Знаете ли вы, что существует теория: якобы после того, как женщина родит, в ее мозг вбрасывается особое вещество, заставляющее ее забыть боль, которую она испытала при родах, чтобы она смогла снова согласиться родить? Что – то подобное происходит у меня с зимой. Хотя я знаю, что пожелтение листвы – всего лишь предвестник (одно из моих любимых слов для SAT) бесконечных месяцев снега и слякоти, которые вот-вот наступят, я просто люблю это время года. Вдоль нашей улицы растут деревья, красные, как пожарные машины, и, стоя на тротуаре, я буквально смотрю на весь мир словно сквозь розовые очки. Я жду, когда Клео подберет меня по пути в школу.

Она опаздывает. Как обычно. Когда она наконец приезжает, то выглядит совершенно разбитой. В руке у нее кружка кофе – даже не походная кружка, а просто фарфоровая, с сердечками, на которой написано: «Кто-то в Саванне любит меня», а во влажной массе ее кудрявых волос застряла расческа.

– Подержи-ка. – Она протягивает мне кружку и переключает скорость, мы уезжаем.

Она пытается продраться сквозь волосы расческой, грубо матерясь, но потом сдается и кидает ее на заднее сиденье. Она замечает, что я разглядываю кружку.

– Моя бабушка, естественно. Но мне кажется, что эта дешевая безвкусица фактически настолько раздвигает границы дозволенного, что совершает полный оборот, становясь чем-то клевым. Ты так не думаешь?

Затем Клео с энтузиазмом делает свой ежедневный доклад о Дариусе, в основном состоящий из оправданий по поводу его отвратительного поведения. Мне начинают надоедать все эти разговоры о Дариусе, но я не хочу показаться осуждающей их или намекнуть на то, что Клео совершенно поглощена собой, потому что это не так. Клео отличная подруга, и мы, наверно, потратили столько же времени на обсуждение моей ситуации с Ривкой, сколько и на ее ситуацию с Дариусом. Но в ежедневном сериале «Клео и Дариус» произошло не особо много изменений, и тем не менее мы разбираем по косточкам каждый разговор, словно это пассаж из «Великого Гэтсби» (которого я наконец-то прочитала и который оказался офигительной книгой). Вот что важно знать: они встречаются, хотя он и не называет ее своей девушкой, к ее большой досаде. Они не держатся за руки и не делают прочих подобных вещей в школе, потому что он считает это глупым. Должна признать, по этому поводу я с ним согласна. И, что самое главное, у них еще не было секса. У них было много чего, максимально раздвигающего границы дозволенного, как выразилась бы Клео, но у них все еще не было настоящего старомодного секса, или соития, как назвали бы это на занятиях по половому воспитанию. Я рада, потому что не верю, что Дариус задержится рядом с ней надолго, и меня беспокоит, что Клео начинает привыкать, но в то же время мне немного хочется, чтобы они уже сделали это, потому что вот о таких деталях я бы не отказалась послушать.

Я рассказываю Клео о вчерашней приличной ссоре с моими родителями по поводу ситуации с Ривкой. Они сводят меня с ума. На протяжении нескольких недель, при каждой возможности, они делали намеки, на их взгляд еле уловимые, что в реальности совсем не так, и, полагаю, мое игнорирование этих намеков их достало, потому что вчера вечером они усадили меня за разговор.

Я ненавижу разговоры с родителями. Ненавижу, как они на меня смотрят. Особенно мама. Она смотрит на меня так, будто она юрист, а я нахожусь за кафедрой для дачи свидетельских показаний. Мне хочется крикнуть ей, что, хотя она проводит большую часть своего времени на работе, сейчас она дома, а я не клиент или кто-то, на кого она хочет подать в суд, и даже не один из обслуживающих ее волонтеров, тратящих свою субботу на диспуты с местными покупателями по поводу Первой поправки к Конституции США. Я всего лишь ее дочь.

С папой в таких ситуациях намного проще, но это, наверно, потому, что он просто сидит рядом, в то время как говорит в основном мама. Хотя если подумать, то и это может прилично раздражать.

– Ладно. Отлично. Что? – так я начала наш разговор.

– Милая, – сказала мама, – ты знаешь, что нам не нравится указывать тебе, что делать…

– Ну, тогда не указывайте.

– Но мы все-таки думаем, что тебе стоит хотя бы позвонить Ривке.

– Видишь? Ты сделала это только что. Ты сказала мне, что мне делать.

– Она хочет поговорить с тобой.

– И?

Мама посмотрела на папу. Он уставился в пол.

– Возможно, она расскажет тебе то, что тебе важно услышать.

– Например? Если бы у нее было что-то важное для меня, она не ждала бы шестнадцать лет.

– Милая, она не ждала шестнадцать лет. Мы говорили тебе, что поддерживали с ней связь с момента твоего рождения. Она всегда знала, как у тебя дела. Она всегда хотела знать, как ты.

– Прекрати! – закричала я на нее.

Я подтянула колени к груди и опустила голову.

Я не хотела этого слышать. Я не хотела слышать, что она звонила, что она знала, что я хожу в Двенадцать Дубов, что я повредила запястье, когда мне было пять лет, что я была пугалом в постановке в седьмом классе. Это не ее забота. Я не ее забота.

Подняв голову с колен, я увидела, что папа все еще смотрит в пол. Внезапно до меня дошло, что в их едином фронте может быть брешь.

– А ты почему молчишь, пап? Почему ты просто сидишь здесь? – спросила я.

– Не знаю, малыш. Для меня это тяжело. Я терпеть не могу расстраивать тебя.

Мама на диване отодвинулась от него. У него тяжелый, грустный взгляд. Смотря на него, я словно видела все те часы, что они потратили на обсуждение этой темы, и, могу сказать, для него это было нелегко.

– Ну, мои поздравления. Вы все равно меня расстроили. Спасибо большое.

Я взяла пульт и включила телевизор, давая понять, что, по моему мнению, наш разговор был окончен.

Мама протянула бумажку:

– Пожалуйста, просто возьми ее номер.

Я взяла, отчасти чтобы мать закрыла рот, отчасти из-за кругов под глазами отца и отчасти потому, что, как бы упорно я ни пыталась его побороть, любопытство вернулось, поднимая свою уродливую голову.

Я пулей выскочила из гостиной и трижды громко хлопнула своей дверью, чтобы быть уверенной, что родители это слышали. Включила звук на своем стерео на восьмерку, что на четыре единицы громче, чем разрешено у меня дома. Села за стол, включила компьютер и посмотрела кое-что в Интернете. И вот что я узнала: номер Ривки имел код штата и трехзначный код города, и, судя по ним, живет она где-то на Кейп-Коде.

Кейп – Код, штат Массачусетс, США, планета Земля.

Я убрала номер телефона в ящик стола, не зная, когда сделаю этот телефонный звонок, да и сделаю ли его вообще, но надеясь, что согласие принять этот клочок желтой бумаги и так было значительным шагом, а значит, я заслужила право не трогать его какое-то время.

Сегодня после школы состоится первое собрание моего нового клуба, Студенческого союза атеистов. Мой консультант по профориентации, мистер Макадамс, сказал, что подобный выбор не обеспечит мне желанного места в каких-либо списках допуска в колледжи Лиги Плюща и что он имел в виду совсем не это, говоря о том, что я должна посещать какие-нибудь внешкольные занятия. С другой стороны, когда я сказала ему, что буду участвовать в выпуске школьной газеты, он пришел в такой восторг, что аж начал аплодировать. Было так неловко. Бедному парню очень нужно наконец начать жить. Ладно, я знаю, о чем вы подумали. Так что, возможно, моим мотивом присоединиться к команде «Oaks Gazette» была не исключительная любовь к печатному слову, но, чтобы вы знали, мне на самом деле очень интересно поучаствовать в выпуске школьной газеты. И это не имеет абсолютно ничего общего с Заком Мейерсом, потому что у меня до сих пор не было возможности вступить с ним даже в такой мало-мальски заинтересованный разговор, как тем утром на рынке.

Моим первым заданием стало написать историю о второкурснике, выигравшем региональное соревнование по научным проектам. Знаю, звучит скучно, и если просто писать историю, что вот есть ученик, и вот какой у него был проект, и вот он выиграл приз в размере 500 долларов, то это на самом деле скучно. Но, работая над этой статьей, я поняла, что каждый может рассказать что-нибудь интересное. Отец этого ученика – профессор Университета Брандейса, и он год жил в Танзании, когда у отца был творческий отпуск, и именно там у него появилась идея провести эксперимент по сельскому хозяйству, благодаря которой он и выиграл научное соревнование. Он всегда ужасно боялся насекомых, а в Танзании узнал, что насекомых можно использовать во благо. Так этот ученик начал проводить эксперименты по выращиванию растений и использованию насекомых в почве, благодаря чему преодолел фобию, от которой страдал всю жизнь, и выиграл 500 долларов. Понимаете? В этой истории есть приключения, тайна и победа над невзгодами. Моя статья была подобна мини-биографии. История была довольно хороша, и я уверена, что, если бы у меня было больше времени и больше печатного пространства, я смогла бы написать намного больше об этом ученике, на первый взгляд кажущемся абсолютным ботаником, а в реальности имеющем жизненную историю, не менее интересную, чем у других, ну или, по крайней мере, не менее интересную, чем у любого, кто учится в Двенадцати Дубах.

Задание сделать фотографии для статьи получила Сьюзан Линдер, а не Зак Мейерс. Но во время моего недолгого пребывания в «Gazette» с помощью наблюдений и вопросов, аккуратно заданных другим работникам, мне удалось узнать, что Зак и Эми Флэнниган не встречаются, они просто лучшие друзья, которые все делают вместе.

Собрание Студенческого союза атеистов проходит в том же кабинете, что и мои занятия по математике, что меня, в общем-то, устраивает, потому что я не представляю, как кто-то с математическим складом ума может верить в Бога. Это ведь против логики. Группа довольно маленькая и при этом довольно разнообразная. Под разнообразием я имею в виду, что здесь собрались ученики с разных курсов и из разных социальных кругов. В Двенадцати Дубах нет полного расового и экономического многообразия, что, насколько я знаю, всегда беспокоило моих родителей, и потому с самого юного возраста я ездила в беговой летний лагерь в Бостоне. Со временем я согласилась с их точкой зрения и теперь работаю там вожатой. Но в этой комнате для такой маленькой группы разнообразие очень велико. Здесь Жасмин Бут-Грей. А также Минх Кларксон, мой друг, усыновленный во Вьетнаме, тот самый, чьи родители постоянно говорят, что его в их семью послал Бог. Знают ли он, что он член ССА?

Президент союза Хайди Кравитц, она и ведет собрание. Она говорит, что в День Колумба перед зданием администрации пройдет митинг по поводу городской печати, а мы будем участвовать в протестной демонстрации. Я размышляю о том, стоит ли сообщить, что моя мама – адвокат, представляющий это дело в суде, но это мое первое собрание, и мне не хочется выглядеть так, будто я хвастаюсь или что-то в этом роде, поэтому молчу. Мы организуем протестную демонстрацию совместно с Юными Демократами, и я уверена, что, если бы в нашей школе был Студенческий союз евреев или Студенческий союз мусульман, они бы тоже присоединились к нам, но у нас таких нет не только потому, что, как я уже упоминала, Двенадцать Дубов не является маяком социального и этнокультурного многообразия, но и потому, что в уставе нашей школы прописан запрет на функционирование религиозных групп. Так что у нас нет даже Студенческого союза христиан. Я немного на взводе из-за демонстрации и практически молюсь в своем я-не – верю- в – Бога роде о встрече с той женщиной из Органического Оазиса, чтобы у меня появилась возможность продемонстрировать свою отличную осведомленность.

Клео с мамой придут сегодня к нам на ужин. Папа на кухне использует все кастрюли, ножи и всевозможные кухонные принадлежности. Джейк возвращается домой с занятий по футболу (мой младший братец – качок) и устремляется наверх по лестнице, чтобы принять остро необходимый ему душ. Я сижу в гостиной, изучая новые слова для SAT. Мне не нужно заниматься никакой подготовкой к математической части SAT, поэтому я размышляю над тем, чтобы посвятить все свое время языковой части, и тогда, возможно, мне удастся получить достаточно высокий общий балл, чтобы компенсировать свое позднее включение в мир внешкольной активности. Вот одно из словечек: insensate. Вы думаете, что это значит разъяренный? А вот и нет. Это значение слова incensed. А insensate обозначает полное отсутствие каких-либо чувств. Кто вообще может все это запомнить?

С кухни доносится папин призыв о помощи. Он делает лазанью, и, так как папа не способен ничего делать вполсилы, он сам делает пасту. Он уже замесил тесто и раскатал его на тонкие листы, а теперь переходит к процессу, при котором их нужно сначала опустить в кипящую воду, а затем быстро погрузить в ледяную. Это требует большего количества рук, чем папины две. Мне любопытно, не является ли это показателем, что на работе для папы все происходит слишком медленно. Он карикатурист, рисующий политические карикатуры для журналов и «Boston Globe». Знаю, кажется, будто он должен быть тем еще юмористом, и папа на самом деле весьма многосторонняя личность, вот только юмор не входит в число его сильных сторон. Он великолепный повар, отдаю ему должное. Он может надрать мне задницу в скрэббл. Он довольно хорошо поет. Но юморист? Вот это точно не про него.

Я предлагаю свою помощь, как прилежная дочь. Мою руки в раковине, затем мы встаем плечом к плечу: сначала в кипяток, потом в ледяную воду.

– Что нового в школе, детка?

Почему родители вечно задают такие банальные вопросы? Взрослые постоянно жалуются, что дети с ними не разговаривают, но если они начинают разговор вот так, на что они надеются? Даю ему дежурный ответ.

– Да ничего особенного, – говорю я. А потом решаю его пожалеть. Его прекрасная льняная рубашка испачкана мукой. – У меня сегодня было первое собрание Студенческого союза атеистов.

– Да ладно?

– Ага.

– И как прошло? Рассказывай.

Я рассказываю ему все о собрании и о приближающейся демонстрации, и он смотрит на меня так, словно сейчас лопнет от гордости. Как будто я сказала ему, что получила 2400 по SAT. Такие дела.

Лазанья готова к сборке. Я помогаю ему уложить слои.

– Ты больше не думала над тем, чтобы сделать этот звонок? – Папа сосредоточенно смотрит на горку тертого сыра.

Я загнана в угол. Я утратила бдительность. Мне следовало это предвидеть. Я избегала подобных ситуаций с родителями именно по этой причине. Мы так прекрасно проводили время. Зачем он все испортил?

– Ага. Думала, – говорю я. – И вот что все еще думаю: зачем вы достаете меня по этому поводу? Почему вас это так сильно заботит? Почему бы вам просто не оставить меня в покое? – Я делаю паузу. Он стоит неподвижно. – Если только, конечно, вы не пытаетесь от меня избавиться.

Эту последнюю фразу я произношу, зная, что это неправда, но мне хочется сделать папе чуть-чуть больно, чтобы дать ему почувствовать небольшую часть того, что испытываю я.

– Что за чушь! Даже не шути так. Никогда! – Он вытирает руки о фартук и наконец устремляет свой взгляд на меня. Я вижу, что преуспела в своей миссии. Он выглядит задетым. – Моя работа заключается в том, чтобы защищать тебя. Это моя главная ответственность в этом мире. Так что навязывание тебе чего – либо, что так сильно тебя расстраивает, противоречит моим инстинктам. Но я также хочу, чтобы ты использовала каждую возможность, предоставленную тебе. Я хочу, чтобы ты знала о себе все, что можно узнать. То, что не можем рассказать тебе мы с мамой.

Я открываю рот, чтобы заговорить, но слова застревают у меня в горле. Делаю глоток воды:

– Но почему именно сейчас?

Папа долго молчит. Мы занимаемся готовкой рядом друг с другом в тишине.

– Тебе придется спросить об этом Ривку.

Мы кладем на лазанью последний слой, и она готова.

Клео приезжает без настроения. Я делаю вывод, что Дариус совершил очередную вопиющую (слово для SAT) оплошность в своем поведении по отношению к Клео. Но у меня нет времени спросить, потому что мы садимся за стол сразу после их прибытия, которое состоялось конечно же лишь через полчаса после назначенного времени.

Джулз говорит о какой-то женщине с работы, у которой то ли есть интрижка с боссом, то ли нет, и я внезапно осознаю, что на самом деле в жизни никогда ничего не меняется. Джулз с папой и мамой сидят и говорят о других людях точно так же, как мы с Клео, Джеймсом, Генри, Айви и остальными нашими друзьями. Разница только в том, что они говорят о людях постарше и, полагаю, ставки более высоки, так как, по всей видимости, босс женат, а та женщина с работы Джулз замужем.

Клео молчит и даже не смотрит на Джулз. Это необычно. Клео с Джулз обычно ведут себя как подруги, а не как мать с дочерью.

Моя мама изучает Клео:

– Могу я что-нибудь предложить тебе, милая? Клео не притронулась к еде и не сделала ни глотка из стакана с лимонадом.

– Нет, спасибо.

– Не обращай внимания на мою дочь, Эльзи, – говорит Джулия. – Она не в настроении.

Клео вздыхает и бросает вилку. Становится ясно, что она не хотела обсуждать это за столом, но также не согласна, чтобы последнее слово осталось за Джулз.

– Нет, Эльзи. Не обращай внимания на мою мать. Она просто эгоистичная, легкомысленная, жестокая и безразличная бабенка.

Молчание. Джейк притворяется, будто вытирает рот салфеткой, а на самом деле прячет в ней глуповатую ухмылку во весь рот. Неужели Клео и вправду только что назвала свою мать бабенкой?

Джулз говорит, ни к кому не обращаясь:

– Клео злится, потому что Эдвард зовет ее в Скоттсдейл на День благодарения, и я думаю, что ей следует поехать. – Она поворачивается к Клео: – И я действительно не понимаю, почему это делает меня безразличной. Твой отец живет в особняке. У него есть прислуга. Там есть бас – сейн.

– Вот видите? Я могу упасть в него и утонуть.

– Так, ну это уже просто смешно.

Папа отрезает себе еще один кусок лазаньи, которая, должна сказать, просто превосходна.

– Клео, – говорит он, – поездка в Скоттсдейл может быть приятной. Позагораешь. Пообщаешься с папой. Вы ведь уже давно не виделись, так? Он наверняка очень сильно по тебе скучает.

– Да ладно, Винс. Ты знаешь, что папе насрать на меня. Зачем ты его защищаешь?

Папу слегка перекашивает от слова на букву Н, произнесенного Клео. В отличие от мамы, папа немного ханжа в отношении выбора слов.

– Ну, я не защищаю его. Но он твой отец. Просто, на мой взгляд, важно, чтобы ты поддерживала с ним связь.

– Ага, наверно, я просто не понимаю, почему ты говоришь об этом мне, а не ему.

У меня какое-то дикое ощущение дежавю. Мы снова сидим за столом, в этот раз расширенным семейным составом, с Джулз и Клео. И снова отсутствующий родитель портит нам ужин. И хотя эти родители очень даже живы и находятся где-то в нашем мире, сегодня они подобны призракам, парящим вокруг нас. И внезапно появляется ощущение, будто за нашим столом на самом деле очень много людей.