Тот, кому приходилось работать с изобретателями, знает, что среди них всегда находится немало фантазеров, одержимых самыми невероятными идеями. Подобные люди встречались и в блокаду. Бывали предложения и спорные, ответить на которые мог лишь квалифицированный специалист, серьезно взвесив все «за» и «против». Мы давали их на отзыв видным ученым. Чаще всего к этому привлекали профессоров П, П. Кобеко и Б. А. Остроумова, активных работников комиссии, но помогали нам и многие другие.
Как бы ни велика была загрузка, как бы плохо ни чувствовал себя человек, отказов в консультации, проверке оборонных предложений мы не встречали.
Многие предложения, которые к нам поступали, открывали новые возможности для укрепления обороны города, вносили порой весомый вклад в общую борьбу с врагом. Такие предложения надо было быстрее осуществлять. Собственно, для того наша комиссия и существовала.
Рассказать обо всех идеях тут нет возможности. Упомяну лишь о некоторых из них.
Как известно, оборона Ленинграда совершенствовалась непрерывно. Даже в самые тяжелые зимние месяцы 1941/42 года создавались новые оборонительные рубежи в глубине, строились доты, оборудовались огневые точки в домах, на важных перекрестках улиц, на больших площадях. Люди, работавшие в цехах, учились военному делу, готовились в случае нужды занять места на оборонительных линиях. Но защитникам Ленинграда в ту пору не хватало вооружения, особенно пулеметов для огневых точек. И вот в ленинградские организации поступило письмо от одного лейтенанта. Он писал, что на военных складах есть довольно много авиационных пулеметов типа ШКАС. Лейтенант предлагал эти пулеметы переделать, снабдив прицелами для стрельбы по наземным целям. Это предложение было сразу же рассмотрено и одобрено. Переделанные ШКАС скоро поступили на огневые точки.
Сотрудники Института морского флота придумали простой прибор, которому дали название «карманный перископ». Прибор состоял из двух маленьких зеркал (40X40 миллиметров), заделанных в раздвижное приспособление. В сложенном виде он умещался в кармане гимнастерки, а раздвинуть его можно было на треть метра. Помню, каким довольным стало лицо командующего фронтом генерала Л. А. Говорова, когда мы показали ему этот прибор. Ведь перископ позволял бойцам вести постоянное наблюдение за противником, видеть все, что делается в поле, не Поднимая головы из окопа, и, таким образом, застраховать себя от снайперских пуль противника.
Производство карманных перископов было организовано в блокадном Ленинграде.
В начале 1942 года на имя А. А. Жданова пришло письмо от сотрудников одного из заводов Кожевникова и Спирова. Они предложили сделать более эффективными наши авиационные бомбы. Дело в том, что бомбы, применявшиеся тогда, срабатывали лишь при ударе о землю и то не мгновенно, а успев уже врезаться в нее. Осколки вылетали из земли вверх веером и поражали живую силу противника лишь на сравнительно ограниченной площади. Артиллеристы знают, что снаряд, разрывающийся над землей, значительно опаснее для людей, чем срабатывающий при ударе о нее. Потому и применяют при стрельбе по живой силе шрапнель и бризантную гранату. И вот изобретатели предложили устройство, благодаря которому и авиационная бомба могла бы взрываться на определенном расстоянии от земли. Устройство состояло из довольно простой радиосхемы, его можно было быстро изготовить. Предложение вызвало большой интерес. Командование приказало мне создать небольшую группу из представителей предприятий и довести дело до конца.
Мы сделали несколько вариантов нового устройства и уже зимой готовились начать испытания. Но как проводить их в осажденном городе? Сбрасывать на противника бомбы с непроверенным механизмом опасно. Если на одной из бомб механизм откажет из-за какойто недоработки, она неминуемо попадет в руки врага, и тот использует ее против нас.
Решили провести испытания в тылу, на Большой земле. Нас — изобретателей, представителя ВВС В. Н. Стрепехова и меня — командировали в район небольшого тылового города, по ту сторону блокадного кольца. Дали бомбардировщик, и мы целый месяц испытывали радиоустройство. Тут же на ходу дорабатывали, совершенствовали его. Опыты прошли удачно. Устройство безусловно можно было пускать в дело.
Я оставил товарищей в этом городе доводить испытания до конца, а сам заторопился в Ленинград, чтобы доложить Военному совету фронта о положительных результатах.
Я собирался лететь на старом бомбардировщике ТБ-3. В то время он стал уже воздушным грузовиком— на нем возили продовольствие в Ленинград. Мне осталось лишь влезть в кабину и устроиться на ящиках с продуктами. Но в этот момент на аэродром прилетел А. А. Новиков, командовавший в то время военно-воздушными силами Ленфронта.
А. А. Новикова я хорошо знал, не раз встречался с ним по делам нашей комиссии, а сейчас занимался вопросом, который интересовал его непосредственно.
Я подошел к нему, рассказал об успехе испытаний. Оказалось, что генерал, вылетавший в воздушные части, действовавшие с внешней стороны блокадного кольца, теперь тоже направлялся в Ленинград. Он предложил мне лететь вместе, на его «Дугласе». Это быстрее, чем на ТБ-3, удобнее и, что было немаловажно, теплее.
Мы сели в «Дуглас» и стали взлетать. Я сидел в хвосте, но вдруг меня сорвало с места так, что я пролетел всю кабину и ударился головой о перегородку пилотского отсека. Когда пришел в себя, услышал, что самолет, распластавшись, лежит на земле. Другие пассажиры тоже сравнительно легко отделались. Могло быть хуже. Выяснилось, что летчик при взлете какимто образом зацепил крылом телеграфный столб…
На следующее утро мы летели через Ладожское озеро на другом бомбардировщике, на этот раз нас сопровождали истребители.
Всякого рода оборонные предложения от трудящихся поступали обычно в областной и городской комитеты партии. Оттуда они попадали в нашу комиссию. Больше всего приходилось мне разговаривать о них, да и вообще о работе комиссии, с заведующим промышленным отделом горкома партии М. В. Басовым. С ним решали, как и где организовать производство некоторых новых видов вооружения, как быстрее осуществить интересные предложения. От М. В. Басова получали большей частью и задания, когда требовалось привлечь ученых к решению проблемы, поставленной войной и блокадой. Проблемам-то этим не было числа.
Постоянно интересовался работой комиссии Леонид Александрович Говоров, ставший в 1942 году командующим фронтом. Он часто вызывал меня и других товарищей, спрашивал, как идут дела, напоминал нам, что надо использовать все возможности для увеличения производства боеприпасов. От этого зависела боевая активность войск фронта. Что войскам надо больше снарядов и мин, мы понимали и сами, зимой видели, на каком голодном пайке сидела наша артиллерия. Каждый выстрел был на счету, Существовала жесткая и скупая норма — столько-то снарядов на орудие в день, ее превышение грозило серьезным наказанием. Не раз случалось, что наши артиллеристы видели цель и не открывали огня потому, что израсходовали уже свой лимит.
Это мы знали, и все же постоянные напоминания командующего заставляли вновь и вновь искать резервы в городе, который, казалось, сделал уже для воинов фронта больше, чем было в его физических возможностях. По предложениям ученых совершенствовалась технология производства боеприпасов. Начали применять более точные методы литья. Благодаря этому облегчалась обработка снарядов, и выпуск их возрастал. Ученые предложили заваривать раковины в чугунных отливках для снарядов, и то, что. недавно шло в брак, стало использоваться против врага.
Не хватало меди для снарядных поясков. Ученые и тут нашли выход. У нас в Физтехе пересчитали баллистические характеристики и нашли возможность уменьшить расход меди на пояски почти в два раза, не снизив точности стрельбы. Леонид Александрович был явно обрадован, когда ему доложили об этом, хотя и выразил свое удовлетворение одним словом: «Разумно». Экономия меди позволяла увеличить производство снарядов в городе.
Артиллерия играла в борьбе за Ленинград поистине исключительную роль. Враг стягивал сюда орудия самых больших мощностей с целью уничтожить город, разрушить все, что можно, своими тяжелыми снарядами. Наша артиллерия срывала вражеские замыслы. Контрбатарейная борьба велась все годы блокады с предельным напряжением. По приказам JI. А. Говорова наши артиллеристы наносили удары по артиллерийским позициям, командным пунктам, узлам связи противника.
Такая артиллерийская борьба требовала большого количества снарядов. Страна все щедрее снабжала ими Ленинград, их везли по Ладоге, потом по железнодорожной ветке, проложенной в пробитом южнее Ладоги коридоре, но и местное ленинградское производство боеприпасов было крайне необходимо.
Во время боев в районе Синявина наши войска однажды захватили большой склад стальных баллонов. Один баллон по указанию командующего доставили в нашу комиссию, чтобы мы установили, для чего они предназначены и как их можно использовать на фронте. Судя по всему, баллоны были рассчитаны на отравляющие газы. Комиссия предложила превратить их в мощные зажигательные мины. Стенки у баллонов тонкие, а емкость большая. Павел Павлович Кобеко тут же составил простую и эффективную зажигательную смесь, которую могли выпускать в городе из наличных материалов.
Потребовались и минометы, способные стрелять новыми снарядами. Их тоже изготовили в Ленинграде. К трофейным баллонам приделали стабилизаторы, и мины были готовы. Первое их испытание проходило на артиллерийском полигоне. Туда приехали генерал Л. А. Говоров и член Военного совета А. А. Жданов. Они с большим интересом следили за стрельбой.
— Да, это будет хороший «подарок» противнику, — сказал Леонид Александрович.
Следующая стрельба была уже боевой. Шквал минометного огня обрушился на головы гитлеровцев. В расположении врага возникли сильные пожары. Горели блиндажи, дома, где жили фашистские солдаты, склады. Как сообщила потом разведка, использование нашими войсками каких-то новых мощных снарядов сильно подействовало на противника. Он ведь все еще не расставался с надеждами удушить Ленинград блокадой. А тут из блокированного города против него направляют какое-то грозное неизвестное оружие.
Встречи с командующим являлись для нас всегда событием, заставляли о многом подумать и многое делать. Л. А. Говорову, когда он стал командовать Ленинградским фронтом, было 45 лет. В нем чувствовался опытный и высокообразованный военачальник. Вскоре я узнал, что Леонид Александрович окончил две военные академии, одну из них — Генерального штаба. Он — был ученым-артиллеристом, хорошо воевал, участвовал в войне с белофиннами. Зимой 1941/42 года войска, которыми он командовал, стойко защищали Москву, а потом, перейдя в решительное наступление, освободили Можайск, Рузу и многие другие города и села.
В Ленинграде, Леонид Александрович работал с невероятным напряжением, каждый день до глубокой ночи или, точнее сказать, до утра, Но находил время, чтобы не раз и не два беседовать с нами, требовал точных сведений о делах комиссии, давал четкие и ясные задания. Меня поражали удивительная память Леонида Александровича, его широкая эрудиция. Признаюсь, вопросы, которые он ставил, бывали порой для меня неожиданны, я не всегда мог сразу ответить, приходилось просить разрешения доложить позднее, посоветовавшись с учеными-специалистами. А докладывая через какое-то время, убеждался, что командующий помнит прежние разговоры во всех деталях. Он был очень точен, пунктуален и требовал того же от подчиненных. Говорил лаконично и так, что его слова не допускали двоякого толкования. Не повышал голоса, лицо его всегда оставалось спокойным, невозмутимым. Казалось, ничто не может вывести его из себя. Трудно было догадаться, чего подчас стоило ему это спокойствие.
В штабе поговаривали, что командующий очень уж строг и нелюдим. Видимо, он и в самом деле не отличался общительным характером, но при всей своей замкнутости Л. А. Говоров прекрасно знал людей, с которыми работал, которыми командовал. Судил о них не по словам, а по делам. Его сдержанность в разговорах во многом объяснялась тем, что он в высшей степени ценил время, берег каждую минуту.
Талантливый военачальник, он был и великим тружеником. Недаром самым уничижительным словом в его лексиконе было «бездельники». Таких людей он не терпел, как не любил и верхоглядов, тех, кто пытался свое поверхностное знание дела прикрыть общими рассуждениями. Четкими, точными вопросами, касающимися важных подробностей, деталей, Говоров заставлял каждого давать ответы по существу, показывать свое знание дела. Порой разговор с командующим напоминал штабному офицеру экзамен в академии. Что ж, ему требовалось знать, как подготовились люди к решению предстоящей задачи, как вникли в нее.
В 1942 году был издан приказ по фронту, предлагавший военнослужащим всех родов войск вносить свои рационализаторские предложения по улучшению обороны, совершенствованию вооружения и т. д. Из города — от рабочих, инженеров, ученых — предложений поступало много, а с фронта их подавали мало.
Я решил доложить о таком положении командующему. Посоветовался с комиссаром штаба Дмитрием Ивановичем Холостовым. Это был очень отзывчивый, живой, энергичный политработник. Потом Дмитрий Иванович стал начальником Политуправления фронта. Мы всегда находили у него понимание и помощь. Холостов поддержал мое намерение обратиться к командующему.
Л. А. Говоров реагировал на мою докладную быстро и решительно. Резолюция, которую он наложил 21 июня 1942 года, была адресована прежде всего командующим родами войск — артиллерией, инженерными и танковыми войсками, авиацией и другими.
«1. Генералам Одинцову, Бычевскому, Крюкову, Рыбальченко, Баранову, полковнику Власову.
Вас интересует или нет усовершенствование средств противотанковой, противовоздушной обороны? Почему от вас нет даже заданий для изобретателей на основе боевого опыта?
Доложите, почему не выполнено приказание № 12 от 11. 5. 42?
Говоров».
Второй пункт относился ко мне. Командующий приказывал, в частности, подготовить доклад заместителю наркома товарищу Воронову.
Многие оборонные предложения поступали на имя А. А. Жданова, а уж от него в нашу комиссию. Обычно я получал их через помощника Андрея Александровича A. Н. Кузнецова и Марию Степановну Бакшис, которая разбирала почту, приходившую на имя А. Л. Жданном. А. Н. Кузнецова и М. С. Бакшис я видел каждый день. К самому Андрею Александровичу обращался нечасто и преимущественно через А. Л. Кузнецова, знал, что Жданов невероятно перегружен делами города и фронта, поэтому но хотел отнимать у него время. Когда это было нужно в связи с работой комиссии, Андрей Александрович вызывал нас сам.
Бывая у А. А. Жданова, я видел, как он сильно утомлен. Для долгих разговоров у него явно не хватало времени. Без предисловий он сразу говорил о деле. Я старался быстрее понять то, что его интересовало, и отвечал коротко, без лишних слов. Об этом меня однажды перед посещением попросил и Александр Николаевич Кузнецов.
Как-то Андрей Александрович вызвал нас весной сорок второго года. Он заговорил о вопросе, который, было видно, его сильно беспокоил. Речь шла о ладожской Дороге жизни. Я знал, что перевозки по ней идут, в общем, успешно, нарастающими темпами. Дорога в это время уже не только обеспечивала минимальные потребности города и фронта, но и позволяла создать некоторые запасы на время распутицы, когда по льду нельзя будет ездить, а летняя навигации еще не начнется.
Теперь мы располагаем точными данными. За пять месяцев 1941/42 года по ВАД-102, как по военному называлась Ладожская автомобильная дорога, было перевезено 361300 тонн грузов. Три четверти этого количества составляли продовольствие и фураж. Остальное приходилось на боеприпасы, горюче-смазочные материалы, медикаменты. По ледовой дороге провезли даже 85 танков, прибывших в январе из-под Москвы. В Ленинграде их отремонтировали, и они поступили в боевые части. Во всем чувствовалась огромная забота страны об осажденном городе, всенародная помощь ему.
В обратном направлении — из Ленинграда на Большую землю — машины шли также не порожняком. Они везли заводское оборудование, хирургический инструмент, сыворотку, различные препараты, которые вырабатывались в городе и во время блокады. С января 1942 года по ледовой дороге стали усиленно вывозить гражданское население. Тысячи измученных голодом и холодом людей ежедневно уезжали из блокированного города. При создании дороги старались предусмотреть все, что возможно. С воздуха ее прикрывала авиация, на озере стояли зенитные батареи. Специальные команды расчищали трассы, обслуживали машины, оказывали медицинскую помощь едущим, готовили для них пищу, помогали обогреться. Но таких дорог никогда прежде не существовало, и в ходе эксплуатации, естественно, сталкивались с явлениями, которых раньше предвидеть не могли.
Случалось, что машина во время движения через озеро проваливалась под лед. Было понятно, если это происходило из-за артобстрелов и бомбежек, когда машины попадали в воронки и полыньи. Но иногда автомобиль проваливался, что называется, на гладком месте— вдруг без видимой причины уходил под воду. И что особенно удивляло: это чаще происходило не с теми машинами, которые доставляли груз в Ленинград, а с шедшими обратно, на Большую землю, с людьми, то есть были все же меньше нагружены. Подобные явления участились к весне. Это-то и тревожило А. А. Жданова. Выяснить причины несчастных случаев, дать рекомендации для их предотвращения он поручил нашей комиссии.
Мы сразу взялись за дело. Движение машин, рассуждали ученые, вызывает колебания льда. Поверхность его неровная, лед — не асфальт. От толчков нагрузки возрастают, происходит деформация ледового покрова. Но то были лишь общие соображения. Следовало точно установить критические моменты, когда колебания достигают опасных размеров и образуются проломы льда. Тут требовались специальные наблюдения — и не одно, не два, надо было провести настоящее исследование…
Как мы узнали, гидрометеослужба имеет приборы, при помощи которых можно изучать ледяной покров рек и озер, толщину и движение льда. Но там наблюдения велись визуально-у каждого прибора сидел человек, смотрел и делал записи. Нам же надо было в короткое время собрать значительный материал, вести наблюдения в десятках точек трассы, непрерывно регистрировать колебания льда, имеющие равную продолжительность и амплитуду — и те, что зависели от движущегося транспорта, и те, что вызывались метеорологическими условиями — ветром, осадками, изменением температуры.
Тут же, на заседании комиссии, распределили Обязанности. Одному поручили заняться расчетами, Другому собирать материал. На мою долю выпало спроектировать автоматическую установку, которая регистрировала бы колебания ледяного покрова И вообще изменения, происходящие в нем при неравномерных нагрузках.
Изрядно помучившись — задача была не простая, я сконструировал такой прибор. Его одобрили. Теперь предстояло изготовить целую серию приборов и начинать измерения на Ладоге. Но из чего делать приборы? Всех нас очень беспокоила прежде всего станина прогибографа — так назвали мы этот прибор. Станина требовалась солидная, ее следовало отливать из чугуна. Но где отливать и сколько времени это отнимет?
Как-то мы, несколько физтеховцев, шли в раздумье через парк Политехнического института, возвращаясь из стационара, куда помещали самых больных и истощенных сотрудников. Вдруг взгляд остановился на тяжелой чугунной подставке, к которой крепились трубчатые ограждения клумб.
— А ведь из этой штуки можно что-то сделать, обточить — и будет неплохая станина!
Было нас четверо дистрофиков, но тут мы почувствовали неожиданный прилив сил. Довольно быстро выковырнули подставку из промерзшей земли и потащили в институтскую мастерскую. Обработали на строгальном станке. Получилось!
Признаюсь, мы давно уже не веселились, — слишком много пришлось хлебнуть каждому за блокадное время. Но тут всех охватила необузданная радость. Ведь еще вчера казалось, что из-за станины может все сорваться. И вот эта станина есть, и другие будут, — подставок в парке хватит!
Начали «заготовлять» подставки. На помощь нам пришли и товарищи из Политехнического института. Они копали землю и «выкорчевывали» тяжелые чугунные детали вместе с нами.
На законсервированных предприятиях можно было без особых формальностей забирать нужные для оборонных целей материалы и оборудование, инструмент. Люди радовались, что могут помочь, все отдавали охотно и без споров. Так, когда началось изготовление прогибографов, мы быстро оснастили наши институтские мастерские за счет предприятия, оборудование которого в 1941 году почти полностью вывезли в Казань.
Правда, нагрузку на мастерские мы старались уменьшить, использовали, где можно, готовые части.
Довольно много деталей сняли со старых телеграфных аппаратов, которые нам дал Центральный телеграф. Член-корреспондент Академии наук П. П. Кобеко и другие научные сотрудники ездили на велосипеде или ходили пешком на Почтамтскую улицу и приносили детали в вещевых мешках.
Все-таки немало частей предстояло изготовлять самим. Рабочих в мастерских не было. К станкам встали ученые. Среди товарищей наиболее сведущим в механическом производстве оказался кандидат физико-математических наук Ф. И. Марей. Он распределял работу между остальными, обучал тех, кто не умел обращаться со станком на нескольких станках работал сам — делал что потруднее.
Наконец первые приборы изготовили и испытали. Можно начинать измерения. Прогибограф способен регистрировать колебания льда продолжительностью oт 0,1 секунды до суток. Данные автоматически записываются на бумажной ленте.
Командование дало нам грузовичок, снабдило полушубками и ватными штанами. Вначале четверо сотрудников Физтеха — П. П. Кобеко, Ф. И. Марей, А. 3. Левензон и я — отправились на Ладожское озеро. День был очень холодный, навстречу нам с Ладоги дул леденящий ветер, но мы возбужденно переговаривались, тесно прижимаясь друг к другу в кузове открытой машины.
Для работы мы разместились на берегу близ железнодорожной станции Ладожское Озеро. Строений там не было, но стояло несколько вагонов. Один из них и служил нам жильем. С помощью солдат установили прогибографы на льду и без промедления приступили к измерениям. Программу заранее составили в институте. Остальные сотрудники тоже прибыли вскоре. Они поставили свои приборы в разных точках.
Мешали, правда, морозы. Проруби, в которых устанавливались приборы, часто замерзали, приходилось прорубать их снова и снова. Софья Владимировна Кобеко (жена Павла Павловича) предложила заливать проруби трансформаторным маслом, которое препятствовало бы образованию льда. Теперь мы могли реже выходить к приборам. Людей в группе было немного, расстояния между точками, где велись наблюдения, довольно велики, а ходить под огнем по льду озера, где к тому же лежит глубокий снег и свирепствуют метели, дело опасное и тяжелое. Когда отпала необходимость без конца долбить лед, мы стали снимать графики только по ночам.
Точки, на которых мы работали, располагались больше вблизи западного — блокадного — берега озера. Но однажды мы съездили и на восточный берег, на Большую землю. Попали к зенитчикам. День выдался тихий, вражеская авиация не досаждала, и зенитчики устроили нам, блокадникам, роскошный прием. Разумеется, никакими разносолами нас не кормили, еда была обычная, солдатская — суп и каша. Впервые с осени 1941 года мы наелись досыта.
Столько было для нас, отвыкших от обыденных пейзажей, необычного на Большой земле, что мы не переставали удивляться. Я и не думал, что так может быть мил вид домашней кошки или дворняги, спокойно и неторопливо бредущей по деревенской улице. Но находились мы отнюдь не в глубоком тылу, а в местах, где проходила Дорога жизни и по которым враг, особенно его авиация, старался наносить чувствительные удары.
Наблюдения за льдом шли успешно. Наконец собрали необходимые данные и на основании их уже могли определить закономерности деформации льда, которых раньше не знали. Стала ясна их зависимость от скорости движения машин. Наиболее опасной оказалась скорость около 35 километров в час. При ней собственные колебания льда совпадали с колебаниями, вызванными идущим по льду автомобилем. Амплитуды как бы складывались, возникал резонанс, и лед не выдерживал.
Подобное явление, вообще-то говоря, хорошо известно в технике. Учебники в качестве примера приводят историю Египетского моста через Фонтанку, рухнувшего под двигавшейся через него кавалерией. Случилось это в начале XX века. Лошади шли по мосту в ногу, что усиливало колебания, и, когда наступил резонанс — совпадение колебаний, вызванных мернымшагом многих коней, с собственными колебаниями: мостового перехода, он обвалился вместе с эскадроном конницы. С тех пор в воинских уставах пишут, что ходить по мостам в ногу нельзя.
Нечто аналогичное происходило при критической скорости на льду Ладоги. Когда машины, перегруженные продовольствием, шли в Ленинград, они были вынуждены двигаться довольно медленно, во всяком случае скорости в 35 километров обычно не достигали. На обратном пути груз был легче, шоферы спешили, старались быстрее перевезти через открытое озеро измученных, голодных людей, особенно страдавших от мороза и ветра. Да и чем быстрее, тем меньше опасность попасть под снаряды и бомбы. Но тут-то и возникала другая опасность, о которой не подозревали.
Отчет о нашей работе подробно обсудили в комиссии по оборонным предложениям и передали командованию фронта. Главные выводы заключались в том, что на льду озера надо избегать движения автомобилей со скоростью около 35 километров в час, ездить либо медленнее, либо значительно быстрее. По возможности не вести машины колоннами, не делать обгонов на льду. Часто автомобили двигались по параллельным ледяным дорогам. Мы установили, что в этих случаях расстояние между параллельно идущими машинами не должно быть меньше 70–80 метров, а при. высоких скоростях (свыше 35 километров) составлять 150–200 метров. Особую осторожность надо соблюдать у берегов, так как именно там происходит отражение свободных волн и наложение их колебательных движений.
Мы определили, какие динамические нагрузки лед выдерживает при разной толщине, составили таблицы. Эти таблицы пригодились не только на Ладоге, но и во время боев по прорыву блокады в январе 1943 года. С их помощью установили, при каких условиях танки могут форсировать Неву по льду. Поддержка танковых частей помогла пехоте наступать через реку и вести бои на другом берегу. Наши расчеты при этом полностью оправдались.
Кто пережил блокаду, тот не забудет январских дней 1943 года, не забудет, с какой радостью и подъемом ленинградцы восприняли весть о том, что войска Волховского фронта, наступавшие с внешней стороны блокадного кольца, соединились с ленинградскими частями, шедшими навстречу. Встреча произошла в районе синявинских Рабочих поселков. С этого часа Ленинград вновь получил сухопутную связь со страной. Правда, связь осуществлялась пока по узкому коридору вдоль ладожского берега, враг еще простреливал его артиллерийским огнем. Тем не менее по этому коридору с истинно сказочной быстротой проложили железную дорогу, построили новый мост через Неву, и поезда пошли прямо в Ленинград. На создание новой линии строителям дали всего 20 дней. Казалось, построить за такое время железную дорогу длиной в 33 километра и мост через большую реку, да еще во фронтовых условиях, просто невозможно. Однако военные строители даже сэкономили два дня. Через 18 суток после начала работ, 6 февраля 1943 года, по новой линии пошли поезда…
Ладожская ледовая дорога, выполнив свою героическую роль, закончила существование. Ненужной стала и свайно-ледовая железнодорожная линия, строительство которой началось на Ладоге осенью 1942 года, о чем до сих пор мало кому известно, хотя замысел этой железной дороги по льду был в высшей степени интересен и смел. А наш прогибограф служил и после того. Он понравился военным дорожникам. Они использовали его на временном деревянном мосту через Неву. С помощью прогибографов измеряли устойчивость покрытия моста под нагрузкой, когда по нему двигались поезда, почти непрерывно обстреливавшиеся врагом.
Один прогибограф, поврежденный снарядом, был лотом восстановлен и теперь демонстрируется в Музее истории Ленинграда на стенде, посвященном блокаде.
Таблицы нагрузок, которые может выдержать лед, сослужили свою службу не только на Ладоге и Неве. Они пригодились и когда командование готовило новое наступление, окончившееся разгромом немецкофашистских войск под Ленинградом и полной ликвидацией блокады, в январе 1944 года. Это наступление начала 2-я ударная армия с Ораниенбаумского плацдарма, или, как тогда говорили, с Ораниенбаумского «пятачка». Он находился как бы в двойной блокаде, был отрезан не только от Большой земли, но и с Ленинградом не имел сухопутной связи. Попасть туда люди могли лишь по воздуху или через Финский залив. И вот по воде, а потом и по льду залива темными ночами на «пятачок» начали перебрасываться войска, боеприпасы, тяжелая техника. Наши приборы помогали точно установить, как выдержит лед такую нагрузку. Эта очень сложная операция по переброске войск и снаряжения от Лисьего Носа в район Ораниенбаума (ныне Ломоносов) была проведена искусно, скрытно и обеспечила успех последующего наступления.
Кажется, за всю войну я не испытывал столь большой, всепоглощающей радости, как 27 января 1944 года, когда вместе с семьей слушал по радио приказ. Верховного Главнокомандующего. Он сообщал о великой победе. То, о чем мечтали ленинградцы, во что верили в самые тяжелые дни, перенося неслыханные тяготы, свершилось, стало явью. Под ударами советских войск рухнула сильнейшая оборона фашистов, которую они считали неприступной, называли «непреодолимым Северным валом». Ленинград был полностью освобожден от блокады и варварских артиллерийских обстрелов. Наши наступавшие войска продолжали успешно громить врага, гнали его дальше на запад.
Работая в штабе фронта, я слышал о подготовке наступления и о ходе боев с первого дня, как они начались, узнавал об успехах наших войск раньше, чем о них сообщалось официально. И все же вместе с теми, кто прожил 900 дней во вражеском кольце, был да глубины души радостно взволнован этим событием. Победа под Ленинградом оказалась для нас, да и для всех в стране, залогом полной победы над врагом в Великой Отечественной войне.
27 января 1944 года ленинградцы впервые услышали в своем городе победный салют. Над Невой прогремели 24 залпа из 324 орудий. Небо, с которого так часто падали смертоносные бомбы и снаряды, впервые расцветилось огнями праздничного фейерверка. Все население вышло на улицы. Незнакомые люди обнимались и плакали от радости. Никто не стыдился этих счастливых слез.