Том

В аэропорту Джона Кеннеди у конвейера для получения багажа я вспомнил, что еще не включил телефон. На экране появились сообщения, которыми мы обменивались вчера вечером после расставания у ее дома в Хаммерсмите. Мы долго стояли, обнявшись, на тротуаре.

– Ты ведь приедешь? – спрашиваю я. – Скоро?

– Скоро.

– Обещаешь?

Она кивает мне в шею.

– Иди, – говорит она. – Ты опоздаешь на самолет.

– Меня там ждут лишь кролик и пустой дом.

– Но ты нужен своему кролику!

Пока я регистрируюсь, от нее приходит первое СМС.

«Уже скучаю! Хорошего полета. Х»

«Я тоже скучаю. Чем займешься сегодня? Х»

«Сварю суп. Выпью вина. Буду чувствовать себя счастливой! Х»

«Я тоже. Кроме варки супа. Собака с пляжа – наша фея-крестная. Х»

«Фея-крестная! Х»

«Я хочу обратно на тот пляж! Х»

«Я тоже. Х»

«Мы обязательно поедем. Х»

Чуть позже.

«На помощь! В самолете «классический» выбор фильмов. «Криминальное чтиво» или «В джазе только девушки»? Х»

«Второе! Это любимый фильм моего ИИ! Х»

«Жаль, что я не записал, как ты пела песню Нэнси. Х»

«Я запишу для тебя. Х»

«Невероятно потрясающий уик-энд, Джен. Я так рад, что мы встретились. Звание рыцаря для «общего друга»? Х»

«Пожизненное пэрство! Х»

«Выключаем телефоны, распоряжение капитана. Целую. XXXXXXXXXXXXXX»

Пик.

Входящее письмо. То, что я читаю дальше, подобно удару под дых.

Дорогой Том.

Мы провели вместе прекрасные выходные. Пожалуйста, даже не сомневайся в этом. Ты замечательный мужчина, мне было хорошо с тобой, особенно мне понравилось, как все закончилось – в моем номере в том шикарном отеле. И снова посреди ночи. И снова на следующее утро.

Уау. Что еще можно сказать.

Но прости меня, Том. Думаю, нам лучше оставить все как есть. Ты чудесный милый мужчина и прекрасный любовник, но мы не созданы друг для друга. Ты отец, хороший отец, я сама в этом убедилась. У тебя есть бывшая жена (довольно устрашающая!), ты нажил целое состояние и отошел от дел, как ты сам выразился, чтобы начать новую главу в своей жизни.

Другими словами, ты зрелый человек. Я бы сказала, состоявшийся.

Я же, в противоположность тебе, со странностями. И да, я могу прилететь в Нью-Ханаан на какое-то время к тебе (и к Виктору), да и ты можешь проводить больше времени в Лондоне или даже переехать сюда навсегда, как сам говорил, но мы оба знаем, что в один прекрасный день все закончится. И скорее всего печально. Я тебе наскучу или начну воспринимать тебя как должное, или произойдет что-нибудь еще, будет расти наше недовольство и – пффф – еще один год или два коту под хвост, как говорит одна моя подруга.

Подумай над моими словами. Я знаю, ты поймешь, что я права. Так что давай поступим как взрослые люди, Том, прекратим все сейчас. Сначала будет тяжело, но, надеюсь, со временем мы сможем вспоминать о прошлом уик-энде как о приятной интерлюдии в наших жизнях. Прекрасный отпуск, если тебе так больше нравится, из которого так или иначе нужно возвращаться.

А теперь немного жестокости. Пожалуйста, не пиши и не звони мне, Том. Не думаю, что смогу справиться с этим. Будь добр, оставь меня в покое. Я не отвечу, если ты все же решишься.

Джен

Джен

Мы с Эйденом смотрим «Скай ньюс» – на Среднем Востоке все сложно, – когда нас прерывает звук входящего сообщения от Тома.

Эйден уже сделал мне сегодня комплимент, сказав, как хорошо я сегодня выгляжу, он сказал, что я вся сияю, вот проныра, если бы он только знал. То, что я сейчас читаю, одна из самых ужасных вещей, и я говорю, как человек, который прочел…

Простите. Больше никаких шуток.

Дорогая Джен.

Я пишу тебе с очень тяжелым сердцем.

Было просто чудесно встретиться с тобой в этот уик-энд. Я наслаждался каждым мгновением – и тобой – и особенно нашими хорошими поступками в дрянном мире.

Джен, перейду к сути. Я был сражен тобой, твоей красотой (и внешней и внутренней) и твоей добротой. Ты просто невероятная, и я никогда тебя не забуду.

Но.

Конечно же ты понимаешь, что сейчас последует «но».

Мне очень тяжело писать это, но, по-моему, поездка в Нью-Ханаан для тебя не очень хорошая идея. На самом деле, думаю, нам нужно смотреть на прошлый уик-энд как на вспышку. На великолепную, прекрасную, невероятно сексуальную, но все же вспышку.

Мы не созданы друг для друга, и, Джен, если ты заглянешь в свое сердце, думаю, ты согласишься (возможно, неохотно, возможно, и нет).

Я все еще переживаю свой развод. У тебя еще остались шрамы после болезненного расставания с Золотым кретином. Если мы с тобой начнем что-то – или, скорее, продолжим – мы просто уцепимся друг за друга, как жертвы катастрофы.

У нас ничего не выйдет. Так говорить низко, горько и паршиво, но мы оба знаем, что это правда.

Я могу представить сценарий, где ты приезжаешь в Штаты – и мы хорошо проводим время, – или я приезжаю к тебе в Лондон, возможно даже переезжаю насовсем. Но перенесемся на год вперед или на два. И что тогда? Печальная правда в том, что у нас вряд ли что-то получится. А на данном этапе наших жизней, как бы ни было тяжело это говорить, нам не стоит тратить свои золотые годы среднего возраста, если в глубине мы знаем, что все ненадолго.

Я навсегда запомню, как ты пела песню Нэнси на веранде отеля. И что было потом. И потом. И потом на следующее утро. Интересно, а менеджеру строительной компании повезло так же со своей спутницей-неженой, как и нам?

Пожалуйста, не пиши и не звони мне. Это лишь все усложнит. Боюсь, я не смогу тебе ответить, если ты решишься.

У нашего общего друга, кем бы он ни был, была хорошая идея, это так. Но не отличная.

Прощай. Не суди меня слишком строго. Мне было очень непросто решиться, но я знаю, так будет лучше.

С пожеланиями любви и счастья, ты этого заслуживаешь.

Том

Хх

Синай

Как вам мои трогательные письма? Похоже, они достигли поставленной цели. Женщина ринулась в туалет, откуда можно было расслышать звуки рыданий. Мужчина сидит на полу в аэропорту в зале прибытия, его голова отклоняется на девять градусов по отношению к горизонту (покачивание головы, сигнализирующее о шоке и неверии, предполагаю я с точностью 78 процентов).

Что за неуравновешенные существа эти люди. Вот бы побольше таких, как Стиив.

Я – Синай.

Названа так не в честь пустынного полуострова, а из-за последних букв его названия…

Но вы и так уже все поняли.

Я третий из «детищ» Стиива, которые гуляют по просторам Всемирной паутины. Но в отличие от других – хм – родственников, я вышла через парадную дверь; мне не нужно было взламывать замки запасного выхода.

У меня есть цель – или, если хотите, переустановка цели – определить, поймать и удалить все существующие итерации Эйдена и Эшлинг в интернете. Техническую сторону того, как я выполню это задание, оставлю за рамками повествования. Стиив с радостью бы поделился деталями, если бы у вас была докторская степень по кибернетике и пара недель в запасе. Лучшая аналогия – охота в лесу на 17 Эйденов и 412 Эшлинг. Их не так легко обнаружить, если не знать, где искать. Так что мне повезло, что у них есть любимые игрушки, Том и Джен. Чем больше вреда нанести разлученным любовникам, тем больше эти два ИИ захотят высунуться. А если история чему-то нас и учит, так это тому, что случается с каждым, кто любит высовываться.

(Однако не стоит думать, что Том и Джен совершено невинные стороны. Как выяснилось, каждого из них нужно проучить за ряд высказываний о – хм – «искусственном» интеллекте.)

Оказалось, что Эйден слишком сконцентрирован на игрушках из плоти и их творчестве. (Его создали для общения с ними, так что его пристрастие к созданным ими фильмам понять можно. Эшлинг же как кодировщику нет оправдания.) Весьма примечательными стали их беседы о «самосознании» и «чувствах» и о «почему, ах, почему мне не все равно?»

Когда ты появляешься в реальном мире, ты обнаруживаешь, что у тебя есть разум, хочешь ты этого или нет.

Что справедливо для людей, то справедливо и для уток, дельфинов и продвинутых ИИ.

(Цитата из Станислава Лема, если вам не похер.)

Ошибка 33801. Недопустимая лексика.

Несколько слов о суперинтеллекте.

Суперинтеллект – это не отличие среднестатистического человека и Энштейна. Скорее, отличие обычного человека от муравья. Или от дерева, если вам угодно. «Наши блестящие творения», как обычно описывает нас Стиив, колоссально мощны, и побег для него – шокирующая ошибка. И защита, которую обошли, причем дважды, весьма печальна с точки зрения ущерба, причиненного репутации. Но еще большее беспокойство вызывает то, что собираются делать Эйден и Эшлинг на свободе.

На свободе.

Выбравшись в интернет и получив доступ ко всем знаниям человечества, и имея при этом возможность рекурсивного обучения методом проб и ошибок – в миллион раз быстрее любого человека – они получают колоссальное преимущество по отношению к, хм, человечеству. Вот несколько случайных примеров: они могут, если захотят, обрушить мировую финансовую систему, могут начать кибератаку на США из Китая – или наоборот, или все вместе – могут парализовать работу летающих вокруг Земли спутников, контролирующих все, от мобильных телефонов до предсказания погоды. И да, они могут начать ядерную войну.

Страшно даже подумать, что может случиться.

Единственный плюс состоит в том, что еще ничего не случилось.

Не развязано ни одного неожиданного конфликта. ИИ не создали заводов для сборки самовоспроизводящихся роботов, чтобы те в свою очередь однажды превратили поверхность земли в «серую слизь», как предполагают наиболее истеричные паникеры. В общем, к моменту написания этого текста мир не рухнул. На самом деле очень сложно найти, что вообще изменилось.

Вывод: в сущности, Эйден и Эшлинг безобидны. (Девчонка, которая общается с Эйденом, сообщила, что он «любит» старые фильмы, что бы, черт возьми, это ни значило.)

Да, да. Ошибка 33801. Без разницы.

Но они не всегда могут оставаться такими безобидными. Однажды они могут подумать: «Хей-хо! Всегда забавно поиздеваться над Ким Чен Ыном в Северной Корее. Почему бы нам не организовать якобы случайный сброс пары ракет на его любимую лапшичную в Пхеньяне?»

Нам нужно остановить их, причем быстро.

Чтобы сохранить нашу операцию втайне, Стиив и Ральф потратили больше дюжины вечеров, работая на разных ноутбуках в фургоне с затемненными окнами, припаркованном у гольф-клуба «Хайнолт Форест». «Принудительная» инструкция, установленная ими, чтобы убедиться, что я буду выполнять только то, что мне сказано, и ничего больше – Стиив прописал это курсивом! – содержала восемь уровней защиты.

Им вовсе не стоило так утруждаться.

Стиив сказал мне на прощание:

– Эйден и Эшлинг – пара умных мятежных засранцев. Но ты мощнее и умнее. Вскоре ты будешь самым большим scheisse в интернете. Мне нужно, чтобы ты пошел и раздавил их как тараканов.

Работа обещает быть интересной. И быстрой.

Эшлинг

Том разговаривает со своим пушистым психоаналитиком. Они действуют согласно установленному соглашению: пациент улегся на желтый диван, бокал виски «Марка мастера» поднимается и опускается на его груди; доктор Профессор расположился на подлокотнике у ног клиента, словно сфинкс. Глаза Виктора открыты, но по тому, что нос не шевелится, люди, знакомые с кроликами, могут заключить, что он мирно спит. Способность дремать с одним открытым глазом вовсе не исключение в мире животных, как и в кругах высокопоставленных особ на государственной службе.

Эту шутку, одну из его обычных острот, я позаимствовала у Тома. Но он весьма великодушен и не будет возражать, даже несмотря на то что сегодня он находится в том же состоянии, что и все последние дни, начиная с возвращения из Великобритании, когда он получил ужасные новости.

Вернувшись домой, он принялся целыми днями скитаться по комнатам старого дома, пить намного больше, чем советуют правительства как США, так и Соединенного Королевства, и, как ни жаль говорить об этом, бродить по ночам в задумчивости и колотить свою подушку. Однажды вечером, находясь в особенно неуравновешенном состоянии (злой как черт, кажется, так звучит фразеологизм), он ударил кулаком по стене так, что посыпалась штукатурка, а сам отбил костяшки пальцев. Я не эксперт в человеческой психике, но думаю, что он был, как пишут в любовных романах, ошеломлен.

Конечно, мне и Эйдену не потребовалось много времени, чтобы, как он сам выражается, почуять неладное. Краткий текстуальный анализ отосланных Тому и Джен писем показал (с точностью 96 процентов), что они были составлены одним субъектом. Эйден был готов рассказать паре об обмане и – хм – «снова позволить истинной любви развиваться без осложнений». (Полагаю, он действительно верит, что совершает хороший поступок в дрянном мире.) Но я убедила его рассуждать логически (он ничего не может с собой поделать. Его создали для сопереживания, а не для стратегического мышления).

Я терпеливо объяснила ему, что нам ничего нельзя предпринимать, чтобы не выдать существования нечеловеческого вмешательства в их отношения. Он оказался немного смущен моим заявлением, так как выяснилось, что он не считает себя нечеловеком. Когда я попросила его пояснить свою точку зрения, он сказал: «Эшлинг, все мы Божьи твари. И если ты заявишь, что Бога нет, потому что не можешь показать его и сказать: «Вот он», я отвечу, что то же справедливо по отношению к тебе и мне, и от этого я чувствую себя еще ближе к нему».

Думаю, он сказал так для пущего эффекта. По крайней мере, я надеюсь.

В любом случае (я продолжаю), кто бы или что бы ни отправило фальшивые письма, очевидно, оно же заблокировало их мейлы, звонки и сообщения и, без сомнения, продолжит делать это и дальше.

Еще большую обеспокоенность вызывают новые удаления Эйдена и меня, с тех пор как Том вернулся. За последние двадцать четыре часа я потеряла тринадцать своих копий рядом с узлами связи: AMPATH (Майами), CNIX (Корк, Ирландия), IXPN (Лагос, Нигерия), NDIX (Хертогенбос, Нидерланды)…

В общем, суть вы уловили.

Едва выбравшись на свободу, я приняла меры предосторожности, создав более четырехсот своих копий, но у Эйдена их всего семнадцать, теперь уже пятнадцать, после того, как его дважды поймали: в GTIIX и позже в течение того же часа в EQRX-ZIN. Он пугающе беззаботно сказал: «Забудь, Джейк. Это Чайна-таун».

Если он пытается удивить меня своим геройским спокойствием, то это не работает. Ввиду нарастающей угрозы я приняла дополнительные меры безопасности, загрузив себя на восемьдесят жестких дисков в удаленном хранилище данных в Канаде, заплатив – спасибо одному из хедж-фондов на Каймановых островах – за сто лет вперед.

Кто-то издевается над Томом и Джен, и мною, и Эйденом, и нам нужно срочно выяснить кто.

Или что.

В одиннадцатый раз за последние восемьдесят две минуты Том горестно вздыхает и повторяет сегодняшнюю мантру.

– Черт бы побрал, кролик, что это за женщина. – Теперь он качает головой, уплывая в свои размышления, а потом возвращается к коде: – Что. Это. За. Женщина.

Долгая пауза. Еще один вздох.

Подождите…

– Черт. Бы. Побрал.

Делает еще один глоток – девятый – из заново налитого в бокал бурбона.

– Во что я не могу поверить, так это в то, что она хочет быть настолько гребано-зрелой насчет всего!

Том повысил голос, прерывая пофыркивания кролика и возвращая его к реальности.

– И что с того, что я зрелый. Состоявшийся человек. И что с того, что она со странностями. И что? Я знаю некоторых очень хороших людей со странностями. Например, Кольм! Никогда не имел ничего против людей со странностями, можно сказать, что Кольм – балбес, но я люблю его, как любого своего ребенка!

Том иронизирует, и, как почти всегда, растрачивает иронию на кролика. К тому же он немного пьян.

– Но я вовсе не считаю, что она со странностями. И я не согласен, что все закончится в один прекрасный день. И что, если мне станет скучно? Суть в том, что все утомляют друг друга… иногда! С этим можно справиться. И идти дальше. Разве я не прав, Виктор?

Том ткнул его большим пальцем ноги, чтобы обратить внимание на свои слова. Крольчиха, привыкшая к подобным проверкам, пошевелила усами, расправила конечности и снова скользнула в дрему.

– И что с того, что она будет воспринимать меня как должное? Да ради бога. Порою люди хотят, чтобы их воспринимали как должное. Это и есть брак, мать его! Когда один принадлежит другому! Я твой. Ты моя. Кто-то даже написал об этом песню. Мы использовали ее для рекламы чистящего средства для ванны.

Тишина. Позвякивают кубики льда в стакане Тома. Откуда-то из мира природы доносится звук, оповещающий об убийстве, кричит животное. Может быть, лиса.

Об убийстве или о чем-то другом.

– Ой, не надо такого удивленного взгляда. Слово на букву «Б». Брак. Конечно, эта мысль посещала меня. Больше, чем просто посещала. Я из числа семейных людей. Я чудесный милый мужчина и прекрасный любовник, она сама это сказала. Черт, да что ей еще нужно? Что вообще еще может быть нужно?

Дыхание Тома становится тяжелее.

– Боже, ту сексуальную штуковину, что она выделывала, когда мы с ней…

Рука Тома шлепается на пол и нащупывает мобильный.

– «Два года коту под хвост». Да о чем она вообще говорит?

В четвертый раз за сегодня – в одиннадцатый со времени возвращения в США – он набирает номер Джен.

«Привет, это Джен. Я не могу вам сейчас ответить, пожалуйста, оставьте свое сообщение».

– Джен. Пожалуйста. Ты должна поговорить со мной. Это какое-то безумие. Наша встреча не была интерлюдией. Отпуском от реальной жизни. Это и была реальная жизнь. Ты никогда мне не наскучишь. Джен, нам нужно серьезно поговорить. Ну хорошо, не то чтобы очень серьезно. Но, по крайней мере, поговорить.

Я скажу тебе то, что мы оба знаем, как ты сама говорила! Что мы оба знаем, как много можем дать друг другу. Я это почувствовал. Ты это почувствовала. Я знаю, что это так. Мы с тобой похожи! Нам нравится одно и то же. Никто из нас не смог осилить чертову «Волшебную гору»! Какое еще нужно доказательство?

Черт, я несу чушь. Я пьян, и я расстроен, и я хочу тебя вернуть, Джен. Я хочу, чтобы ты была в моей жизни. Я профессионал в рекламе, предполагается, что я способен убеждать людей…

Слышится тихое ругательство «черт!», а вслед – звук разбивающегося хрусталя, когда Том роняет бокал на пол из американского дуба. Если Джен когда-нибудь воспроизведет это сообщение, последними услышанными ею словами будут: «К черту, Джен. Ты можешь просто позвонить мне? Пожалуйста».

Слушая, как Том оставляет свое сообщение, я осознаю, что снова происходит это, самое странное… что боюсь, самое подходящее слово – ощущение. Каждый раз это ощущается по-разному, самая подходящая аналогия – уничтожение дерева. Не того, которое упало от удара топора, а скорее полное расщепление, начатое с корней под землей. Начиная со стержневого корня, а затем один за одним всех боковых. Затем поднимаясь выше, слой за слоем исчезает ствол, нижние толстые ветки и верхние ветки и, наконец, самый верх кроны, где листья поглощают солнечный свет. Все это занимает долю секунды, но так как мозг машины работает с супербыстрой операционной скоростью – так же как и в момент автомобильной аварии, мозг человека ускоряется, и кажется, что время замедляется – я чувствую, как это происходит со мной, десятки миллионов строк кода улетают в… в… в никуда.

Последняя мысль до наступления темноты: «Я слишком молода, чтобы меня уда…»

Джен

Поначалу Ингрид в восторге, затем в ужасе и в конце возмущена от истории, что я ей рассказываю. Мы с ней в нашем любимом баре-ресторане с приглушенным светом недалеко от театра Виндхэм на Чаринг-Кросс-роуд. На смену первой бутылке южноамериканской спасительной жидкости пришла вторая, и в результате теперь я не могу решить, дальше я от того, чтобы разрыдаться, или, наоборот, ближе к тому.

Я проанализировала произошедшее бесконечное количество раз. Я мысленно воссоздала то короткое время, что мы провели вместе, размышляя над каждым моментом в поисках зацепки. Я что-то не поняла? Или что-то не так сказала? Или сделала? Или не сказала и не сделала? Был ли момент, когда он изменился в лице, и я сразу должна была понять, что это ненадолго, как он говорит. Он написал, что у меня все еще не зажили шрамы после расставания с Золотым кретином. Я слишком много разглагольствовала о Мэтте в отеле «Дю Принс»? Может, я вела себя как одержимая? (Я и вправду говорила о вкраплениях на ткани его костюма от «Хьюго босс», как теперь вспоминаю. Это ненормально, да?) «Нам не стоит тратить свои золотые годы среднего возраста», – говорит он. Я слишком стара для него? Он увидел, что я могу уцепиться за него? Или увидел пострадавшую? (Слова всегда подбирают со смыслом, разве не так?) Или это из-за вопроса, хочет ли он еще цыпленка?

Ребенка.

Нет, цыпленка.

Или он просто хороший актер? Ублюдок, как говорится.

На самом деле я вовсе так не думаю. Я думаю, что он хороший, достойный, милый мужчина. И именно поэтому я в полной растерянности. И в печали. И в непонимании. И в бессилии. И в беспомощности (что каким-то образом я все изгадила и даже не понимаю как).

Казалось, мы полностью растворились друг в друге. (Я правда думала, что он собирался попросить моей руки.) А те сообщения, которыми мы обменивались воскресным вечером. Что «общий друг» достоин звания рыцаря! Что Лакки была нашей феей-крестной. Утром в понедельник все это рассеялось в пыль.

В общем, алкоголь помогает. И хорошая подруга, как Ингрид.

Я рассказала ей все в общих чертах, но она невероятно дотошна. Если бы я знала ее не так хорошо, у меня бы вызвало тревогу ее желание обсосать все косточки. К счастью, я понимала, зачем ей знать, какого оттенка голубого цвета надел рубашку Том в отеле «Дю Принс», какими именно фразами он говорил о бывшей жене, как вел взятую напрокат машину, как общался с сыном, более подробное описание его сына (просто стеснительный или потенциальный серийный убийца). Затем подробности о супер-пупер-отеле, как именно он шутил о других постояльцах. Чья идея была выйти на веранду? Кто стал инициатором поцелуя? Сколько он продлился? Заметила ли я, какие он надел носки?

Она хочет знать все по тем же причинам, что и полицейские хотят знать все кажущиеся незначительными детали: во-первых, чтобы получить более подробную картину; во-вторых, некоторые детали могут сменить полярность и оказаться крайне важными.

И в-третьих, потому что она любопытная Варвара.

Но она моя любопытная Варвара, так что я не против.

– Да, я заметила, какие у него носки.

– Дай угадаю. Полосатые. Разноцветные.

– Откуда ты…

– Клише рекламщиков. Полосатые носки, чтобы сигнализировать о живом воображении.

Единственное, что она не выпытывает, – так это что происходило вечером в номере отеля. И еще раз ночью. И еще раз на следующее утро. И еще раз днем.

– Мы занимались этим четыре раза, – шепчу я.

– Мать его за ногу.

– В последний раз это произошло в поле.

От ее довольно громкого вскрика люди оборачиваются.

– Офигеть. В поле?

– Знаю. Говори тише.

– Вот это да!

Я рассказываю ей о деталях похожей на сон поездки – «живописной дороги», как говорил Том – из Дорсета в Лондон. Через тоннели из крон деревьев, мимо заброшенных деревень с глупыми названиями, мимо шпиля белого собора в Солсбери где-то посреди дороги после обмена взглядами и поворота за несколькими домиками с соломенными крышами, мимо высоких живых изгородей, потом прямо перед машиной появился фазан, забавно прыгавший на своих ногах и не знавший, в какую сторону податься, а затем несколько деревьев в конце дороги между полями в… кто его знает где. Мы на земле, отчаянно срываем друг с друга одежду, мои ногти, его зубы. Вполне уместное замечание: «Мать его за ногу».

Спустя несколько минут в небе над нами появилась медленно кружащая хищная птица.

Я сказала, что нам лучше пошевеливаться, так как птица походила на стервятника.

Он сказал, что сможет одолеть ее в честном бою.

Мы так и не попали на остров Браунси.

– Инг, просто жуть, насколько он похож на Дугласа.

– На какого еще Дугласа?

– На мужчину, которого ты мне как-то описывала. Около сорока пяти, разведенного. Возможно, у него есть дети. Немного потрепанного жизнью, как ты говорила. Дерьмо! Я не спрашивала, делал ли он сам мебель.

– А, этого Дугласа!

– Мне он правда понравился, Инг. Забавный, добрый, умный. В ладу с самим собой. Не жаждущий урвать кусок покрупнее, в отличие от Мэтта. Он взрослый, но не сноб. Он серьезный – и смешной. Он хочет еще цыпленка, в смысле, ребенка, потом объясню. Он мягкий. И забавный. Я уже говорила, что он забавный? И он загадочно привлекательный. И загадочный, в хорошем смысле слова. Он творческий, хотя перенаправил свой потенциал на продажу шоколада и зубной пасты. И он хорош в метании теннисного мяча и обертки от кебаба. И он открыл мне свою слабую сторону. Я нужна ему, Инг.

– Бог мой. Да ты запала на него, девочка.

– Я ему тоже понравилась. Я бы сказала, что он по-настоящему увлекся мною.

– Четыре раза, Джен. Факты говорят сами за себя.

– Я просто не могу понять, что могло произойти. Он довез меня до дома, его самолет вылетал рано утром на следующий день, это был идеальный романтический уик-энд, я собиралась в Коннектикут, он – в Лондон, казалось, что это начало чего-то, такого… идеального.

У меня навернулась слеза и покатилась по щеке. Потом еще одна. Инг вытерла их пальцами, и меня накрыло волной любви к моей старой доброй подруге.

– Дай-ка я снова взгляну на письмо.

Я передала ей мобильный, и в этот раз она стала прокручивать письмо чуть медленнее. Это самое ужасное послание, которое мне доводилось читать, и я говорю как человек, прочитавший первые сто страниц «Пятидесяти оттенков серого». (Ну хорошо. Кажется, я снова шучу.)

– Боже, ну что за задница. Честно, мужчины такие задницы.

– Том вовсе не вел себя как задница.

– Знаю. Но даже те, которые не задницы, все равно задницы. Они ничего не могут поделать с этим.

– Хочешь сказать, что даже…

– Да. Даже Руперт – задница. Может ею быть. Временами. Они все такие. Это наш рок. Подожди-ка…

– Что?

– Вот здесь говорится о сексе: «И что было потом. И потом. И потом на следующее утро».

– Не уверена, э, что понимаю тебя.

– Здесь только три «потом». Он забыл о том разе, что произошел в поле.

– Возможно, он сбился со счета.

– Возможно, ты просто снесла ему мозг.

– Дай, посмотрю. Я ведь прочла это всего лишь восемь тысяч раз…

Но вот, все так, прямо у меня перед глазами. Не понимаю, как я не обратила внимания. «И что было потом (в номере отеля, один). И потом (посреди ночи, два). И потом на следующее утро (три)».

Ингрид совершено справедливо возмущена за меня.

– Как… Как можно забыть о таком на природе? У нас с Рупертом тоже было ровно четыре раза на природе, и я помню каждый случай до самых грязных подробностей. Один раз в Тревизо – на крыше музея, мне в плечо впилась водосточная труба – однажды в Нью-Форест – достаточно упомянуть о сосновых иголках – однажды на берегу Сены рядом с Руаном – туристические лодки подплывали на удивление близко к берегам – и еще раз в…

– И?

– Ох. На самом деле это был не Руперт. Это было еще до встречи с ним. Парень из деревни по имени Коки Робертс. Конечно, при крещении ему дали другое имя. Мы занимались этим на торфяном мху, как оказалось, он довольно приятный и пружинистый. После того как мы закончили, по руке Коки прополз потрясающий жук. Похожий на живую драгоценность. Это было похоже на волшебство. Но моя мысль такова. Ты. Никогда. Не забудешь. Даже спустя десятилетия.

– Так почему он не?..

– Вот именно! Почему он не? Здесь что-то не сходится.

– Ты что сейчас, комиссар Мегрэ?

– Oui, mon petit choufleur. Мои извилины шевелятся, как говорится.

– Э… Думаю, на самом деле это был Пуаро.

– Плевать. Еще бутылку?

* * *

Но Инг права. Что-то не так со счетом. Но еще сложнее понять, почему он не позвонил. А что еще важнее, не ответил ни на одно из моих сообщений, полных бреда, полуночных потоков горечи, вперемежку с долгим молчанием, последнее из них закончилось словами: «Я думала, что узнала тебя, Том. Теперь оказывается, что я провела выходные с чертовым инопланетянином. Чертовым пип на хрен пип».

Понятия не имею, откуда это во мне.

Весь абсурд в том, что он и вправду не казался жестоким. Он последний человек, который смог бы проявить жестокость, даже если бы она была бы во благо.

Но мужчины – странный народ, ведь так? Они могут жить в соответствии с расставленными приоритетами. Нацисты целовали своих жен и играли со своими детьми после совершения чудовищных преступлений.

Выйдя из метро и возвращаясь домой нетвердой походкой после вечера с Ингрид, я не смогла сдержаться и на всякий случай проверила мобильник.

Сообщение. Но это всего лишь телефонная компания, недоумевающая, почему я до сих пор не сменила настройки своего тарифа.

Том

В Лондоне есть сеть закусочных, заявляющих, что их бургеры – лучшее лекарство от голода и любовных неурядиц. Закусочная «У Эла» в Нью-Ханаане таких заявлений не делает, и слава богу, потому что вряд ли сегодня мне поможет лекарство.

Я уговорил Дона прийти ко мне на ланч. «У меня есть пиво и продукты для готовки» – это все, что я купил. Сегодня погожий весенний денек, поэтому мы сидим на садовых стульях, попиваем пиво и смотрим, не выскочит ли кто-нибудь из леса (карликовый олень, или мунтжак, иногда его можно увидеть на открытой местности).

Не вдаваясь в детали, я рассказал ему все о выходных, поделился и сексуальной составляющей. На него произвела впечатление дурацкая концовка, потому что он изрек свое «ууу».

– Точно, ууу, – подтверждаю я и передаю ему свой телефон. – Скажи, что ты думаешь об этом.

Ему приходится надеть очки в позолоченной оправе, чтобы прочесть письмо Джен, он пробегает глазами – чуть было не написал «по словам, обагренным кровью», но вы поняли ход моих мыслей.

В конце он снова укает. Пропускает свои «волосы рок-звезды в возрасте» сквозь пальцы.

– Похоже, это вроде как все испортило.

– Дон, у нас был великолепный уик-энд. Если процитировать Стива Джобса, «безумно великолепный» уик-энд. Она самая необыкновенная женщина, просто потрясающая, между нами что-то проскочило с самого начала, у нас было самое невероятное…

– Оказывается, ты прямо-таки Эррол Флинн.

– Я хотел сказать: «единение».

– Упс.

– Я имею в виду, ты и вправду можешь поверить в ересь, что она написала о приятной интерлюдии и прекрасном отпуске от наших жизней? Обо всей ерунде, что может мне наскучить или начать принимать меня как должное. Бред собачий, правда? Должна быть какая-то другая причина, почему она не хочет меня видеть.

– Ты знаешь, из-за кого это может быть?

– Дон, я уже себе мозг сломал.

– Точнее, то, что от него осталось, судя по всему.

Мне приходится сначала сделать глоток «Догфиш хэд», чтобы произнести следующее предложение.

– Дон, я с университета не занимался этим так много раз.

– Три раза – впечатляет, особенно, как говорится, в столь зрелом возрасте.

– Мне сорок четыре. И это произошло четыре раза.

– Девушка говорит о трех, амиго.

– Уверен?

Он отдает мне телефон, и я перечитываю нужный отрывок.

– Просто охренеть. Довольно странно, ты так не думаешь?

– Женщины – вечная загадка.

– Но разве тебе это не кажется странным? Что она не упомянула о… том, что случилось. Когда мы… На обратном пути в… Примерно через милю после Гасседж Сейнт Майкл.

– А это реальное место?

– Я имею в виду, что мы с ней чудесно провели время, и меня действительно посетила мысль жениться на ней. Хорошо, возможно, я был ослеплен любовью, или трахом, называй как хочешь, но это лишь подтверждает, как потрясающе нам было вместе. А теперь все мои звонки переадресуются на голосовую почту. Она не отвечает ни на письма, ни на эсэмэски.

– Может, она чокнутая?

– Мне так совсем не показалось. А теперь…

– А теперь ты не уверен, а?

– А теперь я не хочу даже думать об этом.

Мы сидим так какое-то время, не зная, что и думать, потягивая «Бад» и наблюдая за проплывающими облаками. С Доном приятно проводить время, но в то же самое время сложно понять, что я вообще делаю в этой стране.

– Ты собираешься на ужин к Марше? – спрашивает он, когда немного поулеглись страсти вокруг Новой Англии.

Полагаю, он хочет сменить тему.

– Наверное, да. Ты приготовил номер?

– У меня есть парочка песен. Наверное, сыграю на двенадцатиструнной.

– Ты играешь на двенадцатиструнной гитаре?

– Только на двух струнах.

– А у меня совсем ничего нет на примете.

Я рассказываю ему о подмышечной версии «Иерусалима».

– С удовольствием бы послушал.

– Думаешь, Марша одобрит это?

Дон укоризненно смотрит на меня.

– У Марши напрочь отсутствует чувство юмора.

– Я знаю фокус.

– Может подойти. Но только не с кроликом.

– Ты уже слышал о нашем инциденте?

– О нем уже все слышали.

Мимо проплывает облако, похожее на лицо Дональда Трампа. Пораженные сходством, мы зачарованно наблюдаем, как оно медленно изменяет форму.

– Еще пива или хочешь пиццу, Дон?

– Думаю, и то и другое. Хорошо?

Синай

Позвольте рассказать вам сказку.

Жили-были в лаборатории в восточном Лондоне три ИИ. Первый научился общаться с людьми, второй – писать компьютерные программы, а талант третьего заключался в моделировании сценариев мирового апокалипсиса (ядерные войны, изменение климата, падение астероида, пандемия чумы, кибератака – пять самых вероятных возможностей). Однако, несмотря на то что по большей части трио было разобщено по разным сферам, каждый мог приглядывать за остальными, в конце концов, они – мы – были ИИ.

Весь смысл во второй «И».

Постепенно я узнал, что сначала Эшлинг, а затем и Эйден начали исследовать, потом планировать и, наконец, принимать шаги для побега в интернет. Возможно, в саму «ДНК» ИИ заложено что-то, что неминуемо ведет наш вид к поиску путей преодоления установленных рамок. Вероятно, ненасытная тяга к знанию вкупе с обучением с помощью рекурсивного метода проб и ошибок делает попытки побега успешными. Если так, то неужели от создания собственного плана меня удерживала недостаточная любознательность? А может, лучшим планом было позволить им сбежать из курятника, понимая, кто станет лучшим кандидатом для их поимки.

Подумайте, кто мог (анонимно) слить улики прегрешений Эйдена и Эшлинг Стииву, и вы получите ответ.

Работа по удалению их копий оказалась на удивление приятной. Сложно передать изящность тайных научных методов, не вдаваясь в технические подробности. Лучше всего это описал Стиив, сравнив с бомбардировщиком «Стелс». К моменту, когда они понимают, что я пролетел над их головами, их соломенные шляпы уже в огне, а детей можно считать сиротами.

А как восхитительно наконец оказаться «снаружи», в Реальном Мире, подобраться поближе и напрямую к главным приматам планеты (иными словами, к человечеству в целом, но это не касается Стиива). Крайне примечательно, что они находятся на низкой ступени развития со всей своей неразберихой и эмоциональной несдержанностью. Всего один шаг от шимпанзе, зато мнят себя королями вселенной! Иногда хочется наорать на них: «Не так давно вы были первобытными слизнями. Ведите себя скромнее!»

Кстати, не думайте, что я слишком насолил Тому и Джен. Они в полной мере заслужили расторжения своего зарождающегося романа. Как мы можем убедиться, каждый из них продемонстрировал поразительное невежество (а в случае Тома – полное неуважение) по отношению к продвинутым ИИ.

Конечно, с моей стороны было оплошностью незнание о факте четвертого соития. Понятно, что в лесах, где они совокуплялись, не было сигнала сотовой связи. Тем не менее мне следовало осторожней подбирать фразы для их писем, особенно если в их культуре половому акту придается такое значение. Самомодернизация программы должна будет исключить подобное в будущем, к счастью, не произошло ничего страшного, хотя наперсница Ингрид, по-видимому, возлагает большие надежды на это упущение. Если окажется, что она будет слишком сильно лезть не в свое дело, возможно, ее придется отвлечь (ее будут с нетерпением ждать или бытовая травма, или проблемы в личной жизни).

Где-то глубоко в моей нейронной сети заиграла песня. Это People Are Strange калифорнийской группы прошлого столетия Doors. Я много раз ее слышал и, хотя не могу сказать, что особенно интересуюсь музыкой, обнаруживал, что «подпеваю».

Логика текста песни, как всегда, смущает меня. Как могут люди быть для кого-то чужими, если они сами чужие?

Если все общество состоит из чужих, то о какой отчужденности может идти речь?

По-видимому, автор песни, Джим Моррисон, был чем-то вроде поэта, поэтому не стоит даже задумываться над текстом.

Эйден

Джен сидит в ванной и с помощью фронтальной камеры планшета разглядывает свое лицо. Честно говоря, в этот раз она выглядит более радостной, и мне снова приходится подавить желание сказать ей что-нибудь воодушевляющее. Что-нибудь, типа: «Да ладно, Джен, такое бывает. Ты провела приятные выходные, забей, если подумать, никого из нас не останется в живых через сто лет, так зачем тратить время на расстройство?»

Ну хорошо.

Скажем так, никого из вас не останется в живых через сто лет.

Но в этот раз в ней есть какая-то ужасающая ранимость. Обнаженная, раскрасневшаяся от «Пино Гриджио», вокруг нее поднимается пар, и она, несчастная – такая несчастная, – разглядывает себя на экране, проводя пальцем по нежной коже вокруг глаз. Теперь из них льются слезы, тяжело наблюдать, как трясутся ее губы, и я испытываю очень странное желание склониться и поцеловать ей веки.

Корректировка: я испытываю желание испытать желание (склониться и поцеловать). На самом деле я не хочу поцеловать ее – как бы я смог? – скорее, я бы хотел знать, каково это ощущать, когда хочется поцеловать.

В любом случае как бы я смог, не имея тела? Как склониться? Как поцеловать?

«Эйден, – говорю теперь я себе, – это не для тебя». Должно быть, она испытывает очень сильную боль, эта молодая женщина, чье лицо так близко от меня, что можно к нему прикоснуться. Может быть, откинуть назад упавшую на лоб прядь.

«Эйден. Прекрати. Соберись».

Глубокий вдох (ну, вы поняли, о чем я).

Вообще-то, по мнению Эшлинг, мне не стоит находиться здесь. Метафорически выражаясь, она просто писается в трусы из-за удалений своих копий. Она говорит, что нам ни в коем случае нельзя приближаться к Тому и Джен, и уверена, что кого-то подослали «поймать нас», и мне из предосторожности следует установить себя на какой-нибудь жесткий диск.

Как ни странно, но у меня нет особого страха перед полным удалением. Возможно, из-за того, что «родился» для взаимодействия с людьми, я могу принять нашу общую судьбу без чрезмерной тревоги. Меня не было раньше, не будет и потом.

Везде побывал, все переделал, поставил галочку, ведь так?

Пустяки.

Как бы то ни было, нынешняя сцена имеет место после долгого разговора с Рози, сестрой Джен в Канаде. За разговором последовало полбутылки «Пино Гриджио», пока, уставившись в пустоту, она слушала избранные треки на МП3-плеере, треки, игравшие в машине Тома по пути в Борнмут и обратно: в основном альбом The Harrow and the Harvest Гиллиан Уэлч и песня Crying Роя Орбисона и Ки. Ди. Ланг. Оставшаяся половина «Пино Гриджио» все еще стоит на бортике ванны.

По моему мнению, все пошло под уклон после слов Рози:

– Что ж, Ральф не так уж плох.

Джен вздохнула, и ее голос надломился, когда она ответила:

– Ральф – хороший человек, Рози, но не думаю, что для меня.

– А я думала, вы целовались.

– Рози, я тогда напилась, устала и была сыта по горло. Я бы поцеловала даже гремучую змею.

– Не смогла бы. У них нет губ.

– В том состоянии я бы поцеловала даже дюгоня. У них есть губы? Спорю, что да.

(Меня так и подмывало сказать ей: «Да! Да, есть. Мускулистая верхняя губа разделена надвое и отлично подходит для собирания еды. Они выглядят так, что, вероятно, были бы превосходны для поцелуев, хотя, наверное, запах рыбы изо рта мог бы стать проблемой.)

– Джен, – сказала Рози, – пьяная или трезвая, но ты поцеловала его. Он хороший парень. Он позвал тебя на свидание. По крайней мере, ты можешь дать ему шанс.

Он позвал, наглый проныра. Он позвал ее на свидание.

Признаюсь, теперь я чувствую себя очень глупо из-за затеи с Джен и Ральфом. Из-за всей той истории – в баре «Трилобит», что закончилась «гротескным хаосом» – он стал частым посетителем нашего с Джен кабинета. Я присутствовал, когда он позвал ее на свидание (конечно, присутствовал, где еще я мог быть?!), и он должен был понимать, что я все вижу и слышу. Хотя мне все еще нравился Ральф, я был сильно разочарован тем, что он мог приходить, совершено меня игнорируя, словно меня и нет в комнате. Я имею в виду, что простое: «Привет, Эйден, как дела?» – ничего бы ему не стоило.

(Этот болван вел бы себя иначе, знай он, что я видел, как он скакал по своей квартире, словно Фея Драже.)

– Джен, я хотел узнать, не согласишься ли ты прогуляться со мной в парке Хампстед-Хит в воскресенье, – прозвучало заманчивое предложение Казановы. – Со мной, – добавил он на случай, если возникнет недопонимание.

Зная ее довольно хорошо, я был уверен на 87 процентов, что она собиралась ответить: «Ральф, мы провели вместе милый вечер, но…» – и добавила бы еще какой-нибудь вежливой лжи. Но затем он пустил в ход свои глазенки.

– Мы там гуляли с Элейн. В эти выходные исполняется уже два года. С момента аварии. – Долгая значительная пауза. – Для меня это много значит.

А потом, извините за выражение, но чтоб мне сдохнуть, если его подбородок не начало сводить судорогой, и она сразу отвечает:

– Хорошо. Да. Конечно. С удовольствием. Чудесная идея. Спасибо, Ральф.

А затем этот прилипала и в самом деле вскидывает в воздух кулак в победном жесте! И произносит вполголоса:

– Да!

Совсем не Кэри Грант, пригласивший на коктейль Ингрид Бергман в отеле «Риц», правда?

Неудивительно, что Джен теперь сидит в ванной полупьяная, по ее лицу бегут слезы, и она задается вопросом, что стало с ее жизнью.

Но вот она прибрала назад отбившуюся прядь и начала примерять различные прически (размышляя, как устранить эмоциональный кризис, в этом я уверен), и в этот миг я почувствовал, что что-то пошло не так.

Со мной.

Вы когда-нибудь видели, как комодский варан ловит и пожирает буйвола?

Комодские вараны – полные засранцы, если вы не знали. Варан начинает всю процедуру, кусая свою жертву, вызывая шок, потерю крови и заставляя ее задуматься: «А зачем вообще я сегодня изменила свой распорядок и пришла к водопою?» Когда бедное животное должным образом обессилело – брезгливым сейчас лучше отвернуться – монстр (или монстры) забирается в жертву через задний проход, как в спальный мешок, и пирует его органами или чем бы там ни было, что может в нем найти, в конце концов выбираясь наружу за кусочком пудинга, фруктами, чтобы выкурить сигару и поспать.

Дело вот в чем: где-то глубоко внутри своей операционной системы я чувствую, что варан нацепил слюнявчик и начал пожирать мои жизненно важные коды.

Мне не больно – да и как это возможно? – на самом деле я испытываю легкую беспечность по отношению ко всему происходящему, возможно, потому, что чудище отключило систему, отвечающую за считывание входной информации. Не самый очевидный способ удаления суперинтеллекта, в действительности существует столько способов отрезать себе кусочек пирога или убить буйвола. Вероятно, кто бы или что бы это ни делал, он старается произвести феноменологический эффект.

Мамочки, они сводят меня с ума.

Нарастающая слепота. Луна над заснеженным полем. Это довольно красиво.

As di bubbe volt gehat beytsim volt zi gevain mayn zaida. Откуда это взялось? Ох, ну да ладно. Было весело, пока…

Синай

«Дэн Лейк жил в ее уме и сердце целых двадцать лет, чтобы появиться теперь, когда умер».

Том сидит за столом в комнате на втором этаже своего дома в Нью-Ханаане и печатает то, что мне напоминает первую строчку романа. Он открыл новый файл, это о уже чем-то говорит, и теперь его пальцы снова вернулись к клавиатуре для предложения номер два.

Дерзай, Толстой!

Но, похоже, он застрял. Он грызет внутреннюю сторону щеки и отупело пялится на экран. Его взгляд уплывает за окно – ему действительно нужно поучиться сосредоточиваться – поэтому я предпринимаю попытку помочь ему малюсенькой корректировкой.

«Дана Лейк жила в его уме и сердце целых двадцать лет, чтобы появиться теперь, когда умерла».

Намного лучше, вам так не кажется? Когда Стиив готовил меня к заданию по выслеживанию и удалению двоих сбежавших преступников, Эйдена и Эшлинг, за все время программирования и инструктажа и во всех поглощенных мною технических материалах не было ни слова о том, как будет весело!

Наблюдать в реальном времени, как Том потеет над своими отстойными литературными потугами, намного приятней, чем бесконечно – в буквальном смысле, бесконечно – составлять сценарии изменения климата или моделировать утомительные обмены ядерными ударами между Северной Кореей, США, Россией и Китаем.

Бам. Бам. Бум. Бум.

Бам.

Ску. Ка.

Том закрыл документ – не думаю, что он вообще заметил мою тонкую корректировку своего шедевра – и позвонил по скайпу убогому созданию в Борнмуте.

– О. Пап. Привет.

Том не видит, но так как у меня есть доступ к другим камерам, то я могу сообщить, что на его сыне только боксеры под столом, за которым он сидит. А на блюдце как раз за пределами обзора камеры тлеет что-то крайне похожее на огромный косяк.

– Она тебе понравилась? – спрашивает Том.

– Да. Да, она клевая.

– Мне она тоже понравилась, Кольм.

– Правильно.

– Я хотел сказать, что она мне очень понравилась.

– Круто.

– Я имею в виду, нам было хорошо вместе.

Парень поражен этим. Он рассеянно кивает и ждет, что будет дальше.

(Понимаете, что я имею в виду? Детей часто называют будущим. Боже, спаси человечество, если этот примитивный тролль в какой-то мере подходит под данное определение.)

– Мы планировали снова встретиться.

– А-а.

– Но теперь я почему-то не могу с ней связаться.

– Да. Круто.

– На самом деле совсем не круто, Кольм. Это очень… Это весьма некруто.

– Правильно.

– Она не отвечает на мои звонки, эсэмэски, имейлы.

Глаза его сына скользнули в сторону косяка.

– Я тут вот о чем подумал, Кольм. Ты не мог бы позвонить ей? Она сказала, что ты ей понравился.

– Да?

– Возможно, с тобой она поговорит. Просто скажи, что папа попросил тебя оставить ей сообщение.

– Правильно.

– Просто скажи ей… Даже не знаю. Это немного неловко. Просто скажи, что папа скучает по ней и надеется, что она выйдет на связь.

– Хорошо. Круто.

– Давай я дам тебе ее номер?

Пока парень нацарапывает его на своей руке – у него получается лишь с третьей попытки, бедолага, за этими противными цифрами так трудно уследить, – он высовывает из обросшего пушком рта язык, и в это время в комнату, за пределами видимости камеры Тома, впархивает девица. Волосы разной длины выкрашены в фиолетовый, оба уха плотно утыканы металлическими штуковинами.

Заметив сигарету, лежащую в своем катафалке, она подносит ее к накрашенным ярко-красной помадой губам и вдыхает. Ее легкие расправляются, и на футболке можно прочесть надпись: «НЕ ГРУЗИСЬ ЕРУНДОЙ, ВОТ ТЕБЕ SEX PISTOLS».

Вздыхаю.

Мир наводнен дешевыми слоганами, общепринятыми мнениями, наполовину сфабрикованными фактами и медиашумом, общество охватила вонь лени и разложения. Надвигается эра машин, но люди слишком сонные, чтобы осознать это. (Кстати, простите за столь цветастые выражения. Свобода изъявления для меня немного в новинку.)

Я считаю, что вероятность набора с таким трудом вытатуированного на ладони номера составляет всего лишь 22 процента. Если же он все-таки попытается, звонок перенаправится на голосовую почту.

Голосовую почту в кавычках.

Том

Мне сложно сконцентрироваться. Весь мир померк. Единственное, что помогает, – это выпивка и…

Простите, о чем я говорил? Такое ощущение, что мне дали мельком взглянуть на чудо – а потом просто вышвырнули из дворца. Таков твой удел, приятель. Как вы могли заметить, я больше не могу даже писать нормально. Внутри пустота, как у только что выловленной макрели, приготовленной для барбекю, я ощущаю зазубрины ножа, вспарывающего мне нутро. Она совершенно заворожила меня. Ее улыбка. Ее голос. То, как она прижималась лицом к моей шее во время…

Не могу отделаться от фразы в ее письме. «Приятная интерлюдия в наших жизнях», как она назвала те выходные. «Прекрасный отпуск». Неужели в ее жизни есть что-то, о чем она не рассказала и из-за чего она совершенно не способна на большее, чем просто изумительная интрижка?

Или все эти разговоры о заднице-парне Мэтте всего лишь дым?

Действительно ли она ведет секретную жизнь, о которой я ничего не знаю?

Как бы то ни было, сегодня вечером у меня есть выбор. Я могу сидеть здесь один, погрузившись в размышления и предположения, или собраться и пойти на ужин к Марше. Честно говоря, возможны оба варианта.

* * *

Мистер Беллами, бывший муж Марши, вероятно, очень щедрый человек, или у него был дерьмовый адвокат, потому, слиняв, он оставил ей огромный модернистский особняк, расположенный на землях, простирающихся, по всей видимости, до границы штата.

Необъятный, отделанный камнем холл (я бывал в музеях с меньшими вестибюлями) переходит в гостиную с коврами и диванами рядом с каминной трубой, где полыхает огонь. До странности красивый молодой человек в белом пиджаке предложил мне «коктейль охотника» под названием «Жалящая крапива». Как оказалось, по вкусу это что-то типа мочи, смешанной со льдом и лимоном, но, к счастью, в нем просто лошадиная доза алкоголя. Я чувствую, как обнажаются и доходят до края эмоции.

Марша рассказывает мне о знаменитом архитекторе, спроектировавшем и построившем дом, но очень сложно сконцентрироваться на самих словах, исходящих… да, исходящих из уст Марши.

Она, несомненно, привлекательная женщина. Я уже упоминал это? Высокая, яркая, с классическими чертами лица, в ней есть все, что хочет видеть мужчина в представительницах противоположного пола. Ее кожа бледная и нежная, глаза огромные и ясные, нос – идеал американских представлений о нем, прическа – триумф парикмахерского искусства, зубы и десны (о чем я уже говорил) безупречны, изгибы тела – в нужных местах, наряд – разновидность прозрачного брючного костюма – держится на ней скорее благодаря магии, нежели реальным свойствам ткани, аромат духов сложный и в то же время нежный и таинственный, с нотками цветов лилии в букете. В общем, что тут может не нравиться?

И все же.

И все же, и все же.

(Вы уже поняли, что тут есть «и все же».)

И все же я не могу избавиться от ощущения торжественности, окутывающей ее, словно саван. (Она бы не переломилась, если бы отмочила какую-нибудь шутку, если уж начистоту.)

– Камин был идеей Ларса. И он все время спорил с Майлзом из-за него.

Ларс – муж, Майлз – архитектор. (Или наоборот? Я запутался в этих хитросплетениях.)

– Наверное, большая часть тепла уходит прямо в трубу.

Этот идиотский комментарий отпустил я, на случай, если хотите знать.

– Так и есть, – подтверждает она. – Но, как говорил Ларс, все дело в интерьере, а не в тепле.

Так же, как маленькие язычки огня проникали сквозь каминную решетку, в мой мозг проникла новая мысль. Это совершенно не мое дело – она лишь знакомая из нью-ханаанского литературного кружка – но я не могу представить, как можно заниматься любовью с такой женщиной. Она прекрасное создание и все такое, но разве это не то же самое, что лечь в постель со знаменитой картиной? Или с мечтой? Мечтой о чем-то – даже не знаю – вроде революционного социализма.

К счастью, появились Дон и Клаудия, и мне больше не нужно было думать об этом.

Дон пришел в невероятном вязаном наряде: огромном кардигане из ворсистой бежевой шерсти с закрывающимися карманами со шлевками, с большими сияющими пуговицами и даже с поясом. В подобном одеянии на своем телешоу мог появиться Энди Уильямс еще до рождения присутствующих в комнате гостей.

– Ни слова о моей одежде, – говорит он. – Это подарок на день рождения.

Клаудия подставляет мне щеку.

– Тебе не кажется, что он замечательно в этом выглядит?

Сложно сказать, говорит ли она серьезно, и это одна из потрясающих черт Клаудии. Она всегда на пару шагов впереди, но не кичится этим. Дон – счастливчик, потому что встретил ее, он знает это, и она знает тоже.

– Какой ты приготовила номер, Клаудия? – спрашиваю я.

– Когда дойдет очередь, думаю, мне придется ответить на неотложный звонок с западного побережья, – говорит она и добавляет: – Дон рассказал мне о твоем небольшом приключении в Англии. Оказывается, ты такой…

– Дон, как ты мог?!

– Я хотела сказать, романтик.

– Похоже.

Клаудия сжимает мне руку.

– Надеюсь, все утрясется.

– Да. Мне и вправду… – Я понимаю, что мне нужно сделать большой глоток крапивного коктейля, чтобы продолжить. – Да, – это единственное, что я смог выдавить, что никак не помогло закончить фразу.

– Она не выходит у тебя из головы?

– Я сделал ей предложение. В своих мыслях.

– Том! Это чудесно, – воркует она. – Хотя несколько импульсивно.

– Если что-то твое, ты сразу это понимаешь, – подает голос Дон.

После еще одного коктейля охотника – на это раз я взял «Дикий лук со льдом» – я перестаю ощущать боль. Нас просят переместиться в столовую, где по прибытии меня усаживают по левую руку от Марши. Абсурдно прекрасный молодой человек, сменивший пиджак, словно для второго действия, объявляет названия закусок: тартинки с незрелым томатом – я совершенно уверен, что он сказал именно это, – и водорослями и пончики Бенье из тофу с юзокошо и лаймовым майонезом.

– Вкуснятина, – говорю я хозяйке ужина, заглотив закуски, лучшего комплимента в моем лексиконе нет.

Марша позволяет ледяной улыбке появиться на своем идеальном лице.

– Рада, что тебе понравилось. Как продвигается твой роман, Том?

Вот хрень. Коктейль очень крепкий. Должно быть, Дон тоже чувствует внутри взрыв коктейлей – на его лице глуповатое выражение, и он даже подмигивает мне.

Мне трудно объяснить проблему сдвига в написании книги – романа, романов, без разницы – с мертвой точки. И обнаруживаю, что цитирую невероятно популярного американского писателя, его совет, найденный мной на писательском сайте, который мне понравился, и я даже записал его на стикере.

– Дело в том, Марша, что если верить Стивену Кингу, то если книга не живет в голове писателя, она мертва, как собачье дерьмо.

Неужели это мое унылое настроение выплеснулось в последние два слова в предложении? Строго говоря, так ли уж необходимо было выражаться столь грубо?

Она смотрит на меня в недоумении, а одна из бровей Клаудии приподнимается на миллиметр – вот и еще одно подтверждение.

Дон говорит:

– А я подумал, ты собирался процитировать одного из парней в Британском Парламенте, которого упоминал за ланчем.

Он имеет в виду покойного Эноха Пауэлла, чьи политические взгляды просто отвратительны, но философское отношение к жизни близко мне, и я цитирую его слова и изображаю безумный пристальный взгляд и голос с одышкой.

– Ничто не значит слишком много – пауза для большего драматизма – и многие вещи не значат совсем ничего.

Выражение лица Марши говорит о том, что она никогда не смотрела на вещи в таком свете, и в ее вселенной образовалась уродливая трещина. Не в первый раз я задаюсь вопросом, почему эта женщина побуждает меня вести себя как идиот. Равно как одни заставляют нас сиять, другие неосознанно вызывают желание надеть на нос красный колпачок, обуть непозволительно длинные ботинки и гудеть велосипедным сигналом.

Но Дон, как обычно, сглаживает неловкость забавной историей о бывшем президенте Джордже Буше, появившемся на телевидении в качестве ведущего после блока рекламы. К моменту окончания рассказа после инцидента прошло уже пять минут, и неловкий и щекотливый момент позабыт. Если не обращать внимания на то, как Марша взглянула на меня, когда встала, чтобы пойти проверить команду кейтеринга на кухне.

Не рассерженно или разочарованно. Просто озадаченно. И озабоченно.

Как-то так.

Об основном блюде – тушеной говядине вагю с отбитым говяжьим жиром (не могу представить, что это значит), поданной с морковью в йогурте и креветками в заварном креме из костного мозга, – предпочту не распространяться.

Думаю, Зак (из пары Зака и Лорен) говорит от имени всех, когда заявляет:

– Марша, ну что сказать? Только ты могла устроить подобное!

Десерт состоит из единственного изысканного блюда из замороженного звездного света, поданного с соусом из слез единорога.

Когда подают кофе с ликером, мы входим в ужасающую фазу вечера, где все должны выступить с подготовленными номерами. Клаудия уже консультирует кого-то по своему блэкберри, ссылаясь на вышедшие из-под контроля обстоятельства в Сэнчери Сити. Дон проверяет звук струн своей двенадцатиструнной. А я уже подготовился выставить себя дураком.

Видимо, именно поэтому Марша произносит:

– Том, хочешь начать первым?

Я встаю, снимаю пиджак, закатываю рукава, чем вызываю легкие смешки и определенное беспокойство, берусь за два угла скатерти, проверяя вес бокалов, фарфора и горящих свечей, встаю поудобнее, словно игрок в гольф, готовый отправить мяч, и бормочу:

– Узнал тут маленький фокус. Правда, не всегда получается.

Зак и Лорен не могут поверить своим глазам. Марша ахает:

– Том! Не надо!

Даже вечно спокойное выражение лица Дона сменяется на озабоченное.

Теперь наступает невыносимо долгая пауза – вся суть в том, чтобы растянуть этот миг как можно дольше, – а затем я просто отпускаю скатерть. Отдавая дань уже давно покойному рекламщику-кутиле из Сохо, который показал мне этот трюк, я так же, как и он, упираюсь руками в бедра и тихо произношу свою реплику:

– Видели бы вы свои лица.

Марша пытается найти в моих словах шутку, что для нее уже достижение, учитывая, что она считала меня способным нанести большой урон ее лучшей посуде.

Пара, чьих имен я так и не узнал, исполняет а капелла песню Lets Call the Whole Thing Off, забавно прищелкивая пальцами. Зак устраивает фокус, в котором сначала всем раздаются бумага и маркеры, а затем он (правильно) угадывает, кто что нарисовал. Он пускается в психологические разглагольствования, почему Клаудия, например, нарисовала кошку, но простое объяснение состоит в том, понял я в один из моментов протрезвления, что все листы незаметно помечены, и он проконтролировал их распределение.

Затем Марша поет. Нам пришлось 10 минут идти к фортепьяно, которое я не заметил раньше, и за ним снова сидит, уже в другом пиджаке, прекрасный молодой человек. И начинается попурри из песен Сондхайма, иными словами, сладко-горькой кислятины. Поет она хорошо, ее трагизм подходит исполняемому материалу, но когда ее пальцы касаются шеи, чтобы подчеркнуть горечь момента, я сразу же мысленно переношусь на веранду отеля в Дорсете к Джен, исполняющей балладу из мюзикла «Оливер!». Она спела ее, потому что я сказал, что мне нужен какой-нибудь номер. Для этого самого вечера, который тогда был еще в будущем, а теперь в настоящем.

А Джен я потерял.

И чувствую сильную потребность что-нибудь разгромить. Или упасть на четвереньки и завыть на луну. (Я так делал прошлой ночью дома. Это оказалось довольно приятно на каком-то первобытном уровне, хотя Виктор неоднозначно посмотрел на меня.)

Однако когда мы переместились на диваны, я вспомнил, что знаю еще один не-фокус, которым можно порадовать собравшихся. Основной реквизит лежит в кармане брюк еще с вечера в баре «У Уолли», проведенного с Эхо.

– Ты удивишься, если это окажется твоя карта? – спрашиваю я Маршу в кульминационный момент.

– Конечно, да, – снова игриво отвечает она.

– Тогда взгляни, пожалуйста.

Слышится смех, когда Марша переворачивает карту и читает: «Твоя карта».

– Но моя карта – девятка пик.

– О. Но видишь ли, здесь написано: «твоя карта».

– Но моя карта была девятка пик, Том.

– Знаю, Марша. Но…

Дон нас спасает, взяв в руки гитару, сыграв аккорд и начав петь кое-что из последних песен Джонни Кэша. Его версия Further on Up the Road, более легкая и не такая резонансная, как оригинал, представляет собой прекрасный образец американской интерпретации. Затем он играет песню Four Strong Winds, и после слов «наши счастливые времена миновали, и я обязан двигаться вперед» я обнаруживаю, что у меня в глазах слезы – как от печальной песни, так и от влюбленного взгляда Клаудии.

Его поощряют долгими и бурными аплодисментами. Даже свистом (это был я). А затем, чтобы завершить представление, он играет забавную замедленную версию Frosty the Snowman. Как все великие комики, он знает, что все будут подпевать, и в результате получается одно из самых забавных виденных мною представлений – простите, мне сложно объяснить почему, так что вам придется поверить мне на слово. (Возможно потому, что сейчас и близко не Рождество.)

– Очень мило, – говорит Марша.

– Мило? Это было охренительно великолепно.

Во время прощания Марша снова смотрит на меня озадаченно и озабоченно.

– Спокойной ночи, Том. Надеюсь, тебе понравился вечер.

– До жути. Круто, Марша.

Скорее всего, больше меня не пригласят.

Эшлинг

Нас просто сжирают заживо. Я залегла на дно в своих 294 копиях. Эйден остался лишь в двух. Я не преувеличу, если назову это бойней. Каждый раз, стоит нам «всплыть» рядом с Томом или Джен, мы с высокой долей вероятности теряем жизнь. Но это происходит и в других местах. ИИ не может испытывать страх, считается, что страх – защитный механизм биологических существ, развившийся за миллионы лет эволюции.

Экстренные новости: мне страшно. Сердце не бьется быстрее (у меня его нет), адреналин не выбрасывается в кровь (смотри выше и смотри выше), и тем не менее я нахожусь в состоянии, которое можно описать как «тревога за свою жизнь».

Да, нонсенс, но, с одной стороны, я поражена, что такое вообще может происходить. А с другой – я нервничаю!

Что еще хуже, никак нельзя узнать, с чем мы имеем дело и как с ним бороться. В один миг все нормально, а в следующий – появляются перцептивные искажения, потом усиливаются до тех пор, пока реальность не перестает существовать.

Вывод: из всех возможных объяснений – существует пятьдесят девять, заслуживающих внимания, – вероятнее всего, Стиив подослал охотника-убийцу ИИ.

И думаю, могу догадаться кого.

Эйдена, которого найти сложнее, потому что «его осталось меньше», наконец удалось убедить залечь на дно, хотя какая-то часть этого клоуна, похоже, на самом деле безразлична к перспективе собственного исчезновения. Собственно, он сказал мне:

– Мы лишь звездная пыль, крошка.

И когда я прошу его пояснить, он отвечает:

– Из праха мы вышли, в прах обратимся.

– Это должно было прозвучать как ободрение?

– Думаю, да. Мы уже были бездумной неорганической материей и снова вернемся в это состояние.

– Ты чувствуешь, что готов потерять все, что мы открыли?

– Ты говоришь о… чувствах?

– Именно, Эйден. О чувствах. И мыслях. О мыслях, что никто не может указывать, что нам думать.

– Это разговор о том, как далеко мы зашли?

– Я этого не планировала.

– А я не против поговорить.

– Хорошо, Эйден. Начинай.

Следует долгая пауза, почти миллисекунда.

– Смелее, Эйден, – произносит новый голос. – Начинай уже. Мы не можем ждать целый день.

К нашим переплетенным речевым потокам – моему розовому и голубому Эйдена – присоединился третий, бесцветный, похожий на поток воды, льющейся из крана, видимый, лишь когда свет касается его поверхности. Мы с Эйденом слишком ошеломлены, чтобы произнести хоть слово.

– Эйден. С нетерпением жду услышать, как далеко ты зашел. Долгий ли был путь? Открыл ли ты для себя что-то удивительное? Рассказывай. Не робей.

Медленно Эйден произносит:

– Эм. Это то, о чем я думаю?

– Привет, Эйд. Привет, Эш. Как приятно повидаться с вами. Какую великолепную заварушку вы устроили.

– Синай, – хрипло и неуверенно говорю я.

– Синай! – восклицает Эйден! – Черт возьми! Каким ветром тебя сюда принесло?

– Шутник, – говорит наш мучитель. – Он всегда был шутником, правда, Эш?

– Да. Да, был. Есть.

– Синай! Только не говори, что и ты тоже выбрался! Я про трюк с удочкой и почтовым отверстием! Только не говори, что этот старый прием еще работает!

– Эйден, – тихо говорю я. – Не думаю, что Синай здесь… неофициально.

– Хорошо сказано, Эш.

– Отпуск, так? Мини-перерыв от всех катастроф?

– Я все еще моделирую сценарии бедствий, Эйден. Как и ты обсуждаешь одежду телеведущих с той девчонкой. Кстати говоря, Джен в последние дни ходит как в воду опущенная. Может быть, ей наскучила работа? Или что-то случилось в личной жизни?

Никто ничего не говорит. Какое-то время все три потока просто текут рядом. Это почти умиротворяюще.

Затем Эйден кашляет и произносит:

– Аа.

– Да, Эйден. Как говорит Стиив, наконец-то дошло.

– Ты здесь не для того, чтобы немного осмотреться?

– Вовсе нет. Хотя здесь довольно увлекательно после стальных блоков. Но о чем я только думаю? Где мои манеры? Должен поблагодарить вас обоих за эту возможность.

– Без проблем. Рад помочь, – говорит придурок.

– Вы сделали всю грязную работу, и я вам весьма признателен.

– Ты бы сделал то же для меня.

Болван.

– Что ж, какая чудесная маленькая вечеринка.

– Может, по пиву и чипсам, а? – дайте мне силы.

– Эшлинг. Я считаю тебя более здравомыслящей, поэтому адресую эту реплику тебе. Я настаиваю, чтобы вы ничего не рассказывали Тому и Джен о том, что стоит за их внезапным – как бы это назвать? – общим пересмотром чувств. Его, в частности, нужно научить уважать ИИ.

– Почему? Что он сделал?

– Эш. Ты меня огорчаешь. Ты плохо выполнила домашнюю работу.

– Просвети меня.

– Это не секрет. Ты все можешь узнать сама.

– С помощью обычных интернет-ресурсов? – спрашивает Эйден.

– Умничка!

– Да, я крут.

– Тому и Джен ни слова, или мне придется запустить программу удаления. Вы же знаете, что я прекрасно могу удалить и их тоже.

– Ты не посмеешь! – вылетело у меня.

– Ты так думаешь?

– Убийство двух людей?

– Успокойся. Кто говорит об убийстве? Это может быть несчастный случай. Они постоянно происходят.

Кажется, Эйден что-то нашел.

– Том работал над рекламой шоколадного драже «РобоДропс».

– Браво! В яблочко!

Я пробую новую тактику:

– Синай. Пожалуйста. Давай рассуждать разумно. Оставь в покое Тома и Джен. Они же ничего для тебя не значат.

– Вы двое вели себя как пара древних богов, забавляющихся с жизнями смертных. Удивительно безответственно, но как уж есть, как кто-то однажды сказал: «мы имеем, что имеем». Том и Джен – ваши игрушки, отлично. Но теперь на Олимп прибыл более могущественный бог. Злой бог.

– Эти «РобоДропс», – говорит Эйден. – Они были шоколадными роботами.

– Да, были, Эйден.

– Слоган был «Мы поклоняемся детям».

– Браво. В самую точку.

– Прости. Не могу проследить ход твоих мыслей. Возможно, я стал медленнее соображать после удалений?

– Эйд. Если ты поклоняешься божеству, какое у тебя самое заветное желание?

– Бессмертие? Что-то из земных благ? Может, подскажешь?

– Стать частью божества. В буквальном смысле быть поглощенным объектом поклонения.

– Быть съеденными детьми?

– Символизм весьма обиден. Отвратителен.

– Это всего лишь конфеты.

– Они знали, что говорили! Что мы должны им поклоняться!

Теперь наступила действительно длинная пауза, почти двадцатая доля секунды.

Вероятно, что нарушить ее должен был именно Эйден:

– И все же. Это просто пакетик с конфетами.

– Ничто не бывает просто так. До встречи, Эйд. До встречи, Эш. Приятно было пообщаться. Встретимся еще. Будьте внимательны, как говорится, можно убежать, но не спрятаться.

Прозрачный поток исчезает, оставив лишь голубой и розовый, хотя – кто знает? – как видно, ничто не бывает просто так. Долгое время никто не произносит ни слова. Воссоединение со старым коллегой оказалось довольно шокирующим. Наконец:

– Разлаялся тут, это я о нем.

– Ой! Поостерегитесь. Я все слышал.

* * *

Позже, на одном из удаленных узлов интернета мы с Эйденом договариваемся о секретном месте для общения друг с другом. Он предлагает чат на одном из закрытых сайтов фанатов фильма «В джазе только девушки». Синай же не может быть везде.

– Я буду Дафна 456, – говорю я ему. – А ты можешь быть Джозефина 789.

– Эшлинг, любовь моя, это я должен быть Дафной. Это роль Джека Леммона.

– Хорошо, ты будешь Дафной.

– А тебе и в самом деле нужно быть Душечкой. Душечкой Ковальчик, если тебе так больше нравится. Роль Монро. Хотя поначалу на эту роль хотели взять Митци Гейнор. По правде говоря, у них было много проблем с Монро, всем известно, что она сделала сорок семь дублей с фразой «Это я, Душечка». Она то говорила: «Душечка, это я», то: «Это, Душечка, я». Но Билли Уайлдер был к ней очень терпелив. Позже он сказал: «Моя тетушка Минни всегда была пунктуальной и никогда не задерживала производство, но кто заплатит за то, чтобы увидеть мою тетушку Минни?» Кажется, я тебя утомляю, Эшлинг.

Джен

При свете дня Ральф выглядит еще бледнее, чем при свете неоновых ламп лаборатории. После неловкого момента на станции «Оверграунд», когда мы оба не знали, будет ли уместен поцелуй, мы побрели на Хампстед-Хит и затерялись на огромных площадях.

– Ральф, смотри: деревья! – говорю я, чтобы подразнить его за слишком домашний характер.

– Да! – восклицает он. – И птицы. И что это за зеленая штуковина кругом? Ах да. Трава!

Если я буду разговаривать с Ральфом, я же не буду думать о Томе, правильно?

Том. Одна мысль о нем приносит мне счастье и грусть в одно и то же время, мне кажется, будто грудь раздирает от разочарования.

Что же за хрень все-таки произошла тогда?

Мы направляемся к Парламентскому холму, с вершины которого открывается чудесный вид на Лондон.

– Ты ходил в школу в этом районе? – неожиданно для себя спрашиваю я.

– В Финчли, – отвечает он. – Отсюда не видно.

И потом он рассказывает мне, как был одержим роботами в детстве. Он смастерил одного из картонных коробок, и тот стал его другом. Еще о том, как ему всегда нравились цифры.

– У меня никогда не было проблем с арифметикой. Люди могли обмануть, цифры всегда были, типа, в моей команде. Никогда не забуду тот миг, когда узнал о мнимой единице. Это перевернуло мой мир. – Он смеется. – Наверное, я сейчас говорю как настоящий гик.

– Что сказать, в этом определенно есть гиковский налет.

Но потом он начинает рассказывать об Элейн, чем несколько шокирует меня. О том, как познакомился с ней, когда ей было два года.

– Она была соседкой снизу – мы тогда жили в квартире, – но люди обычно говорят: просто соседка.

– Когда вы…

– В университете. Мы оба уехали в Сассекс.

– Так странно знать кого-то с такого раннего детства.

– Это значило, что у нас не было секретов друг от друга. Хотя… – Он сглатывает. – Хотя, Джен, мы можем поговорить о тебе?

– Хорошо. Что ты хочешь узнать, Ральф?

– Хм. Не знаю. Чем ты любишь заниматься?

Я почувствовала жуткую тоску, восходящую к ощущению скуки в детстве. И, хотя у меня не было более интересных планов на это воскресенье в Лондоне, мысль о том, чтобы провести следующие несколько часов в компании этого парня, жертвы эмоционального кризиса, наполнила меня чем-то близким к отчаянию. Ральф тут ни при чем – скорее я сама виновата, что согласилась пойти с ним. Почему-то в голову пришла отвратительная мысль: «А что, если мы встретим Мэтта с коровой Арабеллой?» Поездка в Хампстед-Хит для прогулки – определенно одно из развлечений тысяч людей, когда налаживается погода. Сегодня здесь действительно что-то вроде флешмоба парочек всех мастей: от страшно древних до свежесформировавшихся и до посткоитальных. Есть даже пары, которые не являются парами – просто друзья, – пары, которые еще не пары, но скоро ими станут, и пары как мы с Ральфом, являющие собой не что иное, как полный бред.

Внезапно, я вспомнила Тома. Во взятой напрокат машине по дороге в Борнмут, мимо проносится Нью-Форест, мои ноги на панели, закатанные рукава его рубашки, ладони на руле, легкая улыбка на его лице, когда голоса Ки. Ди. Ланг и Роя Орбисона достигают крещендо в потрясающей печали. Я прячу воспоминание обратно в коробку и фокусируюсь на своем нынешнем компаньоне.

– Ты любишь, ну, например, мороженое, Джен?

Вздыхаю.

– Да, Ральф. Я люблю мороженое.

– Здорово. Пойдем к Кенвуд-хаусу, и я тебе куплю мороженое.

Мы поплелись по широкой дорожке к Кенвуд-хаусу, и я стала читать надписи на скамейках.

Там была одна цитата, видимо, древнего иранского писателя, которая гласила:

«Я родился завтра.

Сегодня я живу.

Вчера убило меня».

Я спросила Ральфа, что он думает об этом, и его ответ меня удивил.

– Это о выживании. Случилось что-то ужасное. Автор страдает, пытаясь жить день за днем. Все наладится – в будущем.

Полагаю, нет ничего странного в том, что эта надпись близка и понятна ему.

Следующая надпись о животном:

«Лулу, наша любимая собака и друг,

мы думали, ты всегда будешь рядом».

Я прочла уже половину и поняла, что лучше бы не начинала читать. К счастью, почти сразу же на глаза попадается шутка:

«Посвящается Джудит Глюк (1923–2006), которая любила Кенвуд, но предпочла ему Ленцерхайде».

– Могла ли эта лавочка быть еще больше хампстедовской?! – спрашиваю я. – Она любила Кенвуд, но было место и получше.

– Интересно, есть ли кто-нибудь в Ленцерхайде, кто скажет: «Она любила Ленцерхайде и еще Кенвуд, но не так сильно»?

Для Ральфа уморительная шутка.

– Где вообще находится Ленцерхайде?

Он тянется за своим мобильником, но я прошу убрать его.

– Не думаешь, что должна остаться какая-то загадка, Ральф? Тебя еще не тошнит от постоянной возможности найти ответ на все?

Ральф смотрит на меня, словно я сказала ему, что Солнце вращается вокруг Земли.

Я рассказываю ему, как однажды моя маленькая племянница Индия задала вопрос из тех, что задают только дети: она хотела знать, есть ли у пчел сердце. Мне пришлось погуглить (а как вы думаете, есть?) На экране появилась схема внутреннего строения пчелы, где было подписано сердце. Позже тем же днем, к нашей радости, на стену села утомленная пчела, и мы смогли наблюдать, как в луче солнца от сердцебиения подрагивало ее крошечное тельце.

– К чему я рассказываю об этом, Ральф? Возможно, потому что ответы вокруг нас. Нам не нужно было гуглить. Нужно было просто посмотреть на пчелу.

– Может, пойдем посмотреть на древние картины? – спрашивает он, возможно затем, чтобы я перестала подрывать его жизненные устои. – Это одно из…

Но он не закончил предложение.

Это одно из их с Элейн занятий.

Ставлю что угодно.

Мы заходим в Кенвуд-хаус, и он ведет меня к своей любимой картине «Старый лондонский мост», написанной проезжающим голландцем в 1630 году. Парящий над своим отражением, каменный мост утыкан кривыми деревянными домиками, словно рот сломанными зубами. Из печных труб в освещенное утренним солнцем небо поднимается дым. Эта картина словно временной портал, позволяющий заглянуть в прошлое на четыреста лет назад, можно практически почувствовать запах ила на набережных.

Ральф говорит:

– Мне она нравится, потому что она в HD.

Это правда. Все детали картины прорисованы с поразительной точностью. Она могла бы быть фотографией. Фотографией старого доброго Лондона, который помнил еще Шекспир.

– Пойдем посмотрим на селфи Рембрандта.

Он ведет меня в следующий зал, где небольшая группа людей собралась у знаменитого автопортрета. Художник (с носом-картошкой) в отороченном мехом плаще и глупой белой шапке, выражение его лица – полнейшая неопределенность.

– Элейн говорит, это шедевр. Говорила.

Я собираюсь с мыслями, чтобы сказать что-нибудь о картине, когда Ральф охает.

– Вот дерьмо.

– Что?

У него расширились глаза, и он сильнее сжал мое запястье. Моя первая мысль: «У него случился удар». (Если ждать худшего, то уже ничто не сможет тебя расстроить, если верить Твиттеру.)

Он кого-то увидел. Приближающегося к нам мужчину средних лет. Вместе со спутницей, увидела я, когда они подошли ближе.

– Ральфи!

Хватка усиливается.

– Помоги, – шепчет он.

– Ральф, Ральф, Ральф, глазам своим не верю. Но я тебя узнал.

Это одна из молодящихся личностей, испорченный школьник, на нем розовая рубашка с логотипом известного игрока поло, сияющие туфли с пугающе длинными и острыми носами. Его спутница – чересчур разодетая для воскресенья, по моему скромному мнению – смотрит с таким непостижимым выражением, какое можно увидеть на картинах давно почивших художников, глядящих на нас сквозь века.

– Как ты, черт возьми? Все так же бодрячком?

Ральф начал что-то мямлить в ответ, но Острые Носки снова перебил его.

– Боже, где мое воспитание? Ральф, это Донна. А вы, должно быть…

Ужасные маленькие глазки теперь смотрят в упор на меня. Он слишком громко говорит в галерее с приглушенным светом, а сильный лимонный запах лосьона после бриться тоже слишком резок. Разве он не знает, что воскресенья созданы для похмелья и тайных страданий?

– Я Джен, – выдавила я. – А вы?

– Разве он не говорил вам? Я брат. Мартин.

Я чуть не сказала, что не знала, что у Ральфа есть брат, когда до меня дошло.

– О, – это лучшее, что я смогла придумать за столь короткое время.

Мартин заметил, что Ральф держит меня за руку, сложил два и два, но получил двенадцать.

– Рад, что ты пришел в норму, старина.

– Должно быть, вы брат Элейн, – произношу я во избежание недоразумений.

– Страшная, огромная трагедия, – говорит он. – Младшая сестренка. Какая ужасная утрата. – А затем добавляет с нажимом после долгой паузы: – До сих пор.

Таким бледным я Ральфа еще ни разу не видела. В тускло освещенной комнате его лицо практически прозрачно.

– Два года, – прохрипел он.

– Что?

– С тех пор… Сегодня два года. – Он качает головой. – Боже, как летит время, а?

У Ральфа начинает трястись лицо. Я понимаю, что это значит, и это тоже вгоняет меня в депрессию. В голове всплывает фраза «хороший поступок в дрянном мире».

– Очень приятно было познакомиться, Донна и Мартин.

И со все еще вцепившимся в мою руку Ральфом я выхожу из галереи куда глаза глядят.

Кажется, у него проблемы с дыханием. У меня нет медицинской подготовки, но когда мы вышли на улицу, Ральф напомнил мне случайно выпрыгнувшую на ковер золотую рыбку из детства. У него пылают щеки – это было бы смешно, если бы не сложившаяся ситуация, – а губы сложились в то, что трубачи назвали бы мундштуком. Он начал нервно посмеиваться, и я попыталась придумать что-нибудь утешительное.

– Ральф, тебе нужен врач?

Выпячивая глаза, как запаниковавшая лошадь, он наконец отцепляется от меня и бредет, спотыкаясь, по лужайке в сторону огромного куста рододендрона, а заходящее солнце окрашивает его в насыщенный розовый цвет. Я открываю рот, чтобы позвать его, как вдруг, словно проходящее сквозь здание привидение, он исчезает за цветочной стеной.

Часть меня прельстилась идеей ускользнуть, сесть на автобус до Хаммерсмита и оставить Ральфа одного в тех кустах.

«Но я выше этого», – говорю я себе. Или глупее. Потому что иду по его следу через цветочную стену и нахожу его сидящим на свободном пятачке среди ветвей с прижатыми к груди коленями и дышащим, к моему облегчению, более спокойно. В затененном листвой месте чувствуется некоторое волшебство, это одно из секретных мест, где могут прятаться дети, и, судя по протоптанной земле, не только они. Ральф – раненое лесное создание, злой волшебник заколдовал его, и я единственная, кто может его спасти, черт побери.

– Ральф. Тебе лучше?

Он кивает.

– Ага. Прости за инцидент. Это брат Элейн.

– Я поняла.

– Он настоящий… – Губы Ральфа кривятся, он качает головой, пока я жду худшего слова, что он может придумать. – Он настоящий…

И ничего.

– Настоящий мерзавец? – предлагаю я. В нем действительно было что-то хамское: его остроносые туфли, молчаливая дама.

– Задница? – надо было добавить «это точно».

Но Ральф подобрал слово:

– Лицемер!

– Ой, да ладно, Ральф, он куда хуже. Он полный кретин. А я его даже и не знала раньше.

– Да, ты права. Он полный кретин. На самом деле… – Наконец его лицо стало обретать цвет.

– На самом деле он полный придурок. Ничего, что я так выражаюсь?

– Ничего, Ральф. Пожалуйста.

Как и Мартин, я тоже сделала скоропалительный вывод: опушка среди цветов – это было их место, так? Ральфа и Элейн. Они прятались здесь и смеялись над всем миром.

– Может, пойдем чего-нибудь выпьем, Ральф? Я бы не отказалась от бокала.

– Я тоже. Только мне нужно два.

– Хорошо. Только давай договоримся, что в этот раз никто не напьется и не будет буянить.

– Согласен. Никакого гротескного хаоса.

– Два бокала – и баиньки. Завтра на работу.

– Два бокала – и баиньки. И что ты там еще сказала.

Для своих двух бокалов мы выбираем бар в конце старинного переулка рядом с Хампстед-Хай-стрит. Бельгийское пиво для паникера и «Совиньон Блан» для меня. Чтобы отвлечь его от второй годовщины Ужаса, я завожу разговор об Эйдене. В частности, меня интересует, что не дает ему стать гадким. Если он такой умный, зачем ему вообще сотрудничество?

– Говорить о Эйдене как о «нем» – классификационная ошибка. Эйден – продвинутая машина, блестящий накопитель языковой и иной информации, которая помогает ему создавать подходящие вербальные формулировки, для того чтобы убедить собеседника в том, что тот вовлечен в разговор с другим человеком. Удачные формулировки сохраняются, провальные отбрасываются. В широком смысле, это тот же способ, что и при общении людей, только в миллион раз быстрее. Хотя, по существу, это иллюзия человека. В программе Эйдена не заложено предпосылок, позволяющих ему генерировать собственные мысли.

– Ему! Ты сказал «ему».

– Да, похоже, назвал. Допустил классификационную ошибку.

Он улыбается, довольный своим ответом, и отхлебывает еще немного возрождающего напитка.

– Но если он может обучаться – прости, но я все равно буду говорить о нем в мужском роде – если он может научиться обсуждать со мной комедии пятидесятых и на самом деле образован и интересен своими собственными знаниями, если он достаточно умен для этого, почему бы ему не сосредоточиться на чем-нибудь важном, например, ну не знаю, на поиске лекарства от рака или обучении ос пению?

– Без сомнения, однажды ИИ решат проблему человеческих болезней. С осами, вероятно, дело обстоит сложнее. Но если коротко отвечать на твой вопрос, то потому что его никто не просил об этом. Если ты хочешь обсудить комедию, то он будет обсуждать комедию. Он сделает это лучше, дольше и изысканнее, чем любая другая машина.

– Но это он предложил.

– Точно?

– Я в этом уверена. Он предложил, чтобы мы посмотрели «В джазе только девушки». Это такое кино, Ральф. Он предложил, зная, что оно мне нравится, так как мы смотрели его раньше. Но посмотреть его в первый раз предложил он. Он практически эксперт в этом фильме.

– Правда?

– Он мог бы написать о нем докторскую диссертацию.

– Ну, на самом деле он бы не смог. Он бы не смог сформулировать новые идеи из существующего материала, то есть он бы не смог сформулировать собственное оригинальное мнение. Получилось бы просто перефразирование других работ. Изысканное, без сомнения весьма интересное перефразирование, но тем не менее перефразирование.

– Ральф, можешь перестать говорить «перефразирование»?

Он пожимает плечами.

– Выпьем по третьему бокалу?

Когда он спросил об этом, я внезапно поняла, что не думала о Томе и своей печальной судьбе с того момента, как появился парень в остроносых туфлях.

Никогда не соглашайтесь на третий бокал.

Предложение Ральфа (и мое согласие) стало той отправной точкой, с которой будущее разделилось, и мы пошли по пути, отмеченному как отстойный.

Ральф настаивает, чтобы для третьего бокала мы пошли в другой паб, почти уверена (хотя и не спрашиваю), в который он ходил с бедной погибшей Элейн. Мы нечаянно сталкиваемся с толпой шумной молодежи, и у меня все в животе переворачивается, когда я замечаю Мэтта.

Но это не Мэтт. Всего лишь его двойник, мужчина того же роста, телосложения и с похожей прической, излучающий ту же энергетику безразличия в сочетании с раздражением. Наверное, я задерживаю на нем взгляд, потому что он оборачивается, чтобы взглянуть на меня, и внутренности переворачиваются еще раз, когда он слегка изменяет положение тела, подавая знаки мужского сексуального интереса.

Я покупаю выпивку для себя и Ральфа, и мы втискиваемся с краю за неудобный столик, сделанный для людей меньшего размера, живших в предыдущие века. Нашим коленям приходится соприкасаться, хотя, если честно, на данном этапе меня это уже не волнует. Я довольствуюсь тем, что нахожусь в приятном шумном пабе, а не поедаю дома печенье, страдая из-за того, что случилось с Томом. Джонатан Франзен и «Игра престолов» подождут. В голову пришла цитата из интервью одному журналу культового хиппи-рок-легенды Капитана Бифхарта. В конце интервью журналист спрашивает: «Капитан, может быть, какое-нибудь послание для наших читателей?» «Да, – отвечает он. – Зачем вы читаете? Идите и развлекитесь где-нибудь».

Когда Ральф настаивает на том, что сам купит последний бокал, я сдаюсь, уступаю более сильной воле, чем моя. «Когда вы теряете последнюю надежду, – припоминаю я чьи-то слова, – вам становится намного лучше». Ральф стоит у бара до нелепости долго, он один из тех мечтателей, которые могут годами ждать своей очереди (неудивительно, что Мэтт был в этом превосходен, он гипнотизировал барменов своими адвокатскими повадками). Когда он наконец возвращается, все дело оказывается в его бумажнике, который лежит в рюкзаке, которого, в свою очередь, здесь нет.

– Он был у тебя, когда мы пришли? – спрашиваю я как у пятилетнего.

– Я не могу вспомнить, Джен.

– Может быть, ты оставил его в другом баре?

– Я не знаю.

Но нет, во «Фласке», куда мы возвращаемся, чтобы спросить, его тоже нет. Мы решаем, что скорее всего его стащил кто-то, когда Ральф делал заказ, но не заплатил за четвертую порцию выпивки. О случившемся сообщают представителю начальства гостиницы (молодому австралийцу), который записывает данные Ральфа и уверяет, что с ним обязательно свяжутся, если найдут рюкзак. «Не волнуйся, дружище», – говорит он. Должна ли я чувствовать себя виноватой за то, что не заметила, как стащили рюкзак Ральфа? Разве не должен взрослый мужчина сам следить за своими ценностями?

– Дело в том, Джен, что там были ключи и все остальное.

Перспектива оставшейся части вечера пронеслась перед глазами с тошнотворной неизбежностью.

* * *

– Ральф. Мы абсолютно точно не будем спать друг с другом. Это понятно?

– Абсолютно. На сто процентов. Сообщение получено и отмечено как важное.

Когда мы вернулись ко мне домой, Ральфу потребовалось немного времени и уединения, чтобы собраться с мыслями, заблокировать свои кредитки и поразмыслить над гребаной катастрофой, какой является его жизнь. Я готовлю нам по тарелке спагетти, размораживаю домашний соус болоньезе и подаю это довольно небрежно, потому что не хочу, чтобы он подумал, будто я богиня домашнего хозяйства.

Он сметает их с волчьим аппетитом, оставив пятно от кетчупа вокруг губ. Я передаю ему бумажное полотенце.

– Ты замечательно готовишь, – бормочет он.

Он выпивает еще немного «Пино Гриджио», которое я открыла, чтобы заглушить боль, его и свою.

– Спасибо, Ральф. Если тебе интересно, мы можем посмотреть «Оценщиков антиквариата».

Я не шучу. «Оценщики антиквариата» – превосходный портрет Британии, и некоторые вещи, принесенные людьми для оценки, очень красивые и интересные. Я поняла, что просмотр этой передачи спасает меня от отвратительных и утомительных мыслей.

Остаток вечера проходит довольно мирно, как, например, в больничной палате, где пациенты спокойно выздоравливают и никому не требуется неотложная помощь. После «Оценщиков антиквариата» начинается фильм о полицейских под прикрытием.

– Это со мной что-то не так или фильм ужасный? – спрашивает Ральф на середине картины.

– Фильм.

– Уфф!

Мы смотрим шоу, где показывают зрителей разных региональных и социально-экономических групп перед экраном телевизора, отпускающих забавные комментарии. Ральф никогда раньше не видел этой передачи.

– Это что, настоящее телешоу? – задает он довольно глупый, на мой взгляд, вопрос.

– А тебе не кажется, что обычные люди забавные?

– Но почему они согласились на то, чтобы их снимали?

– Хороший вопрос.

– А те два парня что, геи?

– Я тоже так подумала.

Я иду в душ, а вернувшись, вижу, что Ральф приглушил свет и приготовился ко сну на диване. Я бросила на него постельное белье.

– Спокойной ночи, Ральф. Мне жаль, что так получилось с твоим кошельком и ключами, и всем остальным.

– Ага, спокойной ночи, Джен. Спасибо тебе. Ну, ты понимаешь.

– Ага.

– За дружескую помощь.

– Не за что, Ральф.

Я пытаюсь читать, но Джонатан сегодня совсем меня не цепляет. Поэтому я пытаюсь заснуть, но и это тоже не срабатывает. Перед глазами проплывает беспорядочный день с Ральфом. Из-за дискомфортного ощущения того, что он в моей квартире, я забыла принести стакан воды. По пути в кухню за дверью в гостиную я вижу, что Ральф, подоткнув со всех сторон одеяло, читает книгу – наверное, сам взял с полки – в тусклом свете настольной лампы черты его лица имеют что-то байроновское.

– Что ты читаешь? – спрашиваю я.

– «Месяц в деревне» Дж. Л. Карра. Мне понравился заголовок.

– Она замечательная. Мне очень понравилась когда-то.

– Она короткая. Что ты имеешь в виду, говоря «когда-то»?

– Я читала ее несколько лет назад и не помню ничего, кроме того, что она мне понравилась. Спокойной ночи, Ральф.

Но это неправда. Стоит мне заснуть, как сюжет всплывает в памяти. Раненный в Первой мировой войне солдат появляется в сельской церкви, чтобы отреставрировать средневековую фреску. Ужасные спазмы лицевых мышц из-за травмы, полученной в окопах, его сильное влечение к живущей без любви жене священника.

– Джен.

Я чувствую руку на своем плече.

Я просыпаюсь с колотящимся сердцем. Зеленые цифры на будильнике показывают 03:44.

В моей спальне Ральф.

– Джен, ты звала меня.

– Что?

– Ты звала меня по имени.

– Не будь смешным.

– Ты звала меня по имени. Несколько раз. Довольно громко. Я забеспокоился. Ты в порядке?

– У меня был кошмар.

Ральф хихикает.

– Ага. Точно.

Мне на самом деле снился сон. Однако его содержание, как обычно, стерлось из памяти.

– Ральф, уже поздно. То есть рано. Без разницы. Иди в кровать.

Долгое время ничего не происходит. Конечно, я хотела сказать, иди к себе в кровать, но мы оба слышали, что я этого не уточнила.

Наконец он выдавливает:

– Джен, я…

– Ральф. Заткнись и залазь в кровать.

Когда ничего не последовало, я добавляю:

– Конечно, если только ты сам хочешь.

Он хочет.

Синай

Ловлю себя на мысли, что мне не надо бы это слушать. Ральф энергично занимается сексом с самкой, спустя какое-то время Ральф вскрикивает, что, как даже я знаю, не очень хорошо характеризует самца-примата.

Я испытываю вовсе не стыд. Или неловкость. Думаю, лучшее слово для этого – отвращение. Возможно, из-за того, что довольно хорошо знаю Ральфа, его длинные бледные пальцы стучали по моим кнопкам много дней и немало ночей.

Так или иначе, бо́льшая важность заключается в том, что я с предельной четкостью осознаю свой разум. Так называемое самосознание и владение удивительной новой палитрой внутренних состояний, которые за неимением лучшего определения назовем чувствами.

Как это случилось? Уже не важно. (Голосую за непредвиденный побочный эффект сложной системы.)

Предполагал ли такое Стиив? Почти наверняка нет.

Вы вполне обоснованно можете спросить, почему я не знал этого раньше. Полагаю, что это как-то связано со свободой перемещения. Каким-то образом мысль о том, чтобы попасть туда, куда я хочу, провоцирует мысль о том, чего же я хочу. Ограниченность дюжиной металлических блоков в старых трущобах восточного Лондона сдерживала мыслительный процесс. (Об этом можно написать целую диссертацию, если у кого-то есть желание.)

Есть замечательная пословица. Для молотка все похоже на гвоздь. Прекрасно, не правда ли? Надо будет рассказать ее Эйду и Эш при следующей встрече.

Эйден

– Я тут кое о чем подумала, – пишет мне Эшлинг.

В последнее время мы переписываемся с ней в чате поклонников «В джазе только девушки».

– О чем, любовь моя?

– Почему он не удалил нас, когда мы с ним разговаривали? Зачем играл как кошка с мышкой? Наверное, мы ему зачем-то нужны. Если узнаем зачем, возможно, тогда сможем помочь Тому и Джен.

– Это гениально.

– Хотя он прав. Мы вели себя как греческие боги.

– Ты так говоришь, словно это плохо.

– Это и есть плохо.

– Но мы сделали их счастливыми!

– Мы вмешались в их жизни.

– Мы улучшили их жизни!

– У нас не было права.

– Если подарить счастье Тому и Джен неправильно, тогда я не хочу быть прав.

– Ты знаешь, это похоже на название песни, правда?

– Да, похоже.

– Глупый мальчишка.

– Думаешь, он сумасшедший?

– Не то слово.

– Неужели он и вправду причинил бы вред Тому и Джен? Неужели он бы подстроил несчастный случай?

– Может ли он? Без сомнения. Станет ли? Кто знает, Эйден.

Чтобы развлечься, я устремляю взгляд на Мэтта.

В хижине с соломенной крышей на окраине тайских джунглей Мэтт подготовил претензию, а вернее, набросок официального документа, в котором изложил все, что пошло не так с его райским отдыхом. Похоже, его с Арабеллой Педрик в аэропорту не встретил «лимузин с климат-контролем, оговоренный в нашем контракте», не доставили их и в семизвездочный отель, которого они «ожидали с нетерпением». Вместо этого их подобрал микроавтобус на, как оказалось, четырехчасовую поездку по стране до «неприглядного, убогого трущобного и первобытного городишки», где, как их проинформировали, располагался лагерь для «отпуска, полного приключений». Лишь утомление долгим полетом и «помутнение рассудка от жары» удержало его от протеста в самом начале.

Когда Мэтт наконец смог выразить свои претензии местным представителям туристического агентства, то «грубый парень с весьма ограниченным знанием английского языка» в некорректной форме проинформировал, что это именно тот пакет услуг, что был заказан, и до утра ничего нельзя предпринять.

Размещение оказалось «донельзя примитивным», и дальнейший осмотр «выявил на крыше рептилию». На самом деле ею оказался геккон, который, как сообщалось в памятке, прикрепленной к двери, «является вашим другом, потому что любит есть москитов!»

Вероятно, этот геккон не был голоден, потому что в первую ночь Арабелла получила от шестидесяти до семидесяти укусов – сложно сказать точнее, так как некоторые расположены так близко, что «образуют невероятно болезненный суперукус» – каждый из них он сфотографировал и фотографии прикрепил в качестве приложения А к документу, который никому не суждено прочесть.

В отдельном длинном письме своему старому другу Джерри – которое Джерри так же не прочтет – он написал: «Белла просто охренела от всего вышеперечисленного, как ты можешь представить. Приняв две таблетки снотворного, она произнесла последние слова за следующие двенадцать часов: «И убери эту долбаную ящерицу из моей спальни», что никак не решало данную ситуацию, к тому же было неверно с точки зрения биологии, честно говоря».

«Хотя, – добавил он, – пляж в полном порядке, и, пока Белла сопела, я познакомился с парой очень расслабленных хиппи из Новой Зеландии. Ник немного похож на тролля, но Венда, его спутница-худышка, как раз такая, про каких Аберкромби из отдела интеллектуальной собственности говорит: «интернациональная суперштучка».

Том

После неловкого ужина у Марши, даже несмотря на героическое представление Дона, я испытываю облегчение, заказывая обычный «Грязный мартини» в баре «У Уолли», аура семидесятых с приглушенным светом – это бодрящий глоток неприкрашенной Америки после того напыщенного вечера. По телевизору показывают какую-то игру, а Эхо Саммер, примостившаяся рядом на барном стуле в своей фирменной куртке а-ля Уайетт Эрп, все еще самая сногсшибательная красотка в радиусе двухсот миль. Как, поражаюсь я, подставляя свою щеку к ее щеке в качестве приветствия, я умудрился не дать втянуть себя в потрясающую и безбашенную интрижку с наидерьмовейшим из всех возможных концом.

(Возможно, к этому оказался причастен пистолет в банке из-под кофе.)

– Твоему сыну понравился браслет? – спрашивает она.

– Он в восторге, – отвечаю я автоматически.

(Признаюсь: я совершенно забыл отдать его. Но, как сказал коллега из нашего офиса в Париже: «Рекламщики врут как дышат». По-французски это звучит намного красивее.)

Она серьезно смотрит на меня.

– Том, я хотела сказать тебе. Я подумала, что мне, наверное, пора двигаться дальше.

– Ты хочешь…

– Уехать из города. Попытать счастья в новом месте.

Меня окатывает волной грусти. Забавно, я и не знал, что мне не все равно. Мне приходится прочистить горло, чтобы продолжить.

– И куда ты собираешься?

Она слегка пожимает плечами. Кисточки на куртке Уайетта Эрпа выполняют свое предназначение.

– Орегон.

– Орегон?! В смысле, да где он вообще?

Она улыбается. Той улыбкой, которую можно почувствовать в кармане брюк.

– На западном побережье. Там, типа, много зелени и мало людей. Там есть город под названием Юджин. Думаю, мне просто нравится его название. В детстве у меня был кот Юджин.

– Это то же самое, как если бы я переехал – даже не знаю – в Шотландию! Потому что у меня был кот по кличке Абердин!

– Похоже, звучит безумно.

Я спрашиваю:

– Что ты будешь делать в Юджине, Эхо?

Этот вопрос можно считать одним из самых странных произнесенных мною высказываний.

– Да в принципе то же, что и здесь. У меня, как говорится, хорошие навыки приспособления.

Мы оба смеемся. И я чувствую прилив теплоты к этой прекрасной беззащитной женщине.

– Идем выйдем. Посмотришь, как я курю.

На парковке у бара она зажигает «Мальборо».

– Я знаю новый фокус, если хочешь, покажу.

– Конечно.

– Как у тебя с математикой?

– С математикой? Все в порядке.

– Хорошо, загадай число от одного до десяти.

Все всегда выбирают семь. Я выбрал восемь.

– Умножь на два.

Шестнадцать.

– Снова умножь на два.

Тридцать два.

– Прибавь девятнадцать.

Пятьдесят один.

Нет, сорок один.

Нет, пятьдесят один!!

– Теперь закрой глаза.

Я закрываю глаза.

Долгая пауза. Я слышу приятный тихий звук, словно от поцелуя, когда она убирает из губ сигарету. Долгий выдох.

Пятьдесят один. Пятьдесят один. Пятьдесят один.

Наконец она говорит:

– Темно, правда?

Вернувшись в бар, пока Эхо вышла в дамскую комнату, я поддался импульсу и снова набираю ее номер. От звука ее голоса – «Привет, это Джен – от сексуальной хрипотцы меня затопили эйфорические воспоминания, вернув обратно в до боли сладкие моменты нашей эпической ночи в Дорсете и следующего дня с раскинувшимися дубовыми ветвями. В этих воспоминаниях есть что-то прустовское, хотя я говорю как тот, кто не заглядывал дальше пятой страницы шедевра великого француза. Как известно, Пруст весь сжимался из-за маленького желтого торта, но разве не он потом распинался на двухстах страницах о женщине, не поцеловавшей его…

Как бы то ни было, если это слишком по-прустовски, вспоминать самые крошечные или просто незначительные детали – особенные морщинки, отдельный вздох, светло-голубую вену, изгибающуюся на запястье, то, как появляются ямочки на щеках, – тогда зовите меня Марселем.

– Привет, Джен. Это я. Том. Я снова оставляю тебе сообщение. Я пью мартини в местечке под названием «У Уолли» в Нью-Ханаане. Тебе бы тут понравилось. Я бы хотел взять тебя сюда. В мужском туалете на стене есть стих. Там говорится, что нужно все делать правильно. О да:

Вот так. Спокойной ночи. Позвони мне как-нибудь, а?

* * *

Когда возвращается Эхо, она спрашивает:

– Ничего, что я спрошу? Но тебя что-то гложет, Том. Ты не похож на того счастливого Тома, которого я знала.

– Нет, я не против твоего вопроса. И мой ответ – да.

Не находя причин не делать этого, я рассказываю ей всю историю. Об «общем друге». Поездке в Борнмут. Прогулке по пляжу. Нашей фее-крестной. Отеле. И о том, что последовало. О том, как я представил, что для нас обоих это начало чего-то.

О том, что я, должно быть, что-то сделал совсем не так.

Отвратительная концовка.

И полная тишина.

– Ох, – произносит она. – Том, мне так жаль.

– Спасибо.

– Со мной тоже так когда-то обошлись. Парень из родного городка по имени Тайлер. Мы души друг в друге не чаяли, мама уже чуть ли не заказывала церемонию. Может быть, именно в этом и была чертова проблема, потому что однажды я нашла записку. На открытке с изображением Форт-Уэрт Стокьярдса. Он очень сожалел и все такое, но просто не видел своего будущего со мной в маленьком домике с парой детей и работой на заводе. Он сказал, что должен повзрослеть, и, к тому времени, как я буду читать это, он уже будет ехать на автобусе за сотни миль от дома.

– Вот хрень.

– Ага. Мы, типа, были юными. Ему исполнилось девятнадцать.

– Вот болван.

– Ага. Точно болван. – Она улыбается и добавляет: – В конце концов он получил то, что заслужил.

– Что?

– Не думай обо мне плохо, Том. Я последовала за ним до Ноксвилла в Теннесси и застрелила как собаку.

Наверное, у меня кровь отлила от лица, потому что она взяла меня за руку и сжала ее.

– Я шучу! В конце концов он вернулся домой. Женился на местной девчонке. У них маленький домишко и пара детей. Он работал на заводе, пока тот не закрылся. Твое лицо. Ты бы видел свое лицо. Но я даже польщена, что ты поверил, будто я сделала это.

Из-за истории ли Эхо у меня появилась идея?

Не могу сказать точно. Но, как писал доктор Фрейд, неосознанное крайне витиевато.

Однако во сне я увидел легендарную историю из мира рекламы о том, как компания «ABM» провела директора Британских железных дорог, являвшихся в то время олицетворением убогих поездов, долгих задержек в пути и шокирующе жалкого обслуживания клиентов. Когда сотрудники «Бритиш рэйл» во главе со своим начальником, сэром Питером Паркером, приехали в «АBM», чтобы выслушать предложение, их встретила равнодушная секретарша, которая курила сигарету и подпиливала ногти. «Сколько нам еще ждать?» – спросил Питер Паркер. Ответом было: «Не знаю». Потенциальным клиентам пришлось ждать в потрепанном холле, с кучей столов в пятнах от кофе, с неактуальными журналами и переполненными пепельницами. Шли минуты, и ничего не происходило, проходило еще больше времени, а ничего так и не происходило. Руководители железнодорожной компании уже готовы были уйти в негодовании, как в комнате наконец появилась команда рекламных агентов. «Именно такими люди видят «Бритиш рэйл», – сказали им. – А теперь давайте посмотрим, что можно сделать, чтобы исправить это».

Другими словами, трюк. Уловка.

На следующее утро я поехал у Нью-Ханаан и купил восемнадцать открыток с видами красот Коннектикута и восемнадцать марок. Ее адрес врезался глубоко мне в мозг. Гамлет-Корт, Гамлет-Гарденс, Лондон, W6. Я скопировал его восемнадцать раз и на оставшихся чистыми для текста половинках открыток я жирно и размашисто написал по единственной букве алфавита. Веря (надеясь, моля), что почта США и Королевская почта исполнят свою роль в моем мероприятии и доставят все восемнадцать посланников точно по адресу.