— Мы думаем так: свадьбу нужно сыграть в два вечера, — сказал Владимир Игнатьевич. — Иначе просто всех не усадить. Квартира у нас не маленькая, но нынешние габариты явно не приспособлены для… подобных торжеств.
Да, квартира была большая. Натуся догадалась об этом, хотя ей и не показывали всех комнат, а сразу повели сюда, в гостиную, где на приземистом столике у дивана был сервирован чай. Однако еще в передней она увидела: двери, двери… Комнаты четыре.
— Вот, попробуйте безе, — придвинула к ней вазочку Ольга Степановна. — Своей стряпни. Не знаю, удалось ли?
— Спасибо. — Натуся грызнула невесомый шарик, заверила: — Удалось.
Гостиная была уютной и светлой. Ну, мебель, конечно, обычная, стиля «все как один». И цветы в прибалтийских горшочках. Но стена, что против Натуси, была увешана сплошь старинными миниатюрами — круглыми и овальными, в затейливых рамочках — вон, кажется, Наполеон в белой жилетке, а вон та красавица с локонами очень похожа на пушкинскую жену. Натуся как-то заходила в антикварный магазин на Арбате, искала хорошие бусы и видела под стеклом прилавка эти штучки, заменявшие в старину фотографии — но, обратив внимание на цены, ужаснулась. А тут их целая коллекция. Хобби?..
— Стало быть, в два вечера, — продолжил Владимир Игнатьевич. — В первый вечер соберется старшее поколение: дедушки, бабушки, дяди, тети, родня словом. Ну, кое-кто из сослуживцев…
— И ваши, разумеется, — уточнила Ольга Степановна.
Натуся махнула рукой.
— Вот. А на следующий день — молодежь. Пусть уж гуляют, как бог им на душу положит. Все-таки их тяготит присутствие старших… хотя проблема отцов и детей у нас исчерпана, — доверительно заявил хозяин.
Ольга Степановна рассмеялась:
— А мы, несчастные предки, отсидимся на кухне. Будем посуду мыть.
— Договорились? — Владимир Игнатьевич воодушевленно потер руки.
— Да, конечно, — сказала Натуся. — Но, видите ли…
Она вдруг отчаянно шмыгнула носом, из глаз ее брызнули слезы. Натуся поспешно отвернулась, достала из сумки платок, стала утирать им щеки, нос, подбородок.
— Господи, голубушка, что вы? — встревожилась и даже встала с места хозяйка. — Хотите элениум?
Натуся опять махнула рукой. Не надо. Сиди, мол.
Она сама привела себя в порядок, откашлялась, щелкнула замком сумки.
— Извините. Я вас умоляю… Ну, просто… ведь это все обойдется в страшные деньги! Тем более — два вечера. А я, вы понимаете… я получаю всего лишь восемьдесят рублей. У нас на телевидении совершенно идиотские ставки…
Ольга Степановна взметнула брови, приложила руки к груди: о чем вы?..
И Владимир Игнатьевич протестующе зашевелился в кресле.
— Нет-нет. Я вас умоляю… — Натуся решила, все же, высказаться до конца. Чтобы это не было сочтено лукавством. И того важнее: чтобы они не подумали, будто ее дочь вообще бесприданница, нищенка, золушка. — До позапрошлого года мой бывший платил алименты. И я регулярно откладывала на сберкнижку, на ее имя. Так что свадебное платье, фата — все это само собой разумеется. Девочка одета, обута. Но…
— Наталья Александровна, давайте покончим с этой темой раз навсегда, — попросил Владимир Игнатьевич. — Это совершенно лишнее. Вы должны забыть обо всем, кроме дат: восьмое и девятое, суббота и воскресенье… Разрешите закурить?
Натуся лишь указала пальцем на хозяйку дома.
— Спасибо. — Он затянулся дымом. И продолжил очень серьезно: — Скажу вам откровенно. Я отнюдь не собираюсь баловать Петьку: он на четвертом курсе, персональная стипендия. А кроме того, у него банту, в России язык довольно редкий, но в центральной и южной Африке имеет распространение… От приглашений отбоя нет: всякие конференции, симпозиумы. Мотается с делегациями. Уже был за границей. И кое-что парень на этом банту зарабатывает… Вот если отделиться захотят — тут мы, конечно, поможем с кооперативом. В порядке долгосрочного кредита.
— Какой кооператив? — возмутилась Ольга Степановна. — Что нам тут с тобой вдвоем делать — в футбол играть?.. Разменяемся.
Она скользнула взглядом по стене, увешанной миниатюрами. И в глазах ее промелькнула грусть.
В передней Владимир Игнатьевич лихо распластал за спиной Натуси пальто. И светски приложился к ручке.
— Ну, иди, иди, — погнала его Ольга Степановна. А Натусю, уже у двери, задержала.
— Знаете что? Ваша Аня… она… ну, словом, спасибо вам, дорогая.
Натуся не удержалась, опять всхлипнула, опять полезла в сумочку.
— Да… она очень… И поверите ли — вся жизнь для нее. И поломала все — ради нее…
Они расцеловались, хотя эта их встреча была первой.
Натуся договорилась с дочерью, что в пять они съедутся к магазину «Весна» на Мичуринском проспекте. Где все для новобрачных. Есть такие магазины и поближе к центру, но, как свидетельствовала молва, на захолустном и еще недостроенном Мичуринском проспекте была пещера Алладина: что угодно для души. Потому все и ехали на Мичуринский.
Собственно, ничего уже и не требовалось для завтрашней свадьбы. Все было готово. Куплено, сшито, накрахмалено, отутюжено. Но во Дворце бракосочетаний Ане и ее жениху, как положено, выдали приглашения в магазин, по которым там отпускаются дефицитные товары. И было бы глупо не воспользоваться.
Троллейбус тащился вверх по бесконечному метромосту. Натуся смотрела в окно.
Анькина свадьба. Анна выходит замуж. Ее Аня. Так внезапно. Вдруг.
Ведь всего лишь полтора года назад она была школьницей с косичками. Даже в десятом не остригла кос, хотя подружки давно избавились от них. Ей названивали мальчики, но Аня отнекивалась, за полночь сидела над учебниками. Натуся редко заглядывала в дочкин дневник, а родительские собрания, как на грех, назначали в те дни, когда она была занята. Однако Натуся не сомневалась, что дочка учится хорошо.
И все же она была ошеломлена, когда на выпускном вечере Ане вручили золотой аттестат — единственный на всю школу.
Потом Аня держала конкурсный экзамен в университет, где, прямо скажем, ее золотая медаль немного стоила: на каждое место претендовали десять таких медалистов… И прошла!
Пожалуй, с этого момента обычное материнское обожание, которое, конечно же, испытывала Натуся к своей единственной дочери, дополнилось и другим чувством — уважения. Больше того, была даже некая скрытая зависть: что вот так счастливо все устраивается у Аньки, что так легко и уверенно выходит она в люди. А ей-то самой, Натусе… о, господи, кто бы знал, как все тяжко, непосильно, неуклюже у нее складывалось. Хотела стать актрисой — не вышло. Поймала мужа — оказался деспотом, сквалыгой, через год оставил ее с ребенком. Подался в какую-то Находку. Добро хоть квартиру ей оставил…
Но все эти беды и злосчастья, выпавшие на долю Натуси, окупались одним: дочь, студентка, умница, скромница.
И вот в один прекрасный день эта умница и скромница объявляет ей:
— Мама, я выхожу замуж.
Она так и села.
— Что?.. Ты с ума сошла.
— Да, мама.
— За кого-o?
— Его зовут Петя. Он с нашего факультета. Я тебя с ним познакомлю.
— Ах, все-таки познакомишь? Вот спасибо. Я вас умоляю… — Натуся распалилась: — А если я этого сопляка выставлю за дверь?
Дочь пожала плечами.
— Мама, ты, пожалуйста, не волнуйся, но… мы с Петей все равно теперь муж и жена. И заявление уже подали.
— Что?
Натуся, как следует, отхлестала ее по щекам. Потом повалилась на тахту, заревела в голос. Аня успокаивала ее: «Мама, ну, мама. Не надо… Ты посмотришь. Он хороший».
На следующий день привела этого Петю. Тощий парень, в очках, в свитера до колен — типичный студентик. Он был с нею достаточно вежлив, однако не слишком лебезил — нынче все они корчат из себя бог весть что, разыгрывают независимость… Натуся, в свою очередь, не стала кидаться на шею будущему зятю, разговаривала сдержанно, даже сухо. Дала ему попять, что Аня могла бы рассчитывать и на лучшую партию.
Потом состоялось знакомство с его родителями. Что ж, они произвели на нее неплохое впечатление. Солидные люди, большая квартира…
Да и что она могла поделать?
«Мы все равно теперь муж и жена».
Откровенно говоря, Натусю одолевало любопытство: как умудрились, когда успели?
У нее имелось на сей счет одно подозрение.
Иногда Натуся не ночевала дома. Она ночевала у подруги, тоже с телевидения. У нее, у этой подруги, порой случались какие-то страхи. На нервной почве, теперь ведь все сплошные психи. Она боялась одна оставаться ночью в квартире. И умоляла Натусю прийти. Не могла я же Натуся отказать своей близкой подруге!..
Она все это давным-давно объяснила дочери. Про подругу. И в тех случаях, когда у подруги опять возникали страхи, Натуся предупреждала Аню, что сегодня домой не придет.
«Хорошо, мама», — говорила дочь.
Правда, оттуда, от подруги, Натуся еще звонила попоздней: проверяла, дома ли Аня, что делает.
«Занимаюсь, мама», — спокойно отвечала дочь. Либо: «Смотрю телевизор».
Но однажды, когда Натуся позвонила домой от подруги, телефон очень долго не отзывался. И она уж было встревожилась. Однако, наконец, трубку взяли. «Да», — сказала Аня, но голос был очень странен. «Аня, это ты?» — «Да, мама». — «Что ты делаешь?» — «Ничего…» — «А почему ты так долго не подходила?» — «Я уже спала, мама».
А было всего лишь десять часов.
Натуся встревожилась и, не посчитавшись с подругиными страхами, нагрянула домой.
Однако ничего подозрительного в квартире она не обнаружила. Аня спала.
И все же подозрение осталось…
Да что теперь размышлять об этом?
Она еще издали, подъезжая к остановке, увидела дочь.
И порадовалась тому, как заметна, как отлична она среди людей. Притом не ростом, не статью — наоборот, крохотностью своей, изяществом, даже игрушечностью. Ведь она очень маленькая — в мать. И в том имелось много преимуществ. Это льстило мужчинам. Это умиляло женщин. И таило в себе продолжительность такого вот девчоночьего вида, потому что, как всем известно, «маленькая собачка — до старости щенок».
Это Натуся знала по собственному опыту: вот ей уже сорок один, а где она ни появись — «Девушка, вы крайняя?», «Не опускайте пятачок, девушка», «Девушка, а девушка!..»
— Что в школе?
— Ма-ама…
— Ну, в университете. Извини.
— Семинар был. А еще… — Аня оживилась. — Знаешь, у нас сегодня проводилось такое занятие по языку: одни студенты были вроде бы гидами, а другие представляли иностранцев. И задавали гидам всякие вопросы…
— Я вас умоляю, — восхитилась Натуся.
Они вошли в магазин. Левый угол был завален коврами. Судя по всему, машинной выделки, недорогими. Угол осаждала толпа: бородатые мужчины в сапожищах, неряшливые женщины в пестрых юбках, вокруг орава детей. Цыгане. Все они отчаянно галдели, размахивая приглашениями для новобрачных.
— И вот, представляешь, — продолжала Аня, — одна девочка меня спрашивает: «А почему у вас…»
— О-ох, — Натуся схватилась за грудь. Обмерла.
— Что, мама? — испугалась дочь.
— Я не могу… Ты посмотри!
Они сейчас поравнялись с обувным отделом.
И там, на полках, под надписью «Для новобрачных и юбиляров» стояли рядком туфли. Дамские туфли. Они отливали рубиновым лаком, голубоватым перламутром, свежей майской зеленью. С бантами и пряжками времен Людовиков. И все они были на широких граненых каблуках.
— Я не могу, — повторила Натуся, протискиваясь к прилавку. — Скажите, это Франция?
— Да.
— Аня, садись, — распорядилась Натуся. — Красные. Тридцать четвертый. Вот пропуск.
Продавщица раскрыла коробку.
— Ну, как? — озабоченно справилась Натуся, когда дочка примерила.
— Хорошо, но… — Аня оглянулась, и в глазах ее Натуся прочла: «Но ведь это сорок рублей!»
— Выпишите чек.
На контроле туфли еще раз придирчиво сопоставили от каблука до носка, бережно завернули в шелестящую бумагу, сложили в коробку, перевязали бечевой.
— Спасибо, мама.
— Погоди-ка… — Натуся медлила, не отходила от прилавка. Лицо ее сделалось задумчивым. Она наклонилась к контролерше, зашептала искательно: — Дорогая, милая! Можно еще пару? Я даже мерить не буду — у нас одна нога…
— Пожалуйста, — сказала контролерша. — Этот размер не очень берут… Но вы хотите такие же?
— Да-да, — подтвердила Натуся.
Контролерша едва заметно улыбнулась.
— Платите.
Натуся ринулась к кассе.
— Ты не возражаешь? — уже потом спросила она, когда пошли дальше по магазину, размахивая одинаковыми коробками. — Ведь все равно ты на свадьбе будешь в белых. А после… где нам вместе бывать? У тебя свое, у меня свое.
Больше ничего путного в этой Алладиновой пещере не оказалось.
Но они еще зашли в отдел подарков, который помещался неподалеку, в соседнем здании. Натуся хотела купить подарок жениху, Пете. Что-нибудь изысканное, но недорогое: на дорогое уже не оставалось денег.
А что?
Она с унылой миной оглядывала прилавки — все эти жухлые галстуки, корявые сорочки, нелепые кашне… Набор носовых платков — нельзя, к слезам это… Янтарные запонки — фу… Вазочки, шкатулочки — это не мужское…
Над самым ухом Натуси вдруг заиграла музыка: «Пусть всег-да бу-дет солнце, пусть всег-да бу-дет небо…»
Очень странная музыка: металлические, отрывистые, тонкие звуки — будто из шарманки. Бывают такие детские шарманки: крутишь ручку, а она играет без конца одно и то же, одно и то же.
«…пусть всегд-да бу-ду я».
Мужчина, стоявший у прилавка рядом с Натусей, расхохотался. От него разило винищем.
Но Натуся все же заинтересовалась:
— Что это?
Пьяный мужчина с готовностью щелкнул пружинкой: «Пусть всег-да бу-дет солнце, пусть всег-да…» — затренькало у него в руке.
— А что это? — удивилась Натуся.
— Зажигалка, — сказала продавщица, выложив на прилавок очень симпатичную вещицу, сверкающую никелем.
— Наша?
— Наша.
Натуся взяла зажигалку, осторожно нажала пальцем рычажок.
«Пусть всег-да бу-дет солн-це…»
Пьяный заржал, откинув голову.
Натуся не выдержала — рассмеялась вместе с ним. Очень уж забавна была эта вещица.
— Аня! — позвала она дочку, которая поодаль смотрела сквозь витрину на улицу.
— Что? — Аня подошла.
— Взгляни, какая прелесть… — Натуся снова нажала рычажок, и опять сыграла музыка. — Я куплю это Пете. Зажигалку.
— Мама… но ведь он не курит.
— Заку-урит… — посулил пьяный.
— Он не курит, — повторила Аня.
Натуся разочарованно положила зажигалку на прилавок.
Они вышли к остановке. Стояла длинная очередь.
— Куда теперь — на Кутузовский?
— Можно на Кутузовский, — согласилась Аня.
Троллейбуса в виду не было.
— Погоди, я сейчас, — сказала Натуся.
Она вернулась в магазин и купила музыкальную зажигалку.
Свадебный кортеж должен был, по уговору, прибыть за невестой в четырнадцать тридцать.
Невеста была готова.
Она стояла у окна, опершись локтями о подоконник. Не потому, что высматривала в нетерпенье: их окна, все равно, выходили во двор, ничего не увидишь. А потому, что сесть ей было нельзя — изомнется платье. Аня уже целый час томилась у окна в такой вот неудобной позе. И чтобы не терять времени зря, читала горьковскую «Мать» на японском языке. Аня изучала японский.
А Натуся, провозившаяся полдня с подвенечным платьем дочери, сидела сейчас перед трельяжем и лихорадочно, торопливо делала себе лицо. Лицо еще было густо, будто сметаной, измазано кремом, а тут — телефонный звонок…
— Подойти? — спросила Аня.
— Нет. Я сама.
Запахнув халат, Натуся выбежала в переднюю.
— Да… я-у…
По телефону она выговаривала «я» как «мяу».
— Подожди… — Она дотянулась до двери и прикрыла ее плотней. — Ну, здравствуй… Что?.. Конечно, нет. У нас свадьба, ты же знаешь… И завтра тоже. Два дня…
В ее тоне было отчетливо высокомерие. Она говорила так, будто сама нынче выходит замуж. Именно за ней, Натусей, приедут сейчас три «Волги» с обручальными кольцами на дверях, переплетенными на олимпийский манер.
— Не знаю. Вряд ли… Ну, может быть, во вторник… Что? Я вас умоляю… Хорошо, передам… Послушай, мне очень некогда. Понимаешь?.. Да-да. Пока.
Натуся снова уселась перед зеркалом, сняла крем, стала пудриться.
— Тебя поздравляют, Анечка, все поздравляют, — сообщила она. — Это с телестудии.
— Спасибо, мама.
Натуся положила голубую тень выше век, черкнула карандашом уголки глаз, нарисовала губы. Все это она делала очень искусно, быстро, рукой безошибочной и вдохновенной.
В одной из косых створок трельяжа отражались стенные часы. На них было без четверти два. Теперь Натуся могла быть уверена, что все успеет. Ведь ей оставалось лишь одеться.
В другой створке была Аня.
Она по-прежнему сосредоточенно вчитывалась в свои японские… эти… фигли-мигли. Ее худенькая шея была напряжена, пальцы прижаты к вискам, а ресницы часто поднимались и опускались: будто она читала страницу не с боку на бок, а сверху вниз; или так и читают по-японски?.. Ресницы были длинные, густые.
Натуся перевела взгляд на среднюю створку зеркала. Увидела себя.
Что ж, а ведь у нее самой ресницы не хуже. Нет-нет, не хуже… И вообще, если говорить откровенно, совсем откровенно, — то она, Натуся, красивей своей дочери. Старше, конечно (кто с этим спорит?) — но определенно красивей. И вроде бы похожи они друг на дружку, как две капли воды — соседи иногда их путают, — а все-таки она, Натуся, красивей. Лицо у нее тоньше, благородней, породистей, что ли… А у этих нынешних девчонок, почти у всех, есть какая-то грубоватость в лицах. Умны чересчур. Слишком учены.
Натуся, вздохнув, поднялась и сбросила халат.
— Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!..
Гости требовали подсластить им питье. И хором скандировали это «горь-ко!».
Натуся, которая давно не бывала на свадьбах, заметила, что теперь кричат по-иному. Прежде орали в разноголосицу, тянули: «Го-о-орько-о!..» А вот теперь — отрывисто, дружно, молодцевато, будто на хоккее: «Шай-бу! Шай-бу!»
Хотя нынешним вечером — в первый свадебный вечер — за столом собрались весьма почтенные люди: мужчины с лысинами либо сединами, с брюхами либо незавидной худобой; достойные дамы в строгих платьях и с настоящими камнями в перстнях и серьгах. Но все они дружно требовали: «Горь-ко!» и Натуся кричала вместо со всеми: «Горь-ко! Горь-ко!..»
Жених и невеста повернулись друг к другу.
Натуся подалась вперед. Ей было очень интересно посмотреть, как они будут целоваться. Ее одолевало любопытство: умеет ли целоваться Анька, ее дочь?
Но застольный поцелуй новобрачных выглядел совершенной формальностью. Губы их лишь на секунду сблизились. Тем не менее, все захлопали в ладоши и выпили за здоровье молодых.
Натуся залпом осушила бокал шампанского.
— Вы позволите?
Сосед справа галантно накренил бутылку.
— Ой, не знаю… Спасибо. Только немножечко.
Вообще-то Натуся, собираясь на свадьбу, твердо решила не напиваться. Это было бы неудобно: в чужом доме, среди чужих людей. И кроме того, она — мать невесты. Ей надлежит сегодня выглядеть не менее солидно, чем все эти грымзы в серьгах.
Однако сосед справа ухаживал за ней заботливо и настойчиво. Симпатичный такой дядечка: седой, а не лысый. К сожалению, Натуся не знала его имени и отчества. И не знала, кто он такой. Но уже определила, что он тут был один, в отличие от всех остальных, рассевшихся супружескими парами. И догадалась, что, может быть, его нарочно подсадили к ней, чтобы он за ней ухаживал, не давал ей скучать. Ведь Натуся никого не пригласила на свадьбу из своих. Родственников в Москве у нее не было. А звать кодлу со студии? Я вас умоляю…
— Друзья! — Владимир Игнатьевич поднялся с бокалом. В голосе его была торжественность. — Мы только что выпили за здоровье молодых. И мы еще сделаем это неоднократно. А сейчас позвольте мне произнести тост, обращенный к родительнице невесты, — дорогой Наталье Александровне…
Он еще долго говорил всякие приятные слова. Однако Натуся ничего не слышала. Она растроганно сморкалась в платок.
Аня выбежала из-за стола, обняла ее, расцеловала. А следом подошел Петя, облаченный в черную тройку, и тоже, немного смущаясь, поцеловал ее в щеку.
Она сама долила свой бокал и, благодарно кивая, выпила.
— Вы позволите? — тотчас поднес бутылку бравый ухажер.
— Да… то есть… А вы сами что пьете? — справилась она.
— Я пью водку. Водку, одну только водку и ничего, кроме водки.
— Да? — обрадовалась Натуся. — Тогда и мне водку. У меня от шампанского… голова ходит.
— Пожалуйста, Наталья Александровна. И вот рекомендую — салат. — Он налил ей водки, положил салата.
— А вас как по батюшке?
— Николай Авдеевич.
— Ну, так будем знакомы, — Натуся протянула ему ручку.
И они, по случаю состоявшегося знакомства, сепаратно выпили.
— А вы кто? — напрямик осведомилась Натуся. Она не церемонилась с мужчинами, зная, что они этого не заслуживают.
— Я? Сосед.
— В смысле — мой сосед?
— Нет. Ольги Степановны и Владимира Игнатьевича. Живу этажом ниже.
— Но чем вы занимаетесь?
— Филуменистикой.
— О-о, — протянула почтительно Натуся. — Это что-нибудь такое, да? — Она приложила палец к губам. Аня говорила, что сам Владимир Игнатьевич и его знакомые, которые будут на свадьбе, работают в номерном институте.
— Филуменистика — это спичечные этикетки, — пояснил Николай Авдеевич. — Я собираю спичечные этикетки.
— Ха-ха-ха… — запрокинув голову, расхохоталась Натуся. Она ценила остроумных людей. — Я вас… ха-ха-ха… умоляю!
При всей своей малюточности и хрупкости, Натуся обладала очень громким, баритональным и резким смехом. Поэтому все за столом обратили внимание на этот смех.
Аня тоже: она с тревогой посмотрела на мать.
— Ей-богу, — подтвердил Николай Авдеевич. — То есть, раньше я работал. Вместе с Владимиром Игнатьевичем. Мы с Володей давние друзья… А теперь я на пенсии. Уже год. Остались — этикетки. Между прочим, это далеко не пустячное дело…
— На пенсии? — поразилась Натуся. — Но ведь вы еще совсем молодой!
Николай Авдеевич пожал плечами.
— А где ваша… — начала было Натуся.
Но сосед слегка коснулся ее локтя, прерывая беседу.
Оказалось, что один из гостей — тот, что с незавидной худобой — заканчивал проникновенный тост за здоровье родителей жениха, Ольги Степановны и Владимира Игнатьевича.
Натуся первая, даже не дав тому договорить, зааплодировала и, первая же, поднявшись с места, демонстративно выпила до дна. Ей хотелось, чтобы все видели, как глубоко она уважает породнившихся с нею людей, сватьюшку и свата.
И все это увидели.
Потом за столом снова зажужжали разговоры.
— А вы, Наталья Александровна, кажется, работаете на телевидении? — в свою очередь спросил Николай Авдеевич.
— Да, ассистентом режиссера.
— Должно быть, это очень интересно?
— О-очень! Как вам интересно — так и нам.
— Нет, почему же… — он поспешил засвидетельствовать свою лояльность. — Бывают очень хорошие передачи. Ка-вэ-эн, потом этот… «Кабачок». Иногда неплохие постановки…
— Я вас умоляю, — согласилась Натуся. Но в голосе ее уже слышалось тайное злорадство: — А как вам понравилась передача «Магнитное поле в вакууме»? Блеск, правда? А это… «Испарение и конденсация»? Здорово?
Николай Авдеевич моргал смущенно.
— Не видели? Так я, к вашему сведению, этим и занимаюсь. Учебная программа. Вы не видели, и другие не видели, и никто не видел. И мои бы глаза не глядели — да приходится…
— Ну-ну. Это — очень полезные передачи. Ведь есть студенты, особенно заочники, которым необходимо…
— Чихали они на все это. Они футбол смотрят. И Грету Гарбо по четвертой программе.
Натуся пылала негодованием. Она сама потянулась за бутылкой, налила себе и соседу.
— Постановки? Сплошная халтура. Вы бы побывали у нас на репетициях. Прибегает актер с киностудии — снимался там, весь в мыле, — а вечером ему еще в театре играть. Прямо в ожидалке плюхнется в кресло, партнер напротив, и пошли бубнить роли. А за соседним столом — другой спектакль…
Какой-то гость уже несколько раз поднимался с бокалом в руке: вероятно, он имел намерение произнести тост.
Однако Натусин голос, покрывавший теперь все остальные голоса, заставлял его снова садиться на место.
Она оказалась в центре внимания. Ей уже задавали вопросы со всех сторон, и она едва успевала на них отвечать:
— Что?.. Надоел? А кому он не надоел? Самому себе не надоел — потому что ням-ням хочется…
— Господи, да ведь это все — пленка! Сплошная пленка, крутят и крутят, — а они дома сидят, чай пьют. Только не чай, конечно…
— Какая пересадка? Да что вы!.. Он просто занимает: сзаду наперед… — Она даже показала, как это делается. — За-ни-мает… Спереди-то это незаметно!
Аня, оказавшаяся вдруг рядом с Натусей, нежно обняла ее. И зашептала в ухо: «Мама, не надо… и, пожалуйста, не пей больше».
Шифоновая фата, что была на ней, щекотала Натусе шею: она поежилась, засмеялась, шутливо оттолкнула дочку:
— Да ну тебя! Иди-ка к своему… Нет, постой. А где музыка? Почему нет музыки?
— Мама, не надо…
Натуся, однако, уже кричала:
— Петенька! У вас есть музыка? Ну, какая-нибудь…
— Да-да. Есть.
Жених кинулся в угол, где стоял магнитофон. Наверное, он просто забыл о том, что нужно завести музыку и начать танцы.
Забренчали гитары, зазвенели тарелки, застучал барабан. Юношеские голоса — наивные, чистосердечные — затянули песню.
— Фу, битлы, — сморщилась Натуся.
Но сосед, Николай Авдеевич, уже встал и, одернув манжеты, поклонился ей.
Танцевал он, прямо скажем, паршиво. Он, видно, предполагал, что это танго, а это было совсем не танго. Да уж ладно. Натуся боялась только, что он наступит на ее новые красные туфли.
Добрый почин нашел последователей. Петя повел Аню. Владимир Игнатьевич — Ольгу Степановну. А тот, которому так и не дали произнести тост, утешился тем, что вывел танцевать свою жену. И еще поднялась какая-то пара…
Но в этот самый момент Натуся решительно бросила посреди комнаты своего кавалера, отделила Петю от Ани и потащила его к магнитофону.
— Петенька, милый! Ну, зачем эта тягомотина?.. У вас есть что-нибудь такое? — Натуся нетерпеливо прищелкнула пальцами.
— Да-да, — заверил жених и нажал клавишу. — Твист или шейк?
— Ну, хотя бы твист.
Петя нашел твист.
И с первых же звуков Натуся, как цирковая лошадка, уловившая знакомый ритм, затрепетала всем телом. Уже пританцовывая на ходу, обострив локотки, она двинулась к Николаю Авдеевичу.
Но тот лишь испуганно замахал руками:
— Нет, извините… я не умею этого.
Будто он что другое умел.
— Эх! — укорила Натуся.
И направилась к жениху.
Петя тоже отступил в смущении. Но гости одобрительно зааплодировали. И ему пришлось подчиниться.
Теща с зятем танцевали твист.
Петя, надо отдать ему должное, несмотря на свои очки и на свою чопорную тройку, оказался достаточно искусным в этом танце. Он старательно выворачивал ступни, выбрасывал поочередно кулаки, будто работал с боксерской «грушей». Натуся повернулась спиной, и Петя повернулся спиной. Натуся присела к самому полу, и он, вслед за ней, сделал то же самое.
Но уже через минуту волосы его взмокли, белая сорочка отсырела, а движения его делались все мельче, все затруднительней, все бездыханней…
А Натуся только входила в раж.
Ее маленькие ноги выделывали черт знает что. Она высоко задирала одну, будто в старинном канкане, и каким-то чудом продолжала танцевать на другой. Она закручивала немыслимые вензеля. Она наклонялась влево, а ноги между тем танцевали вправо, потом наоборот: она — вправо, а ноги — влево. И все это у нее получалось так легко, что вызывало представление о невесомости.
Посрамленный жених отошел в сторонку.
Натуся осталась одна. Теперь она солировала.
И, вертясь волчком, успевала еще следить за окружающими.
Аня нюхала белый цветок, приколотый к ее платью.
Ольга Степановна и Владимир Игнатьевич с пристальным вниманием смотрели на нее.
Гостьи в серьгах сидели, поджав губы. А гости, все как один, — и седые, и плешивые, — восхищенно улыбались.
Николай Авдеевич с гордостью взирал на остальных.
Напоследок, уловив, что музыка идет к концу, Натуся выдала самый высший класс.
Она откинулась назад, будто переломившись в пояснице, так, что голова едва не касалась пола, и, продолжая выделывать ногами немыслимые па, стала мелко креститься в такт музыке…
Пожалуй, лучше она никогда не танцевала.
Вернувшись за стол, Натуся подняла рюмку и, воскликнув: «Горько!» — вылила водку себе в рот, а потом — согласно традиции, на счастье — разбила эту рюмку об пол.
Наутро она силилась вспомнить, как попала домой. Кажется, ее привезли на такси. Да, на такси… Потому что — это осталось в памяти — пришлось очень долго стоять на улице, ждать машины. А машин не было. Наконец, какая-то остановилась…
И еще Натуся припомнила, что ехала в такси не одна. Кто-то провожал ее… Но кто? Владимир Игнатьевич, Петя?.. Или этот, как его… ну, сосед по столу…
Она испуганно вскочила: оглядела свою постель, комнату… Нет, как будто все в порядке.
Только вот голова раскалывается. Пошарила в тумбочке, нашла пакетик анальгина, проглотила таблетку.
Раздался телефонный звонок.
Кто бы это мог в такую рань?
Но, обувая шлепанцы, Натуся посмотрела на часы и обнаружила, что уже четверть первого. Ничего себе — рань. Я вас умоляю…
— Алло.
— Наталья Александровна?
— Я…
Она охрипла, и сейчас у нее не вышло «мяу». Откашлялась, прикрыв ладонью трубку.
— Наталья Александровна? — переспросил мужской голос.
— Я-у…
— Здравствуйте. Это Петя звонит.
— Ах, Петенька? Доброе утро… то есть, добрый день. Я только что встала.
— Мама…
Сердце Натуси вздрогнуло. Она впервые в жизни услышала это слово, обращенное к ней не дочерью, не Аней. Басовитый мужской голос сказал ей: «Мама».
Но это не показалось ей неприятным. Даже наоборот. Ей вдруг сделалось очень тепло, хотя она и стояла неодетая в холодной передней.
— Мама… — повторил басовитый голос.
— Да, Петенька, я слушаю. Ну, как вы там поживаете? Воображаю, сколько у Ольги Степановны хлопот со вчерашнего, а сегодня — опять. Может быть, надо…
— Мама, знаете, — перебил Петин голос. — Вы, наверное, тоже очень устали… а сегодня у нас будет одна только молодежь… студенты…
Он умолк в нерешительности. Трубка будто опустела. Совсем стихло. Только дыхание. И Натусе показалось, что она слышит там еще одно дыхание — взволнованное, порывистое, очень знакомое ей.
— Алло.
— Мама… так если вы…
И она, все вдруг поняв, заторопилась, чтобы он не договаривал:
— Да, Петенька, я очень устала. Голова, знаете, прямо на части… Только что приняла таблетку.
— Так вы отдыхайте сегодня, ладно? — раздался приободренный голос Пети. — А мы вам завтра позвоним. Или даже приедем. Аня вам передает привет… Ну, до свиданья.
Войдя в комнату, Натуся бросилась ничком в постель. Разрыдалась. Она прятала рыдание в подушку, хотя и никто не мог его услышать — ведь теперь она осталась одна в этой комнате. Она плакала долго, отчаянно, будто решила выплакать все свои горести до дна. И уже подушка была совершенно мокра от слез.
Натуся подняла голову, глянула на подушку: вон какое пятно… Она озабоченно нахмурилась. Но не из-за подушки, нет.
Встала, подбежала к зеркалу, заглянула в него.
М-да. Личико. Я вас умоляю… Вспухшее, зареванное, одутловатое после вчерашнего.
Она похлопала себя по щекам, пригладила всклокоченные волосы. Ну, ничего. Ничего. Все это поправимо. Принять душ — и сразу вернется свежесть. А потом потратить еще часок — сделать себе лицо. Времени, слава богу, еще достаточно. До вечера далеко…
Какого вечера?
Натуся присела на пуфик.
Потом опрометью бросилась к телефону. Быстро набрала привычный номер.
Длинный гудок. Длинный гудок. Гудок… Ну, скоро ли? Неужели тоже еще дрыхнет? Пора бы уж…
Или она ошиблась какой-нибудь цифрой?
Натуся раздраженно надавила на рычаг. И стала набирать снова — медленно, внимательно. Вот так.
Длинный гудок. Длинный гудок. Гудок…
Она до боли вжимала ухо в холодный эбонит.
Гудки. Гудки.