1

…Не прав был Альфонс Ничейный. Лучше уж изнывать от скуки в крепостных стенах, чем от восхода до заката брести по пустыне.

С одним литром протухшей воды во фляге. И из этой скудной нормы вечером приходилось половину выливать в общий котел, иначе не на чем было похлебку варить.

Жара – пятьдесят – пятьдесят пять градусов.

Земляные блохи впиваются под ногти, отчего пальцы воспаляются и гноятся.

Пыль смешивается с потом, раздражает кожу, она краснеет, нестерпимо чешется и горит…

Вот так и брели мы бок о бок, два солдата и один штатский. Ведь Чурбан Хопкинс по-прежнему на правах почетного, то бишь самозваного легионера, которого якобы зовут Тором, и в пустыне он сбоку припека. Однако стоит только Хопкинсу об этом заикнуться, как дело оборачивается для него сплошными неприятностями.

Но и папаша Потрэн шагает с нами в Игори собственно говоря, он возглавляет этап. Сколько бед обрушилось на него, бедолагу, тех пор, как пропал злополучный мешок с недельным жалованьем легионеров! Уму непостижимая история.

Не будь Потрэн известен как безупречно храбрый солдат с долгим послужным списком, идти бы ему под трибунал. А так он идет… всего лишь в Игори. Идет во главе колонны, однако, когда обходит строй, окидывает нас странным взглядом, вроде как гневается на нас за что-то. Помимо пятикилограммовых узелков, экипированы мы изрядно. Селим, дряхлый владелец кофейни, притащил нам в пустыню всякой всячины, когда уже закончились все проверки. Но и мы его отблагодарили, деньжат мелочью у нас набрался целый мешок.

Вот уже двое суток длился наш марш по Сахаре. Жара – адская, а разговоры время от времени возвращаются к судьбе несчастного Франсуа Барре.

– Черт бы побрал этого Турецкого Султана! – возмущается Хопкинс, исходя потом; можно подумать, будто из него вытапливается жир. – Обещал заняться моим делом, а сам и не чешется!

– И копию письма Франсуа почему-то забрал у мадемуазель.

Альфонс Ничейный недобро прищурился, как всякий раз, когда речь заходила о нашем ненадежном приятеле.

– Рано или поздно достукается он у меня с его фокусами… – задумчиво протянул он.

– Всегда ведет себя подозрительно!

– И всегда ухитряется оправдаться!

В самом деле, чудно получается с этим Турецким Султаном. Вечно он сам по себе, действует исподтишка, в одиночку, все его ходы-выходы подозрительны, так и подмывает его пристукнуть, но в последнюю минуту ему всегда удается выкрутиться, обелить себя в наших глазах, и в результате оказывается, что мы же еще должны быть ему благодарны.

– Как только чуть осмотрюсь на месте, напишу Ивонне, – сказал Альфонс Ничейный.

– Я сам напишу! – воскликнул я.

– Пускай пишет! – махнул в мою сторону Хопкинс. – На то он и писатель. – И сплюнул на песок.

Вечером колонна расположилась на ночлег, и после ужина можно было отдохнуть.

Нас одолевало странное предчувствие надвигающихся бурных событий – бывалых авантюристов в таких случаях чутье не обманывает.

К полуночи мы проснулись от громкого шума: несколько легионеров решили закопать Левина в песок живьем. Старик во сне перечислял рецепты, а голодным было слушать невмоготу.

– Позвольте, господа, – лепетал наш гурман, полузасыпанный песком. – Мне снился ужин из шести рыбных блюд. Подобное с каждым может случиться.

– Другой раз выбирай сны с умом. Не к месту сейчас во сне всякие вкусности видеть.

– Пусть тебе приснится, что у нас какая-никакая, но всегда есть жратва!

Бедняге Левину пришлось бы худо, не вмешайся Альфонс Ничейный. Молча схватил за руку главного забияку, и тот, вскрикнув от боли, рухнул на колени. Два других заключенных попытались было оттолкнуть Альфонса, завязалась драка. Хопкинс и я мигом бросились на выручку. Схватка длилась минут двадцать, в результате мы втроем уложили весь этап.

Наконец к месту происшествия подоспели конвоиры и Потрэн.

– Что тут стряслось?

– Видите ли, меня хотели закопать, – жалобным голосом выговорил Левин. – По-моему, такое даже в Легионе не поощряется.

– А кто дрался? – Глаза сержанта блеснули, уж он-то знал, что драка без нас не обойдется.

– Эти три господина вступились за меня.

– Господина? – с издевкой переспросил Потрэн. – Значит, мы сопровождаем не бандитов и мерзавцев, а благородных господ? Все трое получат завтра половинную норму воды.

…Ну на редкость невезучий тип наш Потрэн! Кто-то стащил у него фляжку с водой. Тяжелое испытание – переход в пустыне, без воды, тем более что двинулись в путь мы уже в пять утра.

В пустыне, да среди арестантов и штрафников – они народ отпетый – пакостей только и жди. На дополнительную кружку воды, конечно, нечего было и рассчитывать, нарушить правила даже Потрэн был не властен. Но он об этом и не помышлял – твердый орешек.

Прошагал без воды до вечера. По Сахаре! Тут любой молодой давно загнулся бы, а этот знай себе прет вперед. Правда, глаза налились кровью, и время от времени он останавливается, хватая ртом воздух, а потом… опять тащится дальше.

Мы таких страданий не испытывали. Ловкач Хопкинс где-то раздобыл бутылку воды, равную полной суточной норме. Остается только гадать, как это ему подфартило. Вот что значит находчивость и сноровка! Утолив жажду, мы запели, что явно раздражало Потрэна: жила у него на лбу вздулась и пульсировала. Сержант устраивал себе короткие передышки – закроет глаза, сделает глубокий вдох и… вперед.

Железный человек, право слово! Неважно, друг ли, недруг ли, перед таким героизмом шляпу долой. Я не выдержал, подошел к нему.

– Чего тебе, мерзавец? – устало поинтересовался он.

– Мы и малым количеством воды перебьемся, господин сержант. Позвольте предложить вам глоток-другой…

Он смерил меня взглядом, полным глубочайшего презрения.

– Выходит, и половинная норма для вас велика? Ну-ну… Захлебнитесь вы своей водой! Чтобы я принимал помощь от гнусных мошенников, на которых пробу негде ставить?! Если президент республики когда-нибудь спросит меня: «Скажите, Потрэн, как вам после двенадцати лет безупречной службы удалось без капли воды выдержать переход по пустыне?» – я отвечу: «Видите ли, господин президент, кучка негодяев сжалилась надо мной!..» Ну уж, коль скоро сам напросился, вот мой приказ тебе и остальным двоим: во время вечернего привала воздвигнуть оборонительный вал метровой высоты для отражения вражеской атаки сегодня ночью. Ваша задача – натаскать побольше камней.

Ответный удар – так надо понимать. Война вспыхнула вновь.

Вечерок выдался не из легких: после дневного перехода камни таскать. Но ведь и мы не из сливового повидла слеплены. Часа через полтора, все белые от пыли с головы до пят, мы встали перед Потрэном как вкопанные.

– Господин сержант! Необходимые для строительства укрепления камни собраны.

Потрэн смерил нас взглядом. Он тоже прекрасно понимал, какой ценой далось нам это «укрепление». Кто выстоял в пустыне после таких нагрузок, обладает железной выдержкой и здоровьем.

– Вольно! Убирайтесь с глаз моих долой, канальи!

Вскоре после полуночи нас растолкал старший караульный – злой, как черт.

– Сержант, разрази его гром, вишь ты, опасается нападения. Велел вам троим патрулировать вокруг лагеря.

Жестокая забава, ничего не скажешь. Целый день брести под палящим солнцем, вечером камни таскать, а теперь, когда руки-ноги ноют от усталости, разгуливать по остывшей Сахаре! И наутро, едва солнечная топка раскочегарится, безо всякой передышки снова в поход.

Но когда этап двинулся в путь, мы снова запели.

 

2

Бедняге Потрэну решительно не везет! В полдень объявили привал, пока хоть немного не спадет жара. Мы повалились, сбросив с себя одежду как попало, и всех сморил сон.

Какой-то негодяй возьми да переставь башмаки Потрэна из тени на солнце.

Шутка не только глупая, но и грубая, ведь на жаре кожа быстро ссыхается, башмаки коробятся, и ноги в них вобьешь с трудом. А уж шагать в такой обувке – мука адова. Мало того, у Потрэна пропали гамаши, и песок беспрепятственно забивался в башмаки, раня и без того натруженные ноги.

Коварная, злая шутка!.. Сержант, правда, вынес страдания без звука, но, думаю, день этот ему запомнился навеки.

Мы втроем сравнительно легко выдержали переход, так как обернули ноги портянками. Хопкинс во время привала подобрал где-то длинные гамаши, и мы разрезали их на портянки.

 

3

Джунгли обошлись нам всего в девять жертв, что считается редкостью. Бывали случаи, когда из целого этапа ни одна живая душа не добиралась до места назначения, все гибли в пути – от дизентерии, желтой лихорадки или, сбившись с дороги, не могли выбраться из чащи.

От форта Лами до форта Монбрас нас сопровождал туземец, а затем, до Конго, – боевое подкрепление. Места там неблагополучные, не раз мы попадали под обстрел пигмеев и бушменов, не жалевших стрел. Четверо погибли, сраженные отравленными стрелами, двое – от укуса какого-то насекомого, остальных унесла лихорадка.

Итого – девять человек.

А оставшиеся в живых шли, продираясь сквозь джунгли с их влажной духотой, вечным полумраком и удушающим запахом гнили. Врубались в колючий кустарник, ломали ветки, сражались с плетями лиан, похожими на клубки змей, протягивающих к вам свои жала. Отбиваться от тропической нечисти и москитов, атакующих мириадами, и от несметного множества болотных пиявок оказалось бесполезно, укусы и ранки превращались в кровавые язвы.

Такое чудовищное испытание способен выдержать только настоящий мужчина.

Тропические ливни длились иногда по несколько суток, после чего мы задыхались от густых испарений гниющей почвы. Каждая косточка отзывалась мучительной, ноющей болью.

Затем, продвигаясь скалистым берегом Конго к востоку, мы наконец увидели спрятанную в забытом Богом уголке земли исправительную колонию – Игори!

Там, где зажатая в тиски бурная река выписывала прихотливые извивы, виднелся переброшенный через глубокое ущелье мост. Муравьями сновали черные точки, толкая по рельсам вагонетки, – там были проложены временные колеи для дорожных работ.

Показался и сам форт Игори, белые стены с брустверами и бойницами, с высокой сторожевой башней, откуда далеко просматривались подступы со стороны джунглей.

О приближении нашей колонны возвестили звуки трубы: «В ружье!»

– Торжественная встреча! – буркнул Хопкинс.

– Похоже, тебе придется сбросить лишний вес, – обратился к нему Альфонс Ничейный. – Лишишься звания самого упитанного мошенника на свете.

Губы Хопкинса шевелились, беззвучно изрыгая поток ругательств. Я разделял его дурное настроение. Известно, какое зрелище ожидает нас в крепости: изможденные ходячие скелеты – наш брат каторжник, тупые, безжалостные охранники – в сущности, тоже заключенные. В бараках липкая грязь, кишащие насекомыми логова – скотину, и ту лучше содержат… Колония, рассчитанная на то, чтобы повергать в ужас каждого при одном лишь слове «Игори».

И мы явились сюда по собственной воле, ради женщины, которую ни разу в жизни в глаза не видали!

Ворота форта распахнулись, встречая этап. Игори предстал нам изнутри, и началась череда поразительных сюрпризов.

Это называется исправительная колония для каторжников?!

От входа в крепость к главной площади ведет дорога – чистая, мощенная белым камнем, обсаженная пальмами. Аккуратно выкрашенные в желтый цвет корпуса, приветливо улыбающиеся солдаты и…

Неторопливо прогуливающиеся заключенные – веселые, оживленные и не просто сытые, а, я бы сказал, перекормленные. И по мере нашего продвижения к штабу нам попадаются все новые и новые группки легионеров и арестантов с признаками излишней полноты. Одежда на всех приличная, чистая, все улыбаются, приветственно машут нам руками.

– По-моему, мы заблудились, – шепнул мне на ухо Чурбан Хопкинс. – И вместо лагеря попали на Французскую Ривьеру, в какой-нибудь шикарный санаторий.

– Раскатал губы! – отрезвил его я. – Наверняка самое страшное припасли под конец.

Однако страшный конец все не наступал.

Во дворе казармы нас поджидал капитан – приветливый, даже ласковый, с добродушной улыбкой. Плотная щеточка усов, в волосах ранняя седина, на глазу монокль.

– Позвольте доложить, господин капитан, – вытянулся перед ним Потрэн, – этап численностью тридцать два арестанта, двадцать три конвойных и одного младшего офицера прибыл.

– Очень хорошо, – с улыбкой кивнул капитан. – Здесь не так уж и страшно. По моему убеждению, гуманная атмосфера в исправительном лагере призвана вернуть ступившим на дурной путь людям чувство самоуважения и уверенности в себе. Служба у нас не слишком обременительная, – обратился он к Потрэну, словно давая указание, – а после трудового дня каждый волен заниматься, чем заблагорассудится. Бежать бессмысленно, до ближайшего обжитого места отсюда две тысячи миль. – Дружеский, приветственный взмах на прощанье, и капитан удалился.

Потрэн недоуменно смотрел ему вслед. После двенадцати лет службы в Легионе с такой нелепицей он столкнулся впервые.

Дежурный по гарнизону из младших чинов показал барак, где нам предстояло обосноваться. Деревянное строение, но чистое, светлое, и засилье насекомых нам не грозит, хоромы возводили на каменном фундаменте. Постели удобные и… Да что же это такое в самом деле? Двойное одеяло! А в карцере и лагере даже тонкой покрывашки не положено.

Потрэн испепеляющим взглядом сверлит дежурного, а тот безмятежно попыхивает трубочкой.

– Да, кстати, – нарушает молчание один из стражников. – Не забывайте ухаживать за цветами на подоконнике. Это строжайший приказ господина капитана.

– Наконец-то хоть один строжайший приказ в исправительной колонии, – ядовито замечает Потрэн.

– А вы предпочитаете, чтобы люди здесь мерли, как мухи?

– Я уж и сам не знаю, что для меня предпочтительнее, а только это место похоже на что угодно, но не на колонию для каторжников.

– Не заблуждайтесь, здесь тоже не сладко. Все поголовно мучаются ревматизмом, в сырую пору года от лихорадки спасу нет. Жаркий, влажный воздух, зловоние испарений подтачивают организм. Так что стараемся хотя бы жить в человеческих условиях… И хочу вам посоветовать, сержант: вы уж не слишком помыкайте подчиненными, потому как нашему капитану по душе, когда люди предоставлены самим себе и занимаются кто чем хочет.

– А служба, дневные наряды? Или полы у вас должен сержант надраивать?

– Вот бы здорово было… – мечтательно вздохнул Хопкинс, который, раздевшись донага, уже развалился на койке.

Потрэн изничтожил его взглядом.

– Отчего же? – возразил капрал. – Службу никто не отменял. Несение караула, наведение порядка, за чистотой у нас очень следят.

– А строительство железной дороги?

– Это почти в двух милях отсюда, там трудятся местные, из негров. А из форта отправляем туда только тех, кто начинает бузить.

– И начальство смотрит на все сквозь пальцы? Проверочных инспекций у вас не бывает?

– С тех пор как я здесь, направлялись дважды. Но до нас добралась всего лишь одна. Первой руководил генерал Дюрон. Бедняга, не повезло ему…

– Тот генерал, который в пути подвергся нападению племен банту?

– Он самый. Уничтожили всех поголовно, и генерала, и отряд сопровождения. Затем в прошлом году побывала у нас комиссия. Осмотрели лагерь и остались очень довольны. Коменданта нашего в звании повысили, чин капитана дали. Он получил всяческое одобрение.

– Видели инспекторы, как… заключенные тут у вас… на свободе разгуливают?

– Н-ну… мы ведь знали заранее, что… ожидается проверка… так что заключенные трудились в поте лица, и кое-что из лишнего мы… припрятали… Пусть не думают, будто бы тут у нас полный комфорт. Но чистота, порядок и отзывы заключенных – все им понравилось. Ведь мы обходимся минимальными средствами и дотаций не просим…

Потрэн с мрачным видом удалился.

– Эй, капрал! Жрать дадут сегодня или как? – завопил вдруг один из арестантов.

– Дадут, дадут. И нечего глотку драть!

– Тебя спросить забыл, кричать мне или молчать!

М-да, не сказать, чтобы дисциплина тут была слишком строгая… Но главный сюрприз ждал нас впереди. Вскоре появился легионер и возгласил с порога:

– Н-ну-с, у кого какие пожелания?

И арестанты стали заказывать полдник, будто в ресторане. Ей-богу, не вру. Я чуть с койки не свалился.

– Мне черный кофе со сдобными сухариками! – потребовал субъект, приговоренный к десяти годам каторги.

– Мне просто чайку, только рому не жалей, мерзавец, а то капитану пожалуюсь.

– Я желаю литр красного вина и мясное ассорти на закуску.

– Вам что будет угодно? – обратился к нам «официант».

Я решил над ним подшутить.

– Чай с ромом и бутерброды с ветчиной. Да какой-нибудь иллюстрированный журнал с красотками.

Заказу моему никто не удивился, а парень кивнул в знак того, что все понял.

– Какой журнал желаете? Свежие номера поступят из Леопольдвиля только завтра.

Такое впечатление, будто ты в парижском кафе, а не в исправительной колонии.

И тут к нам приблизился странный тип – голый, в чем мать родила, как валялся на койке, и глаза, будто плошки, – ну чистый лунатик. Левин!

– Послушайте, – говорит, – сударь! – А у самого голос на шепот срывается. – Нельзя ли попросить маринованной рыбы а-ля Тюрбо с двумя половинками крутого яйца? Филе следует готовить на пару, сбрызнув красным вином… – Бедняга дрожал всем телом.

– Попробую, – пожал плечами солдат. – Хотя у нас нет специальной диеты для слабоумных.

– Какая жалость! – громко вздохнул Хопкинс на своей койке.

– О чем это ты? – спросил я.

– Да вот сейчас раздастся побудка, и придется уносить ноги из этого рая. Потом, вздумай я кому пересказать этот несбыточный сон, меня поднимут на смех.

Признаться, мне и самому подумалось минуту назад, что все происходящее чудится мне во сне. Но сон продолжался и конца ему не было видно.

Чуть погодя принесли еду. Каждому то, что заказывал.

А я, кроме того, получил иллюстрированные журналы. Ну, что вы скажете?

Арестант, заказавший «просто чай», попытался по запаху определить, достаточно ли в нем рома. Про свои бутерброды с ветчиной скажу, что у нас в Мансоне даже комендант таких не едал. Но самый великий момент настал, когда Левину подали заказанное им рыбное филе а-ля Тюрбо с половинками яйца вкрутую.

Сперва старик расплакался, затем, благоговейно закрыв глаза, просмаковал яство. Сраженные зрелищем этого священного ритуала, мы притихли.

Проглотив первый кусочек, он обвел нас полным изумления взглядом.

– Судари мои, – прошептал он срывающимся голосом, – тот, кто готовил это блюдо, осваивал кулинарную науку у Левина. – Он отправил в рот очередной кусочек. – Этот человек – француз, поскольку не злоупотребляет черным перцем… Не женат, так как не подслащивает подливу…

– И не молод, – встрял Хопкинс. – Лет сорока, не меньше.

– Откуда вы знаете?

– Седеть начал… – С этими словами он снял с краешка левинской тарелки седой волосок.

 

4

– Где повар, который это… готовил? – воскликнул Левин.

Солдат растерянно смотрел на него.

– На кухне… Где же еще ему быть?

– Я должен видеть его! Это наверняка мой ученик… Как его зовут?

– Гурше.

– Такого среди моих учеников не было!

– А где вы преподавали? – поинтересовался один из заключенных.

– Я – Левин, – с достоинством пояснил старый гурман и повернулся к нам. – Растолкуйте ему, что значит это имя.

Мы потупили глаза и промолчали. Самим бы кто растолковал, чтобы нам не теряться в догадках.

После чая мы вышли пройтись, и на каждом шагу нас подстерегали сюрпризы. Только успевай глазами хлопать да рот разевать от удивления.

На одной из площадей арестанты с охранниками в крикет играют, этой забавой в больших городах зажиточная публика развлекается. А тут из буфета малый с подносом подоспел, игроков угощает, те смеются, галдят… Вон там кегельбан. Чудеса, да и только!

Где-то радио играет, песни поют, все трубками попыхивают, выпивки хоть залейся и рожи у всех сытые, довольные, лоснятся.

– Что скажете? – цедит Альфонс Ничейный.

– М-да… – чешет в затылке Хопкинс.

– И я такого же мнения, – негромко присоединяюсь к ним я.

Мы поняли друг друга с полуслова. Здесь дело нечисто. Французская колониальная армия никогда не славилась тем, чтобы устраивать своим проштрафившимся солдатам курортную жизнь.

Заходим в буфет – хоть стой, хоть падай, это вам не обычные занюханные клетушки, куда легионер наведывается с тоски. Полированная мебель, удобные кресла, шелковые занавески, на стенах картины, бар со стойкой и чернокожий бармен.

Глазам своим не верю: у негра металлический миксер в руках, он смешивает коктейль, опускает кубики льда в заранее приготовленные четыре бокала, украшает их ломтиком лимона и наконец разливает напиток.

Это называется исправительный лагерь!

В углу рояль, и музыкант в потрепанном фраке наигрывает душещипательные мелодии…

Музыкант поворачивается в нашу сторону. Бледное, одутловатое лицо, сонный взгляд… Я застываю от неожиданности, у Хопкинса вырывается восклицание. Еще бы, ведь это Квасич!

Нас он в упор не видит, снова опускает руки на клавиши и продолжает играть.

Федор Квасич по прозвищу Господин Профессор, судовой врач с несколько подмоченной репутацией, – не так давно, когда мы ввязались в очередную авантюру, он вместе с нами прошел чуть не пол-Африки.

Что он делает в Легионе? Ведь, в отличие от того же Хопкинса, его даже почетным легионером не назовешь.

Наверняка у него основательные причины не признавать старых приятелей. Да и нам дважды намекать не надо. Квасичу желательно, чтобы мы возле него не отсвечивали, значит, мы и не станем навязываться. Сделав вид, будто музыка нас не интересует, мы усаживаемся в сторонке.

В портовом уголовном мире Орана Квасич был фигурой известной – музыкант в баре и домашний лекарь на экстренные случаи. В царские времена он служил в русском флоте судовым врачом, затем наркотики повели его по кривой дорожке, и он опускался все ниже, пока не очутился на самом дне. Печальная судьба для столь достойного человека, зато она свела Квасича с нами.

– Час от часу не легче! Наш друг, Господин Профессор… – завел было я разговор с Альфонсом, но он тотчас оборвал меня.

– Франсуа Барре прав, здесь свершается какая-то колоссальная афера. Если Господин Профессор не желает быть узнанным, он делает это неспроста. Пока он сам не сочтет нужным объясниться с нами, незачем соваться к нему.

– Значит, мы его не знаем, и точка! – подытожил Хопкинс и обратился к буфетчику, который подошел к нашему столику. – Что у вас найдется перекусить?

– Что пожелаете…

Слыхали? Будто на Монмартре в летнем ресторанчике на Троицын день!

– Кто это бренчит на рояле? – небрежно поинтересовался Альфонс Ничейный.

– Профессиональный музыкант и он же доктор. Работает в лазарете под началом доктора Винтера.

Как попал сюда Квасич? И вообще, что здесь происходит? Арестанты пьянствуют, играют в карты вместе с охранниками. Я узнал одного каторжника, осужденного на десять лет исправительных работ. Прежде он весил килограммов сто, не меньше, а сейчас малость постройнел – должно быть, климат благотворно подействовал.

– Только мы не при деньгах, – признался Хопкинс буфетчику.

– Быть такого не может! Господин комендант считает, что, если уж человеку суждено торчать в этом захолустье, пусть он хотя бы нужды не знает. Капрал из хозяйственного отдела в случае необходимости выдаст, сколько требуется. Но деньги здесь не требуются.

Мы переглянулись. Должно быть, вид у нас был дурацкий.

– Чему вы удивляетесь? – спросил щуплый капрал, сидевший за соседним столиком.

– С каких пор у вас здесь такие порядки?

– Да уж лет пять, никак не меньше. Только нельзя об этом распространяться, а то слух пройдет, и всяк сюда запросится. Поэтому в письмах следует писать, будто обращаются с вами из рук вон скверно, недолго и ноги протянуть… в общем, в таком духе. – Капрал умолк и принялся насвистывать какую-то песенку.

– Хм… Дивны дела твои, Господи!

– Воистину так! – кивком подтвердил капрал. – Но не вздумайте допытываться да выведывать, пасть разевайте, только чтобы пожрать, тогда и чудеса для вас не кончатся… – И теперь уже запел в полный голос. Чокнутый, не иначе!

– А если кому-то захочется узнать, с чего бы это здесь такое райское житье?

Капрал нахмурился.

– Кто райским житьем интересуется, запросто может угодить в рай.

Альфонс пожал плечами и рассмеялся.

– Я не из любопытных, и мои приятели тоже. Эй, буфетчик! Принеси нам красного вина!

Капрал чокнулся с нами.

– Ваше здоровье! Думаю, мы поняли друг друга. Принято говорить: «Много будешь знать, скоро состаришься». В Игори говорят по-другому: «Много будешь знать, помрешь молодым»…

Странный был этот капрал – низенький, щуплый, физиономия дурашливая, ни дать ни взять парень-подросток, напяливший военную форму. Встав из-за стола, он бравой походкой направился к выходу, мурлыкая песенку.

– Тоже мне капрал! – усмехнулся я. – Так и хочется дать ему подзатыльник.

– С чего ты взял, что он капрал? – огорошил меня вопросом Ничейный.

– Ты же видел его нашивки, разве нет?

– Но ведь в курсанты принимают лишь тех, в ком росту не меньше, чем метр восемьдесят!

Верно замечено! Я и сам мог бы сообразить.

В буфете появился совсем юный солдатик. Вроде бы это лицо я где-то видел. Бледное, красивое и очень грустное. Как попадают эти зеленые юнцы в Легион, а уж тем более в исправительную колонию? Молодой человек окинул нас взглядом, но явно не узнал, хотя меня не отпускало чувство, что мы уже встречались.

– Послушайте! По-моему, я где-то видел этого паренька!

– Я тоже! – подхватил Хопкинс.

– А я его не знаю, – пожал плечами Альфонс Ничейный. – Явно новобранец.

– Эй, парень! – окликнул я мальца. – Поди-ка сюда!

Парнишка испуганно взглянул на нас.

– Это вы мне?

– Где мы встречались?

– Не припоминаю, – ответил паренек и поспешно повернулся, чтобы уйти.

– Постойте, прошу вас! – произнес ему вслед Альфонс.

Вконец перепуганный, тот остановился.

– Мы трое прибыли из форта Мансон, – продолжил Альфонс. – Это господа Тор и Фаулер, а я Альфонс Ничейный.

Парнишка переводил взгляд с одного на другого.

– Простите, господа… – вымолвил он, – но я тороплюсь…

– Ждите меня здесь! – бросил Альфонс Ничейный и поспешил за пареньком вдогонку. Дался ему этот сопляк!

Поздний вечер, наверняка давно уже был отбой, а здешней публике и горя мало. Все уже в подпитии, хохочут, горланят песни, слоняются туда-сюда, а кое-где уже и до потасовки дошло.

Мы с Хопкинсом отправились в барак и завалились на боковую.

– Куда это Потрэн подевался? – спросил я.

– Неужто соскучился?

– Нет… просто враз точно провалился.

Прошло с полчаса, и заявился Альфонс. Ни слова не говоря, разделся и тоже лег.

– Чего молчишь? – не выдержал Хопкинс. – Может, соизволишь вякнуть хоть словечко?

– Что ты хочешь услышать? Все хорошо.

– Какие твои планы?

– Поспать. Если, конечно, дадите, – сердито буркнул он.

– Ну, а девушка, которая нам доверилась? – возмутился я.

– Девушка обратится к нам за помощью, когда таковая ей потребуется.

– Что за чушь ты порешь! Обратится к нам… из Орана?

– Почему из Орана?

– Потому что она там находится! – гаркнули мы в один голос.

– Чурбаны вы оба! Ведь вы только что ее видели!

 

5

Паренек в военной форме – Ивонна Барре! Потому-то и лицо показалось мне знакомым: я же видел фотографию, которую мы обнаружили среди вещей Франсуа.

Конечно, я мог бы и сам дотумкать. Когда Альфонс представил меня, она так странно посмотрела – с удивлением и… растроганностью, что ли. Нет, я обязательно должен с ней поговорить!

На другой день я высматривал, искал ее повсюду, но напрасно.

По главной площади, у здания штаба, прогуливалась компания – несколько офицеров и два-три человека в штатском и в тропических шлемах. Наверное, инженеры…

А Ивонны Барре и след простыл! Дойдя до угла, я впопыхах столкнулся со здоровяком-инженером и только хотел было извиниться, как вдруг все слова из башки повылетали.

Передо мной стоял Турецкий Султан собственной персоной, но в таком шикарном прикиде его было не узнать: сапоги с высокими голенищами, пробковый шлем, парусиновый пиджак и – хотите – верьте, хотите – нет – в чистой рубашке. Это наш-то Султан!

Сбоку болтался кожаный футляр: Турецкий Султан, как и Хопкинс, любил роскошные вещи. Моему появлению он ничуть не удивился.

– Привет, Оковалок! Какими судьбами?

– Да вот, перебрались сюда с Альфонсом Ничейным и Чурбаном Хопкинсом, – говорю. – Надо кое-какие делишки уладить.

– Они думают, будто я мошенник, – вдруг торопливо шепчет он.

– А разве это не так?

– Слушай сюда! Если мне удастся окончательно втереться к ним в доверие, считай, наше дело в шляпе… Главное – сохранять видимость.

– Какую еще видимость?

– Будто бы я с ними заодно. Добился, чтобы они взяли меня сюда своим сообщником – теплое, я тебе скажу, местечко, – и держат меня за своего, а это самое важное… Стой, не оборачивайся! Сейчас я для видимости обойдусь с тобой грубо. Сюда идет самый главный бандит.

И для видимости стукнул меня в грудь.

– Тебе сказано, – повысил он голос, – не суй свой нос куда не следует.

– Да я и не сую… – насилу прохрипел я.

– Заткнись! Знаю я вашу породу! – И видимости ради так наподдал мне ногой, что у меня аж в глазах потемнело.

Тем временем «самый главный бандит» поравнялся с нами. Мощный тип, высокого роста, одетый примерно так же, как Турецкий Султан, но с хлыстом в руке и сигарой в зубах. И одноглазый.

– Изучил я вашего брата, вам бы только выведывать да вынюхивать. Но от меня спуску не жди! – вошел в раж наш подозрительный друган и опять врезал мне от души.

Одноглазый мельком взглянул на нас и пошел дальше.

– Пропадете вы без меня, Оковалок. Ты уж мне поверь, – извиняющимся тоном произнес он. – Видимость – первое дело.

Посреди главной площади был разбит великолепный французский сад, обрамленный асфальтовой полосой в виде правильного круга, – любой аристократический квартал Парижа такому позавидовал бы. И застроена круглая площадь была красиво, невысокими каменными зданиями, где нашли себе место кондитерская и аптека, питейное заведение и табачная лавка… Стой, смотри да удивляйся – все это в гиблом месте Конго!

– Скажи, Султан… здесь взаправду каждый может делать покупки?

– Натурально! И даже денег не требуют… А ну, пошли!

Он завел меня в табачную лавку. За прилавком сидел легионер, раскормленный до размеров слона. При нашем появлении он поднялся, тяжело отдуваясь, и вопросил без всякой сердечности:

– Чего надо?

– Да вот, новичок прибыл, – заискивающе пояснил Султан. – Отпусти-ка ему, милейший Грэм, пять пачек египетских сигарет, десяток гаванских сигар, дюжину почтовых открыток и парочку английских булавок.

Через минуту весь заказ лежал передо мной: пять пачек сигарет лучших сортов и десяток настоящих гаванских сигар в деревянном ящичке, каждая по отдельности упакована в целлофан!

Святое небо! Если бы все дикие места на земле были такими, как это, куда редко наведываются отчаянные люди, да и то с хорошо снаряженной экспедицией.

– Ну, чего размечтался? – вывел меня из ступора Султан, для видимости дав под дых. – Будешь вести себя как пай-мальчик, сможешь жить припеваючи!

– Ты за что сюда попал? – поинтересовался я у слоноподобного легионера, когда ко мне вернулось дыхание.

– Проваливай ко всем чертям! Товар получил, а разговаривать с тобой я не обязан, – недовольно пропыхтел толстяк.

– Однако и манеры у этого продавца, – заметил я, когда мы вышли.

– Да брось ты! Его манеры даже в Европе стерпели бы, раздавай он там гаванские сигары задарма… Вообще-то легионеры не любят за прилавок становиться, только ведь не откажешься, коль тебя назначили. Как ты насчет сладенького? Вот и кондитерская!..

– С ума спятить!

Заходим в кондитерскую. Натертые полы сверкают, зеркало во всю стену, кресла с бархатной обивкой, ковры, картины, воздух прохладный… Еще бы ему не быть прохладным, когда с десяток вентиляторов жару разгоняет…

Навстречу нам выходит такой же слон, как в табачной лавке. Видать, здесь у многих ожирение, да оно и не удивительно.

– Чего надо? – звучит дежурное приветствие.

– Хочу этому оболтусу показать, какая бывает красивая жизнь для тех, кто решил за ум взяться. Верно, прохвост ты эдакий?

И плюет мне в рожу для пущей видимости.

– Ну, парень, говори, чего тебе! – теряет терпение кондитер.

– Мороженого, – бурчу я, вытирая физиономию.

– Мог бы и раньше сказать… ни мычит, ни телится… – Остальные комплименты в мой адрес он выдает уже на ходу.

– Не слишком-то он охоч трудиться, – замечаю я.

– Чего ты удивляешься? – отвечает Султан. – Работа из-под палки любому не по нутру.

Кондитер приносит мороженое и ставит на столик.

– На, подавись!

Любезное обращение, да еще с писателем!

Уже смеркается, когда мы выходим из кондитерской. Разом вспыхивают шары электрических фонарей, круглая площадь озарена сиянием, из динамика звучит джазовая музыка, одна из европейских станций передает концерт.

– Слышь, Султан… Кто это вытворяет и с какой стати? Малахольный, что ли?

– Нет. Мне кажется, самый умный и ловкий мошенник всех времен и народов решил провернуть в Игори крупнейшую сделку. Я пока что не до конца раскусил его… Извини, сзади идут… – И для видимости дает мне по башке. В результате язык прикушен, в ушах звенит.

Нас обгоняет тощий капрал, у которого дурацкая привычка то петь, то насвистывать.

– Вздумаешь шпионить, я из тебя мозги вышибу! – орет Турецкий Султан и для отвода глаз отпускает мне затрещину.

Капрал прошагал вперед, я поднял свое кепи и отряхнул с него пыль.

– Этот плюгавый тип, – шепнул мне Султан, – подлый доносчик. Вечно подглядывает, подслушивает… Беспроволочный Телеграф – такая у него кличка.

– Ну… а какая цель у людей?

– Арестанты на седьмом небе от счастья. Ни тебе службы в пустыне, ни обещанного ада – сплошное райское житье. Какой еще цели нужно?

– Но ведь это житье для дураков: слепо верить, будто бы ты в раю.

– Верно говоришь: будь дураком, станешь жить как в раю. Смотри, что на стене написано!

На фасаде дома виднелась надпись крупными буквами:

ПРОЧТИ И ПОДУМАЙ!

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное!»

– Лучше бы уж написали правду, – заметил я. – Кто посмеет здесь думать, того черти в ад утащат.

– Нет, так, как есть, – лучше. Распоследнее дело малевать чертей на стене… Ну, а вы как, разработали какой-нибудь план?

– Альфонс Ничейный говорит, надо бы выбраться из форта и потолковать с Франсуа Барре.

– Он тяжело болен… Что ж, попробую вам помочь… Конечно, соблюдая видимость.

– Знаешь, Султан… хм… какие-то у тебя всегда подозрительные махинации…

– Ну и что? Я всегда добиваюсь результата, а это главное, – невозмутимо ответил он и, соблюдая видимость, с таким усердием припечатал ногой мне по колену, что у меня искры из глаз посыпались.

– И все-таки, – попросил я, прежде чем нас успел бы догнать очередной прохожий, – ты обожди встревать, пока с нами не обсудишь.

– Можете на меня положиться. А в твоих советах я не нуждаюсь! – И он отвесил мне две оплеухи. – Теперь убирайся с глаз долой, недотепа хренов!

Кепи мое слетело, голова кружилась. Я обернулся назад, огляделся по сторонам – нигде ни души.

– Где ты тут увидел прохожих? – недоуменно спросил я.

– Не видел я никаких прохожих!

– Тогда почему ты меня валтузил?!

– Потому что достал ты меня, придурок! – отрезал он и испарился.