ВЗАИМООТНОШЕНИЯ АВТОРОВ И ИЗДАТЕЛЕЙ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX – НАЧАЛЕ XX ВЕКА

Взаимоотношения авторов и издателей являются важным аспектом книжного дела. Изучение этих взаимоотношений позволяет глубже понять причины появления конкретной книги, выбор издателем той или иной ее тематики и оформления, смысл, который имела она для разных читательских групп. Издатель, выступающий выразителем социальной потребности, осуществляет отбор среди различных предлагаемых авторами рукописей: одни из них, исходя из содержания и качества исполнения, признаются достойными печати, другие бракуются и остаются неопубликованными. При этом, разумеется, в результате издательских ошибок иногда выходят книги, которые оказываются никому не нужными (особенно часто это происходит в случае издания авторами собственных произведений), или, напротив, в рукописи остаются ценные произведения. В одни исторические периоды взаимоотношения авторов и издателей складываются сравнительно благоприятно, в другие – сопряжены с немалыми напряжениями и конфликтами.

Третья четверть XIX в. была отмечена существенными переменами в развитии книжного дела, она внесла, в частности, много нового и во взаимоотношения авторов и издателей. Не ставя своей задачей охарактеризовать эти взаимоотношения во всех разновидностях книгоиздания (например, выпуск научных работ или пособий прикладного характера был в этом отношении весьма специфичен), мы уделим здесь и далее основное внимание литературе общего интереса, и прежде всего таким ее разновидностям, как беллетристика, публицистика и издания для народа.

Основным толчком к переменам в эти годы были изменения в читательской аудитории, связанные как с количественным ее ростом, так и с дифференциацией из-за приобщения к чтению новых социальных слоев. Немалую роль сыграло и ослабление цензурных требований, поскольку обсуждение в журналах и газетах острых и актуальных социальных проблем резко активизировало чтение. Усилившийся спрос на печатную продукцию, причем на издания разного уровня сложности и разной идеологической направленности, привел к своеобразному издательскому буму – расширению репертуара названий книг, быстрому росту числа разнообразных журналов и газет (по подсчетам Н.М. Лисовского, в 1855 г. на русском языке выходило 139 периодических изданий, а в 1880 г. – 483). Этот процесс повлек за собой увеличение спроса на кадры литераторов. Действующие в литературе писатели не могли удовлетворить спрос, и к литературному труду стали приобщаться новые авторы. Кроме того, возможность высказаться в печати по поводу современных проблем обусловила обращение к журналистике (или возвращение в нее) многих лиц, в предшествовавшие годы не имевших возможности печататься.

М.Е. Салтыков-Щедрин отмечал в 1863 г., что «нынче <…> доступ в литературный цех значительно облегчен». В результате корпус авторов стал быстро расти. Если в 1830 г. в литературной печати выступало примерно 260 авторов, а в 1855 г. – 300, то в 1880 г. – уже 700 (то есть за первое двадцатипятилетие прирост составил 15%, за второе – 133%).

Но дело не только и не столько в увеличении числа печатающихся. Гораздо важнее, что в этот период, а именно с конца 1850-х – начала 1860-х гг., интенсивно идет процесс профессионализации литературы. В первой половине XIX в. число лиц, живущих на литературные доходы, можно было пересчитать буквально по пальцам. Это были, как правило, редакторы и сотрудники редакций периодических изданий, некоторые переводчики, а также представители так называемой низовой книжности (обработчики-компиляторы лубочных книг). Даже беллетристы-прозаики, не говоря уже о поэтах, не могли жить в этот период на гонорары. Число литераторов, для которых плата за литературный труд являлась основным источником получения средств к жизни, не превышала в 1830—1840-х гг. 20—30 человек одновременно. Причины подобного положения заключались как в малом числе читателей и покупателей книг, так и в отношении общества к литературному труду. Литература была дворянской и в силу давней культурной традиции мыслилась как форма времяпровождения на досуге. Литератор не был вписан в существующую общественную структуру, организованную по сословно-чиновничьему принципу, занятие литературой (как основная форма социальной деятельности) не предусматривалось сословной и профессиональной дифференциацией населения. Ф.В. Булгарин констатировал в 1846 г.: «В России литератор – настоящий пария! Для него нет места на гражданственной лестнице! Чиновникам и военным поставляется в порок занятие литературою, чего нигде и никогда не бывало, а неслужащие литераторы – заброшены и ниже мещан!» Литература принципиально носила дилетантский характер. Немногочисленные литераторы-профессионалы 1830—1840-х гг. неоднократно выступали в защиту литературной профессии (в том числе А.С. Пушкин, Н.И. Греч, Н.А. Полевой, В.Г. Белинский и др.), однако успеха не имели. В дворянской среде (а именно она составляла преобладающую часть читателей и авторов) к литературе существовало двойственное отношение. Она считалась сферой возвышенной, в свободное от службы время облагораживающей занимающегося ею человека. Позднее, частично под влиянием романтической концепции, в литературе на первый план вышел момент творчества, вдохновения, а литератор стал рассматриваться как незаурядный человек, превосходящий обычных людей, причем касалось это только художественной литературы, особенно поэзии, не распространяясь на публицистику, критику, литературоведение. Однако литература не должна была превращаться в основное жизненное занятие и тем более давать средства к жизни. Литературный труд, как и вообще любой труд, считался в дворянской среде занятием непрестижным, роняющим достоинство лица, делающего его своей профессией (характерно, что в таких видах искусства, как театр, живопись и музыка, долгое время подвизались в основном крепостные исполнители, искусство трактовалось здесь как ремесло, техническое умение).

Для дворян, располагавших широким спектром возможностей социального продвижения, роль профессионального литератора в дореформенный период не была привлекательна. Для разночинцев, не говоря уже о представителях социальных низов, возможности и заработки, предоставляемые литературной профессией, были гораздо более желанными. По словам Н.В. Шелгунова, «заманчивость литературной деятельности, особенно у нас, где для свободных сил вообще мало выхода, где не существует экономического развития, нет ни достаточной промышленности, ни достаточного запроса на техников и специалистов, наконец, недостает и капиталов, – делает литературное занятие одним из средств весьма удобного, безбедного и даже приятного существования». Показательно, что женщины, которые могли выбирать лишь среди очень узкого круга профессий, интенсивно пополняли ряды литераторов (в 1830 г. – 3,5%, в 1855 г. – 10,4%, в 1880 г. – 16,1%).

Приходу многих лиц в литературу способствовало повышение ее роли в обществе с конца 1850-х гг. В ситуации реформ правительством и различными общественными силами на печать возлагались важные и ответственные задачи прояснения целей и путей движения вперед, критики всего отжившего и мешающего прогрессу, просвещения населения. По свидетельству Шелгунова, писатель тогда в России «стал общественным учителем, воспитателем и пророком, открывающим горизонты будущего, указывавшим идеалы и цели стремлениям».

Именно из идейных соображений в начале 1860-х гг. одни, завершив учебу, становятся профессиональными литераторами (П.Д. Боборыкин, Н.А. Добролюбов, Д.И. Писарев, М.А. Антонович), другие, представители старшего поколения, бросают государственную службу (А.Ф. Писемский, Н.В. Шелгунов, М.Е. Салтыков-Щедрин). Г.П. Данилевский в 1856 г. писал матери, обосновывая выбор жизненного пути: «..литератор выше всякого чиновника <…> его поприще выше всякого другого!» Н.П. Баллин (тогда юрист, а впоследствии издатель и книгопродавец) в конце 1850-х гг. считал, что «лучшее счастье в жизни – это быть писателем». За короткий срок появляется несколько сотен человек, живущих литературным трудом. Если в 1830 г. литературой зарабатывало себе на жизнь 5,1% авторов, а в 1855 г. – 8,9%, то в 1880 г. – 32,9% (соответственно с 1855 по 1880 г. доля литераторов-помещиков снижается с 17,9% до 3,9%, а чиновников – с 34,3% до 18,1%). Исходя из того, что и в 1880 г. лишь треть литераторов были профессионалами, может возникнуть впечатление, что литературу, как и прежде, делали дилетанты. Однако не нужно забывать, что непрофессиональные авторы, как правило, редко выступали в печати, а профессионалы являлись штатными сотрудниками редакций либо тесно сотрудничали с ними и в общем объеме публикаций их работы составляли большинство.

Профессионализацию писательского труда в 1860-е гг. часто связывают с приходом в литературу разночинцев. Действительно, в эти годы значительную роль играли выходцы из духовной среды – Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов, М.А. Антонович, Ф.М. Решетников, Н.Г. Помяловский, Г. и Н. Успенские и др. Однако многие из них к 1880-м гг. либо умерли, либо так или иначе были «вытеснены» из литературы. Кроме того, в 1860—1870-х гг. в литературе существовала и довольно сильная дворянская «струя»: Вс.В. Крестовский, Е.Л. Марков, П.Д. Боборыкин, Е.А. Салиас и др. Проведенные подсчеты показывают, что доля дворян среди литераторов снизилась незначительно (70,7% в 1830 г., 73,1% в 1855 г. и 67,7% в 1880 г.). Более важным было изменение социального положения дворян, обусловленное разорением многих семейств после крестьянской реформы и сближением малообеспеченных слоев дворянства с разночинцами в образе жизни и нередко в мировоззрении. Связанное с этим новое отношение к литературному труду в самой дворянской среде было не менее важным для профессионализации литературы, чем рост числа разночинцев-литераторов.

Растет профессиональное самосознание литераторов (М.В. Авдеев на визитных карточках обозначал себя – «писатель»). Лишь аристократия и бюрократическая верхушка долгое время не хотели признавать самостоятельное значение литературной профессии. Когда в 1861 г. по поводу ареста М.Л. Михайлова от лица «сословия литераторов» была подана петиция министру народного просвещения Е.В. Путятину, тот писал в своем ответе: «…литераторов <…> как особое сословие я не признаю». Князь В.П. Мещерский вспоминал, что, решив в 1871 г. с целью защиты дворянских интересов основать газету «Гражданин», он «сознавал, что вступал на путь, который, по сложившимся о нем в верхах понятиям, считался чем-то неопрятным и к моему положению неподходящим. При дворе хотя слабее, чем прежде, но все же держалось предубеждение против всего, что пишет. <…> В тоне, с которым государь спросил: “Ты идешь в писаки?” – я услыхал не только отсутствие чего-либо похожего на поощрение, но отголосок насмешливого пренебрежения, и во всяком случае полное признание ненужности того дела, с его точки зрения, на которое я решился посвятить мою жизнь».

Однако в таких слоях, как разночинная интеллигенция, мелкое и среднее чиновничество и дворянство, литературный труд стал рассматриваться с конца 1850-х – начала 1860-х гг. как почетный и престижный.

Писатели предшествовавшего этапа, литераторы-дилетанты, не были ограничены (если не считать, конечно, цензурного контроля) в выборе тем своих произведений. Писали они главным образом беллетристику (романы, повести, стихи). Профессионализация литературы была тесно связана с ее журнализацией. Новые литераторы – это в основном журналисты, живущие на литературные доходы, тесно связанные с редакцией того или иного периодического издания. Они работали главным образом в документальных жанрах (очерк, сценка, статья, рецензия, компиляция).

С 1860-х гг. усилилось расслоение в литературной среде. Существовала группа высокооплачиваемых, обладавших широкой известностью и высоким престижем литераторов. Она состояла из писателей, имевших другие источники дохода и высокое общественное положение (Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев, А.К. Толстой, И.А. Гончаров и др.) либо являвшихся издателями, редакторами, членами редколлегий журналов (Н.А. Некрасов, М.Е. Салтыков-Щедрин, Г.З. Елисеев, М.Н. Катков, А.С. Суворин, Г.Е. Благосветлов, Н.А. Добролюбов, Н.Г. Чернышевский, Д.И. Писарев и др.). В другую группу входили авторы, имевшие литературную известность, но не связанные прочно с какой-либо редакцией и постоянно испытывавшие материальные затруднения (Н.С. Лесков, Я.П. Полонский, А.А. Григорьев). Третью группу составлял так называемый литературный пролетариат. Определенная часть рекрутированных в литературу в 1860—1870-х гг., не обладая особым талантом, зарабатывала мало, часто переводами, компиляциями, рецензиями, книгами для народа и т.п. Однако эти люди, не имевшие высоких социальных претензий и ценившие профессию литератора за ее культурно-преобразовательные возможности, не уходили из литературы. Для них «литература была чем-то вроде святая святых. Люди менее разборчивые в нравственном отношении и менее привязанные к литературе, потерпев неудачу, скоро переходили на другие поприща и пристраивались в какие-нибудь места: шли в чиновники, поступали в банки, на железные дороги и т.п., а эти терпели массу лишений и все-таки оставались писателями». В крайних формах подобное отношение к литературе приводило к появлению литературной богемы, возникшей уже в конце 1850-х – начале 1860-х гг. Ее составляли столичные репортеры и нравоописатели, авторы сценок и очерков обличительного характера, в обилии печатавшихся в юмористических журналах («Искра», «Будильник», «Развлечение») и низовых газетах («Петербургский листок», «Петербургская газета»). Подобная роль литератора-обличителя была достаточно престижна, отвечая духу времени, и на нее претендовали многие неудачники, не сумевшие пристроиться на службу и обладавшие достаточным культурным минимумом, чтобы писать очерковые заметки.

При публикации своих работ литераторы нередко сталкивались со значительными трудностями, отношения авторов и издателей были «больным вопросом» тех лет. Сложной проблемой являлась недостаточная упорядоченность, нестабильность связей между ними. Профессиональный издатель, занимающийся книгоизданием с целью получения дохода (в отличие от издателей-просветителей, революционеров, меценатов и т.д., финансирующих книгоиздание за счет других источников), и профессиональный писатель, живущий на литературные доходы, – оба были заинтересованы в тесных и постоянных контактах между собой.

Однако в сфере книгоиздания связь между ними в рассматриваемый период, по сути дела, так и не приобрела регулярного характера. Основной формой организации литературной жизни в эти годы на высоких уровнях литературы (о низовых изданиях речь пойдет дальше) являлась периодика (прежде всего – журналы, в 1870-е гг. с ними стала активно конкурировать газета). Тираж толстого журнала составлял 3—5 тыс. экз., тонкого – доходил до 50 тыс. экз., а газеты – до 25 тыс., в то время как обычный тираж книги долгое время, вплоть до 1880-х гг., был равен 1200 экз. Периодика позволяла издателю получить от публики за счет подписки деньги в кредит, обеспечить сбыт и доставку своих изданий, избежать риска, связанного с публикацией произведений конкретных авторов. Автор же обеспечивал себя постоянным местом для помещения своих произведений и в результате получал регулярный источник дохода.

В периодике связь издателя и автора осуществлялась обычно не напрямую, а через посредника – редактора журнала или газеты, хотя следует оговорить, что в ряде печатных органов («Современник», «Русский вестник», «Русское слово» и т.п.) эти функции выполняло одно и то же лицо.

Большинство изданий имели «направление» и печатали авторов определенных взглядов и убеждений. Литератор должен был попасть в тон редакции, соответствовать предъявляемым ею требованиям. Это было гораздо важнее, чем литературный уровень рукописи, хотя, конечно, слишком слабые работы отвергались. Даже признанные литераторы иногда испытывали трудности в помещении своих произведений (так, в 1865 г. Достоевский предлагал повесть, которая в дальнейшем переросла в роман «Преступление и наказание», журналам «Библиотека для чтения», «Современник», «Отечественные записки», но только редактор «Русского вестника» Катков согласился выплатить аванс за нее). Авторы, не «вмещавшиеся» в узкие рамки литературных направлений (Н.С. Лесков, Я.П. Полонский и др.), нередко сетовали по этому поводу. Но если писатели с именем испытывали лишь некоторые затруднения в поисках места для обнародования своих произведений, то гораздо более многочисленные литераторы-профессионалы второго и третьего ряда нередко долго ходили по редакциям, прежде чем «пристраивали» свои работы. Они стремились либо войти в состав редакции (а при резко выросшем числе периодических изданий возможности для этого существенно расширились), либо установить тесную связь с ней. Многие литераторы постоянно сотрудничали в журналах и газетах: писали внутренние и иностранные обозрения, фельетоны, репортажи, рецензии на книги и спектакли, занимались переводами. «Положение многих постоянных сотрудников было неправильно: они должны были изо дня на день или из месяца в месяц работать для существования, писать не тогда, когда хочется, а к известному дню и часу, и не то, что хочется, а что ближе, словом, были в положении поденщиков (в газетах) и штучников (в журналах)». Спешку, неуверенность в публикации своих произведений и в своевременном получении гонорара ощущало подавляющее большинство литераторов того времени.

Известных писателей редакция стремилась закрепить за собой, практикуя систему авансов (как это делал нередко Некрасов). Зато к многочисленным начинающим или малоизвестным авторам в редакциях существовало пренебрежительное отношение – знакомство с рукописью затягивалось надолго, а иногда ее вообще теряли, не прочитав. Постепенно отношения литераторов с издателями периодики осложнились еще больше. Если раньше в качестве издателей обычно выступали литераторы, то теперь этим все чаще (особенно в газетах) стали заниматься финансовые дельцы и купцы, ставившие целью только повышение дохода (И.И. Успенский, Ф.П. Баймаков, К.В. Трубников и другие). В эти годы в литературном сознании укореняется понимание литературы как фабрики, издателя – как капиталиста, эксплуатирующего своих сотрудников, а литератора – как наемного рабочего, пролетария. Например, обозреватель «Отечественных записок» Г.З. Елисеев писал в 1875 г.: «Какая может быть внутренняя связь между ними и пишущими у них литераторами? Положительно никакой. Тут, кроме отношения лавочного, фабричного, никакого другого и быть не может. С одной стороны хозяин, с другой – молодцы; с одной – фабрикант, заводчик или директор фабрики и завода, с другой – рабочие». Более того, нередко эта метафора становилась основой для экономического и социального осмысления литературной деятельности.

Найдя редакцию, согласившуюся поместить его произведение, автор должен был решить другую задачу – получить гонорар. Обычно оплата осуществлялась после публикации (которая, кстати, нередко задерживалась), но многие издатели надолго затягивали выплату денег, а нередко и не платили совсем. Затрудняла деятельность литераторов и цензура, которая могла запретить публикацию, лишив тем самым автора возможности видеть свою работу в печати и, кроме того, получить за нее деньги.

Такова была ситуация в периодике. Но найти издателя для выпуска произведения отдельной книгой было еще труднее. Лишь немногие повести и романы, имевшие шумный успех, охотно покупались издателями; остальные журнальные и газетные публикации либо вообще не перепечатывались, либо с трудом находили издателя. Приобретение рукописи производилось, по описанию автора передовой статьи в газете «Голос», следующим образом: «Автор (разумеется, не из первоклассных) приносит издателю рукопись; издатель почти никогда не читает ее, а спрашивает у автора, о чем в сочинении идет речь и какое заглавие оно носит; если то и другое, по его соображениям, подходяще, то есть покупатель на них идет, то о достоинстве сочинения издатель нимало не заботится, потому что условия, предлагаемые им автору, совершенно обеспечивают его от риска: он берется издать сочинение с тем, что выручка за продаваемые им экземпляры идет вся на покрытие его затрат до тех пор, пока все эти затраты вернутся; выручка за остальные, затем, экземпляры делится между издателем и автором пополам».

В печати того времени нередко можно было встретить упреки книгоиздателям в том, что они не хотят издавать хорошие книги, платят мало и неаккуратно. Однако во многом подобные претензии были несправедливы. Ведь обычный издатель волей-неволей должен быть коммерсантом; если он не будет получать доход, то не сможет продолжать свою деятельность и прогорит. Издавать книги русских беллетристов из-за слабого спроса было не очень выгодно. Современник свидетельствовал: «От недостатка общения книгопродавцев с писателями, от неопределенности вкуса русской публики и от многих горьких опытов, вселивших взаимное недоверие в писателей и книгопродавцев, рукопись часто не находит себе издателей довольно долго. Как для публики, так и для книгопродавцев нужно имя».

Издатели, сделавшие ставку на выпуск книг отечественных авторов, быстро прогорали. Например, известный издатель А.Ф. Базунов в 1860-х гг. организовал выпуск «Библиотеки современных писателей», включившей книги популярных современных прозаиков (Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, Вс.В. Крестовского, Г.И. Успенского, В.Г. Авсеенко, А.С. Афанасьева-Чужбинского и др.), однако книги расходились очень плохо, что привело его в итоге к банкротству. Не имело успеха и предпринятое Ф.Т. Стелловским в первой половине 1870-х гг. «Полное собрание сочинений русских авторов» (где были представлены Достоевский, Писемский и др.), что явилось причиной прекращения его (как и А.Ф. Базунова) издательской деятельности. Выражая точку зрения отечественных книгоиздателей, М.О. Вольф отмечал в 1870-х гг.: «…нам, русским издателям, нельзя рисковать, нельзя печатать больше 1000, 1200 экземпляров, и то известных авторов, потому что на больший спрос рассчитывать трудно». Хорошо расходились произведения авторов с именем и нашумевшие публикации, но таких книг было очень мало; вторым, а тем более третьим изданием выходили очень немногие книги, собрания сочинений переиздавались обычно лишь через 15—20 лет. Поэтому, приобретая для издания какую-либо книгу, издатель отнюдь не был уверен в успехе. Отсюда низкие гонорары и низкие тиражи.

Издание периодики было гораздо выгоднее и надежнее, поэтому нередко делались попытки совместить оба вида издания – издатели журналов (М.М. Стасюлевич, Н.А. Некрасов, Г.Е. Благосветлов, М.Н. Катков) выпускали книги (наличие типографий и налаженных каналов распространения позволяло делать это более экономично), книгоиздатели (Н.Л. Тиблен, М.О. Вольф и др.) стремились дополнить книгоиздание журналом.

Известны, конечно, примеры процветавших издателей (М.О. Вольф, И.И. Глазунов, Я.А. Исаков и др.), но успех им обеспечивала ориентация не на книги отечественных беллетристов, а на учебники и учебные пособия, детскую литературу, переводы зарубежной прозы, имевшие более широкую читательскую аудиторию.

Для того чтобы избавить литераторов от издательской эксплуатации, в те годы предлагалось создать литературно-издательские общества, построенные на артельных началах. Однако из-за неравноценности труда разных литераторов и значительного финансового риска попытки такого рода гасли в самом зародыше. Лишь в сфере переводческой деятельности, где авторское начало носит гораздо менее выраженный характер, а сбыт изданий значительно легче, удалось создать подобные объединения – издательские артели Н.В. Стасовой – М.В. Трубниковой и А.И. Сувориной – Е.И. Лихачевой.

Русские писатели часто жаловались на некомпетентность и неинициативность отечественных издателей. Однако следует учесть, что в принципе почти каждый из них имел возможность самостоятельно осуществить издание собственных произведений. Для этого нужно было располагать некоторой, в общем-то, не такой уж значительной суммой. Нередко авторы вообще сводили к минимуму свои первоначальные расходы по изданию, получив бумагу в типографии в кредит.

Авторские издания были в те годы широко распространены. В 1856 г. А.Н. Афанасьев писал: «Книготорговцы наши редко бывают издателями: большею частью сочинитель есть вместе и издатель своего литературного или ученого труда». Другой специалист, анализируя через несколько лет явление авторского книгоиздательства, также пришел к выводу, что «книгопродавцы редко принимают издание сочинений малоизвестных авторов, а потому чаще всего эти авторы сами издают свои произведения». Можно выделить несколько категорий подобных авторов-издателей. Одну, весьма многочисленную, составляли начинающие писатели, стремившиеся заявить о себе и войти таким образом в литературу. В другую входили литературные дилетанты со значительными доходами, публикацией своих сочинений удовлетворявшие авторское тщеславие. Авторы, принадлежавшие к этим категориям, редко получали доход от издания, да они, как правило, и не рассчитывали на него. Третью категорию авторов-издателей составляли известные литераторы, которые были уверены в сбыте своих произведений (Л. Толстой, Достоевский, Тургенев и др.), причем нередко им помогали при издании жены или друзья. Авторское издание было сопряжено с целым рядом хлопот и сложностей (переговоры с типографией, сдача книг на комиссию в книжные магазины, помещение рекламных публикаций в газетах и т.д.), однако в случае успеха давало доход в несколько раз больше, чем при продаже издателю. Например, издание «Бесов», осуществленное самим Ф.М. Достоевским, принесло ему более 4000 р. дохода, в то время как издатель давал ему за право издания всего 500 р..

Особенно часто издавали свои книги педагоги (учебники и учебные пособия), поскольку сбыт их во много раз превышал сбыт беллетристики. В печати того времени отмечалось, что «вдова Ушинского, [В.И.] Водовозов, а за ними и значительное число менее известных издателей и провинциальных авторов “издают” и “распускают” свои сочинения “сами”, без посредства издателей-книгопродавцев. Число таких авторов-издателей с каждым годом увеличивается все более и более. Но этот путь освобождения от эксплуатации, удобный для Водовозова, наследников Ушинского, неудобен для авторов менее известных, менее распространенных в массе или менее плодовитых, каковы все вообще провинциальные производители».

Писатели, не имеющие литературной известности, выпуская книгу, шли на значительный риск. Например, Г. Успенский, когда встал вопрос о публикации первого сборника его произведений, «боялся, что издание не будет покупаться». Поэтому рядовые литераторы предпочитали обращаться к профессиональным издателям или к состоятельным знакомым, которые могли финансировать издание (как и произошло с упомянутой книгой Г. Успенского).

В низовой литературе связь между издателем и автором была прочнее. Выпуск переводных авантюрно-приключенческих и бытовых романов, лубочных книг и брошюр был прибыльным делом, коммерческим; «рыночные» (как их тогда называли) издатели такого типа (Е.И. Екшурский, А.И. Манухин, С.И. Леухин и др.) постоянно пользовались услугами одних и тех же авторов и переводчиков. Здесь, как и в периодике, широко практиковалась работа на заказ. Издатель определял тематику, жанр и объем нужной книги, а несколько авторов (среди наиболее известных – Н.И.  Волокитин, М.Е. Евстигнеев, Н.Е. Добронравов, И.К. Кондратьев) поставляли ему рукописи (обычно обработки, компиляции, но иногда и оригинальные произведения).

1860—1870-е гг. имели принципиальный характер для развития русского книжного дела. Именно тогда произошла профессионализация литературы и появилось довольно много авторов, для которых литературный труд составлял основное занятие. Параллельно возник многочисленный контингент профессиональных издателей. Связь между ними (пока – в сфере журналистики) приняла стабильный, тесный характер, что и нашло свое выражение в широком распространении гонорара, введении его почти во все сферы литературного труда.

* * *

На фоне предшествовавшего периода 1880-е – первая половина 1890-х гг. выглядят как время застоя, когда ранее сформировавшиеся нормы взаимоотношений издателей и авторов почти не менялись. Скорее можно сказать, что шло их укоренение, превращение из недавней новинки в привычный компонент литературного быта.

Важнейшей причиной стагнации было свертывание реформ, а в ряде случаев проведение контрреформ в социально-политической сфере, выражавшееся в области печати в усилении цензурного гнета, затруднявшего обсуждение актуальных жизненных проблем. Правда, число периодических изданий (в 1890 г.– 483, в 1895 г.– 841) и число названий выходящих за год на русском языке книг (в 1887 г. – 5442, в 1895 г. – 8728) росли довольно быстро. Однако общую картину взаимоотношений в литературной среде это не меняло.

Число литераторов в эти годы увеличилось ненамного. Если в 1880 г. в литературной печати выступало примерно 700 авторов, то в 1895 г. – 830, то есть за пятнадцать лет прирост составил 19% (за предшествовавшие двадцать пять лет – 133%).

Замедлился процесс профессионализации литературы, сложившаяся система литературных взаимоотношений была, по сути дела, законсервирована, а в некоторых отношениях наблюдался небольшой «откат назад». Если в предшествовавшие годы шел быстрый рост доли женщин-писательниц, то с 1880 по 1895 г. этот показатель даже несколько снизился (16,1% и 15,9%). Доля профессиональных литераторов, живущих на свои литературные доходы, также снизилась с 32,9% до 30,0%. Доля дворян несколько уменьшилась (с 67,7% до 59,2%), однако и в эти годы они составляли большинство писателей.

Если ранее писатель выступал главным образом как пророк, «человек искусства», идейный вождь, то теперь он многими рассматривается только как занимательный рассказчик, а писательский труд превращается в обычную профессию, к которой нередко обращаются те, у кого не сложилась служебная карьера и нет способностей к другим занятиям. Подобная ситуация очень выразительно (хотя и в несколько утрированном виде) передана в одной из юморесок Власа Дорошевича, персонаж которой говорит: «Я должен сделаться писателем… Меня гонят за неплатеж с квартиры, кухмистерша отказывает давать мне обед, прачка не отдает белья… Я должен сделаться писателем… Ведь не поступать же мне в музыканты, когда я не умею играть ни на каком инструменте… Меня прогнали со службы, потому что у меня дурной почерк, но ведь для писателя не нужно хорошего почерка… Пять копеек за строчку! Я должен сделаться писателем».

Основной формой связи авторов с издателями продолжала оставаться периодика. Именно сотрудничество в газетах и журналах позволяло литераторам наладить и закрепить контакты с издателями. Необходимо добавить, что специфику данного периода составляло выдвижение на первый план иллюстрированных еженедельников и газет, которые постепенно «оттесняли» толстые журналы на вторые роли. Подобные издания, частота выхода которых была значительно выше, чем у ежемесячников, нуждались в постоянных сотрудниках, регулярно поставляющих материалы в номер (репортеры, фельетонисты, «передовики», рецензенты, юмористы и т.д.). Соответственно растет в эти годы число журналистов, газетных и журнальных «поденщиков», не имеющих литературного имени. Журналист оказывался «прикован» к своему изданию и тем самым к его издателю. Особенно это было характерно для провинциальных газет. Н.П. Ашешов, в 1893—1895 гг. редактировавший «Самарскую газету», отмечал, что в провинции «фактически “ведет” газету, то есть создает материал, одно, редко – два лица. Провинциальный фактический редактор газеты поневоле должен быть энциклопедистом. Если он желает придать изданию характер живого, отзывчивого органа, он должен писать по всем отделам газеты и заполнять своим личным трудом те пробелы, какие естественно являются вследствие отсутствия сотрудников и организации работы по принципу разделения труда». А.В. Амфитеатров, сотрудничавший в 1888—1890 гг. в тифлисском «Новом обозрении», вспоминал, что ему «писать приходилось чуть не целую газету».

Постоянные взаимоотношения у авторов с книгоиздателями складывались лишь тогда, когда издатель был уверен в сбыте приобретенных рукописей. На это могли рассчитывать только известные литераторы с устоявшейся репутацией. В профессиональной печати отмечалось, что «громких литературных имен, сочинения которых покупаются нарасхват, немного, – раз, два, три, да и обчелся. Рукописей их ожидают как манны небесной, и не авторы эти к издателям, а издатели к ним забегут десятки раз со справками – нет ли чего новенького, – но это счастливые исключения». Часто известные литераторы доверяли определенным издателям публикацию всех своих книг (А.П. Чехов, например, в 1888—1893 гг. издавался только у А.С. Суворина). Н.С. Лесков писал о книгопродавце И.Л. Тузове: «Он мой постоянный издатель и покупатель, достаточный человек и аккуратный плательщик».

Часто издатели газет и журналов выпускали книги постоянных своих сотрудников, что объяснялось стремлением не столько получить доход от издания, сколько «привязать» к себе ценимого писателя, оказав ему услугу. Так, редакция журнала «Русское богатство» издавала книги В.Г. Короленко, Н.Г. Гарина-Михайловского и др., А.С. Суворин, издатель газеты «Новое время», – книги А.Н. Маслова, А.А. Дьякова, И.Л. Леонтьева, Н.М. Ежова; Н.А. Лейкин, издатель журнала «Осколки»,– книги Л.И. Пальмина, К.С. Баранцевича, А.П. Чехова и т.д.

Следует отметить, что немногочисленные «идейные» издатели, для которых прибыль не являлась главной целью издательской деятельности, старались привлечь к работе ценимых ими авторов и высоко оплачивали их труд (так, например, Л.Ф. Пантелеев и К.Т. Солдатенков стремились подыскать литературную работу Чернышевскому и материально обеспечить его). Если обычно издатель наживался на труде авторов, то сотрудники «идейных» издателей, например Ф.Ф. Павленкова, нередко «эксплуатировали» их, забирая авансы и не выполняя взятых на себя обязательств.

Авторы, находившиеся на нижних ступенях литературной иерархии, также были тесно связаны со своими издателями – рыночными книготорговцами. Как отмечалось тогда, «к услугам рыночника всегда существуют особого рода авторы и литераторы, поставщики дешевого товара, готовые писать обо всем, о чем угодно, хотя бы и о том, чего вовсе не знают <…>. Сам издатель смыслит очень мало и обыкновенно бывает озабочен лишь тем, чтобы дать книге позабористее заглавие да иметь поподробнее оглавление». Эти авторы (нередко их называли «алтынными литераторами») писали в год от 10 до 20 книг.

Однако покупка авторских прав на рукопись и последующий самостоятельный выпуск книги издателем практиковались не очень широко, так как зачастую были связаны с финансовым риском. Гораздо более была распространена публикация книги «на счет» издателя. Например, когда в 1880 г. А.Н. Островский и Н.Я. Соловьев решили выпустить сборник совместно написанных пьес, то, по сообщению Соловьева Островскому, «купить издание Суворин отказался, мотивируя это тем, что пришлось бы или себя или нас обсчитать, – дело гадательное, а на свой счет издать изъявил готовность». Авторы и издатель договорились, что «первая продажа пойдет на покрытие расходов по изданию; затем книжная торговля берет 30% и… Суворин 5%, всего 35%, причем он принимает на свой счет объявления». Соглашаясь на подобную сделку, издатель, как правило, ничем не рисковал, так как расходы на издание быстро покрывались, а вот автор получал деньги очень не скоро, а нередко и не получал их совсем. В данном случае, например, книга вышла в 1881 г., а через два года было продано лишь немногим более трети тиража, причем доход авторов составил только 353 р..

Как и ранее, широко было распространено издание своих произведений самими авторами. Поскольку профессиональные издатели стремились выпускать только те книги, которые имели гарантированный сбыт, начинающие авторы, особенно поэты и провинциалы, были вынуждены сами издавать свои книги. К.Д. Бальмонт, В.Я. Брюсов, С.Д. Дрожжин, Н.М. Минский и многие другие поэты сами осуществляли издание первых своих поэтических сборников. В.М. Гаршин сам издал первую свою книгу «Рассказы» (СПб., 1882). А.П. Чехов в 1883 г. пытался издать сборник рассказов «На досуге», но из-за недостатка средств печатание книги не было завершено. Свою первую опубликованную книгу «Сказки Мельпомены» (М., 1884) он напечатал за 200 р., причем в кредит, обязавшись оплатить расходы в течение четырех месяцев. Подобные примеры можно приводить десятками.

Малоизвестному автору было невыгодно издавать свои книги. В печати отмечалось, что «ввиду требуемой книгопродавцем скидки, дороговизны публикаций (то есть рекламных сообщений о книге. – А. Р.) и прочих расходов автор вынужден назначать высокую цену, книга расходится плохо, деньги он выручает по грошам <…>». «Издать частному лицу какое-либо сочинение – тяжелая обуза с перспективой верных убытков. <…> Издав, он отдает свои книги на комиссию в магазины: но <…> добиться расчета с большею частью книгопродавцев дело совершенно немыслимое».

Другая категория писателей, издававших собственные произведения, – широко известные авторы, уверенные, что и без рекламы читатели раскупят их книги. Так, П.В. Засодимский издал свое собрание сочинений, С.А. Толстая и А.Г. Достоевская также выпускали сочинения своих мужей. Постоянно издавал свои книги М.Е. Салтыков-Щедрин. Он писал: «Что может быть проще; напечатать известное число в типографии в долг и потом продавать экземпляры с уступкою, хотя и большою. Все же лучше, нежели продавать право на издание». Эта «уступка» нередко доходила у него до половины стоимости книги, но и в этом случае «самоиздание» было более прибыльным, чем продажа авторских прав. Аналогичную точку зрения формулировал и Н.С. Лесков: «Продать все сразу за наличные деньги по полтине за номинальный рубль – цена очень хорошая. [Иначе] 35% будут на комиссию и взраздробь, а там поди еще – выбирай по грошам, да еще и что-нибудь заваляется и засядет». В целом, по нашей оценке, в эти годы среди изданий современной поэзии авторские составляли подавляющее большинство, среди изданий прозы к их числу принадлежало не менее половины.

Материальное положение писателей продолжало оставаться неустойчивым. Профессионалы-литераторы, не нашедшие себе места в редакции какого-либо периодического издания, все так же, как и ранее, были обречены на многописание, спешку и неуверенность в завтрашнем дне. Г.И. Успенский писал в 1887 г.: «Я <…> утомлен беспрерывной работой во все 25 лет. <…> Я не имел отдыха ни одного месяца и если не печатал, то постоянно должен был писать и писать».

Характерной чертой описываемого периода является тот факт, что ценным товаром становится собрание сочинений известного автора, а многие писатели в конце своего творческого пути получают за них значительные суммы. А.Н. Островский в 1884 г. продал авторские права на свои сочинения (на одно издание) за 13 тыс. р., И.С. Тургенев в 1882 г. (на таких же условиях) – за 25 тыс. р., Г.И. Успенский в 1886 г. уступил права на все написанные к тому времени произведения за 19 тыс. р., И.А. Гончаров продал свое собрание сочинений за 35 тыс. р. У М.Е. Салтыкова-Щедрина фирма Салаевых была готова купить в 1889 г. собрание сочинений за 60 тыс. р. (сделка не состоялась из-за несогласия Щедрина с одним из пунктов договора, и он стал издавать их сам). Вдове Ф.М. Достоевского издатели давали за права на собрание его сочинений 10—12 тыс. р., однако она предпочла издать его сама (в 1881—1883 гг.), что дало 75 тыс. р. чистой прибыли (позднее она выпустила еще несколько изданий). Цены на собрания сочинений быстро росли. В 1896 г. за право собственности на все произведения Лескова А.Ф. Маркс заплатил его наследникам 75 тыс. р.

В целом 1880-е – первая половина 1890-х гг. не были отмечены существенными переменами во взаимоотношениях между авторами и издателями. Сложившиеся ранее закономерности (периодика как основная форма связи между ними, низкие гонорары, трудности в поисках издателя книги и т.п.) продолжали действовать и в эти годы. Однако отмечавшиеся в начале 1890-х гг. рост гонорарных ставок, повышение спроса на книги, особенно на собрания сочинений, успех ряда изданий, осуществленных самими литераторами, демонстрируют, что подспудно создавалась почва для существенных перемен в последующий период.

* * *

В конце XIX в. и особенно в начале ХХ в. в отношениях между авторами и издателями произошли кардинальные изменения.

Это было связано с быстрым ростом уровня грамотности населения, приобщением крестьян к городскому образу жизни, смягчением (и отменой в 1905 г.) предварительной цензуры, резкими сдвигами в политической сфере (две войны и две революции). С повышением спроса на печатную продукцию быстро росло число периодических изданий и число ежегодно выходивших названий книг.

К 1905 г., по свидетельству А. Тырковой-Вильямс, «положение писателей <…> очень изменилось. Народились новые газеты, журналы, издательства. Появились тучи новых тем, полчища новых читателей. Взбудораженное событиями население впитывало в себя всякое печатное слово, как земля после засухи впитывает дождь. Спрос на журналистов, писателей, карикатуристов был еще небывалый» .

Быстро стало расти число литераторов. Если в 1895 г. в печати выступало 830 писателей, то на начало 1914 г. (мы взяли последний год мирного периода, так как в годы войны ряд авторов был лишен возможности заниматься литературным трудом) – 1150, то есть за восемнадцать лет прирост составил 28% (за предшествовавшие 15 лет – 19%).

Существенно вырос уровень профессионализации литературы. Если в 1895 г. доля литераторов, живущих на литературные доходы, составляла 30,0%, то к 1914 г. она выросла до 43,2% (правда, с 15,9% до 14,7% снизилась доля женщин-писательниц). Л. Гумилевский вспоминал, что когда в 1915 г. он переехал в Петроград и стал профессиональным литератором, «журналов издавалось множество. Начиная от “Журнала для женщин” и кончая “Огоньком”, мои рассказы появлялись везде <…>. Если рассказ не проходил в “Огоньке”, в вечерней “Биржевке” и “Солнце России”, можно было напечатать в “ХХ веке”, в “Пробуждении”, во “Всемирной панораме” и уж во всяком случае в “Родине” <…>».

Значительно снизилась доля писателей-дворян (в 1895 г. – 59,2%, в 1914 г. – 41,1%), зато выросло представительство выходцев из крестьян, мещан, купцов, семей мелких чиновников и т.п.

С нарастанием численности и значимости читателей из низовой, мало– и полуобразованной среды растет и доля литераторов схожего образовательного уровня. Граница литературного сообщества становится легко проницаемой, и почти любой желающий может легко войти в него. Если в 1895 г. самоучки и лица с начальным образованием составляли всего 2,7% литераторов, то к 1914 г. их доля выросла более чем вдвое и составила 7,1%. Но показательно не только это. Если раньше подобные выходцы из низов были в литературе на втором и третьем плане, то теперь они претендуют (и нередко с успехом) на первые роли, особенно выразителен в этом плане пример М. Горького, который становится русским писателем № 1 в первом десятилетии ХХ в. и уже этим фактом стимулирует других литераторов из низов повторить свой успех.

Новый характер взаимоотношений авторов и издателей лучше всего виден как раз на фигуре Горького. Раньше писатель долго шел к известности, публикуясь в журналах и проходя многолетнюю апробацию у критики. Он обычно искал издателей, а те, пока он не приобретал через журналы большую известность, отказывались издавать его книги. Горький же, выпустив в 1898 г. первую книгу («Очерки и рассказы»), составленную в значительной степени из мало кому известных публикаций в провинциальных газетах, через короткий срок стал одним из ведущих русских писателей. Важную роль в этом сыграло, конечно, то, что появление «Очерков и рассказов» «было встречено столичной критикой восторженно – автор рассказов провозглашался крупным самобытным талантом <…>. Слава Горького стала расти с головокружительной быстротой». Но не менее важен был оглушительный коммерческий успех. Книга была очень быстро раскуплена и в ближайшие годы переиздавалась практически ежегодно. Редакторы журналов и книгоиздатели начинают «охоту» на Горького, быстро повышая его гонорар. Через три года аналогичная история происходит с книгой Леонида Андреева «Рассказы» (СПб., 1901).

Подобный успех обеспечивала многочисленная новая демократическая аудитория (мелкие служащие, земская интеллигенция, рабочие, народные учителя и т.п.), которая тянулась к печатному слову; очень популярен был «Журнал для всех» (1895—1906), тираж которого достигал нескольких десятков тысяч экземпляров. Горький не был изолированным явлением, схожей была литературная судьба и других литераторов, писавших о русском быте с социально-критических позиций (Л.Н. Андреев, А.И. Куприн, В.В. Муйжель, В.В. Вересаев, С.И. Гусев-Оренбургский, Скиталец, Н.Г. Гарин-Михайловский и др.). Писатели эти ощущали свою эстетическую и социальную близость, и Горький вел работу по их организационному объединению. Издательство «Знание», созданное в 1898 г. (с 1902 г. им владели Горький и К.П. Пятницкий), которое начало выпуск художественной литературы с книг Горького, сыграло важную роль в росте писательского гонорара в начале ХХ в.

Тут сказались два обстоятельства. Во-первых, это издательство, руководимое писателем, не преследовало коммерческих целей и в первую очередь ориентировалось на интересы авторов; почти весь доход от издания шел им. Во-вторых, издательство стало выпускать сборники, включавшие только беллетристику, и сумело в результате привлечь лучших российских литераторов-реалистов, поскольку не связывало их групповым, направленческим интересом. В.Г. Короленко отмечал, что ранее «путь от писателя к публике пролегал и до сих пор пролегает через журналы (а иногда и газеты). При этом, по особым условиям русской литературы и общественности, сложилось так, что уже самым выбором журнала беллетрист до некоторой степени выражал свою солидарность с той или иной группой борющихся в данное время литературно-общественных взглядов и направлений». В сборниках «Знания», объединяющих произведения нескольких литераторов, беллетристика «порывает эту связь».

В результате гонорарная ставка выросла в несколько раз. Впервые самый высокий гонорар стали платить не в журнале или газете, а за публикацию в книге (где ранее гонорар был обычно ниже). Н. Телешов писал, что издательство «Знание», резко повысившее гонорары, «вело свои дела под флагом ярко выраженной защиты авторов от издательского гнета и кабалы по четко выраженному принципу: “Весь доход от издания книги принадлежит автору, а не издателю”».

Куприн, например, за первый рассказ (1899) получил в журнале «Мир Божий» 100 р. за печатный лист, а в 1905 г. в «Знании» ему платили уже 1000 р. за лист. А.С. Серафимовичу, который получал в журналах 60 р. за лист, в «Знании» гонорар сразу подняли в 5 раз. Если первая книга Горького (в 2 томах) принесла ему за первое издание 1000 р., то первая небольшая книга Л. Андреева, за которую другой издатель давал ему 300 р., обеспечила ему в «Знании» более 1200 р..

Чтобы освободить литераторов от спешки, «Знание» стало практиковать ежемесячные авансы в счет гонорара. Так, Л. Андреев в 1902 г. получал по 400 р. в месяц, Серафимович в 1904 г. – 100—150 р. в месяц, получали авансы и Бунин, Скиталец, Гусев-Оренбургский и др..

Формы взаимоотношений издателя с автором, выработанные «Знанием», стали образцом для новых, коммерчески ориентированных издательств – «Шиповника», «Московского книгоиздательства» и др. Они, особенно «Шиповник» (возникший в 1907 г.), тоже выпускали сборники, поднимали гонорары еще выше, чтобы переманить популярных писателей. Так, Л. Андреев предлагал пьесу «Царь-Голод» «Знанию» за 10 тыс. р., а в итоге ее купил «Шиповник» за 15 тыс. р.. «Шиповник» пытался переманить Бунина из «Знания», предлагая издавать свои книги у них. Бунин предложение это не принял, но «Знанию» пришлось согласиться на его условия.

Издательства стремились закрепить за собой популярных авторов. Подобно «Знанию», «Шиповник» и «Московское книгоиздательство» заключали контракты с писателями, по которым ежемесячно платили им жалованье в качестве аванса, погашаемого произведениями для сборников.

«Шиповник» и «Московское книгоиздательство» в своих сборниках («Шиповник» и «Земля») в еще большей степени, чем «Знание», ушли от направленческих ограничений. В «Шиповнике» наравне с реалистами печатались и символисты, в «Московском книгоиздательстве» вообще «сборники собирались без всякой системы. Прежде всего старались получить что-либо у Леонида Андреева, Куприна, Арцыбашева в качестве “гвоздя”, вокруг которого обычно располагали материал “второстепенный”, не тиражный, то, что называли “затычкой”».

Достаточно хорошо оплачивался в эти годы труд столичных журналистов. В.М. Дорошевич писал в 1904 г.: «12 тысяч рублей в год – гонорар очень заурядного журналиста, а мало-мальски выдающиеся получают от 25 до 30 тысяч в год». В 1907 г. годовой заработок В.М. Дорошевича, А.В. Амфитеатрова, Л.А. Тихомирова, М.О. Меньшикова, А.Р. Кугеля, А.А. Столыпина составлял более 12 тыс. р., Н. Тэффи получала в «Русском слове» в 1910-х гг. более 12 тыс. р., Л. Андреев в газете «Русская воля» в 1916—1917 гг. за редактирование литературного и театрального отдела и за оплату всего написанного получал 3000 р. в месяц.

В провинциальных газетах сотрудники получали 2 к. за строку, в немногих богатых 3—5, в столицах 10—15 к. за строку считались хорошим гонораром, а 20—50 получали известные фельетонисты и писатели. В результате уже в конце XIX в. интенсивно работающий провинциальный журналист мог получить до 300 р. в месяц, то есть порядка 3,5 тыс. р. в год. (Впрочем, рядовые журналисты, особенно провинциальные, получали значительно меньше. По данным анкетного опроса того времени, средний заработок провинциального журналиста составлял около 900 р. в год.) Сотрудники редакций журналов получали 100—200 р. в месяц.

Один из литераторов старшего поколения так характеризовал резкие перемены в величине гонорарной ставки, которые пришлись на начало ХХ в.: «Слышишь теперь о гонорарах в 500, 700, 1000 рублей за лист, а в те поры, когда я выступал на литературном поприще (в конце 1880-х гг. – А. Р.), гонорар в 250 р. считался феноменальным <…>. Начинающий беллетрист получал 30 р. за лист, а 50 р. уже очень хороший гонорар для начинающего <…> теперь гонорар в 50 р. за лист уже отошел в область предания».

Для сравнения укажем, что народные учителя получали тогда в год 300—500 р.; фармацевты – 700—1000 р.; гимназические преподаватели – 900—2500 р.; инженеры – 1000—3000 р.. Таким образом, труд литератора оплачивался достаточно высоко.

Несмотря на усиливающуюся профессионализацию писательского труда (все большее число людей жили на литературные доходы), в культуре господствовала трактовка писателя как «пророка», борца за высокие идеалы, и все попытки укоренить на русской почве понимание писателя как рассказчика и развлекателя были безуспешны. Поэтому даже в начале XX в., когда подавляющее большинство писателей и журналистов жили на литературные гонорары, отношение к ним во многом продолжало оставаться отрицательным. А.А. Блок в 1909 г. писал, что хочет «заработка честного и нелитературного». Соответственно, сотрудничество в иллюстрированном журнале и газете, имевших большую аудиторию и, следовательно, обеспечивавших постоянный, а зачастую и высокий заработок, осознавалось как профанация своего призвания, торговля талантом и т.д. Характерно следующее высказывание гимназического учителя и писателя К.А. Тренева в письме 1913 г. к А.А. Измайлову: «Никак не могу практически решить вопроса, что хуже: обратиться ли к литературе, как средству к существованию, или остаться в настоящем положении? Говорят – пойти первой дорогой – быстро испишешься. Но что хуже? Писать слишком много или долгими месяцами за перо не браться? Как выйти из этого заколдованного круга?» Столь же негативно, как и «идейные» писатели, относились к гонорару и представители отчетливо выделившегося в те годы типа «чистого художника» (В.Я. Брюсов, Н.С. Гумилев). Показательно заявление Д. Бурлюка, что он в начале XX в. «относился враждебно, с ненавистью <…> к писателю-чиновнику, писателю-профессионалу, увенчанному казенной славой, а чтил до вывиха сердца “безумную прихоть певца”».

Однако с усилением дифференциации периодики и ростом числа иллюстрированных изданий быстро растет число литераторов, ориентированных на читательский спрос, поставщиков занимательного чтива (М.Д. Ордынцев-Кострицкий, А.И. Красницкий и др.).

Высокий спрос на книги и литературный труд привел к тому, что в те годы сформировалась достаточно многочисленная когорта литераторов, которые не искали издателей, а, напротив, издатели гонялись за ними (М. Горький, Л. Андреев, А.И. Куприн, И.А. Бунин, С.С. Юшкевич, А.В. Амфитеатров и др.).

Куприн в 1911 г. за собрание сочинений получил от «Московского книгоиздательства» 75 тыс. р., К.Ф. Головин от А.Ф. Маркса – более 42 тыс. р.. Бунин в 1917 г. продал собрание сочинений в 10 томах издательству «Парус» за 16,5 тыс. р., а Брюсов в том же году тому же издательству собрание сочинений в 10 томах за 10 тыс. р.. Вс.С. Соловьев в 1902 г. продал собрание своих сочинений для издания в качестве приложения к журналу «Север» за 10 тыс. р. (и 5 тыс. экз. тиража).

Рост читательского спроса на книгу создавал благоприятные возможности для писательского «самоиздания». О том, как легко было издать книгу в начале ХХ в. и как широко это практиковалось, свидетельствует Л. Гумилевский. Он вспоминал, как после года учебы в университете у него к 1910 г. накопилась тетрадь стихов: «Недолго раздумывая, я отнес ее в типографию, не сказав никому ни слова, и вот на окнах книжных магазинов в городе появились зеленые книжки с типографской виньеткой, увенчанные женской головкой». Издание книги тиражом 500 экз. обошлось ему в 40 р.. Философ Л. Шестов вспоминал: «Первую большую работу “Шекспир и его критик Брандес” я послал в петербургские журналы, но получил отовсюду отказы. Пришлось выпустить ее отдельной книгой. Но издателя найти не мог: неизвестного автора не хотели издавать. Оставался один выход: печатать за свой счет». Книга эта, вышедшая в Петербурге в 1898 г., обошлась Шестову в 350 р..

Поскольку у коммерческих издателей гонорар писателя составлял не более 10—13% от номинала книги, теперь профессиональные литераторы стремились издавать сами. Для известных писателей издание собственных сочинений стало гораздо более перспективным. Л. Толстой еще в середине 1890-х гг. от издания своих книг получал около 20 тыс. р. в год. В. Вересаев вспоминал: «С самого начала моей литературной деятельности (речь идет о 1900-х гг. – А. Р.) я издавал свои книги сам и не видел в этом никакого неудобства. В нескольких типографиях спросишь смету, выберешь типографию, бумагу, сговоришься с книжным складом – и все», «…получаю со склада комиссионный расчет каждый месяц и благодаря этому имею определенную ренту в 1000—2000 р. в месяц, а то и больше».

На волне успеха «Знания» в 1911 г. возникло «Издательское товарищество писателей» в Петербурге (С.Н. Сергеев-Ценский, А.Н. Толстой, Е.Н. Чириков, Н.Ф. Олигер, В.В. Муйжель и др.), в 1912 г. – «Книгоиздательство писателей в Москве» (В.В. Вересаев, Н.Д. Телешов, И.С. Шмелев, И.А. Белоусов, И.А. Бунин и др.).

И если петербургское издательство успеха не имело и закрылось в 1914 г., то московское функционировало вполне успешно и просуществовало до 1923 г.. Как писал В. Вересаев, издательство действовало как товарищество из московских писателей с паевыми взносами, которое «берет на себя все хлопоты по изданию книг писателей, устраивает свой собственный склад, берет на себя предварительную оплату расходов по печатанию и бумаге и за комиссию удерживает в свою пользу 15% с номинала книги. Весь доход в первую очередь идет на погашение долга писателя товариществу, за печатанье и бумагу, все остальное, за вычетом 15% комиссионных, целиком получает автор каждый месяц по мере продажи книги. <…> предприятие наше дало результаты самые блестящие: до самой революции оно быстро росло и укреплялось, писатель повалил к нам валом; в конце концов он получал за свою книгу до 28% с номинала».

Профессионализация коснулась главным образом писателей-«реалистов» и представителей «массовой литературы», именно они могли жить на гонорары. Сформировался писательский «рынок». В 1910-х гг. осенью многие провинциальные писатели приезжали в Петербург и останавливались в гостинице «Пале-рояль», где «происходила своеобразная ярмарка: издатели книг и журналов приобретали у писателей привезенные ими готовые произведения».

Иным образом складывались отношения с издателями у символистов и представителей других модернистских течений и групп. Спрос на их книги был слабым, и даже у известных авторов не расходились тиражи в 1—2 тыс. экз. (в то время как книги «реалистов» раскупались десятками тысяч экземпляров). В результате издавать их было коммерчески невыгодно. Поэтому выпускали их книги исключительно издательства, существующие на деньги меценатов («Сирин», «Скорпион», «Гриф», «Мусагет» и др.). На пожертвования меценатов существовали и все символистские журналы: «Весы», «Аполлон», «Золотое руно» и др. Поэтому гонорары у писателей-символистов были существенно меньше. Так, А. Белый за книгу «Золото в лазури» (1904) получил в «Скорпионе» 150 р. (по 10 р. за печатный лист), Бальмонт за книгу переводов из Уитмена – 400 р.. Ведущие символистские поэты (А.А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов) жили главным образом за счет иных источников дохода, а отнюдь не за счет гонорара. Но и они в 1910-х гг. постепенно профессионализировались.

Отметим, что в этот период отношения авторов с издательствами обязательно фиксировались в договоре. Правда, «никаких официально опубликованных форм договоров не существовало. Формуляр договора складывался в практической деятельности каждого отдельного издательства. Даже в пределах одного издательства формуляр был неустойчив. <…> К непременным условиям, которые включались в состав договора, относятся: а) тираж издания; б) размер авторского гонорара; в) последовательность выплаты гонорара». Нередко добавлялись указания на сроки предоставления рукописи и выхода книги из печати, объем рукописи, право издательства на изменения в тексте и т.д.. Даже периодические издания заключали договоры с постоянными авторами. Приведем в качестве примера условия договора исторического романиста Е.Н. Опочинина с издателями газеты «Московский листок», заключенного в 1911 г. на пять лет. Согласно этому договору Опочинин должен был в год писать по три романа, разделенные на фрагменты по 400 печ. строк для «подвала» газеты, а также очерки, «доставляя означенные работы в сроки, указываемые редакцией», всего 540 тыс. печ. строк в год, и получать за это 450 р. в месяц (плюс через два года – 5 тыс. р., а через три года – еще 5 тыс. р.).

Таким образом, можно констатировать, что в первом десятилетии ХХ в. в России сложились четкие и вполне «нормальные» формы взаимоотношений издателей и литераторов, характеризующие развитую литературную и книгоиздательскую систему: ориентация на спрос покупателя и подписчика, сравнительно высокое денежное вознаграждение за литературный труд, профессионализация писателей, договорное оформление их отношений с издательствами.

 

ЧИТАТЕЛЬСКАЯ АУДИТОРИЯ В НАЧАЛЕ ХХ ВЕКА

Конец XIX – начало ХХ в. – период существенных перемен в статусе и масштабах распространения чтения в России, обусловленных быстрыми темпами экономического и социального развития страны, а также политическими потрясениями, которые пришлись на эти годы. Индустриализация и урбанизация (в 1897 г. горожане составляли 14,7% населения, а в 1914 г. – 23,3%), развитие капиталистических отношений, Русско-японская и Первая мировая войны, революция 1905—1907 гг. расшатывали общество, в значительной степени опирающееся на патриархальные традиции, «втягивали» людей в «общий котел». Как отмечает Б.В. Дубин, «распространение печати приобретает массовый характер именно там и тогда, где и когда формируются самостоятельные общественные силы, цивилизованно выражающие свое понимание и волю. В этом смысле граница грамотности есть граница признания универсальных ценностей гражданского общества – защищенной законом свободы действий и мнений, неприкосновенности достояния и прав личности».

Формирование массовой читательской аудитории – общий для всех модернизирующихся стран процесс. Но в России, в условиях самодержавного режима, отстраняющего от участия в политике подавляющее большинство населения, значимость литературы (в широком смысле слова) как формы участия в общественной жизни была необычайно высока.

За последнее двадцатилетие существования царской власти читательская аудитория увеличилась в несколько раз.

Прежде всего отметим, что существенно вырос уровень грамотности населения. По данным переписи 1897 г., среди лиц в возрасте старше 9 лет были грамотны 30,1%, а в 1917 г., по расчетам Б.Н. Миронова, – 42,8%.

В 1910 г. в городские библиотеки России было записано, по неполным данным, приблизительно 1,5 млн читателей (с учетом библиотек-читален общее число составит 2,6 млн). Поскольку численность городского населения России была равна в 1913 г. 23,3 млн человек, то охват библиотечным обслуживанием составлял, таким образом, немногим более 11% жителей городов. Сельскими библиотеками в 1909—1911 гг. пользовались 2,9% всего сельского населения, то есть примерно 3 млн человек. В целом по стране охват библиотечным обслуживанием в начале 1910-х гг. был, по нашим расчетам, на уровне 3—4% жителей. Эта цифра дает нижнюю границу величины читательской аудитории книг и журналов, так как в библиотеки записывались более или менее регулярные читатели.

Об увеличении читательской аудитории косвенным образом свидетельствует рост объемов издательской продукции. В 1895 г. в стране вышло 8,7 тыс. книг общим тиражом 35,5 млн экз., в 1913 г. – 34,6 тыс. книг тиражом 109,1 млн экз..

Рост аудитории шел главным образом за счет социальных низов (прежде всего – рабочих и крестьян), так как в более высоко стоящих социальных слоях уже на предыдущих этапах был достигнут высокий уровень приобщения к чтению.

Резкий рост числа грамотных существенно перекроил «читательскую карту» России. Во-первых, аудитория еще больше стратифицировалась: увеличилось число читательских слоев (воспроизводящих социокультурную стратификацию общества); во-вторых, различия между читательской элитой и читательскими низами стали еще больше; в-третьих, увеличились разрывы между «рядом стоящими» группами читательской аудитории. Ниже мы не будем давать многоаспектную характеристику каждого читательского слоя (ряд черт был описан в нашей монографии «От Бовы к Бальмонту», они продолжали существовать и в описываемый период), а сосредоточимся на том, что было специфичным для этих лет.

Прежде всего отметим, что поскольку «средняя» и низовая аудитории росли скорее, чем «образованная», то усиливалась их значимость, росло их «давление», они начинали если не определять общую ситуацию, то очень явственно «подавать голос» и вмешиваться в издательскую политику, в процесс выдвижения на первый план тех или иных жанров и тем, построения иерархии литературных авторитетов и определения модных писателей, возникновения бестселлеров и т.д.

Характерны различия в динамике тиражей изданий различных типов. Суммарный тираж толстых ежемесячников, к которым обращалась образованная публика, вырос слабо (по нашим примерным подсчетам, с 90 тыс. в 1900 г. до 135 тыс. в 1914 г., причем рост был достигнут главным образом за счет аудитории журналов «Жизнь для всех» и «Новый журнал для всех», которые, хоть и воспроизводили внешние характеристики соответствующего типа изданий, все же по характеру подачи материалов и уровню их сложности явно обращались к иному, «полуобразованному» читателю). В то же время суммарный разовый тираж общих и литературных ежедневных газет, в аудитории которых преобладал «средний» и низовой читатель, увеличился с 900 тыс. в 1900 г. до 2,2 млн к началу 1914 г., то есть более чем в два раза. Показательно также, что в этот период многие газеты (в том числе и такие солидные, как «Новое время», «Биржевые ведомости», «Русское слово», «Южный край») обзаводятся иллюстрированными еженедельными приложениями, являющимися излюбленным чтением «среднего» читателя, более того, некоторые когда-то популярные иллюстрированные еженедельники также становятся приложениями к газетам, например «Развлечение» превращается в приложение к «Московскому листку».

Все это усложняло ситуацию образованных слоев. Дж. Брукс справедливо отмечал, что «высокие» и «средние» читательские группы, обладающие специфическими навыками и вкусами, хотя и имели некие общие черты (например, ориентацию на один и тот же классический канон или отношение к писателю как пророку и моральному авторитету), но в целом соперничали между собой.

Изменение общей конфигурации образованной, «средней» и низовой читательских аудиторий отнюдь не означало, что сама образованная аудитория не росла количественно и не расслаивалась, в свою очередь. Ее численность также существенно выросла. По подсчетам В.Р. Лейкиной-Свирской, в 1905—1913 гг. окончили средние учебные заведения в России примерно 220 тыс. человек. Дипломы технических специалистов в 1901—1917 гг. получили 18 356 человек (в 1860—1900 гг. – 11 830), дипломы университетов в 1900—1913 гг. – 40,8 тыс. человек (в 1859—1900 гг. – свыше 60 тыс.). Если учесть, что существовали еще высшие военные, духовные, медицинские, коммерческие, сельскохозяйственные, лесные, ветеринарные и прочие учебные заведения, то можно прийти к выводу, что общее число специалистов с высшим образованием в стране к 1917 г. приближалось к 100 тыс. В совокупности со студентами и лицами со средним образованием они составляли весьма внушительную по объему «элитную» читательскую аудиторию.

Важнейшими предпосылками распространения чтения в среде провинциальной интеллигенции были серьезные перемены в институциональном обеспечении книжной культуры: расширение сети библиотек, развитие книгоиздания, периодики и книжной торговли. Раньше в провинции читатель был плохо обеспечен книгой. В. Светлов писал в 1904 г., что для того, чтобы заполнять досуг чтением, «необходима наличность двух условий: чтобы было, что читать, и привычка к чтению. Оба эти условия лет пятнадцать тому назад часто отсутствовали, не только в глухих уголках нашей провинции, не только в уездных городишках, но даже и в губернских. Чтобы добыть себе чтение, нужно было ехать за тридцать, за сорок верст в город и взять несколько книг в библиотеке. Библиотеки обыкновенно очень неполны, наиболее ходкие сочинения вечно разобраны, потому что часто находятся в одном, много двух экземплярах; большинство книг зачитаны, затрепаны, с вырванными листами <…>». С тех пор выросло и число библиотек, и число книготорговых заведений. В 1893 г. в России последних было 1725, а в 1913 г. – 2138. Многим получение «Нивы» в течение ряда лет позволило составить неплохие домашние библиотеки только за счет распространяемых в качестве бесплатных приложений к ней собраний сочинений классиков и современных писателей.

Хотя для интеллигенции, оттесненной от участия в политическом процессе, основными целями в этот период, как и ранее, были борьба в печати с правительством, направленная на получение возможности влиять на принятие политических решений, и воздействие на социальные низы, «перетягивание» их на свою сторону, но теперь к ним добавилась (точнее, стала более актуальной) борьба с «массовой» культурой.

Соответственно, ключевое место в чтении занимали публицистика (как в толстых журналах, так и в ежедневных газетах) и проблемная беллетристика. Из-за достаточно жесткой цензуры многие темы не обсуждались в публицистике, а многие читатели не были готовы к рассмотрению волнующих их вопросов в обобщенной, абстрагированной от конкретики форме, поэтому столь популярна была художественная проза.

Правда, в период перед революцией 1905—1907 гг. и во время нее на первый план вышла политическая и экономическая литература. А. Тыркова-Вильямс вспоминала о периоде перед революцией 1905 г.: «Революционные издания, печатавшиеся за границей, сравнительно легко проникали в Россию. С ростом оппозиции спрос на эмигрантскую литературу был большой. Ею зачитывались в России, безбоязненно передавали ее друг другу даже малознакомые люди». Во время революции (с фактической отменой цензуры) выходила масса революционных книг и брошюр, рабочих профессиональных газет, сатирических журналов. После революции большинство их закрылось, но тем не менее предоставленная прессе свобода (пусть с ограничениями) позволяла обсуждать насущные жизненные проблемы и привлекала к газетам читательское внимание. В публицистике того времени отмечалось, что после революции «впервые в России появляется серьезная политическая повседневная пресса, реагирующая на все стороны русской жизни < …> эта пресса оказывает могучее влияние на все стороны нашей пришибленной жизни».

После поражения революции в печати вообще и в художественной литературе в частности ключевые позиции принадлежали двум темам: политике и сексу.

В политической сфере шла ожесточенная борьба за ограничение (а в идеале – и за отмену) самодержавной власти, участие в управлении страной широких масс населения, ликвидацию сословного, национального и конфессионального неравенства, демократизацию образования и т.д. Все эти вопросы широко обсуждались в прессе, причем популярностью пользовались оппозиционные издания, а правые, консервативные хирели и даже прекращали свое существование из-за малого числа подписчиков, как это произошло в 1906 г. с когда-то влиятельным «Русским вестником».

Освобождение (но уже не от политических, а от моральных запретов) являлось целью книг и статей на темы секса. Всеобщее внимание привлекли «Санин» М. Арцыбашева (1907), «Крылья» М. Кузмина (1906), «Тридцать три урода» Л. Зиновьевой-Аннибал (1907), «Гнев Диониса» Е. Нагродской (1910), «Ключи счастья» А. Вербицкой (1910—1913) и др. Публикация этих книг, в которых открыто обсуждалась роль секса (в том числе и неконвенциональных его разновидностей) в жизни человека, вызвала скандал, нападки критики и ряда общественных деятелей, что (помимо самой тематики) усилило интерес публики к этим произведениям. А. Вербицкая стала одним из самых популярных в России писателей, а во многих библиотеках ее книги возглавляли списки наиболее читаемых книг либо шли на втором месте после Л. Толстого.

Регулярно публиковавшиеся тогда многими публичными библиотеками отчеты о своей деятельности позволяют сделать ряд наблюдений о вкусах и интересах их аудитории. Анализ отчетов 10 городских библиотек (за 1909—1914 гг.) из различных регионов страны позволил выявить наиболее читаемых авторов: самый популярный – Л.Н. Толстой (в подавляющем большинстве библиотек он возглавляет список), в первую десятку входили также (перечисляются в порядке уменьшения читаемости) А.А. Вербицкая, И.С. Тургенев, Вас.И. Немирович-Данченко, И.Н. Потапенко, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов, А.В. Амфитеатров, Вс.С. Соловьев, И.А. Гончаров; во вторую десятку: Н.Г. Гарин-Михайловский, Е.А. Салиас, Д.Л. Мордовцев, А.Н. Островский, А.К. Шеллер-Михайлов, А.И. Куприн, Л.Н. Андреев, М. Горький, А.Ф. Писемский, Д.Н. Мамин-Сибиряк; к числу активно читаемых принадлежали также Е.Н. Чириков, М.П. Арцыбашев, П.И. Мельников-Печерский, П.Д. Боборыкин, Д.С. Мережковский, Н.А. Лейкин, В.Г. Короленко, А.М. Федоров, Н.С. Лесков, Д.В. Григорович и др.

Из зарубежных авторов к числу наиболее читаемых принадлежали (перечисляются в порядке уменьшения читаемости): Э. Золя, Э. Вернер, А. Дюма, Ф. Шпильгаген, Г. де Мопассан, Г. Сенкевич, Е. Марлитт, К. Гамсун, А. Конан Дойль, В. Шекспир, С. Пшибышевский, Э. Ожешко, В. Гюго, В. Скотт, Ж. Санд, Ж. Верн, Г. Эберс, Б. Ауэрбах, М. Твен и др.

Народнически и марксистски настроенная молодежь занималась в так называемых кружках саморазвития, участники которых читали вслух и обсуждали рекомендованные старшими или включенные в соответствующие рекомендательные указатели издания. С.В. Каменский, который в конце 1890-х гг. учился в тамбовской гимназии и занимался с товарищами в подобном кружке, вспоминал: «Нам, большей частью, давали книги тенденциозно подобранные <…>. Всякий писатель из категории “правых” или “буржуазных” заранее опорачивался в наших глазах, как ретроград и служитель эгоистических интересов, а потому, не доверяя его словам, мы избегали читать его. Таким образом, аргументы противников либеральной или западнической точек зрения нам совершенно не были известны <…>. Мы усердно читали, например, Златовратского или Омулевского, но совсем не знали Лескова и Писемского. Нашим эстетическим развитием никто не интересовался, художественную литературу, как таковую, мы не ценили, поэзию также, в религиозные и философские вопросы не углублялись». Но подобный узкий репертуар чтения был характерен не для всей молодежи. Г. Иванов вспоминал: «Кто наполнял когда-то до отказу литературные вечера, до дыр зачитывал и поэзию, и беллетристику, и критику <…>. Кто, в сущности, создавал всероссийскую мгновенную, часто совершенно незаслуженную славу? Студенты и курсистки.

Да, “главным читателем” в России было, конечно, студенчество. Этот “главный читатель” был не особенно разборчив, в голове у него был порядочный сумбур. Но у него было драгоценное свойство: он читал “до дыр”, а не почитывал в часы досуга, восторгался, а не снисходительно одобрял, негодовал, а не откладывал, пожав плечами, непонравившуюся книгу».

Возникли специальная «женская» литература, обсуждавшая вопросы специфичности женщины, ее духовного мира, запросов и интересов, необходимости ее эмансипации от мужского доминирования (А.А. Вербицкая, Л.А. Чарская, А. Мар, Н.А. Лаппо-Данилевская и др.), и «женская» журналистика («Женское дело», «Мир женщины», «Женская жизнь» и т.д.).

Все большим успехом пользовалась в эти годы модернистская литература. В конце XIX в. кризис рационалистического мировоззрения и просветительской идеологии затронул лишь немногочисленных декадентов, но после поражения революции 1905—1907 гг., приведшего многих к разочарованию, отказу от идей социального прогресса и т.д., соответствующие взгляды и настроения, стимулированные воздействием ницшеанства, штирнерианства и т.д., стали получать широкое распространение. Возникли модернистские журналы «Мир искусства» (1898—1904), «Золотое руно» (1906—1909), «Весы» (1904—1909), «Аполлон» (1909—1917) и др. и модернистские издательства «Скорпион» (1899—1916), «Гриф» (1903—1914), «Мусагет» (1910—1917) и др.

Н.И. Петровская вспоминала, как в середине 1900-х гг. «развращающее влияние популяризованного декадентства, буйно прорвавшего все плотины и хлынувшего в толпу, закружилось смерчами во всех эстетизирующих кругах и докатилось даже до гимназических застенков». По свидетельству И.С. Соколова-Микитова, «в литературе шумели декаденты и символисты, литературный Петербург соперничал с Москвою. Студенты и курсистки сходили с ума, слушая Брюсова, Белого, Бальмонта»; С. Рафальский вспоминал о гимназистах 1910-х гг. (сам он в 1914 г. окончил гимназию на Волыни): «Это поколение выросло не на Добролюбове и Чернышевском. В наибольшем ходу среди тех, кто не придерживался программного чтения, были Ницше, в особенности “Так говорил Заратустра”, “Единственный и его собственность” Штирнера, “Восстание ангелов” Анатоля Франса, Джек Лондон вообще и, в частности, “Клондайкские рассказы” и, конечно, декадентская поэзия». Но, разумеется, модернистская литература входила в круг чтения сравнительно узкого культурного слоя и отнюдь не попадала к «среднему» и низовому читателю.

Народнически и либерально настроенная интеллигенция стремилась идеологически воздействовать на крестьян и рабочих. Задача состояла в том, чтобы приобщить их к своему образу мира, заставить воспринимать происходящее в нужном свете, и важную роль в этом должны были сыграть книга и чтение. Предполагалось, что книга научит народ правильно жить, даст жизненные ориентиры. Модернизационные группы стремились цивилизовать крестьян (приобщив их к естественно-научной картине мира), а нередко и заставить их воспринимать общественный строй как несправедливый.

С 1870-х земство создало тысячи школ в сельской местности. В результате существенно повысился уровень грамотности крестьян. Если по данным земских переписей (по 20 губерниям в 1880—1888 гг.) грамотность сельского населения составляла в этот период 8,7%, а, согласно Всероссийской переписи, к 1897 г. она поднялась до 17,4%, то к 1917 г., по подсчетам Б.Н. Миронова, она выросла до 37,4%.

Для привлечения «народа» к чтению устраивались чтения вслух, выпускались серии дешевых книг для народного чтения, учреждались бесплатные библиотеки в городе и на селе. Причем не только «прогрессивные» группы стремились приобщить «народ» к печатному слову. Консерваторы вели аналогичную деятельность, направляя свои усилия на усиление религиозных и патриархальных элементов крестьянского мировоззрения.

Распространением просветительских книг занимались многочисленные просветительские общества (число их в 1910-х гг. превышало полторы сотни): Московский комитет грамотности, Харьковское общество грамотности, Общество распространения народного образования и народных развлечений Иркутской губернии, Общество содействия устройству сельских бесплатных библиотек-читален в Томской губернии и другие аналогичные организации, религиозную книгу распространяли Общество для распространения Св. писания в России, Отдел Общества любителей духовного просвещения для распространения книг духовного содержания и т.п.

Для крестьянства наиболее общей и наиболее значимой характеристикой была нарастающая секуляризация мировоззрения и, соответственно, чтения. Тут все определялось тремя параметрами: степенью тесноты контактов с городской культурой (прежде всего – со столицами), возрастом и наличием в данной местности земской школы. Грамотные крестьяне, живущие в глухой провинции, не занимающиеся торговлей или отходничеством, читали преимущественно религиозную литературу, крестьяне, прошедшие земскую школу (это была преимущественно молодежь), ездившие в отход, служившие в армии и т.п., обращались главным образом к литературе светской (как лубочной, так и к просветительским «изданиям для народа»). Так, на Севере и в Сибири существенную часть читаемого крестьянами составляла религиозная литература (в первую очередь псалтырь, часослов, жития святых, духовно-нравственные книги). Продолжали еще существовать и читаться рукописные книги (как правило, религиозные). Академик В.И. Срезневский, обследуя Олонецкий край в конце XIX в., отметил, что на 99% крестьянские библиотеки состоят из старых рукописных книг. Было широко распространено «начетничество» – доскональное знание и дословное цитирование Библии, отцов церкви и сочинений старообрядчества. В этой среде «строгое следование старине и в быту, и в основах воспитания, сосредоточенность на проблемах полемики с официальным “никонианским” православием, а также внутри согласий и толков в самом старообрядчестве – все это требовало постоянного общения с книгой, авторитет которой был незыблем». «Начетчиками» называли не только старообрядцев, но и православных, которые были начитанны в духовной литературе и обладали высоким нравственным авторитетом у односельчан. К светской литературе в подобной среде относились как к пустой, развращающей, отвлекающей от истинного пути. Но у подавляющего числа читателей в сельской среде круг чтения был гораздо шире. Библию они обычно не читали, жития святых читали во время праздников, а в обычное время – лубочную литературу (сказки, потешные рассказы, страшные повести и т.д.). Частично тут сказывался и возраст: молодежь читала «сказки», старики – «божественное». Гораздо менее активно читались научно-популярные книги и произведения русских классиков.

Существенно иным был круг чтения у крестьян – читателей библиотек. Земские сельские «народные библиотеки» внесли большой вклад в распространение чтения в крестьянской среде. 1890-е гг. были отмечены бурным развитием земских «народных библиотек». Если до 1892 г. было всего 38 таких библиотек, то к 1904 г. их число выросло до 4,5 тыс., а в 1916 г. число их приблизилось к 15 тыс.. Как уже говорилось выше, в начале ХХ в. в сельские библиотеки было записано около 3 млн человек. В начале 1910-х треть читателей составляли дети, треть – подростки и треть – взрослые. Преобладали мужчины (78,7%). В среднем за год приходилось 8,3 книги на читателя, причем в книговыдаче преобладала беллетристика (61,0%), на втором месте были книги по истории (9,6%), на третьем – религиозно-нравственные издания (6,8%), на четвертом – книги по естествознанию (5,6%). На селе были библиотеки и других типов, но подавляющее большинство составляли земские библиотеки. Так, например, в 1914 г. в Московской губернии была 561 земская библиотека, на долю других учреждений и ведомств (фабрик, попечительств о народной трезвости и т.д.) приходилось всего 110 (то есть 16,4%). Епископ уфимский и мензелинский Андрей в отчете за 1913 г. отмечал, что «любви к чтению слова Божия и религиозно-нравственных книг у современной молодежи нет. Она набросилась на чтение светских книг, газет и журналов, получая таковые в земских библиотеках-читальнях <…>». Таким образом, и духовно-нравственная литература (на значение которой упирали правительственные круги и консервативная часть образованного сословия), и популярная естественно-научная литература (которую стремились «продвинуть» к крестьянскому читателю либерально настроенные земцы) читались в земских библиотеках слабо.

В ходе опроса, проведенного статистическим отделом Московского земства в 1911 г., 67% отметили, что у крестьян есть стремление к приобретению книг, причем тех, кто полагал, что крестьяне предпочитают книги светские, было в 8 раз больше тех, кто считал, что они предпочитают духовные издания. Однако по вопросу о том, насколько настоятельна потребность в чтении, мнения разделились: из Подольского уезда писали, например, что «чтение книг население находит хотя и полезным, но не настолько серьезным, чтобы нельзя было без него обойтись; поэтому хотя население у нас почти и сплошь грамотное, но большой привязанности к чтению книг не имеет», а из Бронницкого, что «за последнее время многие считают чтение настолько полезным, что говорят: как без пищи нельзя жить, так и без чтения нельзя».

Правительство осознавало значимость печати как средства влияния на социальные низы (выпускало газету «Сельский вестник», иногда субсидировало публикацию брошюр для народа монархического содержания), но по большей части предпочитало действовать запретами, всячески препятствуя проникновению к «народу» любых изданий, мало-мальски отклоняющихся от официальной картины мира.

С 1867 г. общедоступные библиотеки были подчинены Министерству внутренних дел. В 1871 г. был введен целый ряд ограничений и запретов для публичных библиотек. Министр внутренних дел мог закрывать публичные библиотеки, указывать местному начальству издания, которые не должны были находиться в фондах публичных библиотек. «Правила о бесплатных народных читальнях и порядке надзора за ними» от 15 мая 1890 г. разделяли библиотеки на платные публичные и бесплатные народные, для последних издавался разрешительный каталог, включавший около 4 тыс. названий (около 2 тыс. книг), все остальные были запрещены; надзор над народными библиотеками должны были осуществлять инспектора народных училищ или священники. В 1895 г. (8 мая) правительство распространило особый циркуляр, вводящий усиленную цензуру книг для народа. В нем говорилось: «…издание книг находится отчасти в руках лиц, преследующих цели, не согласные с интересами правительства. При таких условиях в народные массы нередко проникают издания, которые, не представляя собой достаточно данных к тому, чтобы признать их подлежащими запрещению на основании цензурных правил, тем не менее в массе малоразвитых читателей далеко не могут представлять здоровой духовной пищи. Несоответствие многих народных изданий этому безусловно необходимому требованию, которое должно предъявляться к народной книге, вызывает необходимость особенно строгого и внимательного отношения к делу со стороны цензурных учреждений. В виду этого отнюдь не допускать к печати таких произведений, которые по содержанию своему не могут быть признаны безусловно безвредными для народного чтения». Земская интеллигенция и народнические публицисты резко критиковали министерский каталог за то, что он жестко ограничивал круг изданий, которые могли быть включены в фонд библиотек. Они аргументировали это тем, что к крестьянам нельзя относиться как к детям, постоянно опекая и не давая самим решать, что им лучше и полезнее читать. Но при этом земские деятели сами осуществляли довольно жесткий контроль фондов «народных библиотек», не включая в них лубочные и развлекательные издания и резко суживая объем духовно-нравственного отдела, хотя соответствующие книги пользовались популярностью у части крестьян. Правые же публицисты, напротив, поддерживали эти меры. Священник И. Гречанинов, например, утверждал, что «среди многочисленных изданий для народа, не имеющих религиозно-нравственной основы, можно сказать, нет ни одного, которое было бы в духе народных идеалов, удовлетворяло бы его насущной потребности, а весьма много таких, в коих видна пропаганда всяких лжеучений, нравственных и политических, разрушающих вековое народное мировоззрение и подрывающих основы православия и самодержавия». Обозреватель «Русского вестника», утверждая, что «отношение народа к печатному слову совершенно не такое, как отношение “интеллигенции”, <…> в каждой строке, вышедшей из-под типографского станка, народ видит одобренное правительством, такое, чему надо следовать», призывал идти дальше и изъять не допущенные для народа книги также из базарной и розничной торговли. Правила, жестко ограничивавшие состав народных библиотек, были отменены только после Манифеста 17 октября 1905 г.

В начале ХХ в., особенно во время Русско-японской войны, довольно широкое распространение в деревне получает газета. Отвечая на вопросы московского губернского земства в 1905 г. о чтении газет в деревне, один из сельских жителей писал: «Еще так недавно газета была редкой гостьей в нашей деревне. Выписывали ее, да и то далеко не всегда, только так называемая деревенская интеллигенция – учителя, врачи, священники и т.д. Война с Японией дала сильный толчок в деле распространения газеты в деревне, и в настоящее время мы видим, что газета уже начинает входить в обиход народной жизни и выписывают ее сами крестьяне». С началом Первой мировой войны интерес крестьян к газете еще более усилился. Корреспонденты опроса, проведенного в Московской губернии в 1915 г., утверждали, что после запрета продажи водки в деревне крестьяне стали больше читать, особенно газеты и журналы. В отчете Пермской епархии за 1916 г. сообщалось: «Ныне интересуются газетами не одни городские жители, но и крестьяне самых глухих, отдаленных деревень. Желание узнать военные новости, что творится на фронте, где находятся близкие сердцу – отцы, мужья, сыновья, братья, весьма сильно у всех, и не редкость видеть крестьянина, сидящего на возу с газетой в руках».

В начале ХХ в. Н.А. Рубакин констатировал появление «все более нарастающей толпы читателей – читателей из широких слоев трудящегося народа, прежде всего фабричных и крестьян». В этот период существенно расширяется рабочая аудитория, что было связано как с ростом численности рабочих (в 1913 г. в стране было 17 480 тыс. рабочих, в том числе рабочих крупной промышленности и транспорта, составлявших элитный слой рабочих, отличавшийся наиболее высоким уровнем образования и наиболее развитым классовым самосознанием, – 3915 тыс. чел.), так и с повышением уровня их грамотности (в 1897 г. среди рабочих было 40% грамотных, к 1917 г. – 64%). Правда, потомственные квалифицированные рабочие составляли небольшую часть общего их числа, среди рабочих преобладали выходцы из деревни и отходники, что существенно затрудняет характеристику специфики читательских вкусов и интересов рабочей аудитории. Тем не менее, «отрываясь» от деревни, от традиционного образа жизни и включаясь в жизнь городскую, рабочие испытывали потребность в новых формах коммуникативной регуляции. Межличностное общение, непосредственное усвоение образцов не во всех профессиях, не при всех бытовых ситуациях было возможно. Следовало учиться, причем сложной, квалифицированной работе можно было научиться только по книгам. В усвоении образцов городского поведения, усвоении новых моральных норм помогала художественная литература, и прежде всего – роман. Наконец, все большее число рабочих втягивались в политическую деятельность, чему способствовала политическая, часто подпольная книга.

В ходе переписи в Петербурге было установлено, что газеты читают примерно треть петербургских рабочих и 10% петербургских работниц. В Иваново-Вознесенске в 1900 г. книги читали лишь 10% общего числа грамотных рабочих. По данным анкетного опроса, проведенного в 1907 г., в Московском промышленном районе в большинстве случаев на фабриках читающие составляли от трети до половины рабочих.

Рабочие, вырванные из сельской среды, постепенно отходили от религии и обращались к чтению. Так, по данным опроса, проведенного Екатеринославской земской управой в 1915 г., среди жителей промышленных поселков Екатеринославской губернии в свободное от работы время читали 48%, а ходили в церковь – 8%.

В некоторых аспектах читательские вкусы рабочих существенно отличались от крестьянских: они обычно без особого интереса относились к религиозной литературе, прохладно воспринимали «сказки» и гораздо более заинтересованно, по сравнению с крестьянами, читали романы и повести, особенно приключенческие и уголовные. В «народной библиотеке» при Раменской мануфактуре в 1901 г. в книговыдаче беллетристика составляла 54,8%, а книги духовного содержания – 12,9%. В рабочей среде большинство читателей тяготели к уголовно-приключенческой литературе и историческим романам. Московская городская дума в 1911 г. констатировала, что «значительное большинство взрослого рабочего населения богатой столицы <…> за целый год буквально ничего не читает, кроме разве “Газеты-копейки”, газет, получаемых в пивных, да еще, быть может, лубочных изданий уголовных романов». С классикой рабочие были знакомы очень слабо. Когда в 1901 г. были опрошены все рабочие-читатели одной из фабричных библиотек, оказалось, что 56% не читали ни одного из основных произведений русских классиков, а «Воскресение» Л. Толстого, например, читали лишь менее 10%. И тем не менее, согласно воспоминаниям одного уральского горнорабочего, «чтение художественной литературы накладывало на молодежь отпечаток некоторой культурности. <…> В обращении с людьми, особенно с девушками, стало появляться больше вежливости, реже стала слышаться похабная ругань. Конечно, это были еще единицы среди рабочей молодежи, но все же они своим поведением вызывали невольное уважение <…>».

Одновременно с просвещенческой деятельностью образованных слоев шел встречный процесс: все больше крестьян и особенно рабочих стремились овладеть знаниями посредством книги, чтобы изменить и личное положение, и социальный строй, оценивавшийся ими как несправедливый. Вот типичные высказывания читателей «из народа»: «Путем чтения многого можно достигнуть без всякой посторонней помощи»; «Нам вряд ли кто по-настоящему-то поможет, коли мы сами себе не поможем»; «Я стал учить своих товарищей потому, что не мог вынести их темноты. Темный человек с руками и ногами отдает себя на съедение. Довольно уж этого, время теперь не такое». Следует отметить формирование в эти годы «народной интеллигенции», состоявшей из нескольких тысяч крестьян, преподававших в сельских школах в качестве «народных учителей», писателей-самоучек и других, путем самообразования овладевших основами «интеллигентской культуры». Они читали главным образом книги образованной аудитории и приближались к ней по своим читательским вкусам и навыкам.

С формированием подобного импульса связан расцвет различных образовательных, научно-популярных журналов, ведущих переписку с читателями, дающих им программы для самообразования («Вестник знания» (1903—1917), «Знание и жизнь» (1905), «Самообразование, наука и знание» (1907—1908), «Знание для всех» (1913—1917), «Общедоступная наука для всех» (1914), «Самообразование» (1908—1915) и др.), и серий (как познавательных, например «Библиотека для самообразования», так и литературных, типа «Универсальной библиотеки»). Для этой аудитории вопросы веры, которые ранее было практически запрещено обсуждать в печати и которые волновали значительные массы секуляризирующегося населения, теперь приобрели высокую значимость. Широко читались издания, посвященные исторической критике христианства (Э. Ренан, Ф. Фаррар и др.), самым читаемым и популярным автором стал Л. Толстой, причиной чего были не столько его художественные, сколько религиозно-публицистические произведения («В чем моя вера?», «Исповедь» и т.п.) и отлучение его от церкви Синодом.

Представители этой среды не только стремились овладеть сокровищами человеческой мысли, но и осознавали свою специфичность, пытались создавать свою культуру.

Немалая часть рабочих, попавшая под воздействие оппозиционной интеллигенции (существовали многочисленные кружки самообразования в рабочей среде, руководимые интеллигентами; газеты и книги для рабочих и т.п.), читали самообразовательную и революционную литературу. П. Тимофеев, сам рабочий, вспоминал, что в начале XX в. на больших машиностроительных заводах имелись группы «вполне сознательных и даже, если хотите, интеллигентных рабочих», которые много читали и размышляли о своем положении. «Здесь читалось все, что только попадалось под руки. Всякая нелегальная книжка или газета представляла собой документ огромного интереса. Весть о каждом вновь вышедшем номере “Рабочей мысли” или “Искры” с быстротой молнии облетала все заводы, и с нетерпением ожидался день, когда он попадет в их руки. Конечно, в кружках эти газеты читались нарасхват. Чтобы не попасться, уходили в лес, в поле, и номер переходил из рук в руки, как какая-нибудь святыня». Чтение просветительской и революционной литературы сопровождалось резким разрывом с религией, о чем свидетельствуют следующие типичные высказывания рабочих: «Каждый рабочий, затронутый пропагандой, первым долгом старается покончить с религиозными вопросами и начинает ненавидеть то, чему вчера еще поклонялся»; «…на [Смоленские] курсы я пришел глубоко религиозным, слепо веруя в бога и царя. Курсы переродили меня. Из верующего фанатика я стал атеистом, из верноподданного – революционером, большевиком».

Круг рекомендуемой литературы (и в пособиях по самообразованию, и тем более в устных рекомендациях руководителей кружков) был весьма узок и однотипен. В политической сфере он ориентировал не на размышление о собственных проблемах, а на усвоение основополагающих марксистских и вообще революционных догм.

Выше были охарактеризованы различные читательские субкультуры, обладающие специфическими социокультурными запросами и обращающиеся к соответствующим типам литературы. Однако в этот период формируется и массовая культура, перекрывающая социальные и социокультурные барьеры. Легче всего и в наибольшей степени она захватывала слои, слабо индоктринированные традиционными культурными стандартами и нормами: учащихся и малообразованного читателя.

Массовая культура расцвела после поражения революции 1905—1907 гг., основная ее проблематика выходила за пределы политического поля. Ведущие ее темы – уголовное преступление и взаимоотношения полов.

Таким образом, в эти годы общая картина чтения в стране существенно усложнилась. Она была отмечена резким ростом и масштабов потребления печатного слова, и его социального престижа. Это касалось прежде всего социальных низов – крестьян и рабочих. Период конца XIX – начала XX в. был переломным в процессе перехода книжной культуры от важного, но значимого лишь для определенных, достаточно узких кругов способа социальной коммуникации к положению актуального для всех, чрезвычайно влиятельного коммуникативного средства. Это был период очень сильной тяги к печатному слову, когда этапы плавного постоянного роста интереса к нему, порожденного чисто социальными потребностями, сменялись резким усилением потребности в печатном слове, вызываемым политическими потрясениями – войнами и революциями. Быстро шли перемены и в круге чтения, сопровождаемые борьбой разных социальных сил за то, кто будет определять содержание читаемого. На первый план в чтении все больше выходили периодические издания, особенно газета, иллюстрированный журнал и брошюрные сериальные издания (типа сыщицких сериалов). Существенному усилению дифференциации читательских слоев сопутствовало формирование массовой читательской аудитории, охватывающей всю читательскую публику.

Чтение внесло существенный вклад в подготовку революций, кардинально изменивших экономические и политические основы социальной жизни, но в сфере чтения во многом продолживших линию народнически ориентированной интеллигенции по распространению грамотности и чтения и по патерналистской опеке чтения «народа».

 

ДЕТЕКТИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА И РУССКИЙ ЧИТАТЕЛЬ (вторая половина XIX – начало XX века)

Большой интерес для историка книжного дела представляет изучение закономерностей возникновения и развития новых, до того времени не существовавших типов издательской продукции (в том числе таких аспектов, как рекрутирование авторов, становление жанрового канона, обеспечение тиражирования произведений, создание каналов распространения и т.д.). Процесс этот наглядно демонстрирует и некоторые базовые черты культуры данного общества, и тенденции изменения сложившейся в нем системы издания, реализации и чтения книг. В данной статье мы ставим своей целью проследить, как отечественные издатели, литераторы и читатели совместными усилиями «укореняли» на российской почве детектив.

В работе такого рода мы не можем довольствоваться чисто литературоведческим определением детектива как «литературы, посвященной раскрытию запутанной тайны, обычно связанной с преступлением», необходимо ввести в дефиницию социальные функции этого жанра. Социолог Л.Д. Гудков полагает, что «спецификой детектива может считаться поддержание социально одобряемых инструментальных средств достижения высоко ценимых благ или реализация культурных ценностей в условиях деструкции, частичной эрозии или ослабления содержательных (то есть нормативных) определений самих этих ценностей».

Это определение показывает, что основная функция детектива – дать читателю возможность «попробовать» (в воображении) социально запрещенные пути к достижению высоко ценимых им благ и убедиться в ложности подобного выбора из-за неизбежного наказания. Через показ нарушения социальной нормы и последующего ее восстановления детективный жанр добивается укрепления этой нормы в сознании читателей.

Однако определение Гудкова слишком широко – оно охватывает и целый ряд сопредельных жанров, имеющих дело с преступлением, например повесть о разбойнике, авантюрно-приключенческий роман (типа «Парижских тайн» Э. Сю), судебный очерк, социально-психологический роман (типа «Американской трагедии» Т. Драйзера) и др.

Целесообразнее, как нам представляется, подход, идущий от исторически конкретных жанровых образований и типов издательской продукции. Плодотворная попытка выделить основные формулы массовой литературы, в том числе детектива, была предпринята американским культурологом Дж. Кавелти. Он считает, что формула классического детектива включает определенную ситуацию (движение от неразгаданного преступления к его разгадке), определенный тип развертывания этой ситуации (наличие детектива-следователя и ключей к разгадке преступления; показ хода расследования; сообщение о том, кто преступник, и объяснение решения загадки – в конце произведения), героев определенного типа (жертва; преступник; детектив; лица, знающие о преступлении, но неспособные установить преступника) и т.д. По мнению Кавелти, детектив – это излюбленный жанр среднего класса городского населения. Детектив (как жанр) «доказывает, что социальный порядок не отвечает за преступление, потому что это было действие определенного индивида с его собственными частными мотивами», а преступление представляет как игру, превращая тем самым острую социальную проблему в развлечение.

Социологи и культурологи отмечают, что детектив тесно связан с атмосферой современного города, в котором рушатся патриархальные связи и традиционные стереотипы поведения, люди отчуждаются друг от друга и вступают в формальные отношения. Здесь у всех на глазах случаи быстрого обогащения, горожане ежедневно сталкиваются с соблазнительными, но труднодостижимыми вещами и нередко испытывают сильное желание пойти недозволенным путем, чтобы достичь успеха.

Именно в городе отношения между людьми регулирует не традиция, а закон – четко формализованные и абстрагированные от конкретной ситуации правовые нормы. Из явления экстраординарного преступление превращается здесь в вещь обыденную, подлежащую ведению определенных социальных институтов – полицейских и судебных органов. Более того – в рамках полиции здесь возникают специальные подразделения, занимающиеся поиском преступников. Все это создает предпосылки и для выделения книг, посвященных этой теме, в особый жанр, что и происходит в Западной Европе (прежде всего – в Англии и во Франции) примерно в 1860-х гг. (Э. По, детективные рассказы которого появились еще в первой половине 1840-х гг., не имел в то время продолжателей.)

В Россию детектив проник сразу же после его возникновения (речь идет о книгах Э. Габорио, У. Коллинза, А. Бело, К. Геру, Э. Шаветта, А.К. Грин и др.). Так, в 1868—1874 гг. на русский язык было переведено более десятка романов Э. Габорио (одного из «отцов» детективного жанра), причем многие сразу у нескольких издателей (например, роман «Петля на шее» издан в 1873 г. Е.Н. Ахматовой, Н.В. Трубниковым и Е.К. Олениной). Некоторые переводы его книг выдержали по 2—3 издания, что нечасто встречалось в то время. Вышли на русском языке (вскоре после публикации в Англии) «Женщина в белом» и «Лунный камень» У. Коллинза.

Однако при этом детектив не выделялся читателями и издателями в общем потоке авантюрно-приключенческой литературы, представленной именами П. Понсон дю Террайля, Ф. де Буагобе, А. Бувье, П. Законнэ и др. Термин «уголовный роман» охватывал все произведения (в том числе и исторические), где речь шла о преступлении, независимо от характера конфликта и типов персонажей. У авантюрно-приключенческой литературы существовало тогда много поклонников, и постепенно сформировались специфические каналы ее распространения – своеобразные журналы, состоящие только из переводных романов (в значительной степени – этого типа): «Собрание иностранных романов, повестей и рассказов в переводе на русский язык» (1856—1885, редактор-издатель Е.Н. Ахматова), «Переводы отдельных романов» (1867—1888, редактор-издатель Н.С. Львов), «Библиотека для чтения» (1875—1885, редактор-издатель В.И. Сахарова), «Библиотека исторических и уголовных романов» (1881—1887, редактор-издатель М.Н. Воронов) и др. Издатели таких журналов нередко выпускали «уголовные романы» отдельными книгами. В больших количествах печатались переводы «уголовных романов» и на страницах низовых газет («Петербургский листок», «Петербургская газета», «Новости дня» и др.).

В 1870-х гг. появляются первые отечественные романы детективного жанра. Конечно, тема преступления, нарушения закона всегда волновала русского читателя, однако обсуждалась она ранее в рамках житийной литературы, плутовского романа, разбойничьей повести, нравоописательного очерка и т.д. Лишь сочетание целого ряда вне– и внутрилитературных факторов способствовало укоренению детектива на русской почве.

В России и быстрая урбанизация, связанная с интенсивным капиталистическим развитием, и реформа судебной системы, включавшая переход к гласному судопроизводству и созданию института судебных следователей, пришлись на вторую половину 1860-х – 1870-е гг. После судебной реформы 1866 г. суд находился в центре общественного внимания. Газеты печатали репортажи о судебных заседаниях, а журналы – очерки о нашумевших процессах и статьи по юридическим проблемам. Героем дня стал адвокат, судебные речи публиковались и активно обсуждались в прессе. Выходили сборники документальных публикаций по материалам отечественных и зарубежных уголовных процессов.

Однако литература не следует автоматически за жизнью, и было бы наивно только из этого выводить появление детектива в русской литературе; становление новых жанров, как и другие литературные новации, опосредуется культурными традициями. Хотя в публицистике и документальном очерке проблемы преступности широко освещались и заинтересованно дискутировались, в литературе эта проблематика в специальное тематическое и жанровое направление оформлялась медленно и с большими трудностями. Уголовный роман был не в чести у критиков и вообще литературной элиты. Русская литература издавна ориентировалась на «учительность» и «духовность», поэтому стремление просто изобразить преступление, вовлечь читателя в действие и обеспечить ему интересное времяпрепровождение квалифицировалось как пустое развлекательство, а то и духовное развращение публики. В результате лидеры литературного мнения – толстые журналы – детективов, как правило, не печатали, а в отделе критики либо не замечали выходившие отдельными изданиями книги этого жанра, либо жестоко «разносили» и «отделывали» их. Признанные литераторы «уголовных романов» не писали (немногие исключения – Ф.М. Достоевский, Н.Д. Ахшарумов – лишь подтверждают правило), и в «детективщики» шли те, кто нередко из-за недостатка таланта или образования не мог пробиться в первый (да, пожалуй, и во второй) ряд литературы.

Стремясь избежать ассоциаций с презираемым детективным романом, авторы книг о преступлениях, написанных в 1860-х – начале 1870-х гг., старались «подключиться» к другой литературной традиции, подчеркивая (даже в названии) документальный характер своих публикаций (и действительно, они, как правило, не «сочиняли», а пересказывали случаи из жизни). Сложилась даже устойчивая формула для обозначения подобных произведений – «записки следователя». Среди наиболее известных – «Острог и жизнь: (Из записок следователя)» Н.М. Соколовского (СПб., 1866), «Правые и виноватые: Записки следователя сороковых годов» П.И. Степанова (СПб., 1869. Т. 1—2). Однако к началу 1870-х гг. почва для появления отечественного уголовного романа была готова. С одной стороны, существовал высокий интерес к отечественным суду и следствию, читатель был хорошо знаком с судебными и следственными очерками на эту тему; с другой – переведенные на русский язык зарубежные книги дали модель беллетристического оформления соответственного жизненного материала. С некоторой долей условности можно назвать точную дату «рождения» русского детектива – 1872 г. До этого времени в печати появлялись только очерковые книги о сыщиках и преступниках типа «Московских тайн» М.М. Максимова (М., 1861) или уже упомянутых книг Соколовского и Степанова. А в 1872 г., наряду с продолжающими старую традицию «Записками следователя» Н.П. Тимофеева (СПб.), появилось три беллетристических произведения, посвященных процессу расследования уголовного дела: «Концы в воду» Н.Д. Ахшарумова (Отечественные записки. № 10—12) и отдельно изданные в Петербурге «Убийство в деревне Медведице» С.А. Панова и «Рассказы следователя» А.А. Шкляревского. Шкляревский (1837—1883) впоследствии писал только книги детективного жанра и был даже прозван «русским Габорио».

В дальнейшем отечественные «уголовные романы» время от времени появлялись на страницах газет и тонких иллюстрированных журналов, а с середины 1880-х гг. потеснили иностранные детективы на газетных страницах (десятки романов были помещены там Ф.К. Ивановым, А.И. Деяновым, Н.Н. Животовым, А.А. Соколовым, А.И. Соколовой, Г.А. Хрущовым-Сокольниковым и др.). Другой формой широкого распространения детектива стали так называемые бесплатные приложения к газетам и журналам. Начиная с 1880-х гг. ряд газет («Свет», «Гражданин») и тонких журналов («Живописное обозрение», «Родина», «Нива») ежемесячно высылали бесплатно по книге своим читателям, причем «Родина» и «Свет» нередко давали в качестве приложения отечественные «уголовные романы». Если учесть, что тираж беллетристической книги в то время редко превышал 2400 экз., а тираж «Родины» (и, следовательно, выходящих в приложениях к ней книг) доходил до 120 тыс. экз., можно представить, насколько более широкой была читательская аудитория бесплатных приложений по сравнению с обычными изданиями.

В результате «уголовные романы» широко читались. Напри-мер, по данным Н.А. Рубакина, книги Габорио в 1880-х – начале 1890-х гг. в публичных библиотеках входили в число наиболее читаемых.

Хотя мемуаристы не любили признаваться в своей любви к детективу и информация о чтении «уголовных романов» в последней трети XIX в. довольно скупа, имеющихся данных достаточно, чтобы наметить основные черты их читательской аудитории. Это преимущественно горожане, главным образом «средние» слои (мелкие чиновники, молодые купцы, приказчики, модистки, ремесленники и т.п.). Например, Н.С. Русанов вспоминал о своей жизни в Орле в 1870-х гг.: «…купеческие сыны и дочери любили почитать, но что-нибудь эффектное, потрясающее сонную душу, что могло бы выбить их из обычной колеи монотонной и в то же время бестолковой, сытой и полупраздной жизни. <…> мои сверстники и сверстницы зачитывались уголовными романами Габорио и переживали с замиранием сердца все воплощения “Рокамболя” и “Воскресшего Рокамболя” (романы П. Понсон дю Террайля. – А. Р.), которому лишь кой у кого из наиболее передовых составляли конкуренцию туземные герои “Петербургских тайн” Всеволода Крестовского». М. Горький, в юности принадлежавший к той же читательской среде, вспоминал, что в начале 1880-х гг. читал много книг Э. Габорио, П. Законнэ, Ф. де Буагобе, П. Понсон дю Террайля и других подобных авторов. В юности читали Габорио и писатель А.И. Эртель, вышедший из разночинной среды, и сын купца В.Я. Брюсов, и дворянин, будущий врач и египтолог А.В. Живаго.

Основываясь на своих наблюдениях, Н.А. Рубакин отмечал, что «к главным потребителям переводной беллетристики принадлежат, во-первых, те, кто только что привыкает к “толстой” книге, – торговцы, лавочники, конторщики, купцы, вообще те, кто получил в лучшем случае образование в начальной школе, кто не требует от книги ничего, кроме развлечения. Эти люди ищут в книге “приключений с героями” <…>. Они <…> долго роются в каталоге, ищут заглавий пострашнее и позамысловатее (“Полны руки роз, золота и крови”, “С брачной постели на эшафот”, “Три рода любви” и т.п.) <…>. Если на какой-либо странице попадается описание какого-либо «раздирательного» события – выстрел, кровь и т.п. <…> читатель берет книгу для прочтения. <…> Есть у переводной дребедени еще читатели, – читатели благородные, культурные и хорошо обеспеченные с материальной стороны. Эти читатели берут и читают переводную дребедень, хотя и знают, какая ей цена, хотя и могут читать лучшие книги <…>» – читают для отдыха, отвлечения от повседневных забот, неприятных мыслей и т.д.. В качестве представителя этой категории читателей можно назвать П.П. Вяземского, сына известного поэта, – образованного человека и крупного чиновника, увлекавшегося чтением романов Э. Габорио.

Негативное отношение к детективу в русской культуре проявилось не только в позднем его укоренении в литературе, но и в своеобразных чертах его поэтики. В русских детективах обычно акцентировалась не сюжетная, а психологическая сторона уголовной истории. В отличие от западных моделей, в отечественном детективе, как правило, основное внимание уделялось не сыщику и процессу следствия, а переживаниям преступника (нередко ведущим к раскаянию) и причинам, побудившим его к преступлению.

В противоположность западному детективу, где главной движущей силой преступления (и романной интриги) является стремление к обогащению, в русском уголовном романе очень часто эту функцию выполняет любовь или, точнее, страсть. Социологическое объяснение такого отличия связано с отставанием процесса модернизации, а значит, и соответствующих социально-психологических мотивировок. В русском обществе, где даже законно разбогатевший человек отнюдь не являлся героем в глазах окружающих, бо´льшую значимость имели личные, неформальные отношения между людьми.

Презрительное отношение литературной элиты к «уголовным романам» как к пустым книгам, пригодным только для развлечения, было, конечно, несправедливым. Для их читателей книги этого жанра являлись чрезвычайно поучительными и познавательными. В них читатели знакомились с иным образом жизни, усваивали, что допустимо и что недопустимо во взаимоотношениях с людьми, и т.д. Например, мемуарист, который жил в конце 1880-х гг. в провинции и был тогда подростком, вспоминает, что к нему «попадали главным образом бульварные романы французских романистов со сногсшибательной уголовной фабулой и всяческими трюками. Это были романы Габорио, Ксавье де Монтепена, Понсон дю Террайля и им подобные. Я читал их буквально запоем. Из горькой юдоли моей действительности они переносили меня в шумный и сказочный Париж, в великолепные дворцы, залитые ярким светом, в роскошные рестораны, полные всяких яств, они раскрывали предо мною жизнь, полную всяческих приключений в многоэтажных домах и дворцах, в фиакрах и на железных дорогах, которые я никогда еще не видел тогда. С замиранием сердца я следил за опасными положениями, в которых оказывались герои этих романов, негодовал на поведение злодеев и восторгался добродетельными героями. Это было так непохоже на мою серенькую горемычную жизнь, что действовало на меня как гашиш и опиумокурение, раскрывающие волшебные картины в отравленном мозгу курильщика. Я забывал при этом о хлебе и тараньке, составлявших мою главную пищу, о грязном угле <…>, где я жил <…>, о постигшей меня неудаче в стремлении учиться <…>».

Книги Габорио и других французских (как, впрочем, и русских) авторов уголовных романов, выходившие в 1870—1880-х гг., в дальнейшем почти не переиздавались, но оставались в круге чтения, «уйдя», правда, в иные читательские слои – к низовому читателю и учащейся молодежи. Приведем два примера. В 1917 г. тринадцатилетний С.И. Юткевич, будущий известный кинорежиссер, будучи гимназистом, «таскал в своем ранце – том за томом – “Похождения Рокамболя” Понсон дю Террайля и уголовные романы Габорио, добытые в библиотеке». В начале XX в., по воспоминаниям А.С. Новикова-Прибоя, балтийские матросы «больше всего интересовались уголовными хрониками и сочинениями мелодраматического характера. Из последней категории были в ходу романы и повести Пазухина, “Граф Монте-Кристо” [А. Дюма], но особенно большой популярностью пользовался роман Крестовского “Петербургские трущобы”. Кто прочитал этот роман, тот хвастался о нем перед своими товарищами с особою гордостью, тем более, что его редко где можно было достать».

Новый этап истории детектива в России можно отсчитывать с начала XX в. Именно тогда, в 1902—1903 гг., началось здесь увлечение Шерлоком Холмсом. Весьма характерно, что в Англии рассказы А. Конан Дойля о Холмсе получили известность в 1891—1892 гг., а в России, где интерес к литературе о расследовании преступления был еще неоформлен, нечеток, книгоиздатели обратились к этим рассказам лишь через шесть лет (правда, несколько новелл были опубликованы в 1893—1897 гг. в иллюстрированных еженедельниках «Звезда», «Нива» и «Север», но они прошли незамеченными). Сборник «Записки знаменитого сыщика» (СПб., 1898) и роман «Поздняя месть» (под таким названием был издан в приложении к газете «Свет» в том же году в переводе с немецкого (!) «Этюд в багровых тонах») особого успеха не имели, и лишь в 1902—1904 гг. книги о Холмсе стали выходить одна за другой, зачастую одновременно у нескольких коммерческих издателей, таких как В.И. Губинский, М.В. Клюкин, Д.П. Ефимов. В 1904 г. И.Д. Сытин выпустил Собрание сочинений Конан Дойля в качестве бесплатного приложения к популярному журналу «Вокруг света», и с этого времени писатель получил широкую известность в России. На сценах театров и балаганов (во время народных гуляний) шли инсценировки его рассказов и повестей, публиковались подражания ему отечественных авторов (П.П. Дудорова, П. Никитина, П.А. Казанского и др..

Книги Конан Дойля регулярно выходили и в дальнейшем (итогом освоения его наследия русскими книгоиздателями можно считать Полное собрание сочинений, которое П.П. Сойкин выпустил в 1909 г. в качестве бесплатного приложения к журналу «Природа и люди») и приучали читателей к подобной литературе. Постепенное нарастание интереса к ней перешло в резкий скачок, датируемый 1907 годом, когда началось широкое распространение (вначале переводной, а затем и отечественной) серийной литературы, представленной многочисленными выпусками рассказов, объединенных героем-сыщиком. После успеха первой попытки число серий стало быстро расти, и в 1908 г. одновременно выходило уже несколько десятков. Всего в этом году было издано 624 выпуска сыщицкой и прочей серийной литературы, общим тиражом около 10 млн экз.. Наибольшей популярностью пользовался Нат Пинкертон, которому было посвящено несколько серий (Нат Пинкертон, король сыщиков, СПб.: Н.А. Александров, 1907—1908. Вып. 1—150; Нат Пинкертон, король сыщиков. Новая серия. СПб.: Печать, 1908. Вып. А—Е; Пэнкертон, герой сыщиков. СПб.: Тип. О. Кранца, 1908; Нат Пинкертон. Американский Шерлок Хольмс. Елисаветград, 1908. Вып. 1—2; и др.). Широко читались также серии о Нике Картере (Ник Картер, американский Шерлок Холмс. СПб.: Н.А. Александров, 1908; Ник Картер, величайший сыщик Америки. Новая серия. СПб.: Печать, 1908. Вып. 1; и др.) и Шерлоке Холмсе (Шерлок Холмс. СПб.: Развлечение, 1908—1910. Вып. 1—98. Эта серия состояла из рассказов, написанных не А. Конан Дойлем, а анонимными подражателями).

Существовали и многие другие серии: «Сыщица Этель Кинг», «Билль Каннон, знаменитый американский сыскной комиссар», «Ока Шима, знаменитый японский сыщик», «Приключения графа Стагарда, знаменитого немецкого сыщика» и др. Брошюры были дешевы (5—15 к. за выпуск), выходили регулярно (в наиболее популярных сериях – еженедельно) и продавались в газетных киосках и у уличных разносчиков. Тираж их составлял десятки тысяч. Брошюры о Картере переводились с английского, о Пинкертоне – с немецкого, но многие выпуски этих да и других серий писались отечественными авторами. Печатались они, как правило, анонимно (по свидетельству Л.И. Борисова, в их число входили даже такие известные писатели, как А.И. Куприн, М.А. Кузмин, Н.Н. Брешко-Брешковский) или скрывали свои имена под псевдонимами (Роман Добрый [Антропов Р.Л.]. Гений русского сыска И.Д. Путилин. СПб., 1908—1909. Вып. 1—48; Никитин П. Новейшие приключения Шерлока Холмса в России. М., 1908. Вып. 1—16), стыдясь причастности к такого рода литературе.

В основе рассказов о Пинкертоне и Картере лежит не логический анализ, а действие – преследование, драка и т.д. В этом они близки старой авантюрно-приключенческой литературе.

Критика и педагоги резко отрицательно оценивали брошюры о сыщиках, отмечая, что «они грязны, безнравственны и, по-видимому, могут отвечать лишь на грубые запросы полуграмотного читателя» и что это «не литература, а жалкое бормотание какого-то пьяного дикаря». В школах учителя наказывали за чтение «пинкертоновщины», так же поступали и многие родители. Однако серии «сыщицких» брошюр пользовались огромной популярностью и читались представителями разных социальных групп. Современники свидетельствовали: «Вот уже более года, как литература “сыска” доминирует над всеми остальными видами повседневной и лубочной литературы, завоевав себе первенствующее место в уличных, газетных киосках, в вагоне трамвая и железной дороги, в прихожей и в кухне, в комнате учащихся сына и дочери, под классным столом на уроках в учебном заведении, в руках студента и иногда даже взрослого дельца, – всюду бросается в глаза эта сыщицкая литература». «Лубочно раскрашенные книжечки – в руках молодежи, учащейся и не учащейся, в руках рабочего, изящно одетой дамы <…> я видел своими глазами: маман читала “Пинкертона”, в то время как сын-гимназист жадно глотал страницу за страницей “Шерлока Холмса”». Н.П. Розанов вспоминал про «увлечение пинкертоновщиной, проникшее не только в низшие слои московского населения, но даже в сравнительно образованные части общества. Бывало, везде положительно наткнешься на книжонки в желтенькой или синенькой обложке, где изображались приключения знаменитых сыщиков Пинкертона, Картера и др.». Брошюры о сыщиках читали философ В.В. Розанов и студентка, будущая писательница М.С. Шагинян, но увлекались ими и сельские жители. А.Г. Моисеев, крестьянин Серпуховского уезда, вспоминал: «Была и у нас своя библиотека, книги которой подразделялись на два вида: приключенческие и духовно-нравственные. К первому виду принадлежали приключения знаменитых сыщиков: Шерлока Холмса, Ната Пинкертона, Ника Картера. В таком же духе были романы “Пещера Лейхтвейса”, “Король сыщиков и король контрабандистов Видок” и еще несколько романов с не менее заманчивыми названиями. Такой литературой снабжал нас отец. В выборе книг для семейного чтения он руководствовался их дешевизной и содержанием с захватывающими сюжетами». Однако основным потребителем «пинкертоновщины» было юношество, и прежде всего гимназисты. Сохранилась масса свидетельств об их эпидемическом увлечении литературой подобного рода в 1907—1909 гг., например: «На чердаке соседнего с нами дома жили два эстонских мальчика <…>. Получавшие из сельской местности от своих родителей лишь скромнейшие суммы на пропитание и оплату учебы (в той же гимназии, в которую поступил я), они ценою добровольного недоедания стали обладателями целой библиотеки о подвигах Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса <…>. Чтение “Пинкертонов” надолго стало ежедневною моей усладою».

Проведенные в 1909 г. в ряде гимназий опросы показали, что 80% учащихся относились к «сыщицкой» литературе с интересом. Юных читателей привлекал сильный и энергичный герой, карающий зло и восстанавливающий порядок в обществе. Сыщики стали образцом для подражания (например, треть опрошенных мальчиков из тифлисских школ, отвечая на вопрос: «На кого вы желали бы быть более всего похожими из числа тех, кого видели или о ком слышали или читали?», назвали того или иного сыщика). Дети играли в сыщиков, а иногда и всерьез пытались выступать в этой роли. Один из мемуаристов вспоминал: «Летом 1908 года я познакомился с газетчиком <…>. Я имел возможность читать у него – не разрезая, конечно, – журналы и особенно наводнившие тогда Петербург выпуски книжонок про сыщиков и авантюристов. Там были Нат Пинкертон, Шерлок Холмс, Ник Картер, сыщик Путилин и всякие “благородные разбойники”, вроде Генриха Pay и других <…>. Начитавшись этих книжонок, я счел даже себя подготовленным к сыщицкой работе и однажды долго следил за каким-то человеком, который, как я решил, утащил у нас двух куриц: они пропали незадолго перед этим».

В Киеве в 1908 г. даже действовало «Общество почитателей Холмса и Пинкертона», состоявшее из учащихся и возглавлявшееся сыщиком-профессионалом. Члены общества создали обширную библиотеку, которая включала все издания «сыщицкой» литературы, и на регулярных собраниях делали доклады о том или ином сыщике и вырабатывали новейшие «теории сыска».

В 1910-х гг. популярность «сыщицкой» литературы снизилась, однако она оставалась в круге юношеского чтения. О наличии соответствующей потребности свидетельствует и тот факт, что в 1916 г. издательство «Развлечение» переиздало серии брошюр о Пинкертоне и Картере.

Подведем итоги. Мы можем констатировать, что ко второму десятилетию XX в. в России детектив занял определенное место и в литературно-издательской системе, и в чтении. К этому времени сформировались механизмы создания и распространения детективной издательской продукции, сложилась читательская аудитория этого жанра. Однако, наблюдая за ходом этого процесса, можно сделать следующие выводы.

1. Хотя интерес к криминальной проблематике был в России очень высок, процесс «приживления» детектива на русской почве шел довольно медленно.

2. Распространение получил здесь не чистый, так называемый «классический» детектив (Коллинз, Конан Дойль и использовавшие их опыт другие англо-американские литераторы), а другие модели – «уголовный роман» и «сыщицкая литература». Отечественные книги этого жанра либо сближались с авантюрно-приключенческой прозой (где динамика действия и энергия героя важнее умения логически мыслить), либо превращались в социально-психологические романы (где в основе интереса – причины преступления и психология преступника).

3. Детектив был представлен преимущественно переводным романом, отечественные авторы лишь эпизодически обращались к этому жанру.

4. Преданную читательскую аудиторию детектив смог завоевать себе лишь в некоторых слоях городской молодежи, прежде всего у учащихся.

Подобная судьба детектива в России не случайна. Модель «классического детектива» предполагает, что окружающее общество характеризуется следующими чертами: развитое чувство частной собственности; высокий статус формально-правовых отношений; безличность, анонимность отношений между людьми; высокая культура логического мышления; привычка рассчитывать свои действия; сравнительно высокий уровень образования. В России же наблюдались лишь слабые элементы названных явлений и охватывали они при этом довольно тонкий слой населения.

Подавляющее же большинство населения находилось в сфере влияния патриархальной, общинной культуры, с приматом моральных и религиозных, а не юридических норм, личных, а не формальных отношений, расчетом на «авось», а не на целенаправленное планирование своего поведения.

Интеллигенция, далекая, казалось бы (в силу образовательного и культурного статуса), от этих представлений, из-за исторических особенностей своего формирования идеализировала и идеологизировала эти черты культуры и, соответственно, третировала детектив. Сказывалось здесь и давление литературной традиции, предписывавшей книге просвещать и воспитывать читателя, а не развлекать его.

Симптоматично, с какой легкостью детектив исчез из русского книгоиздания после Октябрьской революции. Судьба детективной книги в годы советской власти – сложнейшая, почти не разработанная тема, которая нуждается в специальном исследовании.

 

СИМВОЛИСТЫ, ИХ ИЗДАТЕЛИ И ЧИТАТЕЛИ

Последнее двадцатилетие отмечено усилением интереса к изучению русского символизма, в эти годы появилось немало ценных исследований и публикаций по данной теме. Однако посвящены они главным образом творчеству и биографиям писателей-символистов, а сторона институциональная (организационные формы движения, издательства, периодические органы, гонорары и т.д.) изучается гораздо менее интенсивно.

В данной статье мы ставим целью наметить основные аспекты изучения взаимоотношений писателей-символистов с издателями, в качестве основного фона и контекста для этого взяв возникновение, рост и развитие читательской аудитории символистов. Насколько нам известно, обобщающих работ на эту тему не было, хотя немало ценных наблюдений и соображений по данному вопросу содержат статьи и книги Н.А. Богомолова, Н.В. Котрелева, А.В. Лаврова, Р.Д. Тименчика и ряда других исследователей.

Период конца XIX – начала ХХ в. был отмечен принципиальными изменениями во взаимоотношениях писателей и издателей.

С резким ростом уровня грамотности населения и с приобщением крестьян к городскому образу жизни быстро увеличивалось число периодических изданий и число ежегодно выходивших названий книг. Усиление спроса на литературный труд привело к существенному росту в эти годы численности профессиональных литераторов и журналистов, многие из них получали высокие гонорары. Подобная профессионализация затронула прежде всего писателей-«реалистов» и представителей «массовой литературы», поскольку их «поддерживала» новая демократическая аудитория (мелкие служащие, земская интеллигенция, рабочие, народные учителя и т.п.).

Долгое время принципиально иначе складывалась ситуация у литераторов-символистов.

В конце XIX в. русского символизма как течения еще не было, еще не сложились организационные связи между пишущими в соответствующем ключе немногочисленными литераторами. Идейная и эстетическая близость у них существовала, сближала их и ориентация на французский символизм, но не было ни лидеров, ни объединяющих механизмов, ни печатных органов, а читатели не опознавали их как символистов. Сочувствовавший новейшим литературным течениям П.П. Перцов, выпустив в 1895 г. сборник «Молодая поэзия», включил в него лишь четырех авторов, относимых позднее к числу символистов (Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Минского), что составило менее 10% общего числа (4 из 42). Показательно, что когда тот же Перцов в следующем году прочел в Русском литературном обществе реферат «Что такое современный символизм?», то даже в этой профессиональной аудитории «реферат вызвал какое-то недоумение: многие из присутствующих никак не могли освоиться с самым фактом существования некоего непонятного “символизма”».

Среди ранних символистов можно выделить две группы. Одну составили «перебежчики» из лагеря поздненароднической литературы (Минский, Мережковский, Гиппиус), которые ранее уже составили себе литературную репутацию и поэтому по инерции получали доступ в печать, хотя программные символистские произведения опубликовать не могли. Вторая группа была представлена начинающими литераторами, дилетантами (А. Добролюбов, И. Коневской, Брюсов и др.), которые не находили себе издателя.

И тем и другим (хотя и в разной степени) было трудно опубликовать свои произведения. По точному замечанию Д. Максимова, «главным признаком литературной позиции символистов 90-х гг. являлась ее полная обособленность в атмосфере враждебного окружения господствующей прессы». Эстетическая цензура в толстых журналах (по большей части либеральных) была очень жесткой. М. Волошин писал матери 29 августа 1901 г.: «Вы пишете, что почему бы мне не обратиться в “Рус[скую] мысль” да в “Рус[ские] ведомости” с предложениями корреспонденций. Это вещь совершенно немыслимая. Я смогу писать только о том, что меня интересует, т.е. об искусстве и новейших течениях литературы, а об этом ни одной строчки ни в одном из этих журналов не пропустят. Дело в том <…>, что у нас в России, кроме правительственной цензуры, существует еще другая частная, не по политическим вопросам, а по вопросам искусства, устроенная нашими собственными журналами. И цензура даже более строгая. Революционно-политические идеи все-таки проскальзывают: обиняками все можно сказать: цензора все-таки просто чиновники. А революционные идеи искусства проскочут не скоро. Редактора это считают своим личным интересом и тщательно оберегают русское общество, не пропуская с Запада ни одного нового течения. Они позволяют только издеваться над карикатурными произведениями бездарностей, которых они называют декадентами, и стараются уверить публику, что в этом-то и заключается все новое европейское искусство».

Исключение составляли «Мир искусства» (1898—1904) и «Северный вестник» (после перехода его к Л. Гуревич, т.е. в 1891—1898 гг.). Но в «Мире искусства» литературный отдел был небольшой (причем художественные произведения там не печатались), а «Северный вестник», как показал Д. Максимов, в ряде отношений был союзником символистов, активно печатал их (правда, преимущественно художественные произведения, а не публицистику и литературную критику), но существовали и серьезные расхождения (немало произведений символистов было отклонено или подверглось редакционной цензуре), поэтому своим считать этот журнал они все же не могли.

В любом случае ни поместить все, что они создавали, ни обеспечить их материально эти издания не были способны. Поэтому символисты много печатались в иллюстрированных журналах (где контроль был мягче, поскольку не было стремления к идейной и эстетической выдержанности), а книги свои обычно издавали сами: Бальмонт К.Д. Сборник стихотворений. Ярославль, 1890; Брюсов В.Я. Chefs d’oeuvre. М., 1895; Он же. Me eum esse. М., 1897 (Брюсов выпустил также 3 коллективных сборника «Русские символисты» (М., 1894—1895)); Курсинский А.А. Полутени. М., 1896; Он же. Песни. М., 1902; Гиппиус Вл. Песни. СПб., 1897; Ланг А.А. Огненный труд: Статьи и стихи. М., 1899 (под псевд. Александр Березин); Коневской И. Мечты и думы. СПб., 1900; и др. Издать книгу тог-да было довольно легко. Издание первой книги Курсинского (5 печ. л.) обошлось рублей в 120—150. Л. Гумилевский вспоминал, как после года учебы в университете у него собралась тетрадь стихов: «Недолго раздумывая, я отнес ее в типографию <…>, и вот на окнах книжных магазинов в городе появились зеленые книжки с типографской виньеткой, увенчанные женской головкой». Издание в 1910 г. книжечки «Избранных стихотворений» тиражом 500 экз. обошлось ему в 40 руб.. Показательно следующее объяснение А.А. Курсинским (в письме В.Я. Брюсову от 2 июля 1895 г.) целей своего издания: «…я далек от мысли ждать хотя бы и скромного успеха от этого сборника. Отпечатаю не более 600 экземпляров, из которых в продажу пойдет приблизительно половина по высокой цене, чтобы вернуть хоть часть затрат по печатанию. Вся цель моя: отделаться от того, что написано уже мною, и дать по книжке моим друзьям <…>».

Однако подобные авторские издания либо проходили незамеченными, либо становились объектом критических насмешек. В последнем случае, правда, они получали (пусть отрицательную) известность, способствовали оформлению и пропаганде нового течения.

Приведем весьма выразительное признание Г. Шпета в 1912 г. в письме невесте о своих литературных вкусах в старших классах гимназии: «…эстетическое воспитание шло нелепо, и теоретически я продолжал считать, что чем “благороднее”, тем красивее, “неблагородных” поэтов я не читал (помилуйте, Фет – крепостник, Тютчев – цензор, сам Пушкин сомнителен и т.д.), поэтому Надсон еще оставался для меня “поэтом”, но его “благородство” уже стало казаться очень “газетным” <…>. Но “новое” как-то само надвигалось… Первый меня поразил, пожалуй, Верлен (русские, Бальмонт, Брюсов и др., уже начали писать, но я находился под впечатлением Соловьевской (Владимира) критики, и их не читал, но случайно натолкнулся и на русских, первый был Бальмонт».

Бальмонт стал первым признанным широкой аудиторией символистским поэтом. По свидетельству Н.А. Тэффи, «…Россия была <…> влюблена в Бальмонта. Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки <…>».

Второй этап «издательской истории» символизма связан с появлением своих издательств и периодических изданий. Речь идет о журналах «Весы» (1904—1909), «Золотое руно» (1906—1909), «Перевал» (1906—1907), «Аполлон» (1909—1917) и о таких издательствах, как «Скорпион» (Москва, 1899—1916), «Гриф» (Москва, 1903—1914), издательство при «Золотом руне» (Москва, 1906—1909), «Оры» (Петербург, 1907—1912); «Мусагет» (Москва, 1910—1917), «Сирин» (Петербург, 1912—1914) и др. Все перечисленные издательства стремились обзавестись периодическими изданиями: «Скорпион» выпускал журнал «Весы» и альманах «Северные цветы» (1901—1904, 1911), «Гриф» – альманах «Гриф» (1903—1905, 1914); «Мусагет» – журнал «Труды и дни» (1912—1916), «Сирин» – одноименный альманах (1913—1914).

Издательства эти и журналы «предоставляли культурной инициативе первоначальную защиту от нивелирующих требований рынка, необходимым образом децентрализовали культурную индустрию». Благодаря этому они стали кристаллизующим фактором символистского движения, оформили и структурировали его, ввели в сознание читателей и литераторов.

У символистов появились свои постоянные читатели. Правда, их было не очень много, существенно меньше, чем у литераторов более традиционной народнической направленности, с их бытовой прозой и идейно ангажированной поэзией. Спрос на книги символистов был слабым, и даже у известных авторов не расходились тиражи в тысячу экземпляров (в то время как книги реалистов раскупались десятками тысяч экземпляров). И.А. Бунин вспоминал, что «издания “Скорпиона” расходились весьма скромно. “Весы”, например, достигли (на четвертый год своего существования) тиража всего-навсего в триста экземпляров <…>». Один из руководителей «Скорпиона» В.Я. Брюсов писал Сологубу в июле 1904 г.: «Ваши книги идут слабо, тихо. До сих пор у нас на складе около 800 экз. Вашей книги стихов (издано 1200) <…>».

В результате символистские журналы и издательства были убыточны. Поэтому выпускали книги символистов почти исключительно издательства, существующие на деньги меценатов (в основном из купечества): «Скорпион» – текстильного фабриканта С.А. Полякова (на издании «Весов» он терял в год 6—7 тыс. рублей, на издании альманаха «Северные цветы» – еще около 2 тыс. рублей), «Сирин» – сахарозаводчика М.И. Терещенко (выпускаемые издательством большими тиражами (8100 экз.) альманахи почти не раскупались), издательство при «Золотом руне» – миллионера Н.П. Рябушинского, «Мусагет» – подруги Э.К. Метнера Г. Фридрих, и т.д. На пожертвования меценатов существовали и все символистские журналы: «Весы», «Аполлон», «Золотое руно» и др. С.А. Соколов, который не был предпринимателем, но, как присяжный поверенный, располагал известными средствами и содержал издательство «Гриф», признавался Блоку в 1910 г., что «“Гриф” никогда не был <…> коммерческим строго делом…»

Символистские журналы и издательства платили невысокие гонорары. По воспоминаниям Перцова, «в “Новом Пути” и редакция, и все сотрудники, за редкими “посторонними” исключениями, работали по случаю бедности журнала бесплатно <…>».

В «Скорпионе» авторам стихотворных сборников платили 10—15 р. за печатный лист. Блок за сборник «Стихи о прекрасной даме» получил в «Грифе» 130 р., а за первую свою книгу, изданную «Скорпионом», – 150—180 р.; Д. Мережковский, З. Гиппиус и Брюсов в 1903 г. за книги стихов получили в «Скорпионе» по 200 р., Бунин за книгу стихотворений «Листопад» – 250 р., а А. Белый за книгу «Золото в лазури» (1904) – 150 р. Это было очень немного – столько получали известные прозаики за один авторский лист в толстом журнале.

Как справедливо отмечал Н.В. Котрелев, «значение “Скорпиона” было не столько в том, что он обеспечивал литератора материально: постоянного и достаточного гонорара издательство обеспечить не смогло, оно было бесприбыльно. Неизмеримо важнее другое. “Скорпион” обеспечил присутствие русских символистов на книжном рынке, устойчивый контакт с читателями, которых становилось все больше и больше <…>. С другой стороны, “Скорпион” позволил символистам утвердиться и занять независимую позицию в профессиональной среде, дал им субъективное чувство полноценности в социальной роли, объективно – заставил профессиональную среду всерьез считаться с новой писательской группой».

Прожить на гонорары символистских журналов и издательств было нельзя, и приходилось искать другие источники дохода. Ср. размышления Г. Чулкова в 1904 г.: «Что делать? И за какую литературную работу приняться? – думал я. – Стихи вообще никому не нужны, а я к тому же символист».

Сестра жены Брюсова свидетельствует, что «средства на жизнь Брюсов получал регулярно – с дома, а случайно – в виде гонораров за литературный труд»; Белый зарабатывал чтением лекций и газетной работой (статьи, рецензии), в течение ряда лет (как и Эллис) получал регулярные субсидии от «Мусагета», дважды (в 1915 и 1916 гг.) брал ссуды в Литфонде; Бальмонт переводил и тоже подрабатывал в газетах; Блок жил за счет наследства и газетной работы; Ф. Сологуб, И. Анненский, А. Курсинский преподавали (последний, впрочем, временами уходил из педагогики в журналистику) и т.д.

На третьем этапе (начиная примерно с 1906 г.) шла инфильтрация символистов в «общую литературу». «После 1905 г. гонение на символизм прекращается, и он быстро увенчивается почти академическими лаврами. Вместе с тем, внутри него происходит сдвиг: он теряет свой первоначальный эзотеризм. Поэты-символисты теперь печатаются уже в общих журналах <…>». В эти годы символисты становятся «модными», интерес к ним проявляют широкие общественные круги. Мемуаристы отмечают, что тогда «в литературе шумели декаденты и символисты, литературный Петербург соперничал с Москвою. Студенты и курсистки сходили с ума, слушая Брюсова, Белого, Бальмонта»; к 1909 г. «символизм стал всеобщим достоянием. Творения “декадентов” лежали уже на столах в приемных зубных врачей»; стихотворения Блока «перекочевывали со страниц чтецов-декламаторов в альбомы чувствительных барышень. Появился конкурент самому Надсону». Вл.В. Гиппиус вспоминал о периоде 1907—1908 гг.: «На устах моих учениц [в гимназии М. Стоюниной] <…> вращались то Незнакомка, то Ночная фиалка. Кто из них повзрослей – вздыхали – “Ах! Блок!” – и покупали, и вешали, и приклеивали открытки с Блоком…». Как отмечал Г. Чулков, «нужен срок, чтобы poètes mаudits [проклятые поэты (фр.)] превращались в академиков. Для Брюсова и его друзей этот срок наступил примерно в 1907 году».

В эти годы литераторы-символисты вышли из своего рода гетто символистских журналов и издательств и стали печататься в общих периодических изданиях. Коммерческие издательства, особенно «Шиповник» (возникший в 1907 г.), охотно печатали их и платили достаточно высокие гонорары. Кроме того, сами символисты «захватили» ключевые позиции в ряде периодических изданий (особенно показателен переход Брюсова в 1910 г. в «Русскую мысль» редактором литературного отдела). С 1906 г. симпатизирующие символизму авторы приходят к руководству в ряде газет («Слово», «Столичное утро», «Час», «Правда живая» и др.). Теперь и обращенные к широкой читательской аудитории издательства соглашались печатать поэтов-символистов, правда, практически без гонорара. Вот, например, на каких невыгодных условиях В.В. Гофман публиковал в 1909 г. свой сборник «Искус» в Товариществе М.О. Вольфа: «…они печатают книгу и берут ее затем всю на комиссию. Из перв[ых] доходов покрывают свои издательские расходы, а остальные дают мне за вычетом 40%. Все дело здесь в том, что они меня надувают, непомерно превысив свой расход. Кроме того, я не гарантирован в том, что они не напечатают вдвое больше против условленного (1200 экз[емпляров]): продавая каковые, конечно, не станут платить никаких процентов».

Г. Чулков вспоминал: «Мои книги выходили в таких издательствах, как “Оры”, “Золотое руно”, “Факелы” и пр. – в них, конечно, лестно было печататься, но материальных благ они не давали. Поэтому я обрадовался, когда коммерчески-деловой “Шиповник” предложил мне издать мои рассказы. Первый и второй том рассказов быстро разошлись. Понадобилось второе издание. А в 1908 году “Шиповник” предложил мне издать собрание моих сочинений в шести томах. В это же время ко мне обратилось с таким же предложением издательство “Просвещение”. Я наконец почувствовал почву под ногами».

Отметим, что многие символисты в эти годы переходят на прозу, точнее, наряду со стихами пишут прозаические произведения, которые и становятся основным источником их дохода. Речь идет о Ф. Сологубе, В. Брюсове, Г. Чулкове и др. Сологуб, например, «был тогда “литератор модный”; его романами и рассказами пестрили альманахи, журналы и даже газеты. Его пьесы <…> проникали даже на почтенную сцену Александринского театра. Он просвещал российскую провинцию томительными докладами об искусстве наших дней». Причем они не просто пишут прозу, но нередко работают на заказ. Более элитный вариант подобной работы на заказ – сотрудничество Блока, Брюсова, Вяч. Иванова и др. в издательстве «Пантеон» (1907—1910), ставившем своей целью издание переводов выдающихся произведений мировой литературы в хороших переводах и платившем высокий гонорар. Но ряд прозаиков-символистов, даже такие выдающиеся, как Ремизов и Сологуб, сотрудничали и в массовых журналах и газетах. Вот типичные заказы от редакторов периодических изданий, адресованные А.М. Ремизову: «9.I.1913. Многоуважаемый Алексей Михайлович, позвольте просить Вас дать для журнала “Огонек” небольшой рассказ (200—300, в крайнем случае, 400 строк) в возможно непродолжительном времени. В зависимости от содержательности рассказа, редакция иллюстрирует его. Гонорар может быть уплачен немедленно по принятии рассказа. Пользуюсь случаем засвидетельствовать вам мое искреннее уважение». «Многоуважаемый Алексей Михайлович! Не дадите ли вы для пасхального приложения к “Дню” небольшой рассказец, строк этак на 140 (страница приложения). Много редакция предложить вам не может, по 25 коп. (за строку. – А.Р.) заплатила бы с удовольствием. Не откажите в случае согласия уведомить меня. Уважающий вас и преданный вам Влад. Азов».

Чтобы иметь достаточно стабильный доход, нужно было писать рецензии, публицистические статьи, путевые очерки и т.п. Особенно нуждались в этом символистские поэты и прозаики второго и третьего ряда. По точному наблюдению А.В. Лаврова, «вознаграждение <…> от газетных выступлений, частых и регулярных, могло обеспечить сносную жизнь вполне рядовым литераторам». Но присущая символисту поза пророка или эстета, обитающего в надзвездных сферах, резко расходилась с газетной работой, питающейся здешним и сиюминутным. Сотрудничество в иллюстрированном журнале и газете, имевших большую аудиторию и, следовательно, обеспечивавших постоянный, а зачастую и высокий заработок, осознавалось как профанация своего призвания, торговля талантом и т.д.. Так, Андрей Белый в 1907 г. оказался в трудной финансовой ситуации, когда пришлось жить на свои деньги и, как он писал З. Гиппиус в августе 1907 г., «чуть ли не голодать». Рассказывая ей о своих перспективах получить постоянную работу в газете, он замечает: «Это одна из моих надежд (увы, горьких), ибо разве приятно быть прикованным к газете?». М.А. Волошин, чьи стихи не имели успеха, добывал средства на жизнь за счет публикации литературных и художественных обзоров, корреспонденций из Парижа, рецензий в газетах и в модернистских журналах. В.В. Гофман с середины 1900-х гг. жил за счет сотрудничества в газетах и массовых журналах (публицистика, литературные и художественные обзоры). Однако подобную работу он очень не любил и писал матери в 1909 г.: «..в будущем, конечно, я рецензий никаких, ровно как литературных хроник и статеек, писать не буду: конечно, я буду существовать лишь своим художественным творчеством, печатая рассказы и выпуская книги». (Не исключено, что самоубийство его было вызвано литературными неудачами и невозможностью отказаться от литературной поденщины.) А. Блок относился к газетной работе еще более негативно. В своей записной книжке он замечал в июне 1909 г.: «…теперешние люди большей частью не имеют никаких воззрений, тем более – воззрений любопытных – на искусство, жизнь и религию и прочие предметы, которые меня волнуют. Газета же есть голос этих людей <…>. Писать <…> в газетах – самое последнее дело». Тем не менее желание получать высокий гонорар и иметь широкую аудиторию порождало стремление сотрудничать в газете. В конце 1911-го – начале 1912 г. Блок делал попытки стать постоянным сотрудником «Русского слова».

Таким образом, будучи новаторами в эстетической сфере, в сфере литературного быта символисты придерживались архаичных (для конца XIX – начала XX в.) романтических антирыночных установок. В реальности, разумеется, прожить с такими установками было нельзя, поэтому, несмотря на все декларации, по мере расширения своей аудитории литераторы-символисты начинали входить в общую литературную систему и подчиняться законам рынка.

 

«РОМАН ЛИТЕРАТУРНОГО КРАХА» В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ КОНЦА XIX – НАЧАЛА XX ВЕКА

В литературе (по крайней мере, в литературе Нового времени) постепенно складывается целый ряд сюжетно-тематических конструкций, в которых для воспроизведения и разрешения определенного конфликта ценностей всякий раз используются одни и те же герои, одна и та же среда действия и один и тот же тип сюжета.

Неточно было бы именовать такую конструкцию жанром – понятие жанра гораздо более широко, а границы его в литературоведении очерчены весьма нечетко. Более удачным представляется нам термин «формула», введенный Дж. Кавелти. Он именует так «структуру повествовательных или драматургических конвенций, использованных в очень большом числе произведений» и полагает, что понятие это «способствует выявлению закономерностей в развитии коллективных фантазий, свойственных большим группам людей, и распознаванию особенностей этих фантазий в разных культурах и в разные периоды времени». Правда, возникает вопрос: что считать «очень большим числом произведений»? Хотя Кавелти не вводит точного количественного критерия, но по контексту можно понять, что счет должен идти на сотни, если не на тысячи.

А как быть в случаях, если подобный «образец» воспроизводится несколько десятков раз? Не настаивая на том, что тут мы имеем дело с формулой (как определяет ее Кавелти) в строгом смысле слова, мы все же полагаем, что его наблюдения частично приложимы и к подобным случаям.

Особенно важно подчеркнуть, что, в отличие от понятия жанра, которое рассчитано на однозначную или, максимум, двойную маркировку конкретного произведения (например, «детектив» или «исторический детектив», «комический детектив» и т.п.), понятие формулы допускает, что в произведении может совмещаться несколько формул (например, приключенческая, любовной истории, мелодрамы и истории о тайне).

Гораздо больше подходит формула (по сравнению с жанром) и для социологической интерпретации, поскольку точно локализована хронологически и четче определена структурно.

В данной статье мы попытаемся охарактеризовать и проанализировать с социологической точки зрения подобную формулу (или, точнее, протоформулу), условно названную нами «романом литературного краха» (хотя мы отмечаем ее наличие и в повестях, и в рассказах).

Мы не настаиваем на том, что тут была жанровая преемственность. Не идет речь, разумеется, и о прямом отражении каких-либо реальных социальных процессов, скорее, дело в том, что в рамках определенной идеологии определенный тип конфликта находит сходное разрешение. В этом плане статус «романа литературного краха» можно сравнить с так называемым антинигилистическим романом. И тут и там исследователь своей волей объединяет несколько десятков произведений, созданных на протяжении сравнительно короткого промежутка времени и схожих не только средой действия, но и структурой конфликта репрезентируемых ценностей. Выбрана для анализа данная формула по двум причинам: во-первых, насколько нам известно, в исследовательской литературе не только нет специальных работ, посвященных этой группе произведений, но и вообще не указывалось на ее существование; во-вторых же, эти произведения порождены, как нам представляется, литературной ситуацией, во многих отношениях схожей с нынешним этапом «посерения» и «газетизации» литературы.

Произведения П.Д. Боборыкина, И.Н. Потапенко, Вл.И. Немировича-Данченко, А.К. Шеллера-Михайлова и др., о которых ниже идет речь, созданы в России во второй половине XIX – начале XX в. В них повествуется о талантливом и «идейном» литераторе, который хочет писать «правду», осмысляя современную жизнь, просвещая и воспитывая читателя и способствуя социальному прогрессу. Однако он сталкивается с рядом препятствий: редактора толстых журналов (в которых, собственно, и сконцентрирована литература) платят мало, ориентируются на уже известные писательские имена. Книгу же издать дорого, книготорговцы проблемные произведения не любят, и без усиленной рекламы и поддержки журналов и газет книга «не пойдет». Постепенно «идейный» литератор убеждается, что писать так, как хочешь, и то, что хочешь, и при этом прожить на литературный гонорар нельзя, нужно либо «продать» себя, сотрудничая в газете или иллюстрированном журнале и поставляя то, что там пойдет (а то и работая на заказ), либо уйти из литературы (то есть перестать писать, умереть и т.д.).

Писать для газеты литератору не хочется, так как там приходится вместо морального поучения давать развлечение, вместо «правды» писать то, что требует издатель или редактор, ориентирующиеся на вкусы публики, мнения влиятельных лиц, требования цензуры.

Однако у писателя есть семья, есть привычка к определенному образу жизни, нередко есть и желание иметь успех у читателей. Поэтому в романах герой-писатель часто выбирает газету или иллюстрированный журнал, капитулируя перед обстоятельствами, но осознавая при этом свой моральный крах.

Произведения, относимые нами к числу «романов писательского краха», написаны в бытописательском, «натуралистическом» ключе. Действие их развивается преимущественно в литературной среде. В число основных действующих лиц входят колеблющийся главный герой-писатель (нередко повествование идет от его лица), его знакомые (как «идейные» литераторы, так и, напротив, «коммерческие»), редактор газеты или иллюстрированного журнала, толкающий писателя на путь литературной «коммерции», и жена литератора, оказывающая ему в этом содействие. Никаких особых поворотов сюжета в повествовании нет, значительную часть текста занимают разговоры о том, можно или нельзя идейному литератору «наступать на горло собственной песне» и сотрудничать в газете или иллюстрированном журнале, а основной упор сделан на происходящем «в душе» главного героя.

Охарактеризовав типовую схему данной «формулы», приведем ряд примеров, иллюстрирующих и поясняющих эту характеристику.

Первым, насколько нам известно, использовал подобную конструкцию А.Ф. Писемский в романе «Тысяча душ» (1858). Герой романа, педагог Калинович, напечатав повесть в журнале и получив некоторую известность, хочет стать профессиональным литератором. Знакомый предупреждает его: «…вы напишете, может быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все писать никаких человеческих сил не хватит, а деньги между тем все будут нужней и нужней. Вы насилуете себя, торопитесь, печатаете, мараете свое имя и потом из авторов переходите в фельетонисты, переводчики… и тогда все пропало: загублено и ваше время, и ваш талант, и даже ваше здоровье». Не найдя в Петербурге возможности жить литературным трудом и не обретя там никакого чиновничьего места, Калинович женится на нелюбимой, но богатой женщине и бросает литературу.

То, что у Писемского было лишь одной из сюжетных линий, у более поздних и менее талантливых писателей перемещается в центр повествования.

В качестве примера приведем роман Вл.И. Немировича-Данченко «На литературных хлебах» (1890). Главный герой романа работает фельетонистом в серьезной газете и пишет повесть. Он знакомится с известным писателем, вступившим в литературу еще в 1860-х гг., который учит его, что «надо быть только честным», и сожалеет, что сейчас литературу «обратили в средство добывать себе комфорт». Герой романа с восхищением говорит, что этот писатель «поставил себе задачу служить в литературе своему народу, знакомить интеллигенцию с этим темным существом, загадочным, которого привилегированные классы с презрением называют мужиком <…>», «он скорее умрет с голоду, а не будет писать безыдейные романчики». Газета, в которой сотрудничает герой романа, не имеет успеха, и редактор ее приходит к выводу, что «было время, когда можно было рассуждать о воспитательном значении печатного слова, задаваться широкими задачами развивать вкусы, отвечать на благородные потребности человеческой души. Теперь другое время, и надо или подчиняться ему, или остаться за флагом, сойти с дороги». Он принимает решение превратить газету в «уличный листок», где на первом плане сенсационность и развлекательность. Герой же романа, который считает, что «нельзя смотреть на литературу, как на ремесло», отказывается писать в таком духе и уходит из газеты. Однако в солидных и идейных газетах и журналах его по разным причинам не печатают, он остается без денег. Он возмущается «положением <…> литературы, тем, что она не обеспечивает человека, посвятившего ей все свои силы <…> разве не возмутительно, что писатель должен искать места в казенном или частном учреждении, для того, чтобы не подрывать своего творчества?..». При этом он прекрасно понимает, что в этом не виноват «никто, кроме самого общества, которое не доросло до того, чтобы литература существовала для него как нечто самостоятельное, независимое, высокое». В результате герой под давлением жены капитулирует, согласившись составлять рекламный календарь для торговой фирмы.

Герой повести И. Щеглова «Убыль души» (1894), писатель Прозоров, десять лет работает фельетонистом в одной из самых распространенных в Петербурге газет и очень прилично зарабатывает, но вдруг ощущает, как он это называет, «убыль души» – неудовлетворенность работой, семейной жизнью. Ему становится стыдно своих фельетонов, где «высокие поступки и мошеннические проделки, никчемная сплетня и общественное бедствие, имя подвижника и популярной кокотки – все безразлично сваливается и смешивается, как в винегрете, в одной беспечальной фельетонной миске и заправляется в конце концов, в утешение читателя, той благодушно-индифферентной и бесцельно-глумливой литературной иронией, которая претендует возместить собой недостаток юмора и сердца». Осознав, что «все его лучшие убеждения давно “вырублены” и на дне души осталась одна ложь», он кончает с собой.

Писатель Тамаров, герой романа М.К. Иогеля «Мученики мира» (1893), окончив университет, отказался от службы и посвятил себя литературе. Он считает, что «тут, по крайней мере, я могу широко высказать то, что я чувствую и думаю! Могу открыто бороться против того, что ненавижу, и горячо отстаивать то, что люблю!». Но в толстых журналах поместить свои произведения трудно, в газете редактор говорит ему: «Моей публике нужно не то, совсем не то! Ей нужны: “Кровавые следы”, “Убийство в вагоне”, “Мертвые головы”, “Ночные тайны” и тому подобное <…>» Поскольку герою нужно на что-то жить, он все же печатается в этой газете.

Главный персонаж романа И.Н. Потапенко «Не герой» (1891), известный прозаик, соблазняется заказом для иллюстрированного журнала, пишет за 10 дней повесть и в результате серьезно заболевает от перенапряжения. Его давний знакомый, литератор Ползиков, когда-то «писатель-боец», ныне работающий в газете, признает: «…газета гнусная, что и говорить. Но опять же, где я буду работать? Ведь я писатель, следовательно, должен писать, и ничего другого делать я не должен, да и не умею… Ну-с, а где у нас хорошие газеты, честные то есть?..». Ползиков презирает себя и, не выдержав такой жизни, кончает с собой.

Герой повести А.В. Круглова «Мертвая петля» (1897), известный прозаик, чтобы зарабатывать побольше денег для любимой жены, хотя и испытывает стыд, но начинает печататься в таких изданиях, которые презирает, «куда раньше ни за что бы не отдал ни одной строки <…>. Там платили больше, гораздо больше, не требуя ни качества, ни той тщательной отделки произведений, которая была обязательна раньше».

Персонаж повести Н.И. Тимковского «Около литературы» (1904) писатель Туманцев признается: «Пишешь дребедень, суешь даже в самые паршивые газетишки, презираешь себя за это и чувствуешь, что не в состоянии выскочить из этой петли». Впрочем, к этому времени сформировался и другой тип литераторов, делающих это без стыда, как другой персонаж повести Тимковского модный писатель Лукутин. Он заявляет: «Идея – дело хорошее, но что скажет мой домохозяин, если я предложу заплатить ему не наличными деньгами, а парой самых что ни есть отменных идей?» Другой модный романист, Каяров, персонаж уже упоминавшейся повести Круглова «Мертвая петля», признается: «Для меня талант – средство жить как можно лучше… Мне нужны читатели, потому что нужны деньги. И я хочу, чтобы мои книги ходко шли на рынке».

Теперь, когда мы описали, что представляет собой данная формула, соотнесем ее с литературной традицией, положением литераторов в то время и тогдашней идеологией литературы.

Начнем с традиции. История писателя как персонажа русской литературы совершенно не изучена, поэтому мы опираемся на свои, возможно весьма приблизительные, представления по данному вопросу. Как нам представляется, тут можно выделить две линии. В рамках одной, начало которой было положено в драматургии второй половины XVIII в. [«Тресотиниус» А.П. Сумарокова (1750), «Самолюбивый стихотворец» Н.П. Николева (1775), «Проказники» И.А. Крылова (1788)], давалось сатирическое, нередко памфлетное изображение литератора, но речь шла, конечно, не о том, что все литераторы плохи, а о том, что есть писатели, компрометирующие это почетное звание. Линия эта существовала и на протяжении всего XIX в. (как в драматургии, так и в прозе) и продолжает существовать сейчас. Вторая линия возникла в эпоху романтизма, главным образом в поэзии и драме (например, «Торквато Тассо» (1833) и многие другие пьесы Н.В. Кукольника), но представлена была и в прозе (например, незавершенные «Египетские ночи» (1835) А.С. Пушкина). Здесь выдающийся, полный глубоких и возвышенных мыслей и чувств поэт противостоит пошлой и меркантильной толпе. В модифицированном виде этот конфликт также продолжал существовать в XIX—XX вв.

Но уже в 1870-х гг., с распространением в русской литературе натурализма, претендовавшего на отражение всех сторон социальной жизни, в поле зрения писателей попадает и литературный быт, знакомый, кстати, им лучше, чем какой-либо другой. Вначале в изображении литератора на первый план выходят трудности в продвижении своих сочинений в печать и в результате безденежье, вплоть до голода (например, в повестях А.М. Пазухина «Тяжелая доля» (1872), А.А. Шкляревского «Честный труд» (1872), А.А. Вербицкой «Разлад» (1887) и др.). Именно эта линия лежит у истоков «романа литературного краха», однако появление новой модели было инициировано переменами в положении писателей, к чему мы теперь и перейдем.

Основным толчком к этим переменам в 1870—1880-х гг. были изменения в читательской аудитории, связанные как с количественным ее ростом, так и с дифференциацией, что было вызвано приобщением к чтению новых социальных слоев. В этом сказалось значительное повышение уровня образования населения. Особенно быстро расширялась аудитория читателей из средних и низших слоев общества, то есть «полуобразованных» и малообразованных (по социальному положению это были, как правило, мелкие и средние чиновники, сельские священники, купцы и мещане).

В результате группы «идейных» читателей, стремившихся осмыслить социальные и политические проблемы, составляли незначительное меньшинство читающей публики. У большинства свертывание реформ с середины 1880-х гг. и усиление реакции, ужесточение цензуры снижали интерес к книгам по социологии и философии, проблемным романам и аналитической публицистике.

Вот признания одного из читателей о своем чтении в 1885 г.: «Все мы, офицеры, провинциальные чиновники, служащие, купцы, господа средней руки – все или почти все были чужды всякому литературному движению. Мы не знали ни либеральных, ни консервативных, ни клерикальных, ни всяких других органов печати. Знали мы просто газеты и журналы и иногда заглядывали в них. Мы не читали, мы почитывали. Почитывали романы в роде “Петербургских трущоб” [Вс. Крестовского], “Теплых ребят”, “Карасей и щук” [оба – Н.А. Лейкина] и переводчину всех сортов, начиная от “ужасного” Золя и Шпильгагена, Ауэрбаха и “увлекательного” Захер-Мазоха. Произведения Уйда и Уильки Коллинза довершали наше образование по отношению к английской литературе».

Через десять лет (в 1895 г.) А.И. Эртель пришел к аналогичным выводам: «У нас вообще читает с искренним стремлением обрести “правду” только молодежь; люди “взрослые” либо совсем не читают, кроме газет и отчасти журналов, либо пробавляются так называемым легким чтением. Исключением бывает только что-нибудь “самое новое”, наделавшее шуму, попавшее в опалу».

Зато активно читали периодику. В 1860—1870-х гг. к регулярному чтению газет приобщаются (по крайней мере, в Москве и Петербурге) купечество и мелкое чиновничество, в 1880-х газета становится достоянием городских низов (приказчики, слуги, часть рабочих). С 1880-х газета начинает проникать и в деревню, хотя массовое чтение и слушание чтения газет в крестьянской среде получили распространение лишь с конца XIX – начала XX в. Современник отмечал в 1895 г., что «прежде обыватель не читал. Теперь много читает», «объявился новый читатель в таких сферах, где его ранее не было. Он увлекся чтением, и газета стала для него необходимостью».

Усилившийся спрос привел к своеобразному издательскому буму – быстрому росту числа и тиражей разнообразных журналов и газет. М.О. Меньшиков в 1891 г. отмечал, что «в литературном отношении наше время – преимущественно газетное. Ежедневная газета появилась сравнительно недавно, но она уже господствует в печати и даже начинает обижать: на нее плачутся авторы солидных книг и издатели толстых журналов. Газета <…> отбирает у них читателей».

В 1890-х гг. на ведущее место в чтении вышли иллюстрированные еженедельники, суммарный тираж которых увеличился с 100 тыс. экз. в конце 1880-х гг. до 500 тыс. экз. в 1900 г.

Все это повлекло за собой увеличение спроса на литературный труд. К нему стали приобщаться новые авторы. Н.В. Шелгунов писал в конце 1870-х гг., что «теперь каждый, кто имеет хоть зернышко способности говорить печатным словом, стремится в печать», «запрос на писателей превышает предложение, и потому в печать идет все то, что хотя мало-мальски грамотно и может писать гладко и бойко».

По нашим примерным подсчетам, в 1855 г. в литературной печати выступало 300 авторов, а в 1880 г. – уже 700. В этот период, с конца 1850-х – начала 1860-х гг., интенсивно идет процесс профессионализации литературы. В первой половине XIX в. для дворян, располагавших широким спектром возможностей социального продвижения, роль профессионального литератора не была привлекательна. В 1860-х гг., в ситуации социальных реформ и бурного общественного движения, престиж литературной профессии резко вырос. По свидетельству Шелгунова, «никогда, ни раньше, ни после, писатель не занимал у нас в России такого почетного места».

В таких слоях, как разночинная интеллигенция, мелкое и среднее чиновничество и дворянство, с конца 1850-х – начала 1860-х гг. литературный труд стал рассматриваться как почетный и престижный. Отметим, что многие провинциальные педагоги в 1860-х бросили свою достаточно хорошо оплачиваемую работу, переехали в Петербург и стали литераторами (А.С. Суворин, А.В. Круглов, А.А. Шкляревский, О.В. Мильчевский и др.). С конца 1850-х гонорарные ставки стали быстро повышаться и к началу 1870-х гг. выросли в журналах примерно в полтора раза.

За короткий период появляются несколько сотен человек, живущих литературным трудом. По нашим подсчетам, в 1855 г. литературой зарабатывали себе на жизнь 8,9 % авторов, а в 1880 г. – 32,9 %.

В 1880—1890-х гг., с ростом числа иллюстрированных еженедельников и газет, основной спрос на литературный труд был в этих изданиях. Значительной же части литераторов, усвоившей представление о писателе как пророке и учителе, руководителе публики, служащем высшим идеалам, было трудно перейти на роль поставщика забавных и сенсационных текстов, без особых амбиций удовлетворяющего запросы другой культуры (ее очень условно можно назвать культурой среднего сословия).

Здесь мы переходим, наконец, к самому важному, что породило характеризуемую нами формулу, – к идеологии писателей.

Традиционным для русского общества было отношение к литератору как к лицу, призванному наставлять и просвещать, окультуривать своих читателей. Содержание его «проповеди» (религиозная истина, государственная идеология, популяризация науки, призыв к гуманности и человечности, революционная пропаганда и т.д.) могло меняться, но само ожидание поучения (у публики) и ощущение себя пророком или хотя бы наставником, обладателем истины (у писателей) оставались всегда. Соответственно, и основным источником существования литераторов были материальная поддержка не читателей (в форме гонорара), а других социальных инстанций (вначале церкви, потом царей, позднее меценатов) либо иные источники дохода (имение, государственная служба и т.д.). Литература не рассматривалась как источник получения средств на жизнь, а в дворянской среде брать деньги за свои литературные труды считалось неприличным. Положение начинает меняться в Пушкинскую эпоху, однако и в середине 1860-х гг. раздавались протесты против «наживы» в журналистике, против «продажности» в прессе и т.д. (при этом воспроизводились те же упреки, что и в 1830-х гг., в ходе кампании, поднятой против представителей так называемой «торговой словесности»). Например, довольно известный в то время радикальный публицист Н.В. Соколов, констатируя, что «журналисты стали продажны, потому что обратили свое занятие в ремесло», выступал против коммерциализации литературного труда и утверждал, что «писатель вовсе не работник, в простом и действительном смысле этого слова, а только слуга общества, слуга, который не продает своего труда за деньги, а живет общественным подаянием».

Подавляющее большинство, и прежде всего те, кто задавал тон в литературе (Л. Толстой, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Чернышевский и т.д.), писали то, что хотели, и так, как хотели (с учетом требований цензуры, разумеется), а покупателя своей литературной продукции (вначале издателя, а потом и читателя) находили в дальнейшем. Они работали для своих, близких по культурному опыту и уровню образования читателей.

Многие видные литераторы второй половины XIX – начала XX в. вообще полагали, что литература не должна быть для писателя источником средств к существованию. К числу сторонников этой точки зрения принадлежали, например, Л. Толстой, Н.В. Шелгунов, М.М. Стасюлевич.

Когда в последней трети века с приобщением к чтению новых читательских слоев (из среды малообразованных категорий населения) состав читательской публики резко изменился и иными стали требования к литераторам (хотя эти слои тоже ждали поучения, но по другим вопросам и в другой форме), писатели, живущие на литературные доходы, стали испытывать дискомфорт. Ожидания новой публики расценивались ими как пошлые, тривиальные, пустые, далекие в идейном и эстетическом плане.

Объективный процесс – появление и рост численности новых читательских слоев со своими интересами и вкусами – осознавался публицистами, представляющими высокую, признанную литературу, как процесс коммерциализации литературы и вторжения в нее «улицы». Была развернута настоящая кампания травли так называемой мелкой прессы. Так, анонимный обозреватель «Отечественных записок» с горечью отмечал, что «контингент пишущей братии значительно изменяется: появляется какой-то сброд, не имеющий ни любви, ни призвания, ни серьезной подготовки к литературной деятельности. Выгнали чиновника со службы – начинает писать, прокутился офицер – пристраивается к какому-либо изданию, остался какой-нибудь шалопай без занятий на железной дороге – идет в литературу <…>. Человек, который употребил, может быть, десяток лет на приготовление к литературной деятельности, который постоянно работает и следит за литературой, прочитывает десятки книг для того, чтобы аргументировать какую-нибудь мысль, человек, который, чтобы вывести какое-нибудь лицо, сам много перестрадает, становится все более и более редок». Известный публицист А.А. Дьяков писал в «Новом времени», что сейчас автору «нужно писать и писать, вытягивать из себя паутину за пятак, гривенник, пятиалтынный, – писать даже тогда, когда ему сказать нечего, когда в нем наболело нравственное и физическое отвращение к своему ремеслу, когда он сам уверен, что ничего хорошего написать не может. О творчестве литературном, в строгом смысле слова, не может быть и речи, надо писать и есть, есть и писать». Он утверждал, что «нынешние беллетристы в погоне за гонораром <…> изготовляют свои произведения <…> фабричным способом, т.е. пишут множество томов, печатают в десяти изданиях, совсем исключив из соображений так называемое “направление” издания и считая себя пригодными повсюду, где остается пустое пространство на столько-то строк».

К.П. Медведский также писал, что каждый редактор иллюстрированного журнала упрашивает «какую-нибудь “знаменитость” украсить столбцы журнальца более или менее гениальным произведением. В итоге получается, что “знаменитость” уж непременно даст, в течение года, пять-шесть гениальных повестей и рассказов, литературное значение которых равняется нулю. А так как наши современные знаменитости имеют свойство очень быстро исписываться, то и выходит прескверная история: через пять-шесть лет “иллюстрированного” сотрудничества даровитый беллетрист теряет способность “творить” и приобретает способность “жарить”, т.е. такую способность, которая в художественном отношении является уже не достоинством, а величайшим недостатком.

Таким образом, дешевые журналы и газеты развращают не только читателей, но и писателей».

В памфлете «Литературная оргия» С. Годлевский писал о том, что в современной литературе «вера в святую силу слова, светлая мысль о будущем утрачены. Теперь слово продается пудами, слово продается сколько угодно и как угодно, по пятаку за строку, слово стало средством откровенной легкой наживы, маской лицемерной лжи и порока <…>. Литератор становится все более и более торгашом, вот чудовищный факт, вот злоба дня».

Можно привести и другие аналогичные высказывания.

С нашей точки зрения, в «романе литературного краха» нашли свое выражение те довольно резкие разломы и трансформации в русской литературе, которыми был отмечен конец XIX в.: существенное ослабление привлекательности «направленческой», «учительской» этики литературного труда на верхних этажах литературной иерархии; приобщение к чтению широких масс из средних социальных слоев, предпочитающих иллюстрированный журнал и газету; появление писателей-профессионалов, ориентирующихся на читательский спрос, и др. Одним из симптомов тех же процессов было одновременное появление на другом полюсе литературной системы декадентов – первых представителей литературного авангарда в России. Для авторов рассматриваемых в статье романов и повестей, профессиональных писателей, вполне успешно приспособившихся к новой ситуации и сотрудничавших в столь критикуемых ими газетах и иллюстрированных журналах, но еще сохранивших представление о писателе – учителе публики, создание подобных произведений было формой расчета с собственной совестью и изживания таким образом своих комплексов.

Хотя политизация русского общества в начале XX в. в определенной степени реанимировала «направленческие» установки в писательской среде, но дальнейший рост читательской аудитории, выход в беллетристике на первое место писательской книги (хотя бы в форме коллективного сборника – как сборники «Знания» или «Шиповника»), резкий рост гонораров сделали неактуальной проблематику «романа литературного краха» и положили конец этому довольно популярному в конце XIX в. специфическому типу литературы.

 

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРЕМИИ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

Литературные премии – давний и довольно влиятельный институт литературной жизни. Во многих странах они в значительной степени определяют круг чтения современников, а тем самым и репертуар книгоиздания, и тенденции литературного развития.

Однако в современной России, где существуют и ежегодно присуждаются сотни литературных премий, влияние их, мягко говоря, невелико, читатели выбирают книги для чтения, за редкими исключениями, не ориентируясь на них. Анализ подобного «расхождения» премий и читателей многое может сказать о современной российской литературной ситуации, о реальных механизмах структурирования литературы.

В этих заметках мы рассмотрим лишь один аспект данной проблемы – ранний этап существования литературных премий в России.

Однако, прежде чем переходить к изложению и анализу исторического материала, сделаем несколько предварительных замечаний.

Под литературными премиями мы понимаем осуществляемое специально назначенными экспертами по заранее оговоренным правилам публичное, как правило, регулярное и обычно денежное поощрение литераторов за литературные достижения.

Исторически премии рождаются из меценатства и продолжают его в новых условиях. Важно то, что меценат единолично, ориентируясь на свои вкусовые предпочтения, решал, кого следует поощрить, а премии являются институтом общественным и присуждаются (от лица всего общества или его части) экспертами-профессионалами. Но, как и меценатская поддержка, они призваны определенным образом, в духе тех или иных моральных и/или эстетических ценностей направлять литературное развитие, поощрять желательные тенденции.

Возникают премии на ранних стадиях формирования книжного рынка (для литературных произведений) и призваны противостоять тенденциям, определяемым читательским и, соответственно, книгопокупательским спросом. Однако в дальнейшем книжный рынок начинает использовать премии для стимулирования и структурирования покупательского спроса и таким образом превращает их в важный элемент книготорговли. По крайней мере, по такому пути шло развитие литературной системы западных стран. Не так, однако, складывалась ситуация в России.

Причины политические (отсутствие социальных сил, способных противостоять самодержавной власти), географические (большие расстояния) и социальные (плохие коммуникации) способствовали формированию жесткого политического контроля. Он, в свою очередь, не позволял создавать общественные объединения (в том числе литературные, библиотечные, педагогико-воспитательные). Основными регуляторами в литературе уже с 1830-х гг. становятся журналы, обеспечивающие не реальную, институциональную связь, а связь виртуальную, идейную. При их владычестве связь в литературе осуществляется не в форме самоорганизации, не горизонтальная, а вертикальная: влиятельный центр и адаптирующая его установки периферия.

Журнал задает структуру литературной системы: он во многом формирует корпус классики, он выделяет наиболее авторитетных современных писателей, он определяет границы литературы, выводя за них низовую словесность и графоманов, он же осуществляет селекцию литературных новинок, выделяя наиболее значимые и актуальные. В подобной системе места для литературных премий почти нет. И характерно, что хотя номинально они существовали, но роли почти никакой не играли: и авторитет тех или иных авторов, и коммерческий успех определялись главным образом периодическими изданиями (журналами, а с конца XIX в. – в значительной степени и газетами).

Возникли литературные премии (точнее, некий их аналог) в России довольно рано.

Российская академия (формально общественная, но по сути государственная, то есть финансируемая и контролируемая государством), созданная в 1783 г. и занимавшаяся главным образом составлением словаря русского языка, с 1810-х гг. присуждала золотые и серебряные медали, причем награждались ими не только языковеды, но (иногда) и литераторы. Среди награжденных можно выделить две категории. Первую составляли члены академии, лица высокого общественного и литературного статуса, получившие за свое поэтическое творчество в целом, как правило, большую золотую медаль (С.А. Ширинский-Шихматов в 1817 г., И.И. Дмитриев и И.А. Крылов в 1823 г., В.А. Жуковский в 1837 г.). Правда, члены академии П.А. Шихматов и В.И. Панаев получили не столь ценные награды (первый золотую медаль средней величины в 1831 г., второй – малую золотую медаль в 1820 г. Вторую категорию составляли лица, нуждавшиеся в литературной и финансовой поддержке, получавшие награды более низкого достоинства – золотую медаль средней величины (поэт-самоучка Ф.Н. Слепушкин в 1826 г.), малую золотую медаль (детская писательница Л.А. Ярцова в 1836 г.) и серебряную медаль (поэты-самоучки М.Д. Суханов в 1828 г. и Е.И. Алипанов в 1831 г.). Если в первом случае мы видим пример корпоративной самоорганизации, то во втором – форму пенсии, финансовой поддержки, а не награды за победу в соревновании равных. Отметим и отсутствие привязки к конкретным литературным достижениям, и награждение за творчество в целом. Однако наличие специального «рассматривательного комитета» и публичность присуждения наград позволяют считать их «протопремиями», подготавливавшими почву для возникновения собственно литературных премий.

Дальше стоит упомянуть о наградах в честь графа С.С. Уварова, учрежденных его сыном в 1858 г. и присуждаемых Академией наук (в которую в 1842 г. на правах II отделения была влита Российская академия). По положению, награды эти должны были присуждаться ежегодно (одна в 1500 р. и три по 500 р.) за сочинения по истории России, а также за драматические произведения. Для рассмотрения пьес создавалась специальная комиссия. На практике премии за драматургию присуждались только дважды: в 1860 г. А.Н. Островскому за «Грозу» и А.Ф. Писемскому за «Горькую судьбину» и в 1863 г. А.Н. Островскому за «Грех да беда на кого не живет» и Д.Д. Минаеву за «Разоренное гнездо» (опубликовано под названием «Спетая песня»). Этим история данной премии (по части драматургии) кончилась, и, в силу краткости своего существования, никакой роли она не сыграла. Но сам факт выделения драматургии стоит отметить: в силу своей функциональной природы (не столько материал для чтения, сколько основа театрального спектакля) она в гораздо меньшей мере подлежала «ведению» читателей и литературной критики.

Именно поэтому следующие (по хронологии) российские литературные премии – И.Г. Вучины, учрежденная в 1872 г., и Грибоедовская, учрежденная в 1878 г., – присуждались только за драматургию.

Только в 1882 г. была учреждена при Академии наук общелитературная премия. Фонд ее составили деньги, оставшиеся от всенародной подписки на памятник А.С. Пушкину и названа она была Пушкинской. Присуждалась она за оригинальные произведения и переводы в стихах через год (в 1888—1895 гг. – ежегодно) специально учреждаемой каждый раз комиссией из числа ординарных и почетных академиков, а также приглашаемых со стороны рецензентов-литературоведов и критиков. Рецензент давал развернутый отзыв на порученное ему произведение (отзывы впоследствии печатались в периодических изданиях Академии наук), а комиссия выносила окончательное решение.

Список лауреатов этой премии помещен в приложении к статье. Знакомство с ним показывает, что награждались произведения традиционалистские и эпигонские. Из крупных писателей это Чехов, Бунин, а также, в лучшем случае, Майков, Полонский, Случевский, Куприн и Станюкович. В основном же это фигуры разряда Д.Н. Цертелева, О.Н. Чюминой, Е.А. Бекетовой, К. Льдова, Ф.Е. Зарина и Н.Б. Хвостова в поэзии, А. Лугового, В.П. Авенариуса, Д. Голицына (Муравлина), Е.М. Милицыной, В.И. Крыжановской и Б.А. Лазаревского в прозе.

Академики целиком и полностью игнорируют модернистскую литературу (и соответственно, в списке лауреатов отсутствуют И. Анненский, А. Ахматова, Бальмонт, А. Белый, Блок, Брюсов, З. Гиппиус, Гумилев, Маяковский, Сологуб и т.д.), социально-критический реализм (Л. Андреев, Горький, Короленко и др.) и нашумевшие книги по «горячим проблемам» – от «проблемы пола» до терроризма (А.А. Вербицкая, Е.А. Нагродская, Б.В. Савинков и т.п.), то есть все живое и вызывающее читательский интерес в современной литературе.

Таким образом, основной целью Пушкинской премии было культивирование литературы в духе «искусства для искусства», что на деле сводилось к эпигонскому консервированию и воспроизведению так называемой «пушкинской традиции» – использованию языка и формы пушкинской поэзии при выхолащивании ее актуального социального и политического посыла, внутрилитературной полемичности и т.д.

Соответственно, значимость Пушкинской премии для коммерческого успеха награжденных ею книг, как и для читательского успеха была почти равна нулю. Выбор академиков почти не комментировался и не обсуждался в прессе, не становился фактом литературной жизни. Но симптоматично, что другие литературные институты – Литфонд и прочие литературные общества и объединения, журналы и издательства (а в ХХ в. возникли и кооперативные писательские издательства – Издательство писателей в Москве, Издательство писателей в Петербурге, «Задруга» и др.) не предпринимали попыток создать свои премии – в силу существования иных институтов структурирования литературы.

Исключение составляла, как уже указывалось, драматургия. Награждение премиями драматургических произведений имеет свои особенности, поскольку основная задача здесь привлечь внимание не читателей (покупателей книг), как в случае с другими литературными произведениями, а театров, чтобы они ставили соответствующие пьесы. Но, в отличие от книжного дела, которое в России уже достаточно давно существовало в условиях рынка, ситуация в театральной сфере была гораздо сложнее: императорские театры, которые задавали тон в театральном деле и в репертуаре служили образцом для провинциальных театров, действовали на основе не рыночного, а сугубо административного принципа. Существовал Театрально-литературный комитет, который определял репертуар императорских театров, и без его одобрения никакая пьеса, получи она хоть несколько премий, не могла попасть на сцену императорского театра. В Петербурге и Москве до 1882 г. действовала монополия императорских театров – открывать другие публичные театры было запрещено.

Еще в 1871 г. одесский купец И.Г. Вучина выразил желание учредить ежегодную премию за лучшее из представленных рукописных драматических сочинений. Иван Георгиевич (Юрьевич) Вучина (1833—1902) происходил из рода известных в Одессе негоциантов (их торговый дом, экспортировавший зерно и импортировавший табак, был основан в Одессе в 1829 г.). Четверть века (1873—1897) он занимал должность генерального консула Греции в Одессе. Вучина много сил отдавал благотворительной деятельности и меценатству. Он был директором Одесского комитета попечительства о тюрьмах, членом центрального комитета Общества помощи бедным и т.д.. Наряду с премией за драматургию в России он учредил премию за поэзию в Греции, в 1873 г. подарил несколько сотен книг библиотеке Новороссийского университета.

Вучина внес 10 000 р. для учреждения на проценты с этих денег ежегодной премии (500 р. серебром) за лучшие драматические произведения для русского народного театра. Премия была высочайше утверждена 27 ноября 1872 г. и получила название Премия Ивана Георгиевича Вучины. Присуждал ее историко-филологический факультет Новороссийского университета (Одесса). Премии удостаивались пьесы, удовлетворяющие следующим условиям:

«а) Прежде всего сочинение должно быть чисто народным (но не простонародным), написанное чистым русским литературным языком, исключая тех мест, где необходимо употребить в разговорах народные выражения для более верного изображения народной жизни, оно должно исключать те неприличные выражения, божбу и ругательства, какими иногда изобилуют театральные пьесы, содержание которых заимствовано из народной жизни.

б) При такой строгой литературной форме, способной развить в народе эстетический вкус, сочинение должно иметь воспитательный характер, не скучно поучая, но создавая действительные типы, взятые из народной жизни, и проводя в народ, с помощию художественного вымысла, здравый взгляд на жизнь, или возбуждая в нем национальное чувство воспроизведением славных событий из отечественной истории.

в) Сообразно с этим, русская история и, в особенности, быт нашего народа, со всеми его особенностями, повериями и обычаями, должна служить главным материалом для драматического сочинения, предназначенного для нашего народного театра. Но этим не исключается и всякое другое содержание сочинения, лишь бы только оно вполне соответствовало идее драматического произведения для народного театра, и его сюжет был бы из жизни русского народа.

г) Что касается формы изложения, то, во-первых, следует отдавать предпочтение тем из представленных на конкурс произведений, которые, вполне удовлетворяя вышеуказанным условиям, будут написаны стихом, так как мерная речь приятна и привычна народному уху, и во-вторых, следует допускать к конкурсу только оригинальные русские драматические сочинения, а не переводы и компиляции иностранных произведений».

Пьесы опубликованные или хотя бы шедшие на сцене не допускались к конкурсу. Представлялись пьесы под девизами, а подлинные фамилии авторов хранились запечатанными в конвертах, которые вскрывались только после объявления итогов конкурса на торжественном акте университета 30 августа.

До 1875 г. ни одна пьеса не была сочтена достойной премии, и с согласия учредителя в университете было решено выдавать половинную премию и даже поощрительную в 100 р. (в 1894 г. ввели вторую премию в 300 р., которая могла присуждаться и за переводы). Тем не менее еще два года пьес, достойных награды, не находилось, и только в 1879 г. она впервые была присуждена (за 1877—1878 гг.), а в дальнейшем присуждалась почти ежегодно (список лауреатов см. в приложении к статье).

Ежегодно на конкурс представлялось 5—7 пьес, но иногда их число превышало три десятка. Со времени создания премии в течение полутора десятилетий отзывы о пьесах давал в основном историк древнерусской литературы, профессор Новороссийского университета И.С. Некрасов (1836—1895), в дальнейшем пьесы рассматривала специальная комиссия, состоявшая из профессоров филологического факультета. Это были историки театра и литературы, далекие от современной литературы и современного театра, с сильными классикалистскими установками. Соответственно, современные театральные искания они оценивали негативно. Один из них, С.Г. Вилинский, в отзыве на премированную в 1909 г. пьесу писал: «Теперь, когда сцена веет на нас кошмарными сатанами, анафемами и прочим патологическим вздором, когда символически-туманные призраки в современном репертуаре заменили простоту и ясность изображения и куда-то далеко угнали тот здоровый реализм, который насаждали Гоголь и Островский, – теперь приходится приветствовать попытку, даже желание возвратиться к правильному руслу, здоровому источнику», другой, Б.В. Варнеке, предлагал «принять во внимание, какие бездарные и безобразные пьесы в наши дни проникают на сцену даже императорских театров, пользуясь одобрением газетной критики». В результате награждались пьесы эпигонские, провинциальные. Сами члены жюри были невысокого мнения о них. Один из них, оценивая конкурс 1896 г., отмечал, что «большинство пьес страдают отсутствием литературных достоинств, а некоторые из них вызывают недоумение, как авторы их решаются с такими произведениями являться на литературный конкурс». Вот как оценивала ситуацию современная театральная критика: «Положение <…> в высшей степени курьезное: “почтенные профессора” добросовестно и в поте лица читают и читают, а все, что читают, – чепуха. Тут одно из двух: или чепуха это только на взгляд “почтенных профессоров”, а, пожалуй, многое и совсем не чепуха <…>. Или же второе предположение: почему-либо на соискание премии Вучины никто из возможных лауреатов пьес не посылает. Потому что – за десятки-то лет! – было же в русском репертуаре достаточно пьес хороших <…>. Почему же не шлют пьес на конкурс? Избегают ли слишком кропотливой добросовестности почтенных профессоров или же не знают о том, что где-то в Одессе при университете, у почтенных профессоров, имеется такая премия? Нам думается, что отчасти первое, но больше всего второе» (критик отмечал также, что у этой премии нет анонсов, объявлений, рекламы и т.д.).

Первая русская премия за драматургию имела не столько эстетические, сколько воспитательные, идеологические цели. Это не случайно. Образованные слои общества в это время были сильно озабочены поиском средств воздействия на крестьян, десять лет назад вышедших из крепостной зависимости. Если раньше они находились в прямом подчинении владельцев, то теперь приходилось искать другие пути руководства ими и цивилизующего влияния на них. Бóльшая часть этой самой многочисленной в стране категории населения была неграмотна, что, естественно, резко сужало сферу воздействия печатного слова. Религию в качестве подходящего средства подавляющая часть интеллигенции не рассматривала, поскольку сама была не очень верующей, а церковь считалась весьма консервативной, не готовой к проповеднической деятельности.

В результате в качестве наиболее эффективного средства влияния на народ рассматривался театр, точнее, специфическая его разновидность – так называемый народный театр. В это время в прессе шли бурные споры о том, каким должен быть театр для народа, и предпринимались попытки создать соответствующий театр. Так, в том же 1872 г., когда была утверждена Премия Вучины, в Москве проходила Всероссийская политехническая выставка, и во время ее проведения работал специальный народный театр, а Комиссия попечения по вопросу улучшения быта рабочих и ремесленников Комитета по подготовке выставки провела конкурс пьес для народного театра. На конкурс поступило 30 пьес. Большие золотые медали получили И.К. Кондратьев за историческую драму «На Поволжье» (издана под названием «Быль на Волге» – М., 1875) и Д.Д. Кишенский за драму «Кормилицы-саврасушки», серебряные – И.Н. Пономарев за пьесу «Самокрутка» и Д.Д. Кишенский за пьесу «Пить до дна, не видать добра».

В декабре 1878 г. Общество русских драматических писателей и оперных композиторов приняло решение об учреждении Грибоедовской премии в честь А.С. Грибоедова (она присуждалась 30 января, в день его смерти). По стране был организован сбор денег, а премия выдавалась из процентов от собранной суммы. К 5 апреля 1880 г. набралось 4 тыс. р. Премия присуждалась за пьесы (не менее чем в 3 актах), поставленные в течение года на столичных сценах (оперетты, одноактные пьесы, переводы и переделки на премию не представлялись). Жюри из трех человек выбиралось на годичном общем собрании Общества (в разные годы в него входили Д.В. Григорович, А.Н. Пыпин, И.А. Гончаров, Н.С. Тихонравов, Ф.И. Буслаев, Н.И. Стороженко, А.Н. Майков, Д.Л. Мордовцев, А.К. Шеллер, С.Я. Венгеров, С.В. Флеров, А.И. Урусов, П.Н. Сакулин и другие известные писатели, литературоведы и театральные критики). Первое присуждение премии состоялось в 1883 г. (список лауреатов премии см. в приложении; в 1907 г. приняли новую редакцию устава премии, по которой ею награждались только члены Общества русских драматических писателей и оперных композиторов и она должна быть обязательно присуждена каждый год).

В основе этой премии лежали совсем иные принципы, чем в основе Премии Вучины. Если там рассматривались только пьесы, не шедшие на сцене, то здесь, напротив, к конкурсу допускались лишь пьесы, которые увидели свет рампы. Если там в положении о премии были зафиксированы определенные моральные и эстетические ограничения, то здесь таковые отсутствовали (то есть первая премия имела дидактическую и идеологическую направленность, а целью второй был подъем эстетического уровня драматургии).

И вполне закономерно, что первой премией награждались произведения заурядные и тогда почти не имевшие резонанса (современники считали ее «неудачной <…> по результатам»), а сейчас совсем забытые. Вторая же премия была более значима, ею награждались имевшие широкий отклик и зрительский успех пьесы, а ряд их (А. Островского, Л. Толстого, Чехова, М. Горького, Л. Андреева, С. Найденова) вошли в число классических.

В 1900 г. Литературно-художественное общество в Петербурге, имевшее свой театр (в быту его называли Суворинским), учредило премию за лучшую пьесу (трагедию, драму или комедию). Первая премия составляла 1000 р., вторая – 500 р., третья – 300 р. Деньги выплачивались из фонда театра. На конкурс представлялись оригинальные пьесы (переводы и переделки не рассматривались), нигде не игранные, не менее чем в 4 актах. Пьесы поступали без подписи, а имена авторов – в особых конвертах, распечатывавшихся только после присуждения премии. Литературно-художественное общество по условиям конкурса имело преимущественное право постановки награжденных пьес в своем театре. В жюри входили многие известные актеры и литераторы: В.П. Буренин, П.П. Гнедич, Д.П. Голицын, Е.П. Карпов, А.Р. Кугель, А.Н. Маслов, О.К. Нотович, А.А. Потехин, М.Г. Савина, К.К. Случевский. Председателем был А.С. Суворин.

В 1900 г. на конкурс было прислано 137 пьес, по его итогам выданы 2 вторые премии («Пережитое» И.Е. Радзивиловича и «Под колесом» Л. Жданова [Л.Г. Гельмана]) и 3 третьи («Бесправная» Е.П. Владимировой, «История болезни Пытоева» В.О. Трахтенберга и «Дым отечества» В.А. Кожевникова). В 1901 г. по итогам второго конкурса выданы 6 третьих премий: С.А. Найденову («Дети Ванюшина»), С.Р. Лесли («Предки»), П.М. Ярцеву («Волшебник»), П.П. Вейнбергу («Без солнца»), Ю.Н. Безродной («Русалки») и Л. Жданову («Миллионы в огне»). В 1902 г. также выданы 6 третьих премий: Е.М. Беспятову («Лебединая песнь»), П.П. Вейнбергу («Клумба Бобрика»), Л.А. Грезеневой («Теснота»), И.А. Новикову («Около жизни»), О. Дымову («Голос крови»), Н.И. Богдановой («Простые смертные»). И наконец, по итогам четвертого конкурса в 1904 г. вторую премию получил Н.М. Никольский («Меблированная пыль»). Больше конкурсы не проводились.

Премия эта просуществовала недолго, но ее можно считать успешной. Суворинский театр с ее помощью обогатил свой репертуар, получив эксклюзивное право на постановку премированных пьес (подавляющее число их шло потом на сцене Театра Литературно-художественного общества). Более того, театр смог завязать тесные связи с молодыми премированными драматургами, которые и в дальнейшем давали ему свои пьесы (тут было поставлено 8 пьес Трахтенберга, 4 – Беспятова и по 2 – Безродной, Владимировой и Ярцева). В конечном же счете конкурс дал «путевку в жизнь» ряду начинающих драматургов.

Организованный в Петербурге в 1903 г. Союз драматических и музыкальных писателей в 1904 г. создал свою премию (им. А.Н. Островского; 600 р.). На конкурс присылалось ежегодно 60—100 пьес; в жюри премии входили известные драматурги, критики, театральные деятели (например, на первом конкурсе его составляли П.П. Гнедич, А.А. Измайлов, Н.А. Котляревский, Вл.И. Немирович-Данченко, И.Н. Потапенко, М.Г. Савина, А.И. Сумбатов-Южин), а пьесы поступали под девизами, и их авторами были, как правило, начинающие, малоизвестные драматурги.

На первом конкурсе в 1906 г. достойной пьесы не было найдено, на втором (в 1907 г.) был премирован Н.И. Тимковский («Убежище»), еще пять конкурсов премия опять не присуждалась, и лишь на восьмом (в конце 1912 г.) ее получил С.Л. Поляков («Лабиринт»), на девятом победил Н.С. Каржанский («По ступеням заповедным»), на десятом – С.А. Шиманский («Кровь»), на одиннадцатом (в 1916 г.) – Р.П. Кумов («Конец рода Коростомысловых»), а на последнем (в 1917 г.) она вновь не была присуждена. Как видим, премия присуждалась редко и получали ее рядовые произведения. Сами члены Союза отмечали в 1908 г. на общем собрании, «что конкурс имени А.Н. Островского не стоит на должной высоте, что члены жюри иногда венчают лаврами малоинтересные пьесы; раздавались голоса об уничтожении конкурса и о его несомненном вреде, так как он порождает бездарности. Председатель [жюри] А.Р. Кугель объяснил, что жюри винить невозможно; на конкурс представляется хлам, и пьеса относительно хорошая вызывает удовлетворение». Жюри одиннадцатого конкурса отмечало, что «большинство пьес написано крайне небрежно в стилистическом отношении, а часто и безграмотно». Можно сказать, что эта премия серьезной роли в выдвижении новых драматургов не сыграла.

При Академии наук с высочайшего соизволения была учреждена Премия Андрея Киреева, поручика Войска Донского, умершего в 1886 г. и завещавшего премировать лучшие пьесы на проценты с оставленного им капитала в 7400 р. Премия должна была присуждаться Отделением русского языка и словесности Академии наук лишь тогда, когда появится замечательное драматическое произведение. Хотя таких пьес, как известно, в эти годы появилось много, но Отделение русского языка и словесности, руководимое великим князем Константином Константиновичем, чьи литературные вкусы были весьма консервативны, их замечать не хотело. Поэтому состоялось только одно присуждение премии – в 1915 г. Награждены были (по 1 тыс. р.) П.Д. Боборыкин, П.М. Невежин и И.В. Шпажинский за драматургическую деятельность в целом.

Помимо названных премий, имевших более или менее постоянный характер, время от времени проходили одноразовые конкурсы. В 1900 г. журнал «Театр и искусство» провел конкурс пьес для солдатского театра (первую премию – 150 р. – получила пьеса Н.Ф. Дингельштедта «Честь дороже денег»). В 1903 г. на объявленный саратовским антрепренером Н.И Собольщиковым-Самариным конкурс (величина премии составляла 500 р.) было представлено более 15 пьес, но ни одна не была признана достойной премии. В 1908 г. конкурс проводил Малый театр, кроме того, Театр Литературно-художественного общества организовал конкурс пьес из русской истории XVIII в. (премия не была присуждена). В 1911 г. Дирекция императорских театров провела конкурс на лучшую историческую пьесу, по случаю исполняющегося в 1913 г. 300-летия царствования Дома Романовых.

Как видим, в начале XX в. в России сложилась целая система театральных премий, разных по своим задачам и по престижу в театральной среде. И если одни из них (Премия им. А.Г. Вучины; Премия им. Островского, Премия Андрея Киреева) практически не оказывали воздействия на репертуар и роль их оказалась невелика, то другие (Грибоедовская премия; Премия Театра Литературно-художественного общества) были весьма авторитетны. Так, известный в то время драматург В.А. Рышков в обширном цикле статей «Драмы театра», посвященном положению драматурга, со знанием дела описывая те трудности, с которыми сталкиваются начинающие драматурги, стремящиеся добиться постановки своей пьесы на сцене (в театрах читать новые пьесы не хотят, да и времени свободного на чтение большого числа пьес у режиссеров, антрепренеров и актеров нет; опубликовать пьесу трудно и т.д.), приходил к выводу, что «единственный выход – конкурс», и говорил о том, что благодаря конкурсам Театра Литературно-художественного общества «выдвинулось пять-шесть начинавших тогда драматургов. Теперь все они уже драматурги с именем, опытные или модные…». Если премия Театра Литературно-художественного общества помогала выдвинуться талантливым молодым драматургам, то Грибоедовская премия способствовала упрочению известности именитых драматургов и дальнейшей «раскрутке» их пьес.

Однако в целом, как нам представляется, воздействие премий на репертуар было невелико. Когда в 1906 г. на Всероссийском съезде драматических и музыкальных писателей был поставлен на голосование вопрос: «Удовлетворяют ли конкурсы нуждам провинциальных авторов?», то только 7 человек ответили на него утвердительно. Гораздо большую роль играл факт постановки (и успеха) пьесы на сцене столичного театра (особенно Александринки, Малого, МХТ и Суворинского). Характерно, что выбор пьес для премирования почти не обсуждался в общей и театральной печати, а впоследствии о премиях за драматургию не упоминали мемуаристы. Однако в предреволюционное десятилетие влияние премий уже сказывалось на репертуаре, но, чтобы в полной мере оценить степень этого влияния, необходимы специальные, углубленные разработки.

Таким образом, можно сказать, что к концу имперского периода истории России и русской культуры институт литературных премий в России существовал, но роль его была невелика. Его использовали, как правило, для противостояния институту, который доминировал в литературе и претендовал на единоличное право задавать безальтернативную иерархию. Поскольку в собственно литературной области все определяли журналы (сила общественная), то государство в лице Академии наук пыталось противостоять им с помощью премий (без успеха). В драматургии же, напротив, все определяли государственные структуры (театрально-литературные комитеты императорских театров в Петербурге и Москве), тогда как общественные организации стремились противостоять им с помощью премий (и не без некоторого успеха).

По сути дела, институт премий в России оказывал влияние (важное, но и тут далеко не решающее) только в рамках одного жанра словесности – драматического, который, в силу специфически-полуфабрикатной и потому маргинальной природы, функционировал по несколько иным законам, чем другие жанры художественной литературы.

В годы советской власти институт литературных премий расцвел, как известно, но на других основаниях – как чисто государственная форма косвенного руководства литературой. По сути дела, это были уже не премии, а формы государственной материальной поддержки писателей, причем дело было не только в получении самой премии – она автоматически увеличивала число изданий книг премированного автора, их тираж, его гонорарную ставку и т.д., что существенно повышало его гонорары в течение многих лет. Момент состязательности и награждения от лица общества тут фактически отсутствовал.

Перечисленные факторы сформировали внутрилитературную традицию невысокой престижности в России премии как таковой, что, помимо объективных факторов (высокой значимости других литературных институтов), также сказывается на малой влиятельности премий.

 

Приложение

768

 

Лауреаты премии им. А.С. Пушкина

769

I (1882) Половинные: Майков А.Н. Два мира: Трагедия (Рус. вестник. 1881. № 2); Полонский Я.П. На закате: Стихотворения. 1877—1880 гг. СПб., 1881.

II (1884) Полная: Гораций, Флакк Квинт. В переводе и с объяснениями А. Фета. М., 1888.

III (1886) Половинные: Шекспир. Макбет / Пер. С.А. Юрьева. М., 1884; Из Мицкевича / Пер. Н.П. Семенова. СПб., 1883; Надсон С.Я. Стихотворения. 4-е изд. СПб., 1884.

IV (1888) Полная Л.Н. Майкову, поощрительная В.И. Саитову: Батюшков К.Н. Соч.: В 3 т. / Вступ. статья Л.Н. Майкова, примеч Л.Н. Майкова и В.И. Саитова. СПб., 1887.

Половинная: Чехов А.П. В сумерках: Рассказы и очерки. СПб., 1887.

Почетный отзыв: Мольер. Тартюф / Пер. в стихах В.С. Лихачева. СПб., 1887.

V (1889) Поощрительная: Калевала /Полн. стихотв. перевод Л.П. Бельского. СПб., 1888.

Почетный отзыв: Байрон Д.Г. Дон Жуан: В 2 т. /Пер. П.А. Козлова. СПб., 1889.

VI (1890) Половинные: Песнь о Нибелунгах / Пер. М.И. Кудряшева. СПб., 1890; Шекспир В. Антоний и Клеопатра. Ричард II / Пер. Д.Л. Михаловского (Шекспир. Полн. собр. соч. Т. 2—3. СПб., 1887—1888).

Поощрительная: Мольер. Школа жен / Пер. в стихах В.С. Лихачева. СПб., 1889.

Почетный отзыв: Грибоедов А.С. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Под ред. И.А. Шляпкина. СПб., 1889.

VII (1891) Половинная: Полонский Я.П. Вечерний звон: Стихи 1887—1890 гг. СПб., 1890.

Поощрительная: Потапенко И.Н. Повести и рассказы. СПб., 1891. Т. 2.

Почетный отзыв: Львова А.Д. Поэмы и песни. СПб., 1890.

VIII (1892) Поощрительная: Расин. Гофолия / Пер. с фр. размером подлинника Л.И. Поливанова. М., 1892.

IХ (1893) Половинная: Аверкиев Д.В. О драме: Критическое рассуждение. Изд. пересмотренное и доп. СПб., 1893.

Поощрительные: Цертелев Д.Н. Стихотворения 1883—1891. М., 1892; Жемчужников А.М. Стихотворения: В 2 т. СПб., 1892; Мольер. Мизантроп / Пер. Л.И. Поливанова. М., 1893.

X (1894) Полная: Голенищев-Кутузов А.А. Соч.: В 2 т. СПб., 1894.

Почетные отзывы: Баранцевич К.С. Две жены: Роман. СПб., 1894; Лонгинов А.В. Историческое исследование сказания о походе Северского князя Игоря Святославича на половцев в 1185 г. Одесса, 1892.

XI (1895) Половинная: Шиллер. Мария Стюарт / Пер. П.И. Вейнберга.

Почетные отзывы: Луговой А. [Тихонов А.А.] Соч.: В 3 т. СПб., 1895; Случевский К.К. Исторические картинки. Разные рассказы. СПб., 1894; Расин Ж. Федра / Пер. Л.И. Поливанова. М., 1895.

XII (1897) Половинные: Песнь о Роланде / Пер. размером подлинника Ф.Г. Де ла Барта. СПб., 1897; Лохвицкая М.А. Стихотворения. М., 1896.

Почетные отзывы: Гоголь Н.В. Соч. 10-е изд. Т. 6—7 / Текст сверен с собственноручными рукописями автора и первоначальными изданиями его произведений Н. Тихонравовым и В. Шенроком. СПб., 1896; Авенариус В.П. Листки из детских воспоминаний: Десять автобиографических рассказов. СПб., 1898; Бекетова Е.А. Стихотворения. СПб., 1895.

XIII (1899) Половинная: Головин К.Ф. Русский роман и русское общество. СПб., 1897.

Почетные отзывы: Случевский К.К. Соч.: В 6 т. СПб., 1898; Чюмина О.Н. Стихотворения. 1892—1897. СПб., 1897; П.Я. [П. Якубович]. Стихотворения. СПб., 1898; Голицын Д.П. У синя моря: Путевые очерки Черногории и Далматинского побережья. СПб., 1898.

XIV (1901) Полная: Шекспир в переводе и объяснении А.Л. Соколовского: В 8 т. СПб., 1894—1898.

Половинные: Станюкович К.М. Собрание сочинений. М., 1897 Т. 1, 2; Мильтон Д. Потерянный и возвращенный рай / Пер. О.Н. Чюминой. СПб., 1899.

Почетные отзывы: Стешенко И.М. Поэзия И.П. Котляревского. Киев, 1899; Льдов К. Отзвуки души: Стихотворения. СПб., 1899; Сербский народный эпос / Пер. Н.М. Гальковского. Сумы, 1897; Зарин Ф.Е. Стихотворения. СПб., 1899; Навроцкий А.А. Драм. произведения. СПб., 1900. Т. 1.

XV (1903) Половинные: Шиллер. Пикколомини / Пер. П.И. Вейнберга. 1901; Гейне Г. Собр. соч.: В 8 т. / Ред. П. Вейнберга. СПб., 1898—1902; Бунин И.А. Листопад: Стихотворения. М., 1901; Лонгфелло Г. Песнь о Гайавате / Пер. И.А. Бунина. СПб., 1903.

Почетные отзывы: Гиляров А.Н. Предсмертные мысли XIX века во Франции. Киев, 1901; Головин К.Ф. Полн. собр. соч. СПб., 1902. Т. 1, 2; Каренин Владимир [Комарова В.Д.]. Жорж Санд, ее жизнь и произведения. Вып. 1. СПб., 1899; Лохвицкая М.А. Стихотворения. Т. 3. 1898—1900 гг. СПб., 1900; Гораций, Флакк Квинт. Лирические стихотворения / Пер. П.Ф. Порфирова. 2-е изд., испр. СПб., 1902; Гюйо М. Стихи философа / Пер. И.И. Тхоржевского. СПб., 1901; Щепкина-Куперник Т.Л. Мои стихи. М., 1901; Из женских писем: Стихотворения. 2-е изд. М., 1903.

XVI (1905) Половинные: Лохвицкая М.А. Стихотворения. Т. 5. 1902—1904. СПб., 1904; Данте Алигьери. Божественная комедия / Пер. О.Н. Чюминой. СПб., 1900.

Почетные отзывы: Эдуард III. Ист. хроника, приписываемая Шекспиру / Пер. В.С. Лихачева (Шекспир. Соч. Т. 5); Милицына Е.М. Рассказы. М., 1905.

XVII (1907) Полная премия: Данте Алигьери. Божественная комедия. Т. 1—3 / Пер. с ит. Д.Е. Мина. СПб., 1902—1904.

Почетные отзывы: Ибсен Г. Полн. собр. соч. / Пер. с датско-норвежского А. и П. Ганзен. СПб., 1903—1905. Т. 3—8; Эредия Х.М. де. Сонеты / Пер. В.Г. Жуковского. СПб., 1899; Жуковский В.Г. Стихотворения 1893—1904. СПб., 1905; Крыжановская В.И. (Рочестер). Светочи Чехии: Ист. роман из эпохи пробуждения чешского национального самосознания. СПб., 1904; Лазаревский Б.А. Повести и рассказы. М., 1903; Милицына Е.М. Рассказы: [Публ. в журналах и рукописи]; Tristia: Из новейшей французской лирики /Пер. И.И. Тхоржевского. СПб., 1906; Хвостов Н.Б. Под осень: Стихотворения: 1901—1904. СПб., 1905; Теннисон А. Королевские идиллии / Пер. О.Н. Чюминой. СПб., 1903; Чюмина О.Н. Новые стихотворения. СПб., 1905.

XVIII (1909) Половинные: Бунин И.А. Стихотворения 1903—1906 гг. СПб., 1906; Стихотворения 1907 г. СПб., 1908; Куприн А.И. Рассказы. Т. 1—3. 1906—1907 гг.

Почетные отзывы: Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. Вып 1—2. М., 1908; Волкович-Вель А.Н. [Величковская А.Н.] «Верь»; «Но то был сон» и др. рассказы и очерки (1905—1906); Полилов-Северцев Г.Т. Наши деды-купцы. СПб., 1907; Рудич В. Стихотворения. СПб., 1902; Новые стихотворения. СПб., 1908; Чюмина О.Н. [Переводы в стихах] // Чюмина О.Н. Осенние вихри. СПб., 1908; Шуф В.А. В край иной…: Сонеты. СПб., 1906.

XIX (1911) Почетный отзыв: Федоров А.М. Стихотворения. 2-е изд. СПб., 1909; Сонеты. СПб., 1907; Рассказы. СПб., 1908; Рассказы. СПб., 1909.

XX (1913) Половинные: Сергеич П. (Пороховщиков П.С.). Искусство речи на суде. СПб., 1910; Щеголев П.Е. Пушкин: Очерки. СПб., 1912.

Почетные отзывы: Федоров А.М. Жатва: Рассказы. М., 1910; Собр. соч. М., 1911. Т. 2; Щепкина-Куперник Т.Л. Сказания о любви. М., 1910.

XXI (1915) Половинная: Свириденко С. [Свиридова С.А.]. Песнь о Сигурде. СПб., 1912.

Почетные отзывы: Дрожжин С.Д. Песни старого пахаря. 1906—1912. М., 1913; Мазуркевич В.А. Стихотворения. СПб., 1900; Монологи и поэмы. СПб., 1903; Старые боги. 3-я кн. стихов. СПб., 1913.

XXII (1917) Полная: Гете И.В. Фауст /Пер. Н.А. Холодковского: В 2 т. Пг., 1914.

Почетный отзыв: Крашенинников Н.А. Амеля: Роман (Земля. Кн. 16. М., 1915).

XXIII (1919) Полная: Гесиод. Работы и дни. О происхождении богов / Пер. В.В. Вересаева.

 

Лауреаты премии им. И.Г. Вучины

770

(присуждалась на следующий год после отчетного года, то есть, например, за 1877—1878 гг. – в 1879 г.)

1877/1878 гг. – 250 р. (половинная премия) – И.В. Шпажинский («Свищи»)

1878/1879 гг. – по 250 р. за каждую пьесу – И.В. Шпажинский («Поздний рассвет» и «Легкие средства»)

1879/1880 гг. – 250 р. – В.А. Степанова («По своей колее»)

1880/1881 гг. – по 500 р. И.Н. Ге («На новых началах») и И.В. Шпажинский («Ненужная жизнь»); 250 р. – Н.А. Воскресенский («Перекрестный огонь»)

1881/1882 гг. – по 250 р. – В.П. Желиховская («Кто преступница?»), К.К. Дешкин («Злые недуги»), Е.П. Карпов («Тяжкая доля»), В.А. Степанова («Надя Муранова»), В.А. Крылов («Непрошеные гости»); 100 р. (поощрительная) – Костенко («Развод»)

1882/1883 гг. – по 250 р. – И.В. Шпажинский («Прахом пошло») и В.П. Желиховская («Назвался груздем, полезай в кузов»)

1883/1884 гг. – премия не была присуждена

1884/1885 гг. – премия не была присуждена

1885/1886 гг. – 250 р. – «Своя вина», 100 р. – «Визит»

1886/1887 гг. – премия не была присуждена

1887/1888 гг. – премия не была присуждена

1888/1889 гг. – по 250 р. Е.П. Карпов («Победная головушка») и П.А. Александров («Крестьянка»).

1889/1890 гг. – нет данных

1890/1891 гг. – И.В. Шпажинский («Идеалист»)

1891/1892 гг. – нет данных

1892/1893 гг. – 250 р. – Вл.И. Немирович-Данченко («Золото»)

1893/1894 гг. – Н.И. Тимковский («Защитник»)

1894/1895 гг. – 150 р. – Е.П. Карпов («Мирская вдова»)

1895/1896 гг. – 150 р. – И.В. Шпажинский («Грех попутал»)

1896/1897 гг. – по 150 р. – Н.И. Тимковский («Любовь»), Г.М. Пекаторос («Проигранная партия»)

1897/1898 гг. – 150 р. – Н.И. Тимковский («Преступление»)

1898/1899 гг. – 250 р. – Н.А. Попов («Гость Терентьище»)

1899/1900 гг. – 100 р. – Л.Г. Перрот (перевод трагедии П.Б. Шелли «Ченчи»)

1900/1901 гг. – премия в 300 р. – С.Т. Семенов («Преступники»)

премия в 250 р. – Н.И. Тимковский («Кто прав»)

премия в 150 р. – В.А. Крылов («За родную землю»)

1902/1902 гг. – премия не была присуждена

1902/1903 гг. – Ф.Н. Леонтьева (Тюленева) («Крылья связаны»)

1903/1904 гг. – 250 р. – Ф.Н. Фальковский («Своим судом»),

150 р. – Г.М. Пекаторос («Гниль»)

1904/1905 гг. – премия не была присуждена

1905/1906 гг. – премия не была присуждена

1906/1907 гг. – 150 р. – С.Т. Семенов («По новой дороге»)

1907/1908 гг. – 150 р. – П.К. Борзаковский («По пункту»)

1908/1909 гг. – 500 р. – В.И. Томашевская («Богатые»)

200 р. – П.А. Россиев («В медвежьем углу»)

100 р. – Д.М. Городецкий («Пещерные люди»)

1909/1910 гг. – 300 р. – Е.А. Зеланд-Дубельт («Мирович»)

1910/1911 гг. – 300 р. – А.А. Навроцкий («Ермак»)

200 р. – Б.А. Рославлев («Семя разумное, доброе, вечное»)

100 р. – С.Т. Семенов («Молодость правее»)

1911/1912 гг. – премия не была присуждена

1912/1913 гг. – 500 р. – В.Н. Крестьянов («Михаил Федорович Романов»)

1913/1914 гг. – премия не была присуждена

1914/1915 гг. – нет данных

1915/1916 гг. – нет данных

 

Лауреаты премии им. А.С. Грибоедова

771

(присуждалась на следующий год после отчетного года)

1882/1883 гг. – А.Н. Островский («Красавец»)

1883/1884 гг. – Н.А. Чаев («Царь Василий Иванович Шуйский»)

1884/1885 гг. – А.Н. Островский («Не от мира сего»)

1885/1886 гг. – П.М. Невежин («Друг детства»)

1886/1887 гг. – В.А. Тихонов («Козырь»)

1887/1888 гг. – П.М. Невежин («Вторая молодость»)

1888/1889 гг. – Д.В. Аверкиев («Теофано»)

1889/1890 гг. – П.П. Гнедич («Перекати поле»)

1890/1891 гг. – Вл.И. Немирович-Данченко («Новое дело»)

1891/1892 гг. – Л.Н. Толстой («Плоды просвещения»)

1892/1893 гг. – премия не была присуждена

1893/1894 гг. – разделили М.И. Чайковский («Предрассудки»), Е.П. Гославский («Расплата») и В.Л. Величко («Первая муха»)

1894/1895 гг. – премия не была присуждена

1895/1896 гг. – разделили М.И. Чайковский («Боязнь жизни») и А.И. Сумбатов (Южин) («Старый закал»)

1896/1897 гг. – Вл.И. Немирович-Данченко («Цена жизни»)

1897/1898 гг. – разделили М.И. Чайковский («Борцы») и А.И. Сумбатов («Джентльмен»)

1898/1899 гг. – И.В. Шпажинский («Две судьбы»)

1899/1900 гг. – премия не была присуждена

1900/1901 гг. – А.П. Чехов («Три сестры»)

1901/1902 г. – разделили М. Горький («Мещане») и С.А. Найденов («Дети Ванюшина»)

1902/1903 гг. – М. Горький («На дне»)

1903/1904 гг. – А.П. Чехов («Вишневый сад»)

1904/1905 гг. – премия не была присуждена

1905/1906 гг. – нет данных

1906/1907 гг. – Л.Н. Андреев («Жизнь человека»)

1907/1908 гг. – премия не была присуждена

1908/1909 гг. – нет данных

1909/1910 гг. – разделили Е.П. Карпов («Светлая личность») и Е.Н. Чириков («Царь природы»)

1910/1911 гг. – разделили Л.Н. Андреев («Gaudeamus») и М. Горький («Васса Железнова»)

1911/1912 гг. – Т.Л. Щепкина-Куперник («Счастливая женщина»)

1912/1913 гг. – разделили П.П. Гнедич («Ассамблея») и С.А. Найденов («Роман тети Ани»)

1913/1914 гг. – разделили А. Алпатин (А.М. Лопатин) («Последняя ставка») и В.М. Волькенштейн («Калики перехожие»)

1914/1915 гг. – Н.А. Григорьев-Истомин («Сестры Кедровы») и Н.Г. Шкляр («Сказка о прекрасном короле Альберте»)

1915/1916 гг. – разделили В.К. Винниченко («Ложь») и С.А. Найденов («Работница»)

 

РУССКАЯ ЛИТОГРАФИРОВАННАЯ ПЬЕСА: ЕЕ СОЗДАТЕЛИ, РАСПРОСТРАНИТЕЛИ И ПОТРЕБИТЕЛИ

ВРоссии в XVIII – начале XIX в., когда издательский репертуар был невелик и театров было мало, пьесы входили в круг чтения. Но с середины XIX в. ситуация меняется. Пьесы становятся весьма специфической разновидностью издательской продукции. Лишь очень небольшое число их публикуется для обычного чтения, подобно прозаическим, стихотворным, мемуарным и т.п. произведениям (прежде всего это касается классических пьес). Подавляющее же большинство их издается как материал, используемый при подготовке спектакля.

В качестве такой функциональной, нужной для практического использования книги издания пьес гораздо ближе не к изданиям других видов художественной литературы, а к учебным пособиям, кулинарным книгам, календарям и адрес-календарям и т.п. Но если к учебнику и кулинарной книге обращаются многократно, то большинство пьес ставятся лишь тогда, когда являются новинками (или не ставятся вовсе), а впоследствии к ним не обращаются.

Поэтому типографским образом они воспроизводились обычно, если не принимать во внимание пьесы признанных литераторов типа Островского, Писемского и Тургенева, не в общелитературных, а в специальных театральных журналах («Репертуар и Пантеон», «Артист», «Театр и искусство») либо (у достаточно известных драматургов) в персональных сборниках. Бóльшая же часть пьес долгое время распространялась в рукописном виде (театров было немного, а труд переписчиков достаточно дешев). Так, один из драматургов писал в 1880-х гг., что «театральные пьесы, за исключением таких классических вещей, как произведения Гоголя, Грибоедова, Островского и немногих других, издаются не для чтения, а для сцены. Они попадают в руки антрепренеров, устроителей любительских спектаклей и иногда актеров. Вследствие этого большинство пиес даже не печатается, а литографируется, или просто продается в рукописях». Даже в начале XX в. отмечалось, что «экземпляры рукописей [пьес] добываются самыми различными путями <…> и затем воспроизводятся с копий, написанных на машинах [то есть на пишущих машинках], путем гектографа или мимеографа. Число постоянных театров так невелико, что первый спрос всегда можно удовлетворить таким образом. <…> Область распространения драматических произведений так ничтожна, что эти контрафакции совершенно обесценивают труд авторов и товар издателей. Драматические произведения оцениваются немногим дороже пареной репы, и часто автор весьма приличной пьесы рад-радешенек, когда находится издатель, готовый рискнуть расходом в 100 р. на напечатание пьесы».

Ситуация меняется в последней трети XIX в. вследствие перемен в обществе и в культуре, порожденных реформами 1860-х гг. Общество обратилось тогда к обсуждению насущных социальных проблем, в результате усилилась роль таких форм выражения общественного мнения, как пресса, органы местного самоуправления (земство, городские думы) и, наконец, театр. Немалую роль в росте интереса к театру сыграло и смягчение цензурных запретов, что способствовало расширению круга затрагиваемых в пьесах тем и более острой их трактовке.

С разрешением в 1870 г. клубных сцен в Москве и Петербурге, а особенно с отменой монополии императорских театров в 1882 г., число театров в столицах стало быстро расти. Усиливается популярность театра и в провинции, где действовало немало трупп. В 1873 г. в России было 111 театров, в том числе 102 в провинции; во второй половине 1890-х гг. в провинции было уже около 200 театров. Кроме того, в большом числе осуществлялись любительские постановки.

В условиях, когда численность зрительской аудитории была не очень велика, пьесы в театре обычно исполнялись всего несколько раз в сезон, и для обеспечения рентабельности нужно было часто обновлять репертуар. Поэтому для сложившейся довольно мощной «театральной машины» требовалось немало пьес в качестве «топлива».

В отличие от предшествовавшего периода часть дохода от спектакля отчислялась авторам пьес в качестве гонорара, труд драматурга стал прибыльным и быстро профессионализировался. Кроме того, поскольку театр пользовался популярностью, писать для него было престижно. Поэтому немалое число людей стало обращаться к писанию пьес; появились десятки плодовитых драматургов. В «Каталоге пьес членов Общества русских драматических писателей и оперных композиторов. 1874—1914» (М., 1914) зарегистрировано около 15 тыс. пьес (не все из них были изданы и не все разрешены к представлению), в «Полном алфавитном списке драматическим сочинениям на русском языке, дозволенным к представлению безусловно (по 1. I. 1904)» (СПб., 1904) и дополнениях к нему, охватывающих период до 1914 г., представлено около 11 тыс. названий.

Антрепренеры, режиссеры, актеры (профессионалы и любители) искали подходящие пьесы, интересовались новинками. Но широкий спрос на пьесы (для удовлетворения разнообразных вкусов и интересов) не означал, что круг потребителей пьес велик. Ситуация была такова, что нужно было много пьес, но выпущенных небольшим тиражом.

Спрос на издания пьес стал быстро расти, в результате сформировались предпосылки для коммерциализации этой сферы. Но предпосылками этими нужно было еще суметь воспользоваться. Превратить издание пьес в прибыльное дело можно было только при условии расширения издательского репертуара и обеспечения сбыта. Ведь чтобы удовлетворить спрос на пьесу, обычно достаточно было нескольких десятков, в лучшем случае – одной-двух сотен экземпляров.

Издавать же пьесы малыми тиражами типографским способом было невыгодно. Правда, еще с 1810-х гг. существовал способ тиражирования текстов, который мог удовлетворить подобный спрос, – литографирование. Он позволял недорого и оперативно получить небольшой тираж.

История литографированной текстовой книги в России почти не изучена. В посвященных литографии книгах и разделах в общих трудах по истории издательского дела в России рассматриваются исключительно литографированные изоиздания. Единственное исключение – раздел об издании литографированной пьесы в книге Д.Г. Королева «Очерки из истории издания и распространения театральной книги в России XIX – начала XX веков» (СПб., 1999), который в целом верно характеризует ситуацию с изданием литографированной пьесы. Однако в силу пионерского характера этой работы там не затронут ряд важных аспектов и сторон данной темы.

«Литография <…> – способ печати, при котором оттиски получаются переносом краски с плоской (нерельефной) печатной формы непосредственно на бумагу, прижимаемую к форме». Способ этот был изобретен в 1796 г. в Германии и основан на неспособности воды смешиваться с жирными веществами. На шлифованной поверхности известкового камня тонким стальным пером писали химической тушью (в состав которой входит жир), потом увлажняли камень, а затем наносили печатную краску, которая оставалась только в тех местах, где был нанесен текст. В России первым ввел литографию барон П. Шиллинг фон Канштадт (в 1815 г. он создал литографическое заведение при Министерстве иностранных дел). Первым образцом ее деятельности было литографированное издание юмористической поэмы В.Л. Пушкина «Опасный сосед». В литографии размножались документы Министерства, печатались пособия для военных школ, исполнялись и частные заказы. Вскоре возникла литография при Военном министерстве, а потом и частные литографии. По большей части в них литографировались изображения и чертежи, но в ряде случаев публиковались и тексты. Это делалось, когда текст был нужен не для простого чтения, а функционально, для практических целей, причем небольшому числу потребителей. В качестве примера можно назвать литографированные издания курсов профессорских лекций, когда один или несколько студентов прилежно конспектировали лекции университетского преподавателя, а потом давали конспект ему на просмотр и, получив его исправления и разрешение на публикацию, литографски издавали курс. Товарищи, которым этот текст был необходим для успешной сдачи экзамена, раскупали небольшой тираж. Например, С.Д. Урусов, учившийся в Московском университете в 1881—1885 гг., вспоминал: «Для издания литографированного курса каждого профессора образовывалась около какого-нибудь предприимчивого студента издательская группа из 4—5 участников, записывавших лекцию; в начале года объявлялась подписка и собирались деньги на постепенно выпускаемые листы. По этому изданию можно было заблаговременно готовиться к экзамену, но большинство студентов складывало получаемые листы “про запас” и начинало их зубрить лишь с приближением весны». Литографски издавались и некоторые другие тексты, главным образом ведомственная документация, речи депутатов земских собраний и т.д. Но художественная литература, в частности драматургия, долгое время издавалась только типографским способом.

Библиотекарь Александринского театра А.Х. Мозер издавал пьесы литографским путем с 1873 г.. А.А. Плещеев утверждал, что Мозер «первый в России занялся литографированием и распространением в провинции пьес, шедших в Александринском театре». Как справедливо отмечает Д.Г. Королев, литографированные пьесы «успешно прижились в среде сценических деятелей, поскольку по своему характеру были весьма близки к рукописям, с которыми привыкли работать режиссеры и актеры и на которых просто психологически комфортней было оставлять свои пометы и соображения относительно будущей роли и спектакля». Литографирование обеспечивало оперативность издания, удешевляло его, но итоговый тираж был невелик – не более 150 экз. Если вдруг спрос оказывался бóльшим, издание можно было повторить, а в случае особого успеха издать типографски.

Однако само по себе литографирование не решало проблему. Для обеспечения рентабельности нужно было, с одной стороны, иметь сеть распространения пьес, а с другой – постоянный источник текстов для тиражирования.

Важным шагом на пути создания подобного механизма стало учреждение в 1874 г. Общества русских драматических писателей (в 1877 г. к ним присоединились и оперные композиторы). Вначале оно объединило несколько десятков драматургов, но число их быстро росло, и к концу века в общество входило более 600 членов. ОРДП и ОК основной своей целью ставило охрану авторских прав и защиту материальных интересов своих членов. Это достигалось за счет сети уполномоченных, собиравших определенные отчисления (несколько процентов со сборов) с театральных антрепренеров во многих городах России. Общество было заинтересовано в гарантированном издании пьес своих членов и располагало средствами для содействия этому.

Вначале предполагалось, что Общество будет издавать пьесы обычным путем, и 3 пьесы были выпущены подобным образом (тиражом 600 экз. каждая), но «ввиду дороговизны печатания и излишнего числа печатных экземпляров Комитет [Общества] пришел к мысли литографировать пьесы своих членов <…>».

В 1875 г. Общество заключило соглашение с А.Х. Мозером о том, что он будет литографировать все пропущенные драматической цензурой пьесы членов Общества тиражом 110 экз. (из них 10 – для цензуры), но успешно решить задачу не удалось – пьесы лежали без движения и почти не распространялись. Через два года Общество сменило комиссионера, заключив контракт с И.И. Смирновым (Мозер, впрочем, продолжал литографски издавать пьесы по начало 1880-х гг.), но это ненамного улучшило ситуацию.

Стало понятно, что необходим надежный канал сбыта. Продавать пьесы через обычные книжные магазины не имело смысла, поскольку они не были заинтересованы в подобной малоспрашиваемой издательской продукции, а среди аудитории книжных магазинов покупатели пьес составляли ничтожную долю. Нужен был канал, четко ориентированный на театральных деятелей. Вскоре сложилась инфраструктура, обеспечивавшая распространение литографированных пьес. Мы имеем в виду театральные библиотеки. В 1871 г. в Москве была открыта Волковская театральная библиотека (названа так в честь создателя первого русского постоянного театра Ф.Г. Волкова; содержал ее Репин; при библиотеке действовала литография, выпустившая 600 пьес; в 1884 г. ее фонд был присоединен к библиотеке С.Ф. Рассохина), в 1875 г. – театральная библиотека С.Ф. Рассохина (ряд лет владелицей числилась его жена). С 1879 г. по 1908 г. комиссионером ОРДП и ОК был С.Ф. Рассохин, который литографировал их в собственной литографии. С.Ф. Рассохин в 1875—1914 гг. издал порядка 3300 пьес (подавляющее большинство – литографски.

В 1880 г. в Москве работали уже 3 театральных библиотеки: Волковская, Рассохина (в Камергерском пер.) и Семена Ивановича Напойкина (в Столешниковом пер.; в 1897 г. он сошел с ума, а его библиотека в следующем году влилась в библиотеку С.Ф. Рассохина); в 1900 г. – тоже 3: Романа Романовича Вейхеля (на Петровском бульваре), Марии Демидовой (Марии Александровны Соколовой) (на Тверской), С.Ф. Рассохина (на углу Тверской и Георгиевского пер.). В 1915 г. – уже 4: Вейхеля, Рассохина, Соколовой и «Театральный конкурент» Федора Капитоновича Прусакова (в Газетном пер.).

Известны и другие московские театральные библиотеки: «Заря» (в Газетном пер.), Петра Ананьевича Соколова-Жамсона.

В Петербурге действовали театральные библиотеки Владимира Алексеевича Михайловского (по театру – Базарова; создана в 1888 г., находилась на Троицкой ул.; впоследствии перешла к Э.А. фон Вах и располагалась на Невском; в конце 1890-х – начале 1900-х принадлежала Николаю Николаевичу Мореву и называлась «Театральной библиотекой»), Северная театральная библиотека Константина Павловича Ларина (1912—1917 гг.; на Литейном), Николая Николаевича Волкова-Семенова (с конца 1890-х гг. по 1918 г.; на Троицкой ул.), Юрия Камского (на Подольской ул.), Ф.В. Силичева, театральная библиотека в составе книжного магазина «Новости».

Владельцы театральных библиотек были, как правило, тесно связаны с театром и поэтому хорошо представляли его потребности. Так, Ларин был актером, суфлером и драматургом, Базаров – режиссером и драматургом, Н.Н. Волков-Семенов – актером-любителем, Рассохин и Напойкин – драматургами и т.д.

Театральные библиотеки – это не просто библиотеки, а многофункциональные учреждения, выполнявшие функции издательств, книжных магазинов, библиотек, комиссионерских контор и т.д. Они собирали пьесы, главным образом литографированные, выдавали (за плату) и продавали их и записи текстов ролей в своем городе и в провинции. Например, известный актер П.Н. Орленев вспоминал, как в 1890 г., играя в Минске, «достал роман Альфонса Додэ “Джек, современные нравы”. Узнал, что из него переделана пьеса, выписал ее из московской театральной библиотеки Рассохина и засел за работу над ролью Джека». Кроме того, библиотеки брали пьесы на комиссионную продажу, предоставляли их в цензуру, переписывали и расписывали по ролям, выполняли различные поручения, касающиеся театра (давали адреса актеров, режиссеров, суфлеров и гримеров, высылали театральные принадлежности и т.д.).

Важное место в деятельности большинства из них занимало издание пьес литографским способом; это касается в первую очередь Волковской театральной библиотеки, библиотек Напойкина, Соколовой, Вейхеля, Ларина.

Помимо театральных библиотек литографированные издания пьес выпускали сами авторы, главным образом в провинции (в Киеве, Одессе, Саратове, Нахичевани и т.д., вплоть до литографии 5-го лейб-драгунского Курляндского полка), книжные магазины (например, в Петербурге: книжный склад А.А. Соколова в первой половине 1880-х гг.; книжный магазин М.В. Попова в середине 1890-х; театральный отдел книжного магазина газеты «Новости» во второй половине 1890-х гг.), театральные объединения (комиссионный отдел при Союзе драматических и музыкальных писателей в 1910—1917 гг.), театральные издательства («Театральные новинки», 1912—1918) и театральные периодические издания («Театральная газета», 1914—1916 гг.; журнал «Театр и искусство» в 1907—1917 гг. выпустил более 1200 пьес).

Всего по нашим примерным подсчетам в 1870—1917 гг. было выпущено 5—6 тыс. литографированных пьес.

Тираж литографированного издания составлял 100—150 экз. Пьеса покупалась не для чтения, а для использования при постановке (на ней отмечали исполнителей ролей, сокращения и дополнения текста и т.д.). Поэтому брошюра с текстом пьесы быстро ветшала, а поскольку после постановки необходимости в ней не было, то ее нередко выбрасывали. В домашних библиотеках литографированные издания пьес оставляли редко, публичные обычно их не приобретали, и единственными местами их хранения были упомянутые выше театральные библиотеки, где экземпляры пьес от использования тоже нередко приходили в негодность. Если учесть, что библиотеки эти были частными и в ходе национализации книжных собраний в 1918 г. фонды их испытали немало превратностей, то станет понятным, что сейчас немногочисленные экземпляры каждой из выпущенных в указанные годы литографированных пьес сохранились либо в специализированных театральных книжных собраниях (Санкт-Петербургская театральная библиотека, Российская государственная библиотека по искусству, библиотеки Союза театральных деятелей и Бахрушинского музея и т.п.), либо в национальных библиотеках (РНБ и РГБ). Просуществовал этот вид издательской продукции всего полвека, но он сыграл важную роль в оперативном обеспечении потребности театральных деятелей в современной пьесе.

 

ЛУБОЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА И ФОЛЬКЛОР

(к постановке проблемы)

Взаимоотношения фольклора (как устной словесности) и литературы (как словесности письменной) неоднократно становились предметом рассмотрения в отечественной науке.

Исследователи не раз фиксировали близость их поэтики и социальных функций, отмечая также, что «на основе богатейшей поэтической сокровищницы фольклора в значительной степени и возникла первоначально русская письменная литература». И в дальнейшем литература постоянно «подпитывалась» от фольклора, фольклорные сюжеты, образы, словесные формулы заимствовались писателями, подвергаясь при этом творческой переработке, направленной на решение авторских художественных задач.

С другой стороны, и в фольклор время от времени проникали литературные сюжеты, адаптируемые и приспосабливаемые для устного распространения. В одних жанрах (например, песня, сказка) такой взаимообмен шел довольно интенсивно, в других (например, загадка в фольклоре и бытовой роман в литературе) – он практически отсутствовал. В то же время, как резюмирует автор одной из последних монографий по данной теме, «дифференцирующими факторами, отграничивающими фольклор от литературы, обычно признаются: устность происхождения и бытования, изменяемость текста, устойчивая традиционность и нормативность поэтических понятий, стереотипия образности художественного языка (тропов и фигур), постоянство сюжетно-поэтических ситуаций и общих мест <…>. Одной из главных “примет” народного творчества является его коллективность <…>. Коллективность выражается <…> в деиндивидуализации творчества <…>». Основой для подобных выводов стал сопоставительный анализ поэтики и механизмов функционирования фольклора и литературы – на основе сравнения как конкретных произведений, так и сконструированных идеально-типических конструкций, моделей, репрезентирующих каждый из этих видов искусства.

Однако при этом под литературой понимается, как правило (по крайней мере, применительно к XIX—ХХ вв.), литература «высокая», «настоящая», элитарная. Однако в русской литературе XIX – начала ХХ в. были и иные слои: «средний» (В.Г. Белинский называл его «беллетристикой», англоязычные исследователи используют термин «lowbrow literature»), а также низовой (так называемая лубочная литература). В библиографическом указателе публикаций по русскому фольклору за 1981—1985 гг. зарегистрировано 462 работы о связях литературы XIX—ХХ вв. с фольклором. Подавляющее большинство – о классике или писателях признанных, известных, «ведущих» и т.д., а литературе «массовой», лубочной посвящено лишь около двух десятков работ, что составляет лишь 3—4% общего массива. Нам же представляется, что подобная литература гораздо теснее связана с фольклором, значительно ближе к нему, чем литература высокая. Причина в том, что читатели низовой литературы из-за своего происхождения и образа жизни либо в полной мере были погружены в фольклорную культуру, либо лишь недавно стали отдаляться от нее. Сошлюсь на исследование Е.В. Душечкиной, которая показала, что «литературный жанр святочного рассказа живет по законам фольклорной и ритуальной “эстетики тождества”, ориентируясь на канон и штамп – устойчивый комплекс стилистических, сюжетных и тематических элементов, переход которых из текста в текст не только не вызывает раздражения у читательской массы, но, наоборот, доставляет удовольствие». Святочный рассказ носит календарный характер, он имитирует устную речь и стремится создать обстановку «святочной беседы», что также сближает его с фольклором.

И тот факт, что литературоведы и фольклористы, занимающиеся изучением взаимоотношений литературы и фольклора, исключительно редко обращаются к «массовой» и лубочной книге, мы можем объяснить только двумя обусловливающими друг друга причинами: 1) малой изученностью лубочной словесности, 2) снобистски-пренебрежительным отношением к ней как к глупой, пошлой, малохудожественной, недостойной включения в понятие «литература».

В данной работе, отнюдь не претендующей на сколько-нибудь полный и глубокий охват проблемы, нам хотелось бы лишь продемонстрировать важность и актуальность изучения взаимосвязей лубочной литературы и фольклора, носящих настолько своеобразный характер, что заставляют во многом скорректировать сложившиеся представления о соотношении фольклора и литературы. Вторая наша цель – наметить основные аспекты связей фольклора с лубочной словесностью.

Лубочной литературой мы именуем книги, выпускавшиеся коммерческими издателями для низового читателя, имевшие, как правило, сравнительно небольшой объем и картинку на обложке. Возник этот тип литературы в конце XVIII в., а уже в середине XIX в. достаточно четко отделился от литературы для стоящих более высоко в социальном и культурном отношениях слоев населения. У лубочной литературы были свои авторы, свои издатели и, что самое важное, своя сеть распространения, состоявшая из большого числа бродячих торговцев-офень, разносивших книги по деревням и небольшим провинциальным городам.

Отношения лубочной литературы с фольклором весьма специфичны. Тут нерелевантны многие оппозиции, которые используются исследователями при противопоставлении литературы и фольклора.

Начнем с такой фундаментальной, как оппозиция устное / письменное. Обычно устное жестко закрепляется за фольклором, а письменное – за литературой. Но применительно к лубочной литературе это не совсем так. Дело в том, что чаще всего лубочная литература воспринималась на слух, большинство крестьян знакомились с ней именно таким образом, поскольку были неграмотны. Процитирую несколько свидетельств, хотя число их можно легко увеличить. Крестьянин Калужской губернии писал в 1889 г.: «Для совместного чтения у нас удобное время весна, потому что тепло, народ выходит на улицу, кто-нибудь выносит книгу, начинают читать, и со всех сторон собираются слушатели». Сельский учитель Рязанской губернии сообщал в 1891 г., что в деревне «женщины большей частию слушают, как читают их дети, внуки, братья и проч.». Лубочный писатель И.С. Ивин, вспоминая о своей юности в конце 1860-х гг., когда он работал на подмосковной ткацкой фабрике, писал: «Фабричные, узнав, что я хорошо читаю, стали наперерыв друг перед другом доставать мне различные книжки, разумеется лубочных изданий, и заставляли меня читать, а сами слушали. Здесь я впервые ознакомился с Бовой Королевичем, Ерусланом Лазаревичем, Гуаком, Францылем и прочими <…> За чтение меня фабричные хвалили и сами со мной восхищались богатырями и героями». М.П. Петров, который в конце 1880-х гг. в двенадцатилетнем возрасте работал на котельном заводе, вспоминал об этом времени: «Обыкновенно вечером рабочие усаживались вокруг меня, и я читал вслух про Бову Королевича, Еруслана Лазаревича, но большей популярностью пользовалась “Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная Селима, умирающая на гробе своего мужа”».

Кроме того, в лубочных изданиях нередко воспроизводится ситуация, когда рассказчик излагает слушателям какую-либо историю. Назову, например, книги Ф.М. Исаева: «Сказка о славном и сильном витязе Еруслане Лазаревиче <…>, рассказанная дедом своим внучатам Ф.М. Исаевым» (М., 1858), «История о храбром рыцаре Францыле Венциане <…> С некоторыми изменениями рассказанная Ф.М. Исаевым» (М., 1861). Процитирую зачин последней: «То, что я хочу рассказать здесь, происходило давно, очень давно; что же касается до справедливости событий, то я не могу достоверно поручиться – быль это или сказка; читатель сам рассудить может; мое же намерение передать все это так, как я сам слышал». Таким образом, Исаев выдает себя лишь за простого фиксатора истории, на письме запечатлевающего слышанное. Другую свою книгу он заключает словами: «Мне остается только попросить читателей, чтобы они позволили мне заключить этим рассказ мой и сказать конец». В книге «О семи Семионах, родных братьях» (М., 1859) Исаев даже вводит фигуру рассказчика – отставного солдата Ефремова.

В.М. Жирмунский более чем полстолетия назад справедливо писал (применительно к западноевропейской словесности) о том, что «устный характер поэтической традиции является производным, сопутствующим признаком фольклорного творчества, связанным с его архаическим, реликтовым характером, притом отнюдь не постоянным и принципиально обязательным: понятие устного творчества одновременно и шире и уже, чем понятие фольклора. Так, поэтическое творчество раннего феодализма на Западе, в связи с узкоклерикальным характером письменности, носило, по преимуществу, устный характер; но героическая песня германского дружинного певца <…> вовсе не является фольклорным искусством; еще меньше это можно предположить о любовной лирике трубадуров или миннезингеров в эпоху расцвета феодализма, несмотря на господство устной традиции. С другой стороны, какой-нибудь лубочный роман, “народная книга” (Volksbuch) о Тристане или Зигфриде, продающаяся на деревенских ярмарках, является письменным реликтом эпохи феодализма, бытующим среди современного крестьянства, т.е. явлением поэтического фольклора, несмотря на раннюю фиксацию в письменной форме, как и “мещанские романсы” книжного происхождения, проникающие в крестьянскую среду из печатных и рукописных песенников».

Еще одно привычное противопоставление: вариативность фольклорных текстов и неизменность текстов литературных. Но оно также неверно применительно к лубочной литературе, поскольку здесь отсутствовала каноническая версия текста. Наиболее популярные произведения существовали тут в большом числе вариантов, причем с течением времени текст каждого варианта непрерывно редактировался, язык его подновлялся и т.д.

Подобная вариативность была связана как минимум с двумя обстоятельствами. Во-первых, с различиями в образовательном и культурном уровне читателей: одним предлагалась полная версия, другим – сокращенная, более простая и более дешевая. Играло свою роль, во-вторых, и авторское право: чтобы его не обвинили в плагиате, каждый издатель печатал свою версию популярного сюжета, текстуально отличающуюся от других. В.Д. Кузьмина в своей книге насчитывает около десятка различных редакций «Повести о Бове Королевиче», Л.Н. Пушкарев выделяет 6 редакций «Сказки о Еруслане Лазаревиче» и т.д.. То же происходило со многими другими лубочными книгами, причем не только переводными, но и принадлежащими отечественным литераторам. Приведу в качестве примера роман Н.И. Зряхова «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа». Впервые он вышел в 1840 г., имел большой успех и неоднократно переиздавался. При этом текст его от издания к изданию менялся, причем одновременно издавались разные редакции. Например, в издании 1875 г. автор не был указал, а значилось только, что это переделка, осуществленная Н.П. Мироновым.

Тут мы уже переходим к третьей оппозиции, в которую также не вписывается лубочная литература. Принято считать, что фольклор анонимен, а в литературе выражено и зафиксировано авторское начало. Но в лубочной книжности большинство изданий выходило без обозначения автора. По нашим подсчетам, проведенным по достаточно полному указателю книг для народа, в 1893 г. из числа 131 выпущенной лубочными издателями сюжетной повествовательной книги (романы, повести, рассказы, сказки) лишь в 30% был обозначен автор, остальные вышли анонимно, в том числе: «Смерть на червонцах», «Жертва злодеев», «Красавица Жанна, или Повесть о страданиях несчастной жены», «Вольный казак», «Ванька ротозей», «Ай да Ярославцы! Вот так народец!», «Страшный змей Горыныч», «Царь Василий Иванович Шуйский, или Русские в 1606 году» и др..

Если же автор и был назван в лубочных книгах, то крестьянские читатели, судя по многочисленным свидетельствам, не обращали на него внимания, не запоминали его фамилию, и т.д.

Пока речь шла только о сходстве лубочной литературы и фольклора в характере их функционирования (тут можно было бы отметить также, что в лубочной литературе, как и в фольклоре, отсутствуют такие компоненты литературной системы, как критика и библиография, классика, школьное обучение навыкам восприятия и интерпретации; что тут также нет установки на новизну текста, на новаторство и т.д.). Но и в поэтике лубочной словесности связи с фольклором гораздо сильнее, чем у высокой литературы.

Прежде всего отметим, что значительная часть лубочных изданий представляет собой печатную фиксацию фольклорных текстов, главным образом сказок (любопытно, что в крестьянском быту было принято все лубочные книги, кроме духовных изданий, именовать сказками). Широко были представлены тут также анекдоты и народные песни, попадали в лубок и былины, легенды, предания.

Чаще всего лубочные издатели брали тексты из изданий, осуществленных ранее на более высоких «этажах» литературной системы, из книг, подготовленных специалистами или элитарными литераторами. Но нередки были случаи, когда лубочные писатели сами записывали фольклорные тексты либо запечатлевали то, что довелось услышать в детстве и юности. Эти книги, совершенно игнорируемые фольклористами, могли бы послужить источником ценного материала для научной работы.

Назову в качестве примера книги Сергея Любецкого «Танька, разбойница ростокинская, или Царские терема. Историческая повесть XVIII столетия. С песнями, обрядами и празднествами тогдашнего быта. Из преданий русской старины» (М., 1834; вышла под псевдонимом Сергей …кий), Александра Протопопова «Черный гроб, или Кровавая звезда. Поверье XVIII века» (М., 1835; издано под псевдонимом Александр П.т.п.п.в), Петра Голоты «Иван Мазепа. Исторический роман, взятый из народных преданий» (М., 1832), Ивана Крылова «Старинные и чудные приключения отставного солдата Архипа Сергеича. Старинное русское предание, рассказанное И.З. Крыловым» (М., 1844), Федота Кузмичева «Дочь разбойница, или Любовник в бочке. Народное предание времен Бориса Годунова» (М., 1839), Алексея Павлова «Крамольники, исторический роман из времен Петра Великого» (М., 1838; автор ссылается на предания, которые ему довелось слышать), Александра Чуровского «Ведьма, или Страшные ночи за Днепром. Русский роман, взятый из народного предания» (М., 1834). Василий Потапов в предисловии к книге «Новые анекдоты батюшки великого Суворова, или Некоторые черты из жизни знаменитого генералиссимуса, избранные В.Ф. Потаповым» (М., 1846) утверждал, что сам собрал и записал эти анекдоты. Анализ текстов лубочных книг показывает их близость фольклору в эстетическим плане, прежде всего – по жанру. Среди лубочных изданий очень много сказок (Иван Ваненко «Сказки русские» (М., 1838), «Солдат Яшка» (М., 1857); Василий Потапов «Алеша Попович, или Киевские ведьмы на шабаше» (М., 1848), «Сказка об Ивашке, белой рубашке…» (М., 1848), «Мальчик с пальчик, или Мал золотник, да дорог» (М., 1862); Михаил Евстигнеев «Непобедимый витязь» (М., 1869); Иван Ивин «Сказка о Иуде Беззаконном» (М., 1879), «Сказка о царевиче и 7 волшебниках» (М., 1880); Валентин Волгин «Чародей и рыцарь» (М., 1886) и др.); исторических преданий (Василий Потапов «Андрей Бесстрашный, инвалид Петра Великого, или За богом молитва, а за царем служба не пропадет!» (М., 1867); Николай Пазухин «Купец Иголкин и его подвиг» (М., 1888); К.К. Голохвастов «Предание о том, как солдат спас Петра Великого от разбойников» (СПб, 1904) и др.), сборников анекдотов.

Нередко фольклорный текст дает сюжетную канву лубочному литератору либо, напротив, вставляется в произведение в качестве инкрустации (песни, поговорки и т.п.). Стоит отметить, что очень часто в качестве названий лубочных книг использовались поговорки. Вот, например, как были озаглавлены несколько книг, вышедших в 1892 г.: «Бабушка Марфа, или за Богом молитва, а за царем служба не пропадет», «Бойся не бойся, а судьбы не миновать», «Не в деньгах счастье», «Гром не грянет – мужик не перекрестится, или Вразумление Бога», «Андрей-ротозей, или Дашь себе волю, спустишь и отцовскую долю».

В поэтических текстах лубочной литературы нередки были употребления стандартных фольклорных формул и «народного стиха». Таков, например, зачин сказки В. Потапова «Кот в сапогах»:

То бывало в годы прежние,

Когда жили не по-нашему;

Тогда реки все сытой текли

Берега были кисельные,

Люди правдой жили более,

Обман знали понаслышке лишь <…>

Но связь фольклора и лубка не была однонаправленной. Немало данных и об обратном процессе, когда сюжеты и персонажи лубочных книг уходили в фольклор. Вот характерное свидетельство (1888) сельского учителя, который утверждал: «…прочитанная сказка очень часто передается друг другу устно; нередко услышите книжную сказку из уст крестьянина неграмотного, а также в неграмотной семье от детей, которые слышали ее от соседнего грамотного мальчика». Фольклористы записывали от респондентов фольклорные варианты популярных лубочных книг о Бове Королевиче, Еруслане Лазаревиче, Милорде Георге, «Битвы русских с кабардинцами…» и др. Причем «в одних случаях это просто пересказ прочитанного грамотным исполнителем, знакомым с лубочной книжкой, в других случаях – в устах сказочника, воспринявшего сюжеты уже из устной традиции, присутствует в той или иной степени творческое переосмысление сюжета». Тот факт, что многие характеристики, которые в оппозиции «фольклор/литература» считались принадлежащими только фольклору (устность, вариативность текстов, их анонимность и т.д.), вполне органичны для литературы лубочной, заставляет подвергнуть пересмотру привычные определения.

Сказанное выше позволяет, как нам представляется, сделать вывод о том, что лубочная литература занимала промежуточную позицию между фольклором и собственно литературой, она уже перестала быть фольклором, но еще не стала литературой в подлинном смысле этого слова. Этот вывод не следует интерпретировать в том смысле, что лубочная литература была посредником между фольклором и высокой литературой, хотя в отдельных случаях она и выступала в этой роли. Речь идет о другом: тип читателей лубочной литературы в социокультурной структуре общества занимает промежуточное место между фольклорной аудиторией и читателями более высоких «этажей» литературы. Они уже перешли от устной к письменной коммуникации, но еще в значительной степени сохраняют нормы и стандарты фольклорной эстетики. Педагог и историк литературы М.Ф. Де-Пуле более 100 лет назад справедливо писал о том, что распространение грамотности и просвещения нанесло удар устной народной словесности, но она «не вымерла, а нашла себе оригинальный исход, с одной стороны, в лубочной, а с другой, в раскольничьей литературе. И та и другая, как известно, хотя не представляют нормального перехода из непосредственной народной словесности в искусственную, но однако же переход этот все-таки естественнее, чем скачок, который сделала наша литература от произведений XVII века прямо к сочинениям Ломоносова».

Предисловие