Утро, еще слишком рано для политических дебатов, но я уже стою в своей бейсбольной майке с АСЗГС возле Органического Оазиса.

– У вас есть минута на АСЗГС? У вас есть минута на АСЗГС?

Джейк и папа стоят у входа на парковку сзади, а я отвечаю за тротуар спереди, куда выставлены ящики с фруктами и вазоны со свежесрезанными цветами. Ладно, по крайней мере, здесь приятно пахнет. Несколько сонных покупателей ковыляют мимо, не удостаивая меня даже взглядом. Я решаю, что сегодня пока никто не в духе, особенно я, так что захожу внутрь за чашкой ярмарочного кофе.

За прилавком с кофе работает Зак Мейерс. У нас было не особо много совместных занятий, но мы, естественно, знаем имена друг друга, потому что в Академии Двенадцати Дубов всего 1 98 одиннадцатиклассников.

– Привет, Симона. Ты сегодня рано.

Я задаюсь вопросом, не первый ли это раз, когда мы на самом деле заговорили друг с другом.

– Ага, пытаюсь вот привлечь новых членов в АСЗГС.

– Классно.

У Зака маленькие очки в тонкой металлической оправе и очень красные щеки, и он всегда ходит в школу в высоких кедах фирмы «Converse» камуфляжной раскраски, хотя я не могу заглянуть за прилавок, чтобы проверить, в них ли он, когда он находится за пределами школы. Он также носит сережку (в виде свисающей светящейся молнии), которая выглядит так, словно родом из восьмидесятых, но на нем она почему-то смотрится нормально. Он все время околачивается возле Эми Флэнниган. Интересно, встречаются ли они? Он фотографирует для школьной газеты. Кажется, я видела его играющим в теннис на корте возле школы. И сегодня утром я осознаю, что он, оказывается, очень, очень симпатичный.

Он опирается на прилавок:

– Итак, какой ты хочешь?

– Просто обычный хороший старомодный кофе. И никакой фигни.

О нет. Понял ли он, что под фигней я имела в виду молоко, или пену, или ореховый сироп? У меня внезапно появляется страх, что он подумает, будто я имею в виду разговор. Я пытаюсь исправиться:

– Почему люди больше не пьют кофе просто так? Зачем нужно все усложнять?

Теперь я и вовсе выгляжу по-идиотски. Это не оригинальное и даже отдаленно не остроумное наблюдение. И я далеко не первый человек, высмеивающий мир фраппучино и пафосного кофе.

– Ну, по крайней мере, это делает мою работу интересной. Представь, если бы весь день я наливал только обычный кофе. Какое в этом удовольствие? – Он протягивает мне мой кофе и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Потом я понимаю, что он ждет, когда я расплачусь, потому что кто-то стоит позади меня.

Я протягиваю ему доллар и двадцать пять центов и небрежно говорю:

– Спасибо. Еще увидимся.

Я возвращаюсь на улицу и вижу несколько других людей в бейсбольных майках с планшетами. Я не узнаю никого из них, что заставляет меня задуматься о двух вещах: 1) почему только моя мама заставляет свою семью участвовать в кампании по привлечению новых членов? и 2) почему мы должны начинать на целый час раньше всех остальных?

Я знакомлюсь с другими сборщиками подписей. Это волонтеры, пара шестидесятилетних пенсионеров, Анна и Сай, и женщина по имени Лена с короткими рыжими волосами, которой по виду скоро стукнет тридцать. Дела идут в гору – прибывает все больше покупателей, и некоторые даже останавливаются, чтобы записаться. Чисто из спортивного интереса я встаю на пути женщины, которая выглядит так, словно готова сделать что угодно, лишь бы избежать контакта со мной.

– Не уделите минутку разговору об АСЗГС?

Она останавливается и рассерженно вздыхает:

– Нет, у меня совершенно нет даже секунды на АСЗГС. Мне до смерти надоел ваш АСЗГС. – Мне хочется указать ей на то, что минутка технически может быть секундой и что она уже потратила около пятнадцати таких. – Может, стоит найти что-нибудь более достойное траты твоего времени? Почему ты стоишь здесь, продвигая деятельность организации, которая пытается разорвать этот город на части?

Я не совсем уверена, о чем она говорит, но готова за это уцепиться, чтобы начать борьбу. Речь о браках между геями? Об абортах? В смысле, аборты – та тема для дебатов, в которой я чувствую себя способной продемонстрировать убедительную точку зрения. Дело вот в чем: моя мать могла запросто сделать аборт, так ведь? Мне повезло и одновременно не повезло, и меня удочерила любящая семья. Но я все еще верю в право женщины выбирать, даже зная, что мое собственное существование было под угрозой. И все же эта женщина говорит о чем-то другом.

– Существует история, – говорит она мне, разозлившись настолько, что лицо ее раскраснелось, а сама она начала шипеть и брызгаться слюной. – Вы не можете стереть историю. И что еще важнее, вы не можете стереть Бога. Независимо от того, сколько денег соберете. – Сказав это, она уходит.

Лена видит мое смущение и подходит ко мне:

– Я сегодня уже говорила с несколькими подобными ей. Они все бесятся из-за городской печати.

Она объясняет, что речь идет не о морском млекопитающем (уверена, это была шутка, хотя, возможно, Лене я кажусь ребенком), имеется в виду городская печать, разделенная на четыре сектора – с книгой, деревом, колоколом и крестом. Я не знала, что у нас вообще есть городская печать, и могу поклясться чем угодно, что едва ли удалось бы найти хотя бы пятерых в Органическом Оазисе или за его пределами, знающих о ней. Но могу предположить, что из-за этого дела ситуация начала меняться. Возможно, мама говорила об этом, а я не обратила внимания, но, что более вероятно, ничего она мне не говорила, потому что вы знаете, как это бывает – она моя мама и в большинстве случаев старается фильтровать для меня информацию о мое й жиз ни. По – другому не может быть.

Итак, у нас есть городская печать. Книга символизирует процесс познания. Дерево символизирует развитие. Колокол символизирует свободу. А крест – ну, тут все очевидно. Печать изображена на флаге нашего города, который, полагаю, развевается над зданием администрации, хотя, должна отметить, я никогда его там не замечала.

Мама ненадолго заглядывает к нам в обед, и, когда я спрашиваю ее о печати, она обращает внимание на то, что размещение колокола и креста рядом друг с другом на этой печати очень иронично. Крест, говорит она, ущемляет свободу любого, кто не является христианином. И все становится совершенно понятно. В смысле, я не верю в Бога, но я тоже живу в этом городе, так почему этот крест вечно должен быть у меня перед глазами? Неожиданно на меня накатывает волна возмущения. Я абсолютно согласна с этим и жалею, что не могу повернуть время вспять и вступить в аргументированный спор с той взвинченной бабой, которую встретила утром. Вот что забавно (ну, забавно и то, что конечно же я даже не знала о существовании городской печати, так что говорить о том, что она вечно у меня перед глазами, тоже довольно смешно), технически говоря, мама христианка. Как и папа. Так что, полагаю, и мы с Джейком тоже. Как я уже говорила, мои родители не верят в Бога. Я не верю в Бога. Я не хожу в церковь, не молюсь и не делаю прочих подобных вещей. И хотя, когда кто-нибудь спрашивает меня, какой религии я придерживаюсь, я отвечаю: «Никакой», мои родители относятся к христианской церкви: папа к католической, мама к англиканской. Насколько я знаю, они не проводили никакие ритуалы, чтобы стереть свое христианское прошлое и стать кем-то другим. Не значит ли это, что для всего остального мира мы христиане, вне зависимости от того, как мы сами себя определяем? Полагаю, что важным моментом в наличии креста на городской печати является то, что он ущемляет свободу не только тех, кто придерживается других религий, но и тех, кто, подобно мне и моей семье, не придерживается никакой из них.

Сегодняшняя вечеринка у Дариуса для меня полный отстой. Клео почти сразу скрылась Угадайте С Кем в спальнях наверху, мне скучно, и я собираюсь домой шокирующе рано – в десять вечера. Я выпила полбокала пива из кега, оно было теплым и по вкусу напоминало мочу. Думаю, день бесконечных дебатов с абсолютно незнакомыми людьми, многие из которых были мне неприятны, совершенно точно не настроил меня даже на малейший разговор. Громко играет музыка, басы бьют чересчур сильно, и моя голова раскалывается от ритма какого – то ужасного техно – трэша. Знаю, я возмущаюсь, как какая-нибудь старушенция, но у меня сегодня был очень долгий день, а музыка просто невероятно противная. Я слоняюсь туда-сюда с опущенной головой, избегая скоплений людей, с которыми мне не хочется разговаривать, и, ну ладно, признаю, осматривая пол на наличие пары высоких кедов камуфляжной раскраски.

Я прихожу в восторг при виде Джеймса, сидящего на шезлонге на заднем дворе.

– Привет, детка. – Он жестом предлагает мне сесть к нему на колени.

– Привет.

– Что с лицом?

– Я умоталась.

– В последнее время это прямо твоя тема.

– Ладно, я умоталась, а эта вечеринка полный отстой.

– Раз уж мы заговорили о полном отсосе, ты, случайно, не видела Клео и Дариуса?

Я хлопаю его по груди:

– Ты такой пошлый.

– Да нет, я просто завидую.

– Чему? – спрашиваю я. – Ты хотел бы сам развлечься с Дариусом в безвкусно обставленной спальне его родителей?

– Нет, но было бы замечательно, если бы не все парни на этих вечеринках были бы такими неизлечимыми натуралами. У меня была бы хотя бы иллюзия, что я могу с кем- нибудь познако – миться.

– Ты бы мог отвезти меня домой и узнать, может, тебе повезет.

Клео привезла меня сюда, и мы договорились, что, если вдруг она потеряет меня из виду во время вечеринки по какой-либо причине (ха, что бы это могло быть?) и не сможет найти позднее, это будет значить, что я уехала с кем-то другим.

Мы садимся к Джеймсу в машину, и я говорю:

– Домой, Джеймс. – Эта шутка почему-то никогда мне не надоедает.

Джеймс водит дребезжащий «вольво» 1988 года. Мне кажется, шум в его машине еще громче, чем на вечеринке. Он снова рассказывает о своем лете, проведенном в Род-Айлендской художественной школе, о том, какие там все классные и насколько они лучше тех, кто живет в Двенадцати Дубах, и о том, что он не может дождаться момента, когда наконец уедет в колледж в Нью-Йорк Сити и свалит из этого городка. Я знаю, откуда у него эти фантазии насчет отъезда в колледж в Нью-Йорке. Этим летом у Джеймса появился первый бойфренд, и Патрик поступил на первый курс Нью-Йоркского университета. Он бросил Джеймса по окончании программы, сказав, что просто в Нью-Йорк Сити слишком много всего происходит, так что он не хочет думать о ком-то, кто живет так далеко.

Бедный Джеймс. Вечеринка Дариуса была совсем не тем противоядием, в котором сегодня нуждалось его разбитое сердце.

Когда мы останавливаемся перед моим домом, я говорю:

– Не хочешь зайти?

– А что, шутка насчет того, что мне, быть может, повезет, была не шуткой?

– Конечно, это была шутка, гомик. Я спрашиваю, не хочешь ли ты зайти, чтобы поесть мороженого и посмотреть, не идет ли какое-нибудь глупое девчачье кино по кабельному.

Джеймс берет минуту на обдумывание, а потом отказывается. Я не настаиваю. Я прекрасно понимаю, что он сегодня чувствует. Поэтому целую его на прощание и стою на тротуаре у дома, пока свет единственной работающей задней фары его «вольво» не меркнет в ночи.