В 1941 году Н. Н. Семенову была присуждена Государственная премия за выдающиеся открытия в области физической химии. Такое событие надо было, конечно, отметить, и Николай Николаевич не преминул это сделать. В субботу 21 июня вечером в Доме ученых в Лесном народу собралось много, все хорошо знали друг друга, поэтому чувствовали себя легко и непринужденно. Николая Николаевича в нашей среде любили, его успехи искренне радовали всех.

Домой возвращались уже утренним трамваем. День обещал быть чудесным, по-настоящему летним. Яркое солнце взошло на бледном ленинградском небе. В открытые окна трамвая, который вез нас из Лесного в центр, врывался легкий теплый ветерок. Все вокруг казалось таким мирным и безмятежным. В прекрасном настроении мы с женой вернулись к себе на улицу Рубинштейна. А через несколько часов нас разбудило радио. Передавали правительственное сообщение о том, что гитлеровская Германия вероломно напала на нашу страну…

Так окончилась мирная жизнь…

Спустя несколько дней семья и близкие друзья провожали меня на Варшавском вокзале, который был переполнен людьми с рюкзаками на спине. Все спешили, у всех были строгие и встревоженные лица. Звучали команды, вагоны набивались людьми до предела. Ни обычных при вокзальных прощаниях шуток, ни веселых голосов. Тысячи и тысячи ленинградцев отправлялись на войну. У меня в кармане лежало предписание, согласно которому я должен был явиться в танковый полк, расквартированный в районе Пскова. На следующий день я из командира запаса уже превратился в военнослужащего действующей армии, принимал ремонтную роту в танковом полку.

Наш полк был быстро укомплектован людьми, но танков имелось мало. Моей роте пока приходилось ремонтировать лишь автомашины. А фронт быстро приближался к Пскову.

Обстановка в этом районе создалась сложная. По шоссе через Псков двигался поток беженцев из Прибалтики. Люди ехали в набитых битком, непривычных для нас тогда тупорылых автобусах или шли, неся за плечами детей и домашний скарб, запыленные, усталые до крайних пределов. Они уходили от фашистских захватчиков. От них я впервые услышал о зверствах гитлеровцев, которые безжалостно расстреливали с самолетов мирных людей на дорогах, жгли города и поселки. Многие из уходивших от врага плохо говорили по-русски, но их рассказы были нам понятны, вызывали ярость и желание отомстить захватчикам.

Проезжали мимо санитарные обозы, проходили раненые воины, уже побывавшие в боях. Они были молчаливы, но все же некоторые скупо рассказывали <о том, как ожесточенно сражались их части с превосходящим по силам врагом. Шли красноармейцы и в одиночку, оторвавшись в ходе тяжелых боев от своих полков. До сих пор помню батальонного комиссара, который стоял на Рижской дороге, собирая таких людей. Бойцы молча по его команде становились в строй, никто не спорил. В строю лица красноармейцев сразу менялись: исчезала растерянность, вместо нее возникало выражение твердости и решимости, распрямлялись плечи. Вскоре батальонный комиссар со своим отрядом ушел вперед, навстречу врагу.

Мы тоже ожидали приказа идти в бой, но время для нас пока не наступило. Полк действительно еще не был готов. Пришло распоряжение передислоцироваться в северном направлении. Так мы двигались, пока не попали в Павловск. Лишь здесь начали получать боевую технику, главным образом танки, уже побывавшие в боях.

Ленинград был рядом. Как-то командир отпустил меня ненадолго в город. Я поспел вовремя, чтобы проститься с сыном. Студент четвертого курса Кораблестроительного института М. Рейнов, как и подавляющее большинство ленинградцев, которые могли владеть оружием, вступил в народное ополчение. В этот день их дивизия после недолгого обучения азам военного дела отправилась на фронт под Гатчину. Там она вела тяжелые, кровопролитные бои.

Мы с женой пошли в школу, где размещались ополченцы, и побыли с сыном несколько минут. Провожать сына оказалось много тяжелее, чем уезжать в армию самому. Но такие проводы, такие расставания происходили тогда в каждой семье. Враг подкатывался к Ленинграду. Где и когда удастся его остановить? Этот вопрос тревожил больше всего. Первоначальный ход войны совершенно не соответствовал представлениям, какие у нас твердо сложились в предшествовавшие годы.

Служа в танковом полку, я видел, что нам не хватает боевых машин, чтобы встретить и сокрушить бронированные полчища врага. В ход пускались все средства для борьбы с фашистскими танками — связки гранат, бутылки с горючей жидкостью, которые широко применялись в начале войны. Они делали свое дело, но этого было, конечно, недостаточно. Я предложил спою конструкцию противотанковой гранаты. Она заинтересовала командование. Решили изготовить опытную партию и проверить в бою.

Я побывал в Ленинграде, рассказал о своей идее некоторым товарищам в институте. Она понравилась и Ю. В. Харитону. Он включился в работу над опытной партией, внеся существенные изменения, усовершенствовавшие конструкцию гранаты. Когда первая партии была готова, ее испытали в Павловске на подбитом танке. Оказалось, что граната действительно эффективна и оправдывает себя. Вскоре ее применили в боях, и тоже успешно. Нам объявили благодарность за предложение. Граната была передана на завод для массового производства. Она служила нашим войскам, пока не появилась другая, более совершенная.

Юлий Борисович Харитон тогда еще не был академиком, но уже перед войной его знали как видного ученого-физика. Он обратил на себя внимание научного мира в двадцатых годах, когда совсем юношей проходил стажировку в лаборатории Резерфорда. Там он участвовал в исследованиях, выяснивших природу свечения экрана, в который ударяют заряженные частицы. Юлий Борисович доказал, что свечение исходит не от отдельного атома, а от всего кристалла. Открытие было важным. Кембриджский университет присвоил Юлию Борисовичу звание доктора философии.

И Физтехе и в Институте физической химии Академии паук Ю. Б. Харитон занимался сложными и тонкими исследованиями химических реакций при высоких давлениях и высоких температурах, в то время еще далекими от промышленной практики. Но он с огромным желанием взялся и за чисто практическую задачу, когда почувствовал, что может помочь советским воинам, сражавшимся с врагом. Он сам участвовал в испытаниях нашей гранаты. Сам подрывал ею различные части танка. Привожу этот пример потому, что он весьма характерен. Вся масса наших ученых с величайшей готовностью включилась в борьбу с фашизмом. Каждый считал делом своей чести и долга сделать все, что в его силах. И часто совершали такое, что, казалось бы, превосходило человеческие возможности.

Как участвовали в борьбе с врагом ученые Ленинграда, мне довелось видеть своими глазами. В начале войны при городском комитете партии была создана комиссия по реализации оборонных предложений. Председателем комиссии стал академик Н. Н. Семенов. Николай Николаевич обратился к ученым, инженерам Ленинграда с призывом искать и находить новые средства для борьбы с врагом, помогать в совершенствовании всех видов вооружения, словом, всячески способствовать быстрейшему достижению победы. И прежде всего привлек к этой работе наш Физтех.

Надо сказать, что сам Николай Николаевич обладает редкостным умением применять на практике самые, казалось бы, отвлеченные теоретические знания. Пример тому каталитическая грелка, которая была создана его отделом в конце 1939 года, когда шли бои на Карельском перешейке. Стояли необычно злые морозы, многие бойцы обмораживались и выходили из строя. Николай Николаевич тогда ходил по институту и убеждал сотрудников подумать и быстро создать «нечто маленькое, компактное, обогревающее». И вот коллективными усилиями была сотворена эта знаменитая грелка. Промышленность в очень короткий срок освоила массовое производство. Эта грелка спасла жизнь многим нашим воинам и в войну с белофиннами, и в годы Великой Отечественной войны.

Среди членов комиссии по оборонным предложениям были многие выдающиеся люди науки — А. Ф. Иоффе, М. А. Шателен, Н. Н. Миролюбов, А. А. Петров, Б. Г. Галеркин и другие.

Вскоре и меня включили в работу этой комиссии. Дел было много. Только за два месяца с начала войны мы получили 847 предложений. Встречались очень ценные. Предложения исходили от разных людей — жителей города, военнослужащих. Ученые быстро проверяли, оценивали и помогали использовать все полезное. Однако это составляло лишь малую часть того, что делали люди науки для обороны своего города, для общей борьбы с гитлеровскими захватчиками.

Бывая в институте, я спрашивал о товарищах, которых не мог застать на месте и все чаще слышал один и тот же ответ: «В ополчении, на фронте». Из одного Физтеха в первые же дни ушло в армию более восьмидесяти научных работников, из Института химической физики — около сорока. И так было во всех научных учреждениях города. В своем патриотическом стремлении ученые не отставали от рабочих, от всех трудящихся Ленинграда, вступавших в дивизии народного ополчения и партизанские отряды.

О своем желании воевать в народном ополчении заявили почти все сотрудники ленинградских институтов Академии наук. Правда не всех отпускали, иначе в лабораториях, работу которых нельзя было прекращать, остались бы одни больные и старики, да и то не многие. Среди просившихся отправить на фронт находились люди с седыми головами и те, кого давно принали негодными к военной службе по состоянию здоровья.

Пожалуй самый весомый, главный вклад в оборону Ленинграда наши ученые внесли своими знаниями. О мужестве воинов, защищавших город, о беспредельной стойкости гражданского населения, выдержавшего нечеловеческие испытания в блокаде, написано много и еще немало напишут. Хочу сказать лишь, что подвиг Ленинграда нельзя понять до конца, если не учитывать и роль ученых в его обороне. Люди науки в самых невероятных, труднейших условиях искали и находили новые средства и ресурсы для борьбы с врагом. Даже тогда, когда, казалось, все возможности физически исчерпаны…

Научные работники Ленинграда рыли траншеи, строили баррикады и противотанковые заграждения, возводили доты вместе со всем населением. И в то же время они старались быстрее ответить на все вопросы, которые ставила практика оборонной стройки.

Из какого цемента лучше делать противотанковые надолбы? Они должны выдержать, не крошась и не ломаясь, вес многотонных бронированных машин, а вместе с тем на их изготовление нельзя тратить лишнее сырье, — его и так не хватает. Ученые Института коммунального хозяйства очень быстро дали свои рекомендации, а потом отправились на строительные полигоны и там практически внедряли лучшие методы сооружения бетонных противотанковых пирамид.

А сколько еще возникало подобных вопросов! У нас в Физтехе была создана база для испытания новых образцов боевой техники, разрабатывались способы сделать землю, из которой возводятся укрепления, водонепроницаемой. В Институте железнодорожного транспорта испытывали рельсы, балки, стальные плиты, подбирали материал, из квтррого лучше и быстрее можно сваривать противотанковые ежи, делать покрытия для дотов. Многие укрепленные районы вокруг Ленинграда проектировали академики и профессора архитектуры, они зачастую и руководили самими работами. Среди этих ученых был и академик Б. Г. Галеркин. Автор теории оболочек, выдающийся ученыйстроитель, он до войны являлся непременным консультантом при сооружении всех крупных советских гидроэлектростанций— Волховской, Днепровской и других. Теперь он давал консультации строителям оборонительных рубежей. Борис Григорьевич Галеркин был уже тогда немолод, во всяком случае, мне его возраст казался весьма солидным — 60 лет. Но никто не слышал от него жалоб, что ему трудно, что он устает. Просто и уверенно он делал все, что нужно.

Еще старше был Михаил Андреевич Шателен — выдающийся советский электротехник, член-корреспондент Академии наук СССР. У Михаила Андреевича в разное время училось большинство сотрудников нашего Физтеха. Он был профессором Политехнического института с самого его основания. Когда началась война, Шателену исполнилось уже 75 лет. Никто не решился бы тревожить его срочными заданиями, посылать в поле, на стройки, под огонь. Но он требовал таких заданий сам и выполнял их безукоризненно, разрабатывал простые и надежные схемы сигнализации, руководил производством электроаппаратуры для фронта. Люди, с которыми он только познакомился на этих работах, поражались его энергии и работоспособности. Они видели, что Шателен совершенно не щадит себя, и уговаривали его отдохнуть, поберечь силы, но он пресекал такие разговоры.

— Я выполняю свой долг, — коротко и непреклонно говорил Михаил Андреевич.

Во второй половине августа положение Ленинграда стало угрожающим. Враг подходил все ближе к его стенам. Все дороги, шедшие из города на юг и восток, были перерезаны, осталась одна — северо-восточная железнодорожная линия на Волховстрой — Вологду, но» и к ней приближались вражеские войска. Эвакуация научных учреждений из Ленинграда стала проводиться ускоренными темпами. Дошла очередь и до нашего института. Мне предложили уехать вместе со всеми. На станции Кушелевка уже стояли эшелоны, надо было срочно грузиться.

Тяжелое чувство владело нами в те дни. В институте — шум и суета сборов. Стучали топоры и молотки, повизгивали пилы. В коридорах, где раньше ходили на цыпочках, потому что за дверями шел очередной эксперимент, теперь топали сапогами грузчики, а зачастую и сами работники института, которые с грохотом тащили ящики. Самое ценное оборудование эвакуировалось. Стало известно, что институт выезжает в Казань.

Физтеховский эшелон состоял из разных вагонов — несколько пассажирских, а потом — теплушки и платформы. Все это очень скоро было заполнено до отказа. Мне с семьей дали места в классном вагоне. Мы засунули на верхние полки немногочисленные домашние вещи и стали ждать отправления. Все пути кругом были запружены составами. Возле них бродили встревоженные люди. Я встречал тут многих видных ученых. Большинство уезжало с явной неохотой, лишь подчиняясь приказу. Шепотом передавали последние вести о положении на фронте. Вести шли нерадостные, Некоторые нервничали, опасаясь, что не успеют выехать — фашисты перережут последний путь. Эшелоны уходили медленно, единственная дорога не обладала столь уж большой пропускной способностью, а грузов, которые требовалось вывезти из Ленинграда в тыл, оказалось очень много.

Мы прожили в эшелоне на Кушелевке два дня. Я съездил еще раз на свою квартиру, вернулся… Было трудно покидать Ленинград в такой тяжелый час. Но понимал, что эвакуация научных учреждений необходима. Ученые должны работать для победы с предельным напряжением, и это целесообразнее делать в тылу.

Все, в общем, правильно, не с чем спорить. Уезжают, однако, не все. Почему же я должен ехать? Мне 44 года, не такой возраст, когда люди считаются негодными к военной службе. Я участвовал в гражданской войне, имею некоторые военные знания, могу защищать Ленинград с оружием в руках. Так не вернее ли будет мне остаться?

Эти мысли не покидали меня. Надо было решать, и немедля: эшелон мог отправиться в любой момент.

За эвакуацию ученых отвечали академик Н. Н. Семенов — он был начальником нашего эшелона — и представитель Ленинградского обкома партии, директор Центрального котлотурбинного института Н. Г. Никитин. Я пошел к ним и оказал, что хочу остаться. Объяснил почему.

— А что будете делать?

— Вернусь в танковый полк. Я ведь не зря военную форму ношу, вот и шпала в петлицах.

Подумав, Семенов и Никитин согласились со мной. Но решили, что мне следует работать в комиссии по оборонным предложениям при горкоме партии. Большинство ученых, членов комиссии, по указанию руководящих организаций уезжало, а свертывать ее деятельность было бы неправильно. Тут же написали и вручили мне соответствующее предписание.

Потом мы с Николаем Николаевичем зашли в его купе. Наталья Николаевна Семенова извлекла из чемодана припасенную на всякий случай бутылку вина. Выпили за победу и расцеловались.

Под утро 23 августа физтеховский эшелон ушел. Спустя несколько дней гитлеровцы захватили Мгу и вышли к Неве. Не осталось ни одной сухопутной дороги, связывающей Ленинград со страной. Началась героическая эпопея борьбы в условиях блокады. Девятьсот дней, которые останутся в памяти навсегда…

Комиссия по оборонным предложениям помещалась в Смольном, где в те дни сосредоточилось все военное, партийное и советское руководство — командование фронта, обком и горком партии, исполком городского Совета. Нам в Смольном отвели две комнаты во втором этаже. В одной из них стояла и моя койка. Все находились на казарменном положении. Тут работали, тут и спали. Через некоторое время начальник штаба фронта генерал Д. Н. Гусев предложил мне выполнять обязанности инспектора по изобретательству в штабе. Так я был одновременно и военным человеком, как инспектор штаба, и гражданским, как работник комиссии горкома партии. Возглавлял комиссию горкома теперь Н. Г. Никитин, а я его замещал, хотя был в то время еще беспартийным. В партию я вступил уже во время блокады, в 1942 году.

Мне случалось бывать в Смольном до войны, не раз приходил туда и в послевоенные годы, но Смольный блокадной поры я никогда не забуду. Он имел особенный облик, который трудно с чем-нибудь сравнить. Все напряжение невероятно тяжелой, жестокой борьбы словно бы сосредоточилось в нем. Но коридорам люди ходили быстрым, четким шагом. Лица у них были, как и у всех в городе, блокадные — утомленные, худые. Однако в Смольном все как-то подтягивались, — такая уж тут царила атмосфера. Дела, которые решались, были жизненно важными. Это невольно заставляло каждого быть собранным, готовым действовать.

Светлый в обычное время Смольный казался тогда сумрачным. Сумрак возникал еще на подходах к огромному зданию, которое было покрыто тенями камуфляжной окраски и окружено маскировочными сетями. Под эти сети приходящие сюда люди вступали еще далеко от главных дверей словно под сень густого северного леса.

Над маскировкой Смольного, как и других военных объектов города, много поработали наши ученые вместе с художниками и инженерами. Но недостаточно было нашить на маскировочные сети куски зеленой материи, очертаниями похожие на деревья. Предстояло найти такую окраску, которую не мог бы отличить от зелени деревьев ни глаз, ни оптический прибор даже при спектральном анализе. Найти подходящий состав оказалось непросто. Ученым пришлось произвести тысячи проб. Конечно, проблема красок была одной из многих поставленных войной и далеко не самой трудной, но в смертельной борьбе с врагом ничто не давалось легко.

Военные люди говорят: маскировка выше прочности. В блокированном городе никакая маскировка не могла все же спасти от обстрелов и бомбежек. Тем, кто работал в Смольном, часто приходилось покидать свои комнаты, спускаться в убежища-подвалы, однако работа не прекращалась, она шла и там. Осенние и зимние дни в Ленинграде коротки, это все знают, но особенно почувствовали люди отсутствие света в блокаду. Не хватало его и в Смольном. Электрические лампочки светили тускло, вполнакала. Энергетики прилагали героические усилия, чтобы давать ток хотя бы штабу обороны города, но перебои случались и в Смольном. Нередко свет гас совсем.

Осенью сорок первого года многие ленинградцы носили небольшие значки, фосфоресцирующие в темноте как светлячки. Они помогали людям ориентироваться на темных улицах. Откуда взялись такие значки в блокированном городе, мало кто задумывался, — были заботы поважнее. А чтобы получить эти кружочки, покрытые светящимся составом, ученым тоже пришлось немало поработать.

Но главное заключалось в другом. Значки сравнительно мелочь. Светящиеся составы требовались прежде всего для многочисленных приборов — зенитчикам, артиллеристам-полевикам, морякам-балтийцам. На фронте и в блокированном городе зачастую нельзя было освещать приборы в ночное время. Даже карманный фонарик или «летучая мышь» могли демаскировать, привлечь внимание врага, вызвать обстрел и бомбежку. А как разглядеть, что показывают приборы в темноте? Тут-то и помогали светящиеся составы, которыми покрывали стрелки или шкалы приборов на кораблях, на батареях.

Производство светящихся составов во время блокады организовал в Радиевом институте известный физик профессор А. Б. Вериго. Он и его сотрудники произвели множество экспериментов, прежде чем нашли то, что требовалось. Однако, чтобы постоянно выпускать светящиеся составы в должном количестве, нужен был определенный запас солей радия. В городе таких запасов не сохранилось. Сотрудники института стали добывать радий с поверхности стен, с полов и потолков тех комнат, где раньше применялся радий для научных исследований, пустили в дело отходы. И они обеспечили светосоставами фронт.

Впрочем, это к слову. О героическом труде ученых в годы блокады мне еще придется, говорить не раз. Вопросы, связанные с ним, постоянно обсуждались в Смольном. Когда возникало какое-то дело, его старались решить немедленно, не считаясь с тем — день сейчас или ночь. Работа в Смольном шла непрерывно, круглые сутки, несколько затихая лишь под утро.

К нам, в комиссию, посетители приходили больше днем. Это были преимущественно изобретатели, авторы различных оборонных предложений. Чтобы ходить по городу в ночное время, требовались специальные пропуска. А нам встречаться с работниками партийных органов и штаба фронта лучше было по ночам, когда люди чаще бывали на своих местах.

В других условиях, вероятно, сочли бы недопустимым располагать вместе главные руководящие органы— и военные, и гражданские, их постарались бы рассредоточить, чтобы враг не мог нанести серьезный вред одним ударом. Но в условиях блокады, думается, такая концентрация оказалась оправданной. Передвигаться по городу стало очень трудно из-за отсутствия транспорта и горючего, силы у людей иссякали, и путешествие, скажем, с Дворцовой площади, где частично находились многие отделы штаба, до Смольного являлось уже непростым делом. Я-то по своему опыту знаю, как тяжело давались городские путешествия…

В Смольном был мозг города и фронта — все близко, рядом. В третьем этаже помещался Военный совет, там же находились и секретари обкома. Во втором этаже размещались сотрудники фронтового штаба и его начальник Д. Н. Гусев. Напротив комнаты-музея В. И. Ленина разместился со своими помощниками заместитель председателя городского исполкома И. А. Андреенко, человек, чье имя в Ленинграде блокадного времени было известно каждому. Он ведал распределением продовольственных ресурсов, но, разумеется, не один устанавливал норму выдачи продуктов. Этим занимались и обком партии, и Военный совет, и уполномоченный Государственного комитета обороны по обеспечению населения города и войск фронта продовольствием Д. В. Павлов. Но сообщения о выдаче продуктов, об изменении пайков подписывались И. А. Андреенко, и ленинградцы тогда ждали этих сообщений с надеждой и тревогой.

Главные отделы штаба находились в широком коридоре второго этажа, вернее, в комнатах, выходивших в этот коридор. Кабинеты Л. А. Говорова и А. А. Жданова располагались один напротив другого, а рядом комнаты помощника Андрея Александровича — А. Н. Кузнецова и старой коммунистки Марии Степановны Бакшис, работавшей в одном из секторов обкома партии.

В первом этаже одну из комнат занимал заведующий промышленным отделом горкома партии М. В. Басов, ведавший выполнением заказов фронта оборонной промышленностью. С ним наша комиссия тоже была связана тесно. По соседству находились другие отделы горкома.

Противник держал Смольный на постоянном прицеле. По нему била вражеская артиллерия, к Смольному старались прорваться вражеские самолеты. Во время бомбежек работа, как сказано, шла в бомбоубежище под зданием.

На отдых и сон у офицеров штаба оставалось мало времени.

Работа в комиссии часто заставляла меня выезжать в разные институты, на заводы, передовую. Но выезжать— это только так говорилось. А на чем ехать? Трамваи и троллейбусы зимой не ходили, для автомобилей не хватало горючего. Все, что имелось, шло на фронт. Передвигались по городу преимущественно пешком, а концы были длинные — от. Смольного в Сосиовку, например, или на завод имени Жданова. Это и в нормальных условиях часа два-три пешего пути, а когда идешь голодный по городу, засыпанному глубоким снегом, да еще пережидаешь то в одном, то в другом месте артиллерийский обстрел, и того больше…

В осажденном городе нельзя было угадать, когда и откуда полетят снаряды, — ведь враг окружал Ленинград со всех сторон. Да и не снаряды были страшнее всего. Больше снарядов косил людей голод. Теперь известны цифры. По далеко не полным данным, в январе 1942 года ежедневно умирали тысячи человек. Шагая по заснеженным улицам, я то и дело останавливался, чтобы пропустить людей, медленно тащивших самодельные саночки или куски фанеры, на которых лежали завернутые в простыни трупы.

Но ленинградцы, несмотря ни на что, продолжали работать, делали оружие для фронта. Следуя призыву партии, они готовили грядущую победу.

Оглядываясь на прожитое время, вспоминаешь множество примеров высокого патриотизма, самоотверженности, гуманности. Врагу казалось, что он все рассчитал безошибочно: Ленинград умрет голодной смертью, и ничто его не сможет спасти. Но Ленинград выстоял, его спасла несгибаемая воля наших людей, спасла помощь страны, которая и в самое тяжкое время делала все возможное для помощи осажденному городу.

Сотрудница Физтеха Евгения Григорьевна Степанова как-то принесла в институт трехлетнюю девочку, родители которой умерли от голода. Она нашла ее в квартире, где больше не осталось ни одной живой души. Среди сотрудников института в то время часты были случаи голодной смерти, а все же жизнь девочке сохранили, товарищи помогли Степановой выходить ее. Девочка долго оставалась дистрофиком, но потом поправилась.

В Агрофизическом институте, отпочковавшемся в свое время от Физтеха, младшим научным сотрудником работала Елена Петровна Бутыркина. Это была молодая женщина лет тридцати, но в блокадную зиму она выглядела старухой. По бледному, словно бы высохшему лицу было видно, что она очень истощена.

Между тем в ее ведении находились различные семена овощей и посадочный картофель, пригодные для питания, но Елена Петровна не воспользовалась ими. Она отобрала картофель, который следовало высадить весной, и бережно хранила весь посевной материал, спасала его от замерзания. Кое-какие излишки Бутыркина раздавала своим ослабевшим товарищам. Бывало, достанет из сумки, с которой не расставалась, пару картофелин или луковицу, сунет товарищу незаметно и уйдет.

Именно такое поведение было характерно для многих ленинградцев. Мы знаем не один случай, когда люди умирали от голода, но не воспользовались научными ценностями, не извлекли из них выгоды, чтобы спасти себя. Они думали о будущем, о науке, чьи интересы были для них дороже собственной жизни. В Ленинградском институте растениеводства, например, имелась уникальная коллекция семян зерновых культур, собранная под руководством академика Н. И. Вавилова. Она состояла из 100 тысяч образцов. Только образцов пшеницы насчитывалось 38 тысяч. Каждый образец — мешочек с зерном. Работники института, оставшиеся в Ленинграде, страдали и умирали от голода, но сумели сохранить драгоценные образцы.

В здании Института химической физики, находившемся по соседству с Физтехом (тоже его дочерняя организация), размещалась воинская часть. Первая блокадная зима была очень холодной морозы достигали 35–40 градусов. Вдобавок еще голод делал людей особенно чувствительными к низкой температуре. Бойцы мерзли, из-за отсутствия топлива они стали растапливать печурки книгами из институтской библиотеки. Часть ее погибла. Погибло бы, вероятно, все, не узнай о происходящем библиотекарь Физтеха Наталья Федоровна Шишмарева. Она стала спасать книги. Одна на детских саночках перевезла множество томов в библиотеку Физтеха, которую сохраняла в неприкосновенности всю войну. Некоторым ведь порой казалось: стоит ли думать о книгах, когда гибнут люди…

Так и жил наш институт. Воду для питья и для котлов центрального отопления возили на блокадном транспорте — саночках — с ближнего озера, что на Ольгинской улице. В саночки запрягались сразу по нескольку человек. Топили котлы так, чтобы вода только не замерзала в них, была чуть выше нуля.

Потом райисполком разрешил разбирать на дрова деревянные дома в соседнем Яшумовом переулке. Мы постояли перед одним из домов и пожали плечами.

Где уж ослабевшим людям отдирать доски от стен? Обратились за подмогой в воинскую часть. Сотрудники института по бревнышку перетаскали старый дом к себе на работу.

И вот ведь что главное — люди тратили энергию прежде всего на работу, на то, что было нужно в борьбе с врагом. Именно это спасало и самих людей. Те, кто самоотверженно делал свое дело, забывая о всех страданиях и невзгодах, выпавших на их долю, держались крепче, чем те, кто падал духом. Пассивные, отчаявшиеся становились первыми жертвами голода и болезней.