ПУШКИН-ГИМНАСТ

581

Если читатель, прочтя название статьи, решил, что оно дано в шутку, то он ошибся. Далее совершенно серьезно рассказывается о том, что А.С. Пушкин, «наше все», был причастен и к становлению гимнастики в России. Правда, в его время слово «гимнастика» имело несколько иное, более широкое значение. Так называли «искусство упражнять тело человеческое в различных необходимых движениях, для придания ему ловкости, быстроты, движимости, твердости и здоровья», то есть различные виды физических упражнений, в том числе бег, прыжки, борьбу, фехтование и т.д.

Во второй половине 1990-х годов, подготавливая сборник писем и записок Ф.В. Булгарина в III отделение, я просматривал в архиве материалы этого учреждения за период царствования Николая I. Однажды мне попалось дело с нехарактерным для профиля III отделения названием «Проект создания гимнастического общества» (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1828. Ед. хр. 426). Оно содержало представленный в 1828 году на рассмотрение «Проект об учреждении в С.-Петербурге частного гимнастического общества», включающий в себя устав предполагаемого Общества любителей гимнастических упражнений и список потенциальных членов, одним из которых значился «Пушкин, неслужащий чиновник 10-го класса». Однофамилец А.С. Пушкина с таким же чином и служебным положением историкам неизвестен (и мне в ходе проведенных разысканий его обнаружить не удалось). В то же время знакомство с кругом предполагаемых участников общества, ряд которых входил в ближайшее окружение поэта, позволяет практически с полной уверенностью утверждать, что в список внесен именно А.С. Пушкин.

В конце 1990-х годов ко мне обратился за консультацией коллега по редакции «НЛО» С.И. Панов, готовивший к изданию «пушкиноведческий» дневник Т. Цявловской. 3 апреля 1950 года она сделала следующую запись: «Сегодня позвонил смущенный сотрудник Исторического архива и спросил, чиновником какого класса был Пушкин в 1828 году? В это время в Петербурге возникло вольное гимнастическое общество, проект которого подавался в III Отделение. Среди намеченных членов был гр. Мусин-Пушкин, аристократы, офицеры гвардейских полков и чиновник X класса Пушкин.

Я подтвердила возможность того, что Александр Сергеевич Пушкин, который жил в это время в Петербурге, был последний год беспечным чиновником, любил верховую езду, стрельбу, фехтование. – Эти виды спорта предусмотрены обществом.

Сотрудник Архива написал, что это Ал. Серг. Пушкин, был высмеян директором и звонил мне за консультацией. Решил из осторожности поставить “А.С.” в квадратные скобки». Я подтвердил, что такая записка в фонде III отделения действительно есть и сообщил ее архивный шифр, что и было указано в примечаниях к книге. Комментаторы издания С.И. Панов и К.П. Богаевская писали: «Вероятность того, что среди <…> будущих членов значился именно А.С. Пушкин (обозначенный без инициалов как “неслужащий чиновник 10-го класса”), почти несомненна, если принять во внимание тот факт, о котором, судя по всему, звонивший Т.Ц. сотрудник архива ей не сообщил: проект подавался “титулярным советником Атрешковым”, то есть Н.И. Тарасенко-Отрешковым, которого <…> Пушкин привлекал к не реализовавшемуся проекту издания общественно-политической газеты “Дневник”». Совпадение моего мнения с выводами авторитетных пушкинистов усилило мой интерес к найденному документу.

На мой взгляд, проект, о котором идет речь, представляет интерес в разных отношениях – и для истории отечественного спорта, и для характеристики круга интересов и направленности деятельности III отделения, и, наконец, для изучения биографии Пушкина. В этой работе я займусь последним аспектом.

Присутствие Пушкина в списке инициаторов создания гимнастического общества отнюдь не случайно; этот факт вполне соответствует отношению Пушкина к той сфере, которая позднее получила название физической культуры и спорта.

Пушкин в детстве и юности любил физические игры. В Царскосельском лицее был зал для физических упражнений, где лицеисты фехтовали, занимались гимнастикой и т.д. Играли они и в городки, бабки, свайку. П.В. Анненков писал, что «физическая организация молодого Пушкина, крепкая, мускулистая и гибкая, была чрезвычайно развита гимнастическими упражнениями. Он славился, как неутомимый ходок пешком, страстный охотник до купанья, до езды верхом, и отлично дрался на эспадронах, считаясь чуть ли не первым учеником известного фехтовального учителя Вальвиля». В свидетельстве об окончании лицея значилось, что Пушкин «оказал успехи <…> в фехтовании превосходные», причем эту, самую высокую, оценку он получил еще по российской и французской словесности, по другим предметам оценки были ниже. В качестве подтверждения успехов Пушкина в фехтовании можно привести дневниковые записи одного молодого офицера: «…дрался я с Пушкиным на рапирах и получил от него удар очень сильный в грудь <…>», и через несколько дней: «…опять дрались на эспадронах с Пушкиным, он дерется лучше меня и следственно бьет…» Помимо фехтования учили в лицее и верховой езде. В лицее Пушкин «как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. В этом даже участвовало его самолюбие – бывали столкновения, очень неловкие».

В Кишиневе «любимым занятием Пушкина была верховая езда; бывали дни, когда он почти не слезал с лошади…». А.Н. Вульф вспоминал: «[В Михайловском в середине 1820-х годов] Пушкин <…> говаривал, что он ужасно сожалеет, что не одарен физическою силой, чтобы делать, например, такие подвиги, как английский поэт [Байрон], который, как известно, переплыл Геллеспонт. А чтобы сравняться с Байроном в меткости стрельбы, Пушкин вместе со мною сажал пули в звезду над нашими воротами».

В 1827 году Пушкин учил сына П.А. Вяземского «боксировать по-английски», в середине 1830-х в общественной купальне показывал, как правильно плыть. Если мы учтем, что Пушкин любил играть в шахматы и даже имел в своей библиотеке издания по шахматной игре, то получим весьма обширный список его «спортивных» занятий: фехтование, плавание, стрельба, верховая езда, шахматы.

«Спортивная» тема нашла отражение и в его творчестве – в стихотворениях 1833 года «На статую играющего в свайку» и «На статую играющего в бабки».

Нужно отметить, что, хотя в начале XIX века в дворянском быту и существовали физические занятия и разного рода состязания (фехтование на эспадронах, рапирах, саблях; стрельба из лука, ружей и пистолетов, верховая езда, игра в мяч, волан и т.д.), самостоятельной социальной сферой, как спорт в современном обществе, они еще не стали.

Тогда только начали возникать частные спортивные заведения (фехтовальные, стрелковые, гимнастические и плавательные), открываемые с коммерческой целью (чаще всего иностранцами), а клиентами их были мужчины из среды родовитого и состоятельного дворянства. В частности, в 1827 году в Петербурге была открыта первая школа плавания, в 1834 году вторая, посетителями которой были, в частности, Пушкин и Вяземский. Появлялись и соответствующие общества. Так, в 1808 году в Петербурге уже существовало Общество любителей стрельбы. (Отметим, что в этих обществах отсутствовало такое принципиально важное для спорта качество, как публичность.) В Лебедяни Тамбовской губернии в 1826 году возникло первое в России скаковое общество.

На Западе (в Германии, Швеции, Франции) начало распространения гимнастики датируется 1810-ми годами, а в России – 1820-ми. В кадетских корпусах, например, в качестве обязательного предмета она была введена только в 1830 году. В том же году в Петербурге полковник французской службы Густав де Паули учредил гимнастический институт, где гимнастика использовалась в лечебных целях.

В специальной статье «О гимнастике» Паули подробно характеризовал пользу, которую она приносит: «Гимнастика есть и ныне то же, чем она была прежде, т.е. развитие сил телесных: таков источник фехтования, верховой езды, плавания, танцования, упражнений эквилибрических и т.п. <…> Гимнастика есть искусство, преподающее правила к распределению разных телесных упражнений, дабы чрез то придать телу больше силы, ловкости и проворства, укрепить здоровье и даже восстановить оное, словом, развить наши физические способности»; «Чиновники присутственных мест, ученые и другие лица, ведущие жизнь сидячую и трудолюбивую, должны сознаться, какое влияние сии занятия производят на нервы и силы телесные, ибо все они, конечно, испытали оное; они должны также согласиться, что телесные упражнения необходимы, дабы, так сказать, восстановить равновесие между душою и телом, ибо дознано, что сии упражнения улучшают систему нервов и мускулов». В 1836 году Паули открыл гимнастическое училище для юношей и молодых людей.

В свете вышеизложенного становится понятным, что проект, о котором идет речь далее, документирует собой одну из первых попыток создать в России спортивное общество.

Рассмотрим теперь, как учредители формулировали цели общества.

Приложенный к прошению об открытии общества устав из 50 параграфов детально регламентировал деятельность планируемого «гимнастического заведения» (вплоть до платы за освещение в неурочные часы). Первые параграфы были посвящены определению его задач и (что немаловажно в сословном обществе) круга лиц, которые могли быть его членами:

«§ 1. Гимнастическое заведение учреждается для доставления средства упражняться во всех родах гимнастики, почему фехтованье, волтижирование, стрелянье в цель, беганье, плаванье, катанье с гор и на коньках, конская скачка, равно как и всякие иппоконические, еквилибрические и акробатические упражнения составляют занятия заведения.

§ 2. В заведение принимаются особы из сословий дворянства, военных и гражданских чиновников, имеющих чины, приносящие дворянское достоинство, из ученых, купцов и именитых художников.

§ 3. Однако же из сего § 2 исключаются изобличенные по суду в каком-либо бесчестии, наносимом преступлением, и исключенные из какого-либо здесь учрежденного собрания или клуба.

§ 4. Заведение имеет состоять из ста членов; свыше сего числа дозволяется принимать только прежде бывших добровольно выбывших членов <…>.

§ 5. Сверх вышеозначенных в § 4 ста членов заведение принимает еще несколько почетных членов. <…> Почетные члены имеют право посещать все гимнастические заведения, не участвуя в выборах оных.

§ 6. Желающий быть членом не иначе в оные может поступить, как по предложению одного или более из состоящих уже членами.

§ 7. Член, предлагающий нового кандидата, ответствует за него, так что ежели он предложит такого, который по § 2 или § 3 не может быть членом, а оный впоследствии действительно будет принят, то предлагающий вместе с тем, кого он предлагает, исключается старшинами из собрания» (л. 5—6).

Желающие вступить в число членов при вступлении вносили за год определенную сумму:

«§ 17. Платеж ежегодный за билет не есть навсегда определительный.

§ 18. Положенные за год деньги вносятся при наступлении каждого года, т.е. с 1 сентября» (л. 7) (в уставе сумма взноса не была указана, но, по позднейшим разъяснениям учредителей, в первый год она должна была составить 200 рублей, что весьма немало для того времени).

Члены имели право участвовать во всех занятиях общества, в том числе держать пари и заклады при состязаниях (на то, что победит тот или иной участник):

«§ 44. Всякие пари или заклады, кем бы из присутствующих ни предпринимались или же держались оные, производятся с ведома старшины, который наблюдает, чтобы десятый процент с выигрыша поступал в общественную кассу» (л. 11 об.).

Предполагалось иметь специальные здания и места для занятий: «гимнасион» (для фехтования, вольтижирования и др.), место для плавания, катальные горы и т.д.

Руководство обществом должны были осуществлять пять ежегодно избираемых старшин, в функции которых входили прием членских взносов, распоряжение расходами, обеспечение членов общества помещением и необходимым инвентарем и т.д.

Специально оговаривались в уставе (§ 38) меры по обеспечению благопристойности и политической лояльности: «[В обществе] навсегда возбраняются не токмо все непристойные, грубые и достоинство образованного человека оскорбляющие, но и всякие в благоустроенном государстве запрещенные поступки, разглагольствования, рассуждения о посторонних предметах, могущих развлекать внимание членов, всякого рода насмешки, равно и неблагопристойная одежда» (л. 10 об.). Посторонним входить в помещения общества запрещалось.

В уставе всячески подчеркивался закрытый характер общества:

«§ 46. Все гимнастические заведения назначаются единственно для пользы и удовольствия членов; следовательно, вход в оные для всякого постороннего не должен быть дозволенным ни под каким предлогом, но признается за возможное, что найдутся особы, желающие участвовать в упражнениях по части или плавания, или катанья с гор, или на коньках отдельно, то при учреждении заведений по сим частям изберутся три или четыре члена и вместе со старшинами составят комитет, который озаботится о написании касательно сего особых правил. Правила сии представятся потом на мнение и утверждение членов» (л. 12).

Проект гимнастического заведения был подан петербургскому генерал-губернатору П.В. Голенищеву-Кутузову, тот представил его министру внутренних дел А.А. Закревскому. Дальнейший ход событий изложен в мемории Комитета министров от 3 ноября 1828 года, сохранившейся в деле:

«Военный генерал-губернатор, не найдя со своей стороны препятствия к учреждению такового заведения на правилах, изложенных в проекте, и применяясь к общим постановлениям, по коим допущено существование известных в здешней столице собраний, или клубов, предавал сие на рассмотрение. Проект сего заведения предложен был на заключение Совета Министерства внутренних дел, который, не видя в нем ничего противного общественному порядку и благочинию, положил: заведение сие учредить дозволить. Министр внутренних дел, согласясь с заключением помянутого Совета, отнесся к военному генерал-губернатору о учинении с его стороны распоряжений к допущению учреждения гимнастического заведения сообразно правилам, в Уставе благочиния изображенным; но при сем счел нужным обратить его внимание на § 23 и 44 проекта относительно пари и закладов, кои не должны быть основаны на дозволении правительства и надлежало бы оные исключить.

Комитет [министров], усматривая, что о дозволении учредить в здешней столице гимнастическое заведение сообразно с правилами Устава благочиния сделано уже распоряжение, и соглашаясь совершенно с замечанием министра внутренних дел, что пари и заклады в сем заведении не должны быть допускаемы, положил: предоставить с.-петербургскому военному генерал-губернатору объявить о том учредителю помянутого заведения» (л. 15—16). Проект поступил в III отделение, по-видимому, из Комитета министров для сведения. На первой странице проекта начальник канцелярии III отделения М.Я. фон Фок написал: «Оставить у нас», а на обороте добавил: «Не могут быть правительством дозволены, а потому параграфы сии и велено исключить из устава». В результате учредителям было дано указание исключить из устава гимнастического заведения два параграфа, в которых шла речь о пари и закладах (в § 23, не цитировавшемся выше, говорилось, что кандидаты в члены общества также имеют право держать пари).

Проект устава представил на утверждение титулярный советник Наркиз Иванович Тарасенко-Отрешков (1805—1873), служивший тогда в Министерстве финансов чиновником по особым поручениям. Ему было всего 23 года.

Человек этот сейчас известен лишь благодаря своим контактам с Пушкиным и Лермонтовым. В 1832 году Пушкин выдал ему доверенность на редактирование газеты «Дневник», издавать которую тогда получил разрешение (замысел этот не был реализован), а позднее Тарасенко-Отрешков был членом опеки, учрежденной над детьми и имуществом Пушкина. Лермонтов нередко общался с ним, поскольку Тарасенко-Отрешков был тесно связан с семьей Столыпиных, он стал прототипом одного из лермонтовских персонажей. Прочие стороны его деятельности практически не изучены; характерно, что известный библиограф И.Ф. Масанов приписал ему исторические статьи его брата Любима.

Иной была ситуация во второй четверти XIX века. Мемуаристы в один голос свидетельствуют, что Тарасенко-Отрешков был широко известен в Петербурге. Процитируем в подтверждение этих слов три мемуарных свидетельства:

«Кто не знает Отрешкова? Есть личности, которые неизвестно как и почему делаются известными всему миру. К числу подобных личностей принадлежал и Отрешков. Спросить кого-нибудь в Петербурге: знает ли он Отрешкова – все то же, что спросить: знает ли он, где Казанский собор? Точно так и я, прежде чем познакомился с ним, знал уже, что есть в Петербурге Отрешков и даже знал его фигуру, подобно всем, которые непременно ее знали»; «…Наркиз Иванович Атрешков известен был, в свое время, в Петербурге, 1830—1860 гг., по своей суетливости, изобретению разных нововведений, изданию “Журнала общеполезных сведений” и сочинений Пушкина по смерти его <…>»; «…иногда выходило так, что <…> весь город в течение нескольких дней говорил о Т[арасенко-]О[трешкове] и о каком-нибудь новом, оригинальном фазисе его жизни, преисполненной самыми оригинальными и курьезными положениями».

Поскольку в научной литературе биография Тарасенко-Отрешкова освещена очень фрагментарно, представляется небесполезным дать характеристику этого любопытного персонажа.

В 1823 году он окончил Благородный пансион Московского университета, где не только был среди лучших по успехам воспитанников, но и входил в литературное общество, которое возглавлял С.П. Шевырев, а среди членов были Э.П. Перцов, Д.П. Ознобишин, В.П. Титов. Впоследствии Шевырев в «Истории Московского университета» упомянул его в числе наиболее примечательных выпускников пансиона этого периода. Приехав после окончания пансиона в Петербург (где его благотворителем был граф А.Г. Кушелев-Безбородко), Н. Тарасенко-Отрешков поступил на службу в Департамент внешней торговли канцелярским чиновником. Дальнейшая его карьера поражает извилистостью и широким диапазоном мест службы: с 1825 года – правитель дел канцелярии Комитета Главной дирекции императорских санкт-петербургских театров (с 1826 года – титулярный советник), с 1828 года – чиновник по особым поручениям в Государственном коммерческом банке, с 1831 года – чиновник по особым поручениям при министре внутренних дел, с 1836 года – член Межевой комиссии Министерства внутренних дел по хозяйственной части, с 1838 года – член Ученого комитета Министерства государственных имуществ, с 1841 года и до конца службы – чиновник по особым поручениям Почтового департамента (в чине статского советника). Переход на последнюю должность, не требовавшую реальной деятельности, был связан, по-видимому, с тем, что в это время он стал выполнять разного рода поручения князя А.И. Барятинского – человека весьма влиятельного, поскольку с 1839 года он был адъютантом цесаревича Александра Николаевича.

Одновременно он занимался коммерческой деятельностью, создавая различные предприятия. Так, в 1830 году он получил привилегию на учреждение в Петербурге дилижансовых линеек (омнибусов) и создал соответствующую компанию, положив начало общественному транспорту в Петербурге, но вскоре из-за убытков кампанию пришлось закрыть. Позднее он учредил перчаточную фабрику, которая тоже просуществовала недолго. В 1865 году по его инициативе было создано Товарищество поземельного банка, через год закрытое.

Н. Тарасенко-Отрешков был человеком неплохо образованным и неглупым, но амбициозным, не без хлестаковской жилки. Он «составил репутацию серьезного ученого и литератора по салонам, гостиным и кабинетам влиятельных лиц, не имея никакого имени и авторитета ни в ученом, ни в литературном мире». В 1833 году он стал членом Английского клуба, в 1836 году получил звание камер-юнкера.

Тарасенко-Отрешков издавал с 1833 года (под покровительством и на субсидию) Императорского экономического общества «Журнал общеполезных сведений, или Библиотека по части промышленности, сельского хозяйства и наук, к ним относящихся» (в 1835 году он его продал). Он постоянно выступал с различными предложениями и проектами, печатал в газетах («Северная пчела», «С.-Петербургские ведомости», «Земледельческая газета» и др.) и в упомянутом «Журнале общеполезных сведений» статьи по вопросам экономики и получил в обществе репутацию сведущего в этой сфере человека. Вот, например, каким темам он посвятил статьи в «Северной пчеле» в 1829—1833 годах: «О модах» (1829. № 19), «О вновь изобретенном способе месить тесто» (1830. № 91), «О табаке» (1832. № 139, 141), «Некоторые возражения критикам на счет изменений Петром Великим национальности русских» (1833. № 7, 8), «О добывании железа в России и об отпуске оного за границу» (1833. № 53, 54).

Подача прошения о создании гимнастического общества органично вписывается в общий контекст его организаторской деятельности и представляет собой одну из первых его попыток на этом поприще.

Факт знакомства Тарасенко-Отрешкова с Пушкиным хорошо известен, сам он вспоминал, что они познакомились в начале 1832 года, когда Пушкин собирался издавать политическую и литературную газету. Однако не исключено, что в свое время состоялась встреча предполагаемых участников гимнастического общества, на которой Тарасенко-Отрешков изложил свой замысел. Присутствие Пушкина на этой встрече (среди нескольких десятков человек) отнюдь не означало бы, что Пушкин и Тарасенко-Отрешков познакомились лично – их могли не представить друг другу.

Получив в 1832 году разрешение на издание газеты «Дневник», Пушкин в сентябре того же года выдал ему доверенность на редактирование этой газеты, однако издавать газету так и не стал.

Известны нелестные отзывы о моральных качествах Тарасенко-Отрешкова. Так, Пушкин назвал его (по свидетельству П.А. Плетнева) «двуличным», Лермонтов в «Княгине Лиговской» изобразил его в виде темного дельца Горшенко, который «был со всеми знаком, служил где-то, ездил по поручениям, возвращаясь получал чины, бывал всегда в среднем обществе и говорил про связи свои с знатью, волочился за богатыми невестами, подавал множество проектов, продавал разные акции, предлагал всем подписки на разные книги, знаком был со всеми литераторами и журналистами, приписывал себе многие безымянные статьи в журналах, издал брошюру, которую никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте. Чтоб докончить портрет, скажу, что фамилия его была малороссийская, хотя вместо Горшенко – он называл себя Горшенков.

– Что вы ко мне никогда не заедете, – говорил ему Браницкий.

– Поверите ли, я так занят, – отвечал Горшенко, – вот завтра сам должен докладывать министру; потом надобно ехать в комитет, работы тьма, не знаешь как отделаться, еще надобно писать статью в журнал, потом надобно обедать у князя N, всякий день где-нибудь на бале, вот хоть нынче у графини Ф. Так и быть уж пожертвую этой зимой, а летом опять запрусь в свои кабинет, окружу себя бумагами, и буду ездить только к старым приятелям».

Хорошая знакомая М.Ю. Лермонтова М.А. Лопухина, сообщая 1 января 1839 года баронессе А.М. Хюгель о намерении Тарасенко-Отрешкова жениться, писала: «…есть одна вещь, которая заставляет меня сомневаться в правдивости сего известия, – это недостаточное состояние у невесты. Как согласить это с его мыслями о высоком положении? Ведь мсье жаждет большого дома с красивою лестницей, убранной цветами, устланной ковром, и у каждой двери лакеи в ливрее из вилюра [искаженное фр. velours (бархат)], как он выражается на своем хорошем французском языке».

По свидетельству дочери Пушкина Н.А. Пушкиной-Меренберг, Тарасенко-Отрешков «расхитил и продал» часть библиотеки Пушкина и, кроме того, взял его черновую тетрадь и два листа с приходно-расходными записями.

Когда в 1858 году Тарасенко-Отрешков собирался создать и издавать газету «Нева», вопрос о ее разрешении встретил затруднения и дошел до Комитета министров, где, «по выслушании записки министра народного просвещения, некоторые члены Комитета лично, в присутствии оного, отозвались с невыгодной стороны о статском советнике Тарасенко-Отрешкове, а главный начальник III отделения Собственной Е.И.В. канцелярии объяснил о неблагонадежности приглашаемого Тарасенко-Отрешковым в редакторы по изданию предполагаемой им газеты “Нева”». В результате разрешение Тарасенко-Отрешков так и не получил.

Л.А. Черейский в упоминавшейся справке даже полагает, что Тарасенко-Отрешков «был, по-видимому, секретным агентом III отделения». Однако оснований для подробных утверждений нет. По крайней мере, автор монографии о III отделении И.В. Оржеховский, перечисляя агентов этого учреждения, не называет среди них Тарасенко-Отрешкова; я тоже, осуществляя почти фронтальный просмотр материалов III отделения за 1820—1840-е годы, не встретил там свидетельств о его связях с секретной полицией.

Впрочем, и тогда не все однозначно относились к его деятельности. Так, Ф.В. Булгарин, который называл Тарасенко-Отрешкова «русским философом без логики», тем не менее нередко печатал его статьи в «Северной пчеле». И позднее историки нередко положительно отзывались о его работах. Уже цитировавшийся выше мемуарист писал, что у него «была не совсем блестящая репутация. На этой репутации нельзя не остановиться. В течение продолжительного моего с ним знакомства я решительно не знал ни одного факта, на основании которого можно бы понять его репутацию и признать ее справедливо заслуженной. Точно так же и никто из общих наших знакомых никогда не мог указать за ним никакого черного дела». В качестве возможных причин возникновения противоречивой репутации Тарасенко-Отрешкова тот же мемуарист называет плохое его французское произношение и стремление выделиться эксцентричностью одежды и поведения.

В этом плане любопытно процитировать письмо сестры Пушкина Ольги Сергеевны мужу от 28 апреля 1832 года, написанное в период сближения Пушкина с Тарасенко-Отрешковым: «Наркиз Иванович прекрасный молодой человек, так что для газеты лучше и не надо; аккуратный, честный, работящий, но увы! так безбожно влюблен во французский язык, что коверкает его не меньше твоего пана Мицкевича, а следовательно действует мне на нервы ужаснейшим образом».

Если в политическом отношении ничего компрометирующего о Тарасенко-Отрешкове нам неизвестно, то его корыстолюбие, стремление разбогатеть, причем иногда и путем весьма рискованных и «нетрадиционных» действий, не подлежит сомнению. Возможно, он и в гимнастическом обществе видел средство к обогащению (вспомним пункт устава о пари), хотя и возможность постоянно общаться с родовитыми, чиновными и состоятельными людьми могла рассматриваться им как средство обеспечить себе успешную карьеру.

К поданному проекту был приложен следующий список:

ИМЕНА ОСОБ, ОБЪЯВИВШИХ ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ЧЛЕНАМИ УЧРЕЖДАЕМОГО ГИМНАСТИЧЕСКОГО ЗАВЕДЕНИЯ

Астафьев – офицер лейб-гвардии Семеновского полка.

Аничков – офицер лейб-гвардии Гусарского полка.

Балабин

Бибиков } офицеры Конногвардейского полка.

Барон Боде – служащий в Коллегии иностранных дел.

Бутурлин – офицер Кавалергардского полка.

Бухвастов – статский советник.

Вердеревский – служащий в канцелярии статс-секретаря Лонгинова.

Князь Голицын – офицер Конногвардейского полка.

Гончаров – служащий в Коллегии иностранных дел.

Гудим-Левкович – офицер Кавалергардского полка.

Денисьев – служащий в собственной Его Императорского Величества канцелярии.

Князь Долгоруков – служащий в Коллегии иностранных дел.

Дружинин – адъютант С.-Петербургского военного генерал-губернатора.

Ершев – офицер Кавалергардского полка.

Зиновьев – служащий в Коллегии иностранных дел.

Ильин – офицер Конногвардейского полка.

Карлевич – начальник отделения Артиллерийского департамента.

Карбонье – служащий в Коллегии иностранных дел.

Кожин – офицер Кавалергардского полка.

Кротков – служащий в собственной Его Императорского Величества канцелярии.

Граф Кутайсов – адъютант министра внутренних дел.

Граф Ламберт – выпущенный из лицея в Кирасирский Ее Императорского Величества полк.

Миллер – служащий в Коллегии иностранных дел.

Митьков – отставной капитан.

Неплюев – адъютант С.-Петербургского военного генерал-губернатора.

Перцев – служащий в канцелярии статс-секретаря Лонгинова.

Петрово-Соловово – офицер Кавалергардского полка.

Плещеев – чиновник для особых поручений по Министерству финансов.

Полетика

Полянский } служащие в Коллегии иностранных дел.

Пургольд – служащий в Канцелярии министра Императорского Двора.

Мусин-Пушкин – офицер лейб-гвардии Преображенского полка.

Пушкин – неслужащий чиновник 10-го класса.

Барон Розен – служащий в Коллегии иностранных дел.

Русско – тож.

Князь Репнин – служащий в собственной Его Императорского Величества канцелярии.

Салтыков – служащий в Канцелярии Государственного совета.

Свистунов – офицер Конногвардейского полка.

Скарятин – офицер Кавалергардского полка.

Смирнов – служащий в канцелярии статс-секретаря Лонгинова.

Сталыпин – офицер Конногвардейского полка.

Татищев – служащий в канцелярии статс-секретаря Лонгинова.

Теренин – офицер Конногвардейского полка.

Тимковский 2-й

Тимковский 3-й } офицеры Кавалергардского полка.

Граф Тормасов – служащий в Коллегии иностранных дел.

Фролов-Багреев – управляющий Заемным банком.

Фон-дер-Флит – служащий в Коллегии иностранных дел.

Чернявский – начальник Отделения Капитула российских орденов.

Шахматов – начальник отделения Департамента разных податей и сборов.

Шишмарев – отставной штабс-капитан.

Всего 52 человека.

Чтобы выявить неизвестных ранее (возможных) знакомых Пушкина, я попытался идентифицировать персонажей списка. К сожалению, в нем приведены только фамилии (без имени и отчества) с указанием места службы или (в нескольких случаях) чина. Поскольку нередко братья служили в одном полку, в ряде случаев точно установить, о ком идет речь, нет возможности. Тем не менее можно составить представление как в целом о круге потенциальных участников общества, так и о большинстве конкретных лиц.

Среди учредителей общества преобладают офицеры гвардейских полков (21 человек).

Начнем с кавалергардов (их было 8 человек).

Бутурлин – это один из двух братьев-поручиков, служивших в Кавалергардском полку. Алексей Петрович (Бутурлин 1-й; 1802—1863) служил там с 1820 года, с 1821 года – корнет, с 1826 года – поручик. В 1829 году он стал флигель-адъютантом, с зачислением в Свиту, в 1856 году получил чин генерал-лейтенанта, с 1861 года – сенатор. Сергей Петрович (Бутурлин 2-й; 1803—1873) поступил в полк в 1820 году. С 1822 года корнет, с 1826 года поручик. Дослужился до чина генерала от инфантерии.

Гудим-Левкович – это либо приятель А.И. Одоевского и А.С. Грибоедова Константин Иванович (1797—1852), который воспитывался в Московском университетском пансионе, с 1815 года служил в Кавалергардском полку, с 1828 года ротмистр, позднее полковник, в 1832 году уволен со службы, позднее шталмейстер (летом 1827 года он встречался с Пушкиным), либо Николай Акимович (1796—1866), окончивший тот же пансион, в полку с 1820 года, с 1827 года поручик, с 1832 года штаб-ротмистр, в 1837 году ушедший в отставку.

Николай Иванович Ершов (1808 – ?) служил в Кавалергардском полку с 1826 года. С 1828 года – корнет, с 1831 года поручик. В 1831 году переведен в лейб-гвардии Гусарский полк, с 1833 года адъютант санкт-петербургского генерал-губернатора графа Эссена, штаб-ротмистр, в 1834 году уволен в чине ротмистра.

Кожиных в Кавалергардском полку было трое: Петр Артамонович (1800—1864), служивший в полку с 1815 года, ротмистр с 1820 года, полковник с 1828 года, генерал-майор с 1836 года, в 1837 году уволен со службы; Петр Николаевич (1800—1858), в полку с 1817 года, штаб-ротмистр с 1825 года, ротмистр с 1829 года, в 1833 году уволен с чином полковника; Дмитрий Николаевич (1802 – ?), в полку с 1821 года, с 1829 года (?) – штаб-ротмистр, уволен по болезни в 1831 году, причислен к Департаменту уделов.

Григорий Федорович Петрово-Соловово (1806—1879) окончил Пажеский корпус, с 1827 года корнет Кавалергардского полка, с 1836 года ротмистр, в 1847 году из полка уволен. Впоследствии камергер. Он был знаком с Пушкиным.

Григорий Яковлевич Скарятин (1808—1849) поступил на службу в 1825 году в Невский драгунский полк, в том же году перешел в Кавалергардский полк; с 1828 года корнет, генерал-майор Свиты с 1849 года.

Павел Иванович Тимковский (Тимковский 2-й; 1803—1875) служил в Кавалергардском полку с 1820 года, с 1827 года поручик, уволен со службы в 1858 году в чине генерал-майора.

Александр Иванович Тимковский (Тимковский 3-й; 1804—1883) служил в Кавалергардском полку с 1822 года, корнет с 1825 года, поручик с 1828 года, в 1833 году переведен в Новгородский кирасирский полк майором, в 1861 году ушел в отставку в чине генерал-лейтенанта.

Конногвардейцев было столько же:

Иван Петрович Балабин в 1818 году из юнкеров Школы гвардейских подпрапорщиков и юнкеров был выпущен в корнеты Конногвардейского полка, дослужился до чина ротмистра (1840) и в 1841 году был уволен в отставку с определением к статским делам.

Виктор Александрович Бибиков в 1826 году из камер-пажей был произведен в корнеты Конногвардейского полка; участвовал в подавлении Польского восстания 1831 года, в 1839 году произведен в ротмистры, в 1846 году – в полковники, в 1848 году уволен от службы и назначен шталмейстером двора великого князя Константина Николаевича.

Князь Михаил Федорович Голицын (1800—1873) в 1820 году поступил корнетом в Конногвардейский полк, с 1832 года – адъютант шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа, в 1835 году произведен в полковники с состоянием по кавалерии и с оставлением по особым поручениям при Бенкендорфе. Приятель Грибоедова и кн. А.И. Одоевского, позднее предводитель дворянства Звенигородского уезда, шталмейстер, директор Голицынской больницы, член Московского общества сельского хозяйства.

Александр Яковлевич Дружинин – адъютант С.-Петербургского военного генерал-губернатора, поручик Конногвардейского полка.

Федор Иванович Ильин с 1828 года служил в Конногвардейском полку корнетом, с 1841 года – ротмистр, уволен в 1849 году с чином полковника.

Алексей Николаевич Свистунов (1808—1872) в 1828 году был произведен в корнеты Конногвардейского полка, в 1835 году из поручиков конной гвардии уволен в отставку по болезни, с чином штаб-ротмистра. Впоследствии камергер, член Совета Министерства иностранных дел. Знакомый А.С. Пушкина.

Сталыпин – это либо Валериан Григорьевич, корнет в полку с 1826 года, уволенный в 1840 году в чине полковника, либо Павел Григорьевич, корнет с того же года, в 1830 году уволенный из поручиков в отставку.

Николай Михайлович Теренин в 1828 году из юнкеров Школы гвардейских подпрапорщиков и юнкеров поступил в Конногвардейский полк корнетом, в 1835 году из поручиков уволен в отставку в чине штаб-ротмистра.

Кроме того, было два потенциальных члена общества из Гусарского полка и по одному из Преображенского, Кирасирского и Семеновского.

Алексей Николаевич Астафьев (1806? – после 1873) – офицер Семеновского полка, товарищ М. Глинки и, по-видимому, Л. Пушкина по Благородному пансиону при Главном педагогическом институте. В 1826 году он окончил Школу гвардейских подпрапорщиков и юнкеров и был выпущен в Семеновский полк. С 1835 года флигель-адъютант, с 1838 года – полковник, с 1847 года – генерал-майор Свиты. В 1839—1855 годах он был комендантом императорской Главной квартиры, в 1856 году получил чин генерал-лейтенанта. В 1851 году вместе с А.С. Даргомыжским он издал «Музыкальный сборник в память А.Е. Варламова» (СПб.).

Аничков в списках Гусарского полка не упомянут. Возможно, это Владимир Иванович Аничков (1812—1863), приятель Льва Пушкина, в 1830 году служивший в Его Величества Кирасирском полку. В 1832 году он был адъютантом Паскевича (или в его свите) в Варшаве. М.Д. Бутурлин характеризует его в воспоминаниях как «чопорного и пекущегося о своей карьере и великосветском положении». В 1828 году ему было всего шестнадцать лет, возможно, он очень недолго пробыл в Гусарском полку и поэтому не учтен в его истории.

Граф Ламберт – это, возможно, Иосиф Карлович Ламберт (1809—1879) – выпускник Ришельевского лицея в Одессе, знакомый Пушкина (Н.Н. Мурзакевич писал, что «открытый, благородный характер этого рыцаря чести и правды многим известен»); в истории Кирасирского полка он не упомянут, но в тот период там не было и какого-либо другого Ламберта. Позднее в этом полку служили его братья Петр Карлович (1814 – ?) и Карл Карлович (1815—1865).

Алексей Петрович Мусин-Пушкин из камер-пажей в 1825 году поступил в лейб-гвардии Преображенский полк. В 1848 году – полковник Преображенского полка, с 1849 года флигель-адъютант, в 1856—1858 годах командир этого полка; генерал-майор Свиты с 1852 года.

Адриан Иванович Неплюев (1804—1829)– сын сенатора И.Н. Неплюева, адъютант санкт-петербургского военного генерал-губернатора, поручик лейб-гвардии Гусарского полка.

Вторая основная категория в списке – это чиновники.

Среди них преобладают служащие Коллегии иностранных дел – 12 человек.

Климентий Карлович Боде (1806 – ?) в 1830-е годы был первым секретарем посольства в Персии.

Дмитрий Николаевич Гончаров (1808—1860) окончил Московский университет, с 1825 по 1835 год служил в Коллегии иностранных дел (с 1827 года – переводчиком). Камер-юнкер с 1829 года. Старший брат Н.Н. Пушкиной. Когда он познакомился с Пушкиным – неизвестно, но в 1831 году они уже общались.

Князь Дмитрий Иванович Долгорукий (1797—1867) – поэт-дилетант, член «Зеленой лампы», давний знакомый Пушкина. С 1819 года служил в Коллегии иностранных дел. Сенатор с 1854 года.

Степан Васильевич Зиновьев – сын сенатора В.Н. Зиновьева; протоколист Коллегии иностранных дел. С 1826 года – камер-юнкер. В 1834 году служил в Департаменте внутренних сношений Министерства иностранных дел.

Карбонье – это, по-видимому, Александр Львович Карбоньер. В 1834 году – надворный советник, камер-юнкер, секретарь канцелярии Министерства внутренних дел. В 1844 году статский советник при Департаменте Министерства юстиции, камергер. С 1845 года действительный статский советник, обер-прокурор Сената. (Не исключено, впрочем, что имеется в виду его брат Лев Львович – лицеист, в 1844 году коллежский советник во 2-м отделении 5-го департамента Сената.)

Миллеров в Коллегии иностранных дел было тогда три. Скорее всего, речь идет о переводчике в Департаменте внешних сношений, титулярном советнике Николае Федоровиче. Николай Карлович, коллежский регистратор в 1-м отделении Департамента внутренних сношений, имел слишком маленький чин, чтобы быть причастным к числу участников проектируемого общества, Александр Иванович Миллер (1783—1852) – сослуживец и друг А.С. Стурдзы; с 1824 года – коллежский советник, с 1838 года – действительный статский советник, которого уважал и любил В.А. Жуковский, не очень подходит по возрасту.

Полетика – вряд ли это видный дипломат, тайный советник и сенатор Петр Иванович Полетика (1778—1849), который был, в частности, чрезвычайным посланником и полномочным министром России в США (1817—1822), а с 1825 года жил в Петербурге. Член «Арзамаса», он был близок к Карамзину и его окружению. Скорее, это соученик Тарасенко-Отрешкова по пансиону Григорий Полетика.

Полянский Александр Александрович (1805—1879) – в 1834 году надворный советник при канцелярии вице-канцлера, камер-юнкер, с 1834 года – камергер.

Барон Розен – по-видимому, это известный литератор, хороший знакомый Пушкина Егор Федорович Розен (1800—1860). Правда, факт его службы в Коллегии иностранных дел не отмечен в его биографии (он служил в Елизаветградском гусарском полку, в 1828 году вышел в отставку, а в 1831 году вновь вернулся на военную службу), но известно, что состоянием он не обладал и в этом году находился в Петербурге, так что, скорее всего, все же где-то служил.

Федор Иванович Русско – в 1834 году коллежский асессор в Департаменте внутренних сношений Министерства иностранных дел.

Граф Александр Александрович Тормасов (1806—1839) в 1837 году служил при канцелярии Министерства иностранных дел титулярным советником, (позднее?) камер-юнкер (человек богатый и знатный, он застрелился из-за оскорбленного честолюбия).

О Фон-дер-Флите (Фан дер Флите?) сведений нам разыскать не удалось.

Четверо были из канцелярии статс-секретаря Н.М. Лонгинова.

Василий Евграфович Вердеревский (ок. 1802 – 1872) – довольно известный поэт и переводчик, тогда чиновник канцелярии Н.М. Лонгинова. Он был соучеником Тарасенко-Отрешкова по пансиону (окончил его в 1819 году).

Эраст Петрович Перцов (1804—1873) – талантливый литератор, книгу которого «Искусство брать взятки» (1830) хвалил Пушкин. Через несколько лет, в 1832 году, когда Пушкин пытался издавать газету, он при посредничестве Перцова привлек для реализации этого замысла Н. Тарасенко-Отрешкова.

Степан Иванович Смирнов – помощник производителя дел (чиновник 8-го класса) в канцелярии статс-секретаря Лонгинова.

Идентифицировать Татищева нам не удалось.

Еще трое служили в Собственной его императорского величества канцелярии: сын генерал-губернатора Малороссии Н.Г. Репнина-Волконского князь Василий Николаевич Репнин-Волконский (1806—1880), впоследствии камер-юнкер, крупный чиновник Министерства иностранных дел, а также Денисьев и Кротков, сведениями о которых мы не располагаем.

Из других учреждений было лишь по одному чиновнику.

Михаил Осипович Карлевич – начальник отделения Артиллерийского департамента Военного министерства, с 1821 года статский советник. Переводчик с французского, автор исторических и географических трудов, в 1816 году собиравшийся издавать журнал «Любитель Отечества (Отчелюбец)», в котором обещал очистить русский язык от несвойственных ему выражений.

Граф Кутайсов, адъютант министра внутренних дел, – это, скорее всего, сын сенатора и обер-шталмейстера П.И. Кутайсова Иван Павлович (1805—1834), который, будучи в 1833 году штабс-капитаном, ушел в отставку, женился на богатой наследнице и уехал из столицы. Гораздо менее вероятно, что это его брат Ипполит (1806—1851), который ушел в отставку в 1835 году штаб-ротмистром Киевского гусарского полка.

Александр Александрович Плещеев (1803—1848) – сын члена «Арзамаса» А.А. Плещеева, воспитанник Благородного пансиона при Главном педагогическом институте (учился вместе с Л.С. Пушкиным), в 1828 году чиновник для особых поручений при начальнике Петербургского таможенного округа, бывший конногвардеец, знакомый Пушкина.

Служащий в Канцелярии министра Императорского двора Пургольд – это, возможно, Николай Пургольд, соученик Тарасенко-Отрешкова по пансиону, а служащий в Канцелярии Государственного совета Салтыков – Валериан Салтыков, также соученик Тарасенко-Отрешкова

Александр Алексеевич Фролов-Багреев (1785—1845) управлял Государственным заемным банком с 1826 года, сенатор с 1834 года.

Родион Иванович Чернявский – начальник отделения Капитула российских орденов.

Алексей Александрович Шахматов – коллежский асессор, начальник отделения Департамента разных податей и сборов (по-видимому, сын камергера, члена Совета Госконтроля А.Н. Шахматова)

Идентифицировать статского советника Бухвастова нам не удалось. Возможно, это помещик Данковского уезда Рязанской губернии Николай Бухвастов (ок. 1772 – ?), который в 1852 году владел заводом рысистых лошадей.

Не служащих кроме Пушкина было только двое (впрочем, не исключено, что и Бухвастов, у которого не было указано место службы, находился в отставке).

Отставной штабс-капитан (ранее он служил в лейб-гвардии Финляндском полку) Валериан Фотиевич Митьков (1800—1865), брат декабриста М.Ф. Митькова, в июне—июле того же года находился под следствием по обвинению в распространении «Гавриилиады». Но ни следствию, ни историкам литературы не удалось найти никаких следов его знакомства с Пушкиным. Появление их имен в одном списке показывает, что они вполне могли быть знакомы. Фок написал рядом с фамилией Митькова: «Тот самый, который имел дело с своими людьми насчет Гавриилиады, брат бывшего Финляндского полка полковника».

Сведениями об отставном штабс-капитане Шишмареве мы не располагаем.

Таким образом, из общего числа участников около половины – военные или бывшие военные; остальные, соответственно – статские. Не служащих всего три человека – Пушкин и два отставных офицера. В списке как минимум пятеро соучеников Тарасенко-Отрешкова по Московскому университетскому пансиону: В. Вердеревский, Э. Перцов, Г. Полетика, Н. Пургольд и В. Салтыков.

В основном представлены люди молодые, в возрасте двадцати—тридцати лет, причем Пушкин, которому исполнилось двадцать девять, принадлежал к числу более старших участников. Впрочем, есть в списке и люди гораздо старше, например сорокатрехлетний управляющий Государственным заемным банком А.А. Фролов-Багреев.

По составу списка видно, что участников «вербовали» какие-то лица из первоначального ядра инициаторов, привлекая сослуживцев и хороших знакомых. Например, Э. Перцов, соученик Тарасенко-Отрешкова по пансиону, записался не только сам, но и уговорил записаться, по-видимому, еще трех чиновников канцелярии статс-секретаря Лонгинова, где он тогда служил.

Какова была дальнейшая судьба проекта, нам установить не удалось, поскольку из архива петербургского генерал-губернатора за этот период сохранилось лишь несколько дел. Судя по всему, общество не было создано, иначе либо в «Северной пчеле», либо в переписке, дневниках и воспоминаниях современников были бы какие-нибудь упоминания о нем. Возможно, причина заключается в том, что были запрещены пари и заклады, долю от которых учредители собирались использовать (помимо членских взносов) на аренду помещений и приобретение необходимого инвентаря.

Так или иначе, имеющиеся сведения о попытке создать это общество представляют, на наш взгляд, немалый интерес. Ведь в то время занятия гимнастикой только начинали входить в быт. Лишь к 1840-м годам они получили некоторое распространение, и, например, в конце 1840-х годов два писателя (в то время, впрочем, еще не печатавшиеся) – Л.Н. Толстой и А.В. Сухово-Кобылин – вместе занимались гимнастикой в московской Школе гимнастики и фехтования Я.В. Пуаре. Но и тогда в печати отмечалось, что «на гимнастику еще весьма многие глядят как на гаерство».

В порядке гипотезы можно высказать предположение, что обращение к «физическому», к культуре тела шло параллельно с поворотом литературы к «реализму», к быту (напомним о расцвете в русской литературе жанра «физиологий» и натурального очерка в 1840-х годах). Показательно, что в русский язык слово «спорт» в 1851 году ввел (по свидетельству П. Столпянского) Ф.В. Булгарин, который был одним из основных сторонников бытописания (в частности, физиологического очерка) в литературе того времени. Булгарин отмечал, что спорт «дело полезное, потому что укрепляет тело, а в здоровом теле и душа действует лучше». Проверить наше предположение можно будет только тогда, когда история отечественных физической культуры и спорта будет хорошо документирована, причем не с внешней, «официальной» стороны, а именно со стороны внутренней, мотивационной. Тогда сведения о проекте гимнастического общества и о наличии Пушкина в списке инициаторов его создания из экзотического факта превратятся в ценный материал для характеристики как личности Пушкина, так и культуры того времени.

2013 г.

 

КНИГА «БЕС В СТОЛИЦЕ» И ЕЕ АВТОР

(Неизвестный роман-памфлет В.П. Буренина)

Исследователи романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» постоянно расширяют круг книг, которые так или иначе могли быть использованы при его создании. Если бы кому-нибудь из них попалась на глаза опубликованная в Петербурге в 1872 г. и совершенно забытая сейчас книга некоего Ивана Спиридонова «Бес в столице», вполне возможно, что и ее включили бы в число произведений, давших толчок булгаковской фантазии. Действительно, как будет показано ниже, по ряду мотивов названная книга схожа с шедевром Булгакова, хотя вероятность его знакомства с этим произведением ничтожна.

«Бес в столице» – литературный памфлет, сатирически изображающий русскую журналистику того времени. Нам представляется, что это произведение весьма немаловажно и для понимания характерных особенностей литературной борьбы начала 1870-х гг., и для создания более целостной картины истории жанра памфлета в России. В нем повествуется о том, как повелитель преисподней Вельзевул, желая объединить усилия «прозелитов античеловеческих идей», посылает в «гиперборейскую столицу» (то есть Петербург) молодого черта. Тот должен встретиться с близкими этим взглядам журналистами и предложить им моральную поддержку Вельзевула. Знакомясь со столичной прессой, посланец «был поражен той мизерностью кругозора, дрянностью дешевого и мелкого миросозерцания, отсутствием сколько-нибудь определенных, ясно осознанных и веских убеждений и направлений, которые явились перед его глазами, со всей презренной немощью умственной импотентности, катексии и рахитизма».

Прежде всего он отдает визит Никите Матвеевичу Атроцию (так назван в книге Н.М. Катков, от латинского atrocitas – безжалостный, жестокий), стороннику «охранительных начал и классицизма», который заявляет: «Не нужно мне никаких чертей, с их нравственной поддержкой <…> ибо я сам для себя… черт!» (с. 78). Затем, после встречи в кафе с рядом литераторов (особенно едко высмеян П.Д. Боборыкин), черт отправляется с аналогичным предложением к дону Андреа Жируету (А.А. Краевский; girouette по-французски – флюгер). Тот просит у посланца денег, а узнав, что предлагается только идейная поддержка, отказывается от продолжения беседы, называя деньги «лучшим из всех принципов» (с. 131). Далее в книге следуют выпады против сатирика Иппокритова (М.Е. Салтыков-Щедрин, от французского hypocrite – лицемер) и «народного поэта» (Н.А. Некрасова), обвиняемого в склонности к «хроническому ренегатству». Завершается памфлет встречей черта с Вонифатием Игнатьевичем Прескоченским (В.И. Аскоченский), который в ответ на предложение вступить в союз с Вельзевулом отвечает: «Я давно принадлежу ему и духом, и плотию» (с. 159).

Кто же этот таинственный Иван Спиридонов, талантливо и зло написавший сатирическое обозрение современной русской литературы, но не значащийся ни в каких справочниках и словарях? Обратившись к каталогам крупных столичных библиотек, мы обнаружим там еще одну его книгу – сборник «Внутри и снаружи», вышедший в Москве в 1871 г., куда включены произведения самых разных жанров (часть их печаталась в 1870—1871 гг. в журнале «Развлечение»): нравоописательные сцены и очерки, юмористические рассказы, большой цикл пародий и рецензия на стихотворную книгу. Других сведений об Иване Спиридонове нет. Однако нам представляется, что внимательный анализ содержания этих двух книг почти с полной достоверностью позволяет назвать их автора.

Во-первых, Спиридонов – явно профессиональный писатель. Он очень начитан, обладает широким литературным кругозором, постоянно цитирует различных отечественных и зарубежных авторов. Сюжет «Беса в столице» чрезвычайно литературен, он известен с XVII в. (роман испанского писателя Л. Велеса де Гевары «Хромой бес» и его одноименная французская переработка, осуществленная А.-Р. Лесажем), а в середине XIX в. был актуализирован парижскими литераторами (сборник «Бес в Париже», вышедший в 1845 г.; русский перевод – СПб., 1846). Первая глава «Беса в столице», действие которой происходит в преисподней, представляет собой, по-видимому, обработку пролога этого сборника.

Автор прекрасно осведомлен о мельчайших деталях литературной жизни, причем воспроизводит не только внешний облик, но и факты литературной биографии и бытового поведения многих литераторов. Ему известно, например, что Щедрин, печатавшийся под различными псевдонимами, «писал и фельетоны, и сатирические очерки, и повести, и игривые рассуждения на разные остроумные случаи, и критики, и рецензии, и театральные заметки, и свистящие (намек на участие в “Свистке”. – А.Р.) мотто, и, наконец, даже стихи с обличительной тенденцией…» (с. 147).

Во-вторых, хотя Спиридонов многообразен в своем творчестве (бытовой очерк, сцена, юмористический рассказ, рецензия, памфлет), но совершенно отчетливо видна его тяга к сатире и пародии, причем он пародирует не только прозу, но и стихи (в книгу «Внутри и снаружи» включены пародии на В. Авенариуса, Н. Гоголя, Д. Григоровича, А. Майкова, Я. Полонского, И. Гончарова, А. Фета, Щедрина, П. Якушкина и др.).

Стиль Спиридонова отмечен ярко выраженной фельетонностью – он легок, боек, остроумен, полон намеков и обращений к читателю. Автор наделен немалой фантазией, умеет заинтересовать, но неглубок и нередко повторяется, применяет чисто фельетонные, а не сюжетные приемы для перехода от одной сцены к другой.

В-третьих, литературная позиция автора весьма необычна, поскольку он подвергает критике практически всю современную русскую литературу. Основной удар направлен против реакционеров и либералов. Спиридонов высмеивает классицистские увлечения М. Каткова, его стремление обвинить во всех бедах нигилистов и «польскую интригу», клеймит за истеричность и мракобесие В. Аскоченского. Однако не менее остро критикует он и либералов. Много места уделено в «Бесе» А. Краевскому, причем показывается его беспринципность, готовность дать любое направление издаваемым им газетам и журналам, лишь бы это приносило доход. Памфлетно изображена в «Бесе» его газета «Голос» (названная тут «Кукареку»). Негодование вызывает у Спиридонова и «мгновенный либерал» П. Боборыкин, который начал «свою литературную деятельность <…> кропанием <…> пасквилей на молодое поколение», потом напечатал «обскурантистский» и «клубничный» роман «Вечерняя жертва», а теперь «является, перед глазами изумленных читателей, чистейшим и безукоризненным либералом 84-й пробы».

Для характеристики взглядов Спиридонова показательно, что к числу либералов он причисляет и современных литераторов так называемого революционно-демократического лагеря, печатающихся в «Отечественных записках» и «Искре» (в книге – «Annales patriae» и «Scintillae», то есть названия переведены на латынь). М. Салтыкова-Щедрина он обвиняет в двуличии, относя к числу людей, «старающихся в одном лице соединить все качества и свойства как вольнодумцев, так и благомыслителей, не будучи в то же время ни теми, ни другими». Осуждению подвергается и литературная деятельность Н. Некрасова, которому бросается упрек в ренегатстве за стихи 1866 г., посвященные О. Комиссарову и М. Муравьеву, и за союз с А. Краевским в издании «Отечественных записок». Хотя автор резко выступает против этого журнала, это не означает отторжения им идей революционной демократии, напротив, его литературно-общественные идеалы связаны с программой «Современника» конца 1850-х – начала 1860-х гг., он ссылается на работы Чернышевского и Добролюбова.

Для полноты картины добавим, что в «Бесе» есть также выпады против Н. Лескова, Ф. Достоевского, И. Тургенева, Г. Благосветлова, И. Аксакова, В. Авенариуса и ряда других литераторов.

В-четвертых, наконец, автор биографически связан с обеими столицами. Об этом свидетельствует не только факт выхода одной из книг в Москве, а другой в Петербурге, но и хорошее знание литературной жизни этих городов – например, редакционный быт и «Русского вестника», и «Отечественных записок» воссоздан очень достоверно.

Приведенные сведения значительно сужают круг возможных кандидатов на авторство рассматриваемых книг, более того, они позволяют высказать предположение, что под маской Ивана Спиридонова скрылся получивший к тому времени довольно широкую известность В.П. Буренин – он любил прятаться за псевдонимами; например, роман-фельетон «Розы прогресса» в журнале «Дело» (1875. № 9, 10, 12), где, кстати, также резко и остро высмеяна редакция «Отечественных записок», был подписан 666, и авторство Буренина было установлено совсем недавно. Для проверки нашего предположения прежде всего охарактеризуем литературно-общественную позицию Буренина в этот период и покажем ее тождественность взглядам Ивана Спиридонова.

Дебютировав в печати в 1861 г., Буренин быстро обрел популярность. В середине 1860-х гг. он среди наиболее активных и талантливых журналистов радикального лагеря и входит в число ведущих сотрудников «Искры» и «Зрителя», печатается в «Будильнике», помещая там стихотворные и прозаические памфлеты и пародии под многочисленными псевдонимами. Некрасов привлек его к сотрудничеству в «Современнике», где Буренин с 1863 г. печатал сатирические и лирические стихи, переводы из О. Барбье и Т. Гуда. Уроженец Москвы, в 1863 г. он переселился в Петербург.

Внук крепостного, В. Буренин с юных лет отличался демократическими убеждениями. В начале литературной деятельности он щеголял радикализмом и числился среди самых «левых» и непримиримых «нигилистов», его произведения неоднократно запрещались цензурой. 1 июля 1866 г. у него был произведен обыск по распоряжению Муравьевской комиссии, в 1867 г. он при встрече не поклонился царю. Излюбленными его жанрами были сатирические стихи, а также «сценки», построенные как небольшая пьеса, состоящая из стихотворных и прозаических реплик и монологов действующих лиц.

Не отличаясь глубиной обобщений, он был силен быстротой отклика, наблюдательностью, живостью и едкостью даваемых характеристик. Эти качества хорошо соответствовали специфике газетной работы. В 1864 г. В. Буренин начал печататься в газетах «Санкт-Петербургские ведомости» и «Русский инвалид», и с тех пор сотрудничество в газете составляет основу его литературной деятельности (хотя статьи, фельетоны и стихи в 1860-х – начале 1870-х гг. Буренин печатал также в журналах «Русское слово», «Библиотека для чтения», «Беседа», «Вестник Европы», «Дело», «Отечественные записки»). В «Санкт-Петербургских ведомостях» Буренин с 1865 г. выступал с острыми фельетонами на темы текущей жизни («Общественные и литературные заметки»), как и А. Суворин вводя в фельетон актуальную социально-политическую проблематику и резко расширяя его жанровые рамки за счет сближения с пародией, сюжетной прозой, судебным отчетом и т.д. Остросатирические фельетоны Буренина, испытавшего немалое влияние щедринской сатиры, пользовались широкой популярностью.

В условиях резкого усиления цензуры после выстрела Каракозова В. Буренину становится все труднее выражать критическое отношение к российской действительности, о чем он весьма недвусмысленно говорит в своих фельетонах того времени (Санкт-Петербургские ведомости. 1866. № 102, 137), а в сентябре 1866 г. газета, получив третье предупреждение, была практически приостановлена на три месяца (в течение этого срока для обеспечения интересов Академии наук, получавшей арендную плату за издание, она выходила под другой редакцией и содержала лишь правительственную информацию и объявления). После возобновления выхода газеты по требованию цензуры публикация фельетонов Буренина на общественные темы была прекращена, раздел фельетона начал вести его друг А. Суворин, а Буренин под псевдонимом Z стал регулярно помещать обзоры журналов (в рубрике «Журналистика»).

В 1860-х – начале 1870-х гг. в своей критической деятельности В. Буренин был союзником революционных демократов. Отвергая искусство для искусства, он в то же время резко выступал против писателей, жертвующих литературностью в угоду голой тенденциозности, как представителей «консервативно-сыскной беллетристики» (В. Клюшникова, Б. Маркевича, В. Авсеенко), так и «прогрессивно-ложных» прозаиков, создающих «голые ходячие формулы» в романах о «новых людях» (Н. Бажин, А. Шеллер-Михайлов). Наиболее импонировали ему писатели, «стремящиеся к трезвому и правдивому пониманию и изображению действительности» (1870. № 209), особенно Л. Толстой.

В целом он поддерживал «Отечественные записки», полемизируя с «Делом» и резко критически отзываясь о консервативных изданиях («Русский вестник», «Всемирный труд», «Заря»). Он признавал, что журналы «Отечественные записки» и «Вестник Европы» «наиболее распространены в публике и сосредотачивают в себе лучшие литературные силы» (1870. № 349). Характерно, однако, что похвалы его сотрудникам «Отечественных записок» делались свысока, в манере снисходительного похлопывания по плечу (например, о «Медвежьей охоте» Некрасова он писал: «Стихи местами хороши, но местами впадают в пошловатый тон» (1868. № 258)). Все это время В. Буренин продолжал сотрудничать в «Отечественных записках». Однако в начале 1872 г. там отказались печатать его повесть (какую-то роль в этом сыграл, по-видимому, Н. Михайловский). После этого Буренин высмеял философские статьи Михайловского (1872. № 87), что послужило началом полемики (см. «Литературные и журнальные заметки» Н. Михайловского, «Наши общественные дела» Н. Демерта, «Дневник провинциала в Петербурге» Щедрина в «Отечественных записках» (1872. № 5—8); фельетоны Буренина в № 144, 170, 205, 268, 296, 331 и написанные, по-видимому, им же передовые в № 138 и 142 «Санкт-Петербургских ведомостей»). Михайловский упрекал «Санкт-Петербургские ведомости» и конкретно Буренина в отсутствии «самостоятельной точки зрения» и четко выраженной «политической программы». Буренин же обвинял «Отечественные записки» в оторванности от реальных общественных проблем, характеризуя их как «дряхлую развалину выдыхающегося радикализма». Но в целом полемика носила скорее личный, чем принципиальный характер и была очень резкой. Михайловский, например, назвал Буренина «клопом» и «шалопаем», а Буренин его – «юным философом» и «литературной посредственностью».

Памфлет «Бес в столице» вышел из печати в конце июля в самый разгар полемики (сообщение о выходе: Правительственный вестник. 1872. № 179. 30 июля; объявление о продаже: Санкт-Петербургские ведомости. 1872. № 214. 7 августа), а написан был, по-видимому, в первой половине 1872 г. (там цитируется первый номер «Отечественных записок» за 1872 г.). Он, конечно, чрезвычайно резок и язвителен (правда, и статьи Буренина очень мягкими и тактичными не назовешь), но потому Буренин и выпустил его под псевдонимом, чтобы высказаться до конца.

Целый ряд тем и мотивов «Беса» находят свое соответствие в публикациях В. Буренина конца 1860-х – начала 1870-х гг. Так, М. Каткова и П. Леонтьева, и прежде всего отстаиваемую ими систему классического образования, Буренин высмеивал неоднократно, начиная с первых своих выступлений в печати («Благонамеренная поэма» (Искра. 1863. № 16—17); «реально-классическая комедия» «Исправленный реалист, или Юноша ликея» (Искра. 1872. № 14), в которой, как и в «Бесе», дано пародийное описание несуществующих архитектурных украшений на принадлежащем Каткову здании).

Памфлет на П. Боборыкина, опубликованный В. Бурениным в конце 1871 г. (№ 320), во многом совпадает с соответствующим разделом «Беса». И там и тут Боборыкин подчеркивает свою европейскость и цивилизованность, отмечая, что в Петербурге «поголовное невежество, готтентотство и фырканье» (газета), «свора варваров». В газете он говорит о «друге Сарсе и друге Гамбетте», в книге – о «моем друге Ф. Сарсе и моем приятеле Гамбетте». В «Бесе» Боборыкин назван Жоржем Подпрыгиным, в газете – Недопрыгиным, а в «Новогоднем спиче» Буренина – Петром Подпрыгиным.

Еще в 1867 г. в «Искре» (№ 11) в стихотворении «Мой псевдоним» Буренин бросил Некрасову упрек в писании «клубных од» (имелся в виду панегирик Муравьеву, прочитанный в Английском клубе), в 1873-м писал о его поэмах, «одинаково нравящихся и юным либералам, и членам Английского клуба» (1873. № 219), а в памфлете «Ради скуки» на редакцию «Отечественных записок» вывел Некрасова под фамилией Клубноодова (1873. № 331). Поэму «Кому на Руси жить хорошо» он назвал «фальшиво-народной и приторно-либеральной <…> подделкой» (1869. № 50).

В. Буренин подверг резкой критике повесть Тургенева «Вешние воды» (1872. № 8), которую Спиридонов называет «допотопной ерундой». Краевский и Лесков, резко «разносимые» в «Бесе», служили предметом постоянных насмешек и выпадов Буренина в «Санкт-Петербургских ведомостях».

Таким образом, литературно-общественные позиции Буренина соответствуют позициям автора рассматриваемых книг. Однако можно привести еще целый ряд аргументов биографического характера, вполне определенно указывающих на авторство Буренина.

И. Спиридонов пишет в излюбленных В. Бурениным жанрах – пародийно-юмористический рассказ и повесть (такие произведения составили первую книгу Буренина «Рассказы в современном вкусе» (СПб., 1874), выпущенную под псевдонимом Современный беллетрист), памфлет, прозаическая и стихотворная пародия, рецензия. Буйная фантазия, которой отмечен «Бес в столице», была ему не чужда. Если другие фельетонисты обычно ограничивались ироническим описанием столичных событий, то Буренин иногда вводил в свои фельетоны фантастические сцены. Например, в одном из них (1866. № 64) изображена ночная встреча автора на невском льду с олимпийскими богами, во время которой Аполлон дает резко критическую характеристику современным русским поэтам. Нередко встречается в его произведениях и владыка преисподней – так, он писал о молодых сотрудниках редакции, которые «радуются как бесы некие, когда Вельзевул их за дела бесовские похвалит».

Он владеет многими языками – не только французским и латынью, широко распространенными в то время, но также немецким, английским и итальянским (известно, что Буренин хорошо знал эти языки и переводил с них). Спиридонов любит вставлять в русский текст иностранные выражения, например: «до nec plus ultra», «вне всякого raison d’être», «единственно из jalousie du métier», «общественному statu quo», «так сказать, manière de parler», «quasi-разум» и т.п. Подобная манера была присуща Буренину, в его статьях аналогичные выражения встречаются неоднократно (ср., например: С.-Петербургские ведомости. 1866. № 88; 1872. № 170; Неделя. 1868. № 2). Кроме того, он щеголяет знанием специфических архитектурных терминов (см. с. 53—54 и др.), чего, конечно, можно ждать отнюдь не от каждого литератора, но вполне естественно для Буренина, окончившего Московское архитектурное училище. Латинские термины, использованные для пародийного описания интерьеров катковского дома (vestibulum, prithyrum, atrium, ostuarius) (с. 55, 67), полностью повторены в поэме Буренина «Весталка» при характеристике древнеримского жилища.

Рассказчик в памфлете «Бес в столице» сообщает, что вступил в литературу в начале 1860-х гг. и «в продолжение последних семи-осьми лет <…> непрестанно и неутомимо следил за русской журналистикой», а в одном из произведений сборника «Внутри и снаружи» – что он москвич. Эти данные (если, конечно, согласиться с отождествлением рассказчика и автора) совпадают с фактами биографии В. Буренина. Если вспомнить, что, когда Буренину было шестнадцать лет, его некоторое время опекал П. Леонтьев, игравший важную роль в редакции «Русского вестника», а в дальнейшем он активно печатался в «Современнике» и «Отечественных записках», то становится понятным, что хорошая осведомленность в сфере быта этих редакций должна была быть присуща именно ему. Напомним также, что, как свидетельствовал Н. Михайловский, «он шныряет по всем редакциям, собирает слухи и сплетни, знает, кто стар, кто “юн”, кто ходит в трактир, кто не ходит, кто подписывается под статьями, кто не подписывается». Например, Спиридонову известно, что в «Искре» Щедрин поместил, «сколько помнится, всего одну, маленькую статейку». Факт сотрудничества Щедрина в «Искре» стал широко известен гораздо позже. Он опубликовал там (под псевдонимами) всего два произведения, причем одно в 1860 г., еще до начала литературной деятельности Буренина. Зато о принадлежности Щедрину другого, появившегося в 1870 г., когда Буренин был сотрудником «Искры», он мог узнать у кого-либо из членов редакции.

Примечательно, что И. Спиридонов совершенно никак не характеризует газету «Санкт-Петербургские ведомости» и ее основных авторов А. Суворина и В. Буренина, хотя они играли видную роль в журнальной полемике тех лет. Подобный факт можно объяснить, по-видимому, только тем, что памфлет исходит из этого лагеря. Правда, если быть точным, то Суворин и Буренин названы в книге, но упоминания эти идут в списках, в почти нейтральном контексте, и сделаны, скорее всего, лишь для того, чтобы «замести следы». В то же время в тексте есть глухие автопризнания. Так, в одном месте книги Краевский мечтает, чтобы в покорных ему «Отечественных записках» «полюбовался на прежних друзей своих» «этот <…> кутейник – как его там? – разносторонний сатирик, – что ли… этот исконный враг мой, впитавший с молоком статей автора “алюминиевых дворцов” (то есть Чернышевского. – А.Р.) и критика “темного царства” (то есть Добролюбова. – А.Р.) непреодолимую ненависть ко мне и ко всем литературным кулакам» (с. 118). В другом месте изображена беседа двух литераторов, из которых один – «с небольшой русой бородкой» и «неизменной насмешливостью во взгляде» (с. 93), который рассказывает о литературных нравах и смотрит на собеседника «с видом “старого воробья”» (Буренин носил «небольшую бородку», а Михайловский в майском номере «Отечественных записок» 1872 г. писал о наружности “старого воробья”» у Буренина).

Атрибутируя памфлет «Бес в столице» В. Буренину, следует учесть и то обстоятельство, что объявление о продаже книги появилось только в «Санкт-Петербургских ведомостях». Обычно сотрудники помещали подобные объявления прежде всего в своем органе, так как там публикация осуществлялась бесплатно или со скидкой.

Сказанного выше достаточно, как нам представляется, чтобы считать Буренина автором книг «Бес в столице» и «Вчера и сегодня».

Это вносит дополнительные, причем весьма колоритные, штрихи в его литературную биографию. Теперь становится очевидной его двойная игра во время полемики. Не выступая в своей газете явно против корифеев «Отечественных записок» Щедрина и Некрасова и постоянно подчеркивая свое уважение к ним, под маской Спиридонова Буренин пытался дезавуировать их упреками в неискренности и двуличии.

С конца 1870-х гг. (в 1876 г. он перешел в суворинское «Новое время», где и печатался до его закрытия) у В. Буренина с каждым годом усиливаются националистические, охранительные настроения, а в своей критической деятельности он все больше руководствуется личным отношением к автору, внелитературными аспектами его жизни и деятельности, нередко выходя за рамки дозволенного литературными нравами. У него сложилась репутация «бесцеремонного циника, часто пренебрегающего приличиями в печати». Все более консервативными становились и его литературные взгляды, он подверг резкой критике практически всех крупных писателей конца XIX – начала XX в.: реалистов (В. Короленко, А. Чехов, И. Бунин, М. Горький), символистов (К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Блок), футуристов (И. Северянин, В. Маяковский) и т. д.

Тем не менее репутация В. Буренина в поздний период его деятельности не должна искажать историко-литературную перспективу при рассмотрении ранних этапов его литературной работы. Более того, именно процесс его эволюции, постепенного и последовательного «дрейфа» вправо должен стать предметом пристального анализа. Введение в научный оборот двух охарактеризованных в данной статье книг дает богатый дополнительный материал для изучения этого процесса.

1991 г.

 

БУРЕНИН И НАДСОН:

КАК КОНСТРУИРУЕТСЯ МИФ

Исследование американского слависта Роберта Весслинга «Смерть Надсона как гибель Пушкина: “образцовая травма” и канонизация поэта “больного поколения”», опубликованное в журнале «Новое литературное обозрение» (2005. № 75), выполнено в рамках культурно-мифологического подхода, рассматривающего комплекс представлений общества о писателях как своего рода мифологию, имеющую мало общего с реальным положением дела и строящуюся в соответствии с господствующими в обществе ценностями. Чаще всего подобная работа велась на материале представлений об А.С. Пушкине, но есть статьи, посвященные и другим периодам и персонажам.

Исследования подобного типа весьма сложны, поскольку, реконструируя мир читательских представлений, ученый должен собирать информацию из разнородных источников (критические отклики, некрологи, переписка, воспоминания, художественные произведения и т.п.), чтобы обеспечить хотя бы минимальную репрезентативность делаемых наблюдений.

Посмотрим под этим углом зрения на интересную работу Р. Весслинга и на его итоговый вывод, согласно которому «реакция образованного общества» на смерть С.Я. Надсона «формировалась и сознательно выстраивалась в соответствии с культурно-риторической моделью “гибели поэта”, сложившейся в результате осмысления и мифологизации гибели А.С. Пушкина». Нам представляется, что наблюдения исследователя можно осмыслить несколько иначе, подключив и иные контексты.

То, что гибель Пушкина (интерпретированная как результат столкновения с самодержавным строем) стала своего рода модельной при осмыслении смертей рано умерших русских поэтов, справедливо. Однако следует учитывать, что гибель Пушкина рассматривалась нередко и как проявление более универсальной тенденции – ранней гибели молодого гения (схема эта сложилась в рамках романтической поэтики; ср. биографии Т. Чаттертона или Д.В. Веневитинова). Характерно, что после смерти Надсона его сравнивали не только с Пушкиным, но и с Д. Китсом. И Герцен, утверждая, что «история нашей литературы – это или мартиролог, или реестр каторги», список свой начинал с Рылеева, а лишь за ним шел Пушкин (игнорируя конкретные обстоятельства смерти, Герцен включал в список не только Лермонтова, Полежаева и Бестужева, но и Грибоедова, Веневитинова, Кольцова, Белинского). Так что пушкинская модель выступала не как специфический образец, а как квинтэссенция определенной схемы, ее наиболее концентрированное выражение.

Однако выстраивание мифологической реплики на реальном материале – процесс непростой: необходимо так «упаковать» факты, чтобы итоговой конструкции поверила публика. В данном случае нужно было существенно деформировать информацию о реальном положении дел, «забыв» одни факты и существенно трансформировав сведения о других.

Рассмотрим историю взаимоотношений Буренина и Надсона. Она была существенно сложнее того, как изображена в статье Р. Весслинга. Он не подвергает сомнению сложившуюся сразу после смерти Надсона традицию рассматривать В.П. Буренина как инициатора конфликта с Надсоном, как критика, травившего больного поэта. Свою задачу Р. Весслинг видит в том, чтобы показать механизм «вписывания» этого факта в общую мифологическую конструкцию. Я бы предложил ввести коррективы в двух пунктах: во-первых, в том, кто и зачем спровоцировал столкновение между критиком и поэтом, а во-вторых, каковы были механизмы осмысления этого столкновения в свете пушкинских дуэли и гибели.

Стали привычными рассуждения о том, что Пушкин последовательно и умело строил свою биографию. Но и Надсон выстраивал свою биографию, держа, разумеется, в сознании пушкинскую биографию в качестве образца (как и вообще романтическую модель рано гибнущего юного гения). То, что он рано и тяжело заболел, – это событие его жизни. Однако, вводя сообщения о нем в свое творчество, постоянно вставляя пассажи о своей болезни и приближающейся смерти в стихи, статьи и письма, он выстраивал себе уже соответствующую публичную биографию. Так, он писал в газетном фельетоне: «Давно уже под одной кровлей со мной поселилась злая старуха, которая, едва я берусь за перо, отталкивает меня от письменного стола, костлявой рукой закрывает мою чернильницу и на приготовленном листе белой бумаги, вместо задуманного мною, неумолимо выводит высокие цифры лихорадочной температуры». Выразительные его «могильные» стихи цитируются в статье Р. Весслинга. Критик Е.А. Соловьев даже писал, что поэзия Надсона – это «стон умирающего, бессильного человека, сознающего свое бессилие и близость смерти…».

Но только болезни, пусть и серьезной, для поэтической биографии было мало. Для того чтобы соответствовать идеальной схеме, нужен был враг – убийца. В качестве такового Надсон выбрал одного из самых влиятельных литературных критиков, при этом самого скомпрометированного, самого «черного», не стесняющегося в выражениях. Отзыв Буренина мог обеспечить литератору успех или сломать ему литературную карьеру. Надсон спровоцировал его нападки, обрушившись с рядом очень обидных обвинений. Я не хочу сказать, что Надсон сознательно шел на этот шаг, чтобы вызвать оскорбления и инсинуации в свой адрес. Скорее всего, с учетом его книжного идеализма, он видел себя рыцарем на белом коне, поражающим дракона-Буренина. Но, так или иначе, это было для него не обыденное, повседневное действие, а глубоко символический жест, имевший важное биографическое значение.

Позднее, вспоминая столкновение с ним, Буренин писал: «Я не только никогда не нападал “яростно” на Надсона в моих критических заметках, но относился к нему благожелательно до тех пор, пока он не начал ломаться и позировать, корча гения. Да мало того, что я не нападал на него яростно, а я едва ли не раньше других критиков указал на него читателям. Я хлопотал о первом издании книжки его стихов (они были изданы А.С. Сувориным), и, когда эта книжка вышла, я дал о ней в “Новом времени” совсем не “яростный”, а достаточно одобрительный отзыв. Мне говорили, что Надсон был не особенно доволен моим отзывом и претендовал на меня за то, что я, указав на “гражданский” характер его стихов, назвал его “Плещеевым семидесятых годов”. Конечно, для тщеславного поэтика это показалось обидой; я должен был назвать его по меньшей мере Пушкиным или Лермонтовым. Ведь это спокон веку так бывает, что господа поэты, беллетристы и драматурги обижаются, если критика их не поставит рядом с Байронами, Пушкиными, Толстыми, Шекспирами. Но во всяком случае сравнение Надсона с Плещеевым не может быть названо “яростною нападкою”, так как Плещеев в то время был уже почтенным поэтом, а Надсон начинающим и подражающим Плещееву, у которого он прямо-таки занял весь банальный арсенал “гражданских” выражений, вроде “гнетущего зла”, “тупой силы”, “царящей тьмы” и т.п. Кроме критического, в общем одобрительного, разбора первого издания книги стихотворений Надсона я написал еще две-три насмешливые пародии на его чисто гимназическое посвящение своей поэзии каким-то умершим девам, которых он “любил”, и тому подобные пошлости его интимных и гражданских стишков. Надсон, разжигаемый окружающими его еврейчиками и перезрелыми психопатками, необдуманно бросился в раздражительную полемику. Полемику эту он вел в одной киевской еврейской газетке и воображал, что он то “поражает” меня, то “засыпает цветами” своей поэзии. Я посмеялся над этими детскими претензиями полемизирующего стихотворца, помнится, всего только один раз. Вот и вся история моих “яростных нападок”, превращенная в уголовную легенду досужими сплетнями и клеветами перезревших психопаток и бездарных критиков из бурсаков и жидов».

Я привел эту обширную цитату, поскольку это свидетельство прочно забыто и ссылки на него не встречались мне в научной литературе.

Попробуем верифицировать его на основе иных источников. Писатель и литературный критик И.И. Ясинский, проживавший в Киеве в 1886—1887 гг. и тесно общавшийся там с Надсоном (они оба печатались на страницах газеты «Заря» и встречались в литературных кружках), свидетельствовал в 1897 г. в своих воспоминаниях, что издание первой книги стихов Надсона было «предпринято по почину г. Буренина, иждивением г. Суворина», и ни Суворин, ни Буренин не опровергли в печати этот факт. Столь же достоверен Буренин и в оценке своего отклика на эту книгу. Действительно, в статье, называвшейся «Молодые таланты», по поводу первого надсоновского поэтического сборника Буренин хотя и писал язвительно, что «…все эти венки из терний, язвящие прекрасное чело музы, некогда увенчанное розами, все эти воззвания на борьбу за истину и свет против неправды и тьмы, все это отзывается обычными риторическими фигурами и избитыми правилами либеральной политики», однако при этом отмечал, что «в большинстве вдохновений молодого поэта господствует стремление выразить мысль по возможности изящно, изложить ее в обработанной поэтической форме, а не рифмованной прозой, которая у новейших поэтов часто выдается за поэзию». Замечая, что «по тону и внутреннему настроению своих вдохновений г-н Надсон ближе всего подходит к г-ну Плещееву, хотя форма у него выработаннее, красивее, да и содержание, быть может, чуточку пошире <…>», Буренин выражал уверенность, что «со временем, пережив молодые грезы и страдания, окрепнув и определившись яснее, его талант найдет себе более широкий путь и быть может даст вещи настолько сильные, что выделится из ряда вон».

Если учесть, что Буренин был критиком едким и язвительным, склонным не к похвалам, а к насмешкам, этот отзыв нельзя не признать достаточно положительным, хотя и содержащим немалую долю иронии.

Прав Буренин и в том, что поэт был очень недоволен отзывом. В «Автобиографии» Надсон писал о своем «болезненном самолюбии» и о том, что «привык ко всеобщему поклонению», а Буренин дал снисходительный отзыв, не свободный от критических замечаний и насмешек. Кроме того, глубоко «партийному» и последовательно либеральному Надсону было очень неприятно, что его книгу издал Суворин, а в рецензии поддержал Буренин, в своей газете постоянно высмеивавшие и оскорблявшие либералов и евреев.

Ясинский передает выразительную беседу, которая послужила толчком к газетному выступлению Надсона против Буренина. Надсон говорил своим собеседникам: «…я бы хотел от всей души, чтобы Буренин ругал меня! Вы не поверите, как меня тяготит, что он молчит обо мне, а по временам даже отзывается с некоторой похвалой о моих стихотворениях». Один из участников беседы возразил ему: «Ведь, кажется же, Суворин издал вашу книгу, и я слыхал в Петербурге, что это было сделано по совету Буренина». Ответ Надсона был весьма выразителен. «Может быть. Да, да, это ужасно, – нервно заметил Надсон. – Все равно книга моя пошла бы. Наконец, что же из этого, Суворин издатель и он имел выгоду на моей книге, – ведь книга разошлась. Скажите, пожалуйста, разве я должен быть благодарен издателю за то, что он нажился на мне? <…> Я бы дорого дал, чтобы Буренин, наконец, стал моим врагом». На это Ясинский заметил: «Так что ж, это легко сделать. Вам стоит только в своих критических статейках сказать несколько слов по адресу Буренина». Надсон ответил: «Я так и сделаю. Да, да, я сейчас же что-нибудь напишу! У меня уже рука чешется».

Возможно, Ясинский беллетризировал ситуацию и вольно изложил эту беседу, но настроение Надсона передано тут, судя по всему, верно.

Повод Надсону для выступления Буренин дал своей «поэмой в прозе» «Обезьяна», которую начал печатать в газете 23 мая 1886 г. Там он доказывал, что в современной литературе стихи «унижены и опозорены жалкими пискунами и бумагомарателями, принимающими себя за поэтов на том только основании, что они подбирают рифмы вроде “ножницы” и “любовницы”, “кратер” и “характер”. Крохотные поэтики своим писком и мяуканьем совсем отбили у читателей вкус к стихам». Далее Буренин утверждал, что «стихи могут быть изложены прозой и немного потеряют от этого, разумеется, при условии, чтобы проза была хороша. Отсутствие рифм беда небольшая, точно так же, как их присутствие – не большая выгода».

Окруженный восторженными поклонниками и поклонницами, упоенный успехом книги, выдержавшей в краткий срок несколько переизданий, Надсон не рассчитал свои силы и возможности и ввязался в борьбу с опытным журналистом, за четверть века газетной и журнальной работы в тонкостях изучившим искусство литературной полемики. К тому же в фельетонистике Надсон (в отличие от поэзии) не проявил умения и убедительности. Вместо того чтобы вести принципиальную полемику в этической и идеологической плоскости, остановившись на оскорбительности и грубости буренинских выражений, стремлении перенести полемику из литературной сферы в сферу частной жизни, националистических выпадах и т.п., Надсон ограничился чисто литературными аспектами. В результате его упреки в адрес Буренина были чрезвычайно сильными и резкими, но при этом мало обоснованными.

В своем очередном критическом фельетоне в «Заре» (Надсон вел там обозрение современной литературы), помещенном 4 июня, о прозе Буренина Надсон писал, что «порнография самого низкого качества бьет в глаза с каждой страницы этих “реалистических повестей из действительной жизни”. “Вздрагивающие бедра”, “обнаженные плечи”, “античные руки”, “неприкрытая грудь” – “падение” в начале рассказа, “падение” в середине и “падение” в конце… сцены в спальнях, будуарах, купальнях и иных местах, излюбленных порнографистами, – все это рассыпано в повестях графа Жасминова в таком изобилии, что становится совершенно непонятным, при чем тут “серьезные (!) и грустные (!) думы о реалистической правде и глубине” [, о которых писал Буренин]».

Однако, не отличаясь особыми достоинствами, повести Буренина не были порнографическими не только по современным меркам, но и по представлениям того времени. Более того, они носили пародийный характер. Так, завершая повесть «Преступница или нет?», Буренин писал: «Я накануне прочел “На ножах” г. Стебницкого, “Концы в воду” г. Ахшарумова и еще кое-что из той “интересной” беллетристики, которая, по милости судьбы, начинает пленять современную публику. Читал я все это недаром: мне хотелось написать этюд о пошлости приемов, банальности эффектов и внутренней пустоте этой беллетристики». Так что речевые штампы (в том числе и цитируемые Надсоном) должны были восприниматься читателем как воспроизводящие язык пародируемого слоя литературы.

В стихах же Буренина Надсон находил плохие рифмы и пошлое остроумие. Он заявлял, что, в отличие от книг молодых поэтов, сборники стихов Буренина плохо раскупаются. Чтобы продемонстрировать ошибочность взглядов Буренина, Надсон в своем фельетоне дал стихотворный вариант нескольких строф баллады, изложенной Бурениным в «Обезьяне» прозой.

Конечно, как у любого поэта-сатирика, у Буренина было немало проходных вещей. Но в целом его сатирико-пародийный дар ценили многие литераторы. Гаршин, например, «комические стихотворения Буренина декламировал наизусть, когда разойдется». Толстой называл его «талантливым» и находил у него «стихотворения превосходные, прекраснейшие». А. Блок соглашался с ним. Остроумным считали его также Лесков и Н.К. Михайловский. Так что оценки Надсона выглядели достаточно пристрастными и противоречили собственным впечатлениям значительной части читателей.

Буренин ответил Надсону через две недели статьей «Урок стихотворцу», причем не в своем пятничном «подвале» газеты (в котором еженедельно появлялись его «Критические очерки»), а в другой день недели, в рубрике «Маленький фельетон», в которой обычно не печатался (что свидетельствует о спешке, стремлении отозваться поскорее). В довольно обширном ответе Буренин сосредоточился на трех пунктах. Во-первых, он справедливо утверждал, что писал не о молодых поэтах, как полагал Надсон, а о «жалких пискунах и бумагомарателях», «крохотных поэтиках». Во-вторых, он едко замечал, что у Надсона «практический, лавочный взгляд на поэзию: для него несомненный патент достоинства стихов заключается в их хорошей распродаже», а тогда он «должен признать чудеснейшими стихами опереточные куплеты», сборники которых распродаются успешнее всего. (От себя добавлю, что и «Вечерние огни» Фета тогда почти не раскупались.) И наконец, в-третьих, проанализировав свою и надсоновскую версии баллады, он продемонстрировал, что у Надсона «народная легенда превратилась в фразистую рифмованную шумиху, король Гарольд и его дочь заговорили во вкусе газетного либерализма», причем «рифма и размер заставляют его беспрестанно присочинять лишние, неточные и банальные фразы».

Затем Буренин 20 июня опубликовал стихотворную пародию на Надсона, а тот 27 июня и 11 июля поместил очередные возражения и нападки.

После этого Буренин выдержал паузу. Очередной его выпад последовал в ноябре (вскоре после того, как Надсон получил Пушкинскую премию) – предметом насмешек послужили «вздорность однообразных неточностей и банальность языка стихотворцев», недавно появившихся на литературной сцене, причем в качестве поставщиков «рифмованной риторики» были рассмотрены исключительно поэты еврейского происхождения – Фруг, Минский и Надсон, а специально на примере Надсона демонстрировалось, что сейчас «маленькие стихослагатели смело воображают, что они крупные поэты, и считают долгом представиться перед взором читателей со всякими пустяками, которые выходят из-под их плодовитых перьев».

Еще через две недели Буренин объявил Надсона «наиболее выразительным представителем» «куриного пессимизма», когда «маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет “весь мир” и что он служит для него тюрьмою. Вообразив такую курьезную вещь, поэтик начинает “плакать и метаться, остервенясь душой как разъяренный зверь”, он начинает облетать воображаемый им мир “горячею мечтою”, он начинает жаждать – чего? Сам не ведает чего, по его же собственному признанью <…>».

Все это – выражения очень резкие, но касающиеся литературной сферы и не переходящие рамок допустимого в то время. Неприличные, носящие клеветнический характер выпады, затрагивающие личную жизнь Надсона, которые цитирует Р. Весслинг из статьи Буренина от 13 ноября («Говорят, что притворство это практикуется с замечательным искусством и очень способствует возбуждению в читателях интереса к плодам вдохновения мнимо недугующих паразитов, представляющихся больным, калекой, умирающим, чтобы жить на счет частной благотворительности»), были сделаны без упоминания его имени; смысл их понимали только сам поэт и люди из его ближайшего окружения, но отнюдь не широкая публика.

Однако Надсон воспринял их очень болезненно. Он написал открытое письмо в газету «Новости и Биржевая газета», в котором, излагая историю конфликта, обвинял Буренина в зависти и клевете, а русскую печать в том, что она боится Буренина. Завершая письмо, Надсон писал о Буренине: «В то время, как я не могу встать с постели, он сообщает в “Новом времени”, что я притворяюсь больным с разными корыстными целями» (далее следовала приводимая Р. Весслингом цитата о «недугующих паразитах») – и призывал: «Вступись хоть ты, читатель, если печать молчит». Письмо тогда опубликовано не было (я думаю, не только из-за страха газеты перед Бурениным и «Новым временем», но и из-за нежелания подвергать самого Надсона новым нападкам и издевательствам), появилось оно на страницах «Новостей» только через месяц после смерти Надсона.

Эта смерть прервала «диалог» поэта и критика, и в ее свете полемика стала восприниматься иначе.

Резюмируем. Надсон сам ввязался в борьбу и вел ее почти теми же приемами, что и Буренин, но менее успешно. Для Буренина эта борьба носила не столько личный, сколько принципиальный характер. Через год он так сформулировал свое кредо: «Я с тех пор, как вступил на поприще литературы, поставил себе целью, по мере моего уменья и моих сил и способностей, преследовать и изобличать всякую общественную и литературную фальшь и ложь, и в особенности фальшь и ложь, которые топорщатся и лезут на пьедестал, которые прикрываются павлиньими перьями псевдолиберализма или псевдоохранительства, псевдокосмополитизма или псевдопатриотизма; которые, будучи в сущности поверхностным легкомыслием и фиглярством, силятся изобразить из себя нечто глубокое и серьезное <…>. Сообразно с характером и целью моей деятельности я избрал для себя орудием “преследований” не спокойное критическое исследование, не художественные объективные образы поэзии и беллетристики, а журнальные заметки отрицательного и иногда памфлетного тона и содержания, сатирические и юмористические стихи, пародии и т.д. Отрицание и изобличение, смех, само собой, должны преобладать надо всем, когда избираешь для себя такую роль в журналистике. Нельзя требовать примиряющего и елейного тона от того, кто решился принять на себя эту тяжелую роль. А роль эта действительно нелегка: надо быть человеком не от мира сего, чтобы упорно, не боясь криков и порицаний, делать свое дело так, как его разумеешь, идти прямо и твердо тем путем, который себе наметил».

В 1860—1880-х гг. деятельность Буренина в целом соответствовала заявленной программе, хотя с 1880-х в ней становилось достаточно заметным, а в дальнейшем все более усиливалось стремление использовать критические статьи и пародии в качестве средства самоутверждения, достижения тех или иных личных целей. Все более развязными и грубыми делаются его фельетоны, все чаще и чаще он от вопросов литературных переходит к жизненным обстоятельствам критикуемых авторов. В.Г. Короленко, его литературный противник, признавал, что «в молодости г. Буренин исполнял свою задачу довольно весело, иной раз не без остроумия пересмеивая своих противников и отыскивая смешные стороны в самых разнообразных направлениях <…>. С течением времени он перешел к сплошным ругательствам, выделявшимся уже не остроумием, а беззастенчивой грубостью». А.И. Куприн в начале XX в. тоже отмечал, что «Буренин обладал большим критическим талантом – теперь же мы видим брызжущего слюной желчевика». Так и в борьбе с Надсоном Буренин использовал антисемитские выпады, а в конце и клеветнические намеки, что, безусловно, заслуживает осуждения, но травли (т.е. систематических односторонних нападок) с его стороны не было.

Р. Весслинг утверждает, что «попытки Надсона донести свою позицию при посредничестве других изданий наталкивались на препятствия». Возможно, это и так, но «пронадсоновское» изложение событий в прессе присутствовало. Приведу довольно пространный пассаж из анонимного (по-видимому, принадлежащего М. Меньшикову) фельетона в газете «Неделя»: «…начинают входить в практику самые бессовестные средства вредить друг другу, самые утонченные способы портить друг другу кровь, возбуждать к себе непримиримую ненависть и презрение. Существует, например, известный критик Х и известный поэт У. Пока поэт был еще начинающим, выпускал первый свой сборник – известный критик об нем отозвался довольно благосклонно. Но вот “известность” поэта начинает расти; яркий талант бросается в глаза публике, – талант юный, горячий, одушевленный <…>. Одно издание сборника раскупается за другим – и наш критик начинает приходить в ярость. И намеками, и экивоками, а то и прямехонько в физиономию поэту начинают издевательство – над чем, как бы вы думали? – над иноземной примесью в крови поэта (чухна, мол – в этом роде), – начинается грубейшее глумление над самыми дорогими, заветными стихотворениями поэта, имеющими для него особенное, личное значение. Поэта встречают в обществе овациями. Начинается бесшабашная брань критика, “вар” на дичь, употребляя охотничий термин. Наконец, Академия наук присуждает поэту-юноше Пушкинскую премию – и тут уж разозлившийся критик потерял, кажется, всякое самообладание. Узнав частным путем, что поэт опасно болен, что он прикован к своей постеле, – делал займы в Литературном фонде и пользовался поддержкою друзей, – критик сплел сейчас же мерзейшую клеветченку. Поэт-де (“иные поэты”) хорошо умеет пользоваться частной благотворительностью, притворяться умирающим, недужным, калекой, и притворство-де это практикуется с замечательным искусством, и что он-де и способствует возбуждению в читателях интереса к плодам вдохновения мнимо-недугующего паразита <…>; все это заведомо и сознательно ложно, ибо факт тяжкой болезни симпатичного поэта к несчастью неопровержим, общеизвестен. <…> Это не просто литературная вражда: такая вражда подчиняется законам если не вежливости, то, по крайней мере, добросовестности. Тут замешано, по-видимому, более грязное чувство: чувство зависти».

Но другие издания не поддержали «Неделю». Это было связано с тем, на наш взгляд, что обвинения Буренина, оскорбившие Надсона, были сделанны в игровой, беллетризованной форме, без упоминания его имени, а это не позволяло прямо отвечать на них, становясь в позицию вора, на котором горит шапка.

После смерти Надсона 19 января 1877 г. весьма влиятельная в литературе группа народнических и либеральных литераторов стала внушать обществу, что случившееся – повторение истории пушкинской гибели. Наибольшую активность проявили «Новости». 29 января тут в «Литературной хронике» Скабичевский писал про «ужасную травлю» Надсона со стороны Буренина; 4 февраля была помещена анонимная статья «Памяти Надсона», в которой излагались обвинения Ватсон в адрес «Нового времени», на следующий день была опубликована речь Г.К. Градовского на похоронах Надсона. Над могилой поэта Градовский говорил: «Ты возбудил вражду и злословие среди тех, кто является потомками клеветников Пушкина, кто клеветал и клевещет на все живое в русской литературе. <…> Невольно сближение нарождается между тобою и тем, кто пятьдесят лет тому назад “пал, оклеветанный молвой”». 15 февраля там же, как говорилось выше, было опубликовано открытое письмо Надсона. Через месяц, 15 марта, появились стихи, по тону ничем не отличающиеся от самых резких выпадов Буренина:

Подобные материалы появлялись в газете и в дальнейшем.

Аналогичные высказывания содержал биографический очерк Г. Мачтета «Семен Яковлевич Надсон» в «Русских ведомостях» (8 февраля 1887 г.). Мачтет писал о том, как «в один злополучный день бедному поэту случайно попался номер одной газеты с фельетоном, автор которого обвинял умирающего в притворстве с целью вымогательства денег, писал о поэте, “который притворяется калекой, недужным, чтоб жить за счет друзей” и т.п. Этого не выдержал несчастный больной… у него открылось сильнейшее кровоизлияние, и нервный паралич отнял всю левую половину». И дальше утверждалось, что то, что современники говорят о судьбе Надсона, – это почти то же самое, что – «только другими словами, – говорилось на другой день убийцами Пушкина и Лермонтова…»

Я полагаю, что причина этой длительной ожесточенной кампании была не в Надсоне, которого пытались бы канонизировать подобным образом. Дело было в Буренине, который очень хорошо подходил на роль гонителя. Анонимный некрологист отмечал, что его критика «создавала вокруг критикуемого имени ореол мученичества и гонимости». Поскольку Буренин слишком многим «насолил», то его пытались «прищучить», используя для этого подобный экстраординарный повод.

До этого времени буренинским нападкам на Надсона уделяли внимание только узкие круги столичных литераторов, осведомленные о жизненных обстоятельствах Надсона и способные расшифровать буренинские намеки. Показательно, что авторы некрологов в одесской прессе, весьма сочувственных по отношению к Надсону, вообще не упоминали статьи Буренина о нем.

Но массированная кампания в ряде популярных изданий сделала свое дело. Она способствовала дальнейшему росту популярности Надсона и дискредитации Буренина. Например, А.П. Чехов 8 февраля писал в письме, что Надсон «был оклеветан», а через неделю уже упоминал об «убийстве Надсона». О смерти Надсона как о повторении гибели Пушкина скоро писать перестали, а вот то, что «Буренин убил Надсона», в памяти осталось надолго. Особенно способствовала популяризации этой версии биография Надсона, написанная М.К. Ватсон и включенная в 6-е (первое посмертное) издание его стихотворений (СПб., 1887). В дальнейшем было еще 23 переиздания этого тома (29-е, последнее, вышло в 1917 г.), и каждое включало текст Ватсон. Кроме того, время от времени эти обвинения возобновлялись в печати, укажу в качестве примера памфлет Власа Дорошевича «Старый палач», где этому эпизоду (с обвинением Буренина в убийстве) уделено немало места. В.Г. Короленко утверждал в 1915 г. в письме, что «того, что проделал Буренин над умирающим Надсоном, не было ни разу во всей русской печати. Никто, в свое время читавший эти статьи, не может ни забыть, ни простить их». Игорь Северянин в 1922 г. в стихотворении «Мальва льда» писал:

«Симпатичный, но сильно пессимистичный Надсон пользовался огромным успехом: он тронул больное место»; ни у какого другого русского поэта не было такого числа чуть ли не ежегодных переизданий его книги. Надсон попал «в тон» настроениям своего времени. По словам Вл. Ходасевича, «его разочарование вполне соответствовало внутреннему протесту слушателей, но туманность его призыва нисколько не удивляла тех, кто едва осмеливался мечтать о лучших временах. Эта туманность <…> даже способствовала всеобщему признанию Надсона. Его лира, не призывавшая ни к чему в частности, легко объединяла всех, мечтавших о чем-то неопределенно-прекрасном и высоком». В результате, как отмечал А. Волынский, «среднее, хотя в общем симпатичное дарование сделало впечатление чего-то оригинального и сильного. Шум рукоплесканий, громкие, настойчивые крики некомпетентной массы создали вокруг молодого поэта разгоряченную атмосферу, почти такую же, какая выпадает на долю истинных и замечательных талантов… А молва разносила от края до края печальное известие о неизлечимом недуге, физических страданиях Надсона. Писатель с невыяснившимся призванием, с неглубокими и не всегда правдивыми настроениями вдруг оказался славным преемником традиций Пушкина, Лермонтова и Некрасова».

Ранняя смерть поэта и, как справедливо пишет Р. Весслинг, реализованная в его посмертной мифологии модель пушкинской гибели лет на 20 закрепили популярность Надсона у читателей. В 1900-е гг. начинается постепенный пересмотр его литературной репутации. Л. Толстой назвал его «однообразным и слабым», К. Чуковский отнес к числу «людей с небольшою, но удобопонятною душой, удачно заменивших риторикой и ходульностью – силу поэтического чувства», А. Блок вообще писал о Надсоне как о «поучительнейшем литературном недоразумении». Таким образом, в конечном счете восторжествовала буренинская точка зрения на творчество Надсона.

Любопытно, что Буренин, который сам вольно (способствовав изданию первого сборника и похвалив книгу в печати) и невольно (нападками на Надсона) способствовал его популярности, прекрасно осознавал и механизмы ее создания. В своей грубой и оскорбительной манере он точно определил их: «Надсону, для того чтобы достичь такого исключительного успеха, прежде всего надо было умереть юношей. Затем одной ранней смерти было недостаточно для возбуждения внимания читателей к его стихам: нужно было, чтобы по поводу этой смерти загалдела целая свора полоумных психопаток, целая толпа киевских, одесских и петербургских жидков, целая когорта “убежденных” либералов-Тряпичкиных. Нужно было всему этому сброду поднять на могиле покойного скандал, агитацию. Нужно было прокричать, что молодой стихотворец умер не от чахотки, а “от пародии” на его поэзию. <…> Нужно было, кроме всего этого, чтобы псевдокритики <…> в продолжение нескольких месяцев распинались в фальшиво-либеральных рецензиях, доказывая до седьмого пота, что поэзия Надсона интересна не только для гимназистов, но и для взрослых».

Для построения надсоновского мифа его творцам пришлось существенно отойти от действительного положения дел, проигнорировав одни факты и значительно подкорректировав информацию о других. Но так создается любая мифология, и данный случай не стал исключением.

2005 г.

 

ПЬЕСА «ГРАЖДАНСКИЙ БРАК»

И ЕЕ АВТОР ГЛАЗАМИ АГЕНТА III ОТДЕЛЕНИЯ

694

25 ноября 1866 г. в Александринском театре состоялась премьера пьесы «Гражданский брак» драматурга-дебютанта Николая Ивановича Чернявского (1840—1871) – одна из самых шумных и скандальных премьер в истории русского театра. Факт этот отмечен историками театра и литературы, однако история постановки освещена недостаточно полно, пьесе дана неадекватная интерпретация, а о самом авторе, на наш взгляд – весьма своеобразной фигуре, в справочных изданиях и некрологах приведены лишь очень скупые биографические сведения. В Государственном архиве Российской Федерации в фонде III отделения нам удалось разыскать дело, посвященное премьере пьесы, о которой идет речь, и ее автору (Ф. 109. СА. Оп. 1. Д. 2040), которое ранее не было введено в научный оборот, хотя позволяет прояснить ряд обстоятельств появления на сцене пьесы «Гражданский брак» и биографии Чернявского.

Дело это содержит агентурные записки, касающиеся премьеры указанной пьесы, ее автора и его дальнейшей судьбы. Записки не подписаны, но есть основания полагать, что их писал поэт и прозаик, сотрудник юмористических журналов и по совместительству агент петербургского обер-полицмейстера Александр Николаевич Волгин (1840-е – 1869). Его записки о радикально настроенных литераторах обычно переправлялись в III отделение, поэтому они и отложились в фонде этого учреждения.

В первой по хронологии записке, датированной 15 октября 1866 г., агент писал в III отделение:

В среду, 13 сего октября, в бенефис актера Зуброва, назначена была к представлению новая комедия Черневского «Гражданский брак». Между тем цензура не пропустила этой пьесы и вместо нее шла другая. Автор названной комедии Черневский, бывший студент Московского университета, откуда вышел, не окончив курса, и впоследствии сотрудник некоторых периодических изданий, хотя и пьяница, но не сочувствующий идеям социализма и коммунизма. Поэтому комедия его «Гражданский брак» не что иное как сатира, и притом, по отзыву имевших случай прочитать ее, – очень едкая, разоблачающая вполне ложное направление; в ней же выведен на сцену честный труженик, тип которого, как говорят, особенно удался автору. – Что именно послужило поводом к запрещению комедии – неизвестно; но Черневский, чувствуя себя сильно оскорбленным, как человек, желающий служить на пользу общества (когда он не пьян, он очень умно рассуждает и дельно работает), подал г. министру Двора просьбу, в которой ходатайствует не только о рассмотрении его комедии по Высочайшему повелению, но и об испрошении ему Всемилостивейшего разрешения прочитать ее в Высочайшем присутствии. Просьба Черневского написана, впрочем, очень резко, и потому едва ли ему удастся достигнуть цели. В настоящее время Черневский в больнице.

15 октября 1866

В пьесе «Гражданский брак» (СПб., 1867; 2-е изд. – 1868, с предисловием автора) стандартный сюжет о девушке, покинувшей дом с соблазнившим ее мужчиной, а потом брошенной им и вернувшейся обратно, был совмещен с обширными спорами, посвященными обсуждению достоинств и недостатков гражданского брака. Тема эта, модная в то время и вызывавшая очень острую (и резкую) реакцию различных слоев общества, стала причиной повышенного интереса к пьесе. При всей антинигилистической ее направленности автор позволял сторонникам гражданского брака привести развернутые аргументы в защиту этого социального института. В пьесе произносящему либеральные речи Новосельскому противопоставлен студент-медик из семинаристов Новоникольский, который занимается делом – лечит мужиков и так формулирует свои взгляды: «…я ненавижу либеральных фразеров, грошовый либерализм которых только и способен на то, чтобы пить шампанское или водку, смотря по средствам, в честь уничтожения крепостного права, на деньги, выжатые с тех же несчастных крестьян, да выдумывать, в пьяном виде, разные радикальные перестройки, да гражданские браки!.. <…> России они не нужны, а нужны труженики, работники, потому что мы пропадаем от лени и тунеядства <…>». Это и другие подобного рода высказывания не могли не настораживать цензуру. Член Совета Главного управления по делам печати В.Я. Фукс писал в отзыве на пьесу: «Несостоятельность и уродливость возникших в последнее время в нигилистических кружках теорий гражданского брака выставлены рельефно и с талантом, как с теоретической, так и с практической стороны. По сему представление этой пьесы на сцене может быть весьма полезно, но под условием некоторого сокращения в оной слишком подробных рассуждений в пользу нецерковного брака и совершенного исключения из оной тех мест, в которых, при всей благонамеренности писателя, враждебно сопоставляются высшие сословия с низшими и вспоминаются, без всякой надобности, мрачные черты упраздненного крепостного права». Соответствующие сокращения перед постановкой были сделаны (см. публикацию одного из изъятых фрагментов: Петербургский листок. 1866. 20 дек.).

Премьера 13 октября 1866 г. не состоялась, поскольку П.А. Шувалов, увидев афишу, обратился к министру внутренних дел за разъяснениями. Министр внутренних дел П.А. Валуев сам прочел пьесу царю и получил разрешение на постановку.

10 ноября 1866 г. агент писал:

Драма Черневского «Гражданский брак», которую цензура запретила было и о разрешении которой автор обращался с просьбою к г. министру Двора (о чем было доложено в свое время), допущена к представлению. Говорят, что г. министр вн[утренних] дел писал по этому поводу к Черневскому, что, прочитав лично означенную пьесу, Его Высокопревосходительство убедился в ее достоинстве и потому дал позволение к представлению ее на сцене здешних театров.

26 ноября 1866 г. последовал, наконец, отчет о премьере:

Вчера на Александринском театре, в бенефис Зуброва, дана была в первый раз новая драма (ошибочно названная комедиею) Черневского «Гражданский брак».

Появление этой пьесы на сцене давно уже ожидалось публикою с особенным нетерпением, и потому весьма естественно, что театр был в полном смысле слова битком набит; литераторы и сотрудники разных журналов были почти все; в верхней галерее видно было много студентов медицинской академии и университета. Перед началом представления разнесся было слух, что пьесу хотят освистать, и действительно в 1-м действии, когда начинаются очень удачные сарказмы на счет новых теорий молодого поколения, 2—3 человека, конечно из студентов, стали было шикать, но вслед за тем весь театр разразился громкими и продолжительными рукоплесканиями; со всех сторон послышались крики «Автора! автора!» – и посягатели на беспорядок сначала замолкли, а потом и сами стали хлопать руками. – Автора вызывали несколько раз, но он не мог явиться, ибо до сих пор находится еще в клинике; два раза объявляли со сцены, что «автора нет в театре», а публике все как-то не верилось, и она все-таки пыталась увидеть его.

В партере сидел только отец его и так осторожно держал себя, что даже ни разу не встал с кресла. Представление шло прекрасно; гг. Самойлов и Струйская были неподражаемо хороши и своею истинно-артистическою игрою сгладили многие места в пьесе – первом сценическом произведении хотя и даровитого, но еще юного писателя. (Он, пройдя почти все высшие учебные заведения, остановился на 2-м специальном классе и до сих пор еще юнкер Константиновского военного училища!) Пьеса, впрочем, замечательна в литературном отношении, и ежели в сценическом и обнаруживает, что она писана неопытным еще пером, тем не менее в ней есть патетические сцены, безукоризненно исполненные г. Струйскою, и очень много таких удачных, хотя и очень едких для нигилистов мест, что им от души аплодировали даже и такие личности, как Загуляев, Тиблен & С°.

Между прочим, вчера же вечером выделился следующий факт, могущий служить дополнением характеристики наших псевдолибералов: во время антракта эти господа (и надо заметить – только они одни) собрались курить в коридоре. Сторож у дверей, старый отставной солдат, очень деликатно заметил им, что тут курить нельзя. Они отвечали ему насмешками. Старик начал их просить, чтобы пожалели бы хоть его с семьей, потому что его могут выгнать; но и это не помогло.

Через день, 28 ноября 1866 г., агент описывал резонанс от премьеры:

В здешних газетах, столбцы которых наполняются статьями людей, по большей части, известного направления, – как и можно было ожидать, раскритиковали новую пьесу Черневского «Гражданский брак». Вникая в смысл всех разборов, нельзя не заметить, что они скорее выражают личный взгляд составителей статей и не представляют настоящей критики. Пьеса, конечно, имеет свои недостатки, показывает неопытность еще молодого автора; но она не лишена интереса, и в ней есть много удачных сцен и выражений, метко поражающих в цель, весьма естественно, не нравящихся тем, против которых они направлены. Лучшим доказательством настоящего мнения может служить то, что на второе представление означенной пьесы, имеющее быть сегодня, вчера в ½ 10 часа утра нельзя уже было достать билета. Сегодня у Александринского театра огромная толпа требовала билетов на среду; но как сегодня на среду билетов еще не раздают, то, без сомнения, завтра утром у кассы означенного театра тесноты будет более, нежели вчера.

Премьера вызвала очень большой интерес, «театр был полон сверху донизу, и интерес публики был заранее сильно возбужден предшествовавшими пьесе толками. Первый акт ее, прекрасно написанный, действительно оказался весьма блистательным в отношении к искусству диалектики и имел такой огромный успех, что по окончании его публика – чему, кажется, не бывало еще примера в летописях нашей сцены – громко стала вызывать автора <…>» (W. [Вильде М.Г.?]. Театральные заметки // Рус. инвалид. 1866. 27 нояб.). «Почти с первых слов пьесы начался дуэт шиканья и аплодисментов, и чем далее шло это действие, тем более дуэт этот усиливался, хотя, при каждом новом взрыве, аплодисменты все более и более брали верх и, наконец, совершенно пересилили шиканье» (Х.Л. [Загуляев М.А.]. Вседневная жизнь // Голос. 1866. 27 нояб.). В дальнейшем интерес и энтузиазм публики стали слабее, но тем не менее премьера прошла успешно. Иной была реакция критики. Почти все петербургские газеты поместили обширные отклики, однако большинство рецензентов посчитали пьесу несценичной и тенденциозной: автор «хотел сделаться драматургом, оставаясь в то же время публицистом, действующие лица его комедии говорят целые передовые речи газет, пред глазами зрителей не действие, а одни препирания действующих лиц на известные сюжеты» (Борзов А. [Кущевский И.А.?] Фальшфейер // Петербургский комиссионер. 1866. 16 дек.); складывается впечатление, что «актеры читают отрывки и тирады из разных газет или страницы из [антинигилистических] произведений гг. Клюшникова, Стебницкого [Лескова] и др. Людей, движения, сцен – этого ничего нет перед зрителем» (Скромный наблюдатель [Александров Н.А.?] // Гласный суд. 1866. 16 дек.), автор «прибегнул <…> к общей мелодраматической постройке, обличив в себе полное незнание сценических условий и доказав, что он <…> мог бы написать довольно недурную передовую газетную статью» (Ф. [Федоров М.П.?]. Театральная хроника // Биржевые ведомости. 1866. 1 дек.; см. также: П—н. Петербургский театр // Антракт. 1866. 21 дек.). Писали рецензенты и о том, что в пьесе показан не гражданский брак (существующий на Западе, для которого в современной России нет ни юридической основы, ни социальных условий), а лишь сожительство, прикрываемое фразами о гражданском браке.

Идеологически близкие Чернявскому авторы подчеркивали социальную полезность пьесы. Так, отметив растянутость, «невыдержанность характеров и неестественность положений», Лесков тем не менее писал: «Велико или невелико теперь число людей, признающих петербургский гражданский брак, но все-таки люди эти вредны и жертв их учения в наше время немало, а потому пьесу г. Черневского нельзя не признать пьесой весьма благонамеренной. Это первая попытка послужить со сцены “открытию глаз”, быть может, не одной готовой погибнуть овце великого стада» (Стебницкий М. Русский драматический театр в Петербурге // Отечественные записки. 1866. № 12, кн. 2. Отд. 2. С. 275; см. также: Посторонний [Антропов Л.Н.?]. Театральная хроника // Неделя. 1866. 4 дек.). Приведем и отзыв В.П. Боткина в письме И.С. Тургеневу: «Пьесу написал какой-то студент и написал очень аляповато и пошловато, таланта не видать. Но я посмотрел без скуки, ради разных указаний на нашу современность; многие из них сделаны удачно и довольно умно».

Отмечая неопытность и неумение драматурга, большая часть рецензентов не отрицала его талантливости: «…мы приветствуем первый дебют нового драматического писателя с большим удовольствием и ожидаем от него еще многого в будущем: дарование у него положительно есть, но оно еще молодо и незрело» (W. Указ. соч.; см. также анонимную рецензию [А.А. Соколова?]: Петербургский листок. 1866. 1 дек.).

Аналогичный характер носили и отклики на московскую премьеру: Антракт. 1867. 18 янв. (А.Н. Баженов); Москва. 1867. 18 янв. (Зл.), Рус. ведомости. 1867. 19 янв. (без подп.); Московская жизнь // Будильник. 1867. № 5 (Москвич).

Написанная с либерально-монархических, реформаторских позиций с целью высмеять нигилистическую вульгаризацию и опошление современных идей, карикатурное их выражение, пьеса в обстановке идеологической поляризации после покушения на Александра II в апреле и закрытия «Современника» и «Русского слова» в июне 1866 г. была воспринята как памфлет на молодое поколение, как реакционный выпад (подобно статье Лескова 1862 г. о пожарах; позиция Чернявского вообще была близка лесковской, а героиня пьесы Любовь Стахеева очень напоминала Лизу Бахареву из романа Лескова «Некуда»). Молодой драматург подвергся травле. Фельетонисты писали, что пьеса – «изрядная мерзость» (В.А. Слепцов в «Новостях петербургской жизни» в «Женском вестнике» (1867)). В «Искре» постоянно появлялись выпады против Чернявского, не отставал от нее и «Будильник», где доходило даже до сравнений с деятельностью III отделения, например: «Я очень уважал покойного Фаддея Булгарина, но с сей поры господина Чернявского уважаю гораздо более. Ф. Булгарин доказывал обыкновенно, что хорошие драматические пьесы могут делиться на три отделения, из коих лучшие он относил к последнему. Но я полагаю, что пьеса г. Чернявского так хороша, что даже не может относиться и к этому последнему отделению, она его превосходит».

Все это еще больше подогревало интерес к пьесе.

1 декабря 1866 г. агент сообщал:

Литераторы-нигилисты строят всевозможные козни против автора «Гражданского брака» Чернявского. Газетными рекламами и интригами они хотят споспешествовать падению пьесы: они даже подговаривают актеров к небрежной игре, что вчера высказалось даже в пропуске целых и лучших фраз. А между тем театр был полон – ни одного свободного места! Чернявский говорит, что литераторы Минаев и Шульгин (редактор «Дела») выговаривали ему, что он восстал против нигилизма, но это его не устрашает, и он в будущем намерен восстать еще сильнее и с большею опытностью против утопий либералов.

На записке надпись: «Его Величеству угодно знать, кто этот Чернявский, где воспитывался и что делает. 3 дек[абря 1866 г.]». Такого рода записка о Чернявском была через несколько дней представлена императору. Судя по содержанию, она была написана со слов Чернявского или его отца (ср. с публикуемой далее запиской от 19 октября 1869 г.). Вот ее текст, написанный почерком, отличающимся от почерка, которым написаны другие записки:

Автор пьесы «Гражданский брак» Николай Иванович Чернявский происходит из дворян Полтавской губернии и первоначальное воспитание получил от отца своего, статского советника Ивана Филипповича Чернявского, служащего в Управлении иррегулярных войск. Отец внушил сыну первые понятия о литературе, истории и религии. На 12 году от рождения у молодого Чернявского появились первые проблески его способностей к поэзии – он начал писать стихи в лирическом стиле, и одни из них были так удачны, что тогда же были напечатаны в «Иллюстрации».

Достаточно подготовленный, Чернявский по собственному желанию поступил в Строительное училище, где вскоре его способности и прилежание обратили на него внимание директора училища генерала Лишина, который поручил ему, в качестве репетитора, двух своих племянников. За год до выпуска из училища Чернявский, по просьбе товарищей, пронес в училище бутылку с вином и вместе с ними напился. Отличные способности молодого человека и расположение к нему начальства спасли его от более тяжелых последствий за эту шалость, и все кончилось тем, что пригласили отца, который там же в училище наказал его розгами.

Вскоре после того Чернявский, будучи уже учеником 2 специального класса, явился к отцу и просил позволения оставить Строительное училище, приводя в основание своего намерения дошедший до него слух о том, что на всех воспитанников этого училища смотрят как на будущих взяточников. Получив на то согласие отца и выдержав экзамен, Чернявский поступил во 2 специальный класс Константиновского военного училища. Здесь Чернявский снова отличался прилежанием и начал уже пописывать небольшие статейки в разные газеты. Кроме того, здесь он изучил, без пособия учителя, музыку до того, что за написанный им впоследствии марш в память тысячелетия России удостоился получить Высочайший подарок – золотые часы. Вскоре, однако ж, и тут постигла беда юношу: в училище начали составляться между воспитанниками-поляками кружки, питавшие какие-то несбыточные надежды; молодому Чернявскому эти кружки были не по сердцу, и он явно против них восставал. При всем том, не твердый еще характером и по самой натуре своей впечатлительный юноша не мог устоять в борьбе долго: поступив как-то в лазарет, он попал случайно рядом на кровать с одним из поляков, который уговорил его бежать, вместе с ним, ночью, из больницы.

Недолго, однако ж, они пользовались свободою и скоро вернулись оба. Но Чернявский, напоенный своим коварным товарищем и подстрекаемый им, ударил сторожа-солдата и за это был уволен из училища, причем ему, по тому же общему к нему расположению, дозволено было подать прошение.

После Чернявский по экзамену поступил в университет; но попавши, к несчастию, и здесь в дурной круг товарищей, не посещал лекций и кутил, чем приятели его отлично пользовались, а один из них, студент медико-хирургической академии Иванов (сын дьякона церкви Св. Троицы на Петербургской стороне), не довольствуясь этим, украл у него пальто.

Отец Чернявского не мог, конечно, смотреть на все это спокойно и, желая спасти своего сына, отправил его в Новгород, к родным, где он действительно вел себя превосходно; но с возвращением в столицу товарищи опять захватили его в свои руки. Он поселился на квартире у либерала-литератора, карикатуриста Юркевича, устраивавшего в 1863 г. постоянно литературные вечера. Заболев в прошедшем году, тифом, молодой Чернявский был помещен во временную больницу на Александровской мануфактуре и здесь благоразумными советами своими благодетельно повлиял на прочих больных – искоренил в них суеверие против лекарств; благодаря этому лечение в больнице было чрезвычайно успешное. Познакомившись там же на мануфактуре с одним фабрикантом-англичанином, Чернявский составил с ним проект устава рабочих артелей, о котором много было писано в газетах, но который не был представлен на утверждение правительства, потому что Чернявский хотел его переложить на язык, доступный рабочему классу.

В нынешнем уже году Чернявский заболел ранами на ноге и поступил в клинику при 2 военно-сухопутном госпитале, где в течение двух недель окончил начатую им перед тем пьесу «Гражданский брак», которую уже не мог сам писать, а диктовал соседу своему в больничной палате. Когда болезнь начала принимать характер до того серьезный, что доктора полагали было произвести ампутацию ноги, Чернявский пожелал приобщиться св. таин, что и исполнил с истинно-христианским благоговением, просил прощения у отца за причиненное ему горе и уже после того с твердостью решился на операцию.

По счастливому случаю болезнь с того времени изменилась к лучшему; начавший было развиваться «антонов огонь» уничтожен и все ограничилось ничтожною операциею, без отнятия ноги. Выписавшись из клиники, Чернявский, благодаря товарищам, зорко за ним следящим и старающимся не упускать его из своих рук, не всегда ведет жизнь трезвую; но и в этом виде он никогда не позволяет себе допускать идею нигилизма и других утопий, а напротив, бичует их. За пьесу «Гражданский брак» князь Кочубей, общества актеров и некоторых литераторов приготовили Чернявскому подарки.

Отец Чернявского, почтенный старик, употребляющий все свое старание, чтобы направить сына по истинному пути, находится в бедственном положении. Он живет в одной почти убогой комнате.

8 декабря 1866 г. была подана очередная записка:

Автор драмы «Гражданский брак» Николай Иванович Чернявский из госпиталя уже вышел; но где поселился – неизвестно и в Адресном столе не значится. Все, что можно было пока узнать о нем, так это то, что он сын статского советника Чернявского, служащего в Управлении иррегулярных войск, прошел несколько разных учебных заведений и, кажется, нигде не кончил курса. У отца он не живет и в квартире последнего адрес его не известен. В городе эти дни его не случилось нигде видеть. Есть надежда видеть его сегодня в Мариинском театре, где идет его драма, и поэтому туда командировано знающее его лицо.

Пьеса собирала полный зал и прошла и в Петербурге, и в Москве (премьера в Малом – 13 января 1867 г.) около 30 раз, в дальнейшем она обошла почти всю Россию: ее ставили в Нижнем Новгороде, Симбирске, Одессе, Ярославле, Тифлисе (там в 1877 г. в этой пьесе играл Вл.И. Немирович-Данченко) и многих других городах (в Ростове на афише значилась фамилия Чернышевского; см.: Юмористический указатель // Искра. 1867. № 28), неизбежно вызывая интерес у публики. В 1873 г. пьесу перевели на чешский язык. Популярность пьесы была даже использована в коммерческих целях в названии книги: Гражданский брак. Роман Н......ы М.....вой. СПб., 1867.

Поскольку пьеса получила широкую известность, на нее не мог не отозваться ведущий журнал радикально-демократического лагеря «Отечественные записки». М.Е. Салтыков-Щедрин, рецензируя второе издание пьесы (1868. № 8; без подп.), отнес автора к охранительной «необулгаринской» школе, озабоченной поиском «положительных сторон русской жизни». Не приводя никаких доказательств, он заявлял, что Чернявский в качестве выразителей идеи гражданского брака взял «людей безмозглых и страдающих болезненным раздражением половых органов» и «сочинил анекдот» и что пьеса отличается «особенно малою степенью талантливости ее автора и крайнею запутанностью предположенных им к разрешению задач».

Рецензия эта, как и пародии в юмористических журналах, была совершенно несправедлива и ставила своей задачей не объективную оценку взглядов Чернявского, а уничтожение его как литератора. Своей цели она достигла и во многом определила литературную репутацию Чернявского. Например, В. Базанов, рассматривая пьесу, опираясь на Щедрина, называет ее «лубочной антинигилистической агиткой», С.С. Данилов и М.Г. Португалова относят ее к числу «антинигилистических пьес, клеветнически изображающих передовую молодежь», а Л.С. Данилова тоже солидаризируется с отзывом Щедрина и трактует пьесу в этом ключе. С тех пор подобная оценка Чернявского как реакционера, к тому же лишенного литературных способностей, господствует в истории литературы и театра.

Однако знакомство с его литературным наследием (что весьма непросто, поскольку он часто печатался анонимно или под различными псевдонимами) показывает, что Чернявский всячески поддерживал проводимые правительством реформы, только либеральной фразе он противопоставлял практическую работу.

Когда и где начал свою публицистическую деятельность Чернявский, нам установить не удалось. Наиболее ранняя выявленная публикация относится к 1863 г., когда Чернявский поместил в газете «Очерки» статью «Ясновидящие и доморощенные знахари на поприще медицины» (30 марта; подп. Н. Ч—ский; по-видимому, он анонимно напечатал в газете и ряд других материалов), в дальнейшем он нередко возвращался к публицистике на больничные и медицинские темы (см., например: Новый общественный враг // Прибавл. к «Петербургскому листку». 1866. Сент.; К вопросу о больницах // Петербургская газета. 1867. 14 янв.; Больничный вопрос // Петербургский листок. 1869. 10 авг.; Финансовая сторона больничного вопроса // Там же. 1870. 12 марта). В 1870 г. в прошении в Литфонд Чернявский писал: «…статьи мои о преобразовании наших больниц обратили на себя внимание правительства».

Чернявский вспоминал, что «поступил в редакцию одной из газет [по-видимому, «Сына отечества»] и начал понемножку знакомиться с закулисными тайнами литературного мира. Газета эта носила название ученой и политической» (Хроника российской интеллигенции // Пб. листок. 1865. 12 окт. Подп.: Литературный медиум). Недовольный коммерческим ее направлением, Чернявский вскоре перешел в газету «Голос», где писал передовые статьи по внешней политике. Но и оттуда он вскоре ушел, по его утверждению, из-за сильных поправок слога (Там же).

С самого начала своей литературной деятельности Чернявский проявлял интерес к театру. В 1864 г. он выступил одним из инициаторов создания Общества любителей драматического искусства, ставящего своей целью способствовать «развитию драматического искусства, <…> дать возможность артистам-любителям испытывать свои силы на сцене, <…> открывать среди общества сценические таланты, развивать и подготовлять их на большие сцены <…>». Общество должно было иметь свой печатный орган и небольшой театр, в котором ставились бы пьесы начинающих драматургов, а также кассу взаимопомощи актеров-любителей и драматургов. Проект этот не был реализован, а созданное в 1870 г. Русское драматическое общество объединило драматургов-профессионалов и имело иные задачи, главным образом защиту авторских прав и материальных интересов его членов.

В 1865 г. Чернявский стал сотрудником «Петербургского листка», где под псевдонимом Литературный медиум вел посвященное русской журналистике сатирическое обозрение «Хроника российской интеллигенции» (в январе 1866 г. переименовано в «Заметки Литературного медиума», а в мае 1866 г. преобразовано в более традиционное фельетонное обозрение «Обо всем – отовсюду», которое просуществовало по сентябрь). Чернявский исходил из того, что «литература есть арена, где сталкиваются и борются всевозможные направления» (1865. 18 нояб.), и это выражение общественного мнения очень важно для того, чтобы правительство могло учитывать и удовлетворять требования и пожелания общества. Основной посыл Чернявского – борьба за идейную журналистику, против «литературных маклаков», «заботящихся только о питании своего чрева и набитии своего кармана, не церемонясь в выборе средств» (1865. 9 нояб.; см. также: 1866. 28 февр., 5 марта), к которым он относил издателей «Сына Отечества», «Голоса», «Биржевых ведомостей». Чернявский выступал против национального, сословного и семейного антагонизма, полагая, что необходимо преодолеть конфликты интересов путем их согласования, направления к общей цели: он выступал за веротерпимость, взаимные уступки поколений, предоставление гражданских прав евреям и т.д.

В целом Чернявский стоял на либеральных позициях. Славянофильство для него – «теория фальшивая, разбиваемая в пух и прах самою историею русского образования» (1865. 9 нояб.), «Московские ведомости» Каткова он критикует за разжигание национальной вражды, поиск врагов («огнебоязнь»), «Домашнюю беседу» Аскоченского – за демагогию, «фальшивые ноты», превращение православия из религии мира и любви в религию вражды и подавления, «Русское слово» – за безответственность и радикализм. Похвал Чернявского удостоились лишь «Современник» и «С.-Петербургские ведомости»; с уважением писал он также об И.С. Аксакове, твердо держащемся своих убеждений, хотя сами эти убеждения были Чернявскому несимпатичны.

Резко критикуя «прожекты» псевдолибералов, оторванные от реальной действительности, Чернявский призывал к поддержке реформ правительства и практической работе. Важнейшей задачей реформ он считал содействие образованию народа, поскольку «новая политическая жизнь народа <…> получает внутренний смысл и содержание и право гражданское, данное ему правительством, перестает быть фиктивным и сделается действительным правом только тогда, когда народ наш настолько разовьется, что сумеет владеть этим правом» (1866. 6 янв.). Для того чтобы «освободить <…> народное воображение от тех призраков и фантасмагорий, которыми оно подавлено ныне», Чернявский предлагал заменить кабак театром.

Призывал Чернявский и к развитию женского образования, заявляя, что «не либеральным статьям назначено вызывать современную женщину к труду, а самой жизни, требующей этого труда», и сетуя, что вместо содержательных изменений меняются лишь внешние формы: «…выдумали полумужской костюм, закурили папиросы, сели за игорные столы <…>» (1866. 15 янв.).

Обозревая современную русскую литературу, Чернявский выступал против «дешевой школы щедринских обличителей, обличения которых <…> направлены только на одни конечные результаты» (1866. 24 марта), противопоставляя им авторов, доходящих до причин наблюдаемых социальных явлений, – В.А. Слепцова, А.Ф. Писемского, Ф.М. Достоевского.

Перейдя в 1867 г. в «Петербургскую газету», Чернявский с января возобновил там публикацию «Заметок Литературного медиума». С марта 1867 г. Чернявский редактировал «Петербургский листок». Агент сообщал 10 мая 1867 г.:

В редакции газеты «Петербургский листок» произошли неприятные столкновения между редактором Чернявским <…> и издателем – известным Алексеем Зарудным. Чернявский, при всех своих слабостях, действовал в видах правительства и часто перечеркивал статьи, которые Зарудному очень хотелось вставить в свою газету. Сначала они кое-как еще улаживали дело, а потом дошло до того, что Чернявский, как уверяют, дал Зарудному пощечину. После того, конечно, они разошлись.

В мае 1867 г. Чернявский покинул газету и опять стал сотрудничать в «Петербургской газете», где в конце года стал печатать «Заметки странного человека» (26 окт. 4, 11 нояб. Подп.: Чер....).

«Острые и меткие, полные юмора, но чуждые <…> унижающей достоинство литературы неприличной брани <…> хроники Чернявского <…> сразу заставили заговорить о себе всех беспристрастных людей» (Памяти Н.И. Чернявского // Рус. мир. 1872. 11 февр.; ср., однако, памфлетную характеристику В.П. Буренина, который изобразил Чернявского как говорящего попугая: Выборгский пустынник. Общественные и литературные заметки // С.-Петербургские ведомости. 1866. 1 мая).

Покушение Д.В. Каракозова на Александра II резко усилило негативное отношение Чернявского к нигилизму и побудило публично продемонстрировать поддержку правительства: через две недели он опубликовал стихотворение «Царю, народ освободившему, Богом от смерти спасенному», в котором благодарил императора, что он «дал народу // Правый суд и мирный труд // Свет ученья и свободу // Все, что счастием зовут» (1866. 17 апр.).

Немногочисленные рассказы и очерки Чернявского посвящены трудной жизни бедняков и обездоленных, живущих в петербургских углах и умирающих в больницах (Как умирают хорошие люди // Петербург. 1868. 1 янв.; Елка // Пб. листок. 1871. 5 янв.). Несколько особняком среди них стоят юмористический рассказ «В гостях у воров» (Пб. листок. 1869. 3, 5 июня) о воре, обманувшем сыщика, и написанный в подражание «Большому выходу у сатаны» О.И. Сенковского едкий памфлет «Докладные дни у сатаны» (Там же. 1868. 16 нояб.), в котором клеврет сатаны говорит, что борется с новыми идеями тремя способами: «…некоторые из них я постарался развить до нелепости, до абсурда, некоторые опошлить в их практическом применении и некоторые записал в глазах общества в цех вредных или неблагонамеренных». Мотивы социального протеста, ощутимые в «Гражданском браке», проявились в очерках «Невеселые сцены с натуры» (1869. 5 авг., 9 сент.) об эксплуатации рабочих, в стихотворении «У ворот больницы» (1867. 22 апр.; подп.: Н. Ч.......й) и ряде других произведений. Немало статей, рассказов и стихотворений было помещено им анонимно. В их число входят, по-видимому, сатирические стихи, направленные против либерального фразерства и нигилизма, печатавшиеся в «Петербургском листке» под псевдонимом Особняков (1865. 29 июля, 10, 26 авг., 11 сент., 3, 14, 19 окт.) и без подписи (1865. 13 апр., 6, 20 мая, 24 июня, 11, 18 дек.; 1866. 24 февр, 31 марта, 19 мая, 19 июня, 14 авг.; 1867. 2, 4, 7 марта и др.).

Сотрудничая в периодике, Чернявский продолжал интересоваться театром. 30 ноября 1867 г. агент сообщал:

Известный автор комедии «Гражданский брак» Н.И. Чернявский намеревается утруждать Ваше Сиятельство просьбою о содействии Вашем к дозволению ему открыть здесь народный театр, на котором будут даваться небольшие пьесы, касающиеся вопросов современных преобразований и написанные в духе правительства языком, понятным для среднего и низшего класса народа.

Чернявский полагает, что его театр был бы отличною и доступною школою воспитания народа в духе правительства и более тесного сближения его с сим последним и поселения твердого убеждения во всей гнусности и лживости все еще существующих нигилистов, старающихся особенно возбуждать страсти среднего класса: купцов, мещан и мелких чиновников. Едва только Чернявский стал разрабатывать свою мысль народного театра, как ему начали присылать ругательные анонимные письма.

В те годы идея театра для народа, или, как его называли тогда, народного театра, была довольно популярна, и получить разрешение на его открытие в Петербурге и Москве пытались многие. Однако из-за противодействия министра Двора, оберегавшего интересы императорских театров, которые могли понести финансовый ущерб из-за конкуренции, открывать частные театры (в том числе и для народа) в столицах император не позволял. Не получил разрешения на создание такого театра и Чернявский, однако он не оставил замысел воздействовать на народную аудиторию с помощью театра. В 1869 г. он при участии С.Н. Худекова написал драму «Наемщик», где, как и в «Гражданском браке», мелодраматический сюжет (о молодом мещанине, идущем в армию рекрутом за другого, чтобы на вырученные деньги сестра могла выйти замуж) был использован для показа проблем и тягот солдатской и народной жизни, причем острота ситуаций и грубость языка выходили за рамки допустимого, и в ноябре 1869 г. Театрально-литературным комитетом пьеса (разрешенная ранее к публикации) не была одобрена к постановке на сценах императорских театров (см. полемику о степени участия Худекова в создании пьесы: Чернявский И. Письмо к редактору // Пб. газета. 1871. 23 февр.; Худяков С. Письмо к издателю // Пб. листок. 1871. 24 февр.). В июне 1870 г. первое действие в виде самостоятельной пьесы было под тем же названием разрешено театральной цензурой (с изъятием ряда пассажей) к представлению. Чернявский же, огорченный неудачей, отказался от драматургии и оставил неоконченной пятиактную комедию «Семейные язвы» (начало см.: Петербург. 1868. № 2, 3).

Чернявский входил в кружок богемных литераторов (А.П. Крутиков, И.А. Кущевский, Д.П. Ломачевский, А.А. Шкляревский и др.), ведущих нищенский и разгульный образ жизни. Он был «наигорчайшим пьяницею» и не раз обращался в Литературный фонд за пособием (например, в декабре 1868 г. он писал в прошении, что болеет уже более года, «должен был распродать или заложить свое последнее имущество, не исключая даже самого необходимого платья и белья»). Кроме того, монархическая и проправительственная ориентация Чернявского не спасала его от подозрений в нелегальной деятельности. 16 декабря 1869 г. в ходе расследования дела С. Нечаева у Чернявского (как и у многих студентов и литераторов) был произведен обыск. 19 октября 1869 г. агент сообщал:

Вчерашнего числа произведен был обыск у г. Чернявского (автор «Гражданского брака»); он арестован и бывший студент Андреев.

Говорят, что дня за два перед тем Чернявский говорил о предупреждении его быть осторожным и ожидать обыска, товарищем его Андреевым; но что он надеется отстранить обыск через одного своего знакомого, служащего в 3-м отделении. При этом он рассказывал, [что] когда вышло сочинение его «Гражданский брак», Государь Император пожелал знать его биографию, то она составлена была в несколько дней, и он через того же знакомого видел ее. Любовница Чернявского, живущая с ним в одной комнате, просила хозяйку, что если прибудет для обыска полиция, то чтобы не пускали ее. <…>

Вскоре Чернявский был отпущен. В прошении в Литфонд он писал, что «был, – как оказалось, по ошибке – заарестован III отделением и подвергнут одиночному заключению, с запрещением заниматься чтением и письмом. Конечно, со временем ошибка разъяснилась, но следствием этой ошибки было то, что я, взятый больным, вышел уже до того немощным, что долгое время не мог держать в руках перо <…>». Через год Чернявский умер от чахотки.

Систематическое сотрудничество Чернявского в периодике началось за несколько лет до его театрального дебюта и продолжалось в течение ряда лет после него, однако ни одно другое его произведение не имело и сотой доли того резонанса, который вызвал его «Гражданский брак». Алкоголизм и ранняя смерть не позволили ему реализовать свои способности в полной мере, а самостоятельная позиция, нежелание поступиться своими убеждениями и примкнуть к какому-нибудь из противоборствующих лагерей резко сужали возможности публикации и, соответственно, литературной карьеры; более того, они способствовали быстрому забвению реальных взглядов этого далеко не ординарного литературного деятеля того времени и включению его в обойму имен консерваторов и реакционеров.

2011 г.

 

ФЕЛЬЕТОНИСТ В РОЛИ МЕМУАРИСТА

Александр Валентинович Амфитеатров (1862—1938) – один из самых популярных русских журналистов, широко читаемый прозаик, в первые два десятилетия ХХ века пользовался всероссийской известностью. Во многих библиотеках страны по числу книговыдач его книги стояли на первом или втором месте, опережая книги Толстого, Достоевского, Чехова, Куприна, Короленко и др.

По свидетельству В. Львова-Рогачевского, «книги его увидите всюду: в витрине магазина, в киоске вокзала, в вагоне. На книжном рынке Амфитеатров “хорошо идет”». Но не следует думать, что его ценили только недалекие люди, «пошлая толпа». О его газетных фельетонах с похвалой отзывался, например, Л. Толстой.

Но уже к середине ХХ в. от всей его славы почти ничего не осталось. Да, время от времени переиздаются его романы и рассказы, вышли даже два собрания сочинений, регулярно появляются публикации его писем, и вместе с тем – отсутствие мало-мальски выраженного интереса к нему не только в широких читательских кругах, но даже в среде историков литературы и журналистики. Показательно, что нет не только монографии о нем, но даже развернутых исследовательских статей, характеризующих его творческий путь. Казалось бы, парадокс, но все объясняется просто: Амфитеатров был газетчиком, фельетонистом, для которого важнее всего оперативно откликнуться на события дня. А такой отклик остается в своем времени, как и сама газета: сегодня ее номер читают все, а через несколько дней он никому не нужен. Так и фельетонист – перестает он писать, и вскоре его забывают.

Именно в силу такой эфемерности, сиюминутности забыт не только Амфитеатров, забыт весь слой газетно-фельетонной культуры второй половины XIX – начала ХХ в.

Этот факт отмечал и сам Амфитеатров, подчеркивая, что русское общество «по истории своего журнализма не только <…> совершенно невежественно, но и сами-то журналисты ее знают очень плохо. И – курьезно! – поскольку знают и помнят, у большинства знание сводится обыкновенно к преданиям о лицах и явлениях отрицательного значения. Имя Булгарина “провербиально”, мрачные призраки Каткова, Мещерского памятны всем, если не по знанию, то хоть по слуху. Но многим ли, кроме журналистов, знакомы имена хотя бы Валентина Корша, М.М. Стасюлевича, Н.С. Скворцова, В.М. Соболевского <…>?»

Значимость журналистики и прежде всего фельетонистики для русской жизни того времени была необычайно велика. Ведь самодержавное государство стремилось к максимальному контролю за социальной (а в пределе – и частной) жизнью, к возможно более полной опеке всех ее сторон и аспектов. Публичное обсуждение действий власти, инициатива подданных, частные советы с их стороны, а тем более коллективные и корпоративные формы отстаивания ими своих интересов рассматривались как посягательство на суверенитет власти.

В результате достаточно длительной и упорной борьбы возникла сфера публичности, но и в конце XIX в. возможности для обсуждения общественных проблем были необычайно узки. По сути, таких публичных мест было всего три – театр, местное самоуправление и журналистика. Каждое в очень большой степени привлекало тогда общественное внимание. Но земству и городскому самоуправлению был подведомствен не очень широкий круг конкретных вопросов (здравоохранение, просвещение, городское хозяйство и т.п.), да и узнать о ходе их обсуждения можно было только через те же периодические издания; театр, с другой стороны, был далек от конкретики и обсуждал преимущественно моральные проблемы, так что пресса была, пожалуй, наиболее значимой (она, кстати, уделяла много места и театру, и местному самоуправлению).

В стране без парламента она становилась, по сути дела, единственным местом публичного обсуждения и общих, и конкретных социальных проблем, а журналисты претендовали на роль своеобразных депутатов от народа, выражавших чаяния и мнения значительной массы населения.

В пореформенный период шло быстрое развитие газетного дела, что выражалось в росте и числа изданий, и их суммарного тиража. По нашим примерным подсчетам, в 1860 г. в России на русском языке выходило 67 газет общего назначения суммарным разовым тиражом 65 тыс. экз. К 1880 г. их число выросло до 123 (тираж – до 300 тыс. экз.), а к 1900 г. – до 204 (а тираж составил 900 тыс. экз., т.е. вырос с 1860 г. почти в 14 раз!).

В конце 1870-х годов М.Е. Салтыков-Щедрин отмечал: «Физиономия нашей литературы, за последние пятнадцать лет, значительно изменилась <…>. Значение больших (ежемесячных) журналов упало, а вместо них, в роли руководителей общественного мнения, выступили ежедневные газеты».

Газетно-журнальный мир был сильно поляризован идеологически (например, существовали консервативные «Московские ведомости», умеренно-прогрессистское «Новое время», либеральные «Русские ведомости» и т.д.), у ведущих публицистов были свои поклонники и сторонники, которые самим фактом подписки поддерживали «свой» орган и, если их было много, повышали его значимость.

Расслоен был газетный мир и по читательскому адресу: наряду с солидными изданиями для образованной и состоятельной публики (типа названных выше газет) существовала так называемая «мелкая пресса» для социальных низов (приказчиков, слуг, мелких торговцев и т.п.) – «Московский листок», «Петербургский листок», «Петербургская газета» и т.п.

Разумеется, в отличие от парламента пресса не создавала законов, однако она выражала и одновременно формировала общественное мнение и потому была весьма влиятельной силой при принятии решений по политическим, экономическим и другим вопросам.

Ключевую роль в газете играл фельетон, как тогда называли помещаемые в нижней части газетной полосы материалы, не информационно анонимные, как большая часть газетных текстов, а авторски-индивидуализированные, ставящие своей целью интерпретацию и оценку событий, причем в весьма непринужденной, вольной форме.

Возник газетный фельетон еще в 1840-х годах (создал его Ф.В. Булгарин в «Северной пчеле», следует назвать еще Н.И. Греча, В.С. Межевича, Ф.М. Достоевского), но становление и превращение его в важный социальный институт шло в 1870—1880-е годы (А.С. Суворин, В.П. Буренин, Л.К. Панютин, И.Ф. Василевский, А.П. Чебышев-Дмитриев и др.). Сам Амфитеатров полагал, что «в 90-х годах русский фельетонизм достиг такого развития и влияния, что фельетон сделался если не фундаментом периодической печати, то авангардом ее движения и залогом успеха вновь возникающих ее органов».

Фельетон строился не как поучение или наставление, а как беседа, как разговор автора с читателями, причем разговор людей равных и равноправных. Автор выражал заботу о читателе, выступал в роли его друга, делился с ним своими мнениями и соображениями: «Что такое современная газета, как не идейная переписка с читателем, переписка, делающаяся с каждым днем все настойчивее, подробнее, чаще и интимнее. <…> То, что повседневно занимает ум и волнует душу литератора, он изливает теперь не в интимную корреспонденцию, но в газету, где мысль его может читать и друг, и враг».

Фельетонист в своем литературном поведении демонстрировал высокую степень свободы. Во-первых, свободу выбора предмета. Он мог писать о внутренней и внешней политике, о скандальных судебных делах и о мелочах повседневного быта, об экономических, социальных и моральных проблемах, о театре, литературе, живописи и т.д., и т.п. Во-вторых, свободу сочетания предметов разговора. Он мог по ассоциации идей перейти, например, от политики к литературе, от морали к экономике, ломая сложившиеся стереотипы, выдвигая на первый план личное мнение. И, наконец, в-третьих, свободу высказывания о каждом из этих предметов. Формулируя свою частную, а не официальную, не государственную точку зрения, фельетонист имел возможность (разумеется, в пределах цензурных рамок) критиковать государственные и общественные институты, полемизировать с высказываниями официальных лиц, общественных деятелей, литераторов. При этом сам он занимал позицию критического наблюдателя и в той или иной мере «подрывал основы», подвергал сомнению то, на чем держалось современное ему общество.

В отличие от правительственного деятеля, члена политической партии или общественной организации, он внешне, формально ничем не был связан. Точнее, почти ничем – разве что «направлением» печатного органа, в котором он сотрудничал. Но обычно журналист выбирал близкий по идейному направлению орган, так что редактор редко мешал ему, особенно если это был фельетонист с именем (как В.В. Розанов, В.М. Дорошевич, М.О. Меньшиков и др.).

Но в реальности фельетонист не был независим, он был связан с читателями сложными взаимоотношениями. Он должен был кристаллизовать, концентрировать, формулировать общественное мнение, т.е. выражать надежды, чаяния, желания достаточно широких общественных кругов (хотя, разумеется, не всех; даже не всех читающих). Вследствие этого он не мог сильно отклоняться от распространенных точек зрения по тем или иным вопросам, иначе рисковал утратить свою популярность.

Претендуя на роль выразителя частного мнения, он на деле выговаривал то, что хотело сказать большинство. Правда, обычно он и сам не сильно отличался от большинства, «нутром чуял», чего оно хочет. Просто он шел на шаг впереди других, мог сформулировать, дать форму общественным настроениям.

Вот почему фельетонист, публицист-газетчик не мог быть слишком оригинален – иначе он бы не понимал массу, а она не понимала бы его. Отсюда неизбежные у любого влиятельного публициста колебания, смена мнений, по крайней мере по частным вопросам, – он эволюционировал вместе с массой.

Популярный журналист был весьма важной фигурой; с ним считались, искали его знакомства, нередко заискивали перед ним. Один из таких журналистов, приятель Амфитеатрова, не без оснований утверждал, что «яркий газетчик у нас член общества, персона, которую решительно все знают, о которой все говорят». Это была заметная и престижная социальная роль.

С ростом числа новых изданий рос и спрос на журналистов. Все больше людей писали в газеты не от случая к случаю, совмещая это с чиновничьей службой или общественной деятельностью, а постоянно, превращаясь в профессионалов.

Возникла своя профессиональная среда, во многом богемная. Конечно, среди журналистов было немало высокообразованных и «добропорядочных» людей. Но частный характер прессы, высокий спрос на литературный труд и «домашний» его характер способствовали тому, что нередко журналистами и газетными романистами становились образованные люди с «подмоченной» репутацией (прежде всего – осужденные по суду), для которых были закрыты другие профессии (например, Н.О. Ракшанин, Вас.И. Немирович-Данченко, А.Д. Апраксин, А.И. Соколова, В.А. Долгоруков и др.). Другой важный источник пополнения журналистской среды – это алкоголики (А.А. Шкляревский, А.Н. Цеханович). И, наконец, третий – студенты, исключенные из учебных заведений, а то и вообще выходцы из социальных низов, которым журналистский труд открывал возможности для получения сравнительно высокого социального положения и неплохого заработка (в других профессиях столько заработать было трудно, особенно сразу, не имея опыта и многолетнего стажа).

У журналистов формировалось собственное профессиональное самосознание. Важной его составляющей было представление о высоком призвании журналиста, просвещающего и воспитывающего читателя, способствующего его нравственному очищению и возвышению. Однако реальная деятельность нередко вступала в противоречие с этим представлением: читателя интересовали сенсационные материалы (о преступлениях, катастрофах, сексе и т.п.), часто издатель требовал от журналиста материалов именно такого типа (да и сам он порой ради славы и популярности не прочь был писать в подобном духе). В литературной среде это осознавалось как неразрешимый конфликт между высоким призванием журналиста и требованиями «улицы» (этому были посвящены масса публицистических статей и даже особый литературный жанр).

Но для некоторых литераторов в этом не было драматической дилеммы. Их волновало то же, что волновало «улицу», – злоба дня, текущие события, слухи и скандалы, театральные премьеры и громкие судебные процессы. Им важно было оперативно откликнуться на происходящее, поделиться своими соображениями. К числу таких журналистов принадлежал и А.В. Амфитеатров.

Он пришел на готовое, застав газетную фельетонистику в развитой форме. Ему не пришлось выступать в роли новатора, как, например, А.С. Суворину, он не пытался реформировать фельетонный жанр, а воспроизводил уже сложившиеся образцы. Однако личные качества (о которых ниже) и «культурный капитал» позволили ему добиться успеха и довольно быстро войти в число ведущих представителей своего цеха.

Происходил он из духовного сословия. В автобиографии среди известных представителей своего старого и славного рода он называл митрополита Киевского Филарета, архиепископа Казанского Антония, профессора Киевской духовной академии Я.К. Амфитеатрова, профессора Московской духовной академии Е.В. Амфитеатрова, известного литератора С.Е. Раича и т.д. Довольно популярен был и его отец, В.Н. Амфитеатров, проповедник, настоятель Архангельского собора в Кремле. Духовное происхождение дало Амфитеатрову хорошее знание этой среды, неплохое знакомство со священными текстами, любовь к русской старине, но в то же время и свойственное многим выходцам из данного сословия скептическое отношение к вере, и особенно к церкви.

Хорошо знал Амфитеатров и мир университетской науки – вначале через дядю, известного экономиста и статистика А.И. Чупрова, а затем и непосредственно, будучи студентом Московского университета.

В студенческие годы Амфитеатров тесно соприкасался с самыми разными социальными слоями. Позднее он вспоминал: «В свои молодые годы я много вращался в среде, которую никак не назовешь культурною, – мелкой московской мастеровщины, приказчиков, швеек, певичек, проституток». Яркие впечатления о городских низах дало Амфитеатрову участие в качестве счетчика в Московской переписи населения 1882 года. А рядом – совсем иные сферы, с которыми он в эти годы был тесно связан, – опера и юмористическая журналистика.

В течение нескольких лет он посещал курсы известной певицы и музыкального педагога А.Д. Александровой-Кочетовой, выступал на любительских сценах, имел успех (в том числе и благодаря импозантной внешности) и серьезно подумывал об оперной карьере. После окончания университета он в 1886—1887 гг. учился в Италии у известного педагога А. Буцци, а вернувшись в Россию, пел сезон 1887/88 г. в Тифлисе, а сезон 1888/89 г. – в Казани.

Успеху Амфитеатрова в журналистской работе способствовало помимо богатого и разнообразного жизненного опыта хорошее образование – гимназия, а потом юридический факультет Московского университета (1881—1885), где преподавало немало известных ученых (В.О. Ключевский, М.М. Ковалевский, А.И. Чупров, С.А. Муромцев и др.). И хотя учился он без особого увлечения, но все же почерпнул из учебного курса немало, что резко расширило его кругозор и углубило понимание и конкретных людей, и социальных явлений.

Если учесть, что в юности и молодости он много читал (особенно художественную литературу), а память у него была блестящая, то станет ясно, насколько хороший «культурный капитал» приобрел он к концу обучения в университете.

Чуть ли не с первого курса Амфитеатров сотрудничал в московских юмористических журналах, главным образом в «Будильнике». Там к тому времени сложилась крепкая, живая, талантливая «команда» литераторов и художников (А.П. Чехов, В.А. Гиляровский, А.Д. Курепин, П.А. Сергеенко, Н.П. Чехов, М.М. Чемоданов и др.), и Амфитеатров пришелся вполне «ко двору» – он в большом количестве писал стихи, пародии, юморески.

Амфитеатров был наблюдателен. Он обращает внимание на детали, понимает их смысл, хорошо запоминает и воспроизводит в своих заметках. Он умеет расположить к себе собеседника и потому легко сближается с людьми. В результате завязываются полезные связи и знакомства. Особенно влечет его к юристам и психиатрам (он подружился с товарищем (т.е. заместителем) председателя Московской судебной палаты Е.Р. Ринком, адвокатом Н.П. Шубинским, психиатром Б.В. Томашевским), которые дают ему сюжеты для фельетонов, рассказов и повестей и помогают корректно интерпретировать их.

Однако он полагал, что это – лишь развлечение и средство подзаработать, главной же для себя считал сценическую карьеру. Но амбиции Амфитеатрова намного превышали его возможности, и после двух лет малоуспешной работы на сцене и резких отзывов музыкальных критиков он понял, что оперная карьера терпит крах, и в 1889 г. отправился из Казани (где тогда выступал) в хорошо знакомый ему Тифлис (по-видимому, возвращаться в Москву «под щитом» после провала в Казани было стыдно), где стал сотрудничать в местной газете «Новое обозрение». Сначала писал театральные рецензии, а потом стал заполнять своими текстами (стихи, рецензии на книги, путевые очерки, пересказы горских легенд и т.п.) немалую часть объема газеты. Он с гордостью писал невесте, что гонорар его растет и что он неплохо зарабатывает. Однако в начале 1891 г. газета была продана другому издателю, и Амфитеатрову пришлось вернуться в Москву, возобновив сотрудничество в московских газетах и иллюстрированных журналах.

Его культурность и широкий кругозор, умение живо и оперативно писать, а также завязывать полезные контакты создали ему определенную известность в мире журналистики, и когда в 1892 г. в газете «Новое время» освободилось место московского корреспондента, пригласили именно его. Это была большая удача. Сотрудничество в известнейшей и влиятельнейшей петербургской газете резко повысило его литературный статус, а высокий гонорар позволил решить финансовые проблемы.

В течение четырех лет в еженедельно публиковавшихся фельетонах цикла «Москва. Типы и картинки» Амфитеатров освещал разные стороны московской жизни (самоуправление, быт, экономика, искусство), причем не столько описывал конкретные события и конкретных людей (хотя и этого было немало), сколько привлекал внимание к острым проблемам, к больным вопросам московской жизни. Амфитеатров был не просто хроникером и информатором; на основе описания скандального судебного процесса или характеристики речи образованного общества он делал выводы о состоянии общественной психологии, об общественных настроениях. А. Измайлов отмечал, что «фельетон – призвание Амфитеатрова. Способность мгновенно загораться от каждой искры действительности, богатство полемического темперамента, умение сцеплять в интересную нить виденное, слышанное, читанное – все эти качества должны неизменно устремить обладателя их в область фельетона».

Издатель «Нового времени» А.С. Суворин столь высоко оценил способности Амфитеатрова, что дважды, в 1892 и 1894 гг., посылал его в Болгарию, где он должен был налаживать дипломатические контакты. Позднее Амфитеатров писал: «[С этими] годами в Болгарии связаны лучшие воспоминания моей молодости, как журналиста; они дали мне первый публицистический успех. С наслаждением вспоминаю бурную эпоху, когда в Софии <…> я работал над так называемым “болгаро-русским примирением”. Восемь лет длилось, по воле оскорбленного Императора Александра III с русской стороны, по воле Степана Стамбулова со стороны болгарской, разъединение двух славянских народов-братьев. В 1894 г. разъединяющая стена треснула, и я счастлив сознанием, что в пробивании бреши приняли некоторое участие и мои руки, как в свое время сделали мне честь отметить и болгарские государственные люди, и наша русская, и европейская печать».

Возможно поэтому, когда в 1896 г. в Нижнем Новгороде проводилась всероссийская выставка, Амфитеатров был назначен там главой бюро прессы, что позволило ему упрочить связи в чиновном и промышленном мире. В результате после закрытия выставки Суворин предложил ему переехать в Петербург, и Амфитеатров вошел в число ведущих сотрудников газеты.

Важной чертой личности и журналистской деятельности Амфитеатрова было стремление к яркости, броскости, крайности. Уход с оперной сцены он воспринимал как переход на сцену более широкую – литературную и – шире – жизненную. Он всегда стремился быть на виду, привлекать к себе внимание. Как-то он признался: «Из всех теней старой русской революции, при всем ее изобилии людьми сильными и интересными, яркокрасочная фигура Бакунина всегда влекла меня к себе наибольше. <…> Не учение Бакунина влекло и влечет меня к нему романтическим пристрастием, а его личная, в высшей степени выразительная, русскость, сложно составленная из бесчисленно противоречивых достоинств и недостатков. И тех, и других – всегда в крупных размерах. И, в общем, в конце концов, фигура – увлекательно симпатичная, ибо богатырская». Из любви к яркому, бросающемуся в глаза, предельно радикальному проистекают и его многолетняя дружба с Г.А. Лопатиным, и сближение с Б.В. Савинковым в 1920-х годах. Эта черта имела для Амфитеатрова-журналиста и положительные стороны (у него был темперамент бойца, он не боялся острой полемики; был готов идти до конца, не страшась последствий), и отрицательные (тяга к эффектному жесту и слишком демонстративное поведение иногда отталкивали читателей).

Увлечение крайностями, радикальными решениями имело своим истоком внутреннюю неуверенность и неустойчивость Амфитеатрова, отсутствие у него определенных идеалов.

В детстве немалое влияние оказал на него отец-«шестидесятник», приобщив к «демократической», нигилистской прессе, подрывающей традиционные представления и ценности. Амфитеатров впоследствии неоднократно вспоминал по разным поводам, как с увлечением читал в детстве «Искру» (позднее он отдал ей дань, составив двухтомную антологию сатирических поэтов 1860-х годов «Поморная муза» (М., 1914—1917)). Но опыт 1870—1880-х продемонстрировал утопичность, неприменимость в русских условиях многих из насаждавшихся в 1860-е годы представлений.

Сам Амфитеатров справедливо относил себя к числу людей 80-х годов, отмечая свойственные людям этого поколения скептицизм, разочарованность, отсутствие веры и т.д.: «Все мы входили в жизнь с глубоким отвращением к школе, нас изломавшей, с враждебным недоверием к правительству, этой школе нас обрекшему, с насмешливым отношением к обществу, бессильно проигравшему свои либеральные достижения “эпохи реформ”, и, отсюда, с острым разочарованием в либеральных принципах, которыми руководились и гордились наши отцы. Жили, не уважая прошлого, равнодушно приемля настоящее, лениво отступая перед загадками будущего»; жили «зыбко, неустойчиво, мутно, в роковых колебаниях <…> между эгоистическими падениями и инстинктивным стремлением исцелиться и воскреснуть».

Все это было причиной неустойчивости Амфитеатрова, его метания из крайности в крайность, тяготения не столько к последовательно проводимой линии, отстаиванию четко выраженных идеалов и целей, сколько к эффектному, вызывающему поступку, шумному скандалу.

Эта двойственность отчетливо выразилась в его прозе и драматургии.

В его многочисленных романах, повестях, рассказах, пьесах можно выделить несколько сквозных тем. Одна – судьба русской женщины, особенно в межсословных браках. Этой теме посвящены романы «В стране любви» (1895), «Княжна» (1910), сборник рассказов «Бабы и дамы» (1908), романы о великосветской проституции «Марья Лусьева» (1904) и «Марья Лусьева за границей» (1911).

Другая – описание динамики общественных настроений, изменений в атмосфере эпохи – запечатлена в многотомной «хронике 1880—1910 годов» «Концы и начала»: «Восьмидесятники» (1907), «Девятидесятники» (1910—1911), «Закат старого века» (1910), «Дрогнувшая ночь» (1914). Стремясь дать панораму эпохи, Амфитеатров сочетал мемуарно-публицистическое описание исторических событий и настроений с сюжетными эпизодами, чисто литературных персонажей с реальными лицами. При всей «хроникальности» и бытовой ориентированности «его романы полны отступлений, примечаний, аналогий, ученых справок, и тут – философские теории, женский вопрос, пол и возраст, проблемы воспитания, филологические споры, богословские ссылки, исторические анализы, литературные экскурсии, воспоминания, поговорки, анекдоты, словечки; художественные оценки, музыкальные термины, и все это брызжет, льется, сыплется, как из рога изобилия, легко, играючи <…>». И. Шмелев также находил в его книгах «задушевность и простоту рассказа, некую свободность речи, с шуткой и благодушием, с острой, порой, ухмылкой…» и отмечал, что Амфитеатров – «писатель “нараспашку”, широкого размаха, видевший слишком много и переполненный виденным, которое его тревожит и торопит».

В свое время В. Львов-Рогачевский в статье о нем с выразительным названием «Писатель без выдумки» продемонстрировал влияние Золя на Амфитеатрова и сделал вывод, что «метод и основные принципы натуралистической школы становятся эстетическим кредо Александра Амфитеатрова». В какой-то степени это суждение справедливо. Действительно, многие его книги написаны в «золаистском» ключе.

Но в равной мере ему была близка и романтическая эстетика. Еще в молодые годы он несколько раз «переписывал» лермонтовского «Демона». Философский уголовный роман «Людмила Верховская» (1890; после переработки в 1895 г. издавался под названием «Отравленная совесть») создан с оглядкой на Достоевского и во многом предвосхищает декадентскую прозу конца XIX – начала ХХ в. «Романтическую» линию представлял и роман из жизни Рима эпохи Нерона «Зверь из бездны» (1911—1914). А фантастический роман «Жар-цвет» (1910) и вовсе был построен на мистических и магических мотивах. К этому направлению в его творчестве примыкают и многочисленные публикации, обработки, исследования фольклора (кавказского, западноевропейского, русского).

Так что в творчестве Амфитеатрова всегда сосуществовали две тенденции – бытовая, «реалистическая» и символическая, «романтическая». Другое дело, что по природе своего таланта он был привязан к конкретике, к факту, а способность к синтезу, обобщению, символике у него была гораздо слабее. Он и сам понимал это и признавался читателю: «Я не беллетрист “чистой крови”, я журналист, мое дело – фельетон, публицистика». Об одном из своих нашумевших произведений он писал: «…вся эта “повесть” – накопление почти сырого материала фактических наблюдений, как непосредственных, так и из первых или вторых верных рук», «бытовые и публицистические наброски», а выбрана эта форма, поскольку «общественный фельетон, инсценированный в виде драматического диалога, легче принимается и усвояется девятью читателями из десяти, чем фельетон точно такого же содержания, написанный в виде рассуждения, как “взгляд и нечто”».

Соответствующим образом воспринимала его творчество и критика. З. Гиппиус, рецензируя одну из его книг, писала: «Мгновениями он яркий художник, а через две строки срывается в публицистику, и срывается очень грубо <…> он все-таки более публицист, чем художник».

Та же неустойчивость присутствует и в его политических взглядах. Начинал он в либеральных «Русских ведомостях», а позднее легко прижился в «Новом времени», газете их оппонентов, стоявшей на националистических и умеренно-реформаторских позициях. Но если «Новое время» с годами все больше правело, то Амфитеатров – левел. В результате в 1899 г. происходит конфликт (причиной его стало негативное отношение Суворина к студенческим волнениям), и Амфитеатров в том же году создает вместе с В.М. Дорошевичем газету «Россия».

Газета была оппозиционной, прогрессистской. Благодаря этому, а также участию в ней первостепенных литературных сил она пользовалась немалой популярностью. В начале 1899 г. Амфитеатров писал жене: «Царь требует “Россию” почти ежедневно и хохочет над Дорошевичем. Этим отчасти объяснять надо, что нам сходит с рук многое, другим недоступное» . Начало XX в. – период наибольшего успеха Амфитеатрова. Но острота и радикальность газеты испугали финансировавших ее банкиров, и они стали всячески ограничивать и цензурировать ее создателей. По этой ли причине или нет, но Амфитеатров совершил отчаянный жест – в январе 1902 г. опубликовал повесть (точнее – ее начало) «Господа Обмановы», представляющую собой памфлет на царствующее семейство.

Памфлет вызвал большой скандал, а Амфитеатрова за его публикацию без суда и следствия сослали в Минусинск (в конце 1902 г. ему разрешили отбывать ссылку в Вологде).

Находясь в ссылке, он сотрудничал (под разными псевдонимами) в «Санкт-Петербургских ведомостях», «Руси», «Русском слове» и других газетах. В начале 1904 г. был возвращен, а в апреле за резкую публикацию в защиту студентов Горного института от преследований директора института Д. Коновалова вновь сослан в Вологду. Однако в июне того же года получил разрешение уехать за границу.

Вначале Амфитеатров жил в Париже, где издавал радикальный журнал «Красное знамя» (1906), а потом переехал в Италию, где редактировал издававшийся в Петербурге журнал «Современник» (1911) и много печатался в российских газетах. В эмиграции сблизился с М. Горьким и привлек его к участию в своих изданиях.

В эти годы он непримиримый противник самодержавия, яростный его критик и разоблачитель. В письме к Н.А. Рубакину в октябре 1910 г. он так характеризовал свои взгляды: «Политически я стою вне партий, ибо смолоду не научился партийным дисциплинам, а близко 50 годов влезать в корсет этот и совсем уж узко. Из действующих партий наиболее сочувствую и близко стою к социалистам-революционерам. Считаю себя, если хотите, не записанным эс-эром. Но в хороших отношениях и со всеми другими левыми партиями, борющимися с монархизмом. Главная моя антипатия – октябризм и пошлые кадетские маскарады-компромиссы <…>. Из политики средств уповаю паче всего на террор и на подготовку военного восстания».

Впрочем, контакты он поддерживал не только с эсерами (В.М. Чернов постоянно печатался в его «Современнике»), но и с социал-демократами (в частности, с Г.В. Плехановым и А.В. Луначарским).

Однако стоило начаться войне, как выяснилось, что в основе мировоззрения Амфитеатрова – государственнические и националистические взгляды. Он пишет антинемецкие статьи, призывает забыть все разногласия и единодушно встать на защиту отечества. По просьбе Дорошевича он создает в Италии информационное бюро, снабжая «Русское слово» сведениями о происходящем в Италии и странах Средиземноморского региона. «Загладив» своей пропагандистской деятельностью вину перед властями, Амфитеатров получает разрешение вернуться на родину и осенью 1916 г. кружным путем (через Францию, Англию, Швецию) едет в Россию. С конца этого года он редактирует газету «Русская воля». Но за публикацию фельетона, содержащего (если читать только первые буквы каждого слова) чрезвычайно резкую критику российской власти и цензуры, в феврале 1917 г. его вновь ссылают в Минусинск. Февральская революция застала его в Ярославле. Амфитеатров приветствует ее, возвращается в Петроград, много печатается (в том числе в редактируемых им сатирическом журнале «Бич» и журнале «Красное знамя»), но Октябрьскую революцию встречает враждебно. В конце 1917 г. он редактирует газету Совета союза казачьих войск «Вольность». Немало статей, направленных против большевиков, он поместил в 1917—1918 гг. в газетах «Петроградский голос», «Петроградское эхо», «Новые ведомости».

Летом 1918 г. в Петрограде закрывают последние частные политические газеты, и, чтобы заработать на жизнь, Амфитеатров преподает литературу в Педагогическом институте им. Герцена и в женской гимназии, а также переводит с итальянского для издательства «Всемирная литература». Но ведет он себя независимо, позволяет неосторожные высказывания в своих публичных выступлениях, трижды попадает в ЧК и наконец в августе 1921 г. бежит в Финляндию. Пробыв там месяц в карантине, он уезжает в Германию, потом в Чехию и в итоге оказывается в хорошо знакомой ему, обжитой Италии.

Амфитеатров много печатается в эмигрантских газетах («За свободу!», «Возрождение», «Руль», «Сегодня», даже «Шанхайская заря»), выступая с радикально антибольшевистских позиций, сближается на этой почве с Савинковым и М.П. Арцыбашевым, однако все попытки создания единого антибольшевистского фронта терпят крах.

Сыновья Амфитеатрова примыкают к итальянскому фашистскому движению, да и его антибольшевистскому мировоззрению близки декларации и политика Муссолини. Он открыто признается: «Я убежденный сторонник фашизма и большой поклонник Муссолини» – и часто с восторгом пишет о дуче. Но, чтобы жить, приходится печататься в идейно далеких газетах. Политическую публицистику он пишет все реже, а все больше внимания уделяет литературе, театру и особенно воспоминаниям.

Он и раньше вставлял в свои фельетоны мемуарные пассажи, а некрологические заметки нередко превращались у него в развернутые воспоминания о родных, друзьях, известных писателях и ученых. Позднее он собирал их в сборники («Недавние люди» (СПб., 1901); «Курганы» (СПб., 1905); «Тризны» (М., 1910) и др.). Помимо этого в своих романах он «портретировал» людей недавнего прошлого. По сути цикл его нашумевших романов: «Восьмидесятники», «Девятидесятники», «Закат старого века» – в значительной степени беллетризированные мемуары, с одной стороны, документирующие атмосферу эпохи, а с другой – предлагающие зарисовки конкретных людей (под прозрачными псевдонимами или под собственными именами). Нередко они даже текстуально совпадают с его позднейшими воспоминаниями.

Когда Амфитеатров оказался в эмиграции, в его творчестве все больше места стала занимать мемуаристика. Тому было несколько причин. Во-первых, революции и Гражданская война подвели черту под целым периодом истории России, современником и деятельным участником которого был Амфитеатров. Эта жизнь очень быстро, почти мгновенно обрела ранг прошлого, причем прошлого, о котором, несмотря на все его отрицательные стороны, вспоминать было приятно, по контрасту с отвратительным и отталкивающим настоящим.

Во-вторых, независимый в своих взглядах и оценках, Амфитеатров плохо «вписывался» в резко поляризованную и «партийно» ангажированную эмигрантскую прессу: нигде он не был своим, и ему было трудно (да и не очень хотелось) подлаживаться под направление и тон той или иной газеты (а в некоторых случаях – и под цензурные требования, как, например, в рижской «Сегодня»). А мемуарные сюжеты существенно слабее «задевали» современные болевые точки.

И наконец, в ситуации многописания и лихорадочных поисков материала для газетной публикации поразительная память Амфитеатрова являлась неистощимым источником тем и сюжетов.

Бежав в 1921 г. из России, Амфитеатров вскоре начал работать над книгой воспоминаний. Толчком к этому явилась, по-видимому, смерть его близкого друга и собрата по фельетонному поприщу В.М. Дорошевича. В 1922—1923 гг. значительные извлечения из книги печатались в берлинской газете «Руль», примерно тогда же он продал ее для отдельного издания, но она так и не вышла.

В дальнейшем Амфитеатров не оставлял работы над книгой мемуаров, во второй половине 1930-х у него был замысел выпустить ее на итальянском, но ему приходилось постоянно отвлекаться на другие работы, чтобы заработать на жизнь, и в результате книга не была дописана. Тем не менее в различных мемуарных очерках, которые Амфитеатров в изобилии публиковал в 1920—1930-х годах в разных газетах, он, по сути дела, отразил все намеченные темы.

Именно воспоминания Амфитеатрова составляют, по нашему мнению, наиболее живую и интересную часть его литературного наследия. Прошлое встает с его страниц не схематизированным, подогнанным под ту или иную политическую, идеологическую, историческую концепцию, а во всем многоцветье деталей, сюжетов, аспектов. Это отнюдь не означает, что Амфитеатров не отбирал материал; просто такова была его установка: отразить прошлое в его многообразии.

2004 г.

 

ПЬЕСЫ-СКАЗКИ В РУССКОМ ТЕАТРЕ

ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX – НАЧАЛА XX ВЕКА

769

Хорошо известно, что в советский период пьесы-сказки играли важную роль в репертуаре театров, а один из лучших драматургов этого периода – Е. Шварц – писал почти исключительно пьесы этого жанра. Пьесам-сказкам того времени посвящен ряд содержательных работ, однако даже в лучшей из них дальше пьес-сказок периода Гражданской войны автор не заглядывает. Возникает впечатление, что до революции пьес-сказок и не было. Правда, об одной из них, входящей в корпус классики, – «Снегурочке» А.Н. Островского – все знают, но она рассматривается изолированно, вне связи с театром и драматургией своей эпохи. Характерно, что в монографии Л. Лотман «А.Н. Островский и русская драматургия его времени» (М.; Л., 1961) «Снегурочка» даже не упоминается.

Однако обращение к базе данных «Драматургия», представляющей собой библиографический указатель русских пьес конца XVII – начала XX в. (подготовлена совместно Российской государственной библиотекой искусств, Российской национальной библиотекой и Петербургской театральной библиотекой), показывает, что в последней трети XIX – начале ХХ в. было опубликовано более сотни пьес, жанр которых был обозначен как «сказка» или «сказочная история», кроме того, ряд пьес назван «феериями» или «фантастическими историями», а по жанру они либо представляют собой сказки, либо близки к ним.

Поскольку наша статья – лишь первый в научной литературе опыт обращения к данной теме, она неизбежно будет тезисной и конспективной.

Что же представлял собой этот игнорируемый историками театра и драматургии жанр, каков был тогда статус сказки на сцене?

Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, следует уточнить, в каком значении термин «сказка» будет использован в данной работе.

Происходит он от глагола «сказывать» и в народной среде долгое время означал вымышленное (фикциональное) повествование (в том числе и «реалистическое» повествование из современной жизни) – в противопоставление рассказу о событиях, действительно имевших место. Применительно к печатным изданиям сказкой в народе называли лубочную нерелигиозную книгу (независимо от содержания), а книги, созданные интеллигенцией для народа, – «житейской книжкой».

Даль дает такое определение: «Сказка, вымышленный рассказ, небывалая и даже несбыточная повесть, сказание». В современных определениях делается акцент на устности жанра и на его принадлежности народному творчеству: «Повествовательное произведение устного народного творчества о вымышленных событиях», «Сказка – один из основных жанров устного народнопоэтич[еского] творчества, эпическое, преим[ущественно] прозаическое произв[едение] волшебного, авантюрного или бытового характера с установкой на вымысел». Мы в своей работе будем иметь в виду только волшебные пьесы-сказки, поскольку в пьесах бытовых, исторических и т.п. нет критериев для разграничения сказок и пьес других жанров (в драматургии пьесами-сказками называют только пьесы с наличием волшебного элемента).

Уже в XVIII в. сказка стала не только фольклорным, но и литературным, в частности драматургическим, жанром. Однако господствовавшая тогда в Европе просвещенческая идеология отвергала чудеса, и, соответственно, волшебная сказка могла рассматриваться только в комическом модусе – как условный сатирический или юмористический прием. Кроме того, и сама специфика театра, требовавшего визуальной репрезентации происходящего, причем здесь и сейчас, в присутствии зрителя, препятствовала проникновению на сцену фантастических элементов, поскольку возможности для убедительного их воплощения (предоставляемого сейчас, например, компьютерной техникой) тогда отсутствовали, в результате они вызывали недоверие у зрителя, а то и смех.

Сильный импульс к развитию литературной сказки был дан в период романтизма. Однако даже тогда сказка редко попадала на сцену – только в некоторых направлениях антипросветительского условного театра – таких, как драматургия итальянца К. Гоцци, немца Л. Тика, австрийца Ф. Раймунда. В России же аналога их творчеству не было. На русской сцене даже в 1820—1830-х гг., когда в литературе господствовал романтизм, пьесы со сказочными сюжетами составляли лишь незначительную часть репертуара. Как правило, это были переводные (с французского) «волшебные оперы-водевили» (где сказочный сюжет получал двойное остранение – и оперой, жанром намного более условным, чем драма, и юмористическим отношением к чудесам). Отечественные сказочные пьесы того времени можно перечислить по пальцам – это инсценировки нашумевших литературных произведений: «Финн» (1824) А.А. Шаховского по эпизоду из «Руслана и Людмилы» Пушкина, «Людмила» (1830) Р.М. Зотова и Н.П. Мундта по одноименной балладе В.А. Жуковского, «Русалка» Пушкина (поставлена в 1838 г.).

С конца 1850-х гг. сказочные произведения вообще исчезают с русской сцены. Это было связано с тем, что тогда в русской литературе (и, в частности, в драматургии) стала господствовать натуралистическая, позитивистская эстетика. В подобной трактовке искусство должно содействовать социальному прогрессу, рассматривать и анализировать реальные проблемы общества. Сказка же (как и вообще волшебное, фантастическое, аллегорическое и т.п.) трактуется как неполноценный, непригодный для истинного познания жанр. Ее допускали к использованию только в воспитательных, дидактических целях для народа и детей (в то время эти аудитории слабо различали). Но поскольку театр тогда на эти аудитории не ориентировался, то и существовала сказка тогда лишь в литературе и в так называемом «фольклорном театре» XVIII – начала ХХ в., т.е. в спектаклях, разыгрываемых непрофессиональными исполнителями из низовой среды для зрителей из этой же среды. Пьесы этого театра были анонимны и обычно не записывались, а запоминались, но ряд их сохранился в записях этнографов и фольклористов. Пьесы сказочного характера являлись одной из двух основных его разновидностей, второй были разбойничьи пьесы.

Однако после долгого периода господства бытовой проблемной драматургии во второй половине 1860-х гг. ситуация несколько меняется. В эти годы реформы и социально ориентированная идеология сталкиваются с серьезными трудностями, что сказалось и на литературе, в том числе и на драматургии. Постепенно идет «разворот в прошлое», с 1863 г. выходит журнал «Русский архив», с 1870 г. – журнал «Русская старина»; в 1865 г. начинают выходить «Русские народные сказки» Афанасьева. Наблюдается определенная усталость от общественной и идеологической борьбы, что приводит к некоторому смягчению эстетического ригоризма. Так, с 1865 г. громадный успех на отечественной сцене имеет оперетта (особенно оперетты Ж. Оффенбаха «Орфей в аду», 1865, и «Прекрасная Елена», 1866), что свидетельствовало о «все возраставшей и неудержимой тяге зрителя к веселому, небудничному, откровенно развлекательному искусству».

В 1866 г. публикуется «сказочная комедия» Д.В. Аверкиева «Леший» (Отечественные записки. 1866. Май. Кн. 1), В.И. Родиславский в том же году пишет «волшебную сказку» «Иван царевич», а А.Н. Островский в 1867—1868 гг. – пьесу-сказку «Иванушка-дурачок», в которой пытался дать русский ответ-аналог Оффенбаху, «сочетая волшебную сказку с бытовой и в изобилии “начиняя” сказочную сюжетную канву жанровыми, водевильными, опереточными – одним словом, откровенно несказочными ситуациями». Правда, поставлены эти пьесы не были, пьеса Островского завершена вообще не была, а написанная часть опубликована только в 1951 г.

Тогда условия для проникновения сказки на русскую сцену еще не сложились. Лишь в 1873 г. тут появляется наконец сказка – «Снегурочка» А.Н. Островского. Хотя в этой пьесе и была сильная комическая линия, но в целом она не была юмористической, что противоречило господствующему взгляду на сказку как на нечто забавное, недостойное серьезного внимания.

Театральная критика воспринимать серьезную сказку на сцене не была готова и почти единодушно оценила пьесу как неудачу. Так, рецензент «Московских ведомостей» считал, например, что «сюжет сказки годится для легкой оперы или картинного балета», а в пьесе Островского нет «ни шутливости, ни веселости. Все эти мифические Берендеи ходят и говорят с такою сериозностию, словно и впрямь дело делают». В.П. Буренин писал, что «из-под его [Островского] реального пера, нарисовавшего столько жизненных образов “темного царства”, начали выходить призрачно-бессмысленные образы Снегурочек, Лелей, Мизгирей и тому подобных лиц, населяющих светлое царство берендеев – народа столько же глупого, сколько фантастического. <…> Сравните “Снегурочку” с “Своими людьми” или с “Грозой”: какое безмерное расстояние между этими произведениями!»; С.Т. Герцо-Виноградский утверждал, что пьеса не способствует «уяснению наших отношений к явлениям социальной жизни» и не «является прогрессивным двигателем в нашей интеллигентной жизни». Даже критики, признававшие права сказки на существование на театральной сцене, считали ее чем-то несерьезным. В отзыве анонимного рецензента газеты «Голос» четко сформулированы существующие в русском обществе представления о сказке и возможностях ее воплощения на сцене: «…чарующее действие сказок именно и заключается в том, что они, силою изображаемых ими фантастических событий, переносят человека из мира действительной жизни: их любят дети, которым недоступно еще объективное отношение к окружающему, их любят простые люди, для которых все содержание действительной жизни исчерпывается удовлетворением своих ближайших потребностей; но хорошая сказка подействует и на вполне развитого человека, голова которого устает, по временам, от аномалий и противоречий обыденной жизни», а «Снегурочка» – «не сказка: в ней так много реального, постановка ее так искусственна, так натянута, что самое сильное воображение не в состоянии перенести зрителя, будто бы, в изображаемый ею сказочный мир».

В результате пьеса довольно быстро сошла со сцены. Это надолго отбило у столичных театров желание ставить сказочные пьесы. Правда, в 1880-е гг. появляются первые публикации написанных для народной аудитории пьес-сказок: «Семь Симеонов, братья чародеи» (1883) А.Я. Ашеберга, «Жар птица и Волшебница Светлана» (1885) Д.А. Беркутова (Д.А. Хотева-Самойлова) и С.Н. (С.И. Напойкина), «Кудесник XVI столетия» (1885) Д.А. Беркутова и С. Иванова (С.И. Напойкина), «Царь Берендей» (1885) Высокого (Д.Н. Корнатовского), «Первый винокур» (1886) Л.Н. Толстого и др. Из них только пьеса Толстого шла с 1886 г. в ряде народных самодеятельных театров. О постановках других названных тут пьес нам не удалось разыскать сведения, но в народных театрах они, судя по имеющимся данным об их репертуаре, не шли.

По сути «народными» являлись и балаганные театры, действовавшие в крупных городах во время праздничных гуляний. В них одной из основных разновидностей репертуара были сказочные пьесы, близкие эстетике и жанрам фольклора. Так, по данным А. Лейферта, в Петербурге в 1880—1898 гг. шли спектакли «Еруслан Лазаревич», «Баба-Яга», «Царицыны башмачки, или Кузнец Вакула», «Садко – гусляр новгородский, или Шутки дедушки Водяного», «Кащей Бессмертный, или Царевич и Трехглавый змей», «Золотая рыбка», «Илья Муромец», «Змей Горыныч», «Дочь Мороза – Снегурочка», «Иван Царевич», «Киевский витязь Руслан и княжна Людмила», «Дочь морского царя», «Тайна волшебного грота и сказка Шехерезады» и многие другие. Пьесы для балаганных театров не публиковались, но тексты их проходили цензуру и, соответственно, сохранились.

И репертуар, и публика балаганных театров были близки репертуару и публике фольклорного театра, но уровень их был несколько «повыше», требовал более широкого кругозора.

Несколько позже, с конца 1890-х гг., начинают интенсивно печататься детские пьесы-сказки: «Царевич-лягушка» (1899) Н. Гандуриной, «В волшебном царстве» (1904) А. Сизовой, «Неведомое царство» (1905) Н.Г. Шкляра, «Приключения королевича Ладо и его верного слуги шута Барбо» (1905) и «Ночь волшебных сновидений» (1906) Н.Н. Кригер-Богдановской, «О короле, о рыцаре и мальчике-рыбаке» (1910) Н.А. Крашенинникова, «У карликов» (1913) А. Приклонского и др. Появление их было вызвано двумя причинами. Во-первых, специальных детских театров тогда не было, но с 1880-х гг. в ряде театров по выходным дням стали давать для детей утренние спектакли по пониженным ценам, и понадобился чисто детский репертуар. Во-вторых, быстро развивался так называемый самодеятельный театр, т.е. постановка пьес силами любителей (детей в семье, гимназистов и т.д.) – тут можно видеть аналогию с фольклорным театром.

Один из драматургов – авторов пьес-сказок вспоминал, как в детстве, будучи гимназистом, разыгрывал на домашней сцене «пушкинского “Скупого Рыцаря” и “Демона” Пифия, и пушкинскую же “Сценку из Фауста” и много кой-чего – лишь бы это было только не из современной жизни: мы не могли изобразить мальчиков “Сашу” и “Ваню” или каких-нибудь добрых гувернеров и капризных “Женечек”. Если принять во внимание, что по зимам редкое воскресенье мы не устраивали спектакля, легко себе представить, как трудно было подыскивать для них пьесы!» В начале ХХ в. многие драматурги и издатели стремились удовлетворить подобный спрос. С 1904 г. в качестве бесплатного приложения к детскому журналу «Путеводный огонек» регулярно выходил сборник «Домашний театр», издавались сборники детских пьес (в том числе с описанием устройства сцены и с рекомендациями по постановке), в которых значительную часть составляли пьесы-сказки.

Для детской аудитории в начале ХХ в. было создано порядка полусотни сказок. Тут сложились свои каноны, методы подачи материала, жанровые стереотипы, набор персонажей, причем отечественная фольклоризирующая струя была представлена слабо. Большую часть составляли пьесы с антуражем из западноевропейского Средневековья, иногда встречались также сказки, персонажами которых были растения и животные.Таким образом, если пьесы для народной аудитории строились почти исключительно на русских фольклорных мотивах, то в пьесах для детей преобладали мотивы из западного фольклора, причем воспринятые через литературную сказку.

Отметим следующую закономерность. К пьесам-сказкам (в «фольклорном», русском их изводе) обращаются преимущественно драматурги «почвенной», консервативной идеологической ориентации: в фольклорных персонажах и сюжетах они ищут опору для противостояния современным тенденциям «разрушения» русского государства, отечественных нравов и верований.

Сказка по самой своей жанровой природе была связана (и маркирована этими связями) с прошлым. Преобладала ориентация на отечественную сказку и, соответственно, выдвижение на первый план «народа». Это консервативный ретроспективизм, противопоставляющий «здоровые» силы «народа», его прошлое, его фольклор и фольклорных героев прогнившему, ведущему страну в пропасть настоящему. Ранний образец этой линии – уже упоминавшийся «Леший» Д.В. Аверкиева, где Леший и Лешачиха способствуют как спасению леса, который собирается вырубить один из героев пьесы, так и благоприятному разрешению сюжетного конфликта. Лешие помогают и заглавному герою пьесы В.И. Родиславского «Иван царевич». Схожие мотивы можно найти в упоминавшихся пьесах А.Я. Ашеберга, Д.А. Беркутова и С.И. Напойкина, Д.Н. Корнатовского.

Своего апогея эта тенденция достигает у Д.П. Голицына (Муравлина), в его пьесе «Сон Услады» (СПб., 1902) утопически изображен фольклорный мир, а якобы присущей Западу тяге к богатству и чувственным удовольствиям противопоставлено стремление русских к выдвижению на первый план человеческих чувств. Героиня Услада, попав в Тоскану, говорит:

В пьесе подчеркивается, что «тосканские обычаи нам чужды», и герою, восхищающемуся жизнью в Тоскане, говорят:

Следующая пьеса Д.П. Голицына «Кащей» (СПб., 1903) изображает всю историю России как борьбу с иноземными захватчиками (Паном, Ханом и Немчином), стремящимися покорить Русь Кащею. Спасение Руси несет Иван-царевич, которому помогают жар-птица, Серый Волк, Конек-Горбунок и Золотая рыбка (Иван-царевич говорит о них:

Только в конце XIX в., когда от натуралистической эстетики стали отходить и авторы, и публика, поиски были направлены в сферу неясного, символики, мистики и т.д., возник символизм, на сцену стали проникать и пьесы с фантастическим элементом. Характерен в этом плане отклик Л.Я. Гуревич (в 1895 г.) на постановку пьесы Г. Гауптмана «Ганнеле»: «Ново тут именно то, что это сценическая сказка, после того, как мы привыкли в театре к самой педантической реальности». Лишь после успеха пьес-сказок Метерлинка и Гауптмана возникла ситуация, когда могла бы попасть на сцену отечественная сказка. Могла бы попасть, но практически не попала.

В начале ХХ в. пьесы с фантастическим элементом занимают уже вполне значимый сектор в драматургии, но это не чистые сказки. За предшествующий период пьеса-сказка получила устойчивую маркировку как жанр детский и народный, т.е. простой, популярный, не ставящий перед собой глобальных метафизических задач. А новаторы русской драматургии конца ХIХ – начала ХХ вв. решали именно такие задачи. Гораздо более близкими им оказались другие разновидности ненатуралистической драматургии – пьеса-миф, пьеса-легенда (притча, аллегория), пьеса-мистерия. Мифологизирующую тенденцию представляли стилизации древнегреческой трагедии («Меланиппа-философ», «Царь Иксион», «Лаодамия», «Фамира-кифарэд» И.Ф. Анненского; «Тантал» и «Сыны Прометея» Вяч. Иванова; «Дар мудрых пчел» Ф. Сологуба; «Протесилай умерший» В. Брюсова). Вторая линия – это средневековая легенда: «Победа смерти» Ф. Сологуба, «Роза и крест» А. Блока, «Вандэлин» М. Лохвицкой и др. Третья линия – мистериальная: «Святая кровь» З. Гиппиус (любопытно, что в основе тут сказка Андерсена «Русалочка», которая существенно изменена в соответствующем ключе), отрывки из неоконченной мистерии А. Белого, «Бесовское действо» и «Трагедия о Иуде принце Искариотском» А.М. Ремизова.

Если пьесы-сказки и создавались, то они превращались в притчу или философскую драму: «Возвращение к природе: Драматическая сказка» Д.С. Мережковского (1887), «Не по силам ноша: Сказочное представление» М. Левицкого (1903), «Вещий звон: Драматическая поэма-сказка» П.А. Оленина (1905), «Вихрь: Сказочная драма» М.А. Сукенникова (1912), «Сказка о Солнце: Драма-сказка» Н.А. Крашенинникова (1914) и др. Тут, по сути, от сказки мало что оставалось, да к тому же эти риторичные произведения были малосценичны, насколько нам известно, на сцене они не шли (пьеса Оленина не ставилась, правда, по причине цензурного запрета) и являлись, в сущности, чисто литературными.

«Чистых» сказок на сцене почти не было. Правда, после триумфального возвращения на сцену в 1900 г. «Снегурочки» Островского Суворинский театр поставил в 1902 г. «фантастическую сказку» Е.П. Гославского «Разрыв-трава» о девушке-чернавке, освобождающей плененного нечистью царевича, которая тоже прошла с успехом, но в конечном счете была «вытеснена» на детские утренники, а кроме того, шла в Народном доме, т.е. была сочтена подходящей для «народного» зрителя. В тех же редких случаях, когда сказка попадает на взрослую сцену, она подвергается ироническому дистанцированию. Так происходит в комедии Е.Н. Чирикова «Лесные тайны» (1908), где действующие в начале и в конце пьесы современные персонажи в середине ее выступают в ипостасях сказочных героев. Любопытно, что если в упоминавшейся пьесе Аверкиева сказочным персонажам удается предотвратить уничтожение леса, в котором они живут, то здесь, напротив, лес этот вырубают, чтобы провести дорогу, а сказочные персонажи приходят к выводу, что «старой жизни конец пришел, никуда не спрячешься; надо приспособиться, чтобы промежду людей жить и свое дело делать <…>». Другой пример – пьеса Л. Урванцова «Мужичек-Серячек и зверье поганое» (1912), жанр которой автор определил так: «Будто бы русская народная сказка с пением и плясками». Персонажи ее (Аленушка, Иванушка, Баба-Яга, Волк) действуют в современном антураже, курят, говорят по телефону, пьют коньяк, дают и берут взятки и т.д., а Иванушка, например, говорит Аленушке, которую Баба-Яга хочет насильно выдать замуж за Волка: «Видано ли это, чтобы в наш век девушку силком заставляли идти замуж за нелюбимого человека? Это возмутительно. Твоя Баба-Яга, видимо, не только Маркса, но даже самой обыкновенной популярной брошюры в руки не брала».

В 1909 г. в Петербурге был создан (и существовал в течение года) специализированный театр «Сказка», в репертуар которого входили «Счастье» польского драматурга А. Немоевского, «Принцесса и свинопас» Х.К. Андерсена, «Ганнеле» Г. Гауптмана и две отечественные: детская «Царевна Несмеяна» Н.Н. Вентцеля и философский «Вандэлин» М. Лохвицкой. Этот факт выразительно свидетельствует, что пьеса-сказка к тому времени стала полноправным драматургическим жанром.

Тем самым была подготовлена почва для расцвета жанра пьесы-сказки в советский период, хотя сам этот расцвет был связан, разумеется, с теми кардинальными переменами, которые произошли и в обществе, и в театре в этот трагический период отечественной истории.

2008 г.