Прошлой ночью был Хеллоуин. Хеллоуин – мой самый любимый праздник. Так было всегда, и это не просто потому, что я большая любительница сладостей, особенно маленького размера. Я думаю, что Хеллоуин пробуждает в людях все самое лучшее. Мы открываем свои дома и отдаем, не ожидая ничего взамен. Подумайте, ведь это на самом деле так удивительно прекрасно. Когда еще вы вечером разговариваете со своими соседями, и соседями своих соседей, и соседями других людей, приехавших в ваш квартал, потому что он показался им подходящим местом, чтобы постучаться в двери абсолютно незнакомых граждан? Когда еще вы вечером не возражаете, чтобы в вашу дверь звонили во время ужина снова, и снова, и снова? Во время большинства праздников мы закрываемся ото всех. Мы собираемся в наших домах, разжигаем камины, проводим время с любимыми. Но Хеллоуин отправляет нас на улицу, на холод, чтобы мы бегали с людьми, которых не знаем, от дома одного незнакомца к дому другого незнакомца. Причем в дурацких костюмах!

И для атеиста Хеллоуин – идеальный праздник. Он включает призраков, мертвецов, всяких духов, но, насколько я знаю, не Святого Духа. Поэтому я люблю Хеллоуин. И поэтому я все еще каждый год участвую в игре «сладость или гадость». Можно подумать, что люди встречают шестнадцатилетнего подростка в костюме, пришедшего за сладостями, с презрением или даже враждебностью. Но, как я уже говорила, Хеллоуин пробуждает в людях все лучшее. И меня встречали, протягивая вазы с конфетами и хваля мой костюм.

Я была одета в костюм Эдварда Руки-Ножницы. Джеймс надел парик со светлыми волосами и изображал героиню Вайноны Райдер. Мы смотрелись потрясающе. Собрав довольно большой урожай, вернулись домой и поделились с Джейком. Потом мы втроем посмотрели фильм «Эдвард Руки-Ножницы», и я рано легла спать.

И вот сегодня утром я делаю это. Я звоню ей. Когда я нажимаю на кнопки, мои руки дрожат так сильно, что сначала я набираю номер неправильно. На мгновение мне кажется, что это все неправда, что она дала мне фальшивый номер, как какой-нибудь парень, который хочет, чтобы ты подумала, будто нравишься ему, а на самом деле не хочет больше тебя видеть. Однако, попробовав во второй раз, я попадаю на женщину, слегка запы – хавшуюся, и сразу понимаю, что у меня верный номер.

Я молчу, кажется, вечность, хотя в действительности проходит всего лишь тридцать секунд. Она не говорит «Алло? Алло? Алло?», как обычно раздраженным тоном восклицают люди, отвечая на телефонный звонок, в то время как на другом конце молчат. Она просто остается на линии, как будто у нее на это есть целый день. Я могу слышать, как она пытается восстановить дыхание, а затем слышу, как ее дыхание замедляется до нормального ритма.

Наконец, я просто говорю:

– Привет.

Снова долгая пауза.

– Симона? – говорит она, но на самом деле это не вопрос. Она просто произносит мое имя.

Опять тишина.

– Знаешь, – говорит она, – я тут просто сидела на кухне, читая в газете свой гороскоп.

О, отлично. Она одна из тех повернутых на астрологии дамочек. Терпеть не могу людей, увлекающихся астрологией или нумерологией либо видящих ауры других людей.

– И тебе следует знать, – говорит она, – что я считаю гороскопы полной чушью и думаю, что людей, которые в них верят, надо изолировать от общества. Но при всем этом я читаю свой гороскоп каждый день. Чуднó, правда? И вот сегодня мой гороскоп говорит, что внезапно объявится кто-то из моего прошлого.

– Ого, – говорю я, потому что не уверена, что еще можно сказать. – Впечатляет.

– Нет. Не особо. В гороскопах подобная ахинея почти каждый день. Это просто случайность. Хоть когда-то они должны угадывать.

Снова тишина. Затем звук закипающего чайника.

Я пытаюсь представить себе ее кухню. Бледно-желтая? Ярко-зеленая? Окна смотрят во двор или выходят на океан? Высокие табуреты возле барной стойки? Маленький деревянный столик со стульями? Котелки и сковородки свисают с потолка? Какие-нибудь цветы?

И почему ее дыхание было сбито? Пришлось ли ей побегать, чтобы найти беспроводной телефон? Лежал ли он под подушками на диване в гостиной, как это случается у нас дома?

Я все еще не пытаюсь представить ее. Я все еще не могу.

– Ты вчера праздновала Хеллоуин? – спрашивает она у меня.

Это сбивает меня с толку. Я не уверена, осознает ли она, сколько мне лет, хотя она, конечно, знает, сколько мне лет, но, возможно, она ничего не знает о шестнадцатилетних подростках. Но опять же, я собирала сладости, так что, может, мне следует сказать что-то, доходчиво объясняющее, что, хотя я и слишком взрослая для игры «сладость или гадость», я все равно в ней участвую, потому что люблю Хеллоуин.

– Я была Эдвардом Руки-Ножницы. Мой друг Джеймс был Вайноной Райдер.

– Остроумно. Мне нравится. У меня побывало слишком мало собирающих сладости, и теперь я не знаю, что делать с целой вазой Almond Joy и Peppermint Pattie. Я терпеть не могу Almond Joy и Peppermint Pattie. Потому и покупаю их, чтобы все не съесть. Но теперь я начинаю думать, что, возможно, детям они тоже не нравятся, и именно поэтому я сейчас смотрю на огромную вазу с «Almond Joy» и «Peppermint Pattie».

– Я обожаю «Almond Joy», – говорю я. И вот оно. Пе р в о е з ам е тн о е р азл ич и е м ежду н ами. – А «Peppermint Pattie» могу взять, а могу и не взять.

Когда снова наступает тишина, я слышу звук, доносящийся с улицы, откуда-то издали. Машины, грузовика или, возможно, самолета.

– Где ты? – спрашиваю я.

Она понимает, что я имею в виду не комнату. Понятно, что она на кухне. Она уже об этом говорила.

– В Уэллфлите. На Кейп-Коде. – Я знала. Черт, я молодец. – Здесь сейчас так тихо. Все приезжающие на лето уехали. Это мое любимое время года тут, вот-вот наступит зима, и все впадут в спячку.

– Я никогда не была на Кейп-Коде.

– Как так?

– У меня дядя в Сэг-Харбор. На пляжные каникулы мы ездим в Хэмптонс.

– Очень зря.

Я чувствую раздражение. Да кто она такая, чтобы судить о моей семье или о том, на какие пляжи мы ездим?

– Там очень хорошо. Дом дяди всего в паре кварталов от воды, и у него трое детей, по возрасту почти как мы с братом. – Я говорю это, чтобы слегка утереть ей нос за свою семью. Посмотри на нас. Мы большая, счастливая, любящая повеселиться, ездящая на пляжи семья. А ты живешь в одиноком маленьком домике на Кейп-Коде. А может, и нет? Может, ее дом огромен. Может, у нее есть муж и целая толпа детишек бегает вокруг.

– Звучит отлично, – говорит она. – Полагаю, я просто сноб в отношении Кейп-Кода. Я работаю над расширением своих горизонтов.

Но я все еще думаю о том, кто еще может быть у нее дома. Внезапно я чувствую острую необходимость повесить трубку.

– Слушай, мне надо идти. Я извиняюсь.

– Симона. – Она делает это снова, произнося мое имя. Я думаю, может, она просто тянет время. Она делает глубокий вдох, потом выдыхает: – Я очень рада, что ты позвонила. – И после этого просто отпускает меня.

Я нахожу своих родителей сидящими в гостиной. Папа в банном халате. Мама вернулась с пробежки. Джейк все еще спит в своей комнате и, вероятно, пробудет там еще по крайней мере два часа. Везде разбросаны газеты (по воскресеньям мы получаем и «The Boston Globe», и «The New York Times»), и мне кажется, я чувствую запах свежевыжатых апельсинов.

– Доброе утро, милая. – Мама отрывает взгляд от газеты и улыбается.

Ее лицо все еще красное после пробежки или от холода, а может, и от того, и от другого. Она жестом зовет меня подойти и присесть рядом. Я подчиняюсь, и она проводит пальцами по моим волосам. Я быстро встаю и растягиваюсь на коврике. Папа сидит в кресле. Мама на диване. Они оба в поле моего зрения.

Я открываю раздел с комиксами. Кажется, именно там печатают гороскопы.

– Я только что говорила с Ривкой, – говорю я. Они оба быстро сворачивают свои газеты, складывают их в стопки и как будто приводят себя в порядок, как если бы внезапно нагрянули гости. Папа начинает первым:

– Расскажи нам, как все прошло. Как ты себя чувствуешь?

– Бесчувственно, – говорю я. Они выглядят озадаченными.

– Что ты имеешь в виду, солнышко? – спрашивает мама.

– Я имею в виду именно то, что значит «бесчувственно». Я имею в виду, что ничего не чувствую. У меня полностью отсутствуют какие-либо чувства.

Конечно, это совсем не правда. Думаю, я переживаю полную противоположность бесчувственности, но я не знаю слова, обозначающего переживание всех возможных эмоций одновременно. Я чувствую, как подступают слезы, но в этот раз совсем не возражаю.

– Кажется, у меня ее голос, – говорю я очень тихим, дрожащим голосом, совсем не таким, как обычно.

Мама с папой обмениваются взглядами. Потом они оба смотрят на меня. Мама как-то грустно улыбается.

– Нам тоже так кажется, – говорит она.

В конце концов я разражаюсь рыданиями. В открытую. Прямо там, на полу. С газетами, папой и мамой в качестве свидетелей. Должна признать, что мне становится лучше. Думаю, подходящим словом для этого будет катарсис. Я чувствую такое всеобъемлющее облегчение. Голова проясняется и в то же время кружится от вопросов. Я так долго запиралась, а теперь окно распахнулось, и они влетели целым роем. У меня так много вопросов, что я не знаю, с чего начать. Но пока я вслушивалась в звучание голоса Ривки, ее дома и ее жизни, я осознала, что первые вопросы хочу задать не Ривке. А маме с папой. Я благодарна им за то, что они пока оставили все как есть и поняли, что Большой Плач выбил меня из колеи на весь оставшийся день, а может, и на более длительное время.

Папа делает то, что он делает лучше всего. Кормит меня. Он делает малиново-банановые кексы, сосиски с индейкой и омлет, к которому я даже не притрагиваюсь. Я выпиваю два больших стакана апельсинового сока и больше кофе, чем следовало бы. Джейк наконец вываливается из своей комнаты (с голым торсом, естественно), съедает почти в два раза больше, чем я, а затем сметает мой омлет. Я внимательно оглядываю его, пытаясь узнать в нем своего младшего брата. В нем изменилось все. Он бесконечно спит. Его аппетит не знает границ. Голос ниже, чем у папы. И думаю, я уже упоминала о его расцветающей физической форме. Джейк в процессе эффектной трансформации, и ее признаки везде, к чему бы вы ни обратились. Что же касается меня, сидящей напротив Джейка, то со мной тоже происходят стремительные необратимые изменения, но даже если вы присмотритесь повнимательнее, то все равно не сможете ничего увидеть.

В полдень я с семьей иду собирать яблоки. Я хотела посмотреть кино с Клео и Айви, но, когда папа предложил пойти пособирать яблоки, это показалось идеальным вариантом провести день. И так и было. Я не хочу, чтобы мои слова звучали приторно-сладко, типа «гляньте, как эта семья смеется и улыбается, наполняет бушели ярко-красными яблоками, погружает их в багажник своего „субару“ и уезжает домой, поднимая за собой вихри ярко окрашенных листьев на сельской дороге». Но почти так все и было. Я просто счастлива быть сегодня со своей семьей. Благодаря им я смеюсь, а также испытываю гордость и чувствую себя в безопасности. Кажется, я слишком часто обнимаю Джейка за шею ни с того ни с сего, потому что в итоге он смотрит на меня и говорит:

– Да что с тобой такое сегодня, ненормальная?

И я ложусь в свою постель на чердаке, под свои тускнеющие, горящие в темноте звезды, с покалыванием в пальцах после ноябрьского холода и жжением в глазах после утреннего Большого Плача… и сплю, не видя снов.