1

График отпусков вывесили в январе.

Вывесили на стене в коридоре, рядом с доской приказов, и он там висел уже, считай, январь, февраль, март, апрель, май. Бумага запылилась, пожелтела, выцвели буквы.

На Унь-Ягинском промысле работает не так много народа — человек двести, и все этот график давно знали наизусть: и свой отпуск, и чужой. А все же, в сумятице дел пробегая по коридору, или дожидаясь нужной бумаги, или, скажем, явившись получать зарплату, каждый заглянет снова в график отпусков.

Там вверху значилось: «Утверждаю. Заведующий Унь-Ягинским промыслом треста «Печорнефть» Н. Ф. Брызгалов». А ниже указано, что график отпусков согласован, как и следует, с профорганизацией.

Затем — фамилии столбиком, имена с отчествами, должности. Против каждой фамилии — когда использовал отпуск в прошлом году и когда он тебе положен в нынешнем. С какого числа по какое, на сколько дней и т. д. Например:

Возможно, некоторые читатели удивятся: почему у механика Г. В. Горелова и в прошлом году, и в нынешнем отпуск двухмесячный? Не описка ли?

Горелов Глеб Владимирович

Механик

Май — июнь

Октябрь — ноябрь

С 3. X по 29. XI

48 дней

Нет, это не описка. И ничего тут нет удивительного. Почти у всех работников Унь-Ягинского промысла отпуск двойной. Дело в том, что Унь-Ягинский промысел входит в систему треста «Печорнефть», а вся эта система расположена в Верхнепечорском районе Коми АССР — в районе, который специальным постановлением приравнен к районам Крайнего Севера. Поэтому на лиц, работающих здесь, распространяются соответствующие льготы, в том числе — отпускные льготы.

И если у кого-нибудь из читателей возникнет желание иметь ежегодно двойной отпуск, пусть он едет к нам, в Коми АССР. Пусть оформляется в систему треста «Печорнефть», и вполне возможно, что ему доведется работать именно на Унь-Ягинском промысле, о котором и пойдет речь в данном повествовании.

И он встретится там лицом к лицу с героями, которые появятся через несколько страниц. С теми самыми людьми, чьи фамилии перечислены в графике отпусков.

По-разному проводят люди свои отпуска.

Большинство, конечно же, устремляется в теплые края: в Крым, на Кавказ или в Молдавию. Одни по путевкам, другие — «диким образом», третьи (счастливчики!) имеют в тех дальних краях близких родственников и не упускают случая порадовать их своим приездом.

Большой соблазн для северных жителей — урвать кусочек лета дополнительно к здешнему лету. Тут лето какое? Вторая половина июня, да июль, да первая половина августа. И то, если без дождей обойдется…

А вот мастер добычи Роман Григорьевич Антонюк схитрил: взял отпуск в начале апреля. И отправился на юг. Вернулся в последних числах мая, и — пожалуйста: тут еще с часу на час снежок перепадает, а у Романа Григорьевича Антонюка лицо и шея — будто бронзовые, сияют загаром. «Купался, — говорит, — в Черном море. Три раза купался. Очень приятная вода», — говорит.

Заметим, однако, что не все норовят закатиться к Черному морю или же на днестровские плёсы. Не все. Некоторым скажи про Кавказ — рукой махнут. Мол, разве на Кавказе бывает настоящая охота?.. Или на днестровском плёсе рыба лучше клюет, чем на Печоре?.. Или в каком-нибудь другом месте на земле бывает больше грибов, чем за околицей Унь-Яги?.. Сроду не бывало, не бывает и, надо полагать, бывать не будет!

Так некоторые рассуждают.

Да… А иной человек хотя и едет все-таки на юг, но едет он не от своего хотенья, не по своей доброй воле, а по грустной необходимости. Именно так случилось с Кузьминским, старшим инженером нефтепромысла. У него врачи нашли заболевание кишечника — одно тяжелое, очень опасное заболевание. Вся Унь-Яга уже знает, какой диагноз. Только сам Кузьминский этого диагноза не знает. Про такой диагноз больному не говорят, чтобы он не расстраивался.

А поскольку старший инженер находится на лечении, некоторым товарищам остается только вздыхать об отпуске.

Вздыхать остается Николаю Филипповичу Брызгалову — заведующему Унь-Ягинским промыслом. Причем не только об отпуске приходится ему вздыхать: с начала года Унь-Ягинский промысел не выполняет государственный план по добыче нефти.

Знают об этом в тресте «Печорнефть», знают и в райкоме партии. Знает об этом, конечно, и сам Николай Филиппович Брызгалов. Вот почему об отпуске он и не помышляет. В графике отпусков против фамилии «Н. Ф. Брызгалов» значится: «Отпуск отложен до будующего года».

Так и напечатано на пишущей машинке «олимпия»: «…до будующего года». А на машинке «олимпия» печатает секретарша заведующего промыслом Танька Соловьева — это она такая шибко грамотная. Быстро, как пулемет, тарахтит она пальцами по клавишам своей «олимпии», а когда пальцы отдыхают — тарахтит языком. Только… сейчас Танькиного тарахтенья в конторе не слышно: она тоже в отпуске. Она тоже уехала куда-то на юг и оттуда часто присылает письма и открытки своей приятельнице Светлане Панышко.

Но и сама Светлана Панышко собирается в отпуск. Потому что в графике указано: «Панышко Светлана Ивановна, старший геолог, — с 15 июня по 17 августа».

Итак, благодаря графику, который висит на стене в коридоре, нам удалось познакомить читателей почти со всеми героями предстоящего повествования. И даже более того, назвать лиц, не имеющих к этому повествованию никакого отношения.

Имеются, однако, и упущения. Так, например, не был упомянут бухгалтер промысла Бородай, а о бухгалтерах забывать никогда не следует. Не упомянут и плановик Инихов, а ведь он существует — и в графике, и в жизни.

Забыта и конторская уборщица тетя Нися. О ней, о тете Нисе, часто забывают. Об этом, к примеру, свидетельствует такой факт. В прошлом году тетя Нися брала отпуск в декабре. И в нынешнем году, судя по графику, отпуск ей отвели тоже в декабре. По забывчивости, наверное. А может быть, тете Нисе самой очень нравится брать отпуск именно в декабре?

 

2

Светлана обещала быть дома в семь. Глеб Горелов пришел к семи. А дверь заперта.

В коридоре много дверей, и все разные: одна обита войлоком, другая клеенкой, третья ничем не обита. На одной — ящик для писем, на другой — кнопка звонка, а на третьей нарисована мелом смешная рожица. Некоторые двери приоткрыты, некоторые даже распахнуты настежь.

Но та дверь, в которую постучал Глеб, заперта.

Он вернулся на крыльцо, сел на ступеньку, скрестил руки на коленях и стал ждать.

Закатное солнце било из-за леса в глаза: дом, в котором жила Светлана, стоял на самом краю поселка, и сразу же за ним начинался лес. Закатное солнце било в глаза, било в оконные стекла — стекла пламенели. Поэтому, если бы даже Глеб обратил внимание на окна, в них он ничего бы не увидел. Но он не обращал внимания на окна.

А из окон на него обращали внимание. Из многих окон, выходящих на закат, смотрели обитатели дома. Всем было очень любопытно, что вот он — механик Унь-Ягинского промысла Глеб Горелов — пришел к Светлане Панышко, старшему геологу. Пришел, дома не застал, сидит на крыльце — ждет.

И казалось бы, что тут любопытного? Не первый раз он приходит, и ждет не первый раз. Всему поселку давно известно, что Глеб Горелов разошелся с женой, оставил ее с детьми, алименты платит, а теперь ухаживает за Светланой Ивановной, ходит к ней. Все равно — любопытно: смотрят из окон.

Но Глеб не обращал внимания на окна.

Он сидел на ступеньке крыльца, скрестив руки на коленях, и в задумчивости исподлобья глядел на лес.

В лесу было темно, неуютно, сыро. Поутру обычно казалось, что лес отступает от поселка, отодвигается, отходит, а к ночи наоборот — что лес подступает, надвигается на поселок, сжимает его глухим кольцом.

Еще долго над грядой леса торчали спицы солнечных лучей. Но вот и они укоротились, поблекли, исчезли. В окнах зажегся электрический свет и квадратами лег наземь. Послышалась разноголосая — не в лад — музыка: это в квартирах включили приемники, проигрыватели, патефоны завели.

Линючий пес прибежал откуда-то с высунутым языком, обнюхал ботинки Глеба, на всякий случай дружелюбно повилял хвостом и, тоненько заскулив, проник в дом — проголодался, должно быть, бедняга.

А из дома вышел толстый кот в белых чулочках, огляделся, спросонья зевнул и, задрав хвост, неторопливо зашагал куда-то по своим делам.

Глеб Горелов взглянул на светящийся циферблат: половина девятого.

И тогда за углом, на дощатой тропинке, послышался отчетливый стук каблуков. Знакомые шаги — они так же знакомы, как бывает знаком голос.

Светлана появилась из-за угла. В руке чемоданчик.

— Ты ждешь? Давно? Извини…

Замок, прищелкнув языком, отомкнулся. Светлана зажгла свет, чемоданчик положила на стул и снова сказала:

— Извини, пожалуйста.

При этом она пытливо, озабоченно взглянула на Глеба.

— Ладно, — кивнул Глеб.

— Я у Серафимы Семеновны была, шила. У меня ведь швейной машины нет, так я у Серафимы Семеновны уже неделю шью. Нужно было закончить.

— Ладно, — повторил Глеб. — Ты когда едешь?

— Завтра.

— Завтра…

— Да. Уже отпускные получила, взяла аккредитив. Завтра… А что?

— Ничего.

Светлана снова взглянула на Глеба — опять озабоченно, даже виновато.

А чем она перед ним виновата? Тем, что едет в отпуск? Но ведь все ездят в отпуск… Что она едет, а он остается? Но им по графику отведены отпуска в разное время. Ей в июне, а ему в октябре. Конечно, если бы они были, допустим, мужем и женой, то им постарались бы дать отпуск в одно и то же время.

Но они не муж и жена.

А кто они друг другу? Об этом, наверное, нужно соседей спросить. Уж те расскажут. Соседям-то, надо полагать, об этом все досконально известно. Куда больше, чем известно им самим — Светлане и Глебу…

А кто они друг другу? Может быть — никто?

Неправда. Чем же тогда озабочена Светлана Панышко? Почему она все-таки чувствует себя виноватой перед ним — перед Глебом?

Ей это самой удивительно. Впрочем, пустяки… Просто она едет в отпуск, едет на юг, отдыхать. А он остается здесь, на Севере, остается в Унь-Яге, остается работать. Ну еще вполне возможно, что, оставшись здесь один, он станет скучать по ней. А может быть, и она, там, на юге, будет скучать без него. Это тоже вполне возможно…

И вообще, когда у человека такой удрученный вид, когда волосы склоненной его головы так печально — прядь за прядью — падают на лоб, очень трудно, почти невозможно не почувствовать себя виноватой.

Светлана подошла к Глебу и легким движением пальцев смела с его лба эти темные, просыпавшиеся пряди. И — будто тем же движением — смела с его лица печаль. Глеб улыбнулся ей: проясненно, благодарно — хорошо улыбнулся.

— Хочешь, покажу тебе, что я сшила?

Она раскрыла чемоданчик. Вынула оттуда что-то полосатое, потом что-то голубое, а потом что-то прозрачное. Подняла прозрачное.

— Капрон, — пояснила Светлана. — Ну, как?

— Здорово… — похвалил Глеб. — А это что? На окна?

— Олух царя небесного. Это платье. Вечернее.

— А-а…

— Много ты понимаешь! — продолжала сердиться Светлана. — Ничего ты не понимаешь… И вообще так платья не смотрят.

Минуту поколебавшись, заявила:

— Погоди-ка…

Она распахнула дверцу шкафа — едва ли не всю комнату на две половины перегородила эта дверца. В одной половине, за столом, остался сидеть Глеб Горелов. В другой половине — за дверцей — была Светлана. Там зашелестел, заскользил шелк.

Глеб Горелов курил папиросу и смотрел на дверцу. Между дверцей шкафа и полом оставалось пространство. И было видно, как хлопотливо топчутся, как плавно поворачиваются на каблуках ноги. Ступни малы и узки, а пышный подъем выступает из туфли. Щиколотки полны, но кажутся стройными, переходя в упругие, с выпуклыми мышцами икры. Видеть дальше мешает дверца.

Однако Глебу Горелову кажется, что он видит сквозь эту дверцу, угадывает за ней все. Все, что ему не видно и неведомо. Крутые, величаво-спокойные бедра двадцатисемилетней девушки. Ничем не стесненную, округлую талию. Ровно дышащую грудь. Пологие плечи. Статную шею.

Глеб стряхивает пепел папиросы куда-то мимо пепельницы.

Ему кажется, что он видит сквозь дверцу шкафа ее лицо. Очерченное с грубоватой нежностью, сероглазое. Губы мягкие, свежие. Тяжелый узел русых волос на затылке.

Такая она — Светлана Панышко, Светлана Ивановна. Все в ней покойно и плавно, бестрепетно.

Дверца шкафа, скрипнув, затворяется. Светлана стоит перед ним в шуршащем белом платье. Юбка щегольски топорщится, вырез у шеи глубок, узкий рукав, оставляя плечо нагим, плотно охватывает запястье.

Она делает шаг навстречу, поворачивается, как в танце — рука на отлете, другая придерживает юбку. Еще поворот, шаг назад, полупоклон и — встала прямо.

Черт его знает, отчего любой из женщин присущ этот талант встать и сесть красавицей, повадка королевы и профессиональный жест манекенщицы? Впрочем, не любой, не каждой… Но эта — умеет.

— Ну?

На лицо Светланы Панышко — торжество. Ах, как она счастлива! Она сама, своими руками, хотя и на чужой машине, сшила вот это несравненное платье.

Ах, всего-навсего полвека назад она, эта русская девушка — затворница, чернавка, воительница, — без колебаний, без жалости ножницами обрезав косу, рвалась из кухарок, из швей, из маменькиных дочек в курсистки, лбом прошибала стены, ежилась от оскорблений и — ликовала безмерно, заполучив диплом: она — врач, она — агроном, она — человек!

И вот, полвека спустя, она, эта русская девушка — одна из сотен тысяч, — как на обыденность, как на правило, как на само собой разумеющееся смотрит на свой диплом инженера и бесконечно горда, если умеет сама себе сшить нарядное платье. И пройтись в нем павой. И даже обо всем этом не подумать.

Обо всем этом Светлана сейчас не думала — она просто радовалась новому платью.

Глеб Горелов тоже не об этом думал. Он о другом думал. Он задавил окурок в пепельнице, поднялся, шагнул к Светлане, сильно обнял ее и стал целовать.

Она ответила — охотно и спокойно. Напомнив, однако:

— Платье не мни…

А он мял это новое платье. Он железной хваткой стиснул упругое и прохладное тело девушки, целовал плечи, угрюмел от страсти и становился некрасивым.

— Не надо… — сказала Светлана. Отстранила его мягко, но уверенно.

Глеб Горелов вернулся к столу, сел, взъерошил волосы. Они снова рассыпались по лбу. Только теперь не печально, не по-сиротски свисали эти темные пряди, а диковато, жестоко, зло.

Он злился. Он злился на нее за то, что так неизменно уверенна и спокойна оставалась она в его объятиях. С тех пор, как впервые разрешила ему обнять себя. Ему бы посмеяться, ему бы пошутить над этим спокойствием: мол, из какого-такого неизвестного металла и каким-таким неизвестным холодным способом отковали вас, дорогая Светлана Ивановна, любопытно мне узнать как механику…

Но ему было не до шуток. Он принимал это спокойствие за равнодушие, а равнодушие относил на свой счет. Он злился на нее. И злился на себя за то, что не смел ослушаться, не смел быть настойчивей…

Дрожащей от волнения рукой он потянулся к своему плащу, извлек из кармана бутылку с захолустной наклейкой: «Коньяк. Плодово-ягодный». Водрузил бутылку на стол.

— Зачем это? — нахмурилась Светлана. — Ты же бросил как будто?

— Я и бросил, — убежденно, глядя ей прямо в глаза, подтвердил Глеб. — Уже месяц.

— А принес зачем?

— Сегодня положено. По случаю твоего отъезда. И потом, стоит ли затевать разговор — одна бутылка?

— Тебе и одной рюмки нельзя. Ни одной, понимаешь?

— А тебе?

— Мне-то что? Мне можно.

Она не решалась быть с ним строже. Требовать. Она ему не жена… И, может быть, именно в этом был неосознаный расчет, инстинктивное чувство самозащиты: она не требует — и он требовать не вправе.

Чего требовать? Ну, скажем… чтобы она стала его женой. А он ее просил об этом? Нет, не просил. Он хочет этого? Хочет — она знает. А она сама согласилась бы? Вероятно — да.

Но по какому-то обоюдному молчаливому уговору они избегают касаться этой темы. Почти каждый вечер встречаются они. Здесь, в комнате Светланы. Уже давно тревожно и трудно дышать им обоим в часы этих встреч. И не только тогда трудно дышать, когда задыхаешься от поцелуев…

Все время тревога — будто в предгрозье. Что-то стоит между ними. Что-то мешает им объясниться в открытую. Что-то еще не решено.

А теперь предстоит разлучиться. Не надолго — на два месяца. Бывают разлуки к лучшему. Бывают и к худшему… Всяко бывает.

Светлана принесла две рюмки. Еще принесла початую банку колбасного фарша, непочатую — баклажанной икры, какую-то рыбу, тоже в банке. В поселок Унь-Яга земные блага, как правило, поступали в консервированном виде.

Они чокнулись, выпили.

— Ты о Брызгалове уже знаешь? — спросила Светлана.

— Слыхал. Краем уха… Я сегодня по буровым ездил, вернулся поздно, в контору не заходил. Значит, сняли?

— Сняли. На бюро райкома. И по тресту уже есть приказ: как не обеспечившего руководство промыслом. Вздохнула. — А мне все-таки жалко Николая Филипповича. По-человечески жалко… Вернусь из отпуска, а его, может быть, здесь уже не будет.

Тогда — для успокоения совести. — Глеб снова налил в рюмки. — За здоровье товарища Брызгалова! Я к нему никогда не питал особой симпатии, он — ко мне… Выпьем.

И выпил. Светлана, поглядев на Глеба, усмехнулась:

— Торопишься? Вижу — дорвался… И Николая Филипповича ругаешь зря. Я, например, очень многим ему обязана. К производству именно он меня приучал… Еще неизвестно, каков новый окажется, кого вместо Николая Филипповича пришлют. По крайней мере, Брызгалов всегда был очень справедлив к людям… — Светлана поморщилась. — Ну вот, уже сказала «был» — как про покойника!

— Вечная ему память. — Глеб снова залпом осушил рюмку.

— Не остроумно… И перестань пить, слышишь?

Глеб пил. Пил и заметно пьянел — это к нему приходило быстро. Он закинул руку за спинку стула, грузно повис, обмякнув всем телом. Глаза его мутнели, становились сонливыми.

Светлана старалась не замечать, что Глеб пьян. Ей очень не хотелось, чтобы этот последний вечер перед ее отпуском оказался испорченным. И потом, что за радость два месяца вспоминать человека вот таким — повисшим, как пиджак на спинке стула?

А с кем кроме него, могла она провести этот последний вечер? Даже если было бы с кем — ей все равно недоставало бы именно его, Глеба. Она привыкла к нему. Она дорожила им, как всегда дорожат тем, к чему привязало время.

Еще Светлане хотелось продолжить разговор о Брызгалове, о промысле.

— Я уверена, что и после Брызгалова ничего у нас не изменится. Ну, пришлют другого, будет другой заведующий… А нефти по-прежнему не будет. И опять на всех перекрестках станут склонять Унь-Ягу за невыполнение плана. Уж лучше бы совсем закрыли. Выдохся промысел…

— Вечная ему память, — повторил Глеб и стал цедить остатки в свою рюмку.

Светлана взглянула на него сумрачно, чуть изогнув книзу уголки губ, и решительно, с жестокостью, ей не свойственной, сказала:

— Наплевать. Я даже рада, что всю эту смутную пору проведу в отпуске… Где-нибудь подальше от Унь-Яги. И от тебя… Да. Вчера получила письмо от Таньки Соловьевой из Батуми. Она пишет… Погоди, я тебе прочту.

Вспомнив о Таньке, о письме, Светлана вся как-то воспрянула, посветлела — будто в эту минуту сама Танька впорхнула в комнату, и с ней, конечно же, гораздо интересней беседовать, чем с пьяным Глебом.

Светлана вынула из сумки конверт, а из конверта — страничку каракулей.

— Вот, слушай, — сказала она. — «… Здесь погода замечательная, но холодно и не жарко. Сейчас цветут магнолии, у них цветы такие чудесные, будто фарфоровые. Купаюсь целый день и загораю. Вода в море теплая, вылезать не хочется, только из порта приплывает мазут и уже появились небольшие медузы. Ездила на Зеленый Мыс и там видела банановые деревья. Еще я там видела застенчивую мимозу (так называется) — когда к ней прикоснешься пальцем, она сворачивает листья. Лакированных туфель — сколько угодно, есть на пробке…»

Светлана перевернула страничку:

«…За мной тут ухаживает один грузин из города Тбилиси. Его зовут Шалико, что по-русски значит Алеша. С усиками. Они тут все ходят с усиками. Знаешь, грузинские мужчины вообще очень красивые — не все, конечно, но большинство красивых, гораздо больше, чем у других народностей. Мы с ним познакомились на пляже…»

— ….! — неожиданно выругался Глеб и со злостью ударил кулаком по столу.

Светлана оторопела. Он еще никогда не смел ругаться в ее присутствии. На буровых случалось ей всякое услышать — не обращала внимания. Но здесь…

— Ты это о ком? — в растерянности смяв письмо, пробормотала она.

— Про вас про всех! — снова громыхнул кулаком Глеб.

Он уже был пьян вдребезги — как пьянеют алкоголики от нескольких рюмок. Веки набухли, отвалилась нижняя губа.

— Про всех! Бабье, дрянь… Тоже небось не терпится? По пляжам хвост трепать… Знаем мы эти курорты. Знаем!.. А Танька твоя — первая ….

Светлана поднялась. От крови, бросившейся в лицо, горели щеки. Поднесла к щеке ледяную ладонь.

Он посмел… Нет, это вовсе не важно, что он посмел ругаться при ней, в ее комнате. Это неважно. И ей совершенно безразлично, что в сказанном им — явный намек… да какой там намек? Безо всяких намеков — прямо… И это неважно.

Танька? Он посмел оскорбить ее подругу? Да… Но и это неважно. Что же тогда важно?

Он посмел. Он посмел сказать: «все вы…» По извечному мужскому обыкновению, идущему, может быть, еще от Адама. По трактирному горькому правилу — чохом, сплеча: «все вы…»

Светлана почувствовала, как в груди закипела враждебность. Она постаралась овладеть собой. Расправила скомканное письмо. Сказала:

— Уйди.

Глеб опустил голову, мазнул рукой по лицу — от виска к подбородку. Зябко встряхнулся. Встал, снял с гвоздя плащ и побрел к двери, ступая неверно, волоча по полу рукав плаща…

В коридоре задел чье-то ведро. Тотчас отворилась соседняя дверь: любовались.

Светлана поморщилась брезгливо.

Она постелила постель, разделась и легла.

Как вообще могло случиться (и случилось), что этот человек появился впервые здесь, в ее комнате? Как мог он стать (и стал) — этот чужой человек — не чужим?

…Тогда был декабрь. Пушистые созвездия снежинок роились в ночи. И она увидела: навстречу, облепленный снегом с головы до ног, идет человек…

Она улыбается? Она еще в состоянии улыбаться, думая об этой встрече, об этом человеке?

Вот он сидит с осоловелым взглядом. Вот он обрушивает на стол тяжкий кулак. Вот он плетется к двери, волоча за собой плащ…

«Завтра в отпуск, — с облегчением вспомнила Светлана. — Два месяца… Или совсем не возвращаться?»

 

3

От Унь-Яги до железной дороги — без малого сто километров. Поезд на юг в 16.05. С билетами нынче трудно — отпускная пора. Нужно загодя добраться до станции. Светлана решила выехать в восемь утра.

Запыленная, как мучной куль, «Победа» появилась под окнами ровно в восемь.

— Велели в контору заехать… — сообщил шофер Федя.

— Зачем?

— Не знаю. Попрощаться, может?

— Со всеми как будто простилась.

— Не знаю. Велели заехать, — повторил шофер.

— Что ж, хорошо… Но вещи возьмем с собой, чтобы потом не возвращаться. Откройте, пожалуйста, багажник.

В разинутую пасть багажника затолкали чемодан. А корзину с продуктами и коробку с широкополой соломенной шляпой Светлана положила рядом с собой, на сиденье.

Поехали. После весенней распутицы на дороге, где в ту пору всякий раз буксовали колеса автомашин, остались выбоины. Теперь выбоины засохли, окаменели, образовав волнообразное полотно. Меж этих волн и ныряла теперь «Победа», зарываясь носом, задирая кузов.

Беспросветная туча пыли застилала ветровое стекло. То ли впереди них шла еще какая-то машина, то ли до сих пор не улеглась пыль, взметенная колесами «Победы», когда она ехала сюда. Пыль проникала во все щели — сухая, душная.

Нынешний июнь начался без осадков. Сушь. А лета все равно не чувствуется. Безоблачное небо не сине, а белесо — его застилает мутная поволока. Дуют северные ветры — протяжные и не то чтобы холодные, но мертвящие. Так и стоят под ветром березки: тощие, сквозные, с копеечной мелочью листьев на ветках. Острые бивни трав, несмело проклюнувшиеся к свету, бледны, как ростки картофеля. Папоротники, в ожидании настоящего тепла, все еще смотаны тугими клубочками. Холодно, сухо, пыльно.

Светлана вспомнила Танькино письмо: «Вода в море теплая, вылезать не хочется… Сейчас цветут магнолии…»

Откашлялась: першило в горле от пыли. Провела по ресницам ладонью — и на руке остались пыльные полосы.

«Еще четыре дня пути…» — подсчитала она.

Машина остановилась возле приземистого, вытянутого здания. Над входом трепетал на ветру выгоревший флажок, а у входа висела почерченная мелом Доска показателей.

Здесь помещалась контора Унь-Ягинского промысла.

В комнатенке, перегороженной барьером, было пусто. За этим барьером обычно сидела Танька, разыгрывая на «олимпии» бойкие пассажи. Но сейчас комнатенка пуста. Спеленатая холщовым чехлом «олимпия» покоится на шкафу.

Светлана помедлила у двери с табличкой «Зав. промыслом». Потом, приоткрыв дверь, спросила:

— Можно?

Обычно она открывала эту дверь не медля и не спрашивая: все-таки старший геолог — не постороннее лицо на промысле. Но сейчас она чувствовала себя посторонней. Уже не у дел. Отпускница.

В кабинете, кроме Брызгалова, оказался Таран — заместитель управляющего трестом «Печорнефть». Грузный, большеголовый мужчина. Лицо и голова его обриты до блеска, и поэтому особенно выделяются глаза — темные, живые, умные.

— Здравствуйте, Светлана Ивановна, — протянул он ей руку, — садитесь…

Сам Таран сидел за письменным столом Брызгалова. А Брызгалов — поодаль на стуле.

Кое-где основательно привился служебный этикет, согласно которому нижестоящий руководитель, принимая вышестоящего, уступает ему свое место, а сам пристраивается сбоку припека, гостем. Обычай нелепый и стыдный.

Но в данном случае (и Светлана это сразу поняла) такая дислокация таила более суровый смысл. Брызгалова отстранили от должности, и самолюбие уже не позволяло ему садиться на место, с которого его сместили.

«Неужели Таран будет заведовать нашим промыслом?» — от этой внезапной догадки Светлана ощутила робость и тревогу.

Эта тревога возникла в душе как смутный отголосок давнишних, уже минувших тревог.

Собственно говоря, никаких тревог не было. Ничего не было. Но все-таки что-то было.

После окончания Московского нефтяного института имени Губкина Светлана Панышко получила направление в трест «Печорнефть». Здесь ее поначалу определили в отдел главного геолога — сочинять инструкции, вычерчивать схемы. Она оказалась первой и единственной женщиной среди трестовских геологов. Как потом выяснилось, сослуживцы за глаза величали ее «геологиня».

С Иваном Евдокимовичем Тараном, заместителем управляющего трестом, у Светланы сложились отношения деловые, ровные. Иногда он приглашал ее для консультации по вопросам, касающимся геологии. Сам преподал ей немало дельных практических советов. Сидели за одним столом на производственных совещаниях. По вторникам занимались в кружке английского языка, — в тресте изучали английский и болгарский.

Вот и все. Ничего не было… Или что-то было?

Не раз во время этих служебных разговоров и совещаний Светлана ловила на себе взгляд его глаз — темных, живых, умных. Взгляд, исполненный ласки.

Ей был приятен этот взгляд. Она ждала его, хотя и не искала.

По каким-то едва уловимым признакам Светлана догадывалась, что Таран все время ощущает ее присутствие, знает и помнит о ней, даже если на нее не смотрит. Каждый свой жест и каждое сказанное слово он как бы оценивал со стороны — с ее стороны…

Что-то все-таки было.

Странно подшучивала над Светланой жизнь. Рано расцветшая, пышная ее лебединая красота еще в пору школьных увлечений и потом, в институте, отпугивала сверстников: сверстники ухаживали за всякими пигалицами, малявками. А на Светлану заглядывались мужчины старше ее. Иногда — гораздо старше ее. Настоящие, видные, мужественные мужчины. Всем им был присущ один-единственный общий недостаток: они были женаты.

Они уже были женаты, и Светлана презирала их за это. Но еще больше презирала она себя, когда оказывалось, что ей и самой нравились некоторые из этих «женатиков».

Она умела отвадить их — решительно, и спокойно, и мягко. Не чиня обид. Никому. Кроме себя самой. Но тогда ей было восемнадцать. Тогда ей было двадцать. Тогда ей было двадцать три…

Ей минуло двадцать семь, когда, через полгода работы в тресте, Таран вызвал ее и спросил:

— Светлана Ивановна, у вас нет желания… перейти на другую работу? Куда-нибудь на промысел. Поближе к производству… Для вас, молодого инженера, это будет очень полезно, а?

Таран не отрывал взгляда от бумаг, разложенных на его столе. Листал эти бумаги с хлопотливой сосредоточенностью, с какой обычно ищут то, чего найти нельзя.

— Может быть, вам нужно подумать? — предложил он.

— Нет, зачем же, — растерянно улыбнулась Светлана. И, помедлив, добавила: — Я и сама хотела просить об этом…

Так трестовская «геологиня» оказалась старшим геологом Унь-Ягинского промысла.

— Садитесь, Светлана Ивановна, — повторил Таран.

Сейчас он тоже смотрел на нее с живостью и лаской.

Но этот взгляд теперь был попросту дружелюбен, свободен и открыт.

«Ничего не было! — решила Светлана. — Значит, Иван Евдокимович будет заведовать нашим промыслом? Ну и очень хорошо».

— Вот что, Светлана Ивановна, — сказал Таран, — придется вам с отпуском повременить… Отложить придется ваш отпуск.

— Как? — не поняла Светлана. — Ведь я уже в отпуске. С сегодняшнего дня…

— Отменим. Поедете позже.

— Но почему?

Иван Евдокимович развел руками.

— Так сложились обстоятельства… Вы же знаете, что Николая Филипповича… переводят на другую работу?

Он мельком взглянул на Брызгалова, будто ища подтверждения своим словам. Брызгалов кивнул головой, с усилием улыбнулся.

— Да, переводят… — продолжал Таран. — А старший инженер на курорте. Лечится после операции, когда вернется — неизвестно… Мы, конечно, будем искать нового заведующего. Уже ищем. Но оставлять промысел без руководства нельзя. Нельзя ведь, а?

Светлана обомлела. Так вот оно что!.. Отпуск ее не состоится — это уже не вызывало сомнений. Но, судя по всему, дело оборачивалось круче. Она не могла не догадаться, куда клонит разговор Таран. Трудно было не догадаться.

— Значит, вы решили назначить меня заведующей промыслом? — напрямик, с завидным простодушием осведомилась Светлана.

— Временно, только временно! — замахал руками Таран. — До прибытия нового начальства. Или же до возвращения старшего инженера…

— Я поняла, Иван Евдокимович. Я отказываюсь замещать заведующего.

Таран поморщился стадальчески.

— Светлана Ивановна, голубушка, но кто же, кроме вас? Посудите сами: Кузьминский после операции — отозвать из отпуска не можем. Николай Филиппович… ну, словом, Николай Филиппович срочно уезжает на Джегор. Остаетесь вы, единственная.

— Но ведь я не промысловик. У меня другая специальность, я — геолог…

— Вот-вот! — обрадованно подхватил заместитель управляющего. — Геолог-промысловик. Именно то, что требуется.

Светлана усмехнулась.

«Промысловая геология — тоже промысел, но не геология». Еще в институте услышала она впервые это присловье, в котором явно сквозило пренебрежение. Будущие геологи-поисковики, геологи-разведчики свысока поглядывали на геологов-промысловиков, которым предстояло работать на уже разведанных площадях.

Да, эта отрасль геологии не имела ничего общего с романтикой брезентовых палаток, дальних странствий и опорных скважин. Соответственно — она не сулила радости больших открытий. Здесь иное: письменный стол, карты, сводки и нежаркий спор уважаемых коллег…

— Иван Евдокимович, вы пригласили меня, чтобы спросить, согласна ли я замещать заведующего промыслом? Я вас правильно поняла?

— Нет, вы неправильно меня поняли. Я вызвал вас, чтобы поставить в известность, что приказом по тресту ваш отпуск отменяется и вы назначаетесь временно исполняющей обязанности заведующего промыслом.

— А-а, — протянула Светлана. — Уже есть приказ?

— Сегодня напишем.

За окном, густо покрытым пылью, все еще бормотал включенный мотор «Победы». И хотя в этих местах бензина не жалели («чего жалеть — сами делаем!»), шофер Федя, надо полагать, психовал помаленьку, досадуя на затянувшееся прощание старшего геолога с сослуживцами. Дорога скверная, того и гляди опоздаешь к поезду…

Таран подошел к окну, поглядел на автомашину. Сказал:

— А я, пожалуй, на вашей машине вернусь в трест. Свою в город отправил на техосмотр. Можно?

Не оборачиваясь, продолжал смотреть в окошко.

Николай Филиппович Брызгалов будто и не слышал. С отрешенным видом сидел он поодаль стола и, пригнув голову, забавлялся: то сложит ладони — то разнимет, сложит — разнимет… До того он увлекся этим интересным занятием, что даже не расслышал вопроса, заданного заместителем управляющего.

— Так машиной вашей можно воспользоваться? — повторил Иван Евдокимович. — Мне всего на полтора часа… Или занята?

Светлана Панышко недоуменно покосилась на Брызгалова. Повела плечами.

— Пожалуйста, Иван Евдокимович, берите, — разрешила она. — Только… там на сиденье коробка: осторожней, не сомните…

Таран, быстро обернувшись, рассмеялся. Кажется, он был страшно доволен. Чем?.. Подошел к Светлане, обеими своими ручищами пожал ее руку.

— До свиданья, всего хорошего! Буду навещать…

Стал прощаться с Брызгаловым. При этом снова озабоченно нахмурился:

— Светлана Ивановна, я вас очень прошу как можно быстрее принять дела у Николая Филипповича. Ему нужно торопиться на Джегор. Сегодня и приступайте. Договорились?

Таран вышел. «Победа» под окошком конторы заворчала, фыркнула и рванулась с места, взметнув клубы сухой пыли.

 

4

Светлане было нетрудно догадаться, почему Иван Евдокимович просил торопиться с принятием дел и почему Брызгалов столь поспешно уезжал на Джегор, к новому месту работы.

Делалось это, несомненно, из соображений такта. Да, Брызгалова сняли: провинился человек — и сняли. Но Николай Филиппович Брызгалов заведовал Унь-Ягинским промыслом почти пятнадцать лет. Корнями сросся — прочно. И расставание с хозяйством, возведенным его многолетним трудом, не могло не быть тяжко для Брызгалова. Кроме того, Николай Филиппович был болезненно самолюбив, и не следовало на долгое время оставлять его в двусмысленном положении отстраненного от должности руководителя на глазах всего коллектива, на виду всех окон.

Пусть едет на Джегор. Пусть поработает рядовым инженером. Там, в кипении дел, в нелегких полевых условиях, среди сотен незнакомых людей, у него не станет времени вспоминать о своем крушении, некогда будет бередить раны уязвленного самолюбия.

Так, очевидно, решили в тресте. Да и сам Николай Филиппович прямо-таки рвался на Джегор.

На Джегор…

Это сейчас, когда над крышей конторы прогрохотал и растаял свист лопастей тяжелого вертолета, он значительно поднимает палец и говорит:

— На Джегор… На Джегор летит. Там теперь уже три вертолета. Оборудование возят. Редиску из тепличного хозяйства, свежие огурцы. Молоко для детишек — ей-богу! — на вертолете доставляют… А на маленьком, пассажирском, Степан Ильич Уляшев (Степка Уляшев — он у меня в мастерах ходил!) облётывает буровые на болотах. Рассказывают, что опаздывал на совещание в тресте — так прямо возле парадного подъезда, сукин сын, приземлился!..

Брызгалов сияет.

— Нет, что ни говорите, Светлана Иванова, настоящая жизнь — там, на Джегоре… О них в газетах пишут. К ним делегации ездят. Всесоюзные премии — им. Все — им!..

В восторженных интонациях Брызгалова проскальзывает, конечно, напускное: бравада обычная и вполне естественная при сложившихся обстоятельствах.

Однако все, что говорит о Джегоре Брызгалов, — правда.

Там, на Джегоре — болотистом пятачке, затерянном среди хвойных дебрей Верхнепечорья, — недавно вслед за открытием колоссального месторождения природного газа из вышележащих карбоновых пластов ударили мощные фонтаны нефти. «Большая нефть», которую здесь, на Севере, искали несколько поколений геологов, была наконец открыта.

Теперь к Джегору срочно прокладывали трубопроводы. Проектировали новый нефтеперерабатывающий завод, а также комплекс химических предприятий. Караваны грузовых автомашин день и ночь везли на Джегор «макароны» — стальные трубы для бурения и обсадки скважин. День и ночь караваны машин везли на Джегор бетонные плиты, кирпичные блоки, крыши, стены, двери с дверными ручками и оконные рамы с шпингалетами — сборные города. Бесконечные караваны машин, окутанные пылью, шли на Джегор мимо Унь-Ягинского промысла.

Мимо шли. Мимо…

— Что ни говорите, Светлана Ивановна, — повторил Брызгалов, — а настоящая жизнь — там, на Джегоре. Все силы — туда. Все — туда. А нашему промыслу — шиш! Кто им интересуется? Никто. Скажете, Таран сегодня приезжал? Верно, приезжал. А прошлый раз он здесь когда был? В феврале, четыре месяца назад…

«Да, в феврале», — вспомнила Светлана.

Позвонишь снабженцам: «Братцы, позарез нужно то да се!» А они отвечают: «То да се отправляем на Джегор, а вам на данный квартал ни того, ни сего выделить не можем…» Вот и живем на сиротских правах. Мхом обрастаем… Ей-богу, на шестом километре эксплуатационные вышки мхом обросли! Зелененький такой, мохнатый…

Николай Филиппович сердито сплюнул. Вынул папиросу — закурил. Сощурился от дыма. Или не от дыма: просто хитрая усмешка вдруг сузила его глаза, и от глаз побежали морщинки.

— А если говорить по совести, то все правильно. Джегор — это Джегор. А Унь-Яга — это Унь-Яга. Всего-навсего. Не стоит распылять ни средств, ни внимания… Точка! Завтра отчаливаю на Джегор. Вот уж как будто и дела вам передал — из рук в руки.

— Все это верно, — кивнула Светлана. — В общем — верно. Но на Джегор, Николай Филиппович, едете только вы. А промысел остается. И люди на промысле остаются. И я, к несчастью, тоже остаюсь: исполнять ваши обязанности…

Светлана невесело улыбнулась.

— Не скажу, чтобы этот разговор меня очень… окрылил. Я, признаться, ждала иного. Совета, что ли, напутствия…

Брызгалов встал, прошелся по кабинету. Шаги его были размашисты, крупны, энергичны. Такой уверенной, хозяйской походкой он обычно и ходил по кабинету, поселку, по лесным тропам, ведущим к буровым. Но сейчас в размашистой этой походке чувствовалось скорей раздражение, чем уверенность.

— Послушайте, Светлана Ивановна, — сказал он, остановившись возле нее. — Хотите — начистоту?

— Конечно…

«Чем же была вся предыдущая беседа, если разговор начистоту только предстоит?»

— Вы знаете, меня сняли с должности как не обеспечившего руководства промыслом. То же самое записано и в решении райкома партии. Типовая, так сказать, формулировочка… А за что же все-таки отстранили Брызгалова от руководства? За что именно? В чем это конкретно выразилось — «не обеспечившего»?

Брови Николая Филипповича взметнулись вопросительно — и сурово придвинулись к переносице:

— За план! Иначе говоря, за систематическое невыполнение государственного плана… Тут логика простая: если предприятие не выполняет план, — значит, его начальник не обеспечивает руководства. Его нужно снять. Больше того, его нельзя не снять, иначе вышестоящие инстанции обвинят райком и трест в попустительстве, в либерализме… И поверьте, Светлана Ивановна, если меня спросят: «Нужно ли снимать с работы таких руководителей?» — я отвечу: «Нужно. Обязательно!»

Брызгалов снова сел. Грудь его колыхалась от волнения, папиросный дым вился у ноздрей. Он, судя по всему, был доволен тем, что сейчас высказал со всей откровенностью. Тем, что сумел объективно и честно оценить случившееся.

— Но — помяните мое слово, Светлана Ивановна, — кто бы ни пришел на это место, все останется так, как было при Брызгалове. Разве только хуже станет…

«Вполне вероятно», — подумала Светлана.

— Унь-Ягинский промысел, — продолжал Николай Филиппович, — никогда не будет выполнять план. Или же план ему нужно давать с гулькин нос — так, для приличия… Вы — геолог, Светлана Ивановна, и вам-то уж известно, что Унь-Яга отжила свой век. Наше месторождение никогда не считалось богатым, а эксплуатируется уже пятнадцать лет. Что ж удивляться, если теперь залежь окончательно истощилась?.. Дебиты скважин падают день за днем, а некоторые совсем выдохлись: сколько ни качай — получается из пустого в порожнее. Пора закрывать Унь-Ягу, из нее уже ничего не выжмешь.

«Да, залежь действительно истощена», — мысленно подтвердила Светлана.

А вслух спросила:

— Николай Филиппович, вы обо всем этом говорили на бюро райкома?

— Говорил.

И что же?

Брызгалов нервно рассмеялся:

— Как что? Результат известен… Добро, еще «строгача» не вкатили!

Помолчали.

— А вы говорите — напутствие, совет… — чуть погодя, с оттенком укора в голосе, сказал Брызгалов. — Вот вам мой совет: эти два или три месяца, что вам придется заведовать промыслом, жмите на мастеров — пусть гонят добычу. Хотя бы с нарушением режима скважин. Тяните на плановую цифру. А потом…

Николай Филиппович подошел к вешалке, снял с крючка картуз защитного цвета и глубоко надвинул его на лоб.

— Потом переводитесь на какой-нибудь другой промысел. Например, на Джегор. Буду рад вас там встретить…

За дверью, в коридоре, слышался топот ног, оживленные голоса. Это сходились на разнарядку мастера, вернувшиеся из лесу: кто на попутной машине, кто на собственном мотоцикле, кто пешком — с ближних буровых.

Светлана Панышко прислушалась к топоту, голосам.

— Николай Филиппович, — сказала она, — я прошу вас провести сегодняшнюю разнарядку…

Но Брызгалов, уже накинув на плечо брезентовый плащ, тыкал кулаком за спиной, отыскивая запропастившийся рукав.

— Нет, — ответил он. — Не могу. Не имею права. Это уже — ваши полномочия… До свидания.

И, не оборачиваясь, вышел.

Светлана подошла к окну, провела ладонью по стеклу, матовому от пыли. Но стекло не прояснилось: пыль прикипела к нему с другой, наружной стороны.

Сквозь эту пыльную пелену Светлана Панышко видела, как прошагал к своему дому Николай Филиппович Брызгалов — решительно, размашисто, крупно.

«Что делать? Ах да, разнарядка…»

После разговора с Брызгаловым на душе у Светланы было пустынно и смутно. Осталось гнетущее чувство неуверенности, бесполезности какой бы то ни было деятельности, ощущение скуки — беспросветной и серой, как эта пыль на окне.

Вот и отпуск, о котором она так мечтала, не состоялся. И вдобавок — это назначение, которое будет в тягость и ей, и всем остальным.

«А все-таки правильно сделали — сняли Брызгалова», — вдруг решила она.

 

5

Наутро в комнату, где сидела Светлана Панышко, стремительно ворвался Бородай. Бухгалтер промысла. В сатиновых нарукавниках.

Если не брать в расчет эти сатиновые нарукавники, то весь облик Бородая ну никак, никак не вязался с обычным представлением о бухгалтерах. Обычно они строги, неприступны. Может быть, у себя дома они — воплощенное добродушие. А вот на работе совсем иное. Все им кажется, что улыбнись они разок помягче или на час-другой впади во благость — и уже кто-то полезет с нескромным заявленьицем, кто-то станет выпрашивать аванс в счет аванса, попытается, одним словом, нарушить финансовую дисциплину.

Даже со своим прямым начальством бухгалтера осмеливаются вступать в пререкания. Скажем, начальство кладет резолюцию: «Выдать». А бухгалтер поперек той резолюции пишет свою: «Выплата незаконна. Не выдам». Тогда начальство кладет вторую резолюцию: «Выдать»… Ну, тут уж, конечно, бухгалтер выдает. Не может не выдать, потому что вторая резолюция для него — закон. Но совесть у него теперь чиста. И ревизор не придерется.

Так вот, бухгалтер Унь-Ягинского промысла Бородай не вполне соответствовал этому укоренившемуся представлению. Он никак не мог обрести строгого вида. Он стремительно бегал по коридорам и врывался в комнаты. Руки, ноги, голова — все это у него вечно пританцовывало. К тому же Бородай был крайне смешлив. Он насмешничал над другими и над собой, забавлялся по любому поводу и без повода. Казалось, что его очень смешит даже то обстоятельство, что вот он — Бородай — является бухгалтером. Что он просто ради смеха согласился быть бухгалтером. И сатиновые нарукавники для этого надел — ради смеха…

Никогда нельзя было угадать, всерьез говорит он или прикидывается? Издевается или шутит? За или против?.. Нельзя было угадать.

Бородай ворвался в комнату и положил на стол перед Светланой кусочек плотного картона.

— Будьте любезны, пожалуйста, распишитесь, Светлана Ивановна. Это — для банка. Послезавтра будем зарплату выдавать… Вот здесь.

Бородай узким ногтем мизинца указал графу.

— Авторучкой можно?

— Пожалуйста. Если не шариковая. Шариковой ручкой банк запретил — паста выцветает…

Светлана тщательно очистила перо. Наклонилась над бланком… Ей еще ни разу не приходилось расписываться на таком важном документе. И ни разу еще не приходилось так долго соображать, прицеливаться, прежде чем поставить свою подпись. Решилась: «С. Панышк…» — закорючка.

— Чудесно! — похвалил Бородай, забирая карточку. — Я вас очень прошу, Светлана Ивановна, в дальнейшем на всех чеках расписываться именно так, без отклонений. А то, знаете, банк не близко…

Он вдруг заливисто рассмеялся, оглянулся на старшего плановика Инихова, читавшего за соседним столом «Промышленно-экономическую газету», и доверительно сообщил Светлане:

— А то, знаете, бывали случаи. В прежние времена, с начальством. Особенно по понедельникам, после выходного… Рука-то со вчерашнего дрожит — вроде бы и та подпись, да не та: с образцом не совпадает. Ну, банк и не примет чека… Приходится обратно возвращаться, за семьдесят километров. На два-три дня задерживалась зарплата по этой причине…

Светлана выслушала, спросила:

— А вы самому товарищу Брызгалову об этом говорили?

Бородай округлил глаза, выражая полное недоумение, и вдруг весело расхохотался:

— Разве я о товарище Брызгалове? При чем тут товарищ Брызгалов? Ха-ха-ха…

— В таком случае, зачем вы об этом мне рассказываете?

— Да это анекдот. Просто анекдот. К слову пришлось…

Бородай помахал в воздухе бланком, чтобы просохли чернила, и выбежал из комнаты.

Тогда Инихов оторвался от чтения «Промышленно-экономической газеты» и, ослепительно сверкнув вогнутыми стеклами пенсне, посмотрел на закрывшуюся за Бородаем дверь. Потом коротко, поверх пенсне, глянул на Светлану Панышко и, ничего не сказав, снова погрузился в газетные столбцы.

Светлана тоже ничего не сказала.

Она и плановик Инихов не разговаривали уже полгода. Поводом для этого послужило следующее.

Инихова вообще в конторе недолюбливали. В частности, из-за пижонского пенсне с вогнутыми линзами, сверкавшего молниеобразно и зловеще. За это пенсне его окрестили «Змеем Горынычем», подразумевая, вероятно, очковую змею — кобру.

Одевался Инихов с подчеркнутым педантизмом и носил брюки с такой острой складкой, что каждая штанина напоминала обоюдоострый меч. Соприкасаясь, обоюдоострые мечи издавали железный скрежет. Даже в морозы Инихов носил свои штаны навыпуск — поверх валенок. Всем было известно, что брюки Инихов гладит ежедневно, электрическим утюгом, собственноручно. Поскольку в браке Инихов не состоит и у него нет жены.

А это обстоятельство, в свою очередь, давало веские поводы для злословия. Все утверждали, что когда-то у Инихова имелась жена, но она от него сбежала из-за его потрясающей скаредности.

Инихов не курил, не пил и не покупал лотерейных билетов.

Говорили даже, что, движимый пороком стяжательства, он занимает у знакомых деньги и кладет их на сберкнижку.

Со всеми он был подчеркнуто сух и даже резок. Но особенно — с женщинами, что, вне всякого сомнения, подтверждало версию о сбежавшей иниховской жене.

Он страдальчески сморщился, когда Светлана Панышко впервые явилась в контору и села за стол в одной комнате с ним. Инихов морщился, когда она приходила на работу в новом платье, когда она разговаривала с кем-нибудь по телефону.

Но в окончательное расстройство чувств приводило его появление в комнате Таньки Соловьевой — секретарши заведующего и приятельницы Светланы.

Однажды она, как повелось, заскочила на минутку в комнату к Светлане и стала поспешно выкладывать немудрящие свои новости. По обыкновению, стрекотала как сорока, тараторила, как только умеют тараторить секретарши разных начальников и завов. О том, о сем, о пятом, десятом.

Светлана слушала с интересом: она любила эту стрекотунью Таньку…

Инихов при первом же Танькином слове метнул своим пенсне разящую молнию. И стал нервно кидать костяшки на счетах. Потом еще раз изверг молнию и в сердцах начал расшвыривать по столу папки и скоросшиватели.

Наконец он встал, подошел к Таньке, брезгливо охватил промокашкой голое Танькино предплечье (она была в кофточке-безрукавке) и, ни слова не говоря, выпроводил ее за дверь.

Танька потом плакала за своим барьером над пишущей машинкой «олимпия», а Светлана ее утешала. Танька даже собиралась пожаловаться Брызгалову и в местком, но потом, наверное, забыла, потому что у нее было очень доброе сердце.

Однако Светлана Панышко с той поры старалась не замечать Инихова. Тем более — не разговаривать с ним.

Совсем.

И вот теперь ей придется разговаривать с Иниховым, разговаривать ежедневно. Во-первых — служба. А во-вторых, когда старший геолог Панышко состоит в контрах со старшим плановиком Иниховым, то это их личное дело: производство не страдает, и сами они тоже не страдают.

Совсем другой оборот, когда имеются контры между начальником и подчиненным: тут совсем другой оборот. Недопустимый с точки зрения этики. Никак не желательный.

— Геннадий Геннадиевич, — сказала Светлана, — покажите мне, пожалуйста, последние данные по дебитам скважин.

Конечно же, Инихов знал, что она к нему обратится. Конечно же, он ждал этого обращения — наверное, с самого утра ждал.

Поскольку он тотчас поднялся, взял со стола папочку с увязанными в бантик тесемками и предстал с этой папочкой перед Светланой.

— Вот самые последние данные, — сказал Геннадий Геннадиевич. — На вчерашний день.

Светлана проследила взглядом колонку цифр, обозначавших суточный выход нефти по каждой из ста семидесяти трех действующих скважин, составлявших актив Унь-Ягинского промысла.

«Так, 3 тонны, 4,5 тонны, 1,5 тонны, 5,2 тонны…»

— Небогато, Геннадий Геннадиевич, небогато.

— Чем богаты… — развел руками Инихов.

— …тем и рады, — закончила Светлана.

Теперь она читала сводку слева направо: номер скважины — дебит скважины; номер — дебит… «Скважина № 131 — 3,2 тонны, № 174 — 4 тонны, № 156 — 1,5 тонны…»

— Как полторы? — удивилась Светлана. — Не может быть.

— Полторы тонны, — подтвердил Инихов.

— Но я всего лишь две недели назад была на этой буровой. Скважина давала пять тонн в сутки!

— Да. Две недели назад… — согласился Геннадий Геннадиевич. И, корректно усмехнувшись, добавил: — А во время войны эта скважина давала в сутки че-ты-ре-ста тонн нефти. Между прочим, тогда над скважиной висел плакат: «Фашисты у Майкопа. Даешь стране печорскую нефть!»

Светлана, оторвавшись от сводки, внимательно посмотрела на Инихова: она слыхала, что Инихов — старожил промысла, но не знала, что он работал на Унь-Яге еще в войну.

— Да, четыреста тонн — фонтанчик!.. — продолжал Инихов. — А теперь — полторы. И никаких надежд: скважина окончательно выдохлась. Вот синий крестик. Так я отмечаю скважины, которые дают добычу ниже плановой.

Обширный лист сводки был сплошь усеян синими крестами.

— Кладбище… — сказала Светлана.

— Похоже, — согласился Инихов. И резюмировал: — Июньский план мы не выполним.

— А июльский?

Геннадий Геннадиевич подумал, шевельнул бровями, ответил:

— Июльский тоже не выполним.

— Август? — уже машинально спросила Светлана.

Но Инихов пропустил мимо ушей насчет августа. Он тоже согнулся над сводкой, ткнул в бумагу пальцем.

— Вот: девяносто девятая. Разве только она выручит…

Палец Инихова проследовал вправо и замер на цифре «28». Скважина давала двадцать восемь тонн в сутки.

— При плане — шесть! — торжествующе заключил Геннадий Геннадиевич.

— Вы сказали «выручит»? — переспросила Светлана. — Значит, это — единственная надежда? Единственный выход?

Инихов усмехнулся корректно:

— Нет. Есть еще один выход…

— Какой же?

— Самый разумный. Закрыть промысел.

— А-а, — протянула Светлана. — Кажется, его уже предлагал товарищ Брызгалов. На бюро райкома партии…

В тоне Светланы сейчас отчетливо проступили ледяные интонации, и Геннадий Геннадиевич не мог их не заметить. Он пожал плечами, забрал папочку и вернулся за свой стол.

Примирение между ними состоялось лишь наполовину. В комнате, где сидели двое, опять воцарилось молчание.

Но ненадолго. Отворилась дверь — Роман Григорьевич Антонюк, мастер добычи и секретарь первичной партийной организации Унь-Ягинского промысла, как всегда, не вошел, а вплыл в комнату.

Антонюку — лет сорок. Он широкоплеч, коротконог, с брюшком округлым, добродушным. Но во всей фигуре его чувствуется не рыхлость, а именно плотность сложения, сила крутых мышц. Лицо Антонюка тоже круглое, щекастое, густо покрытое солнечной глазурью: только что из отпуска человек.

У него — слегка раскосые глаза, зрачки которых, сдается, смотрят откуда-то из глубины, будто на шаг отступя.

— Так вот где руководство прячется от масс! — воскликнул Антонюк, направляясь к Светлане. Пожал ей руку. — А я сегодня с буровой звоню, звоню в кабинет заведующего — никто не откликается… Милей, значит, насиженное место?

— Привычней, — объяснила Светлана. — Да и отвыкать не к чему: я — временное руководство. Стоит ли вводить в заблуждение массы, Роман Григорьевич?

— Ясно, ясно… — Антонюк уселся на стул рядышком со Светланой. — А я вот по какому делу.

Улыбнулся.

— На девяносто девятой-то — чудеса! Скважина дает добычу вчетверо к плану… Ведь неслыханное дело на Унь-Яге, а?

— Да, очень интересно, — согласилась Светлана. — Кстати, кто у вас на этой скважине оператором?

Зрачки Романа Григорьевича взглянули на нее с укором, из глубины. Дескать, то-то и оно, товарищ старший геолог! Вот к чему, дескать, приводит кабинетная замкнутость: людей на производстве не знаем…

— Оператор Горелова на девяносто девятой. Горелова Анна Ильинична…

Светлана отвернулась к окну. Отвернулась, мучительно стараясь угадать, заметен ли горячий румянец на ее щеках.

Геннадий Геннадиевич Инихов перелистнул страницу «Промышленно-экономической газеты» и продолжил свое чтение.

…Впрочем, с какой такой стати ей краснеть? Оттого, что оператор Анна Горелова — бывшая жена Глеба Горелова?.. Но ведь в ту пору, когда Светлана приехала в Унь-Ягу, эта самая Анна Горелова уже была бывшей женой! И вообще, кому какое дело… Кто знает, каковы на самом деле ее отношения с Глебом? Да и эти отношения теперь — в прошлом.

Ерунда.

Нет, но как она сама посмела вдруг вообразить, что это острое чувство стыда, внезапно стеснившее грудь, могло быть вызвано причинами личными, интимными? Какая глупость… Ей просто стыдно из-за того, что задала дурацкий вопрос: «А кто там оператором, на девяносто девятой?» Действительно — позор: не знать людей…

Светлана снова повернулась к Антонюку.

— Что ж, Роман Григорьевич, это очень хорошо — девяносто девятая… Может быть, подготовим приказ о премировании Гореловой?

— Правильно! — одобрил Антонюк. — Заслужила… Но это, пожалуй, лишь половина дела. Одна сторона… Нужно бы вам поразмыслить, Светлана Ивановна, насчет опыта Гореловой. Сделать его, как говорится, достоянием… Вот если бы нам такой плакатик отпечатать: «Методы работы оператора Анны Гореловой»? А? Можно в типографии заказать. На других промыслах уже выпускали — я сам видел.

— Не возражаю. Сделаем и плакат.

— Добро! — еще больше оживился Антонюк. — Знаете что, Светлана Ивановна, давайте, не откладывая, завтра и поедем на девяносто девятую. Посмотрим, что и как… Найдете время?

Светлана посмотрела на Антонюка почти с нежностью.

Вот наконец-то нашелся хоть один человек, который не хнычет, не бубнит о том, что пора Унь-Ягу закрывать. Который хоть что-то предлагает. «Плакатик отпечатать…» Этим, конечно, промысел не поднимешь. А все-таки дело!

— Хорошо, — сказала Светлана. — Завтра утром.

Роман Григорьевич, очень довольный состоявшимся разговором, попрощался и пошел к двери. Там, однако, обернулся:

— Да… — вспомнил он. — Вы уж, будьте добры, Светлана Ивановна, перебирайтесь-ка в кабинет заведующего.

Заметил, что Светлана намеревается возразить, и поспешил предупредить возражение:

— Слыхал, слыхал: вам здесь удобней. А для нас все же затруднительно разыскивать начальство по всей конторе. Тем более — секретарша в отпуске. Для нас удобней будет адресоваться прямо — в кабинет заведующего промыслом. Значит, договорились?

И выкатился, исчез, помахав ручкой.

Что ж, придется действительно перебираться.

Светлана собрала нужные бумаги, взяла готовальню, логарифмическую линейку. Не поднимая глаз, ощутила украдчивый взгляд Инихова, который поверх газетного листа наблюдал за ее сборами…

Еще на пороге брызгаловского кабинета услышала настойчивые, протяжные звонки телефона.

«Наверное, с утра так трезвонят!» — успела подумать она, снимая трубку.

— Да… Да. Панышко. Слушаю.

Звонили из треста. Голос в трубке был раздраженным, резким — вероятно, оттого, что долго не отвечали на вызов.

— Что? — переспросила Светлана. — Не в графике? С минусом? Разумеется, знаю… Июньский план? Вряд ли… Я говорю, что план июня вряд ли будет выполнен.

Брови Светланы сердито сдвинулись. И по мере того как в телефонной трубке звучал голос, брови сдвигались все туже. Она отстранила от уха трубку, мембрана которой напряженно дребезжала — и на отлете слышно.

Впервые с ней, Светланой Панышко, разговаривали в таком тоне.

— Послушайте, — решилась наконец она перебить говорящего. — Не слишком ли вы поторопились с этой нотацией?.. Что? Приняла ли дела? Да, приняла. Но…

Она осеклась. От негодования задышала чаще. Потянулась было положить трубку на рычаг. Но не решилась — и снова поднесла трубку к уху. Дослушала все до конца. Сухо ответила:

— Хорошо. До свидания.

И, положив трубку на место, отерла ладонью со лба матовую испарину.

 

6

И в эти же злосчастные дни, на исходе июня, откуда ни возьмись — холода.

Притащились темные и косматые, недоброго вида тучи и вытряхнули наземь содержимое: не то град, не то снег — снежную крупу. Крупа колотила в крыши и окна, терзала листву деревьев, шуршала в траве.

Крупицы эти, правда, тотчас растаяли. Тучи уползли дальше. Но холода остались. Пронзительный холод застыл в воздухе. Глотнешь такого воздуха — душа замрет… Должно быть, где-то в тундрах разыгралась последняя схватка между зимой и летом, и ветер той схватки достиг печорских лесов.

Словом, люди опять понадевали пальто и телогрейки. Светлана Панышко распорядилась возобновить отопление поселка.

В доме, где жила она сама, батареи стали тоже наливаться теплом.

Светлана стояла у батареи, положив ладони на горячий металл. Она стояла у батареи лицом к окну. А за ее спиной, в комнате, сидел Глеб Горелов. Сидел в пальто, понурясь, теребя в руках кепку — старался оторвать у кепки козырек, что ли.

Светлана стояла к нему спиной, смотрела в окно.

— У тебя совсем нет воли, — говорит Светлана. — Нет характера.

— Знаешь, уж лучше совсем его не иметь, чем иметь плохой характер… — огрызается Глеб.

— Нет, неправда. Лучше уж плохой… А у меня, между прочим, характер неплохой. Скорее — хороший. То есть даже зло берет, до чего у меня терпеливый и мягкий характер!.. Посуди сам, Глеб. Ну что мне за радость от всего этого? Скажи, какая мне радость? Пьянство твое, грубость…

— Я уже извинился. Могу еще раз, если нужно.

— Вот именно: еще раз… Снова простить. И снова бояться, что завтра — все сначала.

Она едва заметно пожимает плечами. Минуту колеблется: говорить ли еще и о том, что в последние дни почему-то стало тревожить ее, а раньше почти не тревожило. Говорить ли?

— И еще вот что. Ты был женат… Ты и сейчас женат, просто — ушел. У нее дети… Все об этом знают. И я знаю об этом… А почему ты от них ушел — никто не знает. И я тоже не знаю.

— А зачем тебе это нужно? Что тебе в этом? Да и рассказывал я… — Глеб нетерпеливо, раздраженно двинул стул.

Уходит? Нет, остался.

— А я тебе не верю. По-моему, о таких делах всего не рассказывают. Всё — только вы с ней знаете…

Сказала так и сама себе удивилась: «Откуда это? Набралась соседской мудрости…» Но уж договорила до конца:

— А на меня люди косятся. Болтают невесть что.

— Значит, людских языков боишься? Так бы сразу и сказала.

— Я ничего не боюсь. — Ладонь Светланы решительно опустилась на ребро батареи. — Но пойми, мне-то что за радость от этого — от всего, что есть между нами? От всего, что мне досталось?

«И почему не может понять человек: что ей за радость? Никакой радости не принес он ей. А ей хочется радости. Нужно».

— Знаешь, — язвит Глеб, — эдак на базаре прицениваются: выгодно или нет? Так не бывает, если… любят. Любовь — это уж одно из двух: есть она — значит, есть, нету — нет…

Она долго не отвечает, раздумывая. Потом из стороны в сторону качнулся узел русых волос: не согласна.

— Нет… Я ведь, Глеб, не девчонка. Это девчонки так умеют: раз — и влюбилась по уши. И уже ей никуда не деться. На то они и дурочки… А потом, когда постарше, всё иначе. С первого взгляда человек лишь понравиться может. Ну, заинтересовать… Только своей любви ты уже сам — хозяин. И тогда начинаешь думать: как дальше-то быть? Стараешься получше узнать человека, разгадать его. Найдешь хорошее — и себя уж уговаривать станешь: «Вот ведь он какой! Какой он замечательный. Такого любить нужно. Нельзя такого не любить!» Или наоборот.

Светлана оживилась, будто что-то найдя вдруг, обернулась к Глебу.

— Любовь можно растить, понимаешь? Можно растить, а можно не давать ей расти… Понимаешь?

Он сидел понурясь и отрывал у кепки козырек. Сидел и ничего не хотел понимать. А она стояла и смотрела на него сверху вниз. Сверху вниз, с жалостью, сочувствием и — как будто впервые видя.

Это можно: заставить себя снова, как будто впервые, увидеть то, что уже давно знакомо, — человека, комнату, вещь. Отвернуться или закрыть глаза, а потом открыть — и увидеть как будто в первый раз. Всё сразу, и каждую черточку в отдельности.

Глеб Горелов.

Он — большой, с плечами крутыми, широкой — под ордена — грудью. Голова тоже крупна. Открытый лоб, от которого мыском убегают назад прямые темные волосы. Твердых линий подбородок наискось рассечен шрамом. Брови густы и решительны. А ресницы опущены сейчас долу, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него синие…

Они умеют быть ласковыми, эти глаза, и простодушными, как лесные цветки. Могут быть холодными, как свежий срез металла. Могут быть насмешливыми, и тогда в прищуре их таится голубизна…

Могут быть мутными, как болотная жижа. Пьяными… Но тогда меняется и все остальное. Узкими и безвольными становятся плечи. Растрепанные волосы скрадывают лоб. Шутовски выламываются брови. Расплываются твердые линии подбородка… И нестерпимо бледнеет шрам.

Светлана вздрагивает, закрывает глаза. И открывает их опять. И — как будто впервые — видит его руки. Большие и работящие, такие смышленые и подвижные руки прирожденного механика. Про такие руки и говорят: «На все руки…»

Только из-за них можно поверить в человека. Даже полюбить. Даже… целовать их можно.

Светлана смотрит на Глеба — будто видит впервые.

Как же все-таки случилось, что этот чужой человек стал ей не чужим? Стал близким?

Случилось как-то.

В Унь-Яге редко появлялись новые люди. Большинство унь-ягинского населения — старожилы. Работали на промысле уже многие годы. Жили семейно. Издавна определились дружеские отношения одних, нелады других. Всем здесь известно заранее, что в праздник Ивановы пойдут к Петровым, а Сидоровы к Гринбергам. И если бы вдруг оказалось, что Гринберги гостили у Ивановых, это было бы смещением всех понятий.

Стоит ли говорить, что, очутившись в Унь-Яге, Светлана тотчас же познала всю прелесть одиночества.

Ведь она не только была здесь новым человеком. Она еще была и красива.

В канун Нового года конторские сослуживцы оживленно шушукались между собой. Хозяйки сообща опустошали окрестные магазины. А Светлана, досадуя на укороченный рабочий день, пошла домой.

Спала до девяти вечера. Потом надела праздничное платье, целый час заплетала и укладывала косу. Покончив со всем этим, включила радио и села слушать новогодний концерт. Аркадий Райкин, Канделаки и, конечно же, вечнозеленая Рина…

— …А теперь — танцуем. Вальс! — объявил диктор.

В оконной проталине кружились пушистые созвездия снежинок. Кружились. Плавно зыбился вальс.

Светлана слушала эту музыку с грустной улыбкой: она вспомнила вечеринки в студенческом общежитии, кремлевский бал.

Слева, за стеной, уже пели. Пели дружно, с воодушевлением: «Я могилку милой искал…» А правая стена содрогалась от резвых дробушек. Светлана повязалась платком, надела пальто и вышла на улицу.

Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи. Было не холодно. Мороз лютовал в течение всего декабря и выдохся на пороге Нового года. Окна приземистых зданий, обычно все до единого окрашенные в оранжевое (иных абажуров в Унь-Ягу сроду не возили), сегодня искрились малиновым и зеленым, синим и желтым: огни новогодних елок сочились изо всех окон, расцвечивая сугробы снаружи.

Легкая пороша стелилась по дороге, засыпала цепочки следов — от дома к дому.

Сквозь кружево падающего снега Светлана увидела идущего навстречу человека. Шел он тоже по самой средине дороги. Тоже, как видно, не торопясь. Большой, облепленный снегом с головы до ног.

«Кто бы это мог быть?» Не узнала… Да и не все ли равно.

Она обошла человека стороной. И, когда разминулись, услышала:

— Светлана Ивановна!..

Она прошла еще несколько шагов, потом все-таки обернулась. Кто это?.. Вгляделась. А-а… Глеб Владимирович. Механик. Горелов… Они часто встречались в конторе.

— С Новым годом, — подойдя, поздравил Горелов. — С новым счастьем.

— Спасибо. И вас также… Что это вы в такую ночь — на улице?

— А вы?..

Поглядели друг на друга и рассмеялись.

Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи.

— Знаете что, — сказал Горелов и, озорно сощурившись, вытащил из-за пазухи бутылку с обернутым фольгой горлышком. — Знаете что, давайте вместе отметим это событие. Все-таки Новый год!..

— Новый год уже наступил. Поздно, — нашла предлог Светлана, чтобы отказаться.

Горелов огорченно почесал затылок. Потом, быстро сообразив что-то, отогнул рукав дубленого полушубка и поднес к глазам светящийся циферблат часов.

— Так ведь это по местному времени наступил. А по московскому — ровно через пять минут. А?.. Вы, кажется, москвичка, Светлана Ивановна?

В глазах Горелова она прочла просьбу. И вообще, несмотря на его шутливый тон, чувствовалось, что человеку сейчас далеко не весело.

Но к себе домой она его, конечно, пригласить не может. Ни в коем случае. Еще не хватало: привести гостя посреди ночи. Да и с какой стати? Ведь они едва знакомы.

Светлана запахнула потуже воротник пальто. Он понял.

Он сразу понял и, как ни в чем не бывало, стал сдирать фольгу с бутылочного горла.

Полезла тугая пробка. Выстрел… Где-то рядом, в сосняке, буркнуло эхо. И дальше — откликнулся лес… Легким дымком курилось черное дуло бутылки. Они так и не заметили, куда упала пробка: казалось, она улетела прямо в темень, в зимнее небо и не возвратилась обратно.

«Просто чудеса!» — усмехнулась Светлана. Все это уже забавляло ее.

А Глеб Владимирович извлек из кармана граненый стакан, и вот он уже до краев — выше краев наполнен шипучей пеной.

— Прошу… — поднес он стакан. — Секунда в секунду: с Новым годом!

Светлана кивнула, отпила: глоток ледяного шампанского защекотал и обжег.

— Какой ужас, — сказала она.

Горелов проводил ее до крыльца. Шел даже не рядом, а сбоку, поодаль.

Малиновый и зеленый, синий и желтый свет сочился из окон домов, пятная сугробы.

— У вас есть елка, Светлана Ивановна? — поинтересовался он.

— Нету.

— Почему?

Она не ответила — только пожала плечами.

Глеб Горелов вдруг повернулся и побежал. Он бежал к лесу, не выбирая тропки, проваливаясь в глубокий снег. И вскоре его фигура потерялась, растворилась в лесной мгле. Только резкий хруст веток послышался там.

«Странный какой-то человек…» — удивилась Светлана. И ощутила в душе холодок недоверия. Или просто насквозь продрогла от этой затянувшейся прогулки.

Но когда Глеб Владимирович, вынырнувший из темноты, протянул ей елочку — крохотную, ежастую, с ледяными слезинками на густой хвое, она благодарно улыбнулась ему, взяла елку, пообещала:

— Я ее в вазу с водой поставлю. Как цветы. Пусть проснется и отогреется…

Спустя месяц этот чужой человек, уже в ее комнате, подошел и, не говоря ни слова, уверенно обнял ее и прижал к своей широкой груди. Она услыхала: взволнованно, тяжело, глухо стучит чужое сердце.

И на этот раз она уже не почувствовала недоверия. Почувствовала иное: терпкую, острую жалость к нему — и к себе.

— Иди сюда, — говорит Глеб.

Что с ним поделаешь?

Вздохнув, Светлана идет к Глебу, садится рядом. Он тотчас берет ее руку в свои, сжимает крепко — почти жестоко:

— Мир?

— Я — за мир, — отвечает Светлана.

— Это хорошо, что ты не уехала. И уже не поедешь… одна. У меня отпуск в октябре. Закатимся вместе куда-нибудь — в Среднюю Азию, что ли? Дыни есть. Там такие дыни!.. А можно — за границу.

— Не знаю… — говорит Светлана. — Все это очень далеко: октябрь, заграница…

Сдвинула брови — резкая, прямая складка взбежала на лоб. Глеб удивился: он впервые заметил эту складку на ее лице, обычно спокойном и ясном.

— Ты о чем, Ланочка?

Это он придумал: «Лана, Ланочка». Ей нравится.

— Тяжело, Глеб… Понимаешь, очень тяжело все складывается. Я не о нас с тобой — о промысле. Что делать — не знаю… Вот когда врач приходит к больному и видит, что уже ничего нельзя сделать. Все на него надеются, верят, что он все может. А он уже ничего не может… Однако садится выписывать лекарство: какую-нибудь безвредную микстуру. Добро — по-латыни… Нельзя же ему просто взять чемоданчик и уйти!

Глеб слушал ее внимательно, даже настороженно. Светлана знала и ценила в нем эту настороженность. Не было у Глеба Горелова привычки, свойственной иным людям: в дремоте ума пропустить мимо ушей то, что говорит собеседник, кивая при этом: «Да… Конечно…» Он никогда и ничего не принимал на веру и даже из-за пустяка готов был лезть на рожон.

— Ну, нет. Врачи не такие. Я про настоящих говорю… Они — народ упрямый. Уже, к примеру, пациентова душа в раю рюкзак скидывает, а врач все еще не соглашается: «Неправильно, дескать, помер… Вразрез с научными достижениями».

Она усмехнулась:

— Хороша шуточка…

— А я не шучу! — горячо возразил Глеб. — Послушай, Лана… Давай говорить всерьез.

«Опять про дыни?»

— Ты когда-нибудь такое слыхала: за-контур-ное за-вод-не-ние?

Глянул выжидающе. Удивить, что ли, собрался звучным техническим термином. «Ты слыхала когда-нибудь?..» Это он, механик-самоучка, спрашивает ее — инженера!

— Слыхала, Глеб… А ты об этом где вычитал?

— Неважно, — отмахнулся он. И повторил настойчиво: — Законтурное заводнение. Скажи, почему у других оно есть, а у нас нет?

— Потому что здесь его применить нельзя. Здесь не Баку… Здесь — Север.

— Значит, нельзя?

— Нельзя.

— А почему?

«…Почему?» — этот же вопрос не раз задавала и сама Светлана, когда приехала работать в трест «Печорнефть».

В ее чемодане хранилась толстая пачка тетрадей в клеенчатых переплетах, перевязанная лентой от именинного торта, — конспекты лекций. А в коробочке из-под духов «Серебристый ландыш» (тоже именинный дар) — стопка шпаргалок, исписанных бисерным почерком в страдные ночи перед экзаменами (о нет, этими шпаргалками она, конечно, не пользовалась: просто так, для памяти и систематизации знаний)…

В конспектах и шпаргалках отводилось важное место вопросам искусственного воздействия на пласт. Вторичные методы добычи нефти, примененные в широком масштабе вскоре после войны, уже завоевали полное признание. Именно у нас. Поскольку даже Соединенные Штаты Америки в этом отношении позорно отстали: бурят там быстро, умело, удачливо, но, завидев непочатую краюху, швыряют недоеденный кусок.

И вот, очутившись в Верхнепечорском районе, Светлана с удивлением узнала, что вторичными методами пренебрегают не только в Соединенных Штатах. Здесь, в «Печорнефти», этим тоже никто не занимался.

«Почему?» — недоумевала Светлана.

Ей объяснили. Во-первых, ей объяснили, что здесь не Баку. Во-вторых, что здесь не Второе Баку. В-третьих…

— В-третьих, взять хотя бы наше месторождение — Унь-Ягинское…

Но это уже не ей объясняли. Это уже сама Светлана Панышко объясняет Глебу, который слушает ее насупясь, настороженно.

— Возьми Унь-Ягу. Месторождение вытянулось в длину на тридцать километров. Конфигурация изломанная… Здесь, чтобы закачивать воду по контуру нефтеносной площади, нужно бурить новые скважины. Десятки скважин… А кто их станет теперь бурить на Унь-Яге? Это же миллионы стоит!

— Зачем бурить новые? — возразил Глеб. — Можно закачивать поду в старые скважины: все равно от них пользы как от козла молока.

Как ни старается Светлана улыбнуться помягче — улыбка у нее получается довольно язвительной:

— Но это уже будет называться не законтурным заводнением, а внутриконтурным. Совсем другой принцип.

— А мне наплевать, как это называется. Не в принципе дело! — грубит Глеб. — Я одно знаю, что воду можно качать и в старые скважины.

«Да, можно…» — про себя соглашается Светлана Панышко.

Ей и самой не раз приходила в голову мысль о том, что на Унь-Ягинском месторождении можно применить внутриконтурное заводнение пласта. Закачивать воду в старые, выдохшиеся скважины — и эта вода, заполняя подземные глубины, будет с огромной силой давить на продуктивный пласт, заставит его выбросить через устья соседних скважин остатки нефти…

Да какие там «остатки»! Еще сотни тысяч тонн нефти покоятся в девонских глубинах. Каждый комок песчаника густо пропитан черной земной кровью. Но недра уже бессильны вытолкнуть это богатство наружу — из года в год снижалось пластовое давление.

И эту иссякшую силу могла бы восполнить нагнетаемая в пласт вода — обыкновенная, живая вода.

Светлана и сама думала об этом. Но…

— У нас на Севере условия специфические, — доказывает она Глебу. — Ведь это же ясно, что зимой вода замерзнет в трубах и разорвет их. Нефтепроводы — и те едва спасаем от морозов… Значит, надеяться на одно лишь лето? Нет, вторичные методы — это не купальный сезон…

Да, кто-то в тресте выразился именно так: «Вторичные методы — не купальный сезон. Нельзя». Ей сейчас не стоило большого труда парировать возражения Глеба — такие же доводы недавно выдвигала она сама.

Однако Глеб не унимается:

— Чепуха! Трубопроводы можно отогревать: какая разница — вода в них или нефть? Дело вовсе не в этом…

— В чем же?

— А я скажу!!

Кажется, сейчас он окончательно рассвирепеет.

— Вот я удивляюсь, — свирепеет Глеб Горелов. — Почему так? Приезжает на промысел новый человек. Из института приезжает, из Москвы. Там ему лекции читали профессора, научные светила. Самые последние достижения, самое что ни на есть новое в голову вдалбливали! А приехал человек на работу, и ему здесь говорят: «Очень приятно, мол. Уважаем вашу образованность. Но прежде чем других учить, сами поучитесь. Понюхайте настоящего производства. Пообвыкните. Мы, дескать, тоже не лыком шиты». Что не лыком — это верно: техника здесь уже… двадцатых годов достигла, что называется «на грани фантастики»! Однако новый человек и такого производства не нюхал. Ну, и начинает понемногу привыкать. А то, чему его в институте учили, — забывать понемногу… Глядишь, через год-другой и совсем привык. Обтесался. Сам уже других поучает: «Это вы бросьте… Мы тоже не без дипломов!»

И только сейчас Светлана почувствовала, что весь этот спор доставляет ей несказанное удовольствие. Что ее радуют возражения Глеба. Что даже тон его — резкий, безжалостный — приятен ей.

Такое ощущение возникает под обжигающими струями ледяного душа: сначала скорчишься, замрешь, но тут же выпрямишь плечи и зажмуришь глаза, наслаждаясь тем, как бодростью наполняется тело.

Она поглядела на него с мягким укором. Попросила:

— Давай лучше о другом… О дынях.

 

7

Светлана не могла и предположить, что так взволнует ее этот разговор.

Оставшись одна, долго еще ходила по комнате: на месте не сиделось. И руки почему-то вдруг стали настойчиво искать дела. Оправили скатерть на столе. Выровняли на полке корешки книг. Вазу зеленого стекла (ту, в которой елка зимой стояла) перенесли с тумбочки на подоконник, а с подоконника — опять на тумбочку.

Было уже не до сна.

Просто беда, если какой-нибудь замысел явится не среди бела дня, а на самом пороге ночи. Тогда уже не отвязаться от раздумий. Мысль работает лихорадочно и остро. Она подгоняет пульс, а тот в свою очередь торопит мысль. И уже нет возможности ни успокоиться, ни заснуть, пока не наступит полное изнеможение.

Это просто беда, если на ночь глядя вот такое придет на ум…

Светлана решила идти в контору.

От дома до конторы — полчаса ходьбы. Дорога прямая, стрелой. Как посмотрел когдатошний строитель в окуляр теодолита — так она и легла, просека, сквозь тайгу.

Еловая глухая чащоба громоздилась обок дороги. Но даже эта чащоба выглядела сквозной и пустынной в сумеречном свете июньской ночи.

Белой ночи…

Эта ночь кажется выдумкой. Ее свет так же необычен и тревожен, как бывает необычной и тревожной внезапная мгла на земле при затмении солнца.

Июньская ночь напоена светом и холодом.

Светлана Панышко шагала быстро, ежась от ночной свежести, зябко сведя рукава пальто. И все время, пока она шла, ей был виден дальний электрический огонек в самом конце просеки: светилось окошко конторы нефтепромысла. Порой свет, мигнув, гас. Но ненадолго. Тотчас зажигался огонек рядом, в соседнем окошке.

Это тетя Нися поочередно убирала комнаты. Она состояла при конторе уборщицей на полставке и сторожихой на полставке. Получалась, таким образом, для тети Ниси полная ставка, и контора в ночное время не оставалась без присмотра.

— Не спится? — посочувствовала тетя Нися, отворив Светлане входную дверь. — Не спится, конечно. Это я тебя понимаю, Светлана Ивановна.

Она проводила Светлану до самого кабинета, зажгла там свет. Подышав на квадратное стекло, которым был накрыт письменный стол, еще раз, до писка, протерла его с ухой тряпкой. Телефон, чернильницу…

— Уж конечно, — продолжала она беседу со Светланой. (Или, может быть, и до ее прихода вела тетя Нися эту интересную беседу сама с собой?) — Такое хозяйство доверили женщине! Мужик вон и тот не справился. А уж на что здоровый был: за день стол пузом сдвигал — каждый раз приходилось мне его на место вертать… Ну да ничего. Если по правде говорить, то мы, бабы, порядок лучше соблюдать можем. Во всяком деле — аккуратней…

— Тетя Нися, вы покамест другие комнаты убирайте, — попросила Светлана. — А я здесь часок поработаю.

— Ну-ну, мешать не стану.

Светлана развернула на столе шелестящую кальку. Схему Унь-Ягинского месторождения.

Знакомые очертания нефтеносной площади. Эта площадь похожа на ущербный месяц. На рыбацкий челн, когда он боком лежит на песке. И еще — на бобовый стручок. Внутри стручка — россыпь черных зерен. Кое-где зерна собрались в горстки, а в иных местах они одиноки, сиротливы. Каждое из зерен — скважина. Возле каждой скважины тушью обозначен номер.

«Где же?..»

Сощурясь — не от близорукости, а от внимания, Светлана постаралась охватить взглядом всю площадь, еще раз проследить ее изгиб, еще раз понять застывшее движение пластов.

Рука нащупала линейку, подняла ее, подержала на весу и осторожно, медленно опустила на кальку, ребром отсекая восточное крыло. «Здесь…» Именно на этой линии должны быть расположены скважины, которые придется ставить под инжекцию — закачку воды.

Чуть отклонив линейку, Светлана стала записывать номера скважин, оказавшихся под ребром: «Семьдесят шестая… Семьдесят шестая «А»… Восемьдесят четвертая… Девяносто вторая… Девяносто девятая…»

Девяносто девятая?.. Рука тотчас, будто ожегшись, отдернула линейку от бумаги.

Да, именно девяносто девятая скважина оказалась на линии, намеченной ею. Девяносто девятая… Та самая чудо-скважина, о которой с восторгом говорил Антонюк: «Двадцать восемь тонн в сутки! При плане — шесть…» — «А кто там оператором, на девяносто девятой?» — «Как кто? Горелова, Анна Ильинична…»

Светлана швырнула линейку, откинулась к спинке стула. Горелова. Опять Горелова… Но разве в этом дело? Конечно, не в этом. Дело в том, что девяносто девятая скважина дает сейчас самый высокий дебит на промысле. Она покрывает недобор нефти по другим скважинам. На нее — вся надежда… Использовать эту скважину для закачки воды было бы слишком серьезным риском.

И вообще, пожалуй, она не с того начала. Сначала следовало отобрать скважины с наибольшей приемистостью — те, которые могут поглотить максимальное количество воды. Нужно, чтобы в районе этих скважин пласт обладал достаточной пористостью. Иначе скважина захлебнется и выплеснет воду обратно.

Именно с этого ей следовало начать! А не щуриться на карту генеральским оком…

Светлана фыркнула, адресуясь к самой себе. Потом отперла сейф и вынула оттуда пачку разграфленных карточек. Это были каротажные диаграммы — данные испытания скважин. Бумага их пожелтела от времени, линии были нанесены от руки, цветными карандашами: большинство унь-ягинских скважин бурилось еще в годы войны, в первые послевоенные годы. Тогда еще не было на промысле автоматических приборов-потенциометров, которые, деловито и сухо пощелкивая, вычерчивают тонкие зигзаги…

Зигзаги. Острия их выпячиваются то ближе, то дальше, то вправо, то влево. Метр за метром — красноречивей и точнее всяких слов — рассказывают они о строении глубинных пластов. Пористые породы. Подземная трещина. Глухой монолит.

Зигзаг вправо. Зигзаг влево… Но Светлане не нравятся эти зигзаги. Они коротки, мелки, невыразительны. И она, развернув веером листки диаграмм, как игральные карты, отбрасывает с пренебрежением всякую разномастную мелочь, старается отыскать «пики» — настоящие козыри…

Да, вот эта диаграмма ей уже нравится больше. Кажется, это подойдет! Скважина № 73. Отложим карточку… Дальше — типичное не то. Опять не то… Хорошая карточка — отложим… Ого, вот это «пика»! Ее острие пронзает пласт, едва не вырываясь за край диаграммы. Такой резкий зигзаг — свидетельство высокой проницаемости пласта. Должно быть, буровики хлебнули здесь горя. Но для инжекции, для закачки воды, подобная скважина — находка. Какой номер?..

Светлана обомлела.

Номер девяносто девять. Козырь вышел снова.

Как же быть? Теперь совершенно ясно, что она и в первый раз — по схеме — выбрала правильный фронт для заводнения пласта. Именно в районе девяносто девятой нужно закачивать воду. Именно там это принесет эффект. Именно там!

Светлана ощутила вдруг тяжелую усталость. Она снова придвинула кальку и, подперев голову руками, углубилась в схему. Но глаза уже слипались…

— Не спится? — Это опять появилась в дверях тетя Нися. — Не спится, конечно… А я вот что скажу, Светлана Ивановна: годов-то тебе сколько? Небось уже и двадцать пять?

— Мне? — встрепенулась Светлана. — Мне двадцать семь.

— Вот-вот. Я и говорю, замуж тебе надо. Пора, значит… — продолжала тетя Нися. Сухие морщины ее лица размягчились, выражая озабоченность. Потом эти морщины ожили, заиграли и разбежались лучиками: — И я прямо заявляю, Светлана Ивановна, что по всей Унь-Яге не найти лучшего человека тебе в мужья, чем Инихов Геннадий Геннадиевич!.. Да. Непьющий, некурящий. А уж до чего интеллигентный: один на весь промысел меня не «тетей Нисей», а — по отчеству: Анисьей Даниловной, да… Я ведь у него бельишко в стирку беру, так и про это скажу: аккуратный мужчина, соблюдательный. Сам себе носочки штопает…

Светлана мучилась, сдерживая готовый прорваться смех.

— И еще… — Тетя Нися округлила глаза значительно. — Денег у него — мешок!

— Неужели он их в мешке держит? Вы сами видели… Анисья Даниловна?

— Сама я не видела, а люди говорят. Насчет чужих денег люди всегда в точности знают. Так что не сомневайся — мешок. Он тебя в куколку разоденет, петли тебе на сквозных чулках сам подберет…

Светлана не выдержала — расхохоталась, запрокинув голову.

Тетя Нися, обиженная этим смехом, нахохлилась, и морщины на ее лице опять подтянулись, стали резче.

— Ну, конечно… — вздохнула она. И как бы невзначай, как бы о ком-то стороннем: — Это уж испокон так ведется, что приличному человеку с разгуляем да пьяницей не тягаться!..

— Спокойной ночи, Анисья Даниловна. — Светлана встала из-за стола. — Я здесь ночевать буду.

Третий час за полночь.

Ей еще никогда в жизни не случалось спать на чем-либо, подобном мебели, украсившей брызгаловский кабинет. Это было дерматиновое сиденье со спинкой, снятое с актированного грузовика. Сиденье громоздилось на кирпичах: чтобы повыше. Дерматин облез и местами продырявился — из него торчали клочки ваты и ржавые витки пружин. Товарищ Брызгалов был спартански непритязательным человеком.

Светлана прикорнула на этом автомобильном ложе. Вместо подушки — собственный локоть. «Хорошо, хоть не на полу». Укрылась модным своим широким пальто: одна пола на ногах, вторая на голове. Теперь тепло. Заснуть поскорей. Есть для этого верное средство: «Раз… два… три… четыре… пять… девяносто девять… девяносто девятая!..»

Сейчас от усталости уже погасло возбуждение, которое среди ночи привело ее сюда, в контору, и заставило колдовать над схемой, тасовать каротажные диаграммы. Возбуждение улеглось… И опять остались на душе пустота, растерянность, неверие. Разве хватит у нее на все это сил? И прав?..

Актированные пружины брызгаловского дивана впивались в тело, давили откуда-то сбоку, норовя столкнуть ее на пол, язвительно скрипели. «Подумаешь, принцесса на горошине!» — злилась на себя Светлана.

И, уже засыпая, решила: «Завтра же отправлю завхоза в город купить для кабинета приличный диван… Будет хоть какой-то прок от моего руководства!»

 

8

Как было условлено, утром Светлана Панышко и Антонюк поехали на девяносто девятую буровую.

Ехать-то им, собственно говоря, пришлось недалеко: машина пробежала по дороге километра три и остановилась. Дальше дороги не было.

Дальше простирался лес. И хотя сквозь этот лес когда-то проложили узкую просеку — так называемый «профиль», — теперь этот профиль густо зарос молодым сосняком. А от прежнего лежневого настила не осталось и следа. Лежень, настланный еще в ту далекую пору, когда здесь бурили скважины, долго кромсали гусеницы тракторов и искромсали его в щепу. Потом древесная труха размягчилась от влаги, сгнила — и будто никакого настила сроду не было.

И опять на этом самом месте выклюнулись, полезли в небо неугомонные ежастые ростки.

Машиной здесь уже не проехать. Да и пешком пройти не просто.

Добро еще зимой, когда операторы нефтяных скважин протопчут по насту хорошую лыжню. Тогда здесь благодать: скользи по этой лыжне — гладкой и твердой, синеватого отлива, что твои рельсы, — только веселей руками размахивай!

Таежный воздух в ту пору звонок и чист. Обок лыжни — пышные, как кучевые облака, сугробы. Они лучатся, источают белый свет. А по ним — нежными такими, парными цепочками — куропаточьи следы. И заячьи петли.

Если идешь здесь с собакой (а кто же из операторов ходит в тайгу без собаки?), то эта Жучка или, допустим, Пурга шалеет от радости, зарывается в сугробы, ныряет в них до глубин, так что лишь кончик хвоста наружу: это она, Жучка или, скажем, Пурга, чует в снегу куропаточку, и ей очень уж хочется ее промыслить. Вынырнет чертом из сугроба, а в зубах — белая птица с черным охвостьем.

Да, зимой здесь хорошо!

Летом гораздо хуже: без бродовых сапог лучше не суйся. Что же касается осени и весны, то об этом даже разговаривать не хочется, а описывать и подавно.

Осенью и весной здесь слякоть кромешная и бездонная. Хочешь — на брюхе ползи, руками выгребая. Хочешь — сядь в жижу и волком вой. Но хочешь или не хочешь, а на буровой тебе сегодня быть обязательно надо, потому что ты — оператор и скважину никак нельзя оставлять без присмотра.

Светлана и Антонюк велели шоферу Феде дожидаться их на дороге, а сами двинулись по профилю в глубь тайги.

— Когда я в тридцатом году первый раз на Печору приехал, — рассказывал походя Антонюк, — тут совсем нетронуто было. Глухо… Даже топографических карт на этот район не нашлось. Взяли проводника — из ближней деревни, коми. Уляшев Степан. Забавный такой парень. Спросишь его: «Степа, какое расстояние до той лиственницы, что на холме?» Покраснеет, смутится: «Не могу, говорит, в точности сказать». — «Ну, а приблизительно?» — «Приблизительно, отвечает, восемьсот сорок шагов…»

Светлана споткнулась о выперший из земли корневой сустав — едва не упала. Антонюк поддержал ее.

— Да… А когда уже мы в этом районе освоились, то проводника решили отпустить. На прощанье вручили ему премию: деньги и компас с наручным браслетом. Степа сперва очень обрадовался, думал — часы. Поднес к уху — не тикают вроде. И стрелка какая-то вертлявая… «Починить их надо?» — спрашивает. Ему объясняют: дескать, это не часы — компас. «А зачем он?» — «Как зачем? Определять страны света — где север, а где юг…» И тут наш проводник расстроился едва не до слез: «Что ж, говорит, я без вашего компаса не знаю, где север, а где юг. Мне про это любое дерево скажет…» Обиделся. И отдал компас деревенским мальцам — пусть, мол, играются…

— Очень трогательно. Правда, не с вашей стороны: могли бы и часы подарить… — выразила сожаление Светлана. — И вы больше никогда не встречали этого проводника?

— Как не встретить. Встречал… — сбоку, хитро глянул на нее Антонюк. — Последний раз — на областной партийной конференции. Уляшев Степан Ильич. Начальник Джегорского разведрайона!

— Неужели он?

— Он, — подтвердил Роман Григорьевич. И добавил задумчиво: — Так ведь двадцать семь лет с той поры… Как один день.

«Двадцать семь… — подумала Светлана. — И мне двадцать семь».

Путь преградила речка. Узкая и неглубокая, она в эту июньскую сушь обмелела до крайности: по глинистому плоскому руслу, выедая канавки, неслышно сочилась вода. Над водою клубился густой, банный пар…

Это была Пэсь-ю, по-коми «Горячая речка». Вода в ней действительно была горяча. Почему?.. Об этом все еще спорили. Одни утверждали, что дело очень просто: Пэсь-ю, дескать, питают подземные горячие источники. Другие заявляли, что дело тут куда сложнее: радиоактивность… Как бы то ни было, Пэсь-ю не замерзала зимой.

Эта речка не всегда выглядела такой смирной, как нынче. После снегов и дождей она неслась стремглав, клокотала и даже позволяла себе рычать. Тогда с берега на берег, взамен давно обвалившегося моста, операторы перебрасывали упругие сосновые стволы. Шли по ним…

А теперь Светлана стояла на самой середине русла. Резиновые ее сапоги медленно и верно погружались в жидкую глину. Светлые струи воды, добежав до этого места, мутнели, а отбежав, прояснялись вновь. Клубы сизого пара обволакивали, щекотали в ноздрях…

— Светлана Ивановна, завязли, что ли? — окликнул ее Антонюк.

— Сейчас…

«Отсюда полкилометра до девяносто девятой. Вода. И вода горячая. Она не замерзнет в трубах ни при каком морозе… Совсем рядом вода!»

Если бы в данный момент ноги Светланы не погрязли в рыжей трясине, она, может быть, выкинула бы какое-нибудь плясовое коленце или, на худой конец, подпрыгнула бы на радостях. Но она не могла этого сделать. Насилу выдрала сапоги из глины и, хлюпая по воде, побежала вдогон Антонюку.

Елки, елки. Сплошное хвойное иглище… Но вот между этих елок, на опушке, выросла еще одна елка. Необычная елка — железная. Железо во все стороны. «Елкой» зовут операторы нефтеотборочное устройство, венчающее устье скважины.

Девяносто девятая.

Здесь, как и на других буровых, стоял домик: утлая избушка, куда зимой операторы заходят погреться, вскипятить чаю, а если в избушке имеется телефон — то и позвонить куда следует. Соседу, например.

Светлане часто доводилось бывать в этих таежных домиках, но здесь сразу бросилось в глаза необычное: белая занавеска с прошвой в оконце. Женщина, она сразу почуяла здесь присутствие другой женщины. И не просто — другой женщины. Не просто…

Всю дорогу старалась она об этом не думать. Но дороге пришел конец.

— Дома хозяйка? — весело крикнул Антонюк.

Дверь избушки отворяется. Анна Ильинична Горелова.

Ну конечно, Светлана не раз встречала ее и в конторе и в поселке. Но странно, до сих пор не знала, что именно эта женщина — Горелова. А уж ей-то надо бы знать!.. Поскольку теперь она заведует промыслом и должна хорошо знать людей.

Анна Горелова ростом невысока, гораздо ниже Светланы. Наверно, очень худа, хотя ватная телогрейка это скрадывает. Сколько ей лет? Тридцать? Вероятно, уже с лишком… Лицо бледно. Смуглое — и бледное лицо. Или так только кажется из-за черных прямых волос, обрамляющих лоб. И глаза — невыносимо черные. Как уголья…

Тонкие губы подобраны, сжаты. Сжаты так плотно, что по краям проступила бескровная полоска… Они когда-нибудь разжимаются, эти губы?

— Здравствуйте, — говорит оператор Горелова.

Не слишком тепло ее «здравствуйте». Впрочем… Светлана уже не раз отмечала, что, встретив у себя начальство, улыбаются от уха до уха и всем своим видом олицетворяют радушие обычно работники канцелярских рангов. А человек, так сказать, низовой должности — он особой радости не выказывает, старается держаться серьезно и с достоинством: мол, пришли по делу — давайте о деле; на моем посту вроде все в порядке; а если найдете какие-нибудь упущения — укажите, исправим…

Да, так оно, наверное, и в данном случае.

Светлана с надеждой взглянула на Антонюка.

А он как раз в этот момент вытащил из кармана штанов носовой платок, развернул его не спеша и обстоятельно, набросил на холодную металлическую трубу и приник ухом. Долго слушал, по-докторски воздев очи горе… Потом тем же платком протер стекло манометра, полюбопытствовал на стрелку.

— Отдыхает?

Это он спросил о скважине — как о человеке. И о человеке близком, которого по имени можно не называть.

— Пускай отдохнет. Поработала… — кивнула Анна Ильинична и тоже взглянула на прибор. В голосе ее сейчас промелькнул оттенок ласковый и даже шутливый. Но она не улыбнулась. Губы по-прежнему плотно сжаты. Вообще умеют они улыбаться, эти губы?

«Тяжело ему, наверно, было с ней…» — против воли подумала Светлана.

А вслух спросила:

— Анна Ильинична, что вы делаете для повышения притока нефти?

Горелова оправила концы платка, помедлила с ответом.

— Что делаю?.. По инструкции все и делаю. Соблюдаю режим. За давлением слежу…

— А кислотная обработка? — подсказал Антонюк.

— Да, это тоже… — Она едва заметно оживилась и сейчас смотрела уже не в сторону, а на Светлану. Видимо, этот вопрос занимал ее. — Попробовала я кислотой обрабатывать забой скважины. Там парафину скопилось много… После этого шагнул дебит.

— Знаете, Анна Ильинична, — заговорил опять Антонюк, — мы хотим выпустить плакат о вашем производственном опыте. Расскажете людям — что и как, почему у вас добыча больше, чем на других скважинах, а?

Горелова недоуменно пожала плечами.

— Зачем это? Про девяносто девятую и так все знают, что богатая скважина. И я здесь ни при чем. Неужто, если по другим «елкам» плакаты расклеите, они оттого станут больше нефти давать?

— Дело не в «елках», а в людях! — загорячился Роман Григорьевич. — Нужно, чтобы все операторы изучили ваши методы обслуживания скважины…

— Так ведь я сказала уже: все по инструкции делаю. А если кто из операторов ее не выполняет — это уж ваша забота, гоните его в шею. Пускай идет в карьер, камень колоть: там инструкции попроще…

Не договорив, она обернулась.

Дверь избушки скрипнула. Из-за нее выглянула мальчишеская, очень серьезного вида физиономия. Потом высунулось угловатое плечико, а из-за плечика торчал спаренный ствол игрушечного ружья. Владелец ружья довольно хмуро осмотрел Светлану, сторожко глянул на мать, но, заметив Антонюка, тотчас же позабыл об охотничьих хитрых повадках и, спрыгнув со ступеньки, побежал к нему.

— Дядя Рома, а лосенок где?

— Лосенок? Там… — неопределенно махнул рукой мастер. — В лесу. Гуляет…

— Но ты же обещал мне! Я его ручить буду…

— Это верно, что обещал… А не видел. Нету их в округе, лосей. Ушли.

— Врешь! — сказал мальчик. — Дядя Федя, шофер, прямо на дороге лосиху встретил и с ней двух маленьких. Чуть не сшиб!

Антонюк поскреб затылок, раскаиваясь, должно быть, в своем вранье, и поведал огорченно:

— Может, они и есть. Да вот билета у меня нет.

— Какого билета?

— На лося. Чтобы его застрелить или поймать, билет полагается. Иначе говоря — лицензия.

— Так, значит, у тебя нету… лицензии?

— Нету. Еще не добился.

— А-а… — разочарованно протянул мальчик. И, сразу потеряв всякий интерес к Антонюку, подошел к Светлане.

Лет пять ему. Чернявый, густобровый. В мать?.. Нет: глаза синие, как лесные цветки. И подбородок уже очерчен твердо. Отцовский подбородок.

— Тебя как зовут? — спрашивает он Светлану строго.

«Меня? — соображает она. — Тетя Света? Светлана?»

— Светлана… Ивановна. А тебя как зовут?

— Генка!.. — будто выхлест ремня. Будто — по щеке. — Ну-ка иди в дом!

Это мать.

Худенькое, жилистое тело мальчишки напрягается и снова обретает сторожкую охотничью повадку. Не оборачиваясь больше, неслышно, на цыпочках идет он к избушке и скрывается за дверью.

Антонюк еловой лапой сосредоточенно сметает комья сырой глины со своих сапог.

— А почему ребенок с вами, на работе? — интересуется Светлана. Она спокойна. — Не мешает он вам? Да и дорога, наверное, утомительна для мальчика. Два таких конца.

Черные глаза Гореловой жгут как уголья.

— Куда же мне его девать?

— Отдайте в детский сад.

Горелова жестко усмехается (наконец-то!):

— Был он у меня в детском саду. Пришлось забрать — младшего пристроила на то же место, три года ему. А другого места не дают: полно.

— Да, с детсадом у нас трудно, — вмешивается Антонюк. — Двадцать шесть заявлений.

— Значит, нужно открыть еще один детский сад! — вполне резонно замечает Светлана.

— Верно… — Антонюк похлопывает еловой лапой по голенищу. При этом глаза его сочувствующе и чуть насмешливо, из глубины — отступя на шаг — смотрят на Светлану. — А помещение где взять?

«Наверное, с этим уже давным-давно мучаются, — догадывается она. — А я впервые слышу, и сразу — открыть новый!.. Стыд какой».

И, как обычно, когда на себя рассердится, решительно сдвигает брови.

— Найдем помещение.

«Ты уж найдешь… Временная», — прочла в глазах Гореловой.

— Найдем. До свиданья.

На обратном пути Светлана и Антонюк молчали. Казалось, что он хочет затеять с ней какой-то длинный разговор, но колеблется. Или же решил, что разговор этот — впереди. Потом все же откашлялся и… заговорил о другом:

— Ну как, Светлана Ивановна, насчет плаката?

— Плакат выпустим, — ответила она. — Обязательно. Хороший оператор Горелова… А девяносто девятую буровую, Роман Григорьевич, закроем.

— То есть… Что?!

Я говорю, что отбор нефти из девяносто девятой скважины придется прекратить. Эту скважину будем ставить под инжекцию.

— То есть?..

Антонюк остановился посреди дороги и, отделив зачем-то руки от грузного туловища, таращил на нее глаза. Рехнулась, что ли?

Светлана огляделась. В стороне, на обочине просеки, приник к земле старый кедр. Здесь, по краям, не срубали деревьев начисто, до пня, а просто, подрезав пилой, отваливали набок. Отвалили набок — а он, замшелый, все жив, и кончики ветвей кустятся длинными иглами.

— Сядем, Роман Григорьевич… — предложила Светлана.

Он сел, насупившись.

— Если вы будете против — здесь этот разговор начнется и кончится, — сказала она. — Но если…

Солнце, прикрытое пыльной хмарью, шло над тайгой, цепляясь за вершины. Неяркие стрелы его лучей пронзали чащобу, выхватывая то здесь, то там мрачные, иссохшие завалы лесного хлама.

Долго еще сидели Светлана Панышко и Роман Григорьевич на поваленном дереве, чертили сучком сухую глину и подошвами стирали эти чертежи. Горячились, спорили…

И долго еще шофер Федя — там, на дороге, — задраив от гнуса стекла своей «Победы», спал, свернувшись калачиком у баранки. Отсыпался в счет будущей переработки.

 

9

— Кто просит слова?

Собрание вел Антонюк. Он стучал карандашом о стакан, ободряюще улыбался, приглашая:

— Ну, кто первый? Первому — без регламента… — обычная в таких случаях присказка.

Светлана Панышко только что изложила собранию проект внутриконтурного заводнения пласта, села и теперь, еще не справившись с волнением, вглядывалась в лица.

Множество лиц.

Вот лицо Глеба Горелова. Он забрался куда-то в угол, за чужие спины, но и там над головами возвышается его голова. Глеб смотрит на нее исподлобья, прячет этот взгляд от окружающих. Но глаза улыбаются, глаза ласковы: «Молодец, Ланочка!»

Чуть влево — и вздрогнула: еще один устремленный на нее взгляд. Глаза как уголья. Поджатые губы. Она.

Множество глаз. Глаза любопытные. Глаза суровые. Глаза дружелюбные. Глаза недоверчивые. Но нет глаз равнодушных.

Это собрание началось так, как нередко начинались в Унь-Яге собрания, производственные совещания и тому подобное. Собирались недружно, рассаживались нехотя — лишь бы подальше, с ленцой перешучивались. И едва начала Светлана свой доклад — уже по углам пошло бормотанье, соседские разговоры о том о сем. Уже, добравшись до стула, захрапел пожилой оператор Власыч, а все остальные на него поглядывали и прыскали — смеху-то…

И вот все переменилось. В зале — взвинченность и шум. Уже не бормочут по углам, а в голос — горячо — спорят и рассуждают. Чихнув, проснулся Власыч и оглядывается в полном недоумении: «Чего вздорожало?.. Аль подешевело?» Стучит карандашом по стакану председательствующий — Роман Григорьевич Антонюк:

— Кто выступит первым? Или вызывать по алфавиту? Давайте, товарищи, не будем сами себя задерживать…

Впрочем, он доволен заранее: давно не видано на Унь-Яге такого всеобщего оживления, не слыхано таких жарких споров. Сразу вдруг посвежело в воздухе. И одно это что-нибудь да значит.

— Позвольте мне!..

К столу шел Геннадий Геннадиевич Инихов — старший плановик промысла. Шел решительно, грохоча лезвиями брюк. Под мышкой — ворох аккуратных папочек и скоросшивателей. Он остановился возле стола, положил свои папочки, снял с переносья пенсне и принялся тщательно его протирать кусочком замши. Моргая при этом подслеповато. Долго протирал.

— Давай говори! — послышалось из зала. — Потом оптику вычистишь…

— Начинайте!

— А у него без регламента…

Геннадий Геннадиевич изысканным жестом вскинул пенсне на нос, сверкнул вогнутыми линзами на аудиторию и, так же неторопливо, стал развязывать тесемочный бантик папки. Потом взялся листать бумаги. Листал, листал — не нашел, кажется…

— Товарищи! — высоким фальцетом заявил Инихов. — Это рискованно… Я могу добавить, что это… весьма рискованно.

Еще полистал в папке, еще раз сверкнул — на президиум.

— Я бы даже мог сказать, что это — производственный авантюризм, но… — Он аккуратно завязал тесемочки бантиком. — Но я не скажу этого!

И, громыхая штанами, пошел на место. Его проводили смехом, выкриками: не любили на промысле Инихова. Из-за этого смеха порядок собрания опять нарушился, загомонили снова, и среди гомона поднялся Власыч — он еще окончательно не проснулся, еще не разобрался, что к чему, однако решил держать речь.

— Я вот что скажу… Насчет брезентовых рукавиц. Надо бы…

В зале покатились со смеху. Даже Антонюк не выдержал. Уж так повелось: какое бы собрание ни проводили в Унь-Яге, о чем бы ни шел разговор, Власыч обязательно просил слова и поднимал вопрос насчет брезентовых рукавиц. Ему ни разу не дали договорить до конца, так никто и не знал, что именно хотел высказать по данному поводу оператор Власыч. Не дали, конечно, и на этот раз:

— К делу!.. Не по существу!..

— Разрешите вопрос? — замаячила рука в глубине зала.

— Пожалуйста, — разрешил Антонюк. — Тихо, товарищи…

Вопрос задавал Балычев, помощник оператора, — немолодой долговязый мужчина, испокон веку работавший помощником и, должно быть, уже потерявший надежду когда-нибудь выйти в операторы.

— Как будет насчет оплаты? — спросил он, и все притихли, потому что вопрос дельный. Не праздное любопытство. — Как платить будут? На добыче нефти — это понятно, знаем. А вот тем, кого переведут на закачку воды: им как?

Антонюк взглянул вопросительно на Светлану. Признаться, готовя проект площадного заводнения, она еще не успела дойти до всех мелочей, разобраться во всех деталях и по вопросу оплаты еще ни с кем не советовалась… Но какие могут быть сомнения на этот счет?

— Товарищи, — сказала она уверенно, — вторичные методы добычи нефти — это самое главное, решающее в работе нашего коллектива. От успеха заводнения пласта зависит дебит каждой продуктивной скважины. Поэтому мы будем оплачивать труд рабочих, занимающихся внедрением вторичных методов, по тем же тарифным ставкам, которые существуют на добыче, — как за основное производство…

— Правильно!

— А как же иначе?

— Одну минуточку! — вскочил Бородай, бухгалтер промысла. Вскочил стремительно, будто намереваясь сообщить всем необычайную новость. Пританцовывая на месте, обернулся к публике, потом к Светлане Панышко, потом опять к публике. — Одну минуточку…

Он заранее ухмылялся, собираясь, кажется, высказать что-то очень потешное. Очень забавное.

— Даю справочку… За все работы по заводнению мы будем платить как за вспомогательные работы. Да, да как за вспомогательные. То есть тарифные ставки меньше… Представьте себе.

Он с интересом наблюдал за тем, какое впечатление произвели его слова. Ей-богу, уморительное впечатление: все просто окаменели от неожиданности.

— Но почему? — вспыхнула Светлана. — Вы же отлично понимаете, что это — основное, главное!

— Я? — продолжал выламываться Бородай. — Может быть… Я понимаю. И вы понимаете. И все понимают. Но таков порядок. Не нами установлен — не нам его отменять.

— Кем установлен? — хмуро осведомился Антонюк.

— Кем? Отвечаю: бывшим Министерством нефтяной промышленности… Да-да. Министерства уже нет, его упразднили. А бумажка из Министерства есть, и ее никто не упразднял. В полной силе остается бумажка! Представьте себе… Будем платить как за вспомогательные работы. И ни копейки сверх этого.

Интонация в гомоне большой массы людей почти так же определенна и отчетлива, как и в голосе одного человека. Только что она, эта интонация, была одобрительной, бодрой, поощряющей. А вот уже в ней слышатся разочарование, недоумение, даже обида.

Светлана Панышко сидела за столом в полной растерянности, козырьком ладони прикрыв рдеющее от негодования лицо. Она не находила, чем побить довод бухгалтера, что сказать собранию. Еще минуту назад казалось, что сделано главное: удалось всколыхнуть коллектив, зажечь в нем искру, заинтересовать людей. И вот все обернулось иначе… Легко было бы разбить и высмеять перестраховщика Инихова. Но как быть, если задуманное доброе дело бьет по карману рабочего человека?

«Что за болван придумал такой порядок? И сколько технических новшеств нашли свою могилу не под пресловутым сукном БРИЗов, а в расчетных ведомостях?..»

— Я тоже хочу сказать. Насчет всей этой базарной торговли…

Пригорюнившись, Светлана и не заметила, как вышел к столу щуплый паренек в гимнастерке, с распахнутым по-штатски воротом. Из-под ворота сквозит сине-белая рябь тельняшки: наивное тщеславие матушки-пехоты, утеха забракованного к морской службе новобранца… У паренька — жесткий вихор на лбу, сердитые и острые зрачки под азиатской припухлостью век. Его зовут Артур Габидуллин, оператор…

— Я прямо скажу: очень плохо жить на Унь-Яге. Неинтересно жить! Везде люди живут с большой буквы. А у нас — вон по окошкам дохлые мухи валяются. Это они от скуки… Я тут до армии работал: еще терпел. А после армии совсем не могу терпеть. Честно говорю: решил до отпуска дотянуть и — на Джегор. Или еще куда-нибудь. Потому что здесь — тоска…

Парень даже задохнулся от тоски и расстегнул еще одну пуговицу на вороте гимнастерки.

— А сегодня я послушал доклад товарища Панышко Светланы Ивановны, и мне вроде расхотелось уезжать. Вижу — настоящее дело затевается здесь. С большой буквы. Вторичные методы… Они-то, конечно, вторичные, однако здесь, на Севере, будут впервой применяться: значит, они у нас первичными будут, на Унь-Яге!

(Аплодисменты. Оживление в зале).

— И я задаю вопрос: неужели такое очень важное дело, товарищи, постигнет плачевная участь?.. Из-за одного того, что бухгалтерия недосчитает мне к зарплате сколько-то рублей. Из-за одного того, что товарищ Борода не понимает технического прогресса!..

— При чем тут я? — снова вскочил бухгалтер. Ухмылка исчезла с его лица: ему уже было не до шуток. Не до смеха. Дело принимало серьезный оборот. — При чем тут я? И, кстати, моя фамилия не Борода, а Бородай…

— Для технического прогресса это не имеет значения, — с достоинством ответил оператор. Он застегнул воротник гимнастерки на все пуговицы, вплоть до верхней, и торжественно заявил: — Поэтому я прошу включить меня в бригаду вторичных методов. Записывайте. Кто там бригадиром?

— Я, — сказал Роман Григорьевич Антонюк.

Это было неожиданностью для всех: Антонюк — ведущий мастер по добыче нефти — решил, как видно, с нефтью погодить и заняться водой. Неожиданностью это было и для Светланы: она еще только мечтала, чтобы вновь создаваемую бригаду возглавил Антонюк. Но для Романа Григорьевича такое решение, видимо, не было неожиданностью — он уже все обдумал и взвесил.

— Я, — сказал Антонюк. — Кто еще из коммунистов и комсомольцев…

Его поняли с полуслова. Со всех концов зала уже летели голоса, вверх тянулись руки, а самые прыткие из числа коммунистов, комсомольцев и беспартийных уже пробивались из рядов к столу: записываться.

Был среди них и Артур Габидуллин, демобилизованный солдат. Был и помощник оператора Балычев — тот самый, который интересовался, как будут платить. И молчаливый слесарь Медведко, который, как всем казалось, никогда ничем не интересовался.

И другие люди Унь-Ягинского промысла, фамилии которых Светлана узнала только сегодня.

 

10

— Ну что ж, интересно… — сказал Иван Евдокимович Таран. — Давайте. Действуйте.

Светлана, собираясь к заместителю управляющего трестом, ждала этих слов: «давайте», «действуйте». Мол, дело доброе, хорошая инициатива. К тому же — инициатива снизу. Похвально.

— Давайте, давайте…

Но в этом «давайте» сквозила явная снисходительность.

Или же она объяснялась тем, что в тресте уже перестали надеяться на исправление дел в Унь-Яге, давно махнули рукой на этот промысел, и предстоящий там технический эксперимент значил не более, чем надвигающаяся буря в стакане воды.

Или же снисходительность, звучавшая в словах Тарана, была адресована лично Светлане Панышко: «Ай да молодчина! Нет, вы только поглядите: человека назначили временно исполнять обязанности, а он — этот человек — собирается все перевернуть вверх дном, строит далеко идущие планы, дерзает… Кто бы мог ожидать?»

Но и к этому Светлана заранее себя подготовила. Вот почему ее не обескуражило снисходительное «давайте» заместителя управляющего.

— Мы дадим, — спокойно и сухо сказала она, — только со временем. Дадим сверхплановую нефть… А сейчас вы нам дайте.

— Что именно?

За этим она и приехала.

— Иван Евдокимович, для того чтобы заводнение на Унь-Яге достигло эффекта, нужно подавать воду в скважины под давлением. Нужна дожимная насосная станция. Дайте деньги, проект и оборудование, а строить мы будем сами. К осени, если по-настоящему взяться… Что?

Она оборвала себя, увидев, как Таран неистово замахал руками крест-накрест.

— Что?

— И не заикайтесь об этом, голубушка. Денег не дадим, проекта у нас нет, заказать его не можем — проектировщики завалены заказами для Джегора.

— Хорошо, проект мы сами достанем — типовой. А деньги дайте.

— Не можем. Джегор уже доедает все средства, отпущенные нам на капитальное строительство. Июнь месяц, а годовые ассигнования на исходе. Полный, как говорится, зарез.

— Опять Джегор! — ревниво воскликнула Светлана.

— Ну, конечно — Джегор. Судите сами: обустройство скважин, строительство нефтесборников, жилье… И потом, вашей дожимной насосной станции нет в титульном списке. Промбанк все равно откажет.

Он замолчал: неотразимость доводов (Джегор, титул, промбанк) была очевидной.

Светлана тоже молчала… То есть она в данную минуту не находила слов для того, чтобы высказать заместителю управляющего, какой он… какой он подходящий персонаж для «Крокодила»… Господи, и ей когда-то (даже вообразить смешно!) мог нравиться этот человек…

— Значит, не дадите? — совсем тихо переспросила Светлана.

— Не дадим.

— Хорошо. Я напишу на вас жалобу в Совет народного хозяйства.

— Очень обяжете, Светлана Ивановна. — Таран благодарно приложил руку к сердцу. — Может быть, это возымеет действие и тресту отпустят дополнительные ассигнования на капитальное строительство…

«Испугался все-таки».

— Причем, — Таран значительно поднял палец, и в глазах его промелькнула жесткость, — имейте в виду: мы тотчас вложим эти средства в Джегор! А вам спасибо скажем и в ножки поклонимся…

Светлана встала и пошла к двери.

— Светлана Ивановна!

Таран догнал ее. Поймал за рукав и удерживал, чтобы не убежала. Сейчас в его голосе не осталось ни одной нотки прежней снисходительности. Он выглядел озабоченным и серьезным.

— Светлана Ивановна, не сердитесь… Я не враг вам, не враг Унь-Яге. Я даже не персонаж для Крокодила» («Подслушивал мысли, что ли?»)… Но сейчас мы не можем заняться вашей дожимной станцией. Поймите: есть тактика, а есть стратегия. Унь-Ягинская нефть — это тактика. Джегор — стратегия. И преимущество стратегии перед тактикой доказывать не приходится… На Джегоре сейчас решается судьба всей северной нефти. Вы понимаете, что это значит?

Светлана высвободила рукав из Тарановых пальцев. Однако осталась стоять.

— Я все понимаю, Иван Евдокимович, — сказала она. — Но Унь-Яге от этого не легче. Получается, как говорил Брызгалов, заколдованный круг…

Она махнула рукой и вышла из кабинета, вся поникнув.

Таран провожал ее по трестовскому коридору.

— Я еще не все сказал, что хотел…

Они остановились у лестницы. Таран смотрел на Светлану все с той же озабоченностью и серьезностью. Но теперь в его темных, живых глазах появилось еще одно, знакомое ей выражение — скрытого любования, ласки и неловкости от того, что это нужно таить.

— Знаете, Светлана Ивановна, вы…

По лестнице, дожевывая на ходу золотистые пирожки (там, внизу, буфет), поднимались два трестовских геолога — бывшие сослуживцы Светланы. Они промычали ей набитыми ртами какое-то радушное приветствие, виновато показали испачканные маслом ладони — и удалились.

— Да, — продолжал Иван Евдокимович, уже отчетливей и громче. — Ваша инициатива превосходна. Замечательное дело! Вы должны во что бы то ни стало внедрить заводнение пласта. Ведь это не только может вывести Унь-Ягу из прорыва, но и будет ценным опытом для всех промыслов. Включая Джегор… Однако постарайтесь обойтись своими силами, своими средствами. Желаю успеха.

 

11

Вошла Горелова. Молча положила на стол вчетверо сложенный лист бумаги.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Светлана.

— Ничего, постою…

Однако села.

«И. о. зав. Унь-Ягинским промыслом

С. И. Панышко

От оператора Гореловой А. И.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу уволить меня по собственному желанию.

А. Горелова»

Светлана перечитала бумагу еще раз и еще раз. Не потому, что до нее не сразу дошел смысл этого заявления. А лишь для того, чтобы выгадать минуту на раздумье. Собраться с мыслями.

— Так… — сказала она, разглаживая ладонью острые бумажные сгибы. — А в чем причина?

— Я не обязана объяснять, какая причина… — Тон Гореловой запальчив, раздражен. Надо полагать, что она заранее пережила, представила в лицах и знала наизусть весь предстоящий разговор. И теперь ей не нужно было обдумывать каждый ответ: они, эти ответы, уже готовые, уже накаленные докрасна, торопились сами слететь с губ.

— Я не обязана. По закону могу просто не выходить на работу через две недели… И все.

— Можете. Ваше право, — согласилась Светлана. — Но ведь и меня никто не лишал права — спросить: почему вы решили увольняться?

Она старалась говорить вразумительно, как можно спокойней и мягче. Да и с чего бы ей действительно волноваться? Вопросы найма и увольнения — щекотливая, но непременная обязанность руководителя предприятия.

На совещаниях в тресте все это носит характер отвлеченный. Там говорят: «сокращение штатов», «подбор и расстановка», «текучесть». Там дело сводится к безымянным и молчаливым штатным единицам, не имеющим ни лица, ни имени.

А на практике, в повседневности, то же самое сокращение штатов и та же текучесть, та же штатная единица обретают вполне определенные имя и фамилию, человеческое лицо и человеческий нрав. Оборачиваются неприятным разговором и липовой справкой с предыдущего места работы, слезами притворными и непритворными, телефонным звонком сверху и кляузой снизу, параграфом КЗОТа и повесткой из народного суда…

И все же без этого никак не обойтись.

Светлану покуда бог миловал: она была только наслышана о всяких тому подобных делах. А сейчас перед ней лежит листок бумаги: «Прошу… по собственному желанию…» И рядом сидит человек. Горелова Анна Ильинична. Темноволосая женщина с хмурым взглядом. Лучший оператор Унь-Ягинского промысла. Брошенная жена… А не штатная единица.

— Так почему вы решили уйти с работы?

Горелова смотрит в окно, похрустывая пальцами. Ответ у нее все же заранее готов:

— Из-за детей. Не на кого старшего оставить. Пять лет мальчику. Приходится с собой в лес таскать, как собачонку…

«Ты врешь. Причина другая. Ты просто решила мне отомстить за девяносто девятую — славу твою, гордость. И даже это — неправда. Ты решила отомстить мне за другое — за мужа, который уже не твой. Ты решила отомстить так, как мстят слабые: наказать себя. Уповая на то, что я же буду мучиться твоей казнью. А я мучиться не буду! Мы правильно решили распорядиться девяносто девятой скважиной. Это поняли все, кроме тебя. И я ничуть не виновата в том, что от тебя ушел муж… Поняла?»

— Из-за детей… — повторила Горелова.

— Значит, из-за детей… Но на какие средства вы будете жить с детьми?

«А это уже не твое дело!» — ответил хмурый взгляд. И вдруг он — этот взгляд — сверкнул задорно, с вызовом:

— Как-нибудь проживем. На алименты.

«Неужели ты хочешь напугать меня этим? Тем, что…»

И тут же Светлана опомнилась. Да как она вообще смеет вести с этой женщиной подобный разговор — хотя бы и безмолвный! Сидя в этом кабинете. За этим служебным столом. Перечитывая в сотый раз: «И. о. зав. Унь-Ягинским промыслом… Заявление… Прошу…»

— Анна Ильинична, — сказала Светлана. — Я очень хорошо представляю себе ваше положение. Согласна, вам очень трудно. Сама видела мальчика на буровой… Но, помнится, я обещала устроить вашего сына в детский сад. Мы постараемся найти новое помещение.

— Навряд, — поджала губы Горелова. — Третий год ищут…

— Найдем. И через месяц откроем новый детский сад. («Что ты говоришь! Через месяц… Откуда? Третий год ищут и не могут найти…») Я обещаю.

Светлана припечатала ладонью холодную поверхность настольного стекла.

— А покамест… — продолжила она, — покамест предоставим вам отпуск. Когда он у вас по графику?

— В сентябре.

— Значит, дадим отпуск вне графика. Пойдете сейчас.

Голос Светланы едва заметно дрогнул. Понимает ли эта женщина, что гораздо легче, гораздо проще уволить ее и взять другого человека, чем предоставить этот внеочередной отпуск? Именно сейчас, когда так остра нужда в рабочей силе. Когда половина операторов находится в отпуску. Когда формируется новая, не предусмотренная штатным расписанием, бригада вторичных методов. Когда июньский план нефтедобычи трещит по швам. Когда… Разве поймет она это? Она могла бы понять. Но она не хочет понять. Не за тем пришла.

— Переждете месяц… — уговаривала, почти умоляла Светлана. — А потом устроим мальчика в детский сад. И все будет хорошо. И увольняться незачем… Договорились?

Тихо. Только в открытую форточку долетает отрывистое брюзжанье электросварки.

И вдруг, в этой тишине, обе — как по уговору — вздохнули. Вздохнули и смутились обе.

— Подожду, — сказала Горелова, вставая.

Сама взяла со стола свое заявление, скатала в трубочку, сунула в карман телогрейки.

— Подожду. Один месяц.

Повернулась — идти.

— Можно?..

Дверь широко распахнулась, и в кабинет стремительно вошел Глеб Горелов. Вид у него озабоченный, деловитый…

Глеб Горелов запнулся на пороге. В растерянности поглядел на одну, на другую… Раз пять на дню доводилось ему, как механику промысла, заходить в кабинет Светланы. И уж конечно он каждый день встречал то в конторе, то в поселке Анну. Но ему еще ни разу не случалось встретить обеих сразу, увидеть их вместе — Светлану и Анну.

Светлана тоже никогда не видела их вместе: Анну и Глеба.

И Анна Горелова до сих пор их вместе не видела: Глеба и Светлану.

Брюзжала и фыркала, сердясь на неподатливый металл, электросварка за окном. А здесь молчали. Потом:

— Здравствуй… — глухо и отрывисто, будто походя, бросил Анне Глеб Горелов. И отер ладонью пот с шеи. Запарился бедняга среди служебных забот.

— Здравствуй, Глеб, — ответила та.

Ответила с добродушным безразличием, с каким обычно приветствуют друг друга жители маленьких поселков, не связанные тесным знакомством. Что поделаешь? Тут, в маленьких поселках, всякий человек на виду, тут знаешь любого и каждого и тебя каждый знает. Хотя бы по встречам у водоразборной колонки… И, повстречавшись, обязательно здороваются. Жители маленьких поселков всегда отличаются большой вежливостью. Тут даже заезжему человеку, которого сроду в глаза не видели, непременно скажут на улице «здравствуйте». Ну а на шею кидаться, конечно, не станут. Это уж ни к чему.

— Здравствуй, Глеб, — ответила Анна Горелова.

Светлана с удивлением обнаружила, что не она, эта женщина, выглядит сейчас растерянной и удрученной, а он. Глеб стоял посреди комнаты, ссутулившись и скользил взглядом по полу, по углам, избегая смотреть на обеих. Его тяготила эта встреча. Ему эта встреча действовала на нервы. И мешала начать деловой разговор, из-за которого он и зашел сюда.

Что же касается Анны Гореловой, то ее, кажется, непредвиденная встреча нисколько не обескуражила. Никакого смущения она не обнаруживала. И уходить не торопилась. Скрестив руки на груди, смотрела она на Глеба дружелюбно и безразлично… Нет, даже не безразлично, а — будто жалеючи. Свысока: с доступной при ее небольшом росте высоты…

«Что же все-таки произошло между ними?» — снова подумала Светлана. Да, он рассказывал ей. Рассказывал путано, расплывчато, нехотя: «Тяжелый характер… Не сошлись характерами…»

А житейская мудрость гласила: «О таких делах всего не рассказывают. Всё — только они двое знают. И больше никто».

— Как там… дети? — небрежно осведомился Глеб.

— Ничего. Живут. Вот Светлана Ивановна обещает Генку в детский сад пристроить… Спасибо ей.

«Это она всерьез? Или — издевка?»

Впрочем, так или иначе, а Светлане надоело это представление. Она не обязана ни участвовать в нем, ни наблюдать. Здесь в конце концов служебный кабинет руководителя промысла. И сейчас — рабочее время.

Светлана нетерпеливо взглянула на часы.

Глеб Горелов заметил это движение и тоже с видом озабоченным посмотрел на часы.

— Я к вам насчет дожимной станции…

«К вам…» — одобрила Светлана.

Только Анна Горелова на часы смотреть не стала. Она вдруг шагнула к Глебу и подняла руку…

Голова его инстинктивно откинулась, отпрянула.

А Горелова отогнула замызганный, смятый и потный воротник его рубашки, поморщилась:

— Занеси, что ли… Постираю.

Усмехнулась:

— Все равно — делать нечего. В отпуск иду.

Когда она выходила из кабинета, Светлана ждала напряженно: не хлопнет ли дверью так, что окна — вдребезги? Но дверь притворилась плотно и мягко.

— Я к вам насчет дожимной станции… — повторил Глеб.

«К вам?» — удивилась Светлана.

— С дожимной станцией дела плохи, — сухо сообщила она. — Трест отказал в деньгах. Будем, как говорится, изыскивать внутренние резервы — выворачивать карманы. Только много ли в них найдем? Инихов уже злорадствует…

— Найдем! — перебил ее Глеб. — У такого жмота, как товарищ Брызгалов, всегда что-нибудь в карманах заваляется. Или — за подкладкой.

Он понемногу оправлялся от только что пережитой встречи. В глазах появились веселые искорки. Судя по всему, Глеб Горелов пришел не с пустыми руками.

— Я сейчас был на техскладе. Смотрю, в углу — две железины. Из-под пыли не разберешь — то ли трубы, то ли еще что… Спрашиваю завскладом, а он говорит: «Это центробежные электропогружные насосы. Новые. Только никому про них говорить не велено — товарищ Николай Филиппович Брызгалов категорически не велел…» — «А привезли их откуда?» — «Не знаю, — говорит. — Может быть, с центрального склада выписали, а может быть, и так… без выписки».

Светлана недоуменно пожала плечами.

— Зачем же понадобились эти насосы, если они до сих пор валяются в пыли?

— В том-то и дело, что незачем! — еще больше развеселился Глеб. — Ведь электропогружные насосы для нашей Унь-Яги не годятся. Их применяют только для самых богатых, высокодебитных скважин. Это же не насосы, а — страшная сила!.. Джегорцы за них все бы отдали, штаны бы с себя сняли: третий год не могут добиться — остродефицитное оборудование. А у Брызгалова они в заначке валяются — для коллекции.

Глеб, расхохотавшись, повалился на диван.

— Не вижу ничего смешного, — нахмурилась Светлана. — Если нам эти насосы не нужны, то их следует отдать джегорцам. И мы их отдадим.

— Что-о? — тотчас же вскочил с дивана Глеб. — Как отдадим?

— Очень просто: позвоню Уляшеву, скажу — забирайте. И все. Меня больше интересует вопрос о строительстве дожимной станции…

— Да не нужно нам теперь никакой станции! Ничего нам не нужно строит. Будем закачивать воду в скважины этими самыми центробежными насосами — прямо из речки…

Он только сейчас сообразил, что Светлана еще не понимает его идеи. Его гениальной идеи!

— Погоди, я тебе сейчас все объясню… — сказал Глеб.

«Тебе…» — оттаяла Светлана.

 

12

Над щетинистой кромкой леса возникает точка. Она растет, разбухает. Вот она уже перестала быть точкой и делается запятой — хвостик набок. Потом становится видно, как над этой запятой суматошно вертятся тонкие лопасти… И, хоть на Унь-Яге все давно привыкли к этому небесному явлению, хотя и наблюдали это явление чуть ли не каждый день, однако по-прежнему задирали головы, провожали глазами и разъясняли друг другу:

— Вертолет… С Джегора.

Или же:

— На Джегор…

Он всегда летал с Джегора или на Джегор, по одной и той же невидимой тропке, что пролегла над самой Унь-Ягой. Он летал над промыслом, над поселком. То выше, то ниже. Но всегда — мимо. Как и те караваны грузовых машин, которые день и ночь шли на Джегор и с Джегора мимо Унь-Яги. Мимо шли… Мимо…

И вот произошло непостижимое.

Вертолет безмятежно и весело катился своей дорогой, но, очутившись над Унь-Ягой, вдруг запнулся, притормозил в воздухе, туда-сюда повертелся и — медлительным коршуном, отвесно — стал падать на промысел.

Сперва на поселок обрушился раскатистый гром мотора, пронзительный свист лопастей. Все, кто был в это время дома, побросали свои дела и выбежали на улицу. Детвора — та просто ходила колесом от восторга. Куры, разгуливавшие по дворам, посходили с ума и, позабыв, что курица — не птица, стали летать, тяжело трепеща крыльями. Псы забились в будки и рычали оттуда.

Смерч пыли взвился над Унь-Ягой. Вихрь подхватил, закружил в воздухе обрывки бумаги, щепу, всякий мусор.

Вертолет «МИ-4» сел перед самой конторой нефтепромысла. Винт замер. Из кабины вылез летчик в собачьих унтах, огляделся и деловито зашагал к ближайшей дощатой скворечне, что о двух дверцах. Неужто за тем и приземлился, сердечный?..

Но двое других, вылезших из кабины, — тоже в собачьих унтах — оглядываться не стали, а направились прямо в контору.

Одного из гостей Светлана узнала сразу, несмотря на эти собачьи унты. Да и как не узнать?.. Николай Филиппович Брызгалов — собственной персоной. Он держится еще уверенней, чем прежде, хотя и чуть позади держится — за плечом спутника. На лице Николая Филипповича — смесь приятных и неприятных воспоминаний, легкое сожаление пополам с легким презрением. С таким видом заходят обычно в квартиру, где когда-то долго жили, но съехали, получив лучшую, а теперь в этой старой квартире живут другие…

— Привет начальству! — великодушно улыбнулся Брызгалов, пожимая Светлане руку.

А второй человек ей незнаком. Она его никогда не видела. И все же поразительно знакомым кажется это лицо: смуглое и бледное, обрамленное прямыми черными волосами, черные глаза. Человек — невысокого роста, худощавый, подвижный.

— Уляшев, — представляется он.

Ах, так это и есть Уляшев! Начальник Джегорского разведрайона. Тот самый парень из печорской деревеньки, который служил проводником в геологической экспедиции и был награжден за праведные труды наручным компасом. Тот самый Уляшев, имя которого в Московском нефтяном институте, где училась Светлана, называли в числе имен прославившихся питомцев. Тот самый Уляшев, которого она ни разу не видела… Почему же ей кажется таким знакомым его лицо? Впрочем, это бывает: наслушаешься о человеке легенд с три короба, и уже, при встрече, вроде и лицо его покажется знакомым. Бывает и так.

— Вот летели-летели, думаем: а не заглянуть ли? К соседке в гости.

Это Брызгалов говорит. Игриво эдак, с лукавой улыбочкой, с галантным прищуром. С нарочитой развязностью. С мужчиной эдак не говорят. Эдак только с женщиной говорят.

— Как жизнь молодая? Надо полагать, что лучше всех?

Это все Брызгалов говорит. А Уляшев покамест помалкивает. Он сел в стороне, держится скромно, почти застенчиво. Но вполне возможно, что это не скромность, а сухость, официальная сдержанность. Светлане еще не знакомы повадки этого человека, и она не может угадать, что скрывается за его манерой держаться. И всегда ли он держится именно так?

— Похвастаться нечем, Николай Филиппович, — отвечает Светлана Брызгалову. — Месячный план проваливаем. Квартальный тоже. Каждый день звонят из треста: «Выполните или нет?» Я каждый день отвечаю: «Нет, не выполним». И каждый день — накачка, предупреждения. Работать тяжело.

— Каждый день так отвечаете? — переспросил Брызгалов. — И каждый день ругают? Так вам и надо.

Он густо расхохотался, откинувшись к спинке стула. Смеялся долго. Даже слезой прошибло от смеха.

«В чем дело?»

— Вот что значит отсутствие административного опыта!.. — едва унял свой смех Брызгалов. — Не так, не так нужно отвечать, Светлана Ивановна! Они вам, допустим, звонят сегодня: «Выполните?» Вы отвечайте: «Выполним». И в тресте довольны. Завтра позвонят: «Выполните?» А вы скажете: «Обязательно». И послезавтра — то же самое…

— А что вы мне посоветуете сказать тридцатого числа, когда из треста запросят итоги месяца?

— Вот тогда-то вы и скажете: «С планом у нас, к сожалению, ничего не получилось. Виноваты». Вам, конечно, намылят шею. Но лучше терпеть это удовольствие раз в месяц, чем каждый день.

— Ах, во-от оно что! — протянула Светлана. — Спасибо за совет. Действительно, у вас — богатый административный опыт.

Брызгалов слишком поздно догадался, куда завела его собственная шутка. Он молча сглотнул пилюлю. Покосился на Уляшева. И затосковал.

Степан Ильич Уляшев смотрел на него с нескрываемым, пытливым интересом. Губы его при этом были плотно сжаты, и по краям губ проступила бескровная полоска…

«Как поразительно знакомы эти губы, их выражение!» — опять удивилась Светлана.

— Нам, конечно, следует наладить обмен опытом, — заговорил Уляшев, обращаясь к ней. — Ведь мы и на самом деле — соседи… — Он улыбнулся дружески, открыто, немного застенчиво. И тотчас посерьезнел: — Но сегодня мы не за этим. По другому вопросу. У вас на промысле, Светлана Ивановна, имеются два электропогружных насоса. Здесь они не используются и, насколько мне известно, использоваться не будут.

Светлана взглянула на Брызгалова. Но тот в настоящую минуту был занят весьма важным делом: то сложит ладони рук — то разнимет, сложит — разнимет.

«Каков гусь! Два года прятал от государства ценное оборудование, а теперь, очутившись на Джегоре, решил с места в карьер выслужиться: есть, мол, центробежные насосы! Нашел, как говорят, секирку под лавкой!»

— С трестом я уже договорился о передаче, — сказал Уляшев и протянул Светлане бумагу с ведомственным штампом.

«Электропогружные насосы… в количестве 2 (две) штуки. Передать… Таран, зам. управляющего…»

Да. Бумага. Ничего не поделаешь.

«Спорить? Умолять? Жаловаться? — Светлана задумалась на минуту. — Или…»

— Хорошо, — тряхнула тяжелым узлом, волос. — Забирайте. Но на складе этих насосов уже нет. Они в лесу, на втором участке. Сейчас я вызову машину и поедем…

— Зачем машина? — возразил Уляшев. — На вертолете быстрее. И удобней… Вы думаете, он не сядет в лесу? Сядет как миленький. Нужна минимальная площадка — двадцать пять на двадцать пять… А вообще он может и не садиться: может просто висеть в воздухе!

И большим людям присущи маленькие слабости. Было совсем не трудно догадаться, в чем тайная слабость начальника Джегорского разведрайона товарища Уляшева. Его тайной слабостью, тщеславием его и утехой был арендованный вертолет «МИ-4».

— Но ведь это, наверное, очень страшно! — сделала большие глаза Светлана. — Я еще никогда не летала на вертолете.

(Уж эти женщины: они не преминут воспользоваться чужой слабостью!)

— Пустяки, — заверил Степан Ильич. — Даже при поломке двигателя вертолет может совершить планирующий спуск, используя самовращение винтов. Вот только если обломается лопасть, тогда — каюк.

— А-а… — вполголоса протянула Светлана.

И снова смерч пыли встал над Унь-Ягой. Куда-то в преисподнюю стали проваливаться серые дощатые крыши, коренастые пеньки телефонных столбов, лица с широко разинутыми ртами. Кабину закачало. Было такое ощущение, будто эта кабина подвешена к небу на веревке и ветер, играючи, раскачивает ее.

Потом внизу понеслись верхушки деревьев. Темная щетина кедрачей. Голубизна ельника. Бор сосновый. И все это выткано белым узором — шелковинками березняка.

Тайга разлинована узкими стрелами просек. Там и сям проплешины. А на тех проплешинах — ажурная вязь нефтяных вышек. Ага, вот это 35-я. Рядом 37-я, 37-я «б»… Вышки на Унь-Яге старинные, деревянные. Но кое-где на серое от времени дерево легли яркие стежки свежего теса: это бригада монтажников, которой командует теперь Алексей Медведко, в божеский вид привела вышки нагнетательных скважин. Тусклым серебром сверкнули баки группового нефтесборного пункта — «ёмкости», как говорят на промыслах, или даже «ёмкостя;´».

Степан Ильич Уляшев вниз не смотрит. Он стоит за спиной пилота, с видом знатока следит за приборами и дает пилоту ценные указания.

Николай Филиппович Брызгалов вниз поглядывает с видом пассажирским, скучающим: скоро ли, дескать, станция? Мы, дескать, люди командированные. Нам, дескать, вся эта пейзажистика ни к чему.

А Светлана Панышко смотрит в окошко жадно, пристально. Она по-лебяжьи выгибает шею, стараясь охватить взглядом всю эту лесную чащобу, все эти просеки и вырубки, все эти вышки…

Она вдруг — впервые — почувствовала себя хозяйкой всего, что окрест.

Там, внизу, на лесных тропинках, когда вокруг громоздится тайга, когда от скважины до скважины — идти да идти, очень трудно проникнуться хозяйским, уверенным чувством. Заробеет душа. А здесь, на высоте, душа смелее.

И это новое чувство уже не покидало Светлану, когда — на шаг впереди Уляшева и Брызгалова — подходила она к девяносто девятой скважине.

Здесь их встретил Антонюк. По простоте душевной вообразив, что джегорские гости явились на Унь-Ягу, чтобы поглядеть на славные новаторские дела его бригады, Роман Григорьевич стал рассказывать увлеченно:

— Нет, какова скважина! Сущая прорва! Вчера мы в нее закачали триста кубов воды. Думали — захлебнется, выплеснет через край. А ничего — все приняла. И еще просит! — Он засмеялся.

Степан Ильич слушал мастера с явным интересом. Переспросил:

— Триста кубов?

— Да, триста. В одну только скважину — триста. А послезавтра начнем еще закачивать семьдесят третью и восемьдесят шестую. По всему фронту двинем!

Скучно было Николаю Филипповичу Брызгалову слушать все эти посторонние разговоры. Приехали по делу — нужно делом и заняться. И вообще, к лицу ли начальнику Джегорского разведрайона товарищу Уляшеву выказывать интерес ко всякой кустарщине? «Художественная самодеятельность масс…» — сострил в душе Николай Филиппович.

Неподалеку от девяносто девятой они наткнулись на трубопровод. Двухдюймовые трубы, покрытые густым слоем ржавчины, покоились на свежих сосновых чурках. Трубопровод убегал дальше в лес, и там, в густой чащобе, ослепительно сверкнула вспышка электросварки.

Человек в защитной маске низко наклонился над кипящим швом. Не отнимая маски от лица, взглянул он на подошедших людей, погасил электрод. И только тогда сдвинул забрало на затылок. Под забралом оказалась улыбающаяся физиономия Артура Габидуллина.

— Здравствуйте, Светлана Ивановна! — поздоровался он. С ней первой: свое начальство. Потом кивнул Брызгалову: прежнее начальство. А на Уляшева едва обратил внимание: чужое начальство.

— Зачем же вы свариваете трубы? — нисколько не обиделся Уляшев. — Проще было бы свинчивать или — на муфтах…

— Фью-у! — присвистнул парень. — Как же их свинтишь? Вся резьба стерта…

— Новых труб нам не дали, — объяснила Светлана. — Используем старые, отбракованные. Нужда научит.

Уляшев промолчал. Как человек, познавший в жизни многое, в том числе и нужду, он отлично знал, что сочувственный вздох богатого соседа всегда звучит лицемерно. А помочь… помочь нельзя. Самому нужно.

Через пять минут они вышли на берег Пэсь-ю.

Здесь, у только что отстроенной деревянной будки, сходились стальные нити трубопроводов. Сюда тянулись электрические линии. Они, как артерии, сошлись у сердца. И это сердце, скрытое от глаз, пульсировало напряженно, гулко. Ощутимо подрагивала земля…

«Насосы… Мои!» — ахнул Брызгалов.

Понял и Уляшев. Вопросительно взглянул на Светлану.

— Да, — подтвердила она. — Мы только что приспособили центробежные насосы для закачки воды в пласт. Теперь, очевидно, придется их демонтировать.

Она произнесла это спокойно, не проявив ни сожаления, ни досады. Что скрывалось за этим спокойствием? Покорность судьбе? Усталость? Безразличие?

Кто знает… Она часто казалась бестрепетной и бесстрастной — эта двадцатисемилетняя девушка, сероглазая, полная, медлительная в движениях.

Уляшев, согнувшись, протискался в низкую и тесную дверцу насосной. Пробыл там недолго. А вынырнув снова на белый свет, спросил:

— Это чья идея?

Светлана оглянулась. Глеб Горелов в стороне возился с бронированным кабелем. То ли на самом деле был очень занят, то ли скромничал — от славы прятался.

— Глеб Владимирович! — окликнула его Светлана.

— Э-э, да это вон кто!.. — несказанно обрадовался вдруг начальник Джегорского разведрайона. — Оказывается — вон кто. Родня, оказывается.

Протянул подошедшему Глебу руку:

— Здорово, зятек! Сестрин муж… — объяснил окружающим. — Однако, давно не видались!

«Значит, Уляшев — брат Анны Гореловой… Ну да, конечно: те же глаза, те же тонкие губы. Вот почему показалось таким знакомым его лицо. Как же я раньше не догадалась?..»

Глеб Горелов стоял перед Уляшевым, вымученно улыбаясь, переминаясь с ноги на ногу, то и дело отирая рукавом пот с шеи. А Степану Ильичу явно доставляло удовольствие это горделивое смущение изобретателя, к тому же — близкого родственника: он любил талантливых и умеющих смущаться людей.

— Давненько не бывал у вас. Сколько раз собирался завернуть по дороге — и все не получалось. А за шестьдесят километров письма писать — смешно вроде… Ну, как живете? Как Аня?

— Ничего… — выдавил Глеб. — Здорова. Сейчас в отпуске…

Он все еще подозревал, что мирный этот разговор — тонкий подвох. Он не мог поверить, что до Уляшева до сих пор не дошли слухи о ого разрыве с женой. Неужели она ничего не сообщила брату? Неужели не насплетничал, хотя бы по дороге в Унь-Ягу, Брызгалов? Вот он сейчас стоит напротив и, задрав подбородок, с отсутствующим видом разглядывает верхушки деревьев.

Или просто Степан Ильич притворяется на людях, будто ничего не знает? Соблюдает приличия? Не похоже это на него. Не похоже.

— Ну, Николай Филиппович, — сказал Уляшев, — не пора ли нам домой, восвояси?

Брызгалов оторвался от созерцания верхушек, будто очнулся:

— А как же… насосы?

— Какие насосы? — не понял Уляшев.

— Вот эти. Демонтировать…

— Демонтировать? — переспросил Степан Ильич.

И повернулся к Светлане. Он смотрел на нее с веселым восхищением и в то же время грустным укором:

— Ох, и хитрый вы человек, Светлана Ивановна! Хитрая вы женщина…

— Не очень, — покачала головой Светлана.

 

13

Принесли телеграмму, адресованную на имя заведующего промыслом Брызгалова:

«СВЯЗИ ВЫХОДОМ ЗАМУЖ ПРОШУ ПРОДЛИТЬ ОТПУСК СВОЙ СЧЕТ СОЛОВЬЕВА»

Светлана записала в книгу приказов: «Продлить за свой счет…»

А через два дня дома ее ждал конверт. На конверте был изображен Кавказ: пальмы с ветвями, расчесанными на пробор, море цвета синьки для белья и какой-то санаторий с колоннами, балконами и ниспадающими к морю ступеньками.

«Дорогая Светланочка! — говорилось в Танькином письме. — Можешь меня поздравить. Я вышла замуж. Только вчера расписались. А праздновали в одном ресторане, очень было весело. Светланочка, если бы ты знала, какая я счастливая! Я прямо с ума схожу от этого счастья. Прямо целый день готова танцевать. И мне одного жалко, что ты очень далеко и я не могу с тобой поделиться.

Только ты не подумай, что я вышла замуж за того Шалико с усиками, про которого я тебе писала. Он оказался нахал и женатый. И между нами все давным-давно кончилось, даже раньше, чем началось. Я его просто высмеяла на весь дом отдыха, и он от стыда уехал раньше срока.

А потом я познакомилась с Васей (фамилия у него Козликов, и я теперь — Козликова). Он тоже из нашего дома отдыха. Приехал из города Липецка. Он меня старше на один год. Блондин, только сейчас голова у него обритая, для загара. Но он сказал, что блондин. Знаешь, Светланочка, он до того веселый, что весь дом отдыха его обожает, а затейник наш — просто ноль без палочки перед ним, даже злится из-за этого на Васю.

Он меня тоже очень любит и уже немного ревнует, но я стараюсь не давать ему для этого никакого повода. Прямо отсюда мы поедем к нему в Липецк, где живут его мама и сестренка. Ведь я их еще не знаю, и они меня еще не знают. А письмо мы уже послали. Оттуда, из Липецка, я одна поеду к нам в Унь-Ягу, чтобы рассчитаться и забрать вещи. И опять вернусь к Васе. Мне очень жалко будет с тобой, Светланочка, расставаться. И даже Унь-Ягу жалко. Но ведь из-за этого нельзя отказываться от своего счастья.

Светланочка, ты, может быть, подумаешь, что я очень легкомысленная, потому что так быстро вышла замуж. Я тоже, конечно, понимаю, что надо было хотя бы месяц с ним просто так походить. Но, понимаешь, у него до конца путевки оставалась одна неделя, а у меня тоже отпуск заканчивается. И вот он уехал бы к себе в Липецк, а я к себе в Унь-Ягу, и мы могли бы больше никогда не встретиться. Но мы очень друг друга полюбили и решили, что нельзя терять свое счастье. Поэтому нам нельзя было откладывать.

Я не знаю, застанет ли тебя это письмо, потому что ты ведь тоже собиралась уезжать в отпуск. Но я на всякий случай пишу, чтобы ты знала, когда вернешься. Ведь у меня больше никого нет, кроме тебя и Васи.

Я очень желаю тебе, Светланочка, тоже в ближайшее время выйти замуж и быть такой же счастливой, как я.

Целую тебя твоя вечная Танька».

Светлана сунула письмо обратно в конверт с расчесанными пальмами и синим морем.

«Смешная…» — подумала она.

И заплакала.

Она плакала долго. Не открывая глаз. Слезы пробивались сквозь ресницы и текли сначала медленно, а потом быстро. Они скатывались по щекам и со стуком падали на подоконник. Одна слеза, другая, третья…

И вдруг они, эти слезы, зачастили, забарабанили по оконным стеклам, по крыше, по земле…

Светлана от удивления перестала плакать и открыла глаза.

За окном лил дождь. Первый дождь нынешнего, запоздалого лета.

 

14

Так наступил август. Явился август.

Он окатил все вокруг дождями. Омыл листву и хвою. На деревьях к тому времени так густо и плотно лежала пыль, что сначала дождевые капли пробили в той пыли яминки. Потом по листьям пошли грязные потоки. И уж только потом листва берез и осин задышала свежестью.

Так же и трава: запорошенная пылью, чахлая, сухая, она сперва предстала забрызганной грязью, но затем, в щедрых струях ливня, очистилась, посвежела и буйно пошла в рост.

Да и дожди августовские, к счастью, лились не беспрестанно, а в строгом порядке, будто на заказ. Ночью блеснет неяркая молния, рокотнет дальний гром, первые капли тронут окошко — и вот уже вода весело играет в желобах.

Спишь и даже сквозь сон слышишь: хороший, добрый дождь.

А поутру небо сине и чисто. Солнце ярится. Капелью и птичьим щебетом сверкает лес.

Благодать. Теплынь. Наконец-то дождались его и на Севере — настоящего лета.

Именно в эту пору по окрестной тайге уродилось неслыханное количество грибов и ягод.

Все население Унь-Яги, стар и млад, повадилось ходить в лес по грибы и по ягоды. Индивидуально ходили, а также коллективно — по линии месткома. И если малину, голубику таскали из лесу ведрами, то уж грибы оттуда вывозили даже на грузовых автомашинах — полные кузова.

Для несеверных жителей такие масштабы, конечно, диковинны и могут вызвать недоверие. Но для нас, северян, это в порядке вещей. Если случится в году настоящее лето, то очень даже запросто можно вдвоем либо втроем нагрузить за день полный самосвал грибов.

Воскресным утром Светлана и Глеб тоже отправились в лес по грибы.

Они шли по лесной дороге. Солнце еще не поднялось над тайгой, а только слепяще сквозило в переплетениях узловатых веток.

Глинистая поверхность дороги, не просохшая после ночного дождя, сверкала отлакированной корочкой. И вся эта поверхность — вдоль и поперек — была расчерчена тонкими линиями. Линии прихотливо извивались, пересекали одна другую, прерывались, будто уходя в землю, и возникали опять.

Светлана уже не первый раз видела поутру, после дождя, эти нежные линии на земле, и все не могла понять, откуда они берутся?

— Это что, Глеб? — спросила она.

— Где? — остановился Глеб и глянул себе под ноги.

— Ну, вот… Видишь.

— А-а, — наконец увидел Глеб. — Это от дождевых червей. Ползали они тут ночью.

Светлана возмущенно фыркнула.

Потом они свернули на просеку, а с просеки в лес.

В лесу еще было прохладно и сыро после дождя. Но уже от земли, от палой листвы и хвои, от стволов и сучьев струился пар. Маленькие стоцветные радуги перекинулись над влажными ложбинами. Тонкие нити лесной паутины унизаны каплями воды, испаряющимися на глазах.

— Ну, теперь, Лапочка, смотри в оба! — скомандовал Глеб и нагнулся. Нагнулся, выпрямился и показал Светлане подосиновик: белая толстая ножка, бархатная шляпка с плотно прижатыми к ножке полями. Вокруг мокро, а гриб — сух. Они, подосиновики, всегда сухие. В отличие от скользких маслят.

— Какой… важный, — сказала Светлана, повертев гриб. И положила его в свою корзину.

Теперь она старалась идти впереди Глеба, чтобы не ему, а ей первой замечать грибы. Она шла впереди Глеба и осторожно всматривалась в лежалый хлам под ногами — не мелькнет ли где бархатная головка. Раздвигала пышные перья папоротника…

А Глеб Горелов шел за ней по пятам, то и дело нагибаясь: гриб, еще гриб.

— Но ведь это — мои! — сердилась Светлана. — Просто я не заметила. И вообще… ты иди где-нибудь в стороне. Подальше.

— Ладно, — усмехнулся Глеб. — Мне все равно.

И он пошел стороной, нагибаясь время от времени с перочинным ножом.

А Светлана шла другой стороной, заглядывала под каждый куст и хмурилась, если там ничего не обнаруживала. Но ее самостоятельность была вскоре вознаграждена. У старого пня торчал гигантский гриб, какого, конечно, Глебу ни за что не найти. Поля его шляпы не были трусливо прижаты к ножке, а по-ковбойски лихо заламывались кверху. Светлана насилу выдернула из земли это чудо природы.

Потом ей попались еще несколько грибов самой разнообразной расцветки и формы, попалась грибная ножка, срезанная кем-то слишком высоко, и маленький гриб, к шляпке которого приклеилась сосновая иголка.

Словом, когда у крутого склона оврага Светлана и Глеб повстречались, она с торжествующим видом поставила перед ним корзину.

— Та-ак… — сказал Глеб, присаживаясь на корточки у корзины. — Так…

Первым делом он извлек оттуда гриб-великан в ковбойской шляпе, разломил шляпу пополам, брезгливо наморщил нос, потом надломил ножку и швырнул чудо природы подальше — так, что оно разлетелось вдребезги.

Следом полетели ярко-красные, бледно-желтые, фиолетовые и серые грибы — тонконогие, решетчатые и, по мнению Светланы, очень съедобные.

— А это хорош, — смилостивился наконец Глеб, отыскав маленький гриб с приклеенной к нему иголкой. И положил его обратно в корзину. — Это — белый!

У самого Глеба ведро уже было почти полно. Но он не хвастался своей добычей. Потому что грибы — это вообще не занятие для мужчины. Это не охота и не рыбная ловля. Так, забава.

— Белый гриб? — воспрянула духом Светлана. — Моя мама очень любит суп из белых грибов.

— А ты?

— Я равнодушна. Но мама любит… Вот и чудесно: насушу мешок грибов и повезу маме.

Она решительно зашагала по лесу, больше не оглядываясь на Глеба.

Здесь, в лесу, порядок времени иной. Часы идут медленнее. Потому что каждая минута наполнена вниманием, обогащена впечатлениями. Но все-таки часы идут.

И на смену утренней, дождевой и росной свежести пришла духота, жара. Солнечные лучи уже отвесно пронизывали кроны деревьев. Земля испещрена золотистой рябью. И на сосновых стволах опять сделались прозрачными, потекли длинные слезы живицы…

Идти и дышать было уже не так легко и не так свободно. Вымокшие в росе туфли теперь ссохлись, покоробились и давили ноги. Накалилась и жгла тело прорезиненная ткань плаща. Резала плечо тяжелая сумка с хлебом, сыром и всякой иной снедью, захваченной из дому.

Светлана сняла плащ, плотно завернула в него сумку (чтобы не наползли букашки) и сложила все это у подножья высокого кедра. Приметила место: рядом с кедром, сильно наклонившись набок, почти падая, росла береза, и ее ствол резкой белой линией перечеркнул темную чащу.

Теперь идти было веселей, дышать легче. А веселому человеку всегда улыбается счастье.

И Светлане улыбнулось счастье.

На шелковистой полянке, огороженной четко по кругу колоннадой берез, она едва не наступила на замшевую шляпку гриба, спрятавшегося в траве. А когда Светлана наклонилась сорвать, она увидела рядом еще одну шляпку, и еще одну. Отсюда же — руку протянуть — маячили еще три аккуратные шляпки. За ними обнаружилось целое семейство грибов. А потом — сплошная россыпь. И все как на подбор: коренастые, плотные, молодцеватые… Это была не лужайка, а золотое дно!

Светлана уже не нагибалась и не вставала, а ползала на коленях, переставляя корзину, которая делалась все тяжелей и тяжелей.

Когда выяснилось, что лесная полянка обобрана начисто, Светлана отправилась дальше — искать другую полянку. И вскоре нашла неподалеку. Там тоже оказалась пропасть грибов. Отличных белых грибов. Там тоже трава была так шелковиста и густа, что не хотелось подниматься с колен, а наоборот — тянуло опрокинуться навзничь, раскинуть руки и, позабыв обо всем на свете, жмуриться на солнце.

Но уже корзина была полна. И охотничий азарт иссяк. К тому же Светлана вдруг почувствовала, что очень голодна: ведь не успела даже позавтракать.

Она не торопясь пошла обратно. Прямиком — туда, где оставила плащ и сумку у подножия старого кедра. По дороге ей то и дело попадались теперь грибы, будто выскакивали прямо из земли, лезли в руки — но Светлана уже не обращала на них внимания и равнодушно проходила мимо. Хватит.

Она шла очень долго. Вероятно, не меньше получаса шла она по лесу, а накренившаяся береза, по которой она приметила место, почему-то не появлялась. Наконец она увидела эту березу — белый косой росчерк на темном фоне. Но, подойдя, Светлана обнаружила, что береза эта совсем не та — другая береза, тоже падающая. Рядом с ней не было кедра, не было ее вещей.

Значит, она шла не в ту сторону. Заблудилась… Какая досада.

Нет, Светлану не особенно напугало то, что она заблудилась. Не так уж глухи леса окрест Унь-Яги. С минуты на минуту она обязательно выйдет к какой-нибудь буровой и там сразу сориентируется. Но так можно слишком далеко забраться в лес и потом придется идти домой до самого вечера.

Кроме того, не очень это умно — потерять в лесу новый плащ и сумку. А в сумке — хлеб, сыр, бутылка с кофе. Как хочется есть!

— Гле-еб! — закричала погромче Светлана.

«Хле-еб…» — передразнило эхо.

Эхо прокатилось по лесу — дальше, дальше и рассыпалось, затерялось.

«Известная история… — усмехнулась Светлана. — Заблудившийся человек и безжалостное эхо. Вот уж будет для Глеба повод поиздеваться…»

— Гле-еб! — снова крикнула она, сложив ладони рупором. — Э-э-э!

Никто не отвечал. Но ведь не могла же она уйти так далеко, что ее даже не слышно! И со стороны Глеба это просто свинство — забыть о ней… Все-таки пошли за грибами вместе, вместе нужно и возвращаться домой.

— Гле-еб!..

Что ж, делать нечего. Светлана пошла по лесу. Прямо — куда глаза глядят. Теперь уж ей сделалось по-настоящему досадно и грустно. Заблудилась. Потеряла вещи: ну, вещи — бог с ними. Потеряла Глеба. И оказалась в лесу одна. Вот так ей и придется брести по лесу, может быть дотемна. И так вот по-дурацки складывается вся ее жизнь: всегда оставаться одной.

Ветер-верховик пронесся плотной волной по-над лесом, качнув деревья. Светлана вдруг решила, что нужно крикнуть по ветру — тогда ее голос долетит дальше.

— Гле-е-еб! — изо всей мочи закричала она.

— Что?

Она порывисто обернулась.

Глеб подходил к ней — неторопливым, усталым, но уверенным шагом. В одной руке он нес ведро с грибами, а под мышкой — ее плащ, туго спеленатую сумку.

— Глеб! — вырвалось уже тихо и благодарно.

Светлана бросилась к нему навстречу. Глеб, уронив на землю ведро и сверток, подхватил ее и крепко прижал к груди, обнял за плечи.

— Заблудилась?

— Да… Чуть не заблудилась.

И Светлана рассмеялась, не отводя его рук, не отстраняясь от него.

Глеб тоже весело смеялся и, перемежая смех, целовал ее. Целовал, наклоняясь к ее губам. И опять смеялся…

Смеялась и Светлана. И она слишком поздно заметила, что Глеб уже не смеется, а тяжело и прерывисто дышит. Что губы его становятся шершавы, а руки жестоки.

— Глеб… — пожаловалась она ему на эти руки. На эти губы пожаловалась ему: — Глеб…

И когда Светлана очнулась, возле самого ее лица, возле самой щеки, влажной от слез, у самых ее глаз, наполненных маревом, курчавились тонкие стебли, покрытые округлыми листками с кожаным глянцем. А меж листьев, на еще более тонких стеблях, клонились к земле бусинки ягод. Рдела брусника.

 

15

— Ну, пожалуйста, Светлана Ивановна! Очень вас просим… Шурочка будет так рада.

Впервые бухгалтер Бородай явился в кабинет заведующего промыслом без сатиновых нарукавников. Наверное, специально снял их. Чтобы подчеркнуть таким образом неофициальность своего визита. А именно — он явился приглашать Светлану в гости. У его жены сегодня день рождения. Она сегодня именинница — Шурочка.

— Будут только свои. Люди очень приличные, — все настаивал, убеждал Бородай. Улыбался искательно и чуть фамильярно. А потом в его голосе послышалась даже угроза: — Вы нас очень обидите отказом, Светлана Ивановна. Кровно обидите…

Бородай наседал, не давая и слова ответить. Зачем? Ведь она не возражает, не отказывается.

— Спасибо. Я приду, — сказала Светлана.

— Придете? Вот замечательно. Шурочка будет так рада. Сейчас я объясню, как нас найти. Ведь вы у нас еще ни разу не были!

«Но ведь вы меня раньше и не приглашали…» — промолчала Светлана.

Однако она и на самом деле не видела причин отказываться от этого приглашения. Оно даже польстило ей, как всегда льстит одинокому человеку внимание семейных людей.

После работы Светлана отправилась в поселковый магазин «Смешторг» («смешная торговля» — в расшифровке унь-ягинских остряков).

Ничего смешного в этом магазине, конечно, не было. Наоборот, здесь отлично знали, что имеют дело с покупателем солидным и денежным. Вот почему в этой торговой точке витрины слева были заставлены шампанским и ананасами (консервированными), а витрины справа завалены черно-бурыми лисицами, коврами ручной выделки и палехскими шкатулками.

Все это, с течением времени, раскупалось. И тогда в «Смешторг» опять привозили горжетки из чернобурок, ковры ручной выделки и федоскинские шкатулки.

Кроме того, здесь можно было купить колонковую шубу пятьдесят шестого размера, алюминиевую складную байдарку и полный оркестр духовых инструментов. Но эти товары пользовались меньшим спросом.

Светлана долго раздумывала, что бы ей выбрать в подарок Бородаевой жене. И, после долгих колебаний, купила китайский термос с цветами и птицами.

— Какая прелесть! — сказала Шурочка, когда гостья, еще в передней, вручила ей этот термос. — Спасибо, большое спасибо…

Шурочка была тоща и задумчива, стрижена под девочку — с челкой. Глазастая такая. Голос у нее низкий, грудной, со вздохом. Она расцеловала Светлану в обе щеки.

— Какая прелесть!.. — нарадоваться не могла на Светланин подарок Шурочка. И унесла китайский термос в спальню, где уже стояли три таких дареных термоса — с цветами, птицами и запасными колбами.

— Милости прошу к нашему шалашу! — расшаркивался Бородай.

— Знакомьтесь, пожалуйста… Вы знакомы? — снова появилась Шурочка.

Да, кое с кем Светлана уже была знакома. Например, с Глебом Гореловым, который сидел в углу и смотрел семейный альбом: голую Шурочку в шестимесячном возрасте и самого товарища Бородая в кругу однокашников по бухгалтерским курсам (третий ряд, четвертый слева). Так уж принято, чтобы гость, явившийся в дом впервые, смотрел семейные фотокарточки.

Еще здесь были завмаг «Смешторга», завгар, жена Кузьминского, находящегося на излечении после операции, и какие-то незнакомые Светлане люди, которым Шурочка «тыкала» — родственники, должно быть.

Все они встретили Светлану хорошо. Улыбаясь. Улыбнулся ей и Глеб — исподлобья.

Комната, в которой собрались гости, была розовая. Розовые обои. Мягкая тахта с розовыми подушками. Картинка: розы на фоне моря. Именинница Шурочка — в розовом.

Так хорошо, и тепло, и покойно сделалось на душе Светланы, когда она вошла в эту комнату. И она пожалела даже, что не бывала здесь раньше.

— К столу, к столу! — бросил клич Бородай.

Светлана уже собралась было, как и все остальные, последовать этому призыву и уже за спинку стула взялась, но тут к ней подошла Шурочка, мягко обвила талию и повела во главу стола, к тому почетному месту, где обычно сажают новобрачных и юбиляров.

А с другой стороны Бородай, решительно обхватив за плечи Глеба Горелова, вел его к тому же почетному месту.

«Зачем это? — смутилась Светлана. — Зачем?»

Но спорить было неудобно. И она, очутившись рядом с Глебом, сказала — будто ему в отместку, будто он виноват:

— Тем лучше. Пить не позволю.

— А есть позволишь? — съязвил Глеб.

— Да. Только не жадничай.

Но как тут было не жадничать? Именинный стол Шурочки Бородай ошеломил всех. Даже смешторговского завмага. Ну, ладно, ветчину, сардины, копченого окуня и дефицитную столичную водку он вчера собственноручно вынес Бородаю с заднего крыльца магазина. Но откуда взялась кетовая икра? Каким чудом оказались на столе крабы? Как могли появиться в Унь-Яге в середине августа спелые помидоры?

Даже завмаг этого не знал. Зато знал завгар. Это он помог Шурочке Бородай подстеречь на дальнем полустанке московский поезд. А когда на следующем полустанке Шурочка, с корзинами и свертками, выпрыгнула из вагона-ресторана — там уже ее ждала другая машина.

— За новорожденную!.. За Шурочку!.. За именинницу!

Все подняли рюмки. Один только Глеб Горелов не поднял: он смотрел на свою рюмку растерянно и скучно.

— Глеб Владимирович, что же вы?.. — всполошились за столом. — За здоровье хозяйки!

— Одну, — разрешила Светлана.

Все дружно выпили.

И тогда с места встал Бородай. Он сказал:

— Дорогие друзья! Я предлагаю тост за здоровье Светланы Ивановны Панышко. За ее успехи в работе и личное счастье…

Тут все перестали закусывать, зашумели, захлопали в ладоши.

«Зачем это? — смутилась Светлана. — Зачем…»

— Минуточку, я еще не кончил… — стучал по тарелке ножом хозяин. — За минувшие два месяца мы смогли по-новому узнать нашу Светлану Ивановну, оценить ее настойчивость, техническую смелость. На наших глазах, друзья…

«Зачем это… Зачем?» — ежилась Светлана.

Может быть, это просто насмешка? Одна из комедий, которые привык разыгрывать Бородай? Не похоже. Впервые ей кажется, что этот человек говорит искренне, от души и даже взволнованно.

И слова, сказанные Бородаем, ей приятны. Разве он сказал неправду? Разве уж так ничего-ничегошеньки не сделала она для Унь-Яги?.. И потом: как давно никто не пил за ее здоровье, за ее успехи, за ее личное счастье. Пялить на нее глаза — исподтишка, влюбленно или ревниво — это умели многие. А вот проявить внимание, настоящее человеческое внимание, — это никому не приходило в голову. Даже Глебу…

Она благодарно улыбнулась Шурочке Бородай, самому Бородаю, остальным гостям. И кивнула Глебу, когда он протянул рюмку — чокнуться с ней.

«За тебя, Ланочка».

Ей было очень хорошо в этой комнате, за этим столом, среди этих улыбающихся людей. Потеплело в груди. И так легко кружилась голова.

А потом Бородай включил радиолу, подскочил к Светлане и пригласил ее танцевать. Глеб Горелов пригласил Шурочку. Завмаг — завгарову жену, а завгар — жену Кузьминского. И все стали танцевать фокстрот: резво так носились вокруг стола, толкали друг друга, извинялись, хохотали и толкались опять.

— Очень тесно у нас, — пожаловалась Шурочка Светлане через Глебово плечо. — Извините, но у нас так тесно.

Да, у Бородаев, конечно, не было простора для танцев. В этом Светлана убедилась, когда Шурочка увела ее в другую комнату, в спальню: отдышаться, поправить прически, пошушукаться. Половину спальни занимала громадная кровать, другую половину — громадный шкаф. А в третьей половине разместилось громадное трюмо.

— Тесно у нас, — опять пожаловалась Шурочка, глядя на Светлану задумчиво и нежно из-под челочки. — Повернуться негде.

— Да, — согласилась Светлана. — У вас маленькая квартира. Но такая уютная.

— Тесно очень… — плаксиво надула губки Шурочка. Надула губки, обвела их помадой. И тут плаксивое выражение исчезло с ее лица — на лице появилось озабоченное, деловое выражение: — Светлана Ивановна, дорогая… Я хочу с вами серьезно поговорить. Можно сейчас?

— Ну конечно.

— Светлана Ивановна, милая… Брызгаловы переезжают на Джегор: ему там уже дали квартиру, и он забирает семью.

— Когда?

— Завтра… Остается домик. Вы знаете брызгаловский домик?

Светлана знала этот домик. Он стоял в самом центре поселка: светлого кирпича, крытый огненной черепицей, с застекленной верандой, сплошь увитой плющом, воротца — дугой. Домик с водяным отоплением и газом, с телефоном и ванной. Этот домик был выстроен персонально для Брызгалова еще в ту пору, когда Унь-Ягинский промысел давал восемьдесят процентов всей трестовской добычи, а Джегора в помине не было.

— Да, хороший домик, — ответила Светлана. — Значит, Брызгаловы завтра уезжают?

Шурочка придвинулась к ней, зашептала:

— Милая, отдайте нам этот домик. Ну, пожалуйста! Ведь все равно кого-то в нем поселят. Отдайте! Мы сделаем из этого домика конфетку. Лучше, чем здесь. А другие — только загадят. Ну, что вам стоит? Вам стоит только сказать: ведь это — в вашей власти…

Домик под огненной черепицей. Вьюнок на веранде. Воротца — дугой.

— Господи… — облегченно вздохнула Светлана. — Как хорошо, что вы мне об этом сказали. А мы головы ломаем: где найти помещение для детского сада? Оказывается, брызгаловский домик освобождается. Лучше и не придумать!.. Как хорошо… Вы знаете, наши работницы из-за этого вынуждены…

Из-под челочки, как сверла, впивались в нее два кошачьих глаза. Зеленые, мерцающие. И, как у кошки, они вдруг погасли. Отворился алый мазок губ, и меж губ сверкнули мелкие, острые кошачьи зубки — улыбка.

— Извините, меня зовут, — прошептала Шурочка и выскользнула за дверь.

А когда Светлана вышла вслед за ней, Шурочка уже вальсировала с Бородаем, торопливо рассказывая ему. О чем? Догадаться нетрудно.

Теперь завгар кружил в вальсе завмаговскую жену, а завмаг — жену Кузьминского. Кружились родственники. Кружилась в радиоле пластинка. Кружился абажур, задетый чьей-то головой…

А за столом один-одинешенек сидел Глеб Горелов и сосредоточенно смотрел в свою рюмку. Волосы его уже взмокли и прилипли ко лбу. Плечи обвисли. Пьян.

Вот к нему подсел Бородай. Дружески возложил руку на обвисшие эти плечи. Налил коньяку. Спросил о чем-то. Глеб с трудом поднял подбородок и обвел комнату осоловелым взглядом. Взгляд его секунду задержался на Светлане. Но подбородок снова качнулся вниз.

Бородай опять спросил. Глеб ответил. Тогда Бородай еще ближе, еще плотнее придвинулся к Глебу. Налил ему еще. И еще спросил… Глеб самодовольно ухмыльнулся, молодецки откинулся к спинке стула и… что такое изобразили его руки?

«О чем они говорят?»

вдохновенно и неистово рычало теперь чрево радиолы.

Под эту новую пластинку пошли танцевать завмаг с завгаром: ухватившись друг за друга, они по-медвежачьи топтались на месте, и это им обоим очень нравилось, и они оба тряслись от смеха.

На тахте завмаговская жена шепталась с завгаровской женой, а чуть подальше — Шурочка с женой Кузьминского. Бородай и Глеб пили коньяк. Родня осаждала уборную.

А Светлана все стояла у стены, прислонясь к стене, и не знала, куда же спрятать ноги, которые норовили ей оттоптать завмаг с завгаром.

Было накурено. Был уже час ночи.

«Может быть, уйти домой?»

Светлана вышла в переднюю. Вышла на крыльцо. Услышала шаги сзади: кто-то догонял ее. Сейчас будут силой тащить обратно, уговаривать, не пускать…

Но сзади только захлопнулась дверь. И лязгнул засов.

 

16

Ее разбудил стук в дверь.

Кто бы это мог быть? К ней никто не стучал по утрам. Обычно Светлана просыпалась ровно за минуту до того, как звонить будильнику. И нажимала кнопку будильника, не давая ему прозвенеть свое.

А сегодня ее разбудили раньше, чем она сама проснулась. И будильник еще не звенел.

Светлана накинула халат, отыскала ногами мохнатые оленьи чувяки. Подошла к двери.

— Кто?

— Я.

Вот так обычно и отвечают из-за двери на вопрос «Кто?». «Я», — отвечают. Исчерпывающе.

Но голос женский. Открыла.

На пороге стояла Горелова. Анна Горелова.

Если бы, к примеру, на пороге стоял мужчина, и даже незнакомый мужчина, то, может быть, Светлана растерялась бы меньше. А тут она побледнела, подняла руку к растрепавшимся во сне волосам, потуже запахнула ворот халата. Потом с ужасом заметила, что из-за полы выглядывает белое голое колено. Уронила с ноги чувяк. Беспомощно оглянулась на смятую постель…

— Зайдите, — сказала Светлана.

«Зачем она пришла? Что ей нужно?»

Анна Горелова вошла в комнату, села к столу и молча наблюдала, как Светлана рывком набросила на кровать одеяло, как метнулась к зеркалу и наспех заколола волосы.

«Зачем она пришла?» — волнуясь, соображала Светлана.

— Я вот к вам зачем… — поспешила объяснить Горелова. — Вчера на участке была, на своих буровых. Просто так ходила — посмотреть. Ну, и всякого безобразия там насмотрелась. Скважины парафином забиты — чистить нужно. И другое всякое…

— Да, — подтвердила Светлана. — Операторов там сейчас мало. Едва управляются.

— Еще Антонюк сказал, что на участке со дня на день прибавится добыча. А скважины совсем запущены.

«Не с этим же она пришла? С этим — можно было и в контору».

— Ну, так я могу с сегодняшнего дня на работу выйти, — заключила Горелова. — Отзывайте из отпуска.

«Ах вот как! Просится на работу. Значит, все-таки пришла с этим. — Едва заметно, с облегчением вздохнула Светлана. — Значит, поняла все-таки! Что ж, так оно и должно было случиться. Ведь она — передовая работница. Ведь она — лучше всех на промысле!»

Светлана поймала себя на том, что сейчас она смотрит на Анну Горелову с ласковой улыбкой, с очевидной симпатией. И ей захотелось сказать или сделать для этой женщины что-нибудь хорошее. Именно сейчас, когда та пришла к ней домой, осознав свою ошибку… Да!

— Анна Ильинична, а ведь мы нашли помещение для детского сада, — вспомнила Светлана. — Нашли. Брызгаловский домик знаете? Брызгаловы сегодня уезжают на Джегор. И я сегодня же позвоню в трест, чтобы прислали строителей — отремонтировать помещение. И в райздрав напишу — пусть подбирают воспитателей… Через неделю откроем детский сад. Определим туда вашего мальчика. Его, кажется, Геной зовут?

— Генка…

Никакой особой радости не выразило лицо Анны Гореловой, когда она услышала эту весть. Будто и не слышала. Черные глаза ее смотрели на Светлану с печалью, сочувствием и даже с жалостью.

— Не за этим я пришла, Светлана Ивановна… — тихо сказала она. — Не за этим… Вы еще не знаете, наверное. Глеба ночью забрали…

Резкий звон заставил обоих вздрогнуть. Будильник дребезжал, трясся, норовя свалиться с тумбочки. Светлана протянула было руку, но он так же внезапно смолк.

— Куда забрали? — едва шевельнула губами она.

— В милицию, куда же еще.

— Что он наделал?

— В дом ломился. Окна разбил… Соседи и позвали участкового.

— В какой дом? — по-прежнему недоумевала Светлана.

— В наш дом, к нам… Это уж всегда так: напьется и ломится среди ночи. На всю улицу скандалит…

«Неправда это. Она нарочно выдумала».

Светлана напряженно прислушивалась к интонации голоса, зорко всматривалась в лицо Анны: врет?.. Она старалась обнаружить мстительное торжество соперницы, уличающее во лжи. Но ничего не обнаружила. Ничего, кроме обыденной печали…

Это было как удар — неожиданный и верный, прямо в сердце: не встать… Или встать?

Светлана встала, подошла к окну. И, помолчав, спросила:

— Почему же вы… не пустили его?

— И не пущу. Хватит уж я его пускала: из дому и в дом… Теперь не пущу. Думаете, легко мне было человека, с которым семь лет прожила, за дверь выставлять? От живого мужа вдовой оставаться?.. Только уж если пошла на это — возврата не будет.

Будильник размеренно тикал в тишине.

Светлана вернулась к столу. Села, подперев кулаком лоб.

— Анна Ильинична, скажите откровенно: зачем вы пришли ко мне? Просто — рассказать об этом?

— Теперь и сама не знаю, зачем пришла… Попросить вас, что ли.

— О чем? — пожала плечами Светлана.

— Да о том же. Пить вы ему не давайте. Нисколько не давайте… Вас-то он должен послушаться — вас-то он… уважает. Ведь пропадет, совсем пропадет человек. А он…

Голос Гореловой дрогнул. Светлана подняла голову — и не поверила: в черных, как уголья, всегдашней печалью обведенных глазах Анны Гореловой стояли слезы. Вот одна слеза обронилась, заскользила по щеке, к губам. Горелова смущенно слизнула ее.

— А он — хороший. Добрый и честный — честнее многих других. И ведь мастер какой! Вы бы знали его, какой он был…

Она улыбнулась сквозь, слезы.

— …когда парнем был.

Размеренно тикал будильник. Светлана взглянула на него мельком: уже и на работу пора.

Горелова поднялась, оправила платок.

— Не сумела я. Терпенья моего не хватило. Да и дети рядом… Не захотела мучиться дальше. Что же мне — из-за него светлого дня в жизни не видеть?..

«Вот как… И, значит, ты уверена, что я стерплю. Что я захочу мучиться. Что мне этого светлого дня не нужно?»

 

17

Целый день трезвонил телефон. Выпадают такие сумасшедшие дни, когда звонят беспрестанно: не успеешь положить трубку на рычаг — аппарат тотчас исходит звоном.

— Да… — отвечает Светлана.

Она прижимает трубку к уху плечом, потому что и рукам дел хватает: куча бумаг на столе. Она листает эти бумаги, сорит скрепками, размашисто и быстро расписывается, где нужно, а сама прислушивается к голосу в трубке. Отвечает:

— Да…

Звонит Антонюк. Его едва слышно, будто говорит он из-за тридевяти земель. («С буровой звонит, — отмечает Светлана. — Какие скверные телефонные линии на промысле! Надо заставить связистов отремонтировать…» — и тянется карандашом к блокноту-шестидневке: чтобы не забыть о связистах.)

— Светлана Ивановна!.. — из-за тридевяти земель кричит Антонюк. А все же слышно по голосу в трубке, что Антонюк чем-то взволнован. Обрадован чем-то.

— Как у вас дела, Роман Григорьевич? — спрашивает Светлана, листая бумаги.

— В том-то и дело, что дела!.. — кричит ей Антонюк. — Девяносто восьмая и девяносто пятая скважины задышали! Нефть идет…

«Нефть идет!»

Светлана отбросила бумаги прочь. Теперь она уже обеими руками держит телефонную трубку, до боли вдавливая ухо в эбонит.

— Сколько?

За ночь девяносто восьмая прибавила четверть тонны, — торопясь рассказывал Антонюк. — И по соседним скважинам добыча растет… Вы меня слышите? Растет, говорю…

— Значит, растет?

— Растет!

— Ну что ж, Роман Григорьевич, этого следовало ждать. И четверть тонны — еще очень мало. Так что вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Вы меня слышите?..

Не волнуйтесь, пожалуйста… А сама едва не задохнулась от подступившего волнения. Ну зачем волноваться? Разве иного ждали? Разве не ради этого два месяца подряд бились они над заводнением пласта? И все-таки не волноваться нельзя…

Девяносто восьмая скважина — ближайшая к девяносто девятой, в которую нагнетается вода, — откликнулась. «Задышала», — как сказал Антонюк. Значит, вода уже оказывает действие на пласт, с нарастающей силой давит на него, выталкивая нефть на-гора.

В скважинах несколько раз замеряли давление — оно неуклонно повышается. А теперь будет подниматься и добыча. Постепенно, изо дня в день. Вот если бы можно было уже сейчас рассчитать кривую этого роста, предсказать итог хотя бы на ближайшие месяцы!..

— Геннадий Геннадиевич, — позвонила Светлана в плановый отдел, — зайдите, пожалуйста, ко мне.

Как и следовало ожидать, Инихов явился во всеоружии, неся под мышкой кипу аккуратных папок — всю текущую документацию.

— Геннадий Геннадиевич, вы знаете о том, что по некоторым скважинам у нас нарастает дебит?

— Да, знаю, — развязал одну из тесемочек Инихов. — Разумеется. На девяносто восьмой — плюс двести килограммов в сутки…

— Двести пятьдесят, — поправила Светлана.

— Э-э… — Геннадий Геннадиевич вынул из папки лист бумаги, поднес его к стеклам пенсне и с видимым удовольствием отчеканил: — Двести. Ровно.

— Ну, хорошо, — отмахнулась Светлана. — А по другим скважинам?

— И того меньше. Мизерное повышение… Все это в пределах суточных колебаний. Так бывало и прежде. Например… — Он снова полез в папку.

— Вот как! Значит, вы считаете все это случайностью? — язвительно сощурилась Светлана. — Вы отказываетесь видеть в этих килограммах тенденцию общего роста нефтедобычи?

— Я? Нет, почему… Но я привык оперировать реальными цифрами, а не…

— Геннадий Геннадиевич, — опять перебила его Светлана. — Вы — плановик. Каковы ваши планы на будущее? Ваши прогнозы?

Инихов снял пенсне с переносья, тщательно протер его носовым платком и снова водрузил на нос.

— Августовский план мы не выполним.

— А дальше?

— Квартальный план мы тоже не выполним.

— А дальше?

— Вы имеете в виду годовой план?

— Ну, хотя бы.

Геннадий Геннадиевич повернулся к окну и пристально, поверх стекол очков, глянул в синеющие дали. Раздумчиво побарабанил сухими пальцами по обложке папки.

— Видите ли… Сейчас это сказать трудно. Мы можем обратиться в трест с ходатайством о сокращении нам годового плана, имея в виду…

— Геннадий Геннадиевич, каковы ваши планы на будущее? — совсем тихо спросила Светлана.

— Вы опять спрашиваете о годовом плане? Я уже сказал…

— Нет, я спрашиваю о ваших личных планах на будущее. Ну, словом… вы еще не собираетесь уходить на пенсию?

— Как! — поразился Инихов и, уронив с носа пенсне, едва успел подхватить его ладонью. — Но ведь… для этого необходим соответствующий возраст: шестьдесят лет.

— А сколько вам?

— Мне? Сорок девять, — сказал Геннадий Геннадиевич, с жениховским достоинством одернув полы пиджака.

— А-а, — разочарованно протянула Светлана. — В таком случае…

Но тут снова зазвонил телефон.

— Алло… — ответила Светлана и, прикрыв ладонью трубку, сказала Инихову: — Мы еще вернемся к этой теме, Геннадий Геннадиевич. Вы свободны…

Инихов собрал свои папки и вышел, задрав подбородок.

На этот раз звонили с Джегора. Звонил Уляшев. Он часто теперь звонил на Унь-Ягинский промысел — «для расширения контактов», по его шутливому замечанию.

— Здравствуйте, Степан Ильич, — ответила Светлана, улыбаясь в телефонную трубку. Она тоже стояла за расширение контактов. — Ничего, спасибо… А вы об этом знаете? Да, на девяносто восьмой скважине. Но еще очень мало. «В пределах суточных колебаний», как говорит наш плановик… Что?

За окном мягко прошелестели колеса автомашины. Фыркнул и заглох мотор. Федя приехал? Или трестовская машина?

— Ой, да что вы, Степан Ильич! — воскликнула Светлана и покосилась на трубку испуганно. — Какое там соревнование? Ведь мы уже восьмой месяц не выполняем план. В долгах как в шелках… И лучше никакой делегации не присылайте: вызова мы не примем…

В дверь постучали.

— Войдите… Нет, нет, Степан Ильич, я не вам. Это здесь… Слушаю.

Вошел человек в кожанке и шляпе. Из-под шляпы торчит потрясающе длинный, великолепный нос шоколадного цвета. Вот это загар! Куда до него Антонюку со своим загаром… Щеки и подбородок у вошедшего человека отливают бритой синевой: там меньше загорело. А белки глаз у человека очень белые и очень проворные…

— Садитесь, — шепнула ему Светлана, кивнув на стул.

А в трубку сказала:

— Ну, это уже другое дело, Степан Ильич. Поделиться опытом мы всегда рады с кем угодно, тем более с вами… Почему? Ну, предположим, личная симпатия. Устраивает вас?

Она засмеялась и взглянула на сидящего в кабинете человека, будто извиняясь перед ним: вы, мол, извините, но это разговор деловой — прервать нельзя. Сейчас закончим.

Человек с великолепным носом в ответ на ее взгляд широко улыбнулся, сверкнул полной челюстью золотых зубов — вот это челюсть! Оружейная палата, а не челюсть… Очень забавный на вид человек. Интересно — кто такой? Из «Печорнефти»? Или, может быть, из Совнархоза? Светлана еще ни разу не встречала здесь этого человека.

— Хорошо, Степан Ильич. Будем считать, что мы с вами договорились. Присылайте людей — все покажем. А о соревновании подумаем накануне Нового года. Идет? До свиданья. Спасибо.

И, положив трубку, перевела наконец дыхание.

— Так… Теперь слушаю вас.

Гость поднялся, щедро сверкнув золотой челюстью, протянул руку:

— Мамедов.

И тотчас свирепо рявкнул телефон.

— Это просто ужас… — возмутилась Светлана Панышко. — С самого утра так. Ради бога, извините… Алло!

Звонили из треста. Звонил заместитель управляющего Таран.

— Иван Евдокимович, — сказала ему Светлана, — очень прошу вас: подождите минутку на проводе… — И — гостю: — Товарищ Мамедов, а вы по какому вопросу?

— Я назначен заведующим Унь-Ягинским промыслом, — ответил товарищ Мамедов, сверкнув золотой улыбкой. — Вы продолжайте разговор. Я не тороплюсь.

— Алло…

— Светлана Ивановна, — говорил в трубке Таран. — К вам сейчас должен приехать товарищ Мамедов. Он назначен заведующим Унь-Ягинским промыслом. Раньше предупредить не успели, так как товарищ Мамедов прибыл к нам только сегодня. Он будет у вас с минуты на минуту…

— Иван Евд… — Голос Светланы вдруг отчего-то сделался хриплым, она поперхнулась, откашлялась. — Иван Евдокимович… Он уже здесь… Только что зашел…

— Вот и прекрасно. Надеюсь — подружитесь с ним. Товарищ Мамедов из Баку. Опытный производственник, кандидат наук… Светлана Ивановна! Алло… Разъединили, что ли? Алло…

— Иван Евдокимович… значит, теперь я могу ехать в отпуск?

— Ну, голубушка, — хмыкнул Таран, — это уж вы с новым заведующим договаривайтесь. Если отпустит — езжайте на доброе здоровье. Гуляйте вволю. Ну, всего хорошего. Привет!

Трубка снова легла на рычаг. Светлана, уже инстинктивно, ждала, что сейчас снова задребезжит звонок. Но телефон молчал — выдохся.

— Как ваше имя-отчество, товарищ Панышко? — щедро улыбаясь, спросил новый заведующий.

— Светлана Ивановна.

— Ага, Светлана Ивановна. Это запомнить нетрудно… — И еще раз солнечно улыбнулся. — А тэперь попробуйте запомнить мое имя: меня зовут Самед Рза Ибрагим Рза оглы Мамедов… Будем знакомы.

 

18

— А пачэму?

Это гортанное и резкое «А пачэму?» звенело в ушах Светланы уже целый день.

С утра она и новый заведующий промыслом Мамедов отправились на участки. Пешком исходили километров пятнадцать. Побывали на групповом нефтесборном пункте, на девяносто девятой и девяносто восьмой скважинах, смотрели насосы, коммуникации — где они только не были и чего только не смотрели!

И где бы они ни были, что бы они ни смотрели — раздавалось: «А пачэму?» Почему не закачивается в пласт вода на четвертом участке? Почему на промысле нет автоматики? Почему?.. Почему?.. «А пачэму?»

Светлана отвечала на все эти вопросы сначала спокойно и обстоятельно. Потом обиженно. А потом стала злиться. И разозлилась настолько, что внезапно хлынувший над лесом проливной и холодный дождь доставил ей искреннее удовольствие: Мамедов перестал задавать вопросы, зябко поднял воротник, нахохлился, сморщился и выбивал золотыми зубами частую дробь. А Светлана втихомолку злорадствовала, хотя и сама промокла до нитки.

Сейчас, в конторе, они обсыхали, развесив на спинках стульев все, что можно было снять с себя без ущерба для деловой обстановки.

Но, едва обсохнув, Мамедов опять принялся за свое:

— А пачэму? Пачэму вы до сих пор не применили такой эффективный способ повышения добычи, как гидроразрыв пласта? Пачэму?

Обида и негодующим протест уже давно созрели в душе Светланы. Накопилось. И все наконец прорвалось наружу:

— Потому что просто не успели! Два месяца назад у нас и внутриконтурного заводнения не было в помине. Ничего не было! Попробовали бы вы… начинать все сначала.

Она защищала справедливость, а справедливость — превыше скромности.

— Да, все это мы сделали за два месяца. И вообще — ваши претензии не по адресу. Я лишь временно заведовала промыслом. А вот вы заикнулись бы о вторичных методах добычи нефти при товарище Брызгалове!

— Какой такой товарищ Брызгалов? Я нэ знаю никакого товарища Брызгалова и знать нэ хочу… Я принимаю дела у вас, и я вас спрашиваю: пачэму вы нэ занимались гидроразрывом пласта?

— Гидроразрывом? — не сдавалась Светлана. — А вот вы попробуйте выпросить для этого в тресте хотя бы один агрегат, хотя бы одну автомашину! Рубль денег попробуйте выпросить для Унь-Яги!..

— И нэ надо выпрашивать. Трэбовать надо, трэбовать! Что значит «для Унь-Яги»? Я вас спрашиваю, что это значит? Унь-Яга — это социалистическое предприятие или это частная лавочка, а?

«Да. Этот выпрашивать не будет, — поняла Светлана. — Этот потребует. И ему дадут».

Теперь они замолчали оба — устали. Теперь они молча сидели друг против друга: Светлана в измятом, мокром, прилипшем к телу платье, и Мамедов — без пиджака, без галстука, с волосами, всклокоченными будто воронье гнездо, с отросшей за день щетиной на шоколадном лице… Устали. Пятнадцать километров. Ливень. И служебные разговоры.

— Самед Ибрагимович, я хочу… я могу ехать в отпуск завтра?

— Завтра? Пожалуйста. Нэ возражаю.

Он развел руками; мол, ничего не поделаешь — каждому работающему человеку положен отпуск. Извлек из кармана мокрую сигарету, с трудом раскурил ее. Поинтересовался.

— А куда вы едете?

— К маме. Потом в Ялту или в Сочи.

— Что? — как ошпаренный вскочил с места Самед Ибрагимович. — В Ялту? Тьфу… тьфу…

Он плевался яростно — должно быть, попал в рот табак из мокрой сигареты.

— В Сочи? Тьфу! Разве Ялта — это город? Разве Сочи — это город? Баку — это город! Вы поедете в Баку!

Он прикрыл глаза. Он улыбнулся. И его золотые зубы сверкнули, как солнечные блики на морской воде…

— Я вам дам адрес, Светлана Ивановна. И вы пойдете к бабушке Джахан. К моей бабушке. Она сварит вам черный кофе — такого кофе больше нигде нэт. И такой бабушки нигде нэт. Ей девяносто девять лет — бабушке Джахан!..

«Девяносто девятая…» — почему-то вспомнила Светлана.

Она подошла к сейфу, приоткрыла массивную дверцу, оглядела стопки каротажных диаграмм и рулоны чертежей. Все ли в порядке? Ничего не забыто?.. Да, все в порядке. Захлопнула дверцу, трижды повернула ключ в замке.

Потом Светлана стала выдвигать поочередно ящики письменного стола. Всё ли на месте?.. Круглая коробочка с печатью. Бланки. Книга приказов. Книга входящих писем. Книга исходящих писем… Все ли она передала новому заведующему из того, что обязана ему передать? Кажется, все…

А все ли? Припомни… Ты не забыла про тот — самый нижний и самый скрежещущий ящик письменного стола? Нет, не забыла. Ты хотела бы о нем забыть, но не смеешь… Ты обязана помнить.

Куда затерялся в связке ключ от нижнего ящика? Где же он? Вот, кажется, этот… Этот ли? Почему же он цепляется бородкой, упрямится и никак не лезет в скважину?..

Ящик открылся. Светлана достала оттуда распечатанный конверт. А из конверта — сложенный лист бумаги.

— Самед Ибрагимович, я должна еще передать вам это.

Мамедов взял из ее рук бумагу, пробежал глазами, наморщил лоб:

— Из милиции?.. Горелов… Кто такой Горелов?

— Наш механик.

— «…в нетрезвом виде…» Что, пьяница?

Новый заведующий скривил губы и, не дочитав до конца, шнырнул бумагу на стол.

— Завтра уволю.

— Самед Ибрагимович, — побледнела Светлана, — этого делать нельзя… Горелов — очень хороший механик. Именно он предложил использовать центробежные насосы…

— Завтра уволю, — резко перебил Мамедов. — На промысле пьяниц нэ будет.

Светлана с трудом задвинула рассохшийся ящик обратно в тумбу. Положила на стол перед Мамедовым гремучую связку ключей.

— Теперь всё. До свиданья, Самед Ибрагимович.

— До свиданья.

Она пошла к двери, и сейчас, по ее походке, было особенно заметно, как она устала. Ноги ступали медленно, неровно, каблуки подгибались. Она очень устала… Пятнадцать километров. Ливень. И служебные разговоры.

— Светлана Ивановна, — окликнул ее уже при выходе Мамедов.

Она обернулась.

— Вы знаете, что мне больше всего понравилось на Унь-Яге? — щедро улыбался новый заведующий. — Мой старший геолог.

 

19

От Унь-Яги до железной дороги — без малого сто километров. Поезд на юг в 16.05. С билетами трудно — отпускная пора. Нужно загодя добраться до станции. Светлана решила выехать в восемь утра. «Победа» появилась под окном в восемь.

— Велели в контору заехать… — сообщил шофер Федя.

— Зачем?

— Не знаю. Попрощаться, может?

— Со всеми как будто простилась.

— Не знаю. Велели заехать, — повторил шофер.

— Что ж, хорошо… Откройте, пожалуйста, багажник.

Оказалось, что есть попутчик до станции, до районного центра, — Роман Григорьевич Антонюк. Он ехал в райком партии.

— Вот хорошо! — обрадовалась Антонюку Светлана. — Веселее будет.

Однако Роман Григорьевич почему-то не разделил ее восторга. Особенно не веселился. Он влез в машину, на заднее сиденье, со Светланой рядом, и забился потеснее в угол: толстые попутчики всегда норовят потеснее забиться в угол — все им кажется, что они стесняют кого-то. Он забился в угол, насупился и так, насупившись, всю дорогу и ехал. Ехал он в райком партии.

А Светлана Панышко ехала в отпуск.

Она старалась думать об этом отпуске. Как она приедет на станцию и в кассе ей достанется билет в мягкий вагон. Как в купе ее, новую пассажирку, старые пассажиры встретят сначала неохотно и сумрачно. А потом ничего, привыкнут и станут помалу допытываться: кто, да куда, да откуда? А потом и о себе расскажут: о своем здоровье или нездоровье, про дела служебные, про дела семейные, про дела квартирные.

Будет поезд бежать мимо еловых урманов, мимо травяных низин, мимо станционных строений, мимо церковок и кладбищ, мимо элеваторов и заводов, мимо старых городов и новых городов…

«А все-таки трубопроводы к буровым нужно уложить в траншеи, засыпать землей, — обеспокоилась вдруг Светлана. — Ударят зимой большие морозы, и вода — даже горячая вода из речки Пэсь-ю — может заледенеть…»

Ни с того ни с сего вернулась к ней эта обеспокоенность и сразу нарушила ход мыслей. Отпуск, поезд — все это отодвинулось куда-то далеко. Конечно, далеко: еще целых три часа езды до станции. А Унь-Яга совсем близко, где-то за спиной, едва отъехали — вон маячат над лесом вершины буровых.

О чем она думала? Да, билеты на поезд… Нет, о другом. Трубопроводы. Уже теперь это нужно сделать — закопать трубы. Август, зима на носу. Как же она забыла сказать Мамедову об этом? Ведь он — человек новый, человек южный, морозов наших не представляет себе. Что там ни говори, а Унь-Яга — не Баку… Нужно будет с дороги написать Мамедову об этом.

— Гм… — сердито буркнул Антонюк.

Светлана взглянула на него с удивлением: что он сказал?

Но Антонюк ничего не сказал, кроме «гм». Остальное он скажет там — в райкоме партии. Это он репетирует в уме предстоящий разговор с первым секретарем райкома. Ему-то он скажет! Он скажет: «Кричать-то мы мастера на конференциях и пленумах, что нужно-де смелее выдвигать молодежь на руководящие посты. Друг друга уверяем, что нужно, необходимо, дескать, растить кадры. В решения про это записываем… А коснется дела — кого же поставить на этот руководящий пост? Может быть, товарища такого-то — молодой специалист, растущий инженер, способный организатор?.. Тут-то и начинаем в затылке почесывать: «Да, мол, оно конечно молодой… но уж больно молод. Это верно, что растущий… так ведь не вырос еще! Рискованно…» Вот так он прямо и скажет первому секретарю райкома. Выложит всю правду и свое личное мнение выскажет ему как секретарь партийной организации Унь-Ягинского промысла.

А Светлана старалась думать об отпуске.

О том, как приедет она в теплый город у моря. Туда, где растут банановые пальмы и кипарисы. Туда, где на пляже раскаленная галька обжигает пятки. Как она по этой обжигающей гальке пойдет навстречу волне, расставив руки, ступая мелко и боязливо, стыдясь белизны своего тела среди тел загорелых, обронзовевших…

Потом у нее появятся подружки-хохотушки. Потом, уж непременно, появится какой-то человек, который будет всякий раз провожать ее долгим взглядом, будет робеть, не зная, как заговорить с ней. Наконец воодушевится — «была не была!» — и подойдет. И заговорит. И, выждав время, спросит как бы невзначай: «Вы не замужем?» — «Нет, не замужем…» — равнодушно ответит она.

Нет, не замужем. Она — сама себе хозяйка. Она никому ничем не обязана, и ей тоже никто ничем не обязан. Она — инженер. Она сама зарабатывает то, что ей надо, и даже больше того, что ей надо. Она независима и самостоятельна. Она ничьих жертв не требует и сама не хочет быть ничьей жертвой. Даже во имя любви… И еще встретится в жизни человек, которому она будет рада и который принесет радость ей. У нее будет своя семья, будут дети. Будет квартира с балконом…

«Дура, дура! Эгоистка!.. Какая же она, оказывается, эгоистка! — побледнела от возмущения Светлана. — «Сама зарабатывает…», «не хочет быть жертвой…», «квартира с балконом…» Но ведь все это — только о себе. Разве можно — только о себе?..»

— Гм… — негодующе буркнул Антонюк.

«Что он сказал?» — удивилась Светлана.

Но Антонюк ничего не сказал, кроме «гм». Остальное он скажет там — в райкоме партии. Он все начистоту выложит первому секретарю райкома. Он ему скажет: «Кричать-то мы все мастера, что нужно-де смелее выдвигать женщин на руководящие посты. Убеждаем друг друга. Резолюции выносим… А в докладе на Восьмое марта, из года в год, все про одну и ту же Марью Петровну разговор. Вот, мол, яркий образец руководящей женщины — Марья Петровна. Не нахвалимся Марьей Петровной. Потому что, кроме Марьи Петровны, говорить больше не о ком. Одна на весь район — Марья Петровна. Вроде как для приличия. Вроде как специально для доклада на Восьмое марта…» Вот так он и скажет первому секретарю райкома, изложит свое мнение как коммунист коммунисту!

Стрелка спидометра рвалась по шкале. Федя-шофер упоенно выжимал педаль. Пулеметной дробью бил из-под колес гравий в днище машины. Ветер напряженно свистел в приоткрытых боковых створках окон.

Дорога круто уходила вверх, и тогда впереди ничего не было видно, кроме синего неба с размазанными по нему слоистыми облаками. И казалось, что сейчас машина оторвется от земли и продолжит свой путь уже в воздухе — туда, к облакам.

В глубокую падь бросалась дорога, и тогда ничего не было видно вокруг, кроме ощетинившейся тайги. И казалось, что сейчас машина ринется с ходу в непролазную чащу, круша сухостой.

Подъем. Уклон. Еще подъем. И еще уклон. И «Победу» вынесло на ровный путь.

И вот тогда метнулась навстречу, пронеслась мимо окон, будто сорвавшись с тетивы, стрела — заостренная спереди, оперенная сзади, желтая, приколоченная к столбу.

Светлана успела прочесть на стреле: «До Унь-Яги 50 км».

Гравий колотил в днище машины. Напряженно свистел ветер. Машина неслась через взгорья и пади.

Синевой наливалось небо, росли и пышнели облака. Катилось вверх ослепительное солнце. Вот сейчас расступится тайга, оборвется дорога, и во всю ширь, во всю даль откроется море — бескрайнее, рябое, позлащенное…

А Светлана, обернувшись, провожала глазами желтую стрелку, на которой написано: «До Унь-Яги 50 км».

1959