Рассказы я писал авторучкой в блокноте, затем перепечатывал на машинке. Более трех читаемых копий не пробивалось. В некоторых редакциях принимали только первые экземпляры. Половина моей литературной жизни прошла за бесконечным колотиловом по клавишам пишущих машинок. Но эти машинки еще следовало купить. Сначала я приобрел пишущую машинку советского производства «Москва» за 165 рублей. Довольно дорого, где-то средняя месячная зарплата. Она, естественно, оказалась плохой. Затем титаническими усилиями я накопил на югославскую «Эрику». Она стоила уже 230 рублей. Обладатели югославских машинок считались настоящей элитой. Какая это была красота! Оранжевого цвета корпус. Плоская, легкая… На перепечатку уходило много времени. Хотя иногда в процессе работы ты что-то исправлял, без конца улучшая и улучшая текст.

…А поездка на реку Амур удалась. Город Хабаровск поразил зноем и протяженностью вдоль огромной реки. Мы зашли в редакцию журнала «Дальний Восток» и вальяжно побеседовали с главным редактором. Хотя у нас еще не было литературных имен, отнеслись к нам благосклонно. В редакции я оставил рассказ под названием «Последний тайфун». Написал я его со слов отца, который служил моряком во время войны на Северном флоте, а затем участвовал в войне с Японией, плавая на «охотнике» за подводными лодками от Камчатки до Курил. Эту деталь я вспоминаю не просто так – она еще мне пригодится для более точной прорисовки прошлого.

В Советском Союзе ленинградцев любили. Когда узнавали, откуда ты, голос человека теплел, он произносил что-то вроде: «А, питерский!» И улыбался тебе. Если почитать классиков, Гоголя или Достоевского, то Петербург представал городом малосимпатичным. Действительно, был он военно-чиновничьим лагерем. Жить тут было дорого. Да и жилья не хватало. Другое дело – хлебосольная Москва. Ситуация изменилась, когда в 1918 году столица вернулась в Москву. Ленинград стал беднее и захолустней. Немецкая блокада и сталинские репрессии, особенно так называемое «ленинградское дело» конца 40-х, добавили городу на Неве героической мифологии. Тогда и стал Ленинград всесоюзным любимцем. А теперешние тенденции – попытки называть Петербург Северной столицей, перенос на Неву некоторых столичных функций, проникновение многих бывших ленинградцев в верхний слой московской власти – любовь к нам со стороны соотечественников почти уничтожили…

Вернемся, однако, на Амур накануне московской Олимпиады. Мне много где удалось к тридцати годам побывать, но Дальний Восток меня поразил. В Хабаровске мы сели на теплоход и доплыли до Комсомольска-на-Амуре. Этот город стремительно возвели перед войной вместе с заводами военно-стратегического назначения. С одной стороны город строили восторженные комсомольцы, с другой стороны – безымянные зэки. Комсомольцев славили на всех углах, а про заключенных не вспоминали. Думаю, большинство населения Советского Союза предвоенных лет находилось в состоянии некоторой героической экзальтации. Росли заводы, рылись каналы, бились рекорды в труде и в спорте. Иногда желание удивить народ и товарища Сталина принимало совсем уж экзотические формы. Так, например, в мае 1937 года по договоренности с ЦК ВЛКСМ из Комсомольска в Москву выехала группа велосипедистов. Всего пять человек. До Хабаровска шоссейной дороги не было, поэтому спортсмены просто прошли триста пятьдесят километров с велосипедами по шпалам. Тысячи километров, бездорожье, даже стихийные бедствия! Измученные велосипедисты к сентябрю добрались до Москвы. Въехав в город, нашли телефонный автомат и позвонили в ЦК комсомола. Там не поняли, о чем идет речь. Прошло время, про спортсменов с Амура успели забыть. Возможно, кто-то из столичных организаторов уже попал под каток репрессий. А когда в ЦК до кого-то наконец дошло, то велосипедистов вывезли на окраину столицы, почистили, переодели, собрали толпу встречающих. Пришлось финишировать во второй раз под вспышки газетных репортеров.

…Полные новых жизненных впечатлений трое ленинградцев долетели до Москвы, где посетили редакцию журнала «Литературная учеба». Это было, возможно, самое слабое звено в цепи советского литературного застоя – в этом столичном журнале даже с готовностью беседовали с начинающими. В редакции мы познакомились с прекрасным человеком – Вардваном Варжапетяном. Он редактировал нашу коллективную публикацию в «Литературной учебе» про Комсомольск. После я с Вардваном даже подружился, мы обменивались вышедшими книгами. Затем, к сожалению, я потерял его из виду. Недавно прочитал в Интернете: Варжапетян сделал новый перевод Библии, потратив на этот колоссальный труд многие годы!

По комсомольской путевке я ездил еще несколько раз в литературные командировки, стараясь выбрать путешествие туда, где по своей воле я бы никогда не оказался.

Чтобы закончить тему, напоследок расскажу историю, полную своеобразного советского абсурда. Через несколько лет после Амура я обнаглел окончательно и решил за комсомольский счет добраться до Камчатки. Тогда для полета на далекий полуостров требовался специальный пропуск. У нас с поэтом Олегом Левитаном все получилось, и мы до Камчатки добрались. Из Петропавловска нам удалось живыми доплыть по Тихому океану до Усть-Камчатска, цунамоопасного места, подняться по реке Камчатке до поселка Ключи. Вокруг этого поселка расположились самые высокие в Азии действующие вулканы. К примеру, высота Ключевой сопки 4750 метров. Вулкан дымил. Толбачик, Безымянный строжились. Земля под ногами вздрагивала. Красная рыба нерестилась со страшной силой. Нам удалось устроиться помощниками в вертолет, который летел к гляциологам на Ключевской. Мы грузили дрова, а затем разгружали их на леднике вулкана. По диким лиственничным лесам долины реки Камчатки мы с Олегом бродили без чрезвычайных происшествий, но с максимумом впечатлений. Это, конечно, отдельный рассказ… Но, с другой стороны, он тоже характеризует жизнь тогдашнего литературного Ленинградца.

Вернувшись домой, я написал очерк для журнала «Костер» под названием «Эмемкут – сын Кутха». В пионерский «Костер» начинающему автору было проникнуть легче, чем в другие. Там и Сергей Довлатов работал, и многие другие прирабатывали. В «Костре» я одно время вел спортивную страничку под названием «Кузнечик»…

В назначенный день получаю гонорар и свежий номер журнала. По дороге домой начинаю разглядывать свою публикацию. К очерку художник зачем-то нарисовал картинку: чукчу, оленей и нарты. А редактор, Валентин Михайлович Верховский, замечательный дядька со странностями, приписал от моего имени вступительную фразу: «Сбылась мечта моего детства! Наконец-то я оказался на Чукотке». Я в ужасе прочитал подписанный мною очерк до конца. Вулканы, поселки и реальные люди на месте, но везде слово Камчатка исправлено на слово Чукотка. Вся эта галиматья шла под шапкой «Наша Родина – СССР».

Во времена грузинского генсека Джугашвили за такие шалости можно было угодить на ту же Камчатку-Чукотку в воспитательных целях. Но времена изменились, и все обошлось. А вот и объяснение случившегося: я принес Верховскому для проверки камчадало-юкагирских названий томище «Сказки и мифы народов Севера». Редактор зачитался чукотскими сказками и… внес в мой текст Чукотку.

Автор, может быть, и часто бывает дураком. Редактор – тоже. Художники – могут. Ответственный секретарь, главный редактор, корректор, цензор и т. п., все, кто читает текст перед печатью, – запросто! Но чтобы все вместе не знали, что на Чукотке нет вулканов, – это особое достижение.

Правда, несколько миллионов читателей «Костра» прочли мою подпись. В редакцию пришло много жалобных писем от камчатских пионеров, а также желчных и ядовитых – от редакторов провинциальных газет. Поймали центральное издание на глупости.

В редакции все объявили друг другу по строгому выговору, а мне не дали обещанной первоначально премии за лучший материал номера. На некоторое время за мной закрепилось прозвище – Рекшан Чукотский.

Сейчас на изданиях экономят, корректоры читают без должного внимания, ошибок в книгах появляется много. И почти никого это особо не волнует.

Ныряя в глубины памяти, вернусь на отметку осени 1980 года, когда, возвратившись в приподнятом настроении из первой в жизни литературной командировки, я вдруг осознал себя с семьей на дне глубокой финансовой ямы. Денег не было вообще! Я имел диплом исторического факультета и мог, наверное, пойти в школу, но тогда пришлось бы отказаться от литературной деятельности, в которую я уже влез по уши. Если б я знал, через какую полосу бедности придется пройти, я бы, наверное, отправился в учителя.

Где-то в конце октября случилось чудо, отодвинувшее на короткий миг меня с семьей от финансовой катастрофы. Утром, мрачный, спускаюсь по лестнице. Голова полна дум о деньгах, которых нет. Машинально кошусь на почтовые ящики. В годы советской честности, когда воровство не было так популярно, как сейчас, почтальон переводы обычно выставлял поверх ящиков. Вижу я такую бумажку, думаю: «Какому-то гаду деньги пришли». Машинально беру бумажку в руку. Это оказывается мне – 156 рублей. Большие деньги. От кого же? Редакция газеты «Красная звезда», город Благовещенск. Что такое? Почему? Не имеет значения – семья, в которой есть маленький ребенок, месяц может жить спокойно. Через день спускаюсь, довольно посвистывая. Настроение отличное. Смотрю – перевод. Кому? Мне. 117 рублей из хабаровской газеты с военным названием. Еще через день подхожу к почтовому ящику – опять перевод. Кому? Конечно, мне! Чуть меньше 100 рублей. По мере продвижения на запад суммы уменьшались. Из Читы я получил всего 37 рублей. За что на меня обрушился денежный дождь, я так и не знаю. Есть подозрение, что «выстрелил» военно-морской рассказ об отце. Осенью очередная дата капитуляции Японии. На эту тему художественных текстов-то особо нет. Журнал «Дальний Восток» его печатать не стал, но редактор явно передал рассказ кому-то из журналистов. Вот они текст несколько раз и перепечатали. И честно заплатили. Сейчас такой честности нет и в помине. Да и гонорары теперь плевые. В ленинградские времена я знал нескольких журналистов, которые работали с провинциальными изданиями, рассылая в десятки местных газет разные заметки к праздничным датам. Даже если только часть из них реагировала положительно, бессовестный журналюга купался в гонорарах.

Военно-морские деньги постепенно закончились. Но я уже знал, что мне делать. Я устроился на курсы операторов газовых котельных в Теплоэнерго № 3. Кто меня туда затащил. Профессия операторов стала приобретать популярность с конца 70-х. Газовые котельные серьезно отличались от угольных – в них было чисто. И никаких физических усилий. Только снимай показания счетчиков и записывай в журнал. Да соблюдай инструкции. Хотя я пытался делать официальную литературную карьеру, но связей с андеграундовой средой не прерывал. Именно из нее вышло много именитых кочегаров.

Хотя контора Теплоэнерго находилась на Кировском проспекте Петроградской стороны, сам учебный центр располагался возле площади Мира, ныне Сенной, на Гражданской улице, которая сегодня снова стала Мещанской. Занятия проходили в пыльной комнате по соседству с центральной районной котельной. Явственно помню картину: инвалид на скрипучей ноге стоит возле доски, глядит на учащихся живым и стеклянным глазами, приказывает, почти кричит хрипом, будто поднимает в атаку:

– За-пи-сы-вай-те! Вещества бывают: жидкие! твердые! газообразные!

Мы проходили курс физики за пятый класс средней школы. Никто, конечно же, не записывал. Курсанты состояли из трех основных и разнородных элементов, или, точнее, каст. Избранную публику представляла богема, которая во время занятий изучала трактаты по индуизму. Кто-то шуршал машинописными листами со стихами загубленного советской властью Гумилева. Или Роальда Мандельштама. Среди избранных курсантов лидировал поэт Аркадий Драгомощенко. «Задиристый друг Гуттенберга!» – так его называли. Я несправедливо подкалывал его, говоря, будто он уже напечатал два четверостишия в Париже и одно в многотиражной газете Механического завода. Училась в группе и бывшая балерина, являвшаяся на занятия в беличьем чуть потертом манто. Ее сопровождал гражданский муж, теперь режиссер «Интерьерного театра» Коля Беляк. Тут же витал в облаках Родион – это уже из окружения «Аквариума». Избранную публику разбавляли старушки и пассионарные девицы из провинции.

Бабушки-курсанты постоянно вязали шапочки. Эти бабушки хотели стать операторами и продолжать вязать во время дежурств шапочки многочисленным внукам.

Третью касту учеников составляли девицы из провинции. Они бились за место под ленинградским солнцем не на жизнь, а на смерть. Получаемая профессия давала шанс получить комнату и переехать в нее из рабочего общежития.

Только балерина записывала лекции! Она сидела встревоженная, терла виски и все повторяла шепотом:

– Не понимаю. Тумблер?

– А что тут понимать! – шепотом же возмущался режиссер. А балерина продолжала как сомнамбула:

– Нет, не понимаю. Не понимаю совсем.

После она ушла с курсов вместе с режиссером – не помогли записи и балетная старательность.

Наискосок от курсов находился дом из «Преступления и наказания». Кажется, именно там студент Раскольников грохнул старуху-процентщицу.

Во время обучения платили стипендию. К маю 81-го мы курсы закончили. И на Гороховой улице в торжественной обстановке нам вручили корочки операторов. Одна из старушек пригласила в гости на котлетки. А приятельница Аркадия Драгомощенко потащила нескольких дипломированных специалистов в гости. То есть я всех повез на отцовских «жигулях». У этой приятельницы, помню, была загипсована нога. Она ее высунула в окно машины. Именно тогда я впервые пил вино с обезьяной. Точнее сказать, первый и последний раз. Даже не пил, а пригублял как человек за рулем. Загипсованная приятельница поэта предупредила заранее: в квартире живет мартышка средних лет, мартын. Приезжаем. Поднимаемся. Запах в комнате стоит специфический. Пока народ готовит снедь на кухне, я вхожу в комнату, приветствую мартына и сажусь за пианино. Беру пару аккордов. На третьем мартын бросает в меня кружку. Ему такая игра не нравится. После сидим компанией за столом и выпиваем в честь окончания курсов.

– А обезьяне можно налить? – спрашиваю.

– Налей, – отвечает хозяйка.

Протягиваю примату стаканчик. Мартын гримасничает, но берет и выпивает.

– А закурить ему?

– Можно.

Мартын выхватывает из руки «беломорину» и съедает.

Через некоторое время предлагаю обезьяне еще стаканчик. Мартын берет, нюхает и отказывается. Обезьяна меру знает. В отличие от людей…

Писательская публика начала 80-х в этом сомнительном виде человеческой деятельности вполне отличилась.

После обезьяны везу компанию к старушке на котлетки. Находим дом и квартиру на Петроградской стороне. Нам открывают, впускают. Прихожая и комната – как музей: на стенах в золотых рамах если не малые, так уж средние голландцы. За столом два пожилых хряка и «старушка», разодетая в пух и прах.

Из кухни служанка приносит те самые котлетки на антикварном блюде.

Разговор как-то не складывается.

Хряки на нас зыркают. Когда возникает вопрос про коллекцию на стенах, то один из хозяев довольно объясняет: «Немцы нас в войну пограбили, ну и мы их чуть-чуть!» Он был каким-то снабженцем в погонах.

С дипломом кочегара я устраиваюсь в независимую котельную на улице Герцена, то есть Большую Морскую, в Дорожный научно-исследовательский институт, наискосок от Текстильного института, прозванного в студенческой среде Тряпкой. Дежурю я сутки через трое, получаю за труд сто рублей в месяц. Кочегарство после профессионального спорта понизило мой социальный статус, но я продолжаю рассчитывать на литературный успех. На несколько лет котельная стала моим писательским кабинетом – в ней имелся письменный стол и кожаный диван. На смену я приезжал с пишущей машинкой. После того, как институт заканчивал работу, я сваливал прогуляться по Невскому. Дверь из котельной выходила во внутренний двор. Минуя вахту, я перелезал запертые ворота и оказывался на улице. Далее отправлялся или в «Сайгон», или в рок-клуб на улицу Рубинштейна, или в Дом писателя. Про эпопею рок-клуба я расскажу позже.

В Доме писателя на улице Воинова, ныне Шпалерной, собирался постоянный семинар прозы, которым руководил очень приличный, тогда влиятельный на ленинградском уровне, а теперь забытый прозаик Евгений Кутузов. К нему ходило много интересных авторов. Совсем юным появился теперь читаемый массами Илья Бояшов, несколько раз был Сергей Носов, приходил в свитере со звездой Давида нынешний хозяин издательства «Лимбус-пресс» и учредитель премии «Национальный бестселлер» Костя Тублин. Начал ходить, робея, и я.

Ведь святая литература вокруг. После обсуждения кое-кто отправляется в ресторан продолжать разговор о творчестве. Но меня не приглашают. Стали звать где-то через год. Иду. Мое первое погружение в мир высокого искусства слова…

Итоги: в туалете после закрытия ресторана Евгений Кутузов и еще один популярный тогда персонаж и писатель Михаил Демиденко сидят на полу и пьют водку, запивая водой из писсуара. Пытаются пьяно драться. Один орет:

– Бабы! Настоящие русские бабы! Где они?

Другой мычит в ответ:

– Дудук ты! Полный дудук!

Я и сам пьян, но держусь пока. Вывожу писателей на улицу Воинова. Нужно поймать такси. Писатели падают, когда я их отпускаю. Одного из мастеров слова привязываю шарфом к водосточной трубе, и тот повисает на ней, словно расстрелянный с картины Гойи. Другому даю в руки недопитую бутылку, и человек внезапно частично трезвеет, понимая ответственность задания…

Она, литература, была для меня до того вечера девушкой. И вдруг я прозрел. Оказалось, она – девка.

Вот таким развеселым способом начался для меня Ленинград 80-х годов прошлого века.