Большая вода заворожила нас. Мы поднялись на озаренную мягким солнечным светом поляну, держась за руки, чтобы легче было взбираться на крутизну, и вдруг увидели прямо у себя под ногами необъятный разлив, уходящую вдаль водную гладь в зеленеющих по-весеннему берегах, спокойную, безмятежную, мерцающую тысячами переливов, а дальше, вверх по течению реки, — ослепительное солнце, похожее на раскаленное добела око.

Большая вода, свинцово-серый медлительный поток. Вода говорила с нами, у нее был свой голос, который слышали только мы одни:

«…Я — большая вода, я вечное, неустанное течение, я иду к вам издалека, из тех краев, что не привидятся вам и во сне, мне нельзя останавливаться, я должна катить свои волны все вперед и вперед, до самого моря, я могу передать ему любую вашу просьбу, любое желание…»

Слушая голос воды, мы смотрели друг на друга. Нет, у нас не было никаких пожеланий, никаких просьб к морю, мы уходили от него все дальше, мы возвращались домой. Усевшись прямо на мокрую траву, мы глядели в низину, окутанную голубым туманом. Хотелось смеяться, просто так, без всякой причины, от ощущения счастья. Его принесла нам вода; мы не могли переплыть эту необъятную реку, но она была так прекрасна, эта ласковая, спокойная река, что от нее нельзя было оторвать глаз. На том берегу в камышах темнела старая плоскодонка, а у пристани сидел какой-то человек и не спеша покуривал трубку, мы видели, как поднимались клубы дыма, когда он попыхивал трубкой, — с высокого косогора нам было хорошо видно. И война отступила куда-то, мы чувствовали себя совершенно счастливыми оттого, что можем сидеть вот так спокойно, глядя на реку, прислушиваясь к этой удивительной, после всего пережитого, тишине, и воображать, что мир уже настал.

Наконец я нарушил молчание:

— Это Шельда?

— Господи, что за глупый вопрос, Валдо! — воскликнула Вера. — С чего ты взял? Это же Лейе.

— Лейе… — пробормотал я.

Я старался вспомнить школьный атлас. Где же находится эта Лейе? Но школа, уроки — это было так далеко… единственное, что сохранилось в моей памяти, — это предложение, которое нам диктовал учитель Бош: «По берегам Лейе сеют главным образом лен». Где он теперь, этот лен? Полей нигде не видно. Спросить об этом Веру я не посмел, а вдруг она снова скажет, что это глупый вопрос. Вместо этого я спросил:

— Будем перебираться на ту сторону? Погруженная в свои мысли, Вера рассеянно ответила:

— Конечно. — И тут же спохватилась: — Да нет, наверное, не придется. Я еще и сама толком не знаю. Надо бы расспросить кого-нибудь.

Я скользнул взглядом вдоль кромки воды и вдруг обнаружил совсем рядом, на этом берегу, другую лодку. Наполовину скрытая камышами, она была привязана к причалу толстым канатом. Я показал на нее Вере, и, очевидно, у нее возникла та же мысль.

— А ты не боишься лезть в чужую лодку?

Я засмеялся. Чего бояться? И тут же, вскочив на ноги, я кувырком скатился с крутизны. Мне хотелось обогнать Веру, впрочем, это было нетрудно: ступать ей было по-прежнему больно, и она с трудом поспевала за мной. Я прыгнул в лодку, которая предательски закачалась. Вера наконец спустилась тоже, и я подал ей руку, чтобы помочь забраться в лодку.

Под днищем плоскодонки бурлила вода.

Вскоре мы уже лежали в лодке, вытянувшись рядышком на мокрых полусгнивших досках. Над нами было только небо, которое постепенно затягивали белые облака. Мы вдыхали запах воды, весенней, талой воды… и этого нам было вполне достаточно. «Пусть их себе воюют! — беспечно думал я. — Какое это сейчас имеет значение? Если война докатится сюда, мы отвяжем нашу лодку и поплывем по реке, и никакие танки и пушки нам не страшны. Мы доберемся до моря и сами выскажем ему наши пожелания».

Но война напомнила о себе уже в следующую минуту, не давая времени ни для размышлений, ни для каких-либо действий. Вдоль реки несся, быстро приближаясь к нам, шум моторов. По тарахтенью и фырканью я узнал мотоциклы. В этих звуках не было ничего необычного, и мы с Верой продолжали спокойно лежать в лодке. Однако невдалеке от нас моторы внезапно заглохли. Резкие голоса словно всколыхнули воду. Лающие выкрики на грубом незнакомом языке прорезали воздух тонкими остриями, вонзались в борта нашей лодки. Мы слушали не дыша, чувствуя, как лодка тихо покачивается под нами. Вода еле слышно журчала, что-то шепча, словно и она тоже испугалась этих голосов.

Сгорая от любопытства, я слегка подтянулся на локтях и выглянул из лодки. Шагах в двадцати от нас на берегу сидели четыре немца. Они сняли каски, светловолосые головы светились на солнце. Но лица у всех четверых были красновато-коричневые, цвета бронзы, с глубокими морщинами вокруг глаз и возле рта — как у индейцев. Два мотоцикла, на которых они приехали, стояли поодаль.

— Немцы! — прошептал я.

Удивительное дело, я нисколько не испугался. Эта четверка показалась мне такой мирной, добродушной и вовсе не вызывала страха. Голоса звучали грубо, резко, как удары топоров по дереву, но лица не были грубыми, несмотря на изрезавшие их морщины. Голоса солдат были похожи на голоса пушек. Иначе ведь и быть не могло: их уши привыкли к грохоту залпов и стрельбе, вот они и приспособились, чтобы перекрыть гул войны, иначе они не могли бы друг друга слышать.

Вера вздрогнула.

— Немцы? А вдруг они увидят нас? — шепнула она. Я постарался ее успокоить:

— Вряд ли. Они просто остановились передохнуть. Болтают, смеются…

И в самом деле, немецкие солдаты веселились от души: гоготали, орали, хлопали друг друга по плечу. Было странно слышать, как хохочут эти люди с лающими, собачьими голосами. И разговор их смахивал скорее на кваканье лягушек, чем на человеческую речь. У них не было при себе никакого оружия, кроме странных винтовок, каких я еще никогда не видел: они были меньше, чем обычная винтовка, и больше, чем револьвер, с изрешеченным круглыми дырочками стволом и прикладом, похожим на стремя. Вера тоже села в лодке и стала смотреть на берег. Я сказал, чтобы она сидела тихо. И она застыла неподвижно, не сводя глаз с немецких солдат.

— Едят, — сказала она.

Я кивнул. Четверо немцев развернули пакет, в котором была еда, и стали уплетать. Мы видели, как они, жуя, продолжали без умолку болтать и смеяться. Вот один протянул руку и указал на что-то в воде, чего нам отсюда не было видно. Опасаясь, что они ненароком взглянут и в нашу сторону, мы втянули головы в плечи.

— Сколько они собираются здесь торчать? Поскорее бы убирались! — встревоженно прошептала Вера.

А солдаты развалились на траве и, казалось, вовсе не собирались покидать берег.

— Может, отвязать лодку и уплыть? — предложил я, вконец отчаявшись.

— Большей глупости нельзя было придумать! — рассердилась Вера. — Они тут же нас заметят. И потом, тяжелую лодку не так-то просто сдвинуть с места.

Она была права. Я понял, что сказал очередную глупость.

— А если они тут до вечера проторчат?

— Не может быть! — уверенно заявила Вера.

Я замолчал и снова украдкой бросил взгляд на немцев, которые, сами того не подозревая, держали нас в плену. Увидев, что один из солдат побрел к берегу, как раз туда, где стояла на причале наша лодка, я быстро спрятался. Это могло обернуться для нас бедой.

— Не подымайся! — предупредил я Веру. — Лежи тихо! Но она не удержалась и выглянула. Ей хотелось знать,

что меня так насторожило. И мы попались. Верине любопытство выдало нас. Немец нас заметил. Он остановился возле самой лодки, и его индейское лицо выразило крайнее изумление. Он, видимо, был поражен не меньше нашего. Но тут же засмеялся и свистнул сквозь зубы.

— Ach soo, wajs ojer moetter das? — насмешливо воскликнул он. И, повернувшись, махнул своим дружкам, которые вскочили в мгновение ока.

— Ach soo, ach soo! — весело смеясь, повторял он снова и снова.

Он, видимо, находил очень забавной всю эту историю. Лодку окружили краснорожие вояки, глядевшие на нас с нескрываемым любопытством. Один из них спросил:

— Was ist loos?

А другой, с забавной физиономией, небольшого росточка и, видимо, самый молодой среди них, с лукавой укоризной поднял вверх указательный палец:

— Nana, zo joeng hendas werfuurt sjoon die meedchen… Я несмело хихикнул. Право же, эти немцы мало похожи на злодеев. Одного только жаль, я ни полслова не понимал из их болтовни. Солдат, который нас обнаружил, жестом приказал вылезти из лодки, и после некоторого колебания мы подчинились. Я первым выскочил на берег. Когда же следом за мной поднялась Вера, все четыре серо-зеленых солдата, отталкивая друг друга, бросились ей на помощь. Они держались с ней очень дружелюбно, гораздо приветливей, чем со мной.

Самый задиристый шутливо дернул ее за волосы и бросил ей какое-то смешное, булькнувшее словечко, что-то похожее на «liebchen».

Кольцом окружив нас, они, смеясь и шутя, повели к тому месту на берегу, где только что сидели сами. Спросили, не голодны ли мы. Мы сразу поняли, что означает слово «hoenger», и, как ни отказывались, они всучили нам все же по нескольку ломтей кислого и с кислым запахом темно-коричневого хлеба. Они были совсем не злые, эти немцы. Наша боязнь быстро улетучилась, и, хотя они ни слова не понимали по-фламандски, а мы — по-немецки, мы попытались объясниться друг с другом. Немцы слушали нас внимательно, и это нам понравилось. Больше всего их занимала Вера, они уложили ее на траву и стали напевать песенку, в которой без конца повторялось ее имя. Вера не сопротивлялась, хотя щеки ее рдели и она нервно посмеивалась, не произнося ни слова. Мне стало обидно: они уделяют ей так много внимания, а обо мне забыли, но я не подал виду, что меня это задело. Наверное, все четверо влюбились в нее, что было немудрено, ведь Вера такая хорошенькая. Солдаты, конечно, стали допытываться, кто мы. Брат с сестрой? Я помотал головой.

Самый младший, со смешным лицом, показавшийся мне и самым тихим и безобидным, заставил меня отхлебнуть из его фляжки. Питье, по первому ощущению совершенно безвкусное, обожгло рот. Но дальше все было просто чудесно: они спросили, не хотим ли мы поехать с ними в Антверпен. О таком мы не смели и мечтать. Оба, конечно, обрадовались и тут же согласились. Солдаты нахлобучили каски, а водители надели еще и защитные очки, сразу став похожими на дьяволов, впрочем, мы их уже нисколько не боялись.

Я с интересом наблюдал, как они заводят мотоциклы, и даже вошел в голубое облако газа, запах которого очень мне нравился. Из глушителей полетели искры. Все были готовы двинуться в путь.

Мы с Верой должны были ехать в колясках на коленях у солдат. Я уселся к косоглазому солдату с перебитым носом, который нравился мне гораздо меньше остальных. У него были острые коленки, а от мундира почему-то пахло сырыми древесными опилками.

Обступившие шоссе деревья зеленым вихрем проносились мимо. Я укрылся за высоким ветровым стеклом, и лишь налетавший сбоку порывистый ветер трепал мои волосы. Я почти не различал встречавшихся нам людей и домов, так стремительно мы пролетали мимо. Вспомнилась вдруг наша поездка с Эваристом, как мы тащились тогда еле-еле, грузовик Эвариста казался мне сейчас жалкой таратайкой, медлительной, как черепаха, по сравнению с бешено мчавшимися немецкими мотоциклами. Вера ехала в мотоцикле, идущем впереди, сидя на коленях у солдата, который первым обнаружил нашу лодку, и я видел, как он крепко держит ее за талию, чтобы не упала. Звали его Курт. По-немецки «курт» значит «короткий», но это же не всегда говорит о росте человека. Из четверых именно он был самым высоким. У остальных были такие же односложные имена: Хейн, Фрид и Ханс. Хейн, молчаливый и самый добродушный, вел первый мотоцикл. Фрид, тот, с перебитым носом, был самый злой, у него на коленях я и восседал. А Ханс, солдат с рыжей колючей бородой, был нашим водителем. Я сразу же стал легко различать их и немало гордился этим.

Сумасшедшая, головокружительная гонка. Асфальт взвизгивал под колесами. Минут через десять Ханс сбросил скорость: он догнал первую машину и пристроился сбоку. Я заметил, что это была своего рода игра. Корча жуткие рожи, Ханс и Хейн перекликались друг с другом, а выпуклые стекла очков делали их похожими на настоящих дьяволов. А я, улыбаясь, поглядывал на Веру и махал ей рукой. Она отвечала мне тем же — правда, не так весело, как я. Между нами завязалась как бы своя собственная игра, мы обменивались знаками и жестами, понятными только нам двоим, и совсем не нужно было напрягать голос, чтобы перекричать рев моторов и свист ветра. Это было великолепно! Ветер словно смел все мерзкое и страшное, что терзало тело и душу. Все забылось: уродливая физиономия дядюшки Андреаса, полураздетая женщина в коридоре, обезглавленный немецкий солдат, вши и голод и многое-многое другое. Мчаться навстречу ветру и солнцу было так чудесно, что у меня захватило дух.

Ханс лихо обошел первый мотоцикл, и мы вырвались вперед. «В Антверпен! — ликовал я. — В Антверпен! Домой!» О том, чтобы попасть домой, я уже и мечтать не смел, и сейчас при одной мысли об этом меня бросало в жар и холод. «Еду домой!»

Через полчаса Ханс замедлил ход и подал следовавшему за ним Хейну, очевидно, заранее условленный знак — медленно поднял и опустил руку. Я недоумевал, что случилось. Ведь дорога перед нами совершенно свободна. Мы вдруг свернули с асфальта на ухабистую проселочную дорогу. Меня так затрясло, что я вцепился в борт коляски. Лес, обступивший дорогу с обеих сторон, заплясал у меня перед глазами. Справа, за стеной деревьев, открылись луга, они, точно зеленое штормовое море, то вздымались к небу, то уходили вниз под колесами мотоциклов.

Я ни о чем не спрашивал. Решил, что водители выбрали кратчайший путь через поля и леса, а потом снова свернут на шоссе. Но дело, видимо, было не в этом — после второго поворота мы остановились.

Я вопросительно заглядывал в лица солдат. Сейчас они казались мне вовсе не такими уж добродушными. Что-то случилось. Между ними словно кошка пробежала, хотя за все это время они перебросились лишь несколькими словами.

— Выходите! — приказал Курт. Мы вышли. Я кинулся к Вере.

— Что все это значит? — тихо спросил я. Очевидно, Курт успел объяснить ей причину остановки,

и Вера ответила:

— Мы немного отдохнем.

Но сказала она это так взволнованно, раньше я такого за ней не замечал, видно, эта сумасшедшая езда доконала и ее. Ею овладело какое-то странное, похожее на восторг возбуждение. Оглядевшись вокруг, она сказала, блестя глазами:

— Как здесь прекрасно, правда?

Я окинул взглядом лес, луга и овраги, видневшуюся вдалеке, за лесом, крышу дома. Что тут прекрасного? Мы уже столько раз бывали в лесу и никогда не находили его восхитительным — во всяком случае, я ни разу такого не слышал.

— Да, — нехотя, со вздохом согласился я. Я-то надеялся, что мы мигом домчимся до Антверпена.

Пока мы разговаривали с Верой, Курт и Фрид расстелили большую плащ-палатку, похожую на ту, с которой мы не расставались, пока не пришлось бросить ее на берегу Лейе.

Впрочем, у Курта и Фрида плащ-палатка была намного больше нашей.

Они поманили нас.

— Идите сюда!

Мы подошли поближе.

— Zajt her nicht muude? — спросил Курт.

Мы не знали, что на это следует ответить, только робко и нерешительно глядели на него, а он повторил:

— Muude?

И, чтобы получше объяснить нам, что он имеет в виду, он уронил голову на грудь и высунул язык. Мы ничего не ответили, лишь осторожно кивнули. Фрид повелительно щелкнул пальцами, давая понять, что велит нам сесть на плащ-палатку рядом с ним. Вера все не решалась, и он с игривой грубостью притянул ее к себе.

— Komm her, meedchen aus flandern, komm her, auf mejnen sjoos, — продекламировал он своим низким голосом. Вера пыталась вырваться, барахталась и в конце концов свалилась на подстилку с задранной юбкой. Все загоготали. Один Хейн был занят тем, что стаскивал с ног сапоги и на всю эту возню не обращал никакого внимания. «Милый Хейн!» — подумал я. И хотя я смеялся вместе с остальными, мне было не по себе. Они считают Веру своей, им наплевать на то, что я знал ее гораздо раньше, чем все они, и что я собираюсь на ней жениться, чтобы она не постриглась в монахини. Они не имеют права так гнусно с ней обращаться!

Игра продолжалась, а я ошарашенно глядел на них. Смех немцев, какой-то натянутый, неестественный, стал мне противен. Так смеялся Какел, когда на Флире ловил девчонок и, прижав к дереву, загораживал им дорогу руками. Так смеется человек, у которого есть какие-то тайные намерения и он их уже не скрывает.

До чего мне были омерзительны эти немцы! Все, кроме Хейна. Я, не мигая, пристально глядел на блестящие, сносившиеся гвозди на подошвах его сапог, пока у меня из глаз не полились слезы — я словно чувствовал, что это лишь начало большого горя, которое мне предстоит пережить. Фрид и Курт вытащили свои фляжки и стали пить, рыгая и перебрасываясь какими-то словами, почти не разжимая рта, чтобы ни я, ни Вера их не поняли.

Нас они тоже заставили выпить. Поднесли ко рту фляжку и приказали: «Drink». Пришлось, чтобы отвязаться от них, сделать по нескольку глотков, а немцы все приговаривали: «Goed zo». Говорили они вроде бы по-фламандски, но произносили слова как-то необычно, на свой лад.

Питье, которое нас заставили проглотить, оказалось ужасной гадостью. Огнем обжигало рот. Голова у меня сразу закружилась, все поплыло. Открыв глаза, я как в тумане видел хохочущие одутловатые физиономии, судорожно открывавшиеся рты напоминали пасть хищной рыбы, глотающей воздух, а уши — точь-в-точь как жабры.

Я почувствовал, что меня переполняют отвага и удаль. Рыбьи головы! Они и в самом деле похожи на рыб! Щуки! Я пил и смеялся. Сам не знаю, чему я смеялся, просто было весело, и все. Одно словечко, которое я уловил из разговоров немцев, почему-то особенно запомнилось, и я бессмысленно повторял его как попугай, не зная, что оно означает: «Krieg… Krieg…»

Все вокруг застлало туманом. Лес то уходил назад, то вновь подступал вплотную. Голоса, в которых уже не было ничего человеческого, напоминали жужжанье майских жуков, которые обычно летают весенними вечерами. Я что-то сказал Вере, но она не ответила. Ну и пусть — видно, мои слова сейчас до нее не доходят. И все же девушка, которая собирается в монастырь, не должна позволять себя целовать. А Фрид целовал Веру. Притянул за волосы и чмокнул прямо в губы. Девушка из Фландрии… Рыбьи головы… Майские жуки… Все вокруг закружилось, я хотел было подняться и не смог. Я пинал ногами воздух, попадая в пустоту.

— Ну и ну! — произнес я вслух и услышал чье-то хихиканье.

Тело мое словно налилось свинцом, я упал навзничь. Сквозь туманную завесу увидел, как двое немцев подняли Веру на руки. Они громко икали — видно, были вдрызг пьяны. Но я никак не мог их распознать. Видел только серо-зеленые мундиры, болтающиеся сбоку на ремне штыки да черные сверкающие сапоги.

После недавней отчаянной смелости на меня вдруг накатила безысходная тоска. Я видел, как немцы унесли Веру в лес и исчезли за деревьями. Лес представлялся мне сумрачной зеленой часовней с белыми просветами меж стволов — похоже на высокие, отвесно стоящие свечи.

Что они собираются с ней сделать?

— Вера! — крикнул я, задыхаясь.

Чья-то рука сжала мое запястье, и сиплый голос произнес:

— Zai roehig, zie kommt bald tsoeruk…

Перед глазами маячило какое-то круглое медное пятно, мне хотелось убрать его прочь, и я отпихнул его рукой, почувствовав под ладонью что-то мягкое и теплое. Но пятно осталось на месте. Это было лицо. Лицо индейца.

— Вера… — стонал я. — Вера…

Что они собираются с ней сделать? Может, пошли молиться в часовню, в зеленую лесную часовню, ведь скоро наступит мир?

Мое тело становилось все тяжелее, земля подо мной прогнулась впадиной. В нее я и провалился, полетел в бесконечную глубину, куда не доносилось ни единого звука.