Мама выиграла дело. Это была ее первая большая победа в качестве молодого юриста; дело получило большую огласку в прессе и принесло ей известность в сообществе юристов, а также помогло сформировать собственные взгляды на религию и свободу. Вот что попало в мою статью для «Oaks Gazette». Получилась отличная история, и Зак сделал реально классную фотографию с мамой на фоне церкви, с мечом и щитом в руках, что, на случай, если вы не уловили гениальную идею Зака, показало маму и борцом против религии, и одновременно ее защитником. Я писала именно об этом, хотя для мамы все, связанное с ее первым большим делом, затмили та юная девушка и ее признание, сделанное на пешеходной дорожке в тот ноябрьский день.

Ривка не знала, к кому еще обратиться, и решила, что моя мать, этот либеральный юрист из города, сможет помочь ей найти место, чтобы сделать аборт.

Конечно же мама твердо верила в право женщины на выбор, но она никогда не сталкивалась с этой верой лицом к лицу. А здесь было лицо Ривки, лицо не женщины, а девушки – юной, напуганной и запутавшейся. До этого момента выбор был для мамы абстрактным понятием. Идея, в которую можно было верить. Что-то, за что стоило бороться. Но сейчас это что-то стояло прямо перед ней, прося о помощи, спрашивая, что делать, предлагая маме быть одновременно защитником, судьей и присяжными.

Она сказала, что сделает все, что сможет, чтобы помочь Ривке справиться с этим, но сначала Ривка должна поговорить со своими родителями. После этого предложения Ривка села прямо там, посреди тротуара, под дубом, и заплакала. Она говорила, что родители от нее отрекутся; говорила, что навлечет позор на дом реббе. Говорила, что это станет концом ее жизни. Мама к тому времени общалась с Мордехаем уже достаточно долго, чтобы знать, что Ривка, вероятно, была права насчет его реакции, но мама также немного общалась и с Ханной, способной взглянуть на вещи по-другому.

Мама была права. Ханна, будучи хасидской еврейкой, будучи реббецин, будучи кем-то еще, прежде всего была матерью, которая любила свою дочь. Она не хотела, чтобы у Ривки в возрасте шестнадцати лет родился ребенок. Но она также не хотела, чтобы Ривка сделала аборт.

Ханна попросила маму помочь им найти дом для ребенка, хороший дом с хорошей семьей. Ее контакт с миром, помимо хасидов в их маленькой общине, был крайне ограниченным. Она не знала, куда пойти, кому позвонить или что предпринять.

Ханна хотела, чтобы все было сделано без лишнего шума. Никто не должен был узнать, в первую очередь реббе. На их счастье, он никогда не был особо внимателен к своей дочери, а хасидская форма одежды в виде длинных юбок и плохо сидящих блуз была по своей природе снисходительна к кому-либо в положении Ривки. На последних месяцах ей всего – то потребовалась чуть более мешковатая одежда чуть большего размера. Как оказалось, к тому времени Ривка уже была беременна четыре с половиной месяца, что было едва заметно. Ханна с уверенностью ожидала, что дочь выносит ребенка незаметно, оставаясь такой же субтильной, как это было с Ханной во время всех ее семи беременностей.

В некоторые дни двойная роль, которую мама играла в доме Левина, была для нее слишком тяжела. Она возвращалась домой в маленькую квартиру, которую делила со своим бойфрендом Винсом Блумом, двадцатипятилетним студентом института искусств, вымотанной, плачущей, подавленной и полной тревог. Из-за ее бессонницы ночами не спал и он. Они не говорили практически ни о чем другом.

Однажды вечером, примерно пять недель спустя после признания Ривки на пешеходной дорожке, мама вышла из автобуса с портфелем в руке и пошла по покрытой снегом булыжной мостовой в Бикон-Хилл, где они с Винсом жили. Через окно на втором этаже она могла видеть их квартиру. Гостиная была освещена необычным светом, мягким и подвижным, словно от огня в камине, о котором она всегда мечтала. Она оставила обувь у входа и отперла входную дверь. Винс сидел на диване, сжимая в руках букет белых тюльпанов. Повсюду мерцали огоньки сотен маленьких свечей в стаканчиках.

– Что здесь происходит? – единственное, что смогла сказать моя мама, и ей сразу же пришло в голову, что она произнесла это точно так же, как ее мать, застав детей за неподобающим занятием.

– Иди сюда, – проговорил Винс и похлопал по дивану рядом с собой.

Он забрал у нее портфель и взял маму за руки. Положил тюльпаны на журнальный столик. Их стебли были смяты в его нервозной хватке. – Знаю, звучит безумно, Эльзи, но я думаю, что мы должны сделать это. Думаю, мы должны взять этого ребенка. Возможно, мы молоды и глупы и у нас совершенно нет опыта воспитания детей, но никто не знает, что и как делать, когда у них впервые появляется ребенок, и, думаю, мы будем не хуже других в том, как не знать, что делать. И, – добавил папа, – я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

За все время их ночных разговоров о Ривке, Ханне и Мордехае они ни разу не обсуждали возможность усыновления ими ребенка Ривки. И ни разу, вплоть до того момента, когда она увидела Винса, сидящего там в свете свечей со смятыми тюльпанами, с чернилами, оставшимися после уроков рисования, под ногтями, мама не имела возможности признаться, что в глубине своей души представляла, как они забирают и растят этого ребенка. И хотя никто из них не верил в судьбу, или рок, или Бога, они вместе пришли к мнению, что так просто было суждено. Все было решено тогда и там. Они выпили бутылку дорогущего вина, осмотрели свою маленькую квар – тирку и задумались, куда же они втиснут все те вещи, которые так необходимы при наличии ребенка.

Они поженились три дня спустя в городской администрации и сделали бы это даже раньше, если бы выдача свидетельства о браке в штате Массачусетс не занимала три дня.

Вот такие дела. Как-то так я здесь и появилась. Вы обратили внимание на то, что мои родители даже не были женаты? Почему-то именно этот факт потряс меня больше всего. Это в определенном смысле противоположность наверняка знакомым вам историям о людях, которые женятся, узнав, что – упс – «у нас будет ребенок, нам надо поскорее пожениться». Нет. Мои родители подумали: Ого, там ребенок, и мы хотим ее забрать, так что давай по-быстрому поженимся, чтобы выглядеть достаточно респектабельно, и тогда сможем ее удочерить. И внезапно я чувствую тесную связь с ними, что совсем не странно, потому что я была там с ними той ночью, почти семнадцать лет назад, когда они решили пожениться.

Мне так долго и так хорошо удавалось не подпускать эту информацию к себе, а теперь я просто открыла все шлюзы и позволила всему этому хлынуть внутрь, и у меня не получается избавиться от мыслей от Ривке, Мордехае, Ханне и всех остальных безымянных детях Левинов. Все эти люди для меня даже не реальны, и все же они не оставляют меня в покое, и мне сложно определить моменты, когда они не со мной, не хлопают по плечу или не дергают за рукав. И я говорила, что родители считают, что нам нужно пригласить Ривку на День благодарения?

Разговоры с Клео всегда были для меня отличным способом прочистить мозги, но в эти дни время ланча в школе стало единственной возможностью поговорить с ней о сексе, которого у них с Дариусом нет, потому что Джулз не разрешает ей выходить из дому или даже говорить по телефону. Вернемся назад на минутку: Клео и Дариус наконец начали заниматься сексом. Их первый раз случился у Дариуса дома, когда его родители снова уехали куда-то на уик-энд и просто ради разнообразия он не устроил вечеринку. После того первого раза они занимались этим практически везде, где есть горизонтальная поверхность и закрывающаяся дверь, хотя иногда обходились и без первого или второго. Обычно они просто шли к Клео после школы. И, как и следовало ожидать, в один из дней на прошлой неделе Джулз пришла домой раньше из-за расстройства желудка, и, вероятно, ей не принесла облегчения сцена, которую она застала в спальне Клео. Вы уже знаете, что я чувствую по поводу перспективы быть застуканной своими родителями во время сего действа, так что, когда я пытаюсь представить себя на месте Джулз, я ей реально сочувствую. И одному богу известно, сколько времени у меня уходит на то, чтобы представить себя на месте Клео. Погодите. Это звучит намного грязнее, чем я хотела сказать. На самом деле я имела в виду, что секс кажется чем-то, чем я однажды займусь на другой планете, в далекой-предалекой галактике. Так что на данный момент у меня для переживаний есть лишь опыт Клео.

Я нахожу Клео в столовой, где она сидит с Джеймсом, оба с недовольными гримасами. Очевидно, я не единственная, у кого проблемы с Днем благодарения. (И снова мне хочется отдать должное Хеллоуину и полному отсутствию осложнений.) Клео все еще негодует из-за того, что ей придется поехать в Скоттсдейл, но больше не может жаловаться, так как лишилась позиции морального превосходства в тот момент, когда Джулз распахнула дверь в ее спальню. Джеймс подумывал над тем, чтобы съездить к Патрику в Нью-Йорк, но Патрик недостаточно подумывал о Джеймсе, чтобы ответить на его последние три звонка. Когда я рассказываю им, что мои родители хотят пригласить Ривку к нам домой на День благодарения, Джеймс и Клео делают то, что должны делать хорошие друзья, и быстро напускают вид, будто моя проблема с Ривкой перебивает их проблемы со Скоттсдейлом и Патриком, но я знаю, что здесь нет победителя. И теперь мы уже втроем сидим с недовольными гримасами, пока не звенит звонок на пятый урок.

На уроке истории я глазею в окно. Погода сегодня ненастная и, как мне кажется, довольно хорошо отражает мое настроение. Я жалею, что я не Клео, не из-за ее грудей и не из-за секса, хотя, должна признать, мне любопытно, какие ощущения дает и то и другое. Мне просто хочется уехать за три тысячи миль от дома в День благодарения, туда, где жарко, сухо, спокойно и вообще совсем не так, как здесь. Может, мы могли бы поменяться местами. Это гениальный план. Ривка бы даже не узнала. И прошло так много времени с тех пор, когда Клео в последний раз встречалась с Эдвардом, что и он, возможно, ничего бы не заметил.

После школы у меня собрание в «Gazette». И даже там у меня никак не получается сконцентрироваться. Я подобна сомнамбуле. Во время этого собрания я продолжаю изучать то, что назвала Загадкой о Заке и Эми. Отношения Зака и Эми, как и существование Бога, перечат всему, что я знаю о логике. Я пытаюсь включить обычное шаблонное мышление: если З и Э всегда вместе и если Э не позволяет З даже разговаривать с другими девушками, тогда З и Э явно больше чем друзья. Правильно? По меньшей мере Э влюблена в З. Но мне не под силу найти ответ на следующий вопрос: влюблен ли З в Э?

Я проверяю эту теорию на Джеймсе, который подвозит меня домой после школы. Он даже не знает о моей влюбленности. Я делюсь подобной информацией медленнее, чем большинство моих друзей, потому что, в отличие от Клео, у меня это обычно не заканчивается заполучением парня.

– Это тот, который ходит в камуфляжных высоких кедах и сережке со знаком Флэша Гордона?

– Флэша Гордона? Мне она представлялась сережкой со знаком Гарри Поттера, но да.

– Ну, чтобы там ни было, оно там есть.

– Ты уходишь от темы.

– А, да… вопрос: они-вместе-или-не-вместе? Ну, ты пришла к правильному выводу. Я штатный эксперт по сублимированной сексуальности.

Джеймс прочищает горло, поправляет несуществующий галстук и начинает пародийную лекцию о людях, которые определенно влюблены, но по той или иной причине никогда не выставляют напоказ свои сексуальные чувства и вместо этого развивают систему всяческих ловушек в отношениях, официально их не подтверждая.

– Как я и Грэхем, – говорит Джеймс, имея в виду того парня из нашего класса, в которого он всегда был влюблен и который не обращал на него никакого внимания, – только без всего этого расставления-ловушек-в-отношениях.

– Или даже всего этого узнавания-о-существовании-другого-человека.

Джеймс смеется:

– Флэш Гордон ужасно симпатичный, Симона. Но ты ведь не хочешь увязнуть во всем этом.

– Ты имеешь в виду, что парень и девушка вообще не могут быть лучшими друзьями?

– Если они просто лучшие друзья, почему она выпучивает глаза от возмущения, когда ты к нему подходишь? Ты что, не смотрела фильмы для подростков? Лучшие друзья всегда в итоге обнаруживают, что влюблены. Потом врубается слащавая попсовая мелодия, и камера делает вокруг них полный оборот, пока они сливаются в первом поцелуе, чересчур много используя язык.

– Звучит довольно тоскливо.

– Это реальность.

Вот что я обожаю в Джеймсе. Он никогда не говорит тебе то, что ты хочешь услышать просто потому, что ты хочешь это услышать.

А вот моя мать, когда я приезжаю домой, говорит мне, что нам нужно принять решение касательно Ривки и Дня благодарения и она оставляет это решение за мной. Она думает, что это то, что я хочу услышать, что это мое решение, как будто у меня реально есть выбор. Забавно, как родители это делают. Они владеют просто чрезвычайными навыками, как заставить тебя думать, что ты что-то контролируешь, хотя на самом деле они нависают над тобой подобно профессиональным кукловодам, дергающим тебя за все ниточки. Правая рука вверх. Левая рука вниз. Голова из стороны в сторону. Позвони Ривке. Пригласи ее на День благодарения.

Но я стала старше. Стала умнее. На этот раз я вижу ее насквозь.

– Ну ведь явно же ты уже все решила, так почему бы тебе самой не пригласить ее и не прекратить делать вид, будто я могу что-то сделать с этим решением?

– Нет, Симона, на самом деле решать тебе, – говорит мама.

– Это наглая ложь! Если бы я на самом деле могла решать, мы бы даже не говорили об этом сейчас. Если бы я на самом деле могла решать, ты бы просто сказала «привет» и позволила бы мне пойти в мою комнату, а не заставила бы сесть на диван и выслушать одну из твоих лекций.

Где папа? Почему он оставил меня одну, беззащитную перед мамой? Я чувствую себя детенышем какого-то животного в программе о живой природе, мирно пасущимся на лугу, а рядом за высокой травой кружит пума.

– Я имела в виду, Симона, что тебе решать, пригласить Ривку или нет. Я не собираюсь делать это за тебя. Я думаю, это было бы правильно. Она вышла на диалог с тобой; теперь твоя очередь. Но, если ты этого не хочешь, я не собираюсь тебя принуждать, и я не собираюсь звонить ей вместо тебя.

Я остаюсь в гостиной на довольно приличное время, после того как мама выходит из комнаты, и сижу там, уставившись в пол. Потом иду наверх к себе в комнату, закрываю дверь и поднимаю трубку телефона.