1

За столом были представлены четыре нации: американец пехотинец, француз ефрейтор, англичанин пулеметчик и русский мясной салат. Пехотинец, ефрейтор и пулеметчик разместились на лавке, мясной салат – на столе, в миске.

Время действия: семь часов вечера.

Место действия: Африка, Ракмар, дальний гарнизон, затерянный в глубинах Сахары близ одного из оазисов, весь наличный состав которого – несколько забытых Богом и начальством легионеров да жалкая кучка аборигенов.

Действующие лица: безликие.

Характер действия: полное бездействие.

Оазис Ракмар примечателен тем, что это самый непримечательный из всех оазисов Африки.

В центре оазиса располагается обнесенный глинобитной стеной военный лагерь, который безо всякого на то основания, всего лишь по привычке носит громкое название «крепость».

Относительно обороноспособности упомянутой «крепости» дает представление недавний случай, когда пьяный капрал в сердцах пнул стену ногой, в результате чего угодил в лазарет, поскольку на башку ему рухнул кусок стены.

Но тем не менее это глинобитное чудо фортификации считается крепостью и в реестре среди аналогичных сооружений Сахары значится под номером семьдесят два.

За глиняной загородкой – «здание штаба» (одноэтажный домишко из необожженного кирпича) и два барака для рядовых. В бараках – солдаты, погруженные в глубокую летаргию по причине усыпляющей жары и монотонного течения времени.

Крепость опоясана кольцом из пяти десятков пальм – пропыленных и безжизненно поникших, по верхушкам которых сомнамбулами ползает парочка обезьян. Они бы и рады переселиться в более плодородные края, но не знают, как туда добраться.

Среди пальм затерялись с десяток глиняных хижин, именуемых дуарами, назначение коих неизвестно, так как туземцы, хозяева этих жилищ, годами не переступают их порога. Зато от порога – ни ногой. Да и куда податься в раскаленной пустыне или чем заняться в хижине? Впрочем, столь же неясно, с какой стати рассиживаются туземцы у порога своих хижин, и оазис вовсе не обязан во всех отношениях жить по законам логики.

Словом, туземцы едят, пьют, спят и предаются скуке у входа в свои хижины.

И то сказать, что они забыли там, в дуаре? Треснутый горшок, щербатые плошки, прогнившую циновку на утрамбованном земляном полу? Ну, и несметные полчища мух – эти не дадут о себе забыть, а коза сама выйдет, как проголодается.

Вся жизнь оазиса Ракмар сосредоточена в «Гранд-отеле», только в отличие от одноименных европейских заведений здешний «Гранд-отель» являет собой убогое дощатое сооружение. Хозяин его, одноглазый грабитель, честь по чести отбыл десять лет каторги и, пожиная плоды своей усердной деятельности, обосновался в Ракмаре в качестве трактирщика.

Направляющиеся в Тимбукту караваны и компании заезжих охотников сулили немалый доход, а парочка жандармов-арабов и наличный состав гарнизона – примерно сотня человек – обеспечивали бесперебойность бизнеса.

«Гранд-отель», как говорит уже само название, привносил в Сахару иллюзию великосветской жизни. Правда, дощатые стены его толщиной в полдюйма были изъедены термитами и прочими насекомыми, а саманная облицовка и деревянные скамейки даже отдаленно не напоминали обстановку одноименных европейских заведений, но радиоприемник здесь был, чуть ли не каждые два месяца поступали свежие газеты, и роковая женщина Лейла услаждала публику танцами.

Популярности этой художественной программы наносил некий ущерб тот общеизвестный факт, что Лейла (демоническая восточная женщина) давно разменяла шестой десяток. Возраст и складной нож одного слабонервного туземца оставили на ее физиономии глубокие следы, а посему танцевать Лейле почти не приходилось, и вся ее развлекательная программа ограничивалась игрой на обтянутом кожей инструменте, отдаленно напоминающем тамбурин. Впрочем, и это длилось недолго – лишь до тех пор, покуда решительный протест посетителей не вынуждал музыкантшу прекратить свои попытки развлечь их. Тогда она уединялась в дальнем углу и, оскорбленная в своих лучших чувствах, раскуривала трубку. По вечерам Лейла помогала хозяину перевязывать раны пострадавшим в драке.

Клиентуру заведения составляли в основном легионеры. Они играли в кости, пьянствовали, писали письма домой, иные здесь же приводили в порядок свое оружие и начищали пуговицы и пряжку ремня. Ну а по вечерам дрались. Этот пункт программы соблюдался неукоснительно, так что некий остряк, угодивший в Легион с художнической стези, не поленился изготовить новую вывеску, которую владелец заведения великодушно оставил на двери:

ГРАНД-ОТЕЛЬ

К пятичасовому чаю подается пшеничное виски.

По вечерам драки силами почтеннейшей публики.

Ножки стульев испытаны на прочность.

Первая помощь на месте гарантирована!

Вход бесплатный, выход – ногами вперед!

Представители трех национальностей (за исключением русского мясного салата) чуть слышно вели деловой разговор. Они сидели у стола с полудня и, стоило только приблизиться хозяину, мигом замолкали.

Одноглазый бандит, некогда фигурировавший в розыскных списках под фамилией Брижерон, став почтенным ресторатором, трепетно заботился о своей репутации кулинара и сейчас со всей предупредительностью кружил возле компании, пожелавшей отведать мясного салата. Конечно, Легион – необычное место, куда иной раз попадают и господа из благородных, а потому неудивительно, что и блюда они заказывают изысканные. Но Брижерон чувствовал, что на сей раз превзошел самого себя.

Клиенты выразили свое полнейшее удовлетворение. Мясной салат удался на славу, и вкуса его ничуть не портил попавший туда фитиль от керосиновой лампы.

Вручая хозяину свою находку, француз рассыпался в благодарностях.

Ресторатор растроганно принимал похвалы и радовался обнаруженному фитилю, который считал безнадежно пропавшим, а попробуй-ка раздобыть новый в этакой глуши!

– Готовите вы отменно, дружище! – присоединился к похвалам и англичанин.

– Сударь, – скромно ответил одноглазый грабитель, – ведь я обучался гастрономическому искусству у самого Левина!

Это обстоятельство владелец заведения подчеркивал не раз, причем с явной гордостью. Легионеры терялись в догадках, где находится фешенебельный ресторан таинственного Левина, которому Брижерон был обязан своим мастерством, однако никто не осмеливался лезть к нему с расспросами. Силища у хозяина была, что у быка, и, осердясь, он мог осадить наглеца оплеухой. Кроме того, все стеснялись собственной неосведомленности: Брижерон освоил свою науку у прославленного Левина, а они этого мастера гастрономических изысков ведать не ведают. Лучше уж сделать вид, будто бы им тоже доводилось вкушать лакомства великого кулинара. Некий капрал, решив похвалить столовскую стряпню, даже ввернул однажды: «Такую вкуснотищу я последний раз едал только у Левина!..» Словом, стыд и позор каждому, кто не знает ресторатора под стать гениальному Ритцу или Дювалю!

Так что мало-помалу легионеры перестали сомневаться в существовании мифического Левина, и высшей похвалой Брижерону считалось замечание, что лучше, мол, и самому Левину не состряпать.

– А теперь, милейший Брижерон, принесите бутылку красного вина и оставьте нас в покое.

– Велите подать и карту? Она у меня точная, изготовлена исключительно для военных целей, там все отмечено – и расположение форпостов, и реки, которые то появляются, то пересыхают. При подготовке к побегу, прямо сказать, вещь незаменимая. – Хозяин был сама предупредительность.

– С чего вы взяли, будто мы замышляем побег? – поинтересовался англичанин по фамилии Питмен.

– Ежели легионеры заказывают красное вино и промеж себя шушукаются – верный признак, что тут побегом пахнет.

– Что же, по-вашему, у нас других секретов и быть не может?

– Какие здесь могут быть секреты?! – Трактирщик с неописуемым презрением указал на оконце.

Снаружи немилосердно пекло знойное оранжевое солнце. Покрытые песчаной пылью кроны пальм бессильно поникли, точно голова человека в обмороке, и стоило тощей обезьянке шевельнуться вверху, как с увядших остроконечных ветвей обрушивались облака пыли. Громыхали раскаленными камнями арабы – настала пора готовить ужин. Издали доносились отрывистые команды: шла смена караула.

В питейном заведении от духоты и вони хоть топор вешай, жужжание армады мух сливается в сплошной, неумолчный гул.

Покрытый шрамами, костлявый, как скелет, старик араб, накурившийся анаши, рвет седую бороденку и время от времени издает визгливые крики, что твой попугай.

В глубине «зала» два желтолицых солдата, обливаясь потом, режутся в карты.

Круглые часы на стене каждые пятнадцать минут всхрипывают, словно честь по чести желая пробить четверть, но тотчас же смолкают. Проржавелый механизм лишь по инерции вспоминает старые добрые времена, когда он еще умел возвещать час.

Разве не прав грабитель, обучавшийся кулинарному мастерству у Левина? Ну какие секреты здесь могут быть у человека?

Да никаких! А если вдруг и появляется, то секрет этот всегда один и тот же.

– Несите вино! – вмешался Франсуа, бледный, мечтательного вида малый. – Мы обсуждаем семейные дела, а вовсе не побег.

Брижерон торопливо ушел и вскоре возвратился с вином. Карту он также прихватил на всякий случай.

– В семейных делах тоже куда как проще разобраться, ежели у тебя под рукой военная карта. Компас у вас, надеюсь, есть?

– На кой ляд?

– В запутанных семейных делах наверняка пригодится…

На середину помещения выкатилась Лейла, вспомнив о своих обязанностях услаждать гостей плясками.

– Вали отсюда, старая ведьма! – в бешенстве заорал один из картежников. – Нигде не дают человеку покоя!

Оскорбленная Лейла снова забилась в угол.

– Как ты все это себе представляешь? – поинтересовался Франсуа.

– Вот-вот, мне тоже хотелось бы знать! – подхватил Тор, коренастый американец.

Англичанин, а точнее шотландец, Питмен не спеша набил трубку, изучил карту и наконец удовлетворенно кивнул.

– Все ясно, взгляните сами. Если и есть возможность бежать, то лишь на юг, запад или в восточном направлении. К северу от нас Сахара.

– Верно говоришь. К северу не пробиться.

– Единственный шанс на успех для одного из нас – бежать поодиночке и в разные стороны. Вечером смотаемся, и побег обнаружат только наутро.

– С какой стати нам расставаться, если до сих пор мы держались заедино? – тихо спросил Франсуа.

– Выкладывай как на духу, что там удумала твоя хитроумная шотландская башка! – выпалил в сердцах коротышка американец.

– Численный состав гарнизона – девяносто пять человек, – спокойно ответил Питмен, уминая табак в трубке.

– Это мы и без тебя знаем, умник.

– Для защиты форта в нем при любых обстоятельствах должна оставаться половина людей. Таково строжайшее предписание устава, ясно?

– Ясно… – пробормотал американец.

– А вот лично мне так ни черта не ясно! – не унимался Франсуа Барре.

– В отряде преследователей должно быть никак не меньше двадцати пяти человек, – пояснил Питмен.

– Это мне известно.

– Считай сам. В крепости остаются сорок семь человек, а из остальных едва набирается два неполных отряда. Один отправится, допустим, на юг, второй отряд бросится вдогонку за другим беглецом, а на долю третьего преследователей не достанется.

– Здорово придумано! – стукнул по столу Тор. – Если рванем в разные стороны, одному из нас преследователей не перепадет. И тогда чеши до границы хошь с бельгийской, хошь с британской колонией! Кому из нас подфартит, наперед неизвестно. Это как игра в рулетку… Ежели выиграл, сообразишь через сутки: топаешь по пустыне и никто за тобой не гонится!

Незадачливая танцовщица сделала очередную попытку выполнить свой долг, однако возмущенная публика вновь загнала ее в угол. Лейле только и оставалось закурить трубку.

– А что будет с теми, кого поймают? – спохватился Франсуа.

– Пойдут под трибунал. А там – расстрел или каторга до скончания века, – ответил Тор.

– Зато один благополучно спасется, – напомнил Питмен.

Часы на стене натужно прохрипели, и наступила тишина, нарушаемая лишь жужжанием тысячи мух.

Заговорщики смирились с неизбежным: бежать порознь, двоих наверняка поймают, зато третьему наверняка повезет.

– С собой прихватить только самое необходимое, а все остальное барахлишко завещать друг другу. Тогда тем двоим, кого поймают, достанется имущество третьего. Зачем добру пропадать?

– И то правда!

– Эй, хозяин!

– Что прикажете, господа?

– Перо, чернила!

– Прошу прощения, но при отлучке по семейным обстоятельствам помечать на карте маршруты разрешается только карандашом.

– Вот как? Ну, все едино… Вы сгодитесь в свидетели.

Брижерон принес ручку и чернила, и трое злоумышленников составили следующий документ:

«Мы, нижеподписавшиеся, завещаем все свое движимое и недвижимое имущество нашему другу…, с которым вместе провели трудные годы службы в Африке.

Ракмар, 17.11.19…»

– Эй, Дохляк! Дуй сюда!

На кличку Дохляк отозвался тощий, как жердь, солдатик, который вечно мурлыкал что-то себе под нос. Не от хорошего настроения, нет, а по причине собственной придурковатости.

– Мы хотим, – объяснил американец Брижерону и придурочному Дохляку, – чтобы в случае, ежели кто из нас на этом курорте копыта отбросит, его барахлишко остальным досталось.

– Кому досталось? – деловито уточнил бывший грабитель.

– Тому, кто выживет.

– Хотел бы я знать, кто здесь выживет! – безнадежно махнул рукой Брижерон.

– Неважно. Главное, чтобы вы с Дохляком были свидетелями.

Дохляк растянул рот в ухмылке до ушей, здоровенных, как лопухи, и с гордостью сообщил:

– Дохляк тоже в свидетели попал! – На детский лад он частенько говорил о себе в третьем лице.

Солнце опустилось за горизонт, и в воздухе сразу же ощутимо похолодало.

– Я двинусь на юг! – заявил Тор.

– А ты? – любезно осведомился Питмен, вроде бы предлагая Франсуа право выбора.

– Не все ли равно? – с тоской отозвался француз. – Мне и так и этак не спастись.

Лейла вновь вырулила на середину, сочтя, что настало время достойным образом развлечь публику, но брошенный кем-то из легионеров кинжал просвистел в непосредственной близости от ее многострадальной физиономии, что заставило демоническую женщину ретироваться в угол.

– Что, если податься на север? – спросил Франсуа, словно заранее отказываясь от малейших шансов на успех.

– К северу от нас Сахара, – ответил Питмен. – Ее даже хорошо оснащенной экспедиции вряд ли преодолеть.

…После отбоя три легионера перелезли через заднюю стену крепости, обменялись рукопожатиями и двинулись в путь.

Тор отправился на юг.

Франсуа побрел на запад.

Ну а Питмен? Этот зашагал к северу, прямиком в Сахару, которую, по его словам, даже хорошо оснащенной экспедиции вряд ли преодолеть.

 

2

На утренней поверке троих солдат недосчитались.

Лейтенант тотчас же установил, что ночью были похищены три верблюда. Организованный побег! Выяснить имена дезертиров также не составило труда. Верблюжьи следы ясней ясного указали направление поиска: к югу, западу и на север.

– Ну и хитрые канальи! – возмущался лейтенант. – Вычислили, что мы сможем отрядить только две группы преследования. Как же нам поступить? – обратился он к сержанту.

– Очень просто, господин лейтенант. Тот, что отправился на север, либо повернет обратно, либо пропадет там с концами.

– Значит, отрядим по одной группе на юг и на запад, больше людей из наших ресурсов не собрать. Тот отряд, что возвратится раньше, отправится на розыски третьего беглеца.

– Слушаюсь, господин лейтенант!

…Назавтра к полудню преследователи настигли Тора. Сперва американец решил под прикрытием песчаной дюны встретить приближающийся отряд сопротивлением, но затем отказался от своего намерения. Стоит ему сделать хотя бы один выстрел, и на пощаду рассчитывать нечего. Тор сдался без боя.

К вечеру вторая группа добралась до Франсуа Барре. Француз валялся без памяти: его бурдюк прохудился, и вода вытекла. Похоже было, что беглец не дотянет до утра. Пришлось везти его в крепость на носилках, прикрепленных к спинам двух верблюдов.

Теперь уже выделили тридцать человек, которые спешно помчались на север, вдогонку третьему дезертиру. У этого, правда, вышло двое суток форы, но скрыться в сахарской пустыне у него шансов не было. Следы его верблюда четко отпечатались на песке.

На следующий день цепочка следов по-прежнему тянулась перед преследователями, уходя вдаль, но Питмена не было видно.

– Еще полсуток он, пожалуй, продержится без воды. Ведь верблюду больше двух бурдюков не поднять.

– Черт бы его побрал, этого окаянного шотландца! – Сила и выносливость Питмена были всем известны.

Воздух прогрелся, должно быть, градусов до пятидесяти, над пустыней реяла удушливая дымка пыли. Достаточно малейшего дуновения ветерка, чтобы скрыть следы преследуемого. Однако удача, похоже, отвернулась от Питмена.

– Экий мерзавец! – пыхтел сержант, отдуваясь. – Ведь знает, что ему не уйти, а все-таки заставляет нас играть в догонялки. Ну, погоди ужо, схвачу – все кости переломаю!

Верблюжьи следы петляли меж песчаных дюн, скрываясь вдали, небо приобрело сероватый оттенок, а солнце на этом фоне наливалось кровавым багрянцем.

– Вон он!

Один из легионеров указал в ту сторону, где виднелось движущееся пятно, в котором угадывалась фигура всадника верхом на верблюде.

– Вперед!

Отряд изо всех сил рванул к цели. Сержант разделил боевые силы надвое – чтобы окружить Питмена, который спешил укрыться в дюнах. Но теперь ему не уйти!

Однако там, где скрылся беглец, легионеров поджидал сущий ад: залпы, один за другим, боевой клич, вырвавшийся из сотен глоток…

Сражение окончилось, не успев начаться.

Выскочившие из-за песчаных холмов бедуины в два счета прикончили горстку солдат, уцелевших от обстрела.

Шейх Измин вложил кинжал в ножны.

– Аллах велик и милостив. Целый отряд презренных собак отправился в геенну огненную.

– Шейх! – выступил Питмен из рядов воинов. – Ты велел передать мне, что в награду за двадцать пять ружей доставишь меня к железной дороге на севере. Перед тобой валяется на песке три десятка ружей и куча всякого добра, какое было при себе у легионеров.

Прищурясь, шейх разглядывал предателя.

Момент был опасный, и Питмен прекрасно понимал это. Слово главаря бандитов – это вам не Священное Писание.

– Шейх! – добавил он, понижая голос. – В Легионе узнают, что мне удалось освободиться, и тогда другие дезертиры тоже станут помогать тебе, поняв, что на твое слово можно положиться.

Шейх уразумел свою выгоду. Понятие «реклама» ему было неизвестно, однако важность передаваемой из уст в уста молвы представлялась бесспорной.

– Да будет так, как я обещал. Мои люди проводят тебя, неверный, ты получишь столько еды и питья, сколько нужно.

Час спустя отряд бедуинов из восьми человек вместе с Питменом взял курс на север.

 

3

Шотландцу было ясно: эта поддержка отнюдь не гарантирует успех его предприятия – разве что избавляет от угрозы гибели на данный момент.

– Какой отсюда самый ближний оазис у железной дороги? – поинтересовался он у араба, ехавшего на верблюде рядом с ним.

– Окбур.

– Это далеко отсюда?

– Два дня езды, если не устраивать долгий привал. Но ведь верблюды очень устали!

– Долгий привал – еще чего выдумал! Даже короткой передышки и то не будет. Вперед!

– Падаю перед тобою ниц, господин. Сам ты белолицый, а сила у тебя, как у бедуина.

Вечером все же пришлось устроить короткий привал, а затем, не щадя животных, отряд упорно продвигался к цели, пока наконец на второй день вдали не показалось темное пятно – словно брошенная на песок тряпка.

– Вон он, Окбур.

– Дал бы мне кто-нибудь из вас бурнус. По-моему, я основательно поджарился на солнце, глядишь, за местного сойду.

– Среди берберов, которые живут в горах, немало светлокожих. Они не темнее тебя, господин мой… А вот тебе бурнус.

– Сходил бы кто-нибудь из вас на разведку в оазис.

– Хорошо, господин, я схожу. А вы покамест располагайтесь тут.

Над пустыней во всей своей красе распростерлось синее тропическое небо. Бедуины приготовили на раскаленных камнях какую-то нехитрую еду. Питмен тоже подкрепился, после чего путники, завернувшись в покрывала, улеглись. Питмену было ясно, что о побеге его уже сообщили по радио. Но места, где нет гарнизона, для него не опасны. С одним жандармом из арабов он и сам управится, без посторонней помощи.

Прогретый за день мелкий песок отдал все свое тепло, и пустыню окутал пронизывающий холод. К рассвету барханы покрылись инеем, можно было подумать, будто бы выпал снег. Уже заалела заря, когда посланец вернулся.

– Ну что там?

– На целый оазис всего два солдата. С этими в случае чего ты и сам справишься.

– А у железной дороги?

– Будку охраняет только один сторож – европеец, он пьет не просыхая. Вождю арабского племени я сказал, что ты друг шейха Измина. На этих арабов можно положиться. Руми они ненавидят, и сюда еще не дотянулись кровожадные лапы Легиона. Так что они будут на твоей стороне.

– Спасибо.

Первые лучи солнца засверкали на крупицах тающего инея, когда Питмен подошел к выкрашенному красной краской стволу пальмы, к которому была прикреплена табличка с надписью:

ОАЗИС ОКБУР

 

4

Возле сторожевой будки все было тихо. У железнодорожного полотна паслись козы. Питмен отворил дверь и вошел. За столом сидел какой-то оборванец. Лицо его напоминало высушенную голову аризонца: южноамериканские индейцы столь искусно обрабатывали их, что голова взрослого человека сжималась до размеров кулака, сохраняя при этом индивидуальные черты лица.

– Доброе утро! – поздоровался дезертир.

– К черту церемонии! – отозвалась живая мумия, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся железнодорожником. – Чего надо-то?

– Я сопровождал караван. Теперь он отправился в Тимбукту, а мне хотелось бы попасть в Марракеш.

– Дурацкая идея. Что бы вам тоже не прогуляться с ними в Тимбукту?… Черт, куда подевалась моя бутылка?

После недолгих поисков бутылка со спиртным обнаружилась.

– Когда пойдет поезд? – вопросил Питмен, начиная терять терпение.

Железнодорожник затолкал в рот громадный кусок рыбы и, покуда справлялся с ней, знай себе пожимал плечами в ответ.

– Бред какой-то! Вы что, не знаете, когда отходит поезд?!

– Нет. Знаю только, когда он сюда прибудет.

– И когда же?

– А кто его разберет!..

– Когда поезд был здесь в последний раз?

– Да сегодня, с утречка… Но он уже отбыл.

– А когда придет следующий?

– Недели через две-три… По-разному бывает. Да вы присаживайтесь!

Питмен впал в отчаяние.

– Вы железнодорожник?

– Так точно. Но я ведь и музыкальную школу окончил. Дядюшке моему уж больно хотелось, чтобы из меня дирижер получился.

– Чушь собачья!

– Не чушь, просто у меня склонности к этому нету. Я уж предпочел заняться живописью… Вот так и стал железнодорожником.

«Господи, да это же сущий кретин!» – с тоской подумал шотландец.

Похожий на мумию железнодорожник запил рыбу изрядным глотком спиртного, и глаза его покраснели, будто бедняга часами лил слезы не переставая.

– Ходит отсюда еще какой-нибудь транспорт на север, кроме поезда?

– Птицы летают, к примеру… Эй, потише! Чего это вы так разбушевались?

– Извольте отвечать как положено. Думаю, движение тут было еще до той поры, когда вы стали железнодорожником. Итак, во сколько отправляется поезд отсюда?

– Я регулирую здесь движение вот уже два года, и за это время люди передвигались только по железной дороге.

– А до тех пор?

– До тех пор я играл на фаготе в камерном оркестре… Но вследствие пристрастия к алкоголю утратил способность чисто и верно издавать звуки.

– Выражайтесь яснее, иначе вам несдобровать.

– Ну, знаете ли, если это вам не ясные речи, то что вы запоете через часок? Сейчас семь пятнадцать, а в восемь двадцать я буду пьян в стельку и на все вопросы смогу отвечать только народными песнями.

– Откуда вы это знаете с такой точностью?

– У нас, на железной дороге, точность – первейшее дело. В семь тридцать – сигнал к отправлению первой бутылки, в восемь двадцать – пересадка на пальмовое вино, а аккурат к девяти часам с четвертью подоспевает пассажирский состав.

– Какой еще состав?

– В лице одной доброй арабской женщины. Она принесет смесь двух крепких настоек, потому как к тому моменту пути начнут раздваиваться… то бишь в глазах станет двоиться. В девять сорок пять я впадаю в буйство, но сейчас-то я еще в полном порядке, а вы жалуетесь, что речи мои вам, видите ли, не понятны. Да я как стеклышко и все вам очень даже внятно объясняю!

Усохшая, словно препарированная индейцами голова, мутный, лишенный всякого выражения взгляд, похожее на маску лицо, тусклый, безжизненный голос этой несчастной жертвы хронического алкоголизма делали дальнейшие расспросы бессмысленными.

– Что же мне теперь делать?… Дожидаться здесь две недели?

– Вот уж не советую. При мне револьвер, и я принимаюсь палить, когда впадаю в буйство. Но вы можете расположиться на складе. Там свалено все необходимое для прокладки путей, вам я посоветую пристроиться на ящике, он большой и достаточно удобный.

– Благодарю.

– Только если вы курящий, соблюдайте осторожность, потому как ящик битком набит динамитом. Впрочем, ваш сожитель введет вас в курс дела.

– Какой еще сожитель?

– Офицер. И денщик при нем.

Питмену сделалось не по себе. Опасливо покосившись на дверь склада, он попятился.

– Вы хотите сказать, что там, внутри, находится офицер?

– Ну да. Он еще спит. В Конго идет строительство большой железнодорожной станции, и офицер этот там всеми делами заправляет. Я просил его устроить меня туда начальником станции. Представляете, какой простор там открывается, если уж даже здесь, в захолустье, пей, хоть залейся! Но офицер ответил отказом. На строительстве, говорит, и без того злоупотреблений хватает, а по-моему, так и на мою долю осталось бы.

Железнодорожник взглянул на часы, которые показывали семь тридцать, и, поскольку приспела пора открывать движение, влил в себя чуть ли не полбутылки.

– А теперь ступайте, потому как скоро я запою, – доброжелательно предостерег он гостя.

– Ну что ж, до свидания, любезный… как бишь вас зовут?

– Василич моя фамилия. Василич Тодор Эммануил, по материнской линии я состою в родстве с болгарской ветвью Ганчевых.

– Кто такие Ганчевы?

– Торговцы луком, в селе Салегуч под Варной.

Едва Питмен успел сделать шаг, как его остановил грозный окрик:

– Предъявить документы!

На пороге склада стоял офицер с нашивками лейтенанта и рядовой легионер. Оба с нацеленными на дезертира револьверами.

В два прыжка Питмен оказался за порогом. Вслед ему прогремел выстрел.

– Хватай его, это он!

Питмен вскрикнул и упал: судя по всему, его подстрелили. Солдат поспешил к нему.

– Что вы прицепились к безобидному арабу? – изумился Тодор Эммануил Василии, родственник болгар Ганчевых по материнской линии.

– Тьфу ты, олух царя небесного! Да он такой же араб, как я!

– Разве вы араб? Прошу прощения, но, по моим сведениям, местный уроженец не имеет права служить офицером в Легионе.

– Никакой я не араб! Да и он тоже… Вы же самолично принимали телеграмму, в которой сообщалось, что бандиты шейха Измина напали на отряд легионеров и прикончили всех до единого?

– Да-да, как же!.. Так, значит, это шейх?

– Не шейх, а легионер!

– Которого прикончили?

– Идиот!

– Верно! По нему сразу видно. Однако ведь это не повод, чтобы сразу палить в человека.

– Он обеспечил успех побега, выдав своих товарищей шейху. Зовут этого типа Питмен, легионер номер семьдесят один. Даю голову на отсечение, что это он.

Вернулся солдат, листая документы, вынутые из бумажника.

– Можете телеграфировать, господин лейтенант: объявленный в розыск Питмен был ранен при побеге и схвачен. Вот его документы.

– Кто бы мог подумать… – удивленно бормотал себе под нос Василич. – Сам шейх! А ведь на вид совсем простой человек… – Он сделал здоровенный глоток. Бурные события отвлекли его, и питейному расписанию грозили задержки. А в железнодорожном движении, как известно, точность превыше всего.

Со времени вышеупомянутых событий прошло пять лет, и, если кто интересуется продолжением, рекомендую обратиться к плодам писательского творчества легионера Джона Фаулера, известного среди множества своих приятелей и ничтожно малого числа почитателей как Оковалок. Будучи натурой чувствительной, он заводится с пол-оборота, если при нем пытаются обсуждать его литературные способности, и немедля пускает в ход кулаки. Тем не менее службу свою в Легионе он нес исправно и написал уже вторую книгу. Передаю ему слово, поскольку данная тема больше отвечает его писательской индивидуальности. Не вздумайте недооценивать автора, заверяю вас, что, по мнению весьма авторитетных критиков, Джона Фаулера будут вспоминать долгие десятилетия спустя. В особенности те, кто по той или иной причине имел несчастье попасть ему под руку.

 

1

Вопреки настояниям друзей, я все же решил написать этот роман. (Черпая из житейского источника.)

Дружки-то мои настаивали на том, чтобы я отказался от своей затеи: нечего, мол, браться за дело, в котором не смыслишь ни бельмеса. Тут они ошибались. А начитанность, которая ставит меня на порядок выше всякого сброда, хотя видимость, возможно, и опровергает это мое утверждение?

Когда первое мое произведение вышло из печати, на меня посыпались письма с угрозами от моих почитателей. Уж как только они меня не обзывали! Мерзавец, скотина, доносчик, предатель…

Чего, спрашивается, ждать в наше время от почитателей? Каждый ведь со своего потолка смотрит, и правда, случалось, полиция донимала расспросами взломщиков, барыг и прочих наших коллег по бизнесу. При этом герои моих книг забывают, что великая, благородная цель литературы именно в этом и заключается – в точной обрисовке внешности и повадок воров и медвежатников, в описании их частной жизни и так далее.

К примеру, Чурбан Хопкинс, начисто лишенный душевной тонкости, которую бессмертный автор «Рокамболя» называет кружевной, заявил мне: «Если посмеешь еще хоть раз настрочить про меня всякую чушь, разобью тебе башку ножкой стула».

Что тут ответишь на такие грубости, да еще человеку, лишенному тонкой, как кружева, души?

«Ты, конечно, горазд пасть разевать, – говорю я ему, – но ведь там, где моя башка, будут и мои кулаки». Надеюсь, этого деликатного намека достаточно.

Спору нет, Чурбан Хопкинс парень крутой, но разок его поставили на место гаечным ключом, так что нос у него побагровел и расплющился, что стручок перца, замаринованного в банке. Плотный, коренастый, косая сажень в плечах, а ручищи короткие и толстые не в обхват – такими матросов в мультфильмах изображают, и все же, мне кажется, я бы с ним справился.

Альфонс Ничейный, которого, при его хладнокровии, ничем не вывести из равновесия, высказал свое мнение иначе:

– Книга твоя очень хороша, – заметил он, со скучающим видом откладывая в сторону рукопись. – Вот только личность автора вырисовывается нечетко.

– Я старался откровенно писать о себе, как и положено великим исследователям.

– Верно-верно, из написанного более-менее ясно, какой ты оболтус. Но мы-то, кто близко знаком с тобой, знаем, что ты дурак с пеленок.

Вступать с ним в пререкания, что ли? Тем, кому деликатности и понимания не хватает, свое не вложишь. Я так прямо и сказал:

– Слону завсегда в кайф затаптывать ростки поэтического вдохновения.

По-моему, здорово я ему врезал.

А мой дружбан, которого Турецким Султаном прозвали (он не был с нами в Легионе и страсть до чего любит писать письма), накатал мне такую цидулку:

«Я фсигда знал, што ты идиет, каких на свети мало, но етакая махровая дурь дажы ф самом страшном сне ни привидится. Ни вздумай сачинять пра миня сваи дурацкий байки, а то вить и я магу взятца за пиро и написать пра тибя такова, што чиртям в приисподней жарко станит, а тибе, бизмозгламу, и падавна. За писанину сваю при фстречи палучишь ат миня заслужанную награду – качергой па кумполу, так што шышик ни сачтешь. Ты миня знаишь, за мной ни заржавеит. Папомнишь, как фсякии нибылицы пра каришей сваих самых што ни на есть блиских плисти да паклеп вазвадить. Я тя жива атважу и фсякую ахоту атабью.

Был твой друган, да весь вышыл».

Однако никакие дружеские уговоры-приговоры-наговоры не смогли удержать меня в намерении увековечить для потомков случившееся, вследствие чего и появился мой очередной роман. Полагаю, читателю придется по душе изысканная в своей простоте манера изложения.

Итак, приступаем!

 

2

Учебный плац.

– Сми-ир-на!

Мы вытягиваемся в струнку. Тонкие, острые усы сержанта Потрэна и тощая бороденка дрожат мелкой дрожью.

Что опять не по нем?

– Детки мои ненаглядные, – начал он с ласковой отеческой улыбочкой, – мне попался бесхозный ремень у трактира, где вчера трое легионеров исколошматили почем зря полтора десятка торговцев, путешествовавших с караваном.

Ох уж эти легионеры, все-то им неймется!

– В темноте виновных не удалось опознать, и они сбежали. Кто эти трое? Пусть выйдут вперед, это будет самым разумным!

Верно говорит сержант. Почему из-за какой-то разгульной троицы весь батальон должен торчать на плацу?

Однако никто не двинулся с места.

– Значит, не желаете признаться добровольно? – с глумливой усмешкой продолжает сержант. – Если президент республики спросит: «Кто эти три легионера, разгромившие целый караван?» – что я ему отвечу?

Где уж нам додуматься до ответа президенту…

– А я скажу ему: «Не иначе, господин президент, это были переодетые арабки-девицы, потому как никто из легионеров не признался».

И вдруг истошно вскрикнул, словно сраженный в самое сердце. Обезьяны, дремавшие на ближней пальме, порскнули прочь сломя голову…

– Кто дрался этим ремнем? Кто ударил проводника каравана с такой силой, что у бедняги вылетели восемь зубов, а сам он рухнул вниз головой в верблюжью поилку?

Да-а, удар, видать, был жестокий. Но гарнизонная жизнь порой доводит до скотского состояния, вытравливая в легионерах все человеческие чувства.

– Я спрашиваю: кто дрался этим ремнем?!

Молчание.

– Капрал! Проверить у всех ремни!

Ай-яй… Ремни у суданских пехотинцев на полдюйма шире наших, а на мне аккурат такой. Ежели капрал заметит, мне не поздоровится. Скажут, что я намеренно спровадил в поилку башкой вперед погонщика, который первым полез в драку. Откуда мне было знать, что он так грохнется? Поди рассчитай в потемках силу удара, да в особенности после того как Хопкинса упрекнули в том, что он разглядывал бинокль, который потом пропал. Ну не свинство ли подозревать в краже человека только потому, что он подержал в руках какую-то вещь!

Мы всего лишь защищались, когда на нас набросились после того, как оскорбленный в лучших чувствах Хопкинс швырнул в обидчиков помойный ящик.

– Смотрите-ка! – взвизгивает капрал. – На нем широкий ремень! А ну, соколик, шагай вперед!

Я делаю шаг вперед.

– Что это за ремень на тебе?

– Поясной.

– Кретин! Я спрашиваю, что это за поясной ремень?

– Казенный.

В беседе с Потрэном я прикидываюсь недоумком, и он уверен, будто я обделен умом от рождения. Стоит ему смекнуть, что я только с ним придуриваюсь, и не сносить мне головы.

– Крокодил безмозглый! Я спрашиваю, откуда у тебя взялся этот ремень. Ведь он принадлежит суданскому пехотинцу!

– Так точно, господин сержант.

– А это твой ремень? – Со зловещим спокойствием он сует мне под нос бесхозную вещь.

– Да, господин сержант.

– Чего ж ты не сказал раньше?

– А вы не спрашивали, господин сержант.

– Я спрашивал, кто дрался этим ремнем.

– Ремень мой, но я им не дрался.

– Ах так? А если президент республики поинтересуется, каким образом солдатский ремень сам по себе мог попасть к дерущимся, что я ему отвечу?!

Я щелкнул каблуками.

– Что ремни имеют обыкновение иногда теряться.

– Каналья! Потрэну не нравилось, когда я отвечал на его риторические вопросы. Но ведь долг солдата – слепо повиноваться.

– Значит, ремень твой?

– Мой.

– Кто был с тобой вместе?

– Где?

– На последней драке.

– Вы, господин сержант.

– Я?! Да как ты смеешь, мерзавец!

– В последний раз я дрался с арабами у Эль-Орира. Под вашим водительством, господин сержант.

– Не желаешь говорить? Тогда из-за троих виновников лишу увольнительной весь состав!

Альфонс Ничейный и Чурбан Хопкинс дружно вышли вперед и застыли по стойке «смирно».

– Что скажете?

– Господин сержант, разрешите доложить! – проговорил Хопкинс. – Мы тоже там были.

– Нетрудно было догадаться. Вечно эти трое… Ну, погодите, вот ужо я доберусь до вас!

Потрэн питал к нам вражду по нескольким причинам, и, надо признать, не без оснований. Прежде всего, мы, все трое, были награждены орденом Почетного легиона, и этого было не снести бравому вышколенному солдату (за исключением некоторых недостатков, старина Потрэн действительно был отличным солдатом). И, конечно же, его ужасно задевал тот факт, что мы прославились и разбогатели, приняв активное участие в поисках якобы пропавших алмазных рудников. Наши имена упоминались на страницах мировой печати, а доля в прибылях с рудников принесла каждому из нас целое состояние. При этом нам все же пришлось дослуживать оставшийся срок, и сержант не мог простить нам того, что за многочисленные проступки в прошлом мы не только не понесли наказания, но даже еще были награждены.

– Всех троих доставить к начальству! И за упорное отпирательство предлагаю по пятеро суток карцера каждому.

– Это несправедливо! Ведь я сам признался.

– Молчать!

Лейтенант, естественно, накинул еще пять суток, да и капитан не пожелал скупиться, в результате чего набежало две педели ареста, хотя мы были не виноваты. Караванщики первыми полезли в драку. Их было пятнадцать, вот они и вообразили, будто бы мигом разделают троих легионеров под орех. А теперь вон в лазарете свободных коек не осталось.

Нечего было возводить поклеп на Хопкинса лишь потому, что тот околачивался возле караванной поклажи. Любой погонщик мог стибрить тот бинокль в желтом футляре. Смех, да и только!

– Потрэн славный малый, но нуждается в воспитании, – задумчиво произнес Альфонс Ничейный. – Надо бы отучить его без конца совать нос в наши дела.

– Встретиться бы мне с ним на гражданке, – пробурчал Хопкинс. – Пошли в буфет!

Мы заливали тоску вином, зная, что нас ждет вонючая, темная камера. Разговор не клеился. Альфонс Ничейный читал. Чурбан Хопкинс предложил хозяину заведения на продажу бинокль, но без шикарного желтого футляра: тот он приспособил себе для хранения сигар.

 

3

Форт наш служил ключевым оборонным пунктом на восточном склоне Атласских гор. Небольшая крепость в неплохих климатических условиях. Случались легкие холода, но чтобы там песчаная буря, малярия, сорокаградусная жара – такого не бывало. Словом, лучшего назначения и желать не приходится. Военных действий – никаких, служба – не бей лежачего, правительственный советник направил сюда нашу роту в награду за успешное выполнение операции в Сенегале. В этом удачном повороте событий немалую роль сыграли три человека, чью жизнь отравлял своими несправедливыми придирками сержант Потрэн.

Я вынужден рассказать вам эту предысторию, чтобы нас не сочли вконец злопамятными за тот способ, каким мы постарались отвлечь внимание Потрэна от наших скромных персон.

Случилась очередная неприятность. Во время переклички было объявлено, что нас ожидает двухнедельная отсидка в карцере, после чего мы направили свои стопы прямиком в канцелярию: раз в две недели приходила почта, и сегодня как раз и был долгожданный знаменательный день.

Капрал скороговоркой выкликал имена, а сержант заносил их в канцелярскую книгу.

– Герман Тор!

Чурбан Хопкинс сделал шаг вперед, поскольку в Легионе он служил под именем Тора. Зачем вообще ему понадобилось служить в Легионе и вдобавок под чужим именем, читатель в свое время узнает; сейчас же нас интересует только письмо. Хопкинс протянул было руку за конвертом, но Потрэн злобно окрысился на него.

– Чего это ты приперся? Отсидка в карцере влечет за собой лишение права переписки.

– Но я еще не приступил… к отбытию наказания, – с трудом выговорил побледневший Хопкинс.

– Заткнись, павиан настырный, иначе велю тебя подвесить! И вы тоже убирайтесь вон! – Последняя фраза относилась к нам с Альфонсом.

Как в воду опущенные, брели мы по двору. Нет в Африке более издевательского наказания, чем лишение права переписки. Ведь ждешь вестей из большого мира, как манны небесной.

– Павианом обозвал!.. – скрежеща зубами, прорычал Хопкинс. – И с чего он на меня взъелся? – Наш друг шагал вперевалочку, такая походка сохранилась у него с тех времен, когда он служил матросом. В незавидной ситуации его, похоже, больше всего возмутило сравнение с обезьяной.

Альфонс Ничейный, с его благородным происхождением, воспринял очередную неприятность невозмутимо. Закурил сигарету, сквозь зубы просвистел какую-то песенку, а затем кратко вынес свое суждение:

– Придется подвергнуть старину Потрэна принудительному лечению. Цепляться к нам по поводу и без повода превратилось у него в болезненную манию.

Тем временем мы добрались до штрафного барака и, как положено, доложили о себе в караулке. К стене были прислонены ружья, охранники явно скучали: кто сидел, кто растянулся на скамейках, двое резались в карты. Капрал делал какие-то записи, рядом на стуле лежало его личное оружие.

– Рядовые номер девять, двадцать один и семьдесят один явились для отбытия наказания.

– Здорово вы, ребята, загремели! – не без сочувствия произнес капрал.

– Чего он к вам привязался, Потрэн этот? – откликнулся второй караульный, для проформы ощупывая наши карманы.

Чурбан Хопкинс ненароком опрокинул стул, в результате чего личное оружие капрала, а также кое-какие бумаги и полевые карты очутились на полу. Мы бросились их подбирать…

– Ну, что ж… пошли!

И мы отправились вслед за надзирателем.

…В карцере уже сидел арестант – старик Левин. Мы знали, что он тут сидит, только лично никогда с ним не встречались. Когда нас перевели в этот форт, Левин уже был за решеткой.

Он служил рядовым десятый год и был хорошим солдатом, но время от времени как с цепи срывался. Прежде всего раздобывал денег – если не получалось по-другому, вламывался в чужой дом или грабил прохожих на улице. Разжившись деньгами, устраивал побег, но бежал лишь до первого города, а там заходил в ресторан, какой получше, и наедался до отвала всякими вкусностями: мясом жареным-пареным, пирожными с кремом… Случалось, что требовал подать ему каштанового пюре и меду турецкого, а это изысканные лакомства на господский вкус. (Уж мне ли не знать, ведь я когда-то вращался в светском обществе!) Отведя душу, Левин сдавался ближайшему патрулю и ждал наказания.

На какое-то время он утихомиривался, а потом все начиналось по новой: добывание денег, побег, обжираловка… Похоже, им владела неутолимая страсть к изысканным яствам; так маньяк, жаждущий крови, не находит себе покоя. Поэтому бедняга Левин свой пятилетний срок трубил уже десятый год, поскольку отбытие наказания не засчитывается за службу в Легионе.

В данный момент Левин пребывал в ожидании этапа с севера, который доставил бы его в Игори, где заключенные и туземцы строили железную дорогу вдоль реки Конго. Аккурат неделю назад на гурмана напала «котлетная чума» или «кремовый мор» – называйте как хотите. Старик похитил из полковой кассы тысячу франков и налопался до потери сознания. Вернее, он еще не успел впасть в беспамятство, потому как на сей раз его застукали в разгар пиршества. Левин яростно отбивался, до последнего отстаивая индюшачью ногу, а блинчик отняли у него, насилу разжав пальцы.

Припаяли ему три года исправительных работ на строительстве железной дороги. Конечно, лишь после того, как его туда доставят вместе с другими арестантами. Однако Левина, похоже, это обстоятельство не волновало. Сонный, отсутствующий взгляд устремлен в пустоту, нижняя губа отвисла подобно обтрепавшейся занавеске, обнажив испорченные, покрытые коричневым налетом зубы. В женственно пухлой руке лениво зажата сигарета, крупный, с широким раструбом нос время от времени нервно подрагивает, как у собаки, отгоняющей назойливую муху.

– Захватили с собой курево? – устало поинтересовался Левин низким, хрипловатым голосом.

– Да.

Сигареты в карцер проносили, запрятав в кепи, и, если в караулке на вас не имели зуб, можно было не беспокоиться: обыскивая карманы, младший чин не станет выворачивать головной убор. Мы угостили своего товарища по несчастью сигаретой.

– Вот спасибо… А не могли бы вы спроворить на завтра рыбное меню: по пятницам дают пустую похлебку, – произнес он тоном путника, молящего в пустыне о глотке живительной влаги.

– Стосковались по рыбе, что ли?

– Еще как! Вкуснее рыбы ничего на свете не бывает. Я согласен есть рыбу даже в том кошмарном виде, как ее здесь готовят. Это же надо додуматься – жарить рыбу обвалянной в муке!

– А разве надо не в муке? – изумился Хопкинс.

Левин язвительно усмехнулся. Лицо его выражало глубочайшее презрение, точно без слов говоря: «И носит же земля такого извращенца!»

– Само собой разумеется, в хлебных крошках! – наконец снисходительно бросил великий гурман. – Но я имею в виду вовсе не плебейский способ готовить панировочные сухари, когда хлебные объедки сваливают в мешок и сушат в кладовке! – Левин содрогнулся от этой ужасной мысли. – Берется свежий белый хлеб, подсушивается на открытом огне, а потом размельчается в крошки.

– Я смотрю, вы мастак по жратвенной части, – уважительно заметил Альфонс Ничейный.

– Перед вами Левин! – бросил в ответ кулинар-виртуоз с самоиронией мученика за идею. Судя по всему, он явно ожидал, что мы должным образом прореагируем, услышав это имя. Только ведь ни один из нас не знал, кто он такой, этот Левин, в обычной жизни. И спросить мы не решались, поскольку держался он крайне высокомерно. Скорее всего, наша неосведомленность болезненно задела бы его.

– В самом деле? – лукаво осведомился Чурбан Хопкинс в надежде докопаться до источника славы нашего сокамерника. – Значит, вы тот самый Левин, который… хм… как бы это сказать?

– Вот именно! Великий Левин – и этим все сказано!

Для кого «всё», а для нас по-прежнему ничего.

– Только об одном прошу, чтобы мое признание осталось между нами.

– Вы уж простите мою серость, – вмешался я. – Но, хоть убейте, не знаю, не ведаю, кто вы такой… любезнейший Левин.

– Теперь надо мной можно измываться безнаказанно!

– Поверьте же…

– Довольно! Вам прекрасно известно, кто я такой, но, если угодно глумиться надо мною, придется терпеть! – И отвернулся обиженно. Тут уж и не знаешь, с какого бока подкатиться.

Тюремщик принес еду – мясную похлебку, где мяса не было ни волоконца, так, горстка крупы да малость капустных листьев.

– Вы бы сегодня воздержались от курения, братцы, – доброжелательно посоветовал надзиратель. – Капрал больно не в духе. Личное оружие у него пропало.

– Как же это могло случиться?

– Сам он говорит, будто бы револьвер лежал на стуле возле его стола. Но тогда куда же он подевался? Стащить никто не мог, да и кому это нужно!

Действительно, какая-то невероятная история.

– Передай капралу, – небрежно бросил Хопкинс, – что, ежели он пожелает, я отыщу этот его револьвер.

– Ты у нас ясновидящий, что ли? – ухмыльнулся тюремщик и враз посерьезнел. – Тут, брат, дело нешуточное. Если оружие к вечеру не отыщется, бедняге капралу головы не сносить. Тебе и вправду револьвер на глаза попадался?

– Чего не было, того не было. Но я в цирке служил, духов вызывал – хоть на трапеции, хоть на арене, верхом на лошадке. Отыскать спрятанную вещь для меня плевое дело, стоит только впасть в этот… как его…

– В транс, – подсказал Альфонс Ничейный.

– Вот-вот, так капралу и передай. Запросто отыщу его пушку, ежели впаду в транс. Это вроде хвори, накатит на тебя ни с того ни с сего, и тогда любая пропавшая или спрятанная вещь предстает как на ладони.

Едва тюремщик удалился, мы набросились на Хопкинса.

– С чего это тебе вздумалось капрала за нос водить?

– А вам не терпится за туземцами камеры убирать? – Хопкинс воззрился на нас с обидой. – Не верите, что я когда-то в цирке работал?

– Вообще не верится, что ты когда-либо работал! – отбрил его Альфонс Ничейный, но на том перепалка и кончилась, потому как пожаловал капрал, самолично.

– Что за трепач тут хвастался, будто найдет мое оружие?

– Это я вызывался, господин капрал.

– Полно дурака валять, Тор!

– Без дураков, господин капрал. Под хорошее настроение я даже иголку в стоге сена отыскать способен.

– Вот что, парень! Если ты вздумал со мной шутки шутить… – Капрал зашелся от волнения и побледнел. Его, конечно, можно было понять. Потеря казенного имущества, а уж в особенности оружия, – провинность хуже не придумаешь. Если револьвер до конца смены не отыщется, капрал как миленький отправится в зону боевых действий.

– Помилуйте, какие могут быть шутки, господин капрал!

– Тогда отыщи мой револьвер.

– Это возможно, но только когда я впадаю в этот… как его… Ну, вот Альфонс знает… Накатывает на меня такая штука исключительно от веселья и радости. А сей момент я в печали: письмецо-то, мне адресованное, в канцелярии лежит себе полеживает, а сержант мне его в руки не дает. Вот ежели бы вы, господин капрал, письмишко мое сюда доставили, со мной бы мигом на радостях припадок этот приключился, и оружие ваше нашлось бы.

– Стащить письмо из канцелярии?! – возмутился капрал.

– Да никто и не узнает! Писульку я прочту, конверт мы заклеим, как было, и вы, господин капрал, его на место положите.

– Если обведешь меня вокруг пальца, берегись!

– Давайте договоримся: не вручайте мне письмо, покуда оружие не найдется!

– Ладно!

…Капрал без труда заполучил письмо и вернулся. Поскольку Хопкинс настаивал на нашей дружеской поддержке – без нее ему, видите ли, не впасть в транс, – то вскоре мы все трое очутились в караулке.

– Прошу мягкий стул, – потребовал Хопкинс и зажмурил глаза.

Ему принесли стул с мягким сиденьем и спинкой. Наш приятель набрал полную грудь воздуха, точно собрался нырнуть под воду.

– Трудно идет… – через минуту сообщил он и просительно огляделся вокруг. – Кто-нибудь, дайте сигару.

Чуть погодя Хопкинс запросил подушку. Попыхивая сигарой, он время от времени испускал тяжкие вздохи.

Капрал извелся – того гляди, кондрашка хватит, а у меня руки чесались врезать мошеннику от души.

– Пошлите кого-нибудь пройтись по двору, вдоль правой стены, а другой пусть пошарит в огороде за столовкой.

– В тех местах и ноги моей не было!

– Делайте, что говорят! – сиплый голос Хопкинса звучал повелительно.

Вслед за тем наглец потребовал бутыль красного винца и спровадил Альфонса Ничейного на чердак.

В первый момент казалось, что Альфонс прихлопнет медиума на месте. Но затем он все-таки покорился участи. Тем временем подоспело подспорье в виде красного вина, которое Хопкинс не замедлил опрокинуть себе в глотку.

– Пожалуй, велю-ка я, Тор, тебя подвесить! – пригрозил капрал, бледный как смерть.

– Потерпите чуток, господин капрал. Загляните на полку над вашей койкой.

– Там револьвера нет и быть не может.

– Извольте делать, что говорю! – цыкнул Хопкинс не терпящим возражений тоном. – Если оружие не найдется, вы вольны делать со мной что угодно.

Капрал ушел. Мы остались вдвоем: медиум и я.

– Совсем сдурел?! – набросился я на Хопкинса. – Мало того, что Потрэн вцепился в нас бульдожьей хваткой, так ты решил и капрала против нас настроить?

– Ты что?! – изумился Чурбан. – Я же хотел как лучше.

– Подумал бы, что с нами будет, если оружие так и не найдется.

– Не бойся, я такие вещи не теряю, – преспокойно заявил он и извлек из кармана своих широченных штанов револьвер капрала. – Подобрал со стула после того, как нас обыскали. Помнишь, я стул опрокинул вроде как ненароком? – С этими словами он направился к сваленным в углу кучей старым солдатским ремням и спрятал под ними револьвер.

– Какого черта ты погнал Альфонса на чердак?

– Пускай малость потрудится, а то горазд другим замечания делать. Я, видишь ли, отродясь нигде не работал!

Ну что с таким будешь делать?

Вернулся капрал, а за ним два стражника, запыхавшись. Наконец появился и Альфонс Ничейный, весь в клочьях паутины. Хопкинс всех заставил трудиться до седьмого пота, но… безрезультатно.

– Все, больше терпения моего нету! – вне себя от ярости заорал капрал. – За это ты у меня…

– Тихо! – прошипел Хопкинс пропитым голосом. – Сейчас на меня снизойдет… этот… как его?… – Закрыв глаза, он тяжело отдувался – сказывалось выпитое вино.

– Нет ли здесь где-нибудь старых ремней?

– В углу целая куча. Но я туда даже не подходил…

– Молчать! – гаркнул Хопкинс. – Чую, в том углу что-то есть… – Он направился в угол, расшвырял груду отслуживших свой век ремней…

– Мой револьвер! – не своим голосом взвыл капрал.

Все взоры были устремлены на медиума. Кто смотрел на него с удивлением, а некоторые – например, капрал – с подозрением.

– Выходит, ты у нас чудодей… Так, что ли?

– Так. У меня получалось и на трапеции, и на цирковой лошадке…

– А подвешенным на солнцепеке и без глотка воды не пробовал?

Хопкинс скромно потупился.

Однако капрал, у которого теперь гора свалилась с плеч, не способен был сердиться.

– Держи свое письмо, заклинатель духов! Ответь мне только, зачем ты отправил солдат шарить во дворе и в огороде?

– Видите ли, господин капрал… Мне померещилось, будто бы…

– Чтоб тебе провалиться на этом месте! – зашелся было в ярости капрал, но тут рука его коснулась револьвера, и он мигом помягчел. – Ну, ладно… Главное, что оружие нашлось!.. И последний вопрос: почему для поисков понадобилось красное вино?

– Да потому, что я неисправимый пьянчуга! – искренне ответил Хопкинс, и тут мы все трое поспешили унести ноги.

 

4

Я обещал рассказать, каким образом Чурбан Хопкинс превратился в американского гражданина Германа Тора. Совершенно невероятная история!

Хопкинс оказался замешанным в одном нашумевшем деле, но – в порядке исключения – не в качестве обвиняемого, а помощника правосудию. И все же, пока все не выяснилось, Хопкинса и некоего разжалованного капитана, сбившись с ног, искала вся колониальная полиция. Оран был окружен плотным полицейским кордоном, и казалось немыслимым, чтобы беглецы выскользнули из окружения. И тогда Хопкинс вместе с капитаном подались в «почетные легионеры». Воспользовавшись учетными карточками двух новобранцев, проникли на территорию форта святой Терезы и затесались среди солдат. Напялили бесхозные мундиры и выдавали себя за легионеров. Прибьются то к одной части, то к другой, и появление их в огромном муравейнике крепости осталось незамеченным. Полицейским и в голову не приходило поискать беглецов в форте. К тому времени мы с Альфонсом Ничейным уже несколько недель тянули лямку в Легионе, и, когда выяснилось, что весь наш батальон переводят в Сенегал, Хопкинс тоже увязался за нами – в военной форме, но без официального статуса легионера. В пути он также действовал «короткими перебежками»: то к саперам приткнется, то в повара подастся (эта деятельность Хопкинса до сих пор вспоминается с ужасом всеми, кто имел несчастье хоть раз отведать его стряпню!), служил санитаром и даже водил танк.

При этом Хопкинс никакого отношения не имел к армии, только к полиции, да и то как субъект, объявленный в розыск. Но затем опасность миновала, и в результате успешного завершения дела все мы разбогатели. Однако даже неожиданно привалившее богатство от воинской службы не освобождает, поэтому вместе со всем полком мы отправились к новому месту назначения, в Мансон. Чурбан Хопкинс в тот момент самозванцем щеголял в униформе рядового легионера номер семьдесят один, которая, как выяснилось во время переклички, принадлежала некоему Герману Тору, числящемуся в нашей роте. Но дорогой он то ли сбежал, то ли и вовсе перекинулся, и, поскольку на нем была рабочая роба, стражники доставили только его форму, которую и позаимствовал Хопкинс с интендантской повозки.

Итак, дело благополучно завершилось, Хопкинсу больше не было нужды скрываться от полиции, и он решил распрощаться со своим «почетным» легионерством, о чем со смешочками сообщил Потрэну: он, мол, хоть и носит униформу номер семьдесят один, но на самом деле вовсе не легионер. Потрэн тоже посмеялся, а потом заявил на полном серьезе:

– Нечего дурным прикидываться, не то мигом в железа закую.

– Да я же нормальный! – взвился Хопкинс.

– Я и не говорю, что дурной. Скорее дурень, если сказочку поскладнее придумать не смог.

– Не записывался я в Легион и присягу не давал! Форму украл…

– Кончай арапа заправлять! – снова развеселился сержант. – Думаешь, я не помню твою бульдожью морду? Эй, ребята, кто из вас знает этого субчика?

Хопкинса знали многие, но из солидарности помалкивали. А вот младшие чины приняли сторону сержанта: подтвердили, что легионера этого знают как облупленного. Не дай Бог, кто вспомнит, что наш приятель подвизался на кухне – тогда его запросто могут линчевать!

– Как же, как же, помним! И нечего тут комедию разыгрывать!

– Ведите меня к правительственному советнику! – потребовал Хопкинс.

– И тогда его высокопревосходительство спросит: «Милейший Потрэн, если я буду разбираться в делах рядовых солдат, чего ради республика должна растить дармоедов из младших офицеров?»

– Я требую! – не унимался Хопкинс.

– Ну, с этого бы и начинал. Связать его, бросить в повозку и доставить на службу в наилучшем виде. У нас эти фокусы не пройдут!

В Легионе сложные дела решаются очень просто. Чурбан Хопкинс стал Германом Тором. Стоило ему заикнуться, что он вовсе не тот, за кого его принимают, ответом были побои и заключение в карцер. Так что со временем бедняга качать права перестал.

Мы, конечно, были на его стороне, однако читателю нетрудно представить, чего стоило наше свидетельство в глазах сержанта. Да и то правду сказать, нельзя же ни с того ни с сего взять да отпустить служивого на все четыре стороны по первому его желанию. Пришлось Хопкинсу писать прошение, и делу был дан ход: от писанной бумаги так просто не отмахнешься.

Прошение первым делом снова вернулось в Мансон, чтобы там подтвердили, что нижеподписавшийся проситель действительно несет службу. (Тогда Хопкинсу влепили двенадцать суток карцера и на четыре недели лишили права появляться в буфете.) Затем бумага вновь отправилась в Оран, в канцелярию батальона, где и осела на некоторое время. Через несколько недель ее переслали в американское посольство для проверки гражданства Германа Тора. В Нью-Йорке пять недель готовились к ответу, после чего выслали прошение, снабдив его проверенными данными: Тор родился в местечке Виргальд, штат Нью-Йорк, отец – Энтони Тор, мать – Эвелин Берг (голландского происхождения). Отсюда досье на Тора попало в Париж, в военное ведомство.

Здесь бумагам снова предоставили возможность пускать сок.

Между тем Чурбан Хопкинс принял участие в двух сражениях, за что должен был получить награду (плюс денежное вознаграждение), однако прежде ему надлежало документально подтвердить свой воинский статус.

Перед сражением почему-то никаких подтверждений не требовали.

Ну а что же правительственный советник, который благоволил к Хопкинсу? Ему бедняга тоже накатал слезное послание.

Маркиз де Сюрьен не обманул наших ожиданий и сделал со своей стороны все возможное.

Конечно, освободить солдата от несения службы и он был не вправе, зато немедля распорядился расследовать это дело вне очереди.

Из батальонной канцелярии послали запрос в Мансон, чтобы выяснить, что уже предпринято в интересах дела. (К тому времени Хопкинс отбыл четыре недели в карцере с половинной нормой воды и несколько недель провалялся в песках Сахары в передовом охранении.)

Командир роты отписал, что делом легионера Тора занимаются в Мекнесе.

Затем досье – с благоприятной резолюцией – было переправлено в Париж, где чиновник скрепил все имеющиеся в наличии бумаги скоросшивателем. Что само по себе уже означало некоторое продвижение, если учесть топтание на месте на предыдущих этапах. Впрочем, на том запал расследователей повыдохся, и досье отправилось на хранение в архив. Тогда Альфонсу Ничейному пришла гениальная идея прибегнуть к помощи Турецкого Султана.

Наш давний приятель, широко известный под этой кличкой, тоже получил свою долю за участие в акции «Поиски алмазных рудников», а теперь на правах миллионера бездельничал в Оране.

Вот мы и написали ему, чтобы он помог сдвинуть дело Хопкинса с мертвой точки, пустив в ход все средства: смекалку, подкуп, личные знакомства…

Турецкий Султан не тянул с ответом. Расшифровать его безграмотные каракули – все равно что головоломку решать, но до сути мы все же докопались.

«Привет, рибяты!

Жму вашы лапы и астаюсь сами знаити хто».

В Арани я ни прасыхаю вот уш какую ни-делю, а типерь ришил завизать, а то и мне, и чиртям тошна. Сиводни па вашыму делу зделать ничиво нивазможна, патаму как нын-чи васкрисенья. Абаждем до зафтрива, а там ужо параскину мазгами, блага ани у миня имеюцца. Выкалатили бы вы ис Чурбана нашива Хопкинса ету дурацкую блажь, пускай ево даслужыт срок. Нибось ни сахарный, ни рассыплитца.

Словом, так обстояли дела на тот момент, когда Хопкинс хитростью выманил у капрала неожиданно пришедшее на его имя письмо…

 

5

А в письме содержались удивительные новости. Судите сами!

«Глубокоуважаемый господин Тор!

Ивонна Барре».

Странная случайность, связавшая Ваше имя с трагедией моего несчастного брата, показалась мне достаточной причиной обратиться к Вам, хотя мы незнакомы. Последнюю весть о себе мой брат, Франсуа Барре, подал из форта Мансон. При попытках разузнать что-нибудь о его дальнейшей судьбе я познакомилась с неким господином Буланже из военного архива. Странное совпадение, а может, неисповедимый Божественный Промысел, но… оказалось, что мой несчастный брат семь лет назад записался в Легион вместе со своими двумя приятелями, одного из которых звали Тор, а другого – Питмен. Так вот, после встречи с господином Буланже мне и пришла мысль написать Вам и узнать, уж не тот ли самый вы господин Тор, кто был другом моего брата. Если мои предположения верны, умоляю, напишите, что сталось с моим братом. Мне известно, что три года он отбыл заключенным в Колом-Бешаре (в наказание за побег), затем примерно год слал весточки из Мансона, после чего пропал бесследно. Полагаю, в форте должны сохраниться какие-то сведения о его дальнейшей судьбе. Очень прошу сообщить мне, а я найду способ отблагодарить Вас от всего сердца. Вместе нам наверняка удастся достичь большего, нежели действуя поодиночке. Остаюсь в надежде на Вашу любезную помощь

Мы приумолкли, письмо затронуло нас искренностью чувств. На наше счастье, Левина вывели во двор на прогулку, и можно было обсудить все без помех.

– Эта дамочка может сыграть важную роль в твоем деле, – сказал я Хопкинсу и, как всегда, оказался прав.

– Кто же этот господин Буланже? – размышлял вслух Хопкинс.

– Это настоящее имя Турецкого Султана, – сообщил Альфонс Ничейный.

– Да что ты говоришь!

Признаться, даже я был удивлен. Вот ведь какие подробности выясняются после двух десятков лет дружбы!

– Кто бы мог подумать, что у него вообще есть имя! – удивился Чурбан.

– Все складывается для Хопкинса удачно, – продолжил Ничейный. – Ведь если мы разыщем этого Франсуа Барре, тогда нетрудно будет доказать, что Тор и наш Чурбан – не одно и то же лицо.

– Лучше бы нам не встревать в это дело! – опечалился Хопкинс. – В результате опять угодим за решетку.

– Как это «не встревать»? Можно ли отказать даме в просьбе! В конце концов, мы солдаты.

– И джентльмены, – добавил я.

– Вот в этом я не уверен, – пробормотал Чурбан Хопкинс.

Тем временем возвратился с прогулки наш собрат по заключению.

– По-моему, – тотчас вмешался он в разговор, – истинным джентльменом можно считать того, кто не накладывает картофель в ту же тарелку, с которой ест мясо, – лишь бы гарнир пропитался мясным соком.

– Не знаю, не знаю! – возмутился Хопкинс. – Мне редко доводилось есть из тарелки.

– Не о том речь! – одернул нас Альфонс Ничейный. – Главное – узнать, куда подевался этот Франсуа Барре.

– Он сейчас в Игори, – сказал Левин.

– Что-о?! Так вы знакомы с Франсуа Барре?

– Это мой лучший друг. Во всей роте не нашлось ни единого человека, который имел хотя бы отдаленное представление о том, что такое омлет с помидорами а-ля Тюрбо! А Франсуа едал это блюдо. Сей факт скрепил нашу дружбу навеки.

– И где же он, этот ваш друг? – Мы замерли, с волнением ожидая ответа.

– Я ведь уже сказал: в Игори. Это будущий узловой пункт на той железной дороге, которую сейчас прокладывают у Конго. Франсуа сослали туда в наказание, поскольку он совершенно ослаб и внутренне сломался. Его обуяло так называемое тихое помешательство, которое отличается от буйного тем, что человек безо всякого сопротивления устремляется навстречу смерти.

– Как это?

– А вот так. Берем отдаленный, захолустный гарнизон, – начал Левин, словно пересказывая кулинарный рецепт. – Засовываем туда слабохарактерного человека и поджариваем на медленном огне Сахары. Жаркое – при малейшем неповиновении капралу – может быть тотчас обглодано до костей. Классический случай в подаче а-ля Левин.

– А теперь извольте подать так, чтобы нам стало понятно! – взвился Чурбан. – Иначе отвешу оплеуху а-ля Хопкинс, и башка затрещит, как у а-ля контуженного.

– Мы с Франсуа Барре сидели вместе в Колом-Бешаре, – хладнокровно продолжил Левин. – Он угодил туда тремя годами раньше, за побег из оазиса Ракмар. Слабый, утративший надежду человек, он уже не первый год тянул подневольную лямку. За мной числился побег из Могадора, покинутого мною по причине неутолимого желания вкусить речных раков под вустерским соусом.

– Это не существенно!

– Так может рассуждать лишь тот, кто в подобных вещах ничего не смыслит. Речные раки – пресные и безвкусные, без вустерского соуса их в рот не возьмешь.

– Продолжайте.

– Словом, оба мы вкалывали на каторге, когда приключился туземный бунт и мы подсобили охранникам. Поэтому я получил помилование и был переведен сюда. А Барре к тому времени явно в уме повредился: то ременную пряжку и пуговицы забудет надраить, то на построение опоздает, а как-то раз и вовсе ружье потерял. Прилег отдохнуть среди ночи, оружие снял и забыл, где положил… Приговор трибунала – два года исправительных работ в Игори. Года не прошло, как он отправился туда с последним этапом. Но нас с ним беспременно судьба еще сведет. Барре – аристократ до мозга костей, такой ни за что не опустится до артишоков, обвалянных в сухарях да обжаренных на масле, пускай ими объедаются разбогатевшие выскочки… Из грязи в князи, а вкусы плебейские…

– С тех пор вы не имели сведений о Франсуа?

– Нет.

– И он даже не писал вам?

– Как не писать? Писал, конечно!

– Что именно?

– Почем мне знать?

– Но вы же читали его письмо?

– С чего вы взяли, будто я умею читать?

– И никого (не попросили прочесть? Неужели вам неинтересно, что сталось с вашим другом?

– Где это письмо? – деловито осведомился Альфонс Ничейный.

– На складе. Прежде чем отправить сюда, собрали вещмешок, какой разрешается иметь при себе. В лагерь для проштрафившихся больше пяти кило не пронесешь.

– А письмо?

– Оно в сундучке у меня осталось. А я прихватил всего лишь баранину консервированную, бутылочку сливовой приправы, горчицу, вяленую рыбу…

– Хватит!

– На худой конец – да. Но мне еще посчастливилось раздобыть в столовке две коробки бульонных кубиков.

– Письмо надо заполучить! – сказал я. – Что нам стоит на склад пробраться, а уж там отыскать пожитки Левина – пара пустяков.

– Там же, в сундучке, хранится книга с моими рецептами. Дарю ее вам – пригодится, а мне все равно без надобности, я ведь читать не умею. Но уверяю вас, это единственная стоящая поваренная книга на всем континенте!

– Чтоб ты подавился этой книгой своей… – буркнул я в сердцах.

После столь содержательной беседы мы растянулись на голом, грязном каменном полу – в карцере не полагалось ни коек, ни одеял – и уснули сном праведников в компании неисчислимых полчищ беспокойно шныряющих сороконожек.

 

6

Факт незаконного проникновения на склад больше нами не обсуждался: сказано – сделаем. Две недели заключения тянулись в безотрадной скуке и лишениях, тюрьма вообще не сахар. По ночам донимал холод, а днем – Левин… Спору нет, по выходе из карцера каждый из нас играючи мог бы запечь целиком рыбу-саблю (с картошечкой, нарезанной а-ля Бродье) или – по желанию клиента – приготовить маринованные яйца под пикантным соусом; более того, если сидение в четырех стенах не доведет нас до крайних мер, можно бы освоить даже сложнейший рецепт пудинга с начинкой из провернутого ливера, но это лишь слегка скрашивало пребывание в карцере.

По прошествии двух недель мы без проволочек принялись за подготовку к краже со взломом. В дальнем углу сарая для верблюдов были свалены в кучу густо покрытые ржавчиной офицерские сабли. Одной из них завладел Хопкинс. С большим трудом мы извлекли ее из проржавелых ножен, при этом Альфонс Ничейный обронил загадочную фразу:

– Она тебе еще пригодится.

– Для чего?

– Увидишь…

– Может, все-таки объяснишь?

– Узнаешь.

Кончик сабли обломали, заточили железяку, и такой славный ломик получился – любо-дорого смотреть. Напильник и клещи Хопкинс раздобыл в столовке; каким образом – не спрашивайте, сам не знаю. Впрочем, буфетчик тоже.

Теперь проникнуть на склад можно было запросто, но оставался нерешенным вопрос, как обеспечить себе алиби.

– М-да… Вот это закавыка!..

Как только обнаружат, что дверь на склад взломана, сразу примутся трясти всех, и иди доказывай, что ты не верблюд.

– Встретимся через час в буфете, – распорядился Альфонс. – До тех пор я постараюсь разведать, что тут можно сделать.

– Договорились.

Через час Альфонс с довольным видом подошел к нашему столику.

– Алиби гарантировано! – заявил он таким тоном, будто «гарантия» была у него в кармане.

В дальнейшем события разворачивались по следующему сценарию.

На вечер мы получили увольнительную, поскольку с трех часов ночи нам предстояло заступить на вахту – на полсуток. Четвертым в нашем наряде был солдат Вюрм, столяр на гражданке: весельчак и не дурак выпить, он служил в Легионе уже четвертый год.

– Заглянем к Селиму, – сказал Альфонс Ничейный. – И ты давай с нами, – обратился он к Вюрму. – Мы угощаем.

Вюрм возрадовался, хотя до этого уже успел наведаться в буфет и изрядно приложиться к бутылке.

Престарелый Селим держал кофейню на окраине Мансона, но приторговывал и спиртным. Его куполообразную глинобитную хижину охотно посещали легионеры. С потолка свисала коптилка в колпачке из красного граненого стекла, по полу разбросаны циновки и подушки – вот и вся обстановка заведения. Кроме того, помещение украшали круглые настенные часы – в Европе такие увидишь только на кухне.

Эти часы и должны были стать нашим алиби.

Сюда мы пригласили промочить горло и без того основательно подвыпившего Вюрма. Когда мы вошли в кофейню, седобородый Селим подремывал. Дай ему волю, он бы спал целыми днями. А чем еще заняться человеку, которому перевалило за девяносто!

При нашем появлении он потянулся было к кофеварке, но я образумил его грубым окриком:

– Кому нужна твоя коричневая бурда? Угости-ка нас настоящим арабским напитком. Подай пальмовое вино!

– Да смотри, чтобы мы не засиделись! – предупредил его Альфонс Ничейный. – В три часа пополуночи нам заступать на вахту.

– Не беспокойся, господин, я прослежу. Да и машинка эта, гордость моей страны, каждые четверть часа, по воле Аллаха, оповещает, сколько времени кануло в вечность.

В этот момент гордость Селимовой отчизны пробила девять раз.

– Ваше здоровье, ребята! – воскликнул я. – Первый тост пьем до дна!

Мы опорожнили стаканы.

– За честь нашего знамени!

Ну как тут не выпить до дна!.. И дальше как-то само собой получилось, что, ежели ты настоящий мужчина, в бокале не оставишь ни капли. А разве мы не настоящие мужчины?

Пальмовое вино на бутылку красненького, только что принятого Вюрмом в буфете, легло хорошо. Кроме того, стоило Вюрму чуть зазеваться, и в его стакан подливался ром. Такая адская смесь кого хочешь с ног свалит, так что к половине десятого наш четвертый лежал в лежку и задавал храповицкого.

Селим вновь погрузился в дремоту, а девяностолетних старцев нелегко пробудить к жизни.

Альфонс Ничейный на цыпочках подкрался к часам. Настало время озаботиться нашим алиби.

Стрелка часов резво побежала вперед и замерла на без четверти три. Минуту спустя точный механизм разразился боем.

К тому моменту мы трое тоже успели растянуться на полу и захрапеть.

– Господа! – испуганно вскинулся Селим. – Поторопитесь, вот-вот три часа пробьет, а дорога добрых десять минут!

Мы вскочили, будто спросонья, и принялись трясти Вюрма.

– Эй, Вюрм, вставай, да поживее!

Вернуть его к жизни было нелегко, но колотушки – действенный способ, а для нас было крайне важно, чтобы он продрал глаза хоть на минуту.

– Пошевеливайся! – крикнул я и огрел его по башке. Не пугайтесь, не слишком сильно.

– Эй, парень! – присоединился ко мне Хопкинс и ободряюще хлопнул спящего по плечу. (На другой день Вюрм угодил на неделю в лазарет: у него ни с того ни с сего оказался поврежден хрящ на лопатке.)

Наконец Альфонс Ничейный окатил его ведром воды.

Вюрм зашевелился и приоткрыл глаза.

– Чего вы?… – ошарашенно пробормотал он.

– Поторопись! Уже почти три часа.

Парню не потребовалась наша помощь в сборах. Что ни говорите, а муштра сказывается. Несмотря на пьяный дурман, он был готов в считаные секунды и тупо пялился на часы.

– Придется… бегом… – бормотал он. – Чего же он… раньше-то… нас не разбудил… старый чертяка…

Селим, которого походя обозвали «старым чертякой», уже успел получить с нас деньги и вновь погрузился в сон.

– Бегом так бегом! – И мы припустились бежать.

Альфонс Ничейный остался последним. Прокравшись за спиной старика, проворно перевел маленькую стрелку на нужное время. Теперь часы снова показывали без четверти десять. Селим продрыхнет до утра, а мы рванули к форту.

– Н-надо же так… проспать… – Вюрм с трудом переводил дыхание и вдруг споткнулся обо что-то.

Это случайное препятствие оказалось моей ногой. Пьяница выругался и упал. Его снаряжение разлетелось в стороны, а сам он тяжко стонал, распростершись на земле.

– Что вы копаетесь, черт побери! – заорал Альфонс. – Соберите его причиндалы – и айда, ноги в руки! Уже три часа!

Пока мы усердно разыскивали в потемках оружие и кепи Вюрма, тот мирно уснул на обочине.

Мы только того и ждали. Укрыли спящего шинелью и прислушались: он громко, ритмично храпел.

Время близилось к десяти, нельзя было терять ни минуты! С выступа скалы мы перелезли через стену и очутились на крыше штабного здания. Эта лазейка была хорошо известна всем легионерам. Еще через пять минут мы сползли вниз по стене здания и проникли в прачечную, а оттуда, через вентиляционное отверстие, пробрались в коридор хозяйственного корпуса.

Справиться с воротами склада для таких бывалых парней, как мы, – плевое дело. Тонкие белые пальцы Альфонса Ничейного с дьявольской быстротой нащупали и вывинтили болты, удерживавшие замок.

Тем временем я бесшумно устранил три стальных полосы, после чего попросту вынул из петель мощную створку ворот. Смею утверждать безо всякой ложной скромности, что такая задача оказалась бы не по плечу большинству писателей; пожалуй, даже Шекспир не сумел бы лучше, во всяком случае, без шума.

– Вперед… – шепотом скомандовал Ничейный, и в его руке блеснул спутник грабителей, ручной фонарик. Стены склада были сплошь уставлены полками, перегороженными на отсеки. Посреди помещения, на заваленном бумагами столе, – большая амбарная книга, где в алфавитном порядке значились владельцы каждого отсека.

Франсуа Барре… 242/193… VII.

Над каждой полкой – небрежно намалеванный белой краской номер. Где же двести сорок вторая? Ага, вот она… и узелок с пожитками Барре. На бумажной наклейке помечено:

Франсуа Барре, личный номер 108

рядовой 45-го взвода 1-й роты

исправит, работы

Колония: Игори

Наклейку Альфонс отодрал, а узелок сунул Хопкинсу.

– Держи… – шепнул он. – И двигай отсюда. Встретимся у Вюрма.

Хопкинс исчез. Теперь предстояло отыскать барахлишко Левина, где завалялось письмецо от Франсуа Барре, так и не прочитанное адресатом. Нужный отсек мы нашли без труда.

– Вот оно! – обрадовался Ничейный. – Поспеши к месту встречи! – И отклеил бумажку с номером.

– А ты?

– Я должен заполнить опустевшие отсеки какими-нибудь чужими вещами и прилепить к ним эти наклейки. Чтобы не догадались, чье имущество пропало. А потом проверю, не оставили ли мы следов. Поторапливайся!

Уходить мне не хотелось, но с Альфонсом не поспоришь. Я вернулся к тому месту, где мы оставили Вюрма. Чурбан Хопкинс уже был здесь, а ровно к одиннадцати подоспел и Ничейный.

На мой взгляд, той ночью мы поставили беспримерный мировой рекорд по краже со взломом: за час проникнуть в хозяйственный корпус, взломать складские ворота, похитить нужную вещь и вернуться к исходному пункту… Желающие могут попробовать!

Вюрм храпел оглушительно, так что в целях предосторожности пришлось поставить глушилку в виде рюкзака.

Сперва мы обследовали узелок Франсуа Барре. Здесь были вещи, которые не разрешалось брать с собой в лагерь, главным образом книги.

Как вам известно, я тоже человек начитанный. «Жиль Блаза», «Гвиневеру», «Похождения Рокамболя» я уже упоминал, но кроме этих основополагающих трудов я люблю перечитывать историю рыцаря Лоэнгрина по кличке Лебедь – без этого в наше время образованному человеку и шагу не ступить. Франсуа Барре, судя по всему, питал к литературе такую же слабость, как и я. Правда, он больше стихами увлекался: тут были томики какого-то Данте, Пушкина и Браунинга. Ну, этого мы тоже знаем, он не только стишки кропал, но и револьвер изобрел.

Больше ничего в узелке не было, только фотография девушки, датированная прошлым годом и с подписью: «От Ивонны». Ага, это, стало быть, сестрица Франсуа, та самая, что Хопкинсу письмо прислала. Красоты неописуемой: лицо тонкое, печальное, ум и порода сразу сказываются, и видно, что душа добрая. Альфонс Ничейный как впился в фотографию взглядом, так из рук и не выпускал.

– До чего хороша! – еле слышно выдохнул он.

– Похожа на одну кинозвезду, – со знанием дела заметил я. – Влюблена была в меня прямо до безумия.

– И так понятно, – буркнул Хопкинс. – В здравом уме кто ж в тебя влюбится!

Чурбан, он и есть Чурбан, что с него взять! Альфонс Ничейный сунул к себе в карман фотографию, которую не имел права присваивать, и мы стали потрошить сундучок Левина.

Здесь узлов было побогаче.

Первым делом мы извлекли стопу – несколько десятков! – ресторанных меню в кожаных папках да с золочеными надписями. Названия некоторых блюд были подчеркнуты карандашом, против других стояли пометки в виде восклицательных знаков. Затем нам попались несколько штук пышно разукрашенных подставок для торта, пакетик зубочисток и связка ножей-вилок-ложек с эмблемами разных ресторанов. Хранилась тут и вовсе диковинная вещь: допотопный дамский корсет из китового уса с жирной надписью, словно намалеванной кистью: «Маленький сувенир великому Левину».

Судя по габаритам «маленького сувенира», дамочка тянула пудов на пять.

– Смотрите-ка! – воскликнул Альфонс Ничейный, доставая книжицу в ярком бумажном переплете с цветными буквами на обложке, которые складывались в слова:

ВЕЛИКОМУ ЛЕВИНУ ОТ БЛАГОДАРНЫХ УЧЕНИКОВ

ДВЕСТИ БЛЮД ИЗ МЕНЮ «МЕЧТА ГУРМАНА»

В книжке действительно содержалось описание рецептов двух сотен блюд «а-ля Левин». На заглавном листе была помещена фотография, изображавшая учителя в окружении «благодарных учеников» и помеченная датой шестнадцатилетней давности. Все участники группового снимка красовались в белых поварских передниках до колен и колпаках… А под фартуками… Да что за чертовщина, в пижамах, что ли, они занимались стряпней?! Одежка явно полосатая.

Но самый большой сюрприз преподнес нам Левин. Великий мастер, на которого сейчас тошно смотреть: небритый, неряшливый оборванец, ни дать ни взять подзаборный бродяга. Каким же он был в расцвете славы, шестнадцатью годами раньше?

Хотите – верьте, хотите – нет – в точности таким же, будто снимок был выполнен сегодня. Неухоженный, в неописуемо рваном тряпье…

– Интересно все же, кто он такой, этот Левин? – задумчиво произнес Альфонс Ничейный, при свете фонарика внимательно изучая фотографию.

– Повар какой-нибудь, – предположил Хопкинс.

– А его ученики?

– Поварята да поварешки, – сострил я.

– Мне эти «поварешки» больше напоминают воришек.

Действительно, если хорошенько приглядеться, разношерстная компания выглядела странновато.

– Ну наконец-то!.. – На свет божий было извлечено письмо от Франсуа Барре, которое так и завалялось непрочитанным среди вещей Левина.

Казалось бы, какое нам дело до этого Барре с его бедами, но мы невесть с чего разволновались до крайности. Альфонс вскрыл конверт, и мы, заглядывая ему через плечо, прочли:

«Левин!

Франсуа Барре».

Это мое письмо вызвалась украдкой доставить на почту одна девушка из местных. Я в состоянии написать лишь несколько строк, а этого слишком мало, чтобы изложить суть. Я болен. Тяжело болен. В Игори меня содержат под арестом, но отдельно от прочих приговоренных к исправительным работам, так как я отказался быть с ними заодно. Здесь вершатся дела столь гнусные, каких свет не видал… Господи, если бы у меня достало сил описать все как есть! Впрочем, я и сам не докопался до главного… Тех, кто близок к разгадке тайны, заставляют молчать, не жалея денег на подкупы. Я пока что жив только благодаря Питмену – это мой знакомый, он тоже сбежал из Легиона, но не погиб… Мысли путаются, должно быть, у меня высокая температура… Переправьте это письмо моей сестре, она поднимет на ноги все начальство… Отец мой занимает высокий пост, и связи у семьи обширные. Надо действовать немедленно, речь идет о судьбе Франции. Умоляю, сделайте все возможное в интересах родины и вашего собрата по несчастью

– Такое сбивчивое послание, – заметил Хопкинс. – Видать, парню и впрямь худо.

Альфонс промолчал. Закурил сигарету, затем вложил письмо в поваренную книгу.

– Что ты думаешь по этому поводу? – адресовался я к Ничейному; его глухое молчание действовало мне на нервы.

– Девушка чудо как хороша, – ответил он.

– Что правда, то правда, – вынужден был согласиться я.

– Вы что, сдурели оба? – взвился Хопкинс. – Стоило очертя голову лезть на рожон, чтобы обсуждать тут дамские прелести!

Этого Хопкинса ничем не проймешь. Здесь, в Легионе, даже самый бесчувственный чурбан расчувствуется, стоит кому душещипательную песню затянуть или что-нибудь трогательное про любовь сказать, а у Хопкинса одни забавы на уме, воровство, драки – вот его конек.

– С письма мы, естественно, снимем копию и переправим девушке, – отозвался Альфонс Ничейный. – Ну и, конечно, хорошо бы разнюхать, что за делишки творятся там, на этом строительстве… Верно? – И с этими словами достает из кармана фотографию мадемуазель Барре. Я его понимаю, от нее и правда глаз не отвести.

– Плевать я хотел на их махинации! – не унимался Хопкинс. – Да я скорее башку в петлю суну, чем соглашусь тащиться по этапу в Игори!

Большие карие глаза Альфонса Ничейного устремлены вдаль, ноздри слегка подрагивают. Сейчас он похож на разнеженного тигра. Красивый мужчина наш Альфонс, но… От его привлекательного, с правильными чертами лица веет таким замогильным холодом и отстраненностью, что человек этот внушает наибольший страх, когда улыбается.

– У меня и в мыслях нет попасть в Игори по этапу. Надо бежать и двигать туда своим ходом.

Чурбан Хопкинс поднялся, отряхнул штаны и бросил мне:

– Совсем крыша у парня съехала!

Да-а, этакая дурь только Альфонсу могла прийти в голову. Удрать из Легиона и безо всякого обвинительного приговора, по своей доброй воле рвануть в самую отдаленную исправительную колонию, о которой ходит дурная слава?!

– Тогда имеет смысл поддаться, чтоб тебя схватили. Сподручнее добираться со всем этапом, чем в одиночку.

– Неплохой вариант, – с готовностью согласился Альфонс и снова закурил.

– Ладно, потопали обратно! – зло процедил Хопкинс.

– Пожалуй, ты прав, – у меня хватило ума не ввязываться в спор. – Нас в эту идиотскую затею не втянешь.

– Кто сказал, что вы мне нужны? – презрительно скривил губы Альфонс.

Неслыханная наглость! Мы даже не удостоили ее ответом.

 

1

Закопав вещички Левина и Барре, мы дождались трех часов и вместе с Вюрмом заступили на дежурство.

К утру взлом склада был обнаружен, и началось расследование. Посреди двора за столом сидел капитан, перед ним выстроился весь гарнизон. Служащий склада совершил обход своего хозяйства в девять вечера, а происшествие обнаружилось на рассвете, в половине четвертого. Каждому предстояло отчитаться за этот промежуток времени, что и было проделано.

Капитан себе места не находил, да оно и понятно: неслыханное ЧП! Легионер идет на криминал, ежели срочно требуется восполнить нехватку снаряжения, но это, по сути, и кражей не назовешь. А тут похищено личное имущество двух легионеров, сосланных на каторжные работы, – русского Димитрова и француза Ревеля.

Потрэн решил проявить инициативу.

– Господин капитан! – обратился он к шефу. – Есть тут у нас трое отпетых мошенников, пробу ставить негде, во всех темных делишках замешаны. Так вот сегодня ночью, перед двенадцатичасовым дежурством, они аккурат в увольнительной были.

– Выйти из строя!

Мы сделали шаг вперед. Капитан впился взглядом в наши регалии.

– Где вы получили ордена?

– В Сенегале, – ответил за всех Альфонс.

– За какие такие подвиги?

– Были отправлены в разведку и раздобыли важные сведения.

– Где вы находились вчера в период с десяти вечера и до трех пополуночи?

– Были у Селима. Малость перебрали лишнего и уснули. Спасибо Селиму, разбудил нас вовремя, ну, мы и припустились бегом, так что как раз к смене караула поспели.

Правда, все слово в слово. Вюрма подняли с руганью и попреками:

– Разоспался тут, будто дома в постели, и теперь, чего доброго, опоздаем на вахту.

– Вюрм! – призвал его капитан к ответу.

– Все в точности так и было, господин капитан. В потемках я споткнулся и амуницию выронил… Мы всё подобрали, но, чтобы не припоздниться, пришлось бежать.

Бедняга и не догадывался, что между делом проспал чуть ли не пять часов.

Селим тоже подтвердил наши показания: он проснулся, когда часы пробили без четверти три, и тотчас разбудил нас.

– Отставить! Послушайте, сержант, эти бравые солдаты не причастны к преступлению.

Со злости, что его акция провалилась, Потрэн отправил нас троих на уборку тюремных помещений, хотя к подобным мерам прибегают лишь в том случае, если заключенных мало и им не справиться своими силами. А сейчас камеры были полны.

– Придется взяться за старину Потрэна всерьез, – высказался Альфонс Ничейный.

– Что тут поделаешь? Если верить толкователю снов легионера, то битый сержант – беспременно к трибуналу.

– Ничего, как-нибудь отучим его от этой дурацкой привычки цепляться к нам по поводу и без повода!

Два дня спустя был объявлен парад по случаю прибытия высокой делегации, направлявшейся в Агадир проездом через наш форт.

– Сержант! – рявкнул капитан и застыл в седле, поскольку на фуражке одного из гостей красовался целый веник зеленых листьев, выдавая генеральское звание обладателя сего гербария. Впрочем, кого только в той делегации не было: полковник, майор и даже, как выяснилось впоследствии, флигель-адъютант губернатора.

– Слушаюсь, господин капитан! – отозвался Потрэн.

– Ведите первый взвод! Марш!

Сержант вышел, чеканя шаг, и оглушительно скомандовал:

– Взвод, за мной, шагом-арш! – И выхватил саблю.

Вернее, хотел было выхватить, но сабля даже не шелохнулась в ножнах. Потрэн не знал, что и думать… Сделал новую попытку, но саблю прочно заело.

Бледный как смерть капитан готов был вывалиться из седла. Такого еще не бывало: со времен существования Республики – беспримерный случай, когда сержант не способен справиться с саблей.

Багровый Потрэн, тяжело дыша, силился извлечь оружие.

Тем временем делегация офицеров с генералом во главе подоспела к месту происшествия и с большим интересом наблюдала за тщетными усилиями сержанта.

– Помогите ему кто-нибудь! – добродушно обронил генерал.

Как вы знаете, по натуре человек я мягкосердечный, меня хлебом не корми, только дай помочь ближнему. Чуть ли не парадным шагом я вышел из строя и схватил кончик ножен. Потрэн вцепился в рукоятку, и мы давай тянуть каждый к себе. Чертова железяка и не думала поддаваться. А ну, еще разок!

– Подобный способ обнажать оружие вряд ли пригоден в боевых условиях, – процедил капитан.

– По-моему, тоже, – кивнул генерал. – За это время у любого противника терпение лопнет, и он расправится с вами, не дожидаясь, пока ему дадут полюбоваться вашей саблей.

Капитан готов был сквозь землю провалиться. Какой позор! Шрам от давней раны на лице Потрэна полыхал огнем. Сержант ухватился за ножны, рванул и… наконец выдернул саблю!.. Генерал не смог сдержать восклицания. Еще бы: сабля проржавела по самую рукоятку!

– Честь имею… доложить, – заикаясь, выговорил Потрэн, застывший по стойке «смирно». – У нас, в сарае… ржавые сабли… Должно быть, подменили…

Никто не вслушивался в его жалкий лепет. Подумать только: сержант Легиона с ржавой саблей!

– Сержант Потрэн – храбрый служака, господин генерал, – поспешил капитан на выручку подчиненному. – Но ведь годы берут свое…

Хвати Потрэна кондрашка, никто бы не удивился.

…После парада его вызвали на ковер. Чего уж там наговорил ему капитан, никто не ведает, но Потрэн с багровой физиономией направился прямиком в буфет и там, придравшись к какому-то пустяку, разнес стул в щепки. Буфетчица, к которой, по слухам, сержант питал нежные чувства, вечером отпускала выпивку с заплаканными глазами… При встречах с нами Потрэн косился в нашу сторону недобрым взглядом: кому другому, а уж ему-то было ясно, откуда ветер дует.

На следующий день не заставил себя ждать ответный удар.

Альфонса сержант лишил увольнительной, сочтя одну пуговицу на его мундире недостаточно надраенной. Я получил четыре наряда вне очереди за то, что не слишком четко печатал парадный шаг, а Чурбану Хопкинсу пришлось дважды чистить конюшню.

Тут уж и остальные легионеры смекнули, что все это неспроста. Сама атмосфера затаенной вражды напоминала затишье перед бурей.

Беднягу Потрэна, от которого, похоже, отвернулась фортуна, вскоре ждала очередная неприятность. Мало того, что накануне вечером неизвестные злоумышленники умастили растительным маслом крыльцо у дома буфетчицы. Неслышно крадущийся сержант поскользнулся и рухнул с таким грохотом, что стены форта задрожали, а караульные собрались трубить тревогу. И вот, в конце дня, сержант подготовил к отправке бумаги: полученное с утра распоряжение начальства и свой рапорт о выполнении приказа. Вложил в конверт и послал к капитану порученца. Мы с посыльным перемолвились в коридоре словцом-другим, а тут и Чурбан Хопкинс откуда ни возьмись подрулил, да, видать, был под хмельком – налетел на парня и давай обниматься. Порученец насилу вырвался: недосуг ему тут с нами лясы точить, капитан ждет. Затем – вопреки всем заведенным обычаям – капитан самолично поспешил к Потрэну. Шум поднялся – не приведи господи! – и, доложу я вам, не зря. В конверте-то вместо приказа и рапорта оказался язвительный стишок, известный всем легионерам. Речь шла о том, что капитана однажды в сражении вражеская пуля настигла со спины.

С нашим капитаном этот конфуз, скорей всего, случился ненароком: развернулся командир в седле, чтобы скомандовать в атаку, а злодейка-пуля тут как тут его и ужалила.

Повторяю: наверняка так оно и было} но легионерам только дай повод позубоскалить исподтишка. Для капитана это до сих пор больное место. Ни за что ни про что возведут на человека напраслину, потом вовек не отмоешься. А тут еще Потрэн с глумливым стишком вместо обычного рапорта!

На следующий день сержант неожиданно нагрянул с санитарной проверкой. В результате нам троим – на полках у нас, видишь ли, пылинки завалялись – вместо увольнительной влепили внеочередной наряд. Таков ответ Потрэна. Словом, партизанская война разразилась не на шутку. Тем же вечером наведавшийся к буфетчице сержант оказался в плену: кто-то запер дверь снаружи, и бедняге пришлось вылезать через окно. Все бы обошлось, не угоди сержант в любимый пудинг капитана, который неизвестный злоумышленник поставил под кухонное окно. Экая подлость, право!

На другой день – якобы за небрежно отданное приветствие – вся наша троица схлопотала четверо суток карцера.

– Ну, за карцер он у меня поплатится! – скрежеща зубами, прохрипел Чурбан Хопкинс.

Альфонс Ничейный знай себе посвистывал.

– Что думаешь делать?

– Да ничего.

– Спятил?! Если сейчас не дать сдачи, тогда не стоило и начинать.

– Не волнуйтесь, он сам себя накажет, – беззаботно проговорил Ничейный. – Утром, еще до прихода капитана, я производил уборку в канцелярии. Вытирал изнутри большой шкаф и замешкался, не успел выйти… Уж очень любопытно было послушать, как Потрэн будет докладывать.

– Значит, ты подслушал их разговор с капитаном?

– Верно сечешь.

– Они говорили о нас?

– О ком же еще! Потрэн уговорил капитана отправить нас на отсидку в четвертую камеру: старая вентиляционная труба ведет оттуда в караульное помещение, и все, что говорится в камере, слышно до последнего слова. Отбывать наказание нам предстоит с половины шестого вечера, вот Потрэн и предложил капитану засесть в караулке, когда нас уже препроводят в карцер, и подслушать наши разговоры. Наверняка мы станем обсуждать свои темные делишки, и может, даже удастся узнать, кто именно забрался на склад. Потрэн клянется-божится, что мы подменили его саблю ржавой железкой, а ножны отчистили наждачной бумагой.

– Что за гнусный поклеп! – возмутился Хопкинс. – Откуда здесь взяться наждачной бумаге?! Всю ржавчину пришлось соскребать напильником…

– В общем, не стоит тратить порох на старину Потрэна, а там уж мы сами позаботимся о том, чтобы подслушанное капитаном в караулке не повредило нашей репутации. Но пока что, на всякий случай, выйдем на лестницу – вдруг да в стенах окажутся незаделанные вентиляционные отверстия.

Мы так и сделали.

– С сегодняшней почтой пришло письмо от Ивонны, – сообщил Ничейный.

– А кто это?

– Мадемуазель Барре. Три недели назад я отправил ей авиапочтой копию письма Франсуа нашему Левину. Она сердечно благодарит. Разумеется, я писал от лица нас троих. О вас она тоже все знает.

– Вряд ли, – усомнился Хопкинс. – Нет такой барышни, которая была бы информированнее, чем полиция всех краев земли, а полиции и то далеко не все известно.

В логике Хопкинсу не откажешь.

«Глубокоуважаемый сударь! – прочел вслух Альфонс. – С бесконечной благодарностью думаю о Вас и Ваших друзьях. Меж тем я узнала от господина Буланже, что он разыскивает настоящего господина Тора, поскольку адресат моего предыдущего письма – вовсе не Тор. Копию послания моего брата, по совету господина Буланже, я никому не показала – несчастный Франсуа писал, будучи больным, и письмо страшно сумбурное. Господин Буланже оставил копию у себя, пообещав свое содействие в деле. Тому уже две недели, а друг Ваш так и не объявился. Отчего он пропал, в толк не возьму…»

– Опять какую-нибудь подлянку затевает! – воскликнул Хопкинс.

– Теперь он богач, – возразил Ничейный. – С чего бы ему затевать подлости?

– Это у него в крови, – отрезал Хопкинс.

– «…благодарю Вас и Ваших друзей за все, что Вы сделали, – продолжил Ничейный. – Рисковать жизнью ради незнакомой дамы… подобное великодушие редко встретишь. Одного из Вас я уже знаю понаслышке…» – Тут он прервал чтение и с кислым видом спрятал письмо в карман.

– Э, нет! – возмутился я. – Ты не дочитал. О ком из нас она наслышана?

– Ничего интересного, – неловко отмахнулся он. – Турецкий Султан протрепался ей, что ты-де романы сочиняешь… В общем, ерунда всякая…

– Ерунда?! – вскричал я. – Да по какому праву ты решил скрыть от меня мнение моих читателей и – не побоюсь этого слова – почитателей?!

– Говорю же, она не пишет о тебе ничего особенного!.. Пошли в караулку, пора садиться в карцер. – С этими словами он повернулся и ушел.

Нет, я этого так не оставлю!.. Может, он мне завидует? Как бы там ни было, дружок мой разлюбезный, ты имеешь дело с писателем и изволь с этим считаться!.. Ладно, сейчас отправимся в карцер, а потом еще вернемся к твоим недомолвкам да недосказкам.

Из караулки нас препроводили в камеру. Не в ту, где Левин дожидался этапирования, а в другую. В углу камеры под потолком виднелось темное отверстие.

Стало быть, это вентиляционная труба!

Без четверти шесть.

Впоследствии, за бутылкой, старший караульный пересказал нам ход событий. Сам он аккурат резал табак, когда заявился капитан в сопровождении сержанта.

– Снять эту карту со стены! – распорядился Потрэн.

За картой обнаружилось круглое отверстие. Не требовалось особо напрягать слух: каждое слово, произнесенное в камере, доносилось отчетливо. Вот кто-то зевнул во весь рот (помнится, это был я), и слышно было, как клацнули зубы.

– Хорошо, что мы наконец-то одни, – четверть часа спустя изрек Альфонс Ничейный. – Можно потолковать по душам, не опасаясь, что тебя подслушают.

– И в карцере, право слово, есть свои преимущества, – согласился с ним Хопкинс.

Воцарилось молчание – минут на сорок пять.

Следует заметить, что жарища стояла неимоверная, а приносить в караульное помещение еду и питье категорически запрещается, даже капитан не вправе нарушить запрет.

В половине восьмого послышался голос Альфонса Ничейного:

– Вот что, парни! Давайте дадим клятву – что бы с нами ни случилось, а секретов своих мы нипочем не выдадим.

– Клянемся!

Вслед за тем мы добрых полчаса посиживали да почесывались. В карцере спешить некуда, а уж секреты выдавать и вовсе незачем торопиться. Наконец молчание нарушил Хопкинс, заметив, что жарища в этой Африке ужасная.

– По-моему, эскимосы не стали бы возражать против такого климата, – решил блеснуть я своей многосторонней образованностью.

– В какой стране живут эти твои зекскимосы? – лениво поинтересовался Чурбан Хопкинс.

– Эх ты, серость! – не сдержал я издевки. – Уж такие-то простые вещи мог бы знать. Есть такая страна, Северный полюс называется, по имени ее открывателя, и там одиннадцать месяцев в году без зимнего пальто на улицу не выйдешь.

– Еще раз предупреждаю, – вмешался в разговор Ничейный, – держите рот на замке. Бедняга Потрэн малость не в своем уме, но пусть это останется между нами.

– Солдат он бравый и в боях закаленный, – искренне похвалил сержанта я, – вот только к старости прихватила его… эта… как ее?… болезнь преследования.

– Вбил себе в голову, будто бы мы всё делаем ему назло, – с жалостью произнес Хопкинс, – а ведь мы, хоть убей, не способны на такое. Да еще по отношению к своему справедливому командиру, человеку в годах.

– По этой же причине он и на капитана взъелся, – с глубоким сочувствием в голосе вставил Альфонс Ничейный. – Чудится ему, будто капитан тоже его преследует.

– Чуть завидит капитана, и давай костерить его на чем свет стоит.

– Может, Потрэн вовсе и не злобится на капитана, – словно размышляя вслух, сказал Хопкинс. – Просто мухлюет он с нашим жалованьем, вот и боится, как бы начальство не пронюхало.

– Про это дело, ребята, тоже молчок!

– Ты когда заметил?

– Видишь ли, подозрительно стало, когда Бежар, бедолага, в пятницу коньки отбросил, а в субботу, стало быть, явился с того света жалованье свое получить. Иначе как он мог в списке наличного состава оказаться?

– Что бы вы тут ни говорили, а мне наш сержант по душе, – прочувствованно высказался Хопкинс. – Служака что надо, другим бы на него равняться. И на нас он зла не держит, разве что ревнует из-за буфетчицы своей.

– И зря! – сказал я не без сочувствия в голосе. – Буфетчица верна ему и сроду не предаст, потому как и он ее не выдаст. Смотрит сквозь пальцы на ее… хм… провинности.

– Напрасно ты на нее нападаешь, ведь она ради простых солдат старается. Ежели кто наказан и в буфет ему нельзя ни ногой, эта добрая душа с заднего хода выпивкой да куревом снабжает.

Вот так мы и трепались промеж себя, ненароком выбалтывая всякие секреты.

– Только бы никто не узнал, что грабеж на складе тоже дело рук нашего Потрэна, – сказал Альфонс Ничейный. – Смотрите, ребята, об этом ни гу-гу!

…Из трубы донесся протяжный хриплый рев, словно и впрямь включили вентилятор.

– Неправда! – вскричал Чурбан Хопкинс. – Если человек чокнутый, то вовсе не обязательно грабитель.

– Да ведь он и сам об этом не подозревает. Мне доводилось наблюдать лунатиков: они, когда не в себе, запросто могут проникнуть куда угодно. Вот и Потрэн наш, бедняга, тоже лунатик.

– Что ты говоришь!..

– То и говорю, что своими глазами видел. Позавчера ночью… только никому не рассказывайте. Волосы дыбом, босой, в простыню замотанный, выходит из-за столовки и крадется вдоль крепостной стены в потемках. Чувствует что больной, что старость подступает, вот и чудится ему, будто бы все против него. Потому и на капитана ополчился.

– И все ж таки он капитана почитает! В прошлый раз при мне сказал писарю: «Я к господину капитану с полным моим почтением, вот только он больно нервный да издерганный сделался с тех пор, как это ранение в спину получил».

– Ну что ж, пора спать, – зевнул Альфонс Ничейный.

Однако не успели мы расположиться на ночлег, как распахнулась дверь камеры, и на пороге возник Потрэн. На беднягу было жалко смотреть: усы торчком, глаза налиты кровью, раздувающиеся ноздри ходят ходуном, хватая воздух, зубы скрежещут… Видать, служба изнурила. И то сказать, выполнять обязанности сержанта в серьезном форте – это вам не кот начихал.

– Вы знали… что я буду подслушивать? – Осиплый голос не поднимается громче шепота, однако звучит пугающе.

– Помилуйте, господин сержант! – отвечал Альфонс Ничейный. – Разве мы могли такое о вас подумать!

Сержант язвительно ухмыльнулся, но лицо его из багрового сделалось лиловым.

– В колонии Игори у вас будет время подумать о моих «темных делишках». Надеюсь, рано или поздно вы туда угодите.

Альфонс вытянулся в струнку, руки по швам.

– Мы и там охотно готовы служить под вашим началом, господин сержант.

Потрэну был ясен смысл ответа: если мы угодим в колонию, то и его за собой потянем.

– Ах так?… Ну ладно… Это мы еще посмотрим! – И хлопнул дверью.

Его удаляющиеся шаги грохотом отдавались средь каменных стен.

 

2

Точно злой рок преследовал сержанта. С некоторых пор, невесть почему, он словно в печенках засел у капитана. Потрэн – исправный, вымуштрованный вояка, но капитан, если уж к кому привяжется, тут, как ни старайся, бесполезно. То распределением нарядов недоволен, то после утреннего смотра процедит язвительно, что даже бойскауты, и те стоят в строю лучше, – словом, жизнь сержанта превратилась в ад. Вдобавок ко всему у капитана развилась какая-то непостижимая подозрительность: в каждом мирном арабе, пасущем коз, или нищем сапожнике-бедуине ему мерещился враг, и в страхе перед внезапным нападением он посылал Потрэна в разведку, дня на четыре-пять. Зачастую опасность чудилась ему со стороны неодолимых горных вершин или отдаленных вулканов с дымящимися кратерами, и в таких случаях Потрэну с его взводом приходилось взбираться на заснеженные перевалы Атласских гор. А между тем в этих краях испокон века не случалось никаких нападений. Как нож в сердце было для Потрэна запрещение использовать нашу троицу в этих разведывательных вылазках.

– Я не терплю, сержант, – заявил капитан Потрэну, – когда к уставным отношениям примешиваются личные.

Тем временем из нашего форта в некий отдаленный оазис была отряжена группа из восьми человек для наведения порядка среди взбунтовавшихся аборигенов. Предполагаемый срок службы – три месяца.

Потрэн воспользовался случаем отыграться на нас и включил в отряд Альфонса Ничейного. Он знал, что делал: разделить нас – значит одержать победу.

В похоронном настроении мы сидели в буфете.

– Не знаю, как вы, – начал разговор Альфонс Ничейный, – а лично я рад, что наконец-то вырвусь из этой крепости. Не для того человеку дана жизнь, чтобы куковать в каменных стенах и казарменную баланду хлебать.

– Думаешь, в Сахаре тебя станут деликатесами кормить и джазом увеселять? – угрюмо буркнул Чурбан Хопкинс, привыкший видеть мир в розовом свете.

Никогда еще я не видел его таким мрачным. Впрочем, и мне было не до веселья. Черт возьми, но мы же свыклись: в опасности ли, в безделье, в тяготах африканской службы – всегда держались плечом к плечу!

– Надо что-то предпринять, чтобы нам не разлучаться, – сказал я, ломая голову в поисках какого-нибудь ловкого выхода. – Может, попросить капитана, пусть и нас включит в этот отряд…

– Я все равно не потащусь в их оазис.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я должен попасть в Игори.

– Совсем рехнулся?!

– Будь добр, объясни честь по чести! – рявкнул Хопкинс. – Несет какую-то хренотень, ни черта не поймешь!

– Если уж мне предстоит уйти из форта, расстаться с лучшими друзьями, – грустно сказал Альфонс, – тогда я по крайней мере должен выяснить, что же так всполошило Франсуа Барре. Что там творится, в этом Игори.

Альфонс Ничейный напоминал рысь не только проворством и способностью двигаться неслышно; его тонкое, умное лицо, вкрадчивые манеры, изощренная хитрость, с какой он умел исподволь заарканить вас и заставить плясать под свою дудку, придавали ему сходство с хищником из породы кошачьих.

Это его трогательное «расстаться с лучшими друзьями» сразу настораживало.

– Если отправишься в Игори, – сказал Хопкинс, – то не только лучших друзей потеряешь, но и последние мозги. Железную порогу не терпится строить, что ли?

– Ваши упреки справедливы, – опустил голову Альфонс. – Но мне бы и в голову не пришло подвергать вас опасности.

– Ты за меня не бойся! – вскипел Хопкинс. – Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь!

Враскачку он выкатился на своих кривых ногах из буфета, с такой силой хлопнув дверью, что на столе звякнули бутылки, а портрет маршала Жоффра свалился на пол.

– Вы оставайтесь здесь, – спокойно продолжил Альфонс. – А я обещал Ивонне, что доведу это дело до ума.

– Значит, вы переписываетесь?

– Да… Иногда обмениваемся письмами… – Он явно был смущен.

Вот так новости! Переписывается с красоткой, а от нас скрывает. Здесь дело не чисто… Вон, глаза отводит, чтобы не встречаться со мной взглядом.

– Обо мне она что-нибудь пишет?

– Так, несколько строчек… – пробормотал он. – Турецкий Султан ей все уши прожужжал про твои дурацкие романы…

– Ты не имеешь никакого права скрывать от меня! Предупреждаю: если не прочтешь мне письмо, я все напишу мадемуазель Барре про твои штучки!

– Если желаешь, прочту, хотя вообще-то и не обязан… В конце концов, это мое личное дело…

– Кому сказано, читай письмо! Иначе тебе не поздоровится.

Похоже, мой решительный тон возымел действие. Впервые за все время я увидел, как этот закоренелый упрямец пошел на попятный. Он молча полез в карман и достал письмо.

– Не верится, что все это написано искренне, – тихо обронил он и принялся читать: – «…В своем последнем письме вы ни словом не обмолвились о господине Фаулере…». Извини, я стараюсь выбирать самую суть, – растерянно промолвил он.

Я улыбнулся – тут и дураку ясно, что к чему. «Ревность – дьявольская отрава и средств не выбирает», – сказал когда-то некий великий человек.

– Не беда, продолжай.

– «Заинтересовала меня личность Вашего друга, – продолжил Альфонс. – Отчего судьба ни разу в жизни не свела меня с человеком, который не только начитан и образован, но и славится своим знаменитым ударом левой. А сколько в нем душевности, ума, рыцарского благородства… Он один воплощает в себе все достоинства трех мушкетеров. Чутье подсказывает мне, что именно ему суждено открыть тайну моего брата и в один прекрасный день наяву предстать предо мною…» – Он умолк.

– Давай дальше! – взволнованно воскликнул я.

– Все, на этом письмо кончается.

– Неправда!

– «Если бы я могла пожать его сильную, мужественную руку, счастью моему не было бы предела. Как, по-вашему, оказал бы мне честь знакомства этот во всех отношениях незаурядный человек?»

– Некрасиво с твоей стороны скрывать от меня подобные высказывания в мой адрес!

– Это почему же? Кто из нас занимается делом Франсуа Барре – ты или я? Уж не воображаешь ли ты, будто я лезу в пекло только ради того, чтобы эта удивительная девушка досталась тебе?!

– Но в сердце своем она отдала предпочтение мне, – перешел я на высокий стиль.

– Она полюбит того, кто ценою собственной жизни раскроет тайну ее брата. В Игори отправляюсь я, значит, мне и быть воплощением всех трех мушкетеров, вместе взятых!

– А что это за история… с тремя мушкетерами?

– Был случай, когда три бравых солдата, рискуя жизнью, доставили французской королеве алмазные подвески от герцога Букингемского.

– Надо же… а я и не слыхал! Торчишь тут в каменных стенах, как заживо погребенный. Ни тебе радио, ни газет, вообще никакой информации.

– Короче, заруби себе на носу: я не для того рвусь в Игори, чтобы таскать для тебя каштаны из огня! Или, может, ты стремишься попасть в колонию, угодить из огня да в полымя?

– Не твое собачье дело! – огрызнулся я, оставив его ни с чем.

 

3

На другой день Альфонс Ничейный нес караул у цистерны с водой. Завидев, что приближается патруль с обходом, он мигом отставил ружье, уселся на камень с километровой отметкой и закурил сигарету.

– Рядовой! Умом подвинулся или окосел? – обрушился на него старший патрульный.

– Ну, выпил малость… Эка беда!

Голову даю на отсечение, что Альфонс не брал в рот ни капли, зато назавтра он уже обретался в камере, на пару с Левином, которому мы при всяком удобном случае старались переправить рыбки. Запал нам в душу этот чудаковатый, флегматичный оборванец. Почему – лучше не спрашивать. В большинстве случаев симпатии и антипатии между людьми причинами не объяснишь. По-моему, здорово сказано, не так ли?

Дальнейшие события развивались следующим образом. Наконец прибыл этап: сорок заключенных и двадцать пять вооруженных конвоиров. Приключилась и еще одна история. В день выплаты жалованья легионерам со стола у капрала исчезли все деньги вплоть до холщового синего мешочка, в котором обычно хранится мелочь. Легион, к сожалению, сборище всякой швали, нечистой на руку. Бедняга Потрэн, конечно, остался вне подозрений но в ответе за пропавшие деньги был он. Капитан, которому объяснения с сержантом уже в зубах навязли, воспользовался случаем покончить с Потрэном раз и навсегда. Со службы в Оране провинившегося уволили и поручили вести этап в Игори.

Вечером Альфонс Ничейный принялся укладывать свои пожитки – дозволенные пять кило. Прихватил он с собой и поваренную книгу Левина.

– Зачем она тебе?

– Левин просил сохранить ее у себя. Вдруг да когда-нибудь ему представится возможность заняться стряпней, и тогда мы прочтем ему вслух рецепты.

На прощание Хопкинс снабдил отбывающего приятеля синим холщовым мешочком, в котором кассиры обычно хранят монеты, – авось пригодится для всякой мелочи.

 

4

– Послушай, Хопкинс… А ведь Ничейный все-таки… хм…

– Что ты там бормочешь себе под нос? – в сердцах обрушился на меня Хопкинс. С некоторых пор он сделался жутко нервный, прямо не подступись. – Слышать не хочу про этого кретина!

– Ты ведь даже не догадываешься, чего ради он так рвется в Игори! – укоризненно ответил я. – Мотив поступков настоящего мужчины порой скрывается в потаенных глубинах его души.

Каково? По-моему, лучше не скажешь. Но Хопкинса такими тонкостями не проймешь.

– Еще один полоумный выискался. Куда ты гнешь?

– «Ищи женщину», – сослался я на слова одного английского поэта… запамятовал, как зовут. – Потому наш Альфонс и решил податься в Игори.

– Бабу и здесь можно найти, коли приспичит. Ради такого дела не стоит тащиться в Игори. Тоже мне сафари на баб!

– Пожалуй, и мне стоило бы… туда податься, – с мечтательной грустью произнес я.

– Катитесь ко всем чертям, психи ненормальные! – взорвался Хопкинс, со злости чуть не подавившись окурком потухшей сигары, в которую он понапрасну пытался вдохнуть жизнь.

Но во мне уже созрело решение. Благородная мадемуазель не разочаруется, я не обману ее ожиданий!

Вечером я доложил сержанту, что у меня пропало ружье. Хотя я сам закопал его в яме за стеной форта.

На следующий же день, с пятикилограммовым узелком под мышкой, меня препроводили в битком набитую камеру.

– Приветствую, сударь! – обрадовался великий Левин. – Вы здесь не ко двору, как к омару красное вино.

Сокамерники тотчас потребовали, чтобы он заткнулся и не будоражил оголодалых людей. Их, конечно, можно было понять: измотанные в боях, они брели Бог весть из какой дали, а впереди им ничего не светило, кроме каторжных работ.

– Чего ты увязался за мной насильно? – встретил меня в штыки Альфонс Ничейный.

– Да я тебя насквозь вижу! – ухмыльнулся я ему в лицо. – Как ни ловчи, тебе не удастся отбить у меня Ивонну.

На липком от грязи каменном полу нас уселось человек девять, от ночного холода зуб на зуб не попадал. В теснотище повернуться было невозможно. Разговор крутился вокруг Игори, бывалые люди передавали слухи: климат ужасный, деревянные бараки пропитаны сыростью, охранники хуже лютых зверей…

Хорошо, что у Хопкинса хватило ума остаться. Надо быть последним идиотом, чтобы по доброй воле напроситься на верную гибель.

– Сущий ад, – басом заключил обсуждение Колтер, который некогда был кантором в Копенгагене.

– Там есть одно преимущество, – вмешался Левин. – Нигде в других местах не сыскать черепах с таким нежным мясом. Аналогичная ситуация на севере с мясом дичи. Помнится, в конце девяностых годов мне довелось готовить седло косули с овощным пюре и под чесночным соусом, так я растопил на вертеле кусок сала фунта в полтора, чтобы жаркое как следует пропиталось…

Заключенные мяса долгие месяцы в глаза не видели, так что их возбужденная реакция неудивительна.

– Если ты сей же момент не прекратишь над нами издеваться, – вскочил на ноги долговязый, худющий страдалец, – я тебе собственноручно глаз выдавлю!

– Вторым глазом займусь я! – тотчас откликнулся кантор, который за годы службы в Легионе приобрел кое-какие мирские привычки.

– Поверьте, господа, блюдо получилось отменное, пальчики оближешь. Это один из моих секретов: я запекаю мясо на медленном огне, чтобы сок не вытек, и…

Бум! Кто-то огрел его по башке котелком – правда, пустым, зато трахнул от души, основательно.

Левин затих и безмолвствовал весь вечер и целую ночь.

Наутро отворилась дверь камеры, пропуская внутрь Чурбана Хопкинса с дорожной поклажей в пять кило весом. Выражение лица его было мрачным.

– Привет, Хопкинс! – возрадовался Альфонс Ничейный. – Соскучился без нас?

– Видал я вас… в белых тапочках, – огрызнулся Хопкинс и плюхнулся на пол посреди камеры: вдоль стен свободного места не осталось ни пяди.

– Значит, ты угодил сюда по чистой случайности? – подколол я его.

– Вот именно. Если хочешь знать, то совершенно случайно! – Голос его срывался от раздражения. – Разбилось окно на втором этаже…

– Эка невидаль! За это не упекают в карцер.

– Но вместе с рамой во двор вывалился кое-кто. Мой давний недруг, ефрейтор Маршан.

…Потом, правда, выяснилась одна любопытная подробность. Прежде чем проучить своего давнего недруга, Хопкинс хорошенько наклюкался в буфете и уступил буфетчику за полцены свое месячное жалованье.

Выходит, он заранее знал, что ни гроша ему не причитается, коль скоро он по этапу уйдет.

 

1

…Не прав был Альфонс Ничейный. Лучше уж изнывать от скуки в крепостных стенах, чем от восхода до заката брести по пустыне.

С одним литром протухшей воды во фляге. И из этой скудной нормы вечером приходилось половину выливать в общий котел, иначе не на чем было похлебку варить.

Жара – пятьдесят – пятьдесят пять градусов.

Земляные блохи впиваются под ногти, отчего пальцы воспаляются и гноятся.

Пыль смешивается с потом, раздражает кожу, она краснеет, нестерпимо чешется и горит…

Вот так и брели мы бок о бок, два солдата и один штатский. Ведь Чурбан Хопкинс по-прежнему на правах почетного, то бишь самозваного легионера, которого якобы зовут Тором, и в пустыне он сбоку припека. Однако стоит только Хопкинсу об этом заикнуться, как дело оборачивается для него сплошными неприятностями.

Но и папаша Потрэн шагает с нами в Игори собственно говоря, он возглавляет этап. Сколько бед обрушилось на него, бедолагу, тех пор, как пропал злополучный мешок с недельным жалованьем легионеров! Уму непостижимая история.

Не будь Потрэн известен как безупречно храбрый солдат с долгим послужным списком, идти бы ему под трибунал. А так он идет… всего лишь в Игори. Идет во главе колонны, однако, когда обходит строй, окидывает нас странным взглядом, вроде как гневается на нас за что-то. Помимо пятикилограммовых узелков, экипированы мы изрядно. Селим, дряхлый владелец кофейни, притащил нам в пустыню всякой всячины, когда уже закончились все проверки. Но и мы его отблагодарили, деньжат мелочью у нас набрался целый мешок.

Вот уже двое суток длился наш марш по Сахаре. Жара – адская, а разговоры время от времени возвращаются к судьбе несчастного Франсуа Барре.

– Черт бы побрал этого Турецкого Султана! – возмущается Хопкинс, исходя потом; можно подумать, будто из него вытапливается жир. – Обещал заняться моим делом, а сам и не чешется!

– И копию письма Франсуа почему-то забрал у мадемуазель.

Альфонс Ничейный недобро прищурился, как всякий раз, когда речь заходила о нашем ненадежном приятеле.

– Рано или поздно достукается он у меня с его фокусами… – задумчиво протянул он.

– Всегда ведет себя подозрительно!

– И всегда ухитряется оправдаться!

В самом деле, чудно получается с этим Турецким Султаном. Вечно он сам по себе, действует исподтишка, в одиночку, все его ходы-выходы подозрительны, так и подмывает его пристукнуть, но в последнюю минуту ему всегда удается выкрутиться, обелить себя в наших глазах, и в результате оказывается, что мы же еще должны быть ему благодарны.

– Как только чуть осмотрюсь на месте, напишу Ивонне, – сказал Альфонс Ничейный.

– Я сам напишу! – воскликнул я.

– Пускай пишет! – махнул в мою сторону Хопкинс. – На то он и писатель. – И сплюнул на песок.

Вечером колонна расположилась на ночлег, и после ужина можно было отдохнуть.

Нас одолевало странное предчувствие надвигающихся бурных событий – бывалых авантюристов в таких случаях чутье не обманывает.

К полуночи мы проснулись от громкого шума: несколько легионеров решили закопать Левина в песок живьем. Старик во сне перечислял рецепты, а голодным было слушать невмоготу.

– Позвольте, господа, – лепетал наш гурман, полузасыпанный песком. – Мне снился ужин из шести рыбных блюд. Подобное с каждым может случиться.

– Другой раз выбирай сны с умом. Не к месту сейчас во сне всякие вкусности видеть.

– Пусть тебе приснится, что у нас какая-никакая, но всегда есть жратва!

Бедняге Левину пришлось бы худо, не вмешайся Альфонс Ничейный. Молча схватил за руку главного забияку, и тот, вскрикнув от боли, рухнул на колени. Два других заключенных попытались было оттолкнуть Альфонса, завязалась драка. Хопкинс и я мигом бросились на выручку. Схватка длилась минут двадцать, в результате мы втроем уложили весь этап.

Наконец к месту происшествия подоспели конвоиры и Потрэн.

– Что тут стряслось?

– Видите ли, меня хотели закопать, – жалобным голосом выговорил Левин. – По-моему, такое даже в Легионе не поощряется.

– А кто дрался? – Глаза сержанта блеснули, уж он-то знал, что драка без нас не обойдется.

– Эти три господина вступились за меня.

– Господина? – с издевкой переспросил Потрэн. – Значит, мы сопровождаем не бандитов и мерзавцев, а благородных господ? Все трое получат завтра половинную норму воды.

…Ну на редкость невезучий тип наш Потрэн! Кто-то стащил у него фляжку с водой. Тяжелое испытание – переход в пустыне, без воды, тем более что двинулись в путь мы уже в пять утра.

В пустыне, да среди арестантов и штрафников – они народ отпетый – пакостей только и жди. На дополнительную кружку воды, конечно, нечего было и рассчитывать, нарушить правила даже Потрэн был не властен. Но он об этом и не помышлял – твердый орешек.

Прошагал без воды до вечера. По Сахаре! Тут любой молодой давно загнулся бы, а этот знай себе прет вперед. Правда, глаза налились кровью, и время от времени он останавливается, хватая ртом воздух, а потом… опять тащится дальше.

Мы таких страданий не испытывали. Ловкач Хопкинс где-то раздобыл бутылку воды, равную полной суточной норме. Остается только гадать, как это ему подфартило. Вот что значит находчивость и сноровка! Утолив жажду, мы запели, что явно раздражало Потрэна: жила у него на лбу вздулась и пульсировала. Сержант устраивал себе короткие передышки – закроет глаза, сделает глубокий вдох и… вперед.

Железный человек, право слово! Неважно, друг ли, недруг ли, перед таким героизмом шляпу долой. Я не выдержал, подошел к нему.

– Чего тебе, мерзавец? – устало поинтересовался он.

– Мы и малым количеством воды перебьемся, господин сержант. Позвольте предложить вам глоток-другой…

Он смерил меня взглядом, полным глубочайшего презрения.

– Выходит, и половинная норма для вас велика? Ну-ну… Захлебнитесь вы своей водой! Чтобы я принимал помощь от гнусных мошенников, на которых пробу негде ставить?! Если президент республики когда-нибудь спросит меня: «Скажите, Потрэн, как вам после двенадцати лет безупречной службы удалось без капли воды выдержать переход по пустыне?» – я отвечу: «Видите ли, господин президент, кучка негодяев сжалилась надо мной!..» Ну уж, коль скоро сам напросился, вот мой приказ тебе и остальным двоим: во время вечернего привала воздвигнуть оборонительный вал метровой высоты для отражения вражеской атаки сегодня ночью. Ваша задача – натаскать побольше камней.

Ответный удар – так надо понимать. Война вспыхнула вновь.

Вечерок выдался не из легких: после дневного перехода камни таскать. Но ведь и мы не из сливового повидла слеплены. Часа через полтора, все белые от пыли с головы до пят, мы встали перед Потрэном как вкопанные.

– Господин сержант! Необходимые для строительства укрепления камни собраны.

Потрэн смерил нас взглядом. Он тоже прекрасно понимал, какой ценой далось нам это «укрепление». Кто выстоял в пустыне после таких нагрузок, обладает железной выдержкой и здоровьем.

– Вольно! Убирайтесь с глаз моих долой, канальи!

Вскоре после полуночи нас растолкал старший караульный – злой, как черт.

– Сержант, разрази его гром, вишь ты, опасается нападения. Велел вам троим патрулировать вокруг лагеря.

Жестокая забава, ничего не скажешь. Целый день брести под палящим солнцем, вечером камни таскать, а теперь, когда руки-ноги ноют от усталости, разгуливать по остывшей Сахаре! И наутро, едва солнечная топка раскочегарится, безо всякой передышки снова в поход.

Но когда этап двинулся в путь, мы снова запели.

 

2

Бедняге Потрэну решительно не везет! В полдень объявили привал, пока хоть немного не спадет жара. Мы повалились, сбросив с себя одежду как попало, и всех сморил сон.

Какой-то негодяй возьми да переставь башмаки Потрэна из тени на солнце.

Шутка не только глупая, но и грубая, ведь на жаре кожа быстро ссыхается, башмаки коробятся, и ноги в них вобьешь с трудом. А уж шагать в такой обувке – мука адова. Мало того, у Потрэна пропали гамаши, и песок беспрепятственно забивался в башмаки, раня и без того натруженные ноги.

Коварная, злая шутка!.. Сержант, правда, вынес страдания без звука, но, думаю, день этот ему запомнился навеки.

Мы втроем сравнительно легко выдержали переход, так как обернули ноги портянками. Хопкинс во время привала подобрал где-то длинные гамаши, и мы разрезали их на портянки.

 

3

Джунгли обошлись нам всего в девять жертв, что считается редкостью. Бывали случаи, когда из целого этапа ни одна живая душа не добиралась до места назначения, все гибли в пути – от дизентерии, желтой лихорадки или, сбившись с дороги, не могли выбраться из чащи.

От форта Лами до форта Монбрас нас сопровождал туземец, а затем, до Конго, – боевое подкрепление. Места там неблагополучные, не раз мы попадали под обстрел пигмеев и бушменов, не жалевших стрел. Четверо погибли, сраженные отравленными стрелами, двое – от укуса какого-то насекомого, остальных унесла лихорадка.

Итого – девять человек.

А оставшиеся в живых шли, продираясь сквозь джунгли с их влажной духотой, вечным полумраком и удушающим запахом гнили. Врубались в колючий кустарник, ломали ветки, сражались с плетями лиан, похожими на клубки змей, протягивающих к вам свои жала. Отбиваться от тропической нечисти и москитов, атакующих мириадами, и от несметного множества болотных пиявок оказалось бесполезно, укусы и ранки превращались в кровавые язвы.

Такое чудовищное испытание способен выдержать только настоящий мужчина.

Тропические ливни длились иногда по несколько суток, после чего мы задыхались от густых испарений гниющей почвы. Каждая косточка отзывалась мучительной, ноющей болью.

Затем, продвигаясь скалистым берегом Конго к востоку, мы наконец увидели спрятанную в забытом Богом уголке земли исправительную колонию – Игори!

Там, где зажатая в тиски бурная река выписывала прихотливые извивы, виднелся переброшенный через глубокое ущелье мост. Муравьями сновали черные точки, толкая по рельсам вагонетки, – там были проложены временные колеи для дорожных работ.

Показался и сам форт Игори, белые стены с брустверами и бойницами, с высокой сторожевой башней, откуда далеко просматривались подступы со стороны джунглей.

О приближении нашей колонны возвестили звуки трубы: «В ружье!»

– Торжественная встреча! – буркнул Хопкинс.

– Похоже, тебе придется сбросить лишний вес, – обратился к нему Альфонс Ничейный. – Лишишься звания самого упитанного мошенника на свете.

Губы Хопкинса шевелились, беззвучно изрыгая поток ругательств. Я разделял его дурное настроение. Известно, какое зрелище ожидает нас в крепости: изможденные ходячие скелеты – наш брат каторжник, тупые, безжалостные охранники – в сущности, тоже заключенные. В бараках липкая грязь, кишащие насекомыми логова – скотину, и ту лучше содержат… Колония, рассчитанная на то, чтобы повергать в ужас каждого при одном лишь слове «Игори».

И мы явились сюда по собственной воле, ради женщины, которую ни разу в жизни в глаза не видали!

Ворота форта распахнулись, встречая этап. Игори предстал нам изнутри, и началась череда поразительных сюрпризов.

Это называется исправительная колония для каторжников?!

От входа в крепость к главной площади ведет дорога – чистая, мощенная белым камнем, обсаженная пальмами. Аккуратно выкрашенные в желтый цвет корпуса, приветливо улыбающиеся солдаты и…

Неторопливо прогуливающиеся заключенные – веселые, оживленные и не просто сытые, а, я бы сказал, перекормленные. И по мере нашего продвижения к штабу нам попадаются все новые и новые группки легионеров и арестантов с признаками излишней полноты. Одежда на всех приличная, чистая, все улыбаются, приветственно машут нам руками.

– По-моему, мы заблудились, – шепнул мне на ухо Чурбан Хопкинс. – И вместо лагеря попали на Французскую Ривьеру, в какой-нибудь шикарный санаторий.

– Раскатал губы! – отрезвил его я. – Наверняка самое страшное припасли под конец.

Однако страшный конец все не наступал.

Во дворе казармы нас поджидал капитан – приветливый, даже ласковый, с добродушной улыбкой. Плотная щеточка усов, в волосах ранняя седина, на глазу монокль.

– Позвольте доложить, господин капитан, – вытянулся перед ним Потрэн, – этап численностью тридцать два арестанта, двадцать три конвойных и одного младшего офицера прибыл.

– Очень хорошо, – с улыбкой кивнул капитан. – Здесь не так уж и страшно. По моему убеждению, гуманная атмосфера в исправительном лагере призвана вернуть ступившим на дурной путь людям чувство самоуважения и уверенности в себе. Служба у нас не слишком обременительная, – обратился он к Потрэну, словно давая указание, – а после трудового дня каждый волен заниматься, чем заблагорассудится. Бежать бессмысленно, до ближайшего обжитого места отсюда две тысячи миль. – Дружеский, приветственный взмах на прощанье, и капитан удалился.

Потрэн недоуменно смотрел ему вслед. После двенадцати лет службы в Легионе с такой нелепицей он столкнулся впервые.

Дежурный по гарнизону из младших чинов показал барак, где нам предстояло обосноваться. Деревянное строение, но чистое, светлое, и засилье насекомых нам не грозит, хоромы возводили на каменном фундаменте. Постели удобные и… Да что же это такое в самом деле? Двойное одеяло! А в карцере и лагере даже тонкой покрывашки не положено.

Потрэн испепеляющим взглядом сверлит дежурного, а тот безмятежно попыхивает трубочкой.

– Да, кстати, – нарушает молчание один из стражников. – Не забывайте ухаживать за цветами на подоконнике. Это строжайший приказ господина капитана.

– Наконец-то хоть один строжайший приказ в исправительной колонии, – ядовито замечает Потрэн.

– А вы предпочитаете, чтобы люди здесь мерли, как мухи?

– Я уж и сам не знаю, что для меня предпочтительнее, а только это место похоже на что угодно, но не на колонию для каторжников.

– Не заблуждайтесь, здесь тоже не сладко. Все поголовно мучаются ревматизмом, в сырую пору года от лихорадки спасу нет. Жаркий, влажный воздух, зловоние испарений подтачивают организм. Так что стараемся хотя бы жить в человеческих условиях… И хочу вам посоветовать, сержант: вы уж не слишком помыкайте подчиненными, потому как нашему капитану по душе, когда люди предоставлены самим себе и занимаются кто чем хочет.

– А служба, дневные наряды? Или полы у вас должен сержант надраивать?

– Вот бы здорово было… – мечтательно вздохнул Хопкинс, который, раздевшись донага, уже развалился на койке.

Потрэн изничтожил его взглядом.

– Отчего же? – возразил капрал. – Службу никто не отменял. Несение караула, наведение порядка, за чистотой у нас очень следят.

– А строительство железной дороги?

– Это почти в двух милях отсюда, там трудятся местные, из негров. А из форта отправляем туда только тех, кто начинает бузить.

– И начальство смотрит на все сквозь пальцы? Проверочных инспекций у вас не бывает?

– С тех пор как я здесь, направлялись дважды. Но до нас добралась всего лишь одна. Первой руководил генерал Дюрон. Бедняга, не повезло ему…

– Тот генерал, который в пути подвергся нападению племен банту?

– Он самый. Уничтожили всех поголовно, и генерала, и отряд сопровождения. Затем в прошлом году побывала у нас комиссия. Осмотрели лагерь и остались очень довольны. Коменданта нашего в звании повысили, чин капитана дали. Он получил всяческое одобрение.

– Видели инспекторы, как… заключенные тут у вас… на свободе разгуливают?

– Н-ну… мы ведь знали заранее, что… ожидается проверка… так что заключенные трудились в поте лица, и кое-что из лишнего мы… припрятали… Пусть не думают, будто бы тут у нас полный комфорт. Но чистота, порядок и отзывы заключенных – все им понравилось. Ведь мы обходимся минимальными средствами и дотаций не просим…

Потрэн с мрачным видом удалился.

– Эй, капрал! Жрать дадут сегодня или как? – завопил вдруг один из арестантов.

– Дадут, дадут. И нечего глотку драть!

– Тебя спросить забыл, кричать мне или молчать!

М-да, не сказать, чтобы дисциплина тут была слишком строгая… Но главный сюрприз ждал нас впереди. Вскоре появился легионер и возгласил с порога:

– Н-ну-с, у кого какие пожелания?

И арестанты стали заказывать полдник, будто в ресторане. Ей-богу, не вру. Я чуть с койки не свалился.

– Мне черный кофе со сдобными сухариками! – потребовал субъект, приговоренный к десяти годам каторги.

– Мне просто чайку, только рому не жалей, мерзавец, а то капитану пожалуюсь.

– Я желаю литр красного вина и мясное ассорти на закуску.

– Вам что будет угодно? – обратился к нам «официант».

Я решил над ним подшутить.

– Чай с ромом и бутерброды с ветчиной. Да какой-нибудь иллюстрированный журнал с красотками.

Заказу моему никто не удивился, а парень кивнул в знак того, что все понял.

– Какой журнал желаете? Свежие номера поступят из Леопольдвиля только завтра.

Такое впечатление, будто ты в парижском кафе, а не в исправительной колонии.

И тут к нам приблизился странный тип – голый, в чем мать родила, как валялся на койке, и глаза, будто плошки, – ну чистый лунатик. Левин!

– Послушайте, – говорит, – сударь! – А у самого голос на шепот срывается. – Нельзя ли попросить маринованной рыбы а-ля Тюрбо с двумя половинками крутого яйца? Филе следует готовить на пару, сбрызнув красным вином… – Бедняга дрожал всем телом.

– Попробую, – пожал плечами солдат. – Хотя у нас нет специальной диеты для слабоумных.

– Какая жалость! – громко вздохнул Хопкинс на своей койке.

– О чем это ты? – спросил я.

– Да вот сейчас раздастся побудка, и придется уносить ноги из этого рая. Потом, вздумай я кому пересказать этот несбыточный сон, меня поднимут на смех.

Признаться, мне и самому подумалось минуту назад, что все происходящее чудится мне во сне. Но сон продолжался и конца ему не было видно.

Чуть погодя принесли еду. Каждому то, что заказывал.

А я, кроме того, получил иллюстрированные журналы. Ну, что вы скажете?

Арестант, заказавший «просто чай», попытался по запаху определить, достаточно ли в нем рома. Про свои бутерброды с ветчиной скажу, что у нас в Мансоне даже комендант таких не едал. Но самый великий момент настал, когда Левину подали заказанное им рыбное филе а-ля Тюрбо с половинками яйца вкрутую.

Сперва старик расплакался, затем, благоговейно закрыв глаза, просмаковал яство. Сраженные зрелищем этого священного ритуала, мы притихли.

Проглотив первый кусочек, он обвел нас полным изумления взглядом.

– Судари мои, – прошептал он срывающимся голосом, – тот, кто готовил это блюдо, осваивал кулинарную науку у Левина. – Он отправил в рот очередной кусочек. – Этот человек – француз, поскольку не злоупотребляет черным перцем… Не женат, так как не подслащивает подливу…

– И не молод, – встрял Хопкинс. – Лет сорока, не меньше.

– Откуда вы знаете?

– Седеть начал… – С этими словами он снял с краешка левинской тарелки седой волосок.

 

4

– Где повар, который это… готовил? – воскликнул Левин.

Солдат растерянно смотрел на него.

– На кухне… Где же еще ему быть?

– Я должен видеть его! Это наверняка мой ученик… Как его зовут?

– Гурше.

– Такого среди моих учеников не было!

– А где вы преподавали? – поинтересовался один из заключенных.

– Я – Левин, – с достоинством пояснил старый гурман и повернулся к нам. – Растолкуйте ему, что значит это имя.

Мы потупили глаза и промолчали. Самим бы кто растолковал, чтобы нам не теряться в догадках.

После чая мы вышли пройтись, и на каждом шагу нас подстерегали сюрпризы. Только успевай глазами хлопать да рот разевать от удивления.

На одной из площадей арестанты с охранниками в крикет играют, этой забавой в больших городах зажиточная публика развлекается. А тут из буфета малый с подносом подоспел, игроков угощает, те смеются, галдят… Вон там кегельбан. Чудеса, да и только!

Где-то радио играет, песни поют, все трубками попыхивают, выпивки хоть залейся и рожи у всех сытые, довольные, лоснятся.

– Что скажете? – цедит Альфонс Ничейный.

– М-да… – чешет в затылке Хопкинс.

– И я такого же мнения, – негромко присоединяюсь к ним я.

Мы поняли друг друга с полуслова. Здесь дело нечисто. Французская колониальная армия никогда не славилась тем, чтобы устраивать своим проштрафившимся солдатам курортную жизнь.

Заходим в буфет – хоть стой, хоть падай, это вам не обычные занюханные клетушки, куда легионер наведывается с тоски. Полированная мебель, удобные кресла, шелковые занавески, на стенах картины, бар со стойкой и чернокожий бармен.

Глазам своим не верю: у негра металлический миксер в руках, он смешивает коктейль, опускает кубики льда в заранее приготовленные четыре бокала, украшает их ломтиком лимона и наконец разливает напиток.

Это называется исправительный лагерь!

В углу рояль, и музыкант в потрепанном фраке наигрывает душещипательные мелодии…

Музыкант поворачивается в нашу сторону. Бледное, одутловатое лицо, сонный взгляд… Я застываю от неожиданности, у Хопкинса вырывается восклицание. Еще бы, ведь это Квасич!

Нас он в упор не видит, снова опускает руки на клавиши и продолжает играть.

Федор Квасич по прозвищу Господин Профессор, судовой врач с несколько подмоченной репутацией, – не так давно, когда мы ввязались в очередную авантюру, он вместе с нами прошел чуть не пол-Африки.

Что он делает в Легионе? Ведь, в отличие от того же Хопкинса, его даже почетным легионером не назовешь.

Наверняка у него основательные причины не признавать старых приятелей. Да и нам дважды намекать не надо. Квасичу желательно, чтобы мы возле него не отсвечивали, значит, мы и не станем навязываться. Сделав вид, будто музыка нас не интересует, мы усаживаемся в сторонке.

В портовом уголовном мире Орана Квасич был фигурой известной – музыкант в баре и домашний лекарь на экстренные случаи. В царские времена он служил в русском флоте судовым врачом, затем наркотики повели его по кривой дорожке, и он опускался все ниже, пока не очутился на самом дне. Печальная судьба для столь достойного человека, зато она свела Квасича с нами.

– Час от часу не легче! Наш друг, Господин Профессор… – завел было я разговор с Альфонсом, но он тотчас оборвал меня.

– Франсуа Барре прав, здесь свершается какая-то колоссальная афера. Если Господин Профессор не желает быть узнанным, он делает это неспроста. Пока он сам не сочтет нужным объясниться с нами, незачем соваться к нему.

– Значит, мы его не знаем, и точка! – подытожил Хопкинс и обратился к буфетчику, который подошел к нашему столику. – Что у вас найдется перекусить?

– Что пожелаете…

Слыхали? Будто на Монмартре в летнем ресторанчике на Троицын день!

– Кто это бренчит на рояле? – небрежно поинтересовался Альфонс Ничейный.

– Профессиональный музыкант и он же доктор. Работает в лазарете под началом доктора Винтера.

Как попал сюда Квасич? И вообще, что здесь происходит? Арестанты пьянствуют, играют в карты вместе с охранниками. Я узнал одного каторжника, осужденного на десять лет исправительных работ. Прежде он весил килограммов сто, не меньше, а сейчас малость постройнел – должно быть, климат благотворно подействовал.

– Только мы не при деньгах, – признался Хопкинс буфетчику.

– Быть такого не может! Господин комендант считает, что, если уж человеку суждено торчать в этом захолустье, пусть он хотя бы нужды не знает. Капрал из хозяйственного отдела в случае необходимости выдаст, сколько требуется. Но деньги здесь не требуются.

Мы переглянулись. Должно быть, вид у нас был дурацкий.

– Чему вы удивляетесь? – спросил щуплый капрал, сидевший за соседним столиком.

– С каких пор у вас здесь такие порядки?

– Да уж лет пять, никак не меньше. Только нельзя об этом распространяться, а то слух пройдет, и всяк сюда запросится. Поэтому в письмах следует писать, будто обращаются с вами из рук вон скверно, недолго и ноги протянуть… в общем, в таком духе. – Капрал умолк и принялся насвистывать какую-то песенку.

– Хм… Дивны дела твои, Господи!

– Воистину так! – кивком подтвердил капрал. – Но не вздумайте допытываться да выведывать, пасть разевайте, только чтобы пожрать, тогда и чудеса для вас не кончатся… – И теперь уже запел в полный голос. Чокнутый, не иначе!

– А если кому-то захочется узнать, с чего бы это здесь такое райское житье?

Капрал нахмурился.

– Кто райским житьем интересуется, запросто может угодить в рай.

Альфонс пожал плечами и рассмеялся.

– Я не из любопытных, и мои приятели тоже. Эй, буфетчик! Принеси нам красного вина!

Капрал чокнулся с нами.

– Ваше здоровье! Думаю, мы поняли друг друга. Принято говорить: «Много будешь знать, скоро состаришься». В Игори говорят по-другому: «Много будешь знать, помрешь молодым»…

Странный был этот капрал – низенький, щуплый, физиономия дурашливая, ни дать ни взять парень-подросток, напяливший военную форму. Встав из-за стола, он бравой походкой направился к выходу, мурлыкая песенку.

– Тоже мне капрал! – усмехнулся я. – Так и хочется дать ему подзатыльник.

– С чего ты взял, что он капрал? – огорошил меня вопросом Ничейный.

– Ты же видел его нашивки, разве нет?

– Но ведь в курсанты принимают лишь тех, в ком росту не меньше, чем метр восемьдесят!

Верно замечено! Я и сам мог бы сообразить.

В буфете появился совсем юный солдатик. Вроде бы это лицо я где-то видел. Бледное, красивое и очень грустное. Как попадают эти зеленые юнцы в Легион, а уж тем более в исправительную колонию? Молодой человек окинул нас взглядом, но явно не узнал, хотя меня не отпускало чувство, что мы уже встречались.

– Послушайте! По-моему, я где-то видел этого паренька!

– Я тоже! – подхватил Хопкинс.

– А я его не знаю, – пожал плечами Альфонс Ничейный. – Явно новобранец.

– Эй, парень! – окликнул я мальца. – Поди-ка сюда!

Парнишка испуганно взглянул на нас.

– Это вы мне?

– Где мы встречались?

– Не припоминаю, – ответил паренек и поспешно повернулся, чтобы уйти.

– Постойте, прошу вас! – произнес ему вслед Альфонс.

Вконец перепуганный, тот остановился.

– Мы трое прибыли из форта Мансон, – продолжил Альфонс. – Это господа Тор и Фаулер, а я Альфонс Ничейный.

Парнишка переводил взгляд с одного на другого.

– Простите, господа… – вымолвил он, – но я тороплюсь…

– Ждите меня здесь! – бросил Альфонс Ничейный и поспешил за пареньком вдогонку. Дался ему этот сопляк!

Поздний вечер, наверняка давно уже был отбой, а здешней публике и горя мало. Все уже в подпитии, хохочут, горланят песни, слоняются туда-сюда, а кое-где уже и до потасовки дошло.

Мы с Хопкинсом отправились в барак и завалились на боковую.

– Куда это Потрэн подевался? – спросил я.

– Неужто соскучился?

– Нет… просто враз точно провалился.

Прошло с полчаса, и заявился Альфонс. Ни слова не говоря, разделся и тоже лег.

– Чего молчишь? – не выдержал Хопкинс. – Может, соизволишь вякнуть хоть словечко?

– Что ты хочешь услышать? Все хорошо.

– Какие твои планы?

– Поспать. Если, конечно, дадите, – сердито буркнул он.

– Ну, а девушка, которая нам доверилась? – возмутился я.

– Девушка обратится к нам за помощью, когда таковая ей потребуется.

– Что за чушь ты порешь! Обратится к нам… из Орана?

– Почему из Орана?

– Потому что она там находится! – гаркнули мы в один голос.

– Чурбаны вы оба! Ведь вы только что ее видели!

 

5

Паренек в военной форме – Ивонна Барре! Потому-то и лицо показалось мне знакомым: я же видел фотографию, которую мы обнаружили среди вещей Франсуа.

Конечно, я мог бы и сам дотумкать. Когда Альфонс представил меня, она так странно посмотрела – с удивлением и… растроганностью, что ли. Нет, я обязательно должен с ней поговорить!

На другой день я высматривал, искал ее повсюду, но напрасно.

По главной площади, у здания штаба, прогуливалась компания – несколько офицеров и два-три человека в штатском и в тропических шлемах. Наверное, инженеры…

А Ивонны Барре и след простыл! Дойдя до угла, я впопыхах столкнулся со здоровяком-инженером и только хотел было извиниться, как вдруг все слова из башки повылетали.

Передо мной стоял Турецкий Султан собственной персоной, но в таком шикарном прикиде его было не узнать: сапоги с высокими голенищами, пробковый шлем, парусиновый пиджак и – хотите – верьте, хотите – нет – в чистой рубашке. Это наш-то Султан!

Сбоку болтался кожаный футляр: Турецкий Султан, как и Хопкинс, любил роскошные вещи. Моему появлению он ничуть не удивился.

– Привет, Оковалок! Какими судьбами?

– Да вот, перебрались сюда с Альфонсом Ничейным и Чурбаном Хопкинсом, – говорю. – Надо кое-какие делишки уладить.

– Они думают, будто я мошенник, – вдруг торопливо шепчет он.

– А разве это не так?

– Слушай сюда! Если мне удастся окончательно втереться к ним в доверие, считай, наше дело в шляпе… Главное – сохранять видимость.

– Какую еще видимость?

– Будто бы я с ними заодно. Добился, чтобы они взяли меня сюда своим сообщником – теплое, я тебе скажу, местечко, – и держат меня за своего, а это самое важное… Стой, не оборачивайся! Сейчас я для видимости обойдусь с тобой грубо. Сюда идет самый главный бандит.

И для видимости стукнул меня в грудь.

– Тебе сказано, – повысил он голос, – не суй свой нос куда не следует.

– Да я и не сую… – насилу прохрипел я.

– Заткнись! Знаю я вашу породу! – И видимости ради так наподдал мне ногой, что у меня аж в глазах потемнело.

Тем временем «самый главный бандит» поравнялся с нами. Мощный тип, высокого роста, одетый примерно так же, как Турецкий Султан, но с хлыстом в руке и сигарой в зубах. И одноглазый.

– Изучил я вашего брата, вам бы только выведывать да вынюхивать. Но от меня спуску не жди! – вошел в раж наш подозрительный друган и опять врезал мне от души.

Одноглазый мельком взглянул на нас и пошел дальше.

– Пропадете вы без меня, Оковалок. Ты уж мне поверь, – извиняющимся тоном произнес он. – Видимость – первое дело.

Посреди главной площади был разбит великолепный французский сад, обрамленный асфальтовой полосой в виде правильного круга, – любой аристократический квартал Парижа такому позавидовал бы. И застроена круглая площадь была красиво, невысокими каменными зданиями, где нашли себе место кондитерская и аптека, питейное заведение и табачная лавка… Стой, смотри да удивляйся – все это в гиблом месте Конго!

– Скажи, Султан… здесь взаправду каждый может делать покупки?

– Натурально! И даже денег не требуют… А ну, пошли!

Он завел меня в табачную лавку. За прилавком сидел легионер, раскормленный до размеров слона. При нашем появлении он поднялся, тяжело отдуваясь, и вопросил без всякой сердечности:

– Чего надо?

– Да вот, новичок прибыл, – заискивающе пояснил Султан. – Отпусти-ка ему, милейший Грэм, пять пачек египетских сигарет, десяток гаванских сигар, дюжину почтовых открыток и парочку английских булавок.

Через минуту весь заказ лежал передо мной: пять пачек сигарет лучших сортов и десяток настоящих гаванских сигар в деревянном ящичке, каждая по отдельности упакована в целлофан!

Святое небо! Если бы все дикие места на земле были такими, как это, куда редко наведываются отчаянные люди, да и то с хорошо снаряженной экспедицией.

– Ну, чего размечтался? – вывел меня из ступора Султан, для видимости дав под дых. – Будешь вести себя как пай-мальчик, сможешь жить припеваючи!

– Ты за что сюда попал? – поинтересовался я у слоноподобного легионера, когда ко мне вернулось дыхание.

– Проваливай ко всем чертям! Товар получил, а разговаривать с тобой я не обязан, – недовольно пропыхтел толстяк.

– Однако и манеры у этого продавца, – заметил я, когда мы вышли.

– Да брось ты! Его манеры даже в Европе стерпели бы, раздавай он там гаванские сигары задарма… Вообще-то легионеры не любят за прилавок становиться, только ведь не откажешься, коль тебя назначили. Как ты насчет сладенького? Вот и кондитерская!..

– С ума спятить!

Заходим в кондитерскую. Натертые полы сверкают, зеркало во всю стену, кресла с бархатной обивкой, ковры, картины, воздух прохладный… Еще бы ему не быть прохладным, когда с десяток вентиляторов жару разгоняет…

Навстречу нам выходит такой же слон, как в табачной лавке. Видать, здесь у многих ожирение, да оно и не удивительно.

– Чего надо? – звучит дежурное приветствие.

– Хочу этому оболтусу показать, какая бывает красивая жизнь для тех, кто решил за ум взяться. Верно, прохвост ты эдакий?

И плюет мне в рожу для пущей видимости.

– Ну, парень, говори, чего тебе! – теряет терпение кондитер.

– Мороженого, – бурчу я, вытирая физиономию.

– Мог бы и раньше сказать… ни мычит, ни телится… – Остальные комплименты в мой адрес он выдает уже на ходу.

– Не слишком-то он охоч трудиться, – замечаю я.

– Чего ты удивляешься? – отвечает Султан. – Работа из-под палки любому не по нутру.

Кондитер приносит мороженое и ставит на столик.

– На, подавись!

Любезное обращение, да еще с писателем!

Уже смеркается, когда мы выходим из кондитерской. Разом вспыхивают шары электрических фонарей, круглая площадь озарена сиянием, из динамика звучит джазовая музыка, одна из европейских станций передает концерт.

– Слышь, Султан… Кто это вытворяет и с какой стати? Малахольный, что ли?

– Нет. Мне кажется, самый умный и ловкий мошенник всех времен и народов решил провернуть в Игори крупнейшую сделку. Я пока что не до конца раскусил его… Извини, сзади идут… – И для видимости дает мне по башке. В результате язык прикушен, в ушах звенит.

Нас обгоняет тощий капрал, у которого дурацкая привычка то петь, то насвистывать.

– Вздумаешь шпионить, я из тебя мозги вышибу! – орет Турецкий Султан и для отвода глаз отпускает мне затрещину.

Капрал прошагал вперед, я поднял свое кепи и отряхнул с него пыль.

– Этот плюгавый тип, – шепнул мне Султан, – подлый доносчик. Вечно подглядывает, подслушивает… Беспроволочный Телеграф – такая у него кличка.

– Ну… а какая цель у людей?

– Арестанты на седьмом небе от счастья. Ни тебе службы в пустыне, ни обещанного ада – сплошное райское житье. Какой еще цели нужно?

– Но ведь это житье для дураков: слепо верить, будто бы ты в раю.

– Верно говоришь: будь дураком, станешь жить как в раю. Смотри, что на стене написано!

На фасаде дома виднелась надпись крупными буквами:

ПРОЧТИ И ПОДУМАЙ!

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное!»

– Лучше бы уж написали правду, – заметил я. – Кто посмеет здесь думать, того черти в ад утащат.

– Нет, так, как есть, – лучше. Распоследнее дело малевать чертей на стене… Ну, а вы как, разработали какой-нибудь план?

– Альфонс Ничейный говорит, надо бы выбраться из форта и потолковать с Франсуа Барре.

– Он тяжело болен… Что ж, попробую вам помочь… Конечно, соблюдая видимость.

– Знаешь, Султан… хм… какие-то у тебя всегда подозрительные махинации…

– Ну и что? Я всегда добиваюсь результата, а это главное, – невозмутимо ответил он и, соблюдая видимость, с таким усердием припечатал ногой мне по колену, что у меня искры из глаз посыпались.

– И все-таки, – попросил я, прежде чем нас успел бы догнать очередной прохожий, – ты обожди встревать, пока с нами не обсудишь.

– Можете на меня положиться. А в твоих советах я не нуждаюсь! – И он отвесил мне две оплеухи. – Теперь убирайся с глаз долой, недотепа хренов!

Кепи мое слетело, голова кружилась. Я обернулся назад, огляделся по сторонам – нигде ни души.

– Где ты тут увидел прохожих? – недоуменно спросил я.

– Не видел я никаких прохожих!

– Тогда почему ты меня валтузил?!

– Потому что достал ты меня, придурок! – отрезал он и испарился.

 

1

Я рассказал приятелям о нашей встрече. Растянувшийся на койке Альфонс Ничейный, по своему обыкновению, промолчал, зато Чурбан Хопкинс отозвался сразу.

– Рано или поздно я так измордую этого Султана, что будет весь в синяках с головы до пяток!

– На сей раз он не виноват, – вступился я за нашего двуличного дружка. – Ему действительно важно соблюдать видимость. И если бы у него действительно было рыльце в пушку, он бы точно не стал сопровождать сюда Ивонну.

– Он и не сопровождал ее, – негромко заговорил Альфонс Ничейный. – Ивонна сама сюда добиралась. И предупредила меня: Турецкому Султану нельзя доверять, ведь именно из-за него Ивонну взяли под стражу. Он сразу же выдал ее, как только увидел.

– Сволочь!

Ну, что вы скажете? Тогда чего, спрашивается, он лупцевал меня, какую такую видимость соблюдал?

– Франсуа Барре под арестом, – продолжал Альфонс. – Стоит только Ивонне попасть под подозрение, брата прикончат, да и ее тоже, скорей всего. Поэтому она и старается избегать нас.

– А как ей удалось проникнуть сюда?

– Судя по всему, у нее действительно влиятельные связи. Она раздобыла приказ, который предполагалось послать с курьером. Приказом предписывалось собрать информацию о Франсуа Барре. Вот она и явилась под видом курьера с этой полуофициальной бумажкой. Может, и обошлось бы, но она неожиданно столкнулась с Турецким Султаном, который и выдал ее без зазрения совести. Теперь у Ивонны руки связаны: вздумай она что-либо предпринять, Франсуа поплатится за это жизнью. Я пообещал ей изыскать способ выбраться из форта и по возможности поговорить с ее братом.

– Придушу я этого Султана! – скрипнул зубами Чурбан Хопкинс и достал из футляра для бинокля сигару, которыми он разжился в буфете. – Забрал у нее копию письма Франсуа и сбежал, чтобы половить здесь рыбку в мутной воде.

– Поговорю я с этим Султаном, – заявил Альфонс Ничейный. – Не верится, что он способен на такую подлость. Темная личность, конечно, но вряд ли законченный подлец.

В барак неожиданно заявился патруль и капитан со своей обычной свитой – одноглазым бандитом и кучкой инженеров.

– Вот она, эта троица! – возгласил один тип из свиты, указывая на нас.

Турецкий Султан!

– Вы кто такие? – спросил капитан.

– Вынюхивать явились! – опередил нас Султан. – Прочтите письмо, которое написал мадемуазель вот этот тип! – Он ткнул пальцем в Альфонса.

– Больше вам не удастся меня дурачить! Этого мерзавца, – тычок в мою сторону, – я повыспрашивал вчера. Он сам признался, что им насчет Франсуа Барре выведать желательно.

Альфонс Ничейный в упор смотрел на предателя.

– Кто же они? – допытывался капитан. Письмо он прочел и сразу помрачнел.

– Про этого я вам уже говорил, – Султан снова указал на меня. – Шотландец. Хитрый, но недалекий. Пописывает дурацкие романы и воображает себе Бог весть что.

Надо же наплести такого вранья!

– А это – Чурбан. Ворюга знаменитый, но кликуху свою оправдывает.

– Башка у Чурбана, может, и слабо работает, но руки в порядке! – не стерпел Хопкинс и одной левой навесил Султану классный хук… Годы спустя меня охватывает восторг, стоит только вспомнить ту сцену!

Турецкий Султан сбил с ног двух инженеров, опрокинул стул, а головой вышиб дверь, после чего наконец рухнул наземь.

Восемь человек повисли на Хопкинсе, и ему тоже перепало десятка два затрещин. Но, конечно, они ни в какое сравнение не шли с его единственным, зато виртуозным хуком.

– Ну, погоди у меня! – пригрозил капитан. – Я тебя отучу от этих замашек.

– Эти трое опаснее полсотни полицейских будут! – скулил Турецкий Султан.

– Тогда на стройку их! Пусть исправляются трудом!

– Может, шлепнуть, да и дело с концом? – предложил Одноглазый.

– Нет, – жестко отрезал капитан. – В Игори не существует смертных приговоров, сколько раз повторять! Да и вы зарубите себе на носу, – повернулся он к нам. – В Игори никого не лишают жизни. Но в некоторых случаях это оборачивается большей жестокостью, чем расстрел на месте. Впрочем, скоро убедитесь на собственной шкуре. Я обеспечил здесь райскую жизнь для каждого легионера. Кому не нравится, получай такие условия, какие соответствуют страшной репутации исправительного лагеря. Но казней у нас нет. Разве что в таких случаях, как ваш, мы всего лишь приближаем естественный конец.

Как есть программная речь!

– Сбежать отсюда нельзя, – злорадно вставил Одноглазый; видать, он у них кровожаднее всех. – К северу, западу и востоку простираются джунгли, с юга подстерегают крокодилы в водах Конго…

– Да и я буду настороже! – с готовностью откликнулся Турецкий Султан.

– Ты хуже всяких крокодилов, – заметил Хопкинс и припечатал плевком изменника.

Султан наградил его затрещиной, тоже высшего класса, – наблюдательный писатель вроде меня способен оценить подобные вещи. Как вспомнишь, хочется языком прищелкнуть от удовольствия.

 

2

Строительство железной дороги велось довольно далеко от форта, на скалистом берегу реки Конго. Заключенные привилегированного положения выполняли здесь, естественно, только роль надсмотрщиков, расхаживая с плетьми и дубинками.

Среди работяг белые попадались редко, их ссылали сюда за неуемное буйство, кражи, попытку бегства или за самый страшный грех – любопытство, интерес к какой-либо другой теме, помимо обеденного меню. В этом грехе – с подачи гнусного мерзавца Турецкого Султана – заподозрили и нас троих.

Кто же тогда трудится на строительстве? Один из наших конвоиров, добродушный на вид, ответил на этот вопрос.

– Все работы выполняют туземцы. Вождь одного из племен, обитающих в джунглях, продал своих отборных соплеменников за спиртное и прочие удовольствия.

Судя по «отборным» людям, племя должно быть беднее некуда.

Нашу группу принял жирный сержант-сенегалец. Лицо его выражало неприкрытую жестокость.

– Добро пожаловать, – с издевкой ухмыльнулся он. – У нас в лазарете аккурат европейцы требуются. Носатый субъект побывал здесь, сказал, что подкрепление ожидается и что вы – соглядатаи. Посоветовал прикомандировать вас к бараку смертников.

Мы зашагали к лазарету. Ну разве не мерзавец этот Турецкий Султан? Ведь «носатый субъект», который заложил нас сержанту, был, конечно же, он. Упомянутый барак стоял несколько на отшибе. Такая же безобразная, грязная дощатая развалюха, как и остальные, вблизи, однако, поражала нестерпимым зловонием. Из окна, лишенного москитной сетки, доносились оханья и стоны.

– Сержант велел их сюда доставить, – доложил капралу наш конвоир. – И определить на санитарную службу.

– Белых – в санитары?! Черт побери! – Капрал был явно недоволен. – Подрывают наш авторитет! Что у нас, других наказаний мало?

– Носатый велел их проучить. Чтобы шпионить неповадно было.

– Эка важность – шпионы! По мне, хоть палачи… Ну ладно, мое дело маленькое.

Мы прошли за ним в барак. Вот уж где был сущий ад!

На циновке вповалку лежали больные туземцы – покрытые язвами и ранами, тифозные и малярийные, все вместе. Мухам здесь было раздолье, вот они и вились тучами.

А кто же это в белом халате?… Квасич, Господин Профессор, музыкант из бара, он же по совместительству врач!

Квасич чешет в затылке, беспомощным взглядом обводя чудовищную картину вокруг. Рядом с ним топчется коротышка с ослепительно белой бородой, высоким лбом, в очках с проволочной оправой. Мутный взгляд беспокойно перебегает с места на место.

– Поверьте, коллега, это типичный случай ulcus pepticum, пептической язвы… Думаю, придется оперировать, – говорит он Квасичу.

– Прошу вас, не делайте этого! – Побледневший Квасич умоляюще сложил свои пухлые, покрытые веснушками руки.

– Кто здесь главный врач – вы или я? – заносчиво возразил коротышка и взглянул на нас. – Вы тоже больные?

– Нет! – поспешно ответил Ничейный.

– Неважно, – кротким, успокаивающим тоном продолжил хирург. – Сейчас не больные, скоро заболеете и тогда ляжете ко мне под нож. Я – профессор Винтер.

Этот псих – профессор? Мы вопрошающе взглянули на Квасича, он со вздохом кивнул в ответ. Затем торопливо шепнул нам:

– Сегодня я тут первый день. Кошмар!

А профессор Винтер направился с обходом дальше.

– Ну-с, на что вы жалуетесь? – поинтересовался он у громко стонущего негра. Обращаться на «вы» к туземцу… Неслыханное дело!

– Нет жалуетесь! – в ужасе вскричал больной. – Симбу здоровый, Симбу ничего не болеть! Не надо резать!

По глазам Симбу было видно, что у него высокая температура.

– Я удалю вам зубы, – с улыбкой утешил его профессор. – У вас где-то гнойный очаг, и воспаление идет от зубов.

– Послушайте, коллега, – вмешался Квасич, – у него же типичная малярия. Пощупайте печень.

Профессор Винтер все с той же добродушной улыбкой покачал головой.

– О нет! Это воспаление надкостницы. Безотлагательное удаление может предотвратить сепсис… – И направился дальше. В сонных, с красными прожилками глазах Квасича появляется беспокойство.

– Больница называется… Что я могу поделать? – говорит он, будто его призвали к ответу, хотя мы и слова не проронили.

– Пойдемте со мной…

Мы проследовали за ним в заброшенный двор позади барака.

– Долго мне здесь не выдержать! Этот Винтер сумасшедший и рвется оперировать всех подряд! На кухонном столе, грязными инструментами!.. Убивает этих несчастных без зазрения совести… О Господи!..

Прислоняясь к двери, он отер пот со лба.

– Разве не знают, что он… ненормальный? – спросил Альфонс Ничейный.

– Знают. Но здесь намеренно устраивают какой-то сумасшедший дом. Каждый волен потакать своим маниям… У Винтера мания – оперировать… Ну, ладно, хватит об этом… Султан просил передать вам…

– Этот мерзавец, из-за которого мы сюда попали?! – не стерпел я.

– Разве не вы сказали Турецкому Султану, что вам надо выбраться из форта? – удивился он.

– Да, я говорил…

– И добавили, что желаете поговорить с Франсуа Барре, так ведь?

– Ты говорил об этом Султану? – припер меня к стенке Ничейный.

– Да, но…

– Из форта вы выбрались, а вон там лежит больной Франсуа Барре, – сказал Квасич и указал на дощатую будку напротив.

 

3

Мы недоуменно переглянулись. Черт его разбери, этого Турецкого Султана, с ним никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

– Будьте начеку, а я вас подстрахую. Если кто появится на горизонте, дам вам знать, – напутствовал нас Квасич, прежде чем уйти.

Мы заглянули в окошко. На койке лежал Франсуа Барре.

Все-таки мы отыскали его! Взялись за дело и довели его до конца. Возможно, нам придется поплатиться жизнью, но мы добились своего.

Осторожно приоткрыв дверь, мы проскользнули внутрь. Здесь было относительно чисто. Приличная постель, палата на одного – все это свидетельствовало о привилегированном положении Франсуа Барре.

Бедняга, должно быть, настрадался. Лицо ссохлось в кулачок, руки тонюсенькие, как палочки, костлявые локти выпирают, в темных провалах глазниц поблескивает влага – глаза воспалены.

Альфонс Ничейный приблизился к койке.

– Барре!..

Желтоватое, покрытое испариной крохотное лицо устало дернулось.

– Кто… вы? – чуть слышно спросил он.

– Легионеры. Ваша сестра просила разыскать вас.

– Если обождете… немного… сможете известить ее… о моей смерти, – ответил он с мудрой, горькой усмешкой, свидетельствовавшей о том, что страдалец примирился с мыслью о неизбежном конце.

– Не факт, что нам удастся выбраться отсюда, – сказал Альфонс Ничейный. – Но если мы все-таки окажемся на свободе, я должен разоблачить гнусные махинации, которые здесь творятся.

– Пусть Ивонна… сведет вас… с моим отцом… и вы расскажете ему обо всем… Отец очень влиятельный человек…

Судя по всему, он даже не догадывался, что сестра его тоже находится здесь.

– Кто ваш отец?

– Моя фамилия не Барре… Ивонна вам все… объяснит…

– Старайтесь говорить поменьше. Разговор вас утомляет.

– Пустяки… все равно скоро конец… Спрашивайте, сударь.

– Кто этот капитан? Вам что-нибудь известно о нем?

– Никакой он не капитан. Мы вместе вступали в Легион. Пять лет отслужили в Ракмаре… Фамилия этого типа – Питмен… Он шотландец… Мы сообща устроили… побег… из Ракмара… Он, Тор и я…

– А где сейчас Тор? – нетерпеливо поинтересовался Хопкинс.

– Не знаю… Мы бежали порознь… в разных направлениях, чтобы хоть на одного из нас… не хватило преследователей. Тора схватили… Меня тоже… Обо всем прочем мне известно от Питмена… Он был со мной довольно откровенен… надеясь завербовать… в свои сообщники…

– Как же Питмен, этот шотландец, ухитрился стать комендантом форта и получить капитанский чин?

– Он вступил в сговор с каким-то шейхом… и заманивал легионеров в западню… Шейх помог ему… организовать побег… Питмен добрался до оазиса… Благодаря шейху местные жители оказали ему поддержку… Как раз в то время… мимо проезжал военный инженер… командированный к месту строительства железной дороги… старший лейтенант Флерье… Он опознал в Питмене… – Больной задыхался от напряжения, но сделал над собой усилие и продолжил, – беглеца… объявленного в розыск… и хотел его арестовать… Питмен попытался бежать… Флерье ранил его выстрелом… Сторонники шейха… освободили Питмена, а лейтенанта убили… В Игори тогда разрабатывался проект строительства… и от доклада специалиста зависело очень многое… Питмен явился в Игори… с документами старшего лейтенанта Флерье… и так здесь и остался… Теперь он капитан, а… все вокруг… его сообщники… Легионерам он устроил… сказочную жизнь…

– На какие средства? И что он вообще здесь делает?

– Понятия… не имею… Два года составлялись проекты… людьми, переведенными сюда в наказание… Питмену легко было найти сообщников…

– Вы даже не догадываетесь, какова цель его аферы?

– Весьма туманно… Строительство железной дороги… требует огромных вложений…

Ясно, что здесь расхищают, занимаются подлогами… но строительство идет… Этого я не понимаю…

Барре окончательно выдохся.

– Есть у вас какие-нибудь пожелания?

– Теперь… уже… никаких.

В палату ворвался Квасич.

– Сматывайтесь отсюда поживее, – нервно заговорил он. – Идет капитан со своим одноглазым подручным.

Мы поспешили назад, в больничный барак.

– Напрасно мы сюда просились, – дорогой сказал Квасичу Альфонс Ничейный.

– А куда надо было?

– Надо бы на строительство. Иначе не докопаться до истины.

– Я передам Турецкому Султану.

До прихода капитана мы успели сделать вид, будто поглощены работой в кошмарном больничном бараке.

 

4

С капитаном была его постоянная свита: одноглазый бандит, Турецкий Султан и еще несколько человек – то ли инженеров, то ли прикидывающихся инженерами.

Капитан – теперь-то мы знали, что на самом деле это беглый легионер по фамилии Питмен, – производил впечатление добродушного, улыбчивого человека с приятным лицом.

– Как дела, господин профессор? – шутливым тоном полюбопытствовал он у Винтера.

– Сегодня у меня было много операций… А вечером предстоит провести удаление зубов.

– Желаю успеха. А вы что скажете?

– Прошу прощения, господин капитан… – Квасич покосился в сторону профессора, отошедшего в дальний угол палаты. – Я не в силах мириться с деятельностью профессора Винтера.

– Да полно вам! Он такой же врач, как вы – пианист.

– Возможно, мне и случается взять неверную ноту, но ведь от этого никто не умирает.

– Неважно. Каждый развлекается, как умеет, и не следует портить удовольствие другим…

– Не нравится, ступайте к чертям в преисподнюю! – заорал Одноглазый. – Никто вас сюда не приглашал!

– Радовался бы, что позволено жить за мой счет! – перехватил инициативу Турецкий Султан. – В Оране, небось, краденым перебивался, а тут возомнил о себе невесть что. Допрыгаешься, как эти трое молодчиков! – И пнул меня очень даже чувствительно. Но теперь-то мы знали, что это лишь одна видимость.

– Пока эта троица не уберется отсюда, приставить к палате Барре вооруженную стражу, – распорядился капитан. – А на ночь поместить их в барак к рабочим.

– И чуть что – пулю им! – не унимался Султан. – В особенности этому мерзавцу! – На сей раз пинок достался Хопкинсу. Тот аж позеленел от злости.

Капитан со своей свитой убрались из больничного барака.

– Нет у меня доверия к этому Султану, – сказал Хопкинс, когда мы остались одни.

Альфонс Ничейный с мрачным видом уставился в пустоту.

– Надо выбираться отсюда, – повторил он. – Попасть бы на строительство!.. Разгадка тайны – там.

Мимо нас торопливо прошел Квасич и украдкой сунул Альфонсу записку.

«Рибяты!

Ca фсем маим к вам пачтениим».

Грити, вам здесь болыпы аставацца ни ризон; коль скора с Франсуа вы уже славцом пирикинулис. Куда вам жылательна? Пиридайти чирис Квасича. Ежыли я пну вас разок-другой, ни сирчайти. Ета толька для видимости.

– Надоел со своими записками хуже горькой редьки! – сплюнул Хопкинс.

Меня, кстати, тоже эта его дурацкая привычка бесит.

Мы по очереди дали больным попить. Жара, духота, карболкой воняет, человек восемьдесят туземцев вповалку и полчища мух…

– Этому надо бы позагорать, – указал Винтер на одного несчастного. – Вынесите его на солнышко, – распорядился он.

– Господин профессор! – не выдержал Альфонс Ничейный. – На солнце сейчас минимум семьдесят градусов!

– Какая разница, друг мой! Вы в медицине ничего не смыслите, а говорите. Больше градусов – больше ультрафиолета, больному полезно. Несите его, несите! – улыбнулся он, а у меня от этой улыбочки мурашки побежали.

– Не станем мы его выносить! – уперся Альфонс. – Это чистой воды убийство!

– Тогда придется мне вас прооперировать, – ласково проворковал профессор.

– Оперируй свою бабушку и прочих предков до седьмого колена! – парировал Хопкинс.

Тут опять заявился со своей свитой капитан, то бишь беглый легионер Питмен.

– Санитары отказываются выполнять мои приказы! – тотчас сердито доложил Винтер.

– Господин капитан! – стал оправдываться Альфонс Ничейный. – Я сказал лишь, что нельзя выставлять больного на семидесятиградусную жару. Это равносильно убийству.

Капитан закурил сигарету и улыбнулся.

– Я смотрю, профессор, – обратился он к Винтеру, – персонал не разделяет ваших взглядов на методы лечения. Как мне поступить?

Надо признать, была в капитане, даже когда он злился, этакая снисходительная широта души. Из мухи слона он не делал.

Размеренный ход событий нарушил ворвавшийся в палату Турецкий Султан. Подскочил сразу ко мне и лягнул что было мочи. Почему он всегда норовит «соблюсти видимость» за мой счет?

– Чтоб вы сдохли, мерзавцы окаянные!.. Господин капитан! Эти трое пробрались к Франсуа Барре и разговаривали с ним!

– Что-о?!

Я готов был наброситься на подлого двурушника, но Одноглазый и другой инженер выхватили револьверы.

– Отставить! – одернул их капитан. – Повторите, что вы сказали!

– Только что я узнал от Квасича, что эти трое наведывались к Барре!

Ну и подлюга! Хопкинс сделался весь лилово-багровый. Дай ему волю, он перегрыз бы глотку Турецкому Султану.

– Это правда? Вы говорили с Франсуа Барре?

– Да, – кивнул Альфонс Ничейный.

– Вздернуть их! – завопил Одноглазый.

– За такие дела и повесить мало! – вторил ему Турецкий Султан.

Капитан мерил нас скучающим взглядом.

– У нас смертной казни не существует, – изрек он наконец. – Придется отправить их на стройку. В «Лохань». Вы знаете, что такое «Лохань»? – поинтересовался он чуть ли не любезным тоном. – Высохший мертвый рукав реки в скалистой впадине. Ил, уйма дохлой рыбы, змеи, пиявки, черви кишмя кишат. Ну и, естественно, это рассадник мух и москитов. Тени – ни клочка. Каждую неделю отправляем туда сотню рабочих на смену. Только оказывается, что им некого сменять. Вот что такое «Лохань». Уведите их!

Нас окружили три конвоира, а Винтер заметил на прощание:

– Не лучше ли было выставить больного на солнышко?

– Нет! – отрезал Ничейный, в ответ на что Винтер с улыбкой махнул рукой.

– Вы безумец, сударь. Никакая операция вам не поможет.

 

1

И мы побрели под конвоем. В томительной, влажной духоте каждый вздох отдавался колющей болью в легких.

Ну и климат… совершенно убийственный!

Голова словно схвачена стальным обручем, того гляди, черепушка лопнет…

– Куда вы нас ведете? – спросил Альфонс Ничейный, заметив, что наша группа направляется не к строительству.

– В регистрационную контору при вокзале.

– У вас и такая имеется?

Что ни час, то новые новости!

– Сами увидите! Там записывают имена всех, кто отправлен на работу в «Лохань». Ведь там чего только нету – и сонная болезнь, и тиф, и малярия… Поэтому лучше взять на заметку каждого, чтобы потом случайно его не перевести куда-нибудь в другое место.

Завидная перспектива!

Мы прошли под одной так называемой террасой, которой предстояло стать насыпью. Отсюда хорошо просматривался рабочий поселок с грязными и вонючими дощатыми бараками. От каменной стены, в которую вгрызался котлован, тянуло удушливой пылью. Скудная норма прогорклой воды, свист бичей, стоны, крики, покрытые язвами тела, вонь тухлой рыбы от походной кухни, забитые негры – кожа да кости, а внизу, на берегу Конго, греются на солнце отвратительные скопища крокодилов.

Большой участок железнодорожной насыпи уже был готов. В узком месте реки берега соединял небольшой мост для поездов, а выше, у довольно солидного здания, сейчас укладывали шпалы. Должно быть, это и есть вокзал.

Позади послышался шум, кто-то бежал за нами. Турецкий Султан и Одноглазый, ухмыляясь, преградили нам путь.

– Стой! – Его большой нос крючком показался мне отвратительней обычного. – Забыли обыскать вас, субчики-голубчики!

На пару с Одноглазым они вывернули наши карманы, однако ничего предосудительного не нашли. Турецкий Султан от этого еще больше взбеленился. Схватил футляр от бинокля, который всегда болтался у Хопкинса на боку, и вытряхнул из него все сигары.

– Роскошествовать он, видите ли, сюда заявился! Подохнешь тут, как собака… Посмел на меня руку поднять!

– Замолчите, Буланже, – одернул его Одноглазый. Видать, он у них был начальством повыше Султана. – Приставить к ним двоих охранников, – приказал он конвоиру. – И чтобы глаз с них не спускали ни на минуту. Чуть что – стрелять!

– Слушаюсь, господин главный инженер.

Одноглазый с ухмыляющимся Султаном ушли, а нас конвоиры втолкнули в здание вокзала, откуда далеко разносилось хриплое, бессвязное пение. Здесь нас поджидал очередной сюрприз. Такого комфортабельного вокзала, пожалуй, даже в Оране нет: красивое, большое здание, повсюду эмалированные таблички-указатели:

ВОКЗАЛЬНЫЙ РЕСТОРАН

и рядом с этой другая:

НАЧАЛЬНИК ВОКЗАЛА

На каждом углу указательные надписи, чтоб не заблудиться:

ИГОРИ ИГОРИ ИГОРИ

Спрашивается, на кой ляд в этой занюханной дыре вокзал при несуществующей железной дороге? Безумие, да и только! На миг мне показалось, будто я утратил рассудок. Но и спутники мои застыли в полном ошеломлении.

Из рупора громкоговорителя послышался голос:

«Внимание, внимание!.. Алжирский экспресс прибывает в шестнадцать часов сорок минут к четвертой платформе… От первой платформы в семнадцать часов двадцать минут отправится поезд по маршруту Игори – Сиди-бель-Аббе – Стокгольм – Токио… Внимание, внимание! В девятнадцать часов пять минут – сцепление рисовой саке с бутылкой джина…»

Мы переглянулись.

– В жизни своей не видал – не слыхал ничего подобного! – оторопел Чурбан Хопкинс.

– Признаться, я тоже. Ни шпал, ни рельсов… И что это за расписание алкогольного движения?

Вернулся охранник.

– А ну, пошли! Раз-два.

Мы двинулись к двери, на которой было написано:

РЕГИСТРАЦИОННАЯ КОНТОРА СТАНЦИИ ИГОРИ

– Кто это там распевает? – полюбопытствовал я у одного из конвоиров.

– Начальник станции.

– А что за поезд отправляется?

– Экспресс на тот свет! Не задавай лишних вопросов!

«Регистрационная контора» надрызгалась, как извозчик. За столом сидел щуплый капрал, с которым мы беседовали в буфете. Выходит, он и есть начальник станции. По кабинету, пошатываясь, слонялись четверо-пятеро солдат, в одних рубашках, мокрые от пота.

– Попались, пташки-милашки! – просипел капрал. – Теперь узнаете, почем фунт лиха! – Едва кончив говорить, он сразу же запел.

– Эти пойдут в «Лохань», – пояснил конвоир.

Капрал, мурлыча себе под нос, поочередно ткнул каждого из нас пальцем в живот.

– Здесь все до единого чокнутые… – шепотом удивился Хопкинс.

Тихонько напевая, начальник станции занес наши имена в конторскую книгу, и конвоиры увели нас прочь.

…Раскаленная земля словно горела под ногами, исторгая удушливые испарения. Сумерки отвратительной маслянистой пленкой сгущались над неприветливым, выжженным краем.

Начальник станции вывалился из дверей и пополз на карачках, пытаясь подняться, но безуспешно: чуть привстав, валился снова. Это же надо так надраться, давненько я не встречал этаких бездонных бочек. И разодет – чучело чучелом – красная фуражка с золотым кантом, синяя униформа, напяленная прямо на голое тело… Жалкая, нелепая фигурка, физиономия сморщенная, как кожура лимона.

Наконец пьяница сообразил ухватиться за ограду, с трудом выпрямился и одарил присутствующих ухмылкой.

– Пять часов… десять минут… виски запаздывает… – Он взглянул на часы. – Задерживается прибытием на восемь минут…

– Прибудет, господин начальник, никуда не денется, – успокоил его охранник.

– А вы… переводите стрелки и… маневрируйте отсюда… В пять двадцать подкатит… вернее, накатит первый приступ белой горячки… В таких случаях я… открываю пальбу… – Он послал нам приветливую ухмылку, не выпуская из объятий заборный столб. – П-поз-вольте п-представиться… Тодор Василич… и какой-то там Эммануил… из Варны…

Мы зашагали прочь. Безумие словно было разлито в воздухе, раздутый огненный шар солнца тяжело опускался к краю небосвода, и жгучие лучи его длинными, острыми стрелами жалили проклятые Богом берега Конго.

– Всему виной этот окаянный Султан! – с ненавистью в голосе выдавил из себя Хопкинс.

Согласен – что верно, то верно!

Но Альфонс задумчиво хмурил брови.

– Черт его разберет…

– Разве он не заложил нас со всеми потрохами?

Ничейный буркнул в ответ нечто невнятное.

Внезапно загремели выстрелы. Что это?…

– Пять часов, – словно отвечая на наш невысказанный вопрос, обронил конвоир. – К перрону подкатил приступ белой горячки.

И действительно, впору с ума спятить!

 

2

Нас сразу же заставили приступить к работе, хотя время уже близилось к шести. Картина соответствовала тому описанию, какое пал капитан. Похожий на гигантскую лохань мертвый рукав Конго, вода в котором высохла, обнажив дно, сплошь заваленное дохлой рыбой, сам воздух, даже если позабыть о сконцентрированной в нем заразе, казался болезнетворным. Полчища москитов набрасывались на каждого, в считанные минуты покрывая кожу кровавыми ранками. Пиявки разгуливали по телу, как у себя дома.

Понятное дело, в таком аду человеку долго не продержаться.

– А ну, пошевеливайся, тварь ленивая!

Надсмотрщики безжалостно лупцевали негров и белых арестантов; с десяток конвоиров, держа в руках ружья с примкнутыми штыками, стерегли территорию работ… И солнце, как назло, горящим шаром зависло над джунглями, неспешно клонясь к закату. Похоже, оно с палаческим садизмом наслаждалось каждой минутой страданий, причиняемых несчастным пленникам.

«Лохань» наряду со зловониями непрерывно исторгала смерть; не проходило и десятка минут, чтобы кто-нибудь из рабочих не валился с ног без сознания. Их пытались поднять ударами бичей, пинками, а если эти действенные средства не помогали, оттаскивали на часок в тень. Тех, кому и этого было мало, оставляли подыхать, и дело с концом.

Колония Игори предстала перед нами в своем подлинном виде – такой, как о ней с ужасом рассказывали легионеры.

Инженер веревкой помечал, до какой границы следует спрямить берег. Эту часть мы вырубали кирками. Другая группа рабочих свозила на тачках землю и сбрасывала в реку.

В семь часов ритмичные удары о какую-то железку возвестили о том, что можно тащиться в барак.

Наше новое жилье ничем не напоминало о комфорте в крепости. Дощатые стены прогнили, повсюду кишели несметные полчища всяких насекомых. Мы уединились в углу. Среди темнокожих затесалось и несколько белых. Сплошь израненные каменными осколками тела смазаны прогорклым кокосовым маслом.

– Дайте взглянуть на письмо! – шепнул Альфонс Ничейный.

– Какое письмо? – изумился Хопкинс.

– Которое сунул в футляр Турецкий Султан, когда конфисковывал твои сигары.

– Не желаю вступать с ним в переписку!

– Ну-ну, не ерепенься! Давай сюда письмо.

Послание было вполне в духе Турецкого Султана.

«Рибяты!

Я тут мижду делам вывидал, што в Игари и фпрямь праварачивают темные дилишки. Публика – бандит на бандити, и миня держут за сваиво. Чем смагу, памагу вам. коришей в биде ни брасаю. Я фее устроил, как вилел Альфонз Ничейный, типерь узнаити, што такое каторга. Но вы там паастарожний, Лахань – страшнае место. Скора свидимся!

«Рибяты!

Астаюсь – где, знаити сами.

Я тут мижду делам вывидал, што в Игари и фпрямь праварачивают темные дилишки. Публика – бандит на бандити, и миня держут за сваиво. Чем смагу, памагу вам. коришей в биде ни брасаю. Я фее устроил, как вилел Альфонз Ничейный, типерь узнаити, што такое каторга. Но вы там паастарожний, Лахань – страшнае место. Скора свидимся!

С приветам к вам от миня».

– Опять мутит воду! – рассердился Чурбан Хопкинс.

– Но ведь я правда говорил Квасичу, что неплохо бы перевестись из лазарета на строительные работы. И теперь мы здесь.

– Так заложил нас Султан или, наоборот, помог? – поставил я вопрос ребром.

– Не знаю… – ответил Ничейный, и видно было, что он тоже на взводе.

Вот и поди тут разберись с этим Турецким Султаном!

На ужин потчевали какой-то тухлятиной. Зловоние, исходившее от туземцев, и их громкая речь – все это действовало на измученные нервы.

Чуть погодя мы вытянулись на потрепанной циновке и провалились в сон…

 

3

Многое мне довелось в жизни выстрадать, но, пожалуй, каторга в «Лохани» превзошла все муки, вместе взятые. Каждая прожитая там минута наваливалась непомерной тяжестью. Мощная река непрестанно несла смерть.

Посередине реки выступала островком зеленая отмель, где стояла построенная на сваях хижина. В полдень туда направилась на лодке группа: четверо вооруженных стражников во главе со щуплым капралом.

– По-моему, там держат кого-то в заточении, – предположил Альфонс Ничейный.

Мы долбили кирками каменистый берег, вздрагивая под градом обломков. Вдруг Чурбан Хопкинс схватил меня за руку.

– Взгляни туда!

Я взглянул и едва сдержался, чтобы не вскрикнуть…

Левин! Чокнутый кулинар стоял в группе инженеров. Но с ним произошли такие разительные перемены – прямо не узнать! Волосы аккуратно причесаны, лицо выбрито, желтые бриджи, как на остальных, и пробковый шлем.

– Ну, пошевеливайтесь! – раздался окрик надсмотрщика, подкрепленный ударом бича.

Люди называется, а хуже диких зверей! Мы снова заработали кирками. Левин, подобно призраку, куда-то испарился.

– Ты что-нибудь понимаешь? – шепотом спросил я Альфонса Ничейного.

Он тряхнул головой и задумался, время от времени бросая взгляд на мост вдали и рельсы.

– Хорошо бы раздобыть поваренную книгу Левина! – вдруг ни с того ни с сего сказал он.

Совсем у парня крыша съехала! На кой ляд ему сдалась поваренная книга?

В полуденный зной нам дали двухчасовую передышку. Все кости ломило, делить скудную норму воды на порции было равносильно муке адовой. И река – река смерти – пенясь бурунами, прорывалась сквозь узкое ущелье… Время от времени слышалось громкое клацанье – это кто-то из неисчислимого скопища крокодилов захлопывал пасть.

– Тс-с…

Из кустарника позади какой-то тип делал нам знаки. Левин!

– Буду ждать вас у мангрового дерева над «Лоханью».

Мы проследовали к указанному месту, пользуясь тем, что во время перерыва охранники не слишком строго следили за арестантами.

– Идемте со мной… и побыстрее… Часового я отослал под благовидным предлогом.

– Каким образом произошли перемены в вашей судьбе? – не вытерпел Альфонс Ничейный.

– На этот вопрос я вам ответить не могу, сударь, так что не спрашивайте. Но я готов вам служить душою и телом в знак вечной признательности за вашу благородную дружбу.

Это верно: не вмешайся мы вовремя, и быть бы ему зарытым в песок живьем. Легионеры – народ нервный, а Левин их тогда Достал своим гастрономическим бредом.

– Помилуйте! – ответил ему я. – Солдатская дружба превыше всего, так что, право же, не стоит благодарности.

Нет-нет! То, что вы сделали для меня, не забывается! – Глаза его заволокло слезами, он порывисто схватил Альфонса за руку. – Вы спасли мне жизнь…

– Ну что вы… не стоит преувеличивать, – решил поскромничать Альфонс Ничейный.

– Без всяких преувеличений! Не принеси вы тогда мне в карцер рыбу, меня уже не было бы в живых.

Мы растерянно молчали. Оказывается, он благодарит нас за порцию жареной рыбы и, видимо, начисто забыл, что тогда в Сахаре мы действительно спасли ему жизнь.

– А теперь следуйте за мной! – скомандовал Левин. – Да побыстрее!

– Куда вы нас ведете?

– Идите смелей, сами увидите. Главное, чтобы все обошлось благополучно. Разве я могу подвести друзей, которые в карцере снабжали меня рыбой?

За скалами притулился сарайчик, где хранились инструменты. Сюда и препроводил нас Левин и, как только мы вошли, скрылся.

В сарайчике нас поджидал Турецкий Султан и юный солдатик – Ивонна Барре.

Хопкинс пытался было броситься на Султана, но мы его схватили.

– Да не держите вы его! Отпустите ублюдка! – завопил наш приятель, столь же агрессивный, сколь подозрительный.

– Господа! Господа, умоляю вас! – ломала руки Ивонна.

– Если не уйметесь, враз мозги повышибаю! – встал между драчунами Альфонс Ничейный.

Наконец все угомонились, и можно было приступать к разговору.

– Прежде всего… хочу поблагодарить вас… Господи, у меня нет слов!.. Подумать только: по своей доброй воле напроситься сюда, ради несчастного Франсуа… – Она разрыдалась.

– Франсуа Барре ночью скончался, – тихо сказал Турецкий Султан.

– Теперь всему конец… – прошептала Ивонна. – Все усилия оказались напрасными… Но он хотя бы видел… что я забочусь о нем… что у него есть друзья… Это наверняка было ему облегчением… И я еще раз… от всей души благодарю… – Ее душили слезы.

Мы стояли молча, сочувствуя ее горю. Наконец Ивонна собралась с силами, утерла слезы.

– Из-за меня… вы попали в беду.

– Пустяки, – сказал Альфонс Ничейный, – мы привыкли жить среди опасностей. А вот вам непременно надо вырваться отсюда…

– Я доставлю ее домой, – заявил Султан.

– Хотелось бы знать, как ты попал сюда и какова твоя роль здесь, – тихо спросил Альфонс Ничейный.

Турецкий Султан слегка покраснел.

– Сперва я увидел здесь возможность разбогатеть… В письме, копию которого ты переслал, Франсуа Барре пишет, что в Игори творятся махинации и баснословными суммами подкупают каждого, чтобы не совал свой нос в темные делишки. Тогда я подумал: пускай меня подкупят, я возражать не стану. Подбил Квасича – вдвоем веселее. Деньжата у меня еще оставались, хватило, чтобы снарядить небольшой караван и добраться до Игори…

– Но ведь ты получил от нас целое состояние, когда мы провернули операцию с алмазными копями!

– Да, – нехотя признал Турецкий Султан. – Только ведь любое состояние ничего не стоит просадить в рулетку… В общем, явился я к капитану с тем, что мы, мол, по поручению семьи Барре разыскиваем Франсуа. После чего… Ну, все случилось, как в письме было написано… Меня подкупили баснословной суммой…

– А чего ради ты выдал мадемуазель Барре, когда она здесь появилась?

– Чтобы она не наделала глупостей. Кроме того, Беспроволочный Телеграф порылся в ее багаже и обнаружил там женские вещи. Мне надо было завоевать доверие капитана, вот я и решил, что лучше уж я заложу Ивонну.

– Капрал и правда рылся в моих вещах… Он сам сказал… – вставила Ивонна.

– Выходит, ты с нами заодно?

– Конечно. Вот только необходимо соблюдать видимость. Если я попаду под подозрение, тогда нам всем крышка.

Хопкинс вздохнул. Все было известно заранее: дай только Султану возможность оправдаться, и окажется, что мы же еще должны целовать ему руки за все его гнусности.

– Слушай, Султан! Нам стало известно, что фамилия капитана – Питмен, он беглый легионер и убил офицера. Попытайся разузнать что-нибудь на этот счет.

– Ладно… попробую.

– Кстати, разведай, что там, на острове, происходит.

– Кого-то держат в изоляции, а кого – не знаю.

– Я хотел бы там побывать.

– Попытаюсь что-нибудь сделать и тогда… – Закончить фразу ему не удалось. Альфонс Ничейный с поразительной ловкостью схватил Султана за горло, трахнул об стену и саданул коленом в живот. А завершил комбинацию двумя ударами такой силы, что физиономия жертвы мигом обагрилась кровью.

Ивонна вскрикнула, а мы замерли, не понимая, в чем дело. За что Альфонс его лупцует, ведь Турецкий Султан только что доказал свою невиновность.

Мы пытались оттащить Альфонса, даже Хопкинс, да разве с ним совладаешь! А он колошматил Султана почем зря. Разодрал на нем одежду, не жалел кулаков, пинал ногами, а под конец вышвырнул его из сараюшки.

Вдруг, словно из-под земли, вырос патруль. С ружьями на изготовку охранники окружили нас.

Избитый до неузнаваемости Турецкий Султан поднялся на нетвердых ногах.

– Что тут стряслось? – спросил патрульный.

– Да вот… набросились на меня, – с трудом шевеля разбитыми губами, пояснил Султан. – Немедленно позовите капитана… А ты еще попомнишь меня, пес поганый!

В ответ Альфонс угостил его такой затрещиной, что Султан, изобразив сальто, кувыркнулся в кусты.

Капитан, видимо, находился поблизости, так как мигом подоспел на пару с Одноглазым.

– Опять вам неймется?

– Господин капитан! – взревел Султан, у которого вместо физиономии было кровавое месиво. – С этими проклятыми ищейками не справиться… Я выведал у них всю подноготную. Притворился, будто я с ними заодно, и они мне выложили все свои секреты. Франсуа Барре рассказал им, что вы – Питмен, беглый легионер.

Ивонна вскрикнула. Каков мерзавец! Почему только мы сразу не прихлопнули его, как муху?

– Шакал вонючий! – взревел Хопкинс.

– Пристрелить всех троих! – тотчас подхватил Одноглазый. – Хватит с ними цацкаться.

– Правильно! – вскричал Султан. – Собакам собачья смерть! Не остановишь их – они тут обнюхают каждый угол!

– Думаю, – изрек капитан, – надежнее всего спровадить их на остров. Смертных приговоров у нас нет, зато существует способ вернее самой смерти.

Когда патруль повел нас к реке, я обратился к Альфонсу Ничейному с вопросом:

– С чего ты взял, будто Султан все-таки предатель?

– Я и не думал, что он предатель…

– Тогда зачем же ты его отколошматил?

– Заметил приближающийся патруль, ну, и для поддержания видимости…

– Но ты же его измордовал до неузнаваемости!

– Зато теперь доверие к нему укрепится еще прочнее.

Против истины не попрешь. А способ мы переняли от самого Султана.

 

4

Охранники высадили нас на остров, и лодка тотчас повернула обратно.

– И почему только мы не пришили этого Султана?! – бушевал Хопкинс.

– Я не уверен, что он предатель, – Раздраженно ответил Альфонс Ничейный. – Ведь это я сказал ему, что мне желательно было бы попасть на остров. Вот он и подыграл мне…

Кто их разберет, эти тонкости!

Мы стояли перед хижиной, построенной на вбитых в болотистую почву сваях. Когда-то здесь, в добровольной ссылке, обитал миссионер, возжелавший обратить бушменов в истинную веру.

Теперь это тюрьма, откуда невозможно бежать.

Сотни, тысячи стражей стерегут заключенных: в реке кишат крокодилы, каждый миг из мутных вод выныривают их мерзкие пасти.

Раз в день к островку подплывает лодка, солдат привозит еду и заглядывает в дверь, проверяя, все ли в порядке.

К стене хижины прикреплена табличка с предостерегающей надписью: «Покидать жилище воспрещается! Переступивший порог будет незамедлительно обстрелян с берега!»

И в подтверждение грянул предупредительный выстрел. Мы поспешили укрыться внутри и очутились в круглом помещении с несколькими грубо сколоченными скамьями. Некогда туземцы внимали здесь проповедям миссионера. На столе стояла масляная лампа, на стене красовалось потемневшее за долгие годы изображение Девы Марии, лик которой все же можно было разглядеть. На одной из скамеек сидел пленник – худой, небритый, в полуистлевшей одежде. Батюшки, да ведь это Потрэн!

– Приветствую, сержант! – радостно окликнул его Хопкинс. – До чего приятная встреча! Ну как, удалось вам отыскать свои гамаши?

Потрэн окинул нас пренебрежительным взглядом.

– Вас-то какими судьбами сюда занесло? – беззлобно поинтересовался он.

– Да вот, сбились с ног в поисках нашего дражайшего командира. Нам без вас жизнь не мила.

– Оставьте ваши дурацкие шуточки.

По полу, извиваясь, проворно проползла какая-то тварь, похожая на ужа. Место было отвратительное – сырое, вонючее.

– Не сердитесь, сержант, – заговорил Альфонс Ничейный. – Расскажите, за что вас упекли в каталажку, а тогда мы, в свою очередь, расскажем о своих злоключениях.

– Чего тут рассказывать? Вы тоже небось заметили, что здесь творится неладное. Капитан и одноглазый штатский явно мухлюют. В тот же день, как мы сюда прибыли, вызвали меня в канцелярию и предложили не обращать внимания на некоторые странности, и тогда, мол, я стану получать «жалованья» двадцать тысяч франков ежемесячно и буду жить без забот, без печалей. Я отказался, и меня доставили прямиком сюда.

Сержант выглядел очень расстроенным, Нe из-за кишащих повсюду насекомых и не из-за удушливой, зловонной атмосферы болотистого острова. Он был сражен фактом, что в Легионе возможно подобное.

Но что именно здесь творится?

Этого и Потрэн не знал. Ясно одно: тут вершатся крупные махинации. Чурбан Хопкинс машинально потянулся к футляру на боку. Но сигары забрал Турецкий Султан. Черт бы побрал эту его выдумку с соблюдением видимости!

Лампа еле-еле светила. Проволочную сетку над плавающим в жиру куском тряпки, заменяющей фитиль, облепили дохлые москиты.

– Добрый вечер.

В дверях, ведущих в соседнюю комнату стоял высокий изможденный, болезненного вида седой человек. При его появлении Потрэн сразу же вскочил, а за ним и мы вытянулись в струнку: на видавшем виды драном мундире угадывались знаки различия. Перед нами был генерал!

– Сидите, сидите, сержант, – произнес он низким, усталым голосом. – Здесь уж не до формальностей! Кто эти трое?

– Двое из них награждены орденом Почетного легиона и умеют постоять за себя. Но в моих глазах им веры нет.

– К старости у людей зрение слабеет, господин сержант, – заметил Альфонс Ничейный.

– Постыдились бы валять дурака в присутствии генерала Дюрона!

Генерал Дюрон, с которым якобы расправились туземцы!

Генерал поднял коптящую лампу и поочередно оглядел каждого из нас.

– За что вы получили наказание?

– Я – за то, что, стоя на вахте, отложил ружье в сторону и ждал приближения патруля с сигаретой во рту.

– Все в точности так и было, – подтвердил Потрэн. – Я думал, парень умом повредился.

– Нет. Дело в том, что сестра некоего Франсуа Барре обратилась к нам с письменной просьбой разыскать ее брата. Мы узнали, что он попал в Игори, и решили последовать за ним. Поэтому каждый из нас троих совершил тот или иной служебный проступок, чтобы попасть сюда.

Генерал с каменным лицом уставился на Альфонса.

– Для этого вы закурили на посту… – Он помолчал. Огромная рыжая крыса затаилась в углу хижины, и в тишине было слышно ее дыхание. – И вы тоже? – обратился к нам генерал. – Намеренно напросились в Игори… ради Франсуа Барре?

– Я, например, зарыл в песок ружье, чтобы не отставать от товарища и тоже попасть в Игори.

– А я решил, что если уж наказания все Равно не избежать, то пусть по крайней мере проступок доставит мне удовольствие. Ну, и выбросил своего давнего недруга в окошко, а окно перед этим открывать не стал, и без того все время сквозняки гуляют. Стоит ли говорить, что малый после этого враз захворал.

– Но вовсе не потому, что на сквозняке простудился, – объяснил я генералу. – Просто он осколками стекла и об каменную мостовую поранился.

Генерал не слишком-то вслушивался в наш треп. Тонкая как пергамент кожа на его измученном, исхудалом лице вдруг приобрела теплый, живой оттенок. Глаза странно заблестели. Крепко сжав губы, он сглотнул, словно в горле застрял горький комок.

– Вы знали Франсуа Барре.

– Лично знакомы не были. Его сестра, Ивонна, в письме вкратце изложила суть дела, ну, мы и подумали, вдруг нам удастся напасть на след несчастного юноши.

– И вы специально явились сюда по просьбе незнакомой дамы?

– Дело заинтересовало нас, – ответил Альфонс Ничейный. – К тому же наш девиз: «Не все ли равно, где тебя подстерегает смертельная опасность?»

– Сержант! – обратился к Потрэну генерал. – Как, по-вашему, можно верить тому, что говорят эти трое?

– По мне, так все трое гроша ломаного не стоят, однако следует признать, что проступки свои они совершили сразу же один за другим. Да и чудно это: курить на посту, терять ружье, намеренно хулиганить…

Дюрон по очереди обнял каждого из нас за плечи.

– Надеюсь, рано или поздно вы будете вознаграждены за то, что не остались равнодушными к судьбе незнакомого вам человека.

– К сожалению, – сказал Альфонс Ничейный, – все наши старания оказались напрасными. Несчастный юноша вчера скончался.

Генерал вздрогнул.

– Скончался?… – прошептал он. – Бедный… бедный Франсуа…

– Вы знали его, господин генерал? – дерзнул спросить я.

– Это мой сын, – тихо ответил он.

 

1

Оглушительным кваканьем мириады лягушек распевали свои ночные серенады. Иногда слышались противный скулеж и завывание какого-то неизвестного зверя, а в хижине непрестанно шуршали, скреблись стаи мышей и крыс.

Удушливая вонь, жара, духотища парализовали волю, желание двигаться, жить… На ввалившихся щеках генерала Дюрона лежала печать смерти. Ведь помнится, Франсуа говорил, что Барре – не настоящее его имя, что у его семьи связи в высших военных кругах…

Но кто бы мог подумать, что рядовой легионер, испытавший тысячи невзгод, – сын столь влиятельного человека… Уму непостижимо!

Мы долгое время молчали. Генерал, опустив голову, уставился в пол. Должно быть, с полчаса прошло в тишине, исполненной страдания и скорби. Затем генерал заговорил – изменившимся, сдавленным голосом:

– Восемь лет назад мой сын полюбил девушку… У меня были возражения против его выбора… Я сейчас рассказываю об этом в надежде, что кому-то из вас удастся вырваться, освободиться отсюда. Вы будете знать правду и передадите ее другим, чтобы не возникло никаких искажений и домыслов… Словом, Франсуа тщетно пытался добиться моего согласия и однажды исчез из дома. Лишь теперь выяснилось, что он вступил в Легион под фамилией Барре. Даже очутившись в исправительном лагере Колом-Бешар, он не открыл своего подлинного имени, чтобы не навлекать на меня позор. Годы спустя он написал Ивонне уже из Мансона, а потом вновь исчез. Я давно раскаялся в своем упрямстве – не стоило противиться его женитьбе – и решил отыскать Франсуа и вернуть на родину. Конечно, нам хотелось избежать скандала, поэтому поисками брата занялась моя дочь, официально выступая под фамилией Барре.

– Стало быть, мадемуазель Ивонна Барре… ваша дочь, господин генерал?

– Да. Ее зовут Ивонна Дюрон. И Франсуа, которого теперь не стало, тоже носил фамилию Дюрон…

Он закрыл лицо руками. Мы не решались нарушить молчание. Крокодилы, пытавшиеся вкарабкаться по сваям, с громким плеском шлепались в воду под полом хижины. Когда хор лягушек смолкал хоть на мгновенье, слышалось шуршание древоточцев да плеск волн.

– Неделю назад я узнал, что Ивонна решилась на безумный поступок и пробралась сюда… О Боже!

– Сдается мне, – проговорил Альфонс Ничейный, – против мадемуазель Дюрон не замышляют никаких пакостей, ее держат в качестве заложницы.

– Дай Бог, чтобы это было так… за себя я не опасаюсь. Этот капитан парадоксальным образом способен на проявление человечности. Однажды разрешил дочери повидаться со мной.

– Странный тип, – заметил я.

– Да… – кивнул генерал. – Мне каждый день присылает сигары… Настоящую гаванну…

Хопкинс тотчас отреагировал на его слова: подобрал не докуренную сигару и спрятал в футляр из-под бинокля.

– А вы как попали сюда, господин генерал?

– Я находился с официальным поручением в Амис-Бакаре, когда получил от дочери известие о том, что Франсуа Барре заключен в Игори.

– А ей, в свою очередь, сообщил об этом я, – сказал Альфонс. – Письмо Франсуа Барре хранилось среди вещей легионера Левина невскрытым, поскольку Левин не умеет читать. Мы втроем взломали дверь склада и раздобыли письмо.

– Значит, все-таки это ваших рук дело? – вскричал Потрэн. – Теперь вы разоблачены.

– Пусть это будет самым страшным преступлением, разоблаченным в Игори! – презрительно отмахнулся Хопкинс.

– Письмо Ивонны не давало мне покоя, и я отправился в Игори. В этих краях я хорошо ориентировался и дорогу знал, но в джунглях угодил в плен, вместе с моим проводником бушменом. В генеральный штаб известие о моей гибели наверняка доложили правдоподобно и подкрепили сообщением о том, что агрессивное племя сурово наказано. Ивонна ждала вестей от меня и от Франсуа, а от нас не было ни слуху ни духу. В полном отчаянии она направилась в Игори и тоже угодила в ловушку.

– Хотелось бы мне знать, чем эти мошенники здесь занимаются! – вырвалось у Альфонса Ничейного.

– Открыть истинную подоплеку дела я не вправе, – вздохнул генерал Дюрон. – Далеко не все детали ясны мне самому, но основной мотив известен. Это тяжкий Удар для Франции, который может привести к катастрофе.

– Вас держат здесь в изоляции, поскольку вы раскусили их аферу?

– В этом смысле я вне подозрений. Капитан, судя по всему, противник насильственной смерти, но, знай он, что я заглянул в их карты, пожалуй, сделал бы исключение. Дело в том, что, прежде чем меня захватили в плен, во время последнего привала я один, без сопровождающих, совершил рекогносцировку. Поговорил кое с кем из вождей дружественно настроенных племен и с окрестных гор проследил в бинокль за ходом строительных работ… Никто в Игори об этом не догадывается. – Генерал сунул руку в карман и достал конверт, запечатанный застывшим воском. – Это результаты моих наблюдений, скандал не меньше панамского! В этом конверте сокрыт позор Франции, ее компрометация перед всем миром. Однако я не думаю, что мне удастся когда-либо переправить его.

– Если этот конверт кто-нибудь доставит в ближайший форт, ваша цель будет достигнута? – осведомился Альфонс Ничейный.

– Нет! Это письмо должно попасть в руки особо доверенных лиц: министра по делам колоний, командующего генеральным штабом, правительственного советника маркиза де Сюрьена и тому подобное. Дело не может быть предано огласке.

– Короче говоря, письмо должно попасть в Марокко?

– Совершенно верно. Однако операция требует строжайшей секретности. Если в Игори заподозрят, что их махинации разоблачены тогда все наши усилия пойдут насмарку. Единственный выход – захватить их врасплох и ликвидировать преступление здесь, в джунглях… – Он крепко стиснул свои крупные, костлявые руки.

– И все же… почему нельзя сделать так, чтобы кто-нибудь, кому, скажем, посчастливится вырваться отсюда, передал пакет коменданту ближайшего форта?

– Тогда конверт пройдет через сотни рук. А во многих фортах Африки служат офицеры, переведенные сюда в наказание, люди слабохарактерные, ненадежные… Кроме того, у здешних преступников, по-моему, есть сообщник в самых верхах… Уж слишком крупномасштабна эта афера, здесь крутятся колоссальные деньги… Наберется не более двух десятков человек во всей республике, которым я со спокойной совестью доверил бы эту тайну.

– Жаль… – обронил Альфонс Ничейный, – что на всю республику наберется ничтожная горстка людей, кому вы, ваше высокопревосходительство, доверили бы этот конверт.

– Почему?

– Да потому, что в число этой двадцатки не вхожу ни я, ни эти два субъекта, которых Господь – не знаю, за какие грехи, – повесил мне на шею.

– Что вы имеете в виду?

– Что мы охотно взялись бы доставить пакет в Марокко. Верно я говорю, парни?

– Что нам стоит! – пренебрежительно сморщил нос Чурбан Хопкинс и пожал плечами.

– Не все ли равно, куда бежать, если пути-дороги открыты на все четыре стороны! – сострил я.

– Видите ли… – начал Дюрон. – Если ваш план провалится или дорогой вас схватят и дело приобретет огласку именно благодаря моему докладу, для меня это будет тяжелейший удар.

– Мадемуазель Дюрон, – ответил Альфонс Ничейный, – великодушно позволила сравнить нас с тремя мушкетерами.

– В первую очередь меня, – скромно заметил я.

– Какие еще три мушкетера? – заинтересовался Потрэн. – Я знаю всех ветеранов в колониальных войсках.

Бедняга Потрэн, откуда ему знать такие литературные тонкости! Да и вся эта история с мушкетерами приключилась не вчера, а двадцать лет спустя.

– Три мушкетера, – объяснил ему Альфонс Ничейный, – доставили бриллиантовые подвески от герцога Букингемского. Рискуя жизнью, они не выдали преследователям цели своей поездки.

– Эка невидаль! – махнул рукой Хопкинс. – Нашему брату сколько раз приходилось проделывать такое. Рискуя жизнью, перевозишь бриллианты или там карманные часики и молчишь, как рыба, чтобы преследователи не узнали, какими делишками ты занимаешься. Хотя наши преследователи тоже не лыком шиты, смекали, что к чему.

…Занимался рассвет. Клочок сероватого неба с убийственным безразличием заглядывал в окно сквозь драную москитную сетку.

Непрестанные мелкие шумы и шорохи повсюду – в углах комнаты, в соломенной крыше… Одежду – хоть выжимай, а между тем ночь выдалась жаркой и не выпало ни капли дождя. Но воздух был пропитан влажной духотой, и любая материя промокала насквозь…

Каждый глоток воздуха давался с трудом, но, как глубоко ни дыши, грудь словно стянута обручем и хватка не расслабляется ни на мгновенье. Генерал уронил склоненную голову на руки. Кожа на запавших висках приняла оттенок слоновой кости. Это цвет смерти. Вытерев влажный лоб, он вздохнул.

– Вы питаете надежду вырваться отсюда?

– Пара пустяков. Не все доски здесь прогнили, и из целых можно соорудить плот. Против форта, на другом берегу Конго, нет ничего, кроме джунглей. Можно добраться туда, если выломать заднюю стену халупы, только придется повоевать с крокодилами. Ну а затем – топать вдоль реки к северу.

– Плот… Конечно! Как же мне-то не пришло в голову?

– Ваше состояние, господин генерал, вряд ли позволило бы вам совершить столь дальнее путешествие. С вами побудет Потрэн, чтобы вам не оставаться одному.

– Пусть уж лучше здесь останется кто-нибудь из вас! Я больше подхожу для роли руководителя отряда!

– Видите ли, господин сержант, – мягко сказал Хопкинс. – Все-таки возраст есть возраст…

– Заткнись сейчас же, каналья, или я сам возьму и заткну тебе пасть! – вскипел старина Потрэн.

– Поймите, сержант, – принялся увещевать его генерал, – эти трое свыклись, можно сказать, сроднились, понимают друг друга с полуслова.

– Это я знаю, – угрюмо кивнул сержант. Уж кому другому, а ему-то было известно, что мы и впрямь понимаем друг друга с полуслова.

– Вы действительно взялись бы доставить мою реляцию в Марокко, правительственному советнику де Сюрьену? – Генерал явно колебался.

– Только прикажите, ваше высокопревосходительство, а мы умрем, но выполним ваш приказ, – сказал я. – Даже если кой-какие наши деяния и сочтут предосудительными, своему воинскому долгу мы всегда оставались верны.

– В этом я нисколько не сомневаюсь! – заверил нас генерал.

– А теперь… пора отдохнуть…

 

2

К сожалению, наш строительный материал по большей части оказался гнилым. Но после тщательного осмотра все-таки нашлись среди трухлявых досок более крепкие, и мы их выломали.

Солнце жарило с самого раннего утра, и влага, пропитавшая за ночь стены хижины, исходила удушливыми испарениями. Мы захлебывались судорожным кашлем, но не переставали таскать доски для сооружения плота и складывать в соседней каморке. Лишь завершив работу, рухнули на пол перевести дух. Кожа, до крови искусанная насекомыми, утратила чувствительность, и только места, куда жалили ядовитые пауки, долго горели, распухали и воспалялись, оставляя на теле синие язвочки. И тем не менее мы уснули тяжелым сном и пробудились в поту от пинков, на которые не скупился Турецкий Султан.

– Вставайте, свиньи! – орал он.

Нас полукольцом обступили солдаты, чуть в стороне испуганно жалась Ивонна, а возле стены – Левин, основательно избитый. Чем не угодил им безобидный старикан?

– Мадемуазель останется с отцом, а этот тип – с вами. – И видимости ради лягнул Хопкинса. Хопкинс – опять же ради видимости – запустил в него столом, в результате чего Султан вышиб дверь и шмякнулся у порога хижины.

Солдаты – все четверо – держали оружие наготове, однако не успели они опомниться, как Потрэн направил на них револьвер.

– А ну, убирайтесь вон! Кто замешкается, тот мигом схлопочет пулю!

Лицо его полыхало праведным гневом, усы воинственно торчали, точно штыки перед атакой. Старина Потрэн, несмотря на все его закидоны, был мужик что надо.

– Уматывайте отсюда, ребята! – прикрикнул Турецкий Султан на легионеров. – Поднимать пальбу ни к чему. Мы обо всем доложим капитану. В хижину я войду один, а вы обождите снаружи.

– Одного, так уж и быть, впущу, – согласился Потрэн. – Только без фокусов, не то враз продырявлю.

– Не вздумайте в него стрелять, – торопливо шепнул ему Хопкинс, потирая ушибленную ногу. – Этот горлопан – мой приятель, черт его побери!

Солдаты остались ждать у хижины, Султан вошел. Лицо и лоб у него сочились кровью.

– Вот это, я понимаю, видимость! – восхитился он. – Теперь они мне полностью доверяют. Небось думают, я мошенник, каких поискать.

– И тебе пришлось это доказывать? – изумился Альфонс Ничейный. – Достаточно взглянуть на тебя, и сразу все становится ясно!

Затем мы представили Султана генералу:

– Месье Буланже, он же Турецкий Султан, наш давний, хотя и не внушающий доверия приятель.

Генерал, который до сих пор не отходил от перепуганной дочери, обняв ее за плечи, подступил к Султану.

– Так разве вы… не заодно с теми аферистами?

– Теперь уже нет… Признаться, я проник в Игори, чтобы по возможности тоже погреть руки, но теперь вижу, что, к сожалению, мне придется выступать на стороне порядочных людей. А это редко окупается.

– За что вас с Левиным сослали сюда? – поинтересовался Альфонс Ничейный у Ивонны.

– Ах, сударь! – жалобным голосом вмешался Левин и звучно высморкался. – Здесь совершенно не умеют готовить. Подали мне какую-то совсем несъедобную картошку, и я запустил тарелкой в повара, в безмозглую его башку. По-моему, с полным основанием.

– Ближе к делу!

– Не в силах пережить оскорбление, повар затаил обиду и коварно подслушал наш Разговор с мадемуазель Дюрон.

Рассказ Левина продолжил Султан.

– В полу своей комнаты я просверлил дырку, а внизу находится прихожая капитана. Все сказанное там явственно доносится наверх. Сегодня сидел там повар со своим приятелем, ждал капитана и от нечего делать трепал языком. Левин – подонок, говорит, стакнулся с девицей Барре и троицей соглядатаев, которых за шпионские дела на остров сослали. Но он, повар, такого безобразия не потерпит, обо всем как есть доложит капитану. Ну, думаю, надо обскакать этого доносчика. Помчался я первым делом к Левину и всыпал ему по первое число.

– Ему-то за что?

– Не отлупцуй я Левина, он бы все равно получил свое. А так я в хороших оказался, и доверие ко мне упрочилось. Главное – быть вне подозрений.

– Более подозрительного типа в жизни своей не встречал! – с солдатской прямотой заявил Потрэн.

– Чего вы все на меня ополчились? – обиделся Турецкий Султан. – Сами вы, конечно, чистенькие, вне всяких подозрений. За то и сидите тут, как на цепи.

– Должен признаться, до сих пор не удавалось уличить тебя в предательстве, – сказал Альфонс Ничейный. – Кроме того, как ни крутись, а мы вынуждены полагаться на тебя. И сейчас у нас ситуация безвыходная: нужно доставить письмо господина генерала в надежные руки. Но к такому негодяю, как ты, взывать о помощи бесполезно…

– Плевать я на тебя хотел! Доверяет он мне, не доверяет… Я всегда шел своей дорогой и привычек своих менять не намерен. Нужно доставить письмо – значит, доставлю…

– Послушай, Султан! Препоручаю тебе наши жизни и нашу честь, поскольку доверяю тебе. Мы решили выломать заднюю стену хижины и бежать на плоту… Полагаю, Левин, на вас мы можем рассчитывать?

– Что за вопрос, господа! С вами я готов идти хоть в преисподнюю. Харчи здесь совершенно несъедобные. В Мансоне готовили плохие блюда, с этим я кое-как мирился. Но здесь скверно готовят хорошие блюда, а это смерти подобно. Представьте себе, вчера подали шницель по-венски весом чуть ли не в полкило…

– Хватит!

– По весу, конечно же, хватит, но панировка была из заплесневелого хлеба…

Турецкий Султан оборвал красноречие Левина пинком – на сей раз не ради видимости, а от души.

– Доберемся до берега, – продолжил Альфонс Ничейный, – и там, где джунгли вплотную подступают к реке, пересечем их и выйдем к Сахаре.

– Что ж… план недурной.

– Попытайся раздобыть для нас оружие, компас и запасы провианта. Как думаешь, справишься?

– Изобрету что-нибудь. Учета здесь не ведут никакого, за добром не следят, бери что хочешь и сколько хочешь.

– Ты тоже с нами?

– Вы же знаете, что у меня свои пути-дороги.

– Свою дочь я тоже препоручаю вашим заботам, – вмешался генерал. – Если окажется, что она попала в ненадежные руки, это будет первый случай в моей практике, когда я ошибся в людях.

– Пока я жив, ваше превосходительство, – с несвойственной ему пылкостью заявил Альфонс Ничейный, – никто не посмеет обидеть мадемуазель Дюрон ни словом, ни делом!

– А я даже из могилы восстану, чтобы защитить ее, – выразился я цветистым слогом, достойным виртуоза пера.

– Сцены из мелодрам отложим на дальнейшее, – оборвал нас Хопкинс самым невоспитанным образом. – Сейчас речь о другом. Завтра ночью тронемся в путь.

– Вот и отлично, – одобрил Турецкий Султан. – Аккурат прибывают материалы для строительства железной дороги, поднимется суматоха и всем будет не до вас. Ну, ладно, прощевайте покуда! – Он собрался было уходить.

– Погоди! – остановил я его. – Вот тебе для подкрепления доверия…

И так вмазал ему в его турецкую рожу, что он вышиб собою дверь и грохнулся прямо к ногам солдат, ожидавших возле хижины.

Пусть ценою жертв, но видимость мы соблюли. И должен заметить, теперь, когда появилась возможность устраивать взбучку Турецкому Султану, настроение у всех нас заметно улучшилось.

 

3

Всю вторую половину дня мы занимались строительством плота. Связали доски между собой и сколотили ржавыми гвоздями, надерганными откуда только можно. Плавучее средство, конечно, получилось ненадежное, но до противоположного берега всего какие-то считаны «метры. Авось до тех пор не разнесет его в щепы течением реки и выступающими со дна камнями!

– Как вы поступите, если этот Турецкий Султан не доставит вам провизию, а главное, карту?

– При любых условиях отправимся в путь! – ответил Альфонс, не сводя сияющих глаз с Ивонны.

Неужто вообразил, будто сможет отбить ее у меня?

– Карту я вам начерчу, – вызвался генерал. – Эти края я изучил как свои пять пальцев, – улыбнулся он. – На всякий случай попробуем обойтись своими силами. Да будет вам известно, я ведь Монте-Кристоф.

Выходит, и Дюрон – это не настоящее его имя? Или Монте-Кристоф – имя, а Дюрон – дворянское звание, вроде как виконт? Уточнять я не стал: если уж числишься в писателях, образованных людях, лучше не выставлять напоказ свое невежество.

К вечеру плот был готов, и мы лишь укрепили его кое-где. Ивонна беседовала с Альфонсом Ничейным и улыбалась. У меня было такое чувство, что разговор идет обо мне. Я пытался изобразить мечтательный вид и время от времени бросал на нее загадочные взгляды, но Чурбан Хопкинс, который со мной на пару сколачивал плот, испортил всю обедню: нечаянно заехал мне молотком по пальцу с такой силой, что я взвыл от боли.

– Идиот! Для писателя руки – орудие труда.

– Тогда не зевай по сторонам, как сонный верблюд! – огрызнулся этот неотесанный тип.

Ну что с ним поделаешь? Теперь нашел себе новое развлечение: собирает недокуренные генералом сигары и складывает в футляр из-под бинокля. И жует их вместо табака. Какого тонкого обхождения ждать от человека, который не знает, что джентльмену не пристало подбирать недокуренные сигары, а коли уж подобрал, то не жуй, а докуривай! И на футляре своем совсем помешался. Носится с ним, как с писаной торбой, начищает, смазывает жиром, словно к параду готовится. А Левина и близко к футляру не подпускает, с тех пор как старик заявил, что в случае необходимости он может из кожи тонкой выделки сварганить вполне съедобное рагу.

Кстати сказать, Левин опять завел свою старую песню.

– Кто вы такой? – поинтересовался у него генерал.

– Господин генерал, – не без укоризны ответил наш псих, – перед вами Левин… Собственной персоной!

– Вот как? Ага… – Светски воспитанный генерал пришел в легкое смущение. – Помнится, я что-то слышал… Но подробности не сохранились в памяти…

– Весьма польщен, что вы изволите шутить со мной, господин генерал, – парировал Левин с мученической улыбкой.

Его превосходительство в смятении посмотрел на нас. Не знать Левина… стыд и позор!

– Видите ли… я кое-что припоминаю, но все же… если бы вы подсказали…

– Ваша очередь, господа! – обратился к нам Левин с самодовольной, торжествующей улыбкой. – Просветите его превосходительство насчет старины Левина!

Мы не знали, куда деваться от смущения. Выручил всех сержант. Вне себя он вскочил с места и напустился на Левина.

– Отвечай, когда тебя спрашивают! Напустил туману, сам черт не разберет! Кто ты такой?!

– Ваши издевки не задевают меня, а к зависти я уже привык, – с презрительной усмешкой ответил Левин и пригладил свои седые космы.

Больше он не удостоил никого из нас ни единым словом. Сидел в дальнем углу, надменно отворотясь, и молчал.

Похоже, нам так и не суждено узнать, кем был этот выдающийся человек.

Мы были вынуждены отдыхать, так как свет масляной лампы приманивал с реки полчища насекомых, и лица, руки наши были искусаны в кровь. Генерал с дочерью тихо переговаривались в соседней комнате.

Мне не спалось. С насекомыми-кровососами я хоть как-то свыкся, но лицо Ивонны стояло передо мной даже в потемках.

Что бишь она писала во втором своем письме?

«…Удостоит ли меня этот великий писатель столь высокой чести?… Должно быть, он совершенно незаурядный человек…»

Альфонс Ничейный тоже без конца ворочался с боку на бок.

– Чего тебе неймется? – шепотом одернул я его.

– Все в порядке…

– Был разговор обо мне?

– Какой разговор? С кем?

– С Ивонной.

– Ну… был.

– Что она сказала?

– Что ты… славный парень.

– А еще?

– Тебе мало? Славный, говорит, и располагающий к себе… Отвяжись, дай поспать, не то огрею чем ни попадя.

Ага, сердимся! И я даже знаю, почему… Ивонна-то в меня влюбилась!

Впрочем, что здесь удивительного?

 

4

Генерал трудился при свете лампы всю ночь, даже москиты не были ему помехой. Зато к утру он завершил работу. Карта получилась превосходной.

– Здесь, в месте, помеченном стрелкой, вы без труда переправитесь через реку, пройдете короткое расстояние через джунгли, минуете вытянутый к югу участок Сахары – и вы в оазисе Немас-Румба.

– Великолепно! – восхитился Альфонс Ничейный. – Вы настоящий Монте-Кристо.

– Что это за хмырь, которого они на каждом шагу поминают? – не вытерпел невежда Хопкинс. Из-за такого дружка и со стыда сгоришь.

– Монте-Кристо был узником в замке Иф, – объяснила Ивонна.

– Это какой гарнизон? – уточнил Потрэн.

– Где-то близ Марселя. Там держали в заключении Монте-Кристо и одного старого аббата, который у себя в камере ухитрился смастерить самое необходимое: на простынях делал записи, а отломанную ножку кровати превратил в напильник…

– В Синг-Синге такие вещи немыслимы, – вмешался я. – Кто бы там позволил портить казенное имущество!

– Это было давно, – сказала Ивонна.

– Знамо дело, давно, – подхватил Хопкинс. – Новый начальник теперь навел там строгости. Что же случилось с каторжниками? – поинтересовался он.

– Когда аббат Фариа скончался, Монте-Кристо лег на койку умершего й его, вместо трупа, зашили в мешок и сбросили в море. Там Монте-Кристо разрезал мешок и спасся.

Должно быть, он доводился генералу отцом, старый Монте-Дюрон. Тогда становится понятной фраза: «Вы настоящий Монте-Кристо».

– А теперь, – сказал Альфонс Ничейный, – мы разыграем здесь эту давнюю историю. И когда господин генерал вырвется отсюда на свободу, он сможет сказать, что возвратился с того света, из савана, подобно Монте-Кристо, и покарает своих обидчиков.

Спятил, что ли, наш Ничейный? Разыграть давнюю «историю»… А генерал, вишь ли, вернется с того света в саване!.. Неужто он и впрямь собирается зашить генерала в мешок? Да ведь если бросить старика в реку, его мигом сожрут крокодилы! Чушь несусветная!..

Меня так и подмывало расспросить подробности про Монте-Дюрона-старшего, но я постеснялся. Приятно ли генералу вспоминать, что папаша его был каторжником? Лучше уж замнем для ясности.

Но эта комбинация с мешком не выходила у меня из головы. И Чурбану Хопкинсу, очевидно, какая-то мысль не давала покоя. Наконец он подошел ко мне.

– По-твоему, удачная это затея бросить старика в реку? – шепотом спросил он.

– Совсем рехнулся Ничейный! Ума не приложу, зачем ему понадобилось менять наш первоначальный план. Ведь мы собирались дать деру на плоту, а генерала оставить здесь с Потрэном!

– Вот и я тоже так думаю. Бросить старика в реку… И далеко ли он, спрашивается, уплывет?

– Уж я молчу про крокодилов…

– Мне кажется, – откликнулся сидевший рядом с нами Левин, – я разгадал их замысел. Генерал наверняка тяжело болен, а они не хотят, чтобы он мучился, вот и наплели ему всяких небылиц. Зашьют его в мешок и безболезненно переправят на тот свет.

Его догадка звучала убедительно.

– Ах, пропади ты пропадом! – сердито воскликнул Потрэн, стоя у окна. – Какого черта ему здесь надо было?

Мы тоже выглянули в окно и увидели удалявшуюся от острова лодку, в которой вроде бы сидел щуплый капрал.

– Если он подслушивал, нам крышка, – сказал Альфонс Ничейный.

– По-моему, он просто привез еду, – заметил генерал.

Действительно, у порога лежал узелок с провизией. Мы облегченно вздохнули и занялись последними приготовлениями к побегу.

Между тем надвигались сумерки. Пора было разбирать заднюю стену хижины – плот можно было спустить на воду только в этом месте. Альфонс Ничейный приналег было плечом, однако не успел выломать стену, как распахнулась входная дверь, и в хижину под водительством Одноглазого ворвался отряд солдат, набросившихся на нас. Вряд ли стоит говорить, что мы оказали достойный отпор. Потрэна вывели из строя ударом приставной лестницы по голове. Ухватив двоих нападающих, Хопкинс воспользовался ими как тараном и уложил восьмерых атакующих, а сам продолжал отбиваться всем, что попадалось под руку. Мне в качестве оружия досталась скамейка, зато Альфонс вышиб-таки заднюю стенку хижины и орудовал ею… Однако наши усилия оказались тщетными: силы были слишком неравны, солдаты лезли в дверь, напирали, и несть им числа. Ивонна с воплями билась в руках Одноглазого, но где ей было с ним совладать… Вскоре и она лежала на полу, связанная и обездвиженная.

Тогда на поле боя появились победители: капитан с главным инженером, щуплый капрал и… Турецкий Султан!

– Пташкам вздумалось упорхнуть? – глумился над нами предатель. – А я еще им помогай! Ну нет, не на таковского напали!.. Господин капитан, у генерала в кармане запечатанное письмо, которое эти авантюристы должны были вывезти отсюда… – С этими словами он собственноручно вытащил из кармана генерала конверт и передал капитану.

…Я счастлив был бы отдать жизнь за одну лишь возможность схватить Турецкого Султана за глотку под выпирающим кадыком и сдавить ее намертво.

 

5

– Давно говорю: перестрелять их всех, как бешеных псов! – талдычил свое Одноглазый.

– Здесь мне решать, понял? – негромко процедил капитан, смерив своего подручного ледяным взглядом.

Одноглазый сразу же заткнулся. Капитан, на вид кроткий да любезный, видать, сумел себя поставить.

– Вчера мне опять удалось их подловить! – гнусно заржал Султан. – Ничего не стоило скормить им наживку, будто бы я на их стороне, а все остальное – просто так, для видимости. Ну, они и попались на крючок, выложили свои планы про побег и доставку письма.

Я чуть не лопнул от злости!

– Прежде всего мне хотелось бы ознакомиться с письмом! – явно занервничав, сказал капитан. Он вскрыл конверт и пробежал глазами написанное, после чего презрительно усмехнулся.

– Надеялись, господин генерал, что это может мне повредить? Признаться, я считал вас более опасным противником. Даже если бы ваше послание прочли те, кому оно предназначалось, вы все равно не достигли бы своей цели. В принципе следовало бы убрать вас одного и замести кое-какие следы. Нет, расстреливать я никого из вас не стану, казней здесь не существует. Достаточно будет уничтожить этот плот, еще с десяток целых досок вам не сыскать, даже если вы разберете всю хижину.

На наших глазах четверо солдат подхватили плот и сбросили его в реку. Тем самым все пути бегства из Игори были для нас отрезаны, и сделал это не кто иной, как Турецкий Султан!

Только бы привел Господь поквитаться с подлым изменником!

– Пошли! – скомандовал капитан Одноглазому. – Выгрузка материалов не терпит промедлений.

– Я покамест постерегу их, господин капитан! – заверил начальство Турецкий Султан. – Теперь для меня это вопрос жизни и смерти, ведь стоит кому-нибудь из этой троицы вырваться на свободу, и мне кранты. Вот этот зверюга вчера набросился на меня… Ну да не беда, он у меня получит сторицей!

У Султана не только рука, но и нога тяжелая: от его удара у меня аж в голове загудело. Капитан оттащил истязателя.

– Жестоких методов я не одобряю! Побудьте с ними, Буланже. Как только с разгрузкой будет покончено, я пришлю вооруженную стражу. Отныне они ни на минуту не останутся без присмотра.

– Мы еще с ними намаемся… – недовольно пробурчал Одноглазый.

– Всё-то вам мерещатся ужасы! – отмахнулся капитан.

Султан достал свою пушку.

– Буду ждать вас с пистолетом на изготовку. Эти опасны даже в связанном виде.

Капитан и Одноглазый убрались вместе с солдатами. Через распахнутую дверь мы видели, как они поспешно рассаживаются в лодке.

– Ну как самочувствие, братва? – задиристо обратился к нам Султан.

Я бессильно барахтался, пытаясь освободиться, но веревки только сильнее врезались в тело.

– Господи, хоть бы сбросить их на минуту!

– Чего ж ты раньше-то не сказал? – Удивился Султан. Отложив пистолет, он подошел ко мне и перерезал путы.

Вы что-нибудь поняли? Я тоже нет. Но и вникать не стал. Вскочил на ноги и – к нему!

– А теперь… теперь… – Меня душила ненависть.

– А теперь закрой дверь. Не ровен час, заметят с реки…

Затем он освободил от пут всех остальных, даже Хопкинса и Альфонса Ничейного!

Мы втроем подступили к нему вплотную, так что он не мог и шелохнуться. Потрэн трясущимися руками извлек револьвер.

– Пожалуй, на сей раз ты не успеешь оправдаться, – прошипел Альфонс, и вид его не предвещал ничего хорошего.

– Чего раззявили пасти? – окрысился Султан. – Думаете, я вас боюсь? – Он вытащил из кармана кухонный нож. – А ну, подходи! Хошь по одиночке, хошь всем скопом!

– Ах ты, грязная свинья! – взревел Хопкинс и рванулся было к нему, но нас разняли генерал и его дочь.

Альфонс Ничейный закурил сигарету, вид у него был холодный, недобрый.

– Успокойтесь! – взывал к нам Дюрон.

– Хватит строить из себя суперменов! Подходите, померяемся силой!

Чурбан Хопкинс, которого держали генерал и Левин, пытался достать Султана ногой.

– Говори! – скомандовал Альфонс Ничейный.

– Пусть лучше ничего не говорит! – хрипел, силясь вырваться Хопкинс. – Стоит только ему заговорить, и он опять выйдет сухим из воды, нечисть поганая! Отпустите меня, руки чешутся наконец добраться до него!

– Отпустите его! Я ему покажу, кто тут нечисть поганая!

– Да уймитесь вы! – силой удерживал меня Потрэн.

Шум, гам, толкотня…

– А ну, тихо! – цыкнул Альфонс Ничейный, и мигом все смолкло. Испанец вкрадчивым шепотом обратился к Султану.

– Мы тебя слушаем.

– Обзываются тут… свинья грязная, нечисть! Чистюли какие выискались… Меня небось не водили в баню под полицейским конвоем, как некоторых!

– Да замолчите же наконец! – Одно неуловимое глазом движение, короткий вскрик, и… нож Турецкого Султана оказался в руках Альфонса.

– Выкладывай все как на духу, да поживее!

– Тут и выкладывать-то особо нечего. Вчера вечером послали на остров капрала, чтобы тот подслушал ваши разговоры. Я же узнал об этом через свой «слуховой аппарат» – дырку в полу. Мне было ясно, что вы, конечно, станете говорить о побеге. А если упомянете о моем участии, тогда и вовсе дело швах. Надо было во что бы то ни стало опередить доклад Беспроволочного Телеграфа. Я заскочил на минуту к Квасичу, потом помчался к капитану. Сказал, что вы обсуждали со мной план побега на плоту, и я для вида согласился помочь вам. Вот и все… Ты чего, чего? – обратился он к Альфонсу, который еле сдерживал себя. Спокойно, четко, чуть ли не по слогам, тот бросил в лицо Султану:

– А письмо? Зачем ты отдал им письмо генерала?

– Вот это, что ли? – Турецкий Султан вытащил из кармана письмо с нетронутыми пятью печатями.

 

1

Куда всем цирковым фокусам против этого!

– Цело! Письмо цело! – Генерал, вне себя от радости, ощупывал конверт.

Впервые в жизни я видел Альфонса Ничейного удивленным и даже слегка растерянным.

– Тогда что же ты отдал капитану?

– Конверт, который заранее приготовил, а настоящее письмо подменил по ходу дела.

– Что было в том конверте, который ты им подсунул?

– Липа, которую сочинил вчера Квасич. А если конкретно, то в этом письме генерал сообщает о том, что его держат в плену, что обстановка в Игори подозрительная: с заключенными легионерами обращаются слишком мягко. Правда, строительство железной дороги продвигается, но трудятся там негры, а арестанты ведут себя как господа. Необходимо как можно скорее провести расследование.

– Лучше не придумаешь! – просиял Дюрон. – Значит, мошенники не догадаются, что мне известна суть их аферы, и будут продолжать свое грязное дело, даже если вам удастся бежать…

– Тем временем подоспел капрал, но принесенные им сведения уже не оказались сенсацией, – продолжил свой рассказ Турецкий Султан. – Конечно, он слышал все: что господин генерал собственноручно чертит карту, что Оковалок таскает у Хопкинса недокуренные генеральские сигары, потому как просить ему не хочется…

– Говорил же вам, чтобы не позволяли ему оправдываться! – в сердцах вскричал Хопкинс. – В результате окажется, что мы же еще и руки ему целовать должны…

– Не факт, что я разрешу…

– Зато теперь нам не убежать! Был у нас плот, да сплыл…

– Кому он нужен, плот этот? – спросил Султан и присвистнул…

Сквозь проломленную стену соседней комнаты доносился шум реки, а сейчас кто-то негромко отозвался на свист…

На волнах покачивался баркас, груженный всякими припасами. На веслах сидел Федор Квасич, бывший судовой врач с подмоченной репутацией.

Вскрикнув от радости, Ивонна повисла на шее у Турецкого Султана.

Ну, что вы на это скажете? Можно ли разобраться в сложном характере нашего друга-приятеля?

– Боюсь, Султан, что в один далеко не прекрасный день ты опоздаешь вылезти со своими оправданиями! – покачал головой Альфонс Ничейный.

 

2

Турецкий Султан весь был обвешан разными необходимыми вещами. Чего тут только не было! Свисток, карта, компас, сачок для ловли бабочек, бинокль и, конечно же, футляр к нему.

Компас и карту он передал нам. Навязывал и сачок, но мы отказались за ненадобностью.

– Сейчас самый подходящий момент уносить ноги, – сказал Султан. – Пока все заняты разгрузкой…

– А что они разгружают?

– От судоходного участка реки до Игори проложена временная колея, и по ней доставляют строительные материалы. Грузовой состав приходит раз в месяц.

– Поторопитесь, – озабоченно произнес генерал. – Не стоит рисковать, затягивая отплытие.

Потрэн снял с себя мундир. Турецкий Султан расстался со своими сокровищами – свистком, картой, сачком и биноклем в футляре, чтобы тоже раздеться до рубашки. Хопкинс тайком приглядывался к сачку и футляру в надежде отыскать конфискованные у него сигары, но в футляре у Султана обнаружился настоящий бинокль.

Лодку придерживали Потрэн и Турецкий Султан, чтобы ее не снесло стремительным течением. Да и крокодилы шныряли вокруг.

Генерал на прощанье обнял дочь. Я спустился в лодку первым. Чурбан Хопкинс, как и было договорено, взял револьвер Потрэна и даже нацепил воинский крест, которым был награжден сержант за боевые заслуги, и наконец прихватил свой тщательно оберегаемый футляр, где хранились не докуренные генеральские сигары.

– Копается тут… Давай поживей! – прикрикнул на него Турецкий Султан.

Хопкинс сиганул в лодку, последней перебралась в нее Ивонна. Придерживавшие лодку руки разомкнулись, суденышко качнуло. Султан, стоя у края хижины, длинной деревянной планкой умело подталкивал нас ближе к течению, поскольку грести все еще было невозможно. Наконец лодку подхватило течением реки.

– Покедова, друганы! – крикнул Турецкий Султан и освободившейся планкой саданул Хопкинса по башке так, что дерево затрещало. – Исключительно видимости ради! – успокоил он расшумевшегося было Хопкинса.

Наше путешествие началось.

 

3

Приходилось как следует налегать на весла, чтобы стиснутую в узком русле течением лодку не сносило к середине реки.

От торчащих из-под воды рифов мы с двух сторон отталкивались веслами, таким образом удавалось избежать крушения и направлять лодку к берегу.

При свете полной луны осколками стекла поблескивали чешуйчатые спины крокодилов, выныривавшие среди водоворотов.

Высокие пенистые буруны вокруг подводных камней напоминали о том, что перед нами самая необузданная речная стихия в мире.

Одно из весел, ткнувшись в песчаную отмель, сломалось. Лодка завертелась вокруг собственной оси. Чтобы выправить положение, Альфонс Ничейный отчаянно греб, погружая свое весло то с правого, то с левого борта.

– Нам конец, – прошептал Квасич.

Если лодку вынесет на середину реки, тогда мы пропали… Но нам повезло. Лодку сильно тряхнуло – мы сели на мель.

– Отмель?

– Нет, мы уже возле берега, – ответил Альфонс Ничейный. – Просто сейчас он скрыт приливом. Через час вода схлынет…

– И снесет лодку обратно…

– Мы подтянем ее ближе к берегу.

Навалясь на весло, он толкает лодку вперед. Суденышко потрескивает, но ползет вверх по песчаному дну. Выше… еще выше… Гибкая, пропорциональная фигура гребца словно слилась с веслом. Сейчас он больше чем когда-либо похож на огромную кошку, все части тела его будто резиновые, мышцы не напрягаются, а вытягиваются при каждом наклоне. Не знаю другого подобного парня, кроме меня…

Наконец Альфонс снова опускается на сиденье и с улыбкой обращается к Ивонне:

– Как переносите дорогу?

– Сюда было гораздо хуже! Через знойную Сахару…

– Теперь Сахара покажется еще жарче, – ответил Альфонс, ощупывая карман, где покоился конверт за пятью печатями.

Мы дожидались отлива. Ночь была кошмарная, душная. В темной глубине джунглей светились глаза неведомых ночных зверей, с неумолчным грохотом стремительно несла свои воды река.

Между делом Квасич решил познакомиться с Левиным.

– Позвольте представиться: доктор Федор Квасич, пианист.

– Очень рад. Докторская степень в музыкальной академии – вот это, я понимаю, класс!

– Одно не связано с другим. Звание доктора не имеет отношения к музыке. Помимо того, я ведь и университет окончил.

– А что еще вы окончили, господин доктор?

– Полный курс каторжных работ. Прошу прощения, но вы забыли представиться.

– Как?! Разве вам не сказали, что я Левин?

Хопкинс судорожно сглотнул.

– Не успели! – резко ответил он. – Но сейчас скажем, – и сухо бросил Квасичу: – Это Левин.

И тут произошла неожиданность. Квасич на миг даже подскочил в лодке.

– Вы – Левин? Господи! – воскликнул он, протягивая старику обе руки. – В самом деле? Не может быть!

Глаза Левина растроганно увлажнились, он радостно тряс вялые, веснушчатые руки морфиниста доктора.

– Да, да, друг мой! Я действительно Левин.

– Какая радость!

Они обнялись, а мы, окаменев, наблюдали за этой сценой. Квасич знает, кто такой Левин? Выходит, никакой он не помешанный и где-то, когда-то, в другой жизни был другим человеком, не имеющим ничего общего с этим неряшливым, прожорливым стариком.

– Вот ведь при каких обстоятельствах довелось встретиться! – запричитал Квасич. – Великий Левин, о котором я столь наслышан…

– О да, друг мой! – вздохнул Левин.

– Что же привело вас сюда?

– Cherchez la femme.

(Для тех, кто не знает, поясняю: ищи женщину. Такой же конфуз случился и с этим парнем, с Лоэнгрином – рыцарь искал себе женщину, а как нашел, превратил в лебедя, и все, песенка спета.)

– Вот уж никогда бы не подумал!

– Я тоже, – вздохнул Левин, не выпуская рук доктора. – Ведь карьера моя начиналась совсем иначе.

– Ваша любезная сестрица живет все там же?

– Какая сестрица? Я рос сиротой!

– Позвольте… но разве не вы были костюмером при царском балете?

Левин вскрикнул, как раненая птица, и оттолкнул руки Квасича. Казалось, он на грани нервного припадка.

– Тогда… какой же вы Левин?

– Довольно! Вам хотелось бы оскорбить, унизить меня, но я не доставлю вам такой радости. Стыдитесь, сударь, столь низкие шутки унижают лишь вас самого!

Обиженный Левин больше не проронил ни слова.

Ночью время тянется медленно. Прогретый воздух удушливой пеленою стлался над рекой. Лунный свет едва пробивался сквозь плотные слои, превращая туман в серебристую завесу.

Полчаса мы провели в тревоге. Если побег будет обнаружен, нам несдобровать: мы угодили в западню. Несмотря на тропическую ночную духоту, нас колотил противный озноб, когда дрожь начинается изнутри, захватывая легкие, желудок, все кости и сустава и заставляет мучительно пульсировать виски…

– Опустите голову мне на плечо и постарайтесь уснуть, – посоветовал Ивонне Альфонс Ничейный, и она подчинилась ему без звука.

Конечно, это я был вправе предложить ей свою поддержку, но ведь не станешь же меняться в лодке местами. Убывающая вода громко журчит.

Ивонна в полудреме вскидывает голову. Альфонс Ничейный обвивает ее рукой, мягко поглаживая по плечу. Девушка снова приникает к нему головой и засыпает…

Постепенно начинает светать. Суденышко наше оказывается на суше. Мертвенно-белая песчаная полоса вдоль берега повсюду, насколько хватает глаз, сплошь усеяна омерзительными тварями. Крокодилы…

 

4

Мы решили в первый день передвигаться быстро, насколько возможно. К сожалению, Левин, а в особенности рыхлый толстяк Квасич не выдерживали темпа. Зато Ивонна оказалась на редкость выносливой, наполнив мое сердце гордостью за ее достойный выбор в мою пользу. Она шла в ногу с нами, ровным, быстрым шагом – любой бывалый легионер мог бы позавидовать.

– Я с детства занимаюсь спортом, – ответила она, когда мы ее похвалили. – Если бы несчастный Франсуа последовал моему примеру!.. Но он мечтал стать поэтом.

– Писательское ремесло – дело нелегкое, – заметил я со знанием дела. – Тут много чего требуется: широкая образованность, неустанный труд, бутылки чернил…

В середине дня на нас обрушился ливень. Тугие струи воды колошматили с ощутимой силой, за шумом дождя мы не слышали собственных голосов, но упорно продвигались вперед.

Левин сбивался с пути, спотыкался, падал, да и все мы, ослепнув от сплошного потока, натыкались на кусты и деревья. Единственным куском непромокаемого брезента, обнаруженного в нашей поклаже, мы укрыли Ивонну, а сами брели промокшие до нитки.

– Черт побери! – тяжело отдувался Левин. – Почему в снаряжении легионера не предусмотрен зонт?

– Даже если бы и был предусмотрен, вряд ли стали бы снабжать зонтами беглых каторжников, а уж тем более их сообщников из числа гражданских лиц! – ответил Квасич, пытаясь перекричать шум дождя.

– Я с вами не разговариваю, дерзкий насмешник!

– Клянусь, сударь, я действительно не знаю, кто вы, и почел бы за честь услышать это от вас.

– Довольно! Отойдите от меня подальше, или я вынужден буду из-за вас покинуть джунгли!

– Легко сказать! – от души расхохотался Чурбан Хопкинс.

К вечеру мы достигли первой излучины реки. Дождь прекратился вмиг. Здесь, в краю резких контрастов, именно отсутствие какого бы то ни было перехода невыносимо действует на нервы. Ночная тьма обрушивается без сумерек, словно одним движением всесильной руки на небе выключили свет.

Расстелив на земле кусок брезента, мы пытались определиться на местности, сверяя чертеж генерала с военной картой Турецкого Султана.

– Сейчас мы находимся приблизительно в этом месте, – ткнул пальцем Альфонс Ничейный.

– Несколько дней пути на север, и мы доберемся до Сахары.

– Весь вопрос в том, не пустят ли за нами погоню из форта Лами? – показал на карте Альфонс. – Если удастся обойти его стороной, тогда мы могли бы устроить себе передышку в оазисе Немас-Румба. Там нет гарнизона.

– Будем надеяться, что у аферистов из Игори хватит ума не объявлять нас в розыск. уж больно у них рыльце в пушку.

Левин уснул сидя. Широкая, мучнисто-белая физиономия Квасича, по обыкновению, выражала усталость и безразличие. Правда, время от времени он вздыхал: ему явно не хватало морфия, к которому он снова пристрастился в лазарете профессора Винтера.

– Если объявят в розыск, тогда хлопот не оберешься, – высказался Хопкинс.

– Все у вас получится! – ободряюще произнесла Ивонна.

Альфонс Ничейный тотчас воспрянул духом.

– Верно! Заварим кашу, и пусть они расхлебывают.

– Кашу не заваривают, а варят, – встрепенулся Левин, не удержавшись от профессиональной поправки.

После трехчасового привала мы продолжили путь. Провизией мы запаслись с таким расчетом, чтобы – без излишеств – хватило на десять суток. Только бы достало физических сил! К полудню мы добрались до подвесного мостика, ветхого и укрепленного пучками веревок лиан, напоминавших истрепанное мочало. Под мостом, в ущелье сорокаметровой глубины, несла свои бурные воды река Конго.

– Переходить будем поодиночке. Первой идет Ивонна.

Ивонна смело ступила на мост. Дойдя до середины, с улыбкой обернулась и зашагала дальше. Несколько лиан, поддерживавших мост, оборвалось.

– Эта висюлька не выдержит пятерых, – вздохнул Хопкинс.

Теперь настал черед Левина, у которого заметно дрожали колени. Стоило мостику чуть дрогнуть, как он хватался за голову и взвизгивал от страха. Сцена повторялась чуть ли не раз по пять в минуту. Я впервые слышал, как мужчина визжит от страха. Любая кинозвезда могла бы у него поучиться. По счастью, на сей раз плетеные концы мостика выдержали. Как знать, сколько лет не ступала нога человека на это хлипкое сооружение!..

– Пошли! – обратился к Квасичу Хопкинс.

– Сначала вы. Я самый тяжелый из всех, и, если мост подо мной оборвется, несчастная барышня останется там с этим всемирно известным идиотом.

Молодец наш рыхлый, толстый Квасич. До того, как пойти по кривой дорожке, не иначе был истинным джентльменом. Джентльмен – он и в тюрьме джентльмен, никаким уголовным прошлым не вытравить благородства души. (Наблюдение из моего личного писательского опыта.)

– Тогда двигай сперва ты, – велел мне Альфонс Ничейный.

– Но…

– Молчок! Твое место рядом с Ивонной.

Что верно, то верно! Я перешел, не задерживаясь, быстро. К сожалению, с середины мостка я приметил, как у противоположного скалистого берега из пучка лиан выкрошилось еще несколько волокон.

Выдержит ли мост еще троих – Чурбана Хопкинса, Господина Профессора и Альфонса Ничейного?

На мост ступил Хопкинс. Он видит, как рвется одна из лиан, но это не останавливает его. Наш приятель идет, равномерно посапывая, лихо сдвинув кепи набекрень. Когда он заканчивает свой переход, уже всего лишь пять-шесть из пучка лиан удерживают мост. Видно, что двое оставшихся спорят. Чего они тянут время?… Стоящая рядом со мной Ивонна вцепилась мне в руку, глаза ее устремлены на тот берег.

Боже правый, Квасич идет! Альфонс отправил его первым. Но ведь если мостик рухнет, понадобится три недели, пока мы добредем до очередного моста и сможем воссоединиться.

Моменты напряженного ожидания. За происходящим живой скульптурой наблюдает из отдаленных кустов антилопа.

Толстяк идет четкой, спокойной поступью. Мостик трещит под его тяжестью… Наконец он присоединяется к нам, но мост теперь держится всего лишь на двух крайних узлах лиан. Человеку по нему не пройти.

– Стой! – крикнул я Альфонсу. – Мы что-нибудь придумаем!.. Не-ет!

Поздно, он идет, гигантскими шагами, даже не идет, а стелется по ветхому настилу. Скользит вперед, словно бесплотное существо.

Альфонс здесь, с нами!

Ивонна с такой силой стиснула мою руку, что, несмотря на пережитую опасность, сердце мое наполняется счастьем. Она меня любит!

Альфонс Ничейный вовремя успевает подхватить пошатнувшуюся девушку.

– Ивонна… Все в порядке! – смеется он. – Пожалуйста, возьмите себя в руки. Это был добрый знак. Удача сопутствует нам.

– Рано еще говорить об удаче! – со свойственной ему грубостью вмешивается Чурбан Хопкинс. – Прежде надо добраться до Марокко.

 

5

Мы углубились в джунгли. Река осталась позади, и стрелка компаса указывает нужное нам направление – прямо на север. Альфонс Ничейный и Ивонна обогнали нас, мы, поотстав, плетемся следом.

– По-моему, пока что нас не преследуют, – говорит Квасич, оборачиваясь в сторону реки.

Чурбан Хопкинс берется за свой футляр, с которым его не сумели разлучить никакие опасности. И достает оттуда… бинокль!

– Сейчас посмотрим! – небрежно говорит он. – Когда Султан разделся, чтобы помочь Потрэну держать лодку, я подменил футляр. В другой раз пусть не отбирает у меня сигары! – Он подносит бинокль к глазам и разражается смехом.

– Ему бы только форсу напустить! Бинокль-то без стекол, в отверстия вставлены кусочки жести. Вот они и поблескивали, когда Султан подносил бинокль к глазам.

– Значит, ты стащил у него бинокль? – уточнил я.

– Да нет, это всего лишь для видимости.

– Не понял.

– Ну… я создал видимость, будто бы подложенный мною пустой футляр принадлежит Султану. Мне достался бинокль без стекол, ему – недокуренные сигары, по-моему, обмен равноценный.

Сколько всего делается людьми видимости ради!..

Вечером у Ивонны начался приступ лихорадки, у нас с Левиным тоже. Зуб на зуб не попадал, и ни единого порошка хинина. Почему Султан не снабдил нас лекарством – уму непостижимо, но положение было аховое.

Правда, я продолжал идти, а вот Ивонну, когда она совсем выбилась из сил, Хопкинс и Альфонс Ничейный несли на носилках, наспех сооруженных из куска брезента. Левин брел спотыкаясь, а в бреду пел песни и отдавал распоряжения батальонному повару.

– Вытаскивай противень… да поосторожней! Пора фаршировать индейку!

Опеку над Левиным мы поручили Квасичу, и Профессор тащил старика, когда тот свалился с ног. Ни о каком привале и речи быть не могло. Если в джунглях кончится провиант, тогда все мы – покойники. Через кусты и колючие заросли мы вдвоем волокли Левина, когда Квасич повыдохся. При этом несли и поклажу, нужные вещи не бросишь…

Вперед, только вперед, под девизом Легиона, обязательным всегда и везде, в джунглях и в пустыне: «Шагай или подыхай!»

По мере углубления в чащу, началась отчаянная борьба с колючими растениями, лианами, толстыми жгутами ротанга, оплетавшими мощные, не в обхват, стволы деревьев. В вечном полумраке, куда не проникнуть солнцу, растения переплелись причудливым клубком, стремясь задушить друг друга и карабкаясь по жухлым останкам поверженного противника вверх, туда, где угадывается свет.

Хлюпающая под ногами, с резким запахом гнили почва кишит насекомыми и всякими ползучими тварями, которым мы и названия-то не знаем. Мы режем, вырубаем лианы, ветки кустарника, прокладываем путь – мы трое, потому как для такой работы даже Квасич слаб. Тут не справиться одному, полному сил, закаленному легионеру, нужны усилия троих, таких, как мы.

А когда ценой кровавого пота путь проложен, мы тащим за собой остальных. Левин уже не издает ни звука. На его желтых щеках, словно крупные кляксы, горят два красных пятна; грязные, седые космы упали на лоб, закрыв темные провалы глаз. Он судорожно втягивает в себя воздух.

На полянке, где мы устроили короткий привал, Квасич осмотрел ноги Левина. Лодыжки заметно распухли.

– Сердечная недостаточность… – покачал головой доктор. – Долго он не протянет.

Если о сердце речь, то при чем здесь лодыжки? Такое и спьяну не брякнешь!

– Тогда устроим здесь дневку, – распорядился Ничейный.

– А что будет с нами, если… кончится жратва? – спросил Чурбан Хопкинс.

– Почем мне знать? Не оставим же мы его подыхать, как собаку! Ведь он был с нами.

– Хм… Ты прав.

– Нам не придется долго ждать, – тихо сказал Профессор, нащупав пульс Левина.

– Ну, что там?

– Агония. Предсмертное состояние. Человеку каюк.

Ивонна поодаль лежит пластом на куске брезента, ее колотит озноб. Хопкинса ужалило какое-то насекомое, и на затылке у него вздулся большущий багровый волдырь.

Альфонс Ничейный стащил с Ивонны сапоги и массирует ей ноги. Со всех сторон нас стеной обступают зловещие темные джунгли. Таинственные, молчаливые, неподвижные…

– Возьми… сто граммов масла… – шепчет Левин, дыхание его вырывается со стоном. – Ой… великий Левин… раз в кои-то веки… обмишурился… обжег язык!.. – Слегка приподнявшись, он оглядывается по сторонам почти осмысленным взглядом и горько усмехается.

– Что с тобой… приятель? – говорю я, и у меня перехватывает горло.

– Со мной ничего, сударь!.. Великий Левин– расхлебывает то… что сам заварил… Вся жизнь была… неудобоваримая… дрянь!.. А на десерт… гнилая земля… Будь проклято это Конго! – Откинувшись назад, он захрипел.

Мы стали его поить, не считаясь со скудностью запасов воды. Пусть пьет, сколько влезет. Даже по шее у него стекает струйка воды.

Странное чувство охватывает всех нас, даже Хопкинса.

Подумать только, странный, чудаковатый старик, а вот ведь оказывается, мы прикипели к нему душой. С чего бы это?

Он был с нами… Здесь это много значит, если о ком-то можно сказать: «Он был с нами»… Этим определяется все.

Высоко вверху, меж гигантскими кронами деревьев, наверное, был какой-то крохотный просвет, поскольку вдруг проглянула звездочка, словно в ответ на наше подавленное состояние. Вот ведь там, в вышине, существует нечто вечное и сияюще прекрасное, как звезды. Они наверняка припасли для нас некое благое спасение, некую счастливую неожиданность на тот случай, когда жизнь становится бесцельной, печальной и унылой. А главное – когда она на исходе.

Квасич приподнял Левину веки.

– Exitus, – говорит он на профессиональном языке и добавляет: – Лампада его вот-вот угаснет…

На рассвете в джунглях Конго мы схоронили великого, прославленного Левина. И теперь, судя по всему, он унес с собой в могилу тайну, хранимую им с высокомерной усмешкой, с оскорбленным княжеским самолюбием в ответ на все наши старания докопаться до истины.

 

6

Форт Лами, вероятно, был неподалеку, и мы стремились сделать большой крюк, чтобы обойти его. Между тем все наши припасы подходили к концу, а Ивонну не отпускала лихорадка. Меня тоже бил колотун, несмотря на удушающую жару джунглей.

– Мадемуазель придется доставить в форт Лами, – сказал мне Альфонс Ничейный.

– Я тоже так считаю.

– Квасич! Вам трудно дается переход. Сопроводите девушку в форт Лами и сдайтесь добровольно.

– Почему я вечно должен отправляться под арест?

– Вам ничто не угрожает. Ведь Ивонна – генеральская дочь, – пояснил я доктору. – Дочь самого генерала Монте-Дюрона.

– Что ты мелешь? – удивился Альфонс. – При чем здесь Монте?

– Если генеральского папашу, которого бросили в море, звали именно так, значит, и у сына та же фамилия. Разве нет?

– Чушь несусветная!

Тут уж и Чурбан Хопкинс взорвался.

– Ты же сам это говорил, когда вы генерала чуть не спустили в реку в мешке!

Альфонс уставился на нас, как баран на новые ворота, однако промолчал. Ему бы только спорить да пререкаться, но против правды не попрешь.

– Вы собирались расправиться с генералом? – заинтересовался нашим разговором Квасич, а Альфонс Ничейный, вместо того чтобы ответить честь по чести, разорался безо всякой видимой причины:

– Если не прекратите молоть чепуху, я за себя не ручаюсь!

– Ты же сам сказал! – завопил Хопкинс. – И нечего нас дураками выставлять!

Альфонс повернулся и отошел без звука. Приперли его к стенке, так что лучше уж помалкивать.

Ивонну мы несли по очереди. Не сказать, чтобы она очень уж ослабла, но лихорадка не отпускала ее по-прежнему. Будь у нас хинин, мы бы поставили ее на ноги и она продолжила бы с нами путь.

Врубаясь в чащу, мы прокладывали себе дорогу, несли девушку, помогали идти Квасичу. Надолго ли нас хватит при таком паршивом снаряжении?

– Стой! – воскликнул вдруг Альфонс Ничейный. Мы опустили ножи, которыми вырубали лианы. – Там, впереди, – люди.

Люди, в глухой чащобе? Чудеса, да и только! Но у Альфонса и зрение, и слух отменные.

– Ждите меня! – приказал он и ползком на животе стал пробираться сквозь зеленую гущу.

Прошло минут десять. Ивонна видела эту сцену и вроде бы даже хотела что-то сказать, но где там… Альфонс проворством не уступит белке, а то и леопарду. Девушка прижала руку к груди, словно желая приглушить биение сердца, и не сводила глаз с того узкого лаза, где скрылся Альфонс Ничейный… Наконец послышался шорох, и появился наш разведчик.

– Солдаты разбили лагерь… четыре палатки. Техническая бригада проводит учения.

– Как теперь быть?

– Квасич доставит туда Ивонну.

– Я не пойду!

– Никакие возражения не принимаются! Здесь командую я. Наша главная цель – доставить письмо.

Ивонна улыбнулась.

– Письмо уже в надежном месте.

Альфонс Ничейный схватился за карман и извлек запечатанный конверт.

– Вот же оно!

– Это вовсе не доклад отца. Пока вы готовились в дорогу, месье Буланже шепнул мне, что заветный конверт он спрятал у себя.

Потрясенные, мы молча переглянулись.

– Господин Буланже объяснил, – продолжала Ивонна, а мы ошеломленно замерли, – что вечером он удерет из Игори на том поезде, который доставил строительные материалы, и через рыбацкую гавань за неделю доберется до Маради. Но ему не хотелось спорить с вами. Коль скоро отец желает, он доставит письмо по назначению, но лишь в том случае, если мы дадим честное слово, что вы об этом не узнаете. Я дала обещание молчать трое суток. Теперь этот срок истек.

Альфонс Ничейный вскрыл конверт. Оттуда выпали кулинарная книга – произведение левинских учеников – и записка.

«Друшки май, приятили!

С приветам к вам am миня».

Вы мне ни довиряити, а я вам ни верю. Я вааще никому ни верю. Упертые вы, как аслы. А етат Акавалык ваабразил а сибе бознат што и никаво ни жылаит слушыть. Сколько рас яво придуприждал, а иму фее ходь бы хны. Был вить уже случий, када он, ведьма, змие паткалоднай фзял да аддал очинь важный дакумент. Как иму после етава верить? Гиниральскую дипешу я даставлю сам. Поизт кадежний фсякава плата. Как толька капитан и Аднаглазый улягуцца, я и падмажу пятки. И вам таво жа жалаю.

Здорова я вас абвел вакруг пальца? То-то жа!

Мы были совершенно ошарашены.

– Напрасно вы таились, – заговорил наконец Альфонс Ничейный. – Изложи мне свой замысел Турецкий Султан, и я бы согласился с ним. Путь, который он выбрал, надежнее и быстрее.

– Я так рада, что вы не сердитесь! – просияла Ивонна.

Насчет «не сердитесь» она малость загнула. Чурбан Хопкинс с таким остервенением грыз ветку пальмы, словно это была шея Турецкого Султана.

Желая подольститься к нему, Ивонна нежно погладила Хопкинса по небритой щеке.

– Но ведь и правда некогда было вступать в споры и обсуждения!.. И потом… милый Хопкинс, вы не какое-то там письмо несете. Ваша миссия гораздо важней и благородней. Три мушкетера возродились заново, чтобы оказать бескорыстную поддержку несчастной, слабой женщине.

Непривычная ласка заставила Хопкинса побагроветь и бросила в пот.

– Да я не к тому… – смущенно пробормотал он. – Просто Султан этот – большой любитель бродить по кривым дорожкам… И никогда не знаешь, что там у него на уме… – И поперхнулся, проглотив ненароком кусочек пальмового листа.

– Ну, если уж на то пошло, – сказал Альфонс Ничейный, – могу признаться: мало надежды было, что нам удастся живыми добраться до места назначения и доставить письмо в целости и сохранности.

– Верно, – кивнул головой Хопкинс. – Я тоже это понимал.

– Значит, если письма при нас нет, мы все можем сдаться солдатам и положиться на фортуну. По-моему, нам нечего бояться, в особенности теперь, когда мы знаем, что Султан поставит докладную генерала в надежные руки.

– И я того же мнения, – по краткому, но зрелому размышлении заявил я.

– Только вы уж не выдавайте меня! – попросила Ивонна. – Репутация дочери генерала Дюрона может оказаться под угрозой, если пройдет слух, что я разгуливала по джунглям в обществе четырех мужчин. Ведь никто, кроме меня, не знает, что это были три мушкетера и один благородный рыцарь.

«Благородный рыцарь» тем временем уснул, его круглая башка свесилась на грудь.

Мы нехотя двинулись дальше. Заросли постепенно редели, идти стало легче. Вдруг Хопкинс подтолкнул меня в бок.

– Понятна тебе эта история с тремя мушкетерами? – вполголоса спросил он.

– Хм… Что тут непонятного? – разозлился я. – Такие вещи, брат, надо знать. Невежество губит людей!

– Этому трюку ты у покойного Левина научился?

– Думаешь, я не знаю?

– Именно так я и думаю.

– Тогда слушай. Есть пьеса про трех мушкетеров. Там рассказывается, как отца некой благородной дамы упекли за решетку, и трое офицеров, невысокого чина, однако же отпрыски знатных семейств, скинулись из своего жалованья дамочке на харчи и жилье, чтобы, значит, она могла продержаться, пока папашу по истечении двух третей срока не выпустят за примерное поведение, но с условием каждую неделю отмечаться в полицейском участке… Только тебе эта пьеса не знакома!

– Это мне-то не знакома? – язвительно переспросил Хопкинс. – Да мы ее вместе играли в тюряге!.. Ну, а что там за шухер с бриллиантами и карманными часами, которые контрабандой доставили из Лондона?

– Ты имеешь в виду сцену суда, когда папаше предъявляют улики?

Вблизи послышались голоса, и путь нам преградили часовые.

– Стой! Кто идет?

Несколько минут спустя мы уже были в одной из палаток. Небольшой отряд технической службы под руководством двух офицеров проходил здесь практику: над лужайкой, от пальмы к пальме, тянулись провода, связисты по телефону переговаривались друг с другом.

Офицер отнесся к нашему появлению с безразличием. Дезертиры из Игори? Бедняги, должно быть, натерпелись в дороге. О том, что кто-то объявлен в розыск, он не слыхал, хотя как радисту ему следовало бы знать. Зато пребывание в. нашей группе Ивонны его очень удивило.

– Дама? Как она очутилась с вами?

– Я разыскивала брата, он был заключен в Игори.

– Ах так?… Вы, естественно, не из заключенных. Желаете чаю? Извольте пройти в мою палатку!

– С вашего, разрешения, я предпочла бы остаться с моими друзьями.

– Вот как?… Пожалуйста, если вам угодно… Утром за ними прибудет патруль, а до тех пор можете побыть вместе… Я не намерен проявлять к ним строгость, им и без того предстоят большие неприятности.

Прямо не верилось, что на этом наша экспедиция закончена. Нас отвели в небольшую палатку и выставили у входа часовых. Хинин, чай и даже сигареты – все было к нашим услугам. Но на душе кошки скребли.

С ближайшей пальмы донесся дребезжащий голос.

– Алло!.. Алло!.. Группа технической подготовки, докладывает ефрейтор Жером по поручению инженера Симона!.. Тут у нас объявились беглецы из Игори: трое солдат, одно гражданское лицо и девушка. Мы взяли их под стражу. Просим выслать патруль… Так точно!

Значит, самое позднее к рассвету сюда прибудет патруль.

– А если… из Игори организуют погоню за Турецким Султаном? – спросил я.

– Это невозможно. Он уедет с единственным составом, других поездов нет. Его дело – верняк.

– Могут ведь воспользоваться телеграфом. Что, если его обыщут и найдут послание генерала?

Ивонна улыбнулась.

– Ваш Султан – парень не промах, конверт он спрятал надежно. Засунул в бинокль, а стекла закрыл кусочками жести.

 

1

Можете себе представить нашу реакцию.

На Чурбана Хопкинса напала чудовищная икота, он давился, и глаза у него лезли на лоб, словно его изнутри накачивали воздухом.

У меня голова пошла кругом.

– Что с вами? – перепугалась Ивонна.

Сдавленный хрип, вырвавшийся у Хопкинса, даже отдаленно не напоминал его голос.

– Письмо… – натужно прохрипел он. – У меня!..

К тому времени все мы были на ногах. Ивонна побледнела как полотно, Альфонс Ничейный, по своему обыкновению, сохранял спокойствие.

– Садитесь, что вы повскакали! До утра время есть. Хопкинс, возьми себя в руки и расскажи все по порядку.

Он внимательно выслушал историю с подменой футляра, с биноклем, у которого вместо линз были вставлены кусочки жести…

– Ты… заглядывал внутрь?

– Нет… – Дрожащими руками Хопкинс извлек бинокль.

Наступил драматический момент. Может, вышла ошибка?…

Но в следующую минуту перед нами лежал конверт, скрепленный генеральскими печатями!

Воцарилось гробовое молчание.

Если уничтожить сообщение, аферисты и впредь будут вершить свое преступное дело.

Если же письмо обнаружат у нас, важная государственная тайна будет раскрыта, и мы не выполним приказ.

– Это я во всем виновата, – ломала руки Ивонна.

– Полно себя винить! Пока что ничего непоправимого не случилось, – утешил ее Альфонс Ничейный. – До утра три таких бывалых парня, как мы, могут горы свернуть! Бывали мы в переделках и покруче, верно, ребята?

Что ни говорите, а поднять бодрость духа наш Альфонс умеет. Перед нами забрезжил проблеск надежды. Лицо Хопкинса вновь стало похоже на человеческое… если, конечно, предположить, что оно когда-нибудь было таковым.

– Весь вопрос в том, сумеем ли тюкнуть кого надо по кумполу так, чтобы тот не пикнул? – шепотом спросил Альфонс Ничейный.

Хопкинс раздраженно двинул плечом.

– Что за детский вопрос? Как прикажешь, так и тюкну. Был бы кумпол.

– Ясно… Ивонна, вы дочь солдата и должны понять: мы сможем добиться цели только в том случае, если будем неразборчивы в средствах.

– Я вас не подведу… Буду стойкой!

Сквозь щель в палатке мы видели, что снаружи совсем темно. Солдаты давно отужинали и крепко спали после утомительных учений.

– Эй, приятель! – окликнул Альфонс часового. – Девушке сделалось дурно…

– Что тут у вас? – В палатку шагнул усатый солдат, держа ружье с примкнутым штыком.

Ничейный схватил его за горло. Аристократически тонкая белая рука вмиг стиснула солдата так, что тот и пикнуть не успел. Физиономия его побагровела, он схватился было за оружие, но Хопкинс рукояткой револьвера стукнул его по темечку.

Солдат рухнул как подкошенный.

Пробудившийся ото сна Квасич обвел палатку усталым взглядом, заметил бесчувственного часового.

– Идите спокойно, – сказал он нам. – Часового я осмотрю и перевяжу, если потребуется.

– Этого мало, – прошептал в ответ Чурбан Хопкинс. – Если уж взялись его обихаживать, не забудьте вставить ему кляп.

Альфонс Ничейный нацепил ружье, солдатский ремень и кепи и встал снаружи у входа в палатку – на случай, если кто глянет в нашу сторону, пусть видит, что часовой бдит.

По знаку Альфонса мы с Хопкинсом ползком выбрались из палатки. Кругом тьма, только у общей солдатской палатки светит фонарь, возле входа составлены пирамидой ружья.

Время от времени мелькает силуэт охранника. Альфонс Ничейный свистящим шепотом дает указания:

– Как только я сниму охранника, сразу же бросайтесь к ружьям! – И направляется к часовому. Тот не чует подвоха, думая, что это его напарник, и сворачивает в сторону. Ничейный подкрадывается сзади и оглушает его прикладом ружья. Издав чуть слышный стон, солдат падает.

Пинками мы рушим пирамиду и замираем… Тишина и спокойствие. Солдаты в палатке спят крепким сном. Их по меньшей мере десятка полтора, зато они безоружные. А мы вооружены, у каждого ружье с примкнутым штыком.

– Слушайте меня внимательно. Никого не щадить, но, по возможности, хорошо бы обойтись без жертв. Ваша задача: увидите торчащую голову – бейте прикладом!

– Что ты задумал?

– Сейчас увидите.

Два свистящих удара – и веревки, натягивавшие палатку, перерезаны. Огромное полотнище брезента обрушивается на спящих. Ничейный убегает… Спрашивается, куда?

Но размышлять некогда: внезапно разбуженные солдаты отчаянно барахтаются, то тут, то там под брезентом угадывается голова.

Туда, где вырисовывается контур шара, тотчас нацелен удар прикладом, бьем Хопкинс или я. Солдаты впадают в панику, и от этого брезент окутывает их еще плотнее. Двоим удается выкатиться на свободу… Пинок… удар прикладом… Мы уложили как минимум человек восемь. Из-под брезента выползает младший офицер с револьвером в руке и палит вслепую, но мы утихомириваем его ударом приклада…

Вот удалось высвободиться еще троим, а четвертый размахивает кинжалом… Двоих удается уложить сразу, один бросается на меня, и, сцепившись, мы падаем наземь – этого, улучив момент, обезвреживает Альфонс Ничейный… Хопкинс дорожным указателем укладывает еще парочку…

– Вроде больше нету… – пыхтит он, отдуваясь.

Через каких-то десять минут после начала акции на земле валялись без памяти шестнадцать солдат. Что и говорить, этот трюк с подрезанным брезентом был гениальным. Две трети боевых сил противника удалось вывести из строя, самим оставаясь в безопасности.

Прогремел всего лишь один выстрел – подсуетился младший чин.

Альфонс Ничейный указал на связанного офицера, лежавшего в стороне.

– Я побежал, чтобы перехватить лейтенанта. Он спал в отдельной палатке.

Молодец Альфонс, котелок у него варит что надо!

– Побыстрей соберите припасы в дорогу: еду, питье – словом, все необходимое. В лагере пять мулов, так что на себе тащить не придется.

Теперь наша маленькая группа была снаряжена лучше некуда: вдосталь хинина и перевязочных средств, гамак, палатка, вьючные животные и все прочее, что берет с собой в джунгли отряд колониальной армии.

– Остатки воды и провианта придется уничтожить, тогда наши преследователи будут вынуждены вернуться в форт за пополнением запасов. А нам это даст целые сутки форы.

Мы засуетились, второпях упаковывая все необходимое.

– Не вздумай выбросить кабель и провода! – остановил меня Хопкинс, увидев, что я намереваюсь сгрузить с мула сумку с инструментами. – Денег у нас нет, а это оборудование можно будет реализовать, когда мы подойдем ближе к обжитым краям.

Дельное замечание, ничего не скажешь. Значит, сумка, битком набитая проводами, наушниками и всякими другими причиндалами, поедет с нами, коль скоро Хопкинс надеется обстряпать дельце.

И тут к нам подбежала Ивонна… в невменяемом состоянии: на лице ужас, дрожит всем телом, слова вымолвить не может.

– В чем дело? Что стряслось?

– Квасич… – с трудом выдавила она из себя.

Мы бросились к палатке. Господин Профессор сидел в той же позе, как уснул, – со склоненной на грудь головой – и красным пятном, расплывшимся на рубашке с левой стороны. Он был мертв.

Единственный выстрел из револьвера, пущенный младшим офицером наугад, сразил спящего Квасича, угодив ему прямо в сердце. Благородная смерть, достойная импозантного, седовласого Профессора. Смерть, какая и во сне не могла привидеться спящему за секунду до того, как глупая шальная пуля оборвала его жизнь.

А может, не так уж и глупа была эта пуля, мгновенно и безболезненно спровадившая этого рожденного для иной участи человека на тот свет, который вдруг да окажется лучше нашего? Кто знает…

– Вот ведь незадача!.. – с тоской вырвалось у меня. Да оно и понятно: я любил этого тонкой души человека. Пожалуй, и остальных тоже. А Квасич прошел с нами не одно испытание, побывал во многих передрягах, при этом никогда не теряя спокойствия и хороших манер.

– Давайте похороним его, – сказал Альфонс Ничейный.

Все мы прекрасно сознавали, что жизнь наша висит на волоске, что патруль из форта Лами уже торопится по наши души, но в данный момент это не имело значения. Квасича мы честь по чести предали земле – точно так же, как Левина. Затем постояли молча, пока Ивонна чуть слышно произносила слова молитвы. Возможно, каждый из нас мысленно тоже говорил приличествующие ситуации слова. Во всяком случае, ноздри Хопкинса подрагивали, будто у него свербит в носу.

Нас покинул еще один близкий человек.

Человек, который был с нами!

 

2

Мы регулярно принимали хинин, а Ивонну теперь не было нужды нести на брезенте – она путешествовала верхом на муле, – а потому и самочувствие наше улучшилось, и продвигались мы быстрее. Нам хотелось использовать выигрыш во времени, полученный благодаря тому, что присланному за нами патрулю придется вернуться в форт за питьем и едой. Впрочем, мысль о преследовании не слишком беспокоила нас: вдогонку за беглыми каторжниками не пошлют малочисленную группу.

Зато радио могло стать серьезным препятствием на нашем пути, а играть в прятки с колониальной армией – попытка заведомо безнадежная.

Не оставалось ничего другого, кроме как стремиться вперед, а там будь что будет!

Вот уже более двух недель мы были в пути. Еще через десять суток мы наконец выбрались из джунглей и увидели вдали первую волнистую полосу песчаных дюн.

Сахара! Предстоит переход через пустыню – труднейшая, почти невыполнимая часть предпринятой нами задачи.

– Как, по-твоему, сумеем мы пробраться через пустыню к Орану? – поинтересовался Хопкинс у Ничейного.

– Откуда мне знать? – небрежно пожал тот плечами.

– Хочешь сказать, что ты над этим не задумывался?

– Видишь ли, старина, если бы мы всегда обдумывали, что нам стоит делать, а чего – нет, сейчас мы бы торговали галстуками в каком-нибудь европейском городе, и ордена Почетного легиона нам бы не видать как своих ушей.

Верно замечено, Альфонс опять оказался на высоте.

– Три мушкетера действуют не раздумывая, – с улыбкой добавила Ивонна.

Снова принялась за свое!

– Ну, вот что, мадемуазель! – взвился на дыбы Хопкинс. – Просветили бы вы нас, что это за проходимцы такие, коль уж вы без конца поминаете их к месту и не к месту!

– Это герои одного всемирно известного романа. Ради спасения дамской чести они готовы пожертвовать жизнью. Благородные и отважные, примерно как вы.

– Где они сидели?

– Нигде не сидели. Напротив, удостоились высокой награды.

– И все вокруг пели и кричали «ура!», – добавил я истинно писательскую концовку. – Я в таких вопросах знаток.

– Тоже мне знаток выискался!.. Выскочка ты и круглый дурак, – отрезал Хопкинс и опять давай у Ивонны допытываться: – А как насчет брильянтов, карманных часов и серебряных блюд, которые эти ловкачи провезли из Лондона контрабандой? Выходит, дело замяли?

– Да заткнитесь вы наконец! Слушать невмоготу… – взъярился Альфонс Ничейный.

Понятно, ему не по нутру, когда другие тоже могут образованностью блеснуть!

Мы разбили лагерь у самой опушки джунглей, чтобы за деревьями и кустарником нас не заметили. Вдали виднелся оазис Немас-Румба – несколько чахлых пальм и убогие глиняные хижины.

– Придется рискнуть и сунуться в оазис, – сказал Альфонс Ничейный. – Без верблюдов нам Сахару не преодолеть!

– Пусть идет один из нас, – предложил я. – Если попадет в засаду или еще какая беда случится, у остальных будет шанс спастись.

– Тогда пойду я! – заявил Ничейный.

– И думать не моги! – взревел Хопкинс. – Нечего строить из себя главнокомандующего, захотел и попер поперед всех и каждого!

– Что же ты предлагаешь?

– Тянуть жребий! – сказал Хопкинс и вытащил из кармана монету. – Пойдет тот, кто окажется в проигрыше против двух других.

И подбросил монету.

– Орел, – сказал Ничейный и выиграл.

Хопкинс снова подбросил монету. Я тоже угадал. Чурбан Хопкинс, ни слова не говоря, отвязал мула, нагруженного сумкой с инструментами, и взгромоздился верхом.

– Видите на краю оазиса вон тот желтый домишко с остроконечной крышей? Если я появлюсь из-за угла и махну рукой, значит, все чисто и один из вас может присоединиться ко мне без опаски. – И он затрусил рысцой.

Мы подавленно смотрели ему вслед. Теперь нас осталось только двое. Хоть бы не случилось беды с нашим Хопкинсом!..

Прошло добрых полчаса. У желтого домишки никто не появлялся.

– Наверное, влип, – понизив голос, обронил Ничейный. Ивонна терзала зажатый в зубах носовой платочек.

– Если он не появится через час, тронемся в путь. Оазис обойдем стороной, – принял решение Альфонс.

– А его бросим на произвол судьбы?! – оторопел я. Уж от кого другого, а от Альфонса Ничейного подобного бессердечия я не ожидал.

– Да. Если понадобится, точно так же поступим со мной и даже с Ивонной. Покуда остается надежда, что хотя бы один из нас уцелеет и сможет доставить пакет по назначению, этот единственный обязан выполнить приказ – пусть даже ценою жизни всех остальных. Надеюсь, ты согласен со мной? – Опять он оказался прав.

Время тянулось бесконечно долго. Наконец прошел час.

– Собираемся! – скомандовал Альфонс и поднялся. Лицо его было мрачным, однако на нем не отражалось ни тени колебания. Только уголок рта временами подрагивал.

Оазис обойдем стороной… а Хопкинса бросим в беде.

Это потрясение было, пожалуй, потяжелее всех тягот, выпадавших на нашу долю, в каком бы краю земли мы ни находились. Ведь если разобраться, что есть у нашего брата, кроме своего в доску дружка-приятеля?

Неужто мы никогда больше не увидим Чурбана – пускай и грубого, неотесанного, зато надежного, верного друга?

Я седлал мула, а у самого сердце заходилось, будто каменной глыбой придавленное… Альфонс разбирал палатку, не глядя по сторонам, – губы бледные, в лице ни кровинки. И вдруг подошел ко мне, положил на плечо руку. Мы посмотрели в глаза друг другу.

– Ничего не попишешь, старина, – хрипло проговорил он. – Мы же сами вызвались. Завтра настанет мой черед… или твой…

– Все верно. Ты прав.

Мы пожали друг другу руки.

– Смотрите!.. Смотрите туда! – воскликнула Ивонна. Альфонс взглянул и тоже не сдержал восклицания.

Под палящим солнцем Сахары из-за угла островерхой хижины показалась знакомая кряжистая фигура. Чурбан Хопкинс призывно помахивал зажатым в руке ведром.

 

1

В тот день оазис Немас-Румба стал местом весьма необычных событий. Даже много десятилетий спустя у туземного правителя тряслась бороденка, когда он пересказывал историю заезжему чудо-лекарю или предводителю разбойничьей шайки.

Часов в десять утра в оазисе объявился приземистый, но сильный легионер с грубыми ухватками и с целой сумой всевозможных инструментов, притороченной к седлу мула.

Балуз, правитель оазиса, аккурат отдыхал у себя в опочивальне. Даже слепому было видно, что перед ним – человек состоятельный, поскольку у ложа его топтались, помимо жующей жвачку коровы, еще целых две козы, несколько петухов и баран. Словом, образцовое для здешних краев хозяйство.

Покой Балуза был нарушен погонщиком верблюдов, который ворвался в хижину с отчаянным воплем:

– О Балуз! Нашему оазису пришел конец! Заявился какой-то солдат и истребляет наши пальмы!

Балуз вскочил и, сопровождаемый мычанием, блеянием и квохтаньем всполошенной живности, помчался к месту злодеяния.

Представшая его взгляду картина едва не довела беднягу до разрыва сердца. Аллах велик и во всемогуществе своем иной раз творит недобрые чудеса. Верхушку одной из пальм оседлал весьма упитанный солдат – точь-в-точь обезьяна в легионерском мундире, – башка от уха до уха стянута железным обручем, а на ушах широкие черные тарелки. Пришелец – будь он проклят во веки веков! – заколачивал в ствол пальмы большущие гвозди. Нежные побеги все ободраны, переломаны и опутаны проволокой, пальмовой кроны и не видать из-за паутины проводов, а соседняя пальма тоже сплошь утыкана гвоздями и еще какой-то белой штуковиной: впившись в ствол, она поддерживала все это переплетение проводов…

Перепуганные до смерти обезьяны, тесно прижавшись друг к дружке, наблюдали с ближайшего дерева за ходом событий; потрясенные жители оазиса застыли с открытыми ртами.

– О господин! – воззвал к чужеземцу правитель оазиса, но упитанный руми жестом сделал ему знак заткнуться, извлек откуда-то из-под подбородка небольшую черную воронку и поднес ее ко рту.

– Алло, алло! – громко возвестил он. – Говорит радио оазиса Немас-Румба и его подстанции. Передаем результаты скачек, после чего за скромное вознаграждение порадуем ваш слух трансляцией музыкальной передачи из плавательного бассейна отеля «Савой» в Лондоне. Повторяю: одиннадцать часов двадцать минут по местному времени.

Жители оазиса в полном составе бухнулись ниц и воззвали к Всевышнему.

– Что ты там вытворяешь, господин солдат? – задрав голову вверх, вопросил Балуз.

– А ты, что ли, глава племени? – грубо ответил «господин солдат» вопросом на вопрос.

– Это не племя, мой господин.

– И не глава, – согласно кивнул солдат. – Тогда слушай сюда, безголовое племя! Вон ту финиковую пальму придется срубить, а вместо нее мы поставим антенну.

– Господин…

– Молчать! – Солдат нацепил наушники и весь обратился в слух. – Алло! Связь установлена… Кто говорит? Связной Хопкинс с верхушки второй пальмы… Через десять минут, господин майор, сообщу, куда высылать подкрепление… В лесу вас встретит наш наблюдатель… Так точно… Будет сделано!

Тем временем вконец расстроенный Балуз бросился за жандармами. Их в оазисе было двое, из корпуса арабских охранников. В данный момент, разморенные жарой, босые и полуодетые, стражи порядка почивали.

– Проснитесь, господа! Пришел солдат руми и губит наши пальмы.

Капрал внимательно выслушал сбивчивое сообщение и наконец изрек:

– Совсем ты спятил, Балуз, вот что я тебе скажу! Это радист из тех частей, которые сейчас проводят учения в пустыне. Сюда подведут линию, и в Немас-Румбе будет свое радио.

– Господин, но ведь на радио финики не растут, и тени оно не дает. Пальма для нас дороже всякого радио.

– Хоть плачь, хоть причитай – все бесполезно. Радио – это вроде прививок: откажешься делать, сюда нагрянет целый отряд легионеров, и тогда всем не поздоровится.

– Конец нам всем…

– Вы то же самое говорили, когда у каждого выкачивали кровь в маленькие бутылочки… Сейчас оденусь и приду, а вы ведите себя с умом. Ведь ежели вместо одного солдата подоспеет целый отряд с ружьями, вам же хуже будет!

Балуз припустил обратно, к пальме. Толпа тем временем разошлась, но некоторые аборигены вернулись – не с пустыми руками, а с заточенными кольями. Солдат тоже не бездействовал: зажав гвоздики во рту, он не спеша вколачивал их в ствол пальмы и невозмутимо мурлыкал какую-то песенку.

– А ну, живо разошлись по домам! – прикрикнул на соплеменников Балуз. – И не вздумайте тронуть господина солдата, иначе к нам целый вооруженный отряд заявится.

– Ага, с ружьями и пушками, – усмехнулся толстяк. – Две дивизии уже стоят в джунглях наготове.

Туземцев как ветром сдуло.

Легионер, насвистывая, слез с дерева, подошел к самой красивой пальме, со знанием дела оглядел ствол, после чего извлек из кармана стальной клин размером этак с полметра и приставил его к коре с явным намерением вогнать внутрь.

– Господин… – простонал несчастный Балуз. – Почему вы решили переделывать пальмы в радиодеревья именно в Немас-Румбе?

– Да потому что взводный у нас сволочь продажная. Мы должны были провести радио в оазисе Сумби, но там народ подсуетился, и взяли нашего взводного подкупом. Снабдили деньгами, жратвой, верблюдами, только чтобы связисты побыстрей убрались подобру-поздорову. М-да, слаб человек, а подкуп, знаешь ли, искушение сильное…

– А тебя, господин… нельзя ли подкупить?

Глаза легионера блеснули, он развернулся лицом к Балузу.

– Попробуй!

– Но я… Я никогда не делал такого…

– Когда-то надо начинать. Говорю тебе, попробуй! Вдруг да получится.

И представьте себе, получилось! «Связиста» снабдили деньгами и запасами еды в дорогу, дали верблюдов…

– Ладно… Считай, что мы поладили. Отправимся дальше. Только ты уж проводы мне устрой, какие солдату положены.

– А какие проводы тебе положены?

– Отобьешь поклон в сторону востока и поднесешь радисту выпить перед дорогой.

– Чудной какой-то обычай… – растерянно пробормотал Балуз. – А что будет с тем, кто не поднесет выпивку?

– Да ничего не будет. Ну, разве что огреют ведром по башке или еще как подшутят… но чтобы из-за этого жизни лишить – ни-ни, такого у нас в заводе нет.

Балуз поспешно удалился и вскоре вернулся с бутылью пальмового вина, каковое бравый легионер осушил одним глотком.

– Вкусно! Больше можешь не подносить, я распробовал, – сказал он и для пущей убедительности наградил правителя оазиса пинком.

Тут подоспел жандарм.

– Что вам угодно?

– Нам с напарником было угодно провести тут у вас радио. Напарник в джунглях дожидается, когда наладится связь.

Жандарм внимательно разглядывал навешанные в беспорядке провода. Похоже, связист говорил правду.

– Не надо ли вам подсобить?

– Надо. Я затяну «Париж, сердце мое с тобой», а ты подпевай.

Жандарм малость фальшивил, но песню разучил в два счета. Вот только в процессе обучения отчего-то слегка окосел и тоже счел своим долгом разок-другой пнуть безвинного правителя оазиса.

Через некоторое время откуда ни возьмись появился напарник связиста и вскоре тоже развеселился, в результате чего Балузу и от него перепала порция тычков. Судя по всему, у пьющих это вошло в привычку.

А потом они пили и пели до рассвета.

Милостив Аллах к сынам своим!..

 

2

На рассвете мы пустили верблюдов дробной рысью, чтобы как можно больше пройти до наступления зноя. Перепуганное население оазиса откупилось от нас четверкой верблюдов.

Чурбан Хопкинс время от времени затягивал песню, Альфонс Ничейный отвечал увесистым тумаком.

– Рассказывай, что там было! – велел он.

– Тут и рассказывать-то нечего. Мясо с рисом да пальмовое вино.

Разговорить Хопкинса так и не удалось, потому как он то и дело принимался горланить песни. На кой черт напиваться, ежели у тебя кишка тонка? Надрался и знай себе то песней, то смехом заливается.

– Тебя спрашивают: как обошлось дело? За нами уже организовано преследование?

Хопкинс от хохота чуть с верблюда не свалился. Размахивал руками, силясь заговорить, и наконец с трудом выдавил из себя:

– Все… нам кранты!

– Я тебя сейчас живьем в песок зарою!.. И тебя тоже.

Последнее замечание относилось ко мне. Что поделаешь, в памяти как назло всплыла развеселая парижская песенка, ну я и давай распевать во все горло. Но Альфонс у нас шибко нервный. Хотя с чего тут психовать, ума не приложу. Где еще и попеть человеку в свое удовольствие, если не в Сахаре, на вольной волюшке! А уж стоило только вспомнить Балуза с его козлиной бороденкой, ну как тут от смеха удержишься?…

Наконец, когда этот психованный Альфонс принялся размахивать у нас перед носом револьвером, пришлось напрячь память и выложить все как есть. У жандармов мы обнаружили сообщение, на которое стражам порядка было в высшей степени наплевать, хотя в нем содержались интересные сведения. Где-то в глубинах джунглей произошло неслыханно дерзкое нападение: три беглых каторжника обезоружили целый взвод легионеров и, прихватив с собой припасы и часть оборудования, скрылись. Объявлена награда в двадцать тысяч франков тому, кто поймает отъявленных бандитов и доставит их живыми или мертвыми. Предполагается, что каторжники движутся в сторону пустыни. Особые приметы: в группе беглецов есть дама.

– Это усугубляет ситуацию, – заметил Альфонс Ничейный.

– И делает ее безнадежной, – вздохнула Ивонна.

– Надежда всегда на стороне того, кто надеется, – попытался утешить ее Альфонс. Впрочем, без особой убежденности в голосе.

Меж тем солнце приближалось к зениту и зной становился нестерпимым. Песчаная пыль вызывала мучительную резь в глазах. И нигде вокруг ни одного зеленого пятна, удручающее однообразие: блеклое, белесо-голубое небо, грязно-желтые волны песка до самого горизонта и убийственный, жгучий, как расплавленный свинец, поток солнечных лучей. Мы сделали короткий привал под прикрытием песчаной дюны. Достали компас, развернули карту.

– Сейчас мы находимся примерно здесь, в десятке милей от Немас-Румбы, – показал на карте Альфонс Ничейный. – Если не сбавлять темпа, к утру можем добраться до Азумбара… Ну, а там что-нибудь придумаем… Надо ведь пополнить запасы питья и еды.

– В этом оазисе вам показываться нельзя, – возразила Ивонна. – Власти уже предупреждены, и вас схватят.

– Попытаемся проникнуть ночью…

Мы молчали. Проскочить Азумбар – мало надежды. А главное, без воды и пищи не обойдешься.

– Вот здесь, к северу, находится оазис с гарнизоном, – уклончиво продолжил Альфонс Ничейный. – Форт Бу-Габенди. Его мы обойдем стороной, а там, у Колом-Бешара, проходит железная дорога.

– Уж не собираешься ли ты продолжить путешествие по Трансафриканской железной дороге? – ахнул Хопкинс.

– По-другому не получится, – Альфонс просил быстрый взгляд на Ивонну. – Ведь нам предстоит переход и через Атласские горы. Надо попробовать. Если действовать с умом – получится… Выдержите, Ивонна?

– О, я вполне окрепла!

– Тогда в дорогу. Конечно, передвигаться в самый зной – сущая мука, зато наши преследователи тем временем будут отдыхать.

И при испепеляющем, шестидесятиградусным зноем мы двинулись в путь.

Теперь мы действовали осторожнее. Альфонс Ничейный ехал впереди, Хопкинс – замыкающим. Наш маленький караван из четырех человек выстроился по всем правилам колонны на марше, с авангардом и арьергардом. Поскольку мне довелось ехать в середине, я имел возможность побеседовать с Ивонной.

– Я знаком с содержанием вашего письма к моему другу, – заметил я с присущей мне от рождения скромностью.

– Вот как?… Тогда я пребывала в отчаянии…

– Могу себе представить. Нам, людям искусства, свойственна тонкость чувств.

– Людям искусства?… А на каком инструменте вы играете?

Вот так номер! Или это всего лишь маскировка истинных переживаний?

– Дорогая Ивонна, к чему скрывать свои чувства? – заметил я с подкупающей простотой, какую мои собратья по перу называют светской беседой. – Альфонс зачитал мне также ваше второе письмо.

– Но ведь я отправила ему лишь одно, не считая письма, что было адресовано господину Тору.

– Прошу прощения, но память вас подводит. Альфонс получил еще одно ваше письмо, где вы упоминаете обо мне… И о моих произведениях.

– Ах да… Вы пишете маслом или акварелью, господин Фаулер?

– Я пишу книги, Ивонна! И полагал, что вам это известно.

– Нет… Откуда мне было знать? – Она смотрела на меня круглыми от удивления глазами.

Сто чертей и одна ведьма! Я только собрался было призвать Ничейного к ответу, как вдруг Хопкинс возгласом предостерег нас, заставил верблюда подогнуть ноги и сам плюхнулся на песок. Мы тотчас последовали его примеру и затаились, скрывшись за своими верблюдами.

Из-за дальних дюн показался отряд спаги. Они двигались быстро, рассыпавшись цепью, а скакавший впереди не отрывал от глаз бинокля. Не иначе как разыскивают нас…

Хорошо, что они были далеко, и Хопкинс вовремя их засек. Уф-ф, пронесло!

Едва успел скрыться последний спаги, Альфонс Ничейный уже сидел в седле.

– Поторопитесь! Целый час мы должны нестись во весь опор, чтобы к тому времени, когда отряд вернется, мы уже скрылись за горизонтом.

– Ясно.

В бешеном темпе мы гнали верблюдов почти час, когда Ивонна вдруг покачнулась в седле. Не подхвати ее Хопкинс, и она рухнула бы на песок… Девушка потеряла сознание. Удивительно, как она держалась до сих пор… Зато нам удалось отъехать достаточно далеко, и наши пути с отрядом преследователей теперь не должны были пересечься. Ивонна безжизненно распласталась на песке. Мы растирали ей руки, ноги, влили в рот глоток рома и не скупились на воду, которой оставалось совсем мало. Положили ей на голову холодный компресс. Или нам удастся пополнить запасы в Азумбаре, или… будем готовиться к концу.

– Вот что, ребята, – обратился к нам Альфонс Ничейный, когда Ивонна забылась сном. – В течение дня каждому из вас достанется по глотку, а эту полную фляжку прибережем для Ивонны. Понимаю, что трудно, но… как-нибудь выдержим.

– А ты?

– Я обойдусь без воды.

– Да пошел ты!.. – озлился Хопкинс. – Наглел время героя строить! Ты такой же, как мы, ничуть не лучше! Заруби это себе на носу!

– Но мне правда не хочется пить…

– Тогда твою долю выльем в песок! – не сдавался Хопкинс.

– И я тоже пить не стану! – поддержал я его.

Вдвоем мы сломили сопротивление Ничейного. Он получил свой глоток воды, но запас наш на том и иссяк. Ивонна не догадывалась, что мы подносим к губам пустую флягу, и нам удавалось держать ее в заблуждении. Без воды, под палящим солнцем – мука адова, зато у Ивонны оставалось еще целых поллитра воды, когда наконец вдали показалось отрадное для глаз темно-зеленое пятно. Оазис Азумбар!

А мы даже говорить не могли, только шепотом: язык потрескался, горло распухло от жажды. И все же мы не забывали время от времени подносить к пересохшим губам пустую фляжку.

– Здесь и расположимся лагерем, – неузнаваемо хриплым голосом выдавил из себя Альфонс Ничейный.

Ивонна бодро соскочила наземь, а вот в нас особой прыти не наблюдалось. Я нечаянно обронил свою фляжку, колпачок отскочил и покатился прочь.

– Вода! – испуганно вскрикнула Ивонна и проворно подхватила фляжку, откуда не вытекло ни капли. Изумлению ее не было границ, а мы не решались взглянуть друг на друга. Девушка сунула внутрь палец, ощупала горлышко фляжки – разумеется, оно было сухим, суше не бывает. Ивонна вскинула на нас взгляд, ласковый и грустный; глаза ее наполнились слезами.

– Вы… отдали мне… всю воду?

– Какие пустяки… Не о чем говорить… – Мне и правда не приходило на ум ничего путного.

Она стиснула мою руку в ладонях.

– Смогу ли я когда-нибудь расплатиться с вами за все… что вы для меня сделали?

Альфонс Ничейный возился с верблюжьим седлом, а Хопкинс буркнул нечто вроде того, что мы, мол, в свое время предъявим счет, и прикинулся сердитым. Но Ивонна подошла к нему и нежно обхватила руками его заросшую щетиной физиономию.

– Сколько бы вы ни притворялись, уж я-то знаю, что вы – истинный рыцарь и мушкетер.

– Я бы попросил не обзываться тут по-всякому!.. – взъерепенился было Хопкинс, но Ивонна внезапно чмокнула его в щеку. Наш Чурбан зарделся, что твоя красная девица, и даже икнул на нервной почве.

 

1

Хочешь не хочешь, а вечером во что бы то ни стало надо было пробраться в оазис. Играть в «орел и решку» на сей раз не требовалось: в Немас-Румбе рискованную задачу взял на себя Хопкинс, стало быть, теперь очередь была за нами. Хопкинс поначалу требовал «отставить эти штучки» (раз и навсегда!), но затем вынужден был уступить.

– Берегите себя… – шепнула Ивонна и обняла меня.

– Не время разводить телячьи нежности! – тотчас вмешался Ничейный. – Пошли!

Я проверил, в порядке ли мой револьвер, а Альфонс тем временем припал к ручке Ивонны. Припал и не отпадал целую минуту, и мадемуазель гладила его по головке.

На эти телячьи нежности время нашлось!.. Ну, что вы скажете?

По пути к оазису я решил кое-что выяснить.

– Помнишь, еще в Мансоне ты рассказывал мне о письме, где мадемуазель Ивонна якобы упоминала обо мне?

– А?… Что?

– Так вот она утверждает, будто бы писала тебе всего один раз!

– В самом деле? – удивился он. – Ох уж эти женщины!

– Хватит пудрить мне мозги! Выходит, подловил приятеля на крючок?

– Чудак ты, право! Ивонна не из тех, кто с первой минуты выдает объект своих чувств!

– Нельзя ли пояснее?

– Тебе как писателю следовало бы знать, что светские барышни отличаются сдержанностью. Даже, я бы сказал, скрытностью.

Нашел кого учить! А то я без него не знаю…

– Уж не воображаешь ли ты, будто мадемуазель бросится тебе на шею и начнет объясняться в любви? Да если на то пошло, сегодня я наслушался от нее упреков за то, что выболтал ее заветную тайну!

– Правда, что ли?

– К чему мне врать? А вот с твоей стороны некрасиво домогаться признания девушки столь бестактным образом!

Стыд и позор выслушивать нравоучения от какого-то Ничейного! Мог бы и сам сообразить, на то ты и писатель.

– Думаешь, она кокетничает со мной?

– Вот уж нет! Просто ей хочется получше узнать человека, которому она намерена отдать свое сердце.

– Но с тобой она… вроде как ласкова…

– Писатель, знаток человеческих душ, ты меня удивляешь! Разве тебе не доводилось слышать, что женщина старается вызвать ревность в том, кто ей мил? Будь она влюблена в меня, держалась бы ласково с тобой.

Как это я своим умом не допер!

– Разговоры в сторону! – скомандовал Альфонс. – Оазис уже близко, подберемся ползком.

Ночную тишину пустыни нарушали только отвратительные вопли гиен, шныряющих вокруг оазиса: то тут, то там они возникали перед нами, носясь парами или тройками. В самом оазисе, судя по всему, было спокойно. Доносился заунывный голос муэдзина, призывавшего к полуночной молитве. Ползком подобрались мы к ближайшей глиняной хижине. Осторожно, держась вплотную к стене, обогнули ее, двинулись дальше. У входа в соседнюю хижину сидел старый араб и монотонным голосом бормотал что-то себе под нос. Побормочет, побормочет и бухается башкой о землю, потом опять принимается за свое.

– Послушай… – шепнул мне Альфонс. – В этом доме покойник.

– Ну и что?

– Есть идея… Но прежде надо убедиться наверняка.

Мы заглянули в боковое оконце. С потолочной балки свисала коптилка, вроде лампады, а на столе стоял гроб…

– Обожди… – по обыкновению кратко распорядился Альфонс и мигом забрался в окно. Я, прижавшись к стене, следил за входом в хижину. Араб по-прежнему молился, ни на что не обращая внимания. Вздумай он повернуться, чтобы войти внутрь, я враз стукну его по кумполу. Но старик был углублен в молитву, а Ничейный двигался бесшумно, точно крадущаяся кошка. Через несколько минут кто-то коснулся моего плеча: какой-то тип, закутанный в бурнус. Мой кулак взметнулся для удара, как вдруг при слабом отблеске звезд я узнал Альфонса Ничейного.

– Ну ты и вырядился!

– Это одеяние покойника, – пояснил он.

Не стану плести небылицы, будто бы я всю жизнь принимал успокоительные средства против нервных потрясений, – вы мне все равно не поверите, и правильно сделаете, но… тут я и впрямь содрогнулся от ужаса.

– Надеюсь, гроб они больше открывать не станут, – шепотом продолжил Ничейный. – И хорошо, если араб преставился не от заразной болезни. Но даже будь у него чума, другого выбора мне не оставалось.

– И для чего тебе этот маскарад?

– Видишь флаг вон там? Это помещение жандармерии. У них мы разживемся всем необходимым. А ты затаись и жди!

Что оставалось делать? Я распластался на брюхе и стал наблюдать. Альфонс постучал в окошко хижины, на крыше которой торчал флаг на пороге появился жандарм.

– О мой добрый господин! – запричитал Ничейный с диковинным арабским выговором. – Беда, беда! Я бегом бежал все шесть миль, чтобы добраться до вас… Весь наш караван уничтожен… По-моему, только я один остался в живых… Прикинулся мертвым и лежал не двигаясь, покуда грабители не скрылись.

– Эй, Болдур, Разим! – крикнул жандарм, полуобернувшись, а затем вновь обратился к Альфонсу. – Кто они были, грабители эти?

– Туареги… Я-то сам полукровка, а остальные все, кого поубивали, арабы…

Появились два других жандарма, вялые спросонок.

– Нападение на караван, – пояснил старший. – Ты, Болдур, отправишься со мной… Где, говоришь, погиб ваш караван?

– Милях в шести к востоку… Близ Вади…

– Ага! Тогда я знаю, где это.

Жандармы прихватили воды и провизии, взгромоздились на верблюдов и двинулись к Вади – месту, которое Альфонс высмотрел по карте. Надо же взглянуть, вдруг там кто-то в живых остался и нуждается в помощи!.. Грабителей можно было не опасаться, они никогда не возвращаются к месту преступления, поскольку там бродят души злодейски убитых жертв.

– Откуда шел караван? – поинтересовался третий жандарм.

– Из Тимбукту, – ответил Ничейный. – О господин! Дай мне напиться и позволь хоть немного отдохнуть.

– Заходи. И воды тебе дам, и подстилку, чтоб полежать.

Оба вошли в хижину. Я сразу же поспешил за ними, но подоспел к тому моменту, когда Альфонс уже связывал бесчувственного жандарма.

– Надо поторопиться, – сказал он.

– Куда спешить? Жандармам раньше чем к рассвету туда не добраться, и назад они вернутся дай Бог к обеду.

– До тех пор нам надо убраться подальше отсюда. Собери провизию, какая найдется, и наполни бурдюки водой.

– Взгляни! – я протянул ему пожелтевшую газету, на первой странице которой писали о нас. Мое имя значилось крупными буквами, но, к сожалению, упоминали меня не как писателя.

У статьи был чуть ли не десяток заголовков, один другого завлекательней:

ТРОЕ ПРОТИВ КОЛОНИАЛЬНОЙ АРМИИ!

УЧАСТНИКИ ДЕРЗКОГО НАПАДЕНИЯ НА СВЯЗИСТОВ СКРЫЛИСЬ БЕЗНАКАЗАННО!

АФЕРА В ОАЗИСЕ НЕМАС-РУМБА!

МОШЕННИКИ ОБМАНОМ ЗАПОЛУЧИЛИ ВСЕ НЕОБХОДИМОЕ ДЛЯ ПЕРЕХОДА ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ!

ДЕПУТАТ ХЭЙБОРН ВНОСИТ ИНТЕРПЕЛЛЯЦИЮ!

ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ФРАНКОВ ТОМУ, КТО НАВЕДЕТ НА СЛЕД БАНДИТОВ!

БЕГЛЕЦЫ СХВАЧЕНЫ?

У меня сердце екнуло. Боже правый, неужто мы схвачены?! Я впился глазами в газетные строчки. Уф, отлегло!.. Я с удовлетворением узнал, что наша поимка еще не состоялась. Однако газета в таком издевательском тоне отзывалась о колониальной армии, не способной справиться с тремя авантюристами, что власти в Сахаре, должно быть, на стенку лезли.

Да-а, наделали мы шороху… Даже министр по делам колоний высказался в том духе, что он, мол, в данный момент ничего сказать не может, пока не получит все материалы расследования.

Послышался какой-то хруст.

– Что ты делаешь? – спросил я Альфонса.

– Вывожу из строя рацию. Этот оазис оснащен получше, чем Немас-Румба.

– Что верно, то верно, – отозвался я. – Здесь жандармы даже ромом балуются.

Бутылку я прихватил с собой.

Ничейный собрал целый узел: оружие, кой-чего из барахлишка и прочие нужные вещи.

– Все, уносим ноги! – распорядился он. – Ты дуй вперед, а я тут малость осмотрюсь, что к чему. Не хочу, чтобы наши беспокоились, да и Хопкинс небось помирает от жажды.

Я пополнил кладь двумя бурдюками воды, загрузил верблюда и двинул прочь из оазиса. Вскоре я уже был у места нашей стоянки. Не слезая с верблюда, сразу же протянул Хопкинсу бутылку рома, и он ее мигом уполовинил.

– Давно бы так! – с облегчением заметил он.

Ивонна судорожно вцепилась мне в руку. Понятное дело, любовь не скроешь!

– Где ваш друг? – взволнованно спросила она.

Ловко прикидывается, будто ее интересует Альфонс.

– С ним все в порядке. С минуты на минуту он будет здесь.

– Где это вы раздобыли верблюда? – вылез с идиотским вопросом Хопкинс.

– Объявили среди ночи под барабанный бой: мол, если у кого есть верблюд на продажу, ведите его сюда, а то беглым легионерам надоело топать пешком.

– Дурак!

– От дурака слышу. – Обменявшись любезностями, мы замолчали.

Со стороны оазиса показалась процессия: всадник на верблюде вел за собой еще несколько верблюдов. Наверняка Альфонс, больше некому… Но нет! На одежде путника блеснули пуговицы.

Жандарм!

Хопкинс и я одновременно выхватили револьверы.

– Ложись! – крикнул Ивонне Хопкинс, но девушка прокричала в ответ:

– Это он!.. Не стреляйте, это же он!

Теперь и мы признали в жандарме Альфонса Ничейного.

– Привет, вот и я!

Соскочив с верблюда, он бросился прямиком к Ивонне и давай целовать ей обе ручки. А она – то в смех, то в слезы. Очень добросердечная девушка!

– Где это ты разжился? – Хопкинс указал на униформу.

– Раздел жандарма, прежде чем спустить его в фуражную яму.

– Что теперь?

– Если попадем в оазис Тимбак до того, как там станет известно, что мы побывали в Азумбаре, тогда можно надеяться на лучшее.

– Надежда есть. Суди сам: к полудню жандармы вернутся в Азумбар, но рация у них не фурычит. Значит, с утра они наладятся в ближайший оазис, чтобы передать сообщение, и мы выигрываем два дня.

– Я тоже так считаю. Как вы настроены, Ивонна: бодры или подавлены?

– Ни то, ни другое. Я знаю лишь одно: рядом с вами… со всеми вами… мне не страшны никакие беды и напасти.

Слышали? Конечно, она имела в виду одного меня, просто ей не хотелось обижать остальных. Тонкой души человек!

До заката солнца мы устроили себе отдых. Да не простой, а с «противовоздушной маскировкой» – изобретением Альфонса Ничейного, – чтобы укрыться от самолетов-разведчиков: они без конца прочесывают пустыню в надежде обнаружить нас и сообщить по радио наземным частям, где искать беглецов. «Противовоздушная маскировка» состоит вот в чем: ложишься на песок и укрываешься куском брезента, присыпанного сверху толстым слоем песка. Точно так же мы прятали и верблюдов. Конечно, испытываешь определенные неудобства, зато когда над головой у тебя гудит мотор, можешь лежать спокойно – пилоту сверху виден лишь желтый песок. С наступлением темноты мы во весь опор неслись вперед. У нас было два запасных верблюда, так что мы постоянно меняли выдохшихся животных. В воде и провизии недостатка не было.

Оставалось только выиграть состязание с жандармом, который уже был в пути к ближайшей радиостанции, чтобы сообщить о нас. Ивонну, несмотря на всю ее спортивную закалку, этот переход измотал основательно. К таким бешеным темпам она не привыкла, но из последних сил старалась держаться.

– Еще немножко… – шепотом подбадривал ее Альфонс Ничейный.

– Все… в порядке… – выдохнула она на грани потери сознания.

Последнюю милю пути мы страховали Ивонну с обеих сторон, поддерживая всякий Раз, стоило ей только покачнуться. И вот, на рассвете следующего дня, вдали показался оазис Тимбак. Мы сняли Ивонну с седла, уложили поудобнее, смочили лицо. Девушка пришла в себя, но силы ее были на исходе.

– Каковы наши дальнейшие планы?

– Прежде всего необходимо привести себя в порядок, – небрежно бросил Альфонс.

Оказалось, что у жандарма, спущенного им в фуражную яму, наш приятель позаимствовал не только мундир, но и платяную щетку. Форма на редкость шла Альфонсу – залюбуешься. Пожалуй, даже мне было бы трудно соперничать с ним.

– Нам предстоит опасная игра. Успех или провал зависят от того, сколько времени понадобится жандармам, чтобы добраться до радиопередатчика.

– Выкладывай все, что задумал.

– Садитесь… Ивонна, выпейте глоток рома и слушайте меня внимательно.

Альфонс Ничейный изложил свой план, и мы долго сидели молча, не решаясь заговорить.

Такой дерзкий и рискованный замысел мог родиться разве что в этой отчаянной голове.

 

3

В тот день обитателей оазиса Тимбак ждала сенсация. На рассвете здесь объявился стройный красавец жандарм и доставил связанными троих беглецов, вот уже которые сутки державших в страхе всю округу.

Парню неслыханно повезло: он патрулировал вверенную ему территорию, когда беглые легионеры, измученные долгими скитаниями по джунглям и пустыне, решили добровольно сдаться. Усталые, подавленные, теперь они тоскливо сидели в казарме, где находился постоянный жандармский пост Тимбака в составе пяти человек.

Один из беглецов – совсем юный паренек, другой – хорошо известный по разыскным объявлениям невысокий, плотный субъект, третий пленник с лицом красивым и умным, с печатью грусти на челе, столь характерной для тружеников пера.

Все население оазиса – двадцать душ аборигенов – столпилось под окном казармы, где, собственно, ничего не происходит. Беглецы угрюмо молчат.

Наконец приземистый субъект, обратившись к капралу, просит – ради всего святого – угостить его глотком спиртного и сигарой.

Просьбу его выполняют. Здесь никто на беглецов зла не держит. Они и без того натерпелись, бедняги, а уж в форте им зададут жару – мало не покажется.

– Да, парень, удача тебе улыбнулась, – замечает толстяк-жандарм из местных своему красавцу коллеге, доставившему пленников. – Кстати, а где девушка, о которой говорится в разыскном листе?

– Говорят, два дня назад скончалась.

– Ничего удивительного, после таких-то передряг… Но тебе хороший кусок обломился!

– Эх, в кои-то веки повезло нашему брату жандарму! Надо бы это дело обмыть. Где тут у вас питейное заведение?

В окне появилась лошадинообразная физиономия какого-то туземца.

– Заведение – это я, господин руми. У меня в шатре большая бутыль спиртного, ракия называется…

– Тащи ее сюда!

– А ты пока что свяжись с гарнизоном От-Ори, – говорит один из жандармов толстяку-сержанту.

– Ох ты, совсем запамятовал! Ведь нам велено сразу же сообщать в ближайший форт, ежели что станет известно о беглых легионерах.

Упитанный пленник даром время не теряет и обращается с просьбой к другому жандарму из местных – во имя Господне дать что-нибудь закусить, но с мученическим видом добавляет, что холодную баранину он на дух не переносит.

Кто ж откажет страдальцу в таком пустяке: за решеткой наголодается!

– Вот ваша выпивка! – кричит торговец с вытянутой физиономией – как есть лошадиная морда.

– Выпьем, сержант! – подбадривает коллег счастливчик.

Затем в форт уходит сообщение о том, что некий бравый жандарм в одиночку доставил в Тимбак троих беглецов, связав их для надежности. Комендант крепости поздравил героя с успехом и велел незамедлительно препроводить к нему пленников. Если поспешить, то группа к вечеру прибудет в форт.

Пленники слышат разговор, и бодрости он им не прибавляет.

Упитанный коротышка, заклиная всем святым, просит дать ему свежую газету, однако сержант торопит группу отправляться в путь.

Пленников связывают покрепче, затем все рассаживаются по верблюдам, и процессия движется в форт.

Помимо красавца-везунчика, арестованных сопровождают толстяк-сержант и два рядовых жандарма.

Население оазиса бурно приветствует их, размахивая платками.

Отъезжающие прихватили с собой в дорогу бутыль с выпивкой – дар трактирщика с лошадиной мордой вместо лица.

Солнце палило нещадно, однако жандармам было весело. Еще бы, такой удачный день! К тому же дорогой они опрокинули стаканчик-другой, и сержант, вообразив себя оперным баритоном, принялся распевать арии.

Коротышка-пленник святыми небесами умолял его заткнуться.

– Ну и пекло! – пожаловался один из Жандармов. – Неудивительно, что барышня не выдержала прогулки.

Где ему было догадаться, что «барышня» находится поблизости, подменяя собой Альфонса Ничейного!

– Не передохнуть ли нам часок? – предложил счастливчик-жандарм. – Выждем хотя бы, пока за полдень перевалит.

– Нам же велено было поторопиться, – возразил сержант, но особой строгости в его голосе не слышалось.

– Да будет вам, коллега! В полдень даже солдат снимают с марша.

Мы слезли с верблюдов. Альфонс Ничейный, он же счастливчик патрульный, мигом выставил ракию и, улучив момент, когда жандармы отвернулись, долил в бутыль малость спиртовой жидкости против комариных укусов. А ведь ракия и без того крепкая, валит наповал.

Во время привала жандармы не отказывались ни от закуски, ни от выпивки, которую щедро наливал Альфонс Ничейный, ловко выплескивая содержимое своего стаканчика на песок.

К вечеру три жандарма доложили о прибытии в форт От-Ори и предъявили коменданту пленников: все трое были пьяны до потери сознания, храпели, хрипели, а у одного из них даже пена шла изо рта.

– В таком виде я и застиг их, господин комендант, – уверял красавчик-жандарм. – Видно, кроме спиртного у них ничего не было, а жажда в пустыне такая, что спятить можно! – Он вручил коменданту сопроводительные бумаги. Все данные совпадали: три каторжника, бежавшие из Игори.

По мнению военного врача, у арестантов налицо все признаки отравления – то ли алкогольного, то ли какого-нибудь другого. Во всяком случае, потребуется не меньше суток, прежде чем пленники очухаются и их можно будет допросить.

– Молодцы, ребята! – похвалил жандармов комендант. – Эта троица попортила нам немало крови.

Отличившихся жандармов сытно накормили, даже бледному пареньку, погонщику верблюдов, перепало с праздничного стола. Затем комендант выдал обещанную награду – двадцать тысяч франков, и жандармы поспешно отбыли в обратный путь.

Скрывшись за одним из песчаных холмов, где их не было видно из крепости, жандармы спешились и пустились в пляс. Они веселились, прыгали, скакали, как козлята, обнимали друг друга, даже погонщика верблюдов… Такого бурного проявления чувств Сахара еще не видала!

Чуть успокоившись, трое путников вновь взгромоздились на верблюдов и пустили их скорым ходом.

 

4

В течение суток преследователи не спохватятся – пока не очухаются упившиеся до беспамятства жандармы, которых мы вместо себя в нашей собственной одежде сдали властям.

Мы очень старались выдержать скорость, чтобы успеть вновь заправиться всем необходимым в Колом-Бешаре, первом на нашем пути крупном населенном пункте. Однако усталые верблюды явно не справлялись с заданным темпом. К востоку уже видна была насыпь, по которой проходило шоссе; у отрогов Атласских гор оно выходит на Великий Караванный путь и продолжается к северу вдоль Сахарской железной дороги.

Альфонс Ничейный пристально всматривался вдаль.

– А ну, живо! – скомандовал он наконец. – Там движется какой-то транспорт.

И мы помчали во всю прыть, на какую только были способны измученные верблюды. Когда мы поднялись на насыпь, стало ясно, что к нам приближается прогулочный автомобиль. Три жандарма преградили дорогу, и сидевший за рулем седовласый джентльмен вынужден был затормозить.

– Что вам угодно?

– Мы преследуем опасного преступника. Именем закона конфискуем ваш автомобиль. Вы получите его обратно в жандармерии Колом-Бешара.

– Но… ведь я лорд Джеффри!..

– Это не имеет значения. Перед законом все равны, а мы не можем ждать ни секунды!

На насыпь поднялся и юный погонщик верхом на верблюде. Англичанин сделал попытку запустить мотор, однако сержант выхватил револьвер:

– Только попробуйте, сэр, и я уложу вас на месте!

– Что ж… забирайте машину.

– Вам придется вылезти.

– Что-о?… Но как же я доберусь до Колом-Бешара?

– В вашем распоряжении пять верблюдов и ни единой минуты. Мы преследуем опасного преступника, у нас каждая секунда на счету.

Лорд вылез из машины и направился к тому месту, где у насыпи поджидали верблюды.

К его превеликому удивлению, погонщик тоже нырнул в автомобиль и вместе с жандармами отбыл прочь.

– Теперь что будем делать? – чуть ли не в один голос атаковали мы вопросом Альфонса Ничейного.

– Там видно будет… Главное – проскочить Колом-Бешар, прежде чем схваченные вместо нас жандармы протрезвеют.

Прекрасно понимая, что после короткой передышки охота на нас вспыхнет с новой силой и яростью, мы все же с чувством гордости мчали навстречу опасности. Подумать только: горстке беглецов удалось добраться сюда аж от самого Конго! Перехитрить армию, жандармерию, пущенную по нашему следу авиацию!

После полудня выяснилось, что бензин у нас на исходе, стрелка счетчика стояла почти на нуле. Хоть бы хватило дотянуть до города!..

Вдали уже показались белеющие среди зелени пальм дома – Колом-Бешар! Форт располагался на возвышенности позади города. Если из Тимбака раструбили на весь свет, что беглецы схвачены, тогда к нам никто не станет особо присматриваться.

По обочине дороги брел какой-то смуглый оборванец. Автомобиль так резко затормозил, что все мы повалились вперед.

– Эй, приятель! Где тут у вас бензоколонка?

– У въезда в город, вон за тем перекрестком. Только, господин, кричи погромче, владелица туговата на ухо.

– Спасибо.

Мы покатили дальше, с опаской прислушиваясь к чиханию и стуку мотора, да и масло почти иссякло. Но нам все же посчастливилось дотянуть до заправочной станции. Предупрежденный прохожим, Альфонс взревел, что твой разъяренный лев:

– Эй, заправщик!

На львиный рык выползла дряхлая старушенция и после обмена оглушительными воплями снабдила нас нужным количеством бензина и масла. Мы без промедления рванули вперед. Скорей, скорей и подальше отсюда!

– Наследили мы предостаточно… – заметил я. – Как бы опять за нами хвосты не увязались!

Хопкинс пожал плечами и языком передвинул в угол рта свою нестерпимо воняющую сигару.

– Тогда подберем еще тройку пленников. На какое-то время этот трюк усыпит их бдительность, а нам, глядишь, снова деньжат отвалят в награду!

Ивонна не говорила ни слова. Она сидела впереди рядом с Альфонсом и время от времени роняла голову ему на плечо.

Умница! Даже несмотря на крайнюю усталость старается скрыть свои истинные чувства.

Наконец мы въехали в город. Времени, должно быть, часов восемь, но движение по-прежнему оживленное. Если в Тимбаке уже подняли тревогу, то трое жандармов в автомобиле привлекут внимание. Но вряд ли… Опоенные зельем стражи порядка пока что отсыпаются в камере. А наша задача – поскорее пересечь город и мчаться дальше…

Ан не тут-то было! Ивонна потеряла сознание, и нам пришлось остановиться.

– Выходим! – скомандовал Ничейный.

– Рискованный шаг…

– Без короткого отдыха не обойтись. Надеюсь, хотя бы часок у нас еще есть в запасе.

Как и следовало ожидать, жандармы, раскатывающие в шикарном авто, произвели Фурор. Не замедлил появиться и здешний «коллега».

– В чем дело, парни?

– Да вот, нашли в пустыне машину, – пояснил Альфонс Ничейный. – Паренек, который сидел в автомобиле, сказал, что лорд Джеффри велел ему стеречь машину, а сам взял ружье и, как ушел с утра, так больше и не вернулся. А ехал лорд вроде бы из Аин-Сефры.

– Хм, какая неприятность! Ведь недели не прошло, как лорд Джеффри был здесь проездом. Они с губернатором большие друзья.

– Мы прочесали все вокруг, но не обнаружили никаких следов. Воды лорд с собой не взял, так что скорее всего с ним случилось что-то неладное.

– Что собираетесь делать? – поинтересовался «коллега».

– Доставим автомобиль в Аин-Сефру.

В маленькой придорожной гостинице мы уложили Ивонну в номере. Она даже есть не могла от усталости, а мы спустились в питейную поужинать. Ели спокойно, размеренно, как и положено жандармам, у которых выдалась свободная минутка.

Альфонс Ничейный неторопливо потягивал вино, предварительно разглядывая его на свет.

Хопкинс отправил на кухню мясо, по его мнению, недостаточно прожаренное, а я потребовал свежую газету. На первой странице бросался в глаза крупный заголовок:

«ТРИ БЕГЛЕЦА ПОЙМАНЫ!

НЕВЕРОЯТНО ЛОВКИЕ АВАНТЮРИСТЫ ВОДИЛИ ЗА НОС ЦЕЛУЮ АРМИЮ?

КТО В ОТВЕТЕ ЗА ЭТУ ПОЗОРНУЮ ИСТОРИЮ?»

Из текста статьи явствовало, что вся печать вот уже который день интересуется нашими скромными персонами. Люди заключают пари по поводу возможного завершения дела, большинство втайне на нашей стороне: отчаянная дерзость, нежелание сдаваться пришлись публике по душе.

Позиция министра по делам колоний пошатнулась, произошли неожиданные кадровые перестановки, в одном из парижских кабаре успехом пользуются посвященные нам куплеты.

Знали бы наши друзья и недруги, где мы сейчас находимся!..

А вот и еще одно небезынтересное сообщение:

«МАРКИЗ ДЕ СЮРЬЕН ПРИБЫЛ В МАРОККАНСКУЮ ШТАБ-КВАРТИРУ».

– Весьма кстати, – заметил Альфонс Ничейный. – Там и вручим ему письмо.

В питейном зале появились пятеро легионеров. Громко переговариваясь, они заказали вина.

– Говорите что угодно, друзья мои, а эти три парня молодцы! – заявил один из вновь прибывших.

– Я, например, всей душой болею за их успех! Ребята его заслужили.

– Протопать от Конго до Тимбака, втроем обезоружить целый взвод! И до чего ловкие, неистощимые на выдумки!

– А я лично другого мнения на этот счет. По-моему, Тор, хороший солдат не опустится до дезертирства!

 

5

Тор!

У Хопкинса глаза сделались как плошки. Рядовой номер семьдесят один, под чьим именем он несет службу!

Наш искатель справедливости приподнялся было, но Альфонс Ничейный вовремя схватил его за руку.

– Тс-с! Сиди и не рыпайся! Сейчас на карту поставлено слишком многое.

Легионеры живо подхватили тему. Субъект с усиками, подстриженными на английский лад, – видимо, это и был Тор – горячо возразил товарищу:

– О нет, ты не прав! Я ведь тоже раз ударился в бега, что не помешало мне оставаться хорошим солдатом. Был награжден за бои в Судане, а когда я еще служил в первой роте, удостоился награды в Падомире. Это ли не доказательства моей воинской доблести?

– А как ты попал во вторую роту гарнизона в Мекнесе?

– Когда нас направили в Сенегал, под Дакаром я был ранен в ногу и попал в госпиталь. После того как рана зажила, меня сначала прикомандировали к танковой части, а уж оттуда перевели в мекнесскую роту.

Бедняге Хопкинсу понадобилась вся его выдержка. Наконец-то судьба смилостивилась над ним и свела его с настоящим Тором, а он – сиди и не пикни!

– Ребятки, а ведь у меня есть идея! – вдруг нарушил обет молчания наш приятель.

– Выкладывай!

– Автомобиль наш уже засекли и вот-вот пустятся за нами в погоню.

– И что же?

– А вот что. Если один из нас пожертвует собой, остальные исчезнут без следа. Я отправлюсь на машине, а вы топайте своим ходом. Пока меня поймают да разберутся что к чему, полдня мы выиграем.

Мы растроганно уставились на него.

– Хопкинс!.. Сейчас я впервые узнал тебя по-настоящему, – высказался Альфонс Ничейный. – У тебя благородная душа!

– Факт, причем неоспоримый. А кроме того, я ничем не рискую, – ответил наш благородный друг.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Рядом с нами сейчас Тор, который служил в Оране под номером семьдесят один. Значит, я уж никак не могу быть рядовым номер семьдесят один из того же Оранского батальона. Кто посмеет наказать гражданское лицо лишь за то, что это самое лицо решило сменить обстановку и подалось из чудовищного ада Конго в более живописные места? Что я, воровал, грабил, мошенничал?

– Да! – ответили мы дружно.

– Ладно, ваша взяла… Но здешним властям это невдомек, да и все художества свои я творил не в качестве легионера, а будучи, так сказать, частным лицом.

Мы разбудили Ивонну, и через пять минут автомобиль рванул вперед.

 

1

Не успели мы выехать из города, как поднялась тревога. То ли лорд Джеффри прибыл с караваном верблюдов, то ли жандармы наконец протрезвели и по радио сообщили о случившемся.

За рулем сидел Хопкинс. Пригнувшись, он гнал машину на бешеной скорости, и нам удалось выбраться за пределы города.

После одного из поворотов взвизгнули тормоза, и автомобиль остановился.

– Вылезай, приехали! – сказал Хопкинс.

Наспех обменявшись рукопожатиями, мы выскочили из машины и бросились к придорожной канаве. Автомобиль унес нашего Друга в ночную тьму.

Мы торопливо шли по полям, по бездорожью. Минут через десять вдоль шоссе, оставшегося позади, промчались военные грузовики, процокали лошадиные копыта… Теперь все зависит от того, как далеко удастся уйти Хопкинсу.

Со стороны города послышался гудок, и темноту прорезали огни паровоза.

– Поезд идет через Атласские горы… – задумчиво произнес Альфонс Ничейный. – И прикатит в Марокко.

– Ну и что?

– Пошли…

Альфонс пустился бежать, но не в город, а к каменоломне, где в эту пору царит безлюдье: каторжники трудятся только днем, в убийственную жару. Иногда здесь останавливается товарный поезд, чтобы увезти выбранную породу. Есть и будка обходчика, который управляется с семафором и стрелками.

– Подождите здесь, – обратился Альфонс к Ивонне и бросил мне: – А ты следуй за мной.

Мы постучались к обходчику, затем, аккуратно связав его, посадили в угол. Перевели семафор на красный свет и выскочили наружу. Альфонс несколькими словами успокоил усталую и вконец измотанную Ивонну.

Конечно, по праву это было моей обязанностью, но не хотелось с ним спорить. Ждать пришлось добрых полчаса. Со стороны шоссе все выглядело спокойно. У Хопкинса было преимущество во времени, а позаимствованная нами машина была в отличном состоянии.

А вот и состав. Замедляет ход, затем, пыхтя, останавливается.

Машинист и кочегар высунулись из окошка, узнать, в чем дело, но мы не дали им опомниться. Вскочили на паровоз и нацелили на них револьверы.

– Трогай, да поживее!

Здесь, в Сахаре, злоумышленники шутить не любят, это хорошо известно машинисту и кочегару. Ивонне мы помогли взобраться по лесенке… Машинист перебирал рукоятки управления.

– Что вам нужно? – поинтересовался кочегар.

– Перебраться через перевал. Мы бежали из Конго!

– Так это вы?! – воскликнул машинист и велел кочегару: – Эй, парень! Поддай жару, чтоб всем чертям тошно стало! – Он с восхищением оглядывал нас, не переставая проворно крутить рукоятки, и поезд рванул вперед так стремительно, что оставалось опасаться, как бы он не сошел с рельсов.

– Ребята! – жал нам руки кочегар. – Каждый истинный француз сочувствует вам. Ну и отчаянный же вы народ!

– А теперь, вишь, и поезд захватили! Популярность – мощный союзник! Все простые люди сейчас на нашей стороне, рады помочь и тем самым приобщиться к нашей славе.

Ивонна сперва присела, а затем растянулась на куче угля и провалилась в сон.

Кочегар и машинист работали с такой сноровкой и проворством, что если бы поездам давали приз за скорость, то голубая лента океанских лайнеров украсила бы трубу локомотива. Нас угощали вином и домашними припасами. Вероятно, такой симпатией пользовались знаменитые разбойники давних времен, по той или иной причине полюбившиеся народу. Например, некий Робин Гуд, должно быть, чувствовал себя так же в обществе паровозной бригады своей эпохи.

На рассвете наш состав полз вверх по серпантину Атласских гор, а к утру мы уже достигли перевала.

Спали мы по очереди, несмотря на популярность не теряя бдительности.

Пополудни паровоз уже катил вниз, по северным отрогам гор. Если удастся проникнуть в Марокко, к де Сюрьену, – наше дело в шляпе.

– Стоп! – скомандовал Альфонс Ничейный. – Притормозите, чтобы мы могли соскочить!

Машинист сбавил ход, и мы спрыгнули. Ивонну Альфонс Ничейный держал на руках, она даже не проснулась.

Состав набрал скорость и скрылся вдали. Мы огляделись по сторонам. К склонам гор лепились деревушки, а там, на горизонте-Марокко!

– Ивонна, здесь мы распрощаемся, – сказал Альфонс Ничейный. – Дальше вам незачем идти с нами. В Марокко у вас родственники, позвоните им отсюда по телефону Кстати, теперь уже можете пользоваться фамилией Дюрон.

– А вы…

– Мы пока еще не достигли цели.

– Дай вам Бог… – Она не закончила фразу, боясь расплакаться. Обняла Альфонса. Затем внезапно повернулась ко мне, обхватила мою голову руками и поцеловала в лоб.

Нужны ли еще доказательства? Она любит, любит меня!

 

2

На склоне поросшего виноградом холма мы устроили короткий привал.

– Теперь предстоит избавиться от этой одежды. Как только состав прибудет в Марокко, поднимется переполох. Здесь прочешут каждый уголок.

Чуть поодаль мы приметили домишко – должно быть, жилище арабского пастуха, так как поблизости паслись овцы.

– Заглянем туда, – предложил Альфонс.

Пастух пьянствовал с приятелем, сторожем с виноградника. Мы честь по чести постучали в дверь, связали хозяина и гостя и затолкали обоих под стол. А затем, шагая по разные стороны дороги, направились к Марокко.

Я – в одежде сторожа, Альфонс Ничейный – под видом пастуха – гнал перед собой отару голов в сорок. Не прошло и десяти Минут, как вдали показался отряд солдат, а мимо нас пронесся полицейский патрульный автомобиль. Я тотчас плюхнулся на землю, Альфонс же преспокойно шагал, подгоняя овец.

Полицейские даже не взглянули в нашу сторону: кто бы мог подумать, что тут среди белого дня разгуливают беглые каторжники!.. До города оставалось каких-то несколько сот метров, когда мы вынуждены были признать что все наши усилия напрасны. Дороги, ведущие в Марокко, были перекрыты полицейскими и солдатами.

От ружей и штыков в глазах рябит. Впрочем, никто бы не удивился, вздумай власти из-за троих парней объявить всеобщую мобилизацию и ввести чрезвычайное положение.

У придорожного трактира стояли два пустых автомобиля, владельцев забрали в полицию для проверки документов. Чуть подальше ожидала еще одна машина, водитель уткнулся в газету.

Альфонс Ничейный сделал мне знак рукой и направился к машине. Окликнул шофера, а я тем временем зашел с другой стороны.

Связав парня, мы отправили его отдыхать под кустик.

Овцы терпеливо дожидались дальнейших указаний.

– Садись за руль, – велел мне Ничейный, – и гони машину прямо вон на то дерево у входа в трактир. Только не забудь вовремя выскочить. – С этими словами он оставил меня и двинулся к заведению.

Зная, что Альфонс ничего не делает зря, я подчинился его приказу. Разогнав машину, в последнюю секунду выскочил. Врезавшись в дерево, автомобиль с грохотом перевернулся а я проследовал за Ничейным в трактир.

Там царил полный разгром. Мебель опрокинута, стулья сломаны, бутылки-стаканы перебиты, владелец заведения и официант в слегка потрепанном виде валяются на полу. Видимо, драка была нешуточная.

– Что тут стряслось? – поинтересовался я.

– Да ничего особенного, – отмахнулся Ничейный. – Просто мне нужно было воспользоваться телефоном… Давай промочим горло. – Мы хлебнули по глотку, а через несколько минут послышался вой сирены.

– Неужто опять патрульная машина? – несколько встревожился я.

– Нет, «скорая помощь». Я вызвал спасателей к месту автокатастрофы.

Врач и шофер кареты «скорой помощи» удивились, что ни в машине, ни возле нее пострадавших не видно. Они удивились еще больше, ни за что ни про что получив по кумполу, и на какое-то время вырубились. Им незамедлительно была оказана первая помощь: уложив пострадавших на носилки, мы засунули их в карету и с включенной сиреной помчали прямо на кордон.

Альфонс Ничейный в кепи шофера и белом халате выглядел за рулем вполне уместно, а я, как и положено, дежурил при больных – мера совершенно необходимая, потому как то один, то другой, придя в себя, проявляли беспокойство. В таких случаях «санитару» вновь приходилось возвращать их в беспамятство, чтоб не трепыхались.

При нашем приближении кордон расступился, и карета влетела в город. По-прежнему с включенной сиреной «скорая помощь» подкатила к зданию штаба, произведя полный фурор.

Альфонс Ничейный выскочил из машины и поспешил к часовому.

– В машине тяжелораненый боевой офицер. Тревожить его нельзя, это чревато роковыми последствиями. Офицер должен передать секретное сообщение маркизу де Сюрьену. Действуйте без промедления!

Часовой убежал, а я в последний раз погладил по голове своих подопечных и тоже вышел на волю.

Неужто мы наконец у цели?!

– Именем закона! – С десяток полицейских взяли нас в плотное кольцо, черные зрачки револьверов были нацелены нам в грудь.

– Обождите минуту, мы выполняем важное задание!

– Пошевеливайтесь, иначе стреляем без предупреждения!

– Нет! – одновременно вырвалось у нас обоих.

В этот момент появился маркиз де Сюрьен, вид у него был крайне удивленный. Старший полицейский взял под козырек.

– Ваше высокопревосходительство! Это беглецы из Игори.

– Как они сюда попали?

– В карете «скорой помощи».

– Позвольте, но ведь я вас знаю! – воскликнул маркиз, присмотревшись к нам повнимательней. – Жаль, что вы так плохо кончили.

– Господин адмирал! – козырнул Альфонс Ничейный. – Я должен передать вам письмо. – И протянул конверт.

– Хм… странно, – недоумевающе хмыкнул маркиз. – К чему мне поваренная книга?

– Прошу прощения… – впопыхах Ничейный перепутал конверты.

Но следующий миг стал моментом нашего триумфа. Ради таких моментов стоит рождаться на свет!

Мы вручили маркизу подлинное сообщение генерала, в конверте с пятью нетронутыми печатями.

Тем временем вокруг собралась толпа зевак, и число любопытствующих все увеличивалось. А уж когда прошел слух, что знаменитые беглецы прибыли в Марокко, на улицах города и вовсе началось сущее столпотворение.

Шум, крики, свист резиновых дубинок, испуганные возгласы женщин… Кое-кто из толпы приветствовал героев традиционным «ура!», за что немедленно был отправлен за решетку.

– От кого это письмо?

– Мы не вправе оглашать подробности, ваше высокопревосходительство.

– Почему же?

– Приказ есть приказ, а мы всего лишь солдаты, выполняющие свой долг.

…Толпа прорвала кордон. Замелькали сабли, заработали полицейские дубинки… Нас притиснули к подворотне.

Маркиз де Сюрьен спрятал письмо в карман.

– Доставьте их к коменданту форта Гюрли! – велел он, затем обратился к нам. – Это письмо может служить в суде смягчающим обстоятельством? – резким тоном спросил он.

– Да, ваше высокопревосходительство.

– Если так, то, учитывая ваши прежние заслуги, я постараюсь, чтобы военный трибунал принял их во внимание. Хотя вряд ли найдется оправдание тому, что вы натворили… Жаль, что покатились по наклонной плоскости… – Маркиз повернулся и ушел.

Тем временем на помощь полиции подоспело армейское подкрепление, и в результате решительных действий удалось оттеснить толпу на прилегающие улицы.

 

1

Мы позволили капралу защелкнуть на наших руках «браслеты», после чего нас быстро затолкали в большой серый военный автомобиль и отвезли в форт. Через минуту мы уже стояли на плацу. Первым делом нас отвели в караулку и основательно вывернули карманы.

– Целый арсенал, будь оно неладно!.. – выругался сержант.

Действительно, полдесятка револьверов, множество обойм к ним, нож, свинцовая дубинка – и все это на двоих – зрелище не для слабонервных.

– А это что такое? – воскликнул он, беря в руки поваренную книгу Левина.

– Видите ли, это очень важная улика, – пояснил Альфонс Ничейный. – Прошу обращаться с ней бережно.

– Ну и дела!.. Провалиться мне на этом месте, если ваша «улика» – не поваренная книга Левина.

– Именно так! – подтвердил я.

– Правда? – всполошился вдруг капрал. – Ну-ка, покажите мне на фотографии, где он тут, знаменитый Левин!

– Вот он, сидит… А справа от него – я. Считался лучшим его учеником.

Наконец появился шанс узнать великую тайну!

– Господин сержант, вы ученик Левина?

– В точности так.

– Кем был Левин?

– Полно дурака валять! Хочешь сказать, будто не знаешь, кто такой Левин?! Что за идиотские шутки!

– Я не шучу, господин сержант. Правда, не знаю.

– Отвяжись, парень! Нашел время резвиться…

Я бухнулся на колени, простер к нему скованные руки и взмолился:

– Господин сержант, если бы вы знали, как я настрадался! Мне выпало несчастье сидеть вместе с маэстро Левиным, а он был уверен, что известен всему свету. Так вот, торжественно заявляю и готов, если потребуется, подтвердить под присягой, что я не знаю, кем был Левин. Можете высмеивать, презирать меня за мое невежество, если желаете, плюньте мне в лицо, но всеми святыми заклинаю, скажите, кто такой Левин!

Сержант выполнил мою просьбу. Плюнул мне в лицо, после чего поведал следующую невероятную историю.

Великий Левин начал свою карьеру смолоду, в достославном городе Кейптауне, где шил мужские брюки. Однако душа его уже в ту пору стремилась к постижению кулинарного мастерства. Будучи двадцатилетним юнцом, он даже не подозревал, что рождественский сочельник будущего года внесет переворот в его дальнейшую жизнь. Дело в том, что именно в канун Рождества Левина застукали на краже со взломом. Все в том же достославном городе Кейптауне. Когда новоиспеченного арестанта спросили, какой вид исправительных работ для него предпочтительнее, он не задумываясь ответил:

– Хочу стать поваром. Я глубоко убежден: если бы каждый занимался тем, что ему по душе, на свете не было бы преступников.

– Сам-то ты чем занимался?

– Брюки утюжил, это меня и погубило. Может ли быть для человека призванием день-деньской гладить штаны?! – И прижав руки к груди, взмолился: – Дайте мне заняться стряпней, и я обращу человечество на путь истинный!

Поначалу к просьбе его не отнеслись всерьез и, по рекомендации врача, принялись на ночь пичкать Левина успокоительными пилюлями, дабы завиральные идеи не возобладали над психикой заключенного.

Но через неделю принц Уэльский, находясь в городе проездом, посетил тюрьму, и Левин (хотя и регулярно принимал успокоительное) бросился наследнику престола в ноги и возопил со слезами:

– Сэр! Я сплю и вижу посвятить себя кулинарному искусству! Почему заключенные вольны учиться чему угодно, только не стряпне?!

Принц внимательно выслушал Левина. Ему понравилась теория, согласно которой злу и преступлениям не было бы места, трудись каждый человек соответственно своему призванию.

– Вот что, – обратился принц к начальнику тюрьмы. – Пусть ваше исправительное заведение станет единственным, где заключенные смогут обучаться готовить.

– Да, сэр, но кто будет их учить?

– О, этот вопрос мы решим! На время обучения я откомандирую к вам своего судового повара.

Два месяца спустя повар принца вернулся к своим постоянным обязанностям, а Левин на целый год подрядился обучать желающих. По окончании курса аккурат подошел срок его освобождения. Всякий раз, бывая в Кейптауне, его высочество считал своим долгом заказать обед из тюремной кухни, где подвизался Левин. Правда, злые языки распустили слух, будто бы именно по этой причине наследник старался как можно реже бывать в Южной Африке.

Этот курьезный случай послужил темой пространной газетной статьи, и лондонский отель «Савой» нанял Левина на работу после того, как великий мастер вышел на свободу. Он успешно трудился полгода, а затем был вновь приговорен к длительному сроку принудительного преподавания в одном из исправительных заведений.

Само имя Левина сделалось легендой! Как-то раз, в силу совершенно случайных обстоятельств, маэстро довольно долго задержался на свободе, и принц пригласил его к себе на яхту попотчевать гостей кулинарными изысками «от Левина». Фотография Левина, где тот встречает принца Уэльского в компании фрикасе из телятины и адмирала Фарша, украсила страницы всех крупнейших газет.

– Этот снимок попал и в кулинарную книгу, – завершил свой рассказ сержант. – Выполнен он был в тюрьме Йоханнесбурга, где мне за контрабанду бюстгальтеров посчастливилось быть учеником Левина.

– Скажите, пожалуйста, – обратился к нему Альфонс Ничейный. – Знаете ли вы этого коллегу? – И он указал на одного из заключенных в полосатой робе и поварском переднике.

– Как не знать! Это же Брижерон, жестокий грабитель и убийца!

Я заглянул ему через плечо, и у меня челюсть отвисла. Ученик Левина, жестокий грабитель и убийца, оказался не кем иным, как одноглазым инженером из Игори!

 

2

– Ну, что ты разинул рот? – улыбнулся Ничейный. – Неужели не ясно? В первый день, когда мы прибыли в Игори, Левин заказал рыбу под маринадом и по способу приготовления узнал в поваре своего ученика. Позднее нашего приятеля возвели в привилегированную категорию… Помнишь, как он расхаживал вместе с инженерами, модно одетый? Конечно, протекцию оказал ему ученик, который решил самолично побаловать мастера маринованной рыбой.

– Рыба не удавалась Брижерону, – заметил сержант. – Грабители и убийцы хорошо готовят мясо, зажаренное на вертеле или на решетке, да и то лишь по английскому рецепту. На рыбе специализируются жулики и барыги. Великий Левин безошибочно определял, у какого преступника к чему талант. Куриный бульон и отварную говядину никто вам не приготовит лучше, чем шантажист, зато сдобное печенье и пирожные с кремом и со взбитыми сливками быстрее всех осваивали карманники и сутенеры.

После этой поучительной лекции нас отправили в камеру.

– И когда же ты сообразил, что Одноглазого следует искать на групповом снимке? – озадачил я вопросом Альфонса Ничейного.

– В «Лохани», когда Левин подошел к нам, я поинтересовался, кому он обязан переменой своей участи. Он ответил, что в Игори находится его ученик, который и взял учителя под свое покровительство.

– Как же, как же, помню этот разговор!

– Тогда-то мне и вспомнилась фотография в книге, изображающая Левина в кругу учеников. Стоило взглянуть еще разок, и я сразу же узнал одноглазого инженера.

– Что могло случиться с Турецким Султаном? Ведь ему давно следовало бы объявиться в Марокко.

– Не знаю. Как-то подозрительно…

– Вот то-то и оно: чтобы Турецкий Султан да не был подозрителен!

– Как ты думаешь, маркиз уже прочел письмо? – спросил я Альфонса чуть погодя.

– Даже если и прочел, боюсь, это нам не поможет.

– Что ты имеешь в виду?

– Наверное, в Игори творятся такие гнусности, что их, как выразился генерал, постараются «затушевать» и в таком случае неизбежно пожертвуют нами. Сообщение Дюрона не примут к сведению, а нас сошлют куда-нибудь к черту на рога.

Неужто Альфонс, ткнув пальцем в небо, опять попал в точку?…

 

3

Затем мы предстали перед комендантом форта. Просторный кабинет был битком набит офицерами: генералы, полковники, капитан спаги, флигель-адъютант губернатора – все, кто на данный момент находился в Марокко, собрались, чтобы поглазеть на нас.

– Этого коренастого субъекта приведите тоже! – распорядился комендант.

Значит, Хопкинс тоже здесь.

– Парни вы отчаянные. Переполошить всю армию… За это и ответите!

К нам подступил некий лейтенант.

– Где та девушка, что еще в Колом-Бешаре была с вами?

– Этого мы не можем сказать, господин офицер, – ответил Альфонс Ничейный. – Даже имени ее не вправе открыть.

– Не пытайтесь втирать очки! – погрозил нам кулаком офицер. – Ваш сообщник во всем сознался.

Стреляных воробьев на мякине не проведешь. Хопкинс, видишь ли, сознался! А уж тем более «во всем».

Аккурат в этот момент его и ввели. Судя по всему, нашего сообщника пытались обработать: нос и губы у него были распухшие.

Однако как он обставил свое появление!.. Приподнял кепи, улыбнулся во весь рот:

– Ваш покорный слуга!

– Как вы ведете себя, рядовой? – призвал его к порядку комендант.

– Благодарю за любезный вопрос, господин комендант.

Спятил он, что ли?

– Ах ты, каналья! Строишь из себя психа? – наскочил на него лейтенант.

– Помилуйте, о чем вы? Я гражданское лицо, и в заключении меня держат незаконно.

К разбушевавшемуся лейтенанту подошел коллега.

– Видите ли, похоже, здесь и в самом деле недоразумение. Задержанный, судя по всему, действительно из штатских, так как Тор числится у нас среди легионеров второй роты…

– Вы тоже причисляете себя к гражданским лицам? – обратился к нам комендант.

– Никак нет, господин комендант…

– Где барышня? – Лейтенант угрожающе взмахнул хлыстом.

– Не советую грубо обращаться с нами, господин лейтенант, – почтительно вмешался я. – Потом вам же боком выйдет.

– Что-о? Да как ты смеешь говорить со мной в таком тоне?… – зашелся было лейтенант, но его остановил какой-то майор, который, видать, извлек урок из промашки с Хопкинсом.

– Как еще прикажешь обращаться с вами, бандитское отродье?

Не успел я ответить на вопрос, как распахнулась дверь и вошел маркиз де Сюрьен.

 

1

Его высокопревосходительство собственной персоной: щеки горят, на лице сложная смесь чувств – гнев, радость, гордость…

Присутствующие дружно щелкнули каблуками.

Маркиз прошелся, пристально всматриваясь в нас троих, затем обратился к офицерам.

– Господа! Где бы ни зашла речь об этих людях, хочу, чтобы вы отзывались о них как о самых мужественных, самоотверженных и преданных солдатах республики!..

Все растерянно застыли в молчании, лишь Хопкинс чуть слышно буркнул себе под нос:

– Нечего меня в солдаты записывать, я человек штатский…

– Приказываю далее, – повышенным тоном продолжил маркиз, – чтобы во всех армейских подразделениях завтра были названы перед строем имена этих троих людей, которым я с радостью жму руку. – Он поочередно удостоил рукопожатием каждого из нас. – Адмирал де Сюрьен всегда будет горд этой честью.

Такой уж он был человек: без малейших колебаний поставит к стенке труса или лентяя, зато никто не ценил солдата за верную службу выше, чем он.

Альфонс Ничейный сделал шаг вперед и замер по стойке «смирно».

– Слушаю вас!

– Ваше высокопревосходительство, покорно благодарим за добрые слова, но мы всего лишь выполнили свой долг, как и положено солдату.

– Эти парни, – повернулся маркиз к офицерам, – разоблачили гнуснейшую измену и выполнили самый трудный воинский приказ, какой только можно себе вообразить. Прошли огонь и воду, лишь бы доставить архиважное секретное донесение непосредственно в генеральный штаб… Что за герои!.. – Улыбаясь, он обвел нас взглядом, но глаза его при этом подозрительно блестели.

 

2

В одно прекрасное утро гарнизон форта Лами в составе ста человек поджидал сюрприз: на небольшом летном поле один за другим приземлились три аэроплана с офицерами высоких чинов.

Что произошло, трудно было понять, но факт остается фактом: коменданта крепости и радиста отстранили от должности и самолетом отправили в тыл. С комендантом в дороге произошел несчастный случай – каким-то образом он выпал из самолета. Поползли слухи, будто он покончил с собой. Что же касается легионеров, им тотчас велели выступать в поход.

У берега Конго солдаты получили приказ изменить направление и теперь ускоренным маршем двинулись прямиком к Игори.

В то же самое время над Игори появилось звено истребителей… Воздух наполнился грозным гулом, а перед капитаном, то бишь комендантом форта, легла радиограмма следующего содержания:

«Приказываю всем – заключенным, охранникам, туземцам – в течение десяти минут собраться в крепости. Если хотя бы один человек сделает попытку покинуть Игори, крепость немедленно подвергнется бомбардировке. Комендант форта Лами снят со своего поста, гарнизон в полном составе, при поддержке артиллерии, в течение трех часов займет Игори.

Повторяем: через десять минут каждый, кто окажется за стенами форта, попадет под обстрел».

Угроза была приведена в исполнение, десять минут спустя низко кружащие самолеты поливали окрестности пулеметным огнем.

В шесть часов вечера форт сдался без сопротивления. К семи часам было проведено первое расследование и за крепостной стеной расстреляно шестнадцать человек, в том числе Брижерон и полоумный капрал по кличке Беспроволочный Телеграф. «Капитана» заковали в наручники и переправили в Оран.

В газетах промелькнуло скупое сообщение: «В колонии Игори заключенные предприняли попытку бунта, подавленного легионерами форта Лами. Три беглых солдата, один из которых оказался гражданским лицом, были направлены в Игори с поручением от секретных служб, а посему колониальная армия намеренно не старалась поймать их».

Севшие в лужу власти пытались выйти сухими из воды. Но мы-то знали, как они «не старались» изловить нас!

 

3

Обитателей хижины на острове капитан Перэ, вместе со своим взводом отправившийся на выручку узников, застал в плачевном состоянии. У порога их встретил Потрэн. На желтой сморщенной физиономии сержанта выделялись грустно поникший нос и остатки усов с бородой. Но стоял бывалый солдат, вытянувшись в струнку.

– Честь имею представиться: сержант Потрэн!

Капитан крепко стиснул его костлявую руку.

– М-да, сержант, вид у вас неважнецкий… – Он легонько ткнул пальцем в грудь Потрэна под влажным, пропахшим плесенью мундиром с давно не чищенными, проржавелыми пуговицами. – Есть у вас еще порох в пороховницах?

От такого ласкового обращения лицо сержанта слегка порозовело и взгляд сделался поживей.

– Пришлось пережить кое-какие тяготы. Думаю, надо будет попросить денька три, чтобы оклематься. Но в лазарет не пойду ни за какие коврижки!

Капитан рассмеялся и похлопал старого вояку по плечу.

– Молодцом, сержант! Вы еще послужите на благо Республике!

– Так точно, господин капитан! – щелкнул каблуками Потрэн.

Офицер хотел было войти в хижину, однако сержант преградил ему путь.

– Поосторожнее, господин капитан! Генерала стережет телохранитель. Как только поднялась вся эта суматоха, мы испугались, как бы этим мерзавцам не стукнуло в голову избавиться от нежелательных свидетелей.

– Какой еще телохранитель?

– Вообще-то он тоже узник, как и мы. Очень славный парень. – И прокричал с порога: – Ну, где ты там, обормот? Выходи!

– Нечего орать! Не глухой, слышу!

Из глубины хижины появился Турецкий Султан с большущим кухонным ножом в руке.

 

4

…В тот вечер, когда мы тронулись в путь, Турецкий Султан застрял в Игори. Дело было так. Небольшой товарный состав с пыхтящим паровозиком готовили к отправлению по временной ветке.

Султан торопливо вступил в переговоры с машинистом.

– Вот тебе пять тысяч франков, – сказал он шепотом. – Я спрячусь на платформе, а ты завали меня углем…

– Договорились.

Турецкий Султан залег на дне узкой вагонетки, машинист прикрыл его углем…

Минут через десять паровоз отпустил пары, и состав тронулся. Вагонетка стояла не шелохнувшись. Черт побери, в чем дело? Отцепилась, что ли? Султан приподнялся, чтобы взглянуть, и глазам его предстало поразительное зрелище: десяток солдат с ружьями на изготовку, а впереди – «капрал», Беспроволочный Телеграф.

– А ну, вылезай!

Султана окружили и повели в комендатуру.

Капитан встретил его с улыбочкой.

– Нам с самого начала было известно о ваших планах, Буланже. Знаете, кто вас выдал? Ваш друг, доктор Квасич.

– Не верю!

– Поверьте, все так. У этого человека привычка разговаривать во сне, так что по ночам он выбалтывал кое-какие секреты, в том числе и о вашем плане побега. Так что вместо путешествия по железной дороге вы отправитесь к своим дружкам. Жаль, я немало потешался над вами. Обыщите его!

Когда у Султана хотели отобрать футляр для бинокля, он сражался, как лев. Главное – порвать письмо.

Ему расквасили нос, что было мочи огрели по спине прикладом, но он не сдавался – заехал хлипкому капралу в челюсть и вышиб три зуба. Но силы были неравны, футляр отобрали.

Капитан открыл его и заглянул внутрь.

– Хм… странно. Какая необходимость заставила вас копить недокуренные сигары?

Турецкий Султан вытаращил глаза и наконец выдал совсем уж непонятную фразу:

– Ах ты… жулик окаянный!

 

5

Теперь, по прошествии года, я могу приподнять завесу над тайной минувших событий.

Питмен, будучи человеком не мелочным, признался во всем. С улыбкой поведал об авантюре, а на рассвете с улыбкой же отправился на казнь. Он отказался от услуг младшего офицера, который хотел было платком завязать ему глаза.

Спокойно стоя перед расстрельной командой, он встретил смерть лицом к лицу.

Читатель спросит, в чем же заключалась суть аферы?

Питмен, как мы помним, проник в Игори под видом старшего лейтенанта Флерье. В ту пору только составлялись планы строительства железной дороги на этом участке Конго, и представители разных фирм осаждали специалистов, среди которых ведущая роль принадлежала командированному сюда инспектору, то есть Флерье. От результатов его отчета зависело очень многое. Питмен мигом сориентировался в ситуации и смекнул, какие выгоды из нее можно извлечь. Для начала он поощрил предпринимателей действовать с помощью подкупа и в своих оценках отдавал предпочтение тому, кто больше заплатит. Впоследствии он взял бразды правления в свои руки. Офицерские чины и инженеры, пытавшиеся дать отпор аферисту, постепенно исчезали один за другим, что никому не бросилось в глаза: для этих краев не редкость, когда малярия, тиф или солнечный удар уносят человеческие жизни. Устроить в Игори проверку практически невозможно: поди доберись в такую даль, и влетит это удовольствие в копеечку.

Постепенно подобралась компания надежных людей – понимай мошенников, – и можно было приступать к крупномасштабной афере.

Некая разорившаяся дорожно-строительная компания предложила по бросовым ценам поставлять материалы для прокладки бельгийского участка железной дороги. Предложение было принято. (Впоследствии выяснилось, что среди бельгийцев у Питмена были сообщники.)

На следующем этапе развития аферы материалы, поступившие для строительства французского участка железной дороги, стали регулярно пересылать двумя сотнями километров дальше, к бельгийскому участку. Колоссальные суммы, которые образовались в результате махинаций, мошенники попросту клали себе в карман. Незначительная часть материалов использовалась для того, чтобы создать видимость активного строительства и на французском участке.

Людям, побывавшим в Игори проездом, или пилотам с высоты птичьего полета было невдомек, что насыпь, тоннель, железнодорожный мост и прочие объекты – чистой воды бутафория, поскольку построены с затратой минимального количества материалов, да и те были скверного качества. Рельсы прокладывались только на открытом пространстве и кончались сразу же в тех местах, где колею заслоняли джунгли.

В течение нескольких лет бельгийский участок оказался идеально отстроен за счет… расхищенных французских материалов, а обосновавшиеся в Игори аферисты едва успевали переводить миллионы франков на свои заграничные счета.

При таком размахе хищений аферистам ничего не стоило создать в Игори «рай для легионеров». Могут ли гаванские сигары, изысканные вина и лакомства идти в сравнение с уворованными железнодорожными путями, тоннелями и мостами?

Если все-таки грозило прибытие инспекционной комиссии, об этом заранее предупреждали из форта Лами. В таких случаях все предметы роскоши сносили в пустой ангар, заключенных отряжали на работы, а негров, которые обычно вкалывали на строительстве, распускали по домам. Чистота, превосходные санитарные условия, дисциплинированность заключенных производили самое лучшее впечатление на проверяющих, которые никак не ожидали увидеть подобное в исправительной колонии. В результате «старший лейтенант Флерье» даже получил повышение в чине.

Рядовой по кличке Беспроволочный Телеграф попал в Игори за побег и, естественно, сразу же узнав Питмена, с которым они вместе служили в оазисе Ракмар, дал знать своему дружку Брижерону, одноглазому бандиту, подвизавшемуся в Ракмаре трактирщиком, чтобы тот перебирался в Игори. Брижерон использовал ситуацию куда лучше, чем недоумок Беспроволочный Телеграф.

В «рай для легионеров» попал и пьянчуга железнодорожник из оазиса Огур. Он в свое время оказался свидетелем того, как арабы убили лейтенанта Флерье и освободили Питмена. В награду за молчание его переместили на железную дорогу в Игори, где Питмен с его игривой фантазией воплотил мечту путейца в жизнь: построил ему большой красивый вокзал, благо материалов было хоть отбавляй. Здесь начальник вокзала мог дать волю всем своим страстям: мог напиваться в стельку, палить в белый свет, как в копеечку, ежели приступ белой горячки накатит, и играть в паровозики-вагончики. Катастроф можно было не опасаться, поскольку движение поездов существовало лишь в воображении безумного начальника станции.

Банковские вклады аферистов не покрыли и десятой части понесенного ущерба, однако своевременное пресечение их преступных дел спасло финансовый рынок Франции от колоссальных потерь.

Разумеется, не обошлось без сообщников и на самом высшем уровне власти. Неожиданные кадровые перестановки, отправка на пенсию, два-три самоубийства (по неизвестной причине) скрыли последние следы этой скверной истории, а детали навеки канули в забвение.

 

6

…От вокзала Сен-Лазар до Елисейского дворца наше авто ползло, как черепаха. Народу столпилось видимо-невидимо. Одного кинорепортера чуть не раздавили вместе с его камерой.

При виде этой сцены мне вдруг вспомнилось, что в кадрах хроники герои дня обычно приветствуют собравшихся. Я тоже поднял было руку, но унтер-офицер Потрэн, который в новехоньком мундире и с медалью «За мужество» застыл неподвижно, точно статуя Будды в витрине сувенирной лавки, зашипел на меня:

– Веди себя пристойно, охламон ты эдакий! Если господин президент спросит: «Как вас встретил Париж, милейший Потрэн?…» – что я отвечу?

– Вы ответите, мой командир…

– А ты не учи меня, в каждой бочке затычка, не то я так тебя заткну…

Чурбан Хопкинс с гордо поднятой головой занял свое место рядом с Альфонсом Ничейным.

Будучи персоной штатской, он и вырядился соответствующим образом: темный сюртук, черный цилиндр и белые перчатки – ни дать ни взять палач в утро казни. Единственная деталь, смягчающая строгую торжественность его костюма, – это полосатая тельняшка, которая торчит из-под сбившейся набок манишки…

Наконец мы добрались до Елисейского дворца.

Вслед за генералом Дюроном поднимаемся по мраморной лестнице и входим в огромный зал, где уже собралось множество высоких гостей, разодетых в пух и прах.

Мы застываем по стойке «смирно»: один унтер-офицер, два легионера и один исполнитель приговоров.

Взгляды всех с любопытством устремлены на нас.

Президент Республики по очереди жмет руку каждому из нас. И тут с Потрэном случается чудо, которого он ждал всю жизнь. Глава страны обращается к нему с вопросом:

– Как вас встретил Париж, милейший Потрэн?

Но тот лишь молча багровеет, не в силах вспомнить ни одного из много раз воображаемых им ответов.

 

7

Альфонс Ничейный повадился брать увольнительные и все время проводит с Ивонной.

Меня начинают одолевать черные подозрения. Неужто мадемуазель настолько хорошо скрывает свои чувства?! Правда, она навестила меня и вручила дивной красоты золотые часы, но ведь и Хопкинс получил от нее точно такой же подарок. И Альфонс с некоторых пор всякий раз смущается при встрече со мной. Интересно, что бы это могло означать?

Чурбан Хопкинс каждый день испрашивает разрешения посетить меня и вежливо раскланивается с Потрэном:

– Доброго здоровьечка…

– Я тебе не «доброе здоровьечко», а господин унтер-офицер, прохвост ты этакий!

– А я вам не прохвост, а гражданское лицо!

– Лицо у него, видишь ли, у этакой-то рожи… Как был обормот, так и остался. Убирайся с глаз долой! Другой прохиндей тебя в буфете дожидается.

«Другой прохиндей», стало быть, я. Но в тот день мне было не до веселья.

– Ты чего нос повесил? – удивился Хопкинс. – Приходи вечерком к нам в кафе. Мы с Турецким Султаном купили на двоих «Четверку резвых крыс», но чует мое сердце, надует он меня при окончательном расчете. Уж больно подозрительный тип, с ним держи ухо востро!

– Меня это не колышет. Слыхал, что Альфонс увольняется вчистую?

– Да неужто?

– Ага. Записался на комиссию, и штабс-лекарь признал его негодным к службе по причине общего ослабления организма.

– Ну и что стало с этим штабс-лекарем? Неизлечимо болен или есть надежда на поправку?

– Ни то, ни другое. По-моему, у него побывал генерал Дюрон… Альфонс Ничейный увольняется из Легиона и… – взяв себя в руки, я добавил: – женится на Ивонне!

Хопкинс огляделся по сторонам и шепнул:

– Не бери в голову! Мадемуазель понарошку выходит за Альфонса, чтобы скрыть свою любовь к тебе.