только, если Бог заботился о Ривке, волей-неволей задумаешься, почему он прежде позволил ей забеременеть. И опять же, если бы она не забеременела, меня бы здесь не было. Так что, возможно, Бог послал мою маму мне. Подождите-ка. Я даже не верю в Бога.

Я выглядываю в окно. В воздухе висит густой туман, и я надеюсь, что ей не слишком плохо видно дорогу. Я могу представить ее лицо, освещенное фарами машин, увозящих людей с Кейп-Кода обратно на север, в город.

Из кухни появляется моя семья, вся разом. Единым фронтом. Джейк вытирает руки о джинсы. Все они рассаживаются в гостиной и делают вид, будто чем-то заняты, хотя на самом деле по очереди смотрят, как я медленно перелистываю страницы журнала. В конце концов Джейк не выдерживает:

– Ну?

Я закрываю журнал и убираю его. Они смотрят на меня выжидающе.

– Все было не так уж и плохо, – говорю я.

И мои мама, папа и брат улыбаются мне своей одинаковой улыбкой.

 

Часть двенадцатая

Уже совсем скоро наступят зимние каникулы. Всего несколько лет назад их называли рождественскими каникулами, но потом сменили на нейтральные и менее спорные – зимние каникулы. Школа сделала это не под давлением Студенческого союза атеистов, потому что несколько лет назад Студенческого союза атеистов в Двенадцати Дубах еще просто не было. Так что зимние каникулы уже совсем скоро, и это хорошо, потому что я сильно отстаю по домашним заданиям. Мне нужно сдать большую работу по истории, а я ее даже не начала.

У меня нет времени думать об истории США. Я слишком занята своей собственной историей. Мне ужасно не хотелось бы это признавать, но мама с папой были правы. Мне нужно знать больше. Мне придется узнать больше.

Я человек с триединой историей. Есть мама, есть папа, и есть Ривка. Теперь, когда я увидела ее лицо, я не могу больше делать вид, что она не является частью того, что есть я. У моей истории три начала, потому что Джо был просто каким-то парнем, который ушел. Исчез. Испарился. Он даже не призрак. Он ничто. В любом случае, как слышала Ривка, он уехал в Израиль тринадцать лет назад и не планирует когда-либо вернуться. Так что, возможно, его даже нет в живых, что не имеет никакого значения, ведь, как я уже сказала, для меня его не существует.

Я говорила с Ривкой по телефону. Она пригласила меня приехать к ней домой на Кейп-Код и остаться там на ночь, тогда она побольше расскажет мне о своей семье. Я еду в эту пятницу. Беру «субару» и еду одна. Я никогда раньше не ездила одна так далеко, и для меня это несколько волнительно. Я думала, что, возможно, мама и папа будут против. Но идея отпустить меня одну не кажется им сумасшедшей, и мне становится интересно, когда же весь этот энтузиазм по поводу моих отношений с Ривкой начнет спадать. Я знаю, они хотели, чтобы я с ней познакомилась, – они заставили меня с ней познакомиться, чтобы я могла узнать о себе и своей истории, но они ведь не хотят, чтобы она стала слишком большой частью моей жизни, не так ли? Я в замешательстве. Мне кажется, если бы я была на их месте, я бы чувствовала ревность или угрозу, а они просто улыбаются и поощряют все это, из кожи вон лезут, чтобы облегчить все это для меня, в том числе нарушают собственные правила, позволяя мне проехать весь путь до Уэллфлита за рулем одной. Что я могу сказать? Я не понимаю своих родителей.

Вернувшись из Скоттсдейла, Клео заявила, что ноги ее больше не будет в штате Аризона. Она сказала, ей все равно, даже если это последний раз, когда она видела Эдварда. Кажется, ее слегка задело, что я отреагировала на визит Ривки совсем иначе, словно я подвожу ее, не ненавидя Ривку, стремясь к дальнейшему общению с ней. Но она также очень счастлива за меня, что все так хорошо прошло и что Ривка молода и симпатична и не является каким-то сумасбродным религиозным фанатиком, как Клео ее описывала. Клео даже хотела поехать со мной в эту пятницу, но я сказала ей, может, как-нибудь в другой раз. Думаю, мне лучше съездить одной.

В пятницу вечером состоится большой танцевальный вечер под названием «Снежный бал», который всегда был для нас с Клео предметом бесконечных шуток. Но конечно же в этом году Клео пойдет на него, ведь у нее есть парень, и внезапно Снежный бал перестал быть глупым. (Как видите, ее предложение поехать со мной к Ривке было, возможно, сделано не всерьез, так что я не чувствую себя виноватой из-за того, что отказала ей.) И что еще хуже, Джейк идет на Снежный бал с моей одноклассницей по имени Сэм, пригласившей его с помощью записки, оставленной в его шкафчике. У маленького Джейка свидание с одиннадцатиклассницей! Так что мне никак не избежать того факта, что я старая большая неудачница. Но, по крайней мере, я поеду одна на машине в Кейп-Код.

Хочу сразу кое-что уточнить. Я не одержима. Не слетела с катушек. И никого не преследую. Но вчера на собрании «Gazette» я случайно краем уха услышала, как Зак Мейерс сказал, что сегодня днем ему придется поработать, поэтому решаю, что после школы надо остановиться возле Органического Оазиса и купить подслащенный медом и фруктовым соком десерт для своей семьи. Почему бы и нет? Я знаю, что папа готовит что-то вкусное на ужин, потому что видела в холодильнике сверток в белой бумаге из лавки мясника и огромный пучок разной зелени на кухонном столе. Папа не готовит десерты, так что мне кажется отличной идея удивить семью чем-нибудь из отдела выпечки в Органическом Оазисе. Ладно, возможно, моя семья заслуживает чего-то получше, чем подслащенный медом и фруктовым соком десерт, но ведь тут главное внимание? Органический Оазис мне по пути. И если уж я туда заскочу, то, возможно, куплю чашку кофе.

Клео спрашивает, что я собираюсь делать после школы. Джулз слегка ослабила поводья, и теперь Клео снова можно разговаривать по телефону и развлекаться с друзьями, но ей запрещено приглашать Дариуса или ходить к нему домой без родительского надзора. Я удивлена, что Клео все еще дышит, не говоря уж о том, чтобы снова обрести свободу. Недавно Клео обвинила Джулз в том, что она так строга, потому что завидует, что у Клео есть секс, в то время как очевидно, что у Джулз секса не было уже очень, очень давно. Клео смеялась, рассказывая мне об этом. Мне бы не хотелось показаться ханжой, коей я, очевидно, и являюсь, но, если бы я когда-нибудь так заговорила с собственной матерью, думаю, земля бы разверзлась и поглотила меня целиком. И я не просто имею в виду, что у меня будут большие проблемы, а они определенно будут. Я имею в виду, что сама мысль о том, что дочь может так говорить со своей матерью, подрывает мое восприятие порядка во Вселенной. Но у Клео и Джулз все иначе. Думаю, будучи только вдвоем на протяжении всех этих лет, учишься жить в соответствии со своим собственным набором правил и говорить на своем собственном языке.

Когда я говорю Клео, что мне надо заскочить в Органический Оазис, чтобы забрать десерт, она смотрит на меня знающим взглядом:

– Ага-а-а. Сегодня у кофейного прилавка стоит тот самый бариста?

– Если да, то что?

– То я иду с тобой.

– И с какой целью конкретно?

– С двумя целями. А − узнать, что там у них с Эми Флэнниган, и Б – использовать мое идеально отточенное паучье восприятие, чтобы определить, интересуется ли он тобой.

Я могла бы выдумать миллион причин, почему ей не стоит идти со мной, но кого я пытаюсь обмануть? Перед Клео я бессильна.

Она ждет меня возле шкафчика после последнего урока.

– Разве тебе некуда пойти, чтобы удовлетворить своего парня?

– Не будь такой пошлой, Симона. – Довольно забавно слышать это от Клео. – У Дариуса практика, и к тому же это намного важнее. Так что мы отправляемся в Органический Оазис.

Паркуем машину и проходим мимо витрины со свежими цветами и фруктами. Этим декабрьским днем они выглядят намного печальнее, будучи собранными в кучу под навесом с обогревательной лампой. Когда мы подходим к дверям, я останавливаю ее и беру за руку:

– Клео, пожалуйста. Не ставь меня в неловкое положение.

– Я кто, по-твоему, твоя мать? Не волнуйся. Ты в руках профессионала.

– Нет, в смысле, ты же знаешь, что у тебя другой подход к таким вещам, не как у меня. Я не такая сумасбродная, как ты. И не хочу, чтобы меня принуждали быть такой. Я…

– Ты не хочешь, чтобы он знал, что нравится тебе, но все же хочешь знать, нравишься ли ты ему.

– Ты в ыр ажае шься, как ше стикл ас с ница, ну да.

– Нет, Симона, это ты ведешь себя как шестиклассница. Ты должна сделать ему маленький знак. Нельзя ждать от него проявления интереса к тебе, пока он не поймет, что ты открыта для этого.

Автоматические двери раздвинуты и начинают издавать неестественный звук. Мы освобождаем проход. Все это слишком круто для меня. Я не знаю, как играть в эту игру, как показать, что я открыта, да и вообще. Клео смотрит на меня внимательно, и ее взгляд смягчается, и я сразу же понимаю, что она права, я в руках профессионала, но, что важнее, я в руках того, кто знает меня всю мою жизнь.

– Не волнуйся, – говорит она. – Пойдем. Давай возьмем себе кофе.

Он стоит за прилавком в шоколадно-коричневом фартуке. Перед ним ряд стеклянных банок, и он наполняет их сахаром. Может, я все-таки слетаю с катушек, потому что на мгновение мне кажется, что его лицо оживляется, когда он видит меня.

– Добрый день, леди, – говорит он и слегка кивает. Боже, он такой милый, правда ведь?

– Hola, Зак, – говорит Клео. – Cómo estás?

Зак и Клео вместе ходят на уроки испанского.

– Muy bien. Muy bien. Что могу предложить тебе, Клео? – Я чувствую, как мое сердце сжимается. Какой там показать ему, что я открыта, он даже не знает, что я здесь. Но потом он поворачивается и смотрит на меня. – Я знаю, что ты любишь, – говорит он. – Ты любишь старомодный, чисто американский кофе безо всяких излишеств. А вот твоя подруга Клео производит на меня впечатление немного более прихотливой.

– Ах, Зак, ты читаешь меня, как открытую книгу. Сделай мне обезжиренный латте с ванильным сиропом.

Мы расплачиваемся за кофе и занимаем два пустых стула за стойкой. Мы единственные клиенты Зака.

– Сегодня такой мучительно долгий день, – говорит он. Ох! Так значит, когда я вообразила, будто при виде меня он засветился от радости, на самом деле он просто выражал облегчение, что кто-то, хоть кто-нибудь, пришел, чтобы разбавить его одинокий день наедине с банками сахара. – Зато у меня было время на неплохие размышления. Например, – продолжает он, – вы когда-нибудь пытались сосчитать, сколько бейсбольных метафор в английском языке?

– А? – Да, это то, что говорю я. Я говорю: «А?», как какой-то неандерталец.

– Есть очевидные – например, «хоум-ран» или «удар за пределы поля». Но есть и много других, и им нет конца и края на самом деле. «Меня вывели из игры» , «он бросил крученый мяч» …

Клео присоединяется:

– И не забудь про базы, как «Я с ним дошла до второй базы» .

Это должна была сказать я, не так ли? Это именно то, что Клео имела в виду под «показать, что ты открыта».

– Кто мог бы забыть про базы? – говорит он и улыбается.

– Боже, Зак. Тебе, видимо, действительно очень скучно, или ты на самом деле влюблен в бейсбол.

– Виновен и в том и в другом.

Я понимаю, что нужно включиться в разговор. В последнее время я как будто главный претендент на роль немой.

– Никогда бы не подумала, что ты фанат бейсбола, – говорю я. – Где твоя кепка «Ред Сокс»? И коллекция бейсбольных карточек? – Неплохо, правда? Лучше, чем «А?», вы согласны?

– И то и другое в целости и сохранности дома, – отвечает он. – И моя коллекция карточек взаправду впечатляет, хотя, должен признаться, я не добавлял в нее новых с тех пор, как потратил все деньги, подаренные на бар-мицву, на Теда Уильямса 1 955 года в идеальном состоянии.

Над головой Клео зажигается лампочка. Я прямо вижу, как это происходит, и не успеваю среагировать достаточно быстро, чтобы предотвратить то, что, я знаю, последует.

– Ты еврей? – спрашивает она. – Симона тоже. Ну, в смысле, она только что узнала, что она еврейка.

В этот момент я должна чувствовать себя так, будто Клео меня предала.

С чего начать? Во – первых, это слишком оче – видная попытка привлечь внимание Зака. Также это открывает дверь к той части меня, которая является очень закрытой и личной. И еще, воз – можно, это даже оскорбительно. Но он не выглядит смущенным или обиженным и не задает мне кучу вопросов, на которые мне не хочется отвечать. Вместо этого он просто протягивает свою руку, чтобы пожать мою.

– Мазаль тов, – говорит он. – Добро пожаловать в наше племя.

Я улыбаюсь ему:

– Спасибо. Рада быть здесь.

И кстати, у него очень мягкая кожа.

Зак бесплатно доливает нам кофе, и мы болтаем еще примерно полчаса, и за это время Клео удается узнать, что он не идет на Снежный бал, потому что не особо любит школьные танцы. Когда Клео спрашивает, почему он не идет туда с Эми Флэнниган, Зак вздыхает, закатывает глаза, словно до смерти устал отвечать на этот вопрос, и говорит, что они просто друзья. А потом добавляет, что у Эми есть бойфренд, первокурсник Калифорнийского университета в Беркли.

Итак, у Эми есть парень. Е е парень не З ак Мейерс. И это решение загадки о Заке и Эми. В своих разнообразных уравнениях с З и Э, я никогда не учитывала переменную ББ, бойфренд в Беркли. Клео была права. Она профессионал. Она вытянула из Зака кусочек информации, оправдывающий стоимость нашего кофе и даже ее собственную бестактность в отношении моих новообретенных еврейских корней. Я выбираю свой десерт, чернично-абрикосовый крамбл, подслащенный – вы уже догадались – медом и фруктовым соком, и везу домой своей заслужившей его семье.

Полдень пятницы. Мама написала для меня записку, освобождающую меня от седьмого урока, потому что она хочет, чтобы я добралась до дома Ривки прежде, чем стемнеет. Машина загружена гораздо большим количеством еды для перекуса, чем кто-либо может съесть за два часа, необходимых, чтобы добраться туда. Учитывая все эти закуски, мама уделила удивительно мало внимания напиткам, всего лишь полбутылки воды, и, когда я указываю ей на это, она отвечает, что волнуется, что, если выпью слишком много воды, мне захочется в туалет, а она не хочет, чтобы я останавливалась где-нибудь между домом и Уэллфлитом. Я также обещаю не разговаривать по мобильному и не включать музыку слишком громко. Я обещаю ехать по крайней правой полосе. Она на самом деле выглядит взволнованной, и я размышляю о том, что, возможно, дело не только в том, что я еду одна, поэтому стараюсь не злиться на нее слишком сильно. Ни папы, ни Джейка нет поблизости, чтобы проводить меня, и, кажется, это беспокоит маму, но я напоминаю ей, что вернусь уже завтра, а не переезжаю навсегда, а потом вижу, как ее глаза наполняются слезами. Я крепко обнимаю ее, сажусь в машину и включаю зажигание, затем опускаю стекло и говорю:

– Я люблю тебя, мам. – И это не то, что я говорю постоянно по привычке. А затем даю задний ход и выезжаю с нашей подъездной дорожки.

Еще один положительный момент в раннем возвращении из школы, помимо непосещения физики, – это почти полное отсутствие машин на дороге. Может, дело в том, что сейчас только половина четвертого, а может, и в том, что никто не едет на Кейп-Код в декабре. Попав на шоссе 93, я сразу нарушаю оба маминых правила. Я обгоняю старый «бьюик», из-за чего мне приходится выехать на левую полосу. И включаю альбом «The Eminem Show» на такую громкость, что лобовое стекло дребезжит от басов. Но потом, когда через несколько минут звонит мой мобильный и я вижу, что это Джеймс, я не отвечаю. Так что одно из трех за мной.

Бостон исчезает в моем зеркале заднего вида.

Я проезжаю мимо большой открытой забетонированной парковки, где каждый апрель Цирк Большого Яблока устанавливает свой желто-синий шатер. Мимо библиотеки им. Джона Ф. Кеннеди, где во время выездной экскурсии в третьем классе у меня проступили первые предательские красные бугорки ветряной оспы. И где-то там я, вероятно, проезжаю мимо общины, где выросла Ривка и где все еще живут остальные Левины.

Сейчас я на Третьей автотрассе, направлюсь на юг. Здесь ровная местность. Обнаженные скелеты деревьев сменились на большие кустистые сосны. Я лишь слегка приоткрываю окно и более чем уверена, что чувствую запах морской соли. Опускается туман, и я знаю, что Массачусетс остался позади. До моста Сагамор всего несколько миль. Этот мост перенесет меня от квадратного массива штата на загнутый коготь Кейп-Кода. Он перенесет меня от меня, от моей жизни, моего прошлого, всего, что я знаю, и всего, что мне знакомо, на выступающий край континента, куда еще не ступала моя нога и где все представляет собой загадку.

Я думаю о своем доме. Хотя Снежный бал начнется только через три часа, Клео наверняка уже начала собираться. Она примеряла свое платье для меня на прошлой неделе, и я сказала ей то, что ей нужно было услышать и что по совпадению было чистейшей правдой: она выглядела в нем восхитительно. Джейк отказался надевать галстук. Полагаю, это просто намек на тот факт, что он предпочитает вообще ничего не надевать выше талии. Но у него красивый черный костюм, и папа купил ему белую классическую рубашку с запонками, так что я уверена, Сэм просто умрет от восторга, когда подойдет к двери, чтобы забрать его, что ей определенно придется сделать, потому что Джейк еще только девятиклассник. Я опускаю глаза вниз (всего лишь на мгновение – я не отрываю глаз от дороги, клянусь), чтобы взглянуть на свои порванные джинсы, потрепанные кроссовки «Адидас» и серую толстовку на молнии, и вынуждена признать, что я совсем не создана для Снежного бала. А вот и мост. Он поднимается из тумана, показывается мне, и я взмываю прямо над ним.

 

Часть тринадцатая

Дом Ривки розовый. В смысле, не такой розовый, как Дом Мечты Барби, а выцветший бледно-розовый. У него серая отделка, на крыльце есть фонарь, а из окон струится теплый желтый свет. Подъездная дорожка из мелких камней скрипит под колесами моей машины. Прежде чем я успеваю выключить зажигание, дверь открывается и появляется Ривка в наброшенном на плечи свитере. Она улыбается и машет, я делаю то же самое, а потом жестом показываю, чтобы она оставалась там, где стоит, я могу донести свои сумки сама. Туман рассеялся, наступили сумерки, и небо стало того же цвета, что и дом, лишь несколько низких прозрачных облаков растянулись прямо над горизонтом.

Ее дом находится через дорогу от океана. Это тихая дорога, вдоль которой растут деревья, и я не увидела ни одной другой машины, после того как свернула на нее. Поднимаясь по ступенькам крыльца, я оборачиваюсь и вижу последние лучи, отражающиеся от воды.

– Позвони своей маме, – говорит она.

– Сколько раз она уже звонила?

– Ты на самом деле хочешь знать?

– Не особо, но все равно скажи.

– Четыре.

Я звоню с мобильного, и сначала мама пугается, потому что думает, что я звоню из машины, но я говорю ей, что доехала, что звоню с крыльца Ривки и что вижу воду оттуда, где стою.

– Ладно, милая. Я люблю тебя. Хорошего вам вечера. Позвони, прежде чем выедешь завтра.

– И я тебя, – говорю я и захлопываю телефон. – Проходи внутрь. – Ривка держит дверь открытой для меня.

Я делаю несколько шагов в гостиную и кладу сумки. Осматриваюсь. В камине горит огонь, и здесь тепло, и на мгновение я чувствую головокружение. Я словно шагнула в альтернативную вселенную. Это мог бы быть мой дом. В этот момент я бы только вернулась из школы, и эти прекрасные запахи с кухни могли бы звать меня к ужину, который ждал бы меня здесь каждый вечер, и сегодня я могла бы ужинать здесь перед тем, как пойти на Бал старшеклассников Кейп-Кода, или Уэллфлита, или чего-нибудь еще. И возможно, в этой альтернативной вселенной у меня бы на самом деле было свидание.

– Давай я покажу тебе твою комнату, – говорит Ривка, и для меня в данный момент это уже слишком.

Поэтому я говорю:

– Может, попозже? – И, кажется, она понимает. Я хожу по дому. Гостиная и столовая являются частью одного огромного открытого пространства, окна которого выходят на задний двор, со всех сторон окруженный соснами. Полы покрыты темным деревом, и перед камином стоят два больших удобных дивана, разделенных старым раскрашенным журнальным столиком. На нем стоит кружка и лежит книга корешком кверху – видимо, она отложила ее, услышав шум моей машины. Над каминной полкой висит большая фотография пляжа, в которой я сразу узнаю одну из работ Ривки. Я жалею о своем язвительном комментарии в День благодарения, потому что фотография просто ошеломляет. Все как будто в движении: серо-голубой океан, низкие облака, неправдоподобно высокая сине-зеленая трава на пляже на заднем фоне, даже плоский песок.

Кухня занимает почти такую же площадь, что и зона гостиной и столовой, с барной стойкой посередине, маленьким столом и широким подоконником с полосатыми подушками, чтобы можно было на нем сидеть. Из кухни ведет лестница куда-то наверх, но туда я решаю не идти. Должно быть, это комната Ривки. Я обнаруживаю небольшую спальню со скошенным потолком сразу на выходе из гостиной, и она оказывается той комнатой, которую Ривка собиралась показать мне, моей комнатой, но мне проще думать о ней как о комнате для гостей. Я кладу свою сумку на кровать. Рюкзак ставлю на маленький деревянный столик у окна.

– Красивый дом, – говорю я и на самом деле так считаю.

Он простой и уютный, и я рада узнать, что она не одна из тех, кто повсюду раскладывает салфетки, или расставляет маленьких фарфоровых животных, или развешивает связанные крючком знаки со словами «Привет, друзья».

– Спасибо, – говорит она. – Я без ума от него. Здесь так тихо.

Полагаю, если расти с шестью другими детьми в доме, где постоянно толпятся все соседи, невозможно не научиться любить тишину. Я вся превращаюсь в слух и не слышу ничего, кроме легкого потрескивания поленьев в камине.

– Здесь потрясающе пахнет.

– Это грудинка, – говорит она. – Я решила приготовить классический пятничный ужин. Надеюсь, ты ешь мясо.

Я люблю мясо. Знаю, что не должна, но люблю. Знаю, здесь нечем хвастаться, ведь страдают беспомощные существа, но, как говорилось на одной наклейке на бампер, которую я увидела однажды на «фольксвагене», моей любимой наклейке на бампер, если Бог не хотел, чтобы мы ели животных, тогда почему он сделал их из мяса?

Когда я рассказываю это Ривке, она от души смеется:

– Думаю, это взято прямо из Торы.

– Уверена в этом.

Она бросает быстрый взгляд на наручные часы. Я ей надоедаю? Ей нужно куда-то идти?

– Время Шаббата, – говорит она.

Шаббата? Я не совсем уверена в том, что такое Шаббат, но вполне уверена, что это что-то религиозное, и меня внезапно захлестывают паника и смущение. Разве она не говорила что-то о том, что все это позади? Разве она не говорила мне прямо в лицо, что это что-то, чем она больше не является? В смысле, посмотрите на нее. Она не выглядит как религиозный фанатик.

– Я атеист, – быстро говорю я.

– Молодец. Восхищаюсь твоей силой убеждения. Ну а я? Не могу сделать выбор, так что предпочитаю не ограничивать себя какими-то рамками. Я больше агностик.

– Значит, ты не иудейка?

– Я совершенно точно иудейка. Но я также и агностик. Я иудагностик. Или агноиудейка.

– Я запуталась.

– Я, очевидно, тоже.

Это не помогает разобраться. А мне нужна ясность в этом вопросе.

– Так что ты имеешь в виду, говоря, что сейчас время Шаббата? – спрашиваю я.

Она жестом указывает на обеденный стол, предмет сельского антиквариата, с пятнами и царапинами – кажется, что он кормил целые поколения семей. На нем два подсвечника с короткими незажженными белыми свечами, серебряная чаша с красным вином, блюдо с хлебом, выглядывающим из-под белой салфетки, и букет тюльпанов в зеленой стеклянной вазе.

– Я имею в виду, что сейчас вечер пятницы. Это начала иудейского Шаббата. Каждую пятницу на закате я зажигаю субботние свечи, пью вино и ем халу.

– А с цветами что делаешь?

– Ничего. Они просто красивые.

Я не имею ничего против свечей, вина и хлеба.

И вообще я большой любитель и того, и другого, и третьего.

– Симона, я не хочу, чтобы тебе было неудобно. Просто я делаю это каждую пятницу. Ты можешь заняться чем-нибудь на кухне или в своей комнате или постоять тут, глядя на меня как на совсем слетевшую с катушек. Все, что хочешь.

– Все нормально. Я посмотрю, – говорю я, ибо какую угрозу могут представлять собой свечи, вино или хлеб? Ривка кажется вполне уравновешенным человеком. Не думаю, что она пригласила меня сюда и прошла через все это только для того, чтобы устроить мне неожиданную религиозную засаду.

Она берет коробок спичек и зажигает свечи. Потом делает глубокий вдох и медленно выдыхает, вытягивает шею влево, затем вправо и опускает плечи. Расслабляется. Я прямо вижу, как это происходит; вижу, как она что-то отпускает. Она склоняет голову. И снова я замечаю, как здесь тихо. Она касается кончиками пальцев своего лба так, что ладони закрывают ее глаза от пламени свечей. Затем она начинает тихо петь на языке, который мне незнаком, но я подозреваю, что это иврит. Мелодия меланхолична, и у нее красивый голос, который я явно не унаследовала. Она останавливается, поднимает серебряную чашу с вином и, держа ее перед собой, снова начинает петь. Я пытаюсь представить, что значат слова песни. Очевидно, что это какая-то молитва, но меня она не смущает, потому что я понятия не имею, о чем она. Более того, она действует на меня гипнотически. Возможно, это общий эффект пения, огня и нескольких часов, проведенных за наблюдением за белыми линиями на дороге. Что бы это ни было, я не выпила ни капли вина, но чувствую теплое гудение в голове.

Ривка заканчивает петь, пьет вино и предлагает серебряную чашу и мне.

– Спасибо, – говорю я.

У вина вкус земли. Почвы, травы, серебра. Понимаю, звучит не очень, но, поверьте мне, этот вкус восхитителен.

Она говорит мне, что ей нужно помыть руки, и исчезает на кухне. По всей видимости, это часть вечернего ритуала. Вернувшись, она разворачивает две маленькие буханки хлеба. Я уже пробовала халу в Органическом Оазисе. Корочка очень твердая, а мякоть суховата. Она протягивает мне одну, и я берусь за нее – на ощупь она мягкая, – но Ривка не отпускает другой конец. Она быстро наполовину проговаривает, наполовину пропевает последние слова молитвы на иврите и затем отрывает кусок со своего конца, а я делаю то же самое со своего. Хала немного жестковата, у нее насыщенный, слегка сладковатый вкус. В ответ на мой комментарий о том, какая она вкусная, Ривка отвечает, что пекла ее сама.

– Ты голодна? Поедим? – спрашивает она.

– Это все? – спрашиваю я. – Шаббат окончен? Ривка смеется:

– Нет, это только начало. Шаббат длится до заката субботы. А теперь мы должны съесть грудинку. Господь повелевает после зажигания свечей вкусить грудинку с запеченным молодым картофелем и тушеным фенхелем.

Я помогаю накрыть на стол, и она приносит еду из кухни. Субботние свечи разливают по дому очень красивое сияние. Мы садимся, и я жду, пока она нарежет грудинку. Делаю над собой усилие, чтобы не залить все слюной. Но она минуту просто сидит, глядя то на стол, то на меня. Вдыхает запах еды, свечей, огня. Переливает вино из серебряной чаши в настоящий бокал для вина, вращает его, делает глоток.

– Я так благодарна за то, что ты здесь, – говорит она.

– Спасибо, – говорю я. Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам. Смотрю вниз на пустую тарелку. – Я тоже рада быть здесь.

Вкус всей еды так же хорош, как и запах, и я снова задумываюсь над нераскрытыми талантами, которые у меня могут быть. Я никогда не проводила много времени на кухне, только иногда что – то нарезала или чистила. Кухня – папина территория. Но теперь я думаю, что стоит начать уделять больше внимания тому, чем он там занимается, потому что Ривка хорошо готовит, воз – можно, и у меня бы получилось, и, может, даже лучше, чем у папы.

– Расскажи мне еще о Шаббате. – Я пытаюсь понять, почему она так заморачивается, если больше не живет в хасидской общине.

– Шаббат все еще очень важен для меня, – говорит она. – Для меня это способ отделить часть моей жизни от всего остального, это время недели, когда я сбавляю темп и наслаждаюсь тем, что меня окружает. Я сажусь, чтобы отужинать с семьей или друзьями, и пытаюсь не позволить чему-либо вторгнуться в это священное пространство.

В этом есть свой смысл. Звучит отлично. Звучит так же, как то, что происходит у меня дома, за моим обеденным столом, почти каждый вечер, и я чувствую внезапную признательность маме, папе и Джейку.

– Я ушла от многих консервативных запретов, с которыми мы выросли, – продолжает она. – Например, я запущу посудомоечную машину после нашего ужина безо всякого чувства вины. В доме, где я выросла, как и во всех ортодоксальных домах, в Шаббат нельзя было использовать электричество, включать любые механические устройства или выполнять любую работу. Так что я не соблюдаю его в самом строгом смысле, но Шаббат всегда имел для меня глубокое значение. Я зажигаю свечи и читаю молитвы над вином и хлебом каждый пятничный вечер, даже если я совсем одна, что случается довольно часто.

Я мысленно делаю заметку вернуться к этой теме ее одиночества. Была ли она когда-нибудь замужем? Жила ли она с кем-нибудь? Есть ли сейчас в ее жизни кто-нибудь? Но прежде, чем я доберусь до сути всего этого, мне необходимо разобраться в ее отношениях кое с кем еще. Мне необходимо разобраться в ее отношениях с Мужчиной наверху.

– Я не понимаю, – говорю я. – Ты сказала, что ты агностик. Это значит, что ты не знаешь, существует ли Бог, так ведь? Тогда почему ты заморачиваешься и молишься Ему каждый пятничный вечер?

– Чтение этих молитв для меня больше традиция, чем религия. Я делаю так, потому что евреи так делают. Это часть иудейской традиции. А традиции дают мне чувство моего места в мире. Это определяет меня. Существует Бог или нет, для меня в конечном счете не так важно, я думаю. Я прожила моменты по обе стороны, моменты, когда Бога нигде не было, и моменты, когда Бог был так близок, что я могла практически дотронуться до Него, протянув руку.

Она наливает мне немного вина, даже не спросив, буду ли я. Благодаря этому я чувствую себя взрослой, словно мы две подруги, болтающие и наслаждающиеся едой. Словно мы не взрослый и ребенок. Словно мы не мать и дочь.

– Тогда расскажи мне о своей семье. Чем дальше в прошлое, тем лучше. Но только подожди минутку, – говорю я, поднимаясь со своего места. – Мне нужен мой блокнот.

Она рассказывает мне о своих прадедушках и прабабушках в России, а также дедушках и бабушках, приехавших в Америку в возрасте двадцати лет. О Мордехае как о маленьком мальчике и о Ханне как о маленькой девочке. Я заполняю заметками пять страниц. Уже довольно поздно. Я пьяна от вина. Субботние свечи почти догорели, но я все еще смотрю на них как зачарованная – не могу оторвать от них взгляд, пока наконец левая не гаснет, испустив высокий шлейф черного дыма, возвращая меня в реальность. Теперь я задаю вопросы о ее родителях, братьях и сестрах. Где они?

Чем они занимаются?

Ривка зевает и трет глаза. Она вытягивает руки над головой:

– Может, отложим все это до завтрака, если ты не возражаешь? Если помнишь, у меня шесть братьев и сестер. Рассказывать придется долго. Многое случилось… – Она смотрит на едва мерцающее пламя оставшейся свечи. – Моя мама умерла пять лет назад.

– Мне жаль, – говорю я, и мне на самом деле жаль. Я знаю о Ханне не так много, но чувствую, что она бы мне понравилась. А ее больше нет. Она никогда не станет чем-то большим, чем одним из героев истории – моей истории.

Я встаю и уношу последние тарелки на кухню. Ривка все еще сидит за столом.

– Ну, – говорю я, – я, наверно, пойду спать.

Она поднимает на меня взгляд:

– Симона?

– Да?

– Хочу попросить тебя об услуге, – говорит она. У нее печальный взгляд. Извиняющийся. Она слегка нервничает. – Я пропустила одно благословление. Мне всегда хотелось его прочитать, но никогда не было такой возможности, а сегодня я могла бы сделать это, с твоего разрешения.

Я просто смотрю на нее, ожидая продолжения.

– Есть благословление, которое читают между свечами и вином. Благословение, которое читают над своим ребенком. Я всегда хотела прочитать это благословение, благословить тебя. Я думала об этом каждый Шаббат, с тех пор как ты родилась. Можно?

– Конечно, – говорю я.

Она встает, подходит ко мне и кладет руки мне на голову. Я чувствую их тепло и приятную тяжесть. Она закрывает глаза. Я закрываю свои и чувствую, как все люди, все прошлое, все медленно раскрывающиеся тайны проносятся сквозь меня. Я делаю глубокий вдох. Ривка начинает шептать на том непонятном языке, который я уже слышала столько раз за этот вечер, на языке, который начинает казаться мне знакомым.

 

Часть четырнадцатая

Я всегда сплю беспокойно. Часто, просыпаясь, я обнаруживаю свои подушки на полу, а простыни сбившимися вокруг моих лодыжек, и иногда моя голова оказывается там, где были ноги, после того как я выключила свет. Но сегодня утром, когда я просыпаюсь, моя голова лежит на подушках, и накрахмаленные простыни все еще идеально подоткнуты под матрас. Кажется, даже из прически не выбился ни один волосок. Может, дело в вине. Или в свежем морском воздухе. А может, дело в благословении Ривки. Что бы там ни было, я чувствую себя отдохнувшей, мой ум ясен, я счастлива, что я здесь, и счастлива, что жива.

Когда я нахожу Ривку сидящей на кухне, она выглядит так, словно проснулась в сбившихся простынях и с подушками на полу, если она вообще спала. Она сидит, сгорбившись над кружкой кофе. Вокруг ее глаз темные круги, а лицо выглядит осунувшимся и бледным.

– Доброе утро, – говорю я.

Она слабо улыбается:

– Хорошо спала?

– Отлично. А ты?

– Не очень.

– Жаль, – говорю я. – Интересно, почему?

Она проводит руками по волосам:

– Симона, мне надо кое-что тебе рассказать. – Она вытягивает ногу под кухонным столом и выдвигает стул напротив себя. Жестом приглашает меня сесть.

Я стою там, где стою, в дверном проеме. Лихорадочно соображаю. Все выглядит так, словно это тот момент, когда ты знаешь, что всего несколько секунд отделяют тебя, находящегося в состоянии блаженного неведения, от каких-то новых знаний, которые изменят тебя навсегда. И эти секунды тянутся очень медленно. Тик. Так. Тик. Так. Но что такого Ривка может мне сказать? Что меня удочерили? Что она моя мать? Может, она собирается сказать, что она не та, кто я думаю, что она не моя мать. Подождите минутку. Что-то случилось дома? Все ли в порядке с моей семьей? Что-то случилось с мамой, папой или Джейком? Нет, такого быть не может. Я бы услышала звонок телефона.

Я уже это проходила. У меня было достаточно таких моментов, таких разговоров за мою жизнь. И я все еще стою в дверном проходе, когда на меня находит оз арение. В не запно все обретает смысл. Почему она нашла меня именно сейчас? Почему мои родители так настаивали, чтобы я познакомилась с ней именно сейчас?

– Ты больна, верно?

Она смотрит вниз и изучает свою кружку с кофе. Я даже не нуждаюсь в ответе на свой вопрос, но она все равно отвечает.

– Да, – говорит она. – Я больна.

Я действительно не знаю, что чувствую. Чувствую ли я себя обманутой? С чего вдруг мне чувствовать себя обманутой? Ведь она никогда мне не лгала. Я очень долго не была с ней знакома, и с учетом всего происходящего она рассказывает мне все как есть. Грустно ли мне? Как я только что сказала, я очень долго не была с ней знакома, так что насколько грустной может быть мысль о том, что я ее потеряю? Я прожила всю свою жизнь без нее. И все же я чувствую нечто, удерживающее меня от того, чтобы занять место за кухонным столом напротив нее.

Я разворачиваюсь, возвращаюсь в комнату для гостей и начинаю собирать вещи, комкая одежду и запихивая все в сумку. Закрываю ее и кидаю на стол рядом с рюкзаком. Кровать едва ли нуждается в том, чтобы ее заправляли, ведь я спала так беспробудно, но вместо того, чтобы разгладить складки, я зачем-то сдираю простыни. Кидаю подушки через всю комнату. Отбрасываю одеяло, и оно сбивает прикроватную лампу на пол. Я злюсь. Вот что я чувствую. Я чувствую себя разъяренной, не бесчувственной. Почему моя жизнь как будто все время становится все более и более сложной? У меня наконец появилось ощущение, что я нашла какое-то решение. Залечила что-то. Позволила свету проникнуть в самую темную часть меня.

А теперь это.

Я врываюсь на кухню. Ривка сидит там же, где и сидела. Она выглядит такой уставшей, грустной и уже намного менее красивой, так что я несколько утрачиваю напор, направивший меня сюда. Когда я начинаю говорить, мне кажется, что я сейчас закричу, но вместо этого мой голос похож на ломающийся голос мальчика-подростка:

– Для чего нужно было так заморачиваться?

Зачем ты хотела встретиться со мной?

Она открывает рот, словно собираясь ответить, но потом снова закрывает его.

– Тебе не кажется, что это эгоистично с твоей стороны? – спрашиваю я ее. – Я понимаю, что тебе, наверно, захотелось связать концы. . или как-то завершить все. . или что там люди делают в подобной ситуации, но задумывалась ли ты о том, каково будет мне?

– Конечно, Симона. Ты все, о чем я думала. Поверь, мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Чтобы это случилось не сейчас. Но я не хотела, чтобы в твоей жизни наступил момент, когда бы ты захотела узнать обо мне, узнать о твоем прошлом, а потом узнала бы, что меня больше нет, чтобы ответить на твои вопросы. Может, ты вообще не стала бы искать меня – не знаю. Но я не хотела так рисковать. Это твоя возможность, Симона. Единственная возможность, которая у тебя будет. И мне жаль, если она представилась тебе раньше, чем ты была к ней готова.

Я подхожу к пустому стулу и сажусь. Быстро проверяю себя. Чувствую себя обманутой? Нет. Злой? Немного, но я с трудом цепляюсь за это чувство, потому что не уверена, на кого или на что мне нужно злиться. На Ривку? На судьбу? На Бога? На современную медицину? Кроме того, вас может удивить, сколько удовлетворения может принести сбитая лампа. Когда уже ничего не помогает, перенесите свою злость на неодушевленные объекты. Грустно ли мне? Да. Посмотрите на Ривку. Она так молода, и под этим обеспокоенным выражением лица и темными кругами, являющимися следствием бессонной ночи, она полна сил и красива. Как она может быть больной?

– Как сильно ты больна?

– Очень.

– О.

Когда я смотрю на нее, сидящую здесь, в голове у меня всплывает наш первый разговор по телефону, и я думаю о том, как я старалась представить ее, где она находится, как выглядит ее кухня, а теперь она тут, сидит за своим кухонным столом, вероятно, там же, где сидела, когда я была на другом конце телефона. Стены выкрашены в бледно-голубой цвет. Маленькие кактусы в горшочках выстроены в ряд на полке над раковиной. Я смотрю в кухонное окно и вижу, что оно выходит на юг, на длинную сельскую дорогу, вдоль которой растут деревья.

– Ты была права, подтолкнув меня, – говорю я. – Не знаю, когда конкретно это бы случилось, но уверена, что однажды я бы начала тебя искать.

Я бы не смогла избегать тебя вечно.

– Я должна признаться, Симона, что сделала это не только ради тебя. Ты была права. Я эгоистка. Я действительно хотела познакомиться с тобой. Для себя. Ради себя. И я так рада, что сделала это. – Она делает движение, словно готова взять меня за руку, но потом как будто передумывает. – Можно мы теперь оставим всю эту нездоровую дребедень и хорошенько позавтракаем? У меня есть любимая закусочная, и я хочу тебя туда сводить.

Закусочная называется «Терновый куст», и наша официантка – потрясающая пожилая женщина в розовой форме, с сумасшедшими синими тенями, с именным беджиком, на котором написано «Долорес», и голосом Мардж Симпсон. Когда я заказываю яичницу с тостом, она кричит на меня – в смысле, реально кричит – «С мясом!» без намека на вопросительную интонацию, и мы с Ривкой обе хихикаем.

Кофе отвратителен, апельсиновый сок жидковат, а прилавок липкий, но мне безумно нравится это место. Все здесь выглядят так, будто они завтракают тут каждое утро именно в это время, сидя именно на своем месте, и и едят ту же самую еду.

– Почему у тебя нет их фотографий? – спрашиваю я.

Я осмотрела весь ее дом. Каждую стену, каждую поверхность в каждой комнате. Я даже прокралась в комнату Ривки, когда она ушла на улицу за дровами для камина. Я не смогла найти ни одной фотографии.

Она на минуту задумывается:

– А-а. . Ты имеешь в виду мою семью. У меня есть их фотографии, но я храню их в комоде. Это слишком тяжело для меня – иметь их на виду и все время смотреть на них.

– Почему? Что случилось?

– На это нет простого ответа.

– Мне не нужны простые ответы.

– Полагаю, ты могла бы сказать, что я потеряла веру. В Бога, в этот образ жизни, в своего отца, во все. И когда мне нужны были перемены, когда мне нужно было найти свой собственный путь и свои собственные ответы, в их жизнях для меня не осталось места.

– Ни для кого? Как насчет твоих братьев и сестер? Как насчет Ханны?

Когда Долорес подходит к нам с кофейником, чтобы долить кофе, Ривка жестом отказывается.

– Я стала изгоем для всех, кроме моей матери. Они все относятся ко мне по-другому, словно я незнакомка. Словно я ненормальная. Но, по крайней мере, они все еще разговаривают со мной. Только мой брат Ефраим полностью вычеркнул меня. Он вообще провел по мне шиву. Даже Мордехай такого не делал.

– Что это значит?

– Извини. Верно. Иногда я забываю, что не все были хасидами в прошлой жизни. Шива – это то, что делается, когда кто-то в семье умирает. Это траурный ритуал. Ефраим – фанатик. Когда я оставила общину и их образ жизни, он объявил, что я умерла для него.

– Звучит радикально.

– Можно и так сказать.

– А что сделал Мордехай?

– Он недалеко ушел от проведения шивы. Он едва говорит или смотрит на меня, когда я приезжаю. Вот что забавно – на мой уход у него была гораздо более неадекватная реакция, чем на мою беременность.

– Подожди-ка. Я думала, Мордехай не знал, что ты была беременна. Я думала, Ханна помогла тебе скрыть это от него.

– Она действительно помогла мне, и мы скрыли это. Мы никогда не говорили об этом. Ни единожды. Но я знаю, что он знал. Я просто знаю. Он решил закрыть на это глаза. И думаю, я ему этого так и не простила. В конечном счете, думаю, вероятно, из-за этого я и ушла. Потому что мне нужен был отец, особенно в такое время, а он не мог быть мне отцом. Он всегда был просто реббе.

Я не хочу спорить с ней и совершенно точно не хочу занимать позицию защиты Мордехая, потому что не знаю его, а то, что я о нем слышала, не позволяет мне считать его кем-то достойным моей защиты, но мне кажется, что логика Ривки по этому вопросу несколько ошибочна. Если бы Мордехай на самом деле был просто реббе, он бы не закрыл глаза на все это. Он бы выгнал Ривку из дому. Он бы отказался от нее. Он бы сделал все, чего боялась Ривка, когда она обратилась за помощью к моей матери.

Долорес приносит наши тарелки с таким видом, словно это причиняет ей массу неудобств. У меня все еще нет вилки, но Ривка не дожидается меня. Она жадно ест. И я благодарна ей за это. Она чувствует себя достаточно комфортно в моем присутствии, чтобы не следить за своими манерами. Разве я ждала бы, пока Клео принесут вилку, если бы мы вместе завтракали в закусочной? Да ни за что. Я смотрю, как Ривка поглощает оладьи, словно крайне голодный и вполне здоровый человек. Как она может быть больной? Больные люди так оладьи не едят. Мне хочется спросить, что с ней. Чем она больна? Как долго ей осталось жить? Но я сомневаюсь, что подобные вопросы стоит задавать человеку, который с таким удовольствием ест оладьи.

Так что мы разговариваем ни о чем. Мы говорим обо всем, кроме того, что находится прямо на столе между нами. Я рассказываю ей о школе, своих друзьях и даже о своей влюбленности в Зака. А потом использую Зака, чтобы плавно перейти к вопросу, есть ли у нее парень. Она отвечает «нет» без каких-либо пояснений. Я также спрашиваю, была ли она когда- нибудь замужем, и она го – ворит:

– О боже, нет. – Потом она, кажется, осознает, что ее ответы слишком куцые, и добавляет: – Я всегда представляла себе, что выйду замуж лет в сорок. Полагаю, это была реакция на мою мать и наблюдение за жизнью женщины, которая вышла замуж прежде, чем узнала что-либо о себе. – Она медленно помешивает свой остывший кофе. Поднимает взгляд на меня:. – Но я хочу, чтобы ты знала, что у меня было много хороших отношений после тех, первых, с Джо, и некоторые даже закончились хорошо, перейдя в длительную дружбу.

– Полагаю, все романы в старшей школе обречены на катастрофу.

– У тебя все будет по-другому, – говорит она. – Ты кажешься гораздо более уравновешенной, чем я была когда-либо. Гораздо более уверенной в себе. Гораздо более сильной. Тебе должно гораздо больше везти с парнями, чем мне.

– А ты не думаешь, что нужна определенная сила, чтобы бросить все, что знаешь, и всех, кого любишь, чтобы самостоятельно открыть для себя жизнь? Не думаю, что я могла бы это сделать. И что касается моей удачи в отношениях с парнями, как-нибудь, когда мы не будем завтракать, напомни мне рассказать мою историю о поцелуях-и-рвоте, сделавшую меня знаменитой в нашей школе.

Хотя я протестую, Ривка не позволяет мне заплатить за завтрак. Она говорит, что для пляжной фотографии выдался отличный год, и в особенности для нее. Так что я выпускаю счет из рук и позволяю ей со стуком выложить колоссальную сумму в размере $9.49.

На обратном пути к ней домой я смотрю в окно. Здесь необычайно красиво. Я могу понять не только почему Ривка решила жить здесь, но и почему она выбрала этот пейзаж в качестве основы для своей работы.

– Надеюсь, я предоставила тебе достаточно информации, – говорит она, когда мы заезжаем во двор. – Знаю, нам надо поговорить еще кое о чем, о том, что отнимет время у саги Левинов.

Это единственное упоминание ее болезни, сделанное кем-либо из нас после утреннего разговора. И снова у меня появляется чувство, что надо что-то об этом сказать, но я просто не могу.

– Я рассчитываю на тебя, чтобы узнать побольше в следующий раз.

– Я рассчитываю на тебя, что ты будешь рассчитывать на меня Я загружаю машину, пока Ривка готовит мне сэндвич с грудинкой в дорогу. Она также кладет немного винограда, миндаля и имбирное печенье. Хоть кто-нибудь понимает, что за двухчасовую поездку я не умру с голоду? Что мне будет достаточно пластинки жевательной резинки? Ривка заглядывает в окна «субару», словно пытаясь убедиться, что никто не едет со мной зайцем, автостопом бесплатно отправляясь на север. Я осматриваю ее дом и участок, последний раз вдыхаю запах сосен, соленого воздуха и древесного дыма, поднимающегося из труб, которых я не вижу, но знаю, что они где-то недалеко. Возникает неловкая пауза, а потом Ривка наклоняется и обнимает меня, а я похлопываю ее по спине со слегка чрезмерным усилием. Она отодвигается. Протягивает руку и быстро дотрагивается до моей щеки:

– Поезжай аккуратно.

Я протискиваюсь за руль и просто сижу там. Смотрю, как Ривка поднимается по ступенькам крыльца. Она не оглядывается. Я вижу, как она закрывает за собой большую деревянную дверь. Вижу ее очертания, когда она проходит мимо переднего окна. Я пристегиваю ремень и поправляю зеркало заднего вида. Но прежде чем завести машину и отправиться в обратный путь домой к своей семье и своей жизни, я выполняю свое обещание: достаю телефон и звоню маме.

 

Часть пятнадцатая

Прежде чем школа отпускает учеников на зимние каникулы, происходит два больших события: Студенческий союз атеистов выгоняют со школьного двора и Дариус целует на вечеринке другую девушку. Безусловно, для Клео одно из событий намного важнее другого. Я не уверена, что она вообще помнит, что я член ССА, и ее определенно не волнует, сможет ли эта группа встречаться на территории школы или нет, особенно в свете ее нынешней драмы. Но в любом случае оба события происходят прямо перед тем, как школа распускает всех на зимние каникулы.

Давайте сначала рассмотрим удаление ССА с территории школы.

Злобная Сучка сдержала свое слово. Оказалось, что она была избрана в школьный совет в ноябре единодушным голосованием. Приходится задуматься: А) кто эти трусы в школьном совете? и Б) неужели они не способны распознать Злобную Сучку? Ответы оказываются следующими: А) богатые родители с кучей денег и без ежедневной работы и Б) нет, не способны. В любом случае ее первым действием было выступление с предложением запретить Студенческому союзу атеистов собираться, проводить организационную часть или еще каким-либо образом сговариваться о выполнении дьявольской работы в пределах школьной территории Двенадцати Дубов. Как и на ее выборах, голосующие были единодушны.

Хайди сообщила нам новости на последнем собрании во вторник перед каникулами и предложила с января, после каникул, встречаться во «Френдлис» на Ридж-роуд, а с приходом весны можно будет собираться на улице. Мы все согласились раскошеливаться на колу, молочный коктейль, картошку фри или что-нибудь еще каждый вторник с целью выкупить себе право на несколько кабинок после обеда. Хайди сказала, что бороться нет смысла, что не стоит тратить на это время. Нам не победить.

После первоначального гнева и долгих дебатов с мамой я вынуждена была согласиться, что мы не только не выиграем эту битву, но и не должны выиграть эту битву. Школа на самом деле права. Если в школе принята политика, запрещающая религиозным группам встречаться на ее территории, а это хорошая обоснованная политика, то организация, исповедующая определенный взгляд на религию, такая как ССА, не должна пользоваться привилегиями. Это как с городской печатью. Из – за того, что на городской печати изображен крест, символ христианской веры, и отсутствуют прочие религиозные символы, получается, будто город одобряет и превозносит христианство. Если Академия Двенадцати Дубов запрещает всем религиозным группам встречаться на территории школы, но позволяет делать это студентам-атеистам, получается, будто школа одобряет и превозносит атеизм.

Я жалею только о том, что это решение не было принято раньше, а стало следствием мстительных действий торжествующей и всесильной Злобной Сучки. Я ей не соперница. Она постоянно побеждает меня.

А теперь о Дариусе и той другой девушке. Само действие, поцелуй, произошло еще в ноябре на выходных по поводу Дня благодарения, когда Клео грелась на солнце у отцовского бассейна в Скоттсдейле. Удивительным образом прошло почти три с половиной недели, прежде чем Клео об этом узнала. Из-за такого опоздания для Клео ситуация стала еще хуже, потому что она убеждена, что все знали о произошедшем несколько недель, и все говорили о ней, жалели ее и смеялись над ней за ее спиной.

Имя другой девушки – Ванесса. К счастью для нее, она не ходит в Двенадцать Дубов, потому что гнев Клео, что довольно странно, в большей мере направлен против Ванессы, а не против Дариуса. Если бы Клео встретилась с Ванессой лицом к лицу, то от души наваляла бы ей. По крайней мере, она постоянно об этом говорит. Я сказала Клео, что думаю, что она определенно победила бы в столкновении с Ванессой, ведь ей пришлось бы всего лишь запустить торпеды, маскирующиеся под ее груди. Так я узнала, что бывают времена, когда даже хорошая шутка про груди не работает. Она лишь разозлила ее.

Так Сага о Клео и Дариусе зависла на краю отвесной скалы. Она не решила, что с ним делать. Защита Дариуса была именно такой, какую можно себе представить: что он был на вечеринке, он был пьян, не мог ясно соображать, она сама полезла к нему, он мог бы зайти и дальше, но остановился. Не знаю, с чего он взял, что это дополнение насчет того, что он остановился, зачтется ему в разговоре с Клео, но, полагаю, парни вообще довольно глуповаты. Особенно Дариус. Сколько раз за выходные по поводу Дня благодарения Клео говорила мне, что скучает по нему? Я знаю, что она чувствует себя дурой, потому что он, очевидно, скучал по ней недостаточно сильно, чтобы держаться подальше от вечеринок и поцелуев с другими девушками.

Я была удивлена и шокирована тем, что Дариус буквально из кожи вон лез, чтобы загладить свою вину перед Клео. Я даже видела, как он держал ее за руки на перемене. Если бы вы спросили меня, я бы предположила, что он воспользуется этой возможностью, чтобы избавиться от оков, но вместо этого он, кажется, на самом деле беспокоится, что она с ним порвет. Не настолько беспокоится, чтобы не таскаться по школе весь день с самодовольным выражением лица, однако он подкараулил меня после школы, когда никого не было рядом, и, знаю, это звучит безумно, но он выглядел так, будто вот-вот заплачет. Я могла бы рассказать об этом Клео. Могла бы рассказать, что Дариус подошел ко мне, чтобы попросить совета о том, что ему делать, сказал, что знает, что я знаю ее лучше, чем кто-либо, и не могла бы я, пожалуйста, помочь ему, но по какой-то причине я решила не говорить Клео обо всем этом. Я не рассказала ей, так как думаю, что ей следует расстаться с ним. Его поцелуй с Ванессой только лишь подтвердил все мои прогнозы касательно того, каким парнем будет Дариус, и я не верю, что эта другая сторона Дариуса – настоящая.

А потом Клео появляется у меня на пороге примерно через неделю после того, как она узнала про поцелуй, с широкой улыбкой на лице и хлопьями снега в волосах после небольшого снегопада, идущего весь день. Она выглядит так, словно готова запеть.

– Он сказал, что любит меня.

– Что?

– То, что слышала.

Я хватаю ее за руку и затягиваю в дом, мы готовим себе шоколадное молоко и идем с двумя стаканами на чердак.

– Он любит меня. Он так сказал. И ты не поверишь, но он даже заплакал. Он сказал: «Я люблю тебя, Клео». И потом заплакал.

– Да ладно, – говорю я. – Боже, Клео. Я думала, что никому больше нет дела до любви и влюбленности. Что любовь больше не имеет никакого значения.

Клео выглядит слегка задетой. Я уверена, она ожидала от меня не такой реакции. Мы сидим на кровати, попивая шоколадное молоко, словно на фотографии пятидесятых годов. Просто две старшеклассницы, разговаривающие о мальчиках и любви. Нам не хватает только коротких юбок и белых гольфов. Знаю, мне полагается сказать: «Ого, тебе так повезло!» или «Это так клево!», а вместо этого я бросаю ей в лицо бессердечные слова о том, что никому больше нет дела до любви. Я задумываюсь о том, как это прозвучало. Я выгляжу как завистливая подруга, у которой нет парня. Как завистливая подруга, у которой никогда не было парня, который мог бы сказать ей, что любит ее.

– И что ты ответила?

– Что тоже люблю его. И так и есть. Думаю, что в конечном счете это было хорошо для нас. Что ему нужен был этот опыт, нужно было поцеловать ту шлюшку на вечеринке, чтобы он проснулся и понял, что любит меня.

Клео выглядит такой счастливой, сидя тут с усами от шоколадного молока. Она выглядит такой счастливой, что мне сложно сохранять свой скептицизм или даже зависть. В конце концов, это не я сказала, что любовь не имеет значения, и я счастлива узнать, что эра антилюбви закончилась. Я лишь надеюсь, что Дариус знает, как ему повезло.

Я решаю отметить этот день, чтобы запомнить Клео и то, как она выглядит в этот момент, я собираюсь сделать для нее футболку в коричневом цвете с белыми буквами спереди: ЕСТЬ ШОКО – ЛАДНОЕ МОЛОКО?

* * *

Мы не семья лыжников. Мы не ездим на тропические острова. И мы точно не ездим в Диснейленд. Мы слоняемся по дому все зимние каникулы, спим допоздна, ходим в кино, слишком много едим и вообще ничем не занимаемся. Не только я и Джейк. Папа не уединяется в своем кабинете, чтобы поработать, потому что, полагаю, никто не настроен рассматривать политические карикатуры, когда в город приезжает Санта-Клаус. Или, возможно, ему просто нравится проводить время дома с мамой. В любом случае до Рождества остается еще неделя, а мы говорим о нем за сегодняшним ужином по большей части потому, что папа зациклился на том, чтобы приготовить гуся, и пытается заручиться нашей поддержкой. Папа в своем репертуаре – говорит об одной еде, пока мы поглощаем другую.

Потом мама разворачивает свою салфетку, смотрит на меня и спрашивает:

– Почему бы тебе не пригласить к нам Ривку? – Я не думаю, что она празднует Рождество, мам. Возможно, для нее это будет противоестественно.

– А почему она не празднует Рождество? – спрашивает мой медленно соображающий братец.

– Потому что она еврейка, идиот.

– И что?

Я смотрю на маму:

– Можешь объяснить ему?

Думаю, Джейк чувствует, что ему пытаются заткнуть рот, так что пытается опередить нас:

– Все празднуют Рождество. Это американская традиция. Как четвертое июля. Я реально сомневаюсь, что для нее это будет противоестественно. Вот гусь – другое дело, но Рождество? Что противоестественного в Рождестве?

– В Рождестве противоестественно то, что это не еврейский праздник. Это христианский праздник. Это Рождество Христа. А Ривка исповедует иудаизм. – Я произношу все это медленно.

– Ладно, если это христианский праздник, почему мы его празднуем?

Он меня подловил. Как бы мне хотелось стереть с его лица эту широкую самодовольную улыбку.

Папа пытается спасти меня. Он поворачивается к Джейку и говорит:

– Рождество – праздник с христианскими корнями, но со временем он эволюционировал в светский праздник для многих людей вроде нас. Мы можем праздновать Рождество так, как мы это делаем, с елкой и подарками, и на этом все, и оно не выглядит как религиозный праздник. Но, думаю, Симона говорит о том, что для кого-то, кто придерживается строгой религиозной традиции, отличной от христианской, Рождество является чужим праздником.

Я уклончиво киваю. Я всегда любила Рождество.

Я люблю, как пахнет дом, когда в нем стоит ель. Люблю рождественские носки со всякой мелочью, которую мама в них накладывает. Люблю подметальщика звезд на вершине елки – древнюю тряпичную куклу в виде маленького мальчика в зеленом комбинезоне, держащего метлу, за которой тянется вереница звезд. Мне даже нравится глупая шапка Санты, которую папа надевает каждое рождественское утро, раздавая подарки. Рождество всегда было семейным праздником, как и День благодарения. Но теперь, размышляя о том, как из этого дня исключается кто-то вроде Ривки, я осознаю, что сколько бы светских символов ты ни принял и от скольких бы религиозных символов ты ни отказался, невозможно сбежать от того факта, что Рождество – это праздник для людей-христиан.

Мама встает из-за стола и возвращается с календарем:

– В этом году Ханука совпадает с Рождеством. Мы могли бы пригласить Ривку и отметить и то и другое.

Я не уверена, как эта идея может разрешить мой внезапный кризис веры из-за праздника. Как могу я, открыто заявившая о своих атеистических убеждениях, отмечать праздник, посвященный рождению Христа? Но, по крайней мере, мамино предложение решает проблему, как пригласить к нам Ривку, а мне хотелось бы это сделать.

Когда я звоню Ривке, чтобы узнать, не захочет ли она приехать, она смеется над тем, как я спотыкаюсь на каждом слове.

– Когда мы празднуем Рождество, мы не то чтобы всю ночь сидим и восхваляем Иисуса. Но мы обычно включаем рождественские гимны на стерео, хотя слова для нас особо ничего не значат. И мы наряжаем рождественскую елку. Но мы можем отпраздновать и Хануку, и я хочу, чтобы ты приехала и тебе было комфортно, не хочу, чтобы ты чувствовала себя за бортом.

– Симона, пожалуйста, не беспокойся об этом. Я приеду с удовольствием. Но не могла бы ты объяснить мне, что такое рождественская елка?

– Что? Ты не знаешь, что такое рождественская елка?

– Знаю, конечно. Просто подкалываю тебя.

– Рада, что тебе доставляет удовольствие то, как мне неудобно из-за всего этого.

– Почему тебе из-за всего этого неудобно? – спрашивает она. – Ты не должна извиняться за традиции своей семьи. Почему вы не должны праздновать Рождество?

– Потому что мы не настоящие христиане.

– Не думаю, что нужно быть практикующим христианином, чтобы отмечать этот праздник, но, опять же, я в этом не эксперт. Единственное, что мне кажется противоестественным, это когда евреи празднуют Рождество, и поверь мне, многие из них это делают. Но я не вижу проблемы в том, чтобы отметить Рождество с людьми, которые не являются евреями.

Потом я спрашиваю ее о том, что постоянно крутилось у меня в голове с той ночи в Уэллфлите, о чем я задумалась во время Шаббата.

– А я не еврейка? – спрашиваю я. – Я тут немного почитала про иудаизм и узнала, что все дети, рожденные от матери-еврейки, автоматически становятся евреями.

Я слышу, как Ривка меняет свою позицию. Возможно, она встает из-за обеденного стола и садится на один из уютных диванчиков у камина.

– Строго говоря, да, думаю, что ты еврейка. Но я знала, когда отдавала тебя Эльзи и Винсу, что тебя не будут растить как еврейку. И хотя это было тяжело, особенно для моей матери, мы также знали, что они будут чудесными, любящими родителями, и для нас это было важнее всего остального.

– Вообще-то ты не ответила на мой вопрос.

– О, думаю, ответила. Еще раз, да, по строжайшим еврейским канонам ты считаешься еврейкой, так как тебя родила еврейка. Если ты захочешь переехать в Израиль, ты автоматически получишь гражданство. Если бы Гитлер был жив, он бы без промедлений отправил тебя в концентрационный лагерь. Но я думаю, чтобы говорить о том, еврейка ты или нет, недостаточно одного факта рождения в еврейской семье. Думаю, здесь важнее выбор, который ты делаешь. Думаю, здесь имеет значение то, как ты сама относишься к истории, ритуалам, традициям и культуре иудаизма.

Ладно, я никак не отношусь ни к чему из этого, так что, полагаю, Ривка имеет в виду, что на самом деле я не еврейка. И для меня это отлично. Но мы собираемся отметить Хануку у нас дома в этом году, и у меня только недавно был мой первый Шаббат, так что я не знаю, может, все начинает меняться.

И все-таки. О Ривке. О ее болезни. О том, насколько она больна на самом деле и сколько ей осталось жить.

У Ривки рак яичника.

Я узнала это от мамы. Я не смогла собраться с духом и поговорить с Ривкой об этом напрямую и переживаю, что она воспринимает это так, будто мне нет до нее дела, но что я могу поделать? Я трусиха. Так что вместо этого я пошла к моей маме, чтобы узнать все, о чем я не могу заставить себя спросить у Ривки.

Научное название ее заболевания – эпителиальная карцинома яичника. И с ней все плохо. Ривка прошла несколько курсов интенсивной терапии, и стало ясно, что ничего не помогает. Хотя сейчас кажется, что с ней все в порядке, хотя она выглядит молодой, энергичной и красивой, она умирает.

Это ужасно. Это неправильно. И хотя то, что я собираюсь сказать, постыдно, это все же правда: я не могу прекратить думать о том, что у меня тоже может развиться рак. У меня может развиться рак, потому что Ривка моя мать и я ее дочь, а разве это не передается по наследству? У меня глаза Ривки. У меня ее голос. Она левша. У нас обеих чувствительная кожа. Оказалось, что у нас обеих аллергия на грецкие орехи. Могу ли я заболеть раком?

И потом, есть вопрос насчет Ханны. Ривка сказала, что она умерла пять лет назад. Ханна не была пожилой женщиной пять лет назад. Но мама рассказывает мне, что Ханна умерла от аневризмы сосудов головного мозга, а не от рака яичника. На самом деле я не уверена, должна ли эта информация успокоить меня или же, наоборот, мне стоит начать беспокоиться, что я могу умереть от аневризмы сосудов головного мозга или рака яичников, смотря что настигнет меня раньше.

Мама немного изучила информацию и о том и о другом и говорит, что хотя для меня риск заболеть раком яичника или получить аневризму сосудов головного мозга выше, чем в среднем для остальных людей, эта вероятность все равно крайне мала.

Я не могу не думать о преимуществах моей прежней жизни. Преимуществах жизни в неведении. Преимуществах иметь голый, одинокий ствол фамильного древа, а не дерево, на котором день ото дня становится все больше листьев и ветвей.

 

Часть шестнадцатая

Погода на улице ужасная. И если бы папа послушался маму и вызвал специалиста, чтобы починить наш дымоход, а не стал делать это сам, у нас был бы огонь, который был бы так восхитителен. Но папа упрям, и для поддержания тепла в доме мы можем пользоваться лишь масляной горелкой в подвале. Ривка приезжает как раз вовремя. Всего через десять минут после того, как она паркует машину позади «субару» у нас во дворе, начинается сильный снегопад, снег валит стеной в виде быстро движущихся белых конфетти. Дома пахнет гусем. Я уверена, что вы понятия не имеете, как пахнет гусь, и ненавижу пользоваться клише, но он пахнет как курица.

Я должна сделать признание. Я ездила в Органический Оазис за чашкой кофе без добавок каждое утро на протяжении первой недели зимних каникул. Каждое утро мое сердце начинало биться с утроенной скоростью, когда я входила и видела Зака за прилавком. Полагаю, что это настолько же полезно, как ходить в спортзал и выполнять кардиоупражнения. Я не могу избавиться от голоса Клео в своей голове. Я не хочу, чтобы Зак узнал, что я прихожу сюда за кофе, потому что его волосы стали лохматее, а щеки еще розовее этой зимой, из-за чего, в свою очередь, его глаза кажутся особенно зелеными за чудесными очками. Но, с другой стороны, я очень хочу казаться открытой, если он вдруг решит, что я его интересую. Это все слишком сложно, и я уверена, что лишь порчу все, но в некоторые из этих дней мы заговаривали, и, когда я не была слишком сконцентрирована на том, что он может думать обо мне, или на том, выгляжу ли я открытой или нет для того, что он, должно быть, обо мне думает, нам действительно было что сказать друг другу.

Я спросила Зака о Рождестве, празднует ли он его. Он сказал, а как же иначе, он празднует Рождество каждый год без исключений. Это семейная традиция. Каждое Рождество он со старшим братом и родителями ходит в кино на утренний сеанс, а потом в ресторан китайской еды «Ah Fong» на Стейт-стрит. Вот такое у Зака Рождество. Никакой елки. Никакого Санта-Клауса. Только кино и китайская лапша. Я спросила его, был ли он у кого-нибудь в гостях на Рождество, и если был, то было ли ему некомфортно? Он посмотрел на меня с усмешкой и спросил:

– Симона, ты приглашаешь меня к себе домой на Рождество?

Моему ледяному фасаду пришел конец. Я покраснела. Начала запинаться. А потом выпалила «Нет!» намного громче, чем хотела, и он сказал, что просто пошутил, а я рассказала ему все о ситуации с Ривкой, о том, что она приедет к нам домой на Рождество, и о том, как мне хочется быть уверенной, что ей комфортно, и он ответил что-то вроде: «Вау, какая интересная история».

Я очень сожалею о том, что выкрикнула это «Нет!», потому что хотя я и не приглашала его на Рождество и хотя мне бы не хотелось, чтобы он подумал, будто я приглашаю его на Рождество, я бы также не хотела, чтобы он подумал, будто я считаю приглашение Зака ко мне домой отвратительной идеей, а именно такое впечатление у него могло сложиться из-за того, как я выкрикнула «Нет!».

Итак, елка поставлена, и подметальщик звезд примостился на ее верхушке, обозревая огромную гору подарков. Как я уже упоминала, папин гусь в духовке, и мы слушаем музыку к старому специальному выпуску CBS «Рождество Чарли Брауна». Она меланхолична и красива и в то же время не слишком рождественская, так что, думаю, это хороший выбор для Ривки. Мама купила менору, а я заглянула в календарь и отметила, что сегодня шестая ночь Хануки, так что я уже поставила менору на полку над камином, над носками, с шестью свечами и еще одной посередине, с помощью которой зажигаются все остальные, она называется свечой шамеса (Я нашла это в Сети. Что люди делали до появления Интернета?), так что в сумме получается семь свечей.

Я слегка смущаюсь, когда Ривка достает из сумки свою собственную менору. Неужели она думала, что я забуду? Разве я не сказала ей, что сегодня мы будем праздновать Хануку? Неужто она думает, что я настолько несведуща в иудаизме, что не смогла бы узнать, что для празднования Хануки нужны менора и свечи? Когда я указываю ей на то, что у нас уже есть менора, она просто отвечает: «Отлично». А потом видит мое скептичное выражение лица.

– Эта менора принадлежала родителям моей матери. Они получили ее в качестве подарка на свадьбу. Я зажигаю ее каждую ночь Хануки, независимо от того, где нахожусь. – Она с гордостью смотрит на нее и кладет руку на мое плечо. – Знаешь, с менорами и Ханукой так – чем больше, тем веселее.

Я смотрю на ее менору, стоящую на каминной полке рядом с сияющей медной менорой, купленной моей мамой. Наша выглядит новой и безвкусной. Она кричит: Привет. Я Менора. Я знаю, что вы не евреи и никогда раньше мной не пользовались, но позвольте мне помочь вам отметить вашу самую первую Хануку! Менора Ривки отлита из чугуна и украшена прекрасным орнаментом из птиц и деревьев с фруктами. На ней видны нестираемые капли застывшего воска самых разных цветов, свидетельствующие о многих десятилетиях Хануки. Ривка ставит семь свечей в свою менору, а затем делает несколько шагов назад и с улыбкой осматривает каминную полку.

– Джейк, – говорит она, – ты не мог бы выйти на улицу и посмотреть, видно ли там три звезды? Когда на небе видно хотя бы три звезды, можно зажигать меноры.

Джейк хватает куртку и, кажется, просто счастлив выполнить это задание, словно он самый подходящий кандидат для выполнения подобной работы. Думаю, Джейк чувствует себя немного за бортом из-за всей этой возни с Ханукой и потому рад исполнить роль, которая принадлежит только ему.

Это тихий канун Рождества. Иногда к нам приезжают родственники. Мои тетя, дядя и кузины из Сэг-Харбора. Моя тетя из Калифорнии. Моя бабушка тоже приезжала, но она умерла три года назад. Часто к нам присоединяются Джулз и Клео, но в этом году они решили остаться дома, и Дариус должен прийти на десерт, а это будет первый раз, когда он встретится лицом к лицу с Джулз после того судьбоносного дня в комнате Клео. Но сегодняшний вечер – шанс для Джулз и Дариуса начать все сначала, и Клео просто в восторге, что проведет канун Рождества со своим парнем. В прошлом году здесь был и Джеймс, и я снова пригласила его, но он решил провести вечер со своей семьей. В прошлом году он всех их ненавидел. В этом году, кажется, все наладилось. Они не особо обрадовались, когда он сообщил им о своей ориентации, но теперь, думаю, они понимают, что изменить это невозможно, и неважно, что они будут делать или что скажут делать ему, неважно, на скольких симпатичных девушек его отец укажет ему в ежегоднике Двенадцати Дубов. Так что у нас дома в этот канун Рождества, в шестую ночь Хануки, присутствует только моя малая семья. И Ривка.

Джейк возвращается домой. Его волосы белы от снега, и несколько снежинок даже застряли в его необычно длинных ресницах. Он трясет головой, и снег покрывает весь проход. Он вытирает нос рукавом куртки:

– Там ничего не видно. Какие там звезды, не видно даже дом напротив. Метель метет.

Ривка спешит к Джейку, снимает с него куртку и вешает на крючок в коридоре, словно встречает его в собственном доме. Он дует на свои руки, чтобы согреть их.

– Прости, Джейк. Я не подумала про снег. Я не хотела посылать тебя на улицу в такое ненастье.

– Да ничего страшного. Я люблю снежные бури. – Если звезд не видно, можно ли все равно зажечь менору? – спрашиваю я.

– Конечно можно. Я не думаю, что правило о трех звездах было взято из древнееврейских текстов или чего-то подобного; мы просто привыкли делать так у нас дома, когда я росла. Нам всегда так хотелось зажечь свечи, что нашим родителям пришлось придумать что-нибудь, чтобы мы не спрашивали каждые десять секунд, не пора ли.

Я иду на кухню за мамой и папой. Они заняты чем-то невероятно сложным и выглядят как два человека, с головой погруженных в свое дело. На плите три сковороды. Каждый держит по две лопатки. На мое запястье только что упала капля горячего масла, а я все еще стою в дверном проеме, так что могу лишь представить, какую боль им приходится испытывать, если они стоят всего в нескольких сантиметрах от плиты.

– Что здесь происходит? – спрашиваю я.

– Картофельные оладьи! – кричит папа, не отрывая взгляда от плиты. – Клади-клади картофельные оладьи.

Мама закатывает глаза. Очевидно, что за сегодняшний вечер он не впервые использует эту весьма избитую шутку. Я подхожу ближе и вижу, что в сковородках жарятся маленькие оладьи из тертого картофеля и на столе рядом с плитой их целая гора.

– Пора зажигать свечи Хануки.

– Это последняя партия! – все еще кричит папа, хотя я стою прямо рядом с ним. – Мы на финишной прямой. Подождите нас.

Спустя несколько минут мама с папой появляются из кухни с широкими улыбками на лицах, в фартуках, покрытых пятнами от масла. Мама выключает «Рождество Чарли Брауна», а также гирлянду на елке, словно избавляясь ото всех признаков Того Другого Праздника, пока мы концентрируемся на Хануке. Мы все смотрим на Ривку, словно воспитанники детского сада в ожидании, что воспитатель расскажет им о новом занятии.

Ривка протягивает мне книжечку спичек. Я улыбаюсь, когда вижу, что на ней напечатано: «Терновый куст». В руках она держит еще одну. Она смотрит на меня и кивает, и я понимаю, что это значит – я должна делать то же, что и она. Она зажигает среднюю свечу, которая, как мы уже знаем благодаря моему крутому интернет-исследованию, называется свечой шамеса, на своей красивой меноре. Я делаю то же самое с нашей новенькой сияющей менорой. Она гасит зажженную спичку резким движением кисти. Я делаю то же самое, но мне требуется три взмаха кистью, чтобы спичка наконец погасла. Затем она опять начинает петь своим мягким, низким, красивым голосом, берет свечу шамеса и от ее мерцающего пламени зажигает остальные шесть свечей. У папы есть ужасная привычка подпевать всему чему угодно, даже когда очевидно, что он никогда прежде не слышал эту песню, так что он начинает гудеть в тон Ривке, пока она поет на иврите, и почему-то сегодня это срабатывает. По нашему дому разливается музыка, красивая, душевная, меланхоличная музыка, не уступающая «Рождеству Чарли Брауна». Свечи зажжены, все четырнадцать. Их язычки пламени отражаются в зеркале над каминной полкой, так что четырнадцать горящих свечей превращаются в двадцать восемь. Ривка снова начинает петь, уже другую мелодию, и папа подпевает. Я не могу оторвать взгляда от свечей и их отражения в зеркале, от моего собственного отражения, в котором мое лицо словно окружено двадцатью восемью яркими, сияющими звездами.

Песня закончилась. Свечи горят. Ривка идет в коридор, где она, приехав, оставила свои сумки, и возвращается в гостиную с кучей всего:

– Подарки.

Она отдает маме с папой корзину с вином, дорого выглядящим оливковым маслом, консервами и баночками специй, и от вида всего этого у папы буквально текут слюнки. Она протягивает Джейку сверток, и он выглядит слегка смущенным, потому что, уверена, он ничего не приготовил для нее, но все же жадно рвет упаковку. Ривка связала Джейку полосатую шерстяную шапку-ушанку и такой же шарф. Они смотрятся на нем до невозможности мило; он вскакивает, осматривает себя в зеркале и кажется довольным. Потом Ривка передает мне мой подарок. Коробка большая, плоская и квадратная. В отличие от Джейка, я открываю подарки осторожно и аккуратно. Я всегда думаю о том, что можно было бы снова использовать эту бумагу, но, естественно, никогда этого не делаю. Оберточная бумага голубого цвета с белыми звездами, и под ней я нахожу потрясающий кожаный фотоальбом. Я провожу по нему руками:

– Он прекрасен. Мне очень нравится.

Я начинаю его открывать, но Ривка не дает мне этого сделать, аккуратно его закрывая.

– Возможно, ты предпочтешь подождать и открыть его попозже.

Я просто решила, что он пуст, но теперь осознаю, что Ривка заполнила его для меня, и она понимает, что я, возможно, захочу дождаться более тихого, личного момента, чтобы взглянуть на всех этих людей, все то прошлое.

Я достаю из-под елки подарок для Ривки и на минуту задумываюсь, что, наверно, мне не стоило класть его под елку, но она, кажется, совсем не возражает. Я улыбаюсь, протягивая его ей, из-за удивительной симметричности наших подарков. Я дарю Ривке коробку, наполненную фоторамками из одного из моих любимых магазинов в Лондоне. В общей сложности я купила семь рамок, по большей части маленьких, разных форм, все из состаренного окрашенного дерева, которые, как мне показалось, будут хорошо смотреться у нее дома. Она сидит с открытой коробкой на коленях, внимательно рассматривая каждую, и я замечаю, что ее глаз а наполняются сле зами. Я могу сказать, что мне не нужно объяснять свой подарок. Она понимает, что я хочу, чтобы в эти рамки она вставила фотографии своей семьи и развесила по своему дому. Она понимает, что этим подарком я хотела сказать ей: нельзя закрыть свое прошлое в ящике стола только потому, что слишком сложно или больно смотреть на него каждый день.

Еще до того, как мы садимся ужинать, становится ясно, что сегодня Ривка не поедет обратно на Кейп-Код. Не в такую снежную бурю. Никто никуда не поедет, так что мы не спешим. Мы сидим за столом до десяти с лишним часов. На случай если вам интересно, гусь отвратителен, и, к сожалению, хотя он и пахнет курицей, на вкус он совсем не как курица. Но Ривка заявляет, что картофельные оладьи – одни из лучших, что она пробовала, что они не уступают даже оладьям Ханны, а это, полагаю, очень весомый комплимент. Папа гордо улыбается. Когда Джейк спрашивает, как картофельные оладьи связаны с Ханукой, Ривка рассказывает историю о Хануке – как было масло, и оно должно было гореть одну ночь, а вместо этого горело восемь ночей, поэтому на Хануку нужно что-нибудь жарить в масле. Джейк кивает, словно находит все это совершенно логичным.

Весь вечер я внимательно рассматриваю Ривку в поисках признаков ее болезни. Кажется ли она усталой? Бледнее ли она, чем обычно? Движется ли она медленно или с большей осторожностью? Уменьшился ли ее аппетит? (Этот последний вопрос на самом деле не очень честен, потому что сложно ожидать от кого-либо, что он съест много папиного гуся.) Проблема в том, что я не знаю Ривку достаточно хорошо, чтобы судить о том, что изменилось или ухудшилось. Сегодня она кажется весьма живой. И сам этот факт для меня все еще в новинку.

После ужина Ривка учит Джейка играть с волчком, и они сидят на полу, крутя его, покрикивая и обмениваясь шоколадными монетами, привезенными Ривкой. На Джейке все еще надета шерстяная шапка-ушанка, и, кажется, они отлично проводят время. Я тайком поднимаюсь наверх, чтобы позвонить Клео и узнать, как прошел ее вечер с Дариусом и Джулз. Судя по голосу, она устала, но счастлива.

– Он подарил мне красивое колье. Никогда его не сниму.

Когда она стала такой?

Я звоню Джеймсу, и он говорит, что не планирует сегодня ложиться спать и будет вместо этого всю ночь ждать у камина, чтобы свалить из этой адской дыры с толстяком на санях, и я истолковываю это так: его вечер был совсем не плох, потому что, когда Джеймс в депрессии, он теряет чувство юмора.

Когда приходит время ложиться спать, я предлагаю Ривке лечь на матрас на полу на моем чердаке. Мы засиживаемся допоздна, просматривая фотоальбом, который она мне подарила, разглядывая ее бабушек и дедушек, родителей, братьев и сестер – моих прабабушек и прадедушек, бабушку и дедушку, дядей и теть. Все это производит на меня удивительный эффект, обеспечивая мне глубокий, спокойный сон, и когда я просыпаюсь, то узнаю, что Ривка уже уехала.

 

Часть семнадцатая

Возвращаться в школу после зимних каникул всегда сложно. Не то что после летних, когда проходит достаточно времени, чтобы на самом деле соскучиться по школе, одноклассникам и даже учителю или двум, и ты загоревший, посвежевший и несколько изменившийся за эти три месяца. Нет, зима заставляет тебя побледнеть, и ты уже отстаешь по домашним заданиям. И нельзя начать все заново. Но когда я возвращаюсь в школу после зимних каникул, есть одна важная перемена: у меня отношения с Заком Мейерсом. Под отношениями я не имею в виду отношения. Я имею в виду, что мы виделись с ним почти каждый день во время каникул, разговаривали и пили кофе. Думаю, теперь мы друзья. Мы больше не просто два человека, которые знакомы друг с другом по школе. Клео обеспокоена. Она не хочет, чтобы Зак считал меня другом. Чтобы я стала очередной Эми Флэнниган. Она считает, что пора делать следующий шаг. Поэтому она заставляет меня пригласить Зака на вечеринку по поводу дня рождения Джеймса в субботу.

Джеймс всегда ненавидел свой день рождения. Он почти сразу после Рождества и кануна Нового года, и Джеймс говорит, что всю его жизнь у него было ощущение, будто к моменту дня его рождения все уже напраздновались, включая самого Джеймса. Но в этом году все будет по-другому. Я помогаю ему организовать вечеринку в «Il Bacio», весьма забавном итальянском ресторане нашего городка с огромными порциями не особо вкусной еды. Каждый платит за себя, но он договорился с рестораном на сумму двадцать баксов с человека. У нас бронь на пятнадцать человек. С Заком Мейерсом было бы шестнадцать.

Итак. Как мне это сделать? Как мне спросить Зака, не захочет ли он прийти на вечеринку к Джеймсу, чтобы он не догадался, что я по уши в него влюблена? Как мне одновременно вести себя непринужденно, словно мне все равно, согласится он или нет, и все же подать сигнал, что я открыта, на случай, если он подумает, будто это приглашение на свидание? Что мне действительно нужно знать, это как мне вести себя так, словно я Клео?

В первую очередь я решаю, что мне нужно сделать это там, где мне комфортнее всего: в Органическом Оазисе. В школе я все еще одна из девочек из команды по выпуску газеты, кто-то, кого он знает не настолько хорошо, как Эми Флэнниган. В Органическом Оазисе мне не приходится заказывать кофе. Зак готовит его для меня без лишних вопросов. Но когда я заезжаю в Оазис после школы, то обнаруживаю за прилавком бледную, полноватую девушку с тяжелой формой акне. Так что можно сказать, что я не настолько одержима Заком, чтобы внимательно изучить его рабочее расписание. Когда я спрашиваю про Зака, она лишь пожимает плечами и спрашивает, собираюсь ли я заказать кофе или нет. Это значит, что Приглашение придется делать завтра в школе. Брр!

Кстати, говорила ли я, что у Джейка появилась девушка? Все верно. У моего младшего братца, Джейка, есть девушка. Отношения с Сэм после Снежного бала развивались как снежный ком, и теперь мой брат – девятиклассник, встречающийся с одиннадцатиклассницей. Он все время разговаривает с ней по телефону. Я даже видела, как они целуются на парковке, стоя возле ее машины. Они оба придут к Джеймсу на день рождения. Так что у моего братишки есть пара на вечеринку, которую я помогаю организовать.

Клео приведет Дариуса. Естественно. Они больше ничего не делают друг без друга. И у Айви есть какой-то новый парень, который ходит не в нашу школу и с которым мы не знакомы. Но пары есть не у всех. Давайте не будем забывать, что это вечеринка Джеймса. Именинник будет один, хотя я знаю, что он втайне мечтает о том, что объявится Патрик и преподнесет ему сюрприз. Это забавно, потому что Джеймс реалист. Он тот мой друг, который всегда говорит, мол, это все только мечты, этому не суждено случиться, ты тратишь свое время зря, даже просто думая об этом. И все же Джеймс сказал мне, что послал Патрику письмо по электронной почте с информацией о субботнем вечере, а потом беззаботно упомянул, что было бы отлично, если бы у него получилось приехать. Я не указала Джеймсу на то, что все не звучало бы так беззаботно, если бы он сказал, что надеется, будто у Патрика получится приехать на вечеринку, которая состоится за триста километров от него. Я не сказала Джеймсу, что все это только мечты, что всему этому не суждено случиться, что он тратит свое время зря, даже думая об этом, потому что я не такой друг.

После ужина я поднимаюсь на чердак и проверяю электронную почту. Я проверяю ее не особо часто, поэтому там куча спама, в основном с предложениями увеличить мой пенис или сократить ежемесячный платеж по ипотеке. Тема моего любимого письма об увеличении пениса звучит так: ПРОЛОМИ СТЕНЫ СВОИМ ГИГАНТСКИМ ЧЛЕНОМ. Что ж, я не мужчина. И у меня нет пениса. Но думаю, что ломание стен вряд ли стало бы моей главной целью, если бы он у меня был.

Мой компьютер издает пискливый звук, означающий, что мне пришло мгновенное сообщение. Оно от Клео.

Ну?

Что ну?

Не прикидывайся дурочкой. Ты пригласила Зака на ДР?

Ничего не получилось. Его не было на работе сегодня днем.

А ты не врешь? Ты сдрейфила?

Если только Зак не превратился в пухлую девицу, отчаянно нуждающуюся в новом дерматологе, то его совершенно точно не было на работе сегодня днем.

Ты должна спросить его завтра.

Да, да, да. Отстань от меня.

Доброй ночки!

Стенографический стиль мгновенных сообщений всегда вызывал у меня тошноту. Ну, знаете, это когда «день рождения» заменяется на «ДР» или используется:) для обозначения улыбки, но что я больше всего ненавижу, так это ЛОЛ. У меня ушли месяцы на то, чтобы уз нать, что ЛОЛ з начит laughing out loud. Сначала я думала, что это значит lots of love. Потом что – lord, oh lord.

Клео уже ушла, отключилась, отправилась спать, а я сижу наверху на своем чердаке, пялюсь в пустой экран компьютера, чувствуя себя немного одинокой.

Я ложусь в кровать и достаю фотоальбом, подаренный Ривкой. Я так внимательно рассматривала все эти фотографии в течение последних нескольких недель, что почти удивлена, как от них еще что-то осталось. Я искала в этих людях, этих незнакомцах, намеки на саму себя. Вот родители Ханны, Джосия и Эстер, в темных шляпах, толстых пальто и шерстяных шарфах, стоят на тротуаре, кажется, в прекрасный солнечный день. Вот маленький старичок, чья белая борода поднимается выше щек, заканчиваясь под темными кругами вокруг его глаз, и его плосколицая жена с собранными в тугой пучок волосами, кажущаяся рассерженной, – это Эйб и Рут, отец и мать Мордехая. Ривка была названа в честь своей бабушки Рут, умершей всего за несколько дней до того, как Мордехай и Ханна поделились новостями о первой беременности Ханны. Вы можете заметить, что Ривка была названа Ривкой, а не Рут, но, полагаю, Мордехай и Ханна не были в восторге от имени Рут, а по еврейской традиции почтить память умершего члена семьи можно, используя лишь первую букву его или ее имени. Я вспоминаю последнего ушедшего члена нашей семьи, бабушку Глэдис. И понимаю, почему им позволительно смухлевать, используя лишь первую букву.

Моя любимая фотография в альбоме – та, где Ривка со всей ее семьей, за исключением младшего брата, Зева, который уже заметен в выпирающем животе Ханны. На ней Ривка почти одного со мной возраста, и она рассказала, что фотография была сделана за шесть месяцев до того, как она забеременела. Она худая и высокая, ее колени слегка изогнуты навстречу друг другу, и она выглядит молоденькой девушкой, которая вот-вот расцветет в женщину, стоит вам отвернуться всего лишь на секунду. Она словно знает, что ее ждет эта перемена, в то время как никто другой на фотографии об этом не догадывается, потому что все они смотрят куда-то еще или друг на друга. Только Ривка смотрит прямо в объектив, словно посвящая вас в свою тайну. Но все пошло не совсем так, верно? Она не просто расцвела из девушки в женщину. Трансформация Ривки была прервана пугающим сюрпризом в виде ее беременности. И опять же, возможно, именно этой тайной она делится с камерой. Возможно, ее тайной было то, что должно было случиться. Возможно, ее тайной была я.

Я решаю, что мой лучший и, возможно, единственный шанс поговорить с Заком и передать приглашение – сегодня после собрания в «Gazette». Весь день я не могу сконцентрироваться ни на чем другом. Я ничего не ем во время ланча, иду на пятый урок не в тот кабинет и сгрызаю кутикулы до чувствительных слоев. Потом я иду на собрание в «Gazette» и узнаю, что Эми Флэнниган не смогла прийти сегодня, что я воспринимаю как своего рода знак. Возможно, звезды сегодня ко мне благосклонны. Возможно, это мой шанс. Моя возможность. Возможно, это все, что мне надо, всего лишь минута наедине с Заком после нашего собрания, чтобы изменить ход игры, чтобы начать все заново, чтобы изменить нашу судьбу. Ладно, наверно, я заглядываю слишком далеко, но я чувствую себя необычно приободренной отсутствием Эми. Сидя на собрании, я представляю, как он заезжает за мной перед ужином в субботу и держит меня за руку за столом, я даже представляю, как он целует меня на прощание в своей машине, стоящей с незаглушенным двигателем возле моего дома. А потом Зак говорит, что ему жаль, что он очень бы хотел пойти, но в субботу вечером у него не получится.

Разговор был примерно таким.

Я: Эй, Зак, ты случайно не свободен в субботу вечером? Я помогаю организовать вечеринку в «Il Bacio» по поводу дня рождения моего друга Джеймса. Будет весело, хоть еда там и не прям восторг. Придет несколько человек, и, если хочешь, можешь присоединиться.

Это был просто провал, знаю.

Он: Звучит отлично…

Тут на моем лице появляется широкая безумная улыбка, которую, несмотря на все мои усилия и голос Клео, звучащий в моей голове, я не могу сдержать.

Он: … но у меня не получится. Мне очень хотелось бы пойти, но я буду не в городе. Поеду к брату, который учится в колледже.

Я: А, понятно. В следующий раз.

Он: Имеешь в виду на следующий день рождения Джеймса?

Я (смеясь): Если ты думаешь, что сейчас получишь приглашение на следующий день рождения Джеймса, то ты сошел с ума.

Он: Так что за следующий раз?

Я: Люди говорят так из вежливости.

Он (пожимая плечами): О. Мне на самом деле жаль, что я не смогу пойти. Ты можешь считать, что еда у них не восторг, но я обожаю баклажаны с пармезаном.

И тут до меня доходит, что я только что в первый раз пригласила парня составить мне пару и получила отказ.

Я: Ладно, увидимся.

Я быстро выхожу из офиса «Gazette», покидаю территорию школы и сбегаю домой.

В день вечеринки на меня накатывает депрессия. Вы ведь понимаете почему, да? Потому что у всех кто-то есть, а я совсем одна. Бедная я, бедная. Я сижу на чердаке, пытаясь решить, что мне надеть, а потом понимаю, что это совсем не важно, ведь на меня все равно никто не посмотрит. Такое ощущение, будто у всех, кого я знаю, есть кто-то, ради кого стоит наряжаться, кому можно позвонить и вместе спланировать, как сегодня добраться до ресторана, с кем можно поехать на машине, жалуясь на то, что по радио никогда нет ничего приличного послушать. Сэм забирает Джейка. Дариус забирает Клео. Я не хочу ехать одна. Так что я звоню Джеймсу. Он говорит, что будет счастлив, если я его заберу, но я должна приехать заранее, чтобы у меня было время зайти в дом – его отец сфотографирует, как я прикалываю ему бутоньерку.

Я еще раз звоню в ресторан, чтобы подтвердить нашу бронь, и говорю им, что нас будет пятнадцать, а не шестнадцать. Спускаюсь вниз и нахожу маму с папой читающими на диване. Ее ноги у него на коленях, и он бездумно потягивает пальцы ее ног.

Папа поднимает взгляд от книги:

– Выглядишь сегодня чудесно, милая.

На мне джинсы, черные ботинки и коричневая футболка с длинным рукавом. Но я получила от Ривки новую помаду, после того как раз десять сказала, что мне безумно нравится цвет ее помады, и сегодня окрасилась ею в первый раз. Я знаю, что он мой папа и это то, что папы говорят своим дочерям, особенно когда задействуют свои отцовские способности при обнаружении того факта, что их дочери чувствуют себя особенно ранимыми, но мне приятно слышать, что для кого-то я выгляжу красивой. Даже если это всего лишь мой папа.

– Так что вы, два тусовщика, собираетесь делать сегодня вечером? – спрашиваю я.

Мама смотрит на папу, и они оба пожимают плечами.

– Не знаю. Поедим немножко. Может, посмотрим кино, – говорит она.

Они улыбаются друг другу. Они выглядят так, словно могли бы просидеть вот так на диване всю ночь, с ее ногами на его коленях, не вставая, и это был бы совершенно идеальный вечер.

– Итак, Сэм и Джейк идут на ужин… – говорит папа.

Конечно, Сэм и Джейк идут на ужин. Мама с папой уже это знают. Подозреваю, что папа надеется этим упоминанием о Сэм спровоцировать меня на какой-то комментарий о Сэм с Джейком и их новых отношениях, но я на это не ведусь. Он должен понимать. Я не собираюсь обсуждать с ними личную жизнь Джейка, и надеюсь, если бы у меня была личная жизнь, Джейк не стал бы обсуждать ее с мамой и папой. Я не слишком хорошо знаю Сэм. Мне немного дискомфортно находиться рядом с ней, потому что мы учимся с ней в одном классе и она встречается с моим младшим братом, но она кажется очень славной, и Джейк выглядит вполне счастливым (хотя, если честно, не могу припомнить момента, когда бы Джейк не выглядел счастливым), и хотя я и чувствую себя одиноко сегодня, думаю, это замечательно, что они нашли друг друга. Но все, что я говорю маме с папой, это:

– Я поехала за именинником.

И целую их обоих с пожеланием доброй ночи.

Подъехав к дому Джеймса, я звоню ему по мобильному, так как считаю, что сигналить грубо и мне не нравятся его родители, потому что они заставили его чувствовать себя ужасно, когда он наконец набрался смелости, чтобы признаться им в своей ориентации, а это, насколько я знаю, было самым сложным, что ему когда-либо приходилось делать, поэтому я хочу встретиться с ним на улице. Он просит меня зайти, говорит, что он еще не готов и что дома никого больше нет.

Я нахожу Джеймса в его комнате, он только что вышел из душа и стоит перед зеркалом в голубых джинсах. Я знаю, что после школы он ходит в спортзал, но сейчас выглядит щуплым, как никогда.

– Мне нечего надеть, – говорит он.

– Ну, к счастью для тебя, сегодня твой день рождения, – говорю я и протягиваю ему свой подарок.

Это футболка с надписью «Королева выпускного бала», такая же, какую я сделала для Клео, только сшитая не из обтягивающего материала, отлично сидящего на девушке с грудью, как у нее. Она свободного кроя, темно-синяя с золотыми буквами.

– Ты знаешь, что я всегда хотел иметь такую футболку, – говорит Джеймс, быстро натягивает на себя белое термобелье с длинными рукавами, а поверх него мою футболку.

Он улыбается себе в зеркале, а затем поворачивается ко мне, широко раскинув руки. Сначала мне кажется, что он говорит: «Посмотри на меня», но потом я понимаю, что он ждет, когда я его обниму.

– С днем рождения, – говорю я, обняв его. – Поехали на твою вечеринку.

Он берет меня под руку, и мы спускаемся по лестнице, выходим из дома, садимся в мою все еще теплую машину и отправляемся в «Il Bacio».

Вечеринка удалась на славу. Нам предоставили отдельную комнату с расписным потолком, и мы сидим за одним длинным столом, накрытым скатертью в бело-красную клетку, со свечами, горящими в старых бутылках из-под кьянти. Джеймс сидит на стуле, напоминающем трон. Я весь вечер наблюдаю за Джейком и Сэм, и он так внимателен и вежлив, следит, чтобы у нее было все, что ей нужно, и вовлекает ее во все свои разговоры. Сэм, может быть, и на два года старше Джейка, но она скромная и тихая и кажется немного неуверенной в себе. На ней полосатая шерстяная шапка-ушанка, которую Ривка связала для Джейка, и его рука лежит на спинке ее стула. Хотя я уверена, что Джейк возненавидел бы меня за то, что я описываю их таким образом, но они так мило смотрятся рядом друг с другом.

И прямо перед тем, как официант выносит именинный торт – морковный торт, по просьбе Джеймса, что я считаю бессмысленной потерей торта, – случается нечто экстраординарное. Настоящее чудо в честь дня рождения. Скажем так, я была бы в корне не права, если бы сказала Джеймсу, что все это только мечты, что всему этому не суждено было случиться, что он тратил свое время зря, даже думая об этом.

Все верно. В дверях появляется Патрик.

Я никогда не встречалась с Патриком, но, увидев лицо Джеймса, я в ту же минуту понимаю, что блондин, стоящий в дверях, в очках с темной оправой и зеленой кожаной куртке, тот самый парень, за которого Джеймс цеплялся с самого лета. Джеймс вскакивает, и они обнимают друг друга довольно долго, а все остальные продолжают разговаривать, пытаясь создать иллюзию интимного момента для Джеймса с Патриком. Потом Джеймс просит официанта принести дополнительный стул, организуется еще одно место за столом – шестнадцатое, на котором, как я надеялась, будет сидеть Зак, – и Джеймс с гордостью представляет Патрика всем своим друзьям.

Каким-то образом, хотя я убивалась весь день и вечер и хотя сегодня Джеймс должен был быть моей парой, моим партнером по одиночеству, сюрприз в виде появления Патрика и вид Джеймса, сидящего рядом с ним, выводит меня из плохого настроения. Улыбка не сходит с моего лица. Мое сердце поет. Даже морковный торт прекрасен на вкус. Потом Джеймс уезжает домой с Патриком, и я покидаю вечеринку, счастливая и в одино – честве.

 

Часть восемнадцатая

Ривка собирается на прием в медицинский центр Бет Израэль в Бостоне и звонит мне, чтобы узнать, не хочу ли я поужинать с ней в городе. Звучит как-то не очень хорошо, правда? Ехать в такую даль с Кейп-Кода на прием в больницу – вряд ли это знак того, что дела идут прекрасно. Я спрашиваю ее, как она себя чувствует, и это мое максимальное приближение к этой теме с тех самых пор, как я узнала, что она больна, и она отвечает: «Нормально», но говорит это таким тоном, который на самом деле подразумевает «чувствую себя отстойно». Итак, мы договариваемся встретиться в «Фо Пастёр», наверно, это мой любимый ресторан в Бостоне, и мама с папой, кажется, не против, что я поеду в город на машине сама и вернусь домой, когда уже стемнеет.

Когда я приезжаю в ресторан, Ривка уже ждет, попивая молочный коктейль с авокадо. Я смеюсь, потому что из всех, кого я знаю, я единственная, кому нравится молочный коктейль с авокадо, все корчат мину, когда я его заказываю, а я обязательно делаю это каждый раз, бывая в «Фо Пастёр». Сегодня отличный вечер для фо, фирменного блюда заведения, – большой дымящейся тарелки с вьетнамским супом-лапшой. На улице идет снег с дождем. Для снега еще недостаточно холодно, а для дождя уже слишком холодно. И все-таки даже в такую погоду мама с папой разрешили мне поехать на машине в город.

Я проскальзываю в кабинку и сажусь напротив нее. Она улыбается при виде меня. Я смотрю ей в лицо и понимаю, что это ненастоящая улыбка. Это улыбка из той же серии, что и ее «нормально». У нее тревожный и грустный взгляд.

– Расскажи мне, – говорю я, – как сегодня все прошло?

– Честно?

– Конечно.

– Не очень.

Я чувствую, как мой желудок сжимается, мне не хватает воздуха, на меня накатывает волна жара в этот ледяной вечер. Паника. Ривка здесь, чтобы сказать мне, что она умирает. Нет, постойте. Я ведь уже знаю это. Она уже сказала мне, что умирает, но, полагаю, я не приняла то, что это на самом деле скоро случится. Что это не то, о чем можно просто поговорить, а потом дождаться, пока оно само пройдет. Что это не просто короткая глава в моей невероятной жизни.

У Ривки все ужасно плохо, и я не могу продолжать притворяться, будто она в порядке.

Я отпиваю глоток от моего молочного коктейля.

Авокадо на вкус слегка подпорчено.

– Мне пришлось приехать, чтобы пройти анализы для контроля того, что я прошла на прошлой неделе, и, если честно, я устала от анализов и последующего контроля после контрольных анализов, потому что в последнее время мои анализы не особенно хороши.

– А что говорят доктора?

– Они говорят, что я должна есть. Давай закажем ужин.

Я потеряла аппетит, но все равно заказываю тарелку фо. Мой папа постоянно говорит о тонизирующих свойствах фо. Если вы чувствуете первые признаки простуды, съешьте тарелку фо, и вам удастся избежать гриппа. Если вы чувствуете себя нездоровым, съешьте тарелку фо, и незаметно подкрадывающаяся к вам лихорадка сразу же отступит. Но сегодня вечером я не думаю, что фо сможет помочь мне с моим недомоганием. И мы знаем, что Ривке нужно нечто намного, намного сильнее, чем тарелка лапши с секретными специями.

Ривка заказывает тофу с лемонграссом, и, когда его приносят, она, кажется, тратит больше времени на передвигание тофу по тарелке с помощью деревянных палочек, чем на поднесение еды ко рту.

– Прости, что сегодня я такой нытик, Симона. Я позвала тебя сюда не для того, чтобы нагрузить всем этим. – Она откладывает палочки, берет вилку и теперь уже вилкой двигает тофу туда-сюда по тарелке. – Я позвала тебя сюда, потому что сейчас мне нравится быть рядом с тобой больше, чем с кем-либо в целом мире. Так что расскажи мне что-нибудь. Расскажи мне пару историй. Пару историй, чтобы думать о них во время моего долгого пути домой сегодня. Расскажи мне о самом лучшем, что случилось с тобой на этой неделе. А потом расскажи о самом плохом.

– Ну, – говорю я, – АСЗГС вроде как выиграло дело о городской печати.

Я рассказываю о сути дела и о том, как после предварительного судебного заседания город просто сдался, потому что они решили, что не стоит тратить время и деньги на борьбу за дело, которую они, вероятно, не смогут выиграть.

А потом, полностью шокировав меня, Ривка говорит:

– Я рада, что дело не дошло до суда. Я думаю, что такое дело было бы пустой тратой времени для АСЗГС.

– Это словно пощечина по моему лицу! – говорю я. – Я так боролась за все это. Я потратила драгоценную субботу на сбор подписей. Участвовала в митинге возле здания администрации. Вступила в противоборство со злодейкой, настолько страшной, какую только можно себе представить.

Я рассказываю ей все о Злобной Сучке и ее Великом Царстве Самодовольства. Ривка смеется.

– И именно ты… из всех людей… – говорю я. – Я просто не могу понять, как ты не видишь, что крест на городской печати – это стоящее дело.

– Я просто думаю, что есть намного более важные дела, за которые нужно бороться. Есть люди, которые живут в страхе. В крайней нищете. Есть люди, которым нужны адвокаты, и это вопрос жизни и смерти. Сегодня в мире существуют права и свободы, которые втаптывают в грязь, об которые вытирают ноги, над которыми издеваются шутки ради, и нам нужна каждая толика борьбы, которую АСЗГС может предложить. Крест на городской печати – всего лишь символ. Это формальность. Она никому не наносит настоящего ущерба.

– Я уважаю твою точку зрения, но полностью не согласна. Я думаю, что нужно пристально следить за мелочами, чтобы они не выросли в нечто большее.

Ривка улыбается мне:

– Твоя мама наверняка так гордится тобой. И ты, должно быть, очень гордишься ею.

– Да, думаю, горжусь. Но она абсолютно бесполезна в той области, к которой относится самое худшее, что произошло со мной на этой неделе.

– И что это за область?

– Парни.

Я не могу даже поговорить с ней ни о чем таком, потому что все, что она может сказать, это то, что я такая прекрасная и что любой был бы счастлив встречаться со мной и бла-бла-бла.

– Так что случилось?

– Я пригласила Зака на свидание, и он сказал: «Да ни за что, даже через миллион лет, ты вызываешь у меня отвращение».

– Он сказал: «Да ни за что, даже через миллион лет, ты вызываешь у меня отвращение»?

– Он сказал что-то типа: «Звучит отлично, я бы очень хотел пойти, но не могу», а для меня это то же самое, что «Да ни за что, даже через миллион лет, ты вызываешь у меня отвращение».

Официант колеблется у нашего стола, не будучи уверенным, что может убрать два блюда, которые мы так и не съели. Ривка немного оживилась. Лицо ее стало менее бледным, и хотя она почти не прикоснулась к тофу, зато пьет уже второй молочный коктейль. Я думаю о том, что значат все эти плохие анализы. Что будет дальше? Что они делают, когда результаты тестов плохие? Назначают репетитора? Нет. Они проводят все эти сильнодействующие процедуры, из-за которых ты становишься больным и слабым и у тебя выпадают волосы. Так что Ривке, возможно, все-таки придется надеть парик, и именно такой, как я представляла, она должна была войти в нашу дверь в День благодарения – в парике и далеко не столь красивой.

– Тебе назначат химиотерапию?

– Я уже проходила химиотерапию. Она, как уже понятно, не сработала, хотя, полагаю, неправильно так говорить. Она сработала на какое-то время. Но ее действие кончилось. Доктора говорят, что можно попробовать еще раз, но она скорее причинит мне больше вреда, чем наоборот.

Я чувствую, как подступают слезы, но знаю, что это совсем не то, что сейчас нужно Ривке.

– Это так несправедливо.

Ривка смеется.

– Что тут смешного?

– Ой, не знаю. Ничего, на самом деле. Просто раньше я была зациклена на мыслях о справедливости, о том, почему, почему я и почему сейчас. Но это ни к чему не приводит. Это как те вопросы, которыми ты докучаешь родителям. Почему? Почему? Почему? В конце концов им надоедает, и они говорят: «Просто потому что». И это единственный настоящий ответ. Просто потому что.

У меня есть мысль. Идея. Она меня поедом ест, и, хотя у меня есть ощущение, что это не то, о чем стоит говорить вслух, почему-то рядом с Ривкой я чувствую себя так, словно могу разговаривать о чем угодно.

– Ты когда-нибудь думала о том, что Бог наказывает тебя? О том, что, возможно, если бы ты не отвернулась от своей веры, этого бы не случилось.

Ривка глубоко вздыхает, и на мгновение мне кажется, что я оскорбила ее, но потом я вижу, что она просто тщательно обдумывает свой ответ.

– Симона. Во-первых, я не отвернулась от своей веры. Мне важно, чтобы ты это понимала. Я покинула хасидскую общину, которая вырастила меня, чтобы найти свой собственный путь и открыть мои собственные отношения с иудаизмом, отношения, которые, я верю, во всех отношениях правильны. И вот что я думаю о Боге. Я думаю, что Бог существует в моментах милосердия, красоты и удачи. Я думаю, что подобные вещи, как моя болезнь, просто большая, большая неудача. Такое случается просто потому что.

Такая весьма великодушная интерпретация Бога ошарашивает меня. Как она может позволить Ему так легко соскочить с крючка? Почему Ему приписывается только хорошее? Я хотела бы поспорить с ней на этот счет, но не думаю, что сегодня подходящий вечер.

– Они знают? – спрашиваю я.

– Моя семья?

– Да.

– Нет. Не знают.

– Почему?

– Потому что я хочу, чтобы они видели меня такой, какой я являюсь, принимали мой выбор и мою жизнь, потому что это то, что правильно для меня, а не потому, что они беспокоятся, что будут чувствовать вину за непринятие меня, когда станет слишком поздно. Я не хочу, чтобы их принятие, или прощение, или что-либо еще, что мне от них нужно, было связано с жалостью и чувством, что это их последний шанс.

– Ага.

– Что?

– Наверно, я просто не понимаю, что плохого в том, чтобы дать людям знать, что это их последний шанс сделать что-то хорошее.

Она смотрит на меня раскрыв глаза довольно долго, не произнося ни слова.

– Сколько тебе лет, говоришь?

– Официально шестнадцать.

Ривка качает головой. Она протягивает руку через стол и сжимает мою ладонь. Я пожимаю ее руку в ответ.

– Как дела у Клео?

– Все так же. Зациклена на своем парне, в котором я все еще подозреваю самозванца, злодея в маске Прекрасного Принца.

– Правило номер один: всегда опасайся Прекрасного Принца. – Ривка издает громкий булькающий звук, допивая до дна свой второй молочный коктейль. На мгновение она кажется маленькой девочкой.

– Я могу что-нибудь сделать? – спрашиваю я.

– Уже делаешь, – говорит она.

Ривка провожает меня до машины. У нас обеих в руках пакеты, в которые сложен наш несъеденный ужин. Мы идем по улицам студенческого района. Если учитывать, что в Бостоне живет двести пятьдесят тысяч студентов, каждый район является студенческим в определенной мере, но эта часть города особо густо населена студентами, и именно здесь находится «Фо Пастёр», где мы сегодня вечером поели, так ничего и не съев. На улице немного потеплело, небо прояснилось, тротуары мокрые, а не покрыты льдом. Возле здания, вероятно являющегося ночным клубом, стоит длинная очередь. Толпы студентов стоят в тяжелых пальто и шерстяных шапках, покуривая сигареты, разговаривая и смеясь слишком громко. Для этой студенческой молодежи жизнь кажется такой легкой. Я осознаю, что все это ждет меня совсем скоро. Я смотрю на мое будущее (за минусом сигарет). При виде всего этого у меня появляется странное чувство вины.

Вернувшись домой, я застаю своих родителей сидящими на диване. Мама просматривает какие-то папки, а папа читает газету. То ли они хорошо научились притворяться, что не волнуются о том, что я одна еду на машине ночью, то ли еще что, но, судя по всему, они привыкают к самой идее. Я спрашиваю о Джейке, и папа отвечает мне взглядом, говорящим: «Тебе еще надо спрашивать?», и я понимаю, что Джейк в своей комнате разговаривает по телефону с Сэм. Я сажусь в кресло напротив них и снимаю ботинки. Большой палец ноги торчит из дырки в носке, и я смотрю на него.

– Она очень больна, – говорю я.

– Да, солнышко, мы знаем. – Мама смотрит на меня, а потом на папу.

Я начинаю плакать, и они не препятствуют этому. Они не спешат ко мне, чтобы обнять, погладить меня по волосам, вытереть слезы с моего лица или сказать мне, что все будет нормально, и я чрезвычайно ценю это.

– Мне так грустно думать о том, что она совсем одна. Никто не должен так жить. Никто не должен жить один, и никому не должно приходиться умирать в одиночестве.

– О, я не думаю, что она одинока. У нее есть друзья. Много друзей, которые ей как семья. И теперь у нее есть ты, – говорит мама.

– Это так иронично. – Я вытираю нос рукавом.

Папа поднимает на меня взгляд:

– Что иронично?

– Ну, она бросила меня, потому что боялась, что ее семья и община отвергнут ее из-за ребенка. А потом все равно ушла от них. Так что, в конечном счете, она могла бы оставить меня, и у нее, по крайней мере, была бы дочь. И сейчас она бы не была так одинока.

– Да, это так, – говорит мама. – Но тогда бы ты потом осталась совсем одна, и, думаю, для нее это было бы невыносимо. И ей бы было еще сложнее, чем сейчас.

Я прижимаю пальцы к глазам, пока не начинает кружиться голова от ярких цветов и форм, мелькающих передо мной.

– Это уже слишком. У меня болит голова. Думаю, мне просто нужно немного поспать.

Я желаю доброй ночи и иду к лестнице.

– Ой, подожди. Симона? – Мама зовет меня из гостиной.

Я возвращаюсь:

– Да?

– Тебе оставили сообщение, – говорит она и протягивает мне бумажку, на которой она написала своим раздражающе идеальным почерком: «Звонил Зак. Сказал, что хочет поговорить о следующем разе».

 

Часть девятнадцатая

Естественно, первое, что я делаю, это звоню Клео. Уже слишком поздно звонить Заку. Звонить Клео тоже поздно, но это экстренный случай. Я зачитываю ей сообщение. Она говорит, что не понимает, и тогда я напоминаю ей о нашем с ним разговоре, который я пересказала ей слово в слово. Клео говорит:

– О, мой бог. Он стопроцентно звонил, чтобы пригласить тебя на свидание.

А потом я рассказываю ей о своем ужине с Ривкой, и она восклицает:

– Ну и вечерок у тебя!

Мы заканчиваем разговор, и всю оставшуюся ночь я без конца ворочаюсь, не заснув и на минуту. Мне грустно из – за Ривки. Я счастлива из – за Зака. Я не знаю, какой эмоции отдать предпочтение – они наскакивают друг на друга всю ночь напролет.

Так что, как вы можете себе представить, утром я далеко не в лучшей своей форме. День проходит как в тумане, и я не имею в виду, что он пролетает незаметно. Он тянется до боли медленно. Я не могу сфокусироваться ни на чем, кроме разговора, который еще не состоялся. Я мысленно пробегаюсь по нескольким вариантам, включая тот, в котором оказывается, что я совершенно неправильно поняла значение его сообщения и выставила себя полной дурой.

У Клео третий урок – испанский язык вместе с Заком. За ланчем она подтверждает, что сегодня он здесь, а потом клянется, что ничего ему не сказала и не смотрела на него знающим или намекающим взглядом, и у меня нет другого выбора, кроме как поверить ей. Джеймс оставил свою обычную роль скептика и приходит в восторг из – за происходящего со мной, выказывая излишнюю сентиментальность, потому что это новый Джеймс. Джеймс после-визита-сюрприза-Патрика – неистребимый романтик.

Когда звучит последний звонок, я направляюсь в офис «Gazette», мое сердце стучит так громко в груди, что, я уверена, каждый проходящий мимо меня по коридору слышит его. Я представляю, что все таращатся на меня, зная, что я собираюсь узнать, что значит это сообщение Зака. Как вы можете видеть, после ночи без сна я слегка брежу.

А вот и он, с карандашом за ухом, сидит в своих высоких кедах камуфляжной раскраски за столом для совещаний. Он не видит, что я пришла. Он разговаривает с Эми Флэнниган и Марселем. Я сажусь за дальний конец стола, который быстро заполняется другими сотрудниками. Кто-то роняет книгу на пол, и Зак поворачивает голову. Наши глаза встречаются, он до невозможности мило улыбается мне, а потом едва заметно машет пальцами в знак приветствия. Я губами проговариваю: «Извини, что не перезвонила», но в его взгляде вопрос: «О чем ты?» Я подношу руку к уху, изображая телефон. Он кивает и машет, словно отвечая: «Все нормально».

Марсель начинает собрание.

Я получаю задание на краткий очерк о двух студентах по обмену из России. А может, о двух студентах, которые по программе обмена поедут в Россию. Я слушаю не особо внимательно. Собрание наконец заканчивается, и все слоняются вокруг, болтая. Я очень долго убираю свой блокнот, потому что Зак все еще разговаривает с Эми и Марселем, а затем жду несколько минут, но потом у меня появляется ощущение безнадежности, я набрасываю лямку рюкзака на плечо и ухожу.

Зак нагоняет меня в коридоре:

– Подожди меня.

– Прости. Мне показалось, что у тебя важный разговор. Ну, неважно, – говорю я, – я просто хотела извиниться, что не перезвонила вчера вечером. Я поздно вернулась домой.

О, боже. На нем серый свитер, из-за которого его глаза выглядят изумительно, и, думаю, он такой мягкий на ощупь, но не волнуйтесь – я достаточно хорошо умею себя контролировать, чтобы знать, что стоит держать руки при себе.

– Да все нормально. Я просто хотел узнать, как прошла вечеринка Джеймса.

И все? Это все, что он хотел узнать? Просто хотел узнать, как прошла вечеринка Джеймса? Я такая дура. Зачем я позвонила Клео? Зачем я говорила об этом с Джеймсом за ланчем? Зачем я придала такое значение единственному телефонному звонку? Одному глупому сообщению?

– Все прошло отлично.

– Ты попробовала баклажаны с пармезаном?

– Нет. Я ела лингуине с грибами. Прости.

– В смысле лингуине кон фунги?

– Я думала, ты изучаешь испанский.

– Да. Но я немного сам изучаю и итальян – ский. – Он переминается с ноги на ногу и смотрит куда-то в конец коридора. Потом в другую сторону. Он кого-то ждет? Он снова смотрит на меня: – Так как насчет того, чтобы попробовать баклажаны с пармезаном в субботу вечером?

И вот я снова расплываюсь в широкой улыбке. Просто не могу удержаться. Я даже поднимаю руки к груди, закрывая сердце, словно пытаясь удержать его внутри, словно оно готово вырваться.

– С удовольствием.

– Хорошо.

Зак улыбается, я улыбаюсь в ответ. На самом деле я не прекращаю улыбаться на протяжении всего пути домой.

У меня свидание с Заком. У меня свидание. С Заком. У меня. Симоны. У Симоны свидание с Заком. В эту субботу мы будем есть баклажаны с пармезаном. В «Il Bacio». Ладно. Пожалуйста, припомните кое-что. Вспомните, этого никогда раньше со мной не случалось. Вспомните, что я целовалась лишь с тремя парнями, с одним во время глупой игры, а с другими двумя на вечеринках, где был алкоголь, и меня вырвало после последнего из этих экспериментов. Я никогда не стояла лицом к лицу с парнем при свете дня (ну, если быть точнее, то при свете флуоресцентных ламп школьного коридора) и не вступала с ним в разговор, из которого становилось бы понятно, что мы друг другу нравимся. Мне шестнадцать лет и девять месяцев, а меня еще ни разу не приглашали на свидание. Теперь вы понимаете, почему я себя так странно веду?

Я добираюсь до дома и звоню Клео и Джеймсу. Потом я звоню Ривке.

– Вот видишь? – говорит она. – Я тебе говорила, что ты не вызываешь у него отвращения.

– Это твоя версия «любой парень был бы счастлив встречаться с тобой, бла-бла-бла»?

– Наверно. Так что ты наденешь?

– Я не могу даже думать об этом. Я знаю только, что определенно накрашусь помадой, которую ты мне подарила.

– Верное решение.

– Так что я позвоню тебе в воскресенье утром. После важного вечера.

Наступает пауза.

– Меня здесь не будет, Симона. Мне завтра придется лечь в больницу Бет Израэль, я пробуду там несколько дней. До понедельника. Но я там буду на связи.

– Мне можно будет позвонить тебе туда?

– Конечно. Это же не тюрьма. Просто больница, где сделают еще кое-какие анализы.

– Тебе придется провести выходные в больнице?

– Ага. Но это ничего. У них есть кабельное, в отличие от моего дома в глухомани.

– Мне можно будет тебя навестить?

– У тебя вроде на выходные и так запланировано много дел.

– Но не завтра вечером. Я принесу ужин. Тебе можно есть?

– Я попробую.

И снова, как вы, вероятно, можете себе представить, мама с папой не выказывают никакого сопротивления, когда я сообщаю, что поеду на машине в город в пятницу вечером. Более того, папа днем готовит ужин для меня и Ривки, упаковывая его в корзину для пикника с настоящими тарелками и серебряными приборами. Жареная курица и сладкий картофель с розмарином и шпинатом. Я звоню в свою любимую пекарню, которая находится на полпути в город, и узнаю, есть ли у них хала. У них есть. Прошу их оставить две для меня. Я беру свечи и два маленьких подсвечника, а также выклянчиваю у папы разрешение взять бутылку вина. Думаю, пребывание в больнице не значит, что Ривка должна пропустить Шаббат.

Весь трафик движется в обратном направлении. Мне это кажется бессмысленным. Я не понимаю, почему люди стремятся выбраться из города. Если бы у меня был выбор, я бы предпочла провести в городе не только свои выходные, но и всю жизнь. Зачем уезжать из места, где происходит столько событий и жизнь бьет ключом, в те дни недели, когда у вас как раз есть время насладиться всеми этими событиями и бьющей ключом жизнью? На это должен быть какой-то хороший ответ, потому что по всем дорогам, ведущим из города, движется плотный поток машин, а я буквально влетаю в городской центр.

Я паркуюсь в подземном лабиринте стоянки.

Лиловый уровень. Секция С. Надевая толстовку и беря в руки корзину для пикника, я чувствую себя маленькой Красной Шапочкой, отправляющейся в лес, только, в отличие от Красной Шапочки, я знаю, какая опасность поджидает меня в лесу.

Все не так плохо, как я представляла. Она лежит под капельницей, и несколько круглых пластиковых штучек на ее груди проводами подсоединены к какому-то аппарату, но он пикает спокойно, а не быстро и устрашающе. Пи… пи… пи. У нее в носу нет трубок. Как и во рту. Ее кровать приподнята, и она смотрит телевизор.

Она улыбается, когда я вхожу, и выключает телевизор:

– Слава богу, ты пришла. Я уже почти втянулась в это идиотское реалити-шоу. Не знаю, как бы я смогла потом уважать себя, если бы смотрела его целый час.

– Рада быть полезной, – говорю я. Я поднимаю корзину для пикника: – Ты голодна?

Я подкатываю приставной столик к другой стороне кровати и расставляю наш ужин. Спрашиваю медсестру, не сможет ли она достать нам еще один стол, и она прикатывает поднос на колесах. На нем я размещаю свечи и халу, открываю вино и наполняю им пластиковый стаканчик.

– О-о-о. Контрабанда, – говорит Ривка.

– Вино или свечи?

– И то и другое. Но я не думаю, что кто-либо упрекнет нас. В этом одно из преимуществ неизлечимой болезни. Тебе все сходит с рук.

Неизлечимой. Это слово эхом звучит в моей голове. Застревает у меня в горле. Смыкается вокруг моего сердца. Неизлечимой: смертельной, летальной, не совместимой с жизнью.

Я беру одну из тканевых салфеток, уложенных папой, и накрываю ей халу. Протягиваю Ривке книжечку спичек. Она берет меня за руку, а потом гладит меня по плечу:

– Так чудесно. Спасибо.

Она пробует зажечь спичку, но капельница, кажется, мешает ей, так что я зажигаю ее сама. Подношу кувшин с водой и помогаю ей вымыть руки. Мы благословляем свечи, потом вино и хлеб. Я пододвигаюсь ближе, и она кладет мне на голову свои руки, руки с проводами, и благословляет меня, хотя я не думаю, что сейчас мне так необходима эта молитва.

Я вспоминаю ее дом, как тепло и уютно там было в Шаббат. Я помню, как свечи освещали комнату. Помню звук ветра в деревьях. Запах моря. А сегодня все совершенно иначе. Стены палаты выкрашены в неприятный лимонно-зеленый цвет. Лампы слишком яркие. Доносятся звуки аппаратов, тележек, перекатываемых по коридорам, и приглушенных разговоров за закрытыми дверьми. Стоит запах антисептика. Но вы бы даже не догадались, что что-то не так, если бы лишь видели лицо Ривки. У нее тот самый блаженный вид, как тогда, когда мы праздновали Шаббат у нее дома.

Я счастлива видеть, что она ест с удовольствием. Мы разговариваем и смеемся, и в какие-то мгновения мне удается забыть, где мы находимся и почему. Становится поздно, она устала, а мне нужно ехать домой, так что я собираю свою корзину и выливаю остатки вина (это было частью соглашения между мной и папой). Я желаю Ривке доброй ночи, возвращаюсь на лиловый уровень, в секцию С, и уезжаю домой.

* * *

В субботу у меня запланирована консультация Клео по гардеробу за два часа до того, как меня заберет Зак. Она приезжает с чемоданом одежды. Думаю, это прекрасно демонстрирует ее веру в мой гардероб. Мы останавливаемся на джинсах, серой футболке Клео с глубоким декольте с классическим для Клео облегающим силуэтом и длинном черном кардигане с поясом, про который Клео четко говорит мне, что я не должна завязывать его наглухо. Я надеваю черные туфли на очень низком каблуке, потому что заметила, что Зак выше меня всего на пару дюймов. Я крашусь помадой, подаренной мне Ривкой.

– Не могу поверить, что маленькая Симона выросла и идет на свидание, – говорит Клео, оценивая работу своих рук.

– Тебе, должно быть, кажется странным свидание, которое состоится раньше, чем два его участника окажутся голыми в одной постели.

– Это низко.

– Ой, да ладно. Где твое чувство юмора?

– Тебе просто повезло, что я настроена доброжелательно. Дариус пригласил меня покататься на лыжах с его семьей во время весенних каникул, и, веришь или нет, Джулз мне разре – шила.

– Как классно, Клео.

Она поправляет пояс на кардигане. Берет мои волосы в свои руки:

– Стой спокойно. – Она поднимает их наверх и собирает в нечто похожее на хвост, потом передумывает и отпускает. – Ну, – говорит она, – ты выглядишь идеально. Моя работа здесь окончена. – Она обнимает меня и увозит свой чемодан домой.

Зак приезжает точно в назначенное время. Я открываю дверь и впускаю его в коридор ровно на то время, которое требуется мне, чтобы взять шарф и сумку, и мы уезжаем. Я бы не выдержала полную сцену «давай-заходи-и-пусть-мои-родители-тебя-оценят», так что мама с папой соглашаются остаться на кухне. Они верят мне на слово, что Зак отличный парень из школы, а не какой-то старый извращенец и не кокаиновый наркоман-психопат, с которым я познакомилась в торговом центре.

Поездка в «Il Bacio» помогает мне успокоить свои нервы, она дает нам возможность поговорить, не смотря друг другу в глаза. Она дает мне возможность изучить его профиль и насладиться тем, насколько восхитительно он выглядит сегодня, при том что он не может считать это с моего лица. На нем коричневый замшевый пиджак и светло-зеленый свитер с V-образным вырезом. Он гладко выбрит. Его волосы все еще выглядят слегка влажными, и от него пахнет средством укладки для волос. В довершение ко всему у него в машине играет «A Rush of Blood to the Head». Разве могло быть еще лучше?

Наш столик находится в задней части зала, в маленьком углу у камина, наполненного горящими свечами, а не поленьями, и я благодарна за это, потому что, как, мне кажется, я уже упоминала, что начинаю потеть, когда нервничаю. Официант приносит нам меню и наполняет наши стаканы водой, а потом Зак кладет руки на стол и долго смотрит на меня.

– Привет, – говорит он.

Не знаю почему, но это полностью обезоруживает меня. Он выглядит таким спокойным и счастливым здесь, словно хочет насладиться каждой минутой. Я знаю, как он себя чувствует. Я чув – ствую абсолютно то же самое.

– Зак, – говорю я, – мне нужно кое о чем тебе рассказать.

В его взгляде, полном спокойствия, появляется тревога.

– О чем?

– Мне нелегко об этом говорить. – Я делаю паузу и отпиваю глоток воды. – Но я терпеть не могу баклажаны.

Ужин чудесен. Я не имею в виду еду. Я остаюсь при своем мнении, озвученном мной ранее, что еда здесь не прям восторг. Но вечер просто волшебный. Я едва могу поверить в то, что я здесь, что это все случается со мной, что жизнь может быть такой прекрасной и такой незапутанной.

После того как уносят тарелки и до того как приносят десерт, Зак смотрит на меня и говорит:

– Наверно, ты и так уже знаешь это, но я потерял из-за тебя голову в тот момент, когда ты зашла за кофе тем утром, когда вы собирали подписи для АСЗГС.

– Да ладно!

– Ага. Нет никого сексуальнее цыпочки, встающей спозаранку, чтобы побороться за угнетенных.

Я краснею. Он берет меня за руку. И я краснею еще сильнее.

– И, – говорит он, – ранним утром ты выглядишь такой милой.

– Ты и сам неплохо выглядел тогда. Мне нравится, когда ты в фартуке.

Он смеется:

– Так любезно.

– Ага. Так и есть.

Официант приносит нам тирамису. Никто из нас на него даже не смотрит.

– Ты знаешь, как переводится «Il Bacio» с итальянского? – спрашивает он.

– Нет. Я безнадежна по части иностранных языков. Я еле-еле получила зачет по французскому.

– Это значит «поцелуй».

Я лишаюсь дара речи.

– Могу поспорить, сейчас ты думаешь, что я собираюсь использовать это в качестве перехода к тому, как прекрасно ты сегодня выглядишь, и что я не могу думать ни о чем другом, кроме как о том, как хочу поцеловать тебя, и раз название ресторана переводится как «поцелуй», у нас на самом деле нет разумной альтернативы.

Я все еще не могу заставить мой мозг сформулировать хоть какую-то мысль, близкую к рациональной.

– Так что ты думаешь? В смысле, я терпеть не могу быть таким предсказуемым, но именно поэтому, собственно, я и завел речь об «Il Bacio».

Я улыбаюсь и киваю. Да. Я думаю – да.

Он привстает и наклоняется над столом, над тирамису, обхватывает мое лицо ладонями и дарит мне сладчайший, нежнейший, приятнейший, удивительнейший, идеальный поцелуй.

 

Часть двадцатая

Прежде чем я просыпаюсь, прежде чем у меня появляется возможность вернуться мыслями к прошлой ночи, прежде чем мне удается полежать в постели, вспомнив каждую деталь нашего с Заком свидания, я слышу его голос:

– Привет.

Я смотрю на часы. Пять минут одиннадцатого.

– Привет, – говорю я.

– Я позвонил слишком рано? У тебя сонный голос.

– Нет, нет. Я уже встала.

– Врунишка.

– Ладно. Ну соврала. Обещаю больше никогда тебя не обманывать.

– Чем занимаешься?

– Разве я только что не призналась, что спала?

– Не хочешь прогуляться?

– Очень хочу. Где-нибудь по пути на этой прогулке будет кофе?

– Думаю, мы сможем это устроить. Встретимся через полчаса?

– Отлично.

Наверняка это оно. Наверняка он приедет и скажет, какая я классная и какой я хороший друг, но он совершил ужасную ошибку, и ему жаль, но он не испытывает ко мне таких чувств, так что, может, мы останемся просто друзьями? И кстати, он влюблен в Эми Флэнниган.

В этот раз, так как у меня нет выбора, я приглашаю его войти и знакомлю с родителями. Они стоят рядом – папа обнимает маму за талию – и приветливо ему улыбаются.

– Мы так рады с тобой познакомиться, столько о тебе слышали, – говорят они.

Еще нет и одиннадцати, а звучит вторая ложь за день. Мама с папой нисколько слышали о Заке. Все, что я им рассказала, – это та часть, где я сообщаю, что он не извращенец и не кокаиновый наркоман. Они не знают о моей перманентной влюбленности в него. Они не знают ни о том, что я приглашала его на вечеринку к Джеймсу, ни о том, что прошлой ночью мы почти целый час целовались у него в машине. Они не знают, что он собирается бросить меня. Но они стоят, улыбаясь ему, словно ждали этого момента всю свою жизнь.

На улице холодно. На земле лежит снег, но небо ярко-голубое. Солнце, отражаясь от белого снега, слепит глаза. Мои пальцы немеют, хоть я и надела флисовые перчатки. Мне хочется взять Зака за руку, отогреть свои пальцы в его ладони, но я знаю, что нельзя. Мы идем молча, кажется, вечность. Я не выдерживаю. Почему он молчит? Мы так много рассказали друг другу при свете свечей в «Il Bacio» прошлой ночью, а сегодня утром удивительно яркое солнце как будто создает пустоту между нами. И что я делаю? Заполняю ее. Я начинаю болтать без умолку. Я тараторю как сорока. Я рассказываю ему о Ривке. Рассказываю все о себе, о своей жизни, о том, как я о ней узнала, но не хотела ничего о ней знать, как однажды позвонила ей и сейчас она часть моей жизни, а теперь я ее теряю. Я опять ее теряю.

Я рассказываю ему о Мордехае, но он останавливает меня и говорит, что уже знает историю Мордехая. Верно. Я забыла про статью, которую написала о маме для «Gazette». О ее первом деле. О хасидской семье в маленькой общине к югу от Бостона. Он делал фотографии мамы для этой истории.

– Так ты из этой семьи? Ривка – дочь Мордехая?

Я киваю.

– Ого. Потрясающе.

Зак берет меня за руку и улыбается. К моим пальцам возвращается чувствительность.

Мы заходим в городское кафе, где я никогда не была. Зак говорит:

– Здесь кофе намного лучше, чем в Органическом Оазисе. Наш кофе, может, и закупается по правилам честной торговли, зато на вкус как металл. .

Он снимает с меня перчатки и растирает мне руки.

– Так я понял, что нравлюсь тебе. По какой еще причине кто-нибудь стал бы пить этот кофе?

Мои руки согрелись, как и остальная часть меня. Я не выдумала прошлый вечер. Он был реален. Зак реален. То, что происходит между нами, происходит в реальности.

Он идет к стойке делать заказ, пока я выбираю столик. Возвращается с двумя чашками кофе без добавок и шоколадным круассаном.

Я слабо ему улыбаюсь.

– Что-то ты грустная, – говорит он.

– Да нет. Ну, в смысле, да. В смысле, я действительно счастлива быть здесь сейчас. Мне так нравится это кафе, и круассан выглядит чудесно, так что я не понимаю, почему ты не взял еще один и себе. Но я не могу перестать думать о том, что Ривка сидит совсем одна в Бет Израэль.

– Так давай сходим к ней.

– Правда?

– Конечно.

Мы переливаем свой кофе в чашки навынос, возвращаемся ко мне домой и рассказываем родителям, куда мы собрались. Мимоходом приветствуем Джейка, наконец показавшегося из комнаты, садимся в машину к Заку и отправляемся в город.

Приехав, мы застаем у Ривки трех посетителей:

двух женщин и мужчину с длинными волосами, которого я по ошибке принимаю за третью женщину, когда мы входим. Ривка приходит в восторг от того, что я заскочила к ней, хотя я чувствую себя так, будто вломилась на чужую вечеринку. Приветствия звучат несколько странно, потому что эти друзья, очевидно, знают, кто я, хотя мы никогда раньше не встречались, и Ривка совершенно точно знает, кто такой Зак, так что рукопожатия проходят в атмосфере всеобщего притворства, будто никто не знает, чью руку он пожимает. Друзья Ривки задерживаются еще на несколько минут, а потом начинают говорить о том, что им еще ехать обратно на Кейп-Код, и ого, посмотрите на время. Одна из женщин договаривается о том, чтобы завтра забрать Ривку, и от этого я чувствую себя немного лучше. Они уходят, остаемся лишь мы – Ривка, Зак и я – и спокойное пиканье больничной аппаратуры.

– Итак, – говорит Ривка, – полагаю, вчерашнее свидание прошло хорошо.

Можно было бы подумать, что это заставит меня смутиться, но, так как я вполне уверена, что Зак не собирается сказать мне, что прошлый вечер был большой ошибкой, я совершенно не смущаюсь.

– Исключительно хорошо, – говорит он и заговорщически улыбается мне.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.

– Уставшей от этого места. Уставшей лежать в кровати. Уставшей от кабельного ТВ.

– Завтра они отпустят тебя на свободу?

– Аминь. Лила заберет меня. – Ривка поправляет подушки и присаживается. – И по пути домой я заеду навестить мою семью, потому что кое-кто из моих знакомых, очень мудрый человек, посоветовал мне дать им один последний шанс.

Мы проводим у нее час. Зак болтает с Ривкой о «Ред Сокс» (я понятия не имела, что она бейсбольный фанат), о Кейп-Коде и фотографии. Он говорит, что ему всегда недоставало уверенности в себе, чтобы фотографировать пейзажи. Он всегда ищет более определенный объект. Ривка говорит, что полностью понимает, что он имеет в виду (это присуще всем нам), но что у нее проблема противоположного характера. Ей всегда недоставало уверенности в том, что значение ее сюжетов понятно кому-либо, кроме нее, и потому она работает в более нейтральной и неопределенной сфере пейзажей. Я просто сижу на неудобном пластиковом стуле и слушаю, как они обмениваются репликами. Я помню, как думала о том, что, возможно, могла бы стать фотографом. Без сомнения, я ошибалась.

Когда мы встаем и собираемся уходить, Зак прощается и ждет меня в коридоре. Я обнимаю Ривку, и она шепчет мне в ухо:

– Он само совершенство.

И я чувствую, как мои глаза наполняются слезами.

– Что случилось с правилом номер один: опасайся Прекрасного Принца?

– Полагаю, правила создают, чтобы их нарушать.

Я приподнимаю простынь и укрываю ее. Целую в лоб.

Когда мы заходим в лифт, Зак обнимает меня и большим пальцем вытирает слезу с моей щеки.

Возвращаться в школу немного странно, потому что мне кажется, будто вся моя жизнь изменилась за одни только эти выходные. Но в остальном все то же самое. Я продолжаю учить слова для SAT, борюсь с французским, с легкостью решаю математические задачи и за ланчем обмениваюсь сплетнями с моими друзьями.

– Ну, рассказывай, – говорит Джеймс, – как прошло твое свидание с Флэшем Гордоном?

– Достал уже, Джеймс. Если хочешь продолжить насмехаться над ним, по крайней мере, позволь ему быть Гарри Поттером, мальчиком-волшебником, а не каким-то второсортным супергероем на стероидах с совершенно незапо – минающимися суперспособностями.

– Ладно, ладно. Извини. Ну, так и?.

– Все было чудесно. Идеально. Мы виделись и в воскресенье.

– Ого! Кажется, все развивается без задержек.

– Ага, но я не уверена, что делать дальше. Не думаю, что хороша в этом.

– Не думай об этом слишком много. Просто позволь этому случиться.

Следовать совету Джеймса было бы намного проще, если бы я увидела Зака или поговорила с ним в понедельник. Или во вторник. Потом наступила среда, и на собрании «Gazette» он сидел рядом с Эми, а не со мной. Мы немного поговорили потом, но у меня не получилось не чувствовать себя задетой из-за того, что он предпочел сидеть с ней, хотя стул рядом со мной был свободен и у него даже были подлокотники!

Что со мной не так? Я абсолютно здорова. У меня есть любящие (и иногда раздражающие) мама и папа, которые принимают меня такой, какая я есть. У меня есть брат, который поддерживает меня, хотя, бесспорно, он в сотни раз клевее меня. Я просыпаюсь каждое утро и пью свой сок без необходимости запивать им десятки разных таблеток, зная, что у меня впереди больше других таких утр, чем я могу постичь. И всего несколько дней назад у меня было отличное свидание с очень милым парнем. Почему я трачу столько времени на размышления о том, сколько внимания Зак уделил или не уделил мне, пока Ривка умирает в одиночестве?

Клео говорит, что я не должна быть так строга к себе.

– Конечно, тебя волнует, нравишься ли ты все еще Заку или уже нет. Ты можешь волноваться по поводу Зака и в то же время волноваться из – за Ривки, и это нормально.

– Ты уверена в этом?

– Абсолютно. И в любом случае, Зак – парень.

А парни, они такие. По его мнению, между вами все идеально. Он не понимает, что тебе нужно напоминать снова, снова и снова, как сильно ты ему нравишься.

– А что насчет Эми? Почему он сел рядом с ней, а не со мной?

– Ну подумай, Симона. Она его лучший друг. Ты знаешь это. Он не хочет выглядеть так, будто готов бросить ее в ту же минуту, как влюбился в девушку. Ты видишь, какой он хороший парень?

Должна признать, что Клео выказывает Заку намного больше доверия, чем я когда-либо выказывала Дариусу, и на мгновение я чувствую себя отстойной подругой. Я также должна признать, что она знает обо всем этом намного больше меня, так что следую ее совету: расслабляюсь.

Ривка вернулась домой и работает над новой серией фотографий, которые надеется разместить в галереях ко времени, когда пойдут летние толпы. Ее поездка к родственникам была сложной и эмоциональной, но, думаю, она рада, что сделала это. Мордехай воспринял новость о болезни Ривки именно так, как она ожидала. Он был спокоен. Он был сдержан. Кивнул. Поиграл с бородой. А потом пошел в свой кабинет и закрыл дверь – может, чтобы помолиться за Ривку, а может, чтобы просто заняться своими ежедневными делами. Но лучшей частью визита Ривки было то, что ей представился шанс помириться с сестрой Деворой. Начиная с того дня, когда она заехала к ним по пути из больницы, она разговаривала с Деворой ежедневно, и они запланировали, что Девора приедет в Уэллфлит на несколько ночей.

По голосу понятно, что она рада быть дома. Рада работать. Рада сидеть на своей кухне и видеть первые признаки наступающей весны. Я спрашиваю, когда ей назначен следующий прием в Бет Израэль.

– Никогда.

– В смысле?

– В смысле – я не смогу пережить еще хоть одну ночь в этой больнице. Не хочу туда возвращаться.

– Тебе не нужно туда возвращаться?

– Нет. Я сказала, что не хочу туда возвращаться. Я хочу остаться здесь. Здесь есть больница. Конечно, она не такая выдающаяся, как больницы в Бостоне, и, ладно, возможно, доктора здесь получили свои степени по Интернету, но я могу получать медицинское обслуживание и проходить обследования, которые мне требуются, на амбулаторной основе.

– Ладно, тогда мне придется приехать туда, чтобы повидаться с тобой. В Уэллфлите есть «Фо Пастёр»?

– Нет. «Терновый куст» достаточно хорош. Слушай, я тут думала. . может, тебе приехать на Песах? До него осталось всего пару недель. Я буду праздновать седер первой ночи. Ты могла бы приехать с родителями и Джейком, а может, даже привезти Зака.

Мне нужна помощь. Мне нужна консультация. Я не очень понимаю, что такое Песах. Я не очень понимаю, что такое седер. Я знаю, что Песах празднуется примерно в то же время, что и Пасха, но не думаю, что они как-то связаны между собой. Я не думаю, что в Песах кролики скачут по своим кроличьим тропинкам. Так что я звоню Заку. Говорю ему:

– Мне нужна помощь.

Кажется, он рад слышать мой голос. Я стараюсь не подавать виду, но, повесив трубку, начинаю прыгать.

Потом падаю на свой стул с широчайшей улыбкой на лице, в то время как в голове звучат его последние слова: К счастью для тебя, Симона, у тебя есть я. Я уже еду.

Мы лежим на моей кровати на чердаке. Полностью одетые. На покрывале. Папа на кухне. Уже далеко за полдень. Зак играет с моими волосами.

– Что такое Песах? – спрашиваю я.

– Я знал, что однажды это случится. Я знал, что тебя интересует лишь мое богатство знаний о евреях.

– Ну, ты ведь праздновал бар-мицву, так?

– И в самом деле.

– Ривка пригласила нас на Песах. Меня и мою семью. Она сказала, что собирается праздновать седер первой ночи. По какой-то причине я не смогла себя заставить попросить ее объяснить мне, что это. Она просто решила, что я знаю все о Песахе и седерах.

– Песах длится восемь дней, но обычно седер проводят в первые две ночи.

– Почему у евреев все праздники по восемь дней?

– Не знаю. Хороший вопрос. Как бы то ни было, во время седера Песах принято рассказывать историю освобождения евреев. Как мы были рабами в Египте, а потом Моисей сказал: «Отпусти моих людей», и мы скитались сорок лет по пустыне, и не было времени, чтобы испечь хлеб как надо, и потому нужно есть мацу, а также горькие травы, чтобы помнить о горечи рабства.

– Прости. В этой истории предполагался хоть какой-то смысл?

– Это сложно.

– Думаю, это значит, что на самом деле ты не можешь ответить на мой вопрос.

– Я праздную Песах каждый год своей жизни.

– Ну, тогда, может, ты попробуешь дать мне более внятное объяснение?

– Наверно, мне стоит освежить свои знания.

Я беру минутную паузу и думаю о том, готова ли я задать ему свой следующий вопрос.

– Поедешь со мной к Ривке? Она сказала мне пригласить тебя. Ты произвел на нее впечатление.

– С удовольствием. Хотя мне придется обсудить это с родителями. У нас дома это как бы важный семейный праздник, несмотря на мое недостаточное понимание его истинного смысла. Но, честное слово, я буду рад поехать с тобой.

Зак остается на ужин. Папа пытается сделать вид, будто не прикладывал особых усилий. Он выносит большую кастрюлю с пастой с перцами и куриными колбасками, а также салат с рукколой. Джейк отсутствует, потому что у него собрание по поводу группового проекта по обществознанию. Так что Зак сидит на месте Джейка, а мама с папой – на разных концах стола, и создается ощущение, будто у нас с родителями двойное свидание. Звучит так, будто всем крайне неудобно, но Зак, кажется, может найти подход к любому. Мы болтаем и смеемся, папа не выдает ни одной своей глупой шутки, они не закидывают Зака вопросами, и вечер просто прекрасен.

Потом мама с папой уходят убираться, и Зак собирает свои книги. Я сижу рядом с ним на диване, когда он застегивает сумку.

– Знаешь, – говорю я, – у меня такое ощущение, как будто мы только и делаем, что говорим о моей семье и семейной ситуации, а о твоей семье я почти ничего не знаю, кроме того, что твоего брата зовут Джесс и ты притворился, будто должен съездить к нему, чтобы не идти со мной на вечеринку по поводу дня рождения Джеймса.

– Я покажу тебе фотографии с того уик-энда. У меня есть доказательства. И в любом случае твоя история намного интереснее моей. Поэтому мы и говорим о ней.

– Ты имеешь в виду, что на твоем семейном древе нет притаившихся беременных подростков-хасидов?

– Нет. Только скучные старые мама с папой, познакомившиеся в колледже и поженившиеся, когда им было по двадцать три года. Тебе нужно познакомиться с ними. Может, в эти выходные. Но я вынужден тебя предупредить, мой отец не умеет готовить.

– А как насчет мамы?

– Она в этом даже хуже папы.

Я беру его за руку и прижимаю свою раскрытую ладонь к его. У него длинные тонкие пальцы. Он сцепляет их с моими.

– Да ладно, – говорю я, – должно же быть в твоем прошлом хоть что-то темное.

– Ладно. Готова? Я играл на электрической бас-гитаре. Думал, смогу вступить в какую – нибудь группу, играющую панк-рок. Планировал сделать себе ирокез.

– И что случилось?

– Я играл очень, очень плохо. Слишком плохо, даже чтобы играть панк-рок. И не знаю, заметила ли ты, но мои волосы слишком хороши, чтобы так над ними издеваться.

Я провожаю его до машины. Мы стоим на морозе, прижавшись телами друг к другу. У него холодные губы, но теплый рот с солоноватым привкусом. Я могла бы простоять так всю ночь. В конце концов он отступает, садится в машину, делает прощальный взмах рукой и уезжает. Я обхватываю себя руками и смотрю на звезды. Их так много на небе. Сегодня звезд видно больше, чем неба. Я думаю о том, как раньше смотрела вот так на небо и от этого чувствовала себя маленькой и ничтожной. А сегодня, глядя на звезды, я понимаю, что начинаю осознавать свое место среди них.

 

Часть двадцать первая

Всего за десять дней до Песаха Ривка звонит мне, чтобы сказать, что ничего не получится. Она пытается убедить меня, что просто очень занята и не думает, что сможет все успеть, но под моим нажимом в конце концов признается, что чувствует себя недостаточно хорошо. Она истощена. Пробыв двадцать минут на ногах, она вынуждена лежать в постели два часа. Седер требует большой подготовительной работы, и Ривка с неохотой признала, что не сможет ее выполнить.

– Почему бы нам не отпраздновать его здесь? Я все сделаю. Тебе и пальцем не придется пошевелить.

– Это очень мило с твоей стороны. Но брось эту идею, Симона. Тебе не нужно этого делать. Ты не сможешь. Что ты знаешь о Песахе?

– Ты удивишься. Я быстро учусь. В любом случае, все уже решено. Ты приедешь сюда. Кто-нибудь приедет за тобой, так что тебе не придется садиться за руль.

– Я больше и не сажусь. Указания врачей. Но если ты не возражаешь против еще одного гостя, уверена, я смогу уговорить друга привезти меня.

– Приводи к нам столько друзей, сколько хочешь. Это же праздник. Наш дом должен быть полон родственниками и друзьями.

Я осознаю, что только что предложила для праздника наш дом и, по умолчанию, папино обслуживание на кухне, потому что – кого я обманываю? – я не умею готовить. И уж точно не смогу накормить толпу.

Мне стоит обсудить это с родителями.

Мама с папой сидят на крыльце. Там достаточно тепло, чтобы в свитере и пальто с кружкой чего-нибудь горячего посидеть на улице было бы в удовольствие. Я знаю, что они приложили немало усилий, чтобы я позвонила Ривке, чтобы проводила с ней время, но меня не покидает мысль, что, возможно, я перешла черту. Я только что пригласила Ривку и ее друзей сюда на Песах. Я вызвалась провести седер в доме моих родителей – истовых атеистов.

– Привет.

– Привет, детка. Будешь горячий шоколад? – спрашивает папа.

– Нет, спасибо. – Я сажусь на скамейку рядом с мамой и кладу ноги на стол. – По поводу Песаха…

– А, точно. Он уже скоро, да?

– Ага. Но Ривка не сможет его провести. Недостаточно хорошо себя чувствует.

– О, милая. Мне жаль. – Мама кладет руку мне на колено.

– Так что я предложила отпраздновать у нас дома. Я сказала Ривке, что она может приехать с друзьями и мы организуем седер. Я возьму на себя всю ответственность, обещаю. Узнаю, что нам нужно сделать.

Они обмениваются взглядами.

– Я очень хочу сделать это для нее. Это важно для меня.

Папа встает и втискивается на скамейку, так что я оказываюсь зажата между ними. Они оба меня обнимают.

– Ты готова к этому? – спрашивает папа. – Это может быть не так просто.

Я знаю, что он имеет в виду не только организацию седера. Я киваю и кладу голову ему на плечо.

Мы с Заком почти не видимся в школе, и я прекратила вкладывать в это какой-то особый смысл. Наши расписания просто не совпадают. Я также перестала ждать, когда же он со мной порвет. Перестала ждать, когда он расскажет мне, что не может ничего поделать, но любит Эми Флэнниган, даже хотя у нее уже есть парень. Я начала просто наслаждаться чем-то неподдельно прекрасным, происходящим между нами.

Сегодня у нас выдался редкий общий свободный урок. Мы находим в библиотеке уголок с диваном и минимальным количеством людей вокруг и снова притворяемся, будто делаем домашнее задание, а вместо этого просто болтаем. Я скидываю туфли, и он растирает мне стопы. Зак вызвался помочь мне с седером. Его родители и брат собираются прийти. Ривка приедет с тремя друзьями, которых мы видели в больнице. В общей сложности получается двенадцать че – ловек.

– Тринадцать, – говорит Зак.

– Нет, двенадцать.

– Нет, тринадцать, если считать Илию.

– Кто такой Илия?

– О, Симона. Тебе еще так много всего нужно узнать.

Я шлепаю его по руке:

– Не поучай меня.

– Ладно. Илия – это пророк. Ему нужно оставить место, налить стакан вина, и тогда, предполагается, он посетит твой дом во время седера.

– Ну, тогда, полагаю, мне стоит добавить еще одно лицо в список покупок.

Зак предлагает сходить к раввину, который проводил для него бар-мицву, за советом и инструкциями. Я напоминаю Заку, что места поклонения вызывают у меня мурашки, и я не очень хорошо отношусь к священнослужителям, будь то пастыри, раввины или монахи.

– Не волнуйся. Ты полюбишь рабби Кляйна. Он классный. И, думаю, нам самим это не по зубам. Можно воспользоваться его помощью. В смысле, я мог бы пойти поговорить с папой и позволить ему помочь нам, но тогда у нас в итоге получился бы тот же старый седер, который мой папа устраивает каждый год. Было бы веселее устроить его самим. Думаю, Ривка бы оценила.

Мне не остается ничего другого, кроме как поцеловать его.

Мы назначаем встречу с рабби Кляйном через несколько дней. Потом Зак рассказывает мне, что он раввин в храме Исайи, я вспоминаю, что видела его на демонстрации по поводу городской печати в октябре. Вспоминаю, что он лысый и с коротко подстриженной бородкой. Вспоминаю, как убедительно он говорил о важности отделения религии – любых религий! – от светской жизни. Возможно, Зак прав. Возможно, я полюблю этого рабби Кляйна.

Когда мы приезжаем, он обнимает Зака и взъерошивает ему волосы, словно тот еще ребенок. Зак делает шаг назад, обнимает меня одной рукой и говорит:

– Я хочу познакомить вас с моей девушкой, Симоной.

Моей девушкой, Симоной.

Я пожимаю раввину руку. Он кажется просто обычным парнем. Не знаю, чего я ожидала на самом деле. Точно не черной рубашки с белым воротничком. Я знаю достаточно, чтобы понимать, что эта униформа не принята в синагогах. Но полагаю, я ожидала увидеть какой-то явный знак, что он раввин, святой человек, а не просто обычного вида белый мужчина среднего возраста в черных джинсах «Levi’s», коричневых кожаных ботинках и рубашке на пуговицах, которая выглядит так, словно была куплена в «Banana Republic».

Он сидит за большим деревянным столом, и мы занимаем два стула напротив него. Зак говорит:

– Мы с Симоной собираемся организовать наш первый седер, и нам нужно какое-то руководство, потому что я никогда не проводил седер, а Симона и вовсе не была ни на одном.

Рабби смотрит на меня озадаченно.

– Я атеист, – представляюсь я.

– Понимаю.

– Сама идея о существовании Бога меня не устраивает.

– Ну, тогда Песах – идеальный для тебя праздник.

– Как это?

– Дело в том, что он посвящен свободе и равноправию. Он празднуется в честь освобождения нашего народа из рабства. И дает возможность обратить внимание на других людей мира, которые несвободны. С этим могут поладить даже самые нерелигиозные и даже самые антирелигиозно настроенные евреи.

– А как насчет людей, которые даже не уверены, являются ли они настоящими евреями или нет?

И снова озадаченный взгляд.

Может, дело в тишине кабинета, может, в Заке, сидящем рядом и держащем меня за руку, а может, в доброте в его глазах, но по какой-то причине я принимаю этот взгляд за приглашение рассказать рабби Кляйну всю историю обо мне и Ривке.

Я чувствую себя так, будто вишу на волоске, когда дохожу до конца, когда дохожу до той части, в которой Ривке становится все хуже и хуже.

– Симона, – говорит он, – этот твой поступок, это желание организовать для Ривки седер, когда она слишком слаба, чтобы сделать это сама, – это настоящий поступок доброты и великодушия. Возможно, тебе потребуется вся жизнь, чтобы решить, еврейка ты или нет, но я могу сказать тебе, что то, что ты делаешь, устраивая этот седер и приглашая Ривку и ее друзей к себе домой, – это поступок, одобряемый базовыми принципами иудаизма. Ты делаешь доброе дело, мицву, достойную самой святой души.

Ну, все. Я закрываю лицо руками и всхлипываю. Мои пальцы и ладони мокрые от слез. Зак пододвигает свой стул ближе и нежно гладит меня по спине.

– Простите, пожалуйста, – говорю я, – я на самом деле не собиралась этого делать. Мы здесь не для этого.

– Совсем необязательно, чтобы у нас сегодня был только один пункт повестки дня, моя дорогая.

– Ей всего тридцать три.

– Это трагедия.

– Почему? Почему это происходит? В смысле, у вас ведь должно быть лучшее понимание всего этого, чем у остальных. Почему Бог это делает?

– Я не знаю.

– И вас это устраивает? – Это звучит более обвинительно, чем я того хотела.

– Должно.

– Ну, вот видите. Поэтому религия для меня не имеет смысла. – Я беру платок из коробки на столе. – Христиане, по крайней мере, верят в жизнь после смерти. Им, по крайней мере, дана роскошь притворяться, что, умирая, ты отправляешься в лучший мир.

– Как бы там ни было, Симона, я верю, что ты даришь Ривке возможность жить после смерти.

– Имеете в виду, передавая ее гены?

– Нет. Я имею в виду, сохраняя память о ней. Я верю, что именно так мы живем после этой жизни. В воспоминаниях тех, кто знал и любил нас. Каждый раз, когда ты рассказываешь ее историю, каждый раз, когда ты вспоминаешь о ней, представляешь ее, в этот момент она продолжает жить. Дело не в генах. Если бы ты с ней не познакомилась, я бы сейчас тебе этого не говорил, хотя ее физические черты могут передаться твоим детям. Мы созданы из нечто большего, чем наши гены. Почему-то мне кажется, Симона, что ты понимаешь это лучше, чем другие.

Несмотря на мой срыв, нам удается покинуть храм Исайи с советом и инструкцией от рабби Кляйна о том, как провести наш седер. Он одолжил нам пачку Агад – маленьких брошюр, которые нужно читать во время седера, рассказывающих об истории Песаха. Он также дал нам несколько статей о современном рабстве, потому что, как он сказал, во время седера, вкушая горькие травы и макая петрушку в соленую воду с целью вспомнить пролитые слезы, важно думать об ужасной несправедливости, происходящей в мире сегодня, прямо сейчас, повсюду вокруг нас, а также о том, что мы, возможно, могли бы сделать, чтобы исправить и исцелить этот мир.

Мы обсудили тарелку для седера, а также то, что должно быть на ней, включая, среди прочего, баранью голень, что мне кажется тошнотворным. Тем не менее я вношу баранью голень в список покупок. Мы поговорили о вине (а вы знали, что каждый участник должен выпить четыре стакана вина в течение седера?), маце и песнях, которые нужно будет спеть. Он желает нам удачи и просит взамен за потраченное на встречу с нами время пообещать, что мы придем снова и расскажем ему все об устроенном вечере.

Добравшись до дома, я читаю про Песах в Интернете. Вот что я узнаю: я была не права насчет того, что Пасха и Песах никак не связаны. Иисус праздновал Песах, когда его распяли. Тайная вечеря не была просто обычным ужином, проведенным Иисусом в кругу друзей. Тайная вечеря была седером Песах.

 

Часть двадцать вторая

Даже с учетом того, что Илия пока так и не объявился, без сомнения, у нас великолепный седер Песах. То, что задумывалось как вечеринка для двенадцати человек, выросло до вечеринки для восемнадцати. Так что, если Илия объявится, в сумме нас будет девятнадцать – восемнадцать человек и один пророк, собравшиеся за одним обеденным столом. Чем больше мы с Заком занимались подготовкой к седеру и чем больше мы о нем говорили, тем больше людей, наблюдавших за этой подготовкой, заинтересовывались праздником, так что вскоре все начали сами себя на него приглашать. Первой была Клео, что, по сути, значило Клео и Дариус. Мама с папой сказали, что нам надо включить и Джулз. Джейк спросил, может ли Сэм прийти. Джеймс заявил, что тоже хочет участвовать. А потом Зак сказал мне, что Эми Флэнниган надеется, что тоже сможет присоединиться. Вот так. Бедному папе пришлось попотеть, но, кажется, он получил удовольствие от двойного вызова – нужно было приготовить еду для стольких людей и в то же время не использовать продукты, сделанные путем сбраживания, такие как хлеб, паста и практически все остальное, сделанное из муки. Вы же помните? Во время Песаха нужно есть мацу, потому что у евреев было недостаточно времени, чтобы выполнить весь процесс приготовления хлеба перед их исходом из Египта. Как бы то ни было, мы убрали из гостиной всю мебель и перенесли туда обеденный стол, а также несколько раздвижных столов из гаража, создав большой прямоугольник, за которым смогли бы уместиться все восемнадцать человек и даже Илия.

Зак был здесь с полудня. Все остальные еще только прибывают. Его родители и брат, Джесс, который совершенно не похож на Зака, уже у двери. Джесс обнимает меня, буквально отрывая от земли. Он смачно, громко целует меня в обе щеки, словно мы знакомы целую вечность. Мама быстро уводит родителей Зака на кухню, чтобы познакомить с папой. Я еще раз проверяю стол. Все уже накрыто. Тарелка для седера готова. На ней маца, горькие травы, яичница, харосет (измельченные яблоки и орехи с вином, символизирующие раствор, который египетские рабы использовали в своем каторжном труде, ну или что-то подобное), петрушка, миска с соленой водой и ужасающая баранья голень, символизм которой мне настолько неприятен, что я лучше позволю вам ознакомиться с ним самостоятельно.

Я также положила на тарелку для седера апельсин, так как прочитала историю о старом ортодоксальном раввине, чья реакция на новость о реформаторском движении за посвящение в сан раввинов женщин была следующей: «Женщины настолько же уместны в сане раввина, как апельсин на тарелке для седера». Мне кажется, Ривка одобрит. И я права. Она улыбается, увидев его.

Она приехала со своими друзьями – Лилой, Еленой и Вэлом, мужчиной с длинными волосами, которого я ошибочно приняла за женщину тогда, в больнице. Можно было бы предположить, что если некто мужского пола носит имя Вэл, то ему, вероятно, приходится, не жалея сил, создавать мужеподобный вид, но, очевидно, Вэла эта проблема не заботит.

Ривка выглядит худой, бледной, уставшей и даже – мне невыносимо это признавать – больной.

Но мне она все еще кажется невероятно красивой.

Наш дом заполнен семьей, друзьями, самой жизнью. Мы с Ривкой выходим на крыльцо.

– Ну, что думаешь? – спрашиваю я. – Мы перестарались? Здесь слишком много людей?

– Нет-нет, – отвечает она. – Именно так все и должно быть. Все идеально.

– Ты хорошо выглядишь.

– Ты лжешь.

– Нет, я на самом деле так думаю. Я думаю, что ты прекрасна.

Ривка берет прядь моих волос и убирает ее мне за ухо. Она смотрит на меня долгим взглядом.

– Симона, – говорит она, – ты ангел. Из-за тебя я спрашиваю себя, как я вообще могла сомневаться в своей вере, потому что, глядя на тебя, я не могу поверить в то, что Бога нет, и это не был его тайный замысел, что ты послана мне именно в тот момент, когда мне больше всего в жизни нужен был ангел.

Я не знаю, что сказать. И даже если бы я попыталась что-то сказать, не думаю, что мне удалось бы произнести хотя бы слово. Думаю, я бы просто раскрыла рот и заголосила что есть мочи, не будучи способной остановиться.

– Ладно, – говорит Ривка, – пойдем в дом. – Она берет меня за руку. – Пора.

Если бы я не была уже влюблена в Зака, а я влюблена, я бы без памяти влюбилась в него сегодня вечером. Он приковывает к себе внимание всех присутствующих. Руководит группой в совершении седера и объясняет каждый этап вечера для тех, кто никогда прежде не принимал участия в седере, а таких подавляющее большинство. Он постоянно переводит разговор с древнего прошлого к настоящему. Я испытываю гордость от того, что сижу рядом с ним.

Мы подходим к той части седера, где младший ребенок должен задать Четыре Вопроса. Так как за нашим столом в этот Песах нет детей, эта обязанность достается моему младшему брату Джейку, самому юному из нас, кого, кажется, раздражает, что на этот факт было обращено всеобщее внимание. Мне неважно, что думает Джейк. Для меня, как ни крути, он навсегда останется маленьким мальчиком со светлыми волосами, веснушчатым носом и зубами, как у Багза Банни, хотя сегодня вечером невозможно не признать, что он стал сногсшибательным молодым мужчиной. Когда он встает, чтобы заговорить, я едва не падаю со стула из-за силы любви, которую я к нему испытываю. Вопросы, которые Джейк зачитывает из Агады, спрашивают о том, чем эта ночь отличается ото всех прочих ночей. Почему мы едим мацу? Зачем мы едим горькие травы? Для чего мы макаем зелень в соленую воду? И так далее. Но для меня ответ на главный вопрос, вопрос – чем эта ночь отличается от всех остальных, – предельно ясен. Просто приглядитесь повнимательнее к тем, кто сидит за столом.

Здесь матери и отцы. Здесь сыновья и дочери. Здесь братья и сестры. Здесь друзья, которые друг другу как братья и сестры. Здесь представлены все возможные варианты семьи.

Я снова размышляю о семейных древах. Думаю о семейном древе Ривки, включающем Мордехая, Ханну и всех ее братьев и сестер, и где-то там появляется ответвление, включающее меня, а следовательно, и Джейка с мамой и папой, а потом дерево выпускает новые изогнутые ветви для ее друзей – Лилы, Елены и Вэла.

Я думаю о своем семейном древе. О том, как я ошибалась все эти годы, представляя его голым.

 

Эпилог

Ривка умерла в конце апреля, почти сразу после того, как мне исполнилось семнадцать лет. Она умерла дома, в ее любимом доме в Уэллфлите, в окружении друзей и некоторых родственников. Я была там. Как и ее сестра Девора. И хотя все мы были готовы к этому дню, хотя мы знали, что он скоро настанет, в итоге ничто не смогло подготовить меня к этому. Я все еще пытаюсь осмыслить это – то, как жизнь покидает кого-то, настолько полного жизни. Простите меня, но это все, что я могу рассказать об этом дне.

Она была похоронена на следующее утро вниз по улице от ее дома. Попрощаться с ней собралась небольшая группа. С помощью Зака и рабби Кляйна мне удалось прочитать каддиш над ее могилой – еврейскую заупокойную молитву. Мордехаю бы это не понравилось, если бы он там присутствовал. Традиционно каддиш читают мужчины, и многие считают проблемой отсутствие сыновей, так как никто из детей не сможет прочитать над тобой каддиш, когда ты умрешь. Но Мордехая там не было. А у Ривки была я, ее дочь. Я смогла встать у ее могилы, прочитать каддиш и сказать:

– Алеха ха-шалом. Покойся с миром.

Мордехай почтил память Ривки тем способом, который знал. Он устроил шиву на неделю в своем доме, в сопровождении своих живых детей, принимая постоянный поток посетителей из своей общины. И на третий день шивы объявилась я.

Это не стало чем-то шокирующим, как можно было бы себе представить. Это не был один из тех моментов с громкими охами-ахами и отпадающими челюстями. Я явилась, как полагается, одетая в длинную юбку, и пошла прямо к Мордехаю. Он сидел в кресле, сложив руки на коленях. Он выглядел точно так же, как на моих фотографиях, хотя в его бороде наконец появилась седина. Я пододвинула стул и села прямо напротив него.

– Позвольте мне представиться, – сказала я.

– В этом нет необходимости. Я знаю, кто ты.

Он застал меня врасплох. Я не знала, что ответить.

– Ты так похожа на нее, – сказал он.

Я пропускаю это мимо ушей:

– Сочувствую вашей утрате.

– А я сочувствую твоей.

Вот и все. Что еще мне нужно было сказать этому мужчине, который, по случайному стечению обстоятельств, был моим дедушкой? Что я тоже сочувствую своей потере? Что мне жаль, что я потеряла Ривку, будучи знакомой с ней лишь столь короткий промежуток времени? Что мне жаль, что я упустила возможность знать ее с самого начала?

Я быстро осмотрела дом. Даже прокралась наверх и нашла комнату, где, как мне представляется, Ривка спала со своими сестрами. Увидела аккуратно заправленную кровать (единственную в комнате, хотя тогда их должно было быть три) и подумала о Ривке, шестнадцатилетней девушке, лежащей в темноте, уставившись в потолок, убитой бессердечностью парня по имени Джо и напуганной странными и таинственными изменениями внутри нее.

Я спустилась обратно вниз и кратко поговорила с Деворой. Я видела, как все остальные дети Левинов и их семьи игнорировали меня то ли потому, что понятия не имели, кто я, то ли потому, что точно знали, кто я такая.

Уже собираясь уходить, я снова пошла к Мордехаю. Я нашла его на кухне одного, смотрящего в окно. Наш разговор с ним был не окончен.

– Как давно вы обо мне узнали?

– Я знал, – ответил он.

– Знали когда? Когда она была беременна?

– Конечно.

– Почему вы ничего не сделали? Почему ничего не сказали ей?

– Потому что любил ее больше, чем кого-либо.

– Она видела все иначе. Она чувствовала себя покинутой вами.

– К несчастью.

– Да. К несчастью.

– У меня не было выбора.

– Выбор есть всегда. Жизнь – ничего более, кроме как результат всех наших решений.

– Если это так, тогда, думаю, я принимал верные решения.

Я обратила внимание на кисти его рук. Они были большими, мощными и абсолютно неподвижными – он держал руки по бокам. Мои же, как я заметила, дрожали.

– При всем должном уважении, реббе, я не согласна.

– Это твой выбор.

Вот теперь наш разговор был окончен. Я развернулась, вышла из дома реббе и отправилась домой. Я бы солгала, если бы не сказала вам, что крошечная часть меня воображала, будто для меня возможно слезливое воссоединение с этим мужчиной. Что мы найдем что-то общее между нами и придем к своего рода отношениям дедушки с внучкой. Но теперь я знаю, что это была лишь фантазия. Детская фантазия. За этот год я узнала достаточно, чтобы понимать, что жизнь может удивить, но обычно не так, как мы себе это представляем.

Мне удалось закончить школьный год с приличными оценками. Изучение словарных слов оправдало себя. Я получила высшую оценку по SAT. Я должна пройти в выбранный мной колледж. По крайней мере, так говорит мистер Макадамс.

Зак все лето работал в Органическом Оазисе, а также проходил практику при реббе Кляйне в храме Исайи. Я работала в летнем дневном лагере в Бостоне. Мы проводили вместе выходные и некоторые вечера, пользуясь каждой предоставленной возможностью. Клео и Дариус расстались. Она узнала о еще одной вечеринке и еще одной девушке, и на этот раз слезы не возымели на нее воздействия. И хотя я знала, что так и будет, с первого дня, мне не доставил никакого удовольствия тот факт, что я оказалась права. Мне было очень жаль Клео. Это лето было для нее очень нелегким, но сейчас наконец она пришла в себя.

Через две недели начинается новый учебный год, и я с нетерпением жду, когда пойду в двенадцатый класс. Буду проводить больше времени с Заком. Буду смотреть, как Джейк играет за школьную команду по футболу. Узнаю, что дальше случится с Клео. Займу свою новую позицию редактора отдела в «Gazette». Но не продолжу играть свою роль в Студенческом союзе атеистов. Я планирую выйти из него, как только вернусь в школу. Не то чтобы я нашла Бога или религию, но вот что я осознала: я не настоящий атеист. Не думаю, что вообще когда-либо им была. Мои мама с папой являются ими, и я люблю их за это. Но я слишком многого не понимаю или не могу объяснить, и у меня нет непоколебимой веры в отсутствие высших сил. Для меня остается слишком много вопросов, и я лишь начинаю длительный поиск ответов.

Сегодня вечером я со своей семьей. Мы проводим выходные в Уэллфлите в маленьком розовом доме с подъездной дорожкой из щебенки и крыльцом, с которого открывается вид на воду, – теперь он принадлежит мне.

Летняя жара начинает спадать. Этим вечером дворик наполнен звуками птиц, шныряющими среди сосен. Это вечер пятницы. И так как этот дом был, ни много ни мало, частью Ривки, сегодня, прежде чем приступить к старательно приготовленному папой ужину за старым деревянным столом, мы зажигаем свечи, пьем вино и едим халу. Запинаясь, мы читаем молитвы в окружении всех ее вещей.

Ривка заменила фотографию над камином на новую, из ее последних работ. Думаю, это тот же пляж. То же место с морем, песком и травой. Но эта фотография сделана в конце дня, и она уже не наполнена движением, а отображает затишье. Спокойствие. Умиротворение.

После ужина я выхожу на улицу и глубоко вдыхаю соленый морской воздух. Я поднимаю взгляд к небу, которое только начинает темнеть и открывать звезды. Я думаю о Ривке. Представляю ее сидящей на кухне. Стоящей на переднем крыльце. Я думаю о Ривке. Представляю Ривку. Воссоздаю в мыслях образ Ривки.

Я помню ее.

 

Благодарственное слово

Спасибо.

Моему дорогому другу и агенту, Дугласу Стюарту, за все то, на перечисление чего на этой странице не хватит места.

Венди Лэмб за веру в меня и эту книгу, а также за ее непоколебимый энтузиазм относительно этой истории, даже перечитывая ее снова, и снова, и снова.

Моей семье за их поддержку и ободрение, особенно Мэри Лелевер и Энн Сокач, прочитавших эти страницы почти сразу, как только они были написаны.

Брендану Халпину за его бесценные экскурсы и за то, что постоянно развлекал меня своими письмами и очередными эпизодами из своих прекрасных романов.

Ноа Штольценберг-Майерс, моей первой юной читательнице, за то, что провела летние каникулы за чтением раннего черновика этой книги.

И наконец, моему любящему мужу и заядлому читателю, Дэниэлу Сокачу, который только и делал, что подбадривал меня, и был достаточно добр, чтобы не донимать меня разговорами о необходимости найти настоящую работу, пока я была занята написанием этой истории.

 

Вопросы для обсуждения

В начале романа Симона говорит, что никогда не хотела ничего знать о своей родной семье. Ей неинтересна родная семья или это то, чего она не хочет знать?

Как вы думаете, почему родители Симоны хотят, чтобы она познакомилась с Ривкой?

Могут ли друзья Симоны понять, через что ей приходится пройти? Можете ли вы выделить моменты в этой книге, когда им отлично удается поддержать ее? И моменты, когда Симона также проявляет себя как хороший друг?

Почему Симоне не нравится Дариус? Чем отношения между Клео и Дариусом отличаются от отношений между Симоной и Заком?

Что означает «отделение церкви от государства»? Имеет ли значение, есть ли на гербе города крест? Должны ли светские школы позволить религиозным группам или группе атеистов собираться на школьной территории?

Что значит быть атеистом? Является ли Симона атеистом в начале книги? Является ли она атеистом в конце книги?

Является ли Симона еврейкой? Можно ли быть евреем и атеистом одновременно?

Как вы думаете, почему в самом конце романа Симона зажигает свечи, читает молитвы, выполняет ритуалы Шаббата? А в вашей жизни есть важные ритуалы?

Был ли Мордехай хорошим отцом для Ривки? Была ли Ханна хорошей матерью? Должна ли была она отреагировать на новость о беременности Ривки по-другому?

Как знакомство с Ривкой изменило Симону? Изменились ли чувства Симоны по отношению к ее матери? Можно ли быть дочерью одновременно двух матерей?

– Из первых уст —

 

Разговор с Даной Рейнхардт

В книге есть герои, списанные с людей, с которыми вы знакомы в реальной жизни?

Большинство моих героев – амальгамы. Часто встречаются детали, напрямую взятые из жизни людей, которых я знаю или знала, когда была моложе, но в большинстве своем они нарисованы и слеплены из впечатлений.

Например, Зак в общих чертах списан с парня, с которым я ни разу так и не заговорила в старшей школе, хотя мне очень хотелось, я считала его умным и ироничным, но также и милым, как Зак. А вот Клео не похожа ни на кого конкретного, но то, как она заставляет себя чувствовать Симону – несколько благоговеть перед ней, слегка сомневаться в себе, но при этом ощущать поддержку и любовь с ее стороны, – это то, как я чувствовала себя рядом со многими моими друзьями, будучи в возрасте Симоны. Сама Симона – человек, которым я хотела быть, когда училась в старшей школе.

Что вам больше всего нравится в профессии писателя?

Мне нравится самой устанавливать свое расписание. Ходить в пижаме до полудня. Благодаря опыту работы в юриспруденции и создании документальных фильмов я уверена в том, что на сто процентов контролирую все факты при любых обстоятельствах. Я обожаю дни, когда мне легко пишется. Но больше всего я люблю, когда уже все написано. Люблю держать в руках законченную книгу.

Преимущественно в какое время дня вы пишете?

Мне легче всего работать по утрам. Если бы это было возможно, я бы каждый день уже к восьми утра садилась работать, потому что знаю, какой ленивой становлюсь после обеда. Но моя жизнь не всегда позволяет мне начинать работать рано утром. Мне нужно отвозить детей в школу, выгуливать собаку, покупать продукты к ужину. (И да, я понимаю, что только что говорила, как мне нравится ходить в пижаме до полудня, так что я воспользуюсь этой возможностью, чтобы признаться, что иногда я отвожу детей, гуляю с собакой и делаю покупки в пижаме.)

Расскажите о своих писательских привычках.

Я стараюсь писать по крайней мере три страницы в день. Иногда на это уходит час. Иногда десять часов. Я не особо верю в то, что нужно ждать вдохновения. Я думаю, что единственный способ что-то написать – это сесть и написать, а не слоняться вокруг, думая о писательстве.

Вы слушаете музыку, когда пишете? Если да, то какую?

Я не слушаю музыку, когда пишу. Мне кажется, что любая музыка со словами отвлекает меня. Джаз или классика приемлемы, но я предпочитаю писать или в шуме кофейни, или в тишине пустого дома, в зависимости от настроения в конкретный день.

Удочерение и религия – две большие темы в романе. Чем они вам интересны?

Я хотела написать о еврейском самовосприятии так, чтобы это не было связано с холокостом или антисемитизмом. Я хотела написать историю о нормальном, современном, реальном ребенке, пытающемся справиться с тем, что значит быть евреем. Когда я задалась вопросом «Почему сейчас? Почему героиня задает эти вопросы о себе именно сейчас?», я представила, что она даже не знала о том, что она еврейка, потому что была удочерена и воспитана в нееврейской семье. Так что история об удочерении была второстепенной, она была сюжетным ходом и только потом стала центральной в книге.

Это ваш первый роман. Вы всегда хотели стать писателем?

Будучи ребенком, я хотела стать писателем. Но я также хотела стать ветеринаром. Когда я осознала, что для того, чтобы стать ветеринаром, нужно делать несколько больше, чем просто гладить милых щенков, нужно преуспеть в науке, то стала уделять больше времени писательству. Я посещала уроки творческого письма в старшей школе и колледже и любила эти занятия, но потом я решила, что мне нужна «настоящая работа». Много лет спустя, после многих вариантов этих «настоящих работ», я наконец решила снова попробовать писать, садиться каждый день и воспринимать писательство как любую другую работу, и результатом моего эксперимента стала эта книга.

Над чем вы работаете теперь?

Мой второй роман, «Harmless», был выпущен в феврале 2007 года, и у меня есть третья книга, пока без названия, которая выйдет ориентировочно в 2008 году.

В настоящее время я подбираю идеи для четвертого романа.