Он лежит под крутящимся под потолком вентилятором и думает, с чего же начать. В Каире ежедневно происходит что-нибудь достойное публикации в новостях. Но где? И когда? Он вылезает с ноутбука в интернет и читает там местную прессу, но в голове не проясняется. Все эти пресс-конференции — как на них попасть? Откуда брать официальные заявления? Он бродит по Замалеку, району, в котором он живет, со слабой надеждой на то, что взорвется бомба — разумеется, не слишком близко, на достаточно безопасном расстоянии, чтобы сделать записи в блокноте. Возможно, статья под его именем попадет на первую полосу.
Но в тот день ничего не взорвалось. В последующие дни тоже. Он постоянно проверяет почту, ожидая гневного послания от Мензиса с вопросом, что же, черт возьми, происходит. Но вместо этого приходит письмо от другого человека, Рича Снайдера, который тоже хочет попробовать себя в роли внештатного корреспондента в Каире. Рич возвещает о своем неминуемом приезде и заканчивает письмо строчкой «Не могу дождаться нашей встречи!»
Уинстону он кажется дружелюбным. Но разве обязательно с ним встречаться? Он сочиняет теплый ответ: «Желаю хорошо долететь. С наилучшими пожеланиями, Уинстон».
И немедленно получает новое сообщение: «Надеюсь, ты сможешь подобрать меня в аэропорту! До скорого!» Он сообщает номер рейса и время прилета.
Уинстон что, должен привезти его из аэропорта? Они же вроде конкуренты? Может, это профессиональная этика. Из газеты об этом не сообщали. Но он ведь вообще не в курсе, как устроен мир журналистики. Поскольку ему все равно больше нечего делать, он вызывает такси и едет в Международный аэропорт Каира.
— Ты все же приехал, круто, — радуется Снайдер. Он берет молодого коллегу за плечо, а со своего сбрасывает сумку. Ему около пятидесяти, на нем военная куртка с распродажи и белая футболка, а на шее позвякивают собачьи медальоны, купленные в сувенирной лавке. Корона густых вьющихся волос, тяжелый лоб, из-под которого глаза-бусины мечут пронизывающие взгляды. Уинстону никак не удается отделаться от мысли, что Снайдер похож на бабуина.
— Снова оказаться на Среднем Востоке — это просто жесть, — продолжает Снайдер. — Как я устал, ты себе не представляешь. Я только вернулся с конфы по СПИДу.
— Чего по СПИДу?
— С конференции по СПИДу в Бухаресте. Такой тупизм, ненавижу получать награды. Журналистика — не соревнование. Не в этом суть, понимаешь. Ну да ладно.
— Вы получили награду?
— Ерунда. За серию статей для газеты — о больных СПИДом цыганских детях. Читал?
— М-м, кажется, да. Наверное.
— Брателло, да ты чего? Их же направили в Пулитцеровскую комиссию.
— Вас номинировали на Пулитцеровскую премию?
— Только направили, — уточняет Снайдер. — Направили на рассмотрение. Что меня бесит, так это то, что международная общественность бездействует. Такое ощущение, что никому и дела нет до СПИДа у цыганят. По крайней мере Пулитцеру точно. — Он показывает на свою сумку. — Не донесешь ее до машины? У меня проблемы с позвоночником. Спасибо. — Он открывает телефон-раскладушку и смотрит на экран. — Я такой параноик, все время боюсь, что позвоню по ошибке тому человеку, о котором треплюсь. Он же выключен, да? — и Снайдер закрывает телефон. — Обожаю Кэтлин, — продолжает он. — Ты наверняка тоже. Она просто супер. Еще на прошлой работе Кэт постоянно пыталась нанять меня кем-то вроде главного национального корреспондента в Вашингтоне. Но я тогда безвылазно сидел в Афганистане, и мне пришлось сказать ей, типа, «спасибо за приглашение, но, блин, не вовремя». Она до сих пор рвет на себе волосы. Упущенные возможности. Ну да ладно. Ты тоже от нее тащишься?
— От Кэтлин? Я ее не очень хорошо знаю, вообще-то всего один раз видел, на конференции в Риме.
Снайдер продолжает открывать и закрывать телефон.
— Entre nous, — доверительно сообщает он, — она стерва. Это не мои слова. Так говорят люди, но это entre nous. Я лично вообще ненавижу слово «стерва». Но я феминист. — Он снова смотрит на мобильный. — Пусть это останется entre nous, ладно?
— То, что вы феминист?
— Нет, нет, об этом можешь трепать. Entre nous — это о том, что Кэтлин, по словам некоторых людей, не свое место занимает. Кое-кто говорит, что это случай «позитивной дискриминации», хотя мне этот термин кажется оскорбительным. — Он выходит к парковке аэропорта. — Вот это жара, брателло! Какая наша?
— Я думал, мы вместе доедем на такси.
Снайдер смотрит на своего нового знакомого, часто моргая от яркого солнца.
— А сколько тебе лет? Семнадцать?
Уинстону часто дают меньше, чем ему есть на самом деле — после пубертатного периода он почти не изменился; он даже приличную щетину до сих пор отрастить не может. Чтобы выглядеть постарше, он носит костюм, но в таком влажном и жарком климате в костюме только потом обливаешься; постоянно приходится вытирать лицо и конденсат с очков, так что в целом он больше похож на какого-нибудь дерганого мальчика на побегушках при конгрессе.
— Двадцать четыре.
— Малыш, — констатирует Снайдер. — А где я был в твоем возрасте? С восставшими в Заире? Или вел репортажи с полей смерти в Камбодже? Забыл уже. Ну да ладно. Дверь не откроешь? Спина ужасно болит. Благодарю, — Снайдер растягивается на заднем сиденье такси. — Чувак, — заявляет он, — давай займемся журналистикой.
Уинстон ютится на крохотном пространстве, которое оставил ему его соперник. Таксист беспокойно поворачивается, ожидая указаний, но Снайдер продолжает болтать.
Уинстон робко перебивает:
— Простите, вы в каком отеле остановились?
— Не волнуйся, брателло, давай сначала тебя забросим.
Уинстон называет водителю адрес.
— О, — замечает Снайдер удивленно, — ты говоришь по-арабски.
— Не слишком хорошо, — он начал Изучать его всего несколько недель назад, когда узнал из переписки с Мензисом о вакансии внештатного корреспондента. Раньше Уинстон изучал приматов в аспирантуре в Миннесоте. Но не был уверен, что в научном сообществе его ждет хоть сколько-нибудь достойное будущее, так что решился на радикальные перемены, бросил учебу, задумав стать зарубежным корреспондентом.
— Я уверен, что ты спец в арабском, — не сдается Снайдер. — Помню, как попал на Филиппины во время революции в восьмидесятых, и все говорили, типа: «Чувак, тагальский очень сложный». А я такой: «Да фигня». И через пару дней я уже девчонок на нем снимал и все такое. Всего через два дня. Что все так носятся с этими языками!
— Значит, вы наверняка отлично говорите и по-арабски.
— Я вообще больше не говорю на иностранных языках, — объясняет он, — раньше я слишком уж углублялся во все эти чужие культуры, нездоровая тенденция. Так что теперь я разговариваю только по-английски, — он сжимает плечо Уинстона. — Брателло, мне жутко хочется в спортзал. Где он? У вас же тут есть спортзал? Я вообще экстримом увлекаюсь: сверхмарафоны, кайтсерфинг, теннис. У меня до сих пор среди теннисистов приятелей полно. Раньше они все нудели, что мне стоит заниматься профессионально, но я, типа, такой: «Мне нечего доказывать», — он смотрит в окно, напрягая грудные мышцы. — А ты сам откуда?
— Это рядом с Миннеаполисом.
— Чувак, — перебивает его Снайдер, — я имел в виду, где ты раньше работал?
— А, понял. Ну, я в основном фрилансил. Делал местные репортажи в Миннесоте. — Это вранье: последнее, что он написал, был доклад об обучении обезьян языку знаков (никчемная, как выяснилось, затея).
Но к счастью, Снайдер не намерен проверять факты.
— А я откуда делал репортажи? — говорит он. — Не помню, в скольких странах я побывал. В шестидесяти трех? Включая те, которых больше нет. Они считаются? Ну да ладно. Это всего лишь цифры, да? А ты сколько стран повидал?
— Не так много.
— Штук пятьдесят будет?
— Нет, может, десять, — Уинстон не был и в десяти странах.
— Десять против шестидесяти трех. Конечно, сомневаюсь, что это будут принимать в расчет, выбирая, кого взять на работу.
— Так это полноценная должность? В письме Мензис говорил, что они ищут всего лишь внештатного корреспондента.
— Это они тебе так сказали? — фыркает он. — Сукины дети.
Они приезжают в Замалек, к Уинстону. Снайдер тоже выходит из машины, делает несколько вращательных движений головой, бежит на месте.
— Это предотвращает появление тромбов, — поясняет он. — Не достанешь мою сумку? Спасибо.
— Вы где-то неподалеку остановились?
— Я просто хочу быстренько принять душ chez toi, если ты не против.
— А почему не в отеле?
— Послушай, брателло, это просто вода — если ты не хочешь, чтобы я ее расходовал, так и скажи. Я прилетел издалека. Ну да ладно.
Таксист протягивает руку.
— Чувак, у меня только румынские деньги, — сообщает ему Снайдер.
Так что Уинстону приходится заплатить.
Через час Снайдер выходит из ванной, на бедрах у него одно из полотенец Уинстона. Он надевает камуфляжные штаны, полотенце падает на пол, на короткий миг обнажая его волосатые бедра. Уинстон отворачивается, но недостаточно быстро, так что он все же успевает увидеть, как Снайдер засовывает в брюки свой член.
— Как десантники, — говорит он, застегивая штаны, — одеваться надо только как десантники.
— Буду иметь в виду.
— Итак, — продолжает Снайдер, — давно ты тут?
— Пару недель. Зейна, женщина, которая училась в том же колледже, что и я, работает тут журналистом в информационном агентстве. Я нашел ее в списке студентов. Она сдала мне эту квартиру ненадолго.
— Интернет есть?
— Да, а что?
— Надо кое-что посмотреть, — и он садится за ноутбук Уинстона. Читая, он постоянно восклицает: — «Невероятно!» или «Ни фига себе!».
— Вы ко мне надолго?
— Я тебе тут что, мешаю, или в чем дело? — отвечает Снайдер, резко поворачиваясь.
— Просто мне, наверное, через некоторое время потребуется интернет.
— Хорошо, — и Снайдер снова поворачивается к экрану.
Уже вечер, а он все еще сидит за компьютером, время от времени вставая, чтобы съесть что-нибудь из припасов Уинстона, а также выкладывает на пол свои вещи. Вокруг него на ковре появляются различные предметы: расческа, нейлоновая сумка, спортивные носки, дезодорант. Вещи образуют круг с постепенно растущим радиусом. Бабуин метит территорию.
— Простите, — наконец говорит Уинстон, — но мне пора. Мне придется попросить вас выйти из сети.
— Что за спешка, чувак?
— Мне надо поесть.
— Я тут уже закончил. Секунду. Давай вместе сходим в «Паприку». Я ее обожаю. — Проходит полчаса. — Все, я готов. Абсолютно готов. — Проходит еще полчаса.
— Приходите туда, когда закончите, — говорит Уинстон, сжимая и разжимая кулаки.
— Брателло, расслабься!
В одиннадцать вечера Снайдер встает из-за компьютера. И они наконец идут на улицу.
— А где мой ключ?
— В смысле?
— Если ты все еще будешь в ресторане, когда я вернусь, я не смогу войти, — объясняет Снайдер. — А у тебя все мои вещи.
— А вы не идете ужинать?
— А ты что, думал, я пойду? О боже! Надеюсь, ты не меня ждал. Нет. Это же просто смешно. Но я точно вернусь раньше тебя. Ключи? — И он выхватывает их из руки Уинстона. — Супер, чувак, ты просто супер. — Он пускается бегом по улице, машет, чтобы поймать такси.
— Постойте, — кричит Уинстон, — подождите!
— Чувак, — орет Снайдер, — я минут на десять. Ты еще заказать не успеешь, а я уже тут. — Он запрыгивает в такси и скрывается из виду.
К этому времени все рестораны в районе уже закрыты. Есть «Мезон Тома», круглосуточный гастроном, но там идет ремонт. Остается единственный обшарпанный магазинчик. Там Уинстон покупает чипсы, шоколадку, банку «Мекка-Колы» и съедает все это у своего дома, поглядывая на часы, совершенно удрученный тем, что судьба свела его с Ричем Снайдером.
В три часа утра Снайдер неторопливо подходит к дому.
— О боже, ты почему на улице?
— Ключи же у вас, — отвечает Уинстон.
— А твои где?
— У вас.
— Да, по-дурацки вышло. — Снайдер открывает дверь. — На кровать лягу я, у меня спина болит. — И плюхается на матрас по диагонали. — Ты же без проблем и на кресле поспишь, да?
— Сомневаюсь.
Но Снайдер уже храпит. Уинстон с огромным удовольствием вышвырнул бы его. Но ему крайне необходимо руководство человека, разбирающегося в журналистике. Он с неприязнью рассматривает Снайдера, развалившегося на его кровати. Наверное, так и должен себя вести настоящий репортер. Уинстон устраивается в кресле.
В девять его расталкивает Снайдер.
— Что у нас на завтрак, дружище? — Он открывает холодильник. — Кто-то должен сходить в магазин. Чувак, у нас минут тридцать.
— До чего?
— Пойдем на улицу. Я понимаю, звучит глупо, но такова наша работа.
— Простите, я вас не понимаю.
— Переводить, я разрешу тебе попереводить для меня. Я же тебе говорил, я отказываюсь говорить на чужих языках, чтобы не утратить объективность.
— Но мне над своими статьями работать надо.
— Типа?
— Я подумывал написать об американской мирной инициативе — я слышал, что Аббас и Ольмерт собираются проводить регулярные встречи.
Снайдер улыбается.
— Не пиши о дипломатии. Пиши о простых людях. Пестрое полотно человеческого опыта — вот откуда я черпаю информацию.
— Это шутка?
— В каком смысле?
— Или, может, об Иране и ядерном оружии.
— Писать о Тегеране из Каира? Ох. Слушай, чувак, расскажу тебе кое-что. Когда я писал репортажи из Боснии, я прочухал, что в Сребренице творится какая-то херня. Не сказав никому ни слова, я прыгнул в свою «ладу» и поехал. По пути я наткнулся на одну активисточку. И она такая: «Ты куда, Снайдер?», а я, типа: «Поразвлечься».
— Не понимаю.
— Если бы я ей хоть слово сказал, Сребреницу наводнили бы активисты, репортеры и прочий сброд. И что было бы? А так я приехал на эту бойню на день раньше всех. С того самого дня за мной стали бегать «Нью-Йорк таймс», хотели взять меня корреспондентом. А потом какой-то редактор, большая шишка, говорит, что я не вписался бы в их атмосферу. А я такой: «Да я бы все равно к вам не пошел».
— Наверное, это было нелегко.
— То, что я упустил работу в «Таймс»?
— Делать репортаж с такой бойни.
— А, это-то да.
— Но, — неуверенно говорит Уинстон, — насколько я припоминаю, про Сребреницу первым написал кто-то другой.
Снайдер открывает и закрывает телефон, чтобы убедиться, что никому не звонит.
— Я не любитель поливать людей грязью. Но, entre nous, этот чувак не имеет никакого представления об этике, гнида вероломная. Ну да ладно, жизнь продолжается. Мой девиз: «покончим с ненавистью».
Уинстон не совсем понимает, какое это все имеет отношение к Ирану с его ядерным оружием, но ему кажется разумным сменить тему.
— Но все же, — говорит он, — мне надо написать статью. Я хотел бы, чтобы мою кандидатуру рассмотрели.
— Рассмотрели? Да ты получишь работу. Я всецело в тебя верю.
— Спасибо. Но я еще ничего не написал, хотя я тут уже две недели.
— Расслабься. Получай удовольствие от процесса. Послушай, я сделаю тебя своим соавтором. Точно говорю. Какое мне дело, чьим еще именем подпишут статью? Я их сколько уже напечатал? Тысяч десять? — Снайдер смотрит на Уинстона, ожидая увидеть на его лице священный трепет. — Давай, станешь моим соавтором.
— Статья будет подписана вашим именем и моим?
— Если тебе это поможет, брателло!
Уинстон поспешно принимает душ, надевает костюм с галстуком. Снайдер уже у двери, в псевдовоенном прикиде, под мышкой у него ноутбук.
— Это мой? — интересуется Уинстон.
— Тот, что стоял на столе, — отвечает Снайдер. — Поехали, брателло!
— А зачем вы взяли мой компьютер?
— Увидишь. — Он выходит из дома и ведет Уинстона по улице Двадцать шестого июля, потом вдруг показывает на идущего им навстречу бизнесмена.
— Займись вон тем чуваком.
— Что значит «займись»?
— Запиши, что он скажет. Это же человек с улицы. А я возьму кофе.
— О чем мне его спрашивать?
Но Снайдер уже скрылся в кафе «Саймондс».
Уинстон встает на пути у бизнесмена. Тот набирает скорость и проносится мимо него. Уинстон высматривает других жертв. Но когда к нему кто-то приближается, он трусит. Он осторожно просачивается в кафе. Снайдер сидит на высоком стуле, раскрыв ноутбук Уинстона, и опрашивает местных на английском языке, поедая с блюда маленькие булочки. Печатает он двумя липкими указательными пальцами.
— Ну? — спрашивает он, глотая. — Тот бизнесмен сказал что-нибудь интересное?
— Вы не против, если я возьму кофе?
— Времени нет. — Он резко закрывает ноутбук. — Я собираюсь на рынок Хан-эль-Халили и настоятельно рекомендую тебе пойти со мной.
— Я со вчерашнего дня ничего не ел, можно мне хотя бы перекусить, прежде чем мы туда отправимся?
— Возьми вот. — Он придвигает Уинстону тарелку с кусочком маленького круассана, на котором остались мокрые следы от его зубов.
Пока они усаживаются в такси, из кафе выходит высокий худой мужчина — он явно наблюдает за ними. Он садится в черный «седан» и трогается с места. Уинстон оглядывается: «седан» едет за ними. Когда они приезжают на рынок, преследователя уже не видно.
Снайдер указывает на снующих туда-сюда людей.
— Займись вон той девицей.
— Какой девицей?
— В таком покрывале.
— Вы хотите сказать — в парандже?
— Займись ей, дружище. Нам нужно записать, что скажут люди с улицы.
— Но почему именно женщина в парандже? Нельзя ли, чтобы человеком с улицы был мужчина?
— Ну ты и расист. — И Снайдер направляется к прилавку со специями.
Уинстон шепотом повторяет фразу на арабском, которую заучивал наиболее старательно: «Простите, вы говорите по-английски?» Подмышки у него уже намокли. Он набирается смелости и подходит к завернутой в паранджу женщине. Но Уинстон едва выдавливает из себя слова, так что она его не слышит. Он похлопывает ее по плечу, и женщина удивленно оборачивается, обращаясь к нему на арабском. Стоящие рядом люди расступаются и наблюдают за ними. Уинстон повторяет:
— Простите, вы говорите по-английски?
Женщина снова отвечает по-арабски.
— Не говорите, да?
Снова по-арабски.
— У нас проблема.
И снова по-арабски.
В разговор вмешивается недовольный молодой человек.
— Что такое? Что ты к ней приставать?
— Вы говорите по-английски, отлично. Нет, ничего такого. Я просто хотел задать ей пару вопросов.
— Зачем?
— Все в порядке, я журналист.
— Ты ее трогать?
— Что? Нет, нет. Я ее не трогал.
— Ты ее трогать! — орет молодой человек, делая шаг вперед.
— Нет, клянусь. Я просто хотел задать вопрос. Для газетной заметки.
— Какого вопрос?
— Вкратце сложно объяснить.
— Но какого вопрос?
А вот это хороший вопрос. Снайдер так и не сказал ему, о чем расспрашивать людей, даже не назвал тему статьи. Он постоянно говорит о терроризме — может, об этом.
— Вы не спросите ее, много ли в этом районе терроризма? Если он есть, не подскажет ли она, где именно. Вы не могли бы это записать, если можно — по-английски, будет просто супер, а еще лучше, если покажете на карте.
Толпа взволнована. Лицо рассерженного молодого человека искривляется все больше. Кое-кто возмущенно жестикулирует. Сама женщина вскидывает руки и отворачивается. Уинстон вытирает запотевшие очки, извиняется перед собравшимися и бежит к Снайдеру, который все еще нюхает специи.
— Ну, что у тебя? — интересуется он.
— Она против, — выпаливает Уинстон. — В целом за. Но как-то все же против.
— Хорошо, что именно она сказала?
— М-м, думаю, да.
— Что?
— Ага.
— Чувак, успокойся. О чем ты ее спросил?
— О терроризме.
— Мило.
— Про столкновение цивилизаций и всякое такое. Хиджаб и все дела.
— А это не паранджа?
— Да, она, — отвечает Уинстон. — Но ей больше нравится хиджаб. Но муж не разрешает ей его носить. Из-за Талибана.
— Талибана? В Египте нет Талибана.
— Метафорически. Из-за метафорического Талибана. По крайней мере я так понял.
— С этим надо разобраться. Пойди выясни.
— Мне кажется, она ушла.
— Да вон она, стоит у прилавка с фруктами, — и Снайдер подталкивает Уинстона. — Тебе же нужна эта работа?
Мучимый ужасом, Уинстон снова подходит к женщине. Люди в толпе наблюдают за его очередной попыткой, кто-то ухмыляется, кто-то качает головой.
— Простите, — говорит он. — Здравствуйте, простите меня.
Женщина резко поворачивается и что-то в сердцах говорит ему по-арабски.
— Чувак, что она сказала? — спрашивает Снайдер.
— Снова про мужа.
— Про талиба? Давай об этом поподробнее.
В самолете Уинстон пытался освоить курс арабского «Слушай и учи», и теперь старается припомнить, как будет слово «муж». Он бормочет что-то с вопросительной интонацией.
Собравшихся это заводит еще больше.
Снайдер шепчет:
— Спроси, были ли у нее интрижки с другими мужчинами. Распространено ли это в исламской традиции?
— Я не могу этого спросить, — отвечает Уинстон, причем «не может» он во всех смыслах.
Толпа растет, все начинают злиться.
— Может, у нее был лесбийский опыт, — предполагает Снайдер.
— Но она же в парандже.
— По-твоему, женщины в парандже не могут проявлять свою сексуальную ориентацию? Да ты расист.
— Я не могу ее о таком спрашивать.
— Брателло, статья об исламистах-свингерах — это будет круто. С этим материалом мы сможем претендовать на серьезные награды.
В этот момент из толпы выходит мужчина, следовавший за ними от самого кафе.
— Чего вы пытаетесь тут добиться? — спрашивает он на прекрасном английском.
— Все в порядке, — лопочет Уинстон, — мы журналисты.
— На кого вы работаете? — мужчина обращается к Уинстону, хотя смотрит на Снайдера.
— На газету, — отвечает Уинстон. — Вы тоже журналист?
— Я из министерства внутренних дел.
Услышав это, Снайдер делает шаг вперед.
— Рич Снайдер, зарубежный корреспондент. Приятно познакомиться. Чувак, ты отлично говоришь по-английски. Искренне завидую тому, что ты владеешь двумя языками. Мы, американцы, в этом плане никчемны. Повтори-ка, как тебя зовут?
— Я служу в министерстве внутренних дел, — говорит он, а потом добавляет что-то резкое в адрес зевак, и толпа немедленно рассасывается. Затем он снова обращается к Снайдеру: — Я не в восторге от этой вашей темы. Вы собирались писать о половых извращениях в Египте. Половых извращений в Египте нет. Половые извращения — западный феномен.
— Хотелось бы, чтобы это было так, брателло.
Человек из министерства сухо улыбается.
— Выберите другую тему. Напишите о чем-нибудь приятном. О чем-нибудь хорошем, что делается в нашей стране. А не об этом, — он корчит мину, — когда все путаются друг с другом.
— На какую же тему мне тогда писать?
— Это же твоя работа, не так ли? Я рекомендую прочитать «Египетскую газету». Там печатаются отличные статьи.
— О том, какая миссис Мубарак хорошая домохозяйка? Послушай, если ты не хочешь, чтобы я писал о сексе в Египте, подкинь мне что-нибудь поинтереснее.
— Что тебя интересует?
— То же, что и всех. Самая денежная тема Среднего Востока: терроризм.
Человек из министерства резко поворачивается к Уинстону.
— Убери блокнот! Это не для протокола!
— Меня интересует Аль-Гамаа аль-Исламия, — продолжает Снайдер. — Войнушка в Верхнем Египте. Я хочу знать о сотрудничестве с американскими органами госбезопасности. И взять интервью у спецназа.
— Заходи в мою машину.
По всей видимости, Уинстона это приглашение не касается, так что он остается у лотка с фруктами, а черный «седан» уезжает.
Он слишком поздно понимает, что ключи от квартиры остались у Снайдера. Уинстон звонит ему на мобильный, но тот не отвечает. Ближе к ночи Снайдер наконец берет трубку.
— Эй, чувак, ты чего с нами не поехал?
— Я не знал, что и меня звали.
— Я тебя не слышу. Я в военном аэропорту.
— Вы когда вернетесь? Я снова не могу попасть домой.
— Я определенно вернусь.
— Но когда?
— Не позже выходных.
— Мне нужны ключи от дома!
— О боже, расслабься. Ты слишком нервный. Получай от работы удовольствие. Послушай, я часа через два лечу на С-130. Проведи для меня кое-какое расследование. — И он начинает сыпать названиями организаций.
— А как же мои ключи?
— Перезвони мне через пять минут.
— И мой компьютер у вас.
Снайдер кладет трубку.
В течение следующих трех часов Уинстон перезванивает ему каждые пять минут, но мобильный Снайдера отключен. Уинстону приходится просить у Зейны, корреспондента из информационного агентства, у которой он снимает квартиру, запасной ключ. Он настаивает на том, что в качестве компенсации за неудобства угостит ее чем-нибудь в ближайшем пабе.
Зейна заказывает — по-арабски она говорит бегло, — выбирает столик и приносит две пинты пива «Сакара». Она садится, откидывает с лица намазанные гелем черные пряди волос, демонстрируя бесшабашную улыбку.
— Ну что, — спрашивает она, — нравится тебе Каир?
— Ага, тут реально интересно, — отвечает он. — Я кое-чем недоволен, но это так, мелочи.
— Например?
— Да ничего серьезного.
— Назови хоть что-нибудь.
— Ну, дышать трудновато, воздух очень грязный. Как будто у тебя выхлопная труба под носом. От жары у меня иногда голова кружится. И еда не всегда съедобная. Может, мне просто не везло. И мне не нравится, что это полицейское государство. А еще мне иногда кажется, что местные хотят меня пристрелить. Хотя это только тогда, когда я с ними разговариваю. Тут я сам виноват — арабский я освоил так себе. Но в основном, — подытоживает он, — тут довольно интересно.
— А что насчет Снайдера? Как он тебе?
— Ты его знаешь?
— Ну конечно.
— Что я о нем думаю? — Уинстон колеблется. — Ну, должен признаться, что с первого взгляда он кажется слегка, ну, наверное, амбициозным, что ли. Но, узнав его получше, я начинаю думать, что он…
— Очень амбициозный.
Уинстон отвечает неожиданно откровенно:
— Козел, вот что я хотел сказать. — Он протирает стакан. — Прости. Надеюсь, я тебя не задел?
— Не говори ерунды. Он мне не друг, — отвечает она. — А над чем вы работаете?
— Я толком даже не понимаю. Честно говоря, до того, как он приехал, я еще ничего написал. Но я двигался вперед. По крайней мере я так думал. Я знакомился с городом, учил арабский. Я бы рано или поздно что-нибудь выдал. А потом вторгся он. И захватил мой ноутбук. Ему как-то удается одновременно втаптывать меня в грязь и заставлять чувствовать себя так, будто я ему чем-то обязан. Но он постоянно пытается меня подбодрить — все время говорит, что я наверняка получу эту работу, что у него шансов нет, что якобы очевидно, что выберут меня, и так далее. Но чем больше времени я с ним провожу, тем более смешным я кажусь самому себе. Я не понимаю, почему человек с таким опытом вообще пытается устроиться на эту работу.
— Ирак, — поясняет Зейна. — Он хочет попасть в Ирак. Снайдер искал возможность попасть туда, как только началась война. Он рассказал тебе, чем занимался до того, как прилететь в Каир?
— Награду какую-то получил вроде бы?
— Он вел блог об Ираке. Точнее, о своих попытках туда попасть. О том, как его завернули на границе с Ираном, Турцией, Сирией, Иорданией, Саудовской Аравией, Кувейтом. Слава богу, Ирак граничит со многими странами — так что материала для публикаций у него было предостаточно. Тут надо отдать ему должное: он человек целеустремленный. Он больше, чем просто красавчик.
— Ты считаешь его красавчиком?
— Ну, он такой весь из себя мужественный военный корреспондент. Некоторым женщинам это кажется сексуальным, — говорит она. — А что касается Ирака, проблема в том, что никто не в состоянии понять, что он за птица. Американцы ему не доверяют, иранцы думают, что он из ЦРУ, иракцев он просто пугает. Никому не ясно, что он делает, ведь его не спонсирует ни одно издание.
— А почему его никто не спонсирует?
— Да с ним проблем не оберешься. Он успел поработать уже на всех, но везде ввязывался в какие-то разборки, и его увольняли, — объясняет Зейна. — Но давай на минуту забудем о Снайдере. Ты-то чем-нибудь занимаешься, пока его нет?
— У меня есть кое-какие идеи.
— Но ты еще ничего не написал, так?
— Пока нет.
— Ну, хорошо. Слушай, раз уж ты лишился ноутбука, приходи работать ко мне в офис, — предлагает она. — Так я смогу присмотреть за тобой.
Когда Уинстон появляется у нее в кабинете на следующее утро, Зейна поднимает на него глаза, продолжая тем временем печатать.
— Мне надо доделать эту сводку. Садись. Две минуты осталось. — Она заканчивает работу и встряхивает пальцами. — Идем, отведу тебя на твою первую в жизни прессуху.
Но все не так просто: у Уинстона нет аккредитации, чтобы попасть на эту пресс-конференцию, так что у дверей Лиги арабских государств его останавливают. Зейна делает все, что может, но протащить его с собой ей не удается. Через некоторое время она выводит к нему заместителя министра из Палестины. Он терпеливо пересказывает по-английски, что там происходит. Уинстон пытается записывать, но поскольку делать это ему приходится впервые, он совершенно не может угнаться за речью заместителя: на первых же трех словах каждое предложение рвет с места в карьер, ручка за ним не поспевает. Вскоре заместитель прощается и уходит.
— Ну, что записал? — интересуется Зейна.
Уинстон смотрит в блокнот, но там только вводные фразы: «мы считаем, что…» или «настоящая проблема в том…» или «вам необходимо знать, что…», после чего следуют неразборчивые каракули.
— Кое-что есть, — отвечает он.
Зейна усаживает Уинстона за свободный компьютер и оставляет его работать. Когда она вечером собирается домой, он все еще сидит.
— Позвони мне, если соберешься что-нибудь отправлять в газету, — говорит она, — хочу сначала проверить.
Но он не заканчивает и к следующему утру. После обеда он наконец показывает Зейне черновик.
— Ну, — говорит она, пробежав его глазами, — начало положено. Определенно. Хотя пара замечаний у меня есть.
— Да, пожалуйста.
— Во-первых, есть стандартное правило — я говорю это не для того, чтобы уничтожить на корню твое стремление к творчеству — в новостной статье необходимо указывать время и место действия. А также имена всех собеседников. И не следует так часто писать слово «это».
— А в остальном нормально?
— Ну, это пробная статья, будем к ней так относиться.
— Как ты думаешь, в газету ее возьмут?
— На данный момент она уже устарела.
— Это же было вчера утром.
— Да, со вчерашнего дня это уже не новость. Прости, я склонна подмечать негативные стороны, не принимай мои комментарии близко к сердцу. Но я должна сказать, что твоя заметка слишком многословна, ты не сразу переходишь к сути. К тому же мне показалось, что ты зря вставил описание бородки заместителя. Я, честно говоря, не стала бы этого упоминать.
— Мне показалось, что оно уместно.
— Только не в самых первых строках. Не пойми меня неправильно, я оценила твои попытки сделать статью повеселее. Но в некоторых местах ты переусердствовал. Например, вот здесь: «Пока он говорил, ярко светило египетское солнце, словно сверкающий золотой шар, полный надежды на мир на Ближнем Востоке, и такой же жар горел в сердце палестинского заместителя министра спорта, рыбалки и дикой природы».
— Это я хотел удалить.
— Я даже не уверена, что тут все нормально с точки зрения языка. И, к твоему сведению, весь палестино-израильский конфликт не «завязан на случившейся в древности ошибке в правописании». Я ничего подобного не слышала.
— Я подумал, что это может завлечь читателя.
— Но это неправда.
— Не знаю, Зейна, он слишком быстро говорил. Мимо проходил мороженщик. Такой шум стоял. Меня это отвлекало.
— Я знаю, мороженщика ты тоже в заметке упомянул.
— Я решил добавить местного колорита. Так что, не стоит отправлять ее в газету?
— Обязательно отправь.
— Может, лучше не надо?
— Приходи завтра. Найдем тебе еще материал.
Надо признать, что его первая попытка провалилась. Но Уинстон возвращается домой просто наэлектризованный — он впервые в жизни взял интервью. Как настоящий репортер. Вдруг раздается пугающий звонок телефона: может, это Мензис с требованием предоставить ему какой-нибудь материал. Но нет, ему повезло еще меньше.
— Ну как, брателло?
— Снайдер, привет.
— В долине Нила. Коммандос. Исламисты.
— Простите? Я слышу только какие-то обрывки. Как будто вы телеграмму диктуете. Можете повторить?
— Взял спутниковый у активистов. Поминутная оплата. Говори быстро. Как расследование?
— О котором вы меня просили? Честно говоря, времени у меня на это особо не было. Я тут как бы над своими статьями работал. Ладно, вы, похоже, спешите, не буду вдаваться в подробности. Суть в том, что с вашим расследованием я далеко не продвинулся. Отчасти потому, что мой ноутбук у вас.
— Кэтлин звонила?
— Нет, — отвечает Уинстон, — а что? Должна была?
— Прекрати свою работу. Займись моим расследованием.
— Она так сказала?
— Крупный проект. Заявка на награду. Со мной или нет?
— Вы серьезно?
— Со мной? Да или нет?
Уинстон сидит в библиотеке Американского университета. Поначалу его раздражает, что приходится выполнять указание Снайдера, но вскоре материал захватывает его. С неоспоримым облегчением он отмечает свою способность отфильтровывать информацию из серьезных научных изданий, и таким образом исполнять журналистский долг без необходимости просачиваться через охрану Лиги арабских государств или расспрашивать женщин на уличном рынке. На данный момент работа в библиотеке — любимая из его репортерских обязанностей. Он настолько увлекается, что продолжает сидеть там до тех пор, пока три дня спустя в город не возвращается Снайдер.
Они договариваются пообедать вместе в «Л’Обержине».
Снайдер появляется на двадцать минут позже назначенного времени, треща по телефону. Он садится и продолжает болтать. Еще через десять минут он наконец закрывает мобильный.
— Офигенно рад тебя снова видеть, брателло.
— Не проблема, — отвечает Уинстон, хотя Снайдер ни за что не извинялся. — Я провел расследование, о котором вы просили.
Снайдер тычет пальцем в хумус Уинстона.
— Там было просто супер. Я избавился от военного конвоя, кажется, прямо в первый день. Встретился с бедуинами. Просочился к моджахедам. Поездил на ослах. Поля сахарного тростника. Вертолеты. Противобункерные бомбы. Медресе. Тренировочные лагеря экстремистов. Зря ты не поехал.
— Мне показалось, что вы не хотели брать меня с собой.
— О боже, ты что, шутишь? Я лишь хочу, чтобы репортаж опубликовали в новостях.
— А террористов вы встретили?
— Еще каких, — он делает паузу. — Ну, они, правда, еще не в Аль-Каиде, но уже на очереди.
— Они там что, заявки подают?
— Да-да. С ОБЛ в этом плане засада.
— Кто такой ОБЛ?
— Осама, — отвечает он. — Я не так-то уж близко с ним знаком. Мы всего раза два виделись. Еще в Тора-Боре. Хорошие были времена.
— А какой он?
— Высокий. Это сразу бросается в глаза. Не ступи он на неверный путь, мог бы стать профессиональным спортсменом. В этом-то и трагизм — такой талант профукан. Ну да ладно. Что меня бесит в МВПТ, так это невежество. Не пойми меня неправильно — я против любых форм экстремизма. Я лишь скромно уповаю на то, что люди следят за моей работой и слышат крик души, рвущийся из каждой статьи.
— А о чем этот крик?
— Не против, я доем хумус?
Уинстон кладет на стол три папки бумаг.
— Тут почти все, о чем вы спрашивали. Там есть содержание и указатель.
Снайдер жует, не поднимая глаз.
Уинстон предпринимает еще одну попытку.
— Оставить их тут?
— Забери их себе, парниша. Мой тебе подарок.
— Вас что, не интересует расследование?
— Чувак, ты что, не читаешь газету? Статья уже вышла.
Уинстон пытается осмыслить услышанное.
— Я стал соавтором статьи, которую даже не читал?
— Ты же сказал не подписывать статью твоим именем. Ты же вроде писал это по мылу или что?
— Не было такого.
— Было. Поскольку, типа, очевидно, что это исключительно мой материал и все такое. — Его рука пикирует на баклажанную икру Уинстона. — Так что, ты теперь фрилансить будешь?
— Ну, я все еще надеюсь получить эту внештатную должность.
— Где?
— В газете.
— Они что, тебе не сказали? Мне так неловко, — говорит Снайдер, — типа, я теперь их человек в Каире. — Он открывает телефон, смотрит, не звонит ли он кому, и закрывает. — Entre nous, я за это взялся, только чтобы убить время. Где-то через год я свалю отсюда. «Нью-Йорк таймс» наверняка захотят отправить меня в Багдад. Мы пока не связывались, но за год-то они позвонят, зуб даю. В каком-то смысле так даже круче — Ирак к тому времени, возможно, развалится, и это будет шикарно смотреться в моем резюме. — Приносят счет. Даже не посмотрев на него, Снайдер спрашивает: — Кто заплатит?
Уинстон неохотно достает кредитку.
— Дружище, это так мило с твоей стороны. Я бы без проблем расплатился, но раз уж ты вызвался.
— Вообще-то для меня это проблема. Я же остался без работы.
— О боже, тогда особенно круто, что платишь ты.
Снайдер по-хозяйски направляется к дому Уинстона, отпирает дверь и плюхается на кровать животом вниз.
— Снайдер?
— Да?
— А что случилось с моим ноутбуком?
— Каким ноутбуком?
— Который вы забрали.
— А когда ты его видел в последний раз?
— У вас в руках.
— Нет, чувак, я в этом сомневаюсь.
Уинстон не спит почти всю ночь, сгорая от желания убить этого бабуина-узурпатора. Но перспектива оказаться в каирской тюрьме сдерживает его, так что вместо этого он начинает придумывать колкости, которые выскажет ему на следующее утро.
Но на рассвете, когда Снайдер поднимается и начинает скакать по квартире, Уинстон лишь молча смотрит на него с тихой ненавистью, так окончательно и не пробудившись. Снайдер сообщает, что какая-то активистка предложила ему слетать в Дарфур закрытым рейсом. «Настроя нет никакого», — объявляет он. Собирает вещи и уходит, даже не поблагодарив.
Уинстон растягивается на кровати, которая еще не успела остыть, и закрывает глаза. Он вспоминает общение со Снайдером и клянет себя за трусость. Около часа он вертится в постели, потом встает, вознамерившись убраться из этого города.
Поначалу эта мысль его расстраивает, но потом он приободряется — он же хотел уехать из Каира, как только прилетел сюда. Стоит ли сообщить об этом в редакцию? Они хоть знают, что он тут? За все время, что он провел здесь, ни Мензис, ни Кэтлин, ни кто другой с ним не связались.
Осталось лишь поменять обратный билет, собрать вещи и отдать Зейне ключи. Уинстон приглашает ее на обед, чтобы отблагодарить ее за все, обещая себе, что даже не упомянет Снайдера. Но этот бабуин то и дело всплывает в разговоре.
— Я одно о нем могу сказать, — говорит Уинстон, — цитаты он хорошие достает. У меня, конечно, опыт совсем незначительный, но никто ничего особо интересного не сказал.
— Цитаты? Говорят, что они у него бывают крайне приблизительными.
— В смысле?
— Ну, разве талибанские боевики скажут что-нибудь вроде: «Нехило мы их разбомбили, а теперь давайте надерем задницу Северному альянсу»?
— Не могу судить. Я ни с кем из Талибана не общался.
— Честно говоря, он отличный репортер, он всегда лезет на передовую, по-своему безбашенный.
— Знаю. Я однажды видел, как он разговаривал с человеком из министерства внутренних дел на Хан-эль-Халили. Снайдер пристал к нему, мне показалось, что он был довольно груб. Но в итоге он получил материал для статьи.
— Хорошие манеры и репортерский талант вещи взаимоисключающие, — поясняет Зейна. — Ну, я слегка преувеличиваю.
Она старше Уинстона лет на десять, и он от нее в восторге — Зейна такая собранная и столько всего знает. Он думает о том, не удастся ли ему после ужина ее поцеловать. Он не видел, чтобы в Каире люди целовались на улице. Где же ему попытать счастья?
Но опять же, набросится он на Зейну, и что дальше? Она пугает его и в одежде. Но его слабая надежда угасает, когда она говорит:
— Ты же знаешь, что между мной и Снайдером кое-что было?
— Да? — небрежно бросает Уинстон. — Что же?
— Небольшая интрижка. Ну да ладно.
Это же выражение Снайдера, холодея, понимает Уинстон.
— То-то я думаю, откуда ты столько о нем знаешь.
— В целом это была плохая идея. Но он соблазнительный.
— Снайдер соблазнительный?
— Я же тебе говорила, — объясняет она, — он сексуален. Но скажи мне лучше, мистер Чан, как тебе твой журналистский опыт — полный кошмар?
— Не совсем.
— О, хоть что-то тебе понравилось?
— Работать в библиотеке, — отвечает он. — Я, похоже, предпочитаю книги людям — первоисточники меня пугают.
— Кроме обезьян.
— Даже они, — отвечает он. — Например, один раз мой научный руководитель привел в лабораторию на экскурсию кучку студентов. И решил продемонстрировать им принципы иерархии у макак. Так что по его команде самец по имени Бинго вцепился мне в ляжку и загнал меня в угол клетки. То есть Бинго перед всем классом продемонстрировал, что он, ничем не выдающийся обезьяна-подросток, значительно превосходит меня по статусу.
Зейна улыбается.
— И поэтому ты бросил аспирантуру?
— Нельзя сказать, что связи совсем нет. Когда изучаешь приматов, плохо то, что постоянно приходится думать о статусе, подчиненном поведении, формировании союзов. В научном сообществе я бы навсегда остался приматом с невысоким статусом. И мне показалось, что журналистика — это профессия для альфа-самца.
— Нет, это сборище придурков, притворяющихся альфа-самцами, — говорит Зейна. — Кстати, я тебе сказала, что Снайдер звонил мне из Дарфура?
— Чего он хотел?
— Просил перевести кое-что с арабского. У него там интересный материал для статьи.
— И ты согласилась?
— С чего бы? Вообще-то я разговаривала с Кэтлин из газеты.
Уинстон разволновался, подумав, что Зейна решила вмешаться, чтобы работа все же досталась ему, и что, может быть, ему таки придется остаться.
Но все оказалось не так.
— Я устала батрачить на агентство, — объясняет она. — Мне уже надоело сидеть на телефоне, хочется выйти из офиса и делать репортажи самой. Пусть хотя бы в должности внештатного корреспондента в газете.
— Я и не знал, что ты тоже хотела туда устроиться.
— Хотела.
— Тогда ты была особенно щедра, помогая мне, — говорит он, внезапно осознавая, как много она для него сделала. — Почему ты раньше мне об этом не сказала?
— Мы были конкурентами.
— А я и не знал.
— Так что, ты вернешься в Миннесоту учиться?
— У меня есть кое-какой план, — хитро отвечает он и на этом смолкает. Уинстон не хочет раскрывать перед ней все карты. Да и плана-то у него нет. — Знаешь, — замечает он, — мне кажется, что я кое в чем ошибся: я всегда думал, что возраст и опыт делают тебя крепче, более устойчивым к неприятностям. Но это не так. На самом деле все наоборот. — Уинстон поворачивается к Зейне: — Согласна?
Но она смотрит на телефон, проверяя, нет ли пропущенных вызовов от Снайдера, и не отвечает.
1963
Корсо Витторио, Рим
Когда Бетти вышла из дела, Лео взял бразды правления газетой в свои руки, объявив, что его основная задача — повышение статуса. Имел ли он в виду статус газеты или собственный, оставалось спорным вопросом.
Он помешался на «статьях в рамочках»: по его мнению, они бросались в глаза и приковывали внимание покупателя в газетном киоске. Но он не верил, что с такой важной задачей справятся его штатные корреспонденты, так что заказывал эти статьи фрилансерам, что не добавляло ему популярности среди коллег. Атмосфера в редакции становилась все невыносимее, от сплоченного коллектива не осталось и следа.
Тираж незначительно снизился, но Лео объяснял это тем, что круг читателей у них стал более изысканным. Переписываясь с советом директоров в Атланте, он уверял их, что сократит затраты, однако в душе он был крайне самоуверен. Ведь Чарльз раскрыл перед ним карты, сказав, что газета неприкосновенна.
В 1969 году Чарльз ушел с должности председателя совета директоров, и его место занял сын Отта, двадцатисемилетний Бойд. Лео отправил Бойду поздравительное письмо с намеком: мол, газете не помешали бы деньги — чтобы нанять пару новых людей. Но вместо этого Бойд избавился от одного из «стариков»: самого Лео.
Оправдывал он свое решение тем, что Лео предал газету и ее покойного основателя. Бойд говорил, что Отт оставил семью, вкалывал днем и ночью, чтобы издавать эту газету на благо человечества, а Лео практически превратил ее в собственное угодье. Бойд даже утверждал, что Лео стал печатать «Газета основана Сайрусом Оттом (1899–1960)» более мелким шрифтом, а «Главный редактор Леопольд Т. Марш» — более крупным. Измерения подтвердили его правоту.
Лео какое-то время ошивался в европейских столицах, выискивая способ вернуться в международную прессу. Но в конце концов он вернулся в Штаты, захватив с собой привычку пить коньяк до завтрака и крохотную сумму наличности. Он согласился управлять профессиональным изданием, посвященным угольной промышленности, — и ему повезло, что его туда пригласили.
Бойд обещал найти нового главного редактора, но оказался слишком занят другими делами в империи Отта. Он был человеком амбициозным и для начала продал многие из давно существовавших холдингов, даже сахарорафинадный завод, с которого все начиналось, и увлекся сомнительными вложениями в зарубежные компании. Его тактика было очень рискованной, но именно так поступал бы и его отец.
По крайней мере так думал Бойд.
Ведь он толком и не знал Отта: отец уехал в Европу, когда Бойду было одиннадцать. Он и родился позже того легендарного времени, когда Отт строил свою империю с нуля. Почти все, что Бойд знал о тех временах, он услышал от многочисленных прихлебателей, старавшихся урвать кусок их семейного состояния.
Но эти мифы, подстегивали его. Он был дерзок, как и его отец, и горд, потому что таким описывали Отта. Но его дерзость не была столь же самозабвенной, а в гордости не хватало чувства собственного достоинства. Он старался вести себя как человек из народа, каким был его отец. Но люди Бойду не доверяли, а он в ответ презирал их.