Overтure. Бэби, ай лав ю!

Иногда в пригородах бывает совсем плохо. А плохо – это когда бьют музыкантов. В иных местах бьют просто приезжих. В иных – приезжих, которые посмели танцевать с местными девчонками. Практически везде норовят съездить кому-нибудь по зубам. Но бить музыкантов – последнее дело. Все равно они приедут снова, поскольку сильнее страха перед рукоприкладством другое чувство – какое, поди объясни. Просто надо выйти на сцену разок-другой – на сцену любую: на шикарные подмостки городских залов, где тяжелы занавеси, где огромны кулисы, когда вокруг твои афиши – разноцветные водоросли букв, или же на скрипучие сценки пригородов, вздыбившиеся перед зальчиками… Конечно, они приедут снова, потащатся после танцев на последнюю электричку, обнимая зачехленные гитары, барабанные палочки, редко когда обнимая пригородную свою поклонницу… Бьют самых неприкаянных, потому что только такие едут обслуживать танцы.

Впрочем, не знаю, как сейчас, а раньше такое случалось.

Будь моя воля, то к десяти заповедям, чтимым как литературное творчество древних, я добавил бы еще одну – мудрую заповедь кинематографических ковбоев: «Не стреляйте в пианиста – он играет как умеет». Только бы чуть изменил голливудскую формулировку с поправкой, к примеру, на Саблино или Бернгардовку.

Есть и местные, племенные, вполне эффективные законы танцев. И Леша Ставицкий нарушил эти законы дважды.

* * *

До этого басист, гитарист и трубач тряслись в прелом автобусе, прямой и переносный смысл которого был незатейлив – четыре колеса, маршрут по простору и ревматические суставы дверей. В автобусе шел долгий разговор о недопаянном усилителе. Но все же ехать стоило, говорил трубач. Местечко, конечно, не повидло, однако по десятке на нос…

Леха не участвовал в разговоре. Это был симпатичный студент мирной покуда советской судьбы. Он увлеченно читал книжку, взятую у приятеля. В ней гордый Карфаген противостоял Риму. Но Ганнибал уже исчерпал свою мощь. Наемная армия бунтовала. Демократией в Карфагене и не пахло, поскольку славное время античных полисов кануло в ту же Лету, над обрывом которой повис и сам Карфаген. В книге стояла жара, по страницам бродили боевые слоны, а за оконными стеклами автобуса моросил дождь…

Вечер начинался в восемь. Правда, стемнело уже к шести, но это ничего не меняло.

Ровно в восемь, сотворив синкопу, барабанщик пробежался палочками по томам и «ведущему» барабанчику. В конце такта запела серебрянная птица трубы. К девяти часам две сотни ног, послушных заданному ритму, топали по дощатому полу. Тот постанывал и прогибался, как царский рекрут под шпицрутенами. Три раза в неделю его проводили сквозь строй жестокие любители танцев…

Первый раз Ставицкий нарушил «закон» перед антрактом. К нему подошел скуластый верзила в засаленном свитере. Из-под свитера торчала тельняшка. Верзила, покачивая рыжими кудрями и смачно дыша, требовал гитару. Сзади подначивали верзилу дружки, но Леха уперся. Честь оркестра – на сцену не пускать никого. Поэтому пронзительная баллада о красавице Зое и подаренных ей чулочках осталась не спетой.

…Ах, Зоя, извечная Зоя приблатненных миноров – ля-минор, ре-минор, ми-мажор…

Верзила удивленно отпрянул. Его рыжая башка промелькнула над танцующими и исчезла в дверях.

Тогда и пришло время студенту спеть «Тутти-фрутти», потешить вспотевший клубец заморским рокешником. Леха это умел.

В антракте взмыленная толпа повалила на улицу курить, приложиться к горлышку. В осенней темноте слышался гогот. Кого-то дубасили, гоняли по чавкающим лужам.

Басист, барабанщик и трубач остались на сцене, а Лехе, разгоряченному пением, было все нипочем. Тогда-то он и нарушил «закон» во второй раз. Попыхивая сигаретиной, просто так, не задумываясь о последствиях, подвалил Леха к первой попавшейся красавице – яркогубой сероглазой танцовщице.

– Ну, как мы играем? – спросил Леха.

– Клево! – воскликнула она, потряхивая белокурым шиньоном.

– Мы и битлов играем. Мы этой массовой культуры нарепетировали – во!

Танцовщица раскурила сигаретину, оставляя на фильтре следы губ, и оглядела оценивающе студента.

– Джины фирменные? – спросила она.

– «Врангель», – ответил Ставицкий.

– Штатовские?

– Мальтийские, – ответил Леха. Ему уже хотелось говорить с танцовщицей. – Это абсолютно все равно. Просто так осуществляется вывоз капитала! Явная эксплуатация труда мавров и мальтийских монахов. Презренная Мамона! Лучший способ достичь голубизны – это что? Это простирнуть тряпицу в Средиземном море. Лучшее индиго мира!..

– Кайфово! А мне Милка хотела недавно за полтиник такое фуфло втюхать. Мульки не фирменные и зиппер пластмассовый!

Леха совсем не думал о «законах». Просто его развлекала беседа. Сколько можно слушать разговоры про усилители!

…ему нравилась сероглазая танцовщица…

Губастый трубач продул мунштук, поправил микрофонную стойку и сказал:

– Если хочешь получить, то сразу попроси, а то после танцев и нам накостыляют.

– Что же, теперь и поговорить нельзя? – возмутился Леха.

– Слышь, парень, я по танцам десять лет играю. Видишь, как рыжий на тебя смотрит?

Леха включил усилитель, подстроил первую струну и подумал, что надо заменить колки. Он глянул в зал, в котором было пыльно, потно и почему-то дымно, хотя никто не курил. Сероглазая танцовщица улыбалась студенту. Словно ошалевшие светофоры, по стенам мигали фонари подсветки. Кто стоял, кто сидел, все ждали.

– Да пошли они знаешь куда?!

Трубач взял трубу и подошел к микрофону.

– Я тебя предупредил, – сказал он.

Барабанщик дал счет.

– О, Сюзи Кью! – истошно запел Леха Ставицкий. – Бэби, ай лав ю!

В зале завизжали и бросились истязать пол, привычно стонавший и прогибавшийся.

Сероглазая танцовщица аккуратно подергивалась рядом со сценой, покачивая бедрами, сферические очертания которых угадывались под черными брюками с вышитым на клеше цветком. Это был некий тюльпан, некая хризантема или георгин, этакий ручной работы костерок, пожар от которого метался в ночи клеша. Он давал надежду! Он полыхал лепестками, окружившими хворост тычинок и пестиков. На нем можно было сварить уху, сжечь Джордано Бруно, сгореть самому, говорить возле него про любовь и предаваться ей…

В зале появилась рыжая башка верзилы. Она парила над танцующими, словно игрушечное солнце из папье-маше с красными завитушками протуберанцев. Рыжесть его была противоестественна; рыжесть, предполагавшая простодушие, склонность к выпивке и, кажется, ирландскую кровь, не шла к его окаменевшему подбородку и косящим глазам. Хотя выпить он, по-видимому, любил.

Во втором антракте Леха продолжил задушевный разговор с сероглазой танцовщицей.

– А вы еще приедете? – спросила эта белокурая газель, этот ветерок весны, солнечный зайчик, выскальзывающий из горящей лужицы зеркальца. Так думал про нее Леха Ставицкий.

– Да, Люба! – отвечал он. – Мы еще приедем много раз, Люба, в замечательный ваш поселок, где дивны ландшафты…

– Где это ты успел наклюкаться? – хихикнула танцовщица.

– Из бокала любви! Из него я готов цистерну выпить!

– Ой! Только смотри, наши всегда к музыкантам привязываются.

Они говорили в антракте, и Леха не видел, как рыжий верзила стал обрастать другими верзилами. Верзилы угрюмо метали молнии своих взглядов в Леху, но тут антракт кончился.

Трубач сидел, насупившись, возле барабанщика, когда Леха поднялся на сцену.

– Я не мальчик, – прохрипел трубач прокуренными связками. – Я приехал сюда получить червонец, а не потерять зубы.

– Какие зубы! – фантазировал Леха. – Ты со своей трубой вообще как архангел.

– Ну вот… – рассердился трубач, а басист и барабанщик рассмеялись. – Я сваливаю в город. Будем считать, я половину отыграл. С вас пятерик, и покедова.

– Вася, ты не прав! – примерно так бросил вдогонку Леха.

Басист и барабанщик пожали плечами. Барабанщик дал счет…

* * *

…Это было капризное, живое существо – микрофон. Его продали Ставицкому за сорок рублей. Микрофон обладал сложным именем – МД82А. Он периодически фонил, искажал звуки, свистел. Это был троянский конь электроники: в нем отваливались проводки, клокотала мембрана. За настоящего коня с троянцев греки хотя бы денег не взяли.

Короче, МД82А сломался. На том танцевальном вечер и закончился. Танцоры уходили не больно-то довольные.

Всклокоченный директор клуба с неровно подстриженными висками шустрил у выхода. Он беззвучно шевелил губами и, казалось, радостно втолковывал себе: «Слава тебе господи, пронесло! Слава тебе!»

Леха соскочил со сцены и догнал неторопливо уходящую сероглазую танцовщицу Любу.

– Ты что, уже уходишь?

– А что?

– Да так… Просто мы могли бы так сразу не разбегаться.

– У меня мама дома.

– Да я не в этом, не совсем в этом смысле.

– А в каком?

– В каком… Ну, как бы сказать, пообщались бы… Обсудили б все проблемы. Ну там, про джинсы, что ли…

– Достанешь мне джины?

– Так плевое дело.

– Понимаешь, может быть, мама в городе осталась. Надо посмотреть, горит ли свет.

– Да я не совсем в этом смысле.

– А в каком?

* * *

Мама оказалась дома. «Ну и хорошо», – подумал Леха, потому что не очень любил спекулировать на своей славе. Если бы его полюбил кто просто так, не за модные шмотки и звонкий голос…

Леха чмокнул сероглазую танцовщицу в красные губы и тем ограничился. Оркестрантов подрядили играть в клубе месяц, так что спешить было некуда.

Лампочки на столбах метались от ветра, словно онемевшие валдайские колокольчики. Моросил дождик. Студент шлепал по лужам, засунув руки в недра карманов. Гитара, укрытая брезентовым чехлом, была переброшена через плечо и аритмично колотила по позвоночнику.

– …Бэби, ай лав ю! Тап-таба, – пел в четверть голоса Ставицкий и прикидывал, на какое бы дело употребить музыкальный гонорар.

Стояла, а если точно говорить, висела, обволакивала ночь – сырая паранджа октября.

Автобусы так поздно не ходили. Студент шел на последнюю электричку, ориентируясь по железнодорожному светофору, перед которым маячил указательный палец шлагбаума.

Леха поднялся на платформу и увидел, как верзилы лениво колотят басиста и барабанщика. Басист был повержен, а барабанщик еще отбивался барабанными палочками. Слабо понимая происходящее, Леха машинально пел про себя «бэби, ай лав ю».

– Много, падлы, выступали, понтили и выпендривались, – констатировали обвинение верзилы – эти центурионы последних электричек, эти аль-капоны и лаки-лючианы танцевальной юстиции.

Студент увидел схватку и попытался проанализировать увиденное.

* * *

…О, если была бы возможность у студента Ставицкого взойти на холм в тунике с аравийской пряжкой на плече в виде льва, ступая по горячим камням в сандалиях из папируса, проходя между кипарисами и смоковницами. С вершины холма видны белые колонны города, конические крыши храмов, террасы, лестницы, в порту на голубой плоскости моря теснятся скопища галер… Пестрая шумная толпа затихала бы возле холма, только слышно, как пчелы летят, нагруженные пыльцой, как вращают хоботками, принюхиваясь к цветам… Справа – демос, слева – ареопаг. О, если были бы время и возможность произнести речь с холма, то сказал бы студент звонким голосом, каким регулярно озвучивал МД82А, сказал бы во всеуслышание:

– Все мы, юные и мускулистые, пришли в этот мир в одно время, и благодарить надо случай, и целовать друг дружку в уста за такое счастье, ведь если бы что, то и не свиделись бы никогда, разбросанные в бесконечности Времени и Пространства!..

…Какая чудовищная случайность – счастливая случайность! – свела нас на земле в человечьем обличье, в одно время, в одном месте, на этих танцах: мы – поем, вы – танцуете! Нам бы смеяться пронзительно, оголяя молодые рты с крепкими зубами и свежими пломбами!..

…Почто кровавим друг дружке молодые рты и выбиваем крепкие зубы и свежие пломбы?! За какую такую правду, за принципы какие, за веру какую и любовь?!

И сошлись бы тогда все в круг, и взялись бы за руки демос и ареопаг, и запела бы серебрянная птица трубы, и сотворил бы барабанщик синкопу, и пошли бы хороводы вокруг холма, над которым пчелы летят, принюхиваясь к цветам…

* * *

Но не было у студента Ставицкого времени и возможности подниматься на холм в тунике и убеждать ареопаг и демос. Да и холма поблизости не имелось.

«О, Сюзи Кью, – подумал он, удивляясь увиденной битве басиста и барабанщика с верзилами, – бэби, ай лав ю!» – подумал Леха, перехватывая гитару за гриф.

Верзил было пятеро, а Ставицкий один, потому что басиста сломали физически, а барабанщика морально – у него верзилы отняли барабанные палочки.

Тяжелой доской электрогитары студент махал налево и направо. Только ойкали верзилы. Потом Ставицкий стал и сам получать. Он получал все больше и больше, но еще долго давал сдачи и думал – жаль, их не разбросал случай…

В бесконечности Времени и Пространства.

 

Part one

Где-нибудь в багдадской или стамбульской кофейне сидят над чашечками кофе южные люди и кейфуют, то есть, насколько я понимаю, проводят в приятном расслабляющем безделье лишнее время.

Я же сижу на табурете за столом, привалившись спиной к горячей печке, и передо мной полупустая чайная кружка с потемневшей, выжатой, скучной долькой лимона. И этот цитрусовый штришок недавней трапезы – единственное, что дает право размышлять о мусульманском кейфе: ведь за окнами минус тридцать пять губительных градусов Цельсия, а в двух десятках метров от моего временного жилища начинается Ораниенбаумский парк, скованный лютой зимой. Я снимаю жилье за сороковник в месяц, чтобы как-то пережить и переработать зиму, но для печали нет оснований. Парк не скучен и прекрасен. Верхний пруд перед Меншиковским дворцом закрыт льдом и снегом, а подо льдом, пусть и не бурная, как осенью, живет вода, вытекает из пруда через плотину, колеблется черной речушкой в желтоватых торосах, набирая силу на выходе из парка. Черная речушка с клецками снежных бугорков…

А в ноябре желто-кремовые стены дворца отражались в воде, и небо отражалось в воде, делая голубой и эту воду, и тончайший ледок, даже не ледок – леденец, разноцветный от неба и стен…

Но все-таки – зима. Пора вставать, но я еще долго сижу за столом, размышляя о южном кейфе, наблюдая, как за окнами гаснет день. По полу сифонит от окна к двери. У меня густая, криво остриженная борода и поредевшие, немытые волосы. Мыться в такой мороз мука и сущая нелепость. Опять в половине домов полопались водопроводы. Значит, спасибо и за этот северный кейф над чашкой чая с цитрусовой коркой.

«Кайф, – говорю я, – кайф. Да, удивительна судьба слов! Они ведь как люди… У восточных людей кейф, но у нас-то говорят „кайф“, естественнее тут громкое русское „а“, заменившее „е“ – этот протяжный крик муэдзина».

Мне нравится разговаривать с самим собой. Вынужденное и желанное одиночество предоставило-таки возможность выговориться.

«А что ж, – продолжаю, – содержание-то кайфа, как и матерного какого-либо словечка, так же далеко от первоначального смысла. Очень! Он лишь мерещится на дне его многочисленных современных значений…»

Так бы и сидеть возле печки, предаваясь необязательным рассуждениям, но пора выходить на заледеневшую улицу.

Я допиваю быстрым глотком остывший чай и закашливаюсь до слез.

Мне тридцать шесть лет, и у меня насморк.

В июне 1968 года мне исполнилось восемнадцать. Яуже мог жениться, и мне предстояло служить в армии. Но от армии у меня имелась отсрочка, а новым правом я просто не успел воспользоваться.

В июне 1968 года я оказался в Париже, через месяц после знаменитой студенческой революции, свалившей самого де Голля. Деревья спилили на баррикады, и в Латинском квартале торчало множество пней, а стены были располосованы красным: «Нет капитализму! Нет социализму! Да здравствует Че Гевара и Мао!» Увидев аккуратные пни в районе Сорбонны, я долго гадал: «А чем пилили? Бензопилой, наверное?» Как-то не представлялся парижский студент с двуручкой.

В маленьком городке Ля-Долле, где родился Паскаль (это если от Парижа на юг через Дижон – то ли в Бургундии, то ли в Шампани, то ли во Франш-Конте), состоялся матч молодежных команд СССР – Франция по легкой атлетике, в котором я принимал участие. Матч мы неожиданно проиграли. После проигрыша нас долго везли автобусом по разноцветному, густому, знойному французскому вечеру, высадив возле здания, стилизованного под старинный постоялый двор. В том здании состоялось нечто вроде товарищеского ужина. На нем французские коллеги и сверстники вели себя так, что на Среднеевропейской возвышенности подобное квалифицировалось бы как мелкое хулиганство. Коллеги переворачивали столы, били посуду, и все это легко и весело, будто праздновали полупобеду своей полуреволюции. И еще они пели «Мишель» Леннона и Маккартни. Я знал эту песню с пластинки «Битлз» «Резиновая душа» и подпевал незатейливому, казалось тогда, с особым смыслом, припеву:

– Ай лав ю, ай лав ю, ай лав ю!

К июню 1968 года я знал полтора десятка аккордов на гитаре, в которых и упражнялся без устали. Я был молод, полон сил, честолюбия, амбиций и самонадеян. Впереди ждала вся жизнь.

Побывав в местах, где буквально накануне бунтоваламолодость, я утвердился в юношеском нигилизме, и через год в Сочи, где состоялся ответный матч, явился в рваных джинсах, рваной футболке с блестками, с волосами до плеч, с первой щетиной и гитарой, озадачив тренеров сборной. Те всё спрашивали о здоровье. Но в нездоровье я был уже не один. С Лешей Матусовым после тренировок где-нибудь на скамеечке под платанами мы брякали на гитаре по очереди. И в родном городе хватало единомышленников. Даже существовали в Ленинграде настоящие рок-группы, точнее бит-группы. Так их тогда называли. Но на их выступления я попасть не мог и поэтому пытался собрать собственную.

Где-то в шестьдесят пятом по ленинградскому радио прокрутили безобидную песенку «Битлз» «Герл», сообщив, что исполняют ее «наши друзья, грузчики из Ливерпуля». «Грузчики» быстро разбогатели, достигнув классово чуждых коммерческих вершин, и, мигом переориентировавшись, вчерашних друзей у нас стали поносить почем зря. Умельцы тогдашней контрпропаганды добились того, что скоро российские тинейджеры уже бегали друг к другу с магнитофонными бобинами и крутили их сутки напролет на худых отечественных магнитофонах.

Отец научил меня когда-то исполнять на мандолине «Коробейников», используя тремоло, и этого опыта оказалось достаточно, чтобы с самонадеянностью восемнадцатилетнего, освоив на гитаре несколько звучных аккордов в первой позиции, я начал выдавать первую песенную продукцию.

Пройдя все стадии полового созревания, среднюю школу и поступив в Университет, наслушавшись «Битлз» и «Роллинг стоунз», я с восторгом человека, выросшего на диетеческом питании и вдруг отведавшего восточных перченых блюд, набросился на рок. Молодость жаждала остроты, и поклонение революционному року давало ее в полном объеме.

В Америке молодежь бунтовала против вьетнамской войны, в Европе – против всего сразу, а в авангарде бунта шла рок-музыка. Музыкально явление эклектичное, впитывавшее на ходу любые звуковые традиции, ложившиеся на четкий ритм, оно наполнилось молодежным нигилизмом, и нам, коль уж созрели и жаждали остроты, ничего не оставалось, как отращивать волосы, переодеваться в рваное, выпиливать из спинок родительских кроватей деки для электрогитар и в спешном порядке искать объекты для отрицания.

Битлы, красивые аккуратные юноши, певшие красивые аккуратные песенки, стали по-хорошему злыми и небритыми и подтвердили участие в мировом молодежном восстании гениальными пластинками – «Оркестр Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера» (1967) и «Белый альбом» (1968). Черный Джими Хендрикс стал играть с белыми музыкантами Митчеллом и Реддингом и потряс мир двадцатилетних своей говорящей, кричащей, рыдающей гитарой. Джим Моррисон из «Дорз» сделался символом протеста молодой Америки и вместе с Дженнис Джоплин уже приближался к той грани, за которой начиналась посмертная слава. Ян Андерсен, Джо Кокер, Род Стюарт, «Прокл харум», «Лед зеппелин», «Кровь, пот и слезы», «Благодарный мертвец», «Дип перпл» и много– много прочих – да, это были имена! Сперва мерси-бит, ритм-энд-блюз, первые сполохи хард-рока… Толпы хиппи мечтали об Индии, наркотики же еще не стали болезнью миллионов и миллиардной преступной коммерцией, а лишь казались одним из символов восстания.

Мик Джаггер, лидер «Роллинг стоунз», теперешний мультибогач, почти не уступал по популярности Джону Леннону после исполнения своей и Кита Ричарда композиции «Удовлетворение». «Стоунз» выпустили в пику битлам две прекрасные пластинки – «Сатаник» (1967) и «Банкет нищих» (1968). На картонном развороте еще можно увидеть гитариста Брайана Джонса, но его уже нет в живых – первая жертва арьергарда наркотиков, первый мученик в реформаторском воинстве рок-н-ролла. Скоро с ним в ряд встанут Хендрикс, Джоплин, Моррисон…

Кажется, Элвис Пресли изрек афоризм: «У каждого свой рок-н-ролл».

Выпилив лобзиками деки из родительских кроватей, приладив грифы, звукосниматели и струны, мы, доморощенные нигилисты, сбивались в рок-группы, которых к концу шестидесятых бунтовало в каждом институте по несколько штук сразу. В «америках» рок-музыку уже скупал большой бизнес, а нас же, по Пресли, ждал свой рок-н-ролл, который, святой подлец, испортил жизнь многим. Но жизнь – такая штука, ее портят не только музыка и молодость.

Боб Галкин пытался освоить четные ритмы на барабанах, Леша Матусов старался совладать с бас-гитарой. Я претендовал на первую гитару, а Мишка Марский колотил по клавишам рояля так, что мне, несмотря на освоенный нигилизм, становилось страшно.

Мы собрали по сусекам пару плохоньких усилителей, полудохлую акустику, пыльный лаокоон проводов, хреновенькие микрофоны. К барабанам нашим постыдился бы притронуться барабанщик пионерской дружины.

Не подозревая дальнейшего развития событий и педагогически поддерживая увлечение музыкой, вспомнив, похоже, об успешно разученных мной в отрочестве на мандолине «Коробейниках», мама подарила мне чехословацкую гитару «Илона Star 5», купленную ею по случаю в советском магазине и стоившую фантастически дешево по сравнению с нынешними ценами – сто шестьдесят рублей. И это была уже настоящая гитара!

Я сочинял мелодии, по ходу осваивая квадрат и нисходящие гармонии, сочинял слова, подгоняя мужские и женские рифмы, сочинял аранжировки, узурпировал полномочия дирижера и диктатора, не терпящего возражений. Бывал неосознанно жесток к друзьям и вообще порядочной свиньей.

Однажды, рассерженный непонятливостью нигилистов, я объявил на репетиции конкурс дураков. «Побеждал» тот, кто более других ошибался. Лешу, кроме прочего, я заставлял еще и чечетку отбивать, воплощая, так сказать, режиссерскую задумку.

Не знаю, почему они слушали меня, а не надавали по шее. Я требовал, требовал, требовал, не понимая, как можно ссылаться на очередную сессию, очередную девицу, на что-то там еще, а не бросить всё и репетировать, репетировать, репетировать. Их молодые заботы казались предательством по отношению к нигилизму. Вся жизнь ждала впереди, подходил к концу шестьдесят девятый год.

Теперь-таки, через много лет, рок-музыка уже не новинка века. Ее не замалчивают и не обругивают. Множество людей пишут о ней или с ее помощью. Поселившись тогда в Ораниенбауме с видом на царские чертоги, я неожиданно испугался, что распишут ее по необязательным страницам. Куда же мне тогда деваться со своими воспоминаниями?

А они интересны и, надеюсь, важны.

Ведь я первым в стране стал настоящей звездой рок-музыки.

Волосатикам вслед плевали старушки, хмурились милиционеры. Иногда за длинные волосы могли побить. Несколько раз, возвращаясь с репетиции вечером, мне приходилось защищать свою честь, и защищать кулаками. Родители перестали со мной разговаривать. В припадке какого-то юношеского безумия я ночами слушал новую музыку, записи или пластинки, днем сочинял сам, вечерами репетировал в «Мухе», терроризируя товарищей, доставал динамики, сколачивал акустические колонки, тратя деньги, полученные за профессиональный спорт, паял провода, таскал, сотни раз таскал аппаратуру по этажам «Мухи», из «Мухи» и в «Муху», когда нас гнали оттуда и пускали обратно. Мне не исполнилось еще и двадцати.

Тогдашние городские рок-группы если и пели собственносочиненное, то лишь в виде кокетливой добавки к «фирме». Это называлось «снять один к одному». «Лесные братья», «Садко», «Аргонавты» и «Фламинго» копировали лучше всех. Мы же репетировали свое – тяп-ляп, ржавые гвозди и горбыли, но – свое. Творили, елки-палки, наперекор Востоку и Западу. Как въедливый юноша, ночами я вслушивался не только в рок-н-роллы, но и, накупив пластинок по дешевке, в записи Вивальди, Баха, лютневой музыки, Малера и прочих, оплодотворяя рок-н-роллы гармониями великих. Впрочем, это лишь расширяло кругозор, не добавляя ничего к музыке «скиффл» – музыке подворотен, которую я сочинял. Правда, тогда мы репетировали в окультуренном подвале ЖЭКа. Выходит, это была подвальная музыка, настоящий «андерграунд».

В результате «конкурсов» и иной террористической деятельности Боб и Леша отдались безраздельно прыжкам с шестом, а их место заняли блистательные «слухачи», рыжие братаны Лемеховы из Академии художеств.

В подвале на репетицию Серегу принесли, а Володя пришел сам. Он сел за барабаны, дрянные барабаны ожили, запели на разные голоса, принесенный Серега поднялся, перекинул ремень баса через плечо и басовым глиссандо вонзился в первую четверть. У меня аж слюнки потекли. Такая получалась кайфовая ритм-секция!

Серега и Володя учились на архитектурном с Альбертом Асадуллиным, вместе музицировали до поры, но Альберт, сильный тенор, уже присматривался к профсцене. У брательников имелась солидная практика, они были выразительные рослые парни с рыжими усами. Среднийрост нашего нигилистического сборища равнялся 185сантиметрам, а это тоже имеет значение. До сих пор я считаю, что для успеха в первую очередь следует понравиться девицам в зале, а девицам в зале и не в зале отчего-то больше нравятся высокие артисты.

Тогда же велись переговоры с Михаилом Боярским. Он учился в Театральном на Моховой, неподалеку от «Мухи». Там же, на Моховой, он репетировал с «Кочевниками» в малюсеньком зальчике, одно время мы репетировали параллельно.

Помню, лето, зной, ангелы и кариатиды, шпили отражаются в воде. Берем лодку напрокат и гребем по каналу Грибоедова в ласковой тополиной июньской метели. Боярский говорит, будто намеревается собрать группу, голосами аналогичную «Битлз». У меня низкий баритон, у него – высокий баритон. Мои нигилисты не аналогичны «Битлз», а идеи Боярского нас не устраивают. И наш «Санкт-Петербург».

Названию, прическам и иным аксессуарам нигилисты тогда, да и теперь, уделяли значительную часть своей нигилистической деятельности.

– …«Санкт-Петербург», – сорвалось с языка во время праздного толковища.

Рыжие братаны и Летающий Сустав замерли, молчали долго, цокали языками, я же, вспотев от удачи, ждал.

– …«Санкт-Петербург»? – переспросил Летающий Сустав.

– Круто! – сказали рыжие братаны.

Да, мы родились в этом городе, выросли в старом центре, и город жил в нас и станет жить до последнего дня; мы плохо умели, но сочиняли сами, на родном языке, а ведь иные – многие! – доказывали:

– Рок не для русского языка! Короткая фраза англичан – в кайф, а русская – длинна, несуразна и не в кайф! Не врубаетесь, что ли?

Это оскорбляло. И мечталось, пусть не на уровне четкой формулировки, проявить себя, доказать, что приобретенные с возрастом обязанность служить в армии и право жениться должны быть дополнены необходимостью обязанности и права на крик; словно новорожденные, мы мечтали закричать по-русски:

– Мы есть!!!

Я написал композицию «Сердце камня» и посвятил ее Брайану Джонсу: «И у камня бывает сердце, и из камня можно выжать слезы. Лучше камень, впадающий в грезы, чем человек с каменным сердцем…» Ми-минор, ре-мажор, до-мажор, си-мажор по кругу плюс вторая часть – вариации круга, да страсти-мордасти низкого баритона и ритм секции. Я написал боевую композицию «Осень» и еще более боевую «Санкт-Петербург».

У меня в «допетербургские» времена имелся некоторый опыт – провал на вечере биологического факультета в ДК «Маяк». Случайный наш квартет первокурсников играл плохо, и нас освистали. Дело случилось осенью 1967 года, и теперь даже самому сложно поверить, что я выходил на сцену в том же году, когда «Битлз» выпустили своего великого «Сержанта». Чуть раньше я помогал играть на танцах в поселке Пери ансамблю, собранному из охтинских рабочих парней, – помню пыльный зальчик, помню, как перегорели уселители, помню, как дрались в зале из-за девиц и помяли заодно кого-то из оркестрантов.

* * *

Уже запекались по утрам на парапетах первые льдинки. Днем же сеял дождик, а встречный ветер боронил невские волны. Той осенью семидесятого года я рехнулся окончательно. Часть жизни, что ждала впереди, начиналась.

У «Санкт-Петербурга» появилась «мама», «рок-мама» – Жанна, взрослая, резкая, выразительная женщина-холерик. Она устраивала джазовые концерты (с Дюком Эллингтоном и его музыкантами организовала встречу в кафе «Белые ночи»; в припадке восторга городские джазмены повыдавили там стекла и снесли двери), устраивала выступления первым нашим самостийным рок-группам и, побывав случайно на репетиции «Санкт-Петербурга», решила содействовать нам.

Сошедший с ума, я получил с ее помощью неожиданное приглашение выступить на вечере психологического факультета Университета. Нам даже обещали заплатить. Сорок рублей.

Стоит вспомнить, как концертировали первые рок-группы. Контингент болельщиков был не столь велик, сколь сплочен и предан, рекрутировались в него в основном студенты. В вузах же, под видом танцевальных вечеров, и проходили концерты. Зал делился по интересам – к сцене прибивались преданные, а где-то в зале все-таки выплясывали аутсайдеры прогресса. «Муха», Университет, Академия, Политехнический, Техноложка, Бонч, Военмех – надо бы там вывесить мемориальные доски.

Рок-групп наплодилось словно кроликов, каждую субботу выступали в десятке мест. Героические отряды болельщиков проявляли поистине партизанскую изворотливость, стараясь проникнуть на концерты, поскольку на вечера пропускали только своих учащихся, а посторонних боялись, зная, чем это может кончиться. Но все равно кончалось. Отчего-то наиболее удачливые просачивались через женские туалетные комнаты. Иногда влезали по водосточным трубам. Иногда приходилось разбирать крышу и проникать через чердак. Главное, чтобы пробрался в здание хотя бы один человек. Этот человек открывал окна, выбивал черные ходы. Если здание оборонялось и местные дружинники перехватывали хитроумных лазутчиков, приходилось идти колоннами напролом, пробивать бреши, срывая с петель парадные двери, и растекаться по коридорам. Бред какой-то! Видимо, не один я сошел с ума той осенью семидесятого года.

Мы привезли на Красную (теперь, как при царях, Галерную) улицу нашу электрическую рухлядь. Там, в низеньком особнячке, дугой обнявшем двор с булыжным старинным покрытием, расположился факультет психологии. Актовый зал оказался с небольшой низкой сценой и высокими, до пыльного потолка, окнами.

Мы расставляли с брательниками и Мишкой усилители и акустику, пробовали микрофоны и пытались разобраться в проводах. Эти красивые рослые парни не волновались. Я им заговорил зубы, затерроризировал уверенностью, а сам же уверен не был, и теперь мне было зябко, нервничал. Жизнь еще только ждала впереди, и это сейчас легко делать выводы и теоретизировать о происхождении и социально-музыкальных корнях рока, о причинах его успеха.

Громко появилась Жанна, «рок-мама»:

– С премьерой вас, мужики! – Голос у нее высокий и ломкий. Она на таких, как мы, насмотрелась, а на меня тогда глянув, добавила: – Перестань, право. Эй, студент! Теперь уже ничего не исправишь, – и довольно засмеялась.

– Н-нет. Н-надо еще пор-репетировать. – Я к тому же и заикаться стал.

– Какие, к черту, репетиции! Поздно! Идите в комнату и ни о чем не думайте. Будете слушать рок-маму или нет?

– Жанна! – крикнул Мишка. – Из «Мухи» человек двадцать придет. Не знаю, как провести.

– Да, – сказал Серега, отрываясь от гитары, а Володя пояснил:

– И из Академии притащатся. Надо провести. Они все с бутылками придут.

– Какие бутылки! – прикрикнула Жанна. – У вас же премьера, мать вашу!

– Так ведь ты наша мама, – сказал Летающий Сустав.

– За бутылки комсомольские билеты полоґжите на стол! – Я вспомнил о диктаторских полномочиях, перестал заикаться и дрожать.

– Шутки, шуточки, – успокоил Серега, а мне опять стало страшно.

Особенного ажиотажа устроителями вечера не ожидалось, так как «Санкт-Петербург» был покуда никому не известен. Возможно, нас поэтому и пригласили. Но к вечеру народ стал подтягиваться. «Аргонавты» в тот день играли в Военмехе, а туда пройти было труднее всего. Кто-то, видимо, знал, что на психфаке вечер, и рок-н-ролльщики с кайфовальщиками (как-то надо называть ту публику), сняв осаду с Военмеха, рванули на Красную улицу. Особнячок взяли «на копья» между делом, даже не причинив ему особого ущерба.

За сценой находилась небольшая артистическая, я смотрел в щелку на толпу, запрудившую зальчик. Холодели конечности, била дрожь, а моим нигилистам – хоть бы что. А Жанне только бы веселиться в центре внимания.

Я не боялся зала, привычный к публике стадионов, и вдруг разом мое внимание устремилось в новое русло:

– Встали! Готовность – минута! Первой играем «Осень», а после – «Блюз № 1»!

Я стоял в гриме, разодетый в малиновые вельветовые брюки и занюханную футболку. На ногах болтались разбитые кеды. Коллеги мои были под стать. А тогда, надо заметить, на родную сцену даже самые отпетые рокеры выходили причесанные и в костюмчиках.

– Ну и ну, – сказал Серега и подкрутил рыжие усы.

– Во, правильно. Счас покайфуем, – хмыкнул Володя.

– Пора, мужики, – засмеялась Жанна. – Я пока окно открою. Ничего, со второго этажа спрыгнете, если бить станут.

– Играем «Осень», а потом блюз! И провода не рвать! И струны тоже не рвать ни за что! – Я устремился к дверям, коллеги за мной. Дернул ручку на себя, помедлил – из зала доносились голоса и табачный дым, – помедлил, сбросил кеды и выбежал на сцену босиком.

Мы врезали им и «Осень», и «Блюз № 1», и «Сердце камня» без пауз, поскольку страшно было останавливаться, и, остановившись поневоле и услышав ликование, выразившееся в свисте, топоте, размахивании пиджаками и сумками над головами, хлопании в ладоши, бросании на сцену мелких предметов, – остановившись и сфокусировав зрение и различив их лица, эти милые теперь лица моей юности, остановившись поневоле, я зло понял, что зал уже наш.

Мы играли дальше под нарастающий гвалт, я метался по сцене как пойманный зверь, размахивал грифом гитары и падал на колени, хотя никогда не метался и не падална репетициях, и не собирался метаться и падать, но так подсказал инстинкт – и не подвел, подлец, поскольку вечер рухнул триумфом и началась на другой день новая и непривычная жизнь, жизнь первой звезды городского молодежного небосвода волосатиков, властелина сердец, и этим властелином стал на четыре долгих года «Санкт-Петербург».

Через неделю мы выступили в Академии, и весь город (условный город волосатиков) пошел на штурм. Двери в Академии сверхмощные, а лабиринты коридоров запутанные, так что шанс устоять у администрации имелся. Но вокруг Академии стояли строительные леса, замышлялся ремонт фасада, и это решило исход дела.

«Санкт-Петербургу» предоставили в распоряжение спортивный зал и обещали через профком шестьдесят рублей.

Все желающие не могли пробиться в Академию. Главные двери уцелели, но защитникам пришлось распылить и без того ограниченные силы и гоняться за волосатиками по лесам, походившим издали, говорят, на муравейник. Администрация пыталась перекрывать двери внутри здания, и это отчасти сдерживало натиск, лишь отдаляя развязку.

Случайный имидж премьеры, вызванный страхом и инстинктом самосохранения, стал ожидаемым лицом «Петербурга», и было бы глупо не оправдать ожиданий.

Малиновые портки оправдали себя, а босые ноги – особенно. Я добавил к костюму таджикский летний халат в красную полоску, купленный год назад в Душанбе, а на шею повесил огромный тикающий будильник.

В спортзале не предполагалось сцены, и мы концертировали прямо на полу. На шведских стенках – народ; люди сидели и висели, как моряки на реях, перекладины хрустели и ломались, кто-то падал. В разноцветной полутьме зала стоял вой. Он стоял, и падал, и летал. И все это язычество и шаманство называлось вечером отдыха архитектурного факультета.

Я сидел на полу по-турецки – или по-таджикски – и сплетал пальцы на струнах в очередную композицию, когда вырубили электричество. Сквозь зарешеченные окна пробивался белый уличный свет. В его бликах мелькали тени. Стоял, падал, летал вой, и язычники хотели кого-нибудь принести в жертву. Тогда Володя стал лидером обесточенного «Санкт-Петербурга» и на сутки затмил славу моей «Осени». Он проколотил, наверное, с час, защищаемый язычниками от поползновений администрации. Он был очень приличным барабанщиком, даже если вспоминать его манеру играть теперь. Особенно хорошо он работал на тактовом барабане, и особенно удавались ему синкопы. Он играл несколько мягковато и утонченно для той агрессивной манеры, которую желал освоить, но таков уж его характер, а ведь именно характер формирует стиль.

Братьев Лемеховых все же не исключили из Академии. Наше выступление даже пошло на пользу – ремонт здания уже нельзя было откладывать на неопределенное «потом».

В родительской квартире на проспекте Металлистов (то ли в честь Фарнера, то ли в честь Гилана, на радость теперешним «металлистам») я оставался один, и с утра телефон не умокал, напоминая о славе и подстегивая самолюбие.

Звонили по ночам. Приходилось выбегать из постели в коридор, пока не успевали проснуться родители.

Слышались в трубке смешки, долгое дышание, перешептывание, хихиканье. Утром звонили приятели по делу и с лестью, а по ночам не по делу звонили девицы: «Вы извините… хи-хи… Вы, конечно, нас простите… хи-хи… Может, вы не отказались бы сейчас к нам… хи-хи… Вы сейчас можете приехать?» Отчего-то ночные звонки злили. Я, естественно, мог приехать, а иногда даже и хотел, но теперь приходилось осваиваться в новой обстановке и быть настороже.

Пришлось на ходу досочинять программу, убирать из нее некоторые песни лирико-архаического толка, заменив их тугим около-ритм-энд-блюзом. По утрам я колотил на рояле, тюкал известными мне аккордами и манкировал Университетом. Чиркал на бумажках:

Это сочинение так и не дожило до сцены.

А вот эта фиговина стала супербоевиком.

«Петербург» довольно быстро привык к славе, и стоили мы теперь около восьмидесяти рублей. Но рублей не хватало, поскольку усилители у нас были плохонькие, акустика хреновая, микрофоны вшивые, а провода запутанные. Получаемых рублей не хватало никак.

И еще я собирал пластинки. Почти каждый вечер, в солнце и дождь, в снег и слякоть, отправлялся в сквер у Инженерного замка, где напротив конной статуи Петра Великого, исполненной великим Растрелли, собирались страждущие и менялись роґковыми пластинками. Я собрал десяток пластинок «Битлз» в оригиналах «Парлафона» и «Эппл», от «Плиз, плиз ми» до «Лет ит би», десяток «Роллинг стоунз», «Стэнд ап» и «Бенефит» андерсеновского «Джетро Талла» плюс охапку классической музыки.

В начале семидесятого года я в последний раз отличился на спортивном поприще, выиграл «серебро» на зимнем первенстве страны среди юниоров по прыжкам в высоту, весной в Сочи повредил связку под коленным суставом, а в конце лета залеченное, казалось бы, совсем колено рванул еще раз. На перекрестке судьбы с юношеским вселенским задором возможным казалось все: и причуды первой звезды рока, и суровая олимпийская стезя.

Мой тренер, Виктор Ильич Алексеев, великий человек, сокрушался:

– Он хиппи! Я же был в Америке и видел таких с гитарами! Он же настоящий хиппи! А они все алкоголики и наркоманы. Сделайте же с ним что-нибудь!

Но я ничуть не относился к бездеятельным хиппи. Я являлся деятельным безумцем молодежности, не понимая, в начале какой тропы нахожусь – ровной и стремительной сперва, но теряющейся далее в трущобах страстей.

Во второй половине шестидесятых советские административно-культурные единицы относились к игре на электрогитарах снисходительно-доброжелательно, а к концу десятилетия – уже обоженно-индифферентно. В 1969 году ленинградский состав «Фламинго» выступал в Политехническом институте, и перед выступлением группы сломались усилители (добрая наша традиция). Пока усилители чинили специалисты, публика чинила залу ущерб, вырабатывая, по Павлову, рефлекс на отечественный рок. Тот день стал переломным во взаимоотношениях административно-культурных единиц и любителей новой музыки. Вышел указ, обязывающий всякий ансамбль иметь в составе духовую секцию, запрещающий исполнять композиции непрофессиональных авторов, обязывающий всякую группу приезжать в Дом народного творчества на улицу Рубинштейна и сдавать программу комиссии, состоящей из тех же административно-культурных единиц. Однако! Мы и такие же, как мы, мыкались по случайным помещениям, из которых нас гнали взашей по поводу и без повода, мы скопидомничали, собирая жалкие рубли на аппаратуру, мы, собственно, были вольными поморами, а нам предлагали крепостное право, нам предлагали оставаться лишь народной самодеятельностью, но ничего не делать самим. Разрешалось лишь мыкаться и скопидомничать. Однако!

Однако систему пресечения еще не отработали, но был сделан первый шаг, точнее, подталкивание к подполью. Удавалось еще концертировать в вузах, но противникам уже удавалось пресекать концертирования. К началу 1971 года в стылом ленинградском воздухе запахло войной.

* * *

Коля Васин, рослый и восторженный бородач, заметно выделялся из публики тех лет. Он считался реликвией и гордостью города (условного города волосатиков), потому что никому более не то что не удавалось, а дажене мечталось получить посылку от самого Джона Леннона. А Коля Васин получил. После раскола «Битлз» Джон собрал «Пластик Оно бэнд», который выступил с концертом в Торонто. Коля Васин поздравил 9 октября 1970 года Джона с тридцатилетием, а благодарный Джон Леннон прислал Коле Васину пластинку с записью концерта в Торонто. Там Джон исполнил «Дайте миру шанс», и под его лозунгом проходят сейчас массовые форумы борцов за мир. «Коле Васину от Джона Леннона с приветом» – такой автограф на невских берегах не имел цены.

Этот-то Коля Васин и вызвал меня к себе по очень важному делу. Не помню точно, но, кажется, стояли холода, и я долго трясся в трамвае, пока добрался до Ржевки. В этом несуразном районе, где деревянные частные дома соседствовали с застройками времен архитектурных излишеств, и жил корреспондент лидера «Битлз». Найдя дом, я поднялся по лестнице и позвонил. Мне открыл Коля Васин. Он был одет в широкую рубаху навыпуск и домашние тапочки. Мы обнялись по-братски. Я довольно сдержан в проявлении чувств, но так полагалось в этом доме. Мы прошли в комнату, по которой сразу можно было представить жизненные приязни хозяина. На стенах висели фотографии битлов, особенно Джона, стеллажи были заставлены коробками с магнитофонными пленками, тут же стояли магнитофон и колонки, проигрыватель, повсюду лежали стопками пластинки, а увесистые, величиной с рождественский пирог, самодельные альбомы составляли, пожалуй, главную достопримечательность. Коля Васин работал художником-оформителем, и, судя по этим альбомам, художником-оформителем являлся отменным. Несколько альбомов он посвятил «Битлз», имелся альбом, повествующий об истории отечественного рока. В нем хранились редчайшие фотографии, и если бы его теперь издать, то он пользовался бы спросом.

Коля Васин сказал:

– Есть идеи. Есть замечательные идеи. Сейчас придет наш человек и все расскажет, а пока, извини, старик, я поставлю Джона.

Он поставил Джона, закрыл глаза и, сидя в кресле, стал раскачиваться под музыку, кайфовать и даже подозрительно постанывать, а я стал ждать «нашего человека», поскольку ехал на Ржевку не кайфовать, а знакомиться с идеями.

Скоро «наш» появился. Худощавый и белокурый, с нервным лицом, с прозрачными глазами, одетый в серый костюм, светлую рубашку, галстук. На лацкане пиджака поблескивал комсомольский значок, и не просто значок, а с золотой веточкой. Такой значок говорил об особых полномочиях. Тогда я представлял «нашего человека» другим – волосатиком в поношенной экипировке, так я выглядел сам, но Коля Васин обещал – придет «наш», а я верил Коле Васину.

– Арсентьев, – представился человек с полномочиями.

Он смотрелся года на двадцать четыре.

Арсентьев сел, зябко потер ладонью о ладонь, помолчал и начал говорить, словно не для меня, а вообще, лишь изредка бросая на собеседников короткие взгляды:

– Есть идея организовать клуб. Некое сообщество людей, объединенных одними интересами, и таковой опыт уже имеется в организации фотоклубов, филателистических и нумизматических клубов. С молодежью, увлекающейся рок-музыкой, дело обстоит не просто, но есть мнение, которое я представляю, что стоит попробовать и объединить их, и сбить нездоровый ажиотаж, который только вредит музыкантам, и дать рост наиболее талантливому.

– «Санкт-Петербург» – самая крутая команда в городе! – Это Коля Васин перестал кайфовать и включился в разговор.

Арсентьев посмотрел на меня внимательно и продолжил:

– Но и много, естественно, противников. Поэтому мы должны сперва организоваться, представить программу действий, провести ряд мероприятий и поставить противников перед фактом. Эта анархия, это «каждый за себя» ничего не даст. Может, стоит подумать и приобрести общую клубную аппаратуру и тем гарантировать профессиональное звучание каждого выступления.

– Да-да, аппаратура нужна! – Я был согласен. Я был согласен объединиться хоть с чертом лысым, чтобы гарантировать профессиональное звучание, и не мог сдержать волнение перед «нашим человеком», обладающим полномочиями.

– Уже согласились «Аргонавты», «Белые стрелы», «Славяне» и даже «Фламинго». Мы победим, старик! – воскликнул Коля Васин.

Помню, опять было холодно, но лед на Неве уже сошел. Мне велели явиться в один из воскресных дней к Медному всаднику, что я и сделал. Большая группа волосатиков по велению Арсентьева также явилась к памятнику. По ходу приветствуя знакомых, подхожу к Летающему Суставу:

– Чего ждем? Что-то будет, Мишка?

– А всё ништяк, чувачок, ништяк! Зачем-то ведь звали. Да и так всё уже в кайф!

Я завидовал простоте его реакций, чувствуя, что неожиданная слава делает меня осторожным и даже пугливым.

Подходили знакомые, посмеивались, подошел Коля Васин – восторженный голос его слышался издалека. Он был в кожанке времен Пролеткульта, кепке-восьмиклинке, сшитой из потертой джинсовой ткани, крупный круглый значок «Imagine» на лацкане кожанки походил на мишень, и вся наша пестрая группа походила на мишень. Но выстрела не произошло. Раздалась команда, мы двинулись к дебаркадеру, что стоял у парапета напротив Медного всадника, и, к общему удивлению, погрузились на речной трамвайчик, который тут же и отвалился от дебаркадера.

Появился Арсентьев. В аккуратном плаще строгой расцветки, с аккуратным пробором. Он вежливо приветствовал каждого рукопожатием. Ладонь у него оказалась холодная, а пальцы цепкие и сильные. Руководителям групп предлагалось пройти в овальную каюту, а рядовым деятелям рок-музыки – в общую.

– Касты какие-то, – расстроился Мишка. – Вы, значит, брахманы, а мы – пушечное мясо рок-н-ролла? Н-да. Ништяк. Ништяк и кайф!

В овальной каюте собралась элита. Арсентьев повторил более развернуто то, что я уже слышал на Ржевке, и предложил наметить конкретный план и проект Устава создаваемого клуба. Говорили много глупостей. Арсентьев конкретизировал и поправлял, а его конкретизировала и поправляла такая же белокурая и голубоглазая, как Арсентьев, молодая женщина, так же строго и аккуратно одетая и причесанная. Арсентьев и Белокурая сидели рядом. Дебаты продолжались бесконечно, и я вышел в общую каюту, где оказалось веселее и бесшабашнее. Брякала посуда, курили – табачные облака клубились над головами рок-н-ролльщиков, воздух горчил.

Музыкальная общественность изъявила желание, и желание исполнилось – речной трамвайчик подошел к первому же дебаркадеру, и выборные от рок-н-ролльщиков рванули в ближайший гастроном. По их возвращении круиз продолжился.

В итоге приняли на речном трамвайчике Устав – довольно жесткий Устав; многое запрещалось, – постановили скинуться по двадцать рублей в кассу Поп-федерации, как мы теперь назывались, и получили от Арсентьева указание ждать дальнейших указаний.

Этот вольный степанразинский круиз добил сомневающихся, и теперь мы представляли собой ярых сторонников долгожданной Федерации, что принесет долгожданную легальность, признание и профессиональное звучание.

Мы ждали дальнейших указаний Арсентьева.

А пока что – квинтэссенцией сезона, катаклизмом года, землетрясением нравов… Мухинскому училищу, построенному на деньги мецената барона Штиглица, исполнялось сколько-то там круглых лет. Нас, как сиюминутных знаменитостей, чуть не слезно просили украсить выступлением «Санкт-Петербурга» юбилей. Мы и украсили, как смогли.

На вечер прибыло много выпускников прежних лет, и они, явившись по пригласительным билетам к началу вечера, увидели огромную толпу, сгрудившуюся у дверей, запрудившую даже пол-улицы, на которую выходил фасад училища. Испуганный милиционер пытался объясниться с толпой через мегафон, но толпа имела навык, толпа стояла стеной, и обладатели пригласительных билетов в большинстве не смогли попасть в училище, а наиболее активных, возмущающихся вслух, пытавшихся пробиться к дверям юбиляров милиция как раз и забрала. Имевшая же навык толпа напирала, но напирала, не нарушая на глазах милиции правил социалистического общежития.

Я оказался в толпе, и меня передали через нее к дверям на руках. В самом училище оказалось не лучше. Но и не хуже. Затейливые коридоры барона Штиглица походили на цыганский табор. Единственно, что не жгли костров. Осторожность и пугливость во мне прогрессировали и приводили к противоположным проявлениям. И хотя я более не практиковал выбегание на сцену босиком, но на колени все же падал и метался зверем, и прыгал через колонки, и кричал в микрофон про осень:

А Володя лишь еще больше преуспел в синкопах, а Серега еще и дул в губную гармонику, а Мишке хоть и было иногда не до клавишей, но зато еще более он соответствовал прозвищу Летающий Сустав, летая по сцене с бубном и чаруя экзальтированных болельщиц.

Так что два часа самума в актовом зале – и все.

* * *

Теперь я даже ставил под удар родителей: они занимали довольно серьезные должности на производстве, а на одном из совещений по идеологии обсуждали «так называемую рок-музыку»; упомянули и «Санкт-Петербург», приписав ему чуть ли не монархические настроения.

Я этого не понимал. Мы ведь просто сочиняли музыку и слова к ней. И просто выступали не бог весть на каких подмостках. Может быть, это были хреновая музыка и хреновые слова, но мне казалось, что наоборот, «Петербург», запевший на родном языке, достоин пусть не поддержки, но хотя бы невмешательства. Я очень надеялся на Поп-федерацию, на Арсентьева и на его значок с золотой веточкой.

По сложной системе конспиративных звонков узнаю – ночью на улице Восстания, в здании бывшей гимназии, произойдет встреча самых кайфовых наших рокеров с польской рок-группой «Скальды», приехавшей в СССР на гастроли. Иметь при себе три рубля на организационные расходы. Играют с нашей стороны «Фламинго» и «Санкт-Петербург». Под утро – «джем», то есть совместное и импровизационное выступление музыкантов из разных составов. Лишнего не болтать. Аппарат выкатывает «Фламинго».

Не болтая лишнего, собираемся и едем в метро; встречаем по дороге Никиту Лызлова, бывшего участника одной из университетских групп. Никита учился на химическом и там устраивал «Петербургу» концерт.

Не болтая лишнего, зовем Никиту с собой.

– Ночью! Концерт со «Скальдами»? Бред!

У Никиты крупное вытянутое лицо, широкий лоб марксиста, грамотная усмешка и прочный запас юмора. Он красивый, кайфовый парень, такой же, как мы.

– Ночью концерт со «Скальдами». Правда.

– Но ведь разыгрываете!

Заключаем пари и едем, на улице Восстания находим гимназию – тяжелое, мертвое, без света в окнах здание. В дверях быстрая тень – открывают. Поднимаемся по гулкой пустой лестнице и оказываемся вдруг в большом ярком зале с узенькими занавешенными окнами. Народу мало – все знакомые. Но незнакомое чувство простора и свободы в ограниченном просторе гимназии, в которую они вошли по-человечески, через дверь, а не через пресловутую женскую туалетную комнату, – это незнакомое состояние делает их робкими, тихими, даже серьезными.

Знакомят со «Скальдами». Братаны Зелинские, Анджей и Яцек, со товарищи – очень взрослые и, соответственно, пьяные славяне. Арсентьев тут же, и Васин, и всякая музобщественность, обычный мусор, которого – чем с боґльшим напором катила река рок-н-ролла – всегда хватало.

Играет «Фламинго», играет «Санкт-Петербург». С помощью проигранного Никитой пари разошлись-таки в непривычной обстановке и комфорте, и я свое откувыркался по сцене и падал несколько раз на колени, понимая, что пора менять «имидж» «Петербурга», «имидж» ярых парубков на «имидж» людей, не стремящихся к успеху, а достигших его.

Братья Зелинские, надломленные гастрольным бражничеством и буйством ночного сейшена, на вопрос Росконцерта – с каким из советских вокально-инструментальных ансамблей «Скальды» согласились бы концертировать? – ответили:

– Если пан может, то пусть пан даст нам «Санкт-Петербург». – Ответили и, говорят, заплакали, узнав о невозможности исполнить желание.

Пан из Росконцерта не знал про «Санкт-Петербург», а если и знал, то знал так, как знала Екатерина II про Пугачева – страшно, но очень далеко, а между мной и им – не один полк рекрутов и не один Михельсон – прекрасный генерал…

После комфортного сейшена на улице Восстания конспиративный авторитет Арсентьева и, конечно же, Васина стал непререкаемым. Мне же казалось – я более не распоряжаюсь полностью своим детищем, своим «Санкт-Петербургом», а становлюсь исполнительным унтером в железном легионе Арсентьева.

Его адепты, закатив глаза, повторяли: «Идея», «Наша идея», «Идея нашей Федерации», «Мы не позволим, чтобы кто-то предал нашу идею!», «Наша идея священна!».

«Однако черт с ним, – думалось мне. – Должны же быть и толкователи, священные авгуры, стоики и талмудисты. Если есть священная идея, то пусть их – значит, она есть. Главное, Клуб, то есть Поп-Федерация – это глоток свободы, это минимальный комфорт, это будущие концерты без глупой тасовки с администрацией, которой вечно объясняй, что ты не чайник и не монархист, и не бил ты окон, и не сносил дверей, хотя и рад, что кто-то бил и сносил, поскольку если ты, администратор, видишь в нас монархистов, то мы видим в тебе козла вонючего, а точнее – монархиста в квадрате, ведь это нужно быть стопятидесятипроцентным монархистом, чтобы услышать в наших лирических, пардон, песнях прокламацию абсолютизма!»

В чем никогда не было дефицита, так это в дураках.

И в новой Федерации дураков хватало.

Мы же стояли в их первых рядах.

А землю все-таки пробудило тепло, от тепла земля проросла травой, деревья – клейкими листочками. Ночи же от весны к лету становились все светлей, пока не вылиняли, как тогдашний мой «Wrangler», купленный за тридцатку и застиранный до цвета июньских ночей.

Я отвечаю теперь не только за «Санкт-Петербург», но и за группу кайфовальщиков, любителей подпольных увеселений. «Санкт-Петербургом» я распоряжаюсь не полностью, но зато кайфовальщики теперь в моих руках.

По системе конспиративных звонков узнаю время и номер телефона. Звоню. Голос женский.

– Группа номер пятнадцать, – называю.

– Двадцать три-тридцать, – отвечает. – Адрес такой: улица Х, дом Y.

Звоню кайфовальщикам и договариваюсь возле Финляндского. Конспирация вшивая. Все конспиративные кайфовальщики договариваются там же, поскольку на Охту ехать от Финляндского вокзала в самый раз.

Из цветасто-волосатой толпы, пугающей своим видом спешащих к субботним электричкам трудящихся, ко мне пробиваются кайфовальщики из группы № 15 и сдают по трехе. Погружаемся толпой в удивленные трамваи и, громыхая, укатываем на улицу Х, дом Y.

На Охте находим дом – школа нового индустриально-блочного типа.

А ночь светлее юности…

Арсентьев и подруга его белокурая – словно петух и клуха, а яркий галстук Арсентьева только подчеркивает сходство.

В зале – битком. Несколько киношных софитов стоят возле сцены, а на сцене мрачноватые поляки из группы техобеспечения «Скальдов» раскручивают провода. Сдаю трешницы кайфовальщиков Арсентьеву в фонд Поп-федерации. Разглядываю мрачноватых поляков и ту аппаратуру, которую они подключают. Аппаратура что надо – «Динаккорд» и клавиши «Хаммонд-орган». Появляются братья Зелинские со товарищи. Такие веселые. Они опять в России на гастролях. И полтыщи кайфовальщиков в зале становятся всё веселее. А в спецкомнате поляков веселят на трешницы кайфовальщиков.

«Скальды» выходят на сцену играть на «Динаккорде», а зал орет им, а старший Зелинский пилит на «Хаммонд-органе», а младший – на трубе или скрипке. И со товарищи пилят на басу и барабанах. А когда «Скальды» на прощание играют «Бледнее тени бледного» из «Прокл харум», в зале начинается чума. Или холера. Какая-то эпидемия с летальным исходом в перспективе.

– Ну полный отлет! – кричит Летающий Сустав, а рыжие Лемеховы ухмыляются нервно.

Эпидемия продолжается и после того, как «Скальды» уходят со сцены, в ту комнату, где их поддерживают Арсентьев и Белокурая с парочкой приближенных добровольцев-официантов из рок-н-ролльщиков.

Мрачноватые поляки сворачивают «Динаккорд» и «Хаммонд». Мы только хмыкаем. Не дадут, значит, нанести увечье знаменитым фирмам.

Пока кайфовальщики чумеют в зале и на ночной лужайке возле школы, «Аргонавты» вытаскивают свои самопальные матрацно-полосатые колонки, и я думаю, что и это, пожалуй, сгодится для бандитско-музыкального налета.

Играют «Аргонавты» – нормально играют и нормально поют, и лучше всего поют на три голоса «Бич бойз», но это вчерашний день. А сегодняшний день – это мы, «Санкт-», черт возьми, «Петербург», думаю я, чувствуя, как привычный озноб пробегает по телу, и это значит – выступление получится.

И оно получается. Рвем «Аргонавтам» все провода. В зале – то же самое. Только в квадрате. Или в кубе.

Далее Зелинские на четвереньках выбираются на сцену и «джемуют» на клавишах, а перед ними пляшут ленинградские мулаты Лолик и Толик – до тех пор, пока Зелинский не падает в оркестровую яму. Веселая жизнь! Кайф!

Хранится у меня пара затертых фотографий той ночи 1971 года. Косматый молодой человек в белых одеждах бежит по сцене с гитарой. Лица почти не видно. Тут же Серега, Володя, Мишка – дорогие моей памяти товарищи, в порыве настоящего драйва, музыкального движения, гонки. И по мгновению, вырванному фотографом, можно восстановить вкус времени, как по глотку воды – вкус реки; а вкус тех лет – терпкий, с горчинкой противостояния, через которое входящее поколение больших городов пытается, путаясь в чащобах, осознать себя. Да и не все вышли из чащи к ясным горизонтам, но ведь начинались те самые семидесятые, о которых теперь сказано миром скорбно и зло. И не хочу я героизировать или романтизировать наше стихийное противостояние тому, о чем теперь сказано миром скорбно и зло, но лишь предположить, что молодости, может быть, дан дар предчувствия больший, чем опыту… Да, опыта у нас не было совсем.

Параллельно с концертами Арсентьева еще происходили не централизованные новой властью выступления, и тут стоит вспомнить двухдневный шабаш в Тярлеве, в большом деревянном клубе, на сцене которого «Санкт-Петербург» набрал-таки еще очков сомнительной популярности в компании с другими известными тогда рок-группами – не стану врать и называть их, поскольку не помню точно. Но точно помню – Коля Васин лез целоваться от восторга, а после рок-н-ролльщики и кайфовальщики победно шли к станции, а по дороге рок-н-ролльщиков и кайфовальщиков, возглавляемых Колей Васиным, атаковали тярлевские дебилы и гоняли по картофельным полям, удовлетворяясь, правда, лишь внешним унижением пришельцев.

Весной и летом 1971 года прошло несколько ночных концертов, организованных Арсентьевым.

Лично я передал ему значительную сумму из трешниц кайфовальщиков и как-то, прикидывая перспективы, неожиданно пришел к простой и страшной мысли: «Ведь это же афера! Нас же просто подсекли, как рыбину на блесну, на блестящий значок с веточкой! Мы раньше работали и получали от профкомов несчастные восьмидесятирублевки, и покупали, пропади они пропадом, усилители и динамики. Но теперь-то все в руках Арсентьева, а что-то не слышно о признании, о собственности Поп-федерации, мы лишь глубже и глубже опускаемся в подполье, уже чувствуются его сырость и шорох мышей, и далекий пока оскал крыс!»

Отчасти прозрению способствовал лирический контакт с бедовой девицей из ближайшего окружения Арсентьева, с «лейтенантом». Молодость болтлива, а я был молод, резок и, придя к страшному выводу, стал болтать на всех рок-н-ролльных углах. И не только я – еще несколько смельчаков допетрило до аналогичных выводов. (Может, и они имели лирические контакты?) После наших речей только что не крестились, и, наговорившись всласть, я успокоился, тайно надеясь на ошибку. Но волна, так сказать, пошла, и «Санкт-Петербург» вызвали на своеобразный рок-н-ролльный «ковер», а точнее, в пивной зал «Медведь», что напротив кинотеатра «Ленинград» в полуподвальчике.

Мы с Мишкой притащились туда. Оказалось, полуподвальчик ангажирован Арсентьевым, и в этом пивном «Медведе» нас, то есть «Санкт-Петербург», должны судить.

За несколькими столами за кружками и сушеными рыбьими хвостами сидели волосатики, но не музыканты, а в основном, скажем так, музыкальная общественность. Среди них и мой лирический «лейтенант».

Мы с Мишкой сели с краю. Но нам не дали рассиживаться.

– Они предали нашу идею, – сказал один нервный.

– Они никогда не были преданы нашей идее, – сказала одна невзрачная.

– Они пытались провалить нашу Поп-федерацию, ее идею и идею ее порядка, – сказал один с выдвигающейся вперед, словно ящик письменного стола, челюстью.

Лирический «лейтенант» ничего не сказала, а лишь незаметно подмигнула и ухмыльнулась.

– Чего это они? – удивился Мишка. – Эй, мужики! Пивка плесните!

– Они, мало сказать, недостойны, – сказал другой нервный.

– Если чего они и достойны… – сказала другая невзрачная.

– Если и достойны, то осуждения и… – сказал другой с челюстью, вперяя в нас вытаращенные глаза, эти два протухших желтка. Поднялся Арсентьев, быстрым зябким движением хрустнул пальцами, остановил говоривших движением руки. Он был в костюме и галстуке, хотя на улице стояла жара. На лацкане подмигивал значок с веточкой.

– Дошли слухи, – сказал он и мягко улыбнулся, – но я как-то не верю.

– Конечно! – Это Коля Васин не выдержал. – Вы что же! – крикнул он нам. – Ведь неправда, что вы не достойны!

– А в чем дело? – спросил я.

– В том, – быстро ответил Арсентьев, – что разговоры, исходящие от «Санкт-Петербурга» и ему подобных, – это кинжальный удар в спину Федерации, нашей организации. И именно в тот момент, когда решается ее судьба. Когда сделано так много. Возможна и критика, но предательство есть предательство. А с предателями…

– Да скажи, что не так! – Васин чуть не плакал.

Все лица пивного «Медведя» обратились к нам.

Я начинал злиться, а Мишка пихал острым локтевым суставом меня в бок, приговаривая:

– Ну скажи. Дай им, дай.

Я сказал, я дал им, лирический «лейтенант» смотрела восхищенно: повторил все, о чем болтали на рок-н-ролльных углах.

– Ясно. – У Арсентьева еще больше побледнело лицо. – Ясно-ясно. – Он помолчал, еще громче хрустнул пальцами и продолжил: – Предлагаю группу «Санкт-Петербург» исключить из Поп-федерации.

Все в пивной «Медведь» замерли.

– И не просто исключить, – голос Арсентьева стал крепче, а по щекам поднялось зарево румянца, – а исключить и добиться ее полного бойкота! Ее полной изоляции! – Голос накалялся и переходил в крик. – Мы не позволим! Никогда мы не позволим предателям разрушить здание долгожданного…

Он кричал, и крик его завораживал, и я уже жалел, что связался с обладателем такого значка и такого крика.

Я был убит. Но вдруг Мишка, разрушая истерическую пивную тишину, засмеялся:

– Да ну их к хренам, юродивых. Кто они и кто мы, вспомни! Валим-ка из этого вонючего подземелья!

Через день мы с Мишкой, вспомнив про лето, укатилина Ярославщину валять дурака и валяли дурака там до августа, а осенью ходили как кайфовальщики на трехрублевые «сейшены» Арсентьева, а после узнали, что Арсентьев арестован.

Каждый из нас получил по повестке на улицу Каляева. Там, в следственном отделе, мы сидели в долгом коридоре, поджидая своей очереди, и лично я был не рад, что оказался прав. Я с тоской вспоминал ночные концерты, понимая, что не смогу теперь верить всякому, кто придет с предложением о легализации, понимая, что таких предложений в ближайшее время не последует.

Выяснилось: Арсентьев носил значок не по праву, и в смысле значка он, собственно говоря, не являлся никем. Усталый человек из следственного отдела механически задавал вопросы: был ли там-то и там-то? Сдавал ли трешницы и сколько? И про речной трамвайчик, и про «Скальдов». Прочтите, распишитесь, свободны. Мы свободно выходили из следственного отдела и тут же устраивали на бульварчике имени Каляева недолгие толковища, а после расходились по своим рок-н-ролльным берлогам, не верящие ни во что. И получалось, что в пивном «Медведе» вечевали в основном одни, а на Каляева таскали других – артистов, творцов, так сказать, бедных.

Коля Васин рассказывал, что, узнав об аресте Арсентьева, он в ужасе убежал в лесок, росший невдалеке от его дома на Ржевке, убежал со знаменитым подарком Джона Леннона и зарыл пластинку в лесу до более счастливых времен.

Судили Арсентьева весело. Это походило на сейшен – в пыльный зальчик набилось полгорода волосатиков. Если бы Фемида не была слепа по природе своей, глаза бы ее на это не смотрели.

Свидетели толпились в коридоре, хватало свидетелей. Подошла и моя очередь. Женщина-судья с высокой прической разрешила женщине-прокурору с коротко подстриженными, филированными волосами задать новому свидетелю вопрос:

– Вы участвовали в деятельности так называемой Поп-федерации? – Женщина-прокурор старалась смотреть проницательно.

– Да, я принимал непосредственное участие в деятельности так называемой Поп-федерации.

Женщина-прокурор посмотрела на судью. Судья молчала. Более вопросов не последовало, и мне разрешили остаться в зале. В тесном вольерчике на скамейке сидел Арсентьев. Ему, похоже, было скучно. Он смотрел в зал и лишь иногда шевелил губами, повторяя, видимо, про себя покаянное слово.

Постепенно все свидетели перекочевали из коридора в зал, и никому судья не задавала вопросов. Мы были, я понял, свидетелями обвинения.

Белокурая девка Арсентьева сидела в первом ряду и живо реагировала на действия суда.

Прокурор сказала, но неуверенно:

– В десятом классе подсудимый создал группировку школьников, в которой имел звание фюрера…

Адвокат поймал прокурора на нарушении презумпции невиновности Арсентьева, а по поводу Поп-федерации и денег доказательств не оказалось: не было, одним словом, состава преступления. Суду прокурор смогла предъявить лишь два подделанных Арсентьевым бюллетеня, и за это Арсентьев после покаянного слова получил год исправительных работ на стройках страны, а Белокурая, также проходившая по делу о бюллетенях, получила год условно.

Билеты на сейшены не продавали, а то, что я и такие, как я, собирали трешницы и сдавали их в липовую Поп-федерацию, так то – частные пожертвования, которые не запрещены, и разошлись эти «пожертвования» на организацию сейшенов и на угощение славянских гостей.

Мы после прикидывали, сколько могло уйти на орграсходы – боґльшая часть пожертванных трешниц должна была остаться. Получалось, заезжие артисты продули почти годовой доход всех ленинградских рок-групп. Я славянских гостей, конечно, трезвыми не видел, но все-таки трудно поверить в подобную раблезиаду.

А лирический «лейтенант» сообщила при встрече, полной конспирации:

– Они хотели собрать денег и поехать в Эстонию. Там купить оружие и начать свергать советскую власть.

Задним числом через «лейтенанта» выяснилась причина странной удачливости концертных афер. Основной прием Арсентьева был следующим: он звонил в какой-либо из райкомов комосомола, представлялся работником «Ленфильма» и просил содействия в предоставлении зала для съемок картины о современной молодежи. Даже давал на случай телефон. Где-нибудь на Петроградской стороне в частной квартире с номером телефона, похожим на ленфильмовский, сидел человек и ждал звонка. Но никто ни разу не проверил. Райком подыскивал школу, платилась аренда, привозились киношные софиты, которые имитировали съемку, и сейшен удавался на славу.

Не знаю уж, на что рассчитывал Арсентьев, – такое бесконечно продолжаться не могло, ведь в деле оказались задействованы сотни, если не тысячи людей.

Дурной пример, впрочем, заразителен, и то, что Арсентьев проводил под прикрытием значка и конспирации, арсентьевисты (Петрарка – петраркисты) стали делать чуть ли не среди бела дня. Правда, в этом пока не было злого коммерческого умысла, лишь голый энтузиазм. Ленинградский рок, увидев новый путь, уводящий от вузовских танцулек, пошел с властью, как говорят футболисты, в кость, не надеясь более на легальность и не желая ее.

Вот один из типичных менеджеров постарсентьевской поры: Вова Пенос, низенький, остроносенький, шепелявенький зануда и добрый малый. То ли поляк, то ли польского происхождения. Знаток польского языка и польских нравов. В чем лично я сумел вполне убедиться. На его доброй совести два мероприятия.

Как-то утром звонок:

– Пливет. Польская лок-глуппа «Тлубадулы» сегодня плиедет в «Муху» с аппалатом. Они очень хотят познакомиться с «Санкт-Петелбулгом». Холошо?

Хорошо-то хорошо. Но в «Мухе» уже кто-то пустил слух, и «Муха» не училась с утра, а полным составом во главе с ректором, деканами и их семействами, которым уступили первые престижные ряды, сидела в актовом зале, ожидая исторической встречи «Трубадуров» и «Санкт-Петербурга».

Вова Пенос владел, как показали события, польским языком в пределах… не более чем в пределах своей фантазии, и за час до исторической встречи выяснилось, что никакой аппаратуры знаменитые тогда поляки не привезут, и мы с Летающим Суставом рванули на Моховую улицу, где тогда опять делили со студентом Театрального института Боярским репетиционный зальчик. Мишка сгоряча сковырнул замок и с кладовки Боярского, откуда мы позаимствовали в предчувствии международного скандала усилитель и провода.

Все равно аппаратуры не хватило, «Трубадуры» шли на вечеринку в узком кругу с российскими музыкантами, а оказались перед жаждущим эстетических удовольствий залом и сгоряча исполнили полусоставом (пришли поляки не в комплекте) бессмысленный блюз на рояле под барабаны и бас. Декан и ректоры с семействами также ждали эстетических удовольствий, и хотя блюз прозвучал вполне сносно, но ради единственного блюза не стоило срывать учебный процесс. Пришлось и с Боярским после разбираться – пропал один из его проводов.

На совести Вовы Пеноса и особо выдающаяся встреча с Марылей Родович и приехавшей с ней на гастроли группой «Тест». Наш добрый малый арендовал на ночь плавучий разухабистый ресторан «Корюшка», несший гастрономическую культуру в массы почти что напротив Академии художеств. «Санкт-Петербург», Марылю и «Тест» по ресторанным правилам следовало закусывать. Сто ресторанных посадочных мест по семь рублей за место. Деньги собрали, передали в «Корюшку», и там на семьсот рублей обещали нарубить салатов и наквасить капусты.

Гости начали съезжаться к одиннадцати, и приехало нечесаных любителей изящных искусств под салат и капусту человек пятьсот, которые, отодвинув столы, повалились на пол. Полякам обустроили кабинет, «Санкт-Петербург» грохнул ритм-энд-блюзовой увертюрой, и веселье завертелось. Марыля Родович, звезда все-таки европейского класса, посматривала на валявшихся рок-н-ролльщиков и кайфовальщиков с неподдельным интересом, не предполагая, должно быть, увидеть подобное на чопорных невских берегах.

«Тесту» тоже захотелось покрасоваться перед любителями изящных рок-н-ролльных искусств, и они после увертюры «Петербурга» вдарили по джаз-року. Выдающаяся встреча проходила на втором этаже «Корюшки», и сцена находилась возле лестницы. В начале первого, когда «Тест» уже вовсю шуровал в дебрях джаз-рока, а любители изящного, словно древнеримский легион опившихся наемников, кровожадно кричали в наиболее упругих тактах хромого пятичетвертного ритма, – в начале первого по лестнице поднялось с десяток крепеньких ребят, почти одинаково одетых, только один зачем-то нахлобучил мотоциклетный шлем, предложивших посредством мегафона, чтобы «Тест», Марыля, «Петербург» и валявшиеся на полу легионеры сваливали, чтобы быстро-быстренько, десять минут на все дела, иначе…

Иначе говоря, «Корюшка» трудилась по закону до курантов, и в «Корюшке», видимо, оценили внешность и шепелявость Вовы Пеноса, а оценив, решили, что почему бы не взять те семьсот рублей, которые он с таким рвением навязывал.

Гости приехали к одиннадцати, в двенадцать «Корюшка» закрывалась, и ее умелые работники вызвали наряд, дабы укротить разошедшихся клиентов.

– Ресторан закончил работу. Па-прашу!

У барабанщика «Теста», что никак не мог съехать с хромого пятичетвертного размера, конфисковали барабанные палочки.

Поляки ничего не поняли, поняли только, что надо быстро-быстренько, и ушли.

Куда только не заносило «Санкт-Петербург» с осени семьдесят первого по весну семьдесят второго. Неведомым вывихом судьбы мы оказались в клубе Сталепрокатного завода, куда нас сосватал толстозадый черноокий негодяй Маркович – еще один из постарсентьевской плеяды. В предновогоднее утро пришлось «Санкт-Петербургу» выступать ранехонько в жилищно-эксплуатационной конторе. Клуб Сталепрокатного завода осуществлял, кажется, шефство над жилконторой, мы там музицировали при гробовом молчании и под ненавидящими взглядами двух десятков окрестных дворников и непроспавшихся сантехников.

Из клуба Сталепрокатного завода «Петербург» довольно быстро выперли, а Маркович стырил у нас остродефицитный динамик 2-А-11 и чуть не стырил пару еще более дефицитных динамиков 2-А-32. Пришлось ловить черноокого и угрожать убийством.

Нищенствуя и мыкаясь по случайным зальчикам и концертам, мы сдружились с такими же горемыками из группы «Славяне»: Юрой Беловым, Сашей Тараненко, Женей Останиным и Колей Корзининым. Сплотило же нас в группу музыкальных злоумышленников совместное концертирование на вечере в Университете, с которого пришлось убегать в пожарном порядке. «Славяне» были ребята славные и веселые, а с такими горемычничать в самый раз.

Наступали новые времена. Короток все же был до поры век кайфовальщика и рок-н-ролльщика – с первого по пятый курс. Диплом для большинства становился перевалом, преодолеть его представлялось возможным, лишь отбросив все лишнее, а среди лишнего оказывался рок. За перевалом начинались цветущая долина зрелости, отцовства (или материнства) и подготовка к штурму иных, более сложных служебных вершин.

Рок уже размывал вузовские дамбы, уже появились отчаянные, лепившие из рока жизнь, делавшие его формой жизни, роком-судьбой, шедшие на заведомое люмпенство, ставившие на случайную карту жизни, не зная еще, какая масть козыряет в этой игре. Кое-кто уже докайфовался до алкоголизма, появились свои дурики, шизики, крезушники с тараканами в извилинах. Многие, правда, играли в дуриков и шизиков – это веселая игра! – кое-кто уже поигрывал с транквилизаторами, торчал на анаше. Нет-нет да и звякал среди кайфовальщиков шприц. Нет-нет да и пропадали в аптеках кодеиновые таблетки от кашля. Но это все было так – легкие тучки на горизонте…

С одной стороны рыжих Лемеховых караулил диплом, с другой стороны – портвейн. И уже маячила перед Серегой фантастическая женитьба на молодухе-изменнице, а мое диктаторство, сглаженное нечаянной славой, дремало до поры.

В разумных пределах трудности сплачивают сообщество, а в неразумных разрушают.

Как-то Лемеховы взбрыкнули, и я послал их. Они были славные парни, мягкие, очень талантливые и гордые той гордостью, которой может обладать лишь тонкий, глубоко чувствующий, ранимый человек. Такая мягкость вдруг оборачивается гранитным упорством. Лемеховы не покаялись, и «Санкт-Петербург» потерял полсостава, основу драйва, единоутробную ритмическую группу.

Но и «Славяне» не уцелели, проходя через тернии. Саша Тараненко, главный электронщик «Славян», хотел еще и творческой свободы, тайно лелея амбиции. Он уговорил славных и гордых Лемеховых работать с ним, а я, плюс Мишка, плюс Белов, Останин и Корзинин стали притираться друг к другу, пробовать, репетировать, думали, как сложить новую программу, чтобы новый «Санкт» не уступал прежнему. Я еще надеялся на диктаторство и в итоге был провозглашен первым консулом, что справедливо, поскольку собрались-то под вывеской «Санкта», моего детища, но Юра Белов был пианистом почти профессиональным, а Николай Корзинин играл на барабанах если и не явно ярче Лемехова, то уж мастеровитей, имел опыт игры на трубе и хоровую практику в пионерские времена. Белов и Корзинин сами сочиняли музыку, и хорошо сочиняли, просто им не хватало сумасшедшей ярости, присущей «Петербургу», и концертной удачи.

Очередные авантюристы устраивали очередные авантюры. Теперь без всяких профкомов платили до сотни за отделение, а иногда и вообще не платили, если авантюру прикрывали власти, а иногда не платили авантюристы просто по своей авантюристической прихоти.

Новым составом мы выступили на правом берегу Невы в неведомом мне зале с балконом. С него во время концерта в партер свалился кайфовальщик.

Кайфовальщик не пострадал, а мы убедились, что «Санкт» приняли и в новом составе и очень приняли простенькую лирическую композицию «Я видел это». Она даже стала на время гимном гонимых рок-н-ролльщиков, и Коля Васин всякий раз поднимался в партере со слезами, текущими по заросшей щетиной щеке, и подпевал вместе с залом:

– Я видел э-то! Я видел э-то!

Если трезвой литературоведческой мыслью попытаться оценить исполняемые «Петербургом» строки, то получится ерунда, наивность и глупость инфантов была налицо.

«Я, – там пелось, – видел, как восходит солнце… Я видел, как заходит солнце… – И еще: – Как засыпает все вокруг… – И еще пара слов насчет молчания, а последняя строчка: – Как заколдован этот круг. – И припев: – Я видел э-то!

И вот я думаю сейчас и не могу додуматься. Наверное, здесь оказалась закодированной трагедия юности, почувствовавшей, как время вколачивает ее в структуру жизни, в жесткую пирамиду. Наверное, семиотический смысл этих слов обнимал главное, иначе ведь успех не приходит.

На моей совести много хорошего, а много и нехорошего. И одно из нехорошего – это выступление в школе № 531 на проспекте Металлистов. Школа как школа, но ведь я там учился и был юношей уважаемым, спортивной знаменитостью и председателем Ученического научного общества. На счету нашего общества не значилось ровным счетом ничего, но учителям я должен был запомниться юношей опрятным и доброжелательным.

Бывший мой соученик, издали причастный к року, парень сметливый и жадноватый, знавший о разгуле подпольной музкоммерции, подъехал к директору школы, полной пожилой женщине, наврал ей, что смог, воспользовавшись ее добрыми чувствами, и договорился в выходной использовать актовый зал. Мы провели в школе № 531 рок-н-ролльный утренник. В ранний час кайфовальщики вели себя смирно, и мы смирно поиграли им ватт на триста. Несколько песен Юра Белов исполнил без моего участия, а в некоторых песнях «Санкт-Петербурга» не участвовал Мишка. Он печально околачивался по сцене с бубном, понимая, что жесткий закон эволюции перевел его – или почти перевел – в разряд бубнистов.

С кайфовальщиков мой соученик собрал по два рубля и потирал, думаю, от жадности руки. А может, и ноги.

Все было нормально.

Но вот посредине среднесумасшедшего по накалу ритм-энд-блюза я заметил, что дверь актового зала отворилась и там остановилась пожилая полноватая седая женщина. Это была директор. Она жила неподалеку от школы и решила заглянуть и побеседовать с бывшими учениками.

Повторю, в зале было нормально. Но нормально для меня, и я был нормален для себя, но не для нашего бедного директора. Она постояла с минуту в дверях, дождалась окончания сумасшедшего ритм-энд-блюза, сделала шаг назад и аккуратно прикрыла дверь.

До сих пор мне стыдно. Я бунтовал – и это было мое дело, но не стоило приходить с этим в родные пенаты и ломать иллюзию. А ее питает всякий учитель по поводу своих учеников.

* * *

Где-то в начале 1972 года у меня вдруг зажило колено. Я не сомневался в своих будущих олимпийских победах, ревностно следя за тем, как прогрессируют бывшие сверстники и конкуренты. Я лечил колено всеми известными способами, но оно не проходило почти два года; иногда в самые неожиданные минуты выскакивал мениск. Я его научился забивать обратно кулаком. Иначе нога не сгибалась. Случалось, мениск выскакивал и на сцене, приходилось забивать его обратно между припевами и куплетами. Скакать по сцене я все-таки мог, а вот тренироваться – нет.

Я плюнул и перестал лечиться, и колено вдруг зажило.

Я явился на стадион, на меня посмотрели горестно, а тренер, великий Виктор Ильич, сказал:

– Давай попробуем.

Меня называли хиппи, а я им не был и вовсе не отказался от спортивного поприща, и говорил, будто спорт – это тоже рок-н-ролл.

«Санкт-Петербург» же не выходил из штопора славы, но мешал дух недоговоренности. Мишка маялся с бубном, а Юра Белов тащил все новые и новые песни. К тому же распалась довольно занятная группа «Шестое чувство», и вокруг «Санкта» слонялись безработные бас-гитарист Витя Ковалев и барабанщик Никита Лызлов, не претендовавший в тот момент именно на барабаны, поскольку Николаю Корзинину он был не ровня, а претендовавший просто на искрометное дело, которому мог предложить свои предприимчивость, ум, веселый нрав и некоторую толику аппаратуры «Шестого чувства», совладельцем каковой и являлся вместе с Витей Ковалевым.

Что-то предстояло сделать.

В апреле семьдесят второго я уехал в Сухуми на спортивные сборы, а вернувшись в Ленинград, заболел инфекционным гепатитом – желтухой и чуть не сдох в Боткинских «бараках» от ее сложной асцитной формы. То есть началась водянка и я весь пожелтел. Кто-то из врачей все же догадался назначить мне специальные таблетки. После них я выписал за сутки ведро и побелел обратно.

В первые дни, мучаясь от боли, я читал бодрые записочки, присылаемые друзьями-товарищами по року. Валерка Черкасов (о нем впереди), помню, прислал открытку с текстом приблизительно такого содержания: «Говорят, ты совсем желтый. И говорят, ты вот-вот сдохнешь. Нет, ты, пожалуйста, не сдыхай. Ты ведь, желтый-желтый, обещал поменять мне мой „Джефферсон эйрплэйн“ на твой „Сатаник“. Так что давай сперва поменяемся, а после подохнешь. С японским приветом, Жора!»

Опять наступило лето, и началось оно яро – дикой жарой, безветрием, лесными пожарами. В СССР приехал Никсон, а клубника поспела аж к началю июня. Назревала разрядка. Юра Олейник, джазмен и рокер, все шутил по телефону, что живет на трассе американского визита и заготовил по такому случаю винтовку с оптическим прицелом. Юра трепался. К нему приехали и на время никсоновского гостевания уединили в кагэбэшной камере. Впрочем, без последствий…

Женя Останин приносил в больницу книги по технике рисования, в котором я и упражнялся, лежа под капельницей, а когда я, пропиґсавшийся и побелевший обратно, смог выходить на улицу, то выходил, и мы с Женей гуляли по территории больницы, подглядывая в полуподвальчик прозекторской, где прозекторы потрошили недавних гепатитчиков. За деревянным забором, отделенные от аристократов-гепатитчиков, весело жили в деревянных домиках дизентерийщики. Аристократы относились к ним с презрением и называли нехорошим словом «засранцы».

Женя Останин учился на художника в Педагогическом, и говорили мы с ним о сюрреализме.

Ботва на моей яйцевидной башке достигла рекордной длины, главврач стал требовать невозможного, а Коля Корзинин с Витей Ковалевым пришли заключать соглашение. Билирубин и трансаминаза еще шалили над нормой, а Никсон уже подписал исторические документы. Мы-то не подписывали ничего, но устно решили – отныне «Санкт его величество Петербург» есть: Коля Корзинин – барабаны, Витя Ковалев – бас, Никита Лызлов – просто хороший человек и чуто´к рояля, и плюс мои билирубин и трансаминаза. Остальное же побоку. Дело есть дело. Дело-то есть дело, но молодость все же еще и жестока.

Родители, напуганные сыновней водянкой, взяли меня, уже белого и похудевшего, из больницы на поруки и стали кормить диетическими кашами, от которых я бежал в компании с Колей Зарубиным, будущим барабанщиком группы Валеры Черкасова «За». Но это он позже стал «за» что-то, а тогда мы просто прихватили бонги, дудочку, немного денег и уехали в Ригу, нашу тогдашнюю Европу, где изображали из себя неизвестно кого с этими бонгами и дудочкой, а из Риги решили махнуть в Таллин автостопом, модным, по слухам, хитч-хайком – сжал кулак, большой палец вверх, и тебя якобы везут добрые водилы, которым скучно в дороге.

Послушав случайную девчонку, последней электричкой доезжаем зачем-то до Саулкрасты, курортного поселка, последней станции, и попадаем под дождик. Ругая девчонку, бредем в мокрой ночи по мокрому саду, и в саду том натыкаемся на дощатую эстраду с крышей, и ложимся спать, мокрые, на доски, под крышу, где вдруг сладко засыпаем, а когда просыпаемся, то видим вокруг утро накануне первого солнца, в котором поют птицы, в котором сухо опять, в котором хочется дышать и жить. А в сотне метров оказывается море. И на диком пляже в лучах свершившегося солнца Коля Зарубин легонько пробегает пальцами по бонгам, кожа на бонгах откликается приятным невесомым звуком, а я как дурак свищу на дудочке то, чего не умею, и так хорошо, как никогда. И думаем мы, что так все и надо.

Тем летом рок-н-ролльщики отдыхали, словно хоккеисты перед сезоном, но лето кончилось. Похудевший от инфекционного вируса до комплекции стандартного кайфовальщика, я довольно быстро наел спортивные килограммы и более на дудочке не свиристел.

Еще недавно впереди ожидала вся жизнь. Теперь за спиной уже дымились первые руины.

К семьдесят второму году лениградские рок-н-ролльщики и кайфовальщики освоили хард-роковые вершины «Лед зеппелин» и «Дип перпл». Тогда эти снеговые-штормовые покорялись упрямым и немногим, ждавшим от рока уж вовсе неистового кайфа.

Партизанский имидж «Санкт-Петербурга» времен Лемеховых с их полуимпровизированным сатанинским началом и ритм-энд-блюзовым плюс хард-роковым драйвом, со светлыми проблесками слюнявой лирики, уступил место жесткой конструкции продуманных аранжировок и коллективному договору сценической дисциплины. Если Лемеховы были мягки, даже застенчивы, что и подталкивало их порой к стакану, то Коля Корзинин оказался равно как талантлив, так и непредсказуем. Что меня поразило однажды, еще в «Славянах», на одном из сейшенов Арсентьева он в паузе между композициями заявил в микрофон из-за барабанов:

– Сейчас я спою для друзей и для жены. Остальные могут валить из зала.

(После первой публикации и бешенного успеха «Кайфа» я встретил человека по фамилии Уланов, теперь бухгалтера-анархиста, а тогда только что вышедшего после длительной отсидки за почти левоэсеровское ограбление советского банка. Анархист сказал: «Тот человек был я. Коля сказал, что станет петь для жены и для Уланова. Если будешь «Кайф» переиздавать, то вставь, пожалуйста, мою фамилию. А я тебе сто долларов дам». Я вставляю Уланова даром.) Его, в общем-то, освистали, но он только озлился и только небрежнее, алогичнее, с запаздыванием заканчивал брейками такты. Так он и выработал манеру – неповторимую, узнаваемую и очень экономную. Внутренне, как мне теперь кажется, Коля всегда не доверял залу, был даже враждебен ему, и если все-таки достиг популярности, то лишь потому, что толпе кайфовальщиков ничего не оставалось, как полюбить человека, плевавшего на них. Плевать на зал – это высший кайф. Элис Купер тоже плевал, но уже в прямом смысле – и блевал, и даже бросал в зал живого удава.

Осенью семьдесят второго года «Санкт-Петербург» много выступал, поставив целью улучшить звучание до полупрофессионального. Когда-то мы с Летающим Суставом купили у заводских несунов восемь качественных динамиков 4-А-32 по тридцать пять рублей за штуку и тем создали некое промышленное накопление. Но лучше бы и не создавали. Тут только начни. Можно всю жизнь улучшать и улучшать, и все одно не улучшишь до абсолютной лучшести, так и не поняв в ошибочном начале, что музыка если есть – она в тебе. И хороша она или нет, зависит от того, хорош или плох ты. И что ты сам абсолют и шкала отсчета в тебе, а посредники диффузоров, ламп и прочих ухищрений – это Сцилла и Харибда, и между ними доулучшала звучание до бездарности не одна сотня талантов.

Соединив имевшееся у «Петербурга» до инфекционного гепатита с тем, что прибыло после, мы получили полный комплект некачественной, хотя и громкой по тем временам аппаратуры. В лице Вити Ковалева «Санкт» получил сильное подкрепление. Что мог напаять гуманитарный состав «Петербурга» времен Лемеховых! Никита Лызлов заканчивал химический факультет Университета и был поближе к технике. Витя же специализировался на ремонте телевизоров и в наших глазах был богом!

За творческую сторону дела отвечали мы с Колей и к осени семьдесят второго, внутренне соревнуясь, сочинили несколько новых «боевиков», которые отрепетировали и представили рок-н-ролльщикам и кайфовальщикам.

Однажды полузнакомец подбросил листки со стихами, попросив прославить, и листки эти вдруг попались на глаза. Часть стихов, как выяснилось позднее, оказалась позаимствована у Аполлинера, а на один неожиданно сочинилось. Текст, правда, пришлось править и переписывать, остались от него рожки да ножки, но на одной строке я тем не менее прокололся. Назвал композицию «Лень» и начинал ее четырехтактовым заковыристым «рифом», повторявшимся с напором, а после возникал минор, точнее до-минор, и начинались минорные слова:

Объявив время и место действия, во второй, уже нахрапистой, части композиции я утверждал, что:

Третья часть композиции в мягко рокочущем квадрате до-мажора объявляла:

И далее строчка, всегда вызывавшая овации кайфовальщиков и довольные усмешки рок-н-ролльщиков – и мое недоумение по поводу ее успеха:

Строчка эта – одна из немногих уцелевших из первоисточника полузнакомца. Я же тогда не курил вовсе, редко когда мог позволить себе пригубить с Лемеховыми, сохраняя надежду на олимпийскую славу. Я знал, конечно, что анаша называется «травой», и знал, что кое-кто из рок-н-ролльщиков ее курит, а кайфовальщики, кажется, курят вовсю. Но это было абстрактное знание – Лемеховы в смысле кайфа оставались славянофилами, и «трава» в тексте полузнакомца связывалась у меня просто с плохими папиросами – табаком наполовину с соломой.

Но получалось – я символ эскапизма, этакий прокламатор психоделии, «пыха», «улета». По поводу «кайфов» тогда позиции у меня не имелось никакой вовсе; после того как Лемеховы срывали концерт или репетицию своей приязнью к португальским винам, иногда я устраивал им скандал и выгонял их вместе с собутыльниками. Но – «трава»? Все-таки в душе жила вера в олимпийские идеалы. Сообразив, я заменил «с травою» на «с тобою». Это вызвало интересную реакцию: начинался рокочущий до-мажор, пелся текст, но все равно зал взрывался криками, как бы понимая – да, зажимают рот артистам, не дают свободы в искусстве.

Меня никто не зажимал, ведь мы находились в подполье, но за ошибки или глупость в искусстве приходится отвечать.

Николай предложил для концертирования несколько отличных сочинений: «Позволь», «Хвала воде» и «Санкт-Петербург № 2»

Негуманитарный Никита разродился текстом, а Николай приложил музыку, и получился еще один номер – «Спеши к восходу».

Так пелось в припеве, и всем нравилось. С восходами и заходами у «Санкта» было все в порядке. Теперь я знаю, что восход может принести и похмелье, а заход, наоборот, короткое счастье. Но ведь в двадцать с небольшим думалось по-другому, напрямую: солнце, свет, белое – добро; ночь, темень, черное – зло. Жаль, что возраст превращает наивную веру в ее негатив.

«Санкт-Петербург» очень любили. Все, что ни сочиняли и ни пели мы, нравилось до колик восторга, а эти колики восторга необходимы забравшемуся на сцену, раскрепощая его и выявляя совершенно неожиданные дарования.

Но это все литературные абзацы.

Итак – аппаратура.

Грубая статистика гласила: где-то каждое третье выступление срывалось, «не канало» из-за аппарата. Иногда срывалось смешно. Никита Лызлов устроил «Санкт-Петербургу» еще при Лемеховых коммерческое мероприятие в Павловске. Часть билетов скупили павловские аборигены, часть разошлась среди городских кайфовальщиков. Отстраиваем аппаратуру – блеск! Своя плюс клубная – блеск да и только! В зале уже воркует публика, пора выходить, но вот выясняется, что напряжение в Павловске к вечеру село, звук из динамиков прет с искажением, и музыкальная коммерция может кончиться избиением артистов. Нужен выпрямитель. Он каким-то образом что-то там выпрямит, но выпрямителя у «Санкт-Петербурга» нет. Гонец летит за выпрямителем, а я поручаю бойкому приятелю, просочившемуся за кулисы, выйти на сцену и поговорить. О чем угодно. Вроде о рок-музыке. Минут на двадцать. Бойкий знакомец выходит под аванс оваций и начинает гнать лапшу о «Петербурге», о том, какая это выдающаяся, великая… стараясь затянуть время, по ступеням восходящих эпитетов добирается и до… гениальная группа вровень с «Битлз» сейчас выступит в павловском деревянном клубе… Гонец с выпрямителем не прискакал покуда, а задерживать начало – значит больно слететь по лестнице эпитетов…

Жизнь все-таки дороже славы. Занавес с хрустом распахивается, мы искаженно чешем начало апробированного боевика «Ты как вино», зал, не разобравшись, вопит, но скоро смолкает и так же молчит после, грустно понимая, кажется, что не готов еще воспринимать гениальное.

На стадионе отнеслись к моему гепатиту как к уловке волосатика и сказали:

– Волк всегда смотрит в лес.

В Университете же пропустившего по болезни сессию и представившего справку отпустили с богом в академический отпуск.

Судьба искушала волей, а воля – это слишком высокий и отчаянный кайф. Привыкший к дефициту времени, я не решился искушать свою молодую жизнь, хотя и мог обоснованно посвятить целых двенадцать месяцев диетическому питанию, прописанному докторами. Николай хвастался все время – работаю, мол, ночами в метро тоннельным рабочим, пою иногда чего-нибудь, если очень попросят. Звоню Николаю, спрашиваю:

– Как думаешь, Коля, метрополитен не откажется от трудовых усилий еще одной звезды рок-музыки?

Николай отвечает невразумительно, но, кажется, меня там ждут с нетерпением. Следует доехать до «Балтийской», что-то обойти, открыть какие-то двери, свернуть налево, а после – направо. Еду до «Балтийской» и убеждаюсь – все не так. И обойти не то, и двери не те, и сперва направо, а уж после налево. Но главное совпадает – вакансия тоннельного рабочего второго разряда имеется, и я занимаю ее, пройдя флюрографию и терапевтический осмотр. Сообщив счастливое известие Николаю, слышу опять нечто невразумительное о том, что он, мол, увольняется, и мне это отчасти печально, но печаль поверхностна, поскольку еженощный труд дает еще один шанс прикупить микрофонно-усилительной дребедени. И это меня манит как временное призвание в этом мире борьбы за призвание постоянное.

Вот и первая трудовая ночь на участке «Маяковская» – «Гостиный двор» – «Василеостровская». Нормальная осенняя гнилостная ночь. Несколько сумеречных теток, угреватый дядька и парочка таких же, как я, парубков – пред нами на планерке держит речь симпатичный мужчина в форменном кителе. Помалкиваю, слушаю. Жду, когда объявят отбой. То есть отправят спать в какие-нибудь специальные спальные комнаты.

Но объявляют наоборот. Поднимаемся по эскалатору наверх, мне вручают отбойный молоток, и я всю слякотную ночь долблю асфальт перед «Гостиным», в душе оправдывая человека в форменном кителе – что ж, мы понимаем, должно все быть честно, бывают ведь авралы. Они бывают, убеждаюсь и на следующий день, бродя в катакомбах под эскалатором с холодным шлангом в руках. Из него вылетает тяжелая брызгливая струя воды, и этой водой я вымываю из катакомб дневную грязь. «Да, аврал на аврале», – думается мне все шесть месяцев, в течение которых не сплю, мотаюсь по тоннелям с молотком и колочу неведомые дырки в тюбингах для неведомой банкетки, катаю бочки – тружусь, одним словом, во славу настоящего призвания, сочиняя вслух среди подземногоэха: «Грязь – осенняя пора-а, что ни делаешь – все зря-а. И мешает мне увлечься бесконечность – бесконечно-о!» – а эхо только бу-бу-бу в ответ.

Во славу настоящего призвания «Санкт-Петербург» отчаянно гастролирует по бесконечным подмосткам, шаг за шагом приближаясь к звучанию полупрофессиональному и отдаляясь от непрофессионального в том смысле, что микрофонно-усилительной дребедени накупаем мы все больше, а с мастеровой ловкостью Вити Ковалева организуем ее хаос в стоґящий рок-н-ролльный реквизит. Но это бесконечное восхождение по склону без вершины.

Однажды в полдень той же слякотной осенью на проспект Металлистов почти врывается соученик по истфаку.

– Запри дверь, – говорит, и я замечаю, как он возбужден.

– Да что запирать? Заперто.

– Нет, проверь, заперты ли двери.

Он достает из сумки сверток, разворачивает. Вздрагиваю и иду проверять, заперты ли двери.

Возвращаюсь и спрашиваю с дрожью в голосе:

– Что это? – Глупый вопрос, поскольку понятно, что это.

– Глупый вопрос. И так понятно. Ты понимаешь, на что я пошел?!

– Нет, – отвечаю я. – На что ты пошел? Только не ври.

Он не врет, а так вот разом по лбу. И еще он говорит, что всегда стремился как-то быть в искусстве, но покамест он может только так быть в искусстве, то есть он дарит это мне, нашему «Петербургу», потому что наш «Петербург» – это и его «Петербург», его «Санкт», а «Санкт-Петербург» – это в кайф.

– Я не понял. Я могу это просто так взять?

– Да. Я пошел на воровство.

– Нет… Да… То есть нет!.. То есть, конечно, да!

Мой сокурсник срезал на телевидении, где подрабатывал грузчиком, микрофон. Такие я видел только в программе «Время». В такие дикторы рапортовали о трудовых победах. Микрофон сработали умельцы Австрии и ФРГ, и ему цены нет. Цена-то есть – по Уголовному кодексу. Но ведь есть же и призвание. С такими друзьями, думается мне, «Санкт-Петербург» доберется даже и до профессионального звучания. Доберется, даже если у этого склона и нет вершины.

И вот мы карабкаемся по склону в связке и без страховки, и в связке нашей появляется свежеиспеченный выпускник средней школы Никита Зайцев, Никитка, Никиток. Не помню, кто привел безусого, соломенноволосого, пухлогубого Никитку, но он так лихо въехал со своей скрипкой-альтом в наши с Николаем композиции, что даже я, теперь уже строгий консерватор стиля и имиджа, не смог отказать. И теперь нас пятеро в связке над пропастью, и кайф наш еще круче – так говорят болельщики, и, дай им волю, они бы нарезали нам авоську микрофонов.

А авантюристы все устраивают авантюры во славу призвания «Санкт-Петербурга» и своих бездонных карманов.

Очень взрослый и малословный тенорок по фамилии Карпович вписывает «Санкт-Петербург» отконцертировать несколько вечеров в слякотном Ораниенбауме, в спортивном манеже, ставшем на несколько вечеров танцевально-концертной территорией. Нас даже законно оформляют на незаконные ставки, и в манеже мы законно-незаконно отыгрываем, сколько положено и как просят. А просят не очень-то того. Но без Лемеховых имидж «Санкт-Петербурга» и так уже не очень-то того. Это как в трикотаже, когда 50 % шерсти, но и 50 % синтетики. Шерсть престижней, а синтетика практичнее.

На мне новая рубаха консервативного покроя и брюки в серую полоску. Я как бы устал от успеха, но иногда еще могу раз-другой дрыгнуть ножкой, а Никитка – наоборот, молодой бычок, козленок, волчонок, не знаю. Но удачно смотрится. Николай за барабанами строг, зол и алогичен. Мастеровой Витя Ковалев словно в полудреме маячит возле Николая за моей спиной, Никита Лызлов же за роялем более склонен к демократизму и открытому веселью. Все продумано и все в кайф.

В Ораниенбауме кайфовальщики довольны, а рок-н-ролльщики смакуют каждое соло Никитки – звукоизвлечение у него действительно изумительное, и смакуют все мои броски из баса в свистящий фальцет. И правильно делают, потому что все продумано. И все в кайф.

Даже бессвязное сочинение «Бангладеш» долгим ухарским драйвом покоряет манеж Ораниенбаума.

И тут вонзается скрипичный риф, а после него:

Покорив манеж положенное количество раз, приезжаем в кассу за заработной платой и убеждаемся зрительно, что законно оформлено на незаконные ставки кроме нас еще человек десять.

Козырной туз у манежных деятелей Карповича опять же на руках. Заявление или чье-то постановление, короче, бумага, гласящая, что вокально-инструментальный ансамбль «Санкт-Петербург», не имеющий никаких каких-то там прав, устроил в манеже Ораниенбаума трехдневный шабаш, выразившийся в безнравственном хождении на головах, на ушах и еще, кажется, на зубах по сцене с призывом сорвать государственное дело – «Спортлото».

Проторенная кривая возвращает нас в Университет, где на химическом факультете невероятными организационными ухищрениями Никита Лызлов получает ангажемент. Слово иностранное звучит затейливее. Затея, однако, без выкрутасов, под банальным лозунгом «Вечер отдыха» тамошних химиков. Кайфователи это уже проходили и знают наизусть. Они с радостной кровожадностью наполеоновской гвардии прорывают хилые кордоны «химических» дружинников, оккупируют огромный и пыльный зал клуба на Васильевском острове.

Вечер – да. Но отдых под вопросом. Предложившие все это под затейливым словом ангажемент долго не решаются объявить начало отдыха, но все же решаются, испуганные перспективой вместо отдыха стать свидетелями демонтажа любимого клуба, и отдыхаем мы, «Санкт-Петербург», обиженные Карповичем, и наполеоновская гвардия, обиженная хилостью сопротивления, по полной, так сказать, схеме, а схема эта такова, что вспоминают ее иногда и по сей день.

Долой респект и да здравствует весь спектр отработанного дрыгоножества, драйва, дурацкого «Бангладеша», догепатитного язычества, додуманного импровизацией духарного дизайна душ!

(Как говорить о музыке без аллитерации, когда лишь глухой согласной можно передать хоть что-то?)

Это пришло вдруг, этакая находка! Пустой бутылкой стал играть на «Иолане» как на гавайской гитаре. После бутылку – бац! – вдребезги. Страсти зала также вдребезги на режущие осколки якобы объединения в одну пятисотенную глотку, поющую прощание с юностью.

Нас Карпович бьет авантюрами и доносами – бац! – Никита взлетает на смычке как черт (ведьма?) на метле.

Нас карикатурят в столбцах газетные неосведомленыши – бац! – Николай ломает педаль и рвет – трах-тарарах! – пластик тактового.

Нам пеняют за то, что мы есть, но мы-то есть, потому что есть вы – бац! бац! – микрофонной стойкой с размаху по крышке рояля.

Нас боготворят кайфовальщики, потому что мы им в кайф, а этого – бац! – я не могу понять теперь, и как ни пытаюсь, не оживить в себе простоты понимания той гриппозной осенью накануне разрядки.

После химфака Валера Черкасов (о котором впереди) увязался в попутчики. По пути долго и упрямо доказывал:

– Понимаешь, это уже почти уровень, почти Европа!

– Да, я понимаю, мы живем в Европе. Но почему лишь «почти Европа»?

– Понимаешь, еще чуть-чуть, и вы прорветесь. Вот именно! Вы прорветесь, а вместе с вами и мы.

Да, я понимал – мы прорвемся. Но не понимал, почему мы прорвемся, если я стану музицировать порожней зеленой посудой и колотить железом о рояль не в припадке обиды, а заведомо стану музицировать бутылкой, и впервые, кажется, я подумал, что мы действительно куда-то прорываемся, а прорываться куда-то – это гораздо страшнее, чем просто так. Но ничего, подумал, не бывает просто так, подумал впервые и, похоже, впервые затосковал о тех таких уже давних днях, когда восторженным юношей утомлял себя в спортзале, наивно представляя суровую простоту и непреложность олимпийской стези.

Мы долго отходили после «Вечера отдыха», а потом прикинули кое-что к кое-чему и купили чехословацкий голосовой усилитель «Мьюзик-130» за шестьсот или семьсот рублей, собрали голосовую акустику из восьми качественных динамиков 4-А-32, добрали инструментального усиления до уровня «голосов», обнаружив неожиданно, что полупрофессиональная аппаратура у нас уже есть.

Склон не имел вершины, но вот она, долгожданная плоскость, где можно переночевать, разбив палатку и запалив костерок, погужеваться до поры, передохнуть и поглядеть друг на друга, поглядеть в глаза и подумать. Что дальше.

Никитка рвался в абитуриенты. Лызлов стал с ним заниматься, готовить к экзаменам по точным наукам. У Николая родилась дочь, и предстояло ему тоже как-то устраиваться, а не врать всем, будто ночами работаешь неизвестно где. У Вити Ковалева тоже росла дочь, а жена справедливо ждала спокойствия.

И меня припекала жизнь: начиналась педпрактика, заканчивался академический отпуск, время диеты, прописанной врачами. Я снова появился на стадионе – мне только ухмылялись в лицо. Один слабак в прыжках, почему-то завистник, вечно врал, будто опять видел меня пьяным, хотя я чтил диету, помня о пережитой водянке и болях, и врал про «Санкт-Петербург», будто опять мы после выступления подрались (!) со зрителями. Я продолжал работать в метро, и сутки мои складывались занятно: с ноля-ноля часов до утренних курантов подземка, с одиннадцати часов педпрактика в школе, днем стадион, затем репетиция, какая-никакая была ведь и личная жизнь, случались концерты, а к полночным курантам опять ждала подземка. Где-то в промежутках я спал. Чего только не выдержишь, когда тебе чуть за двадцать. До поры и выдерживал, пока не стал засыпать на работе стоя. Весной семьдесят третьего я из метро уволился.

На курсе педпрактику мою признали лучшей. Простым, как маргарин, способом я добился почтительности у класса, прокрутив им во время внеклассной работы подборку музыки «Битлз» и проведя письменный опрос о впечатлениях.

Опять была весна, весна семьдесят третьего. На проспекте Науки в кургузом подростковом клубике мы репетировали, упиваясь полупрофессиональным звучанием, композицию «22 июня», в подкладку мелодии которой пытались рефреном уложить кусок из известной симфонии Шостаковича. Жена Николая принесла текст, и приятно сложился двенадцатитактовый традиционный блюз «Если вас спросят». Но трудно о музыке говорить, трудно рассказывать, как репетировали, ведь заранее никто партий не расписывал. Они рождались в процессе, так сказать. Это, думаю, было самое радостное – присутствовать при рождении номера, мелодию и текст которого сочинил сам. И репетиции случались даже искреннее концертов. На концертах-то было все ясно заранее. Там делался заведомый кайф и заведомо было ясно, что придется выкладываться и уходить со сцены в мыле, но достигнутый успех уже не так интересен в повторах, как путь к нему.

Была слякоть и весна.

Утро случилось сумрачное, и я долго просыпался, проснулся, поставил «Таркус» – сенсационный альбом «Эмерсона, Лэйка и Палмера», фантастическое трио пианиста Эмерсона, записавшего позднее в рок-манере «Картинки с выставки» Мусоргского, очень корректную и сильную пластинку…

Долго трясся в холодном трамвае, опаздывая на репетицию. Возле торгового центра, в его пристройке, где располагался подростковый клуб, стояли Никита, Николай и Витя. Увидел их издалека и почуял неладное – о чем-то они, похоже, спорили, а Николай отворачивался, делал шаг в сторону, возвращался, отходил снова.

Никита увидел меня и побежал навстречу.

– Привет, Никита.

– Ага, вот и мы! Привет. – Он возбужден, без шапки, куртка расстегнута. – Все у тебя в порядке? Все? – спрашивает он, а я вздрагиваю: «Что-то не так? Где? Что? Что там еще?» Нервы я уже подыздергал бесконечным восхождением по отвесному склону за последнее трехлетие.

– Что там еще? – спрашиваю Никиту, и мы подходим к Николаю и Виктору.

– Сказал ему? – спрашивает Витя у Никиты.

– Сам скажи! – нервно вскрикивает Никита.

– Он умрет, – говорит Витя.

– На фиг, на фиг, на фиг все! – говорит Николай и делает шаг в сторону.

– Что за черт! Говорите же!

Никита и Витя переглядываются, Николай вздыхает и проговаривается:

– Ничего, не умрешь. Сгорело все. Ночью пожар был. Все и сгорело. Тушили пожарники. Сгорело сто клюшек, двести шайб и еще шлемы.

– Какие клюшки? Что сгорело? Говорите, сволочи!

– Все сгорело. Вся аппаратура.

Мы стоим возле урны. Из урны торчит бумажный мусор, на урне белеют засохшие плевки. Я сажусь на урну и улыбаюсь:

– Все врете. Убью.

– Не врем, – говорит Витя.

– Нечего опаздывать. Сходи посмотри.

Я сходил. Да, клюшки сгорели. Жалко. Такие новенькие были клюшки, шайбы и шлемы для клубных подростков. Как теперь клуб охватит подростков спортивным воспитанием? Ничего, жизнь воспитает. Воспитала же она меня и моих мужиков.

Я стою в дверях и смотрю. Врут, сволочи, не все сгорело. Обуглившиеся остовы колонок, словно печные трубы военных пепелищ, и еще железа целая груда. Врут, врут, врут, сволочи!

Сволочи шаркают по лестнице и молча останавливаются возле. Я плачу и не смотрю на них. Я смеюсь и не смотрю на них, и выговариваюсь матом. Витя ковыряется в почерневшем металле, пачкается сажей, молчит, вздыхает:

– Чемодан-то, мужики, дернули. С микрофонами «Мьюзик» дернули, а остальное подожгли.

– Да? Чемодана нет? – Никита роется в останках реквизита и подтверждает: – Чемодана нет с усилителем. Не мог он до пепла сгореть.

– На фиг все, – говорит Николай и шаркает по лестнице вниз.

Затем мы едем в милицию и там предлагаем свою версию серьезному капитану. Он слушает, морщится, набирает несколько цифр на телефоне и говорит в трубку непонятные слова, а после смотрит на нас с укоризной, смягчается и соглашается:

– Лады, пишите заявление. Все. Пишите.

Мы пишем, а капитан опять звонит, спрашивает, слушает и нам говорит:

– Пожарники утверждают, что загорелось от искры. Там рядом дорожники асфальт жгли, и ветерок мог занести искру через открытую фрамугу.

Он и сам не верит, но он серьезный человек, у него ЧП.

– Тут, понимаешь, убийство, а вы… – говорит, мрачнея, смягчается и повторяет: – Лады, пишите. Поищем.

Он поискал и не нашел.

В клуб нас взял один из бывших баскетболистов. Бывал на концертах и предложил место для репетиций. Свой вроде парень, нервный только, но вроде свой. Говорят, он поигрывал в карты. И, говорят, проигрался. Теперь-то я уверен, что баскетболист и стырил чемодан с усилителеми микрофонами, чтобы рассчитаться за проигрыш, а остальное поджег, заметая следы. И замел. На тысячу с хвостиком дернул, а на две сжег. Свой парень. Его вызывал капитан. Кажется, вызывал. Кажется, поговорили. Но и только. У капитана было убийство. Нас этот хренов картежник тоже подстрелил – не спецслужбы же чиркали спичками! Но…

Что за человек Витя Ковалев!

Для Вити Ковалева (понятно, классный парень, мастеровой из телеателье, улучшил классовый состав, и сотня прочих достоинств, и на басу, когда его не третировал Николай, выделывал выдающиеся коленца) настал звездный час. Он достал диффузоры для «тридцать вторых» динамиков и для басовых и заменил сгоревшие, заказал деревянные части для барабанов – их в аварийном порядке исполнили неизвестные мне умельцы, – перелатал усилители, оживив их. У нас опять был полный комплект некачественной аппаратуры приличной громкости, и при желании можно было начать восхождение к необжитым вершинам полупрофессионального звука.

С ворами мне доводилось в жизни встречаться достаточно часто. На стадионе не раз воровали тренировочные костюмы; однажды прохожие алкоголики стащили целую сумку престижного легкоатлетического добра: два «фирменных» костюма, кроссовки из лосиной кожи, шиповки «Адидас», майку сборной Франции. После школы, когда делались первые музшажочки и появилось первое желание приобрести что-нибудь электрическое, один из дворовых умельцев взялся продать мою вполне приличную коллекцию марок и «забыл» все десять кляссеров с марками в такси. Соученик по Университету, умный и прожженный циник, поражавший мое юное воображение второкурсника регулярной нетрезвостью, однажды взял мой портфель с зачеткой, конспектами и, главное, с двумя пластинками английской рок-группы «Трэффик», под каким-то предлогом вышел на минутку и… встретился случайно лет через пять, испуганный, забитый, оправдываясь тем, что вот, только с зоны откинулся, и не бей, мол. Я не бил, было жалко. В поселки Юкки у нас, бедных рокеров, украли поганый усилитель и тактовый барабан. Упоминавшийся Маркович тоже ограбил нас. Зашел я через десять лет в пивбар «Жигули» и увидел его за стойкой жирным, солидным хозяином жизни, то есть пивного крана. Он был рад увидеться, поболтать, вспомнить славные денечки и даже не взял денег за две кружки пива. Был еще у меня друг. Красивый, талантливый, остроумный. Победил в девятнадцать лет на крупных международных соревнованиях. О нем писали. Он любил Элвиса Пресли, «Роллинг стоунз» и частично сформировал мой музыкальный вкус. Для нас с Лешей Матусовым он долго оставался чем-то вроде образца, поскольку все у него получалось. Еще он очень нравился женщинам. Рано начал попивать. А затем и просто пить, оставаясь, однако, до поры красивым и талантливым. А я собирал пластинки. У меня уже набралось десятка полтора рок-пластинок в оригиналах и десятка три хорошей классики. Все это пропало из моей комнаты на проспекте Металлистов весной семьдесят второго непонятным образом, плюс сто пятьдесят рублей казны «Санкта». Довольно скоро по множеству косвенных, по множеству словечек, жестов, встреч, звонков, по чьему-то пробалтыванию становится ясно – обокрал-то талантливый друг. Запасные ключи от квартиры висели всегда при входной двери – бери кто хочет. Он, видать, и взял. Встречаемся иногда и об этом не говорим, а об остальном говорим по-приятельски. А теперь вот картежник… С годами выработался все же нюх на воров, а один веселый из разномастного их племени, с которым вместе работал и который стал полуприятелем, даже весело сокрушался, что не получается объегорить меня, хотя и старался несколько раз. Нюх-то нюхом, но вот вам сюжет: женится брат. Скромно погуляли в компании родителей и нескольких братниных друзей. На следующее утро недосчитался брат некоторых подарков и полсотни рублей. Дружелюбный брательник частенько принимал друзей, и иногда пропадали то зонт, то книга, то мелкие деньги. Ерунда! Может, завалились куда? Пригласил я как-то компанию брата к себе, и утром, даже нет, через неделю, только через неделю выяснилось, что куда-то завалилась тещина хрустальная ваза. Ерунда! Бывает. Давал брату почитать кишиневский том Скотта Фицджеральда. Завалился. Ерунда! Бывает. Развязка сюжета: веселая сокурсница брата, замужняя и аспирантка, а теперь и коллега по НПО, попадается на краже денег. Воровала у коллег, но раз подкинули сумму побольше и выследили. У нее же нашелся и Фицджеральд. Суд да дело, аспирантка быстренько заделывается беременной и от суда уходит по причине живота. Она и на свадьбе присутствовала, и когда хрусталь слямзили, и всегда, когда что-нибудь «заваливалось».

Лозунг: «Грабьте друзей – это безопасно!»

О ворах можно говорить бесконечно, и даже интересно о них говорить, даже со странным уважением мы обсуждаем, бывает, их ловкость.

Но ведь Витя-то Ковалев возродил аппаратуру! И ничего другого не оставалось, как продолжить восхождение. И если склон бесконечен, то вовсе не имеет значения, в какой его точке ты находишься, отброшенный лавиной обстоятельств. Важно движение как факт, как содержание молодости.

Мы не ставили осознанных целей и не ждали от нашей музыки ничего, что можно было бы исчислить абзацами славы или деньгами. В начале семидесятых рок стал для моего поколения чем-то вроде кузни, где тебя испытывают на прочность и где из тебя не важно что выковывают, но или закаляют, или перекаливают.

Я начинал чувствовать, что перекаливаюсь.

Отчаянным весенним броском по бесконечному склону мы наконцертировались почти до предела, до истерии, от которой я спасался на стадионе, ворочая тяжести. Бегая и прыгая, в надежде воссоздать в себе спортивный талант, набросившись на спорт, как англичанин на ростбиф.

Никита Лызлов корпел над дипломом. Несостоявшийся абитуриент Никитка, закосивший армию Николай и страдавший от язвы желудка Витя Ковалев спасались по-другому. Это другое сплотило их надолго, это другое сожгло мосты и лишило запасного выхода, который был у нас с Никитой.

С этим другим подъезжал все время Валера Черкасов, и однажды он подъехал с банкой пятновыводителя, которым «дышал» и которым предлагал «подышать» Вите, Николаю и Никитке. Это другое мне никогда не нравилось, не нравилось инстинктивно, и я, пользуясь правом первого консула, обычно гнал с репетиции юных «пыхальщиков» – приятелей Никитки.

Во время концертирования на престижной и традиционной для тогдашней рок-музыки площадке Военмеха Никитка в «Бангладеш» загнул соло минут на пятнадцать, и это был его кайф и кайф Николая, Вити.

Я подошел и вывернул ручку громкости до нуля, но Никитка еще долго водил смычком по обесточенному альту, не понимая ситуации, а когда понял, вывернул за моей спиной ручку от нуля до предела и вонзился соло в куплет. Пришлось пресечь кайф бывшего школьника коротко и жестоко – я просто выдернул разъем, и выдернул так, что оборвался припой.

Но еще жило в концертах привычно-лирическое:

– пел Николай, и зал привычно готов был позволить все-все из того, чего ждал:

– и позволял он мне строить терцию Николаю:

А после такой терции я еще верил, что могу заткнуть рот любому соло и лишь окрика или жеста достаточно для того, чтобы движение «Санкт-Петербурга» продолжалось до конца, как факт, как содержание молодости. Но движение по бесконечному склону равно неподвижности.

Весенним истерическим концертированием мы лишь оплатили долги, образовавшиеся после восстановления некачественной аппаратуры.

Я же так старательно искал спасения на стадионе, что на меня тамошние смотрели как на пропащего, а мой тренер, великий человек, опять рискнул и предложил в середине апреля поехать в Сухуми на сборы, предложил таким образом готовиться к летнему сезону. Он предложил, я согласился и уехал, и все лето без особого успеха пытался доказать всем, что спортивный талант еще не пропал.

Летом мы несколько раз встречались на репетициях. Несколько раз даже «Санкт» кокетливо выступал без меня на незначительных концертах, а один раз выступил на большом ночном фестивале в деревянном клубе деревни Юкки. (Хороший человек Валера Кууск, приятель Никиты, снял событие на любительскую кинокамеру. Язнал о съемке и забыл. Посмотрел только четверть века спустя. Это немое кино потрясло – такие все классные, одетые в футболки с самодельными двуглавыми орлами на груди и числом «270» на спине. Такие классные парни и девушки в зале. Сразу вспомнил, как одевались тогда, вспомнил всё. Валера снял еще пару сюжетов с «Петербургом», и эта уникальная хроника еще ждет своего звездного часа.) Там Николай играл на гитаре и пел свои песни, а Никита подменял его на барабанах.

В сентябре «Санкт-Петербург» взялся за новую программу. Соскучившийся по музыке, я страстно репетировал целый месяц, а в октябре улетел в Фергану на осенний оздоровительный сбор, где были беззаботные дни, дешевые райские фрукты с базара и легкие тренировки. Я давно не был так спокоен, впервые, кажется, осознав, как должно выглядеть ровное счастье, и жалея после, что октябрь пролетел так быстро.

Вернувшись в Ленинград, я застал «Санкт» в клубе Водонапорной башни за репетицией новых сочинений Николая.

– Я тебя-а давно не знал тако-ой! – отличным жарким ритм-энд-блюзом встретили меня.

Я был согласен с ритм-энд-блюзом, но испортил в итоге репетицию праздной моралью и требованием немедленно разучить две мои новые песни, не разработанные толком, путал слова и аккорды, бодро покрикивая на Николая и Витю, а Никитке шутливо приказал вообще заткнуться и встать в угол в качестве профилактического наказания. Я не понимал, что загорелый, откормленный, натренированный, имеющий запасные выходы в виде спорта и диплома истфака, я одним только своим видомвбиваю клин в трещину, разделившую «Петербург». Я был достаточно молод и, соответственно, глуп, чувства мои оказались хотя и яростны, но поверхностны. Иначе бы догадался прекратить эти окрики, сытое ерничество, догадался бы увидеть в товарищах талантливых артистов, загнавших себя на сомнительную тропу, то есть нет, оставшихся вдруг на бесконечном склоне без человека, взявшегося, пообещавшего тащить вверх и вдруг если и не вышедшего из связки, но явно ослабившего ее…

Весной Николай попросил выделить денег на покупку недостающих барабанов – малого и конгов. Мы решили выдать из общей кассы и в несколько заходов передали ему двести рублей. Наступил ноябрь, а барабанов нет. Хронически обворовываемый, я организовал расследование, благо его объект был всегда под рукой и не мог скрыться, и довольно просто выяснил – никаких барабанов не будет. Хронически обворовываемый и видящий воров часто и в друзьях, припомнив Николаю трудовой семестр в метрополитене, я организовал какую-то китайскую кампанию по шельмованию товарища и изрядно в ней преуспел. Странно улетучился с годами дар внушения – видимо, теперь не хватает для этого однозначности мышления и узости представлений о правильном. А тогда я мог часами говорить о том, на чем зацикливался, я и говорил весь ноябрь о несостоявшихся барабанах, и неожиданно Витя Ковалев, после часовой обработки, предложил:

– Давай его прогоним – не могу больше. Ведь ты прав. Мы вкалываем, ишачим, а он…

Мы стояли у Финляндского на кольце «сто седьмого», и я поразился выводам, сделанным Витей. Я вовсе не предлагал гнать Николая. Он являлся автором доброй трети «петербургской» продукции и вообще нравился мне.

– Как выгоним?

– А так! – Витя раскалялся на глазах и уже повторял произнесенное, убеждая и меня, и себя: – Выгоним к чертям. У меня есть барабанщик. Так невозможно жить, когда вот так… вот деньги… Он же с тараканами, и с ним никогда ничего не поймешь. И еще он, понимаешь, он вечно поносит меня, а я ведь, считают, первый басист в городе. Выгоним и выгоним…

На следующий день я подловил Никиту на химфаке и сказал:

– Надо гнать Николая, потому что так нельзя жить, когда кто-то, когда нам плохо, может за счет нас наживаться. Мы ведь дали ему на конги и малый, но не пройдет, хватит, нас сволочи уже кидали сто раз, и чтоб еще и свой!

Никита посмеивался-посмеивался, потом нахмурился:

– Куда? Зачем? Николая гнать? Лемеха позвать? Брать деньги, когда нам плохо… Это плохо… Но все-таки… Может, не гнать? Может, дать срок? Месяц. Дадим срок?

Никитка, Никиток, Никита Зайцев, бывший школьник, права голоса не имел.

Неожиданно повалили финансово заманчивые предложения. Одно за другим. После лета студенты еще не растратили в студенческих пирушках силы и стройотрядовские деньги. Вуз за вузом проводили вечера отдыха, и наши дела стали заметно поправляться. Мне бы прекратить китайское шельмование товарища, но уже несло с горки и – эх, все побоку, лететь бы и лететь! Казалось, что подобным жертвоприношением все исправится; казалось, что выгнать человека можно понарошку, не сломав отношений, а слава и будущее «Санкта» уцелеют.

Я говорил:

– Гнать, гнать надо.

Витя говорил:

– Так невозможно жить, когда вот так вот деньги…

Никита Лызлов говорил:

– Ха, можно и гнать… А может, срок дать?

– Пять лет, – отвечал сам же. – Без права переписки. А также перепевки.

Никита же, Никиток, права голоса не имел, а Николай ходил затравленный, но барабанов не нес.

Теперь мне неприятно думать, что я был так жесток и глуп.

А студенты проводили вечера.

Некое содружество студентов решило развлечься в банкетном зале гостиницы «Ленинград» и желало нашего содействия. Мы согласились содействовать за сто рублей гонорара и привезли некачественную аппаратуру в небольшой зал гостиницы, где и установили ее заранее напротив длинного банкетного стола. «Санкт-Петербург», собственно, не играл в ресторанах, поскольку это считалось дурным тоном и поскольку программа у нас была сугубо концептуально-концертная. Студенты, видимо, удачно потрудились летом и желали не просто слушать концепт-концерт, но и закусывать при сем.

Отстроив аппаратуру днем, мы явились, как договаривались с командиром недавнего стройотряда, к полдевятого, чтобы начать в девять.

Студенты оказались в основном мужеского пола, сидели они за длинным столом угрюмо, набычившись, сняв пиджаки, распустив галстуки и закатав рукава.

Начинаем концерт и чувствуем – что-то не так. Никаких тебе восторгов, аплодисментов, на нас просто не смотрят. Обидно, ну так что – играем себе и играем.

Дверь в банкетный зал приоткрывается, и в нее, я вижу, просовывается белая угрофинская голова. За головойпоявляется тело, и по одежде я понимаю – это действительно угрофинн, а точнее финн из соседней Суоми. Слушает, вежливо хлопает после финального аккорда. Скоро их уже несколько возле дверей. Слушают и хлопают этак вежливо, одобрительно. Скоро они уже, человек с двенадцать, сидят за индифферентным столом возле студентов. Сидят, выпивают, закусывают, аплодируют.

А студенты все так же – угрюмо и набычившись. Не реагируют ни на «Санкт», ни на странных гостей. Тут мы и понимаем, что студенты так успели отдохнуть до девяти, то есть до начала концепт-концерта, что сил и сознания у них осталось лишь на угрюмость и набыченность.

Лишь бывший командир пытается прогнать блондинов, тянет то одного, то другого за локти. Блондины согласно кивают и стараются напоследок ухватить что-нибудь на вилку.

Командир жалуется:

– Столько заработали – жуть. На той неделе гуляли в «Москве». На позапрошлой – в «Неве». Денег еще навалом, а сил более нет. Что делать, а?

Они не знают, что делать, а мы, похоже, знаем. Надо гнать Николая. На эту тему переговорено с избытком, уже и не говорим. Что говорить? Гнать надо. Но не гоним. На одной из репетиций в Водонапорной башне я вдруг начинаю несправедливо поносить Виктора, а Никитку затыкаю привычно. На Николая и не смотрю. По-людски толковать могу только с Никитой Лызловым. А дома с родителями затяжная окопная война. Один месяц покоя и счастья все же не перевешивает четырех лет кайфа.

В конце декабря у нас несколько концертов на «вечерах отдыха» с закусками, а в середине декабря мы с Никитой заняты в Университете. В репетициях перерыв.

Даже Витя не звонит и не заходит, хотя живет рядом, зато звонят круглые сутки малознакомые олухи, и от звонков нет ни покоя, ни радости. Я прошу брата-девятиклассника:

– Если позвонит кто, скажи, что я умер.

Он и говорит. Эффект потрясающий – полгорода волосатиков гуляет на поминках, оплакивая безвременно ушедший талант.

Звонит Никита:

– Ты что, умер?

– Да, я умер. Во сколько завтра собираемся?

– В пять у Водонапорной.

– Кто-нибудь звонил?

– Никто не звонил. То есть покоя не дают по поводу твоей смерти. Но ни Витя, ни Николай, ни Никитка – эти не звонили.

– А они, сволочи, знают, что у нас игра?

– Как же! Знают.

– Значит, в пять у башни. До завтра.

Завтра в пять прихожу на улицу Воинова, где клуб Водонапорной башни, встречаю Никиту.

– Слышь, а наши уже уехали. Вахтер говорит – часа в три собрали вещи и уехали.

– Не подождали. Сволочи. И ладно – таскать барахло не придется. Знаешь, куда ехать?

– Я же и договаривался. Это на Охте.

Едем на Охту и находим двухэтажную стекляшку-кафе. На улице мороз. Продрогшие, спешим на второй этаж, мечтая побыстрее согреться, и я еще лелею желание обругать «сволочей» за самовольный отъезд из Водонапорной башни.

Колонки и микрофонные стойки расставлены, провода аккуратно прибраны – Витина работа. Он навинчивает микрофоны, а Николай возится с барабанами.

– Здорово, сволочи, – говорю я.

– Здорово, здорово, – отвечает Витя, а Николай молчит.

– А двоечник где?

– Здесь он, здесь, – отвечает Витя, а Николай молчит еще больше.

Оглядываю зал, замечаю нескольких незнакомых волосатиков, боязливо посматривающих на меня.

– Это что, – говорю с напором, – опять двоечник притащил?

– Нет. – Витя докручивает на стойку микрофон, подходит, мнется, посмеивается, говорит наконец: – Тут такое дело… Отойдем-ка.

– Никита, будь другом, достань «Иолану» из чехла! Пусть отогреется.

Никита кивает. Мы с Витей отходим к лестнице.

– Чего у тебя?

– Такое дело… – Витя мнется.

– Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штекер припаял?

– Такое дело… Н-да. Мы тут две недели думали.

– Умные.

– Подожди. – Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но ясно: – Мы решили отделиться. У Никиты учеба. У тебя учеба и спорт. Это все хорошо. Вы побаловались-побаловались – и привет. А нам как? Потом все с начала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы в рок-н-ролле люди случайные, а мы поставили жизнь. За аппаратуру частями выплатим. Сегодня играем без тебя и Никиты. Можете подождать и получить деньги. – Витя смягчается и спрашивает: – Останемся друзьями?

Я чуть не задохнулся.

– Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи!

Я иду к Никите и смеюсь над ним:

– Ты случайный, понял? – Он не понял. – Они жизнь поставили! У них жизнь каждый день стоит, а у нас – случается! Я из них, сволочей, очаровников сделал, а они… Случайные! – Никита не понимает. – Ты не понимаешь? Нет? Нас выгнали! Меня эти сопли выгнали из «Санкт-Петербурга», который я сделал…

Витя подошел и положил руку на плечо.

– Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другое название.

– Убери руку, дружок. – Я сбрасываю его руку и отворачиваюсь. – У вас не может быть названия. У вас и имени-то нет.

– «Большой железный колокол», – говорит Витя и начинает злиться: – Хватит, не воняй тут.

Я неожиданно успокаиваюсь.

– Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих, чур, не трогать.

– Мы две недели репетировали.

Набиваются в стекляшку рок-н-ролльщики и кайфовальщики, а мы с Никитой садимся за крайний столик и тоже кайфуем. Хорошо сидеть и кайфовать, когда другие поставили жизнь. Ничего себе поставили, думаю про себя с завистью. Николай играет на гитаре, а на барабанах колотит Курдюков, Мишка Курдюков, Майкл – известный барабанщик. Когда они его успели подцепить, сволочи? Здорово спелись, сволочи, хотя Николай на гитаре не пашет, но в сумме нормально звучит, кайф! А мы с Никитой кайфуем за сиротским столиком семимильными шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью.

– А ничего. А? Ничего это они рубят, – икает Никита.

– «Большой железный колокол», понимаешь, – икаю в ответ. – У них, блядь, колокол, а у нас большая железная икота. От слова «железаґ».

– Ты кайфуй сиди. Счас денег дадут.

– Кайфую. Главное, никаких прений и голосований.

– Кайф!

Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет – зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.

– Деньги на ветер, – говорю я. – И ты выброси, Никита. Выброси.

– Нет, – отвечает Никита. – На фиг надо. Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.

– Это кайф, – не соглашаюсь я. – А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.

– Вот-вот. Вот я ее и приберегу на случай.

Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда.

Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с «Колоколом» – те концерты, о которых договаривались я или Никита, работаем «Петербургом».

Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-ролльщикам, дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов, и последний раз выступаем на сейшене с закусками в «Советской», где на высоком этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовальщики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего «Санкт» почему-то приглашали концертировать именно в кабаки.

Играем, дрыгаем ножками, кощунственно поем о том, чем жили вместе и чем терзались на бесконечном склоне.

Нас с Никитой не устраивает отставка по предложенной модели: вы, мол, случайные, а мы вам выплачиваем. Но в Водонапорной башне вахтеры знают Витю и Николая, и сейчас грузовичок с глухим кузовом ждет, чтобы отвезти обратно аппарат. Вот именно – грузовичок. После концерта получаем сотню за поддельный кайф и долго грузим электродерьмо в грузовичок. Я подруливаю к ленивому водиле и, сунув десятку, прошу сперва подбросить на проспект Металлистов. Туда ехать – делать крюк, но водиле за десятку все равно. С нами для весомости аргументов поедет и рок-н-ролльный баскетболист-поэт Андрей Кодомский.

Новый год на носу, и это наш последний общий кайф. Я сажусь в кабину к водиле, а Витя, усмехаясь, говорит:

– Напоследок с шиком, да?

– С шиком, старичок, с шиком.

Мужики залезают в глухой кузов, и грузовичок фигачит по морозным улицам на проспект Металлистов.

Заезжает во двор, останавливается. Выпрыгиваю из кабины и распахиваю кузов.

– Вылезайте, сволочи, приехали.

– Ага, – говорит Витя, вылезая, – черт, а куда это мы приехали?

– Ты приехал, куда ты, гад, за милостью ходил.

Николай тоже вылезает, молчит. Никитка выскакивает, Никита за ним. И Андрей Кодомский – двухметровый аргумент за нас.

Никита поясняет:

– Такой попс, мужики. Сперва подсчеты, потом – расчеты.

– Аппарат оставим у меня, подобьем бабки, а после разберемся, кому что.

«Колокол» молчит. Витя сморкается, Никитка плюется, а Николай просто молчит и курит.

– Обжилите? – спрашивает Витя.

– Жилить нечего, – отвечаю я. – Помогайте таскать.

– На хрен еще и таскать, – ругается Николай и уходит с Никиткой, а Витя все-таки остается помогать.

Развод по-славянски с дележом сковородок, самоваров и мятых перин.

Итог нашего восхождения обиден и насмешлив: Никита – минус пятьсот рублей, я – минус пятьсот тридцать рублей, Никитка – по нулям, Витя – минус двести рублей, Николай – плюс двести сорок рублей.

На этом, собственно, история славного моего детища, «Санкт-Петербурга», заканчивается, но не заканчивается жизнь, и эта жизнь – веселая и честолюбивая штука – не дает покоя, хотя помыслы мои все на стадионе и надежды жизни все там, но не верится, что более не стоять на сцене, бросая свирепые и презрительные взгляды в зал, кайфующий и вопящий.

Я призываю под обтрепанные знамена удалых Лемеховых, сочиняю публицистическую композицию «Что выносим мы в корзинах?», сделанную в трех – но каких! – аккордах, и пытаюсь подтвердить законное право суверена рок-н-ролльных подмостков. Отдельные схватки с «Колоколом», «Землянами» и прочими вроде бы подтверждают силу, но объективный закон уже привел ленинградский рок к раздробленности, бессилию и временной импотенции. Грядет уже эпоха «Машины времени», когда аферисты-подпольщики и кайфовальщики воспрянут духом, и завертятся серьезные дела с московским размахом, помноженным на ленинградскую истерическую сплоченность.

Весной семьдесят четвертого я перепрыгиваю в высоту 2.14 на Зимнем первенстве страны, где побеждаю многих именитых, ближе к лету защищаю диплом, у меня рождается дочь, меня вот-вот забреют в армию на год… Как-то с Никитой в нестандартном состоянии крови и печени появляемся на выступлении «Колокола», где выползаем на сцену и с помощью Вити рубим мой супербоевик «С далеких гор спускается туман» – как бы прощание с бесконечным склоном без вершины. Потом я крошу гитару о сцену под вой кайфовальщиков и прощальный плач «Колокола», после еду один домой, вдруг понимая, что – все. Не могу, не хочу, истерия, невроз, хочу тихо-тихо прыгать-бегать, ничего не знать и не слушать.

Продаю свою часть аппаратуры, пластинки, магнитофон, обнаруживая перед собой новый склон, и склон этот – олимпийский, у него тоже нет вершин, по крайней мере для меня.

 

Stop-time. Японский удар ногой

Эти лекции про законы Хаммурапи у меня в печенках. Вот Санька на лекции не ходит. Нинка – не ходит. Егор – не ходит. Никто не ходит, и я не пойду. Правда, они с другого факультета. Санька говорит, что их выгонят вот-вот. Им наплевать, впрочем, потому что Санька любит Нинку, Егор любит Нинку, а Нинка любит меня.

Она мне противна. Она мне противна, потому что противна. Не знаю – почему это? Наверное, ее лицо не в моем вкусе. И руки, и ноги. Не знаю точно про свой вкус, но она мне неприятна. Ночь за ночью она проводит у самбиста. Сосед самбиста – мой знакомый. Мы не дружим и в помине. Поэтому он и сказал. На вечеринке в общаге подошел и сказал. Я проверил – все точно.

«Академичка» – любимое место. В полуподвале «академички» поят кофе. Там и пиво продают, а в большом зале пышные кулебяки ждут покупателей. Толстые женщины в белых передниках лениво косятся на туристов. Туристы валом валят из Кунсткамеры, которая в двух шагах от «академички». Там в банках заспиртовано всякое. Туристы покупают борщи и полтавские котлеты. Они покупают и кулебяки. Они все покупают и съедают.

Толкаю тяжелую дверь, еще одну. Ступаю по кафелю новыми ботинками. Подошвы скрипят. Совсем новые ботинки, не то что джинсы. Джинсы у меня заношенные. Поэтому и дешево достались. Но в них уютно, как в детской кроватке.

Я сажусь за столиком рядом с Егором. У Егора большая голова, на ней большие глаза, нос, уши, широкие скулы и лоб. У него широкие плечи и широкая душа.

– Колян, – говорит мне Санька и протягивает рубль. – Мы тут всё сидим и сидим. Прикипели к стульям.

– Здорово, Санька, – говорю я. – Мы с тобой еще не здоровались.

– Здорово, Колян! – говорит он. – Ты сходи за пивом. Ладно?

– Ладно. У вас на столе Манхэттен.

– Нет, – говорит Санька. – Это пивные бутылки.

В кармане у меня есть рубля полтора. Я тащу из буфета охапку «Мартовского». Вялая старушка убирает зеленую пригоршню пустых бутылок и вытирает пол.

– Весна на улице, – ворчит, шаркая к дверям. – Уселись! Тоже мне. И не курите здесь.

Пиво теплое и противное. Терпеть не могу пива. А Нинка любит. Она говорит, будто ей нравится его вкус. Сейчас сидит за столиком напротив и смотрит на меня. Теперь-то я знаю, какая она скромница.

– Реферат завалили, – говорит и улыбается. – Зачет завтра завалим.

– Нас вот-вот выгонят, – говорит Санька.

– Я бы вас точно выгнал, – говорю им. – Но ты ведь первый умник на курсе. Да? Все это знают. Егор приносит очки факультету как пловец. А ты, Нинка, у них за красавицу. Все так считают. Да? Вас не выгонят. А я бы вас выгнал.

Смотрю на ее лицо и думаю совсем не о нем, а о том, какая она есть. Как она может улыбаться, когда ночь за ночью проводит у самбиста. Может, ей и хорошо там, у самбиста, но еще и улыбаться после этого – гадко.

– Что ты не пьешь? – спрашивает Санька.

– Мне противно пиво. Мне противен его вкус. Я его терпеть не могу.

– Что-то с Коляном такое! – говорит Санька.

– Нужно следить за биоритмами, – говорит Егор. – Ты следишь, Колян? Может, они у тебя отрицательные?

– Нет у меня никаких биоритмов.

Вот теперь у нее другое лицо. Уголки губ, опустившись вниз, выстроили пагоду недовольства. Слишком красиво сказано, конечно. Но так мне кажется. Я доволен, что у нее стали такие пустые глаза.

– Тогда бы и не садился к нам, если тебе все не нравится, – говорит Нинка.

Но я сижу за их столиком. Мне пива хочется, только виду я не подаю. Сижу и сижу как дурак. Сегодня утром отжимался от пола четыре раза по двадцать пять. Руки болят теперь и грудь. Все утро тренировал «мая-гири». Стоял перед зеркалом и тренировал этот японский удар ногой. Вся надежда на него. Я знаю четыре блока и удары руками. Руки у меня слабые. Они сильнее, чем руки Саньки и руки Егора, хотя он и пловец. Но каждое утро отжимаюсь от пола и тренирую «мая-гири». Десять лет гонял на слаломе, и ноги у меня железные. Сегодня вечером у нас спарринг с другой группой, хочется победить, но руки-то у меня слабые, и зачем нужно было отжиматься от пола целых сто раз…

…В «академичке» сводчатые потолки, а в гардеробе еще и кривые, словно усмешка, зеркала. Однорукий гардеробщик дает в долг. Возвращают ему с процентами. Проценты очень маленькие, но я не беру у него никогда, а Санька берет регулярно. Как он отдает долги – не знаю. Пиво мы на его рубли пьем. Так уж выходит.

Санька тащит меня курить. Он знает – я не курю. Яиду с ним. Стою возле телефона-автомата. Коротко стриженная девчонка в рыжем свитере и черной замшевой юбке оправдывается в трубу перед мамашей. Говорит, будто у нее лекции и семинары, явится поздно. Я сам видел, как она битый час трепалась за соседним столиком с курносыми бородачами. И еще станет трепаться. Бородачи важничали, сидели на стульях прямые, в кримпленовых пиджаках. У одного на лацкане повисла белая капелька крема. Словно голубь пролетел. Это бородач пирожное лопал.

Если у меня когда-нибудь родится дочь, у нее тоже, наверное, будут лекции и семинары.

Из туалета выходит Санька с папиросой в зубах. Он весело подмигивает. Мы стоим в углу гардероба, и Санька жадно затягивается. У него бледное лицо и острые скулы. Язык у него тоже острый, но ему не повезло с Нинкой. Он любит ее, она любит меня, а проводит ночи у самбиста. Лучше бы она их проводила у Саньки или у Егора.

– Кури, – Санька протягивает папиросу. Я отказываюсь. – Что ты как нечеловек? Все курят.

Он тычет мне в лицо своей папиросиной, и я беру ее. Мне противна папиросина, дым гадок. Он заползает в легкие – я кашляю. Санька смеется. Когда он смеется, у него обнажаются верхние десны. Друг он отличный, но десны у него противные, а зубы желтые.

– Сегодня к нам явился доцент, – говорит Санька. – Доцент как доцент. Лысый, в очках, плюгавенький. Все как полагается. Сказал, что будто бы никого куда-то там не допустит. К экзамену, что ли. И правильно сказал. Такой брюзгливый и нудный. Но я смеялся целый час почти. Он меня выгнал. У него из-под брюк кальсоны торчали. Розовые. Кальсоны как кальсоны. Но в такую жару и в таких кальсонах он мог бы и заткнуться про экзамен…

– Ты счастливый человек, – неожиданно говорит Санька.

У меня кружится голова.

– Какое такое счастье? – спрашиваю.

– Сам знаешь какое! Везет дуракам. – Санька смеется, я тоже смеюсь, а потом начинаю злиться.

– Тебя выгонят, – говорю я.

– И правильно сделают. В детстве мне хотелось стать пожарным, а не дуреть от этих многоклеточных червей и всякой там гистологии… Ну и дурак же ты, Колян.

Теперь я уже злюсь по-настоящему. Он мне прямо-таки поет про счастье, а я и слова не могу сказать о том, что знаю. Егор тоже пристает ко мне с разговорами. Если бы им сказать, они бы быстро заткнулись. Но это выше моих сил. Им станет хуже, чем мне.

– Почему везет дуракам? – не унимается Санька. – Почему это они такие везучие?

– Ты первый умник на курсе. Да?

– Наверное.

– Но это еще не значит, будто я дурак. Да?

– Самый настоящий. На! Покури еще.

Я затягиваюсь снова. Зачем это мне? У меня вечером спарринг. Но я все-таки затягиваюсь.

– Ты дурак, поскольку не понимаешь простых вещей. Очевидных! – говорит Санька.

– Я все понимаю.

– Нинка к тебе хорошо относится.

– Она ко всем относится хорошо.

– Особенно к тебе.

Мне становится противно от его слов. Я знаю все лучше его. Хватаю папиросину. От дыма голова словно чужая. Рывком открываю входную дверь. Оборачиваюсь и кричу чужим языком чужие слова:

– Идите вы со своим пивом!

На факультете наши девицы потели от ужаса. Некрасиво так говорить о девушках, но так ведь и было. Они уселись на подоконнике в кафетерии и бубнили, словно больные: «…и побегоша печенези… побегоша печенези… печенези-печенези…».

– Девчонки, я вам запрещаю! – Я выдернул конспект у Галины, нашего застенчивого профдеятеля, и прибил тетрадью первую майскую муху, усевшуюся на стене. – Вы же завянете! Станете желтыми от дыма, злыми от избытка ума. Вас никто замуж не возьмет! Даже «печенези»!

– Ливанов, иди вон! Тебе все до лампочки, а нас мамы ругают!

– Девчонки, весной надо влюбляться!

– Иди и влюбляйся! А нам мамы обещали подарочки за хорошие отметочки.

– От вас надо отнять юбки и выдать что-нибудь нейтральное. Проглядите вы своего печенега. Он от вас убежит. В степь ускачет. Это точно!

Меня прогнали. Час болтался по коридору истфака, ввязываясь в разговоры. Студенты, измученные экзаменационным стрессом, походили на студентов из кинофильмов. Я поплелся опять в «академичку». Только Егор сидел там. Он меня никогда не раздражает. Он словно громоотвод. Пообщаешься с ним чуть-чуть, и все становится на место. Кто-то ведь должен олицетворять здоровую силу. Вот Егор ее и олицетворяет.

– Егор, – говорю ему, – что-то мне все надоело и противно. Что-то не так, как должно.

– А как должно? – спрашивает он.

А ведь действительно интересно, как все должно. Язнаю, Егор не притворяется. Просто он такой парень – ровный и надежный, как невская набережная. Но что-то меня его надежность сегодня не трогает. Многое мучает меня, и дело тут не только в Нинке.

– Как должно? – повторяю его вопрос. – Не знаю. Но я ведь не такой человек, чтобы мне все надоело просто так.

– Мне кажется, биоритмы нужно высчитывать. Вот я читал…

Но теперь мне и от его слов противно, как от бутербродного маргарина.

– Ты плаваньем занимаешься?

– Занимаюсь, – удивляется Егор. – Ты что? Ты ведь знаешь.

– Вот ты и высчитывай, а я пойду…

Так и мотаюсь по Университету целый день.

Студент Клюковкин врезал мне в ухо на третьей секунде. Вот что значит настоящий японский удар ногой. Удар оказался точный, хотя и слабый. Я упал, поскольку вдруг понял – студент Клюковкин станет меня колотить сколько вздумается. Он такой длинный и с румянцем во все щеки. Он такой простодушный студент, что думал, наверное, будто осчастливил меня своими японскими ударами. Я лежал на полу в меланхолии. Сэнсэй сказал всего одно слово: «Иппон!» Студент сиял счастливо, счастливей всех на свете. Сэнсэй – это Гриша Тхавели. Мы звали его в школе Алаверды. Какой он, к черту, сэнсэй-учитель – он только Гриша. С ним гоняли на слаломе. Я его обставлял только так… Теперь он для меня сэнсэй. Он рубит кирпичи, а я не рублю. Потому и лежу, и мне противно все. Пахнет по´том.

– Ты что, Ливанов? – спрашивает румяный дылда Клюковкин.

Он подает руку, я встаю. Для такого дылды рука у него игрушечная, но какая-то жилистая.

– Я-то ничего, Клюковкин. Я поскользнулся. – Противная у него фамилия, болотная. – Споткнулся о твою ногу, Клюковкин, – отвечаю. – Вот и все.

Мы стоим друг против друга, кланяемся по-японски. Руки по швам, ноги вместе. Кимоно у меня черное, пояс черный. Босиком на полу холодно. В левой пятке заноза с прошлой среды. Клюковкин в таком же кимоно. У всех они одинаковые.

Когда я сидел в раздевалке, в зале еще спарринговали до опупения. Они стучали ногами об пол, хотя боец должен передвигаться неслышно, как кошка. А они еще и вопили. Вопить, если по правде, даже очень кстати. Когда вопишь правильно, то это не вопль вовсе. А кимэ. Специальный прием такой, чтобы стать от него как железный прут…

Зачем это мне быть железным прутом?

Никого в раздевалке. Только одежда свалена как попало. На скамейке, в сумках, на подоконнике, на полу даже! Пиджаки, пуловеры, трусы, тапочки, носки. Ботинки, кожаные курточки, кепки и шляпа Гриши. Он в этой шляпе как миссионер. Как какой-нибудь первый пуританин в Новом Плимуте. Шляпа папашина, из фетра. Такие носили лет двести назад, я думаю. Потом они вышли из моды, а теперь их снова напяливают.

Сижу на скамейке в плавках и смотрю на свои ноги. Мне не хочется быть железным прутом, но ноги у меня железные. Спасибо слалому. Если бы еще знать японский удар…

Зачем это я так верю в него? Санька, похоже, был прав, когда говорил, какой я дурак. Но мне хочется верить. Это точно. Мне хочется, стоя в «кибодацэ», выбросить вперед ногу, согнутую в колене, выхлестнуть голень и поразить цель.

А какую цель?

Думаю и думаю. Мысли как муравьи. Тянут и тянут всякий мусор. Муравейник, пожалуй, получится. Стану потом отбрыкиваться от всех муравьиной кислотой…

Я вспоминаю Нинку: какая она курносая и вертлявая, какие у нее круглые глаза, какие белые белки глаз – ни одной красной жилочки не видно. Я вспоминаю Саньку, его шуточки. Почему-то именно он притаскивает свежие хохмы в «академичку». Я не вспоминаю Егора, просто знаю, какой он парень. Год назад маялись дурью на ледяной горке. Кого угораздило грохнуться с горки головой об лед, как не меня! Егор сообразил, что делать и куда бежать. Моя мать теперь его боготворит и правильно делает, поскольку он отличный парень, и зря Нинка так обошлась с ним. И с Санькой. И со мной. И тогда я вспоминаю себя. Я почти не знаю, какой я есть. Говорят, нужно всю жизнь узнавать себя. Может, и так. Я все время разный. Я был маленький и ходил под стол пешком, стал большим, и мне купили школьную форму. У меня стали пробиваться усы, и мне купили электробритву и часы, я стал студентом, и меня обманула Нинка, а студент Клюковкин въехал в ухо ногой на третьей секунде. Вот зачем нужно знать японский удар ногой. Чтобы никто, чтобы никто и никогда не въехал мне в ухо ни на третьей, ни на последней секунде. Чтобы мои круглые, умеренно большие, розоватые уши не пострадали. Чтобы они остались целы… Ну а зачем мне круглые розовые уши, хотелось бы знать! Неизвестно. Чтобы лучше слышать тебя. Тебя, музыка. Все теперь очень любят музыку, и я люблю, когда она гремит вовсю. И вот что я сделаю сейчас: пойду в душ, вытрусь после полотенцем, надену джинсы, надену все, что с себя снял, куплю в автобусе билет, и автобус привезет меня на химфак, а там сегодня все наши – Санька, Егор, Нинка и все остальные, – там сегодня будет шуму. Парни из «Санкт-Петербурга» наведут шороху. Они, все наши, еще не знают, как это больно, когда японским ударом бьют тебе в голову…

В автобусе без зазрения совести целуются на заднем сиденье. На ней зеленый платок, на ней все зеленое. На нем черный блин бескозырки с белым кантом и клеши. Он гордится, что ему позволено целоваться.

За окнами автобуса весна. Из почек вылупляются листочки. Маленькие, липкие. Тоже зеленые. Мы проезжаем мимо овощной лавки – продают огурцы. Огурцы эти мне противны. Парниковые огурцы. Без пупырышек. Тепличные выродки. Я колдую над словом «лавка»: «Овощ-ная лав-ка». Буква «л» – язык упирается в зубы, отскакивает от них – «а», «в», «к». Снова «а». «Лав-ка». Это слово нерусского происхождения. Оно, я думаю, от английского «лав». Очень крепкое слово и совсем весеннее! Лавка! Это значит – постель новобрачных. Это первая брачная ночь, любовь без обмана, без всяких там штучек, без самбиста. Это темная-темная ночь, будто издалека доносится музыка, кто-то тихо пиликает на электроскрипке… Странно вспоминается прошлогодний стройотряд – громкие дни и куртки защитного цвета, пыль на лицах и Нинкиных губах. Сквозь пыль первая улыбка мне. Облизываю губы. Жара и жажда. Почти чувствую, как перемешивается пыль с наших губ…

Я еду и еду, вечер уже вымочил своими чернилами улицу…

Возле химфака кавардак. Толпа норовит прорваться. Толпа прорывается кое-как. Человек сорок еще толкутся в дверях, когда двери закрывают изнутри на замок. Из-за дверей ругаются химфаковские дружинники. Они честят непрорвавшихся. Кому-то из дружинников коленку разбили, вот они и бранятся. Я тоже непрорвавшийся. Отхожу от дверей. Мне противно и тошно. На втором этаже открывается окно, из окна высовывается Егор.

– Егор! Я здесь! – кричу я.

– Колян, где ты? – кричит он. – Беги за угол, Колян. Там труба. Полезешь по трубе, а я помогу.

– Ни хрена себе, – плююсь я и бегу за угол.

Там труба для стока воды – грязная и гнутая. «Нуте-с», – шепчу я и хватаюсь за нее руками. У меня слабые руки, чтобы рубить кирпичи, но по трубе я залезу. Если только она не оторвется.

– Не бойся! Она крепкая, – кричит мне Егор.

Он распахнул окно и высунулся по пояс. Протянул руки ко мне. Труба крепкая, на стене выбоины, лезть по трубе – плевое дело. Это точно.

– Эва! – говорит Егор, втягивая меня в окно. – Ну ты и вымазался. Ну ты и грязный!

– Да? Это не я грязный, – говорю, – одежда грязная. Я-то чистый. Только что в душе плескался.

– Эва! – говорит Егор. – Кто-то что-то такое тебе сделал, Колян. Ты только скажи. Я ему… не знаю даже. Ты только скажи.

Мы закрываем окно. Рама скрипит, с нее сыплется скорлупа облупившейся краски.

В зале дым коромыслом. Наши все прорвались. Они среди дыма и этого коромысла. Как щуки в камышах. На стульях сидят, между стульев, на подоконниках, под подоконниками, перед сценой и на самой сцене. Эти химфаковские дружинники нахимичили. Им бы впустить всех сразу и закрыть наглухо. Будет им сегодня «традиционный вечер химического факультета».

Егор меня тащит к сцене. Ноги приятно ломит после спарринга, и почти не кружится голова. Мне было бы почти хорошо, если бы я не помнил, как плохо было целый день. Возле сцены я вижу Нинку, тут на меня снова и накатывает.

Вон Санька рукой мне машет.

– Привет, Санька! – кричу. – Ты жив еще, старый пьяница!

Санька смеется.

– Привет, Нинка! – кричу.

Она мне противна.

Я сижу перед сценой, поскольку люблю музыку, и наши всегда сидят перед сценой – там она гремит вовсю. Но сегодня я другой уже. Свой парень. Но чуть-чуть не такой, как они. Не лучше – нет-нет! Но другой. Мои розовые, умеренно большие уши разбиты. Это не уши – лиловые гроздья. Спасибо студенту Клюковкину, мерси самбисту – от его заочной колотушки мне еще хуже, чем от удара румяного студента.

На сцене не поймешь что. Серега Лемехов из Академии усы распушил. Но мы с ним почти не знакомы. Один раз только истребляли шампанское в мороженице на Владимирском.

Четыре человека паяльными лампами тычут в усилитель. Три кандидата и один аспирант. Пахнет канифолью. От канифоли морщится пятикурсник и что-то втолковывает Рекшану. Тот парень сердитый, зря ему пятикурсник выговаривает. У него башка как мяч регбиста. На мяче шнуровка рта. По этому студенту так и хочется стукнуть ногой. Рекшан кивает, кивает. Странная у него фамилия, не фамилия, а кличка…

У «Санкта» плохая аппаратура. У них дрянная акустика, усилители у них еще хуже. Самая плохая аппаратура в городе – у «Санкт-Петербурга». Они этим знамениты. Но они лучшая рок-группа в городе не только поэтому. Не стану врать почему, но они наши ребята. Есть у них песня про камень. Так после этой песни гранит заплачет. А мы орем и свистим.

Усилитель запаяли, в нем загорелись лампочки. В зале лампочки потухли. Взорвался светом прожектор. Табачное облако ползет параллельно полу.

Когда «Санкт-Петербург» грохнул, я понял – вечер у химиков превратится в ночь. Так им и надо. Нечего выпендриваться.

Лемехов гитарой размахивает, а Рекшан, сев за пианино, ногой крошит бубен. Этот трюк с бубном я знаю: каждый раз один и тот же бубен колошматит. Склеивает и снова – в кусочки. Вот Джими Хендрикс сжигал гитары. Он их посжигал порядочно, а потом умер.

Все наши свистят и стучат ногами. У химиков от изумления расползлись швы на их регбистских башках. Санька над головой курткой машет. Когда Серега в коде ударил по струнам, а Рекшан коленкой врезал по клавиатуре, да и остальные врезали по тому, на чем пилили, Санька даже на сцену куртку бросил. Хорошее название – «Санкт-Петербург». А главное – точное.

В перерыве Нинка хочет ко мне подойти. В толпе не пробраться. Санька тащит меня за собой. Он идет за сцену курить. Никогда не могу отказаться, если меня тащат.

– Ноги затекли, – говорит Санька, – руки затекли. Все отсидел.

– Вот ты куртку и выбросил.

– Дурацкая куртка, хотя и фром Ландон. – Санька морщится и машет рукой. – Отец новую привезет.

– Тебе легче.

– Ага. Легче всех.

Мы садимся за сценой на пол.

– У меня тут куча теорий, – говорит Санька. – Вот сегодня сочинил. «Стремление материи к самоуничтожению», «Человек – праздник материи», «Теория брачного договора» и еще несколько.

Он жадно затягивается, веки чуть вздрагивают. Словно крылья бабочки. Вот взмахнет крыльями…

Санька говорит долго, я слушаю. Постепенно речь его начинает стихать, стихать для меня. Она вовсе прекращается, только видно, как открывается рот, оголяя десны. Какой-то новый смысл рождается во мне. Еще не знаю, что суждено мне выродить. Может, это будет мышь, хотя куда мне до горы…

У Саньки дурацкая манера тыкать в нос папиросой. Я беру ее. Ему надо, чтобы я взял папиросину, иначе он видит, что я не слушаю.

– …Материя рвется к жизни, – говорит Санька, я затягиваюсь. – Весь смысл ее – стать живой, мутируя из неживой: из камней, воды, смертей, стеблей и смолы. Вот зашевелились амебы, ползут ящеры, макаки хватают палки. Живая материя становится разумной… Серого вещества все больше. Если проследить прогрессию, то вся материя должна стать серым веществом. Материя хочет жить. Осознанная – осознанно. Она хочет жить и тогда начинает уничтожать себе подобную – разумную. Во! И вот разумную…

– Знаешь что, Санька… – перебиваю я.

– Подожди, – перебивает он. – И вот разумная материя допетривает до самоуничтожения! Может, в этом и есть ее глубинный смысл, закон. Черт ее знает! Даже звезды – пых! – взрываются. Сперва белые гиганты, потом красные карлики, черные дыры там, потом – пых!

Санька смешно взмахивает руками, изображая космический взрыв.

…Я есть материя разумная. Вот иду как бы по неживому – по полю. Иду, заземляя статическое электричество своего тела. Здесь травы, пахнет вереском, острый запах вереска бьет в ноздри. Здесь и живая материя, но не разумная: кузнечики на складных ножках, бабочки, усыпанные пудрой пыльцы, похожие на Санькины веки.

– …И вот тогда я излагаю теорию «Человека – праздника материи». И это отнюдь не идет поперек теории самоуничтожения…

Снова его речь стихает, и мой путь – по вереску, сквозь его запах. От зноя губы солоны, а тело потно. Редко жаркий воздух вздрагивает ветерком…

– …В патриархальном обществе семья крепче панциря, а в цивильном обществе на один брак – один развод. Куда-то подевались дети. Нужна новая форма, потому что одиночки не составляют гармонии. В борьбе противоположности должны соединяться. Я говорю о «Теории брачного договора»…

Мои губы снова шепчут то слово, над которым я колдовал час назад. Язык прижимается к губам – «л». Отскакивает от них – «а». «Лав-ка», – шепчу я.

– Тепличные выродки, – говорю я Саньке.

– …Чтобы орава юристов в специальных костюмах, оснащенных вычислительной техникой, составляла договор.

Вытягиваю руку вперед, почти затыкаю ему рот ладонью.

– Мы с тобой тепличные выродки, – говорю. – Понимаешь ты или нет?

Санька замирает, глаза его останавливаются и гаснут. Я вижу – он понимает лучше меня. Испуганно улыбается, словно меньше становится. Хлопает ресницами, большим веером своих ресниц. Он по узкому коридору, цепляясь плечом за шершавую стену, идет к двери. За дверью «Санкт» дает прикурить. Там сцена, там Рекшан запел про «сердце камня», а я остаюсь в затхлом коридорчике один. Только запах вереска еще со мной и духота.

– Тепличные выродки, – говорю я, глядя на противоположную стену, на паука, который как брошка и который замер в углу, поджидая добычу.

Рабочие напялили оранжевые жилеты. Лица их казались хмурыми и сонными. Они деловито переругивались. От ловких щелчков окурки чертили траектории в темноте, словно светлячки. Была ночь, короткая майская ночь, преддверие белых ночей. Рабочие втыкали ломы под рельсы и дружно наваливались, но рельсы не поддавались. Слышался скрежет металла о щебенку. Брань становилась изысканной. Взлетело еще несколько сигаретных светлячков.

Мать давно перестала ждать меня вечерами. То есть она, наверное, ждала по-прежнему, но это перестало быть делом благодарным. Я мог остаться и в общаге, и у Егора, и вообще где угодно. Меня все равно бы дожидалась на плитке сковородка с котлетами. У моей матери котлеты особенные. Таких котлет больше нигде нет. В них лук и чеснок. Вкус у них… Это вкус воспоминаний о беззаботном времени, за него мы цепляемся до сих пор.

Последняя электричка уходила в ноль часов ноль минут. Я не поеду сегодня в Ольгино. А зачем я пришел сюда? Буду сидеть на перроне и смотреть, как меняют рельсы. Может, при виде фигур в оранжевых жилетах, их движений, направляемых рациональной логикой, мне удастся понять смысл не только овощной лавки? Может, уйду с перрона обновленный, заряженный электричеством их рационализма?..

Мне все надоели. Я не стал проситься ни к кому. Мне надоел Санька с его теориями, Егор с его лаконизмом, «Санкт-Петербург» с их песнями, все наши с их кофейным трепом. О Нинке я говорить не стану.

Поднимаюсь по ступенькам, глядя на рабочих. Почему это меня привлекают их широкие корявые спины и прокуренные голоса?

Иду по платформе, ежась от холода, ступаю в мелкие лужицы недавнего дождя. Легкий дождь смочил город. В окнах гаснут огни. Темнота, дома, улицы, лица…

И тогда я вижу Нинку. Даже в темноте видно, как она мерзнет, дрожит в плаще, спрятав подбородок в шелковый шарф.

«Что она делает здесь? А как же самбист?»

Подхожу к ней, беру ее ладони в свои. Словно моллюск, захлопываю раковину своих ладоней. Долго-долго стою так. Пока не чувствую – ей теплее, а лицо становится светлее, чем ночь. Мы и слова не говорим. Лучше всего не говорить ни слова. Лучше бы люди больше молчали, лучше бы – онемели. Махали бы руками, как глухонемые. Так ведь не разболтаешься. Не соврешь. Не оскорбишь случайным воробьем слова.

…Мне так не хватает Саньки с его папиросами.

– Откуда ты взялась?

– Ты дурак, Колян. Тебе хоть раз говорили об этом?

– Который день мне твердит об этом Санька. Почему ты здесь? – Откуда-то смелость взялась. Она переполняет меня, как вода тонущее судно. – Ты что, сегодня не станешь ночевать у самбиста? Или тебе отказали в постое? Или как?

Ей опять становится холодно. Я прицелился точно. Как в тире. В яблочко! Словно в ласковые годы, когда жестяные гуси, ободранные чужими пульками, падают с крючков. Когда отец покупает еще пять пулек после бани за меткость, и опять падают гуси…

– Колян, – слышу я. – Колян, ты что несешь? – шепчет она, а я думаю: «Что же я несу?»

И когда мои губы устремляются к ее губам, я понимаю, что несу на губах поцелуй, а ее лицо закрывает весь мир. Я погружаюсь в мир ее лица и ее шепота: «Колян-Колян…» Слова расползаются на звуки, и с ними исчезает смысл. После движение происходит в обратном порядке. Звуки складываются в речь, в ее речь шепотом. Из шепота растет самбист. Он растет и растет. Он является и дальним братом, и близким другом с женой на сносях. Он олицетворяет собой благородство и широкоплечесть, а Нинка уже месяц не ладила с отцом, с матерью, с теткой и бабкой, другой бабкой и дедом-лауреатом. Она не хотела ладить с ними. Это ее дело – ладить с ними или нет. Ей хочется жить так, как ей хочется, и потому она живет теперь у дальнего брата в проходной комнате…

– Что за глупости, Колян? Я хотела сказать, но подумала… Ты же мог не поверить. Ты бы и не поверил. Ты и сейчас не веришь. Просто невыносимо. Я ведь не знала, что ты знаешь. Дурак ты, и все.

И тогда я почувствовал снова, будто японским ударом мне попали в висок. Из темноты свирепая сила хлесткого «наваси» оглушает меня.

Я готовился стать железным прутом. Каждое утро отжимался от пола и тренировал «мая-гири» возле зеркала. Я уже был готов нанести японский удар, пережив первый удар предательства.

Уже моя нога сгибалась в колене. Уже цели некуда деться, и мне, битому, предстояло узнать сладость реванша.

– Нинка, – говорю я. – Этого не может быть, Нинка.

– Ты о чем, Колян? Поцелуй меня. Ведь я так и знала.

Целью моей являлся я сам. Бил самого себя и от себя же получал.

– Неужели, Нинка! – почти кричу я. – Неужели жизнь проживу и никто меня не предаст! Быть не может того! Нинка, это ведь страшно – знать наперед, что хоть кто-то, хоть случайно, хоть как, но предаст тебя! Я прозрел, выходит, и мне страшно от собственной тепличности. Зачем нас, Нинка, растили в парниках!

Саньку отпевали на третий день. Из Подольска прилетела бабка – девяностолетняя старуха. Она и настояла на отпевании. Санькины родители сперва сопротивлялись ее желанию, но горе сломило их. У академика Кислова еще глубже запали глаза, что-то в них остановилось, словно часы, в которых соскочила пружина. Санька похож на него. Похож на него глазами. Этого достаточно, чтобы появилось сходство. Когда я сказал за сценой, будто мы выродки, у него так же соскочили пружинки в механизме глаз. Теперь его отпевали, поскольку старуху горем не сломить. Она прожила долго и насмотрелась на чужие смерти, ждала и своей. В ее памяти сплошное кладбище. Умерли те, перед кем благоговела, с кем шла бок о бок, погибли те, кто ушел на фронт, умерли все соседи в Подольске – приехали новые люди, начали уходить из жизни старшие дети, ушли все, кроме младшего, ушел первый внук…

Это маленькая старушка с белыми волосами, белым лицом. У нее громкий, хриплый голос. Ее знали профессором еще во времена Распутина и Родзянко. Ее мужества хватило на всех – на старших Кисловых и на всех нас. Ей послали телеграмму утром, а вечером она уже топала маленькими ножками на золовку, которая сразу утихла и согласилась выпить успокоительное. Она звонила куда-то, звонили ей. Она подняла на ноги (через никому не известных стариков и старушек) полгорода.

Все это происходило на моих глазах. Кисловы попросили меня разобрать Санькины записи. Им казалось, что у него обязательно должны быть записи.

Я рылся в письменном столе. Ощущение дрянное. Будто роешься в карманах чужого пиджака, а хозяин стоит за дверью и вот-вот войдет.

Записей не нашел. Откуда им взяться. Все, что Саньке приходило в голову, он рассказывал в «академичке». Попадались остроумные мысли, оригинальные, веселые. Никто из нас не записывал их и не запоминал.

В ящиках стола я нашел пять магнитофонных кассет. Три оказались пустыми. На одной – плохая запись лучшей пластинки «Битлз» – «Эбби-роуд». На пятой – наша болтовня на Санькином дне рождения. Запись вышла смешная. Только на ней почти ни одного слова не разберешь.

В одном из ящиков лежали пачка папирос и мятыйлист бумаги. На листе нарисована моя физиономия. Я узнал себя. Такая родинка на виске только у меня. Внизу Санька вывел три слова: «Его любит Нинка». Он не соврал, но теперь это ушло на десятый план, после того как случилось несчастье. Впрочем, я вру. Но это волновало Саньку. И я задним числом не хотел причинить ему боль и думать о своей любви, пока рылся в полупустом, мертвом письменном столе и почти не плакал.

…Мы говорили с ним за сценой, и теперь я никогда не узнаю, что он думал о моих словах. Его сбил мотоциклист в тот же вечер. Санька упал на асфальт. Перелом основания черепа. Он умер через час в больнице. Никто не виноват. В его крови нашли алкоголь. На мотоцикле марки «Ява» ехала толстоногая девица в красном шлеме. У нее тряслись руки, когда я на следующее утро приехал в больницу. Она сидела на корточках в углу возле урны, и слезы капали на шлем, который она держала в руках. Она такая же, как мы. Она убила Саньку. Может, его убили мои слова: он все принимал близко к сердцу. Но мои слова – правда! От нее он и погиб…

Священник в тяжелой одежде ходит кругами. Или это круги в моих глазах? Все празднично от церковного золота. Наверное, так и надо. Ведь человек отбывает в лучший мир. Но доказано совершенно точно – бога нет. И тогда во мне разгорается мучительное желание, чтобы лучший мир был и Санька отправился бы туда, жил в нем, лучшем, без смертей, зла, без всего того, что составляет наш – не лучший.

Смотрю в пол. Почти нет сил смотреть туда! В мое плечо Нинка роняет слезы. Три дня только слезы вокруг. Вспоминаю, Нинка мне говорила: «Прежде чем полюбить тебя, я почти полюбила Саньку».

Бабка из Подольска одергивает взглядом Санькиных родителей. Она молчит, сжав зубы. Ее старческих губ не видно совсем. Роста она ничтожного, волосы редкие. Уже не волосы совсем, а белые ниточки дряхлости. Но она смотрит так… Почти жестоко. Под ее взглядом перестает, почти не убивается Санькина мать.

Егор стоит за моей спиной. И за его спиной стоят. И я стою за чьими-то спинами. Егор шепчет еле слышно: «Как же так… как же так…»

«А так, – думаю я. – И ты, Егор, со своими биоритмами, и Нинка со своими провансальским прононсом, и я, словами убивший Саньку, все мы – без пупырышек, все мы из красивой лавки зеленого цвета, все мы выращены в прелой теплоте парника… Вот так», – мысленно отвечаю Егору.

Почему мои мысли путаются? Почему так красиво золото? Почему? Почему откомандировывать в лучший мир нужно в этих золотых стенах? Человек придумал золоту красоту. Она гарантирует лучший мир здесь – в не лучшем…

Зло-зло-зло… И то зло, что мы не можем быть злом злу. Ничего мы не можем. Зачем нам перебили позвоночник долгого парникового детства?

Зачет я завалил, экзамен сдал, курсовик завалил. «А в смерди и в холопи три гривны», – провозглашала «Русская правда». Они там хорошо знали, что почем.

Аспирант щурился на меня поверх очков, я его не интересовал. Он обедал с некрасивой библиотекаршей в «академичке» каждый день. Она выглядела лет на двадцать семь и, наверное, торопила время, чтобы со временем увяла ее некрасивость. Срок ее еще не пришел. До той поры она появлялась каждый день в новых платьях, ярких и неумело сшитых. Не от этого ли аспирант грустил, проявляя полное безразличие к моей персоне? Воскрешал ли он в своей грустной памяти ее некрасивый профиль? Может, она казалась ему ненаглядной – Дианой или Флорой? Мы скучали, сидели друг против друга, пока я отвечал. Феодальное хозяйство древнерусской вотчины оставалось для меня вещью в себе, а Санькин треп все еще звучал в ушах. Уже почти не помнил я его речей, но все-таки это были живые слова, и они начинали приобретать особенный смысл. Их смысл оставался неясен, но что-то в них было. Нинка любила меня, и я целовал ее на перроне, когда на Саньку летел мотоцикл. Я видел тот мотоцикл во сне: он сверкал хромированными частями, в зеркальце дальнего вида отражались звезды, колеса отбрасывали назад грязную полосу асфальта…

Июль начался жарой и комарами… Они впивались с лету. Потом приходилось нервно чесаться.

Сессия – время шатаний. Студентов, этих школяров, словно стало в десять раз больше. Лестницы и курилки, кафетерии и скверы забиты ими. Незнакомые лица вокруг, знакомые потерялись. Я потерял почти всех, но только Нинка – тот человек, который мне нужен, когда нет Саньки. Не говорю про Егора, потому что ясно, какой он парень.

Мы стоим с Нинкой возле парапета, за нами течет река, а солнце припекает лицо.

– Сегодня девять дней, – говорит Нинка, – ты помнишь?

Ее волосы падают на плечи, ветер играет ими. Касаюсь своими пальцами ее волос. Мягкие! Тонкий запах духов слышится мне.

– Как ты думаешь, я виноват перед ним? Если бы я не пошел на перрон, не целовал бы тебя, а остался с ним?

– Никто не виноват, – отвечает Нинка.

Но я знаю, всегда есть виноватый. То есть всегда найдется причина. Каждое утро и вечер я тренирую удар. Меня не так-то просто сломать. Даже Клюковкину не сломать, хотя в мае он три раза сбивал меня с ног хлестким «наваси». Я сопли вытирал, вставал, кланялся по-японски. Каждое утро и вечер я отжимаюсь от пола сто раз и тренирую «мая-гири». Мое тело наливается силой, словно весенние тела тополей. Теперь-то я знаю, для чего предназначен японский удар, кто цель и зачем становиться железным прутом. Я могу ошибаться. Пока могу. Единственное знаю точно, возможны предательство и смерть – мои новые знакомые. Это может случиться практически, а не в книгах и разговорах.

– У меня тоже зачет не сдан. Но я-то сдам, – говорит Нинка. – Приедешь вечером? Егор обещал к шести. Много наших обещало.

– Зачем мне их видеть? – отвечаю Нинке. – Я не говорю про Егора. Что мы станем говорить о Саньке? О том, каким он не был? Какой он? Какие мы есть все сейчас? Никакие. Пока что никакие. Мы станем говорить, каким он не был и какие не есть мы?

– Ты жестокий, Колян. Главное не становиться подлецом, а Санька не подлец. Колян, ведь сегодня девятый день. Ты приедешь?

– Об этом глупо спрашивать. Я приеду.

…Невозможно не любить никого. Я люблю мать, Егора и Нинку. Жаль, узнал раньше срока – меня предадут. Хоть раз в жизни – это точно. Я рад, что сейчас люблю Нинку, пускай это и беззащитная вспышка.

Из троллейбуса она мне машет рукой. Уже и не видно ее в толчее. «Десятка» заворачивает на мост, а я еще долго стою и шарю по карманам. Чтобы не забыть Саньку, курю «Беломор». «Беломор» все так же противен. Ябы продолжил Санькино дело, но дел он не оставил, так хоть стану курить его папиросы.

Мимо Ростральных колонн иду вдоль геометрии зеленых газонов. Справа желтый шпиль с яркой бабочкой ангела. Такой мертвый, насаженной на иглу золотого гербария. Между островами мост. И я вышагиваю по этой оглобле моста, за которым вырастают тонкие распятия мачт «Кронверка». Два африканца в клетчатых «дудочках» скалят белые зубы, хохочут, жестикулируя, роняя учебники. Впереди дылда катит цемент на тележке. Две девчонки идут за дылдой, размахивая мастерками. На них заляпанные краской робы. Я иду за ними.

Перед глазами все кружится. Кажется, из расклеенных газет выпадут все буквы и, как горох, поскачут по асфальту.

Иду дворами, сырая прохлада подворотен обволакивает меня. Достаю из джинсов ключ, покрытый налетом ржавчины, заталкиваю в замочную скважину. Рычажок щелкает, и я пихаю обитую жестью дверь.

Мне хочется явиться раньше всех. Нажимаю клавишу выключателя. Почему-то это называют дневным светом. Чем это он, интересно, напоминает дневной?

Достаю из портфеля кимоно. Оно не высохло еще после вчерашней тренировки. Представляю, как противно его будет надевать. Я снимаю с тебя то, в чем пришел. Шлепаю босиком по холодному полу. Засовываю ноги в черные портки кимоно, затягиваю куртку поясом, черным, шершавым, прошитым тремя строчками.

Выхожу в зал, иду, ежась в сыром кимоно. Бух-бух-бух – отдаются в зале шаги.

Сажусь на скамейку и долго сижу, прислушиваясь к шорохам зала, к тому, как стучит сердце, как бьется кровь в висках, как замедляет свой ток, словно в устье, в венах ног. Я гляжу на решетчатые окна полуподвала, за ними видны пыльные – в трещинах – стекла. Сквозь стекла пробиваются желтые гранулы света.

Встаю, опираясь на гимнастическую стенку, начинаю делать наклоны. В пояснице хрустят позвонки, словно крымская галька. Натягиваются мышцы бедер, их холодные волокна почти звенят. Мои мышцы как струны, как гитара артиста. Тело согревается, орошаясь первой испариной.

Разминаю суставы рук – плечи, локти, кисти. Каждую фалангу пальцев мну до боли.

Становлюсь в стойку покорности: ноги вместе, руки по швам. Кланяюсь… Стойка готовности: ноги шире плеч, стопы параллельно друг другу, руки чуть согнуты, параллельно ногам… Вот правая нога резко уходит назад, замирает прямая… Левая чуть согнута, левая рука останавливается над коленом, сжатая в кулак. Все меньше в голове мыслей. Становится легко и прозрачно. Вот правая нога, сгибаясь в колене, медленно движется вперед, разгибается медленно, левая рука прикрыла солнечное сплетение, правая опущена…

Справа медленно, потом все быстрее. Быстрее и быстрее. Все хладнокровнее и злее. И так до тех пор, пока не начинаю видеть стену, постепенно выступающую, будто из пелены дождя.

Мертвая, заплесневевшая зеленоватым мхом, сложенная на века. Ни щелочки не видно, ни просвета. На стыках плит – бледная трава.

Я бью по стене ногой, японский удар тупо отдается во мне, но пальцы боли не чувствуют. Считаю по-японски до десяти и:

– Мм-м! – с криком выбрасываю ногу вперед.

Все быстрее и быстрее. Без крика и с криком. С криком еще хладнокровнее и злее и еще быстрее. Уже со скрежетом сдвигается одна из плит. Вот другая начинает сдвигаться, разрушая монолит стены, которая уже почти готова рухнуть. Ведь японского удара хватит – так думается прозрачными и пустыми мыслями, – чтобы опрокинуть эту мертвую стену зла…

Перед последним ударом, когда мой крик готов стать самым злым, а я – наихладнокровнейшим и быстрым, стена, как и всегда, превращается обратно в туман, с желтыми гранулами уличного света внутри. Туман рассеивается сам по себе. Его движения складываются во взмахи цветастых платьев, в звуки – полсекунды виолончелей, пикколо, скрипок… Кажется, вот-вот ударит оркестр сержанта Пеппера и надвинется скучный прищур аспиранта, хрусталики глаз которого – словно кривые зеркала луж…

В рассеивающемся тумане я снова вижу себя. Его – мое – лицо пусто и бледно, а в глазах хладнокровие и злоба, будто предгрозовые ласточки, сложившие крылья. И когда я уже почти готов нанести этот всесокрушающий японский удар, по телу пробегает теперь уже хорошо знакомая судорога страха.

 

Part two

Фельдшер задирает полу белого халата и мочится на угол деревянного барака. Я останавливаюсь, опускаю на снег ведро, полное серебристого антрацита, а он, фельдшер, не переставая мочиться, повторяет надоевшее:

– Топить, топить надо! Температура падает!

Но температура в котле за восемьдесят, и я не виноват, что в старом, дырявом бараке возле пирса холодно. Фельдшер стар, но не дряхл, он морщинистый, худой и низенький, напоминающий то ли морского конька, то ли черепаху без панциря. С утра фельдшер мучается похмельем и пристает к кочегарам.

Возле котла после улицы жарко. Я выворачиваю антрацит в ржавую бадью и начинаю чистить топку. Ажурные и горячие пласты шлака, ломаясь, вываливаются в широкий совок. Я выхожу на улицу и опрокидываю совок над сугробом, коричневая пыль летит по ветру, а снег шипит и плавится. Тридцатипятиградусный мороз прорывается под свитер, и я со странным удовлетворением вспоминаю про хронический тонзиллит, подтверждающий мое петербургское происхождение.

В моем возрасте – мне тридцать шесть, – в моем тонзиллите и в моем кочегарстве нет ничего трагического. У меня есть серьезное гуманитарное дело, и в нем, я чувствую, назревает удача. А кочегарка – это честный способ временной работой оплатить временное жилье с окнами на царский парк и золоченые ораниенбаумские чертоги.

Я возвращаюсь к котлу, закрываю дверь, долго сижу, греюсь, смотрю на огонь и курю. Ох и надоел же мне этот фельдшер! У меня независимая комнатушка возле медсанчасти, но мне хочется посидеть здесь и не думать о гуманитарном деле, к которому следует принуждать себя каждый день, поскольку еще на стадионе так учили, и я свято верю, что принуждать себя стоит ко всякому делу, в котором рассчитываешь на успех. Я и принуждаю, хотя лень кокетлива и влечет, как женщина. До тридцати я был добротным, словно драп, профессиональным спортсменом, и до тридцати это было хорошим прикрытием для непрофессионального гуманитарного писательского дела.

Но иногда хочется – чтобы сразу, чтобы без долгих терзаний на долгом пути, каждый шаг познания на котором отбрасывает от загаданной цели, чтобы с простодушием новичка сразу победить и успокоиться.

И вот позапрошлой осенью мы встретились случайно на Староневском и поговорили, укрывшись от дождя в парадном.

– Ты ведь знаешь, – сказал Николай, – нас уволили.

– Знаю, – соглашаюсь. – Говорил кто-то.

Мы курим и вспоминаем то, что почти забыли. Николай отмякает и неожиданно признается:

– Жениться хочу.

А я ему:

– Совсем меня запутал, – говорю.

А он:

– Нет, это фиктивно, – говорит. – Год за кооператив не плачу! Представляешь, директор столовой из Конотопа. С золотыми зубами. Пудов на шесть в сумме. – Усмехается, прикуривает от зажигалки и продолжает: – Как нас из кабака погнали, Витя на курсы пошел и теперь цветные телевизоры чинит. Говорит, что денег как у дурака махорки.

– Это называется «приехали», – говорю я.

– Это может называться как угодно, – говорит Николай.

– Никита, считай, доктор наук. А Никитка?

– Не знаешь? Полтора года получил.

– Как же так?

– А вот так. Кайф!

Мы молчим и молча расходимся, а через неделю встречаемся в общежитии «Корабелки», в холодной комнате, заставленной электродерьмом, и наша встреча глупа, смешна и глупа – смешно то, чем мы занимаемся в «Корабелке» полгода, забыв: я – о гуманитарном деле, Николай – о золотозубой конотопчанке. Мы репетируем музыку! Дюжину лет назад я навострил от нее лыжи и так шустро чесал прочь, не оглядываясь, что вот опять оказался в замусоренной комнате, полной электродерьма. Спасибо Жаку – длинному носатому оптимисту. Это он командует электродерьмом и бас-гитарой. На ней он утюжит с посредственным упорством.

– Ты, Жак, похож на Паганеля. Или… не знаю. На изобретателя. На изобретателя пипетки!

Шутка подходящая.

– Ха-ха, изобретатель пипетки! – смеемся мы, а Жак больше всех.

Он хороший парень и давно не пьет.

Мы – это мы плюс Кирилл на клавишах и Серега на первой гитаре, молодые мужики и почти виртуозы. Я же дюжину лет как не первая гитара, я вообще никакая гитара, просто я опять все сочинил, а у мужиков хватило ума, чтобы транжирить полгода и согласно раскрашивать простецкие мелодии. А как же – ведь первая в России, как паровоз Черепановых, первая «звезда» рока! Я так долго не вспоминал этого, что теперь хочется хвастаться на каждом углу. А Николай, похоже, помнил об этом всегда.

Хочется сразу, без долгих терзаний, хочется простодушно победить и успокоиться.

Весной на площадке Рок-клуба, в приличном зале, где есть сцена и занавес, куда не попадешь без милицейского или профсоюзного блата, мы выступаем на концерте перед клубными троглодитами, шишки которых отводят нам место в первом нафталинном отделении. Празднуется какой-то юбилей, и в первом отделении выступают старые пеньки рок-н-ролла. Отдавая должное расчету троглодитов на ретроспекцию, я знакомлю их со сценическими примочками пятнадцатилетней давности, то есть выбрасываю в зал на потраву троглодитам пиджак, полчаса усердно пою и бегаю по сцене. Троглодиты кровожадно потрошат пиджак, а это значит – я со своим тонзиллитом, а Николай с конотопщицей, мы еще, выходит, конкурентоспособны.

После отделения за кулисы набивается рота почитателей, таких же старых пеньков, поздравляют с возрождением из пепла непонятно во что, поздравляют так, что по весенним лужам еле добираюсь туда, где я еще нужен.

– Попс! Крутой кайфовый попс! – пристают целый месяц знакомые троглодиты. От них я шарахаюсь в ужасе, поскольку лишь на время отложил серьезное гуманитарное дело писательства и боюсь, так сказать, испортить себе реноме. А Коля Мейнерт, серьезный критик из Таллина, оказавшийся на концерте, пишет: «Наш ветеран похож на человека, уснувшего у пылающего огня и проснувшегося у потухшего костра. И вот теперь он тщетно дует на угли, пытаясь возродить былое пламя. Грустно, но трогательно».

Наверное, так выглядело со стороны. Но ведь я дул на угли для того, чтобы согреться, а не для того, чтобы приготовить завтрак. Этими завтраками я уже сыт по горло. И вот теперь, возле котла, согреваясь не каким-то метафорическим теплом, а просто жаром, исходящим от пылающих углей, я не могу вспомнить правды мотивов, да и не хочу ее.

И тем более я не хотел ее в прошлом, 1985 году. Без правды было проще выслушивать про «крутой кайфовый попс» и еще несколько раз вылезать на сцену неизвестно зачем…

Снега нет совсем, но и зелени нет. И хотя солнце почти по-летнему оккупировало дни, небо еще холодное, а город кажется сиротским, неприбранным, с грязными сырыми газонами и мусором в каналах – этих удивительных сточных канавах, оправленных в классический гранит.

Неуютно и в пригороде Шушары. Там под афишу чин-чинарем мы концертируем за символические, зато легальные рубли вместе с экстравагантно-веселой, но малоизвестной покуда группой «Аукцион». Эти ребята работают в «новой волне» остроумно и с жениховским напором. Его и сублимируют в декадентский спектакль.

Танец с условными саблями, исполненный в Рок-клубе месяц назад, дает право «Городу», так мы теперь называемся для пробы, играть второе отделение. Мы играем вдруг настолько собранно, что нас теперь уже (правда, не без происков со стороны приятелей-начальников в современном, узаконенном временем рок-жанре, отведших нам с Николаем место в величественной гробнице романтического начала, в какой-то пирамиде, в неприступности мертвого величия) приглашают, нам позволяют принять участие в очередном фестивале рок-музыки.

И, раскрутив колесо опять, я думаю: «Да, мы утерли нос женихам и показали настоящий драйв. А мертвая легенда, как подкаченная шина, обрела упругость, и колесо завертелось. Но тогда у нас было по одной мысли, а вместе, как сжатые пальцы, мы становились кулаком. Теперь только у меня пятьдесят мыслей, и все о разном. И у Николая сто пятьдесят. Да сколько еще у наших виртуозов! И мы все как открытая ладонь…»

Я шурую в топке котла длинной кривой кочергой и вспоминаю о том, как опять все сочинил, и отпечатал тексты в трех экземплярах, и в добродушном учреждении народного творчества заверил их печатью, поскольку в моих текстах не было крамолы. Смотря что принимать за крамолу. Ее не было и тогда в нынешнем понимании, как нет ее теперь в понимании прошлом. Главное! У меня не хватает молодости для диктаторства, и я не могу потребовать от виртуоза Сереги, чтобы он сжал свою виртуозность, а не размочаливал по всем тактам так, будто выговаривается на гитаре последний раз в жизни. Я не могу объяснить Кириллу, что все верят в его вкусный и быстрый пианизм и нестоит ему состязаться с Серегой, выплескивая вместе с водой из ванны младенца моей мелодической мысли. А Николаю я уж и подавно не говорю, а надо бы сказать: «Коля, хорош! Ты, я знаю, отличный барабанщик и тонкий аранжировщик, а я стихийный недоносок. Но всякое сценическое действие имеет смысл, только если оно обречено на успех. Нас же спасет только энергия, а во мне ее хватит, пожалуй, на разок-другой…»

У меня нет права ломать им кайф, и я не говорю ничего.

А город тем временем почти повеселел зеленью и похорошел. Май!

Я нарочно сочиняю бредовую композицию а-ля «Я памятник себе воздвиг», пространно утверждая в ней, что вот все теперешнее – чушь собачья, а я да Николай, мы еще дадим всем про это самое. Песня называется «Мужчина – это рок».

Намереваясь подтвердить делом заявленные претензии на мужество и желая как-то подпитать гуманитарное писательское дело, я отправляюсь за неделю до фестиваля в дачный поселок Дивинское с топором и пилой. Володя Мартынов, старинный приятель времен бандитских налетов на «Муху» и химфак, а теперь округлившийся и лысеющий макетист, нечаянно получил заманчивое предложение. Заманчивое предложение – это сруб в двенадцать несчастных венцов, это стропила, это ломовая работа и быстрые деньги. «Что ж, мужчина – это рок», – соглашаюсь я на его предложение поучаствовать в плотницкой затее. А если рок – это я, то и плевать на злое майское комарье и мошку, от которой на ночь приходится заматываться в тряпье, но даже сквозь тряпье до утра поют под ухом кровососущие гады; а если рок – это я, то и плевать, что бревна мокры и тяжелы – офигеть можно, и может развязаться пупок, но, видать, его хорошенько когда-то завязали, и мы эти офигенные бревна раскатываем, рубим пазы и замки целую неделю, поскольку рок там или нет, но у Мартынова семья и сыну нужен мопед, а у меня серьезное писательское гуманитарное дело, и если бы раньше знать, насколько оно серьезно, то, может, и хватило бы ума подыскать себе дело посчастливей и повеселей. А повеселей – сочинять песенки и дрыгать ножками на сцене, хотя это веселье и обошлось много кому боком, и, махая топором накануне фестиваля, я прихожу к временному выводу: «Ведь нет, брат, такого дела в нашей пролетающей жизни, которое не потребовало бы хоть малости пота и мозолей до крови…»

Тут поспевает и настоящая кровь. Мы заканчиваем нижний венец и на скобах пытаемся приподнять семиметровое сырое офигенное бревно и посадить на замки. Всесильный рывок – и, иллюстрируя физику для средней школы, Володя отлетает в сторону, падает на топор, разрубает запястье, бежит к палатке, я бегу за ним, ищу бинт, пугаюсь, глядя, как сочится кровь из зажатой раны… Рана не так страшна, как показалось со страху, но все равно надо ехать в город и накладывать швы. Все одно я собираюсь ехать в город, чтобы после тополино-комариной недели правомочно заявить с фестивальной сцены все, что думаю о предназначении мужчин…

Да, есть товарищи-начальники, не желающие видеть в нас с Николаем ничего, кроме мумий. В том десятилетии они подходили на цыпочках, и мы их знаем как солдат томление, и теперь им не в кайф, если мумии оживут и, не дай бог, выскажутся с фараонской бесцеремонностью.

– Почетное право открыть фестиваль мы предоставляем «Городу», – объявляют на собрании артистов перед боем.

«Ага, – думаю я, – открывающий всегда в пролете. На нас станут электродерьмо отстраивать. Открывающие всегда проваливаются на таких самопальных фестивалях».

– В первый день «Алиса» после «Города», а во второй день с утра… так-так… и вечером «Аквариум»… а потом…

– А жюри? – спрашивают артисты.

– Такие-то и такие-то, – отвечают начальники рок-н-ролла.

– Это же враги первостатейные! – не нравится артистам.

– Еще мы проведем в жюри таких людей, которые станут отстаивать наши принципы и наши идеи.

«Конечно, идеи! – злюсь я. – Всегда находятся идеи и те, кто желает их отстаивать».

После говорят о билетах, и это тасовка номер один.

Рок-начальники решают:

– Билеты получают группы по анкетам и те, кто заплатил взносы. А участники получают по два комплекта.

Начинается ругань. Делят билеты. И это не смешно.

– Участникам давали по пять! – кричат артисты.

– А теперь по два, – отвечают начальники. – В Рок-клубе стало больше членов.

Ругань продолжается. И все делят билеты. Это не смешно, потому что на черном рынке билеты имеют цену.

Я подхожу после собрания и говорю:

– Первыми – это же подстава. Я и так вылезаю раз в пятилетку, а вы меня подставляете.

– Нет, ты не прав. Во-первых, «Городу» логичней открывать фестиваль, ты сам понимаешь. Во-вторых, будет поставлен «Динаккорд» и вы успеете покатать программу.

– «Динаккорд»? – спрашиваю я. – Будет «Динаккорд»? И дадут покатать программу?

В последний день весны почти жарко. К двум часам лечу в ДК катать программу на «Динаккорде». До-мажорная губная гармошка «Хоннер» со мной, театральная драная футболка со мной, театральные тапочки со мной. Ага, я же звезда рок-н-ролла, и от меня до Земли несколько световых лет!..

Сценический образ подсказывает бытие – я мужик с топором в руке, от меня должно нести махоркой и сивухой. Решили «Городом» сгоряча: в конце отделения под гвоздящий риф Сереги колуном порублю на дрова дюжину чурок. Но не нашлось колуна и желающих приволочь чурки. Зато Николай обещал подыскать на стройке, которую охраняет сутки через трое, пару новеньких, но незаметно расколотых кирпичей. Мужчина – это рок! Буду поддельно ломать кирпичи на сцене. Хватит с троглодитов и липовых кирпичей…

Я прилетаю в ДК гонять на «Динаккорде» программу, но «Динаккорда» еще нет, зато есть Николай. Он стоит злой с приятелем возле запертых служебных дверей. Приятель желает пройти на открытие фестиваля и заготовил сетку классических русских взяток.

– Не открывают, – говорит Николай не здороваясь. – Совсем охренели.

Я стучусь в стеклянную дверь. Появляется тетка в жакете.

– Мы сегодня работаем!

– Списков еще нет! И чтоб паспорта были! – кричит тетка через дверь и уходит.

«Мы этому вшивому домику культуры деньги делаем, а они – паспорта!» – думаю, но не говорю ничего Николаю, а спрашиваю:

– Жак где?

– А-а! Изобретатель пипетки. Он внутри, говорят, на сцене ковыряется.

– Короче, – говорю. – Они еще за нами побегают. Пойдем-ка на солнышко, загар половим.

– Пойдем к реке, – говорит Николай. – У Пети тут… Лучше у реки.

«Понимаю, – думаю. – Конечно, Петя. Как нас эти Пети любят и как не прочь теперь с ними поякшаться Николай».

– Пойдем, – соглашаюсь. – Хоть к реке, хоть куда.

ДК чист, благообразен, светел, а за ним мазутный обрыв к Неве.

По нему мы спускаемся к самой воде и устраиваемся возле ржавой бочки. Петя шуршит свертком.

– Вчера человека встретил. Хороший человек. С Чегета.

– Друзья, – соглашаюсь и смотрю на Николая. Он не нравится мне. – Ты не забыл, нам играть сегодня. Сыграешь?

– Нормально, все нормально, старик.

– А это? – я киваю на Петю и его сверток.

– Только лучше будет, – отвечает Николай, а я пожимаю плечами.

Тепло так, и вода рядом – сидеть бы и сидеть. И никакой, главное, истерии после плотницких забав. Кайф!

– А кирпичи! – спохватываюсь я.

– Вспомнил, – усмехается Николай и расстегивает сумку. – Держи. – Он достает гладкий яркий кирпич с симметричными дырочками, словно это сырный оковалок.

– Совсем не видно, что сломанный.

– Целый день искал!

Николай мне не нравится. Но я не диктатор, и его право – нравиться или не нравиться мне.

Над обрывом появляется Жак.

– Ну вы чего тут, топиться собрались? – кричит Изобретатель Пипетки, и я радуюсь его оптимизму.

– «Динаккорд» – йес? – спрашивает Николай.

– Нет, – кричит Жак с обрыва. – Везут.

– Пойдем? – предлагаю Николаю. – Настроиться надо. Да и с барабанами разберешься.

– Пускай они меня позовут, – говорит Николай, а Петя согласно кивает.

– Ладно, сиди. Позовут, когда надо будет. – Я поднимаюсь, но и Николай поднимается.

– Дождешься их, – говорит. – Ладно, покочумали.

Мы поднимаемся к Жаку. Тот посматривает на Николая и посмеивается. Возле ДК «Невский» уже шеренга милиции и толпа троглодитов. Нас пропускают в стеклянную дверь служебного входа, и мы находим свою артистическую комнату.

– Виртуозы явятся, нет?

– Все нормально. Они за «примочками» полетели.

Я слоняюсь по полупустому ДК, сижу в буфете над стаканом сока, мотаюсь по фойе, где разглядываю разноцветную выставку с фотографиями модных рок-артистов. Сплошной «Аквариум» на фотках. Такая мода на дворе.

Наташа-фотограф смеется за спиной:

– Я ваших фотографий не сделала. Скажи Николаю спасибо. Слайды мои посеял…

«Плевать мне на твои фотки», – но тут же неожиданный холодок странной обиды растекается под сердцем. У Наташи-фотографа целый архив негативов. Она снимает уже лет… не знаю, сколько лет, но много. Даже свой штамп ставит – «Наташа: поп-фото». Желающие могут приобрести фотку любимых рок-артистов по рублю за штуку. А Николай, значит, ей насолил, и она, выходит, не станет нас продавать по рублю. Да и кому нужны наши рожи!

Но хуже всего то, что желанный «Динаккорд» привозят только за час до начала. Сто человек, наверное, бегает с причиндалами рок-труда, но они-то могут спрессовать время и извлечь через час хороший звук, а я вот, мне, можно сказать, арии петь, «Бориса Годунова» и «Фигаро» одновременно, если по качеству и нет, то по отдаче – трижды да. И вот как мне в оставшиеся шестьдесят минут собрать себя, Николая и наших виртуозов в кулак, привыкнуть к залу и звуку в зале, походить по сцене и пробно подрыгать ножками и по десятку тактов из каждой арии врубить перед пустым залом?..

Жак чокнулся от сотни бегающих человек, а ведь ему лично следует разобраться с пультом, который он до того и в глаза не видел. Кто только не достает Жака! Со сцены орут виртуозы, просят звука в мониторы, а он смотрит в точку и ноль реакции.

– Жак, – отвожу его и впихиваю в кресло где-то в девятом ряду. – Жак, слушай меня внимательно.

– Все будет нормально, – отвечает Жак.

– Да все уже нормально, но послушай, Жак. Ты слышишь? – Жак не слышит. – В конце мой номер с гитарой. «Мужчина – это рок». Да, Жак?

– Все будет нормально.

– Нормально. Ты обещал притащить двенадцатиструнку. Притащил?

Жак не слышит. Я хлопаю его по плечу и предлагаю выпить.

– Выпить хочешь?

До него доходит. Он мотает головой и отвечает со смешком:

– Нет, я не пью. Знаешь, я екнусь сейчас. Ничего в пульте не понимаю.

– А Рыжий? Витю Рыжего посадил? Он-то понимает?

– И он не понимает. Все будет нормально, – произносит Жак и встает с кресла.

– Гитару ищи! – в спину ему безнадежно.

– Гитара. Конечно…

За кулисами тусовка из кучи парней, но больше из девок, которых привели без билетов по липовым спискам артисты за разделенные симпатии. Вот девки и колбасятся тут. В зал уже впускают троглодитов, и трендит звонок. Из тусовки возникает Жак с самопальным «Стратокастером» типа «Гибсон».

– Я ж обещал, – говорит Жак, и я примеряю гитару, как примеряют чужой пиджак, когда нечего надеть на вечеринку и некогда выбирать.

– Ты говорил, – соглашаюсь я.

Жак молодец, хотя я должен играть «Мужчину» на акустике.

В нашей комнате – Николай и Петя, а виртуозы, кажется, еще возятся с «примочками». Николай выглядит прилично и говорит:

– Не сходи с ума. В нашем возрасте это неприлично.

– Тогда скажи Пете, чтобы доставал из свертка.

– Петя, достань.

Мы так сидим недолго плюс «пепси-кола» из домкультурного буфета и уже балагурим, а Николай говорит:

– Главное, чтоб Кира не завелся.

– Хватит и Сереги. Ты прав.

Объявляют в динамики на стене, что пора выходить, и мы выползаем в театральных тапочках, футболках, джинсишках и пиджачках, чуть покачиваясь от переживаний, выползаем в тусовку коридора, и я кричу:

– Кира здесь?

– Я здесь, – возникает Кирилл. – Мой выход.

– Твоя увертюра, Кира. Дай им.

Там сцена желтеет от огня и шум троглодитов. Туда-сюда, объявляют в микрофон, фестиваль, значит, жюри вот, козырь на козыре, то да се, пару шуточек, свет сжимается, и в полусвет выходит Кирилл увертюрить на клавишах. В полусвете Кира гоняет по клавишам рояля, электроклавишам органа и синтезатора табунок тридцать вторых и шестьдесят четвертых. Заряжает в программу булькающий бас. Отбегает на дюжину саженей, а я говорю мужикам:

– Готовность!

Кирилл разбегается и в прыжке бьет по клавишам кулаком, вызывая взрыв звуков в «Динаккорде», а мы выпрыгиваем под взрыв клавишей и взрыв троглодитов. Кайф!

Серега начинает гвоздить рифом, на восьмом такте набегает на «малые» палочками Николай, а в девятом я запеваю «хит» из прошлого десятилетия:

Тогда это волновало кайфовальщиков…

Теперь у Сереги суперриф и супер-«Динаккорд» у всех нас.

Древняя дорога продолжается, на ней мы в арьергарде времени, и я зря не настоял, чтобы не вылезать с «Древней дорогой». Соdа! И троглодиты прохладно постукивают ладонями.

Вперед по древней дороге в пыли, поднятой обогнавшими лимузинами, на скрипучей арбе, на медленной арбе в пыли одиночества и отставания…

Соdа! И троглодиты, вняв призыву, сидят молча.

Ни ноты молчания, потому что тишины – нельзя. Гвоздят Серега и Кира рифом, одолженным у «Куин». Пора уже дрыгать ножками и выколачивать молчание из троглодитов, если не выходит чистым, понимаешь ли, искусством. И дрыгаю, благо бывший профессионал в смысле ног. Ну и черт с ним! На сцене за успех брата задушишь. Coda! Чуток шума есть и пара одобрительного свиста пополам с неодобрительным.

– Вперед, Серега!

Мы убегаем со сцены, Серега один в одиноком белом луче наступает на троглодитов своим виртуозством, и ему минусово свистят враги кивков в «хард», но у Сереги не кивок в «хард», они ничего не понимают в виртуозности, им бы только неформально объединиться вокруг все равно чего, и Серега «перепиливает» их минусовые свистки, оживляя одобрение, после которого к Сереге присоединяются Николай, Жак и Кира, а мне три минуты отдыха и мыслей: почему не катит и где драйв? Почему в пригороде Шушары катило, а теперь драйва нет? Тут не объяснишь – нет и нет. И нет времени разобраться, остановить арбу и на обочине пикникнуть и лялякнуть под глоток родниковой воды и сигарету. Три минуты, как три копейки, уже в прошлом, а я на сцене опять, чувствую почти, как недавнее прошлое мое стоит за кулисами…

Драматическая, программная моя ария. В ней хотел чистым плачущим кристаллом обо всем разом. Без маски, без стеба, без шизовки, без всего того, что обрекает на успех, без теперешнего декаданса, без подкрашенных губ и глазок, кокетничающих с патологией, без всего того, что оккупировало сцену моего любимого жанра, от которого я чесанул много лет назад…

Припев наступает из соль-мажора в си-минор, в фа-диез-минор, в си-минор, как «у попа была собака», по кругу, в кайф!

– Слышишь ли хруст в сплетенье ветве-ей? – Я слышу хруст в голосовых связках, их нет смысла жалеть раз в пятилетку. – В этой ли чаще пропасть на-ам! – Через двадцать минут голос от форсажа сядет, станет першить в горле, но через двадцать минут будет все равно.

– Сплетенье жи-изни в сплетенье смертей! В этом городе как в чаще лесно-ой! – Соль-мажор, ми-минор… по кругу, кайф!.. – В этом городе шаг за шагом! Нота за нотой проживу себя-а! Кто мне поможет и кто подскажет, как жить в этом городе, в этой чаще лесно-ой! – Кажется, связки лопнут, словно мачты в бурю, но паруса уже закатаны к реям, и падает голос с хрипящих высот в риторику полушепота: – Кто там идет за тобо-ой? – За ним синкопа, как хромая собака, и опять: – Кто там идет за мно-ой? – В полунапряжении, готовясь к броску в третьей части, когда голос с Серегиным рифом в одну дуду станут заполнять четверти си-минора и ми-минора, спотыкаясь на фа-диезе, а я поперек такта программно завою: – Спаси меня (риф и подпевка в унисон), спаси! – Пропускаю четверть, догоняю фоновым речитативом: – Так надо, да! (Риф и подпевка в унисон.) В этом городе кто поможет мне? – спотыкаюсь на фа-диезе и обрываюсь полукатарсисом в наступившей коде…

Остальное помню только в общих чертах. Я дрыгал ножками и изображал тупое фуэте. Болели плечо, натруженное топором, и спина, офигевшая от бревен. Я дрыгал ножками, крутил фуэте, поглядывая, как Николай колотит, и переврал несколько раз слова, смазав две коды.

Странно, но теперь между залом и рок-артистами отношения довольно враждебные. С неформальными объединенцами надо заигрывать, и с ними заигрывают те, кто работает в рок-н-ролле профессионально. Слава богу, мы не работаем профессионально, и, слава богу, в фестивальном зале фифти-фифти чужих и знакомых зрителей, последние и оживают назло чужим, и стучат ладонями уже в нашу пользу…

Мужики отвалили со сцены на пока, и теперь мой сольный номер со «Стратокастером» типа «Гибсон» наперевес. Пою песню один и только под завязку выбегают мужики, и в последнем припеве, когда я хрипло декларирую уже и себе надоевшее «Мужчина – это рок!», обозначают мужики контрапунктом «Барыню», а я сбрасываю с плеч гитару и лечу на авансцену, где меня поджидают кирпичи. Гвоздь, одним словом, программы. Троглодиты уже не рычат на нас, и я, чтобы закрепить в их яичных мозгах родившуюся доброжелательность, поднимаю первый кирпич…

Время снова остановилось. Словно в гонке преследования, балансируя перед броском на месте. Есть еще время одуматься, но нет смысла…

Кирпич новенький такой – фиг подумаешь, что сломан. Шмяк! С размаху о колено поддельно разбиваю разбитый, и неуправляемая половина летит в зал, в первый ряд, задевая заслуженную певицу эстрадного жанра, оказавшуюся там по блату, а вторая половина попадает в усилитель «Динаккорда» и гасит в нем лампу. Ломаю второйкирпич, рву на себе футболку – ух! Мужчина – это рок! – и убегаю прочь. Можно было просто натащить груду кирпичей, а не репетировать музыку полгода неизвестно зачем.

* * *

«Крутой кайфовый попс!» – такого более знакомые не говорят, а в газете «Смена» через неделю читаю: «Открывала фестиваль группа „Город“. В ее составе мы увидели Владимира Рекшана – живую „реликвию“ ленинградской рок-музыки. Жаль, постоянные гитарные „запилы“ и невыразительный вокал не позволили Владимиру Рекшану донести до зрителей свои интересные тексты».

Осенью в Рок-клубе ходили по рукам бумажки, сочиненные тамошними мыслителями, и в них Саша Старцев, главный мыслитель, похвалил этак ненавязчиво: «Группа „Город“ была с ностальгической теплотой встречена теми, „кому за тридцать“, и с глубоким недоумением – молодежью. Дело в том, что руководители „Города“ – Владимир Рекшан и Николай Корзинин – в прошлом являлись организаторами первой в Ленинграде русскоязычной группы „Санкт-Петербург“. Это было еще в начале семидесятых, легенды об этих сказочных временах передаются из уст в уста и по сей день… Рекшан неоднократно предпринимал попытки „камбэка“, и в этот раз все, казалось, должно быть удачно: Корзинин на барабанах, „Жак“ Волощук (экс-«Пикник») – бас, блестящий гитарист Сергей Болотников, да и сам Рекшан в неплохой форме.

Но что-то не сложилось. Хотя рекшановские тексты – одни из самых интересных, они совершенно русские, а нежелание „Города“ становиться в позу „героя“ мне глубоко симпатично. Но для Рекшана это хобби. А хобби есть хобби. Результат – неплохая отдача на сцене… Так что, увы, все шоу „Города“ смахивало на пышную свадьбу, где возраст невесты исчисляется седьмым десятком. „Горько!“ И обидно».

* * *

Иду в ледяных сумерках вдоль пирса, вдоль заборов и кирпичных зданий к вокзалу. В электричке тепло и дурно пахнет. Мне ехать почти час, дремать и зевать. В безделии и зевоте я вспоминаю, как в семьдесят четвертом, развалив «Санкт», Николай, Витя и Никитка полетели, закусив удила. Они стали первыми номерами среди концертирующих перед рок-н-ролльными люмпменами и два сезона поддерживали кайф на высшей отметке, пока не оказались в Красноярской филармонии, куда их заманили пресловутым длинным рублем. Ох, намерзлись и наголодались они там, как рассказывал Витя, обжиленные в итоге областными филармонистами. Их наняли в «чесовую» команду подыгрывать певцу-махинатору, и высшая отметка их кайфа не канала вовсе в тамошней филармонии. После «Колокол» перевоплотился в кабацкий бэнд и сперва успешно «карасил» в гостинице на Чегете, куда съезжалась окологорнолыжная публика. Там мужики отхарчились на «карасях» и привыкли к сытой жизни. «Карася» присылали за персональный заказ-песню. Это стоило пять или десять рублей, и, случалось, «карасей» за вечер хоть пруд пруди. А местные кавказские жители расплачивались анашой. У них анаши больше чем денег, хотя и денег навалом.

Тогда мужиков и накрыли случайно. Приехали серьезные люди и нашли в джинсах у Вити «масть». Серьезные люди приехали разобраться по поводу предыдущего кабацкого бэнда, через который в Ленинград шли крупные партии «масти». Витя выезжал в Ленинград отнекиваться и отделался в итоге грандиозной пьянкой с милицейскими работниками и легким испугом, но «караси» на Чегете шли и шла «масть». Никитка закайфовал серьезно и сел на кокнар, а теперь вот – на полтора года. Он был уже на кокнаре, когда его пригласили в Москву работать в известном коллективе на Стаса Намина. Он там здорово поиграл на скрипке и на гитаре, вернувшись в Ленинград с короткой славой и без единого гроша. Он мне показывал при встрече венгерский музыкальный журнал, на обложке которого и красовался в полный рост с «Телекастером» наперевес. Внизу обложки, в ногах у Никитки, помещалась небольшая фотография «Лед зеппелин».

Мне почти час ехать до города, и, вспомнив Никитку, я стал думать о тех, кому кайф рок-н-ролла вышел боком. Н-да, здесь мы, похоже, вышли на уровень мировых стандартов.

Я вспоминал Валеру Черкасова из группы «За», его толковые рассуждения о музыке и суждения вообще, и то время, когда он решил не писать диплом в Университете, а стал «дышать» пятновыводителем. Была такая у рок-люмпменов мода, и мне это тогда казалось смешным. Но вдруг я узнал, что Валера пытался покончить с собой: взял два скальпеля, упер в стол и уронил на них голову, стараясь попасть скальпелями в глаза. Он не умер, даже уцелел один глаз, но не уцелел разум. Он сам хвастался диагнозом: параноидальная шизофрения. Он стал страшен в общении, словно черные щупальца безумия душили тебя в его присутствии. Он пытался переложить на музыку Уголовный кодекс, озвучивая его двумя аккордами параграф за параграфом и записывая на магнитофон. Через несколько лет он умер на кухне своей однокомнатной квартирки, жарким летом, умер в одиночестве, и пришлось жильцам ломать дверь – страшный запах разложения проник в соседние квартиры.

Пусть не многие так «кайфовали», но зато с лютым российским упорством. Несколько лет назад умер Александр Давыдов из популярных «Странных игр». Несколько отличных музыкантов отсидело за «кайф» сроки. Добрый мальчик с мягкой улыбкой, приличный поэт, сочинявший тексты для Николая, попался в милицию с двумя граммами «пластилина». Отделался легким испугом условного срока. Мальчик проскочил зрелость и стал похож на старика.

Да и без «кайфа» кайф рок-н-ролла поразбросал и покосил многих. Российское наше лютое упорство!

Жора Ордановский лет десять упорствовал, пока его «Россияне» не стали в начале восьмидесятых первой рок-группой города. В январе восемьдесят четвертого Ордановский пропал без вести (в мирное-то время!), и в Рок-клубе провели концерт в его память.

Был у Вити Ковалева приятель, друг детства. Тоже Жора, тоже, как Витя Ковалев, мастеровой, с выразительным лицом парень и крупными рабочими руками. Тот Жора очень любил «Дип перпл». Он так любил «Дип перпл», что наловчился жениться на английской девице и уехал в Англию, чтобы ходить на концерты «Дип перпл». Ходил, наверное. Приезжал через несколько лет, привез Вите Ковалеву фирменные басовые струны. Сидел у Вити Ковалева на кухне и молчал. Лишь сообщил, что работает садовником. И все. Витя Ковалев говорил, будто у английского садовника Жоры такие руки, такие мозолистые и натруженные, что руки нашего тракториста по сравнению с его, Жориными, сойдут за холеные руки пианиста или фокусника.

А Мишка Марский, да-да, Летающий Сустав, умотал то ли в Бостон, то ли в Чикаго. И умотал, свинья, даже не попрощавшись.

Я бы мог много вспомнить разного и страшного, на целую повесть! Но электричка уже тормозит возле платформы Балтийского вокзала, и пора вспоминать, для чего я, нарушив трудовую дисциплину, оставил кочегарку и прикатил в город.

У меня в трудовой книжке имеется выдающаяся запись: «Руководитель семинара по рок-поэзии». За такую запись могут и пенсии не начислить. Так получилось, но осенью восемьдесят четвертого я заключил с Домом народного творчества договор, по которому обязался обучать слушателей семинара этому несуществующему ремеслу.

На общерокклубовском собрании торжественно объявили о начале работы семинара, и в ближайший понедельник в скромной комнате меня поджидало человек тридцать. Аудитория представительная. От квазихиппи до резких мальчиков в черных кожанках с бритыми затылками. Троглодиты, олухи царя небесного и неформальные объединенцы – так расписал их мысленно по сословиям. Я хоть и полный георгиевский кавалер рок-музыки, но предстоящее меня волновало. Я прихватил гитару и побрякал олухам перед разговором, как бы давая понять, что я свой. Свой не свой, но работа началась.

Сперва я пытался вести разговор в торжественно-академическом стиле и несколько распугал рокеров амфибрахиями и контреже. Работать приходилось в потемках, методом тыка. Тыкаясь так, я набрел на «Поэтику» Аристотеля и стал плясать от «Поэтики», как от печки. Получилось ненавязчиво и весело. Рокеры приносили сочиненные тексты, распевали под гитару, а мне приходилось каждый раз устраивать представление, дабы, ругая услышанное, не тревожить революционных рок-н-ролльных чувств и не заслужить обвинений в конформизме. За достижение почитаю разоблачение плагиата в творчестве одного троглосеминариста. Подправленный до народного ума текст Гумилева выдавал за свой.

Стиль вроде найден, дело двигалось, но как-то пришли трое вежливых таких, в кожанках, с челками, внимательными взглядами и полуулыбками. С магнитофонами пришли и вежливо слушали мои разглагольствования, а в перерыве спросил:

– Мы хотим показать и обсудить тексты.

Настроение у меня было приподнятое, я только что удачно шутил и разделывался с троглодитскими сочинениями.

– Что ж, давайте тексты. А группа как называется?

– «Труд».

– Оригинальное название! У вас и запись есть?

– Да, – отвечает подошедший, а те, что с ним, уже прилаживают к розетке магнитофонный провод.

– Что ж, давайте тексты, – повторяю.

Мне протягивают картонную коробку от бобины, на которую наклеено «Труд» – вырезанное заглавие всесоюзной газеты, и несколько газетных статеек.

– А где тексты?

– А вот. Мы исполняем уже опубликованное, и хотелось бы залитовать. Ведь опубликованное литуют сразу, да?

Немытые рокеры (конечно, они мытые – просто я так привык их про себя называть) собрались слушать. Бобины закрутились, из динамиков полетели смутные звуки – выкрики, бряканье нестоящих гитар, а я стал вчитываться в опубликованные тексты. Одна информация говорила о том, что неподалеку от Бонна собрались неонацисты на очередной шабаш, то да се, и, мол, неонацисты активизируются. В «музыкальном» варианте смысл выворачивался наизнанку и доходил до слуха лишь многократный рефрен, исполняемый под стук пивных кружек: «Неонацисты активизируются! Неонацисты активизируются!» Дальнейшие композиции развивали тему. Немытые (мытые) рокеры веселились, приняв все за шутку, а я растерялся… Я родился через несколько лет после войны, а они после первых полетов в космос. Мы вроде говорили про одну музыку, про «Битлз», «Роллинг стоунз», хард, рэггей и прочее, но принадлежали, получалось, разным цивилизациям.

Мытые рокеры, эти в основном славные олухи и девушки, они ждали моей реакции, представляя, видимо, как я стану возмущаться и буду нелеп в клокочущем гневе, как школьный учитель. Я хотел было набить морды молодцам из «Труда» за провокацию, за Джона Леннона, за мою минувшую юность…

– Вы их разрешите к исполнению, да? – Трое вежливых смотрели с улыбочками. – Ведь опубликованное можно исполнять, да?

– Да, – неожиданно нашел я решение, – это опубликовано… Но ведь есть авторское право. Я разрешу вам – если вы принесете разрешение авторов газетных заметок.

Курточки застегнуты, магнитофон собран, ушли без улыбочек и даже без полуулыбочек, но и мне не до смеха.

Руководство Дома народного творчества посчитало, что условия договора я выполнил, и со следующей осени семинар продолжился. Я решил так: пусть немытые-мытые рокеры учатся стройно высказываться по поводу рок-музыки. Учась высказываться, они разберутся с мыслями, а разобравшись с ними, научатся стройно высказываться на бумаге, то есть сочинять слова, если неймется, к музыке рок. Но рокеры – бу-бу, в кайф не в кайф – рассуждают робко и коротко. Удлинять беседы приходилось мне, и к концу второго сезона я научился рассуждать о рок-н-роллах пространно и красиво. Хоть с закрытыми глазами, хоть посреди сна или любви, оторви меня от гуманитарного писательского дела, от борща, в парилке к голому с веником подойди, и, отдышавшись, я скажу:

– Нет, к сожалению или к удовлетворению, у нас никакого национального музыкального мышления!

Если после бани, борща, любви, сна дать собраться с памятью, я докажу это примером из собственной жизни. Мы уже не мальчиками оказались во Франции. Нам уже тюкнуло по восемнадцать, и на банкете мы уже могли хватануть винца. На банкете французы горланили хором свои общие песни, вдруг смолкли, предложив нам, из России, спеть. Нас оказалось человек шесть из команды в боковой от главного зала комнате, и нам очень хотелось спеть им так, чтобы… Но проще с гранатой под танк! Мы не знали полностью ни одной песни! Очень, до дрожи, хотелось спеть им так, чтобы… Спели китчевую «Калинку». И в ней мало что помнили, кроме «в саду ягода малинка, малинка моя». Собственно, «Калинка» – стилизация народной песни…

С Запада к нам пришли все основные виды цивильного искусства – балет, станковая живопись, поэзия, роман. Пришел и урбанистический рок. Так что «Битлз» мало чем отличается от Байрона…

Ладно! Уже третий сезон я обучаю троглодитов, олухов царя небесного и девушек. Как-то не так на небе расположились звезды, и порядочный семинар стал превращаться неизвестно во что. С каждым разом все больше рок-пролетариев забредало на занятия. Особенно после того, как перед ними выступил кудрявый талант из Новосибирска – Наумов. Сильный переборчатый гитарист, словообильный и торчковый, клевый, кайфовый автор текстов. А в ноябре прослушивали трио «Зря». Троглодитов и остальных набилось человек пятьдесят, и собственно обсуждение оказалось сорванным. Трио «Зря» медитировало. Это мы знаем – медитация. Такая штука. Аккуратная музыка, а кайфа нет, потому что нет драйва. «А без кайфа, – говорят рокеры, – нет лайфа». Так и решили голосованием.

А в конце декабря пришел Фрэнк. Есть такой человек. Не хочу вспоминать, но вспоминаю Валеру Черкасова, когда встречаю Фрэнка. Он долго приставал, просился выступить, и мы договорились. И в конце декабря пришел Фрэнк на занятия, и вместе с ним пришло сто человек. Мои олухи, троглодиты и девушки забились по углам, а пришедшие с Фрэнком валялись на полу, курили не табак, входили и выходили, и плевали на руководителя. А Фрэнк… Унты стоптанные – на каблуках, рваные джинсы, волосня с перхотью ниже плеч и глаза в разные стороны. Бледное лицо и высокий гадкий пронизывающий голос мучает блюз:

Или:

Автостоп, хипповые прокламации про то, как он, такой-сякой, не так уродился, и прочая антимилитаристическая окрошка с психоневрологическим уклоном. Но пробивает. Завораживает, затягивает в черную воронку без дна!

Для того я и нарушаю трудовую дисциплину кочегара, чтобы на улице Рубинштейна встретиться с троглодитами и девушками в скромной аудитории. Я иду от Владимирской по Загородному. Витрины магазинов занавешены льдом, и прохожие в меховых, шерстяных драпировках спешат, не глядя друг на друга. Но и радужную надежду вселяют холода – может, разом, словно динозавры давно, вымрут в городе панки, разгуливающие в ледяном январе без шапок?

Действительно, холодно. Я надел на себя все, чем обладаю из одежды, но все равно приходится передвигаться почти бегом. И слава богу – ведь я опаздываю. Опаздываю всю жизнь. Где-то ведь на пирсе в Ораниенбауме огонь в топке моей занимается все сильнее, превращаясь в новую субстанцию огня-флогистона, и хотелось бы успеть вернуться до того, как перегорит уголь, улетучится в пространстве тепло, а холод заморозит воду в трубах и разорвет трубы льдом, приговаривая ту часть меня, что ведает топкой, к ужасным административно-дисциплинарным карам.

Протискиваюсь в тугую дверь и поднимаюсь по сумрачной, скучно освещаемой лестнице. На втором этаже смолят никотин олухи, троглодиты и примкнувшие к ним девушки.

– Здравствуйте, – говорю я, а они нестройно: – Здравствуйте, – а девушка посмелее: – Вот и учитель воскресной школы, – говорит, а я: – Правильно, – соглашаюсь. – Фрэнк, зараза, нас чуть не угробил. Воскрешать пора.

Прохожу в коридор, а из коридора в аудиторию.

– Здравствуйте, – говорю тем, кто в коридоре и в аудитории. А там все те же – олухи, троглодиты и девушки.

– Здравствуйте, – отвечают мне.

Раздеваюсь, грею возле батареи руки, жду, когда все накурятся, рассядутся и затихнут.

Они рассаживаются и затихают. Человек тридцать все-таки есть. Я хочу собраться и рассказать, как рассказываю и рассуждаю последнее время. Ведь в смысле души мы сейчас возле в который раз разбитого корыта, или, точнее, перед развороченной кладкой, развороченной на кирпичики, хотя который раз строили на века.

– Ничего себе маевочку нам Фрэнк в прошлый раз устроил, – говорю.

– В кайф! – смеются в ответ.

– Да, но я не хочу, чтобы из-за вас меня выгнали с работы.

– В кайф! – смеются в ответ.

– В кайф-то оно в кайф, но сегодня все будет тихо, мирно и занудно. У кого слабый мочевой пузырь, прошусходить облегчиться. Потому что перекуры отменяются. Я сегодня вам мемуары прочитаю. Свои! Избранные места почитаю, так сказать, в педагогических и честолюбивых целях. Я волнуюсь, однако!

Публика молодая, ей бы пошуметь, она и шумит.

– Ти-хо! Эй!

За моей спиной рояль. С оборота бью в до-мажор двумя руками. Олухи, троглодиты и девушки затихают. Жаль, что мухи спят до весны, а то был бы слышен их полет. Ядостаю папку с листами и раскладываю их перед собой, шуршу ими, откашливаюсь, вспоминаю неожиданно всё, словно жизнь – это не смена лиц и мест, словно происходила она сразу, словно на битловском «Сержанте» возникают люди, люди, цвета и даже запахи, терзания и ревность возникают будто впервые, ненависть, наивность и честолюбие юности, друзья и ссоры с друзьями, враги, пинки и то, что неожиданно открылось в звуке, что помогло выжить в юности, может, это самое трудное – выжить в юности и дожить до того, что называется человеком. Яоткашливаюсь, беру верхний лист и глухим, чужим каким-то голосом начинаю:

– В июне тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года мне исполнилось восемнадцать лет.

 

Coda

Заканчивается повесть, но продолжается жизнь. Весной восемьдесят седьмого освободился Никитка, и мы встретились у него возле рояля: Никитка, Витя, Николай и я. Очень давно я не виделся с Никиткой и сперва просто не узнал в рослом и дюжем мужичине давешнего юношу со скрипкой.

– Круто, мужики, круто сети-то плести. – Там Никитка не мог выполнить каких-то норм по плетению сетей, но сторожа узнали о былом сотрудничестве Никитки со Стасом Наминым и с сетей сняли. – У нас такой крутняк, такие гитаристы сидели! – говорит Никитка, называя группы и фамилии артистов.

– А у меня рассеянный склероз, – с усмешкой жалуется Витя. – Видели, как ногу волочу? Белое пятно в медицине. Четыре месяца в больнице – ноль. Онемение членов!

– Инвалид рок-н-ролла, – говорит Николай.

– Жертва безудержной юности, – говорю я.

Мы сидим возле рояля и вдруг договариваемся выступить на рок-маевке Коли Васина, который – жив, жив курилка! – ангажировал под это дело Дом культуры железнодорожников.

И зал неожиданно аукнулся довольным воем.

Лето же началось очередным фестивалем в комсомольском Дворце молодежи, на котором «Санкт-Петербургу» позволили заместить инвалидную вакансию. В пределах ее мы и порезвились, как пятнадцать лет назад, – Никитка порвал четыре струны, я почти порвал голосовые связки, а Николай – казенные барабаны. Даже Витя пытался совладать с рассеянным склерозом. Могло получиться и хуже. Даже и так нас приняли на ура, но главное, что с нами, нет, рядом с нами был Никита Лызлов. Катапульта перестройки забросила его в кресло замдиректора по науке некоего объединения. В нем он, дай бог, скоро защитит докторскую, и теперешняя масть не позволила ему появиться на сцене в хипповом качестве, но все-таки он был рядом – бегал за струнами для Никитки, когда тот их рвал, щелкал фотоаппаратом на память.

За неделю комсомольского рок-мероприятия на Петроградской стороне выпили все плохие кислые вина и закомплексовали тамошнюю милицию, которой, похоже, в условиях проснувшейся демократии предложили особо руки кайфовальщикам не заламывать, но быть начеку. Хватательный рефлекс у милиции, впрочем, в крови, поэтому постоянно кого-то задерживали и постоянно кого-то отпускали. Всех моих знакомых задержали по разу. Президента Рок-клуба Колю Михайлова задержали и отпустили, меня и самого стоило задержать и отпустить, но тут на комсомольскую сцену стали забираться панки. Шведо-канадские дипломаты забегали с видеокамерами. Первые панки поливали зрителей из кислотно-пенного огнетушителя и «погасили» заодно пару дорогих усилителей, на полторы тысячи золотых рублей. Вторые панки обтошнили все перед концертом и матерились в микрофон. Третьих панков пытались побить металлисты из Пскова, одетые в настоящие кольчуги, и возле сцены началось побоище… Все-таки была и музыка. Был Шевчук, были и Майк, и Борзыкин, иногда было в кайф. Была гласность. По стенам раскатали куски обоев, и каждый мог выразиться письменно. И выражались.

Эти сатурналии, эти ипотезы, эти гестрионско-скоморошьи дела изучались старательно членами коммунистической партии. Они могут еще три пятилетки нас изучать и не понять ничего, если не уяснят себе гносеологическую сущность сего базарно-смехового, эротическо-языческого, существовавшего всегда под иными личинами, социально-религиозного явления, нашедшего основу в африканском примитивном пещерном ритме.

Впрочем, о дадзыбао-обоях. Мне удалось умыкнуть ту их часть, что касалась «Санкт-Петербурга». Для того мы и собрались через пятнадцать лет, такого сам не придумаешь, а ведь как-то надо заканчивать повесть. Откликов оказалось достаточно, и не очень обидных, а сверху резким почерком чья-то восторженная рука начертала: «Бэби, я обторчался вчерняк!» На этом, собственно, можно и ставить точку. Но я все-таки поставлю многоточие…

Январь – июнь 1987 года

 

Underture I. в полный рост

Весна все-таки вступила в май, и на марсианской почве дворового колодца, там, где двумя скамейками и полоской земли подразумевался сквер, поднялся субтильный пушок травы. Уже кисловатый запах помойки предсказывал близкое лето, кошки скакали по двору, а гиперсексуальные юноши в сквере бренчали на гитарах до полуночи.

Мы сидели с Олежкой в комнате, не зажигая свет, и молчали, поскольку давно сказали все, что собирались сказать друг другу, и поэтому даже часть из того, чего говорить не стоило. Молчание наше было, однако, относительным – ведь Олежка повторял каждые пять минут:

– Может, оттянемся, Саша, а? Что так молчать? Я бы оттянулся, – а я отвечал:

– Какая оттяжка! Ночь, Олежка, уже ночь.

Но пробили куранты, затихла гитара, и я согласился:

– Ты знаешь тут кого-нибудь? Где тут у вас бутлеры?

– Да на «фонарях», Саша, круглые сутки и в полный рост.

Мы прошли по коридору мимо соседской двери, вышли на лестницу и вызвали лифт. Тот гулко пополз вверх, остановился. Кабина освещалась яркой лампочкой, а над клавишей вызова гвоздем некто нацарапал фаллический символ петербургских парадных – эта народная графика въелась мне в мозг с детства.

Мы вышли в ночь, и Олежка сказал:

– До исполкома дойдем – и налево до Майорова. Пять минут хода, всех-то дел.

– Думаешь, получится?

– Эк ты думаешь – это же «фонари»!

Темная махина исполкомовского дворца глядела на пустынную площадь, на скачущего от исполкома к Исаакию императора Николая, на гостиницу «Астория», возле которой собирали урожай валютные девки. Дворец охраняли двое сержантов. Они закурили, лениво оценили нас и забыли.

Олежка кивнул в сторону «Астории» и сказал:

– В чем вопрос тусовки – не понимаю. Нас давно купили с потрохами. Лучшие бабы – и те не нам. Лес, рыба, Большой театр, – он стал на ходу загибать пальцы. – Все уже продано в полный рост.

– Сколько можно говорить об одном и том же?

– Сколько! Хоть поговорить-то!

Мы вышли на Фонарный переулок, и Олежка велел подождать возле бани, а сам быстро пошел туда, где на соседнем перекрестке маячили тени.

Я ждал долго, но вот из темноты появилась белая куртка Олежки, и он уже говорит мне полушепотом и чешет, чешет запястья, шею, подбородок:

– Есть три сухого по четыре. А у нас сколько?

– Кончай чесаться, не в кайф, – говорю я.

– Это же дерматоз такой. От нервов! – обижается Олежка.

– А ты не волнуйся – у меня десять рублей есть.

Он добавляет два рубля, возвращается в темноту на перекресток, и я опять его долго жду, а после:

– Все в порядке, Саша, это же «фонари».

– То-то и видно, что такой мрак.

Мимо императора, мимо «Астории», мимо жизни, неподвластной исполкому, мимо изнывающих, застоявшихся сержантов идем к Олежкиному дому, парадной, лифту с фаллической графикой… Возле лифта в заплеванном аппендиксе сплелась в объятиях парочка.

– Видал, как он ее мацал, а! – говорит Олежка, пока мы поднимаемся, и начинает чесаться.

– Да не чешись ты! И так весь коростой покрылся, – говорю я.

Мы проходим в комнату, и Олежка зажигает свет. У него полупустая комната в двадцать метров. Над раздвижным диваном две большие фотографии детей, с которыми не дает ему видеться прошедшая жена. На столе сахарница и засохший хлеб. Олежка жадно срывает пробку, а я подвигаю фужер и рюмку. Пить не хочется, но и домой не хочется, не хочется ничего.

– Столовое, – говорит Олежка, – рупь семьдесят.

– Дрянь, – говорю я. – Его с мясом надо.

– Мя-со, – протягивает он. – На «фонарях» в винном всегда и бормотуха есть. Они полмашины скупят, а ночью оттягивают всех. В полный рост.

– Рядом с исполкомом.

– Кому Указ не указ, тому толкаться у касс. Или у бутлеров без очереди. Как на рынке – надбавка за качество обслуживания. А утром на опохмелку и стаканами продают.

– Понятно. Тут зачешешься.

Он и зачесался. Чешется, чешется снова, не обижается теперь, а говорит вдруг:

– Плевать на все. Я еще, может, и гитару пропью. Так пропью, чтоб не осталось ничего.

– А Корзинин как же?

– А что Корзинин? Нормально. Задолбали все. – Он срывает пробку с другой бутылки.

– Если так будешь пропиваться, так это у меня ничего не останется.

– Да брось ты жаться, – говорит Олежка.

Пить не хочется, но уже нравится. Не хочется и лень глотать кислятину, но уже приятно понимать, как вино, сгорая в тебе, оборачивается теплом и смягчает мысли. И уже хочется говорить, все равно о чем.

– А соседи как?

– Тихие соседи. Ребенок иногда плачет, а так – нормально, на мозги не давят.

– А когда выпьешь?

– Нет, не давят. Он-то сам того, ширяется, а она – нет, никогда, точно знаю.

Словно подтверждая сказанное, за стеной тихо всхлипнул ребенок, после по коридору кто-то прошел на кухню, полилась вода из крана, с шумом разбиваясь о раковину. Затем все стихло.

– Ты сам видел?

– «Машину» видел случайно. Глаза его видел… Что ж я, не разбираюсь! Он неделю поширяется, на пьянке переломается, а после держится несколько месяцев. По-моему, должен скоро начать, а может, и начал.

Олежка кривит усмешкой губы, а вообще-то черты лица у него правильные. Это теперь оно у него вечно в пятнах, вечно изодранное на висках ногтями, волосы же редкие, белесые, торчат куцым ежиком.

Олежка пытается включить магнитофон, который стоит прямо на столе полуразобранный, долго вертит ручки, стучит кулаком по корпусу. В нем что-то начинает вращаться, но главное отказывает, а Олежка чешется и повторяет:

– Счас запашет. Под Боба Марли оттянемся. Ты только послушай, как он вторую долю качает. Вторую долю качает – и всех дел.

– Точно. Оттянемся. Я так уже начинаю, – говорю я и иду в туалет.

Я долго тыкаюсь в клавиши – свет зажигается то в ванной, то на кухне, то в коридоре, наконец мне повезло. Стены вокруг унитаза и бачок заклеены рекламными вырезками, которые предлагают белозубую жизнь и «Кэмел», белозубых красавиц в ажурных трусах и пиво из шведских пивоварен, и все то, к чему я почти прикоснулся, и то, к чему на морскую милю не подпустят никогда Олежку…

Было так:

моросит и я иду перекинув через плечо тугую сумку с пропотевшим спортивным костюмом боксерскими перчатками мокрыми трусами и полотенцем иду по бульвару имени революционного демократа Чернышевского к метро и у меня еще есть шикарный шанс почти последний в двадцать семь лет он у меня есть через неделю и на углу бульвара с улицей великого композитора Чайковского как-то вываливает контора такая сомнительная хотя мне-то что я и с левой кладу в сотую секунду без всякого гипноза крепкого кандидата а то и мастера но мне – Дай закурить – говорят под правую руку и я – Не курю – отвечаю и у меня более не спрашивают ничего только вполне тяжелым из-за спины в самую переносицу хотя нос ломаный-переломаный но не тяжелым же предметом тут же я снопом и кровь как водопроводная вода дешевая эти же по ребрам так лениво ногами и помню первая мысль – Нет здесь никакой логики – и вторая – Она-то и есть главная логика когда ее нет никакой – и третья – Главное выкатиться из-под ног и тогда будет спарринг – И выкатываюсь вскакиваю в крови весь – Теперь финиш вам мальчики – говорю хотя они похоже не мальчики а я мальчик натуральный давший перепахать физию за неделю до главного шанса но ничего поехало ну и водит меня как пьяного но раз пять провел им больно и три пропустил небольно поскольку мне уже не больно до сих пор ничего и то верно мальчики одно дело попинать беззлобно вроде футбольного мяча другое дело получить больно они и побежали от революционного демократа по великому композитору да обидно же остаться с перепаханной физией и идти больным куда-то в кровище тогда я побежал за ними оставив сумку и шанс главный так хотел бы одного хотя бы войти в клинч и вцепиться «боксером» и боксером и сдаться каким-нибудь прохожим милицейским чинам неизвестно откуда – это пришло в голову но выбрал одного и за ним как самонаводящаяся ракета а тот с воем ужаса убегает бежит залетает во двор и там ловлю его в замкнутом пространстве и уже думаю сотрясенным своим мозгом плюнуть и на клинч и на милицейских чинов спасибо акустике петербургских дворов слышу сзади набегают остальные если бы не сотрясенный мозг они уже для меня в тумане и тут он понимает что начинается убийство и командует сделать им последний раз больно и не упасть пока они делают не больно тогда рывком из последних сил на улицу прочь из двора это не улица а картина Айвазовского там в картине на суденышке я в шторм палуба уходит из-под ног потому и набираю короткий номер в будке и вызываю скорую…

На кухню опять кто-то пришел, не так, как в первый раз, – тяжелыми мужскими шагами. Я подождал зачем-то, щелкнул задвижкой, вышел в коридорчик, соединяющий прихожую с кухней. В двух метрах от меня спиной к кухонному столу сидел молодой мужчина с бесцветным, однако крепко слепленным лицом, слепленным долгим временем, которое причудливо перемешало кочевую и славянскую кровь. На этом лице виднелись большие остановившиеся глаза, почти без зрачков, похожие на два холодных осенних пруда. В мужской фигуре не чувствовалось силы, но – нездоровая тяжесть. Бесформенные плечи еле заполняли клетчатую рубашку с оторванными на рукавах пуговицами.

Я потушил в туалете свет. Мужчина смотрел на меня с холодной усмешкой. Он смотрел в меня. Он через меня смотрел, всматривался будто в сумеречную даль. Несколько смутившись, я кивнул приличия ради, а он, обрадовавшись, воскликнул:

– Здравствуй, Эльфира!

– Добрый вечер, – ответил я, смутившись окончательно, и поспешил в Олежкину комнату.

– Опять начал. Я этого ждал со дня на день, – сказал Олежка, когда я описал встречу с соседом, сказал со странным облегчением.

Он сидел на диване, вытянув жилистые ноги, обтянутые задрипанными джинсами, и грыз ногти.

– Слушай! Мало что чешешься!

– Нервы. – Олежка догрыз ноготь. – Нервы замучили. И зуд – с ума сойти. Допивай, – сказал он, кивая на рюмку.

Рядом с диваном в распахнутом чехле лежала гитара. Чехол, обтянутый дерматином, повторял ее форму. Олежка нагнулся, погладил гриф, струны, колки.

– Убери с пола, наступишь.

– Что ты! Как это я наступлю? С ума ты сошел, – отвечал он ласково. – Красивая. С чехлом – полтыщи. Чешская перепечатка. Почти «Гибсон».

Он говорил с оттенком властной любви и признательности. Мы так и сидели и говорили о безобидном, а после замолчали, и после молчания Олежка сказал, будто спрашивал разрешения:

– Слышь, невмоготу… – И стал слегка почесываться.

– Да бог с тобой! – Я поднялся со стула и подошел к окну с рюмкой бутлегерской кислятины.

И вот я смотрю на майскую ночь самой ее черной поры, а за спиной Олежка через рубашку раздирает себя до крови. Уж я видел раньше, как это у него получается.

Так продолжается долго.

И опять мы сидим возле стола и оттягиваемся кислятиной. «Да ведь точно будет изжога», – думается мне, а Олежка:

– Это противно. Понятно. Но если тебе противно, зачем якшаешься с шелудивым? Тебе что же, легче на моем фоне? Тебе, может, жалко меня? Ты, может, думаешь, мне самому не противно? Мне даже более противно, чем бывшей, ведь это противнее, знать, что ты противен тому, кого любишь! А? – быстро проговаривает Олежка вопросы, на которые я отвечать не собираюсь. Кажется, достали его кислые градусы «фонарей».

– Не говори глупостей.

– Отчего же глупости? И ногти грызу, и тело в кровь, а ты крутой такой мастер, всякому в рыло…

Его слова расплываются, слух уже не воспринимает их как нечто целое, как звуки, складывающиеся в смысл…

Так снова, в который раз, оживает во мне то время:

прохожие ногами катают меня и не могут помочь олимпийские идеалы взлелеянные юношеством и честными учителями это катание обошедшееся сотрясением всего-то черепной коробки и трещиной в челюсти обернулось вдруг через месяц открытием иного порядка – я не мог более бить в лицо другому я не мог более думать что другой хочет ударить меня закрывал лицо руками в больших перчатках и закрывал глаза в тренировочном бою все равно меня доставали понял это сразу после двух тренировок чуть не отправил в инсульт честного тренера отдавшего мне столько лет сказал ему – Все! На этом все! Мне запретили врачи! Да это правда – все! Надо отдавать долги! Теперь и я буду тренировать! И я буду открывать юношам олимпийские идеалы! Да-да – все! Я же сказал – спасибо! Да-да! Нет! – Но самое-самое оказалось вовсе не этим главное оказалось другим я не мог открывать юношам олимпийские идеалы искренне учить их уходить закрываться танцевать на ринге выманивая противника бить обманутого так чтобы у того поплыло все так легче добить с ног долой а если встанет до десяти добить окончательно чтобы не встал даже не мог смотреть как они колотят по «грушам» как блестят азартом честолюбия глаза это значит профессиональная непригодность наверное невроз но более на свете я ничего не умел да и теперь пожалуй не умею…

– Брось болтать, Олежка, – говорю я. – Чешись на здоровье. Все мы тут… Ты, я, сосед твой. Все мы тут… Брось.

За стеной у соседей упал стул, и через мгновение захныкал ребенок. Под мужскими шагами охнули в коридоре половицы, а от толчка в кухонной двери вздрогнуло стекло. С кухни в Олежкину стену три раза ударили зло, Олежка дернулся на диване, но не встал, буркнул только:

– Охренел, совсем охренел, – а затем добавил веселее: – Мы тут подрались, не помним из-за чего, он мне на голову дуршлаг с лапшой надел. – Олежка замолчал, прислушался к тревожным мелким шагам за дверью и прокомментировал: – Жена пошла… М-да, может и врезать.

Но на кухне было тихо. Олежка для порядка крутанул ручку в магнитофоне – неожиданно завертелись бобины, чуть слышно запел Боб Марли, уже вовсю качал свои любимые вторые доли и убаюкивал ямайской хрипотцой. Ночь теперь просветлела над городом, но для меня это не имело значения. Дремота вернула меня на освещенный квадрат ринга. Я лежал там, сбитый с ног, и уже «6» и «7» считал Единственный Рефери, и надо было подняться и противостоять. Нет никого вокруг меня, кроме света, но все равно и в дреме звучало усвоенное как закон: надо подняться и противостоять… В эту дрему вдруг вторглись звуки, но не музыки; они находились пока на окраинах сознания, где-то за рингом, за канатами, за белым светом боя неизвестно с кем, за счетом Рефери «8» и «9»…

Как-то одновременно замолк Боб Марли и заговорил Олежка, толкая меня в плечо:

– Саш, слышь, Саш! Я и сам кемарю. Слышь, Саша, он, по-моему, натворил. Ты понял?

Я не понял. Я открыл глаза и посмотрел на Олежку. И еще посмотрел в окно на серый рассвет. Всегда вот так: ночь коротка, лишь когда ты хочешь, чтобы она не кончалась.

– А она-то что, она? Она-то как же? Ты не понимаешь? А он-то что, он? И зачем? Бывает разве так, нет? Ты не понял ничего, неужели заснул, заснул? – Олежка стоял надо мной и показывал на окно. – Там! – сказал он. – Там посмотри. А мне страшно.

Я открыл окно и посмотрел вниз. Да, это я лежал так тогда на перекрестке Демократа с Композитором под жестокими ударами незнакомых ног, лежал с тем, чтобы выкатиться, встать в полный рост и чуть-чуть, сколько получится, но все-таки дать сдачи.

На квадратном дне колодца, похожего на ринг, копилась вонь, как на дне настоящего колодца вода. Сумрак отступил туда. Будто Единственный Рефери сказал «10», бой кончился, и потушили свет.

И на дне высыхающего колодца-ринга лежал не я. Не я лежал там, вытянувшись тяжело и мертво. Не я лежал там, вытянувшись, может быть, первый раз в жизни. В полный рост.

 

Underture II. Хождение на Луне

Мы не виделись лет четырнадцать, и я вообще не рассчитывал встретить его, а если и представлял нашу встречу, то она должна была выглядеть вот как…

Осенний день, в капризном небе висит небрежное солнце, небо заволакивает туча, и начинает моросить дождь. Я иду по вымощенной булыжниками улице. С одной стороны ряд щедро декорированных зданий, с другой – дощатый, худой и скользкий от дождя забор, канава, заросшая лопухами, полутораметровыми колючками. Под забором в канаве барахтается человек. Он бессвязно разевает рот. Глаза его в обрамлении синяков, на грязных брюках расстегнуты пуговицы. Это он! А я – тот, кто идет нарядный под зонтом на свидание с преданной красавицей. Я чуть задерживаюсь, понимающе пожимаю плечами и продолжаю путь. Что-то в подобном духе мне представлялось.

И мы встретились. Была осень в Риге. Католическая магия сентября вокруг. Через четырнадцать лет он предстал передо мной – доктор наук, счастливый человек, очень похожий на ученого: коротковатые брюки, пиджак в серую полоску с лоснящимися лацканами, белесый ежик на шишковатой голове и странно выцветшие глаза, устремленные вдаль.

Квазары, двойные звезды – вот, пожалуй, самое доступное для непосвященного из того круга вопросов, которые стояли перед участниками симпозиума в Риге. Кромешные дали и гипотетичность всякого выступления настолько разделили в большинстве вопросов теоретических астрономов, а в Риге собрались именно теоретические астрономы, что разговор велся в основном только с бесстрастной помощью цифр.

Он был счастливым доктором, а я – лишь несчастным кандидатом. И несчастье мое происходило из, казалось бы, сущего пустяка – мой доклад сняли в связи с сокращением программы симпозиума.

Я подошел к нему в перерыве между заседаниями и коснулся плеча:

– Валерка… Валерий… То есть, простите… Валерий Никитич…

Его доклад приняли на ура, выраженное астрономами сдержанно, в коротких рукопожатиях.

– Да-да, – ответил Валерий Никитич, оборачиваясь ко мне. – Я вас слушаю.

Он долго смотрел в упор, после как-то по-девичьи склонил голову и покраснел:

– Это ведь ты, Дмитрий? Да-да. Как живешь? Где?

Я уютно жил в каких-то десяти километрах от Эрмитажа, в высотном здании кирпичного кооператива, и в мои окна можно было любоваться рассветом, а также закатом, загоравшимся над Сосновским парком.

– Не думал тебя встретить, – сказал я совсем не то, что хотел.

И я покраснел. Наша встреча произошла вовсе не у забора.

– А я вот частенько, понимаешь ли, вспоминаю и тебя, и остальных, – проговорил доктор Огурцов извиняющимся баритоном. – Я должен уйти сейчас, но мы встретимся вечером? Очень хотелось бы. Дмитрий, не отказывайся!

Я не смел отказываться, мне и впрямь очень хотелось поговорить подробно. Огурцов пошел по коридору, то и дело отвечая на рукопожатия, они значат гораздо больше, чем ворох тюльпанов, которым забрасывают певицу, а завтра, глядишь, и забудут, как звали.

До вечера оставалось еще несколько часов, и я вспоминал, что связывало меня с доктором Огурцовым.

Валерка Огурец считался пропащим человеком на курсе. Кто-то сказал, что он кончит под забором, и мы не сомневались в этом. На физмате народ подобрался чопорный, а Огурец вел «образ жизни».

– Пусть у меня лишь образ жизни, – говорил он всякий раз, явившись на вторую пару, благоухая дрянным вином, – а у вас и вовсе не жизнь, а тление.

После первого курса Огурец вызвался быть казначеем и часть стройотрядовских денег, выделенных на какие-то спортивно-танцевальные мероприятия, прогулял в ресторане «Кавказский» с пышной секретаршей из главного корпуса. Спортивно-танцевальной суммы не хватило на покрытие скромного «кавказского» счета, а пышную блондинку умыкнули горцы. Так хвастался Огурец на следующий день и просил денег взаймы на поправку. Наши физматовские души роптали, но руки сами собой шарили по карманам в поисках родительского рубля, и рубли перекочевывали к Огурцу, здоровье его поправлялось, и все повторялось снова. Он стащил бронзовую пепельницу у Гаврильчика, за что Гаврильчика подвергли семейному осуждению. Он разбил голубой унитаз в мастерской у отца Залманова, профессора живописи, где залмановский физматовский отпрыск устроил прием, после его вытошнило в кадку с фикусом. Он комбинировал с нашими стипендиями – брал взаймы, обещая что-либо достать, не возвращал, снова брал, крутился возле «Европейской», был бит неоднократно в кафе «Север» тамошними законодателями. А наши физматовские души всё роптали. Странным образом продержавшись в Университете до третьего курса, Огурец был позорно исключен и пропал. Деканат вздохнул облегченно, а мы с прежней надменностью продолжили ученье, но вот теперь в Риге, и вовсе не под забором, а на лакированной трибуне, Огурцов, счастливый ученый, читает замечательный доклад, а я…

Вечером мы встретились.

Домский собор – это Домский собор, и площадь перед ним – Домская. Я ждал Огурцова, сидя на скамеечке возле мертвого осеннего фонтана, на дне которого уже давно не было декоративной фонтанной воды, а лишь остатки дождей и опавшие листья. Он вышел из-за угла все той же странной, какой-то извиняющейся, дерганой походкой, крутя головой, на которой криво сидел берет. Площадь казалась сумрачной, а собор походил на огромную каменную руку, согнутую в локте.

Мы зашли в кафе и сели за столик. Я заказал ликер и кофе, думая, с чего же начать разговор. О чем говорить с теоретическим астрономом такого масштаба? Говоритьмне с Валеркой Огурцом или с Валерием Никитичем Огурцовым?

Незаметная официантка принесла кофе и рюмочки. Огурцов как-то боязливо, неумело даже покрутил рюмку в руках и сказал:

– У меня сегодня случилась уйма дел, но все равно я размышлял о нашей встрече. Никуда не деться от воспоминаний. Я ведь испугался, когда увидел тебя днем.

Я прикоснулся губами к рюмочке, думая, что бы ответить.

– Мне кажется теперь, – продолжил Валерий Никитич еще более взволнованно, – что человек состоит из множества оболочек. Из множества соединенных в один шар камер. И когда заполняется одна из этих камер, чаще всего совсем не та, что должна… То есть, я хочу сказать, мы не знаем совсем, из каких камер состоим. Бывает, что и не одна, а несколько заполнены и тащат нас в разные стороны, как лебедь, рак и щука, и нужен случай, чтобы… да! нужен счастливый случай, чтобы игла судьбы, назовем ее так, проколола именно ту камеру, которую должна… Прости, я волнуюсь и сумбурно говорю. Глупо теперь извиняться за себя прежнего, потому что сейчас меня-то тащит совсем другая камера…

Кафе еще хранило тепло недавнего августа, и посетительницы, снимая плащи, оказывались в летних платьях, открывающих загар плеч и рук. От светильников разливался розовый полумрак, сгущавшийся по углам. Мелодично позвякивали ложечки.

– Мне очень понравился твой сегодняшний доклад, – сказал я.

– Да-да, – почти шепотом ответил Огурцов.

Взгляд его устремлялся вдаль.

– Хочу, чтобы ты меня выслушал, – попросил он, поднял чашечку и шумно отхлебнул. – Так сказать, игра судьбы… Это совершенно глупая история, но ведь счастливая! – Огурцов засмеялся.

– Мы не виделись столько лет и встретились, честно говоря, в совершенно неожиданном качестве, – сказал я.

За ближним столиком сидела старушка в модной брючной паре, прямо держа спину, как старательная первоклассница за партой, и скармливала песику, сидящему рядом, кусочки торта, цепляя их ложечкой с тарелки. Лохматый песик привередливо отворачивался.

– То, чем я занимался все три года на физмате, стараюсь не вспоминать, но иногда накатывают воспоминания, – начал Валерий Никитич. – Меня до сих пор мучают кошмары тех лет. «Каковы причины?» – спрашиваю я себя и не нахожу ответа. Вообще-то, я был чуть старше вас. В прошлом были армия и несчастная любовь. Любовь… да… Но все равно я не могу объяснить… Когда меня исключили… Это началась не жизнь, и даже не образ жизни. Каждый день приходилось добывать деньги. Не бог весть какие суммы, но это была изматывающая гонка. Хватало лишь на очередное застолье и случайную подделку под любовь. Даже бедный «Санкт-Петербург» кинул на аппарат… В один из вечеров в случайной компании я познакомился с Майклом. Белобрысый крепыш оказался американцем, и мы полвечера разговаривали про всякое, пока я не захмелел, как обычно. На следующий день Майкл появился снова, и снова мы выпивали. Знаешь этот плавучий ресторан на Неве!..

Я знал ресторан на Неве. Туда перекочевывал солидный процент от наших стипендий, когда мы позволяли себе несколько освободиться от чопорности.

– Майкл изучал русский язык, практиковался то есть. Интересовался классической русской литературой. Говорил чисто, с чуть заметным акцентом. Он был рубаха-парень и пил наравне. Как-то я пожаловался Майклу на свои дела, и он посочувствовал…

Валерий Никитич волновался и говорил сбиваясь, а я с неослабевающим вниманием слушал его, по-прежнему ошеломленный тем огромным расстоянием, которое отделяло Огурцова той поры от нынешнего докторства.

– Мы с Майклом прогуливались по Невскому, перепрыгивая через октябрьские лужи, и когда начался дождь, я взял на последние семь рублей – тогда это так стоило – взял бутылку водки в такси. Пошли ко мне. Я снимал комнату в центре. Ты помнишь! Потом Майкл сказал, что несправедливо, если такой парень, как я, пропадает от безденежья. Он уезжал через три дня, и у него оставалось около пятисот баков. Деньги оказались при нем – ровно пять сотен. Он просил за них тысячу. «С тебя штука», – похвастался Майкл знанием жаргона. Я не стал глупить, но у меня не было своих денег. Последние семь рублей я отдал таксисту. Тогда я достал из дивана тысячу, взятую для каких-то комбинаций у ребят из «Севера». Неделю назад выгорало дельце, но не выгорело, и деньги следовало отдать утром. Тысячу и еще сотню процентами за ссуду. Тогда я ловко разбирался в подобных делишках. Я отдал Майклу тысячу, а он отсчитал мне пять сотен пятидесятидолларовиками. Помню, я порывался еще сбегать на стоянку, но рубли кончились. Майкл ушел, а я уснул на незастеленном диванчике.

Утром ужасно болела голова, но доллары были на месте. Я отлежался до полудня и отправился в «Север», где меня уже поджидал Череп. Имелся там некто с такой кличкой. Я показал ему доллары, он загорелся, согласился взять. За двести пятьдесят долларов погасил долг с процентами. К вечеру в кармане пиджака шуршали новенькие червонцы, а в потайном карманчике еще оставались доллары. Даже не стал выпивать, как обычно, – не хотелось терять ясного ощущения богатства и удачливости. В четыре часа утра ко мне позвонили. Спросонья я долго шел по коридору, цепляясь за соседские вешалки, открыл. На пороге стояли Череп и еще двое из «Севера». «Вы чего?» – помню, спросил я недовольно. Теперь мое недовольство имело под собой солидную опору из червонцев. «Есть дельце, – пробурчал Череп, проходя мимо меня в коридор. – Очень важное дельце!» Мы прошли в комнату, и Череп сперва съездил мне в глаз, а после схватил за волосы и ударил коленкой в лицо. «Теперь можно разговаривать, – удовлетворенно сказал Череп и спросил меня: – Ты космонавт?» – «Какой, к черту, космонавт!» – ответил я, вытирая кровь. «Вот и я не космонавт», – сказал Череп. Кровь из носа у меня хлестала вовсю. «Теперь давай разберемся», – ухмыльнулся Череп и достал из куртки сложенный пятидесятидолларовик…

Валерий Никитич замолчал. Глаза его возбужденно блестели. Он сделал глоток из рюмочки, заглянул в нее с интересом.

– Вкусно! Давно, понимаешь ли, не приходилось вот так вот сидеть.

Мне же не терпелось услышать конец истории, и я, не удержавшись, спросил:

– А дальше что? Доллары оказались фальшивыми?

Валерий Никитич отодвинул рюмочку и улыбаясь ответил:

– Нет! Это были самые настоящие доллары. Самые настоящие пятьсот баксов, но там имелась небольшая оговорочка. Они имели хождение на Луне.

Не стоит объяснять, каково было мое изумление.

– На какой Луне? – задал я несуразный для астронома вопрос.

– Все очень просто, – ответил доктор Огурцов. – Американцы, слетав на Луну, выпустили целую серию юбилейных долларов. Игрушечных! Совершенно таких же долларов, только с коротким добавлением: «Имеют хождение только на Луне». Тысяча долларов лунных за один доллар земной. А я и не разглядел. Да и не разглядывал. Потом я частенько вспоминал Майкла с благодарностью. Череп и его дружки вынесли из моей квартиры все, что можно. Пластинки, одежду, две старые иконы, письменный стол, унесли и стопку книг… Я остался сидеть в пустой комнате на табуретке возле окна, а на светлеющем небе еще виднелась Луна – огромная, в пятнах, зеленоватая, как доллар. Я сидел на табуретке целый день и еще ночь, и хмель выходил из меня. И вместе с хмелем выходило что-то другое. Я просидел, почти не вставая, почти неделю или больше. Этакий сморщенный шар с единственной проколотой камерой. И когда во мне начала раздуваться вторая камера, когда я почувствовал это… Нет, это было лишь только предощущение. Ночи стояли ветреные, ясные, и Луна торчала в небе до утра… После я уехал на Алтай, поработал там два года, затем поступил в Университет в Москве, и вот мы встретились…

Около десяти я подозвал официантку и рассчитался. Огурцов пытался заплатить сам, но я пристыдил его. Официантка положила в расшитый передник монетки, поблагодарила, приглашала заходить еще. В ворсе ковровой дорожки мягко утопали подошвы. Мы спустились по лестнице на первый этаж. Белобрысый толстяк швейцар, затянутый в синий костюм с галунами, приветливо улыбнулся, открывая дверь, а Валерий Никитич даже пожал ему на прощанье руку.

– Заходил вчера сюда, – сказал мне Огурцов. – Хотел дочке профессора Григорьяна купить шоколадку. Обещал привезти. Ты не куришь?

– Бросил, – ответил я. – Хотя…

– Я тоже бросил. Но сейчас хочется. Разволновался, понимаешь ли. Вот Рига, незнакомый город, а навалилось прошлое… Может, у швейцара есть сигареты.

Он вернулся в кафе. Через десять минут мы стояли в низком подъезде и курили. Коротко вспыхивали и меркли огоньки. Юркнула кошка, зеленовато блеснув зрачками. Начался было разговор о симпозиуме, но оборвался. Он прочитал замечательный доклад, а мой доклад сократили. Получалось, что говорить не о чем. Мы обменялись адресами, и я проводил Огурцова до гостиницы. Молча перекурили в холле. Валерий Никитич обернулся ко мне. В теле его почувствовалось напряжение, а глаза смотрели в упор.

– Я уже вчера заходил в кафе, – сказал Огурцов.

– Хорошее кафе, – согласился я. «О чем это он?»

– Не в этом дело. – Огурцов потер переносицу и откинулся в кресле, повторив: – Не в этом дело… Ты не обратил внимание на швейцара? Нет? Вчера и я не обратил сперва. Очень хороший человек, старше меня года на три, семьянин. Мы вчера разговорились…

Я не понимал, для чего он вспоминает швейцара. Столько было сказано сегодня и в стольком еще предстояло разобраться. Разговаривать о швейцаре мне показалось делом неуместным, но Огурцов продолжил:

– Вчера я узнал его. Майкл заметно сдал. Я все-таки узнал его, а он вчера испугался. Ты бы видел! Мне хотелось его расцеловать, но я как-то постеснялся. А зря! Я пригласил его на завтрашнее заседание, он недурно разбирается в теоретической астрономии. Дал ему свой московский адрес…

Моя гостиница находилась в другом конце города. Яшел узкими улочками через центр и думал об Огурцове, о тех годах моего чопорного студенчества, которые в итоге заменили мелкопоместная кооперативная житуха и мелкотемье в науке, в моей науке, хоть и науки в ней по щиколотку. Я думал об истории Огурцова, об этом анекдоте, о пятистах баксах, имевших хождение на Луне.

Но я-то имел хождение на Земле! И мне стало радостно от удачной мысли – оправдывающей, объясняющей. Камни мостовой блестели от дождя. И вдруг разом померкла моя успокоительная радость – ведь все неправда. Я имею хождение по камням мостовых, асфальту, линолеуму кооператива, коврам кабинетов, по паркету вечеринок… Какая-то чертовщина мешает все время ходить по Земле.

Я зашел в сквер. С неба еще моросил дождь, но тучи уже растаскивало ветром. Уже виднелась ровная темень и заблестели звезды. Я снял ботинки, носки и пошел по траве, наступая на собачьи какашки. Ноги мерзли. Я долго ходил по Земле и радовался своему фактическому хождению, а не теории. В теориях мы все преуспели.

Вдруг резко посветлело. Я поднял голову. Над головой мерцал кошачий зрачок Луны. Огромный, в пятнах. Я ощущал, что неведомая еще камера заполняется во мне. Мерзли ноги. Ветерком шевелило травинки, и пахло сыростью. Я так и стоял с ботинками в руках.

 

Часть I

Кайф «Кайфа»

Раздается звонок. Я поднимаю трубку и слышу корректный мужской голос. Спрашивают меня.

– Да, – отвечаю, – это я и есть.

– Тогда скажите… Есть ли у вас родственники в Соединенных Штатах?

Делаю паузу.

– В Соединенных? – переспрашиваю и тут же отвечаю довольно туманно: – Как бы… это вам объяснить…

Ничего я про родственников не знаю, но отказываться почему-то не спешу.

Тогда голос в трубке заявляет, что у него для меня есть письмо. Других с такой же фамилией, именем и профессией он в Питере не нашел.

– Еще бы! – ставлю я в разговоре гордую точку.

Вешаю трубку и звоню брату.

– Брат Саша, – интересуюсь, – что это за семейная тайна, в которую меня не посвятили?

– А в чем дело? – смеется в трубку брат.

– Есть ли у нас родственники за океаном? Может, у отца дети внебрачные? Он же во время войны плавал на американском корабле.

– Но команда была наша.

– Тогда поехали к отцу.

Приезжаем к отцу. Начинаем пытать Ольгерда Петровича, и вот что он нам заявляет:

– Да. У моего отца были братья и сестры. Где они все – не знаю. Но двое братьев еще до революции, кажется, отправились за океан. Я об этом почти ничего не знал. Поэтому и не говорил. К тому же я всю жизнь проработал на секретном кораблестроительном предприятии!

– Нет проблем, папа! Мы понимаем!

Получив письмо, я перевел его на русский и вот что узнал: в Соединенных Штатах живут трое моих кузенов, которые всегда знали, что в Прибалтике или в России у них есть родня. Но вот недавно в одной из библиотек Питер Рекшан наткнулся на книжку Владимира Рекшана из России. Называется книга странно – «Кайф». Такого слова в словаре нет. Но это не важно. Важно другое – они нашли родственников и горят желанием приехать в Россию…

Жена всю эту историю выслушала с недоверием.

– Не может быть, – сказала она с завистью.

– Что тут такого! – взмахнул я рукой небрежно. – Вот если б родня на Луне объявилась… Тогда – да.

В конце июля девяносто первого прилетели двое кузенов из Мичигана – Питер и Джеймс. Большие и с родинками на носах. Почти как я. Только по-русски не говорят. Стал я с ними дружить, гулять по Питеру, показывать укромные местечки. Всякие обеды у родителей, Эрмитаж, «Лебединое озеро»…

Кстати, о балете. Утром звонит приятель. Бормочу в трубку, что выпивал накануне, сплю еще.

– Какой сон! – орет приятель в трубку. – В городе танки!

– Какие еще танки? Стихи, что ли, японские? Есть у них такие. Из пяти строчек…

– Путч!

Кузены спят в соседней комнате. Включаю телевизор на кухне. Появляется голова генерала Самсонова и говорит о том, чего нельзя. Оказывается, нельзя заниматься порнографией. И еще снимать нельзя на видеокамеры. Что нельзя? Порнографию? А почему? Не понял ничего. Потом «Лебединое озеро» началось.

На кухню вышли кузены, стали пить кофе. Каждые пять минут звонил телефон и разные люди рассказывали мне про Горбачева и Пуго.

– Что-то слушилось? Уотс хэппенд? – спросил мичиганский Петя.

– Все в порядке! – успокоил я родню. – Нет проблем. И Горбачева нет.

Кузены вздрогнули и переглянулись. Они все поняли.

– Нам надо позвонить в американское консульство, – сказал Джеймс и позвонил.

В консульстве им посоветовали сидеть дома. Но не сиделось. Я сделал дырочку в сумке и, готовый к подвигу за дело демократии, положил в нее видеокамеру Джеймса. Питер тем временем листал справочник, позвонил куда-то, сказал:

– Через шесть часов из Хельсинки вылетает самолет. Можем успеть.

– У нас так не делается, – ответил я. – Так вдруг через границу не проскочим. Нам с отцом и братом придется остаться.

– Тогда и мы останемся, – решили кузены.

Тем временем путч продолжался. Прошел он весело, с концертом на Дворцовой площади. Только в Москве возбужденные граждане лезли под танки с Ростроповичем во главе. Тот размахивал автоматом, призывая людей погибать за буржуазные идеалы. По крайней мере, такую фотографию напечатали в газете. Странно, что только трех человек задавили в столице. В Питере пострадал всего один – сломал ногу, упав с баррикады.

Затем Советский Союз распался, и Ельцин унизил Горбачева. Второй отдал первому ключи от столицы, а мы тем временем стояли в очередях за говяжьими костями. Если были кости, то, выходит, было и мясо. Было да сплыло. Сплывшее мясо решил вернуть Гайдар…

Одним словом, в мировой прессе писали о голоде в обновленной России. Американские кузены прислали посылочку с продовольственным набором – баночка меда с Сейшельских островов, перец, соль, спички, несколько рулонов фольги. Голод и наши проблемы они понимали по-американски – не в чем печь окорока, нечем их солить и перчить. Но все равно посылочка получилась милой.

Инфляция, конечно, сильно двинула по яйцам, но – ничего. Началась весна, зазеленела травка-муравка, в городе вымыли стекла, граждане сняли кальсоны…

Я сижу в плаще напротив окна и смотрю на большие часы, что висят напротив. Сейчас минутная стрелка подвинется и ударит колокол. Вся комната заполнится католическим звоном, а я спущусь по винтовой лестнице на узенькую улицу и пойду неизвестно куда.

Вот и колокол. Захлопываю входную дверь и спускаюсь. Улица, по которой я иду, находится на острове Сен-Луи. Остров находится в городе Париже. Когда-то давным-давно, летом шестьдесят восьмого года, я пел с молодыми французами «Мишел, май белл…». Вернулся в Ленинград и стал волосатым, стал песни петь под гитару, стал известным, стал в итоге тем, кем стал. И вот снова – Париж! Устал я от Парижа. Устал ходить-бродить по нему без дела. Но – нет! На сегодня я себе дело подобрал. Нашел накануне в книжке «Улицы Парижа» ту, на которой жил в шестьдесят восьмом. Она попала в справочник, поскольку когда-то давно Анна Австрийская организовала там сумасшедший дом для женщин. Я решил найти улицу и вспомнить себя восемнадцатилетнего. Зачем это мне надо? Не знаю! Просто от безделья…

Над желтоватым городом висели тучи, моросил дождь. Я поднял ворот пальто и перешел Сену, по которой сновали пароходики с туристами. По узкой улочке вышел на Сен-Жермен. Веселый французский народ бежал ланчевать – кафе и бары быстро наполнялись публикой. Миновав бульвар, я пошел на юг, рассчитывая, как старый грибник, выйти в нужный мне район. Поднимаясь вверх по улицам, я не старался запомнить, как они называются. Мало ли в Париже улиц! Но табличка попалась на глаза – улица Кардинала Лемуана. Название слабо отозвалось в памяти… Я вспомнил! На этой улице когда-то жил молодой Хемингуэй. О своем житье-бытье в этом районе Парижа он написал в изящном и печальном романе «Праздник, который всегда с тобой». А вот и дом № 74 с мемориальной доской на стене. Дом узенький, в три окна. Поднимаю голову и вижу: под окнами квартиры, где жил великий американец, висит бумажная полоса и на ней печатными буквами начертано – «Сдается!».

– Вот бы снять квартиру Хема и пожить в ней! – говорю сам себе, делаю с десяток шагов и оказываюсь на площади Контрэскарп. О ней я тоже читал в романе.

Сажусь на террасе под навесом и заказываю кофе. Из-за соседнего столика доносится русская речь. Стараюсь не подслушивать, но русский язык я еще не разучился понимать. Две молодые женщины и молодой мужчина.

– Хорошо вам во Франции. Французы не такие трудоголики!

– Да, говорят, что американцы и во время отпуска думают о работе, а французы – наоборот – целый год ждут отпуска и все время обсуждают, как проведут его.

– В Нью-Йорке я работаю с шести утра до десяти вечера. А что делать?

То, что русские говорят, мне не интересно. Иммигранты говорят только о работе, только о том, где живут и сколько платят за жилье… Стараюсь думать о Париже и Хемингуэе. В Париж стоит приезжать талантливым, молодым и бедным. Я же не молодой и не старый, не бедный и не богатый. Если и талантливый, то уже успел надоесть себе своими талантами. Я стал каким-то пейдж-мейкером. Пишу страницу за страницей – и все.

Иду все дальше и дальше на юг. Миную какие-то скучные улицы и упираюсь в парк Монсо. Где-то поблизости улица моей юности. Почувствовав, что могу заблудиться, подхожу к женщине в синем пальто и синей же шапочке с красной окантовкой. Такие женщины выслеживают неправильно припарковавшиеся тачки и выписывают штраф.

– Рю-дё-Кобани, – говорю. – Экскьюз муа. Же не парле па франсе.

– Кобанис! – поправляет меня штрафовальщица и долго объясняет.

Я не понял ее слов, но уяснил, в каком направлении идти. Дождь перестал, и звонкий глаз солнца выглянул из-под неба. Стало веселее на сердце, но все равно не так весело, как это было в восемнадцать лет.

Но я нашел эту улицу! Сумасшедший дом для женщин работал, как и при Анне Австрийской. Как ни старалось человечество, а женщины продолжали сходить с ума.

Какой-то полицейский участок за домом. В шестьдесят восьмом году сборная Советского Союза, в которую я входил, жила тут в гостинице, как-то связанной с молодежным туризмом.

И гостиница оказалась на месте. Международная молодежь выходила из нее. Какие-то картины зашевелились в памяти, и я вспомнил фасад дома, вспомнил балкон, на который выходил загорать…

Толкнул стеклянную дверь и вошел внутрь. Такой же холл, такого же цвета стены. Неужели я был тут аж тридцать лет назад?!.

Пописать в Париже стоит два франка. Я зашел в туалет и сэкономил деньги. Оттуда направился в стеклянный бар, выходящий окнами во двор. И двор все такой же. Кажется, мы тогда пытались играть в футбол. Бара не было и этих стекол…

Сел за стойку и попросил кофе. Что-то другое надо начинать пить. Пятьдесят пять чашек кофе в день – это много. Разные люди подходят и отходят. Им нет дела до меня, до того, что я пытаюсь что-то уловить в этом пространстве. Уловить себя из давно-давно-давно-давно минувшей жизни. Каждая клеточка моя трепещет и ждет. Но не получается. Ни слезы´, ни улыбки, простая констатация факта. Но мозг и тело еще на что-то надеются.

Пусто внутри.

Я кладу на стойку пять франков, но не ухожу. Все-таки хочется сидеть здесь вечно, предаваясь необязательным рассуждениям.

Я допиваю быстрым глотком остывший кофе и закашливаюсь до слез.

Мне сорок семь лет, и у меня насморк…

* * *

Когда я работал над повестью «Кайф», мне приходилось снимать однокомнатную квартиру с печкой в Ораниенбауме. Сутки через трое я топил углем военно-морской барак, а остальное время топил дровами квартиру. Жена была беременна, и жить в комнате коммунальной квартиры возле Сенной площади не представлялось возможным – тетки-соседки травили нас за явную склонность к размножению.

Теперь те же обстоятельства вынудили снять квартиру в ста метрах от Нотр-Дам. Есть квартира и на Московском проспекте города Санкт-Петербург. Жена успешно разрешилась от бремени, и теперь сыну десять лет, катается он на роликовых коньках по улице Сен-Луи. Некоторые изменения в жизни произошли, и хочется верить – изменения эти в лучшую сторону.

Жизнь, конечно, меняется, но кайф остается все тем же!

Когда приехали американские кузены, мне отчасти удалось очистить квартиру на Московском от пачек с книгой «Кайф полный». Значительная их часть ушла на строительство брачного ложа. История этих пачек поучительна и полностью соответствует тексту монографии Владимира Ульянова-Ленина «Развитие капитализма в России». Самое веселое в моем нынешнем положении – это тот факт, что никто не сможет помешать мне рассказать эту историю.

Однажды утром он проснулся знаменитым…

Три раза я так просыпался. Первый раз, когда в шестнадцать лет стал мастером спорта по прыжкам в высоту и чемпионом страны среди сверстников. Второй раз – после первого выступления «Санкт-Петербурга» в Академии художеств. Тогда мне было двадцать. Третьего раза пришлось ждать долго. После выхода «Кайфа» в журнале «Нева» пошли потоком письма, десятки откликов были в прессе…

Это я не славой своей хвастаюсь, а объясняю фон, на фоне которого (пардон за тавтологию!) ринулся в разрешенное предпринимательство.

Знакомлюсь с крупным розовощеким мужчиной из издательства «Художественная литература»; зовут его Валера Лемесов.

– Я, – говорит, – рок-фан, битломан, коллекционер. У меня есть пластинка группы «Ганн», которой ни у кого нет.

– И я, – отвечаю, – фан и битломан. А нельзя ли у вас в издательстве книжку выпустить? Книжка называется «Кайф». Она в журнале «Нева» печаталась.

– Можно, – отвечает Валера, – но за свой счет.

– Не понял, – переспрашиваю. – За мой или заваш?

– За твой.

– Интересно.

– Ничего интересного. Толстого и Чехова мы выпускаем за наш счет, а таких, как ты, – за их счет.

– То есть за мой?

– За твой.

– Но таких, как я, больше нет.

– Есть, есть! – смеется Валера. – В Греции все есть. А повесть твою я читал. Хорошая вещь. Утверждаю как битломан…

Не знаю – кто я? Или такой тупой, или такой упорный? Как тупой и упорный я решил найти деньги и выпустить повесть в виде книги. Для начала стал занимать у знакомых. Знакомые не дали. Всего следовало найти около четырех тысяч. Довольно большие по тем временам деньги. Стала спрашивать жена у своих подружек. У тех, которые за богатыми мужьями. Мужья не дали подружкам, подружки не дали мне.

А деньги появились все равно – сами по себе.

Один новообразовавшийся театр получил от государства приличную сумму и решил заняться меценатством. Из театра позвонили и предложили денег. Сумму предполагалось вернуть в виде книжек. Потом театр поставил лишь один музыкальный спектакль и разорился. Юридического лица не стало, а физическим я подарил по книжке. Но до разорения еще было далеко. Как и до книжки. Появились деньги, но не было бумаги. Бумага тогда стоила дешево, только достать ее можно было… Нет, достать бумагу было нельзя, потому что… Проблема дефицита, партийной и антипартийной прессы. Перестройка уже захлебывалась, но еще не нахлебалась.

Появился здоровяк с благородной бородкой, Боря Самыгин. Когда-то он играл в «Добрых молодцах» вместе с Севой Новгородцевым. Мы иногда вместе пьянствовали в баре Союза театральных деятелей, и он обещал достать бумагу.

– Надо дать денег, – сказал Боря.

– Кому? – удивился я.

– Не мне, – нахмурился Боря.

– Я взяток не даю! – отрезал я. – И, что интересно, не беру!

– Это усложняет дело. Но можно водкой. Как ты на водку смотришь?

– Водка – это другое дело. На нее я смотрю без одобрения, но с пониманием.

Через несколько дней мы сидели в специальной комнате ресторана, стены которой были обиты золотой парчой. Нас обслуживал добрый официант. Я старался выглядеть улыбчивым и компанейским, что и удалось в конце концов с помощью этой самой водки. Мы с Борей обхаживали одного типографского работника, обещавшего два рулона бумаги. Работник пел застольные песни, фрагменты из популярных арий, объявлял тосты за милых дам. Дам присутствовало две. Одна, довольно милая, моя жена. Другая, довольно не милая, типографская тетка. У меня имелись веские основания присоединяться к произносимым тостам, и в итоге я напился. Проснулся посреди ночи на типографском складе среди рулонов бумаги. Утром приехала жена на автокаре и увезла меня вместе с рулонами.

После долгих битв с типографиями, начальники которых алкали взяток, книгу напечатали, и теперь предстояло ее продать. Подсчитав предполагаемую прибыль, я разволновался, вспотел, возбудился, как перед известным актом, стал таскать пачки с книгами по магазинам и концертам. Но выходили не деньги, а слезы. Следовало кому-нибудь продать крупные партии.

Появился человек из Москвы. Появился человек из Ярославля. В Москву уехали сразу две тысячи, а в Ярославль тысяча. Прошли лето и осень, началась зима. В ледяную стужу позвонили из Москвы и Ярославля, предлагая приехать и забрать мани. Деньги-мани – одна из главных тем рок-музыки. Вот я и решил без промедления поехать за деньгами.

Морозным, звонким, ледяным, пронизывающим солнечным утром я вышел из вагона на перрон Ленинградского вокзала и, подгоняемый мелкобуржуазной алчностью, устремился на поиски музыкального магазина, торговавшего «Кайфом». Где-то через час я нашел нужный мне дом и вошел во двор. Магазин находился, как я знал, на четвертом этаже.

Вот она – парадная! Но с парадной были проблемы. Вместо ступенек в подъезд вела ледяная горка. Просто падай и бейся лбом! Выделив мелкобуржуазный адреналин, я стал карабкаться, вцепившись в лед ногтями рук и чуть ли не ног. На втором этаже лед кончился, но началась болотная слякоть. На третьем этаже из трубы хлестала струя кипятка. Основные места, то есть места основного инстинкта, я не ошпарил, но куртку замочил. Далее я поднимался в тумане, выставив вперед руки как слепой. Оказался в коридоре. Услышал в тумане голос. В руки мне попалась голова бухгалтера или кассира.

– У нас труба лопнула, – бодро произнес молодой человек. – А вы Рекшан из Ленинграда?

– Да, – ответил. – Я – это он. Мне бы денег получить. Мне звонили.

– Надо найти сейф, – кивнул бухгалтер или кассир и исчез в тумане. Скоро из тумана вынырнул человек с сейфом и отдал четыре полиэтиленовых мешка, набитых бумажными деньгами, и еще кошелку с мелочью.

– Из-за аварии мы не успели обменять.

– Ничего страшного.

Я прошел обратно через пар, в нужном месте меня обдало кипятком, затем я миновал болото, поскользнулся и выкатился по ледяной горке в морозный день. Одежда моментально заледенела. Ледяной и богатый, я добрался до Ярославского вокзала и успел на поезд.

В общем вагоне я не выделялся из общей массы своими мешками. Все что-нибудь да везли – набивные ситцы, дефицитные книги, ягнят и телят. А я вез мешки денег. Иногда проходили кавказцы с кинжалами и бородатые душегубы с топорами. Но меня не тронули.

Уже начало темнеть, когда я оказался в Ярославле. Долго путался в улочках, пока нашел деревянный дом с дымящейся трубой. Здесь находились местное издательство и книжный склад. В большой комнате я увидел каких-то расхристанных мужиков в волчьих шкурах, горилку на столах и красивую местную блядь, сидевшую нога на ногу посреди мужиков, которые вились вокруг и пускали слюни.

За письменным столом находился нужный мне человек. Он сидел, откинувшись в кресле и открыв рот. Во рту ковырялся худощавый человек в меховом жилете, по виду – библиотекарь.

– Дергайте! – крикнул он.

Оказывается, издателю вырывали зуб. Кто-то дернул дверь, и зуб, соединенный с дверью веревочкой, вылетел. Раздались аплодисменты и был объявлен тост за здоровые зубы. Все выпили, крякнули и уставились на меня.

– Чем имеем честь? – спросил издатель.

– Вот именно! – хихикнула блядь. – Чем вы честь имеете?

– Я, собственно говоря, автор книги «Кайф».

– Ах да! Вы приехали за деньгами. Что ж, присаживайтесь. Будьте как дома. Сейчас деньги поднесут.

Я стал ждать деньги. Подсела блядь и попросила:

– Милый, увези меня в столицу. Прочь от этих пошлых мужиков. От этого быдла!

Я не успел ответить, как блядь увели куда-то в чулан и стали, похоже, иметь ее честь всей толпой. Издатель ныл, держась за щеку. «Куда я попал? – испугался я. – Вдруг это вертеп мазохистов и насильников?» Но скоро мне действительно принесли два мешка денег и я убрался.

Может, это мода такая грядет – рассчитываться трешками? Сложно сказать. Я спрятал мешки в канаву возле вокзала, купил билет до Питера. Позвонил жене и зашифрованным текстом объяснил, что все в порядке, и зашифрованно назвал сумму.

– Ой! – Она тут же повесила трубку.

Пока я спал в поезде, жена думала – как бы с пользой эти деньги использовать? Я всегда считал, что с мыслительными процессами у нее все в порядке.

– Значит, так, – сказала она, когда я появился в квартире с мешками. – Два мешка на кожаное пальто и плащ. А эти три – на собаку.

– На какую такую собаку? – спросил я зевая.

– На такую!

Пока я лежал в ванне, жена унесла мешки. Вернулась она в новом пальто и с борзой длиной метра в три. Хвост еще находился в прихожей, а тело уже входило на кухню. Я сидел над чаем и горевал: «Вот, оказывается, на что ушла рок-н-ролльная юность! Вот, оказывается, на что пошли годы терзаний и версты талантов! Вот чего, оказывается, стоит моя жизнь!»

Через несколько дней жена отправилась с борзой на охоту. Борзая поймала последнего в Ленинградской области зайца. Потом, за неимением иных дел, она целыми сутками валялась на диване. Я же спал на собачьей циновке в коридоре. Иногда кричал с пола:

– Вот это кайф! Надо же – обменял «Кайф» на собаку. Был «Кайф полный» – стал кайф вечный!..

* * *

Странно, однако, устроен человеческий мозг. Вспоминаю совсем недавние события, а уже путаюсь. Книгу «Кайф» было продавать весело и выгодно. Книга «Кайф» – это художественная история рок-группы «Санкт-Петербург».

Летом мы классно и пьяно отыграли на фестивале Рок-клуба, который проходил на Зимнем стадионе. На этом стадионе я стал мастером спорта в шестьдесят восьмом, а теперь мастерски рвал на себе рубаху и размахивал гитарой. «Русское видео» сняло фильм и выпустило его под названием «И у камня бывает сердце». Так начинается одна из моих древних песен…

Моя жизнь в литературном искусстве была бедной и спокойной десять лет. Хотя и начали потихоньку печатать, но за десятилетие я нахлебался литературного говнища и все чаще стал оглядываться на рок-н-ролл, от которого сбежал в середине семидесятых, как мне казалось, к более чистому искусству. Жизнь была бедной… Я снимал с женой квартиру в Ораниенбауме, топил какую-то аптеку и сочинял «Кайф». Подбрасывал уголек и гулял с таким же сочинителем-кочегаром, Николаем Шадруновым. Мы выпивали и прогуливались, решая мировые проблемы громкими голосами. Однажды из сугроба вышел сержант и сказал:

– Это как это, что же, ну?

А я ответил глупостью:

– Извольте! Мы честные налогоплательщики.

Поскольку это оказалось правдой, то с нас и сняли дополнительный налог на поддержание местного правопорядка.

Весной же в журнале «Нева» решили печатать мою повесть.

– Но надо сократить, – попросил Борис Никольский, главный редактор.

– Без всяких сомнений я готов сократить свою жизнь, – заплакал я и пошел подписывать договор, пошел в кассу за авансом, полетел на такси в семью – по дороге таксист-гипнотизер заговорил зубы и украл деньги.

Время покатилось стремительно. Танцы-шманцы-обжиманцы!

Осенью я преобразовал семинар рок-поэзии в танцевально-вокальный коллектив недорослей и начал сходить с ума. Ковалев и Корзинин приходили на семинар в Рок-клуб и поглядывали с доверительным испугом, как семинар поет и пляшет под мою гитару. Поддавал гитарного жару и Андрей Мерчанский. Мы решили полуакустическим составом «Санкт-Петербурга» катануть программу в Выборге – подальше от столичной сцены.

Хору мальчиков ехать не велено, поскольку в нанятом автобусе для них нет места. Они приезжают потом сами – обиженные, совсем пьяные, за двадцать минут до выхода на сцену. Мы как раз распеваемся в артистической. Они же где-то стекла вышибали, руки порезали, бродят в крови.

Концерт вот-вот, а недоросли лезут на сцену петь и плясать.

Я умоляю мужскую часть хора.

Концерт начался с лирической песни – недоросли пугают девочек, твистуют на сцене, все увеличиваясь в количестве, – это к ним запрыгивают из первых рядов, поняв начавшееся как призыв к действию, а я пою свою лирику и думаю: «Когда это кончится? Это безобразие? Вся жизнь – какое-то безобразие и вечный кайф!»

На сцене как в тупой дискотеке. Концерт скоро заканчивается тем, что недоросли рвут все провода и падают в зал вместе с мониторами.

После я гоню пенделями недорослей из-за кулис, мы с испуганными девушками грузимся в автобус – в итоге местные газеты публикуют заметку, где врут, будто ансамбль «Санкт-Петербург» был пьян и т. д.

Тем временем в «Неве» появляются гранки «Кайфа» и выясняются отношения с цензурой: снимают названия наркотиков и слово «бля». С первым я согласен, со вторым – нет. «Бля» отстоять удалось.

Но все-таки лучший месяц моей жизни – март! Еще пахнет «Кайф» типографской краской, а я уже замер в ожидании неизвестно чего. Что-то ведь должно случиться. Ведь классная в основном штука – первая, по крайней мере, кайфовая литература.

…Какая разная осень в Санкт-Петербурге. Даже когда живешь на Малой Мещанской с женой и дитятком в девятиметровой комнате в коммунальной трущобе с видом на помойку, даже тогда бывает осенью счастливо и спокойно – ведь ты, кажется, обрел равновесие, отбил гривенник, пятачок, копейку территории в стране, что зовется Независимостью, и в той новой стране слышен твой голос…

«Кайф вечный» пишется с думой о следующем тысячелетии. А думать о нем можно лишь с бодрым напором, свойственным немолодым, но еще крепким мужчинам, пахнущим моторным маслом!

…Италию помню хорошо. В декабре восемьдесят девятого поехали мы всей нонконформистской толпой в город Бари. Перестройка цвела пышным цветом, и граждан свободолюбивой России принимали на Западе приветливо.

Принимать-то их принимали, но с билетами начались проблемы. Билеты на самолет стоили тогда дешево, деньги у населения имелись, но самих билетов не было. В итоге Курехин, Коля Михайлов из Рок-клуба, кто-то еще улетели самолетом, а основной массив поехал поездом. В Бари открывался фестиваль независимого питерского искусства и следовало приехать вовремя. За день до основной группы отвалил фотомастер «Вилли» – Андрей Усов, предполагая потратить лишнее время на подготовку выставки своих фоторабот.

По дороге с Вилли приключилась история. О ней – после, поскольку она и с нами всеми почти приключилась. А пока сели мы в поезд и поехали по нашей огромной родине в сторону Ужгорода, за которым начиналась граница с Венгрией. Ехали нервно и возбужденно. Я уже ездил на Запад, выступая во Франции под знаменами Советского Союза. Поскольку перед отъездом я отказался стричься, то более меня на Запад не брали, и на Юго-Запад, и на Северо-Запад не брали. Вот через двадцать один год прорвался…

Перед границей Старый Рокер, Анатолий Августович «Джордж» Гуницкий, достал из-под полосатого матраца бутылку портвейна и предложил:

– Давайте выпьем перед расставанием.

После долгого стояния состав переехал узкий мост, началась колючая проволока.

Мы чокнулись и сказали:

– Прощай, родная сторонка!

Портвейн пошел хорошо. Печали не наблюдалось. Через пару утренних часов мы уже въехали под своды вокзала города Будапешта. Авангардный контрабасист Волков достал из каких-то потаенных карманов доллары и купил себе «Кэмел». На нас набежали негры-спекулянты, и пришлось по грабительскому курсу обменять рубли на форинты. Джордж тоже что-то обменял. Мы не собирались тут задерживаться, но хотелось немедленно вкусить иностранной жизни. Пока нонконформисты занимались валютными операциями, поезд, отправлявшийся в Рим с соседнего перрона, в который следовало запрыгивать немедленно, уехал. Следующий отправлялся через сутки. Так мы всем коллективом застряли в Будапеште. Группу некрореалистов Юфит тут же увел с вокзала. Постепенно все разошлись. В Италию я с собой взял гитару, предполагая при случае поразить итальянцев своим простуженным северным басом. Теперь вот болтайся по Венгрии с гитарой!

Но все же в Будапеште нас было много. Как выяснилось позже, Вилли Усов таким же образом отстал от итальянского поезда. Об Усове – впереди.

Будапешт – город красивый. Но в декабре в нем нежарко. Особенно если болтаться по нему утро, день и вечер. Но – болтались, бодрились. Вечером даже попали в гости к знакомому знакомой, женатому на ленинградке.

– Когда я размышляю о театре абсурда! – говорил Джордж.

– Метод литературы, недавно открытый мною! – говорил я.

– Отшень интересно, – кивал венгр и скоро стал посматривать на часы.

– Вся соль абсурда – в его диалоге! – говорил Гуницкий, а венгр уже и не отвечал, а только смотрел на часы.

– Мне завтра очень рано вставать, – наконец заявил он и, чтобы мы его лучше поняли, заговорил по-русски без акцента.

– Кто рано встает, тому бог дает, – совсем по-русски продолжил хозяин квартиры, в которой мы рассчитывали досидеть до утра и отправиться на вокзал.

– А может, бога и нет? – слабо предположил я.

– Что вы, что вы – бог есть! – настаивал венгр, и мы с Джорджем поняли, что нам пора сваливать.

Счастливо улыбаясь, поблагодарили за приют и отправились на зимнюю улицу. Было совсем холодно. В метро я первый раз в своей жизни увидел нищих. Причем целую их толпу, лежащую на полу.

На вокзале же не топили. Предстояло всю ночь на этом вокзале мерзнуть! Негры-спекулянты лежали в одном из коридоров вповалку. В зале ожидания имелась одна, но очень большая и очень горячая батарея. Обняв ее, спал какой-то расхристанный, плохо пахнущий гражданин Земли. Мы с Джорджем присели на краешек скамейки, оккупированной пьяным, почувствовали колебания теплого воздуха. Появилась надежда выжить и добраться все-таки до теплой Италии.

– Бля-бля-бля-бля, – недовольно заворчал космополит и стал пинаться ногами.

Можно было сдаться и отправиться спать на пол к африканцам. Но русский рок закалил нас в музыкальных боях.

– Ну ты, урод! – с угрозой произнес я и сбросил космополита с теплой скамейки.

– Убью! – добавил Анатолий Августович, и пьяный понял, что не его взяла, поднялся и побрел к неграм.

За час до поезда все артисты стояли на перроне. Никто не опоздал, и мы покатили в Италию. Так же, только один, ехал Вилли Усов. О нем – скоро.

Европа состоит из маленьких стран. Лузгали мы эти страны, как семечки. Скоро Венгрия кончилась и началась Югославия. В одном из городов, забыл в каком, поезд стоял полчаса и я пробежал вокруг вокзала, посмотрел последнюю славянскую землю. Вокруг торговали чем попало, и на ценниках с трудом умещались нули. Про инфляцию я еще ничего не знал и удивлялся.

Поезд порыл дальше, и в нашем купе оказался полный, приятной внешности мужчина средних лет с огромным чемоданом. Алжирец. Когда-то он учился в Москве, теперь работал инженером-мелиоратором. Наш портвейн давно кончился, а у алжирца имелась бутылочка.

– Еду во Францию к сестре, – сказал алжирец, когда мы выпили по первой. – Но через Италию ехать! Пограничники все время бомбистов-террористов ищут. Могут и с поезда снять. Араб же я только по происхождению. А по сути – инженер-мелиоратор.

– Да, – кивнул Джордж, – абсурд!

Чем ближе к итальянской границе, тем больше инженер волновался. Он вытирал вспотевший лоб платком и курил сигару. Нонконформисты струились по вагону, слышались реплики:

– Италия, скоро Италия! Скоро свободный мир!

Наконец поезд остановился и появились погранцы в пестрых фуражках. Они обходили купе за купе, брали красные паспортины, вскрикивали радостно:

– Руссо! Руссо!

Зашли к нам, улыбаются. В кучу красных паспортов я засунул паспорт алжирца.

– Руссо! Руссо! – вскрикивал пограничник, листая паспорта, и вдруг замолк, спросил мрачно: – Арабо?

– Уи, синьоре. – Инженер сидел ни жив ни мертв.

– Выходи!

Алжирец почти плакал. Мы помогли ему вынести чемоданы из вагона.

– Да здравствует Советский Союз! – сказал инженер на прощанье, и мы поехали дальше.

Рано утром мы приехали в Рим – колыбель европейской цивилизации. После долгой дороги нас несколько покачивало в этой колыбели. Напротив вокзала, посреди площади, по которой в несколько рядов несутся машины, – что-то вроде скверика с монументом. Там нас должны встречать. Должны были встречать и Усова. Через неделю мы выпивали на Форуме, сидя на античном мраморе, из граненых стаканчиков, взятых в Италию из Питера вместе с маленькой; выпивали за здравие Вечного города, за римское право, за нас и за вас. Вот что тогда рассказал Усов:

«Я вышел из вокзала с чемоданом и сумкой. Дождался зеленого света и перешел площадь. Только я пошел к монументу на встречу, как набежала откуда-то толпа девок-малолеток. Цыганистые такие с виду. Они стали меня дергать за разные части тела и одежды. А я отмахивался. Они чего-то прощебетали и убежали. Поставил чемодан и стал поправлять одежду. Вижу – сумка открыта! Роюсь в ней – нет бумажника! В нем – паспорт и обратный билет! За секунду я понял, что стал международным бомжом. Оборачиваюсь и вижу, как девичья стайка бежит, перескакивая через машины. Бросаю чемодан на хер и бегу за ними. Я же один год в университете итальянский изучал. Но тут – все слова забыл. Кричу только:

– Синьоре! Пер фаворе!

Меня не задавили. А они уже по узкой такой улочке несутся. А я за ними. Они сейчас во двор нырнут – фиг найдешь. Навстречу трое итальянских мужиков идут. Они поняли мои вопли и малолеток тормознули. Тут и я подбежал.

– Бля-бля-бля-бля! – вопят девицы.

– Бля-бля-бля! – кричат мужики.

– Паспорт, бля, свиздили! – кричу я.

И минуты не прошло, как подлетел „воронок“ с решетками и из него выскочили автоматчики. За автоматчиками лениво вышел кто-то вроде местного сержанта. Все продолжали вопить, и я вопил:

– Я – русский! У меня, бля, паспорт свиздили и обратный билет. Синьоре! Пер фаворе!

Сержант крутил головой и ковырял в носу. Наконец наковырялся и произнес тихо так:

– Бля-бля.

Малолетки вздрогнули, а одна из них задрала юбку и вытащила из трусов мою паспортину с билетом. Мне вернули гражданство и социальное положение в обществе, а девку автоматчики схватили, бросили в „воронок“ и укатили. Мужики тоже отвалили. Я пошел к чемодану, думая, что и его свиздили. Но он уцелел. Такая история…»

Теперь историей Усова никого не поразишь, но тогда до «гримас капитализма» нам еще предстояло прожить несколько лет. Тогда казалось, что в нынешнем капитализме предприниматель будет ходить в обнимку с пролетарием и вместе с ним нюхать фиалки…

* * *

В городе Бари тепло. Идет дождь. На некоторых стенах висят афиши с рекламой нашего фестиваля. Город Бари известен лишь своей футбольной командой и мощами Николая Угодника, любимого русскими святого. Скучновато барийцам живется, без андеграундного фестиваля им никак. Мы с Джорджем должны читать доклады в первый день фестиваля, но приехали-то мы ко второму. С нами не знают что делать. В конце концов предлагают прочесть доклады в монастыре. Точнее – на лестнице бывшего монастыря перед выступлением театра «Дерево».

На каменной лестнице сидело с дюжину нетрезвых нонконформистов из нашей делегации и несколько прибившихся к ним итальянцев. Я прочел несколько бодрых страниц и даже манифест «Метод социалистического идеализма», хитроумный текст которого я здесь не стану приводить. Желал я этим методом сразить Горького, но, как выяснилось позднее, не сразил. Джордж тоже что-то такое непростое говорил. Бедная переводчица с трудом переводила наши речи, и в итоге питерские нонконформисты все заснули, сморенные вином и теорией, а итальянцы убежали.

Но итальянцы вернулись, чтобы эстетически насладиться выступлением театральной труппы «Дерево». При входе в зал, где предполагалось само представление, стали выламываться бритоголовые юноши и девушки, катались по каменным плитам. Катания и выламывания означали увертюру. После увертюры актеры ушли в зал, а итальянцы не поняли – им показалось, что представление закончилось. Итальянцы отвалили, а мы остались. В таком духе понимания-непонимания фестиваль и проходил.

Мрачные тона несколько разбавил Курехин, нашедший на окрестных пастбищах коня с конюхом, а в местном монастыре – хор монастырских девушек.

Гордые тем, что нас никто не понял, мы собирались после трапезы в ресторане отправиться в местную Ла-Скалу смотреть на «Популярную механику» итальянского разлива.

Кормили нас обильно. Официанты подходили с бутылками и спрашивали:

– Бьянко? Россо?

Присмотревшись к их манипуляциям, я предложил Джорджу:

– Ты заказывай «бьянко», а я – «россо».

– И что будет? – хмуро спросил Джордж.

– А вот увидишь.

– Может, я «россо» хочу.

– Ладно! Давай ты – «россо», я – «бьянко».

Подошел и к нам официант, задал вопросы. Мы ответили, как договорились. Официант и глазом не моргнул, поставил пред Джорджем целую бутылку «россо», а передо мной – целую бутылку «бьянко».

– И чего ты добился? – поинтересовался Джордж, когда халдей отошел.

– Как чего! Если б мы пили с тобой вино одного цвета, то получили б одну бутылку на двоих. А так – по бутылке каждому!

– Действительно, – согласился Гуницкий. – Абсурд какой-то!

В отличном настроении мы отправились в театр, при входе в который нас встретили молодые люди в ливреях с золотыми галунами и почтительно провели в партер. Театр сверкал золочеными ложами, хрусталь огромной люстры под потолком лучисто переливался. Мы с Джорджем сели где-то в первых рядах и стали смотреть, как в дыму, напущенном на сцену, появилась группа «Игры» и довольно бодро и стильно заиграла оригинальные произведения. Накануне в театре выступал Морис Бежар, и зал, конечно же, более подходил для академического искусства. Но публике музыка нравилась, так как звуки, лившиеся со сцены, все же казались более понятными, чем мрачный напряг некрореалистов и театра «Дерево».

В паузах между песнями из-за кулис доносился цокот копыт – это волновался конь Курехина.

«Игры» закончились, началась «Популярная механика». Сперва Сергей Курехин бил по клавишам рояля и ковырялся в его струнной пасти, затем в дыму появился Саша Ляпин с гитарой и стал извлекать из нее пригожие звуки. Затем они поиграли вместе. Постепенно появился хор монастырских девушек и запел. Курехин прыгал перед девушками и дирижировал. Снова Ляпин играл один. Играли Курехин с Ляпиным и пели монастырские девственницы.

Публика не сразу поняла, но постепенно врубилась. Уже смотрели на сцену с азартом, ожидая новых выкрутасов. И тут Курехин взмахнул рукой и на сцену вышел конь. Размеры его были чудовищны. Коня за уздечку придерживал усатый итальянский крестьянин, впервые, похоже, как и конь, попавший в театр. Публика завизжала от счастья и ужаса. На сцену вышел Саша Титов с бас-гитарой, и ему помогли вскарабкаться на коня. Динамики забасили, конь возбудился и собрался прыгнуть в партер, но крестьянин его удержал. Вопили девственницы, а Курехин ковырялся в зубах у рояля. В апофеозе каданса на сцену вылетел некрореалист Чернов с мертвым осьминогом в руках. Он зубами рвал мертвое морское тело, а куски глотал. Зал выл и рукоплескал. Некрореалист, наглотавшись мертвечины, убежал прочь и после долго блевал за кулисами…

На вечернем приеме у местного коммуниста нонконформисты сразу же выпили все запасы крепких напитков, а Анатолий Августович «Джордж» Гуницкий плясал вприсядку, высоко выбрасывая коленки. По дороге в гостиницу лучший мастер абсурда пытался крушить машины на обочинах, выражая тем свой протест против общества потребления, а утром обнаружил в номере на потолке следы от своих ботинок.

– Выходит, что я ночью ходил по потолку, – удивился Джордж.

– Выходит, что ходил, – согласился я.

– Абсурд какой-то! – вздрогнул Гуницкий и предложил: – Давай-ка лучше займемся коммерцией.

Анатолий Августович привез в Италию с дюжину командирских часов, предполагая озолотиться. Но с часами, как выяснилось, нас в городе Бари не ждали. Джордж заходил в бакалейные лавки и с моей помощью предлагал часы. Работники лавок разглядывали циферблаты с нарисованными танками и красными звездами, пугались, но денег не давали.

Бродили мы, бродили и забрели в порт на рынок краденых вещей. Крали, видимо, в основном из машин, поскольку на вместительных лотках лежали предметы, которые обычно можно слямзить из тачки, – кассеты, автомагнитолы, очки, часы… Ага, вот и часы!

Джордж подрулил к продавцу, мрачному громиле грузинского вида с наколкой на запястье – «Не забуду мамо мио!», и достал свою командирскую дюжину. Всякая вещь на лотке стоила десять тысяч лир. Всякую ворованную продавец покупал за пять. Он посмотрел на товар Джорджа и сказал:

– Пять тысяч.

– Это же чертовски мало, – изумился Джордж, – это же настоящие командирские часы. Руссо, руссо! Пиф-паф!

На «пиф-паф» итальянец среагировал оригинальным образом. Он достал из-под прилавка кольт огромного размера и приставил его почему-то к моему лбу.

– Что же это вы такой негостеприимный, – только и смог сказать я. С рынка мы убежали в город целыми и пока что невредимыми, решив до поры оставить коммерцию.

В холле гостиницы оживление. Вокруг чернокожего низенького господина роятся питерские нонконформисты. По городу Бари расклеены афиши, объявляющие о том, что сегодня в театре, где накануне егозила «Популярная механика», выступит с концертом Рэй Чарльз. Я-то думал – он не играет больше. Старый ведь блюзовый дедушка! А он, бедный слепой, все еще работает… Так вот, чернокожий человек из его команды. Что-то вроде администратора. Он хлопает нас по плечам и спинам, мы хлопаем его. Кто-то, кажется Ляпин, дает чернокожему закурить «беломорину».

– Марихуана? – заговорщически спрашивает господин, опасливо оглядывается, затягивается и закашливается, от кашля становится почти белым.

– Велл! – наконец говорит он. – Ай вил би вэйтин ю! Подходите за два часа до начала. Я вас проведу на концерт.

Мы пришли с Джорджем за два часа, и наш новый приятель провел нас за кулисы. Там ходило много чернокожих музыкантов и музыкантш. На сцене кто-то играл на кларнете, однако старины Рэя Чарльза пока что не было.

Пустой зал и пыльные кулисы выглядели довольно уныло, а предстояло тут околачиваться и путаться под ногами долгие два часа. К тому же в ресторане нас с Джорджем, кроме обильной еды, ждали «россо» и «бьянко». Мы решили свалить, а потом вернуться.

Возвращаясь, мурлыкали песни Рэя и ковыряли в зубах фирменными зубочистками, представляя, как сейчас насладимся блюзом, побратаемся с Чарльзом, и вообще заживем припеваючи с этой самой минуты…

Возле служебного входа стоял наряд полиции и никого не пускал. Из-за наряда чернокожий администратор пожимал плечами и мотал головой. Пришлось идти восвояси в отель. Так мы Рэя Чарльза фактически пропили.

Если все интересное описывать, то бумаги не хватит. Я пишу то, что мне вспоминается в первую очередь, а в первую очередь почему-то вспоминаются пьянки.

Перед отъездом в Рим все нарезались, у кого как получалось. Только Курехин делал маленькие глоточки, вкручивая организатору Антонио свои планы. Планы-громадье!

– Я хочу в Риме. В Колизее! Чтобы тысячи гладиаторов. И пятнадцать роялей. Чтобы тигры ели христиан! Ты меня, Антонио, выведи на министра культуры.

– Не получится, – с сожалением объяснял Антонио, молодой худощавый мужчина с аристократичными чертами лица. – Колизей – это культурный памятник. Там нельзя.

– Можно, можно. Ты только сведи.

Тут появился гитарист «Игр» Андрей Нуждин, бледный, как спирохета. Сперва он говорить не мог, но, выпив виски, рассказал:

– Он дверь запер и стал суровый, будто прокурор. Говорит мне: «Я всех пробовал: немцев, поляков, монголов, нубийцев даже, всех, всех, всех, а русских – нет еще!» Пришлось мне прыгать в окно…

Дело в том, что в течение нескольких дней во время обедов и ужинов в ресторане некий улыбчивый господин в пестром жилете посылал на дегустацию гитаристу разные блюда. Гитарист, как и всякий другой русский, благосклонно относящийся к халяве, эти блюда принимал и отвечал на улыбки. Перед нашим отъездом улыбчивый подкараулил румяного Нуждина в коридоре и каким-то образом заманил в номер, где чуть и не совершил насилие…

Ближе к ночи мы стали грузиться в автобус. Барабанщика группы «Игры» Игоря Чередника, человека худощавого и невысокого, мне пришлось нести. Он купил магнитофон и положил в рюкзак. А с рюкзаком не мог подняться. Водила автобуса, увидев сильно пьяных нонконформистов, заявил, что не поедет. Пассажиры, мол, ему салон заблюют.

– Ни фига, – пробормотал кто-то. – Мы добро на ветер не бросаем.

Итальянец понял русскую правду и согласился ехать.

Вспоминается пьянка. Или что-нибудь на фоне пьянки. Так оно и было на самом деле.

В Риме мы болтались целый день, а к вечеру меня разбила лихорадка, как Рафаэля. В Риме я запомнил только утро – как я с фотографами Усовым и Потаповым выпивал на Форуме и как напротив Сан-Анжело негры писали в Тибр. Нет, помню еще, как мы с фотографами добрались до Ватикана, в соборе-махине святого Петра разглядывали Микеланджело, а после заснули на стульях прямо посреди зала. Может, Папу Римского проспали, может – нет…

Одним словом, в лихорадке, с температурой сорок я катил в поезде через Европу назад, очнувшись на Украине совсем здоровым. Затем сутки слушал, как некрореалисты, сладострастно облизывая губы, рассказывали о способах самоубийства. Способов оказалось бесконечное множество, истории завораживали, смертельное манило.

А приехав в Питер, я узнал, что трагически погиб Никита Лызлов. Наши пути пересеклись в начале семидесятых, мы вместе учились в университете, играли в «Санкт-Петербурге». Мы дружили. Нечасто встречались последние годы, но помнили друг друга. Приятель Никиты Валерий Кууск снял в семьдесят третьем году на девятимиллиметровую пленку несколько сюжетов с группой «Санкт-Петербург». Тогда и звук-то не записывали, а тут – кино! Я знал о пленке, но, думая, что качество – дрянь, не рвался ее посмотреть. Увидел только спустя двадцать три года. В сорок шесть увидеть себя двадцатилетним на вершине молодежной славы! И без звука видно, какие крутые парни рубятся на сцене – Вова и Сергей Лемеховы, Никита Зайцев, Витя Ковалев, Коля Корзинин, Никита Лызлов!

Мне удалось перегнать изображение на видеокассету. Иногда я смотрю ее. Никита играет на фортепиано, а в одном из сюжетов – на барабанах. Я помню его, у меня есть его движущееся изображение. Для меня он живой. А о похоронах я ни помнить, ни писать не хочу.

Вроде бы той же зимой я отправился петь песни в город Ковдор, что находится в засекреченной части русской Лапландии, где-то в районе Полярного круга. Андрей Мерчанский взял на себя организацию тура, в результате чего коллектив оказался сперва в Мурманске, а оттуда мы, закоченевшие, катились обратно вниз по карте. Где-то в районе станции Африканда нас подобрали и повезли по тундре…

Кроме меня, в коллектив входили гитаристы Мерчанский и Донов. С нами ехали две девушки бэк-вокалистки – Ольга и Лиза. Бедные девушки! В составе не имелось ритмической группы, которая состоит из бас-гитары и барабанов и является основой рок-музыки. Таких составов не бывает, но отыграли мы в итоге хорошо, нас даже отвезли куда-то на оленях, чтобы мы еще для какого-то заполярного городка попели…

После поездки в Ковдор я с гитаристами распрощался, а себе поклялся – всё! хватит песен! пора заняться деятельностью респектабельной, за которую не станет стыдно перед сыном, когда тот вырастет!

В сто пятый раз я себя обманул.

Поскольку «Санкт-Петербург» не выступал постоянно, то перестроечное цунами особенно нас и не подбросило. Даже если б мы и концертировали все время, никакой бы славы и коровы не заработали – пришло время иных ниспровергателей, иные антисоветские силы работали во времени и пространстве, используя самовлюбленный задор музыкантов как таран.

Это теперь мне многое понятно. Создатель придерживал меня, подсовывая лысых гитаристов. Возникал лысый гитарист – появлялись проблемы и пропадало время.

Тогда же Никита Зайцев, Никиток, Зольцман вместе с Колей Корзининым работали над проектом «НЗ». Они подготовили интересную программу и частично записали ее на «Мелодии». Корзинин оставил барабаны и выступал в роли Мика Джаггера. Частично это ему удалось. Но в итоге бас-гитарист «НЗ» уехал в Израиль, а клавишника посадили на шесть лет за что-то, связанное с наркотиками. Никита вернулся играть на скрипке в «ДДТ», из которого, дававшего прокорм и популярность, впрочем, и не уходил. Юра Шевчук придумал новую песню и попросил Никиткаґ:

– Нужно талантливое соло.

Зайцев соло сочинил. Песня называлась «Последняя осень». А Корзинин согласился продолжить барабанную карьеру в «Санкт-Петербурге».

Вернемся к лысым. У Андрея Мерчанского были проблемы с волосами, а у меня – с Мерчанским. После него появился по-настоящему лысый Коля Б., и «Санкт-Петербург» поехал в Челябинск на фестиваль «Окурок», где предполагалось играть акустическую программу. Туда приехало много питерских, и все, конечно же, с электрическими гитарами. Дюша Романов, Майк Науменко, Саша Ляпин, Джордж Гуницкий и их камарилья. Или – гуерилья. Не помню всех и всего, но фестиваль, как говорится, удался.

Пьянка круглосуточная! Майк в итоге пролежал за кулисами весь фестиваль. Один раз его подняли и вынесли на сцену показать публике. Та увидела и захлопала от радости.

В одном из утренних джемов Лысый Коля переиграл самого Ляпина. Так утверждали музыканты. «Санкт-Петербург» уже отработал программу, и предполагалось наше появление на последнем концерте и участие в заключительной импровизации. На концерт я приехал позже других, и когда выглянул на сцену, то обнаружил на ней Джорджа Гуницкого с бонгами, Корзинина за барабанами, Васю Соколова из тогдашнего состава «Петербурга» на басе, Сергея Б., брата Лысого Коли с гитарой, еще кого-то; целая толпа рубилась на сцене за вечный кайф блюза. Впереди других весь в черном пилил бесконечную солягу Ляпин. Зал был счастлив. По сцене бродил Лысый Коля с гитарой, но без провода. Чувствовалось, что ему хочется снова унизить записного питерского виртуоза. Он выдернул у Ляпина провод, воткнул в свой инструмент и заполивал довольно-таки убедительно. Ляпин же еще какое-то время поиграл на обесточенной гитаре, но поняв, что из мониторов льются не его звуки, стал искать причину. Нашел. Выдернул из Лысого Коли провод и воткнул себе. Лысый выдернул у Ляпина. Ляпин выдернул у Лысого…

Заскрипев зубами, я убрался в артистическую комнату. На столе стояла початая бутылка. Под столом спал Майк. Проклиная судьбу, я занялся бутылкой. На вешалке висели милицейские кителя со звездами на погонах. Если в Питере хулиганы рок-н-ролла уже победили правоохранительные органы, то в Челябинске эти самые органы держали ухо востро. А кителя они сняли, поскольку в зале было жарко. Причем в артистической разделись не рядовые представители, а офицерская их часть.

Влетел Лысый Коля. В его глубоких серых глазах читалась бездна.

– Он мне не дает, – говорит гитарист.

– А ты не бери, – советую я.

– Он мне не дает играть, потому что боится.

– А ты не пугай.

– Он мне не дает играть, потому что боится моей игры, которая лучше. Днем я его размазал! Но – ничего. Сейчас я его оштрафую.

– Что сделаешь?

– Оштрафую.

Пьяный Майк так и не проснулся, только повернулся на другой бок.

– А как? – не понимаю я.

– Вот так! Смотри!

Лысый Коля сорвал с вешалки капитанский китель, надел, натянул милицейскую фуражку и ринулся на сцену штрафовать Ляпина.

Я побежал за ним. Но не успел.

Ляпин увидел милиционера и от неожиданности сдался, снял гитару и отдал Лысому. Тот захохотал и заиграл. Джордж, Корзинин, Вася, Сергей и другие продолжали музицировать не останавливаясь. На Лысого же Колю набросились капитан милиции и Ляпин. Первый хотел свою фуражку и китель, а второй – быстрого блюза, из которого его выключили обманом. С гитарой получилось почти сразу, а вот капитану пришлось повозиться. Набежали рядовые и помогли офицеру. Зал катался от восторга, поскольку считал, что происходящее – это шоу. Рядовые раскачали Лысого Колю и выбросили в первые ряды, публика которых поймала артиста как героя, как шоумена, как столичного кумира. Его поносили по залу на руках и через некоторое время забросили на сцену обратно. Ляпин спрятался за акустическую колонку, но играть не перестал. В возвышенном кадансе, когда наступил катарсис, когда Корзинин делал свои брейки, а Джордж выкрикивал в микрофон здравицы в честь фестиваля «Окурок» и вселенского абсурда, Лысый Коля остановился на краю рампы, замер на мгновение, подождав, пока на него нацелятся объективы местных журналистов, пока его заметят капитан, лейтенант и рядовые местной милиции; он выдержал паузу, расстегнул ремень, снял штаны и показал миру это самое место…

Я бежал по Челябинску и почти что плакал. За мной несся Сергей, младший брат Коли. Мы пробежали, наверное, километров двадцать, наконец устали, остановились и упали на скамейку в незнакомом сквере.

– Это же не я был, – задыхаясь, проговорил Сергей.

– Не ты, – задыхаясь, согласился я.

– Ты меня не выгоняй. Ты его выгони, – задыхаясь, добавил Сергей.

– Я его выгоню. А тебя – нет, – задыхаясь, согласился я.

Сергей остался, а после ушел в «Телевизор» к Михаилу Борзыкину, а после и от Борзыкина ушел, который за что-то там своим музыкантам денег не дал и жить с семьей стало не на что. Сергей отличный парень и приличный гитарист. Теперь он в Новгороде на местном ТВ, и я его, надеюсь, еще вспомню в этом тексте. Или нет.

Имея университетское историческое образование, я знаю, как пишется строгая научная работа. Прелесть «Кайфа вечного» в том, что он свободен – в оценках, в своей форме, в последовательности событий, в не всегда точной хронологии.

* * *

Видать, в Челябинске чем-то питерская вольница понравилась, поскольку еще большей толпой мы поехали туда снова. В «Санкт-Петербурге» появились новые музыканты – клавишник Сергей Рудашевский и гитарист Сергей Донов. Последний помучил меня за Полярным кругом, но обещал нравственное поведение. Я поверил и взял его. В чем-то это уже получался другой Челябинск, в чем-то – тот же самый. Вернувшись, я написал трагическое эссе для театрального издания «Антракт». Чтобы не врать, вспоминая, приведу эссе полностью.

«СКАЖИ МНЕ, ПОЧЕМУ ТЫ ПЛАЧЕШЬ?»,

или ЕВРОПА + АЗИЯ = АЗИЯ

Движение начинается с Запада. К нам передвигаются не только гуманитарные батоны и пиво, но и первый продюсер «Битлз», словно свадебный генерал, переместился в Питер на день рождения Джона Леннона, что с трехдневным размахом бабахнул в СКК на «Сатурн-шоу» под неизменными знаменами Коли Васина.

– Дайте мне штука, плиз! – просил старина Алан Вильямс каждое утро у организаторов представления. – Ай свой штука вчера терять, ай луз ит!..

Концерты собрали именитых и не очень. Все пели «Битлз», и даже Автор этих строк выучил пару-тройку битловских четверостиший. Как сладко – до слез! – петь вместе с залом:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Или русскими словами:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

После концертов артисты собрались у камелька. Коля Васин поливал всех из бутылочек, кричал бодрые здравицы, после обиделся на что-то и убежал куда-то. Старину же Алана Вильямса отвезли в хотель, где на него напали профессиональные мордоворотки позорной профессии (черт, все-таки девушки!) и уволокли, заломив руки, известно куда и зачем.

Джон Леннон родился вовремя – есть гарантированный повод всякий раз подогреть наш слякотный октябрь, а в этот год, кажется, осень не спешила вовсе, поскольку с уральских пологих гор донесся призыв и питерская банда, то есть рок-бэнды, в числе которых были «Алиса», «Наутилус», «Опыты Ляпина», «Санкт-Петербург» (настоящий), Старый Рокер и много прочих, устремилась плюсовать Европу с Азией с просветительской и вакхической перспективой.

Продюсер фестиваля «Европа + Азия», Друг Валера, выдал билеты на презентацию и сказал:

– Ну, брат, в этот раз круто! За нас взялась Универсальная биржа. Ты понимаешь?

Автор понимал. Ровно полгода назад в Городе Уральских гор на пробном интимном фестивальчике в «Санкт-Петербурге» (настоящем) на почве проснувшегося эксгибиционизма спрыгнул с ума Лысый Гитарист. Автор взял двух новых, и теперь был шанс проверить их мозговые центры.

– Универсальная биржа – это круто, – повторил Друг Валера. – Ведь ее, ты знаешь, возглавляет Пострадавший От КПСС. У него зарплата – сто тысяч в день.

– Крузейро, что ли?

– Ты шути пока, шути, а я рубашку пошел менять. В шесть часов нас ждут в ресторане «Центральный».

Возле хотеля мы ждали автобуса почти час. Рубашка у Друга Валеры оказалась странная. А ресторан «Центральный» призывно голубел неоном напротив. Конечно, звезды должны ездить на автобусе, но не такие уж мы звезды, решили Старый Рокер и Автор.

– Пускай «Алиса» выпендривается, а нам и пешком не западло. Они сейчас там все слопают и вылакают – знаем мы эти биржи!

Прошли метров триста до «Центрального», а тут и автобус подъехал с Кинчевым, но без Друга Валеры, потерявшегося где-то со своей рубашкой.

Милицейские чины проверяют билеты, пропускают. Посмеиваясь, мы входим в залу и столбенеем, поскольку изредка, но все-таки бывали на всяких там презентациях, а тут…

Короче: в ярко освещенной зале, во главе П-образного стола сидели люди той наружности, что подразумевается у среднего эшелона власти, стремящегося к высшему, сидели и ели молча, будто на поминках. Надо понимать, биржевики и биржевиґчки скучали над кувертами в ожидании артистов, и тут артисты во главе с Растатуированным Кинчевым…

Еще короче: Друг Валера отсутствовал, ситуация сложилась нелепая, рок-н-ролльщики молча сели за П-образный стол, обнаружив перед собой по пять тысяч миллиграммов очищенной на рок-рыло, по миске икры, по персональному осетру…

Китч – он и есть китч. По законам китча рок-н-ролльщики вгрызлись в осетров и скоро повеселели, биржевики и биржевиґчки стали милыми, как мерси-бит, а тут и Друг Валера возник в новой рубашке. Он сказал спич, поблагодарив Пострадавшего От КПСС. Пострадавший От КПСС ответил спичем в том смысле, что не жалко ему, возрождает он традиции российского купечества и жертвует на возрождение российского искусства. Старый Рокер поднялся и бодро проговорил в ответ непонятное. Все захлопали, чокнулись в девятнадцатый раз, директор «Алисы» объявил аукцион и начальную цену за пластинку в сто двадцать долларов, но дураков не нашлось. Автор одарил Пострадавшего От КПСС осточертевшим «Кайфом» с витиеватым автографом, Пострадавший троекратно облобызал Автора, одарив сторублевой бумажкой и значком с возрожденным российским триколором.

Пострадавший От КПСС, под радостные выкрики биржевиков, провозгласил сгоряча:

– Сто тыщ! Нет – пятьдесят тыщ тому, кто сочинит песенку про Универсальную биржу!

Тут-то и начался «Город Зеро». Поднимались комсомольско-прокурорского облика деятели и представлялись первыми уральскими битломанами, борцами. Ближе к ночи теперешние артисты, прихватив непочатых осетров, ринулись обратно, пугая видом и воем хотельных чечено-ингушей, теряясь по номерам…

Ведущий программы «Н-да», симпатичный малый, плакал, проклиная постперестроечную попсу, Автор же спрашивал в сотый раз и строго:

– Скажи, скажи мне честно… Скажи мне – почему ты плачешь?

Утром, отсеченные от презентации хитростью экономных организаторов, подвалили остальные питерские, и шоу началось. Автор лежал весь день на хреновой койке, как умирающий Некрасов на известной картине. Коллега Николай Иванович надменно страдал напротив. Бодро сновали туда-сюда свежие артисты «Санкт-Петербурга» (настоящего). Назовем их условно Артист I, II, III.

К вечеру Артисты – I, II, III – отняли у Автора последние деньги и, забрав Николая Ивановича, умчались с нехорошими намерениями.

Через пару часов Николай Иванович вернулся, сквозь сон донеслось:

– Мне это определенно не нравится! Определенно!

Ночь продолжилась кошмарами сновидений, а после вдруг прервалась кошмаром предутренней яви.

Артист III вцепился в плечо, тряс Автора и брызгал слюной, вопия:

– Мафия! Крови по колено! Я в аэропорт! Нет, это не шутки! А ты, говнюк и подонок, здесь, но ничего парень, нормальный автор. Я к людям – самолет перехватили! Стучусь в дома – спасите от мафии! Сволочь ты! Менты шеренгой с фонариками! Но я-то – фиг вам! В листья зарылся, и они прошли мимо… Тогда я прохожего – где гостиница, гад?! Пролез канализацией. Тебя, сука, тоже убьют, и будет жалко… Вон, глянь, след от пули!..

Так продолжалось недолго, но с напором. Артист III убежал. Ночь переходила в рассвет. Дрема не стала более сном, а с взошедшим солнцем появился Артист II с разбитой челюстью, припудренный.

В результате краткого расследования картина ночи приняла лихорадочные очертания. Было так: в номере «X» Артисты I, II, III, Николай Иванович и Артист из «Алисы» присели за стол. Артист III, дотоле не бывавший в кругу Артистов Такого Полета, стал клясться в любви к аккордам.

– До-мажор! – воскликнул он, заломив руки. – Как я люблю до-мажор! Вот так! – добавил он и разбил вдребезги графин о стену.

Артисты Такого Полета не удивились, а Николай Иванович ушел спать.

– Соль-диез-минор! – воскликнул во второй раз АртистIII. – Как я люблю! Вот так! – и с размаху расколотил стул о пол.

Артисты Такого Полета только крякнули одобрительно.

– Но ля-бемоль! – воскликнул в третий раз Артист III. – Мечта и страсть! Это-то вы понимаете?.. Это… – И, не найдя слов, с разворота кулаком снес челюсть Артисту II, который и упал замертво на постель. Артист I ничего не понял, а Артист Из «Алисы» свалил за спасением, каковое и появилось в виде Хранителей Тела Кости. Без лишних слов Хранители Тела бережно скомкали Артиста III, а также зачем-то АртистаI и замкнули их в отхожем месте. Артист III требовал свободы, а ничего не понявший Артист I вышиб дверь, выкатившись в коридор. Хранители Тела восприняли деяние как проявление агрессии и стали уже более серьезно уничтожать Артиста I. Артист же III выскользнул, как мыло, на волю и понесся по ночному городу в майке и концертных брюках.

Такова сокращенная правда. Автор понял ее, как и то, что судьба Некрасова не состоялась. Автор вошел в душ, желая очищения. Не получилось. Он стоял напротив зеркала голый. Смотрел в отражение своего голого лица и спрашивал, себя жалея в стотысячный раз:

– Еще ведь не все пропало? Еще не выпита жизнь до дна? Еще ведь будет искусство чисто и влекуще, словно черноморская даль в зарождающемся утре? Ведь правда? Ведь так? А если так, то скажи: «Скажи мне – почему ты плачешь?»

Несколько дней фестиваль полыхал во Дворце спорта. Зал и кулисы жили по своим законам. За кулисами весело багровели рок-артисты, а после выкарабкивались на сцену и несли залу возрожденное российское искусство. Старый Рокер перепрыгнул самого себя, явив миру новый облик рок-н-ролльного конферансье. Нацелившись в зал волосатым животом, он устроил настоящую викторину типа «Поле чудес» про жизнь БГ. Несколько тысяч зрителей кричали ответы. Дабы выявить знатоков жизни БГ, Старый Рокер выкликнул в микрофон желающих, и на сцену вскарабкалось порядка взвода каких-то расхристанных солдат, низших чинов, по виду дезертиров. Жизнь и творчество нашей звезды они знали плоховато, за что и были одарены Старым Рокером публичной и банальной поллитрой с условием употребления ее не сходя со сцены. Взвод выпил и упал обратно. И правильно сделал – тут, оттеснив Старого Рокера, на сцену вывалило трио во главе с виртуозом Ляпиным, который виртуозно стал надувать резиновое средство защиты от СПИДа. Надувание обернулось двадцатиминутным тяжелым блюзом про Универсальную биржу. За кулисами радовались всегда, а в зале писали кипятком. Так продолжалось несколько дней, а могло и несколько лет. Можно вспомнить еще много глупостей, а можно и не вспоминать. Еще будет время и журнальная площадь для подобных меморий. Веселья, абстиненции, друзей и девушек еще так много впереди.

В аэропорту пробежала черноватая шутка:

– Вот сейчас грохнется самолет. Рок-клубу на всю жизнь хватит пировать на наших могилах и сшибать бабки на поминальных концертах.

Шутили, шутили, а самолет вдруг взял да и приземлился не туда.

«В связи с нехваткой бензина наш самолет приземляется в аэропорту города Пермь!»

Улетели и из Перми в свою Европу. Рок-артисты, напуганные самопальными прогнозами, замерли в креслах. Автор же, чтобы не искушать потусторонние силы, стал на скорую руку подводить итоги, формулируя свою судьбу и объясняя жизнь успокаивающей сентенцией: «Нет, правда, музыка-то – она хорошая! И пусть в нас Азии все равно больше, чем Европы. Но ведь когда идешь после до-мажора в фа-мажор и обратно, ведь когда половинишь после соль и фа и через до возвращаешься в соль, чтобы опять вернуться в до и запеть что-нибудь этакое, настоящее, настоящие стихи, искусство, да-да, возрожденное на ином витке российское искусство, и это не шутки, и поняв, что получилась не пошлость какая-то, не попса, а именно искусство и получилось, – тогда-то ты же уверен! И совсем не имеет значения – почему ты плачешь!»

…Именно таким ураганом и бушевало описываемое мной время. Чтобы у читателя не сложилось впечатления, будто бы я не совершал промахов, расскажу и о себе малосимпатичную историю, случившуюся во время поминального концерта. Поминали Александра Башлачева, покончившего с собой за год до того. Концерт его памяти проходил в БКЗ «Октябрьский» – в самом престижном, чистом и правительственном зале Санкт-Петербурга. Я там собирался спеть пару песен под гитару. Что-нибудь печальное. Есть у меня и на такой случай песня.

Кроме того, у меня есть песня «Наши лица умерли», в которой рефреном эта строчка и повторяется:

Но перед концертом меня черт занес в Дом писателей, где я провел пару часов в обществе известного и талантливого поэта-алкоголика Гехи Григорьева. После подобного времяпрепровождения меня на служебном входе БКЗ задержали милиционеры. Когда я продемонстрировал милиционерам гитару и заявил, будто собираюсь петь со сцены, те сперва не поверили, но после только покачали головами и пропустили.

На сцену я так и не вышел – за кулисы набилась толпа музыкантов, тусовка. Было много вина и друзей, по радио концерт транслировался прямо в артистические комнаты, а в мягком кресле казалось так тепло и уютно…

После концерта музыкантов и наиболее близких к Башлачеву повезли в ДК связи, где на последнем этаже продолжилось застолье и горевание. Там я оказался за одним столом с Никитком и Юрой Шевчуком. Частично придя в себя, я вылез на сцену и пел под гитару песню недавно погибшего Никиты Лызлова, а соседи по столу тоже оказались на сцене и подпевали:

Кто-то попросил гитару, и я оставил ее. Полночи со сцены пели под нее. Когда под утро из ДК стали выгонять, я прошатался к сцене, желая забрать инструмент, но рок-артист, чей образ, так сказать, я помню смутно, сказал:

– Это не твоя гитара, а моя.

Вгляделся.

– Точно! – ответил. – Не моя гитара. А моя где?

Народ разошелся. Гитара не обнаружилась. Она ушла с народом. А я пошел домой с чехлом под мышкой. Дома лег на пол и положил чехол под голову.

Со мной, конечно, все понятно, но кто все-таки гитару спер?! В ДК были все свои. Я эту гитару взял на время у одного зубного техника, когда в Италию собирался. Провез через всю Европу туда и обратно! А дома, бля, на посиделках в узком кругу какой-то пидор нашелся!..

В своих грехах я отчитался – теперь появилось право вспомнить о поездке на сольные концерты в зимний город Харьков, в котором «Санкт-Петербург» сыграл два концерта если и без особого фурора, зато и без лажи. Кроме меня, классического Корзинина и устоявшегося в составе Васи Соколова, в поездку попали жилистый клавишник Сергей Рудашевский и виртуозный гитарист Сергей Степанов. Первый устроил до этого в Челябинске психоделическую выходку, второй пока отличался лишь великолепной техникой игры, врожденной робостью и склонностью к трезвому образу жизни. Первому выходка в Челябинске простилась – сам фестиваль стал своеобразной выходкой. Второй обнадеживал просто так.

О концертах рассказывать нет смысла – их лучше слушать. История же возвращения по-своему поучительна, поскольку точно иллюстрирует энергию, скрытую в рок-музыке и в телах самих музыкантов, совсем не тяжеловесов на вид…

Ехали поездом, заняв два купе – молодежное и ветеранское. К молодежи относились жилистый Рудашевский и худощавые Степанов и Соколов. Мы с Корзининым и Пашей Краевым, директором поездки, тихим и всегда сильно пьяным добрым человеком, составляли как бы более возрастной коллектив.

Поделив деньги и выпив неблагородного «бордо», ветераны завалились спать, а худощавый Вася и безумный Рудашевский решили прогуляться по поезду. И, как водится, себе приключение нагуляли.

Как известно, Украина славится своими красными винами, способными и небольшой дозой свести с ума любого, не привыкшего к их своеобразной консистенции. А в поезде проводники торговали самыми плохими винами из самых плохих. Привыкшему русско-украинскому люду все нипочем, но в поезде ехал болгарин, и не просто болгарин, а штангист в спортивном костюме со словом «Болгария» на огромной груди. Этот штангист попробовал украинского яду и обезумел, забыв начисто, в каком вагоне и купе едет. Он помнил лишь то, что его место наверху. Болгарин распахивал все двери подряд, хватал спящего пассажира с верхней полки и бросал того на пол, словно штангу. Проводники и пассажиры нескольких вагонов ополчились на болгарина, висли на нем, словно собаки на медведе. Тот только рычал и сбрасывал виснувших, которых лезло на него с пару десятков. За узостью коридора последним не удавалось навалиться всей массой. Иногда болгарин вышибал двойные оконные стекла железным кулаком – тогда проводники с новым задором бросались на него, размахивая палками.

И вот очередным для болгарина оказалось молодежное купе, в котором тихо спал виртуоз Степанов. Штангист оторвал дверь, схватил гитариста, зафиксировал вес и бросил на пол…

Выходя из тамбура, Вася и Рудашевский увидели это. Худой безумец Рудашевский возглавил побоище, и только с его помощью проводникам и пассажирам удалось сломать болгарина. Советский народ колотил по морда´м последнего всю ночь, и более других – клавишник «Санкт-Петербурга». Во время избиения он, конечно же, не забыл обнародовать, кто он такой и какой творческий коллектив представляет.

– Я – музыкант! – кричал Рудашевский, орудуя кулачками. – Я – артист! Я гастролер и участник прославленной группы «Санкт-Петербург».

В ту ночь мы с Корзининым и Пашей тихо спали и подробности узнали лишь утром, когда клавишник ворвался в купе и победно рассказал историю межнационального конфликта.

– Бац ему, бац! А мужик закричал и – бац кулаком по стеклу! И тогда…

В открытую дверь из разбитого окна летел зимний ветер. По поезду уже прошел слух о том, что питерские артисты ночью побили штангиста, и пассажиры, проходя мимо купе, посматривали на нас с уважением. Сергей Рудашевский – отличный клавишник с оригинальными идеями, одна из которых – собрать хард-роковый бэнд и победить в ближнем бою «Дип перпл». Через некоторое время он ушел из «Петербурга» и увел Степанова. Что-то о них ничего не слышно. Да и про «Дип перпл» тоже…

Про ночное побоище пианист говорил долго и громко. В коридоре возникло какое-то движение, и, подняв глаза, я увидел огромное тело в спортивном костюме, покрытом кровавой коркой. На толстой, как пень, шее произрастала круглая стриженая башка с разбитым вдребезги лицом: глаза – сливы, губы – раздавленный помидор, нос – размазанная груша.

До штангиста, похоже, донеслись воинственные речи пианиста, и он, непонятно откуда возникший, пришел выяснять отношения. Когда-то и я был профессиональным спортсменом, но драчуном – никогда.

– Вот и разберись со своей жертвой! – среагировал я и, вытолкнув Рудашевского в коридор, захлопнул дверь и защелкнул ее на замок. Из-за двери донесся вопрос болгарина:

– Почто же вы ударяли меня в лицо?

Кажется, штангист, отравленный украинским «бордо», ничего толком не помнил. Что-то ему вспоминалось из того, как бил окна и ломал двери. Пианист Рудашевский мастерски сыграл на чувстве вины, ответив вопросом на вопрос:

– А зачем вы, подданный иностранного государства, наносили ущерб российскому имуществу и гражданам великой державы?

Болгарин передумал драться. Ему и без драки было плохо. Он сконфузился и убрался. И только тогда проснулись классический Николай Иванович Корзинин и гастрольный директор Паша Краев. Они свесили головы с верхних полок.

– Что за шум, а драки нет?

– Вы самое интересное в жизни проспали, – ответил я.

Когда поезд подъехал к Питеру, я быстро собрал вещи, посоветовав то же сделать товарищам по искусству, дабы по прибытии быстро выскочить из вагона и убежать прочь, пока болгарин не передумал. Его могли встречать другие болгары – такие же, но более свежие штангисты…

Огромный иностранец-славянин оказался сломлен именно морально. Он стоял в тамбуре и пропускал, кланяясь, музыкантов, а пианисту поклонился особенно низко и даже галантно шаркнул ногой.

Стены здания плюрализма, построенные Горбачевым, оказались из картона, и рок-н-ролл таранил их играючи. Нельзя быть чуть-чуть беременной. Демократизация общества – это его коммерциализация. За свободой слова идет свобода действия. Свободный в действии человек стремится в первую очередь к богатству и власти. Векторы движения общества и музыкального жанра совпали – рок-музыкантов понесло бурное время к этой самой власти и к этому самому богатству. Властным никто не стал, богатыми – лишь несколько питерских рок-героев. Рок-музыка была акушером, помогла появиться на свет дитяти-капитализму с нечеловеческим лицом. Она же первая и пострадала в годы инфляции. Все-таки рок – это честное искусство. А честному нет места в стране, где делят заводы и недра, где воруют кредиты и развязывают этнические войны, продают инсургентам оружие, чтобы успешнее истреблять собственную армию…

Время «жирных котов» – не время музыкальной романтики. Но кризис жанра – это не его смерть. Вообще, та популярность, которую завоевала в Советском Союзе рок-музыка при Горбачеве, аномальна – ведь в русском роке нет мелодических национальных корней, в нем лишь поэзия, положенная на иностранную музыку; и поэзия не любовная, как в западном рок-н-ролле, – асоциальная, скандальная, абсурдная, корявая пощечина общественному вкусу. И только! Лишь в редких случаях такое искусство может иметь массовый успех; ведь масса всегда настроена конформистски, а рок-музыка не должна подыгрывать власти. Власть имеет возможность покупать артистов, и те часто продаются. Но из питерских не продался никто. Адаптировались БГ и Шевчук, загодя умерли Цой и Майк, занял подростковую нишу стреноженный бунтарь Кинчев. Остальные остались бедными и гордыми. Честь Петербурга-Петрограда-Ленинграда не пострадала. Такие фрукты, как московский Макар, на нашей северной земле не поспевают… Это я без злобы заявляю, честное слово.

Рассуждать можно долго и достаточно убедительно, но вдруг читатель заснет от рассуждений?

Про капитализм много писали Адам Смит, Карл Маркс, Владимир Ульянов-Ленин и Джон Кейнс. Я не собираюсь подменять их талантливые сочинения своими пунктирными почеркушками. Моя задача рассказать о вечном кайфе, о пьянках-гулянках, о до-мажоре и ре-миноре, взятых вовремя и без лажи. Но все-таки я приведу небольшой отрывок из классического сочинения Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1774): «…Существуют такие очень приятные и прекрасные таланты, которые обеспечивают их обладателям своего рода восхищение, но использование которых в целях заработка признается… своего рода общественной проституцией. Ввиду этого денежное вознаграждение тех лиц, которые пользуются такими талантами с указанной целью, должно быть достаточно не только для того, чтобы оплатить время, труд и расходы, потраченные на приобретение этих талантов, но и вознаградить за плохую репутацию, связанную с превращением их в источник существования. Непомерное вознаграждение актеров, оперных певцов, танцовщиков ипр. объясняется этими двумя причинами: редкостью и красотой талантов и плохой репутацией, связанной с использованием их указанным образом…»

Тем, кто прочтет Адама Смита, станет ясно, почему Майклу, например, Джексону отваливают злато мешками – крайне позорно трясти хилыми гениталиями перед честным народом человечества. Наш ФилКир тоже получает до фига, и правильно, что хвастает этим, поскольку абсолютно позорен и обязан получать много за свой нечеловеческий труд.

Исходя из учения Адама Смита, девяносто пять процентов рок-музыкантов должны играть бесплатно, испытывая радость от свободного музицирования, а звездам на фига врать – пусть хвастаются богатством. Это если отбросить романтику хиппования и битлования! А то неловко получается: смотрю ТВ, на экране БГ отвечает на вопросы, один вопрос про деньги – как, мол, БГ у вас с манями? БГ качает головой и отвечает: «Финансовое положение группы „Аквариум“ оставляет желать лучшего». Отличный ответ. Как бы о бедности. Вспомним Адама – получать артисту деньги и быть бедным неприлично… Юра Шевчук. По питерскому телеканалу спрашивает его тележурналистка с красивыми коленками: «Бывает ли, что у вас в кармане нет ни копейки?» Юра сокрушенно качает головой, улыбается по-доброму и по-народному отвечает: «Да, бывает!» Конечно, бывает! Кто дома кошелька не забывал!

Повторю – это не злоба или зависть в предложениях. Лишнего вранья не хочется слушать. По Адаму Смиту, публика должна знать, что ты богат и, следовательно, приличен.

Этот мой публицистически-экономический пассаж несколько опережает события повести, поскольку до капитализма с нечеловеческим лицом нам еще следовало дожить. Я включил несколько абзацев аналитического текста, дабы разбавить ими бесконечные пьянки-гулянки, которых вспомнилось что-то уж слишком много. И еще мне хотелось вызвать раздражение читателей, среди которых могут оказаться почитатели и Фила, и БГ, и Юры. А раздражение читателей мне необходимо не как самоцель, а как средство, способное вызвать ответные аргументы. Ответных же аргументов нет!

Но хватит цитат и аллегорий, метафор и аллитераций.

За год где-то до Гайдара два мученика, Терещенко и Щевинский, организовали выставку. Выставка называлась «Реалии русского рока», и прошла она – если и не с размахом, то с хорошим замахом – в роскошном выставочном зале, находящемся в Гавани.

Я с радостью узнал, что главным разработчиком дизайна пригласили Володю Лемехова, игравшего в «Санкте» в первые годы его существования на барабанах так, что и сейчас его игру кое-кто вспоминает с содроганием восхищения. Помогал Володе младший брат Серега; о нем также можно прочесть в «Кайфе полном».

На реализацию проекта отстегнуло денег какое-то спасательное общество. Спасение то ли на водах, то ли в горах. В данном случае своеобразно спасали историю питерской рок-музыки – организаторам-горемыкам удалось собрать много редких материалов по истории жанра начиная с середины 60-х, когда в Питере заиграли на электрогитарах. Наиболее значимым бэндам выделили персональные витрины, в которые музыканты могли поставить что душа пожелает.

Последние сутки до открытия прошли, как водится, в нервной обстановке. Полковник Васин сколачивал ящик, куда посетители начнут бросать пожертвования на церковь Джона Леннона. Шевчук дорисовывал портрет мамы. Я повесил в витрину «Санкт-Петербурга» свое старинное комиссарское кожаное пальто, в котором ходил двадцать лет назад…

Напротив находилась витрина группы «Аквариум», и в нее кто-то из музыкантов понаставил пару сотен пустых бутылок, подразумевая, что вот сколько пришлось выпить прежде, чем явились слава и корова; вот, мол, чем наполнен «Аквариум». Серега Лемехов подозвал меня и, крутя рыжий ус, проговорил заговорщически:

– Давай поставим одну бутылку, но полную. Эти парни как бы выдохлись, а мы как бы полны задора?

– А мы что – полны? – поинтересовался я.

– А ты сомневаешься?

– Не сомневаюсь!.. А бутылка долго удержится?! – задал я риторический вопрос.

– Обижаешь! – фыркнул в ответ младший Лемехов.

Поставили полную поллитру. Через час после открытия она исчезла. Это Серега ее выловил чем-то наподобие удочки. Каждый день я приносил новую бутылку, и каждый день, естественно, бутылка исчезала. В итоге лаконичная наша композиция разрушилась и одинокая кожанка в витрине выглядела, по крайней мере, странно.

Кайф «Кайфа» – для меня это своеобразный исторический период, совпавший с выходом «Кайфа» в журнале «Нева» весной 88-го и закончившийся 1 января 92-го, когда с отпуском цен на нас пахнуло ледяным дыханием свободы.

Завершая первую часть, не могу не сообщить широкой публике еще об одном начинании предынфляционной поры, перешедшей в инфляционную, – о Церкви Джона Леннона. Сперва я приведу программные документы, изготовленные Полковником Колей Васиным.

Перед документами небольшая импровизация…

Любое сообщество людей, а тем более такое сообщество, как огромная Россия, не может существовать без цементирующей идеи, идеологии. Почти тысячу лет объединяло Русь – Россию – Российскую империю православие. Ему на смену пришел ленинизм. До взрыва Советский Союз парадоксально сплотила объявленная гласность. Но построение светлого общества потребления никак не станет основой для нашего государства. Не станет – и все. Несколько поколений прожило без православия, и возвращение к феодальному миропониманию невозможно, хотя экс-партийные функционеры и молятся публично в храмах по праздникам… И прелесть ленинизма в том, что с его помощью мы оторвались от средневековой традиции! Нам легче смотреть вперед, чем Европе и Америке. Не придется вырабатывать новую идеологию для третьего тысячелетия.

Свой рубль идей я еще положу в копилку этой книги…

То есть я хочу сказать, что идеологически мы чисты, «как чистый лист бумаги, на котором можно начертать любой иероглиф» – так сказал бы Мао Цзэдун. К нам поехали миссионеры. Появились свои Дева Мария (из комсомола она) и Виссарион (отставной ментон). В этом ряду естественно возникновение Церкви Джона Леннона, чьим пророком в Питере явился Николай Васин. Собственно, из множества сект и вылуплялись мировые религии. В данном случае имеется мученик Леннон, есть его неистовый пророк, который выработал каноны – в катакомбе Васина на Пушкинской улице можно говорить лишь определенные слова, можно прослушивать и петь лишь определенные песни, можно есть и пить лишь определенным образом, нужно отстегивать десятину, а вновь обращаемых Васин «крестит», принуждая выпить столовую ложку водки. Затем пророк бьет новообращенного ложкой по лбу. Молодежь рисует Джона Леннона, а Васин говорит – так можно, а так нельзя.

Оригинальная идея понравилась журналистам, и с девяносто первого года про Храм Джона Леннона стали писать в газетах. Но в серьезных изданиях не публиковали, так сказать, исходящих тезисов. Для объективности я это сделаю. И вообще! Моя подпись как вице-президента Храма заверена нотариусом! Юридически правильно организацию Васина следует называть так – Общественный комитет содействия сооружению храма Джона Леннона в Санкт-Петербурге. Вид объединения – городское, областное. Руководящий орган – Правление комитета. Основные цели деятельности – содействие строительству Храма Джона Леннона в СПб., развитие культуры, оказание организационной, духовной, материальной поддержки инициативам и начинаниям, направленным на развитие гуманизма в обществе в духе Мира и Любви.

«Ол ю нид из лав!» – одним словом.

Коля Васин подготовил на русском и английском языках обращение к человечеству. Вот оно:

ГОСПОДА! БРАТЦЫ!

Н. Васин

К вам обращаются люди из русского Санкт-Петербурга.

Идея, которую мы вынашиваем, не дает нам покоя и требует воплощения. Это идея Храма Рок-н-ролла, который должен быть построен в России как символ нашей Любви и Свободы.

Эта идея зародилась еще тогда, когда мы услышали «Рок эраунд зе клок», «Лав ми ду» и «Ол ю нид из лав». Рок-н-ролл стал источником Энергии и Творчества для многих поколений по обе стороны «железного занавеса». Рок-н-ролл стал мостом Любви между душами людей по всему миру. Поэтому построить наш Храм возможно только всем миром.

Ведь именно сейчас Россия как никогда испытывает потрясающее желание присоединиться ко всему человечеству и стать свободной страной.

Мы, пишущие это, живем в Петербурге, который давно называют «окном в Европу». Мы хотим, чтобы он стал «Дверью в Мир». А для этого нам нужен Храм Рок-н-ролла, ибо рок-н-ролл – это народная музыка Земли.

Наш Петербург сделал свой вклад в это дело. В середине 60-х у нас появилось поколение рок-групп, которое прошло школу «Битлз», «Роллинг стоунз», Джими Хендрикса. Следующее поколение наших музыкантов в 70-е годы начало разработку собственной, типично русской рок-н-ролльной жилы. И, как результат этого, в нашем городе в 1981 году появился первый в России официальный Рок-клуб.

С года своего основания Рок-клуб проводит ежегодные рок-фестивали, на которых десятки групп показывают народу свое творчество. Но и это, конечно, не все. В нашем Питере в середине 70-х родилась отличная традиция – отмечать Дни рождения битлов – участников нашей любимой группы. Четыре раза в год мы собираемся и устраиваем концерты, громко распевая песни «Битлз»…

Все это вместе просит и требует от нас создать Дом для Музыки и Людей – Храм Рок-н-ролла. Мы устали прятаться в подполье и метаться в поисках пристанища. Будущий Храм станет родным домом всем нам и памятником тем, кто не допел свою песню до конца.

Мы называем Храм именем Джона Леннона. Он осенил нас Музыкой Любви. Его влияние магично здесь и везде. Он – Человек, ставший частью Бога. Сейчас он движется над миром, перевоплощаясь и появляясь. Своим местом он может избрать наш будущий Храм. Если мы построим его по-честному и с Любовью.

ДАДИМ МИРУ ШАНС!

Средства на строительство Храма могут быть собраны только как добровольные пожертвования по всему миру.

Чтобы религиозные пьянки не носили перманентный характер, пророк упорядочил церковные праздники. Приведу их, чтобы читатели знали и могли, если захочется, присоединиться:

КАЛЕНДАРЬ МУЗЫКАЛЬНЫХ ПРАЗДНИКОВ

1 января – С Новым годом

8 января – День Короля Рок-н-Ролла

19 января – День Рок-женщины

18 февраля – День авангардной музыки

25 февраля – День рождения Джорджа Харрисона

7 марта – День Петербургского Рок-клуба

1 апреля – День Рок-н-ролльного Дурака

9 апреля – День Голубых Замшевых Ботинок

23 апреля – День Черных Очков

24 мая – День Бардов

31 мая – День Барабанщика

1 июня – День Сержанта Перца

10 июня – День Психоделического Рока

18 июня – День рождения Пола Маккартни

3 июля – День памяти

6 июля – Рок вокруг часов

7 июля – День рождения Ринго Старра

29 июля – День Рок-фильма

20 августа – День Тяжелого Рока

21 августа – День Вудстока

15 сентября – День рождения Би Би Кинга

16 сентября – День Пластинки на Костях

2 октября – Вообрази День

3 октября – День Твиста

5 октября – День рождения «Битлз»

9 октября – День Мира, Любви и рождения Джона Леннона

21 ноября – Снова в СССР – день песни и диска

27 ноября – День Электрического Гитариста

11 декабря – День Матери

21 декабря – День Шизика

25 декабря – Счастливого Рождества

Скоро на ксероксе был размножен первый номер чего-то вроде храмового журнала. О новом боге там давалась вот какая справка:

ДЖОН ЛЕННОН

Родился 9 октября 1940 года в Ливерпуле, Англия. В 1943 году был оставлен родителями и жил у тетки. В 1955 году собрал в школе группу, которой в 1960 году дал название «Битлз».

В 1962 году группа выпустила пластинку в Англии, а на следующий год стала национальной сенсацией, вызвав к жизни массовые молитвенные радения, названные битломанией. Критики сравнивали музыку группы с Малером и Бетховеном.

В 1964 году «Битлз» становятся явлением в Америке и далее по всему миру. Мир становится новым, а «Битлз» – вторым пришествием. Особенно за «железным занавесом», где подавленная атмосфера жизни граничит с моральным разложением.

«Битлз» дали Надежду и Музыку, потрясли Жизнь и вызвали новые творческие движения у нас в России. Их имя стало символом Культурного Возрождения.

ПЕРВОПРИЧИНОЙ ВСЕГО ЭТОГО СТАЛ ДЖОН ЛЕННОН – ОСНОВАТЕЛЬ И ЛИДЕР «БИТЛЗ»…

ДЖОН ИЗ ЛАВ.

Девятого октября, кажется, девяносто первого года «Санкт-Петербург» играл в СКК, крытом стадионе, на двухдневных концертах имени Джона. Убегая со сцены, яоступился и рухнул на бетонный пол с трехметровой высоты. Тогда я был пьяный. Теперь вот трезвый, а спина продолжает болеть.

Дни рождения битлов Васин проводит уж двадцать лет, даже больше. «Битлз»-пьянки носили или комнатный характер, когда пророк жил на Ржевке, или проходили в виде подпольных концертов в разных загородно-пригородных ДК.

На гребне перестройки эти домашние радости вылились в трудящиеся массы и, как водится, ничего путного не получилось. Хотя, повторю, это мое личное мнение. Николай Васин, как всякий упертый человек, обладает определенным магнетизмом, но говорить с ним можно лишь на одну тему и только так, как он считает нужным. К музыке Церковь Леннона не имеет, по большому счету, никакого отношения. Рок-музыка – это свобода. А всякая церковь – зависимость и ограничения. Будь на то его воля, Васин музыкантов, не играющих «Битлз» и Джона, сжигал бы на кострах, как это делала инквизиция…

Ну да ладно. До инквизиции мы все-таки не дожили.

Всякой церкви нужны деньги. Прихожане должны отдавать попам десятину. Система собирания денег отрабатывалась еще Артемовым в годы Поп-федерации. О ней я поведал в «Кайфе полном», но поведал не все. Управляла Поп-федерацией в начале семидесятых закрытая структура – карала, миловала, распределяла деньги, собранные на подпольных концертах. С годами навыки не пропали. Я, грешен, тоже иногда ел-пил на подаяния прихожан.

…Не имею права я давать людям оценки, но мне хочется оценивать явления. Они же, явления, проявляются через людей. Вот и получается, нравится – не нравится, что этих самых людей касаешься. Точнее сказать, всегда не нравится. Но если стараться всем угодить и становиться собственным цензором… Тогда лучше не браться вовсе за авторучку.

Чтобы как-то выправить изложение, спешу сообщить, что союзники Васина подготовили архитектурный эскиз предполагаемого сооружения, высчитав кубатуру объемов и подыскав для церкви место на Васильевском острове возле залива. Коля же Васин изготовил макет церкви. Чтобы более не тревожить прах великого Джона и не мусолить тему Васина, приведу еще пару храмовых миниатюр.

Решил Васин Храм Джону построить, а денег у него нет. Тогда стал Васин писать письма – Собчаку, Ельцину, битлам. В письмах тех намек – дайте мне двенадцать миллионов долларов, а я вам Храм построю, станем там вместе тосты орать за битлов, рухнем в клевость, поймаем кайф. Вот выдержки из письма к Полу Маккартни: «Привет тебе из России, из города Санкт-Петербурга…Мы информируем Россию и мир об идее Храма, проводим общественный опрос и видим, что практически все нуждаются в райском месте… Мы приглашаем тебя посетить Россию, Петербург и офис Храма Джона Леннона… Мы примем любые твои условия, оплатим твой визит… Мы хорошо помним слова Джона: „Было только два человека, с которыми я с удовольствием работал больше пяти минут – это Пол и Йоко“. Мы надеемся когда-нибудь увидеть лучшего друга Джона Леннона…»

Этим текстом Васин нанес Маккартни несколько оскорблений. Во-первых, подумал, конечно, Пол: «Почему Храм Джону, а не мне?» Любой артист эгоцентрик и считает себя пупом Вселенной. Во-вторых – Маккартни, скорее всего, вытошнило, когда он увидел свое имя рядом с именем Йоко – разрушительницей «Битлз». В-третьих – расходы Маккартни по предлагаемой поездке приблизительно следующие: персональный самолет, этаж в «Европейской», охрана, переводчик и т. п. Таких денег у питерских битломанов нет, а у старины Пола имеются. Про деньги лучше б не заикаться.

Никто не ответил Коле Васину. Гады они, одним словом. А было б интересно почитать письма.

Чтобы у читателя не сложилось впечатление, что автор этакий тупой юморист, приведу комментарий к архитектурному предложению, сочиненный Президентом Комитета.

МЕЧТА О ХРАМЕ

Храм должен представлять собой здание неправильной формы со скалообразным силуэтом. Вместимость – около тысячи человек. Высота – 50 метров. Обязательно на открытом месте, рядом с большой водой. В скалообразных формах Храма должны угадываться электрическая гитара или несколько гитар. На самом верху Храма огромный (7 метров в диаметре) оранжевый, а-ля солнце, шар с надписью «Все, что тебе надо, – это Любовь». Немного ниже и в стороне от этого шара другой шар (5 метров в диаметре), голубоватый, с надписью «Дадим Миру Шанс». Оба шара медленно вращаются и излучают свет в любое время года.

В недрах Храма-скалы находятся помещения разной величины и формы – хранилища рок-культуры, вспомогательные службы.

Пол в главном, праздничном холле должен быть всегда теплым и светящимся. Снаружи и внутри Храм должен быть покрыт маршрутами в виде рок-символов и образов, связанных лестницами, лифтами и переходами.

Этот Храм никогда не примелькается, благодаря «ломаным» формам он будет давать фантастическую игру света и тени… Это сооружение будет похоже на последний аккорд на пластинке «Сержант Пеппер»…

Этот Храм, который уже есть в душах, осталось только построить и зажечь.

Гостеприимный дом открытых дверей, он будет принимать гостей со всего света и станет символом Санкт-Петербурга, так же как статуя Свободы в Нью-Йорке. Гимном Храма станет песня «Битлз» «Все, что тебе надо, – это любовь». На наивысшей точке будет развеваться бесцветный флаг, который будет всегда цвета неба.

Кайф «Кайфа» пора заканчивать. Он получился путаным, смурным и эмоционально не выдержанным. Таким и случилось историческое время, о котором я повествовал, рассматривая его через мажорный рок-н-ролльный квадрат. Вторую часть обещаю написать по-другому.

 

Часть II

Транснациональный Джинсовый Конгресс

Если перейти мост Сулли, то окажешься на бульваре Генриха IV, короля-отступника, перешедшего из протестантизма в католицизм после знаменитой фразы о том, что, мол, Париж (то есть трон) стоит мессы. Бульвар ведет к площади Бастилии. Но ничего интересного здесь, как и в вероотступничестве, нет – какое-то полицейское учреждение и с десяток дорогих магазинов. Поэтому я сворачиваю с моста на Сен-Поль, продвигаюсь по паутине улочек. Зачуханные дворики превращены в милые сердцу прохожего гнездышки. В этих гнездышках – магазинчики изящной утвари и махонькие кафе. Тут одинокому туристу есть на что потратиться. Но я не турист. Просто у меня времени избыток.

Десять лет назад мне приходилось работать истопником в кочегарке, но последующие удачи освободили от этой полезной для самоуглубления, но социально малопочтенной профессии.

Собственно, по образованию я историк, имею университетский диплом. Но Провидение опять же распорядилось по-своему, и по диплому я не работал. Однако образование сказывается в желании классифицировать явления. Рок-н-ролл же слабо поддается классификации – слишком уж много тут перемешано противоречивого. Русская, склонная к рабству и бунту натура и афроамериканская импульсивность. Русско-африканское развиздяйство, одним словом. Можно тут Пушкина вспомнить. А можно и не вспоминать…

На площади Бастилии монтируют аттракционы. Скоро здесь заездят на электрокарах и закрутятся на каруселях французские дети. Этот сюжет я помню по прошлому году – за успехи в труде и учебе я водил сына на площадь, где он пускал на ветер мои сбережения.

На зеленоватой от патины колонне золотой Меркурий спешит куда-то по торговым делам. Колонну установили в честь очередной буржуазной революции, 1830 года, и Меркурий, если я правильно опознал его по крылышкам, уместен.

Обхожу площадь и по узкой и прямой улице направляюсь на север. Минут через двадцать-тридцать я упрусь в стену кладбища Пер-Лашез и истрачу там лишнее время, если не начнется дождь. А его, похоже, не будет – огромное туман-облако зависло над городом, сыро и от сырости холодно, но дождем не пахнет…

Опять весна разродилась первой травой и Петербург вздохнул полной грудью. Хотя и хилая случилась зима, но она совпала с первой волной инфляции. Все обесценивалось, и в этой уценке хотелось видеть близость перемен к лучшему, которое, как всегда, не приходило. Рубль начал вызывать беспокойство.

В театральном издании «Антракт» только что вышло мое музыкальное эссе, и от Бориса Березовского (не московского монстра, а питерского издателя) я получил некоторое количество теряющих силу рублей. Во время инфляции нечего церемониться с деньгами. Я и не собирался. Поднимаясь по роскошной дворянской лестнице Дома актера, наткнулся на Анатолия Августовича «Джорджа» Гуницкого. Чернобородый Джордж смотрел на меня мрачно, но без угрозы. Последние месяцы Гуницкий отказывался вступать со мной в беседы по каким-то своим внутренним причинам, а тут вдруг поздоровался первым и заговорщически предложил:

– Давай выпьем?

– Не вижу противопоказаний, – согласился я стремительно.

– Только мне нужно встретить одного человека и переговорить с ним об актуальных вопросах абсурдизма.

– А я могу заменить человека?

– Нет, к сожалению. Это разговор профессионалов.

– О’кей! Я подожду тебя в зале.

Поднявшись в кафе, я взял кофе в баре и сел за столик, огляделся. Когда-то в этой дворянской зале Наташа Ростова замирала от нового ужаса, ждала танцоров и женихов. Теперь тут сплетничают театральные работницы и трескает водку кто попало.

Знакомых я не нашел. Джордж задерживался. С ним мы знакомы очень давно. Двести пятьдесят лет назад, еще играя в раннем составе «Аквариума» на ударных, Джордж купил у группы «Санкт-Петербург» тактовый барабан. Мы частенько встречались в «Сайгоне» в семидесятых – восьмидесятых. Тогда Джордж учился в Театральном институте и уже «подсел» на абсурд. Пару раз, предполагая сделать быструю литературную карьеру, я затаскивал Джорджа на собрания литературного объединения, которые вел поэт Леонид Хаустов. На собрания приходили производственные поэты, и карьеры мы не сделали, но однажды все-таки напились прилично, сидели где-то возле гостиницы «Выборгская» на поваленном дереве и тупо слушали, как редактор многотиражной газеты, большой дядя Игорь Западалов, истошно декламировал в ночь:

Почему-то птица эта запомнилась мне на всю жизнь! Одним словом, мы с Джорджем плыли в одном времени, через нас перекатывались все те же и разные волны…

Джордж подсел ко мне радостно-возбужденный.

– Что-нибудь новенькое в мире абсурда?

– Не хочу пока говорить. Это секрет. Вся наша жизнь – абсурд.

– Такой абсурд нам не нужен.

– Нужен – не нужен, но надо его принимать таким, какой он есть.

– Надо в нем участвовать и изменять.

– Изменять абсурд? Это нонсенс.

– А выпить?

– Так мы уже выпиваем.

Вглядевшись, я понял, что Джордж как всегда прав. В моей руке оказался стакан с красным вином, и, судя по всему, я уже из него пригубил – сладко-липкая жидкость медленно катилась по пищеводу.

– И где ты такое «бордо» достаешь?

– Есть, есть еще места в Петербурге!

Джордж любил дешевые портвейны, иногда любил выпивать в парадных, находя в этом какую-то молодежную и хипповую романтику…

Не стану описывать всего процесса. Иногда важны не действие, а результат. В результате часа через два мы поперлись в Рок-клуб на улицу Рубинштейна, точнее, в то, что от Рок-клуба осталось к началу девяносто второго.

Совсем еще недавно вокруг Рок-клуба кипели музыкально-политические страсти. Каждый перестроечный год проходили фестивали, и они оставались кровоточащей раной в теле советской власти, которая была связана по рукам и ногам горбачевским плюрализмом и не могла разогнать наши хулиганские мероприятия. Апофеозом деятельности Рок-клуба можно назвать фестиваль восемьдесят восьмого года на Зимнем стадионе. Когда-то в юношестве я на Зимнем стал мастером спорта. В восемьдесят восьмом власти попытались фестиваль прикрыть, ссылаясь на пожарных, но алисоманы, дэдэтэлюбы и свиньефилы выстроились в революционную колонну и пошли на Смольный под транспарантами, возглавляемые Борзыкиным из «Телевизора».

«Санкт-Петербург» тоже выступал на Зимнем, и концерт удался, был снят на «бетакам» «Русским видео»…

То, что не удалось советской власти, без шума совершила инфляция. Буржуазии, пришедшей к власти, не требовалось более социальных позывов русского рока. Буржуазия хотела передела собственности и чувственных наслаждений. И того, и другого на всех никогда не хватает. Рок-клуб остался с народом, и его администрация, еще не понимая, что происходит, стала грустить и искать забытья прямо на рабочем месте…

В глухое позднее время мы вошли в темный двор. Холодный ветер вырос из недр мая. Так часто случается в Петербурге, когда после бодрого майского дня к ночи наступает почти что февраль.

– Да кто там сейчас есть? И кто нужен нам? – бубнил я, но целенаправленный Джордж отвечал уверенно:

– Там всегда есть.

– А пить?

– И пить.

К весне в распоряжении Рок-клуба остался лишь зальчик на первом этаже с окнами в ободранный дворик со словами «Цой!» и «БГ!» на стенах.

Джордж уверенно проник за дверь, и я ступил за ним. Еще недавно мы тут работали с молодежью, рассуждали о прекрасном, старались привить правильный эстетический вкус. Да, видать, в чем-то промахнулись. Зальчик представлял теперь собой жуткое зрелище. По полу были разбросаны газеты и буклеты. На плакатах с лицами Цоя и БГ сидели какие-то хипповато-диковатые почти что дети. Пахло псиной и табаком. Две желтоватые лампочки по полтора ватта каждая еле освещали пространство, и правильно делали. Из темноты возник президент Коля Михайлов, и Джордж стал наступать на того с вопросом:

– Что же это такое тут делается?!

Но Михайлов, человек средних лет со среднерусским лицом и бритым подбородком, лишь замахал руками, выкрикнув:

– Меня здесь больше нет! – и действительно растворился в пространстве.

Мы присели с Джорджем на кипы рок-газеты «Румба», словно на пеньки, и мастер абсурда достал из рукава очередную пинту «бордо».

Сделали по глотку, и я спросил:

– Анатолий Августович! Не жалко ли вам труда, таланта и изворотливости?

– Жалко, – согласился Джордж.

– Ведь мы сидим на газете, в которую вложен твой труд как рок-журналиста и редактора.

– Да, это так.

– А эти, с вашего позволения, дети! Сидят своими жопами на ликах рок-героев Цоя и БГ! И как-то тупо кайфуют. Этому ли мы учили людей долгие годы? Не Рок-клуб, а ночлежка, бомжатник какой-то!

– И это верно. Но такова правда момента. Все сгнило.

– Нет! Мы не об этом мечтали в годы светлого отрочества.

Конечно! Мы думали о другом. Мы хотели выпить вина и потрепаться без проблем. Поболтаться по центру, а после разъехаться кто куда. Но мало мне подвластные внутренние силы, разбуженные химической формулой алкоголя, уже закипали в селезенке. Слово цеплялось за слово, складываясь в роль этого вечера. Мы придумывали себе роли и тут же играли их.

– Предметы и истины должны принадлежать народу! – говорил я.

– Именно для народа я их и создавал. – Джордж тоже загорался.

– Мы сейчас эти замечательные кучи газет вынесем на Невский и раздадим прохожим! – говорил я.

– Раздадим! – соглашался Джордж. – А может быть, и продадим. Только на Невском сейчас уже никого нет.

– Тогда мы их завтра раздадим.

– Ага. Но не завтра, а послезавтра. Завтра я объявлю по радио о времени и месте.

Джордж вел на питерском радио музыкальную передачу, и наша хмельная фантазия стала приобретать практические очертания.

Мы пинками согнали молодежь с лиц Цоя и БГ и потащили рок-н-ролльную продукцию на улицу Рубинштейна – плакаты, буклеты, афиши, газеты, журналы и пластинки. Я стал махать руками, предполагая остановить машину и отвезти добычу к себе на Московский проспект, но, как назло, ни единой машины по улице Рубинштейна не проезжало. Маши – не маши! Минуты утекали в прошлое, и с новым временем приходило протрезвление. Куража оставалось на чуть-чуть.

– Кому, впрочем, нужны наши потуги? – вдруг промолвил Джордж. – Можно продукцию просто бросить на тротуаре. Заинтересованные лица подберут.

– Мы с тобой и есть заинтересованные лица… Хотя… Можно и бросить. – Я тоже засомневался. – Последний раз попробую.

Вышел на проезжую часть и увидел фары приближающейся машины. Машина оказалась иностранного производства, и она остановилась. Дверь тачки отворилась, и за рулем обнаружился Андрей Тропилло – известный на тот момент винилово-пластиночный пират.

– Торопила! – воскликнул Джордж и ринулся на водителя. – Мы тут спиратили кучу товара. Лица Цоя и БГ!

– Без меня бы у них никаких лиц не было, – заявил Тропилло, довольно неряшливый и рыхловатый тип с куцей бородкой.

– Без тебя их снова не станет. Довези добро до Московского.

Тропилло по прозвищу Торопила быстро сообразил, в чем тут дело, одобрил грабеж и согласился подбросить. Вообще, Торопилу фиг найдешь, если станешь искать специально. А тут посреди ночи на пустой улице пират на тачке…

Через полчаса я уже был дома с барахлом, и по головке меня семья за это барахло не погладила.

Следующим вечером Джордж объявил по радио об акции по защите национальной валюты рубля – мы решили, что просто так, без сюжета, раздавать народу музыкальную продукцию будет глупо и нелепо; следует продавать ее, но каждый предмет станет стоить только один рубль. Днем я зашел в офис фирмы Тропилло «АнТроп» на Литовском проспекте и набрал еще пару коробок с пластинками «Битлз», «Лед зеппелин» и прочих, выпускаемых Торопилой пиратским способом.

Около четырех часов пополудни мы с Джорджем уже расположились на ступенях Инженерного замка, ожидая народ, который, собственно говоря, мог и не прийти. Но… потянулись робкие вереницы людей. Приехали две телевизионные бригады и дюжина журналистов. Пришел Васин с ящиком – ему мы пообещали передать мешки с рублями. Рубли уже мало что стоили, но на мешок можно было выручить с бутылку водки для храмовой трапезы…

Торговать нужно уметь!

Народ давился и протягивал обесцененные бумажки. Какой-то шутник предложил доллар, но у него ничего не получилось. Сквозь молодежную толпу пробилась старушка с авоськой и потребовала битлов…

Мы работали честно и строго: доллары, червонцы и четвертные билеты не принимались. Тут же в сторонке юный ловкач стал продавать бумажные рубли по пятерке. Постмодернистский перформанс и отчасти инсталляция удались – инфляцию мы с Джорджем остановили на два часа.

Так это выглядело внешне. Внутренне же процесс тоже имел свое развитие. За час до акции Джордж заявил заговорщически:

– Я придумал. Теперь это главное. На тебе джинсы. И на мне джинсы. Я шел вчера по центру и увидел джинсы на человеке. Они объединят мир.

– Джордж, ты гений!

– Тут не про гениальность идет речь, а про Манифест.

– Я понимаю, Новый Джинсовый Интернационал! Джинсы бродят по Европе!

– И – Всемирный Джинсовый Фестиваль! Я уже сочинил Манифест, и ты его прочтешь народу басом.

Так оно и случилось. Рубли и толкучка случились после. Сперва я прочел Манифест Гуницкого. Вот он:

ДЕКЛАРАЦИЯ

Джинсы – всемирная вещь

Джинсы носят все.

Бедные и богатые. Студенты и чиновники. Молодые и старые. Рокеры и домохозяйки. Демократы и коммунисты. Больные и здоровые. Умные и глупые. Вегетарианцы. Поэты. Дети. Весь мир. Стало быть, Джинсы – всемирная вещь.

Джинсы – символ нового времени

Феномен Джинсов – уникален. Несмотря на разнообразие фасонов, моделей, вкусов и цен, интерес к Джинсам не ослабевает. Когда-то в них ходили одни ковбои, теперь Джинсы нечто большее, чем просто одежда.

Джинсы – это культура, технология, мода, бизнес и производство.

Джинсы – это самая бескровная, чистая и «мягкая» революция.

Джинсы – это один из символов нового времени.

Что будет завтра?

Стал ли мир лучше после того, как в Штатах придумали Джинсы? Нет. Но все-таки теперь в отношениях между людьми больше демократизма, нежели раньше. Не только из-за Джинсов, однако во многом благодаря им.

Сегодня столько разговоров о конце света! Черт возьми, они стали привычным фоном, их все больше и больше с каждым днем, кажется, что еще немного, и все мы поверим в неизбежность тотальной катастрофы. Не переводятся незрячие псы, толкающие нас к разъединению. Что же будет завтра?

Может быть, только Джинсы почти ни у кого не вызывают возражений… Стоп!

Мы предлагаем

А что, если пойти по этому пути?

Может быть, именно Джинсы станут мотором нового Возрождения?

Может быть, именно Джинсы спасут истерзанную цивилизацию?

Может быть, именно Джинсы – людьми придуманные – помогут людям?

Может быть, именно Джинсы дадут миру шанс на пороге третьего тысячелетия?

Мы предлагаем попробовать.

Мы предлагаем провести Всемирный Джинсовый Фестиваль!

Мы предлагаем всем сыграть вместе с нами в эту кайфовую игру!

(Перепечатывая манифест-декларацию, я вдруг вспомнил, что ошибся – эти слова Джордж сочинил после рублевой акции, и я их читал на том же месте через месяц. Сперва я хотел сделать исправления в тексте, но не стал. Я тут, чай, не историческую монографию пишу! Просто вспоминаю, просто выковыриваю из мозга события за событиями в том порядке и с тем качеством достоверности… Как вспоминается, так и пишу!)

…Телевидение сняло сюжет, пресса побежала строчить заметки, а народ разошелся озадаченный. Во время рублевой распродажи к Инженерному замку подъехали рэкетиры с автоматами, желая получить, видимо, свой процент с торговли. Но ничего не поняли, купили за рубль пластинку «Битлз» «Револьвер» и улетели прочь на «БМВ».

Необходимо упомянуть еще одного участника нашей антиправительственной акции: возле Инженерного замка во время мероприятия пел джинсовые песни старый битломан Леня Тихомиров, рыжий и худощавый человек двухметрового роста. Он носил, да и сейчас, думаю, носит длинные рыжеватые волосы и бородку. Мы все знакомы с начала семидесятых, и появление Лени возле замка оказалось естественным, как майский ледоход на Неве. Третьего Отца джинсовой демократии явно не хватало.

Один мешок рублей забрал Васин, один я присвоил себе, с третьим мешком Джордж и Тихомиров отправились в Дом актера праздновать победу антиправительственной манифестации. Пока Джордж и Леня устраивали вакхические игры в княжеском дворце на Невском, я прослушал очередную лекцию о трезвой жизни по методу доктора Шичко в обществе «Оптималист». Жена решила отказаться от курения, а меня с братом Александром уговорила бросить пить. В определенном смысле мы с Александром уже достигли той точки, когда эти уговоры звучали уместно.

В красном уголке возле метро «Чернышевская» звучали приблизительно такие слова:

– Не вина это ваша – пьянство, алкоголизм, курение: это беда ваша! Каждый вечер в процессе занятий выкраивайте несколько минут для разговора со своими органами, своими болячками. После вы их запишете и сдадите мне. Вот вам пример такого разговора. Я его приведу с разрешения автора Ольги В.: «Дорогая моя больная печень! Я очень виновата перед тобой, что никогда не берегла, не заботилась о тебе, не задумывалась о тех нагрузках и перегрузках, которые ты испытала от моего неправедного образа жизни. Прости меня, родная. Я обязательно изменю все в своем образе жизни – перестану употреблять алкоголь и никотин, питаться жирно, обильно и смешанно. Обязательно помогу тебе очиститься от грязи и билирубиновых камней, которые бородавками облепили тебя…»

После таких слов я извинился пред печенью и не прикасался к алкоголю почти полгода, а затем нарезался до одеревенения с помощью Джона Леннона. Впрочем, это уже другая история, хотя история всегда одна и та же.

Лето девяносто второго года прошло двусмысленно. Пока папаша Ельцин крушил, мы создавали, рассчитывая, что рано или поздно «оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа».

Встречаемся как-то с Джорджем, и тот говорит:

– Абсурд велик уже только тем, что он всегда другой. Он не повторяется, и мы не должны повторяться. Движение – это все.

– Вот и я говорю – движение! – подхватил я последнюю фразу Джорджа. – Народное джинсовое движение!

– Нет. – Анатолий Августович засомневался: – Надо подавать документы и регистрировать. И эти бюрократы все погубят.

– Кто сказал – надо? Наоборот! Ничего не надо регистрировать. Свободное волеизъявление граждан. Если какое-то количество человек объединяется без всякой цели, то это и есть то, что нужно, неизвестно что.

С такими словами поехали в Выборг. Теплое зеленое лето окружало нас. Ласковое синее небо. Щекотали близость границы и миражи северной архитектуры. Выборгские энтузиасты еще не догадывались о падении питерского Рок-клуба и пригласили на местный фестиваль некоторое количество вершков и корешков из числа клубной бюрократии. Прямо с платформы Николай Михайлов и Ольга Слободская отправились в местный буфет, а мы с Джорджем смеялись над ними с обвинительным уклоном: Джордж на время присоединился к методу Шичко, потому что джинсового кайфа нам и так хватало.

– У меня есть кусок ватмана, – втолковывал я Джорджу. – Любой желающий вступить в движение просто вписывает свою фамилию.

– Как же оно называется? Должно же движение как-то называться!

Мы бродили по Выборгу, сидели в зале Дома культуры и слушали неинтересные звуки местного разлива. В итоге мы придумали название.

– Транснациональный Джинсовый Конгресс!

– Точно! Как у Нельсона Манделы и Индиры Ганди.

– За один членский рубль человек становится конгрессменом.

– Всего за рубль?

– Да! И еще, Джордж, нам нужна всероссийская джинсовая газета.

– Ты что – Ленин?

– Heт! Хотя стоит разобраться. А ты, Джордж, вылитый Карл Маркс.

– Только без намеков!

– Как ты мог подумать! А я, чур, Энгельс.

– Тогда, выходит, Леня будет Лениным.

– В конце-то концов, ничего плохого в этом нет.

– Тем более что Ленин тоже носил рыжеватую бородку…

Кусок ватмана я все время носил с собой. Встречаю, например, выдающегося писателя Валерия Попова, человека не молодого, однако и не глупого, и говорю:

– Валерий Георгиевич, вы представляете себе новый российский флаг?

– С трудом, но представляю. Это который в полоску?

– В полоску. С одной стороны белая, с другой – красная. А между ними синяя. Белые с красными никогда не договорятся, если их не разделят синеджинсовые. Но в реальной жизни джинсовые еще не занимают положенной им трети. Так вы, Валерий Георгиевич, вступаете в наше народное движение?

– Вступаю. А что для вступления нужно?

– Для вступления следует вписать себя в кусок ватмана и сдать рубль.

Писатель вписал себя моментально, а вот рубль долго искал по карманам, нашел наконец, отдал не без сожаления.

Стали вступать в джинсовое движение музыканты. «Санкт-Петербург» полным составом. Виртуоз Ляпин. Случайно наткнулись с Джорджем на БГ, и тот вступил. Ватман у меня сохранился, и я смотрю сейчас на его потертую поверхность, перебираю фамилии: Старцев Саша (рок-журналист), девять работников тогдашней телепрограммы «О-ля-ля!», Сева Новгородцев (британский радиоведущий), Прохватилов – Селиверстов – Федоров (верхушка газеты «Петербургский литератор»), Андрей Измайлов (автор книги «Русский транзит»), Дмитрий Толстоба (классный поэт), Александр Кан (музыкальный критик), Виктор Топоров (злобный критик), Лейкин – Либабов – Кефт («Лицедеи»), Виктор Ращупкин (олимпийский чемпион по метанию диска), Коля Баранов (доктор химических наук), Шинкарев – Шагин – Голубев и другие «митьки», сексолог Лев Щеглов, холостяк Аркадий Спичка, много других известных и малоизвестных русских, немцев, американцев и одна француженка…

Вступали все, кому предлагалось, – никто не отказывался. Многие журналисты стали конгрессменами с удовольствием, и в дюжине газет фактически открылись джинсовые ячейки. За рекламу хорошего дела платить не надо! Каждое наше действо отмечалось питерской прессой.

На один из хеппенингов в ДК на Обводном канале приехала съемочная группа «Телекурьера» во главе с дамой Антоновой. Я только что сочинил «Гиперинфляционный рок», и «Телекурьер» нас снял. Джинсовая толпа подпевала. И Антонова вступила в движение, хотя, возможно, и не поняла – куда.

«Телекурьер» случился уже осенью девяносто второго, тогда демократия требовала убрать Ленина с денег. Вот текст тогдашней песни:

На куске ватмана поместилось около тысячи фамилий. Первые десять месяцев Джинсового Конгресса прошли бурно и весело, как это всегда случается в истории любого дела, придуманного не со зла и без кровожадных целей. Джинсовый Конгресс можно было назвать постоянно действующим балаганом с постмодернистским уклоном – движение практически цитировало и пародировало действительность. Допародировались в итоге.

Имеет смысл привести список джинсовых акций за девяносто второй год, своеобразный календарь добрых джинсовых дел.

21 мая – акция в защиту российского рубля (колоннада Михайловского замка).

25 июня – учредительная акция Транснационального Джинсового Конгресса (колоннада Михайловского замка).

11 июля – участие в радиопередаче «Севаоборот». Радиомост Петербург – Лондон – Петербург (Петербургское радио).

16 июля – рекламная акция-концерт (двор Рок-клуба).

5 августа – первая радиопередача «Джинсовое Радио» («Радио „Россия“»).

22 августа – участие в концерте «День независимости» (клуб „Рокси“»).

19 сентября – русско-американский концерт (клуб «Рокси»).

9 октября – участие в концерте «День в жизни», День рождения Джона Леннона (рок-клуб «Сатурн» и Дворец спорта «Юбилейный»).

16 октября – участие в концерте «Открытие сезона» (Дом журналистов).

Под Новый 93-й год вышла газета «Джинсовый Конгресс»…

Интересная штука получилась с Новгородцевым. Тот эмигрировал из России сто пятьдесят лет тому назад и отвык от петербургских завихрений ума. А тут приехал на автобусе Би-би-си благосклонно выслушивать и учить нас. На Итальянской улице из Дома радио предполагался прямой эфир программы «Севаоборот». Сева пригласил Васина, Гребенщикова и нас – отцов-устроителей джинсовой демократии.

В уютной обстановке Сева и его напарник (не помню имени) откупорили бутылочку шампанского и стали умело проговаривать разные шутки. Впрочем, шутки порядком устарели. Как и утонченный образ седого Севы. Время России неслось вскачь, а Сева Новгородцев остался жить в предыдущих десятилетиях.

После Севы в эфире Би-би-си возник Васин, прокричал здравицы-молитвы и потребовал у человечества денег в свою религиозную пользу. За Васиным в эфире оказался Гребенщиков, который произнес нечто непонятное об учрежденном им движении «новых евреев». На что Джордж Гуницкий только покачал головой, приговаривая:

– Ну-ка, ну-ка! Интересно, интересно.

После БГ в эфир Би-би-си полетели отцы-устроители со своими призывами к Бедным и Богатым. Сева Новгородцев и его напарник перестали шутить. Они сидели перед микрофоном с отвисшими челюстями.

Как грозовая туча, наступало девятое октября девяносто второго года, День рождения Джона Леннона. «Санкт-Петербург» должен был играть на битломанском концерте во Дворце спорта «Юбилейный». Состав временно стабилизировался, и хотя мы не концертировали постоянно, но имели отрепетированную программу качественного мейнстрима, включая такие хиты городского масштаба, как «Дура», «Невский проспект», «Наши лица». Я эту программу готовил по очереди уже с тремя сумасшедшими гитаристами и устал и репетировать, и просто петь. Гуницкому и Тихомирову предложил разнообразить выход «Санкт-Петербурга» их участием – и отцы-устроители согласились.

Года два я уже сотрудничал с газетой «Петербургский литератор», где печатал разнообразные материалы под рубрикой «Клевость и Кайф», сочиняя все, что приходило в голову; иногда статейки получались на грани пристойности. Поскольку в битл-манифестации принял участие и Сергей Федоров, литератор и человек забавный, и его битлование получилось смешным, я сочинил о Дне рождения Леннона что-то вроде были, где вывел себя, Джорджа и Леню, стараясь представить, как это выглядело со стороны. Имеет смысл привести материал, написанный и опубликованный в «Литераторе» по горячим, так сказать, следам.

ОЛ Ю НИД ИЗ ЛАВ,

или ПОХОЖДЕНИЯ ПЕТЕРБУРГСКОГО ЛИТЕРАТОРА В ВЫСШЕМ СВЕТЕ

Сотрудник С., малый не без лиризма, задумчивый циник и недурственный литератор, любящий в летнюю ночь вдруг разразиться итальянским тенором в кругу таких же литераторов, коротающих жизнь на обочине; одним словом, С. с полгода как стал сотрудником газеты «Петербургский литератор», то ли для денег, то ли для того, чтобы занять время.

Денег приходило мало, и время оставалось как сдача. Однажды в редакции появился Громила, выдающий себя и за писателя, и за знатока рок-н-ролла, и за того, и за сего, и все это ужасным басом. Веры ему было немного – слишком уж грандиозны и различны были проекты, на участие в которых он претендовал, но пришла осень, тоска и пропал тенор. Тут и подвернулся Громила с предложением на вечер. В пятницу. Громила что-то пробасил про 9 октября, про какого-то Джона, про какой-то храм и англичан, и музыку, и водку, если честно сказать, и прочие небылицы о возможном вознесении «Литератора» к коммерческим высотам. Сотрудник С. мало что понял, но про водку отложилось. Как шутка.

Набив рюкзак пачками со свежим номером «Литератора», сотрудник С. подошел к кинотеатру «Сатурн», известному ему как заведение третьего сорта с плохим залом и скучным буфетом.

– Вот и рюкзак! – приветствовал Громила сотрудника, увлекая того в недра кинотеатра. – Тут такие дела закрутились! Будет высший свет. Будут битлы и телевидение.

– А кто-нибудь купит газету «Петербургский литератор»? – справедливо поинтересовался С., еще не веря в перспективу вечера.

– Мы объявим о манифесте «Джинсового Конгресса», и у тебя газету оторвут вместе с яйцами! Ха-ха!

Становилось интересно, и сотрудник поволок рюкзак. На первом этаже кинотеатра еще валялись доски, мешки с цементом и кадки с песком. Но на втором этаже и вправду начиналась другая жизнь. Горели софиты, телекамера делала пробные наезды на кинозал, превратившийся в ресторан. По сцене бродили музыканты в разноцветных штанах, а между столов сновали джентльмены в смокингах и с подносами. Обещанное неожиданно стало сбываться – помещение быстро заполнили всякие люди непринужденных манер. Среди них узнавались сотруднику С. лица, виденные по ТВ. Макаревич, Курехин, «митьки» и еще много других завсегдатаев бомонда, фамилии которых не вспомнились на раз. Громила усадил сотрудника С. за центральный стол, велел достать газеты с джинсовым манифестом, велел действовать, а сам скрылся. До водки С. чувствовал себя очень даже нелепо посреди зала, но скоро та появилась, вместе с отцами-устроителями джинсовой демократии.

Последние и правда вели себя без апломба. Потом Громила сказал:

– Так это Бабушкин! Он нашу газету приволок! Он сейчас ею всех достанет. Настоящий Бабушкин!

После этих слов к сотруднику С. отнеслись и вовсе как к своему.

Критическая масса знаменитостей сдетонировала. На сцене заплясали певец с гитарой и артисты с трубами. Охрипший юноша прокричал в паузе:

– Спасибо бизнесменам! Только они дали нам! Спасибо мэрии и всем другим! Да здравствует Джон Леннон и его храм!

Оркестр продолжал плясать, а сотрудник С. стал думать, что ему делать с газетой. Чернобровогривый отец-устроитель съязвил мрачно:

– Тут нулевая джинсовость. Всем джинсовая смерть.

Длинный отец-устроитель произнес дружелюбно:

– В Ливерпуле я Алана Вильямса угощал пивом. Денег у него совсем нет.

В то же время Громила душил Макаревича басом в пользу Джинсового движения. Затем Громила и Длинный с гитарами, а Мрачный с бонгами подались к сцене. Они спели что-то английское, а после уже на русском представили сатирические куплеты про Собчака и Салье. Сотруднику С. передалось, как вирусная болезнь, это веселье, но его нерв, движущая сила, его Джон Леннон, его мажорный квадрат оставались за пределами опыта. Не хватало базиса для адекватного инджоя, но можно было и было что выпить.

Постепенно отцы-устроители становились центром вечеринки. Длинный пел по-английски, и зал подхватывал припевы. Седой коротышка преклонных лет с нездоровым румянцем подсел за стол, и Длинный сообщил сотруднику С.:

– Это Алан. Первый продюсер «Битлз». Я его пивом угощал. Пожмите друг другу руки.

Они пожали.

– Вел! Ба-буш-кин!

В порыве дружелюбия С. протянул господину Вильямсу блюдо с капустой.

– Ноу! – сдвинул брови господин продюсер, взял водку и воскликнул: – Ол ю нид из лав! Ши лавз ю! Ё маза шуд ноу! Джон Леннон!

– А он купит газету «Петербургский литератор»? – спросил С. у Громилы.

– Если ты сможешь объяснить. Только у него все равно денег нет. Второй год приезжает без денег.

Сотрудник С. протянул Алану Вильямсу газету.

– Она очень прогрессивная. Отстаивает ценности цивилизованного мира.

– Йес! – воскликнул господин Вильямс и увековечил газету размашистым автографом.

Понятное дело, сотрудник С. знал про битлов и Леннона, но как-то далеко это располагалось от его интеллектуальной территории. Окружавшие его люди хотя и были с реальными лицами, но не очень.

– Куда нам ехать? Зачем?

– Всем джинсовая смерть!

– Помню, беру я пиво в Ливерпуле…

А вокруг уже собирались куда-то на автобусах. В автобусе к сотруднику С. на колени сели девушки. Они щипали его за уши и хихикали:

– Бабушкин, а-а, Бабушкин! Ты почитаешь нам перед сном «Петербургский литератор»?

Кавалькада из автобусов, «мерседеса» с Макаревичем и телемахины на колесах подъехала к «Юбилейному». Толпа поклонников несколько распахнулась, и С. с группой знаменитостей проследовал в глубь кулис, успев дать парочку автографов девчушкам из толпы. За кулисами было битком и накурено. Предполагалась следующая порция веселья, но Громила взял сотрудника С. под локоть, отвел в фойе и поставил в гардеробе, произнеся заговорщически:

– Ждешь сигнала. Когда со сцены объявим о Джинсовом манифесте и твоей газете, тогда к тебе и повалят. Деньги-то есть куда складывать?

Для денег был рюкзак. Но что есть деньги, когда канитель с «Литератором» могла стать преградой между сотрудником С. и девушками, битлами, весельем и вином?

Со сцены донеслось:

– Джонни всегда и форева… Великий день святого октября и божественные звуки чистого кайфа… В твой день рождения тысячи людей… И скоро твой храм… Все, что нам надо, – это только любовь!..

Заколотили барабаны, задрожал бас, и гитара взвилась на дыбы, а толпа закричала. Сотрудник С. плюнул, положил в карман деньги за проданную дюжину газет, перебросил рюкзак за плечо и сквозь толпу стал пробираться к сцене, надеясь проникнуть туда, где его ждала жизнь.

…К часу ночи избранные из избранных артистов стали тайком исчезать через служебный выход. Снова летел автобус через мосты и каналы в сторону «Сатурн-шоу» за «мерседесом» с Макаревичем. Ресторан встретил тишиной, столами с дармовой выпивкой и кислой капустой за бешеные деньги.

– Всю капусту за счет «Петербургского литератора»! – вскричал сотрудник С., отдав месячную зарплату джентльмену в смокинге.

– Сейчас бы пива, как в Ливерпуле, когда я да Алан Вильямс… – помечтал Длинный.

Тут-то господин Вильямс и появился, сопровождаемый дамой в вечернем платье и боа.

– Виз э литл хэлп ов май фрэнд! Слоу даун! Энд донт лет ми дан!

– Две капусты англичанину и его даме!

Народ подъезжал и подъезжал, к трем часам все началось сначала.

Тут дама в боа голосом усталого диктора объявила:

– Господин Вильямс просит присутствующих спеть русскую песню про черного ворона.

После паузы почти трезвого недоумения раздалось:

– Пусть сперва пива купит!

– Его битлы выгнали, и у нас не заржавеет!

– В День Джона смеет, гад!

– Но вы должны! – настаивало боа. – Это имеет значение для возрождения нашего города!

– Если вы кого-то убивали, вы и пойте!

И тут поднялся сотрудник С. Высоким, ясным, как почерк отличника, тенором он вывел в ночном угаре строчку:

– Че-е-ерный во-о-ор-о-он…

Потом господин Вильямс плакал. Сотрудник С. его жалел, гладил по седой головке, а дама в боа жалела сотрудника С., положив ему на плечо дряблое желе грудей.

Сотрудник С. очнулся в прихожей своего жилья на Охте одетым и без потерь, с рюкзаком за плечами, который и не дал упасть. Осенняя тоска опять наваливалась своей абстинентной пустотой.

Господин Вильямс спал в самолете, не зная покуда, что под ногами у него покоится пачка «Петербургского литератора», а в бумажнике его ждет накладная и соглашение на монопольное право распространения газеты на территории Соединенного Королевства.

Такова частичная правда. Чтобы представить образцы своей развязанной публицистики, я предложу читателю еще пару материалов из раздела «Клевость и Кайф».

ЗАКОНЫ ФИЗИКИ ЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ

(русский гандизм)

Есть атлантисты и есть евразийцы, есть кришнаиты, фашисты, гандисты, марксисты, «новые левые», перонисты, правые, шииты и сунниты, есть просто идиоты… Кого только нет. Есть все.

Нет только валдаистов, но и они будут, если мое изобретение будет внедрено в политическую жизнь России.

Ведь что случилось и еще случится?.. Возбужденная толпа выходит на несанкционированный митинг (или шествие). Не важна окраска – важен факт. Тысяч пять граждан, к примеру, собирается под транспарантами, и в каждом гражданине веса килограммов под семьдесят (5000 гр. х 70 кг = 350 тонн). Появляется человек сто правительственных боевиков со щитами, дубинами, в шлемах, допустим, по сто килограммов в каждой особи (100 б. х 100 кг = 10 тонн). Первые ряды митингующих или шествующих получают по башке, и все триста пятьдесят тонн бегут в страхе, не устояв всего лишь перед десятью.

Решение задачи элементарно, как яблоко Ньютона. Следует просто отключить законы психики (боль, страх) и включить простые физические механизмы. У жителей Валдайской возвышенности (далее – валдаистов) опыт многовековой. Пять тысяч человек должны явиться на митинг или шествие с поллитровкой. При появлении ОМОНа все по команде выпивают 0,5 литра и ложатся. (Тару можно бросить в ОМОН. Вес тары приблизительно равен 10 % веса ОМОНа.) Боевики бить-то любят и умеют, а вот погрузить с десяток вагонов…

Короче, валдаизм – это оригинальное российское политическое течение с элементами толстовства-гандизма.

ГАЙДАР И ЕГО ГЕРОИ

Был сон: под бой курантов, объявивших Новый 1992 год, Гайдар поднял фужер, свободную руку положил на книгу дедушки про Тимура и его группировку, посмотрел на веселые пузырьки шампанского и бодро произнес:

– Они у меня еще вот как попляшут!

И советская эстрада-попса заплясала, потрясая перьями на шляпах, а Рок-герои заплясали по другой причине.

Конец года свободных цен и юного капитализма в России был ознаменован активизацией концертной и иной деятельности Героев рок-н-ролла. В «Октябрьском» неделю без ажиотажа, но с хорошим заполнением зала играла «Машина времени», а в фойе продавалась книга мемуаров А. Макаревича. Чуть позже в СКК группа «ДДТ» представила программу «Черный пес Петербург», а в фойе продавалась пластинка «Актриса-весна». Тогда же в «Октябрьском» выступал «Наутилус» и продавал свою пластинку. БГ, объявив возрождение «Аквариума», сбацал во Дворце пионеров и школьников. В фойе продавался «Русский альбом»…

Мотаясь по СНГ, рок-директорам приходится, например, в украинских землях брать за концерт купонами, закупать сахар и манную крупу, везти в Россию, менять крупу на рубли и только после меновой процедуры выплачивать гонорар Героям…

Что было у среднестатистического Героя рока? Ну – инструменты фирменные, ну – тачка у кого-то и дачка, ну – видик, одежда, какое-то еще имущество и деньги в госбанке. Вряд ли бриллианты и слитки злата. Имущество-то осталось, а деньги сгорели, как и у прочих сограждан. Все мечутся теперь в поисках вчерашнего достатка, а звездам приходится метаться публично. Презентации там, телеигры и другая кака…

Был сон: под бой курантов, объявивших Новый 1993 год, Гайдар залпом осушил стопарь неразведенного «ройяля», подумал мрачно, что приучили, черт, за год контрабандисты, поймал кайф, снял со стены гитару, поудобнее устроил ее на круглых коленках, обтянутых потертыми еще в университетские годы «левисами», прокашлялся и запел битлов: «Бэк ин Ю-Эс, бэк ин Ю-Эс, бэк ин Ю-Эс-Эс-А-а-а!»

Тогда эти статьи читались весело, а теперь – грустно. Иногда знакомые спрашивали:

– Ты, парень, собственно, за кого? За демократов или за коммунистов?

– Я, парни, за Перикла и за Томаса Мора. И еще – за Гаргантюа и Пантагрюэля.

– То-то и видно, дружище!

– Мне, мужики, надутые дураки не нравятся.

– А ты сам-то, старичок, умный или дурак?

– Хочется умным быть, но в историческом плане от дураков без должности всегда пользы больше получалось.

…Осенью заболел отец. Он сидел сутулый на крыльце нашей дачи и смотрел в сторону вянущего сада, на то, как ветер качает сырые ветви и срывает яблоки. Низкие беременные тучи двигались на север, и было еще тепло. Еще никто не знал про онкологию, но теплые дни сентября казались ледяными. Отец все понимал, но подыгрывал нам – маме, брату, мне. Позже он лег в больницу и выписался после операции. Мы обсуждали семьей, как решить проблему со вторым легким, в котором будто бы накапливается жидкость и мешает жить. А жидкость в легком действительно собиралась, и ее врачи откачивали. Отец снова лег в больницу на реке Фонтанке, куда мы с братом приезжали по очереди. Отец снимал больничную пижаму, футболку, садился на край кровати спиной ко мне и просил помассировать спину. Я касался его желтоватой кожи со множеством родинок, растирал ее, повторяя про себя: «Ты расщепляешься, расщепляешься, расщепляешься. Ты уже растворилась. Опухоль».

Прошел Новый год.

Я не был народным лекарем. Да и не верил в них. Мама узнала о каком-то целителе и, несмотря на убеждения, позвонила. Тот порасспрашивал ее об отце и отказался. Отец уже был дома. Услышав телефонный разговор, он проявил некоторый интерес, но, узнав про отказ, сказал:

– Ладно.

Он хотя и обрусел полностью, но по характеру оставался латышом. До двадцати лет мы были близки. В детстве, когда мне было года три-четыре, отец укладывал меня спать и рассказывал про слонов. Он начинал засыпать первым, но я требовал:

– Еще, папа! Еще про слонов.

В юности я стал гордостью семьи, поскольку мои фотографии печатали газеты, сообщая, какой Рокшан, Рикшан, Рекман и даже Бекар (!) замечательный молодой спортсмен. Будущий олимпиец! Но к двадцати годам я стал джинсовым волосатиком с гитарой и отношения с отцом испортились. Несколько раз я даже кричал на него, и отец только вздрагивал. В своих претензиях он был, скорее всего, не прав, но мои оскорбления не стоили этих претензий. Я его сильно обидел, и отношения между нами не восстановились, мы выжидательно смотрели друг на друга последние двадцать лет, так и не сделав шага навстречу.

Теперь отец умирал, и мы по очереди с братом приезжали к родителям вечерами. Он еще ходил, смотрел телевизор, мог говорить. В тот вечер дежурил брат. Это было в феврале. Отец сидел в кресле возле телевизора. Он был коммунистом, стал им еще во время войны, на флоте, а по телевизору в очередной раз насмехались над коммунистами. Отец досмотрел новости, закрыл глаза и скончался. Брат сидел рядом и не сразу сообразил, что произошло.

А я в это время тусовался в ДК Ленсовета – там Джордж организовал концерт под названием «Зимние джинсовые игры».

Но эта книга не о смерти, а о бессмертной жизни. О смерти я больше не буду.

* * *

Зимой девяносто третьего года постоянно что-то происходило. С одной стороны, я все более наезжал на Андрея Тропилло, то есть на его студию, предполагая все-таки довести двадцатилетнюю историю «Санкт-Петербурга» до записи студийного альбома; с другой стороны, дело оджинсовления российского народа продвигалось семимильными шагами.

Средства массовой информации любили нас. Олег Агафонов снял двадцатиминутный сюжет с моей и Лёниной рожами в кадре (Джордж по каким-то своим психоделическим причинам отказался от съемок) и клипом на песню «Дура» в конце сюжета. Клип снимали в училище имени Мухиной, «Мухе»; именно там, где начинался в шестьдесят девятом году «Петербург». Бывшие мои фаны стали ректорами, деканами, проректорами, профессорами и просто пьяницами.

Пока Агафонов ждал камеру и софиты, я удалился с руководством в кабинеты, а когда очнулся… то было уже утро. Я неведомым образом оказался дома. На меня печально смотрели жена и сын-дитятко. Как позже выяснилось, в съемке клипа, кроме меня, активно участвовали ректоры, проректоры, деканы, профессора и просто пьяницы. Мы дергались в зале с гобеленами, студенты и прохожие визжали от ужаса, а Вася, Коля, Сережа и Серега играли на гитарах-барабанах и посматривали на меня с завистью.

Тогда же вышел в свет первый (и последний) номер газеты «Джинсовый Конгресс» – я выпустил его как приложение к «Петербургскому литератору». Приложение не требовало регистрации и прочей бюрократической бодяги. Деньги на газету дал приятель Лени Тихомирова. Джордж же выступал как диктатор, как Сулла или Сомоса. Он наполнил номер своими пространными рассуждениями и умозаключениями. Я тоже не пощадил газетной площади…

Ко мне на Московский приехал грузовичок с тиражом, накрытым попоной. На попону падал снег. Медленно и нежно. Я таскал один джинсовые пачки в квартиру.

Газету напечатали дореволюционным способом на корявой серой бумаге. Прямо-таки народная джинсовая правда. По крайней мере, первая в мире с таким содержанием.

Гуницкий-Маркс, Рекшан-Энгельс, Тихомиров-Ленин написали следующее – я представлю по образцу нашего газетно-джинсового творчества в алфавитном порядке:

О ДЖИНСОВОМ СОЗНАНИИ

Джинсовость.

Джинсовое Сознание (ДС) – это, как ни крути, безусловная реальность конца столетия. Рассмотрим, из каких составляющих возник феномен ДС.

Одним из важнейших критериев ДС или ДМ (Джинсовый Менталитет) является Джинсовость (ДЖ). ДС, как и любое другое сознание, надматериально, но, реализуясь в разнообразных жизненных лабиринтах и воплощаясь в практике многочисленных частных явлений, оно вычленяет из этих явлений некое специфическое свойство – качество, т. е. ДЖ.

Таким образом, ДЖ – это воплощение ДС, его ипостась в сущем. ДЖ позволяет познать природу ДС (ДМ). Более того, без конкретной ДЖ того или иного явления (объекта, субъекта) нельзя определить наличие у того или иного явления (объекта, субъекта) ДС (ДМ).

Стало быть, ДЖ – это мера ДС. ДС определяется только благодаря ДЖ, однако и ДЖ, в свою очередь, определяется только через ДС. В тех же случаях, когда ДЖ не является мерой ДС, находится в отрыве от ДС и существует вне ДС, мы имеем полное право обозначить ее как бессознательную или спонтанную ДЖ…

и так еще пару страниц.

САБЛЕЗУБЫЙ ВЕРБЛЮД ВЫЙДЕТ ИЗ ЛЕСОВ

Многие помнят, как весной афишировалась акция артиста Сергея Курехина в защиту зоопарка. Но концерт-хеппенинг не состоялся без видимых причин.

В июне мне посчастливилось разговаривать с артистом Курехиным. Из беседы стало ясно, что судьба зверей по-прежнему близка сердцу лидера «Поп-механики» и акция таки пройдет с невиданным размахом и при участии Дэвида Мэйсона и «Харлея». Мэйсон, поясним, – это пожилой и классный монстр рок-н-ролльного мейнстрима, когда-то в волосатые времена музицировал со Стивом Винвудом в группе «Трэффик». «Харлей» же – мотоцикл, то есть крутая мотоциклетная фирма.

7 июля мы вместе со Старым Рокером (раскрою тайну – это Гуницкий), человеком, отмеченным врожденной респектабельностью, побрели по вечернему Невскому к Думе, где собирались, использовав халявную проходку, насладиться Мэйсоном, «Харлеем», Курехиным, одним словом, насладиться высоким искусством, а может, и уронить слезу умиления. Ведь звери-то наконец будут спасены. Действие называлось «Верблюд на Харлее». Над Гостиным Двором висел воздушный шар с рисованным верблюдом и рекламой «Смирнофф».

Старый Рокер, не вняв рекламе, приобрел напиток «777», и мы вошли в закулисье «Верблюда» сквозь редкую, но грозную шеренгу ОМОНа.

Думскую улицу перегородили, соорудив крытую сцену, на которой возле фирменного аппарата возились волосатые мастеровые. За железными заборчиками собирались зрители. Билет стоил то ли пятьдесят, то ли двести рублей. Между сценой и зрителями, словно в зоопарковом вольере, копошились представители бывшего музыкального андеграунда, среди них сновали деятели городской администрации и темной, а может, и светлой экономики. Для вышеперечисленных работал привилегированный буфет, и трехголовая гидра накачивалась там пивом, водкой, поедала бутерброды с семгой и, думаю, верблюжатиной. Зрители толпились и глазели, как в зоопарке.

«Вот, значит, оно как, – подумалось мне. – „Поп-механика“ уже началась, и мы изображаем то, как будут спасены звери».

Но время двигалось, и пробежал слушок, обрастая лживыми подробностями: «Курехина-то не будет. То есть он здесь, но его не будет. А Мэйсон, сука, пошел в кабак, а утром не явился на пресс-конференцию».

Верблюд, стоявший понуро среди тусни, встрепенулся, нагадил, стал носиться кругами. Курехин вылетел из недр буфета. Через некоторое время за ним убежал верблюд. Воздушный шар опустился во двор Гостиного, но вновь поднялся. По крышам универмага бродили контрабандные зрители, а время тупо пролетало.

– Да, это вам не Джинсовый Конгресс, – сказал Старый Рокер после «777». – Это вам не свободная организация свободных людей. Это вам не самая мягкая и чистая революция.

– Именно так! – согласился я. – Это вам не бизнес, технология и мода, а бардак какой-то.

Тут на сцену вылетели металлюги из Казани и закричали под гитары по-английски, взревели мотоциклы фирмы «Харлей». Зрители было воспрянули, западные киношники сняли толпу и сцену задарма, и, слава богу, казанские со сцены убрались.

– Мэйсон, зараза, где? – все спрашивали друг друга. – А кто он вообще такой? А Харлей петь станет? Никогда не слышали Харлея.

Этот позор продолжался долго, и я ушел, всё поняв про животных, а также потому, что не участвовал в «777»…

Прошли, как говорят, дни, и осенью нечто другое ужасными контурами стало выкристаллизовываться из всех этих неошуточек. Вспомнилась давешняя передача говоруна Шолохова и артиста Курехина, где они рассуждали о причастности революционера Ленина к грибам. Шуточка имела успех. Кто-то негодовал, но большинство писало от счастья! Уели гриба-Ленина! А осенью 92-го грибы стали мстить. Люди травились и умирали от ядовитых белых-боровиков и прочих ранее съедобных. Грибы перешли в наступление на людей, мстя за Ленина…

А теперь вот звери. Они не удовлетворятся пассивным наступлением. Они выйдут из лесов и ринутся в города, сметая правых и левых! Они забодают демократов и загрызут державников. Чудовищные мутанты, какие-нибудь саблезубые верблюды вытопчут нивы и покажут кузькину мать.

В страшный миг возможного озверения российской жизни Джинсовый Конгресс выносит свой спасительный вердикт:

1. Шолохова отправить на Дон в казачью станицу для возмужания и поумнения.

2. Курехину – оставить в покое растительный и животный мир навсегда.

Вот что дал в газету Леня: письмо от Валеры Черкасова, умершего в 1984 году. Письмо это Леня получил, когда служил в армии. Датировано оно 16 октября 1971 года и характеризует нашу хиппово-джинсовую юность.

АРХИВ

Сессия была в кафе «Регата» в ЦПКиО.

1. «Фламинго-2» с «Ап-энд-даун». Гриша-1, Валера Лебедь и Серега Басс, длинный такой, весь из себя серьезный.

2. «Аргонавты» в сборном составе – один солист, остальные другие.

3. Последовательность не помню. «Аврора» – поет очень красивый человек, волосы до плеч, борода, споет фразу, отойдет от микрофона и стоит улыбается и плечиком подергивает, торчит. Голос довольно мощный, глубокая сильная подача, здорово орет.

4. «Зеркало» – сплошная фигня. Лемехов влез в «Аврору» с губной гармошкой и сделал маленький джем. Сначала ничего себе, но затянул сильно и потом немного усталось.

5. «Ладушки» – шумные проигрыши с восточным уклоном, без особого вкуса и мало слов, а главное – это отсутствие смысла в словах.

6. «Медный всадник» – пела какая-то Галя, все заторчали. Я в натуре не слышал таких баб среди любителей.

Коля Васин выступил с речью о Дне рождения Джона…

В воскресенье пришел Рекшан, и мы доделали песню «Война». Завод дичайший. Слова потом пришлю. Я могу поменять «Электрик ледилэнд» с Рекшаном на три твоих диска. У него диски новые, а у тебя уже средние, хоть и запиленные. За два диска он менять не хочет. Три дня писал тебе это письмо. Сейчас, я думаю, мне надо выработать систему, например, писать одно письмо каждый день всю неделю…

И еще в газете имелся «Храмовый уголок» Коли Васина. Вот и его сочинение:

ТЕОРИЯ КАЙФА

(триединство кайфа)

Так же, как в христианстве существует понятие триединства Бога, так и «Битлз» дали нам триединый кайф, где БОГ-ОТЕЦ – это Джонни и (или) ГОЛД БИТЛЗ, БОГ-СЫН – собирательный образ Добрых Людей и ДУХ СВЯТОЙ – Водочка.

Умело, с чувством микшируя музыку «Битлз», Добрых Людей и Водочку, при этом не забывая о нюансах – закусочке, обстановке, качестве обхождения и, что важно, расторопности и достойной услужливости продюсера-миксатора, – можно достигнуть максимальных успехов, приблизить Царство Любви и Мира на Земле, послать в воздух, которым дышит человечество, такие праздничные флюиды, которые смогут завести на аналогичное движение кого-нибудь очень далекого от кайфующих.

Это свободный и естественный путь по спасению людей от тоталитарного давления Сатаны по разъединению и смерти в одиночестве.

Насколько этот путь единствен?

Я не вижу альтернативы громко и отвязно выраженным чувствам, духовному и свободному звуку «Битлз».

Идея Джорджа о Всемирном джинсовом фестивале продвинулась. В городе Сестрорецке под Питером возле озера стояло (да и теперь стоит) что-то вроде исполкома, ресторана и выставочного зала в одном флаконе… пардон, здании – просто входные двери разные. Выставочным залом руководил Саша Михайлов, человек с тихим голосом и сломанным носом: наш общий знакомый. Тихий голос не мешал Михайлову быть вполне устойчивым бизнесменом, пускай и средней, но все-таки – руки. С помощью ресторана Михайлов сообщил чиновникам о фестивале. Чиновники загорелись, представляя, как тысячи тысяч станут ломиться в Сестрорецк и тратить денежки, а Сестрорецк со временем и с помощью фестиваля станет культурной столицей северной Европы. Бандиты города тоже загорелись, подсчитывая выручку от рэкета и пива.

Короче, пока я сплачивал ряды Джинсового движения, коллеги зарегистрировали Ассоциацию «Всемирный джинсовый фестиваль». В нее вошли АО «Транснациональный Джинсовый Конгресс», фирма Саши Михайлова «Федор» и еще, кажется, гуманитарный фонд «Свободная культура». Не помню почему, но весной девяносто третьего я оказался меньшевиком. За газетный волюнтаризм, что ли. Не помню! Меня унизили, предложив как бывшему спортсмену и мастеру этого самого спорта организовать фестивальные соревнования по городкам для жителей Сестрорецка.

Президентом Ассоциации стал Леня Тихомиров, и Джордж Гуницкий обиделся на него за это. Там, где кончалась развлекуха, начиналась лажа. Меня не устраивали городки, и я развил бурную деятельность – нашел джинсовую фирму-спонсора, договорился с Олегом Агафоновым, который обещал все снять и показать по телевидению. А под телевидение должны пойти другие спонсоры…

Денег у Ассоциации пока что не было ни копейки.

Моя активность вызывала ревность. Леня Тихомиров надевал джинсовый костюм, причесывал бородку и бродил по Питеру. Он заходил в каждую попадавшуюся на пути фирму и доставал свои президентские полномочия – круглую печать и бланки. Денег ему не давали. Стул президента хрустел под Леней, но печать завораживала. Тут бы Тихомирову и карачун пришел, но вдруг преждевременно восстал Джордж, и в итоге мы с ним поменялись местами – он стал меньшевиком, а я вернулся к большевикам.

Джордж потребовал переименовать «Всемирный джинсовый фестиваль» в «Летние джинсовые игры», что подразумевало изменение уже подготовленного фестивального лейбла. То есть опять же потребовал диктаторских полномочий.

Андрей Тропилло давал деньги на второй номер газеты «Джинсовый Конгресс». И макет газеты уже был готов. Джордж потребовал что-то изменить, что-то из номера снять, что-то добавить. Теперь не помню пафоса требований. Помню исторический факт – газета так и не вышла. И еще помню, как мы сидим с Леней в театральном буфете и корим Гуницкого:

– Такой он сякой! Ведь это просто уже поздно! И зачем менять? Просто юридически! Ведь юридически – нельзя! – Так говорит Леня.

– Да! Джордж – он такой. Он хмури нагнать может! Но я не брошу. Мы упремся. Мы сделаем, в конце-то концов. Меня весь город знает, и я помогу. – Так говорю я.

– Да-да. Да-да. Да-да, – кивает Леня и сжимает крепче кулак, в котором зажата президентская печать.

Саша Михайлов же ничего не понимает.

– А программа фестиваля есть или нет? – спрашивает он Леню.

– Я ее тебе покажу в пятницу, – обещает президент.

Джордж мрачный фланирует где-то не дальше горизонта, а тем временем надвигается годовщина Рублевой акции и джинсовой идеи. Звоню Гуницкому и говорю правду:

– Что-то Леня совсем охерел. Ничего не ясно, что происходит.

– Теперь все накроется и пропадет, – соглашается Джордж. Мы так разговариваем, распаляемся, и в итоге беседы меньшевиком становится Леня Тихомиров-Ленин, а мы, Маркс и Энгельс, образуем большевистскую ячейку.

История Джинсового движения – это капля воды, атом, ген. Солнечная система и система Станиславского одновременно. В Джинсовом движении воплотились и в нем же разбились иллюзии моего поколения о добром демократизме-капитализме. Фактически за год мы прошли все революционные стадии и перешли к моральному террору.

Я лежу сейчас на мягком матраце под крышей здания, построенного в семнадцатом веке при Луи XIII и Анне Австрийской. Лежу под крышей в прямом, а не в переносном смысле на улице Святого Луи, что находится на острове внутри города Парижа. На последний этаж ведет винтовая кривенькая лестница. По ней д’Артаньян бегал или Атос. За экзотику дерут с жильцов реальные деньги.

Вчера парижский пролетариат начал ремонтировать крышу. Я проснулся, открыл глаза и увидел в окне не милые изломы старинных крыш с рахитичными балкончиками и голубями, а круглую усатую рожу и глаза навыкате. Рожа заулыбалась, и я помахал пролетариату рукой.

– Салю! Са ва!

В итоге весь день над головой колотили и пилили. А ночью пошел дождь, и теперь мне через крышу капли падают прямо в лоб…

Капля, атом, ген, Солнечная система и система Станиславского одновременно…

В моем возрасте избыточные проявления чувств аномальны, но я честно могу заявить, что продолжаю любить нашу джинсовую затею и людей, с которыми ее затеял, – Джорджа и Леню. А ирония моя и жесткий иногда юморок – это все от чрезмерности характера, возрастное бормотание. Слова все это. И больше ничего.

А французский пролетариат защищают профсоюзы, которые не велят работать на крышах в дождь, и я, как представитель мелкой творческой буржуазии, буду тут лежать под каплями, пока небо не очистится. Я лежу тут словно в палатке, словно в походе. И вспоминаю, вспоминаю…

Годовщина Джинсового движения и Рублевой акции стала своеобразным апофеозом. На этот раз мы получили в местном исполкоме официальное разрешение, обязывающее нас убрать мусор. Леня-Ленин как меньшевик и человек с печатью придумывал что-то свое, а я-Энгельс да Джордж-Маркс пошли по проторенной дорожке популистских действий.

Случился пригожий майский денек, и с утра пораньше я отправился в контору «АнТроп», что находилась тогда напротив Московского вокзала. Андрей Тропилло, как водится, отсутствовал. Бухгалтерские девушки заявили, будто бы Торопила уехал на ликеро-водочный завод с ходатайством продать несколько ящиков сорокаградусной по отпускной цене для нужд городской культуры.

Воспользовавшись отсутствием хозяина, я набрал кучу виниловых пластинок; все тех же битлов и цеппелинов. Появился в бухгалтерии Джордж.

– Что же ты такой грустный, мой джинсовый друг? – удивился я. – Ведь на нашей улице сегодня праздник.

– Праздник! Вот тебе, бабушка, и Джинсовый юбилей! – проворчал Маркс в ответ.

Я его отчасти понимал. Идея Джинсового фестиваля родилась, еще только начинала ходить, а ее уже разрывали на части злые дядьки.

– А сколько нужно бутербродов? – спросила бухгалтерская блондинка.

– Что? – не понял я.

– Андрей Владимирович сказали, что к водке понадобятся бутерброды.

– Тысячу штук! – выпалил Джордж, нахмурился и замкнулся в себе.

– Мне нужно составить смету, – пояснила блондинка.

– Тысячу двести для ровного счета, – вставил я.

– Ой, сколько батонов и колбасы резать!

Какое-то время прошло, и появился пират с ящиками. Мы с Джорджем сели в его ободранную тачку и полетели к Инженерному замку загодя. Водку и подарки народу складировали в кустах, а пират укатил, обещав вернуться с бутербродами.

Еще имелось некоторое время до начала мероприятия, и мы стали перетаскивать народную халяву к скульптуре Геракла, который, несмотря на отбитые яйца, еще олицетворял мужскую доблесть.

За прошедший год рубль окончательно сгорел, но мы хотели снова все продавать по рублю.

– А как же водка? По рублю бутылка? – поинтересовался я, но Джордж не согласился.

– По рублю только «Битлз», Джинсовая газета и твой «Кайф». Водка – это отдельная статья.

Не помню кто, кажется Леня, притащил к Инженерному замку «Интерьерный театр» Николая Беляка. Или не Леня…

Я пишу эти абзацы на острове и на улице Святого Людовика IX и набираю питерский номер Джорджа.

– Алло, – печально отвечает Анатолий Августович.

Вот-вот католики ударят в колокол напротив, и я спрашиваю быстро:

– Как дела? Здоровье?

– Ничего себе. Вот валенки купил.

– Не помнишь – кто Беляка привел к Инженерному замку?

– Не помню.

– И еще. В мае девяносто третьего трения в Джинсовом конгрессе уже начались?

– Не помню. Не начались вроде.

Так говорит Джордж-Маркс. Все-таки Леня Тихомиров привел театр! Все-таки сыр-бор уже разгорелся.

Страшная штука – время. Странная и страшная. Делаешь, думаешь, страдаешь, радуешься. А затем – никто не помнит, зачем и почему. И сам забыл почти все.

С Николаем Беляком в восьмидесятом году я учился на курсах кочегаров в «Теплоэнерго-3». Видать, его там кое-чему научили – разные молодые люди, переодетые в античные костюмы, изображали что-то древнеримско-греческое, языческое, но совершенно не джинсовое. Режиссера Беляка обуревали свои амбиции, и он так и не понял, в каком мероприятии его театр участвует. Однако прохожих он привлек театральной красотой. Пришла и джинсовая толпа, приглашенная Гуницким по радио.

Когда древнее язычество кончилось, началось язычество современное – Джордж стоял рядом с Гераклом, выкрикивая джинсовые здравицы, и народ, падкий на халяву, стал карабкаться по ступенькам замка и по Гераклу. Я стоял рядом с Джорджем и охранял мешок с водкой, пока не расшифрованный толпой. Поняв, что Джорджа уже не спасти, а мешок – можно, я, встав на четвереньки, пополз сквозь джинсовые ноги вниз по ступенькам.

Мешок утащил в кусты напротив. Там пили пиво веселый Андрей Измайлов и угрюмоватый Дмитрий Толстоба. Первый какое-то время служил чиновником в Доме писателей, а после в соавторстве с одним фруктом написал боевик «Русский транзит», со вторым же, хорошим поэтом, мы как-то рубили просеку в брянских лесах.

– Надели вот джинсы, – сказали писатели. – А выпить – что, не дадут?

– Дадут, – усмехнулся я и протянул джинсовым рядовым свой мешок. Приятели заглянули в мешок и ахнули.

– Можете воспользоваться одной! Остальное охраняйте покуда.

– Такое народное движение нам определенно нравится!

Я побежал спасать Джорджа и Джорджа спас. Продукция «АнТропа», лица БГ и прочая халява остались на растерзание джинсовой молодежи, а мы бежали в кусты.

– Что с водкой делать? – спросил Джордж.

– Жизнь подскажет, – пожал я плечами.

– Если начнем раздавать, то нас убьют или позже обвинят в использовании черносотенных приемов.

– Пусть журналисты разойдутся.

– Они не разойдутся.

– Когда-нибудь уберутся.

Тут в кусты заглянул Максим Максимов из «Смены».

– Что тут вообще происходит?

– Объяснить невозможно, – ответил Джордж.

А Торопила опаздывал с бутербродами, и это отчасти спасло ситуацию. Народ постепенно разбредался – на зеленых газончиках и на ступеньках остались хипповать наиболее праздные участники джинсового движения.

Караул у мешка не мешкал, и мне приходилось притормаживать Измайлова и Толстобу обещанием тысячи двухсот бутербродов.

– Тысячи двухсот? – хрипловато и недоверчиво переспрашивал поэт.

– А с чем бутерброды? – интересовался триллерист.

– С колбасой и сыром, – успокаивал я.

В кустах показалась плотная, заключенная в джинсовую пару фигура доктора химических наук Николая Баранова. Году в семидесятом он являлся одним из пионеров пластиночно-обменочного движения и знал массу историй из тех лет.

– Вот, Владимир, – сказал доктор, – оделся во все джинсовое. И даже твою книгу получил у Джорджа за рубль. А теперь что?

Тут как раз замаячили возле Инженерного замка «Жигули» Торопилы. Это приехала тысяча бутербродов. Тысяча двести.

– Значит, так, Коля, – придумал я работу для доктора наук. – Вот мешок с бутылками. Есть несколько стаканов. Становишься под Гераклом и наливаешь по пятьдесят граммов каждому.

– Каждому? – засомневался доктор.

– Н-да. Начнется свалка и тебя сомнут. Надо народ запутать. Ага! Наливаешь каждому, кто предъявит бутерброд. А вы, – обратился я к триллеристу и поэту, – становитесь с другой стороны замка и выдаете бутерброды. Пусть народ побегает.

Так и получилось. Когда из торопиловской машины достали подносы с бутербродами, то народ, сидевший покуда на траве, зашевелился, потянулся к машине. Под Гераклом встал Баранов с водкой. Народ налетел на доктора, но тот остался тверд и велел показывать бутерброды. Народ побежал на другой угол, побежал обратно. Получилась не тупая свалка, а прямо-таки спорт.

Недосмотрев до конца, я умчался на Большой проспект, где на студии заканчивалась запись первого альбома «Санкт-Петербурга». Про альбом я расскажу в третьей части. Здесь важно то, что в вечерней гулянке я не участвовал. Джордж вроде бы побратался с Леней, но последний печати не отдал, и фестиваль таки накрылся одним известным местом.

К началу лета «Санкт-Петербург» закончил работу над первым альбомом, и я стал дергаться, стараясь, чтобы о нем написали рецензии, чтоб его покрутили по радио. Дело для меня новое.

Нас пригласили на «Радио „Балтика“» в прямой эфир. Пригласили, вообще-то, меня, но я вытащил Корзинина и Васю Соколова. Те выпили перед эфиром по бутылке пива «Балтика» и в итоге даже сказали в микрофон по членораздельному предложению. После эфира мы поехали на Пушкинскую, 10, играть на Празднике двора гуманитарного фонда «Свободная культура», на который собиралась явиться съемочная группа московского Молчанова. Он, мол, нас снимет и покажет в «До и после полуночи».

Мне нравятся насыщенная жизнь, горение в искусстве, так сказать. Лучше, конечно, когда искусство горит не синим пламенем.

Концерт задерживался, и мы, дождавшись Рудашевского и Степанова, зашли в Церковь Васина пересидеть лишнее время. Там Коля Иванович Корзинин удивительно быстро, быстрее всех, налопался и, когда пришла минута выходить на сцену, сколоченную прямо во дворе… Нет, мы на сцену-то вышли…

– Вот они! – заволновался Молчанов. – Ведь это и есть живая история?

Это была чуть живая история. От Коли Ивановича можно всякого ожидать, но не таких же барабанных дробей! А тут еще Степанову стал помогать Стас Веденин. Он участвовал в записи альбома и посчитал возможным подняться на сцену со своей очень электрической гитарой.

Три камеры смотрели на нас, но недолго. Московский Молчанов – гладкий и причесанный, куда ему понять такое! Он дал отмашку, и нас снимать перестали…

Так проходило лето. Леня-Ленин, ставший меньшевиком, прятался ото всех с печатью президента и в итоге в Сестрорецке получилось нечто странное. Почти тайное. Тупое мероприятие, о котором никто не писал и не читал. Последний всплеск моей активности, выразившийся в написании сценария церемонии открытия, ни к чему не привел, хотя набросок сценария – вот же он! – интересен как литературно-сумасшедший факт.

ПРОЕКТ

Место действия: г. Сестрорецк, пл. Свободы, д. 1, площадь перед зданием исполкома.

Время: 12:00.

Площадь украшена символикой фестиваля. Играет бравурная музыка духового оркестра моряков. По периметру площади выстроились участники фестиваля. За ними – зрители. Оркестр смолкает. Под бой курантов на балкон исполкома выходят – мэр, президент фестиваля, оргкомитет, священнослужитель.

Звучат приветственные речи. Говорят о цели фестиваля, о примиряющем движении «синих» ипр.

Группа организаторов фестиваля на велосипедах объезжает строй участников. Звучат крики «ура!».

Торжественный молебен и освящение знамени фестиваля. Подъем знамени. Гимн.

Мимо исполкома проезжают транспорт с джинсово-фестивальной символикой и колесный бронетранспортер, расписанный цветами.

После парада начинается шествие. Художники несут картины и мольберты. Актеры показывают мизансцены. Проходят диксиленд, «Лицедеи», духовой оркестр моряков замыкает шествие. С балкона звучат приветствия идущим. Над шествием транспаранты со словами «Джинсы – всемирная вещь», «Джинсы – символ нашего времени», «Дайте миру джинсы», «Миру – мир» и т. д.

Обоснование проекта

Предлагая подобную модель открытия фестиваля, автор исходил из необходимости учитывать традиции и привычки граждан России. Жители Бразилии привыкли к карнавальным шествиям и пляскам. Жители США – к шествиям с персонажами Диснея и длинноногими герлами. Граждане России привыкли к трибунам, речам и парадам. Хорошо или нет – это так. Привычная форма при полном отсутствии тоталитаризма вызовет у зрителей добрые чувства. Начало фестиваля ляжет в канву психологической привычки и не вызовет раздражения. В церемонии открытия не должно быть сатиры и насмешки. Это, повторю, лишь привычная нам форма.

Но никаких джинсовых бронетранспортеров не прикатило. Возле дверей выставочного зала Саши Михайлова сводная труппа народного танца водила русско-народные хороводы под сиротским транспарантом «Джинсы – всемирная вещь». Тут же озадаченно бродили местные бандиты и писатель-предприниматель Александр Житинский. Первые хотели обложить кого-нибудь данью и продавать пиво джинсовым толпам. Второй намеревался втюхивать, как горячие пирожки, книгу про Костю Кинчева. В итоге бандитское пиво покупал хоть и предприниматель, но все-таки человек Житинский, раздаривая одновременно Костю Кинчева. Сперва Житинский хотел менять Кинчева на пиво, но бандиты отказались.

В знак джинсового протеста я зашел в соседнюю дверь и оказался в ресторане, который, как выяснилось, принадлежал одному моему старинному знакомому, выставившемуся все-таки на цветные ликеры. Мне от них плохо до сих пор.

За несколько дней до того, используя джинсовые каналы в питерской прессе, мы с Джорджем превентивно отмазались от мероприятия в Сестрорецке. Маркс опубликовал в «Вечернем Петербурге» статью под названием «Джинсовая лажа» (или после опубликовал?), а я в приложении «Пятница» к еженедельнику «Час пик» напечатал Ленину фотографию и под фотографией спародировал милицейский текст: ищется, мол, такой-сякой, бормочет, что президент, всем показывает печать, последний раз его видели в районе Сестрорецка… Сострил, одним словом! После публикации Тихомиров явился в редакцию и бросался в тамошних теток стульями.

Прости, Леня!

Тем же летом газета «Час пик» устроила рок-концерт на Дворцовой площади, и «Санкт-Петербург» играл на том концерте. Цель мероприятия теперь не помнит никто. «Петербург» согласился играть в начале, и в итоге на нашем концертировании отстраивался звук. Поэтому фурора не получилось. Снова Веденин доказывал Степанову достоинства своего звукоизвлечения. Зато было интересно увидеть Эрмитаж, махонькую часть которого предоставили музыкантам для переодевания и настройки, заплеванным, словно кулисы Рок-клуба времен перестроечной рок-революции.

После концерта началась короткая эпопея моего сотрудничества с газетой «Час пик». Я там готовил первый номер субботнего приложения «Час пик – Рок-н-ролл». Он вышел в итоге девятого октября девяносто третьего. Вышел и больше не вернулся.

А в конце лета умерла мама. После смерти отца я так и предположил:

– Теперь и мама умрет.

Не знаю – почему мне это пришло в голову? Они так долго прожили вместе, что их жизни переплелись, стали одной жизнью.

В сентябре у меня заболела спина так, что я не мог ходить. Даже по квартире ползал с трудом. Пытался снимать боль алкоголем, но боль не снималась. Чтобы не мешать семье и чтобы она мне не мешала, я переехал в опустевшую родительскую квартиру и продолжал «лечиться».

После смерти мамы обо мне и «Петербурге» сняли передачу для Российского телевидения, и я все ждал, когда ее покажут. И ее в итоге показали. Сразу после стрельбы по Белому дому. Без объявления и в час ночи. Правда, один знакомый на Алтае ее увидел.

Казалось, все рушится. Падает вдребезги. Разлетается на мелкие кусочки. Но спорт приучил меня сопротивляться. Только руки еще и шевелились. Я еще мог писать и сопротивляться словами.

КАК Я БЫЛ РИНГО СТАРРОМ

Этого б не случилось, если б не алкоголизм. Когда я в юности тысячи раз крутил полуоборванную ленту с «Плиз, плиз ми», когда хранил и разглядывал плохонькие фотки битлов, и даже позже, став вполне знаменитым певцом и гитаристом… Мне подобное никогда в голову не приходило и прийти не могло. Приблизиться к битлам! Все равно что загадывать, есть ли жизнь на Марсе.

Возможно, и есть. Ведь кто-то рыл там каналы.

С битлами получилось так же, как с марсианами.

Но о них позже. Вернемся к алкоголизму. Из рода млекопитающих только человек употребляет наркотики, и никто пока не ответил – почему. Ответ же, на мой взгляд, прост, как вступление к песне «Лет ит би». Что делает человек с той самой поры, как мы можем проследить его деятельность? Он изменяет окружающую его действительность. На скальной поверхности рисует зверя, громоздит пирамиды, небоскребы, придумал компьютер и электрогитару. Даже воюет с себе подобными с целью изменить действительность или окружающий мир. Почему человек старается все изменить? Потому что мир его не устраивает! И тут человека ждет ловушка, уготованная бесом для его гордыни. Наркотики! А самый распространенный – алкоголь. Русская водочка, если опуститься на родные просторы. Опрокинул стаканчик-другой, и действительность изменилась.

Пока я не стал алкоголиком, жизнь никоим образом не приближала меня к кумирам юности. Но долгая и не больно-то легкая жизнь – что в музыке, что в литературе – подвела к отправной точке. Быть алкоголиком – это вовсе не значит валяться под забором от зари до зари, хотя подобная перспектива маячит для каждого и по-своему желанна. Быть алкоголиком – значит потерять управление над алкоголем, достичь того положения, когда не ты управляешь процессом выливания, а процесс управляет тобой. Как только процесс стал мной управлять, я и приблизился к мечте отрочества – к «Битлз».

В октябре девяносто второго я уже пил горькую сорокаградусную с Аланом Вильямсом, первым битловским продюсером, и даже навязывал ему к водке квашеную капусту… Но это оказалось лишь первым приближением к реальным битлам.

Битлы и сами в разные времена грешили. Даже лечились от употребления более сильных наркотиков. Так что кое-что общее у нас уже имелось.

С Аланом мы квасили до потери реальности осенью девяносто второго, а через год дело приняло другой оборот.

Обремененный бесконечной жаждой деятельности, я вписался в очередной, как теперь принято говорить, проект, отдавшись ему полностью душой и, как оказалось, телом.

О душе: для одной газетной многоэтажной конторы, в которой имелись компьютеры, буфеты и много-много руководящих теток, я два месяца придумывал газету – концепцию, рубрики, мульки всякие, феньки, прибабахи. Сочинял страницу за страницей на два-три номера вперед, и вышла она, зараза, в итоге девятого октября девяносто третьего года, ко дню рождения Джона Оно-Леннона.

О теле: переоценив его стойкость и кантуясь по редакционным апартаментам с утра до сумерек, я простудился и слег с радикулитом. Лежал как полено и стонал как девственница.

Когда спина еще работала, на выставке в Манеже я встретил Женю Зубкова с Третьей авеню, который за руку водил по выставке Шагина и Шинкарева. Зубков, трезвый алкоголик, демонстрировал народу трезвых же идеологов портвейна и постмодернизма. Действительно, «митьки» явили публике свой новый лик – гладколицые, ухоженные, в костюмах и начищенных ботинках. Говорили, будто «митьки» побывали на обучении у Папы Мартина, будто бы этот Папа научил их оставаться трезвыми…

С Зубковым мы как-то пили лет пятнадцать назад и теперь разговорились на известную тему. После Женя напел мне строчку:

– «Мои мечты, что пыль с дороги…» – затем спросил: – Твоя песня? Может – «Россиян»?

Я задумался и ответил:

– Может, и моя. Может, и Жоры Ордановского. Давно это было!

Затем, когда Зубков рассказал мне, что и у Ринго Старра были серьезные проблемы с алкоголем, мне пришла в голову оригинальная мысль, и я спросил:

– А не мог бы Ринго написать что-то вроде обращения к русским битломанам? Об алкоголе, конечно.

Зубков задумался. Вскоре он улетел к себе обратно на американщину. Через неделю позвонил и сказал:

– Позвони Шинкареву или Шагину. Они помогут составить письмо. А я постараюсь сделать так, чтобы Ринго его подписал.

Я уже ползал на карачках по квартире – не от алкоголя, а от радикулита, – но Шинкареву позвонил. Не застал. Позвонил Мите Шагину и попросил, как получилось:

– Митя, ты был в Америке и гостил у Папы Мартина. Ты знаешь этикет. Представь себя Ринго Старром и помоги мне написать за него.

Митя помолчал, подышал в трубку и ответил:

– Нет, братишка! Я не могу представить себя Ринго Старром. А ты что – не был в Америке? Все ж были.

– А я не был.

– Что ж делать-то?

– В Америку я уже не успею. Скоро номер газеты выйдет про Джона Леннона и про нас.

Митя не помог. Делать было нечего. Был вечер. В Москве начиналась бойня вокруг Белого дома. Достали этим Домом! Постоянно его то защищают, то штурмуют. Я лежал на ковре возле бутылочки, закрыв глаза и представляя себя Ринго Старром. Он алкоголик и я алкоголик – это нас сближало. Он великий человек, но и меня знают тысячи людей. Это тоже сближало, но не очень…

Темнело. В полудреме я стал вспоминать Ринго. Вспоминал фотографии. Вспоминал все, что знал о нем. Я вспомнил те редкие песни, которые он пел на битловских дисках. И я, конечно, вспомнил про «Желтую подводную лодку». Мне не нужно было вспоминать мотив, который во мне живет всегда, но я стал разжимать губы и мычать слова, затем напрягать связки и петь все громче и громче, заглушая этот злой мир, в котором, кроме музыки, есть еще и пули. Пули эти летели по телеэкрану, светящемуся без звука в моей комнате. Я пел и пел, становясь Ринго:

Ви ол лив ин зе йеллоу сабмарин!

Йеллоу сабмарин!

Йеллоу сабмарин!

Все мы живем в желтой подводной лодке!

В этом и есть различие между нами – мы живем в желтой подводной лодке, а все вы живете в сумасшедшем доме. С этой мыслью я и заснул, а утром встал почти без боли в позвоночнике и, пока ощущение рингости во мне не прошло, написал:

«Я хотел бы поделиться с российским народом своим жизненным опытом. Я знал многих прекрасных рок-музыкантов и просто людей, преданных искусству, которых погубили алкоголь и наркотики. И я знаю многих, кто избавился от губительного пристрастия, кто продолжает жить, сочиняя и исполняя прекрасную музыку. У меня тоже были серьезные проблемы, и я решил их с помощью Бога и программы „Двенадцать шагов“. Я глубоко благодарен этой программе, а вам советую не доводить дело до той стадии, когда вам потребуется сторонняя помощь».

Помедлив мгновение, я рискнул, и у меня получилась подпись – «Ваш РИНГО СТАР».

После подписи я отправился за водкой, и спина заболела снова. Газетная же контора отправила мое письмо факсом в Нью-Йорк. Через день позвонил Зубков и сообщил, что письмо переведено и скоро он вылетает к Ринго. Я был счастлив, продолжая лежать на полу.

Но утром девятого октября я встал на карачки и поехал, несмотря на больную спину, к битломану Васину в офис Храма Джона Леннона. Там с утра раздавали водку, и никакая болезнь меня остановить не могла. Вечером же на концерте в СКК я поднялся на сцену, бросил в зал пачку первого номера рок-н-ролльной газеты, да и сам упал со сцены. Потом пели Шевчук – Бутусов – Кинчев. Потом меня из газеты выгнали. Первый номер оказался последним, и письмо Ринго не пригодилось…

Через пару лет один англичанин сказал мне:

– Вот книга. Ее передал Эрик. Он сказал – отдай кому-нибудь в России. Эрик Клэптон его зовут. Ты знаешь Эрика?

Как мне не знать Эрика! Четверть века назад я ходил с его пластинками в обнимку!

Англичанин протянул книгу, и я пролистнул ее. Книга включала химические автобиографии разных знаменитых людей – лордов, боксеров, рок-музыкантов… Написал о себе и Эрик Клэптон. Об алкоголизме, героине, о трезвости, о том, как срывался и допивался до вшей. Я закрыл книгу и посмотрел на обложку. В переводе книга называлась приблизительно так: «Протрезвей и закайфуй от трезвости». Предисловие к книге написал Ринго Старр. К тому времени я уже два года оставался трезвым. Вот мы и встретились, Рингушка!..

…История Транснационального Джинсового Конгресса – это талантливая пародия на породившее его время, это спектакль, сыгранный как музыкально-политическая импровизация, когда актеры, Маркс – Энгельс – Ленин, безотстраненно играют на своих судьбах, представляя историю уже не молодежного, а поэтому и достаточно истерического кайфа.

Собственно, на провале в Сестрорецке история не закончилась. По крайней мере для меня и Джорджа Гуницкого. Это просто заканчивается вторая часть «Кайфа вечного». Стоит вдуматься в название. Кайф – что-то короткое, стремительное, состояние Икара, летящего к Солнцу. Вечное – спокойствие вроде бы, черный космос без воздуха, пространство за Солнцем, близкое к смерти или к жизни в ином темпе. Несоединимые философски понятия оказались рядом по воле литературы и рок-н-ролла. И если соединились и стали реальностью книги – значит, и есть кайф вечный, вопреки философии. Что – философия?! Всего лишь стройные мысли невечных людей…

* * *

В конце октября меня пригласил за Атлантический океан Институт по проблемам алкоголизма. В нем работает медицинским директором Женя Зубков. Это он помнит песни «Петербурга», которые я забыл. Не зря, видно, я пел их двадцать пять лет назад.

За океаном я делал записи – ими вторую часть и закончу. О музыке и бессмертии читайте в третьей части.

АЛКОГОЛИКИ И ПАПА, СВОБОДНЫЕ ВЫБОРЫ И ГОРЫ КЕНТА,

23 ноября – 31 декабря 1993 года

или

ПРОИБИШН [1] В РОССИИ НЕ ПРОЙДЕТ

Люди мыслят образами и частично словами. Людям пишущим приходится, в силу профессии, переводить образы и слова в предложения, писать их слева направо и строчка за строчкой, нарушая тем естественность и яркость впечатлений. Потери компенсируются мастерством и талантом, если таковые имеются, и, словно палехская шкатулка, в итоге предлагается читателю произведение искусства, в котором рассказывается о жизни слева направо и строчка за строчкой. Читателю предлагается игра – ничего дурного в ней нет, как и нет какой-либо связи с реальной жизнью образа и частично слова. В предлагаемых записках совсем мало нарочитого мастерства, в них автором практически не было сделано поправок, кроме совсем уж вопиющих грамматических ошибок. Автор посчитал, что подобная неразукрашенная проза (конечно же, слева направо и строчка за строчкой!) лучше сохраняет в себе первоначальные впечатления, а именно ими он и хочет поделиться с возможным читателем. Автор также понимает всю степень кокетства – ведь дневники пишутся для себя, а не публикуются за деньги, но, повторим, таковы издержки профессии.

Единственное, что сделал автор против желания, – придумал название своим запискам. Сделано это было в целях рекламы, а может, и саморекламы. Но это уже законы рынка, а не литературы…

* * *

Краснорожий финн-стюард прикатил тележку, а Бородатый Андрюша сказал:

– Джин энд тоник!

– Джин энд тоник ту, – сказал и я хоть и не так бодро, но с надеждой. Так повторялось несколько раз. До Нью-Йорка было лететь далеко, и мы протрезвели до того, что мистер Женя – медицинский директор – ничего не понял. Мы с ним обнимались и целовались.

Когда переезжаешь не помню какой мост и приближаешься к Манхэттену, то видишь огромную рекламу «Тошиба». Постепенно, по мере приближения, на тебя надвигается другая реклама, заслоняя и «Тошибу», и пол-Манхэттена. Это реклама водки «Столичная».

* * *

Четверых русских поселили в роскошном доме на берегу Чесапикского залива. Это имение Эшли Папы Мартина. Папа – всеамериканская знаменитость. Он был алкоголиком практикующим, а вот уже лет тридцать пять алкоголик выздоравливающий. Преданий, вообще-то, много всяких, мифов, былин. Чесапикский миф-былина гласит: в нашем доме встречался Джон Кеннеди с Мэрилин Монро. Я лежу на кровати и мне хочется думать, что на ней лежал Джон. Или Мэрилин. Или они лежали вместе. Вчера мы расписались в Билле о правах. Одно из прав гласит, что мы не имеем права курить в туалете и вступать в сексуальные контакты. Мы не можем этого делать, поскольку алкоголики. А Джон и Мэрилин могли, они алкоголиками не были. Нет, кажется, Мэрилин была.

* * *

Бородатый Андрюша квасил, не просыхая, но врачам заявил, будто десять дней в завязке. Когда его отправили в туалет написать в баночку, мы пошутили: «Сдаст на анализ сто граммов джина с тоником». Женя-Юджин, детектив из Москвы, показывал удостоверение об американском детективном образовании. На дипломе золотая печать. Он занимает соседнюю спальню с Алексисом из МИДа и храпит с ним на пару по ночам. У Жени-детектива давление 195/120.

* * *

После завтрака идем в курилку. Лысый южанин шепчет по секрету:

– Сегодня кофе настоящий. С кофеином. Ко Дню благодарения парни постарались.

Вот и взяли по стаканчику.

Завитая старушка что-то спрашивает, и я отвечаю на плохом английском, но это никого не беспокоит. Все слегка возбуждены – ко Дню благодарения в молельном доме покажут кино. У нас же в Белом доме – и кофе, и телевизор. И по закону о правах пациентов к нам никто не может заходить.

– О, я была в России! – говорит гватемальская красавица Мария (просто Мария?). – Двадцать лет назад. Около Блэк си. Оши? Очи!

– Сочи!!!

– Йес. В Киеве еще. В Москве. Как это… Говермент сидит?

– Кремль!!! – кричим мы. – Красная площадь!

– «Джим Бим» убил мою память.

– У них в Гватемале, – говорит Юджин-детектив, – вся жизнь на сексе. Они трахаются каждый день пять часов без остановки.

– Не может быть, – возмущаюсь я, потому что мне завидно.

* * *

Вечером выступает Ф-ска: первый раз попробовала вино лет в шесть-семь, угостила мать на праздник. Ощущение яркое. Отец алкоголик, но так не считает. В хай-скул выпивала по выходным и в более взрослой компании. В колледже пила каждый день. Скрытно. Вышла замуж. Трое детей. Сложности с мужем. Могли не разговаривать по нескольку месяцев. Он ее иногда бил. Иногда просто молча насиловал. Открыла для себя наркотики. Даже закончила курсы медсестер, чтобы работать в медицине и быть ближе к таблеткам. Сама себе выписывала рецепты. Когда муж в очередной раз избил, ушла из дома с большой бутылкой. Поставила рядом с собой перед тем, как вырубиться, – не подумают, что наркоманка. Муж скоро умер от инфаркта. Хотела тоже умереть. Каждый раз, когда просыпалась живая, проклинала Бога. Были контакты с Анонимными Алкоголиками, но отнеслась к Двенадцати шагам несерьезно. Снова запои, клиника. Случайно попала в Эшли. Нарушала режим. Пыталась уйти, но вдруг подумала: «Куда?» Все-таки зашла в часовню и стала кричать на Бога. Когда устала кричать, встала на колени и попросила: «Спаси». Так сделала первый шаг. Теперь работает в клинике, один из руководителей. Уже не молодая, но ухоженная, корректная женщина с печальным лицом.

* * *

В курилке исполнили с Бородатым Андрюшей русский «джок». Закурили «Беломор». Жуткое табачное облако поползло над столиками, неся запах русских пивных и цехов. Американский народ, алкаши и драгеры, затихли, обернулись, а юная алкашка из Техаса спросила:

– Парни, это сигарос?

– Это папиросас, – ответил Бородатый Андрюша, а я уточнил:

– Папиросас русских призонеров, которые прорыли Беломоркэнел в двадцатых – тридцатых.

– Без марихуаны, – сказал Бородатый Андрюша.

Американский народ притих. Рок-н-ролльного вида алкаш попросил:

– Курнуть можно?

– Плиз, – ответил я и протянул пачку.

На запах прибежала женщина с рацией, местная сека за народом.

– Это без кайфа, – объяснила деваха из Техаса. Женщина с рацией поверила, но не очень.

– Надо окурки убрать, – сказал я.

* * *

На утренней лекции Папа пошутил: «Если будете пить – помрете. Я похороню вас бесплатно и буду молиться за вас. Но надеюсь, это будете вы, а не я» (аплодисменты). А вечером приехал профессор математики и рассказывал, как бился в белой горячке. «Алкоголик всегда путешествует по чувству вины. Только у психопатов нет чувства вины. Это чувство – разрушитель».

* * *

На субботнем митинге тучная улыбчивая бабушка говорила:

– Я не пью одна. Я не пью дома. Я люблю пить в барах. Поговорить люблю с людьми. Правда, после третьего стаканчика стала засыпать прямо за стойкой.

* * *

Алексис рассказывает, как вылетел из МИДа:

– Два месяца на больничном пил с соседскими урками. Взял список тех, кого курировал, стал звонить и занимать деньги – заболел, мол, подкиньте на неделю. Уркаганов отправлял по адресам. Все местные бандиты квасили на мидовские мани. Меня мать вычислила и домой увела, а уркаганы продолжили звонить по спискам и собирать деньги на пьянку, ломиться в двери к будущим консулам. Меня в ГБ вызывали – в чем дело? шантаж? Из МИДа по собственному желанию полетел. На партсобрании факали со страшной силой. ОБХСС зацепило – использование служебного положения и так далее… Яуцелел, но без работы. Так и началась полная задница. Полет в бездну, головой в дерьмо. Семнадцать больниц за три года.

* * *

Текст утренней молитвы-медитации:

Боже, дай мне спокойствие

Принять все, что мне не изменить.

Изменить все, что могу,

И мужество понять разницу.

* * *

Эшли входит в десятку лучших подобных центров страны. На открытие десять лет назад приезжала Нэнси Рейган.

* * *

Двадцать седьмого ноября в наш дурдом приехали алкаши из Хав-де-Грейса на вечернюю встречу. Дождь стал ливнем, и по дороге в церковь мы совсем промокли. Командовал парадом молодой алкаш с выправкой и голосом сержанта морской пехоты. Он им и оказался. И без перевода общий смысл жути жизни сержанта удалось уловить. Алкоголь анонимен, как и Анонимные Алкоголики, он бьет наповал, не разбирая национальностей и рас.

Доверься Богу!

Очисти свое жилище!

Помоги ближнему!

* * *

Рядом с Эшли чья-то вооруженная вилла. Так и написано на щите в начале дороги, проложенной за нашим домом: «Частное владение! Мы вооружены. Просим без приглашения не беспокоить. Стреляем без предупреждения», – такой приблизительно перевод.

* * *

Сторож дядя Вася

меж берез и сосен,

как жену чужую,

засосал 0,8.

* * *

Мы в Белом доме – унесенные ветром. Иногда пробивает в мозгу – какая такая Америка? что за Чесапикский залив? кто я вообще такой и что делаю здесь? Я здесь осваиваю программу Анонимных Алкоголиков – это понятно. Я почти на месяц поселился в причудливом изобретении человеческого разума. Эшли – это дворцово-храмовый центр алкоголизма. Роскошные, дорогие здания, картины в золотых рамах, медсестры в белых халатах и экуменические, а хочешь – католические, православные, иудаические, мусульманские или еще какие службы. Это место, где об алкоголе и наркотиках говорят как о достойных противниках круглые сутки, где имя врага твоего на устах твоих каждый час, где на групповых и общих митингах, прежде чем сказать что-либо, ты должен представиться по форме, что я и делаю:

– Май нейм из Владимир. Ай эм алкоголик, – а все хором откликаются:

– Привет, Владимир.

* * *

Папа Мартин шутит:

– Мать будит сына: «Вставай, Джон! Тебе пора в школу». Сын прячется под одеяло: «Не хочу. Они ненавидят меня, бросают в меня камнями». Мать срывает одеяло: «Какого черта! Вставай! Тебе же тридцать четыре года и ты в этой школе директор! Будешь знать, как пить по уикендам!»

* * *

28 ноября. Воскресенье. В Эшли родительский день. Пузатый секьюрити предупреждает с доброй улыбкой, что передачки будет проверять, что встречаться можно лишь в отведенных местах и т. д. Родители великовозрастных алкашей и драгеров, невесты и жены, дети гуляют под ручку вдоль Чесапикского бэя, сидят в беседке или в золотых залах Бентл-холла, читают свежие газеты, которые подвозят лишь по выходным. Нам на обеденный столик положили любовно газету со статьей про русскую армию – деморализована она, обезлюдела и прочее. Читать все это не хочется. Мы – унесенные ветром. Пусть так и остается хотя бы ненадолго. Да здравствуют клубника, бананы и всемирное алкогольное братство. Но где-то в глубинах субстанции, называемой душой, безнадежно звенит одинокая струна – а к нам-то никто в родительский день не приехал. Понятно, что это совсем уж невозможная штука. А все-таки жаль.

* * *

В понедельник митинг-грэтитьюд. Обстановка торжественная. После Папиной речи, которая полна анекдотов и шуток, выпускники Эшли выступают со спичами. Черный американец лет сорока – костюм, галстук; нарядная жена тоже вышла к трибуне – прочел спич, полный благодарности. За ним еще несколько человек прошли через церемонию. Юджин-детектив и я оделись в костюмы, а Бородатый Андрюша поверх белой рубахи надел артистическую жилетку.

Сегодня прошла интенсивная русская группа. Токали про наш алкоголизм. Алексис из МИДа, он же наш консультант, помогал переводить схему из учебной брошюры.

– Здесь все нарисовано, – объяснял он, и мы разглядывали картинки. – Что питает алкоголизм? Гордыня. Злость. Зависть. Похоть…

* * *

На Чесапикском заливе опупенной красоты восходы. Апельсиновым джусом часов с шести заливается кромка горизонта. И закаты такие же: быстрые, как в Сухуми. Полная луна выкатывается на небо и серебристой дорожкой, словно в «Ночи на Днепре», удваивается в заливе. Алкогольно-дворцовый комплекс Эшли подсвечивается с улицы фонарями. Газоны подстрижены, собаки эшлинские иногда выкатывают на улицу свои откормленные тела. Сегодня привезли Деда Мороза, ангелов и лампочки. Скоро Кристмас и Новый год. На дворе 12 градусов по родному Цельсию.

* * *

Утром 2 декабря опять тепло. Рядом с Эшли поле, на котором собираются тучами перелетные птицы. А первого ездили в соседний городок. Нарушение режима обусловлено серьезной целью. Предполагалось взять напрокат гитары до следующего понедельника. В понедельник торжественный ланч в честь Луиса (Лу) Б., на чьи деньги построен Бентл-холл – центральный алкогольный дворец.

Гватемальская Мария.

Техасская Шерри.

Смешные они все-таки, американцы. Утром все друг другу кричат: «Монинг!» Представьте себе картину в России: идешь по улице и встречным кричишь: «Утро! Утро! Утро!» – а тебе в ответ: «Утро-утро!» Захожу я вечером в Бентл-холл, а язык как-то сам выбрасывает приветствие кастелянше: «Монинг! Утро!»

Каждый вечер на общем митинге кто-либо из персонала рассказывает историю своей жизни. Когда это слышишь изо дня в день, то как-то затухает русско-народный апломб по поводу мощи и глубины нашего пьянства. Становится даже обидно, как будто лишился последнего достоинства державы… X. пила, драгалась, детей отобрали, муж бил до увечий. Следующий партнер бил опять до увечий – сломал нос, ноги, отбил позвоночник. Муж вернулся из каталажки и потащил с собой. Отказывалась. Тогда достал нож и сказал, что убьет детей. Ушла. Снова избил. Попала в Эшли. Теперь работает здесь с фанатизмом и благоговением перед Папой.

Приехали на вечерний митинг из соседнего городка две белокурые телки: вместе квасили, старшая воровала одежду из супермаркета, пропивали. Внешне еще держались, но уже таскали деньги из детских копилок.

Вчера подсел за обедом Толстый Билл. Проработал в НАСА двадцать пять лет, на правой руке золотой именной перстень за отличную работу (хорошо, что не наган). Шестнадцать лет назад НАСА отправило лечиться. Теперь он на пенсии и преподает трезвость в Эшли. Рассказывал, будто по пьяни все путал имя: вместо «Билл» представлялся «Фил». Прилетел как-то на родину предков, в Ирландию. На шее толстая цепь с медалью «10 лет трезвости». В аэропорту подходят торжественно и спрашивают: «Вы итальянский посол?» – «Нет, я ирландский алкоголик». – «Вы ирландец! А похожи на итальянца». – «Вы бы пили двадцать пять лет – и вы б стали как итальянец».

Сочинил музыку на утреннюю медитацию «Сиренити прай», хочется, чтоб понравилось людям.

Каждый день набивают холодильник продуктами сверх жратвы в Бентл-холле. Население Белого дома устало есть. Вчера тетка-набивальщица сказала: «А сувениры где?» Сбегал наверх и принес авторучку и матрешку.

* * *

Шерри на «колесах» с двенадцати лет. Поджарый, с бородой сотрудник ФБР.

* * *

В Балтиморе дождь. Перед этим мы соскочили с субботней лекции, и Весс отвез нас в город. Весс впилился макушкой в дверной косяк микроавтобуса. Разбился до крови, но к медсестре не пошел. «Старый стал. Так и уволить могут».

Мы с Юджином с ходу попали в порно-переулок. Метровые члены и надувные влагалища. Кассеты. Клубы. Бабы. Обдолбанные черные и белые. «Эх, махнуть бы по стаканчику», – мечтательно сказал Юджин. «Что ты!» – ужаснулся я.

Холодно и хочется домой. Белая избушка и кровать Монро становятся настоящим домом.

* * *

Майк X. – шеф-повар. Пьяница и бандит-убийца. В роговых очках и галстуке-бабочке.

* * *

Врач-филиппинец имеет дипломов восемь с золотыми печатями, которые висят по стенам в его кабинете. Он, думаю, единственный здесь неалкоголик. Несерьезный человек. Сказал мне: «О! У тебя хороший дантист». Я и сам знаю. В писательской поликлинике столетняя прабабушка трясущейся рукой со сверлом потянулась к моему рту – я и убежал. Я летом пьяный от хорошей водки играл на гитаре, крутил ее между тактами, коронный номер, и выбил пломбу из передних зубов. Хожу теперь как сифилитик.

* * *

С поста президента компании уходит на пенсию Луис (Лу) Б. Он остается в совете директоров, и у него будет больше времени заниматься алкашами. Эшли ждет к ланчу выздоравливающего миллиардера. Лу оказался пожилым, поджарым, с внимательными глазами мужчиной без внешних понтов. Курит сигареты «Кул». Готов к беседе, если тебе есть что сказать.

А перед ланчем прошел большой выпускной митинг. Агент ФБР читает спич. Его коллега по агентурной работе тоже благодарит. И жена здесь.

Высокий веселый парень. Говорит. Говорят его отец, мать, брат, тетя. Брат и тетя – выздоравливающие алкоголики. Техасская Шерри плачет. Почти все роняют слезы. Ах, эти сентиментальные американцы! Плачет гватемальская «просто Мария». У нее сорок тысяч голов скота, и за ней на ракете прилетели папа, мама, дети. Любимого что-то не видно. Вот они, ежедневные пять часов! Крутой парень в наколках бубнит крутые комплименты.

Папа Мартин слушает внимательно. Все должно быть по правилам.

И ланч сегодня удался. Мой спич:

«Леди и джентльмены! Кажется, впервые в жизни, оказавшись в Эшли, я почувствовал определенную гордость за то, что я алкоголик. Столько прекрасных людей вокруг, прекрасный персонал, консультанты, всех перечесть по именам просто не хватит времени, и все… алкоголики…» (Аплодисменты.)

С Бородатым Андрюшей спели две песни. Атомный саксесс и очередь за автографами. Идея, мать твою! Сочинить с десяток песен на американские тексты и записать альбом. Луис (Лу) Б. так и сказал, проходя мимо: «Надо подумать о записи…»

* * *

Умеют американцы устраивать праздники. Что ожидает русского трезвого алкоголика? Унылая трезвость. Все праздники достаются пьяницам.

В субботу Леонард Д., директор клиники, отвез нас в Балтимор и оставил на два часа в супер-пупер-маркете, где мы надыбали однодолларовую распродажу. А после супер-пупера мы в женской гимназии свободных искусств слушали концерт всемирного фольклора. Добрый, ненавязчивый, никакой концерт, после которого хочется жить, и жить приятно. Леонард Д. привез несколько разноцветных коробок с едой для бедных. Ее приносили все, кто может и хочет, складывали при входе на стол. Бедным на Рождество.

Перед возвращением посидели в итальянском ресторане. Гигантское блюдо под названием «Сенатор». Как-то так. Замечательное мясо, политое грибным соусом и нашпигованное шампиньонами. Юджин-детектив рассказывает бесконечный анекдот на ломаном, как открытый перелом, английском, и нам становится страшно.

* * *

Двенадцатое декабря. Опупенный вид с виадука на небоскребы Балтиморского сити. Но и ветер будь здоров. Холодное дыхание севера. На подъезде к Вашингтону шестью шпилями модерново стартует в небо новая мормонская церковь. Мы едем на выборы в посольство не оттого, что нас так уж волнуют проблемы чужих амбиций, а потому, что есть хороший повод попасть в столицу США. Территория посольства – это территория России. Чем-то родным пахнуло. Тетки в манто пришли защищать дело демократии в обновленной России. Русская речь и меню в профсоюзном буфете. В небольшом зале столики со списками, а на стене биографии кандидатов – Иванов, Петров, Сидоров, Рабинович, все хорошие люди, за демократию и экологию и еще за социальную справедливость – и партийные списки. Откровенный бред по неведомому мне московскому избирательному округу. Что-то поотвык я от Валдайской возвышенности.

В буфете уже веселее. Там «Салем» по доллару пачка, когда на улице по два-три, бесплатный кофе и демпинговая водка. Как в СССР когда-то, когда заманивали делать 99,8 % «за»…

Билла Клинтона мы не видели, а Белый дом – да. Напротив посреди улицы бегает черный гражданин спиной вперед. Тут же нищие. Денег уже не просят, а просто живут в шалашах. Японцы тучами.

* * *

Женя – медицинский директор и Боб – денежный директор прикатили в Эшли после России. Питерские новости и фотки.

* * *

Мы обнимаем всех и целуем. Мы любим всех и никогда не забудем. Прощай, Эшли, Папа, Леонард, Чесапик-бэй, стейки и мандарины. Порыли в Нью-Йорк!

Три часа дороги под хороший рок-н-ролл и русскую попсу. Боб – денежный директор ставил кассету «Любэ» и оттягивался под то, как надо б вернуть нам Аляску. Он оставлял руль, хлопал в ладоши на скорости 75 миль (предельно разрешенная – 55 миль), кивал согласно – забирайте, к турурую, взад!

Нью-Йорк пополз из-за горизонта, как Мамай и Золотая Орда. Я хорошо ориентируюсь в лесу, но тут потерял и север, и юг. Мы совершили несколько петель, высадили медицинского директора и порыли дальше.

В городке Гринвич было тихо и пустынно. В гостинице у «Говарда Джонсона» Боб прописал, если так можно сказать, нас в номерах 235 и 236. Удобное стандартное жилище без наворотов, с минимумом максимальных наших российских запросов. Но не тут-то было. Внизу, на вахте, справа от стойки, стеклянная дверь. За стеклянной дверью Боб забил нам местечко в ресторане на ужин и распрощался до утра. Мы сбегали в дешевый «Вулвортс» на часок, где привычно съехала крыша и мы накупили всякого говна исходя из толщины кошельков. Я купил вещь одну – говняную, но маленькую.

Короче. После «Вулвортса» в городе Гринвич, у «Говарда Джонсона», была большая махаловка. Ресторан, куда нас ангажировал Боб, назывался «Тадж-Махал». Мы сидели в ресторане одни. Все-таки без женщин лучше. Вежливый индиец принес нам много всяческой индийской еды, от обилия которой ястал медленно умирать. Знать бы, что именно такой придет смерть. Мы съели ламу, курицу, тэдж-сэлад, креветок, ядовитую приправу, рахат-эскимо-лукум-айс-крим-шербет, выпили воды из гималайского льда, кофе, ти, коку, манго, бля! Дюша стал как БГ. Кричал: «Вейтер! Еще воды и льда!» (При чем здесь БГ, однако?) Опустили мы институт на двести баксов, за что и получили на следующее утро мелкий втык. Полночи по ТВ убивали полицейских, и наоборот, но сон пришел глубок и безмятежен.

* * *

Утром Боб отвез нас в Институт международного пьянства. Мрачный медицинский директор жаловался на жизнь:

– Опять идти на прием. Будут Форды, Киссинджер, будет всякая знать. Надо такседо, фрак чертов, брать с бриллиантами напрокат!

Бородатый Андрюша стал звонить в Россию, продолжая тем опускать институт, а после мы делали очередной шопинг. Были приобретены долгоиграющие пластинки по двадцать пять центов, книги по пятьдесят центов, ботинки за двадцать девять долларов, гитара с чехлом почти за четыреста долларов. Короче, накупили всякого говна.

Вечером ужин под названием «пати» у Джима К., разбитного парня лет тридцати, любимчика Луиса (Лу) Б. Джим возглавляет в компании работу по помощи служащим. Имеются в виду алкоголики и наркоманы. Именно через него компания финансирует институт.

Джим год назад купил дом на берегу ручья, отремонтировал, теперь гордится им, показывает комнаты, сам ручей ипр. У него блондинка-жена и двое детей – малютка и сын лет четырех-пяти. Сын веселый, медноволосый, снимается для рекламных журналов – Джим показал альбом с его фотографиями. Парень неплохо начинает жизнь.

В гостиной камин, стеклянная стена с видом на ручей, диван, кресла, книжный шкаф. А на столе, между прочим, подборка фотографий в золоченых рамочках. Джим и Джордж Буш. Джим и Рональд Рейган. Миссис Нэнси Рейган с одним из детей Джима на руках. Сенаторы всякие, губернаторы и плантаторы. Да, парень тоже неплохо начинает жизнь.

На барбекю (как-то так) прибыли гости: Луис Б. с женой Вирджинией – замечательно жизнерадостной женщиной; Евгений З., замечательно мрачный от русской простуды браток; Моррис Р. – тоже в программе, немолодой, но прочный мужчина, глава секьюрити Ю-эс-ти; не менее крупный мужчина в песочного цвета пиджаке, имя которого я забыл.

Прохаживались с кокой. Нас спросили про выборы. А что нам выборы?

Джим поставил столы.

Началась сидячая часть.

Ели окорок, который отрезаґли сами. Про еду говорить сил уже нет. Просто ели.

Жена миллиардера Джинни вместе с женой Джимми собирала грязную посуду. Юджин Московский сказал речь-тост, как тов. Брежнев, я раздал присутствующим предрождественские сувениры.

– Мой друг-алкоголик художник Ле-ов просил подарить американцам свои работы!

С картин Ле-ова выглядывали жутковатые хари – Ле-ов великий мастер. Хари прошли на ура. Затем спели с Бородатым несколько песен. Миллионеры и миллиардеры похлопали. Вылез в конце и Юджин Московский, как Кобзон, спел тюремную песню, как Аркадий Северный, похлопали и ему. На прощанье, чтоб мы не рвались к индусам (кто этих русских знает?) пировать дальше на институтские деньги, нам завернули мешок денег и, пожелав Кристмаса и Нью-йе, отправили к «Говарду Джонсону».

Сон от обжорства глубокий и от обжорства же тревожный.

* * *

15 декабря.

Утром Бородатый А. сказал:

– Ты вчера правильно придумал! С утра в «Вулвортсе» свежий товар, наверное, подвезли. Рванули-ка в лабаз, пока Боб не приехал.

– Нет, – ответил я, – хватит. И так уже по куче говна накупили…

Я оказался, как всегда, прав. Иногда и от лени выходит толк. Боб сказал нам «монинг» и повез к Луису Б., который хотел с нами попрощаться…

Чтобы описать жилище четы Б., следует быть архитектором. Моего же запаса слов хватит на следующее: в прихожей каменный пол, деревянные стены кремового цвета, столик с китайской вазой и возле столика медно-золоченый олененок в натуральную величину. Слева что-то вроде кабинета, где роскошный стол, книжный шкаф, в котором золоченые фолианты – Лео Толстоуи, Данте, Свифт. Картины на стенах – жанровые сцены из времен Гражданской войны. Джинни, сидя на роскошном диване, заполняет анкеты на поездку в Кению. Охота на слонов, думаю.

– Хай! Как делишки?

– Монинг! Хау ю дуинг?

Луис Б. проводит нас по дому. Ливинг-опупеть-зал, отделанный дубом. Дубовый бар. Диваны, кресла, елочка в углу, которую украшала игрушками домработница. Луис нажимает кнопочку – стена отъезжает. Огромного размера ТВ для гостей. За ливинг-опупеть-залом комната с клавесином, потом бассейн с телевизором. Потом в подземном этаже с бильярдом рассматривали коллекции спортивных наград. В винной комнате ящики с вином для гостей и черт-те что еще. Потом наверху комната дочери. Та вышла замуж и уехала. Потом еще коридоры, объемы, много воздуха и дизайнерского блеска. Одним словом, нормальный американский миллиардер. Один из главных спонсоров АА в США. Сам имел серьезные проблемы. Если придерживаться терминологии АА, Луис Б. – выздоравливающий миллиардер.

В итоге мы вернулись в кабинет, куда нам хозяин вынес костюмов и курток. Есть теперь у меня и Бородатого Андрюши по паре миллиардерских костюмчиков. Нормальный рождественский презент.

– Эй, Лу! – воскликнула Джинни. – Только мои жакеты не отдавай.

* * *

День был сумрачный и прохладный, но все равно «еще один день без зимы». Через полтора часа мы уже въехали на Хилл-оф-Хоуп – Холм Надежды, где располагалась Хай-Вотч-Фарм. Здесь уже платили не по 500 долларов в день, а по 400 в неделю. Здесь нет золотой роскоши – здесь ферма хоть и с кондиционерами, теплыми отхожими местами, сигаретным автоматом, факсом ипр., но хранящая трепетный первоначальный дух движения АА.

Стилизованное под конюшню или – не знаю! – элеватор здание столовой, в котором за крепкими деревянными столами после трапезы режутся в карты, курят, смотрят по телику «муви» постояльцы. Здесь же после ланча проходят общие митинги.

Директор фермы суров, но справедлив.

Капитан Билл сошел с гор – свирепый с виду хантер.

Еда обильна до безобразия. После регулярной порции в зал выносится корыто с отбивными или чем другим, что готовили на обед, – ешь не хочу.

Пара дедов и здесь дремлет на стульях, но народ в основном попроще, подемократичней. Много нью-йоркской публики. Одна беременная, месяце на седьмом, женщина. Манхэттенский интеллигент с украинскими корнями. Пара хиппарей и т. д.

Через день вечером покатили на выездной митинг. В церковной комнате за красиво убранным столом предавались шерингу.

– Своим алкоголизмом я обязан американским писателям Хемингуэю и Фолкнеру, – сказал я под одобрительный гул алкашей и драгеров. – Американцы меня споили, американцы же и помогают протрезветь. Баланс восстановлен.

* * *

РАСПОРЯДОК ДНЯ

Завтрак

Факультатив

Группа в столовой по книге «Жить трезвым»

Духовные чтения в часовне

Ланч

Большая общая группа

Отдых

Обед

Выездная группа

Глубокий сон

* * *

Гинеколог с пробором живет с февраля.

Седой директор фермы улыбается редко. Говорит он монотонно, негромко, но все слушают. Это не утонченный Леонард, но здесь и не Эшли. Он директор Хай-Вотча уже семь лет. Вернулся с приема, к которому так готовился, Женя – медицинский директор. Говорит:

– Я себя там чувствовал как деревенщина. Фрак съезжал все время набок. Ширинка расстегивалась, и сваливались брюки. Я как встал к стене, так и простоял весь вечер. Они за несколько часов съели наш годовой бюджет. Котлетки из новорожденных ягнят! Долларов сто за порцию!

За столовой могила русской женщины: «Анна Дукельская. 1891–1942». Да, поразбросало народ. Русская могила в горах Кента.

* * *

В субботу вечером открытый митинг в Хай-Вотче. В переводе на русский «Хай-Вотч» – сторожевая башня. С нее строго следят за окрестностями. Человек двести приехало на карах. Трибуна и микрофон. Ветераны трезвости. Докладывает старушка о своем пьянстве. Я пою «Сиренити прай». А Дюша, плохо произнося слова, еще две песни. После он еще поет. А меня в конце просят повторить «Сиренити». Как бы она не стала хитом американских алкашей.

* * *

Рассказал свой российский сон. О том, как пил сперва с Ричардом Никсоном, а потом – с Борисом Ельциным. Большой успех.

* * *

Утром снег повалил огромными хлопьями. Как бы не замело нас здесь до весны. По снегу мистер Женя может на гору и не подняться.

Персонажи:

А. Панко-блюз волосатик. Заводной, как Джон Леннон. «Ненавижу Рейгана и Буша! Они работают на богатых!» Получал как наркоман 300 долларов пособия в месяц и талоны на еду.

Б. Врач-наркоман, лишившийся лицензии. На всех митингах выступает по нескольку раз. Похож на Алексиса, но тоньше в два раза.

В. Глория. Всем улыбается. На ти-шотах и куртках вышито «психо».

Г. Спортивный комментатор. Объездил весь мир. Был в России. Давно в завязке. Почувствовал напряг, искушение-темптейшн – и скорее в Хай-Вотч.

Д. Итальянец-повар. Был мафиозо, имел по 10 000 долларов в неделю. Наркотики, алкоголь. Все потерял и жил на свалке. Перед Рождеством как-то надыбал банок, сдал за центы, пошел в магазин, а там табличка «Закрыто по случаю Кристмаса». Вспомнились детство, елка, подарки. Проплакал весь день. Где-то слышал про АА. Нашел дом, где собираются алкаши на митинги. Проспал под дверьми все Рождество. Его нашли, отправили в больницу, а затем в Хай-Вотч. Теперь здесь живет и готовит опупенную еду. «Пришлите ко мне Майка X. из Эшли! Яего готовить-то научу!»

* * *

Программа АА интересна тем, что не только помогает людям бросить пить, но и старается объяснить, зачем бросить и как жить трезвым.

* * *

Потом был Нью-Йорк, но про него писали все. После Нью-Йорка был Мичиган, но это мое личное дело. Потом финский самолет прилетел меня в Россию.

* * *

В России же пьяные все, скоро все передохнут от пьянства и трест лопнет. Краснорожие грузчики в аэропорту, краснорожие лидеры на телеэкране. АА принципиально против участия в каких-либо политических акциях, дискуссиях о сухом законе-проибишне и прочей активности. Они говорят – думать стоит только о себе и своей трезвости. Я и думаю, буду думать, пока хватит разума и здоровья. А его до первой травы хватит. Накопил в битве за американский урожай. Потом весна, грачи прилетели. Все равно проибишн в России не пройдет.

 

Часть III

Живой бог

Когда я шел на кладбище Пер-Лашез первый раз, то вовсе забыл о том, что там покоится культовый прах Джима Моррисона. Мне, скорее, рисовались последние часы Парижской Коммуны, когда ее израненные бойцы отступили из Сен-Антуанского предместья за каменные кладбищенские стены и там началась резня. Буржуазная армия растерзала остатки армии пролетариата, пролив гектолитры крови…

Тогда шел дождь, и в городе я еще плохо ориентировался. Париж – это не лес, в котором собираешь грибы и чувствуешь его плоть и дыхание, понимаешь, как он растет и куда ведут тропинки. Париж – это лабиринт, из него – чуть-чуть потерялся! – обратной дороги нет. И где-то внутри лабиринта тебя поджидает Минотавр. Так я думал, когда заблудился. Я уже добрался до кладбища, но стал его зачем-то обходить, ища главные ворота. Помню улицу Гамбетты, затем – ничего не помню. Дождь. Мокрые стены домов. Редкие машины. Все одно и то же. Потерялся я на ровном месте и, хотя несколько раз натыкался на метро, продолжал проявлять тупое прибалтийское упорство, рассчитывая на интуицию грибника, но она подкачала.

Дома становились все ниже, появились пустыри. Город явно кончался, и я взял себя в руки, стараясь совладать с национальными качествами, вспомнил о второй половине генов, положился на авось, пошел назад и через часок обнаружил себя, промокшего и продрогшего, на Сталинградской площади. Еще час пешего хода, и вот родная мансарда на острове Сен-Луи.

Со второго захода я до Пер-Лашез добрался. И летом туда заходил. Теперь третий раз – уже осознанно решил постоять возле именитого покойника. За несколько посещений кладбища я вот что узнал и вот к каким выводам пришел:

Могила Моррисона самая популярная – более половины посетителей кладбища идет к американскому сингеру. Но Джим был парень жизни неправедной, и поэтому праведные католики борются, как могут, с его культом. Возле ворот находится стенд, где указаны покойники, достойные внимания. На нем фамилия Моррисона стерта. По крайней мере, она была стерта, когда я приходил. Бродя по кладбищенским дорожкам, я обнаружил нарисованную на могильной плите стрелку и подпись «Джим». Но! Некоторые стрелки ложные. И по ложным стрелкам тоже ищут мертвого Джима. Бегают джимофилы-моррисонолюбы, закатив-выкатив глаза, по огромному кладбищу, находят в итоге могилу и стоят возле. А в соседних кустах сидит полицейский и следит. А зимой в машине сидит. На подходе к Джиму небольшая площадка находится со скамеечками. Летом я сидел на скамеечке и смотрел, как парень в ти-шоте с фейсом Джима на груди подлавливал паломников и объяснял дорогу. Затем франки просил или сигарету… Если случится так, что придется жить и бедствовать в изгнании, то я рыло парню начищу и организую здоровый русский рэкет – станет поводырь мне половину платить…

Опять зима на кладбище, и небо быстро и низко ползет над кладбищенским холмом со скоростью ветра.

Нет мне дела до могилы, хотя мне и нравится музыка Джима. Никогда я не переводил его стихов, поскольку мне и на свои времени не хватало. А теперь уже и не переведу. Когда Джим умер, среди нас еще не было покойников, а теперь их навалом. Я хочу говорить о вечной жизни, только без смерти ее не понять. В нашем же рок-н-ролле достаточно белых пятен, связанных со смертью.

Олег Агафонов. Нервный, быстро и хрипловато говорящий, с сигаретой, дымящейся между пальцев. Он умер весной девяносто пятого после концерта в Рок-клубе в честь дня рождения Майка Науменко, умершего в девяносто втором.

В начале перестройки Олег организовал что-то вроде хозрасчетного объединения, которое базировалось во Всеволожске под Ленинградом, в избушке на курьих ножках, и в эту избушку многие рок-музыканты положили трудовые книжки, покинув кочегарки и дворницкие. Олег организовывал концерты и платил деньги. Тот же Майк у него числился. Иногда возле избушки, перед кассой, выстраивалась очередь из известных теперь музыкантов. Как-то и я в ней стоял – не помню уж зачем.

Карьера избушки закончилась после концертов во Дворце спорта «Юбилейный», где ураганила «Алиса» и Костя Кинчев орал что-то обидное против полицейских и советской власти. Костя после на этой истории славу поимел, хотя сперва и перепугался, когда полицейские довели дело до уголовного разбирательства. Кинчева в итоге отмазали, да и он сам отмазывался, говоря журналистам, что внук, мол, болгарского коммуниста. Олега же Агафонова подловили после возле дома странные люди (переодетые милиционеры, по версии Олега) и дали в рыло много раз.

В книге Нины Барановской «Алиса», выпущенной издательством «Геликон», вся эта история представлена как нечто романтическо-героическое. Но Нины на том концерте просто не было. А вот что мне рассказал однажды Олег Агафонов: «Перед концертами я разговаривал с Костей. „Костя, – сказал, – менты готовят засаду. Полковник Резинкин так и заявил мне, что я мерзавцев на сцену тащу – он нам покажет! Надо, Костя, провести все корректно – после мы с Резинкиным разберемся“. А перед вторым концертом Костя явился датый. Мы с ним еще выпили. Я ему сто раз повторил: „Держись, Костя, не поддавайся на провокации“. Тут какой-то человек приходит и сообщает: „Костя, твоя жена на служебном входе ждет“. Кинчев тому человеку ответил: „Пошла она к черту!“ Я его уговорил выйти и встретить. Мы прошли сквозь толпу и ее встретили. Костя что-то там ментам наговорил. Нас в „воронок“ погрузили и хотели увезти, но окружила толпа, и я показал лейтенанту на нее. Лейтенант понял, и нас вернули во Дворец спорта. Я опять Костю уговаривал, но он не выдержал и орал хреновину в микрофон…»

Помню собрание в Рок-клубе, на которое пришла женщина-прокурор и где вежливо присутствовал Костя. Прокурор что-то нежно выговаривала собравшимся, а мы, в каком-то смысле, взяли Кинчева на поруки. Кажется, восемьдесят восьмой год стоял на дворе. Мне вдруг пришла хулиганская мысль, и я ее сдуру произнес:

– А если Кинчева все-таки приговорят? Больше чем отработку на стройках страны ему не припаяют. Пусть его направят трудиться в Рок-клуб. С утра станет двор подметать, а после пусть репетирует.

Но Костя покаялся перед прокурором и мучеником не стал.

Рок-н-ролл – это все-таки революция. А революции нужны жертвы, а не внуки жертв. Когда лезешь на баррикады, то должен знать – иногда с баррикад падают вдребезги.

Та история сделала Кинчева кумиром плохо успевающих учеников старших классов. Лет кумиру становится все больше, а ученики не меняются. Называются они теперь «Армия „Алисы“», и Костя издает приказы по армии. Они вполне могут стать хунвейбинами классовых сражений.

Олег же Агафонов хотел снять фильм «Монстры русского рока». Таким было рабочее название. Я даже сценарий для него стал набрасывать. Но Олег умер, и кино не состоялось. Для «Санкт-Петербурга» он сделал несколько добрых дел – снял два клипа на песни Коли Ивановича Корзинина, которые тот записал на студии «Мелодия» с Никитком Зайцевым; сделал после путча передачу, в конце ее толпа музыкантов подпевала мне в песне «Прощай, Империя!». Агафонов смонтировал клип и показал его пару раз по Пятому каналу, снял клип на песню «Дура» и тоже показал по ТВ.

И где теперь все эти материалы?

Стоя возле могилы Моррисона, я нe собирался вспоминать наших покойников – так уж получилось. Совсем недавно умер Андрей Соловьев. Хороший, остро чувствовавший трагедию мира, тяжелобольной человек. Он жил на уничтожение, и даже странно, что дожил до сорокалетия. Коля Корзинин сочинил на его стихи с десяток отличных песен, даже записал боґльшую их часть, но мало кто их знает. Как-то подвернулся случай, и я опубликовал подборку стихов Соловьева в хорошей компании – вместе со своими стихами, стихами Макаревича, БГ, Майка, Цоя, Кости, Башлачева. Получился такой небольшой сборник – восемь маленьких книжек с фотографиями в одной.

История этого сборника по-своему интересна. Возникла у меня идея выпустить несколько рок-н-ролльных книжек – новое издание «Кайфа полного», собрание нот наиболее популярных песен, сборник стихов.

Идею поддержал Борис Березовский (не банкир), хозяин издательства «Культ-Информ-Пресс», что расположилось в двух кладовочках Комитета по культуре города Санкт-Петербурга (Комитет находится на Невском возле лютеранской церкви).

Для «Кайфа» смешную обложку нарисовал Серега Лемехов, и «Кайф» был опубликован. Как-то Лемехов решил улучшить отношения с издательством и явился туда с авоськой плохого вина, предлагая его продегустировать Борису Березовскому (не банкиру) и издательским дамам. Все от вина отказались, и пришлось Сереге пить одному. Затем он заснул в кресле, и после окончания трудового дня Небанкир и дамы вынесли Серегу через проходную Комитета по культуре на свежий воздух.

На этой звонкой ноте история с рок-н-ролльными книжками в «Культ-Информ-Прессе» закончилась. Но я уже нашел другую фирму. В ней работал Валера Кууск – это он снял нас на кинопленку в начале семидесятых. Книгу стихов я уже собрал. Еще капитализм не звенел, как перетянутые струны, и БГ перед концертом в ДК им. Горького согласился поучаствовать в книге; Костя согласился на банкете в Челябинске, Макаревича я как-то подцепил в кулуарах СКК, тексты Майка дал Саша Старцев, и т. д. О деньгах никто не спрашивал, но гонорар, естественно, подразумевался. Договаривался с авторами я в девяносто первом году, а книжку напечатали, когда инфляция следующего года высасывала все с поверхности России. Словно смерч в степи! Издательство рухнуло. Какое-то количество книг оказалось у меня, и я постарался их продать, помня о гонорарах культовых авторов. Но пока книги продавались, деньги обесценивались. Так я никому ничего не заплатил, да и сам практически ничего не получил. Но богатые артисты от этой книжки не обеднели, а вот прекрасные стихи Андрея Соловьева узнали все-таки, как пахнет типографская краска. Кстати, многие песни группы «Игры» написаны на его стихи. Чтобы не быть голословным, приведу одно стихотворение.

Надоели смерти! Но они были. Хотя мне до Цоя дела и нет, не был знаком я с ним фактически (один раз только пили вместе, не знакомясь, и кореец колотил по столу ладонями в припадке какого-то внутреннего нерва), но, узнав о его гибели, я потащился в Рок-клуб с Джорджем и пил в этом Рок-клубе трое суток, днем и ночью, а когда за пьющими пригнали автобус и предложили ехать на кладбище, то я да Джордж, мы чуть не отказались, были без сил, все-таки поехали, тупо искали выпивку среди кладбищенских березок.

За Цоем умер Майк, музыка его казалась намного ближе, чем холодный космос корейца, по крайней мере, потому, что сочинял Майк рокабилльные в основном стандарты, и в этих стандартах не найти ни единой оригинальной ноты, и стихи корявые, безграмотные… Но в каждой песне есть одна-другая точная строчка, попадающая в сердце, заставляющая страдать и объединяться.

Не очень близко, но я знал Майка. Он все-таки относился к более младшему поколению, ходил в юности на концерты «Санкт-Петербурга». Мы пожимали друг другу руки со взаимным уважением. За несколько месяцев до смерти Майка я оказался у него на дне рождения – в его жуткой коммунальной квартире-кишке, где собралось человек пятнадцать, где мы пили вино и водку. Сперва Майк казался веселым. Из тонкого светлого юноши он уже давно превратился в пропитого мужика с тремором. В узкой комнате все кое-как уселись за столом, затем разбрелись по квартире. Я зашел на кухню и увидел Майка Науменко рядом с БГ, который утешал товарища рокабилльщика… К ночи осталось несколько человек, в динамиках наяривал Чак Берри свои утиные проигрыши, и Майк стоял напротив весеннего окна и просил:

– Послушайте. Послушайте.

Он держал в руке клочок бумаги со стихами и, похоже, хотел их прочесть. Но все отмахивались и слушали американского Чака. Да и я, пьяный мудак, сперва было собрался выслушать человека, но алкоголь оказался сильнее. Оказался он сильнее многих. Он и Майка победил. После кладбища состоялась привычная уже пьянка в Рок-клубе, превращавшемся уже тогда, а теперь превратившемся окончательно в поминальный зал. На той пьянке я зацепился брюками за гвоздь и оторвал полбрючины. По дороге домой нападали ночные милиционеры и отпускали.

Я обещал замолчать о смертях и говорить о вечной жизни. Но сила смерти, сила самого термина, темный ужас понятия настолько силен, что практически невозможно от смерти оторваться, и если правильно задуматься, то получится – человека ничего, кроме смерти и того, что за ней последует, не интересует.

* * *

…Тянется, тянется иностранный пипл к культовым костям. Хотя – нет! Слышу шепоток, русский шепоток слышу возле могилы Моррисона на кладбище Пер-Лашез в городе Париж страны Франция…

Первый альбом под названием «Коллекционный» «Санкт-Петербург» записал весной девяносто третьего на студии «АнТроп», что оккупировала мансарду дома 18 на Большом проспекте Петроградской стороны. И началась запись со стрельбы. Дело в том, что пират Торопила носил с собой газовый итальянский револьвер и тот постоянно вываливался из пиратских штанов пятьдесят шестого размера. Однажды пират посетил мое жилище на Московском проспекте, и после его ухода я обнаружил на диване внушительного вида оружие, поднял почтительно двумя пальцами, как дохлую крысу, ощутив его реальную и смертельную тяжесть, положил в ящик письменного стола, придавив револьвером рукопись, словно булыжником крышку на квашеной капусте… Одним словом, в первый день работы, пока я пил чай в, так сказать, гостиной, Коля Иванович Корзинин и Вася Соколов, победитель болгарина, отправились в аппаратную, и второй из них, увидев возле микшерского пульта оружие, которое на вид не отличишь от боевого, сказал первому:

– Смотри-ка! Пистолет!

Первый взял пистолет хорошо что в руки, а второй попросил:

– Ну-ка, попробуй. Нажми!

Первый нажал – и выстрелил хорошо что не в лоб второму. В аппаратной бабахнуло, и ее атмосфера тут же оказалась отравленной слезоточивым газом.

Я допивал чай, когда из студии донесся выстрел. За выстрелом выбежал плачущий Вася.

– Ты его убил! – вздрогнул я и воздел руки. – Неужели ты его убил? Что толку в твоих слезах?! Кто теперь – о ты, несчастный! – станет барабанить в барабаны?!

Я только начал переживать, как в дверях возник Коля Иванович. Он двигался медленно, лицо у него было сине-зеленое, но ни единой (повторю – ни единой!), ни единой слезинки итальянский газ не выжал из его русских глаз.

А нам пришлось три часа проветривать аппаратную, и даже после этого глаза пощипывало…

Говоря о дискографии, я просто был обязан вернуться назад. Записанный альбом имело смысл опубликовать, и я решил повторить тот же трюк, что и с романом «Кайф», – выпустить компакт-диск за свой счет. Будет неправдой сказать, что у меня серьезная тяга к бизнесменству, но если ждать, пока за тебя все сделают другие, то может и бессмертной жизни не хватить.

После Папы Мартина кайф жизни становился трезвым, и у меня хватило ума составить бизнес-план и убедиться в том, что издательский проект меня не разорит, от него я не вылечу в трубу, не стану после петь Высоцкого в переходах метро, побираясь на хлеб для сына-малютки.

Возник из космоса Андрей Мерчанский в подтяжках и дал номера телефонов завода в Екатеринбурге. Голос в трубке согласился на все после предоплаты, но полиграфическое оформление альбома мне следовало обеспечить самому, то есть заказать его в питерской типографии. Я нашел издательство, и мне напечатали вкладыш-фантик за деньги. Стараясь удешевить продукцию, я сделал макет сам. Отпечатанные обложки отправил с проводником пассажирского поезда и стал ждать тираж. Через какое-то время раздался звонок и мне сообщили, что «Коллекционный альбом» едет в Питер…

Была зима. Заканчивался девяносто четвертый год. В четыре часа ночи-утра я околачивался на Московском вокзале и ждал товарный поезд. Под утро мороз опустился до минус семи, и я отправился греться в буфет, где взял стакан чая и постоял за круглым столом в компании вонючих алкашей и нищих. Рожи у тех сверкали всеми цветами радуги от ежедневных фингалов. Смотрели они по сторонам, где что плохо лежит. Я сделал свирепую рожу, и ко мне не подошли клянчить или воровать-убивать.

Поезд задерживался на сорок минут. В воньковатом тепле буфета невыносимо хотелось спать. На вокзальной площади сосед Николай сидел в грузовом микроавтобусе, ждал. Я подошел к табло и, зевая, посмотрел расписание. «Еще, гады, на час прибытие задержали!» Я вышел на площадь и постучал в окошко микроавтобуса. Николай открыл дверцу. Посидели молча в течение двух сигарет. Работало ночное радио и пел Боб Дилан. Я пошел слоняться дальше, не зная еще, что второй раз я по ошибке посмотрел табло «Отправление».

Я посмотрел на часы. Оставалось две минуты. Словно пунктуальный американец, я вышел на перрон и обнаружил железнодорожный состав. «Все-таки пораньше прикатил!» – подумал, приободряясь, и стал смотреть на номера вагонов. Пока смотрел, поезд дернулся суставами и поплыл. Я не знал, что делать, но Папа Мартин научил не пить водку с горя.

Я посмотрел на уплывающий поезд с его «компашками», в которые вбуханы вся жизнь и все деньги… вышел на площадь, разбудил Николая и доехал до дома. Проспал три часа и вернулся на вокзал. Долго бродил по обосранным шпалам подъездных путей, угольным и мусорным кучам. Нашел-таки вагон, разбудил проводников, выслушал их матюги и стал таскать по говнищу тяжелые коробки на ближайшую платформу. Свистнул дядьку с тележкой и через час был дома. Спираченный у пирата Торопилы, альбом в формате СD имел место родиться на свет!

– Да, – сказал я силой в два ватта сам себе, – занимаюсь я какими-то русско-народными промыслами. То рулоны бумаги, роли, катал по типографии, терзая позвоночник, теперь компакт-диски. Но я доволен – компакт-диски легче и прибыльней…

Вечером возник Мерчанский в подтяжках, ухватил две здоровенные коробки почти с половиной тиража и унесся в Москву на «Горбушку», где успел превратить «Коллекционный альбом» в «черный нал» до того, как с партийной родины Ельцина прибыли на московский рынок первые пиратские компашки «Санкт-Петербурга»: пиратствуя, уральский завод выпускал СD без полиграфии, продавая оптом по два с половиной доллара за штуку…

Через сутки Мерчанский вернулся из столицы с деньгами и своим наваром. Одним ударом я вернул почти что все вложенное, дал музыкантам по дюжине дисков и более дергаться не стал, а начал думать, как записать новую музыку.

* * *

Готовя к изданию первый альбом, я уже начал записывать на «АнТропе» второй под названием «Трезвость». Стас Веденин, высокий, спортивный, с лысоватым (!) небольшим черепом, бывший одновременно и гитаристом, и оператором, терзал меня опозданиями, неявками, но я терпеливо приходил на студию, ждал, иногда и мерз под дверьми, кашлял, сморкался и т. п., поскольку Папа Мартин научил принимать удары судьбы от окружающих идиотов, а также потому, что в концепте альбома лежала следующая математика: половину песен я сочинил на английские слова, повторяемые во всем мире членами товарищества «Анонимные Алкоголики», – это «Молитва о душевном покое», «Отче наш» и еще несколько.

Под гитару я их уже пел за океаном, а теперь записывал с рок-н-ролльными аранжировками, футуристически прикидывая в уме – только в США около двух миллионов анонимных алкоголиков. Каждый десятый вполне может купить кассету, а каждый сотый, допустим, компакт-диск. Если тиражировать кассеты в России, то себестоимость их с цветной вкладкой, «фантиком», составит пятьдесят центов. Отпускная же цена для американских магазинов – не менее двух с половиной долларов. Чистая прибыль только с кассет – четыреста тысяч долларов. Половину придется отдать на налоги, пересылку ипр. Почти столько же можно срубить и с компакт-дисков…

Кроме США, можно освоить и остальной англоязычный мир – Австралию и Новую Зеландию, саму Великобританию, Канаду, что-то и в России продастся.

Оказывается, что чисто математически я долларовый миллионер!

Альбом записывал долго, записал. Обошлось мне это с изготовлением мастер-диска долларов в двести. Сделал и обложку, на которой я стою в обнимку с Папой Мартином. Затем выпустил кассет шестьдесят и отправил эту пробную партию на американщину по цене два доллара восемьдесят центов за штуку. Кассеты, что удивительно, моментально продались, а частично – раздались. Попала одна в руки музыкантам группы «Аэросмит», которые, как рассказывали, слушали мои песни и писали от счастья крутым кипятком. Продюсер «Аэросмитов» что-то задумал сделать с песнями, думает до сих пор. «Аэросмиты» же – это трезвые братцы-алкоголики.

Но летом девяносто пятого я снова поехал в Штаты снимать кино про тамошних алкоголиков, и на прощальном ланче в доме одного видного алкоголика и миллиардера хозяин перед принятием пищи достал кассету, воткнул ее в супер-пупер-магнитофон и сказал своим дружкам-миллионерам:

– Поставлю-ка я нашу песню! Поставлю-ка я нашего Рекшана!

Я запел в динамиках, и старики задвигались в такт песне, застучали по столу кружками с морковным соком.

А деньги – что такое деньги-то?! Лишь средство!

Я уже был довольно трезвый, когда сошелся с Торопилой поближе. Ехали мы не помню куда, и Торопила посвятил меня в свои промыслы, которые в его устах звучали приблизительно так:

– В каждом человеке заложена божественная программа, то есть программа Бога. Но не каждый – почти никто! – ее выполняет. Я же свою выполнил. Теперь твоя очередь.

– Чем же ты ее, Андрей Владимирович, выполнил?

– Выполнил я ее тем, что из кучки молодых людей создал такие явления, как «Аквариум», «Кино», «Зоопарк», «Алиса», «Аукцион», записал их, отправил в народ, народ зашевелился и победил тоталитаризм. Я пророк звукозаписи. Я просто пророк. Просто я живой бог.

– А кто же я тогда? Ведь музыканты того же «Аквариума» и «Зоопарка» ходили на мои концерты во времена «Кайфа полного» и благоговели. Я на них тоже оказал влияние. К тебе, получается, попала кучка, мною подготовленная…

– Хватит врать! Лучше начинай реализовывать свою программу.

– Ладно. С завтрашнего дня и начну.

Зима стояла вокруг. Зима кончалась. На следующее утро я уехал в Комарово, где в Доме творчества театральных деятелей начал писать роман «Ересь».

Давно мне хотелось сделать Торопилу прототипом героя книги. Когда Торопила узнал об идее, то налетел, как коршун, со всякими книжными и бумажными проектами. Пират пытался продюсировать сам процесс написания, но мне удалось устоять, найдя приемлемую форму работы с прототипом. Ведь если Торопилу слушать до конца, то с ума сойдешь; если принимать только импульсы, то может получиться интересно.

Поднимаешь трубку и слышишь:

– Привет, евангелист. Говорит бог!

– Предлагаю плюрализм и консенсус.

– Что такое?

– Это такие слова-паразиты. Вроде легитимности, электората и инаугурации… Значит, так, я тебя, Андрей Владимирович, по возрасту старше, и я – Владимир. Предлагаю такую схему: я – бог-отец, ты – бог-сын, а Соловьев – святой дух.

Михаил Соловьев – это розовощекий и еще нестарый человек, учредитель Общества бессмертия в Питере, чьи идеи я обрабатывал и использовал в написании божественно-торопиловских триллеров «Ересь» и «Четвертая мировая война».

ФИЛОСОФИЯ ИММОРТАЛИЗМА

Научный (или материалистический) иммортализм («иммортализм» по-латыни – бессмертие) – философское направление, изучающее различные аспекты, связанные с возможностью неопределенно долгого времени жизни человека, а также персональная философия индивидуумов, желающих жить неопределенно долго. Иммортализм изучает следующие вопросы: каким будет мир, если люди станут жить неопределенно долго; что нужно сделать сейчас, чтобы долгая жизнь не порождала тяжелых социально-экономических последствий и проблем (например, чтобы не было проблем с жизненным пространством, необходимо уже сейчас тратить значительные средства на космические программы, связанные с колонизацией планет Солнечной системы, – такие, как полет на Марс); какие изменения претерпят семейные отношения и т. п.

Возникновение научного иммортализма связано с именем русского философа и мыслителя второй половины XIX века Николая Федорова. Взгляды Федорова оказали большое влияние на Достоевского, который разделял его идеи и верил в физическое бессмертие (в форме воскрешения, которое будет осуществлено людьми будущего): «Мы здесь, то есть я и Соловьев по крайней мере, верим в воскрешение буквальное, личное, и в то, что оно будет на Земле» (из письма ученику Федорова Петерсену). Сторонниками учения Федорова также были Л. Толстой, А. Фет, Вл. Соловьев и многие другие менее известные личности. Свое дальнейшее развитие учение Федорова получило в философских работах К. Циолковского. Главной идеей основного труда Федорова «Философия общего дела» было объединение усилий всех людей в целях воскрешения предков. Однако способ, с помощью которого Федоров предлагал воскрешать умерших, – обратная трассировка траекторий атомов, входивших в состав человеческого тела, – с точки зрения современной науки, не может быть осуществлен на практике, и в настоящее время большинство последователей философии научного иммортализма связывают свои надежды на неопределенно долгую жизнь именно с бальзамированием и с последующим оживлением посредством будущих медицинских технологий.

…Реализация божественной программы началась оригинальным образом, и я даже не сразу заметил, что процесс уже идет. Еще летом девяносто четвертого, на восьмом где-то месяце протрезвления, я написал криминальную повесть «Смерть в до-мажоре», в конце которой на одном бандитском фестивале в Питере появляется классный британский певун-хрипун Джо Кокер. Повесть была напечатана в канун девяносто пятого года, а в июне на бандитский фестиваль Вовы Киселева «Белые ночи» этот самый Джо Кокер и прибыл.

На совпадение я обратил, конечно, внимание, но без особого энтузиазма. Тогда же я сдал в издательство «Атос» новую рукопись – роман «Ересь» – и улетел с киногруппой в Штаты. В романе роль злодеев исполняли «голубые», против которых я ничего чрезвычайного не имею. Просто шутка такая. Просто кто-то ведь должен быть злодеем… В Нью-Йорке, болтаясь по торговым стритам, я услышал грохот оркестра и пошел на звук. На пересечении улицы с Парк-авеню толпился люд. Я протиснулся и увидел стотысячную колонну до горизонта, над которой трепыхались транспаранты типа – «Объединенные ирландские лесбиянки за свободный оргазм!», «Трансвестисты церкви (далее неразборчиво) взывают к (неразборчиво)», «Правоверные евреи за анальный секс», «Офицеры требуют генерала!».

– Боже мой, – прошептал я, – офицеры хотят трахнуть генерала… Нет! Они хотят иметь своего «голубого» генерала. Они, наверное, хотят объединиться в «голубые» десантные дивизии. О боже! Кровь леденеет в жилах! Поднимаешь голову, а в небе педерасты на парашютах!..

Я бежал прочь, но еще не верил. А зря. В «Ереси» криминальный сюжет развивается через некий компьютер, который питерским лютеранам – а их возглавляет Андрей Тропилло – некая американская женщина дарит со шпионскими целями… В Америке, где бы я ни находился – и в Балтиморе, и в Гринвиче, и под Детройтом, – меня везде посредством телефона находила некая лютеранская женщина и настаивала на том, чтобы я летел под Чикаго получать… компьютер для Торопилы!

В романе «Ересь» философия книги построена вокруг криобальзамирования, то есть замораживания умершего тела в жидком азоте. Я просто использовал материалы Михаила Соловьева. Имелись у меня между делом и адреса американских криоцентров.

В Мичигане я нырял, пил коку и смотрел по ТВ процесс Симпсона. Этот чернокожий богач отрезал белокожей жене голову, и адвокаты отмазывали его от электрического стула.

– Вот если б эту голову сразу заморозить, – подумал я как-то вслух.

– Зачем замораживать? – удивился кузен Питер Рекшан.

Я объяснил, показал адреса…

На следующий день мы припарковались возле здания с надписью на фасаде «Крионикс инститьют». Точно в таких же зданиях по соседству расположились оптовая база «Пицца-пицца» и фабрика пуговиц и подтяжек.

Нас встретила пожилая пара – мистер и миссис Этингеры. Показали офис и зальчик для совещаний. На стене висели фотографии в рамках.

– Она возглавляла институт и ушла десять лет назад… Он был мотор, наша душа. И ушел семь лет назад, – объяснил дедушка, мистер Этингер.

Все это звучало так, будто люди ушли за пиццей или пуговицами. Мне же не терпелось увидеть ТО САМОЕ, но я не знал, как спросить. Петя помог, и дедушка ответил:

– Да, конечно, пройдемте.

Мы прошли в цех или, точнее, на склад величиной в две баскетбольные площадки и остановились возле здоровенного куба.

– Здесь производится постепенное замораживание. Были проблемы с деманджем оф бади.

– Демандж! – вздрогнул Петя. – Ломались замороженные конечности!

В углу стояло ТО САМОЕ, похожее на экспонаты из музея космонавтики.

– Здесь, – объяснил мистер Этингер и показал на космический аппарат типа «Союз», – здесь мои первая жена и мама. А здесь, – дедушка перешел к «Аполло», – здесь четверо замороженных пациентов, любимая собака одного из пациентов и две его кошки.

В третьем контейнере находились еще семеро. В углу помещения стоял новый, еще пустой агрегат. Какой-то узкий и мелкий. На корточках они, замороженные, там сидят, что ли?

После я фотографировался на фоне, так сказать, и проводил в офисе переговоры о продвижении бессмертия на российский рынок. Изложил позицию Торопилыи сообщил о предполагаемом месте для мавзолея в Мартышкине.

– В Мартышкине – это хорошо, – согласился дедушка Этингер.

За полтора года до Мичигана я выступал в Питере на женском съезде с докладом об алкоголизме. Съезд проходил в медицинском музее. Перед входом в зал стояли за стеклами два экспоната. Две мумии! Я прочитал таблички. «Кладбище в Мартышкине. Пример естественной мумификации. Женское захоронение». Я сочинил текст, где шутливо упомянул Мартышкино. Текст напечатал Набутов в журнале «Адамово яблоко». Теперь Мартышкино возникло в связи с будущими криобальзамированиями в России. С одной стороны, я в этом несчастном Мартышкине ни разу и не был, с другой стороны – только я написал про замораживание, так сразу же в «морозильном» центре и оказался. Первым, думаю, из российских граждан.

А бытовых попаданий в жизнь и не счесть! Упомянул в «Ереси» одного московского музыкального деятеля (фамилию заменил), написал шутливо, что ему по морде в Москве дали. Смотрю как-то телевизор и вижу деятеля с костылем в руках… В той же «Ереси» один из героев все время заходит в гараж на Обводном канале к приятелям. Так получилось, что я купил машину у Торопилы, в указанном в книге месте действительно оказался гараж, и я в него постоянно заходил, следил за тем, как хреново ремонтируется мною приобретенная машина. Появляемся в тексте и мы с женой. Написал я, что жена у меня мечется по земному шару. И вот жена заметалась, живет теперь в Париже, диссертацию пишет, и мне приходится метаться, сочиняю я этот текст по собственной воле в чужом городе… В «Ереси» также возникает этакий шутливый Пол Маккартни, участвует в наступлении на пластиночного пирата Торопилу, а конкретно в Питере действует некая иностранная женщина… Через месяц где-то после выхода романа «Ересь» мне приносят газету «Известия», где напечатана большая статья с подзаголовком «Именем Маккартни пираты в России будут уничтожены». От имени битла в Москву приехала женщина и теперь пиратами занимается… В романе «Четвертая мировая война» (продолжение «Ереси») какие-то суровые люди решают, что с Дудаевым пора кончать. Только написал, как по телевизору сообщают – Дудаева убили… В романе «Смерть в Париже» я использовал переводные материалы о криминальной юности Алена Делона и ввел его в текст под другой фамилией. Мой герой – он то ли киллер, то ли народный мститель – начинает с Делоном под другой фамилией воевать. После появления книги на прилавках стал я разглагольствовать о том, что было б здорово снять во Франции фильм с участием самого Делона и т. д. Говорил это и питерскому режиссеру Бурцеву, который живет в Париже в районе Белльвиль, между синагогой и арабским магазином. Через несколько дней Бурцев звонит мне на Сен-Луи и говорит – пресса сообщила про Делона новость: собирается он сняться в новом фильме, где станет воевать с криминальными русскими элементами…

Подобных пересечений жизни с литературой в моих книгах последних четырех лет достаточно. Не знаю, как для читателей, для меня они убедительны. Что это? Чертовщина? Божественная программа?.. Мне кажется, что так заработала моя протрезвевшая башка. Словно приемник в лесу, когда помехи не мешают ловить радиоволны. Любой человек, работающий в искусстве, всего лишь ловит импульсы пространства. В этих импульсах содержится и прошлое, и будущее. Алкоголь, эмоции, инстинкты, горение гордыни, избыточная жратва, и т. д. и т. п., порождают помехи, мешающие… Чтобы не запутаться, скажу так – совпадения текстов с жизнью дают мне право верить, что мои рассуждения о бессмертии тоже не есть плод больного воображения. Да я и не воображаю бессмертие, а исхожу из тех материалов, которые попались мне в руки. Тот же Михаил Соловьев – розовощекий и жизнерадостный. Приведу несколько положений из его жизнеутверждающей брошюры.

ДЛЯ ТЕХ, КТО ЛЮБИТ ЖИЗНЬ!

КРИОБАЛЬЗАМИРОВАНИЕ – шанс на оживление медициной будущего.

1. Что такое жизнь?

Жизнь человека обеспечивается работой его органов: мозга, сердца, печени и т. п. Органы состоят из тканей, а ткани, в свою очередь, из клеток… Жизнь человека – это, преждевсего, жизнь клеток его организма. Согласно современным биологическим концепциям, жизнь существует только в форме клеток…

…Личность человека – это, прежде всего, его долговременная память. Для того чтобы сохранить информацию о человеке как личности, сохранить его индивидуальность, в принципе достаточно сохранить те структуры его мозга, которые обеспечивают его долговременную память…

2. Что такое смерть?

…Остановка сердца и прекращение дыхания классифицируются как клиническая смерть. После прекращения поступления кислорода в мозг его клетки перестают работать и постепенно начинают умирать. Этот процесс длится от нескольких минут до часа, а при понижении температуры тела до 20– 25градусов – и до нескольких часов… По истечении этого времени наступает смерть мозга, или биологическая смерть… После прекращения функционирования органа как целого значительная часть его клеток будет жива…

…Таким образом, можно предположить, что информация, описывающая человека как личность, сохраняется достаточно длительное время после его биологической смерти. Исчезновение этой информации будет означать информационную и окончательную смерть человека…

3. Процедура криобальзамирования.

…Тело постепенно охлаждают до температуры жидкого азота (-196 градусов) и помещают в криостат с жидким азотом. При такой температуре оно может храниться практически без изменений в течение сотен лет…

4. Как может происходить оживление.

Нанотехнология – это область науки и техники, связанная с разработкой устройств размером порядка нанометра (одной миллиардной доли метра), т. е. устройств, состоящих из атомов числом от нескольких десятков до нескольких тысяч. Основное назначение таких устройств – работать с отдельными атомами и молекулами…

В забальзамированное тело внедряется огромное количество молекулярных роботов… Они анализируют повреждения, возникшие в клетках организма при его смерти… Они производят исправления всех этих повреждений. Кроме этого, они производят омолаживание и лечение клетки – т. е. оживлен будет не старый и больной организм, а здоровый и омоложенный. Кроме того, при помощи подобных технологий можно будет периодически омолаживать организм и в течение его жизни, что фактически означает достижение вечной молодости…

Технология для реализации подобной процедуры будет готова через 50–100 лет. То есть забальзамированное тело должно сохраняться в течение этого промежутка времени…

Однако хорошо предаваться теории, лежа на диване, на котором, конечно же, можно лежать бесконечно долго, но не вечно, несмотря даже на возможно максимально продолжительную жизнь. Жизнь конкретная и зуд в пятках заставляли двигаться в пространстве, и в нем через десять почти лет я натолкнулся на Жака Волощука, Мастера Пипетки из романа «Кайф», а теперь – просто мастера диффузора; диффузор же является составной частью динамика; динамик же – частью рок-н-ролла; рок-н-ролл – частью, хочешь не хочешь, моей практической жизни.

Если идти по Моховой улице и свернуть в одну из арок, то окажешься в типично питерском дворике. Посреди дворика находится песочница, в которую срут местные собаки, а возле песочницы криво стоят раздолбанные детские качели и толсто растет странно взявшийся во дворе тополь. Слева от тополя находится видавший виды «рено» – на этом «рено» Жак гоняет зимой и летом, днем и ночью. Войдя в одну из парадных, можно спуститься в полуподвал и обнаружить Мастера Жака в замусоренной комнате, сидящим возле тисочков в окружении всяческих диффузоров и всевозможных агрегатов. Русского языка не хватит, чтобы дать им названия.

Где-то в начале девяносто шестого (кажется) года я опять пересекся с Жаком. Он помог завести двигатель в торопиловском «мерседесе», купленном мною у пирата случайно и без видимой надобности. Собственно, двигатель за реальные деньги ремонтировал другой человек – патлатый клавишник и композитор, получивший гонорар вперед и поэтому не торопящийся с этим самым ремонтом. Мы перекатили с Торопилой мертвую тачку с Обводного канала на улицу Петра Лаврова, и клавишник-композитор обещал закончить работу к первым листочкам.

Встречаясь с Жаком, я вспомнил об одной записи почти забытых теперь песен. Записывали песни на проспекте Огородникова весной восемьдесят пятого.

– Жак, давай-ка запишем эти песни по-человечески у Торопилы на чердаке.

– Я – всегда за, – ответил Жак, поскольку никогда не говорит «нет».

– Все следует сделать точно и виртуозно.

– Я – всегда за.

– Так и назовем проект – «Виртуозы».

– Я – за.

– И не просто «Виртуозы», а – «Виртуозы Санкт-Петербурга».

– Я – за.

– Были «Виртуозы Рима», куда-то эмигрировали «Виртуозы Москвы». Мы же никуда не делись, и никто не помешает нам назвать себя так, как захотим.

– За!

«Виртуозы» ждали впереди, пока же предстояло виртуозно завести «мерседес». Олд бат голд! Торопила прошлой осенью меня загипнотизировал, и я ему отдал тысячу. Ясным и еще теплым днем мы прикатили в гараж, и пока пират, объявивший себя живым богом, возился с замком, в безоблачном небе за две минуты собрались тучи, и в тот момент, когда заскрипели дверные петли, раздался гром, упал ливень и началась буря. Сама же сделка состоялась в Москве на одной из пиратских конспиративных квартир в центре, где я Торопиле и отслюнявил «зеленую» тысячу.

Мастер Жак взялся помогать и правильно сделал, поскольку нанятый мастер, патлатый пианист, от ужаса перед моментом истины, когда дизель мог и не завестись, ушел известным всемирным способом – перед заводкой выпил литр. И не простокваши! Но литр оказался зряшным, поскольку дизель заработал. Своим «рено» Жак зацепил «мерседес» и стал разгоняться по улице Петра Лаврова. Как раз возле американского консульства дизель заглох. Ржаво-красный гигант был, наверное, похож на машину, начиненную динамитом в террористических целях. Такой я вывод делаю из того, что в консульстве стали захлопывать форточки, запаниковал русский мент в будке, а американские морские пехотинцы, наоборот, приготовились к подвигу…

История машины к истории «Виртуозов» не имеет никакого отношения, хотя в определенном смысле имеет отношение прямое. На «мерседесе» мы с Жаком обкатали модель совместной работы и, обкатав, ринулись на студию, где меня ждал – не ждал лысоватый (!) Стас, начавший снова срывать запись и ее сорвавший.

О, отчаянье русского капитализма!

По предложению Жака попытались договориться с питерскими кришнаитами. Их коммерцию в городе как раз возглавляет один замечательный хард-роковый гитарист. У хард-кришнаита были японская тачка и кафе возле Фонтанки, а также студия хард-кришнаитом куплена для записей хард-роков с сектантскими запилами. Чтобы завязать разговор и вызвать интерес, я рассказал местным деятелям, как оказался однажды недавно в культовом кришнаитском месте на той же мичиганщине. С нейтральным лицом и почтительной интонацией. На самом же деле все выглядело следующим образом.

У каждой секты есть желание зацепить крутого парня. Кришнаиты такого зацепили. Один из Фордов в годы хиппизма подарил секте особняк в мавританском стиле и пару улиц с домами по соседству. Теперь под Детройтом в подаренном особняке рубятся кришнаиты, получают фордовскую пенсию. Что-то вроде молельного дома с буфетом.

Кузен Питер Рекшан привез меня к сектантам на обед. При входе стояла за конторкой женщина средних лет в обычном европейском платье. Петя представил меня кришнаитке:

– Это мой кузен из России.

Кришнаитка вдруг обратилась ко мне на родном наречии:

– Вы русский? Вы говорите по-русски?

– Да, – осталось согласиться, – я только по-русски и говорю.

Ее звали Алла. Она соскучилась по языку. Ее муж, гитарист из известного еще в Союзе джаз-рокового ансамбля, бился где-то в Нью-Йорке за место под американским солнцем. Она же провела два года на кришнаитской ферме в Пенсильвании. Теперь вот монашкой-клерком здесь.

– Так и быть, – сказала Алла. – В семь часов являются боги. Я вам покажу.

Мы отправились с Петей в буфет-ресторацию пробовать всякую вегетарианскую требуху. Пришло мое время платить, и я спросил кузена, как давать чаевые.

– Монахи чаевых не берут, – ответил Петя, – хотя можно и спросить.

Расслабленный официант информировал нас о том, что он не монах.

– Он просто друг повара, – перевел Петя, и я дал на чай.

В семь вечера Алла провела нас на галерею, обрамлявшую кубатуру молельного зала. На ковриках бритоголовые янки бормотали молитвы.

Петя посмотрел на часы – 19.10.

– Боги задерживаются, – объяснила Алла.

Тут из-за двери вышел лысый дядька с колокольчиком, завернутый в простыню. Отдернул шторку на противоположной стене. Показались три золоченых идола, похожие на цыган…

Вот так всегда. Сперва опаздывают, а когда появляются – лучше и не смотреть.

Хард-кришнаит меня раскусил и в запись не вписался.

И тут небо послало Савву, Сашу Савельева. Тот цыкнул на лысоватого (!) Стаса, столкнув тем ситуацию с мертвого двоеточия. Стас стал требовать денег за проделанную уже работу, ему выставили счет за работу сорванную. Он понял, но не понял, стал просить снова, ему снова объяснили, он понял, но опять попросил денег, ему не дали, он убежал с бобиной, но за такое могли оторвать коленные чашечки. Стас вернулся, все отдал, ушел, затем я его выгнал с должности за трудовую лажу. А Торопила, возникший, как всегда, после драки с бутылкой сладкого ситро, начало работы одобрил, отслужил молебен во славу себя, и мы ему помолились…

Господин Кирнос, участник прославленного коллектива «Пикник», согласился дать свои высококлассные, суперценные электронные барабаны и попросил:

– Только можно – я барабанить не стану.

– Можно! Коля Иванович отбарабанит один.

Мы погрузили барабаны в багажник «мерса». Дело было в Купчине, где живет Кирнос. Я дернул за пипку стартера, и в тот же миг раздался… взрыв! Полетели стекла и неожиданно закричалось:

– Ложись! Чеченский террор!

Мы с Кирносом вывалились из машины, и я даже стал целиться пальцем в разные стороны из-за двери, словно полицейский. Но никого подстрелить не удалось. Проза нападения заключалась в болте. Какие-то мудилы метнули болт из окна или с крыши, а могли ведь и – в глаз. Прохожий показал в сторону последних этажей – оттуда, мол. Я решил не дергаться и не бегать по лестницам и крышам за криминалами. Могли ведь и меня с этой крыши метнуть. К тому же на студии ждали люди, они же музыканты, которые толком не знали песенного материала, да и я сам до конца не знал. Но болт упал с неба! Разбил заднее стекло! И стало все предельно ясно! Концепция «Виртуозов» упрощалась – минимум дублей, максимальное приближение к концертному звучанию, всех загипнотизировать тезисом: «Пусть они, гарри муры, битлзы и сэтисфекшены, приедут на Большой проспект и сумеют лучше за то же время и без воды в унитазе!»

На чердаке студии жили и плодились все комары Петроградской стороны. Только к мистеру Багаеву они не подлетали. Тот пил на чердаке месяц, не вылезая, и нападение на него грозило комарам смертью. Багаев – человек странный, дремучий, всклокоченный, играющий мелодический хард, житель города Архангельска, пригретый Торопилой на чердаке. Именно такие безумцы, если они не окочуриваются от русско-народной водки, делают в искусстве интересные вещи.

Багаев лежал как полено и просил спасения. Ему вызвали «скорую помощь», и та сделала укол. Через день зеленый гитарист сидел за пультом с тремором в пальцах, но говорил категорически:

– А где мои доллары?

– Вот твои доллары, – я достал из кармана мятую пригоршню зеленых и показал.

– Я беру два доллара в час.

– Вот и бери.

Багаев взял и произнес застенчиво:

– Я же звукооператор западного класса.

Багаев вертел ручки хорошо. После и Мастер Жак научился.

Два доллара – это совсем мало, но – каждый час! Альбом можно год записывать, а после повеситься ввиду банкротства. Но ведь можно и усилить концепцию, отделавшись в итоге только вывихом бумажника… Мы должны были уложиться в десять вечеров.

Рок-артисты поверили в гипноз и заиграли замечательно, поскольку «ласковое слово и кошке…», а они же не кошки, хотя и на чердаке; даже Коля Б., тот лысый (!), с которым мы в Челябинске, возник ниоткуда, из монастыря, куда попал после спринтерских забегов нагишом по древнерусскому городу; Коля возник трезвый и мрачный, с тяжелой пургой в полушариях. Я покупал ему каждый вечер сайку, сто граммов сосисок и пачку сигарет.

– Коля! – настаивал я. – Бери гитару и играй. В первом куплете ты – негр, во втором – Джон (Джордж?) Бенсон, а в проигрыше – Эрик Клэптон. Поплачь, поплачь на гитаре. Ведь ты – виртуоз Санкт-Петербурга.

Коля съедал сосиски и плакал. Всего в записи приняло участие почти двадцать пять человек. За десять августовских суток лично я испытал космические перегрузки.

В последний день эпопеи какая-то дура на джипе долбанула и так задолбанный мой «мерседес», который тихо-мирно стоял во дворе на Московском. И уехала. После того случая меня все простонародье двора невзлюбило… Представьте себе теплый предвечерний августовский час. Бабульки на скамейках. Алкаши маются. А тут на глазах у публики дура на джипе. Все, кто были, записали ее номер, рассчитывая на разное: алкаши – на банку водки с моей стороны, бабульки – на благодарность и развлечение в виде гаишников с рулеткой. Когда я вышел из парадного и увидел мятую машину, народ набежал с загадочными улыбками и бумажками, но я ответил народу:

– Искусство свято! Вечно оно! А вы с какими-то глупостями! Это высшая сила проверяет меня на вшивость, болтами бьет стекла и мнет дурами двери! Или бесы шуруют, хотят помешать божественным звукам! Не надо мне сэтисфэкшена и гаишных ментов!

Сказав речь, я уехал и правильно сделал – на чердак уже поднимались Игорь Шадхан и его люди с камерой «Бетакам». Я помогал Игорю в фильме про алкоголиков. Теперь мне удалось убедить его снять процесс «Виртуозов».

– Уходящая натура! Последняя свободная территория искусства! В Москве инау… блядь… гурация. В Чечне опять Грозный назад взяли. В Питере музыканты просто музицируют!

Из фильма пока что ничего не вышло. Потому что мы бедные. И тупые. Все деньги народа ушли на войну и инаугурацию. Все ушло на гуру! На нашего главного кришнаита, так сказать. Ладно, еще не вечер, хотя уже почти что ночь.

В альбоме было занято где-то с двадцать человек. Как честный человек я должен назвать героев: Лысый Коля, Жак, Корзинин, Дюша, Али, Аверина, Болотников и его друг Рядков, Торопила один раз пел в хоре…

«Все познается в сравнении!» Горькое-сладкое, высокое-низкое, бессмертие-смерть, инь-ян: единство и борьба противоположностей. Единство и борьба этой книги состоит в том, что я должен, с одной стороны, потешать публику историями про артистов – публика может и не купить программное сочинение без диалогов; с другой стороны, мне хочется говорить о том, о чем хочется говорить. Но прежде чем опять перейти к своим хотениям, я процитирую предложение из работы Карла Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи-Наполеона»: «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых».

Именно так! Мы живем в этом традиционном кошмаре повторяющихся смертей. Наши конкретные предки все умерли, наши ближайшие прожили в лучшем случае шестьдесят-восемьдесят. Много моих друзей-однолеток померло…

По большому счету, человека ничего, кроме смерти, не интересует. Именно из-за страха смерти мы читаем детективы и триллеры, смотрим новости, в которых рушатся здания, падают самолеты и стреляют во все стороны… Не интересуемся же мы родами!

Все религии в первую очередь отвечают на вопрос – куда мы денемся после смерти? Рай, ад, Стикс и то, что за Стиксом, реинкарнация, светлое будущее для наших детей как атеистическая форма бессмертия.

Человек не может смириться с таким сценарием, по которому он просто распадется на атомы. Он хочет жить вечно! Но с другой стороны, это самое хотение удивительным образом соединяется с хотением жить постыдно мало – как жили все, как жили предки, как живут-умирают вокруг люди. Эта программа вкладываетсяв нас с детства – ведь сперва мы не знаем, что смертны; узнаем, начинаем примеривать на себя жизнь-смерть, носим после программу самоуничтожения в себе и… умираем. (Войны и болезни я пока не рассматриваю.)

Встретишь, бывает, приятеля юных лет, и он начинает приставать:

– А помнишь, друг… В таком-то лохматом году мы с тобой, и с ним…

– Да помню, старик, помню. Сейчас-то что? Какие планы на завтра?

Друг же не слышит и токует дальше:

– Помнишь? Помнишь? В кайф было когда-то тогда-то…

И тогда понимаешь – человек еще живет, но голова повернута у него на 180 градусов. Можно же смотреть или вперед, или назад. Если смотришь назад, то не видишь будущего, если не видишь будущего, то уже включена программа на самоликвидацию; карачун, одним словом, не за горами.

Сколько же может прожить человек, если не запрограммировал сам себя на скорую смерть? Адам жил без смертельной программы лет восемьсот, а Ной – шестьсот, кажется. Проверяю себя и заглядываю в Ветхий Завет: Адам – 930, Ной – 960! В Новом же Завете, во Втором послании к Коринфянам, черным по белому заявлено: «Ибо знаем, что, когда наш земной дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный… Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под бременем, потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью…»

Смертельное манит! Возможно, вера в рай и ад где-то и есть спасение для слабых, живущих по смертельной программе, боящихся смерти и тянущихся к ней, манящей!

«Чтобы смертельное поглощено было жизнью» – вот рок-н-ролл космоса, его мерси-бит, хард-рок и панк одновременно.

Пьянки же и гулянки, разговоры за полночь и прочая дребедень – от страха смерти, от животного коллективизма; и рок-музыка от страха смерти, от самого сильного ее проявления – на сцене играют вместе одни и те же аккорды в одном и том же ритме, и толпа зала-стадиона качается в одном и том же ритме под одни и те же аккорды. Поэтому и культивируют рок-покойников. Поэтому рок-музыканты многие померли молодыми. Настоящий рок-н-ролл, свободный от смерти, еще впереди…

Предыдущая импровизация-проигрыш как бы идеалистична. Но и в материальном мире науки происходит всякое – уже можно сделать копию тела (клонирование), уже найден ген старения; да и сама медицина (я не про колдунов и руконакладывателей) чем занимается, стараясь лечить болезни? Она хочет сделать человека от них неуязвимым и бесконечно продлить жизнь…

Хватит про науку и религию. Я не ученый и не священнослужитель. Я тот, кем меня сделала судьба; и в ней, судьбе, настала осень, снова появился Никиток, Зольцман, с частично очищенными мозгами. И мы, то есть еще Коля Иванович, Жак и я, опять забрались на чердак «АнТропа», где и попытались дразнить время жизни.

В романе «Кайф» называются некоторые наши знаковые песни начала семидесятых. Теперь мы их записывали. Теперь нам было лет в два раза больше. Теперь мы делали то, о чем я нигде не читал! Нашли вон записи голоса Джона, и старые битлы тут же сыграли под голос умершего… Но чтобы через двадцать пять лет делалась первая запись песен, под которые кричали, визжали, вопили, восклицали восторженно, плакали-рыдали, двигали ногами и телами, боготворили и сексуально потели девицы, в бой готовы были идти юноши-студенты всех высших и низших учебных заведений Ленинграда! Такого в мировой истории рок-н-ролла покуда не случалось. И только поэтому наша работа может считаться уникальной.

– Альбом назовем «Классика», – сказал я друзьям, спел голосовые партии и уехал в Париж бебиситтерствовать, а парни продолжили долбиться на студии и додолбили запись.

Зима и пурга. И Жак на «рено». И баба-дура въехала в лоб…

Главное – все живы. За каждый альбом по мятой тачке – это нормально; это по-нашему, по-мелкобуржуазному.

Мой же «мерседес» спал зимой в гараже, но настала весна девяносто седьмого и пришла пора кататься. Воскресным первоапрельским утром возникает Торопила. Как всегда, бодр и несокрушим.

– Не пойти ли нам, Андрей Владимирович… то есть бог, в баню? Купим пару литров лимонаду. И – вообще!

– Так и сделаем, – соглашается божество. – Только мне надо встретить одного москвича на три слова.

Баня находится метрах в трехстах от моего дома на Московском проспекте, только Обводный переехать, и в нее мы в итоге попадаем. Но сперва встречаем московского приятеля. После встречаем местного. Затем выясняется про женщину в Зеленогорске, которая записывала Майка Науменко когда-то. Я везу всех на «мерседесе» в Зеленогорск. Торопила оставил свою тачку-гнилушку возле моей парадной и теперь дует пиво из горлышка. Мы проезжаем шестьдесят километров вдоль железной дороги и оказываемся в Зеленогорске-Териоки. Подъезжаем к дому и видим женщину, выходящую из парадной.

– Вот она! – кричит Торопила. – Я как божество сигналами космоса вызвал ее!

Торопила таки выпивает в процессе передвижения дюжину пива, и теперь я его, пахнущего алкоголем, должен возить. К вечеру мы все же в бане оказываемся. В самой дешевой, за условные десять копеек. Божество распускает косу и снимает штаны и подштанники. Пузатый, с куцей бородкой и волосней до середины позвоночника, он бегает по народной мыльной с шайкой, а после мы отправляемся в парную. Торопила садится на скользкую скамейку поближе к народу и говорит нарочито громко:

– Я как человек, реализовавший божественную программу, то есть бог…

– А со мной что же? – спрашиваю нетрезвое божество.

– Хорошо – мы как живые божества…

В парилке русско-народные мужики в вязаных шапочках и с потными отвисшими мошонками при появлении божества стали сбиваться в кучу и по одному выскакивать на волю.

Торопила подмигивал мужикам и почти кричал:

– Магдалина была женой Иисуса Христа. И у них были дети. Я же, как тебе известно, Владимир, прямой потомок богочеловека!

…Андрей Владимирович-бог обладает рядом гипнотических особенностей, которые позволяют ему решать ряд не божественных, но почвеннических, земляных вопросов. Если любитель женского лона станет просить его у всех проходящих, то сотая или пятисотая согласится. Так и Торопила у всех под разными предлогами просит денег, гипнотизм срабатывает, и деньги появляются. После того как лопнул виниловый пиратский бизнес, Торопила не объявил себя банкротом. Банкроту молиться никто не будет…

И еще – Торопила в каком-то смысле является бациллоносителем идей. Самому идеи генерировать нет времени, поскольку надо носиться по миру и отбирать у последнего деньги, которых требуют жена, дочь, теща и т. п. Но, сталкиваясь с разными людьми и слыша разные слова-предложения, Торопила удивительным образом обрабатывает их у себя в мозгах и разносит по миру.

Возникает однажды на пороге с бумажкой. Протягивает ее и говорит:

– Читай немедленно!

Беру листок-прокламацию и пробегаю глазами.

ПАРТИЯ СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ

Программа партии

(проект)

Содержание понятия «счастливая жизнь» – идейная основа партии. Каждый человек стремится прежде всего к счастливой жизни для себя и для своих близких. Если задуматься над тем, что же такое счастливая жизнь, какой она должна быть, то нельзя не прийти к заключению, что главным содержанием счастливой жизни является сама жизнь – то есть тот факт, что человек живет. Отсюда следует вывод, что для достижения счастливой жизни прежде всего следует гарантировать человеку возможность жить, что выдвигает на первый план задачу борьбы со старением и смертью…

Не успел я дочитать бумажку, как божество протягивает мне следующий листок, и я читаю новый текст.

ДЕКЛАРАЦИЯ О НАМЕРЕНИИ ПОДВЕРГНУТЬСЯ ПОСМЕРТНОМУ ЗАМОРАЖИВАНИЮ

Я (ф., и., о.) декларирую свое намерение подвергнуться посмертному замораживанию. Это намерение состоит в нижеследующем.

Я хочу, чтобы после установления факта моей смерти мое тело или мозг как можно скорее были подвергнуты процедуре, известной как крионическая приостановка жизни…

Данная декларация отменяет и заменяет собой все предыдущие мои устные или письменные намерения или распоряжения, касающиеся посмертной судьбы моих останков.

Данная декларация выражает только мое намерение и не является договором с какой-либо организацией или частным лицом относительно посмертного замораживания и хранения моего тела.

Подпись

– Но я пока не собираюсь!

– Человек смертен. И причем внезапно…

– Оставь. Я должен изучить.

– Изучай. У тебя квартира что-то больно большая. Тебе не много одному? Не хочешь отдать ее на дело криобальзамирования? Мы ее в банк заложим. Можем тебя первого заморозить. Не хочешь?

– Не хочу!..

– Чего не хочешь?

– Квартиру не хочу… То есть хочу квартиру.

Где-то в начале мая Жаку позвонил приятель из Вашингтона, и начались вялые переговоры о концертах «Санкт-Петербурга» за океаном. Я представил, как мы споем песни для бывших соотечественников, а после станем, волнуясь и потея, делить доллары за кулисами. А как же здоровая гордость и Адам Смит? Я предложил коллегам подготовить концертный номер, за который нас предположительно депортируют домой. За что же могут депортировать? За… за… за… За любовь к Кубе! Мы стали репетировать песню Пахмутовой и Добронравова «Куба – любовь моя!», причудливым образом соединив ее с классикой рок-музыки, композицией из репертуара Карлоса Сантаны «Блэк мэджик вумен».

– Зачем время терять? – предложил я. – Мы ее станем репетировать и записывать одновременно.

После я соединил «Стейрвэй ту зе хэвен» с красноармейской песней «Там вдали за рекой…», соединил «Смок он зе воте» с красноармейской песней «Дан приказ ему на запад», и в итоге мы записали почти что новый альбом под условным названием «Музыка для красных хиппи». После записи мне приснился сон. Бывают такие реальные, почти материальные сны…

Утром стук в дверь. Подхожу заспанный и спрашиваю:

– Кто там?

– Это я – банкир Березовский, – раздается за дверью знакомый по теленовостям голос.

Открываю и вижу лысоватого человека с чемоданчиком. Он отстраняет меня и быстро проходит на кухню, ставит чемоданчик на стол. Я останавливаюсь возле стола и смотрю на банкира вопрошающе.

– Здесь миллиард, – говорит он.

– Миллиард чего? – спрашиваю подозрительно.

– Какая вам разница? Миллиард ваш, а революционные песни теперь мои…

И тут сон потерял реальность. Осталось неясным – взял я миллиард во сне или нет. Хочется верить, что не взял. А поскольку не взял, то у меня осталась возможность фантазировать. А в фантазиях своих я обиделся за российский народ, за который никто из артистов не поет – все поют за Ельцина, «черный нал» мешками выносит Чубайс из Белого дома. Представлялась картина – колонны трудящихся до горизонта Невского проспекта идут Первого мая, и из репродукторов на полную громкость летят наши революционные рок-н-роллы. Ведь рок-н-ролл – это всегда революция, так же как и бессмертие…

Но в реальной жизни миллиард пока не появился, и я решил отправиться в Париж, предложив коллегам на чердаке «АнТропа» заняться улучшением альбома. Вернувшись в конце июня, я обнаружил коллегу А. гоняющим по городу на тачке в состоянии полного алкогольного безумия.

– Сто граммов испаряются за час, – говорил А., выпивал сотку, ждал час, садился в машину и ехал в другой клуб, повторяя процедуру.

Коллега Б. уже сдался в Скворцова-Степанова, «Скворечник», где его в алкогольном бараке пичкали таблетками. Погожим летним утром я поехал туда, захватив акустическую гитару. Возле «Скворечника» цвели акации или не акации и пахли чудесно.

Внутри барака ходили потухшие люди и говорилимне:

– Здравствуйте. Здравствуйте.

– Здравствуйте, – сказал мне коллега Б. – Спасибо вам, друг, за гитару.

Подошел человек в пижаме с номером «33» на коленке.

– Здравствуйте, – произнес пациент алкогольного барака, и неожиданно я узнал в нем известного джазового саксофониста.

– Здравствуйте, – произносили, проходя по коридору, пациенты – известный детский писатель, телеведущий, член Государственной думы.

– Хорошая компания, – кивнул я на прощание. – До свиданья! Пошел я.

– Здравствуйте, – ответил коллега Б.

В итоге из американских гастролей ничего не вышло, зато песни мы записали. А в начале девяносто восьмого я встретил Митю Шагина и предложил:

– Ты теперь известный деятель шоу-бизнеса, певец и танцор. Приглашаю тебя, как Ковердейла в «Дип перпл». Споешь «Марсельезу»?

– «Марсельезу»? Для народа? Для трудящихся? Конечно спою.

Я соединил «Марсельезу» с песней «Битлз» «Ол ю нид из лав», и Митя спел.

– Они у нас за все заплатят, – говорил я Мите. – В дорогих клубах. Для банкиров и бандитов. Под фонограмму. Понимаешь? Под «фанеру»! Споем им про революцию.

– Про революцию! – согласился Митя.

Из второго закона термодинамики следует: тенденции в развитии замкнутых систем проявляются в росте энтропии, то есть меры хаоса, постепенной потери организованности. Рок-музыка замкнутой системой и является. Если писать о ней долго, то и в текст проникнет, уже проник хаос. Хаос же текста может быть приятен автору, но автор все-таки должен думать и о читателе. А читателю нужны стройность предложений и организованность абзацев. Дабы остаться в ладу с читателем, я постараюсь остановить себя и закончить книгу.

Зима заканчивалась, и мокрые хлопья снега падали на вечернюю толпу возле станции метро «Василеостровская». Мужская часть петербургского народа покупала пиво в ларьках и тут же его жадно заглатывала. Женщины устало садились в трамваи, красота их лиц была обезображена заботами. Все, казалось бы, ждали весны, но когда она реально подступила, то вдруг выяснилось, что – или просто устали ждать, или не знали, на что теперь надеяться.

Я спустился по ступеням, прошел сквозь мужчин и женщин и пересек Средний проспект. Весь залепленный снегом, я свернул на 10-ю линию и прошагал еще метров двести. В конце длинного дореволюционного здания имелась дверь. Она оказалась открытой, и я вошел в нее. За дверьми переминался с ноги на ногу милиционер и не препятствовал. В коридор доносился гул голосов, в недрах клуба редкими звуками ухала бас-гитара.

– Раздевайся, Владимир! Вот гардероб. Сбацаешь пару песен? И Ильченко обещал. Дюша тоже тут.

Это в коридор вылетел Сева Грач в шляпе техасского рейнджера и набросился с вопросами-ответами. С Грачом мы учили одну историю в университете и слушали одну музыку после. Несколько лет Сева был директором у Майка и его «Зоопарка» – ничего хорошего в итоге из этой затеи не получилось.

Накануне весны девяносто восьмого в бывшей столовой открывался рок-н-ролльный клуб «Гараж». Меня пригласили, и я пришел. В вытянутом объеме зала публики уже хватало. Тридцать лет назад я в первый раз вышел на «большую» сцену клуба «Маяк», а большинства из присутствующих в «Гараже» еще не существовало даже в виде зародышей… Грач указал на свободное место рядом с лохматым поэтом Кривулиным, мрачно-молча жевавшим антрекот. Или отбивную. Но, видать, отбивную плохо били, поскольку Кривулину приходилось пилить мясо ножом в полную силу… Кирпичные стены разукрасили номерными знаками, и я решил – торопиловскую машину, когда она совсем развалится, отдам в «Гараж» дизайна для. Не успел я так подумать, как стодесятикилограммовое божество возникло в дверях. Яне видел Торопилу несколько месяцев, но он подсел рядом и начал с запятой:

– Черные силы нападают со всех сторон.

Напротив меня сидела художница с конфетной фабрики и с пониманием, но без интереса смотрела на Андрея Владимировича.

– Сегодня в финском консульстве у меня украли заграничный паспорт, – продолжил пират-генерал.

Он достал из полиэтиленового мешка пузатую бутыль хереса или не хереса и приложился к горлышку, а после предложил мне. Я отказался, а художница с конфетной фабрики согласилась.

– Никто мимо не проходил, а паспорт исчез!

– Карманники здорово придумали. Человек же всегда в консульство с деньгами идет!

– Ты, евангелист, так и запиши – божество обокрали! Самое интересное, что после Финляндии я собирался в Голландию. И еще куча людей со мной. Покупать завод, чтобы в Питере диски шлепать. Без меня никто ехать не может. Только я разбираюсь в оборудовании. Убытки – страшно считать…

– А Савва? Не убил тебя Савва еще?

Торопила только отмахнулся. Он распоряжался лютеранским полуподвалом в сотне метров от Аничкова моста. Решив открыть музыкальный магазин и интернет-центр, пират стал приставать ко всем знакомым, суля золотые горы в обмен на горы бумажные. Савва и его приятель Дмитрий заложили бабушек, жен и домашних животных, собрали таким образом бумажные деньги и на них отремонтировали помещение. Стены стали модные, а двери иностранные и с золотыми ручками. За два дня до открытия в подвале лопнули трубы, сварив дорогие двери так, что те стали раком, испортив полы и стены. Савва плавал в кипятке, спасая имущество, но покуда не сварился.

– Магазин пока заморожен… Ха-ха! За-мо-ро-жен! – веселилось божество из-за выпитого хереса.

Возникли в зале Мастер Жак и его жена Женя. Грач подлетел и спросил снова:

– Пару песен сбацать, а?

Постепенно вечер заплывал в бесконечную и путаную даль – в ней стоял дым коромыслом и было очень громко. Публике хотелось послушать, о чем играют на сцене, но людям и между собой поговорить хотелось. Все кричали друг другу в лица, и Торопила наклонился к моей голове.

– Высокую мы планку с тобой взяли, – сказал. – Очень высокую.

А художница с конфетной фабрики терла пальцами виски и:

– Сейчас я сойду с ума, если они не перестанут грохотать, – стонала.

А Торопила, не обращая внимания на конфетницу:

– Бессмертие и божественная программа. Потрясающе! – говорил. – Выше планку поставить невозможно.

– Так взяли же мы ее. Эту планку, – ответил Торопиле. – Я про планки знаю все. Я эти планки тысячи раз брал и тысячи раз не брал. Я же мастер спорта по прыжкам в высоту с разбега!

– А я в пятом классе перепрыгнула один метр, – сказала конфетница.

Торопила уже вовсю требовал денег, но Жак не дал, и мы отправились на сцену. Наиль из ТРИЛИСТНИКА дал гитары, и мы с Жаком на них заиграли, а я еще и запел для народа. Под песню о Щорсе клубная толпа зашаркала ножками, а под «Дуру» и блюз «Росток» уже вовсю вертела бедрами, жопами, плечами, головами, глазами, спинами и животами…

Когда я вернулся к столу, Торопилы уже не было. То есть он продолжал за столом находиться, но в божестве произошел ряд изменений, сделавших его почти незнакомым, и сперва я не понял, в чем дело. Торопила держал возле уха телефон спутниковой связи и разговаривал с кем-то на небесах. Когда из космоса дали отбой, живой бог уронил аппарат под стол и посмотрел на меня потухшими глазами.

– Что? – заволновался я и не сразу сформулировал вопрос. – Что тебе сказали? Они? Или – он?

На сцене молодежь пела по-английски и громко ударяла по струнам. Слова божества с трудом пробивались сквозь грохот «Гаража».

– Все вернулось, – промычал живой бог, и я вдруг понял, что Тропилло смертельно пьян. – Все вернулось, – повторил он. – Вернулось к тому, что я всегда ненавидел.

Оставалось лишь понять сказанное. За нашим столом возникли незнакомые мне монгольские женщины и стриженый блондин в светлой одежде, который, зная знаменитость пьяного пирата, налил тому в рюмку из литра «Смирнофф», предлагая махнуть и насладиться отравляющим действием напитка. Но Торопила подозрительно отодвинул рюмку.

– Боится, что отравлено, – объяснил я блондину.

Тот весело зыркнул голубыми глазами и хлебнул из рюмки. Поскольку моментальной смерти не произошло, живой бог потребовал бутылку целиком, опрокинул ее над рюмочкой, вылив море на клетчатую клеенку, покрывавшую стол.

– Ой-ой! – закричали монголки.

– Не надо проливать! – возмутился голубоглазый.

Табачные облака становились кучевыми, а на сцене барабанщик заколотил изо всех сил. Живой бог оглядел присутствующих и не удивился, увидев банальные рожи смертных людей. И тогда ему стало совсем скучно, захотелось отделиться от мира, стать его другой, амебной, безбрежной, душераздирающей частью. Живой бог Андрей Тропилло опустил голову и тяжелые плечи, покрытые черным лютеранским пиджаком, вздохнул сокрушенно и выдохнул, приблизил лицо, губы к плоскости стола и стал громко пить пролитое с клеенки, словно носорог воду из африканского озера…

* * *

Когда я вышел из «Гаража» на 10-ю линию, то обнаружил чистую, почти стеклянную ночь. Из неба хлопья больше не падали. Я пошел к метро, потеряв нить недавних рассуждений. И эта потеря дала мне возможность. Гордыня письма не дает, а когда процесс заканчивается, то можно и извиниться перед всеми. Я много чего наплел про известных и хороших людей, которые могут обидеться, если прочтут; хорошо бы, чтоб не прочли; они же такие обидчивые, я и сам обидчивый, хотя и нет; а наплел я все это не потому, что так хотелось плести, а потому что как-то само плелось, нерасшифрованные импульсы пространства подталкивали. И – только.

Я поднял голову и посмотрел в черную высоту – она стала как чернила. Лучше б под ноги смотрел, под которыми оказался ледок. На ледке я поскользнулся, упал, ё…лея, но взгляда от чернил космоса не отвел. Лежал и вглядывался. Стал различать белые буквы созвездий, ответные глаза – холодные-холодные. И веки. И пудру туманностей. И губы. И шепот долетел в уши. Шепот этот я понимал, хотя и не полностью:

– Всё в кайф. Всё всё равно в кайф. Всё всё равно в кайф вечный. А вечный кайф – это жизнь.

1997–1998

 

В марте 1988 года, почти двадцать лет тому назад, журнал «Нева» опубликовал мою повесть «Кайф». Тираж был фантастическим – 650 тысяч экземпляров. До сих пор, куда ни приеду, везде читали только «Кайф», хотя я опубликовал уже четырнадцать разных книг. На сегодняшний день корпус текстов, который условно можно назвать Большим «Кайфом», включает в себя значительное количество вариантов, куда естественным образом входит и последний опус – «Кайф плюс». В нем я постарался заполнить бреши в прошлом и нарисовать недавнюю историю, доведя ее до лета 2007-го. Что ж, читатель, начни свое нелегкое дело, и ты получишь более и менее satisfaction. А если нет – только позвони, и я немедленно съем свою шляпу!

 

Джаггер и Леннон на родине Ленина

Юность моя оказалась зажиточной. Став в шестнадцать лет мастером спорта, я уже получал некоторые материальные блага, которые в силу молодежного романтизма тех лет тратил в основном по двум сомнительным направлениям: покупал иностранные пластинки для себя, а динамики, микрофоны и гитары – для бедных друзей, с которыми начал музицировать, играя то, что теперь называется «рок». К лету шестьдесят девятого в моей коллекции имелось несколько виниловых альбомов «Битлз», несколько пластинок «Роллинг стоунз», среди которых выделялась новенькая, только что прибывшая в Питер по контрабандным каналам «Лет ит блид»; еще несколько дисков в том же авангардно-прогрессивном духе. И еще у меня был друг Александр, длинноволосый красавец, тоже мастер и чемпион, родом из Ульяновска. Зная о коллекции, Александр заявил:

– Тебе нужен микрофон, а мне новые джинсы «Ранглер». Разбогатеть же можно только на родине Ленина.

– А как? – прозвучал мой наивный, но справедливый вопрос.

– Это элементарно! Берем твои диски и едем в Ульяновск «косить». Мой школьный друг Петрович все организует.

– Что мы станем косить? Газоны?

– Мы станем «косить» твои пластинки. Запись диска – пять рублей. А «Лет ит блид» – за червонец. У тебя есть нормальный кошелек, чтобы складывать деньги?

– Нет.

– Должен достать!

Я достал два здоровенных бумажника, и мы, набрав сколько-то денег, отправились в аэропорт, где купили билеты на ближайший самолет до Ульяновска. Тогда, в дотеррористические времена, в кассах паспорт не требовали. Следовало просто назвать фамилию, и продавец вписывал ее с твоих слов в билет. Мы тогда и придумали шутку: Александр, большой любитель роллингов, назвался Джаггером, а я, в большей степени битломан, произнес в окошечко:

– Леннон! Лен-нон.

Самое ценное в моем рассказе – это то, что я не вру.

Оказавшись на Волге, мы поселились сперва у Петровича, оказавшегося славным малым, любящим одновременно и уркаганские песни, и битловские. Но свежий «Лет ит блид» так же поразил его ум, а также умы местной, прогрессивной молодежи, которая и стала записывать музыку. К вечеру первого дня в нашем бумажнике оказались первые деньги. Ко второму – сумма уже вызывала уважение. На третий день мы переехали в центральную гостиницу, построенную на иностранный небоскребный манер сразу возле мемориального ленинского комплекса. Деньги приносили еще дня два, но ситуация стала меняться не в лучшую сторону. Мой спортивный друг Александр, несмотря на свою молодость, оказался тем, что теперь называется алкоголиком. Я и сам отчасти участвовал в процессе, общаясь с местным молодежным обществом, только Александр стал выделывать разные сумасшедшие штуки, которые имели скорее всего психиатрическое название. Мы, Джаггер и Леннон, снимали целый пентхауз в советском отеле, угощали девушек, потеряли коммерческие связи, поссорившись с Петровичем…

Александр, заняв денег у бабушки, улетел самолетом, а я, голодный и без единой копейки, возвращался домой в общем вагоне вонючего поезда. Но пластинки были со мной, виниловые Джаггер и Леннон. Через год с небольшим, когда моя коллекция окончательно оформилась и стала довольно известной в городе, в Питер прибыли Петрович и еще кто-то из ульяновцев-ленинцев. Александр и ленинцы украли коллекцию. Об этом я узнал намного позже. Сперва переживал, а потом простил. Джаггер и Леннон укатили обратно к Ленину. Как они там?

 

Солнце на коленях

Я говорю о лете семьдесят второго года. Теперь у меня имелись белые вельветовые джинсы. К тому времени моя группа «Санкт-Петербург» поднялась в звездные выси питерского андеграунда, отчасти и создавая его своим разбойничьим имиджем. Рыжие брательники Лемеховы, Вова и Серега, купались в славе и крепленом португальском вине, а нас с Мишкой Марским терзало качество звучания. Потому что звучание было херовое! Поганые динамики, поганые усилители и провода! К славе мы уже успели привыкнуть, и хотелось блаженных звуков.

Был Марский, была Одна Девушка, был я. Имелся у Марского загадочный приятель Пресняков. У того бабушка проживала в ярославской глубинке. Почему-то, не помню почему, приятель Пресняков начертил план глубинки и уговорил Марского отправиться в глубинку к бабушке и взять сколько-то там икон, собранных ею для приятеля. Марский по договору привозил иконы, получал за это деньги, и мы покупали музыкальные агрегаты. Такова была идея. Марский уговорил Одну Девушку ехать с ним, та проболталась, и в компанию влез я. Марский скрипел сердцем, но мы все-таки отправились втроем. Перед отъездом выполнили последнюю волю Преснякова – купили бабушке килограмм сладких подушечек и торт «Полярный».

Москва…

Ярославль…

От Ярославля доехали до Данилова, после до Путятина, а может и наоборот. После – автобусом до городка Середа, затем пешком побрели, счастливые, по пыльной жаркой дороге с оставшейся «пятеркой» на троих.

Ночь провели в поле – в безмерных соломенных развалах. В них, будто в космосе, кажется райской невесомость странного сна, а утром солнце будит ранним и вполне жгучим прикосновением. Марский через солнце закричал, счастливый:

– Стенд-ап делаем! И вперед вокинг зе дог, как у роллингов бродячая собака!

– Давайте лучше шампанское, – предложила Одна Девушка. – И на речку хипповать. Ведь пять рублей еще есть.

– Совсем уже! Это же Русь! Срединная Русь!

На Летающем Суставе (так звали Марского за худобу и подвижность) были синие «ранглеры», на Одной Девушке «левиса», видавшие виды, на мне – хипповый улет, белые в дым, как пепловский «Смок он зе вота», вельветовый шик девяностопроцентного износа. Мы сделали «вокинг зе дог» по хромой русской дороге и через час добрались до безымянного для нас поселения. На отшибе посреди поля стоял лабаз. В нем мы обнаружили только баранки и шампанское «брют» на всех полках. Девушка у нас хоть была и Одна, зато своя, как до-мажор, врубалась в «Дорз» и курила анашу. Но шампанского «брют» ей не взяли – после баранок у нас на него и денег-то не было.

– Как мы отсюда выруливать станем с трешкой? Сустав, короче, где тут твои золотые горы?

Летающий Сустав достал план и ткнул в него музыкальными пальцами:

– Дорога тут одна. Километрров с двадцать. Дорога До.

День становился жарким. Солнце, словно ненормальный зайчик, слепило глаза. Мы шли целый день и не спешили, а когда светило из золотого стало медным, добрались, уставшие, до означенной деревушки. У прохожей старушенции, которая при нашем появлении стала быстро креститься (кроме поношенных джинсов мы с Мишкой носили еще на головах и длинные лохмы хипповой ботвы), Летающий Сустав радостно спросил про гражданку Преснякову, то есть бабушку приятеля.

– Такой нетути, – прошамкала старушенция.

Мы пошли спрашивать дальше, но и последующие редкие селяне отвечали так же испуганно и так же отрицательно. За деревней возле реки мы разделись, упали в воду, вспомнили, что впереди еще вся жизнь, сели мокрые на берегу, достали план.

– План-то правильный, – сказал Мишка.

– Точный, – подтвердила Одна Девушка. – Ты не расстраивайся.

Я же промолчал, поскольку смотрел на нее, на то, как она выглядит после купания.

– Вот дорога тут поворачивается, – ткнул в бумажку Мишка.

– Точно так поворачивала.

– И название у деревни как в плане – Мхи.

– Название-то Мхи. Бабки только нет.

Мы помолчали, а после Одна Девушка сказала:

– Надо было шампанского взять. Шампанское «брют» в деревне Мхи. Звучит!

В затяжном полете солнце падало на горизонт в тяжелую кучевую буханку. За речкой, в воду которой можно было входить и дважды, и стожды, к малахитовой роще катилось поле. Из рощи прилетел ветер и стало совсем хорошо.

– Утро вечера мудреней, – сказала Одна Девушка.

– Не помню, кто сказал, что мудрёней. – Это Мишка.

Девушка уже оделась, и я спросил:

– Стог сена на том берегу видите? Поскольку старушки нет, можно закусить тортом «Полярный».

Мы снова разделись и перешли речку. Воды всего по пояс. Возле стога съели торт. Помолчали, пока не стемнело. Было тепло. Небо заволакивало. Стали зарываться в колючее сено – в нем шуршали и ползали живые существа. Сквозь первый слой сна уже долетали капли дождя. Так минуло время сновидений. После этого из неба ударило, и мы проснулись. Молнии слепили даже сквозь сено, а ливень пробил его насквозь. Мы выползли в стихию – в ней не было очертаний. Сквозь мрак пролетали толстые заряды электричества. После грохотало и бил ливень.

– Вы что, с ума сошли?! – прокричала Одна Девушка.

– Это не мы! – отрицал Мишка.

– Мы же в поле! Нас сейчас молнией в лоб трахнет!

– А кого и не в лоб! – откричал Мишка.

– Дурак озабоченный.

– Вокинг зе дог делаем в деревню!

Мы сбились с поля в месиво дороги, и я упал, поскользнувшись, а когда поднялся, то почувствовал приятную легкость в коленях. Это лопнули мои вельветовые.

С трудом и ужасом пробились мы сквозь бурю к деревушке и стали стучаться в первый домик. Словно через вечность спросил старый голос:

– Кто там?

– Туристы из Ленинграда!

Дверь отворилась, на нас посмотрели как на марсиан, приняли явление спокойно и уложили на печь.

Утро пришло тихое и контрастное. Горшок картошки и молоко – спасибо вам. А вот вам от нас и сладкие подушечки…

Теперь о джинсах – они лопнули навсегда. Я не стану рассказывать, как мы хипповали еще день, и как нашли брошенную церковь с полным иконостасом, и как довезли-таки до Питера четыре большие иконы отличной работы, и как с коммерцией ничего не получилось, и как эта история неожиданно продолжилась с авантюрным уклоном через десять лет– все это пища для повести… Я буду о джинсах! Босяком в драных джинсах и с иконами я добрался до Ярославля, и мы переночевали на вокзале, прямо на полу, подложив под голову иконы, завернутые в дырявую простыню. А утром нашли копеечку и выпили газированной воды. Мы захипповали на ярославском пляже, и есть у нас было совершенно нечего. Одна Девушка приглядела местного хиппаря, и тот купил у нее футболку с надписью «Ангелы ада» за пятнадцать рублей, но Девушка, хоть и в купальнике, все-таки осталась нам. Ей так шло. Купальник шел. Мы шли. Она чуть задекорировала прелести полотенцем – и зря. Денег хватило на три литра молока, три горячих батона, на то, чтобы как-то добраться до Москвы. И – на заплатки! Одна Девушка купила дециметр ядовито-оранжевого вельвета и пришила на мои колени.

– Полный атас! – сказал Мишка.

Даже я засомневался.

– М-да. – Даже Одна Девушка засомневалась.

– За такое бьют, – сказал Мишка.

– Может, натереть мелом? – спросил я.

– Не поможет, – сказал Мишка.

И не помогло.

Но я пронес эти два оранжевых солнца на коленях, и они есть теперь во мне через тридцать лет, как и есть эта Русь в моей памяти, такая странная и безлюдная, словно не тронутая ересью цивилизации, словно убитая на последних войнах. Сермяжно-джинсовая страна. О нас говорить проще. Мы любили друг друга, но теперь Мишка в Нью-Йорке, а Одна Девушка неизвестно где.

 

Каток на проспекте

Путешествия случаются разные. Можно пойти в булочную, можно налопаться наркотиков и улететь так далеко, что и назад не вернешься. Можно путешествовать на самолете, можно – на верблюде… В юные годы я собирал рок-н-ролльные пластинки с религиозным фанатизмом, и пиком коллекции можно считать полное собрание битловских сочинений в оригинальных английских изданиях, шестнадцать пластинок роллингов, разные другие знаменитые и революционные когда-то музыкальные, как теперь говорит Чернига, бренды на лейблах… Затем начались жены и дети, и пластинки пришлось продать. А еще через пару лет, в канун московской Олимпиады, я обнаружил в семейном диване недопроданный двойной альбом Джими Хендрикса «Электрик леди лэнд». Обрадованный находкой, я отправился с Хендриксом к художнику Жене Останину, который в свое время прикупил у меня часть пластинок, и мы стали праздновать музыкальное бессмертие гитарного гения.

Лето. Ночи белые, то есть серые, как солдатские портянки. Гражданка. В окно видны проспект Луначарского и бесконечные пространства новостроек. Джими-левша наяривает и поет в сторону советского Ленинграда.

– Ах! – восторгаюсь я.

– Эхма! – восторгается Женя.

Скоро солнце займется и пора будет домой. Я вышел, пошатываясь, на проспект наркома. Счастье было безмерно, но идти по прямой проспекта три километра до дома не хотелось. Хотелось путешествовать и делиться радостью бытия. Я заметил каток и нескольких мужиков в оранжевых жилетах. Они лениво бросали асфальт в дырки на проспекте. Ночные труженики, бедняжки.

– Люди! – обратился я к народу и начал импровизировать, как Джими: – Подвезите до дома!

– А? Что такое? – заволновались дорожные рабочие.

– Ну не знаю! Ну на поллитра даю!

Рабочие тут же побросали лопаты, один из них сел за руль катка, а меня пригласили устроиться рядом.

Каток катил со скоростью пять километров в час. Оранжевые жилеты, боясь профукать водку и не доверяя, похоже, водиле, семенили за катком, будто почетные факельники. Я пел песни с «двойника» Хендрикса, поставив ногу в ведро с соляркой. Каток катил по проспекту, прямому, словно мажорный блюзовый квадрат. На востоке всходило солнце, и счастье продолжалось навсегда.

 

Родина нового джаза

Где-то в шестьдесят седьмом году я дебютировал на рок-сцене в поселке Пери. Не помню уж и на чем играл. Кажется, на барабанах. А в зале под мутной лампочкой все время дрались. Доктор химических наук Коля Баранов однажды рассказал мне, посмеиваясь, как ездил в Кузьмолово слушать ансамбль под названием «Прохор Харин». На кривую сценку вышел немолодой уже человек с чемоданом. Чемодан состоял из двух половинок, акустических колонок. Человек включил в чемодан микрофон, гитару и объявил прокуренным голосом:

– Ка-ра-ван!

«О! – подумали Баранов и его студенты-приятели. – Дюк Эллингтон!»

В ответ человек со сцены завыл:

– Вез караван! Кашгарский план!

На второй строчке в зале махач и начался.

Пери, Васкелово, Ольгино, Саблино, Красное Село. Так, сквозь мордобой, наступала на Ленинград битломания.

Мой старинный приятель Виктор Райтаровский защитил диссертацию на тему «Взаимодействие португальского языка с языками банту в Мозамбике». В этом самом Мозамбике он и работал долгое время. Много лет мы не виделись, тут встретились. И вот я узнал от Виктора, что он перевел несколько моих песен на португальский, а с португальского на банту. И выучил он эти песни с ансамблем бантийцев. Я сочинил где-то сотню песен и больше половины забыл. Выходит, некоторые из них существуют только на банту. Виктор говорил, будто бантийцам песни очень понравились и они их с удовольствием пели возле племенных костров.

Композитор Виктор Резников играет в футбол и хоккей, я же – мастер спорта по легкой атлетике. Мы знакомимся в семьдесят шестом, кажется, году, и Витя при одной из встреч говорит:

– Я пишу песню для Аллы Пугачевой. Хочешь слова сочинить?

– А про что надо? – спрашиваю.

– Надо про женскую тоску, – отвечает Резников.

Помню, бегаю по дорожке стадиона, тягаю штангу и все сочиняю, сочиняю. Руки-ноги устали, болят, сил нет. А в голове женская тоска. Какие-то слова бормочу про дождь, про картину и свечи, кто-то ушел и не пришел…

Ничего из этой затеи не получилось. У меня и своей тоски невпроворот.

На одной из дружеских пирушек в конце семидесятых я познакомился с бас-гитаристом прославленной тогда польской группы «Червоны гитары» и, пообщавшись с ним некоторое время, услышал вопрос:

– Можешь достать тулуп?

У нас старались достать джинсы, американские военные ботинки, а у поляков вошли в моду русские тулупы, какие обычно носят сторожа. Удивившись, я вспомнил, что у брата Александра имелось нечто вроде тулупа с надорванным рукавом. На следующий день я поехал на концерт «Червоных гитар» в ДК имени Кирова. У меня из-под мышки торчал грязный и рваный тулупчик. Музыканты стали бурно обсуждать и спорить – кому достанется русский раритет. Продюсеру «Червоных гитар» вещица оказалась коротковатой, а бас-гитаристу как раз. Я хотел тулупчик подарить, но поляк в ужасе отказался и стал навязывать деньги. В итоге этой торговли наоборот я вернулся домой нетрезвый и с двумя сотнями рублей в кармане. Рыдающему продюсеру я обещал найти другой тулуп. И что самое интересное – нашел. Всех поляков одел в тулупы почти задаром, но все-таки за деньги. Если б пошел по этой дорожке, то теперь был бы о-го-го где! Не знаю где… В Думе, в банке или в жопе.

Возьмите любую книгу по истории джаза. Она начнется с рассказа о том, как привезли африканцев в Северную Америку и заставили работать на плантациях хлопчатника. От тяжелой работы и жизни бывшие африканцы запели тягучие песни, помогая песнями труду. Так появились блюзы. Началось движение к рок-н-роллу и ритм-энд-блюзу. Но сейчас труд афроамериканцев облегчают мелиорация и механизация, хорошая зарплата в у. е. Да и расовый напряг пошел на убыль. В России же наоборот: «Эй, ухнем!» Песня бурлаков – это типичный блюз. В минорном квадрате. Время у нас смутное, труд тяжелый, блюзовый квадрат мы освоили с помощью битлов и небитлов. Не за горами день, когда возле раздолбанного трактора Иванов, Петров, Сидоров и Рабинович застонут блюзом и тот станет русско-народным жанром. Россия – родина нового джаза.

Во второй половине семидесятых хороших музыкантов хватало – гитаристов всяких, барабанщиков. Но жить на законные деньги не представлялось никакой возможности. Целое поколение рок-музыкантов утонуло в кабаках, играя на «карася». Кто-то ушел на советскую эстраду. Двое моих старинных знакомых, Михаил К. и Вова Ж., устроились играть в оркестре «Цирка на сцене». Барабаны и гитара. «Цирк на сцене» состоял из лилипутов. Дяди и тети были двадцатипятилетним музыкантам по колено. Впрочем, оркестру вменялось создавать музыкальный фон, а не бегать по сцене.

«Цирк на сцене» с ходу завезли в Тмутаракань и поселили в деревянной гостинице с удобствами в конце коридора. Михаил и Вова купили поллитровку, чтобы махнуть по стакану и завалиться в койки. Только они сели за стол, как в номер вошли два дяди-лилипута, которых поселили вместе с музыкантами. Увидев поллитровку, дяди достали «маленькую» и подсели за стол. Михаил и Вова, налившие уже по полному стакану, покраснели, не зная – сколько наливать лилипутам. Но те стали строжиться и требовать по стакану. Что ж, налили и им. Старший, сорокалетний акробат, произнес тост:

– За успешные гастроли, молодые люди!

Выпили залпом. Закусили огурчиками. Только Михаил и Вова стали задавать вопросы о цирке, как лилипуты сперва онемели, а после одновременно упали с табуретов на пол. Начался переполох. Вызвали «скорую». Отправили лилипутов в больницу с алкогольным отравлением…

К чему я это вспомнил? Не знаю. Маленькие всегда хотят поставить больших на место. И вот что из этого получается. Хотя у одного из моих знакомых был любовный роман с лилипуткой. Говорит, получилось хорошо. По-крайней мере оригинально.

Стоят в арке на улице Рубинштейна Джордж Гуницкий и Коля Михайлов, председатель Рок-клуба.

– В чем дело, коллеги? – спрашиваю.

– Давай, ты тоже пригодишься. Сейчас «Скорпионы» приедут.

Стоим. Ждем. Тайна офигенная. И вот от Пяти углов едут две тачки с затемненными стеклами. Теперь так бандиты ездят, а при Горбачеве это еще казалось диковинкой. Во дворе из тачек выходят огромные мулаты с рациями. За мулатами вываливают певун Клаус Майне, невысокий господин в кепочке, и другие музыканты с русскими блядями. Один из мулатов приказывает мне:

– Ты тут пока машины посторожи.

Он меня, похоже, за охранника Гуницкого принял. Япослал мулата подальше, и он согласился. Тут и камера появилась, началась съемка. Мы поднялись по заплеванной лестнице на второй этаж. Народу, несмотря на тайну, набилось. Мулат опять говорит мне:

– Скажи, чтобы все вышли.

– Да иди ты!

«Скорпионов» стали снимать в комнате Рок-клуба. Те хлопали Гуницкого и Михайлова по плечам и спинам. Затем все спустились в зальчик. Сцена там метра четыре квадратных. Металлюги в зальчике вопят, крестами машут и пьют пиво. Тут опять охранник ко мне протискивается и говорит:

– Скажи, чтобы бутылки убрали.

Опять послал мулата, но он за бутылками в зал не сунулся. Гуницкий и Михайлов хотели со «Скорпионами» дружить, но те, сняв бесплатную массовку, сели в бандитские тачки и уехали. Мулат на прощанье сказал мне:

– Не обижайся, брат.

– Да пошел ты! – заорал я. – Бул шит! Фак оф! Мерд! – Но он не пошел, а поехал.

Гуницкий и Михайлов кричали вдогонку «Скорпионам»:

– Чтоб вы, гады, больше к нам не приезжали!

И в самом деле «Скорпионы» больше в Рок-клубе не появлялись.

Гражданин Целин родился в середине сороковых в США в семье советского дипломата. Мальчик узнал рок-н-ролл и стал его энтузиастом. В 1957 году ему удалось в Мемфисе поговорить с самим Элвисом Пресли и получить благословение. Будучи студентом Колумбийского университета, Целин организовал биг-бенд «Хот-дог». «Горячие собаки» пользовались успехом у студентов, но в начале 6О-х семья Целиных вернулась в СССР. Здесь рок-н-ролл продолжился. Труба Целина отличалась пронзительной мелодичностью, он частенько садился и за клавиши. Сочинял Целин песни на английском языке. Многие из них впоследствии приписывались британским группам «Холлис», «Трогс» или «Ярдбердс». Записей не сохранилось. Одно время к творчеству «первопроходца» обратилась фирма «Мелодия», планируя записать и выпустить двойной альбом.

Такая статья с соответствующими фотографиями висела в самом начале выставки «Реалии русского рока», прошедшей с размахом в Гавани в начале 91-го. Сочинил текст я. Сергей Лемехов, один из дизайнеров выставки, притащил коллегу, довольно помятого господина, и предложил устроить мистификацию. Целина, совсем не музыканта, сняли с трубой и бас-гитарой. Фотографию отпечатали, стилизовав под старую. По ней невозможно было определить возраст немолодой, отчасти уже дряблой фотомодели. Чтобы канонизовать Целина, мы его сняли рядом с битломаном Васиным. Целин как бы благословлял Васина на битл-подвиг.

Я видел, как журналисты переписывали информацию со стенда. Когда-нибудь она войдет в музыкальные энциклопедии. Да, история – она такая. Как напишешь про Гильгамеш, так и останется на века.

Поехал я песни петь в город Мончегорск. Мои гитаристы, Андрей и Сергей, обещали трезвость, но обманули. После первого концерта в пригороде, куда нас возили на оленях, я спал долго. Когда проснулся, то гитаристов и след простыл. Оказывается, в девять утра они отправились в ресторан, и вот что мне рассказал позже невольный свидетель.

– Что вам, мальчики? – сонно спросила официантка.

– Нам четырнадцать пива! – заявил Андрей.

– Ой! – проснулась женщина. – А вам плохо не будет?

– Нам будет хорошо, – отрезали артисты.

Шла перестройка. Вечером со сцены местного ДК гитаристы проклинали Партию. Успокоились только на обратном пути, когда на станции Африканда надыбали бордо.

Где-то в начале восьмидесятых в Рок-клубе на улице Рубинштейна предполагался концерт. Я притащился туда выпить с приятелями, но никого не нашел. Тогда сел в партере, услышал, как объявили дебютантов: «Группа „Кино“!» На сцену вышел сухопарый монгол в рубахе с жабо, сделал сердитое лицо и заголосил. Монгол оказался Цоем. Рядом с ним на тонких ножках дергался славянин. Славянин дергался на сцене в одних носках. И оказался он Рыбиным – «Рыбой». Откуда-то из-под сцены периодически вылезал БГ с барабаном и исчезал обратно.

Цой умер, БГ в Катманду, а вот Рыбу я встретил как-то на Пушкинской улице. Смотрю Рыбе на ноги и вижу – ботинки! Из натуральной кожи! Купил-таки! Хорошая вещь!

Битломания давно прошла, но не у нас. Теперь это специфическая русская штука. Коля Васин даже Церковь Джона Леннона учредил, собирается Храм строить на народные деньги. Как-то посреди перестройки решили день рождения Пола Маккартни отпраздновать. Васин говорит мне:

– Приезжай пораньше. Часа в три.

Июнь. Тополиное лето. Выхожу на станции Тарховка, иду к заливу. Битломанная молодежь скинулась на день рождения. Васин купил поросенка, забил животное, совершив жертвоприношение Полу, насадил мертвое тело на кол, и мы начали его жарить на костре. Жарить поросят не умеем. Сверху поросенок Пола обгорел, внутри сырой. Васин бросается на свинью, словно вождь из фильма «Миллион лет до нашей эры», и отрывает ногу. Кусочек и мне достается. Боюсь заболеть солитером, но жую жадно. Пьем вино. Жируем.

Часа через два от станции потянулась молодежь, которая деньги давала, с трогательными транспарантами «Мы любим тебя, Пол!» и «Битлз – форева!».

Леха Тихомиров достает гитару и поет битлов, а я стучу по камушкам в такт. Васин кричит лозунги-тосты. Так отрабатываем поросенка и вино.

– Мы любим тебя, Пол!

* * *

В коридоре Смольного, по которому Ленин и Человек с ружьем бегали, а теперь Собчак прохаживается, в январе девяносто шестого открылась выставка картин и иных творений фонда «Свободная культура» с Пушкинской, 10. На самом видном месте Васин поставил проект-макет Храма Джона Леннона – метровый член с яйцами. Одно – рок, другое – ролл. Дело было перед Рождеством, и в члене огоньки мигали. Посмотрел Собчак на макет с любопытством, но денег так и не дал.

В конце июня на Пушкинской, 10, проводят Праздник двора. Работают все выставочные залы, театры и т. п. Каждый год к вечеру все, конечно, в хлам. Во дворе целый день бацают артисты на гитарах. Бомжи пляшут возле сцены с деятелями андеграунда и депутатами Государственной думы. Электорат, одним словом, всех видов и расцветок.

Случилось, что я появился во дворе часов в восемь вечера. Как раз в это время один глупый молодой человек висел на паре пальцев в районе шестого этажа, гримасничал, пугая публику. Снизу же кричали глупому молодому человеку:

– Ну, ты! Давай прыгай!

У моего старинного приятеля Саши Старцева есть диван. На диване лежит покрывало. На покрывале сколько-то лет назад сидел Виктор Цой, и покрывало попало наизвестную фотографию. Покрывало подыстерлось, и собрался его Саша Старцев выбросить. Но вот в гостях у него оказался цоефил из Москвы. Узнав вещь, москвич окаменел, после спросил, потея от волнения:

– Это тот самый?

– Что – тот самый? – не понял Старцев.

– Который на фотографии?

– Да, тот самый.

Цоефил пожевал губами и спросил, заглядывая Старцеву в глаза:

– Сколько стоит квадратный дециметр? Я бы купил кусочек на десять долларов.

– Да иди ты! – возмутился Саша. – Возьми даром.

Но даром цоефил отрезать не посмел. Так и лежит Старцев на покрывале, ждет своего звездного часа.

Надо б и мне что-нибудь вспомнить про Цоя для коммерции. Ничего не помню. Ну, сидели один раз, положив ноги на стол, пьяные, Цой стучал по столу кулаком, а я выл дурным голосом песню. Было это за кулисами Дворца молодежи летом 87-го. Вот и вся история.

– Хочешь самую смешную историю? – спрашивает Старцев.

– Я весь внимание.

– Так вот – поехали мы на дачу к одному моему приятелю веселой компанией и круто напились. Утром лежим вповалку чуть живые. У Леши, хозяина дачи, по соседству жила бабушка. Тоже в дачном домике. Так вот – утром раздается стук в окно и голос: «Леша, проснись, бабушка умерла». Леша в отрубе. Никто вообще не реагирует. А в окно все стучат и повторяют про смерть бабушки. Наконец на очередное «Леша, бабушка умерла» встает один из нас, Андрюша Наследов, и кричит сквозь бодун: «Так закопайте ее!»

– Жуть какая!

– Высший класс! – У Старцева от восторга волосы стоят дыбом. – А соседка все стучит и повторяет про бабушку. Тогда Наследов говорит: «Хорошо, найдите лопату – я сам закопаю».

– Кошмар!

– Правда смешная история? – настаивает Старцев почти в истерике. – Самая смешная из тех, которые я знаю.

Мы студенты и как-то знакомимся. Михаил Боярский сообщает:

– Хочу группу организовать. Чтоб как «Битлз».

Прошло почти тридцать лет. Смотрю по телевизору новый клип. Это же «Битлз»! Всматриваюсь – узнаю Володю Ермолина. Еще Федорова из бывших «Поющих гитар», и в шляпе – точно, Михаил Боярский. Поют как битлы, прыгают и машут гитарами, как они же в фильме «Вечер трудового дня». Я рад за Боярского. Слава богу – организовал!

Встречает Юрий Шевчук рыжего Чубайса и задает естественный вопрос:

– Как там мой ваучер, а?

– Да брось ты, – отмахивается Рыжий. – Давай лучше выпьем.

* * *

Прошу Жака Волощука рассказать истории про артистов. Жак продолжает привинчивать капот к своему несчастному «рено» и говорит:

– Полетели как-то Игорь Корнелюк с Алексеем Вишней на гастроли. Вишня – он самолетов боится. Поэтому из-за нервов стал громко ругаться матом. Корнелюку, известному эстрадному певцу, стало неудобно перед пассажирами, и он пошел покурить в районе туалетов и поболтать со стюардессами. Минут через десять вернулся певец в салон, и Алексей Вишня закричал так, что пассажиры вздрогнули: «Ну что – посрал?!»

– Ну и?.. – интересуюсь я.

– Что – и? – удивляется Жак.

– Корнелюк? – продолжаю.

– Не понял… Что – Корнелюк?

– Как – что! Так посрал он, в конце-то концов, или нет?!

С художником Сергеем Л., героем книги «Кайф», я знаком с юности и многое нас связывает. Но сейчас речь о другом. Сергей обладает уникальной способностью. В то время, когда все основательные люди, выпивая, что-нибудь теряют, Сергей – находит и приносит домой. Однажды заявился, хоть и покачиваясь, с огромным венецианским стеклом. И главное – не помнит, где взял его!

В другой раз, отмечая успешное завершение работы в ресторане «Невские берега» с художником Целиным, мой лепший друг перед самыми курантами растворился в пространстве. За окнами мела метель. Повесили свои курточки коллеги на один номер, и его хранил художник Целин. С трудом добравшись до дома с курткой Сергея, Целин дождался утра и позвонил, изрядно беспокоясь о судьбе друга.

Жена Сергея сообщила:

– Прийти-то он пришел… – и, помолчав, добавила сумрачно: – но пришел в женской шубе.

Апофеозом подобных забот о домашнем хозяйстве я считаю следующую повесть. Сославшись на необходимость прикупить картошки, Сергей отправился на вакхическую встречу с художниками-карикатуристами Светозаровым и Богорадом. Вернувшись в семью часа в три ночи, он разбудил жену, протянул авоську, произнес:

– Дорогая, я картошки принес.

Жена заглянула, зевая, в авоську, а там – гвозди.

День рождения у меня пятого июня, но знакомым говорю – шестого. Пусть думают, что я как Пушкин. Но лепший друг художник Сергей Л. пришел поздравлять аж утром четвертого. Сергей достал маленькую бутылочку кахетинского, и мы быстро расправились с ней.

– Что станем поделывать? – спрашивает лепший друг.

– Денег нет! – отвечаю я.

Как это – нет?! Кахетинское уже впитывалось в кровь, подсказывая решение задачи. От акции в защиту рубля, проведенной с Джорджем Гуницким возле Инженерного замка, сохранился целый полиэтиленовый мешок бумажных рублей. К июню девяносто второго Гайдар уже утер всем нос. Но не до такой же степени! Мешок рублей тянул на 0,7–0,8 мальвазии.

Человек артистической внешности – рыжеватые кудри до плеч, бородка и джинсы, – Сергей отправился в винный отсек бывшего магазина «Диета». Рубли считали долго, но в целом операция прошла успешно. Через некоторое время потребовалось продолжение банкета.

– Денег нет!

Как это – нет?! От разных поездок осталось много буржуазной мелочи. Лежит себе валюта в вазочке. Сперва я отсчитал Сергею два с половиной доллара квоттерами, никелями и центами и попросил:

– Сходи еще раз к этим подлым отравителям. Вдруг возьмут? Прояви обаяние. Ведь ты лепший друг.

Сергей сходил, проявил, вернулся с победой. Чуть позже я отсчитал сантимы и пфенниги. Еще через час Сергей отправился с финской и норвежской мелочью… Думаю, в «Диете» делали ставки – принесет еще или нет?

В последний раз я откопал какие-то треугольные таньги с дырками. Серега на них выменял целую охапку токайского и много-много «Кента».

– Что-то больно круто вышло, – сквозь хмель удивился я.

Расстались мы за полночь довольные друг другом.

На следующее утро Серега возник снова, а у меня откуда-то возникло пять тысяч.

– Знаешь что, – говорю я. – Вчерашнее не считается. День рождения – он сегодня. Вот деньги. Сходи в магазин, но в «Диету» не надо. Чтобы все благородно. Коньяк и шоколадка.

Сергей не послушался. Ноги привели его ко вчерашним продавцам. Те уже успели разобраться с треугольными таньгами и деньги у Сереги отобрали. Правильно говорили древние – нельзя ступить дважды в одну и ту же реку.

* * *

Андрей Тропилло, по кличке Торопило, записал в Доме пионеров и школьников песни БГ, Майка, Кинчева, Цоя и прочих. Спасибо ему. Было это давно. И посчитал себя Торопило живым богом. При встрече всем и говорил:

– Я, Торопило, живой бог!

Восемьдесят восьмой год – апофеоз рок-революции в СССР, совпавшей с апофеозом перестройки. На Зимнем стадионе в Ленинграде летом должен пройти фестиваль. Смольный не хочет, но партию изнасиловали демонстрацией, и фестиваль разрешили. Из Польши пригнали фирменный аппарат, а «Русское видео» сняло фильм. На второй день фестиваля прибегают к Торопиле поляки и начинают кипятиться:

– Так не можно, Анжей! Треба злотых платить! За злотые можно и так…

Андрей Тропилло-бог пошел разбираться. Оказывается, накануне ночью неустановленные лица наблевали в пульт. Это поляков и возмутило. Тропилло-бог исследовал харчи, но виновников не вычислил. Пришлось полякам доплатить за вредность.

Через месяц-другой Торопилу из Рок-клуба исключили за волюнтаризм и вождизм. Думаю, те, кто его исключал, харчи и метали.

Была у Торопилы девушка. А он ее выгнал. Потому что «Плейбой» смотреть мешала.

Поднимаю телефонную трубку.

– Говорит бог! – раздается вечно бодрый голос Торопилы.

У меня в руках как раз «Литература Древнего Египта», и я читаю отрывок в трубку:

– «И соединился я, Ра, с рукой своей сжатой, совокупился я с тенью своей и излил себя, зачав таким образом в самом себе детей».

– Н-да, – раздается в трубке.

– Понимаешь, – настаиваю, – люди все молят, просят богов о чем-то. Боги же только себя и любят. И возбуждаются только от собственной тени. Так что если ты бог, то придется тебе…

– Нет! – перебивает Торопило недовольно. – Чушь это все. Женщины должны остаться.

Генерал-суперинтендент лютеранских приходов Санкт-Петербурга Андрей Тропилло, живой бог, говорит мне при встрече:

– Я тут лучший в мире анекдот придумал!

– Не может быть.

– Да ты послушай! Один мужик хочет жениться на одной женщине. Но сомневается. Спрашивает у ее отца: «У вас дочь что, стеклоед?» – «А в чем дело?» – тревожится отец. «Да вот заходим в парадную, а она лампочку вывинтила и у меня спрашивает: „Хочешь, в рот возьму?“»

– Смешно, – комментирую услышанное.

– Правда лучший в мире?

– Не знаю.

В начале сентября стояли теплые деньки. Отправился я с генералом Торопилой-богом в Москву, где тот собирался пиратским способом записать Дипака Чоундхури. Дипак, мастер индийской раги, приехал сыграть в консерватории и поработать с русскими последователями.

Ровно в восемь на сцене консерватории постелили коврики, на них сели индусы и европейского вида господин в рваном носке. Дипак начал дергать струны на ситаре, по таблу затюкал пальцами и молоточками индус по фамилии Босс, а я погрузился в грезы-мемории. Вспомнилась юность. Битлования и хиппования. Тягучая рага звенела как зубная боль. Хотелось плакать о прошедших годах и друзьях.

Концерт длился два часа. Зал был в восторге. Перед тем как сыграть на бис, Дипак что-то сказал европейцу в рваном носке, кивнул ободряюще. Европеец весь концерт дергал на инструменте две крайние струны, даже ладов не зажимал. Создавал переливчатый фон. Но Дипак разрешил. В последний бодрой раге европеец стал дергать и третью струну.

«Повезло парню, – позавидовал я, – с двумя струнами весь мир объездил».

Есть такой объемный микрофон – в виде человеческой головы. Генерал Торопило насадил «голову» на палку и, спрятавшись за сценой, держал ее над Дипаком Чоундхури. Жуткое зрелище. Но индус и глазом не моргнул.

Затем Дипака и таблиста Босса перевезли в Питер. Тут вокруг них скакали с бубенцами местные кришнаиты и кормили зрителей на концерте дрянными пирожками. В концертном зале возле Финляндского вокзала опять генерал Торопило появился с «головой» на палке.

После концерта Дипак глотнул пива, закурил «Мальборо» и произнес без интонации:

– Хочу в Бомбей.

Кришнаиты и индуисты засуетились и сгоряча купили знаменитому Дипаку билет до Москвы в общем вагоне. Чоундхури вошел в вагон и лег на койку среди толпы кочующих цыган. Кришнаиты и индуисты постарались исправить ошибку.

– Гуру, мы поменяем билет! – причитали почитатели. – Мы вас на руках донесем!

Но гуру Дипак лежал на матраце с банкой пива в руке и лишь отрицательно мотал головой. Тут же и генерал Торопило вертелся с головой-микрофоном на палке.

Когда поезд тронулся, гуру показал в окно Торопиле фигу.

– В Бомбей, – повторил Дипак.

В середине 90-х Торопило стал генералом-суперинтендентом лютеранских общин Санкт-Петербурга. Неподалеку от коней Клодта, в доме, где знаменитые сортиры, у Торопилы имелся религиозный полуподвал, расположенный по фасаду симметрично отхожему месту. Хотел там генерал Торопило открыть церковную лавку с рок-н-ролльным уклоном.

– Лучше гробами торгуй, – посоветовал я.

– Тогда бандиты набегут и зарежут, – отказался генерал.

– Тогда продавай унитазы. Будет у здания общая концепция.

– Противно это. Тут, между прочим, Лев Толстой жил. Вон его мемориальная доска.

– Тогда назови магазин «Кровь и тело Христовы». Булочная, а в ней кагор в розлив продают.

– А над этим стоит подумать, – согласился генерал.

* * *

Андрей Тропилло, считающий себя живым богом, в очередной раз разорился. И стал бог сбагривать имущество. Мне он решил продать старинный «мерседес» за умеренные деньги.

– На ней, – сказало божество, – людей из ресторана в гостиницы возили. В Германии! Поэтому машина в приличном состоянии. Бери!

– Да зачем мне? – сомневаюсь.

– Тебе надо! – гипнотизирует Тропилло.

Едем в Купчино. Подъезжаем к гаражу. Вдруг на чистом небе собираются тучи и, когда Тропилло открывает гаражную дверь, раздается гром с недавно еще ясного неба.

– Предупреждение, – говорю я.

– Одобрение! – втюхивает Тропилло.

Теперь машина моя. До сих пор я в ней дырки заделываю. А на днях нашел под сиденьем пулеметную ленту немецких презервативов. Штук сто. Кажется, я купил публичный дом на колесах.

 

Не кормить и денег не просить

Если в апреле иногда бывает не очень, то в мае всегда хорошо. Ставлю точку и заглядываю в блокнот. Нет, это случилось восьмого апреля, а не восьмого мая! Тогда просто переписываю предложение… Если в мае иногда бывает не очень, то в апреле всегда хорошо. Погода стояла майская – вот мне и показалось…

Ночью накануне позвонил Шагин и заявил заговорщицким шепотом:

– Значит, так. Была инструкция – денег не просить и не кормить.

– Ладно, – соглашаюсь, – про деньги понятно. А почему не кормить?

– Не знаю. – Митя серьезен, как сто двадцать третье китайское предупреждение. – Про еду особенно настаивали.

– Если настаивали, то и не будем. А кого, кстати, не кормить-то? – догадываюсь я поинтересоваться.

– А ты не в курсе?

– А как я могу быть в курсе, если меня всегда держат в неведении!

– Да ты что! – Митя не верит. – Ты афиши в городе видел?

– Афиш навалом. Юморист какой-нибудь? Альтов типа Задорнов? Мне и без них смешно.

– Подожди! Эрик Клэптон прибыл на концерт! А завтра утром он приедет в «Дом на Горе»!

Я подумал, что Митя врет, но тут же поверил. Это должно было когда-то случиться. Что-нибудь подобное. Или Клэптон, или битлы, или еще какие-нибудь человечки из славной юности. Давно, совсем давно, черт знает когда, я выменивал пластинки с их лицами, носил под мышкой диски, помню пластинку группы «Крим» – трое красавцев в белых костюмах приветливо махали мне, девятнадцатилетнему. И вот домахались. Через тридцать лет с хвостиком пути пересекаются странным образом на плодородной ниве алкоголизма. Просветленного, то есть протрезвленного. Мы тут славно пропьянствовали треть века, а они там. Половина померла и там, и тут. А жить хочется всем, всегда и везде. Долгая история с участием американского миллиардера и алкоголика Лу, русского ньюйоркца Жени, продолжившаяся в поселке с финским названием Переккюля, что в часе езды от Питера на юго-запад…

Натягиваю кожаную куртку и в девять утра выхожу на перекресток, где меня ждет легковушка. Возле нее Макс – крупный мрачноватый мужчина с круглым лицом, перечеркнутым прокуренными усами.

– Привет, – говорю, а он:

– Привет, – говорит. – Поехали.

Втискиваюсь на переднее сиденье. На заднем – писатель Андрей Битов.

– Доброе утро.

– Доброе утро. – У писателя озадаченное лицо с пепельной щетиной. Эрик Клэптон не его песня, но и Битов участвует в алкоголизме как человек хоть и старый почти, но чувствующий нерв времени.

Мы катим по солнечному проспекту и выезжаем из города. Здесь окрестности еще помнят про зиму – даже на расстоянии видно, как холодна земля. Грязь поверхностна, словно изучение английского языка на скоротечных курсах или танцевальная любовь на вечеринке. Кое-где в канавах бело-черный недотаявший лед. За Красным Селом начинается бардак русских колдобин. Без них было бы скучно.

– А ты… как его?.. Эрика Клэптона знаешь? – спрашивает Битов, и по его интонации становится понятно, что для писателя имя великого гитариста пустой звук.

– Как облупленного! – отвечаю Битову частичную неправду.

Я знаю миф, в котором больше моей жизни и моего поколения, чем англичанина. А мифам не всегда полезно становиться реальностью. Когда с опозданием в двадцать пять лет в Россию поехали играть разные рок-стары, то я решил не ходить их смотреть. У меня в голове свои «Роллинг стоунз» и «Дип перпл». В натуральную величину они могут только нарушить юность, засевшую в памяти…

Тем временем мы выкатились на холм, обрывающийся долгим пустым косогором. Незасеянные, а значит, и не беременные поля у холма весело зеленеют под открытым небом. На краю косогора за аккуратным забором находится пригожее кирпичное здание «Дома Надежды на Горе» – таково полное название реабилитационного центра. Здесь помещаются где-то тридцать пациентов, с которых денег за курс не берут и брать не собираются, рассчитывая на меценатов. Наши же водочно-пивные олигархи больным или сироткам фиг дадут, поэтому на Горе рассчитывают больше на просветленных иностранцев. Мифический Эрик Клэптон теперь. Хотя денег велели не просить…

Мы заходим в калитку. Тут еще пара машин подкатывает. Большой Митя Шагин с бородой. Целуемся и фотографируемся. Тут же, скатанная из бревен, часовенка. Садимся возле стены, мурлычем на солнцепеке, а Эрика Клэптона все нет.

– Да, – говорю Мите, – опять обманули больного человека…

– Страдающего неизлечимым, прогрессирующим и смертельным недугом, – подхватывает Митя.

Народ ходит туда-сюда. Очумевшие пациенты и с дюжину тех, кто достиг уже душевного покоя, как альпинист Джомолунгмы.

– Мы, понимаешь, – продолжает Митя, – и березку заготовили. Будем ее сажать со стариком Эриком.

– Замечательно! Заложим аллею трезвых героев! А я дома порылся и нашел виниловую пластинку Клэптона «461 Оушен-бульвар». Это там, где песня «Я застрелил шерифа». Двадцать лет назад ее во всех питерских кабаках играли. Буду автограф брать. Первый раз в жизни, кстати.

– Ничего. У Эрика не стыдно.

Мы так говорим, греемся, время идет, а англичанина все не видно. Как-то и забывается он в деревенском русском утре, даже противоестественным кажется его имя в этой обстановке – вон баба тащится с коромыслом, и слово «хуй» начертано на обломке бетонной трубы. За отсутствием других приезжих знаменитостей народ все более льнет к писателю Битову.

И тут на горе появляется «мерседес» дорогой марки и останавливается возле ворот. Из машины вылезают трое мужчин – немолодой и большой, молодой и тонкий, немолодой и средний. Они входят в калитку, и им навстречу устремляется директор Дома – кряжистый полувековой лысоватый мужчина с капитанской бородкой.

Мы с Митей продолжаем сидеть, понимая, что визитначинается, думая, однако, что появилась первая, в определенном смысле разведочная машина, а сама «звезда» на подъезде, сейчас выкатит в прожекторах и в шляпе с перьями…

– Пойдем-ка, – говорит Митя, и мы покидаем солнцепек возле часовенки. – Пора начинать руководить процессом.

– Главное, когда появится, Клэптона не кормить, – напоминаю я.

– И денег не просить, – соглашается Митя.

Алкоголики робеют, но подтягиваются тоже. Мы с Митей жмем руки прибывшим, а директор произносит краткую информационную речь, обращаясь в основном к немолодому и среднему. Тот одет в светлые спортивные брюки и куртку с капюшоном. Именно ему рассказывает правду экс-капитан, а англичанин на каждую фразу отвечает:

– Фантастик!

«Так когда же сам Клэптон…» – начинается мысль, и я вдруг понимаю, что именно он передо мной и стоит. При рассмотрении вблизи мифические герои меняют облик. Великий гитарист оказался другим, но все равно кайфовым, пускай и с вялым подбородком и мелкими чертами лица. Всяко уж краше, чем Шварценеггер или Черномырдин.

– Дорогой господин Эрик, – закончил информационное сообщение директор, – давайте пройдем и осмотрим дом!

Вмести с гостем и алкоголиками мы входим в здание. Директор останавливается возле «наглядной агитации», древа жизни, на каждом из золотых листочков которого начертана фамилия дарителя. Директор говорит как экскурсовод:

– На одном из листков написано – Юрий Шевчук. Это русский рок-музыкант. Каждый год он играет концерт в нашу пользу.

Похоже, директор решил брать быка за рога, и мы с Митей шепчем директору в ухо:

– Денег не просить, – а Эрик восклицает:

– Фантастик!

А напряженность первых минут тем временем тает. Клэптон разглядывает происходящее вокруг с интересом. Он не жена губернатора, которой нужно поднимать рейтинг мужа перед выборами и посещать сироток. Он приперся сюда в день концерта по собственной воле, зная, что ищет. А искал он алкоголиков, которые стараются. Он и сам старался и теперь трезв как вымытое стеклышко. Классный парень, одним словом. Не говнюк. Не ошиблись мы в нем тридцать пять лет тому назад… По узкой лестнице шумно поднимаемся наверх и оказываемся в просторной комнате с окнами на русские просторы. Клэптона подводят к стене с приколотой на нее картой великой Родины. На ней множество отметок и пунктиров, проложенных к Петербургу. Из пятидесяти городов и населенных пунктов прорывались к нам страждущие алкоголики– один алкоголик добрался до деревни Переккюля аж с Сахалина. География впечатляет. Великий, как наша Родина, гитарист слушает объяснения и повторяет каждые тридцать секунд:

– Фантастик!

– Я знаю, Эрик, что ты тоже помогаешь подобному центру, – начинает директор.

– Йес! – вскрикивает Клэптон. – Симиляр! Такой же! – Гитарист выглядывает в окошко и добавляет: – На Антибах. Это Карибское море.

– …И ты даже продал пять своих старых гитар на аукционе в пользу центра!

– Денег не просить, – шепчем мы с Митей снова, а Эрик вскрикивает:

– Фантастик!

Стало понятно, что дружба состоялась, и директор, несколько расслабившись, предложил:

– Так, может быть, выйдем на улицу и посадим березку?

– Березку? – переспросил Эрик и по-приятельски улыбнулся: – Йес, офкос!

Мы спустились на первый этаж и вышли на улицу. Как хороша русская природа, когда нет грязи и привычного говнища! Так бы и жить в чистоте и с солнцем над головой!.. За часовенкой неподалеку от забора алкоголики выкопали заранее ямку. Приготовили лопату и хворостину с корнями – ей и предстояло сыграть роль березки. Никто из больных и здоровых не посмел приблизиться. Только Эрик, Митя и я. И это случилось – Эрик воткнул хворостину в ямку, я схватил лопату, почувствовал теплую плоскость черенка и пошуровал лопатой, а Митя полил конструкцию из лейки.

– Вот она – аллея трезвых героев! – сказал я.

– Ну, так! – сказал Митя, а Эрик закивал, соглашаясь:

– Йес! Йес! Фантастик!

Затем набежали пациенты и стали фотографироваться.

В моем повествовании нет юмора, а только толика здорового умиления…

Пока алкоголики собирались в зальчике, дорогому гостю было предложено испить чайку. В комнате на первом этаже в духе русского народного хлебосольства стол ломился от бутербродов с колбасой и сыром, а в мисочках лежали печенье и конфеты. Но кипяток запаздывал. «Не кормить!» – переглянулись мы с Шагиным, но было поздно. Оказавшись за столом по левую руку от гостя и воспользовавшись паузой, я вспомнил фразу из учебника русского языка и спросил:

– Хэв ю бин ин Раша бефо?

– Йес! – живо откликнулся Эрик. – Ниа зе Мурманск!

Как я понял, гитарист увлекается подледной рыбалкой и прилетал в Заполярную Русь с этой целью. Вокруг носились на вертолетах нашенские богатеи и пили водку ведрами.

– Я синк итс воз грейт.

– Йес! Йес! Фантастик!

Клэптон косился на бутерброды, но, сдержавшись, от трапезы отказался. Но не отказался дать автографы и принять подарки. Митя подарил книжку про свое пьянство, а я – кассету с песнями о трезвости. Клэптон расписался на обложке винилового диска, и теперь мне есть что разглядывать долгими зимними вечерами…

Но Эрик приехал в Переккюля не чай пить. Он поднялся на второй этаж, выступил перед больными и ответил на вопросы. Это был интимный разговор, и даже сейчас я не стану его вспоминать. Главное, это случилось, запечатлевшись в пространстве – времени.

Затем Эрик, расстрогавшись, пригласил новых друзей на концерт, и его спутники составили список, в котором я занял почетное третье место. Напоследок было объявлено массовое братание, и снова фотографировались на солнышке. Затем договорились дружить алкогольными домами и помахали гитаристу, умчавшему на «мерсе» играть концерт в Питере и продолжать мифическую жизнь из клипа. Такова краткая история вопроса.

Чуть позже я отправился в Пулково встречать жену, прилетавшую из Парижа. Она была как всегда хороша и приветлива первые сорок минут. По дороге домой я рассказал о встрече в Переккюле и о третьем месте в списке друзей.

– Так что ж ты, милый! Гоним в гости к Клэптону! – воскликнула жена.

– Ах, оставь, дорогая! Идеально то, что вспыхнуло, как мотылек в пламени свечи, и не имеет продолжения! – ответил я.

– Ну ты, блядь, и философ! – сделала вывод парижская жена.

 

Битлы на перекрестках

Когда-то, еще при Черненко, Вова Сорокин был миловидным бойфрендом разных прохожих девушек, радовался бытию с помощью сухих вин и вносил позитив в депрессивную атмосферу кафе «Сайгон» на углу Невского с Владимирским. Затем его понесло, и Вова изобрел гениальный способ добычи этих самых вин, а также водок и селедок. Он даже меня подбивал, но, воспитанный на благородных идеалах де Кубертена, я, вздрогнув от ужаса, отказался. Итак! Всякую субботу бойфренд Сорокин, надев хорошую рубашку и нагуталинив штиблеты, поднимался с букетиком гвоздик на один из этажей ресторана «Москва». Богемный «Сайгон», собственно говоря, являлся всего лишь филиалом ресторана. В «Москве» всегда по субботам веселились свадьбы, и бойфренд веселился вместе со всеми. На всякой вечеринке подобного только одна половина знает другую, да и то еле-еле. И через некоторое время Вова уже стал руководить свадьбами, оттесняя нанятого тамаду. Дело тотального веселья пошло в гору. Вот если б только не глухонемые. Как-то, не разобравшись, Сорокин внедрился на свадьбу глухих с немым и был разоблачен и, так говорили злые языки, побит.

Я частенько бражничал с Сорокиным, отличавшимся эрудицией и бойкой речью. Одно время я жил в лесной избушке за Териоками, и если задерживался в городе и опаздывал на последнюю электричку, то приходилось проситься на ночевку к друзьям-собутыльникам. В тот вечер другом оказался Сорокин. Он долго терзал меня, таская по осенним сырым улицам. Ему все не ехалось домой, где его ждали тихая жена и дидятко. Вова все звонил каким-то девушкам. Его отбривали, он звонил другим и снова получал отказ. Устав от вина и болтаний, я взял инициативу в свои руки.

– Значится так, – обратился я к товарищу с настойчивым предложением. – Знаю одну молодую женщину, которая никак не откажет. Только по определенным обстоятельствам я не могу звонить сам. Наберу номер, и ты скажешь, что со мной.

– А как зовут человечину? – обрадовался Сорокин.

– Ее зовут Таня.

Мы стояли в телефонной будке. Я набрал номер и протянул товарищу трубку. На том конце ответили. Сорокин с новым энтузиазмом стал кадрить женский голос и напрашиваться в гости.

– Таня! – кричал он. – Вам когда-нибудь выпадал случай счастья побывать в объятиях человека…

Тут речь Вовы прервалась. Мне пришлось совершить мотивированную подлость, и она сработала. Тихую жену Вовы звали Таня. И набрал я его домашний номер. Таня, поняв, что ее кадрят по ошибке, хоть и тихо, но безапелляционно заявила в приказном тоне:

– Или ты приедешь – можешь с Рекшаном – через полчаса, или я не открою двери!

Мы приехали, и я наконец заснул по-человечески.

С Вовой я бражничал много раз. Как-то во время перестройки поехали мы в Дом композитора слушать Курехина. А после сидели в тамошнем ресторане. Постепенно все «сливки» стали пересаживаться за стол к какому-то крупному дядечьке, угощавшему публику. В какой-то момент и мы сели. Дядечка оказался главным городским пидарасом, и я ему после дал в рыло за Сорокина, на которого он стал накладывать руки.

Одним словом, проделанный путь был и легок, и тяжел одновременно. Теперь бывший бойфренд похож на помятую грушу сорта «конференц». Он уже почти вылечил туберкулез, хотя в активной стадии подходил к каждому, кто не нравился, и говорил серьезно:

– Продолжишь пиздеть, я на тебя плюну!..

Некоторое время тому назад Вова вышел на улицу имени поэта Маяковского и направился в сторону улицы имени поэта Жуковского. Рядом семенила афганская борзая Сорокина, которая то писала под пыльными деревцами, то какала. У стены напротив описанного борзой деревца стоял низенький господин в темных очках. На господине были летний костюм хорошего покроя и мокасины. Несколько пообтертая шевелюра что-то такое Сорокину говорила. Он вспомнил о клубе «Ливерпуль», находившемся через дом на углу, и картинку над входом – копию обложки с раннего альбома «Битлз». «Ну да, – мрачно подумал бывший бойфренд, – опять васинский фанатик отирается». Сорокин еще не пил даже пива, и душа томилась в сомнении. Проходя мимо господина, Сорокин хлопнул стоявшего по плечу и с веселой угрозой проговорил:

– Под Ринго Старра канаешь, битломан хренов!

Битломан лишь застенчиво улыбнулся.

Свернув за угол на улицу имени поэта Жуковского, Вова обнаружил возбужденную группу мужчин и женщин, несколько телекамер и «мерседесов».

– Блядь! – вскрикнул он. – Это же Ринго Старр и есть!

Действительно, Ринго приехал в Петербург с группой «Олл старз» и вечером давал концерт в «Октябрьском». Бедный битл оторвался от толпы продюсеров и телевизионщиков, чтобы перед пресс-конференцией без присмотра посмотреть на Россию, но его и здесь подловили.

 

Гуру и Николай Иванович

Бывший Мастер Пипетки из книги «Кайф полный», а теперь просто Жак, большой и чуть-чуть животастый мужчина, одетый неизменно в черные джинсы и черную джинсовую куртку, с волосами как конская грива, слишком густыми для его четырех с половиной десятков лет, – другим Жака и не представить, только худее чуть-чуть или толще, – он отвечает в трубку, что конечно же будет. И он есть. И я есть. И еще с полтора десятка машин припарковалось возле решетки Охтинского кладбища, где сразу за оградой и рядом с шумным и промышленным проспектом Жора Гуру прошлым летом выбил у кладбищенских упырей полтора квадратных метра для Никитки.

Как-то буднично. Нормально. Без похоронного надрыва. Просто пришли люди к могилке – взрослые люди в основном. Тут же стол с рюмками и закуской, но мало кто пьет. Почти все за рулем. И я за рулем. Тут и родители Никитка, и мама, и вдова Света, тут и Жора Гуру сидит с ними на скамейке. Тут же и яркое, несколько пыльное солнце пробивается сквозь веселую зелень деревьев. Ветер колеблет листья, бело-желтые лучи скачут «зайчиками» и подмигивают.

Как-то буднично. Так, как надо. Николай Иванович выпивает рюмку, а Света говорит:

– Приезжайте в пять! Жора записан к зубному врачу, а к пяти обещал вернуться.

– Как ты? – спрашивает Корзинин, а я отвечаю:

– А как надо! В пять – значит, в пять.

– И возьмите гитару, мальчики, – просит Света. – Споем и Никиту вспомним.

– У меня нет гитары, – отвечает Николай Иванович Корзинин.

Когда-то у него был профиль Блока, но он Блока пережил почти на восемь лет и профиль несколько изменился.

– Я привезу, – обещаю вдове. – Заеду домой и положу в багажник.

Заехал и положил, затем долго рулил в пробке на Обводном канале. После искал нужную Советскую улицу за Старо-Невским, странным образом сохранившую название в антисоветскую пору. Сплошь парадоксы времен и их абсурды. Детский театр ТЮЗ находится на месте Семеновского плаца, где происходили казни, народовольцев там вешали и всяких других. Детский журнал «Костер» расположился на Мытнинской улице рядом с Советскими, там тоже казнили. Гражданская казнь там была над Чернышевским…

На одной из Советских улиц торможу. Белая дверь в стене. Мне открывают, и я вхожу. Не безудержный, но все же достаток. В зальчике на стене обложка пластинки в цивильной раме. На обложке битлы, какими они были в шестьдесят третьем году, и автографы. Битлов, надо понимать. Напротив них поминальный стол с водкой и закусками. Кое-какой народ бродит, но Жора Гуру задерживается, и никто не смеет. Потому что Жора создает рабочие места. Все тут, в конце-то концов, на него пашут. Только не я, и не Коля. Тут же и старый, больной библейский Джордж. Он тоже не работает, но уважает. Пока Гуру (или «гуре» правильнее сказать?) рвут зубы, все фланируют возле стола. Дюжины полторы народа. Возле кофеварки вижу газету «Жизнь». Такая бульварная дурота, но там в начальниках знакомая. Она стала публиковать мои короткие рассказы и на днях напечатала истории про то, как парижская жена из Франции звонила Путину в ФСБ, думая, будто это Федеральная служба банков. И дозвонилась, поговорила… Самое занятное – просвещенные ученые-экономисты, коллеги иностранной жены, читают «желтую» прессу. Я печатал историю в обычной газете, типа «Вечерний Петербург», и никто не среагировал, а тут даже мелкий скандал…

Поминальный народ зашевелился, усаживаясь. Гуру позвонил по сотовому и велел не ждать… Сели и сказали. Вздрогнули. Но только не я. Барабанщик и гитарист. Джазовый дедушка. Не очень знакомые другие люди. Света несет салаты. Вкусно – и снова сказали. Я тоже сказал, как представитель одной из сторон. Опять вкусно. Затем шумок пролетел – это Гуру с новыми зубами. И началось опять, будто и не начинали… Жора артист, и причем искренний, только ему уже пятнадцать лет в зале зажигалками светят под балладу, а после концерта под колеса кидаются. И ходоки идут – из Сибири даже, с Алтая, сам видел за кулисами ДК Ленсовета, охрана держала парня за ноги, а он вопил в дверь гримерки: «Жора! Я сюда пешком шел из Барнаула! Кассету с песнями держи! Она в куртке! Куртку возьми себе!» – и парень бросает куртку, Жора морщится, парня уволакивают. Жить так, конечно, нельзя. Это на мозги капает. Жить можно, когда станешь Гуру, тогда, как Сталин с трубкой и усами, обутый в мягкие сапоги, играешь сам себя и любишь народ, жалеешь его, поминаешь соратников. Жопа, одним словом…

Все говорят про Никитку, но произносят слова не в потолок, не себе и не вдове, а тов. Сталину говорят, следя за реакцией… И я – не хотел, но как-то само получилось – обращаюсь к Жоре Гуру (гуре?), вождю…

Затем показ достижений народного хозяйства – студия, матерь мать! в два яруса, положено хвалить, и хвалю, после выходим во дворик, арендованный у власти, отгороженный от ничейной земли бетонными плитами…

– И понимаешь! – говорит вождь. – Труп здесь нашли.

– Как это так? – делано удивляюсь я, поскольку мне не удивительно; я в больнице видел трупы и несколько раз и себя трупом чувствовал.

– А вот так!

Николай Иванович тем временем уже говорит афоризмами:

– Всегда приятно не прийти туда, где тебя ждут.

Его сопровождают и придерживают. Не все из Жориного бэкграунда знают о великой истории за спиной, однако почетному гостю положен почет. А почетный Корзинин пытается в студии побарабанить. Но нельзя барабанить – все настроено под запись. Тогда человек из бэкграунда просительно просит меня:

– Может быть, в другой раз? – и я облегчаю положение:

– Не давайте, конечно, ведите к столу, естественно, и все успокоится, несомненно, – а Николай Иванович, подчиняясь, передвигает ноги, произнося по слогам:

– Дурак прогонит гостя. Умный попросит взаймы, – и, печально вздохнув, добавляет: – Если б не гости, всякий дом стал бы могилой.

За столом снова. Но меньше и пьянее. Музыканты исчезли, и остались наемные служащие, приятели и прихлебаи. И вдова с нами. Плюс пара чьих-то жен. Мы с Корзининым и библейским Джорджем не шибко какие приятели, но и не служащие. Выходит, что прихлебатели. Но я даже и не хлебал.

– Владимир! – Это вдова говорит и теребит пуговку на моей рубашке. Поаккуратней бы. Не простая рубашка и не золотая. Забавная история в этой тряпке. Ее подарила мне одна французская принцесса не на горошине, довольно сумасшедшая художница, но милая, как южно-американская сказка. Родилась принцесса в Аргентине и росла там, а родители принимали гостей – Борхеса там, Кортасара. Это папа у нее принц, а мама из бедного индейского племени. Потом принцесса отправилась в Англию, где познакомилась с Джоном Ленноном и его Иокой. Потом я с ней познакомился, и она подарила мне картину – несла с помощью прохожих подростков на остров Сен-Луи, поднимала в студию, просила подрисовать уголок. Я подрисовал. Затем принцесса подарила мне две рубашки – синюю и белую. Их ей презентовал дедушка Сен-Лоран, подразумевая мужчин у принцессы, но мужчиной странным образом и понарошку оказался я. Иногда надеваю синюю, но редко – все равно никто не поверит про Лорана и Леннона. А белую я переподарил Мастеру Жаку. Он в ней, наверное, теперь лежит под «БМВ» и гайки крутит…

– Владимир, – говорит вдова, – принеси гитарку. Споем. Никитку еще раз вспомним.

– Да как-то… – Я кошусь на Гуру, вспоминая пословицу типа поговорки про то, как не стоит ехать в Тулу с самоваром. – Ну да ладно, – соглашаюсь, – мы же по-свойски. Без понтов. Не в телевизоре, чай. А просто так можно и попеть.

Но просто так не получается. Я приволакиваю из машины гитару и достаю из чехла. Товарищ Гуру сажает меня по правую руку во главе угла, то есть стола. Дюжина народу всего осталась, и тринадцатым Николай Иванович сидит нахохлившись чуть в сторонке. Тайная явная вечеря. Я что-то такое пою басом и баритоном. В ближнем бою я могу завалить всякого, даже Джона Леннона. Хотя его и без меня завалили. Есть законы восприятия, и я их знаю, но уже не артист и мне насрать на все… После песни тов. Сталин сокрушенно кивает – да, мол, так вот проходит и наша жизнь. Но руку на гриф кладет ненавязчиво и более мне басить и баритонить не позволяет не фига. Все-таки Тула и все-таки самовар…

Какая такая заноза у него в сердце? Куда ж еще! Но надо и нас с библейским Джорджем покорить, как татары Ярославль. Жора Гуру только взмахнул рукой – не ногой же! – и худощавый служащий сбегал наверх и вернулся с листками, на которых новые песни. Другой заметил, что падает тень, и направил свет, чтобы вождь не портил глаза. Третий выпорхнул в форточку и тут же впорхнул с бутылкой, которой на лету свернул шею, изготавливаясь…

И запел Гуру под гитару (мою) по-домашнему. Как умеет, круто, душевно, страстно, и тихо, и громко, разные новые, похожие на старые, только это не важно, все равно каждый поет одну и туже песню, главное, чтобы она, первая, одна и та же, была хороша, от бога ли, от марксизма-ленинизма – не суть, только вранья нельзя, все равно, коли врешь, народ узнает или почувствует…

Жора Гуру (все-таки датый) мельком бросал взгляды на Джорджа и меня (все-таки трезвый инженер человеческих душ) – как, мол, забрало? покорил? Дело было не в нас персонально, а в пружине характера, в необходимости, в постоянной жажде. Я делал вид, что забрало, и почти оставался честен перед самим собой.

Драматическая пауза. Остановка. Стоп-тайм. Зависимые вздыхают растроганно. В повисшей тишине ожидания Жора (вождь, товарищ Сталин, Виннету) проговаривает по-свойски вопрос, на который по известной причине невозможно услышать разных ответов, и звучит он так:

– Такие вот песни. Может быть, хватит?

В атмосфере трогательного взаимолюбия раздается вдруг твердый, но пьяный голос Николая Ивановича:

– Да уж! Надоело на хрен!

– Эх! Ну вот, – вздыхает хозяин, похоже довольный нетривиальным ответом.

В пространстве поминок происходят некоторые шевеления, и через пару минут под окнами останавливается такси. Николая Ивановича с поклонами и знаками почтения служащие выводят под руки и транспортируют все-таки домой, а не на кладбище.

После песен – истории, бойцы вспоминают минувшие дни, как Саш-Баш стоял, прижавшись лбом к стеклу, и на глазах становился тем, кем стал; как красавец Бутусов навещал с бутылкой портвейного вина, как пьяный Никиток на гастролях в гостинице уронил в баре бандюгановскую бутылку и Жора волочил его по гостиничному коридору, а в спину бандюган палил из нагана и почти попал…

Августовская ночь упала с размаху, и в ней желтые и красные. По дороге в Купчино тоска. Старый, библейский безумный Джордж говорит уныло. Старый, не библейский, но безумный я. Еще мы едем куда-то, и я рулю рулем. Старый, библейско-небиблейский безумный мир вокруг. Он тоже катит куда-то. Довожу Джорджа до черного пустыря. Друг открывает дверь, выкарабкивается, произносит:

– Ну ладненько. Ну пока. Ну счастливо. Ну свидимся. Ну да ладно, – и хромает прочь.

 

Песня Парижа

«И тогда погода испортилась. Несколько дней светило солнце, и я даже пытался загорать, развалившись на скамейке возле дворца Шайо с видом на талантливо эрегированный Тур Эффель. Затем натащило туч и стало холодно. А когда через несколько дней я стоял у могилы Моррисона на Пер-Лашез, разглядывая под бдительным оком девушки-полицейского всякие надписи на ближайшей от Джима усыпальнице, то вообще началась метель. Посреди метели казалось уместным прочитать строку рядом с могилой культового американца: „See you soon. Николай из Кандалакши“. Но даже неожиданное ненастье не отменило того факта, что в Париже круглый год весна и поэтому хочется петь даже человеку, которому в силу возрастных изменений уже не так мешает жить основной инстинкт…»

Я пишу эти строки после долгого подъема под холодным дождем по рю Муфтар. Добравшись до Пляс-де-Контрэскарп, мне ничего не оставалось, как усесться на террасе прокуренной пивнушки и, скинув мокрую тужурку, изображать из себя Хемингуэя, пережидая дождь.

Не успел я добраться до Парижа и разместиться на улице полковника Молля, как позвонил с Монмартра соплеменник и сказал:

– Сегодня в клубе возле Опера играет Шевчук. Билет стоит тридцать евро. Может быть, сможешь провести за так?

Идея понравилась литературным сюжетом, и я набрал питерский номер Коли Медведева.

– Ты директор культурного центра, значит, всесильный человек. Сделай проходку на концерт Шевчука.

– Подожди. Ты ведь в Париже.

– И Шевчук в Париже сегодня поет.

– Оригинально! Тогда запиши номер его директора.

Звоню на мобильный. Слышу голос Тимошенко, представляя симметричное лицо настоящего джентльмена. Тот сперва удивляется, затем приглашает прийти.

Вечером на пустынной рю плотная русская толпа человек в триста. На входе стоят отставные боксеры. Как-то объясняюсь и провожу знакомых. В гардеробе за раздевание содрали 2,5 евро, но зато с бесплатным «бонжур, месье».

Подхожу к Шевчуку поздороваться.

– А ты что тут делаешь?

– Роман пишу.

– Прямо-таки Марсель Пруст!

Затем толпа набилась, и народный артист Юра запел, а русские запели вместе с ним. Такой энергичной задушевностью можно аккумуляторы заряжать. Девушки в зале рослые, с хорошими телами, вывезшие красоту без таможенных пошлин, а мужчины разные, но в основном при деньгах. Когда Шевчук отыграл, началась дискотека, полилось шампанское, и забегали гарсоны с устрицами.

Кирилл и Его Девушка зазвали на Монмартр, и, поднявшись по рю Лепик, мы уселись в кафе, где к нам присоединился местный Гастон с тонким профилем одухотворенного интеллектуала. Интересующийся русской душой и тем, как произошла наша рок-революция. Гастон пришел с томиком «Бесов» Федора Достоевского, что говорило о серьезности намерений. Пришлось рассказать вкратце, что мы пели и зачем.

– Oui! Oui! – с некоторым сомнением кивал француз.

Тут же Кирилл объявил о необходимости записать с Алексеем Хвостенко, Хвостом, одну песню. Фонограмма уже есть, и осталось только наложить голос. Я взял кассету и отправился на улицу полковника Молля репетировать, недоумевая – зачем мне в Париже записывать чужые песни, когда я и со своими до конца не разобрался? А затем, что делать мне здесь нечего – только петь. Да и всем нашим, кому удалось зацепиться за французский социализм и получить пенсион, остается только распевать.

Шарлемань Пятый в XIV веке на восточных подступах к столице построил офигенный замок – Шато-де-Венсен. Теперь я сижу на скамейке возле оборонительного рва. Кирилл и Его Девушка опять опаздывают, затем опаздывает Хвост. Наконец приходит в ватнике, расшитом слонами, и в тибетской тюбетейке, лицом похожий на домового из ярославской глубинки, и мы долго пьем кофе на террасе напротив шато. После добираемся до студии, коллеги по пути покупают бутылочку бордо. Когда приходим в искомый дом, то выясняется, что студийное время кончилось и надо заново договариваться. Тогда мы катим на Монмартр, где Хвост достает фотоаппарат и говорит:

– С Юрой на следующий день хорошо так погуляли-побродили. Он завел в фотомагазин, купил самую дорогую камеру и подарил.

– Он такой, – соглашаюсь я. – Добрый, как Шаляпин.

Мы снимаемся возле каруселей, а чуть в сторонке потертого вида «кустурица» наяривает на гармони и мычит.

Кирилл и Его Девушка уехали в Биарриц на неделю, и я стал ездить по Парижу туда-сюда. В метро одни играют и поют по закону, имея лицензию, другие херачат на свой страх и риск. В длиннющем переходе под Шатле сидела то ли с бандурой, то ли с гуслями украинская женщина и «пиратски» пела про «дывчыну» оперным голосом, а в другом конце подземелья фальшиво наяривал на тромбоне «хава-нагилу» француз с мандатом и портил весеннее настроение случайным евреям.

На рынке, неподалеку от Гар-де-Лион, торговцы орали словно панки:

– Allons-y! Allons-у! Cadeau! Cadeau! Deux kilo! Un evro!

Тут же какой-то придурок с раскрашенным лицом и трубой пытался пением-игранием заработать на выпивку, и возникшая полиция стала его выпроваживать. Однако раскрашенный попер на власть, произнес речь, содержание которой было примерно следующим:

– Сатрапы! Душители свободы! Гражданин честным трудом зарабатывает на жизнь! И вы, менты поганые, не заткнете мне горло, потому что Либерте! Эгалите! Фрарните!

Рыночный люд стал окружать ментов, и те ретировались.

А на скучно-чопорной авеню Карно, в сотне метров от площади Звезды, с настойчивостью, достойной лучшего применения, работал магазин арф. Ничего, кроме арф, он клиентам не предлагал. Я проходил мимо магазина раз двести, но так ни одного арфиста-покупателя не увидел.

Но жизнь окончательно наладилась 14 марта, когда солнце ожило по-летнему. Перед поездкой в посольство на всенародное голосование я отправился болеть за наших на командный Кубок мира по фехтованию среди шпажистов, и Россия победила. Еще на пьедестале оказались сборные Эстонии и Украины, среди которых за первенство рубились тоже парни с русскими фамилиями. Когда заиграл гимн, я поднялся вместе со зрителями. Но не петь же мне было слова С. Михалкова, пролоббированные в золотоордынских верхах Н. Михалковым! И тогда я чуть слышно заимпровизировал:

Только на следующий день песня Парижа замерла на три минуты. В полдень завыла сирена в память о погибших в Мадриде. Пекло солнце, Цельсий показывал двадцать градусов, и лето продолжалось три дня.

В парижской мэрии, Отель-де-Виль, 18 марта открывалась выставка, посвященная Парижской коммуне. Как было не отметиться и не попеть «Марсельезы», вспоминая пионерское отрочество! Но я перепутал двери и сперва попал на выставку фотографий Эдит Пиаф. Разные фотографии Эдит с разными мужчинами и без мужчин. Французы ей простили даже то, что она продолжала петь во время фашистской оккупации.

Тем временем Кирилл и Его Девушка вернулись с моря, и приблизился час, когда следовало ехать к ним и петь песни в узком кругу. Прождав, по обыкновению, возле метро «Бланш» с пятнадцать минут, я не стал ждать вечно опаздывающих и поднялся на рю Абессес пить кофе на террасе. Путем перезвона по мобильной связи мы нашли друг друга, и скоро возле кафе появились Кирилл с Хвостом. Мы продолжили подъем на вершину монмартрской горы и скоро оказались в махонькой квартирке, где, кроме Девушки, нас поджидали двое грузинских художников с рок-н-ролльным уклоном, русская, торгующая свечами в православном храме, русская из Израиля, корсиканец Бернар, собравшийся писать сценарий про перестройку, «Сайгон», рок-клуб и прочее минувшее, уже известный мне Гастон, молодица из Минска… Всего человек двенадцать слушателей.

Народ попивал винцо. Все улыбались и раскланивались. Затем Кирилл зачитал стихи. А Его Девушка заиграла на синтезаторе, как группа «Дорз». Народ съел сыра и выпил вина. Хвост взял гитару и стал махать мимо аккордов. Голос его был похож на треснутое зеркало. Но шаманило будь здоров. Пифия-Хвостенко, по просьбе слушающих русских, согласился спеть свою знаменитую по репертуару «Аквариума» песню «Над небом голубым». Человек пожилой, Хвост напряг память, запел, забыв слова:

Присутствующие возбудились еще больше. Выпили вина. Собрали по два евро, послали Гастона за выпивкой, съели сыра. В пространстве квартиры слоилась, словно табачный дым, русско-французско-грузино-английская речь. После я запел басом и задавил всех. В окошке мигал вдалеке, украшенный гирляндами лампочек, Тур Эффель.

Затем песни кончились. Но в крови еще гулял адреналин. Гастон сказал мне, размахивая фужером:

– Да я тебя… Да я тебе… Что ты еще не видел в Париже?

– Да все я уже видел.

– Тогда я покажу тебе такие места, где только рельсы и стены! Там уже ничего не ходит.

– Лучше катакомбы. У меня в одном из романов дело происходит в парижских катакомбах. А я там ни разу не был. Только не такие, которые для туристов.

– Завтра же с утра отправляемся в катакомбы! Ты готов? Это страшно. Просто страшно. Там люди катакомбные ползают. Они дико воют и так же поют!..

Я спускался с монмартрской горы и случайно свернул вправо. Обнаружил кладбище, которое перешел по мосту. Я шел в сторону Пляс-де-Клиши. Где-то тут Генри Миллер проделывал свои половые штучки. Но мне было не до Генри. Во мне звенела бесконечная мелодия. То затухала, становясь все ниже и басовитей. То улетала в высь теноров. Так поет Париж весной, длящейся весь год. Этот город, построенный из банального песчаника, для того и есть. Он инфицирован песнями, как Фредди Меркьюри СПИДом. Пора было останавливаться. «Хватит петь», – постарался я приказать себе и спустился в метро. Из тоннеля гулко, словно «Дип перпл», выкатился поезд. Я сел в полупустой вагон и продолжил тушить в себе песню. Тут, будто черт из табакерки, выскочил мужичок средних лет, всклокоченный и джинсовый. Он пробежал по вагону, остановился возле меня, достал губную гармошку и, проговорив что-то про социальный мизер, стал наяривать на гармошке. Он наяривал, но не пел. Мне это понравилось, и я уже собрался достать предпоследнюю монетку. Тут мужичок оторвал гармошку от губ и заголосил.

 

Митьки & roll

 

Митьковские пытки

Митьки злы и жадны, как дети. Они больны тяжелыми и никак не излечиваемыми заболеваниями. Они старые. Любая, даже дареная иностранная одежда на митьках выглядит либо как тельник, либо как ватник. Митьки никого не хотят победить, но хотят все съесть. Но все равно они очаровательны и пользуются неизменным успехом, потому что герои, потому что бьются с обстоятельствами, как со Змеем Горынычем, олицетворяя лучшие и худшие качества русского народа. В данном случае митьки – это Владимир Шинкарев, Дмитрий Шагин, Михаил Сапего, Андрей Филиппов и я. Нас пригласили на фестиваль «Золотой Чапай» в приволжский город Чебоксары, проходивший там с 4 по 6 ноября 2006 года.

Мы гоним утром 3 ноября по шоссе между заснеженных полей. Нижний Новгород – Чебоксары. За Лыськовом у микроавтобуса лопается колесо. Коренастый и спокойный водитель достает спущенную запаску и начинает качать. Потом мы все качаем по очереди… два часа. Одновременно узнаем, что у водителя Василия нет домкрата. Мимо пролетают машины и не останавливаются.

– Вот она, хваленая широта русской души, – говорю Мите.

– Знаешь, почему они не останавливаются? – спрашивает Митя и сам отвечает: – Потому что мы банда!

Автобус подняли руками, заменили колесо и продолжили качать. Я прислушался. Воздух с шипом вырывался. То есть насос не работал. Поехали на трех колесах со скоростью лошади…

В Чебоксарах нас поселили на берегу Волги, в пансионате с адекватным названием «Волжанка». Уже в темноте мы покатили в сам город и в выставочном зале с видом на водохранилище до трех ночи развешивали картины. То есть художники развешивали, а я старался помочь.

К одиннадцати утра нас привезли из «Волжанки» на открытие, и, наряженные в тельники, мы старательно прославляли Чапаева перед местной прессой и телекамерами. Открытие удалось. Началось закрытие. Четвертого ноября – праздник-новодел. Затем выходные. Затем понедельник. Выставочный зал не работает.

– Не понял, – сказал Митя. Шинкарев нервно закурил и ушел на набережную. У Фила заблестели глазки, и он про себя подумал о запое, а у представителя непримиримой оппозиции Сапеги давление поднялось до 200 на 180…

Многочисленные проблемы митьки решают через чувственные наслаждения. Они безостановочно играют в карты. Игра называется «крейзи фул». Они постоянно интересуются едой и едят, когда могут. Они курят. А Фил все время проверяет наличие противозачаточных средств. Все проблемы, возникавшие в Чебоксарах, снимались с помощью еды. Нас бесконечно долго кормили в ресторане «Русский Версаль». Митьки заказывали, ели, ругались. Не понимая постмодернизма брани, сопровождающие нас чебоксарцы пугались.

Когда стало известно, что 5-го утром мы должны ехать на вокзал и присоединяться к Шифрину, Арлазорову и Вишневскому, то Шинкарев взвыл:

– Самые ненавистные и пошлые! Ни за что! Это говорю вам я – мрачный сволочуга!

От московских потешников мы все-таки отбились. В полдень на площадке между торговым комплексом и рынком я судил соревнование по игре в шашечного Чапаева. Доски с шашками установили так, что Шинкарев, Шагин, Сапега и Фил, склонившись над шашками, с полчаса были обращены к публике жопами. Митьки рубились с местными жителями и победили. После в листе картона прорезали контур-идеал, и местные красавицы старались через него пролезть. Конкурс красоты назывался «Анка-2005»…

Затем нас повезли в музей Чапаева. Туда привезли и Шифрина с Арлазоровым. Народ шел мимо на рынок, но на московских юмористов реагировал.

Затем в сквере одного из микрорайонов москвичи красили гипсового Чапаева в золотой цвет, а Шагин отправлял в небо на шариках усы Василия Ивановича. Шинкарев продолжал нервно курить в сторонке.

Затем мы ели в очень темном и дорогом ресторане. Затем мы… ели в более светлом ресторане. Кажется, выступали на радио. Затем мы ели… нет, сперва я играл феерический концерт революционных песен на конспиративной вечеринке «Митьки-революшен». После выхода альбома группы «Санкт-Петербург» под названием «Митьки-революшен» наивный народ стал полагать, будто митьки – это еще и рок-группа. Рок-группа в моем лице час бацала и пела, а Митя выразительно разводил руками. Фил в это время держался и не пил. Сапега сдерживал давление, а Шинкарев читал стихи Гаврильчика, ненадолго перестав быть мрачным сволочугой.

Затем нас везли на лимузине в «Волжанку». Затем митьки до утра резались в карты и ругались. Затем завтрак, экскурсия, шашлык на морозе, во время которого мы из политкорректности по очереди уходили в «Волжанку» греться. Когда пришла моя очередь, я убежал в номер, где обнаружил Фила, набивавшего вещами рюкзак. Он с трудом поднял его и, пошатываясь от неиспользованности противозачаточных средств, направился к выходу.

– Фил! Зачем ты идешь есть шашлык с рюкзаком?

– Шинкарев сказал, что рюкзак греет спину…

Такова сила писательского слова.

Когда прощальное пати завершилось, митьковская жизнь продолжилась – компания всю ночь, бранясь, играла в карты.

На следующий день собирали вещи и картины. Япоглядывал на часы, явочным порядком взяв на себя роль подгоняющего. На выезде из Чебоксар (чистый, милый, без дворцов, но и без бомжей город величиной в пятьсот тысяч жителей) Фил обратился ко мне с вопросом, полным ретроградного инфантилизма:

– Ты последним выходил. Почему номер не проверил? Я там шарфик оставил. И беретик. Надо ехать за шарфиком и беретиком.

Фила пытались убедить, но не сильно. Митя предположил, что мы успеем на обед. Действительно, и шарфик нашли с беретиком, и супчику поели. А котлетки с собой захватили.

По дороге в Нижний выяснилось, что наш водитель – далекий потомок Чапаева. Всех эта новость обрадовала. В итоге мы из Чебоксар на микроавтобусе до Нижнего добрались без происшествий. Только Чапай Нижнего не знал и вместо железнодорожного привез нас на речной вокзал. Поезд вильнул хвостом и укатил на север.

И тут начался полный ужас-кошмар. С картинами, корзинами, картонками до Москвы на случайном поезде. Затем с помощью вокзально-криминальных элементов с Казанского вокзала на Курский, оттуда, как бомжи, в вонючем, но прохладном плацкарте до Питера. Митьки постоянно ругались и играли в карты. Когда мы вышли на платформу Московского вокзала, я спросил Шагина:

– Знаешь, Митя, почему мы не пропали?

– Потому что мы банда, – ответил Шагин.

Патриотический героизм митьков должен быть прояснен. Дело в том, что буквально в те же дни в Париже, несмотря ни на что, в центре Кардена, что на Елисейских Полях, напротив президентского дворца, проходила Русская неделя. В ее рамках презентировалось в виде красочного журнала на французском языке юбилейное издание «Русской мысли». В ней еще Чехов печатался. К изданию прилагался компакт-диск с композициями современных русских рок-музыкантов: Рекшан и «Санкт-Петербург», БГ и «Аквариум», Шевчук и «ДДТ», Бутусов и «Ю-Питер», Хвост, Шагин, профессор Лебединский. Издание вышло массовое и поступило в широкую продажу. Я в Париж на презентации петь концерт и срывать аплодисменты не поехал. Митя же отправился, но вовремя убежал, чтобы попасть к Чапаю в Чебоксары.

Не успел я очухаться от Волги, а митьков уже унесло в Сербию, где по заснеженным просторам они, неправильно поняв синоптиков, бродили в летних сандалиях.

А через полгода та же компания отправилась в Вологду. Там закрывалась выставка, и там Сапего и Фил стали демонстративно пить коньяк в немотивированно больших количествах. Пока трезвое трио (Шинкарев, Шагин, Рекшан) мирно спало в отеле, пьяный дуэт танцевал стриптиз с местными скромницами. Зато утром трезвые не стали похмеляться, а отправились за полторы сотни километров смотреть фрески Дионисия в Ферапонтовом монастыре. Шагина, который старался по пути съесть все пирожки в придорожной столовой, узнали и стали брать автографы. Шинкарев мрачно курил в сторонке. Но его тоже узнали и попросили расписаться…

Пол-Вологды помогало грузить в вагон картины и пьяных Сапегу с Филом. А утром солдатики, ехавшие в соседнем купе, помогали то же самое выгружать в Питере на платформу. Я быстро убежал прочь с гитарой, но от себя, как говорится, не убежишь.

Митьковство как этическо-эстетическое явление, безвсякого сомнения, основано на пьянстве и обжорстве. Тем и интересно. Конечно же, продолжительная трезвость ключевых игроков вызывает недоумение у почитателей и неприязнь у пьющих коллег, которые поговаривают, будто теперь митьки не такие, как прежде. Не верьте им – верьте мне. Они такие же. Без всякого сомнения, митьки – это полный ужас и кошмар, но, перефразирую высказывание Черчилля о демократии, это лучшее, что у нас есть.

 

Между нами тьма

20 декабря состоялся последний акт очередного митьковского представления – в Неву была вылита канистра воды, набранная в Москве. Ранее в Москву-реку вылили канистру невской водицы, а со 2 по 5 декабря при поддержке одного из кандидатов на пост московского градоначальника в роскошном выставочно-деловом комплексе «Царев сад», расположенном прямо напротив Кремля, прошел фестиваль разнообразных искусств под названием «Между нами тьма».

Идеологическим брендом случившегося был Дмитрий Шагин. На стенах висели копии его разноцветных и дружелюбных картин, он же доставлял из Петербурга в столицу артистическую публику и ухаживал за ней. С московской стороны художественный фон фестиваля составляли в основном фотоработы Филиппова, на которых множество двуглавых орлов складывались в многозначительные слова. Злые, похожие на вшей орлы и разные шагинские русские растяпы являлись лишь формой. В ней, форме, отразилось много чего интересного, а если учесть накал предвыборного сражения за миллиарды, то, можно сказать, таинственного и многозначительного.

На выставку приходили дети и рисовали добрые картины на митьковские темы. Приехала девичья группа из Питера, «Ива Нова», и устроила зажигательный шоу-бизнес под гармошку и бас-гитару. Поэтическая столичная группировка «Осумасшедшествующие безумцы» в лице Емелина и Родионова читала радикальные стихи, а все остальные дни толкалась среди гостей нетрезвая…

Как известно, матерящийся певец Шнуров, «Шнур», волевым решением Лужкова в Москве запрещен. Его противник Лебедев попрал запрет, и Шнуров приехал петь на митьковском фестивале. Как рассказывал Митя, в день выступления солиста ансамбля «Ленинград» вокруг «Царева сада» стало неуютно.

– Как в добрые старые времена, – мечтательно продолжил Шагин. – Эх, вспомнил я восьмидесятые годы! Шнур, значит, стал петь свои матюги, а после что-то почувствовал. Покурю, сказал. Я его тайно вывел и посадил на такси. А чуть позже в выставочный зал нагрянула милиция. Целый взвод!

Какой-то местный ответственный за пожарную безопасность вызвал милицию, якобы подозревая, что артисты и публика собираются учинить акт вандализма. Обученная шеренга милиции вытеснила зрителей из зала, а Шагина просто-напросто повязали. Не миновать бы ему карцера, да только явился образованный милицейский начальник, узнал всероссийскую знаменитость, принял объяснения и отозвал вооруженные силы.

– А зря, – пожалел я. – Представляешь, какой пиар! Дали б тебе по башке дубинкой – а вся страна встала б на защиту!

Апофеозом фестиваля стал заключительный день. Перед отъездом в столицу Митя, при содействии музыкантов из группы «Зачем», сделал из Невы водозабор. С крейсера «Аврора» зачерпнули ведро невской экологически не особо чистой водицы и в канистре привезли в Москву. В три часа дня из «Царева сада» вышла процессия с ведром. На всех были бескозырки. Автор этих строк участвовал в процессии и поэтому расскажет правду.

Мела метель. У моста, ведшего к Кремлю, люди в штатском напряглись и стали окружать, но после, похоже, получили инструкцию и рассосались. В том месте над Москвой-рекой, откуда собрались вылить привезенную водицу, какой-то бритый мужичок в хорошей одежде вещал что-то такое агитационное в камеру. С бескозырками и ведром пристроились рядом.

– Ну, с богом, – сказал Митя, поднял ведро и вылил воду.

Затем попытались сделать водозабор из реки Москва. Ее предполагалось привезти в Питер и вылить в Неву – посестрить таким образом. Митя бросил ведро в реку, думая, что гитарист «Зачем» станет держать конец веревки, длину которой перед покупкой долго и старательно рассчитывали. Но бас-гитарист уже выпил всякого пива и конца не удержал. Новое цинковое ведро просто утопили напротив Кремля! От приступов смеха долго не могли оправиться. Но акция-то срывалась! Пришлось спуститься с моста на набережную и сквозь пургу идти километр. Наконец нашли спуск к реке. Затем долго топили канистру, тянули тяжесть на берег. Метель продолжаламести. Три телеканала снимали всю эту веселую галиматью…

Вечером в «Царевом саду» играла группа модного Алексея Айги. Рафинированные румыно-цыганско-джазовые мелодии и аккорды возле установленной посреди сцены канистры. После Рекшан и Шагин провели гражданскую акцию и посвятили в петербургское гражданство человек восемьдесят. Все желающие получили соответствующие вкладыши в паспорта. Были также заключены два гражданских брака, в одном из которых участвовали московский поэт Емелин и питерская художница Васильева. В произнесенной в микрофон гражданской речи прозвучала такая жизнеутверждающая мысль: «Идеальный Петербург – солнечное сплетение нашей воссоздаваемой империи. Он, как джокер, покрывает все самовлюбленные тузы материальной России!»

В финале фестиваля Шагин, Рекшан и группа «Зачем», надев тельняшки, пели духоподъемные песни. В зале и гримерке постоянно появлялись подтянутые мужчины и внимательно вглядывались в происходящее. Но на этот раз ничего не увидели.

Потому что. Между нами. Тьма.

 

Родина на реке Уй

Стояла, лежала, скользила, летала, шаталась и проходила теплая осень 2006-го. И кто сказал, будто бы из неба падает снег, какие-то кристаллы, прошлая вода, и требуется натягивать на себя свитера и подштанники, чтобы не пропасть поодиночке! Нет! Лето останется навсегда, и друзья останутся, и милашки. И никто не умрет, и Солнце не потухнет ни за какие коврижки!

Такая вот литературная фигура, прием. В них я поднаторел, как сантехник в унитазах.

Одним словом, опять поехали. Поехали в город Челябинск. Директор дела, мини-олигарх и красный матрос, Михаил Сапего, на мой извечный вопрос: «Хотелось бы знать точно – какова суть моего участия? Каковы гонорарные перспективы?» – отвечал просто, но туманно:

– То да се. Выставка плюс песни. Деньги? Эх, деньги!

– Понятно, – не понял я, но на Ладожский вокзал пришел вовремя и с гитарой. С Сапегой появился Юнга, Малой. Мелкий, вновь прибившийся юноша-вундеркинд В. Соловьев. Он знал назубок классиков митьковства, песни Гребенщикова и все остальное. Хотя на нем красовались бушлат и бескозырка анархиста с лентами, В. Соловьев, кроме русского, говорил, как князь Кропоткин, на безупречном французском и вызывал зависть. Цокал по платформе юноша сапогами сорок пятого размера, пах портянками и гляделся на тысячу баксов. Не сразу, но возник Фил, Андрей Филиппов, перебежками тащивший артистический скарб из картин, коробок и картонок. Издалека, по шуму толпы, стало явным появление Шагина. Пласидо Доминго русской рок-сцены оказался, как всегда, большой и жизнерадостный. Вместо коренастого и пожилого Тихомирова с его билетом в руках пришла высокая девушка с длинной шеей. Ее звали Люда, но почему-то она представлялась как Люба. Люба Горькова. Решили так:

– Будешь не «ва», а «го». Любовь Горького.

– А кто Горький? – согласилась мадемуазель.

Тихомиров бы, понятное дело, усилил классичность делегации, но В. Соловьев и Л. Горького улучшали пригожесть. А это немаловажно при встрече с публикой. Но по билету мужчины женщину не посадили. Как Шагин ни представлялся – не вышло. Экипаж поезда принадлежал Казахстану и любил Джамбула, а не митьков. Но брал деньги. Пришлось заплатить начальнику поезда Санкт-Петербург – Алма-Ата полную стоимость.

– Не хочу я строить союзное государство с этими, fuck, казахами! – сказал я.

– Да уж! – согласился Фил.

– Мы за интернационал! – напомнил Сапега, а Шагин троекратно облобызал начальника вокзала, вышедшего засвидетельствовать ему свое бюрократическое почтение.

После этого началось движение, и к ночи мы уже ехали сквозь бесконечные леса.

Родина у нас, хочу заметить, великая. Боґльшая часть ее величины не тронута рукой человека – только пластиковые бутылки из-под пива и сомнительных минеральных вод говорят о принадлежности земли Российской Федерации.

Мегатонны леса и мрака. Колеса стучали о рельсы, а митьки резались в «крейзи фул» шумно, но трезво. На полустанках спускались на ветреные платформы курить, стараясь не упустить Фила, который, несмотря на ночную темень, что-то такое рисовал в блокноте, забывая про поезд.

Однажды утром мы проснулись в Свердловске. Там нас ждал молчаливый водитель. Перегрузившись в микроавтобус, покатили в сторону Челябинска, и дорога была красива – поля и рощи. Шоссе было в порядке, солнце струилось с неба без летнего остервенения, лаская землю, как послекоитусный любовник. Челябинск надвинулся заводами и дымами. Где-то в центре города в автобус впрыгнул бодрый мужчина средних лет с гитарой. Его звали Гарри Ананасов. Это он предполагал командовать нами. Бодрый Гарри стал называть имена общих знакомых, показался энергичным и положительным. Когда мы уже выехали из города, Гарри сказал:

– Я же тогда совсем юным был, но все равно помню, как у вашего гитариста штаны порвались.

О боже! Надвигалось прошлое 1990 года из книги «Кайф вечный». Прошло шестнадцать лет, распался Союз, случились две чеченские войны, дефолты и президенты, а тут еще помнили штаны Богданова и как он их снял на сцене!

Тем временем мы выехали из челябинских дымов на простор и покатили в сторону Казахстана. Растительности становилось все меньше – лысоватые холмы походили на волны Финского залива. Кое-где у развилок стояли каменные кресты-обереги. Мы ехали в городок Троицк – там предполагалось первое митьки-шоу для местной интеллигенции. В Троицке мы успели разглядеть старый купеческий центр.

– Наш город имел когда-то третью по величине ярмарку в России! – объяснил радостный мужчина в белой рубашке, встретивший нас возле местного миниатюрного культурного центра, построенного из красного кирпича в новорусском стиле. – А после челябинские дали взятку и железную дорогу провели через Челябинск, а наш город потерял торговое значение. Хотя, говорят, через Троицк проходит из Казахстана главный наркотрафик! Такие вот кренделя и баранки!

Мы поднялись в здание, где размещалась разом вся культура старинного города – картинная галерея, гостиница, вполне респектабельный клуб со столами-скатертями и небольшой сценой. А в полуподвальном помещении действовал клуб для местных панков и рокеров. Нам предстояло заполнить все это пространство искусством. Пока Митя соображал, куда повесить объекты изобразительного искусства, а В. Соловьев ждал указаний, остальная команда, включая Гарри и его гитариста, по приглашению радостного мужчины решила прокатиться к речке. Речка называлась почти по-русски – Уй! В ее неторопливом течении уже ощущалась медленная поступь восточного каравана. Мы снялись под табличкой «р. Уй» и пошли осматривать местную церковь. Вдоль реки была когда-то проложена улица. И теперешний адрес церкви звучал так – ул. Красноармейская, дом 1! Восстановленное убранство храма было скромно, а на стенах местные мастера красок и белил нарисовали библейские сцены в митьковском стиле… Самое удивительное, что эта Уй и эта церковь с революционным адресом, эта давняя челябинская взятка и теперешний наркотрафик, этот непонятно почему радостный мужчина характеризовали нынешнее состояние Родины больше, чем Эрмитаж, Кремль и Первый канал ТВ. Тут было больше правды, а значит, и величия перманентной нашей веселой трагедии…

Брендоноситель Д. Шагин и вундеркинд В. Соловьев при участии А. Филиппова всё развесили лучшим образом, и ближе к вечеру подтянулась местная творческая интеллигенция. По одну сторону чаепития уселись мы, по другую – улыбающаяся публика. Мужчина в белой рубашке сказал приличествующие событию слова о том, что, мол, знаменитые, то да се, приехали, значит, и вот, любите их и жалуйте. Нас стали любить, а после жаловать…

Если во время чаепития и улыбчивых разговоров про искусство изобразительное местная публика – а это были в основном уже немолодые люди с одухотворенными лицами – вела себя вполне рафинированно, то концерт, начавшийся в клубном зале со столами-скатертями, их преобразил. Оказалось, что на чаепитие пришел в полном составе местный ансамбль казачьих песен и танцев. Когда я после поэз М. Сапеги и Д. Шагина запел под гитару при клавишной поддержке Л. Горького, в углу клуба с угрозой зацокали подковы. Это интеллигенция, оставив рафинированность, переоделась в костюмы и была готова показать класс столичным гастролерам. В конце концов они меня заткнули. Вышли перед сценой, запели и заплясали под гармонь. Это уже походило на соревнование, а соревнования я люблю. Адреналин закипел, и через несколько казачьих номеров мы с Шагиным на сухопутную угрозу ответили военно-морской непреклонностью.

Пласидо Доминго русской рок-сцены разорвал пространство одной – но какой! – нотой:

Дремлет притихший северный город! Низкое небо над головой! Что тебе снится, крейсер «Аврора», В час, когда утро встает над Невой?!.

А после я спел новые частушки в форме 12-тактового тяжелого блюза:

Толпа малолеток напала на банк! Охранник дуплетом двоих – бах-бах!.. …Крендель на джипе въехал в ларек, Отдавлены яйца, он уже не орет!.. …Менты за «Динамо» позвали играть Ривейру, Манишу, гребена мать!.. …Начальник Чукотки плывет в Анадырь, О трубу нефтяную натер свой елдырь!.. …Крутится, вертится шар земной, как надутый давно, Лопнет он и сдуется: капитализм – говно!!!

Мы вернулись в Челябинск с реки Уй глубокой ночью и завалились спать в гостинице общажного типа безо всяких понтов, а утром в дверь постучали робко, но настойчиво. Я что-то такое на себя натянул и открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин. Один сильно взрослый, большой и головастый, потертый временем, а другой наоборот. Они замешкались, подбирая слова.

– Вы же Рекшан? – спросил старший.

– О да, – согласился я, стараясь проснуться.

– Вы нас простите за раннее вторжение, – сказал старший.

– О, ничего! – согласился я, хотя еще бы поспал.

– Мы не сможем сегодня прийти на ваше выступление.

– О, я понимаю!

– Может быть, просто автограф на память?

– О, автограф! Это легко.

Взрослый достал мою книгу «Четвертая мировая война», что-то из дисков.

– Но сперва на фотографии, – сказал он.

– О да, конечно, непременно на фотографии!

Тот, что моложе, продолжал молчать и робко улыбаться. Он достал из-за пазухи фотографию и протянул вместе со фломастером. Я посмотрел и в очередной раз поседел. Картинка была родом из 1990 года. На ней находился старший из пришедших, я его узнал по фотке, он был одним из организаторов первого в том году фестиваля. Вместе с ним на фотографии находился бородатый, датый в хлам я и держал граненый стакан. Организатор тоже держал стакан, и еще он держал меня за плечи. Вообще-то, мы хорошо держались и из фотографии не выпадали…

– О да, – смутился я и покраснел.

Славное прошлое возвращалось своими бесславными фрагментами.

Я расписался на фотке, книжке и диске.

– Это мой сын, – сказал тот, что поддерживал меня в 1990-м, представляя молодого человека. – Я ему много рассказывал о тех временах. Он с детства слушает ваши песни.

– О да, – прошевелил я губами и захотел провалиться сквозь пол.

Ближе к вечеру за нами заехал Гарри Ананасов и повез в клуб. Внутрь нас ввели через служебную вахту и, миновав кухню, при виде которой Д. Шагин сладко зажмурился, запустили в абсолютно темную комнату.

– Сейчас зажгу свет, – пообещал Гарри, и свет появился.

Мы находились в стрип-зале. Свет, собственно говоря, медузно источала лишь сцена с металлическим шестом, вокруг которого, судя по американскому кино, вертятся разные сисястые ляльки и трутся лобками.

– Комон, комон! – выдохнул Митя, а Фил сказал нецензурное:

– Ни хуя себе!

Все посмотрели на Л. Горького.

– И не смотрите так! – взвилась Любовь – Ни! За! Что!

– А я тем более, – поддержал я.

– Не волнуйтесь, – успокоил местный Гарри, – стриптиз в отпуске. Сейчас здесь гримерка.

В порнополумраке мы разложили все те же картины, корзины, картонки и мою гитару фирмы «Ебанес».

Клуб размещался в другой, большой зале со столами и выглядел дорогим. Но к вечеру подтянулась публика, и мы ее веселили. Мы находились посреди Родины, по которой текли разные реки типа реки Уй, и на их берегах жили-поживали соотечественники…

Появился крупногабаритный человек мужского пола с рыжеватой бородой, одетый в тематический тельник и кожаную жилетку. Большую голову венчала круглая кожаная же шапочка типа тюбетейки.

– Это Джетро пришел, – объяснил Гарри, и мы обменялись с Джетро рукопожатиями.

Весь вечер я то пел, то ходил, то садился за стол, то снова пел. Собственно, мы повторяли в Челябинске то, что делали на казахской границе, и имели успех. Всякий раз, когда случалось невольно встречаться с Джетро взглядом, он кивал со значением. Уже в конце дела, когда песни были спеты и народ набросился (в основном на Д. Шагина) получать автографы, мы оказались с Джетро за столом на соседних стульях, и он наклонился ко мне, спросил с интонацией искреннего дружелюбия:

– Ты помнишь девяностый?

– Как же мне его не помнить! – Я уже знал, что прошлое в Челябинске не забывают.

– А ты помнишь, как со сцены бросил в зал зажигалку?

– О! – ответил я, не добавляя «да» из утреннего диалога, поскольку про зажигалку не помнил. В книжке «Кайф вечный» те две ураганные поездки в Челябинск, организованные Валерой Сухановым накануне распада большой Родины, описаны. Реальность я уже плохо помнил, но в книжке много места уделено алкогольному геройству тех фестивалей.

– О! – повторил я гласную.

Джетро сделал паузу, придвинулся еще ближе и произнес, видимо, правду:

– Ты ведь в меня попал.

Это же было так давно. Еще в другом столетии. Я уже тринадцать лет не глотаю алкоголя. Я другой, клетки тела другие. Но фамилия все та же и аккорды на гитаре повторяются.

– Извини. – Только и оставалось, как глупо извиниться. – Извини меня, пожалуйста. Я не сильно попал?

– Что ты, старик. – У Джетро повлажнели глаза. И мне захотелось заплакать и перестать быть старым. Джетро мотанул головой и подвел черту: – Я ведь теперь избранный…

Мы думали, что домой, а оказалось, что нам еще ехать в Тюмень. А Тюмень – это тоже Родина. И находится она не на Урале, а в Сибири. Директор Сапего посылал агитбригаду в жопу и командовал погрузкой митьковского скарба в поезд. Гарри, его гитарист, Джетро и еще несколько челябинцев, пришедших на вокзал, удостоились страстных поцелуев Д. Шагина и холодных, зато женских, Л. Горького. Поезд тронулся, и на следующее утро мы очнулись за Уральским хребтом, где осень еще оставалась теплой. Облака висели на безопасной высоте, но всегда могли упасть на деревянный город с черными и пьяными заборами, на крепышей газовых офисов, на местных прохожих и на заезжих митьков.

На центральном проспекте в бывшем кинотеатре днем торговали джинсами, и Л. Горького купила себе одну пару. Д. Шагин бродил по джинсовой ярмарке, и над ним сжалились, подарив неликвидные штаны…дцатого размера. К вечеру ярмарка сворачивала пожитки и превращалась в клуб «Берлога» – местный цент продвинутой культурки. Огромный пыльный куб со сценой трехметровой высоты!

Пытаясь ознакомиться с достопримечательностями, я прошелся по проспекту, добрался до мемориала погибшим во время войны, побрел обратно, присел по пути на скамеечку, сидел, натянув капюшон, покуривая, разглядывая прохожих. Вдруг, как черт из табакерки, появился мужичонка с приблатненной фиксой. Он осклабился запанибрата и воскликнул:

– Я вижу, ты такой же, как я. Дал бы «чирик» на опохмелку!

И тут я понял – со мной не все в порядке. Отшатнувшись от бойкого тюменца, я бросился к ларьку, купил одноразовую бритву и стал ею скрести подбородок, не отходя от кассы.

Где-то за час до начала митьковства в административную комнату, куда мы свалили котомки и «Ебанес», где на письменном столе голубел монитор компьютера, где возле компьютера выпивали с администратором разные прохожие, куда мы заходили пить чай и курить, – там возник большой мужчина лет сорока. На круглой голове топорщился боевой «ежик», один глаз глядел чуть в сторону. Человек крепко стоял на ногах и казался здесь главным.

Я, Фил и Горького присели в уголке. «Ежик» спрашивал у администратора:

– Митьки, говоришь? Знаю митьков. Кто приехал? Шинкарев приехал?

Администратор точно не знал, и тогда Фил встал из угла и начал дружить с «Ежиком».

– Ага, Фил! Читал про тебя у Шинкарева! Ну что, старый пьяница, как жизнь?! – «Ежик» хлопнул Фила по плечу так, что по телу литературного героя прошла волна.

Жизнь была ничего, но Фил свинтил. Тогда и я приблизился, а Л. Горького осталась в отдалении.

– Рекшан? Это ты? Знаю Рекшана. Читал! Много на себя берешь! Ничего, конечно, но это не Шинкарев.

Появился Сапего и тут же продал «Ежику» по требованию последнего кучу митьковских книг. Тем временем народ подтягивался, скоро «Берлога» стала похожа на полосатую тельняшку – многие пришли в униформе и хотели видеть нас пьяными, как в книжке В. Шинкарева. Но увидели картины и всякие питерские тряпки, развешанные на стенах, книжный ларек Сапеги, культурного М. Шагина, вежливого Фила, проникновенного В. Рекшана, положительного В. Соловьева и примкнувшую к ним по всем статьям Л. Горького.

Пока Митя со сцены рассказывал собравшейся толпе о картинах на стенах, а Сапего читал японские стихи собственного сочинения, «Ежик» поймал меня за сценой и стал рассказывать про свою жизнь. В чем-то он был филологом, а в чем-то убийцей. Его речь представляла собой коктейль из продвинутых цитат и сцен из чеченской войны, где убивали его, но не убили. Он убил. Только глаз теперь стеклянный. Герой России, одним словом. ОМОН в отставке. Бандитские терки прошел.

– Знаешь, почему меня Волчарой зовут? – Он, оказывается, не «Ежик», а Волк. – Потому что я Вульф! Немец я. Западносибирский немец. Нас тут, немцев, всего несколько человек уцелело…

Стараясь оставаться корректным, я вырвался на сцену с «Ебанесом», и все мне хлопали в ладоши, потому что я самый что ни на есть аутентичный рокмен, просто мен, классик жанра, блядь, харизматический хрен…

После меня Митя продолжил обаевывать зал, а Волчара подловил рокмена за сценой, взял под руку, вытер слезу (не мою) и произнес задушевно:

– Я ошибался про твои книжки. Спасибо, друг, что приехал. Дай я тебя угощу.

– Так я не пью уже много лет, – стал я привычно отбояриваться.

Но Волчара был еще и филологом и нашел выход:

– Тогда «пепси».

За отказ от «пепси» он мог и убить. Но я согласился еще и потому, что мне интересны люди, если не слишком с ними дружить. Люди рассказывают истории, из их историй складываются мои.

– «Пепси» так «пепси»! – сказал я.

Рокмен думал, что Волчара поведет его в бар, находящийся тут же, на втором этаже, с балкона которого видно, как местные музыканты грохочут в поддержку митьковского дела, но бар остался в стороне. Мы спустились по лестнице и вышли на улицу. На нее уже моросил дождичек. Я испугался, что Волчара уведет меня в какой-нибудь кабак, где станет напиваться и рассказывать про войну и филологию. Но все получилось проще и смешнее. В сотне метрах, за сквером, мы обнаружили себя возле дверей магазина «24 часа», и Волчара приказал ждать. Я спрятался в кустах под деревом, стараясь не промокнуть. После сцены я не успел переодеться и вышел на улицу в тишотке (так Лимонов называет ненавистные ему американские рубахи) и уже начал замерзать. Волчара появился скоро. Он принес «пепси» и себе алкоголя. Он стал рассказывать про чеченов, ментов и бандитов. Мы стояли под дождем довольно долго. После вернулись в «Берлогу» и мне удалось переключить Волчару на Д. Шагина. Он хотел переключаться на Л. Горького, но я настоял на Шагине. Эта канитель продолжалась почти до утра. Силы кончились в полночь. А поезд уходил в три утра. Но он ушел. Сибирь сменилась мучительной Москвой. Однако и у Москвы бывает конец.

Перед тем, как рухнуть на верхнюю полку плацкарты, я спросил у себя, разглядывая почти чужое лицо в зеркале сортира:

– Что это было?

– Это Родина твоя, сынок, – ответил сам себе, как пациент психоневрологии.

P. S.Зря вы думаете, будто мы на этом остановились. Концертный директор рок-групп «Дип перпл», «Аквариум», «Назарет» и всех остальных, Женя Колбышев, повез нас в декабре в Красноярск, и там оказалось не так холодно, как мечталось. Там нас встретил симпатичный мужчина со славянским лицом по имени Сулейман и начал кормить от заката до рассвета. Поскольку Шагин остался в Питере рисовать ежика с губернатором Матвиенко, мы съели всё сами. Между блюдами Женя Колбышев танцевал на столах зажигательную джигу, и нам почему-то не начистили рожи. Местные молодежные толпы, переодетые в тельники, заполонили все огромное музейное здание на берегу речки, и мы в толпе митьков потерялись. Из окон гостиницы был виден огромный червонец – теперь я точно знаю, что изображено на десятирублевой банкноте. Все хорошо в этих путешествиях, кроме Москвы, через которую вечно приходится переезжать, теряя веру в человечество.

 

Митьковский саммит прошел в Пушкине

8 июля 2006 года в пригороде Петербурга, г. Пушкине, в час дня при убедительном скоплении публики началось действие, которое вполне можно назвать судьбоносным.

Артистическое движение «Митьки» цепко держит пальцы на пульсе времени. Пока лидеры «восьмерки» еще только готовились к встрече в Северной столице России, митьки уже провели свой саммит. Встреча началась в сквере возле Пушкинского музея современного искусства и состояла из нескольких частей: художественной, спортивной, музыкальной и дискуссионной. В заглавной речи Дмитрий Шагин заявил, что митьки против гламурности в искусстве да и против глобализации тоже. После просмотра картин, выставленных на пленэре, зрителям предложили поучаствовать в Митьковской олимпиаде. Главный судья, писатель и музыкант Владимир Рекшан, то есть я, обратился к народу с такими выразительными словами:

– Еще в древнегреческие времена имелись профессиональные спортсмены и их называли атлетами. Любителей, то есть всех остальных частных людей, называли идиотосами. Именно на идиотосах держится мир! Именно ими – вами! – богата Россия!..

Художник Кузярушка выехал на велосипеде с олимпийским огнем (вырезанным из фанерки), и под звуки «Прощания славянки» Олимпиада началась. В состязаниях по метанию женского чулка победил идиотос из Вологды Денис Поздняков с новым олимпийским рекордом (16 м 58 см). Второе место занял скрипач группы «Аквариум» Андрей Суротдинов (13 м 80 см). Игра в «Чапая» (щелкание шашек друг в друга) также дала ярких лидеров – в тяжелейшем финале победил Алексей Красильников.

После показательных заездов на велосипедах «Кто медленней», бега в мешках и перетягивания каната прошел футбольный матч. В нем возрастные митьки уступили более молодой и амбициозной команде Музея современного искусства, и Владимир Рекшан, то есть я, сделав несколько винтов в стиле Зидана, чуть не дал дуба от своего пятидесятишестилетия.

Тридцатипятиградусное пекло не помешало саммиту. После закрытия игр на импровизированной сцене оказались молодицы из «Модного дома Наташи Пивоваровой». Под пение песен на травяной подиум выходили девушки в нарядах, исполненных из советских флагов и постсоветских секонд-хендов. Зрители присоединялись и танцевали. За «Модным домом» саммит продолжил митьковский оркестр «Зачем», который стал бесконечно долго петь песню Джона Леннона «Пауэр ту зе пипл» («Власть народу»). Но стойкий народ не разошелся, а дождался дискуссии об искусстве, прошедшей в музее. Там были намечены действенные пути против гламурной глобализации.

 

Тихие дни в Клиши

Мы жили у западного подножия монмартрского холма, неподалеку от станции метро «Ля Фурш». Там было действительно тихо. По ночам. А по утрам нас будили парижские дети, начинавшие играть в мяч во дворе под окнами…

Рок-группа «Санкт-Петербург» выехала в Париж в июне 2006-го в составе: 18-летний Саша Гульцев (вокал, клавиши), 27-летний Илья Ивахнов (ударные, бэк-вокал), 46-летний Николай Богданов (самый быстрый гитарист мира) и 56-летний на тот момент я. Планировался еще почти 50-летний Дмитрий Шагин, но маэстро сказался больным. Могли бы поехать в Париж и мои поющие девушки – всегда говорил, что моя рота может развернуться до батальона, – но девушкам в Париж рано.

Дело предстояло серьезное – выступление на заключительном концерте фестиваля «Русская весна», планировавшемся во Всемирный день музыки – праздник вполне официальный. Почему «Русская весна» проходит осенью – было не совсем понятно, хотя суровый отечественный климат позволял совместить нашу весну с их летом. Смущало другое – кому нужны наши напевы на берегах Сены? Во Всемирный день музыки и без нас поют и пляшут на всех углах именитые и безымянные. Чтобы отличиться в лучшую сторону, пришлось придумать нечто оригинальное – драматическое сопровождение, – и назвать предполагаемое действие так: «Репетиция оркестра». Как бы умудренный годами и опытом мэтр-я посвящает вновь прибывших в «Санкт-Петербург» в тайны рок-музыкальной философии, ностальгируя о минувших деньках…

Мне приходилось жить в Париже, и первый день я провел с музыкантами, показывая им в щадящем режиме достопримечательности, старательно отгоняя от Тур Эффель. Но номер не прошел, 27-летний с 46-летним рванули вверх, откуда не спускались три часа. Затем на Сен-Дени 56-летний пытался снимать местных проституток на видео, за что и получил по башке кошелкой.

21 июня с утра слегка побродили в предгорьях Монмартра, после чего, вернувшись в наш тихий приют, стали готовиться к концерту. К четырем часа apres midi директор «Русской мысли» Гульцев-старший отвез нас в богатый 16-район-арандисман. Под пристальным взглядом секьюрити мы проехали во двор, поднялись по ковровой дорожке почти дворца на второй этаж. Там и располагался концертный зал Российского центра культуры и науки. На сцене стояли нераспакованные коробки с новенькими аксессуарами рока и ролла.

– Интересно, – сказал я и сел в красное кресло первого ряда. – А кто это все включать станет?

– Но еще есть время, – спокойно ответил мне директор Гульцев и пошел искать директора Центра Игоря Шпынова.

Появился дипломат в костюме и сперва испугал своим международным лоском. Но затем директоры (оба бывшие, как выяснилось, еще в студенческие времена рокмены) с присоединившимся к ним замдиректора Центра Владимиром Соколовым, сняв пиджаки, набросились на провода и коробки. Привыкший к подобным издержкам производства, я спустился во внутренний дворик, где предался пороку табакокурения. Туда-сюда профланировал секьюрити, затем остановился, спросил:

– Откуда сам-то?

– Из Питера.

– Эх!.. – Секьюрити, мужчина лет сорока, со стальным и печальным взглядом, вздохнул и произнес: – У вас там какая река? Нева? Рыбка-то ловится?

– Рыбка? Ну… рыбка… Да, ловится. Корюшка у нас.

– А тут, – у секьюрити от напряжения и неудовольствия забегали желваки на скулах, – никакой рыбы. Мы с напарниками километров за сто от Парижа выезжали – все равно не клюет!

Тем временем директора разобрались с ящиками и появился звук. Во время саундчека в зал вошел пожилой господин в сопровождении молодой женщины. Они сели с краешку и внимательно слушали настройку звука. Затем вышли. После в холле пожилой спросил у меня что-то. Узнав слова «музисьен», я согласно ответил:

– Уи! Же суи ле музисьен.

Молодая улыбнулась, а пожилой поклонился. Директор Игорь увел «музисьенов» на лифте в то, что мы использовали под гримерку. В просторной комнате с кофейным агрегатом и кожаными диванами, выходящей наплоскую крышу, «музисьены» огляделись, развалились, вытянули ноги, стали обсуждать звук и сцену. Затем 18-летний при участии 26-летнего прогулялись по крышеподобному балкону, где обнаружили сложенный стол для пинг-понга.

– Сыграть бы! – выразил желание 26-летний.

Не успел я прокомментировать реплику барабанщика, как в комнате возник услужливый господин армейской выправки с ракетками и шариком. Он проследовал на балкон, разложил стол, установил сетку, положил ракетки и шарик. Когда человек вышел из комнаты, я на всякий случай посоветовал артистам:

– Вы тут лишнего не болтайте. Про… Не знаю про что. Про что-нибудь!

Пока молодые резвились, 46-летний мрачно курил родные «Союз-Аполло», а 56-летний тихо волновался на диване.

В восемь-пятнадцать мы спустились лифтом вниз и выбрались на сцену. Публики поднабралось достаточно, чтобы у меня были все основания сказать в микрофон:

– Же мапель Vladimir!

Эти слова отчего-то вызвали легкий смешок в зале – действие началось. У каждого в руке имелся листок со сценарием – ведь репетиция!

Я прочитал первую фразу своей роли:

– Как ярко начиналась жизнь! Сколько было прекрасных парней и девушек! Почти сорок лет сгорело, как спичка. Кто в Нью-Йорке, кто в Костроме, а кто и затерялся на окраинах нашей Северной столицы. Приходится приглашать молодежь. А кто знает, что у них в головах?..

С драматическими отступлениями «Санкт-Петербург» сыграл балладно-блюзовый блок, и, как мне показалось, две сотни русско-французской публики аплодировали вовсе не из политкорректности. Затем запели композиции с альбома «Революция», и хочется верить, что потрясли умы присутствующих исполнением «вечных хитов» про Щорса и про убитого комсомольца вперемежку с музыкальными цитатами из «Лед зеппелин» и «Дип перпл»…

С помощью рок-директоров, крутивших ручки, группа довела выступление до победного финала и даже оставила несколько автографов желающим… Особенно радовались моим росписям на книгах и дисках, продававшихся в фойе, Пожилой и Молодая; правда, Пожилой, как мне сообщили позже, торговался до последнего и сбил цену… Игорь Шпынов рисковал, конечно, репутацией – до нас ничего такого громкого в респектабельном Центре науки и культуры не происходило, – но, как известно, «кто не рискует, тот не пьет шампанского „Моэт“».

На следующий день 18-летний улетел в Питер сдавать последний госэкзамен в музыкальном училище. Оставшимся вечером предстояло мероприятие в аутентичном стиле. Кирилл и Анна Монмартрские договорились об акустическом выступлении в махоньком тамошнем кафе. Приблизительно на двух квадратных метрах предполагалось как-то разместиться с малым барабаном и двумя гитарами.

– Вообще-то я напротив сортиров не музицирую, – проворчал 56-летний. – Но попробуем. Будем считать событие оригинальным проектом.

– А чем тебе не нравятся сортиры? – поинтересовался 26-летний, а 46-летний закурил «Союз-Аполло».

Но и тут Париж не подкачал, и аутентичность произошла. Русские и французские дринкали и подпевали, затем фотографировались. Аутентичность завершил парижский Михайлюк, исполнивший с десяток песен проникновенным хрипом. Кирилл и Анна Монмартрские снимали на видео. Мы вернулись с честью в тихие Клиши, где 26-летнего ждал обещанный стакан водки, и можно смело сказать, что жизнь удалась.

 

Ч-удаки

Прошу читать не «чу», а «му»…

Возраст мозгу эластичности не добавляет. По себе знаю и поэтому говорю, что все старые – чудаки. Но и нестарые частенько проявляют это печальное качество. Однако старые ни в чем не виноваты – закон космоса, и всё. Васин, к примеру, Коля. Чудак первостатейный! Когда я его увидел первый раз весной 71-го, приехав к будущему проповеднику на Ржевку, то был поражен и даже зауважал человека, который, не обращая внимания на гостя, стонал и корчился под песни Джона. Но молодость делает все прекрасным. Это понятно теперь – что такое юниорская битломания, а что – просто нереализованные сексуальные ожидания. Миссионерский пафос ограничился покуда арт-центром Пушкинская, 10, где и обитает под патронажем Сергея Ковальского наш питерский фанатик. Почему я так строг? Да потому, что Николай, прочитав искрометные фрагменты романа «Четвертая мировая война» и истории из «Сестры таланта», касающиеся его религиозной деятельности, стал при встречах делать лицо каменным и ненавидеть. Васин даже сделал попытку вычеркнуть меня из истории, как периодически поступали в Древнем Египте, сбивая со стен храмов имена и изображения. Весной 2007-го на Пушкинской, 10, была объявлена презентация книги «Рок на русских костях». Я ее видел давно и читал в рукописном оригинале – фолиант ручной работы, своеобразный дембельский альбом. Настоящее произведение искусства! Так вот, в типографическом варианте я в васинской истории отсутствовал. Мне это не очень обидно, поскольку, являясь публичным человеком, я все же часто появляюсь в СМИ. В конце-то концов, Васин не партийную историю писал, из которой то Троцкого, то еще кого выкидывали. Однако я не зря учился на истфаке – если можно опубликовать сохраненный источник, то это непременно следует сделать. В «Роке на русских костях» имеется раздел о героическом периоде, о его титанах. Названы любимые автором песни ипр. Так вот, я процитирую первую главку.

ВОЛОДЯ

Большой и хмурый человек. Я ни разу не видел его улыбки. Когда выпьет, бубнит басом – не остановишь. Песни такие же. До его появления я, как и многие рок-фаны, считал, что рок нельзя петь по-русски. Но только до его появления! В 1971-м, когда я увидел его и его группу на одном из концертов Поп-федерации, я был просто потрясен. Браво, Вова! Ты просто молодец.

Я до сих пор с ностальгией вспоминаю 71-й год, и только благодаря его бойцовству. На сцене, как и в жизни, он не улыбался, метался рывками, как бык на корриде, и с тяжелым напором выкрикивал свои песни. Да, «Санкт-Петербург» – историческая группа, корневая – от названия до музыки, от ухарства до ритм-энд-блюза.

Когда стремная Поп-федерация, с появлением и исчезновением которой совпал выход и заход первого и лучшего состава «Санкт-Петербурга», стала терять доверие фанов, никто, кроме Володи, не поднял голос протеста. «Куда уходят деньги? Ты должен отчитаться! Ты вообще откуда взялся?» – говорил он в лицо надменному администратору. Этот бунт на корабле в конце года привел, так или иначе, корабль к крушению. Но и «Санкт-Петербург» не уцелел: в 72-м начались изменения в составе, а значит, и в музыке…

В 1987-м неожиданно вышла его книжка – оказывается, Володя стал членом-писателем при официальном Союзе писателей. Книжка называлась «Кайф»… Атмосферу тех лет Володя передал поверхностно, как бы свысока своего роста. Одним словом, я не мог дочитать эту книгу до конца и ограничился только тем куском, который посвящен мне.

Володя – отличный образчик русского рокера. Все по схеме: заторчал на музыке «Битлз» и «Роллинг стоунз», собрал группу, выдал серию неплохих песен, прославился в подполье – и через года два пропал с глаз. И Володя рад этому, ибо душа у него добрая, и максимум, на что он способен, – это побычиться, собачиться он не будет…

Его хиты по логике вещей должны были присутствовать в хит-парадах хотя бы чешской «Мелодии»: «Камень», «Осень», «Я видел это».

(Цитируется по газете «Литератор», где «Рок на русских костях» печатался на излете советской власти.)

Чтобы история предстала хотя бы в приблизительно реальных очертаниях, свидетельств очевидцев должно быть много. Недавняя история русского рока и ролла имеет в своей библиографии всего несколько книг. С другой стороны, причастность к ее геройству дает дивиденды, придает ореол значимости. Книги, оперирующие именами и сценами русского рока, лучше продаются. А их авторы могут раздувать щеки.

Знакомый, приятель, можно сказать. Пьет водку часто и с наслаждением, все более становясь румяным и похожим на хохляцкое сало. Редактировал несколько моих книг, а в начале века редактировал и составлял из разных материалов очередное издание «Кайфа». Но издательство передумало – это их право. Через пяток лет Румяный опубликовал книжку, в которой вывел в несколько фантастическом виде Сергея Курехина. И на обложке художник для пущей наживы влепил фото Курехина. Поскольку автор видел Сергея лишь издали, мне было интересно ознакомиться со свежей книжкой. Началось повествование с множества цитат разных авторитетов, а на пятнадцатой странице вдруг появляется:

Однажды на фестивале нонконформистского искусства в итальянском городе Бари, где покоятся мощи Николая Угодника, он (Курехин) пригласил выступить вместе с «Поп-механикой» в зале местного театра хор женского монастыря. Сперва Курехин относительно невинно терзал рояль, который тем не менее вряд ли ожидал подобного глумления над своей королевской особой, и эксцентрично дирижировал монашками, а после нанятый загодя конюх вывел на сцену огромного жеребца. Жеребец впервые оказался в театре и оттого, должно быть, сильно возбудился. Девственницы в ужасе заверещали, и тут на сцену выскочил некрореалист Чернов и стал рвать зубами мертвого осьминога. Публика была в восторге.

В оригинале моего текста книги «Кайф вечный», которая печаталась в 99-м отдельным изданием, а после редактировалась теперешним автором, было написано так:

Мрачные тона несколько разбавил Курехин, нашедший на окрестных пастбищах коня с конюхом, а в местном монастыре – хор монастырских девушек… Сперва Сергей Курехин бил по клавишам рояля и ковырялся в его струнной пасти, затем в дыму появился Саша Ляпин с гитарой и стал извлекать из нее пригожие звуки. Затем они поиграли вместе. Постепенно появился хор монастырских девушек и запел. Курехин прыгал перед девушками и дирижировал. Снова Ляпин играл один. Играли Курехин с Ляпиным и пели монастырские девственницы.

Публика не сразу поняла, но постепенно врубилась. Уже смотрели на сцену с азартом, ожидая новых выкрутасов. И тут Курехин взмахнул рукой, и на сцену вышел конь. Размеры его были чудовищны. Коня за уздечку придерживал усатый итальянский крестьянин, впервые, похоже, как и конь, попавший в театр. Публика завизжала от счастья и ужаса. На сцену вышел Саша Титов с бас-гитарой, и ему помогли вскарабкаться на коня. Динамики забасили, конь возбудился и собрался прыгнуть в партер, но крестьянин его удержал. Вопили девственницы, а Курехин ковырялся в зубах у рояля. В апофеозе каданса на сцену вылетел некрореалист Чернов с мертвым осьминогом в руках. Он зубами рвал мертвое морское тело, а куски глотал. Зал выл и рукоплескал. Некрореалист, наглотавшись мертвечины, убежал прочь и после долго блевал за кулисами…

Дело в том, что я сочинял художественный текст, а не газетный отчет. Представленное мной событие отличалось, естественно, от реально происходившего. Так что переписывать чужие предложения и выдавать за свои – чистый чудизм. Однако с кем не бывает случайно. Другое дело – система. На странице 36 читаю диалог:

«Вы страдаете химической зависимостью?» – услышав о стакане каберне, спросил Капитан. «Нет, – нашелся я, – я ею наслаждаюсь».

А вот фрагмент из моего текста, опубликованного задолго до книги в еженедельнике «Час Пик»:

«Что, коллеги, – сказал проницательно, – продолжаете наслаждаться смертельным, неизлечимым прогрессирующим недугом алкоголизма?»

На странице 349 образовалась у Румяного метафора:

Заодно решили проблему лавки – это место, где совершается английская любовь.

Пардон, мистер-твистер! Когда вы, мин-херц, редактировали книгу «Кайф», то во вставном рассказе «Японский удар ногой» читали:

Лав-ка. Это слово нерусского происхождения. Оно, я думаю, от английского «лав». Очень крепкое слово и совсем весеннее! Лавка! Это значит – постель новобрачных.

Я и раньше замечал, что парень легко заимствует с чужих книжных полок, а теперь стал замечать специально и еще нашел несколько стыренных сюжетов. Тут проблема. Хочется верить – не в осознанных пакостях, а в специфике профессии множества нынешних авторов. Почти все они редакторы каких-либо издательств. Они сидят, заваленные грудами электронных и бумажных рукописей. Скрипят перьями, как переписчики из департамента гоголевской «Шинели». Читают, исправляют. А понравившееся себе отписывают. Поэтому-то современная русская литература – полное говно.

Человек – агрессор по своей сути, животное, которое постоянно хочет жрать и совокупляться. Но ведь для чего-то мировые религии вырабатывали доктрины. Хватать чужое без зазрения совести вредно. Даже если это проходит незамеченным, то корежит личность. Почему меня волнует то, что еще недавно вызвало б только усмешку или просто смех? Теперь я знаю. Жизнь похожа на советский аттракцион в центральном парке. На вращающуюся плоскость впрыгивают молодые и сильные, кого-то центробежностью быстро сбрасывает. Кто-то долго стоит в центре, но рано или поздно его все равно сбросит, и всё новые и новые будут запрыгивать и сопротивляться физике. Так вот, я еще стою в центре круга, я в нем стою с пятнадцати лет. Однако ноги подкашиваются, подкашиваются, но не подкосились до конца… Прочитал написанное и вздрогнул – такое мог сказать только чудак. Чудак и никто другой!

 

Счастливчик Дэн

Как они это умеют делать весело. И как мы это делаем тупо и бездарно. Это не то, что вы думаете. Это я про судебные разбирательства.

Не так давно по теленовостям прошел сюжет о том, что в Лондоне по иску авторов исторической книги «Святая кровь» Майкла Бейджента и Ричарда Ли в суд был вызван Дэн Браун – создатель мирового бестселлера «Код да Винчи». Счастливчик Дэн использовал в своем романе исследование Майкла и Ричарда об Иисусе, имевшем детей от Марии Магдалины. Судебной перспективы иск не имеет – идеи, методы, принципы ипрочее не являются объектом авторского права. Просто такая вот пиар-кампания. На телеэкране соискатели и ответчик улыбались. А что ж им не улыбаться, когда подобные фокусы только увеличивают тиражи обеих книг.

Но у рассказанной истории есть и предыстория. В 1995 году питерское издательство «Атос» (вскоре приказало долго жить), а через год издательство «Азбука»(живет и процветает) выпустили роман В. Рекшана «Ересь». Автор сочинения, то есть я, громогласно заявляет, что в построении одной из сюжетных линий использовал то же самое исследование Бейджента и Ли. В отличие от счастливчика Дэна, выведшего потомков Христа во Франции, отечественный производитель находит таковых в России. Книга «Святая кровь» была опубликована в 1982 году и переводилась на русский язык. Использование исторических материалов в художественной литературе – общепринятая норма. Цитирую «Ересь»:

Иосиф устроил все, подкупив Пилата, и на крест вызвался идти Симон, пожертвовавший жизнью ради спасения законного наследника трона, узурпированного коллаборационистом Иродом. Но Иисус не мог бежать из Палестины – народ, подготовленный зелотами, собирался восстать против Рима, и Царь Иудейский должен был разделить его судьбу. Но Магдалина и дети скрылись. Хитрый, расчетливый Иосиф устроил все, нанял корабль и перевез жену с детьми в римскую колонию Марселл по ту сторону моря. Иисус стоял на холме и видел, как отплывало судно. Его и Магдалину соединяли не страсть, но долг. Мальчик – белокурый и голубоглазый – стоял на корме и смотрел на берег, ждал, что отец все-таки придет. Дочери сидели возле мачты, красивые смуглянки, и – наоборот – глядели в морскую даль. Королевская кровь, чаша Санграаля, спаслась. Они уплывали, чтобы смешать свою кровь с кровью других племен и вернуться. Даже одна царская капля могла и должна была проявиться в будущем.

У всякого действия должна быть справедливая последовательность. Авторы «Священной крови» сперва должны подать в суд на автора «Ереси», поскольку счастливчик Дэн вполне мог поначалу ознакомиться с романом русского писателя. Мы живем в информационном мире, и всякая публикация доступна человечеству. (Тем более после выхода «Ереси» книгу собрались было переводить в Англии, но после того как автору предложили оплатить перевод, он перестал интересоваться этим проектом…) А уж потом я, отбившись от необоснованных претензий, подам в суд на счастливчика Дэна. «Ересь» опубликована за семь лет до «Кода да Винчи». Пусть-ка счастливчик Дэн приедет сюда и потолкается по нашим судебным коридорам! Глядишь, и улыбаться перестанет.

Такой вот юридический рок-н-рол – кроме Христа и Магдалины, в «Ереси» действуют Маккартни, Тропилло, да и самого себя автор вывел иронически.

На самом деле хочется подать в суд на иностранца только потому, что я устал судиться с издательством… Название издательство забыл – ведь тяжба идет бесконечные месяцы и уже годы. А как весело начиналась!.. Некий мистер Х составил и издал сборник статей. Авторов статей не спросил. Были там статья Коли Медведева и моя статья. Переговоры с издательством ни к чему не привели – автора отправили туда, куда он отправиться не смог. Было принято решение провести эксперимент и отстоять свои права в суде. Судебные заседания веселья не принесли – мистер Х и его издатели открыто ненавидели истца, а их адвокат утверждал, что «пиратства» не было, а было цитирование в обзоре печати. На первом уровне мировой судья, милая дама, с которой можно б было закружиться в мазурке, заявила, что в авторском праве ничего не понимает, и через несколько месяцев неторопливых разбирательств в иске отказала. Тогда дело по моей апелляции перешло в районный суд, где более квалифицированный судья отменил решение мирового судьи, но, чтобы не заниматься малоперспективным сюжетом, передал его в соседний район. В соседнем районе ответчики сперва в суд по повестке не явились и заседание перенесли. Тем временем в нашу пользу на филфаке написали экспертизу. Что не повлияло на очередную судебную женщину… «Но есть и высший суд, наперсники разврата!» Скука, тоска зеленая, мучительный авитаминоз! Никакой прессы и телекамер. Никакой схватки сторонников и противников!..

Боюсь, что даже если счастливчик Дэн по моему иску явится, то долго не выдержит и запьет горькую! С другой стороны, так ему и надо.

По поводу же «Ереси» и «Кода да Винчи» можно сказать – это вопрос глубоко философский. Русский был первым, но иностранец внедрил по земному шару… Кто первым изобрел паровоз – братья Черепановы! Но заездили на паровозах англичане. Кто папа радиосвязи – Маркони или Попов? Попов. Но связь у них работает лучше. Тырят у нас, конечно, идеи без зазрения совести. Правда, мы у них атомную бомбу сперли и внедрили.

Особого различия между нами нет. Они глупые и веселые. А мы глупые и унылые. Дэн же Браун… Что – Дэн Браун! Счастливчик Дэн! Но и полный ч-удак.

 

Сэр и сиротки

Летом 2003 года в Питер прилетел божественный Пол, сэр битл! Пола битломаны достали. Он хотел встретиться с бедными детишками в богатом дворце и сделать жест, чтобы не приставали взрослые дяди-тети с влюбленными глазами, просто благотворительность, билет на небо. Встреча состоялась в манеже вновь отремонтированного Меншиковского дворца возле филфака ЛГУ, у Невы, и туда, само собой, проникли не только дети. Боярский стоял в шляпе, Васин пробегал рысью. Кому не удалось, топтались на улице под балконом с гитарой и пели песни. Тут и языческий Тропилло-Торопило кумекал вот что: желая так или иначе, как котяра, метить все подряд, он хотел и на битле оставить метку. Для этой цели безымянному гастарбайтеру-узбеку была заказана дудочка за полторы сотни долларов. На изготовленной дудочке начертали «hand work» и решили вручить сэру битлу от имени питерских сироток. Откуда-то Тропилло-Торопило достал трогательную девочку с распахнутыми, как небо, голубыми глазами, вручил «сиротинушке» дудочку узбека и спрятал дитя в ожидавшей толпе. Но сперва была проведена репетиция с моим участием. Дитя протянуло инструмент, я взял, дунул, извлек кривую ноту.

– Вот, – сказал я Тропилле-Торопиле, – право первой ночи. А Полу достанется уже не целка.

– Черт! – расстроился Тропилло-Торопило. – Надо было первым отметиться!

Сэр запаздывал, и все беспокоились. Затем сели кто где. Лучшие места по-честному заняли дети, а прибившихся дядь и теть попросили стоять в сторонке. Меня же приняли за преподавателя детей и жестом предложили угомониться в третьем ряду. Распоряжались в основном представители негроидной расы, похожие на охранников. Все сели, только Боярский остался стоять в шляпе. И наконец это случилось. Раздался шум оживления, и Пол появился в манеже, как Ленин в Октябре. И даже у меня, несмотря на возрастной скепсис, по спине пробежала щекотливая мурашка. Сэр по-прежнему моложав и подтянут, с лицом гладким, как мамкина сиська. Тропилло-Торопило вытолкнул из толпы контрафактного ребенка, и тот с дудочкой в вытянутых руках шагнул сэру навстречу. Сэр битл растрогался, принял дар, дунул, звуки появились попригожей моих – с целками всегда сложно.

Пол и его на тот момент жинка (я пишу эти строки, когда она ему уже никто) сели передо мной, и в итоге я видел все. На сцену вышли Сева Гаккель, похожий на протестантского пастора, и английская женщина, чья-то жена, забыл чья. Английская сказала, что без участия Севы сегодняшняя встреча не состоялась бы. Все зааплодировали, и сэр Пол, разумеется. И тогда я подумал, что ради этого мгновения Севе стоило жить. Сева давно уж вне большого музыкального пространства. Где-то работает садовником и молится. А тут… Ни БГ, ни Шевчуку, ни Кинчеву, никому сэр Пол аплодировать не станет, а Севе хлопал от души.

Садясь в кресло, сэр битл положил дудочку возле ягодицы и стал внимать происходящему. Бедные дети пели и играли композиции Пола. Пол был рад. Боярский, несмотря на жесты негроидов, продолжал стоять в шляпе. Когда музыкальная часть закончилась, Пол и те, кому удалось, удалились пить шампанское. Я тоже мог. Но алкоголь не пью даже с Полом. Мимо меня проскользнул молодой человек с пирсингом. Он что-то такое пишет про рок и ролл и сотрудничает с Новгородцевым из Би-би-си. Выруливая на улицу, я увидел мужчину с бритыми щечками, немолодого, но ухоженного. Он лучезарно улыбался вроде бы мне. Но, сразу не вспомнив, who is кто, я сделал вид, будто погружен в мысли, и прошел мимо. На улице под меншиковским балконом пели под гитару непроникшие битломаны, а сэр битл бросал в толпу с балкона конфетки.

Как выяснилось позже, дудочку у Пола свиздили. И вроде б тот, в пирсинге. Его уже уличали в клептомании. Пришлось узбеку срочно вырезать новый инструмент, который после передали битлу. А улыбающийся оказался героем книги Андрея Константинова «Бандитский Петербург», а на тот момент – кремлевским работником. Он в конце 80-х, прочтя первый вариант «Кайфа», где нашел о себе нелицеприятное, решил урыть автора и произвести подделку. Произвел, но не урыл. Теперь раз в пять лет производит. После того как я его не заметил снова, собрал кудрявых малолеток и назвал «Санкт-Петербургом». Те активно пляшут под «фанеру» на пивных праздниках. Удизм стопудовый, и ничего другого, поскольку это уже не моя история, а история Петербурга. Пространство космоса всегда стремится к справедливости.

 

Взлет и падение «Формулы русского рока»

(репортаж с километровой высоты)

2 сентября 2004-го, полдень

В результате утренних созвонов становится ясно, что несколько мужчин дезертировало и в Аэроклуб поселка Лисий Нос не поедут. Звоню писателю Носову и спрашиваю: «Ты готов сегодня прыгнуть с километровой высоты? С парашютом, естественно». – «Готов, – неуверенно, но все-таки соглашается писатель. – А одеваться нужно потеплей?» Затем стало не до писателя, я про него просто забыл, а он сидел, бедный, в ватнике и ушанке целый день возле окна и ждал.

2 сентября, 14:00

Возле метро «Черная речка» собираются участники прыжков. За «Петербургский Час Пик» вызвался прыгать лидер рок-группы «Телевизор» Михаил Борзыкин – вот он в обнимку с любимой, словно Гагарин перед космическим полетом. Тут же растатуированный Миха Семенов из молодой, но громкой рок-группы «Декабрь» плюс жена и дети. Юная Маша из «Кастл Рока». Еще сколько-то молодежи. Приехал музыкальный издатель Олег Лукьянов.

2 сентября, 15:00

Возле летного поля Аэроклуба мирно стоят самолетики, и мы, избранные совершить прыжок в поддержку российских мужчин, сидим в беседке, слушаем инструктора, который наставляет нас. После каждого предложения хочется вскочить и выкрикнуть: «Да, сэр!» Тренировка длится три часа. Во время нее команда «Формулы русского рока» выпрыгивает из стоящего самолета на специальный мат, работает на тренажере, соскакивает с металлических площадок в песок. Инструктор говорит: «Надо развернуться по ходу движения, а во время касания с землей держать ноги вместе!» – «Да, сэр!»

2 сентября, 17:30

Постепенно начинается дождь, переходящий в ливень. Сперва молния, затем гром. Добровольцы собираются в баре двухэтажного домика на краю поля. Женя Глюкк раздает порции плова. Я весел и нервен. Только теперь начинаю понимать, во что ввязался, несмотря на патологический страх высоты с детства. «А вдруг гроза не закончится никогда? И мы разъедемся по домам?»

2 сентября, около восьми вечера

Появляется старший инструктор – «слуга царю, отец солдатам» – и говорит, что погода летная, прыжки состоятся, надо идти в ангар за парашютами, делать все быстро, поскольку скоро начнет темнеть.

2 сентября, 20:25

Нас десять человек. Мы сидим на скамеечках возле летного поля. Старший инструктор лично осматривает нас, проверяя амуницию и сортируя по весу. Сперва самые тяжелые, затем те, кто полегче. В первой паре шандарахнутся Олег Лукьянов и Борзыкин. Затем я и растатуированный Миха из «Декабря». Самой последней упадет с неба юная Маша из «Кастл Рока». Что-то мне все это напоминает… Конечно! 22 июня 1941 года. Плохо подготовленные ученики средней школы улетают навстречу врагу на верную погибель.

2 сентября, 20:35

В шлемах, затянутые ремнями, маршируем к самолету, карабкаемся в его железные недра, садимся на тесные скамеечки. Пилот врубает машину и становится шумно. Нас сопровождает другой инструктор. Он всматривается в наши лица. Мы взлетаем. Половина неба закрыта облаками, ускоряющими вечер. Я не смотрю в окно. Наползает испепеляющий страх. Но отказаться невозможно – позор тогда на всю оставшуюся жизнь. Инструктор снимает нас на камеру. На память? Какая память! Это на случай, если кто-то грохнется в коровий блин! Все, мол, были вменяемы и предупреждены…

2 сентября. Время остановилось

Я замер на краю пропасти. Ужас нечеловеческий. Инструктор все не дает сигнала выпрыгивать. Атмосфера за бортом трепещет ветром, руки-ноги трясутся. Только что куда-то вниз улетели Лукьянов и Борзыкин, лица у них перед прыжком были такие, такие… «Давай!» – кричит инструктор, и я даю.

2 сентября. Время остановилось

Почему вверх ногами! Как вы смеете! Ведь права человека! Но ведь надо отсчитать три секунды – 221, 222, 223. Получается – …вашу мать …вашу мать …вашу мать! Дергаю ручку, которая вытягивает парашют. Еще чуть-чуть – и все остановилось. Тишина одиночества. Под ногами остается километр, перед глазами маячит залив, до Питера рукой падать. Трясущимися пальцами отключаю автомат запасного парашюта. Пытаюсь расслабиться. Обращаюсь к себе с вопросом: «Что ты тут, старый дурак, делаешь?» Сам себе отвечаю: «Таким оригинальным образом я поддерживаю женскую идею „Формулы русского рока“ по спасению российских мужчин, которые мрут как мухи, до пенсии не доживают, войны проигрывают, родные недра раздали, женщинам детей не делают, потому что социально-политически растерялись, пьют всё – от „красной шапочки“ до „Хенесси“, сволочи!»

2 сентября. Время побежало стремительно

Пора начать подготовку к приземлению. Земля уже заметно надвигается снизу. Инструктор учил: «Развернитесь по направлению движения, сожмите ноги и выберите точку приземления!» Но где, хотелось бы узнать, ход движения? Зато вот мои ноги. Земля подлетает со скоростью 5 м/c. Главное, ноги вме-е-блам-бац! Ноги-жопа-шея…

2 сентября. Ну его, это время, к черту!

Я лежу в мокрой канаве, уткнувшись лицом в грязную траву, и постанываю от пережитого ужаса и отбитой задницы. Затем поднимаюсь и, собрав парашют, бреду по полю в сторону Аэроклуба. Совсем темно.

 

Лучший в истории человечества

Давно обещаю, и не только себе, написать повесть о русском гитаризме, то есть о гитаристах, то есть раскрыть загадку души народа-богоносца. Это обещание заведомо невыполнимо – это все равно что полностью расшифровать законы бытия. Можно описать лишь внешние признаки. Со мной играли прекрасные артисты – Никита Зайцев, Сергей Степанов, Сергей Болотников, последнее время херачит Николай Богданов. Один раз в составе «Санкта» на сцене ДС «Юбилейный» показывал класс Саша Ляпин. Так или иначе, я контачил с огромным количеством не только хороших, но и плохих гитаристов. Каждый имел тайную мысль, свой камень за пазухой. Первые годы я сам был гитаристом, и все продвигалось правильно. Но с годами, признав ограниченность умений, я все более отдавал территорию песен в руки – и это в прямом смысле слова – каких-то загадочных людей.

Возьмем, к примеру, Николая Богданова. Кое-что о нем можно узнать из книги «Кайф вечный». Но к началу XXI века он перестал глотать напитки, содержащие алкоголь, и, оттолкнувшись от дна этого бескрайнего моря, в которое ежесекундно втекают не только ликеро-, но и водочные изделия, вынырнул на поверхность. Уже за это ему можно поставить памятник, но Николай хочет памятник за другое. Он считает себя самым быстрым гитаристом мира. В алкогольный период он просто пытался проникнуть на сцену ко всякой заезжей звезде типа Ингви Мальмстина и унизить варяга своим мастерством. Перед сценой его перехватывали. Однажды ему все же скоростной трюк удался – это когда Николай работал в оркестре цирка. Запасшись джек-джеком длиной в тридцать метров и проглотив литр, Богданов во время кувырканий артисток встал в полный рост, чуть не падая вышел на арену и отмастурбировал гриф гитары до полного его (грифа) изнеможения. Артистки попаґдали, дрессированные тигры загрызли друг друга, директора цирка разбил паралич. Но зрители, особенно половозрелые подростки, Николаю рукоплескали. Потеряв опору в виде водки, Николай стал тише, но изобретательней. Когда в Питер в начале столетия приехали «Дип перпл»… Нет, Богданов пользовался Интернетом и загодя делал всем предложение поиграть вместе.

– Коля, – размышлял я вслух, – вот, допустим, я езжу по свету, музицирую, деньги семье зарабатываю на кринолины. А тут ты! Крутой такой и быстрый как кролик. Скажи мне, пожалуйста, – зачем я стану тебя впускать в свое дело, бизнес, чтобы ты всем показал, какое я говно?

– Ничего-ничего. – Николай смотрел мимо меня своими серыми глазами и все знал сам.

«Дип перпл» на предложение русского умельца не откликнулись, и тогда Богданов поступил как террорист. Если ты очень захочешь взорвать небоскреб, ты его взорвешь. Найдя единомышленников в компьютерном клубе, расположенном рядом с «Ледовым дворцом», в то время когда бедные дипперплы «чекались» (настраивались) на сцене, миновав все кордоны охраны, подземным ходом Богданов пробрался в заветное местечко, возник в кругу всемирно известных музыкантов. Гениальный Блэкмор, как известно, покинул банду, поэтому Николай обратился к старенько-седенькому Лорду:

– Здравствуйте! Имею честь представиться – я ваш новый гитарист!

Лорд не понял плохого английского, а респектабельный и овальный Гилан дружелюбно ответил:

– Оу, йе!

Колю, конечно, выперли. При встрече, узнав о не свершившемся терроризме, я корил гитариста:

– Ты бы нацепил пояс шахида. Муляж без взрывчатки! Захватил бы их с условием, чтоб они сыграли с тобой одну песню перед зрителями! Ну, посидел бы год в дурке, зато все – все! – мировые музыкальные, и не только, журналы опубликовали б твою фотографию. Всякие там телеканалы ипр.

Став мудрее и разочаровавшись в мировых гитаристах и их добрых намерениях, Коля разработал план по привлечению олигархов. Если гитаристы не хотят сами, то их можно купить. И вот в дыму на вершине Олимпа появляется Николай весь в белом и на глазах изумленного человечества и поверженных звезд дрочит свой гриф с первой космической скоростью. На данный момент борьба за олигархов в самом разгаре. Они покуда не отвечают, но – ничего-ничего! за все заплатят! нота – доллар!

Тут вот что интересно. Когда «Санкт» играл на мелких площадках, Коля был вменяем. Ему выделялось время для космических наяриваний, и однажды он взял за три минуты сорок секунд три тысячи двадцать одну ноту. Установив, видимо, мировой рекорд! На следующий день гитарист пришел ко мне в студию и сказал то, что думал:

– Понял теперь. Знаю… Я лучший в истории человечества.

Причем глаза его стали серыми, как пепел, и светлыми, как светлое будущее всего человечества.

В малых объемах Николай держался, а на больших сценах пытался осуществить групповое изнасилование зрителей.

Вот я и думаю. Зачем Левша блоху подковал? Удивительно, непостижимо, невъебенно, круто и охуенно! Но на кой черт нам эта долбаная блоха!

 

Абсурд не обсуждается!

За несколько дней до фестиваля Николай Богданов получил от Гарри Мура подарок и хлебнул пива. Это представляло угрозу, и на последней репетиции я старался понять по его глазам будущее.

Поскольку многодетный Жак Волощук был ангажирован на Военно-морском салоне в Гавани озвучивать пространство русскими военными маршами, ему на смену вызвали Васю Соколова, одного из героев романа «Кайф вечный». Он с другом Гарри Мура выучил песни и появился в СКК вовремя. В спортивной раздевалке разделились на курящих и чуток выпивающих. Сын выскочил откуда-то в гриме, и все вздрогнули.

Последняя инструкция звучала приблизительно так:

– Мы не должны терять времени. К последней песне Чижа всем уже стоять с проводами в руках.

– О да! – ответили артисты, а друг Гарри промолчал.

Я люблю загодя входить в роль и бормотать про себя формулу спортивного аутотренинга. Минут десять я сомнамбулически слонялся за сценой, а к последней песне Чижа не увидел Васю и друга Гарри.

– Что? Кто? Где? – Хотел отправить сына, но решил побежать сам. От сцены до раздевалки расстояние офигенное. А Чижу петь все меньше. Вбежав под своды стадиона, сразу увидел фигурки гитариста и басиста, которые, оказывается, заблудились в тупиках коридоров, ища путь к славе. На мои матюги Вася стал оправдываться, друг Гарри не стал. Все-таки мы выскочили на сцену с проводами и сразу же запели:

Вася из книги не доиграл проведение и забурлил припевом. Пришлось с ходу подхватывать и комкать песню. Так мы получили гол на первой минуте. Мелькнула мысль вырвать джек и свалить – пусть бацают без меня. Но это означало б капитуляцию. Во второй песне гитарист стал расстреливать молодежь перед сценой из пулеметной гитары, и мы счет сравняли. В «Невском проспекте» к микрофону выпрыгнуло бэк-вокальное трио нестарых юношей, которые своей брачной пригожестью вынудили толпу на аплодисменты. Когда были сыграны «Солдатушки», рок-группа «Санкт-Петербург» вела со счетом 4:1. При выходе из раздевалки гитарист и басист захлопнули дверь, оставив ключ на столе, поэтому мои матюги имели продолжение. Затем меня как-то отпустило, даже стало смешно.

– О’кей, банда! Себя показали – теперь пойду других смотреть.

Другие были не лучше, но и не хуже. Я оказался самым старым на фестивале, и это отличало меня от остальных в лучшую сторону. Тем временем пиво внутри Богданова входило в соединение с нервными окончаниями и зацвело вскорости пышным цветом… После концерта на Стрелке в День Военно-Морского флота Коля уже напился до состояния счастья и в финальной и коллективной песне «Варяг» на глазах у собравшихся народныхтолп дирижировал хором, составленным из групп «Сплин», «Ва-банкЪ», «СерьГа», «Разные люди», «Башаков-бенд» и «Санкт-Петербург». Через день мы играли на канале «СТО». Тут уж Коля был готов как подразделение «Альфа» и мог, вспомнив прошлое, снять перед прямым эфиром не только штаны, но и трусы. Но не снял. А жаль. Получилось просто хорошее выступление с разговором, а мог состояться исторический факт. Теперь вот перед трудовым коллективом стоит вопрос – куда девать этого, блядь, Паганини?!

 

Дайте власть народу!

В преддверии осенних выборов в парламент городская власть сделала тактически разумные шаги. Обнимания с Гергиевым и Пиотровским (не милиционером, а музейщиком) на парламентских выборах голосов партиям власти не прибавят, поэтому губернатор Валентина Матвиенко летом совершила несколько нестандартных визитов.

Сперва губернатор среагировала на озвученные СМИ беспокойства по поводу возможной ликвидации клуба «Камчатка», созданного в подвале бывшей кочегарки, где в топку подбрасывал уголек Виктор Цой. Посетив «Камчатку», Валентина Ивановна заверила, что Цоя в обиду не даст, и тем сохранила несколько десятков тысяч голосов будущих избирателей.

30 июня в арт-центре «Пушкинская, 10» праздновался День дома. О визите губернатора в заповедник свободных искусств было известно заранее, и представители районной администрации метались в панике, пытаясь навести красоту и порядок. А это дело почти безнадежное – рядом с аркой арт-центра торгует магазин «24 часа», и все лиговские гопники плюс привезенные из глубинки цыганами на заработки безногие калеки пьют, клянчат деньги и просто валяются неподалеку. Но в назначенный час губернатор появилась во внутреннем дворике и, дождавшись окончания выступления ненормативной поэтессы Ирины Дудиной, выступила с бодрой речью в поддержку искусств, в которой была названа приличная сумма будущего подарка свободной культуре. На Пушкинской располагаются мастерские художников, репетиционные точки БГ и Бутусова, много выставочных площадок и даже есть свой рок-продюсерский центр «Стоп-тайм».

Этот самый «Стоп-тайм», возглавляемый бывшим барабанщиком старинной нашей группы «Россияне» Евгением Мочуловым, каждое лето проводит на открытом воздухе рок-фестиваль «Окна открой!», продолжая традицию почившего в бозе, а некогда славного Ленинградского Рок-клуба. В воздухе Пушкинской неделю витал слух, что после визита в арт-центр губернатор Матвиенко отправится на «Окна». Эти слухи и привели к необратимым последствиям.

Губернатор наша славна суровым нравом, а чиновники, как уж завелось на Руси, склонны к монтажу «потемкинских деревень». После ликвидации памятника архитектуры стадиона им. Кирова, рядом с которым до этого проходили фестивали, «Окна открой!» переместился на площадь перед СКК. Опытный «Стоп-тайм» продумал, казалось, все – где поставить сцену, как огородить забором пространство. Зрители должны были что-то есть и пить, а также куда-то писать. С внутренней стороны забора расположили пиво-водо-сосисочные шатры на тысячу мест, поставили и биотуалеты. О музыкальной стороне дела я и не говорю – несколько месяцев шел отбор групп, состоялись прослушивания. В жюри, не поднимая головы и не закрывая ушей, трудились шоумен Гаркуша, фронтмен Миха Семенов, продюсер Тропилло и классик Рекшан. Был составлен сценарий, по которому таких, например, харизматических титанов, как «Ария», «Пикник», «Санкт-Петербург» (настоящий), «Алиса» и Чиж, сменяли неизвестные рок-коллективы. Вообще-то, наш город продолжает оставаться столицей этого вида народного искусства, и здесь знают, как делать рок-дело…

В ночь на 30 июня по указанию районных властей все шатры демонтировали, сославшись на то, что фестивальщиками не получено разрешение на торговлю. Поэтому для зрителей посещение «Окон» превратилось в своеобразную пытку. Отыграв свой сет, автор этих строк вышел к народу и услышал, как молодежь кричала в сторону сцены: «Воды! Воды!» На сцене для участников концерта выставили бутылочки с минералкой, и музыканты, жалея рок-фанов, бросали их публике. Что такое хотела изобразить местная власть, сказать сложно. Известно, что она пилит бабки в любых условиях, как зек Сибирь на делянке… Якобы хотели чистоты. Якобы следовало договариваться с какой-то торговой Любой, а уж та бы всех напоила-накормила, и т. п. В результате, кроме физических неудобств, территория мусора увеличилась в десять раз. Поскольку шатров, закрывающих зрелище от необилеченных, не стало, то многие не покупали этих самых билетов, а шли в соседнюю «Карусель», затариваясь пиво-водо-водками и располагаясь на траве за заборчиком…

Несмотря ни на что – фестиваль удался и его вполне можно считать одним из достижений нынешнего лета. А Матвиенко не приехала и правильно сделала – ведь у нее, как городской головы, зрители уже могли воды просто потребовать в матерной форме. А «Стоп-тайм» получил серьезный финансовый удар. А окрестные магазины продали все, что можно и нельзя. Теперь администрация пишет в Смольный на имя бюрократа Бурова жалобу и требует от Мочулова, чтобы он убирал окрестности, обещая стереть рок-музыку в порошок. А Мочулов показывает акты о том, что сама площадка фестиваля убрана. Одним словом, чиновничья хрень, как при царях и генсеках.

В местной администрации разные мордатые дяди называют молодежь подонками, обещая загнать их в подвалы (!). Перед «Окнами» в том же месте проходил более буйный и мочепроизводящий пивной фестиваль. Вот уж где выросли груды говнища! Но власть осталась довольна: ведь пиво – это сладкий коммерческий продукт.

На «Окнах» одна из рок-групп, переиначив известную песню бунтаря Джона Леннона, пела: «Дайте власть народу! Дайте власть народу прямо сейчас!» Вот именно, монсеньоры мордатые! Вы нас в подвалы загнать обещаете? Пожалуйста, загоните! А мы вам новую антибюрократическую перестройку, революцию то есть.

 

Фараон Роллинг Стон

Алкоголь является одновременно и русским тупиком, и светом в конце тоннеля…

Я написал эту фразу для того, чтобы на следующий день не начинать с чистого листа. Проще толкать катящуюся машину, чем трогать ее с места. Однако нового подключения не состоялось. В компьютере завелся вирус и дремал до поры. Но вдруг он дал метастазы и, кажется, съел все мое литературное творчество – после долгих мыслей на экране возникла картинка, а значки не появлялись. На фотке, которую мне сканировали на диск и которую я поместил на рабочий стол, стояли В. Рекшан и Коля Баранов. Нам было там, на фотке, по двадцать одному году, и, поскольку все еще ждало нас впереди, мы улыбались. Мы стояли возле «Сайгона», куда приходили богемничать почти каждый день от Инженерного замка. Напротив конной статуи Петру Великому, в кустах у скамеечек, под вечер собирались энтузиасты и менялись пластинками. Мы с Барановым были в их первых рядах. Мы не могли наговориться и поэтому шли в кафе «Сайгон», где продолжали обмениваться музыкальными впечатлениями. Сегодня, 21 августа 2007 года, я молочу эти буквы-строчки на компьютере в недрах завода «Фортмедиа». Этот «Фортмедиа» производит си-ди и ди-ви-ди. Никому это теперь не интересно.

А Коля Баранов летом умер, и 28 августа этого ноль-седьмого года я пойду на сорок дней и что-нибудь спою. А за год до этого пришел е-мэйл из Нью-Йорка. В нем сообщали, что Андрей Мерчанский там повесился. Он повесил себя прямо на улице, где-то на Бродвее. Мерчанский играл в «Санкте» пару лет, а после до середины 90-х наяривал в «Пикнике». Перед Мерчанским ушел из жизни классический Витя Ковалев из первой версии книги «Кайф». Он много лет болел рассеянным склерозом и под конец просто лежал обездвиженный и в полном сознании. Перед Витей мы попрощались с Никиткой. Так вышло, что дней за десять до его смерти вдова Романова позвала нас сыграть на Дне рождения недавно умершего Дюши Романова. Дело происходило в ДК Ленсовета. Никитка, как оказалось, тоже умирал, но выглядел молодцом. Мы, плюс Жак, классно сыграли в три инструмента, и это выступление хранится у меня на видео. Но всех опередил Никита – ушел из жизни в конце 89-го года прошлого столетия. В начале 70-х приятель Никиты по университету Валера Кууск снял на 8-миллиметровую пленку несколько подпольных рок-сюжетов – все мы там такие молодые, красивые, цвет нации. И это я говорю без иронии…

Но все проходит, умирает, стирается. Все сжирают вирусы небытия.

В начале двадцать первого века стало ясно, что у «Санкт-Петербурга» достаточно нового материала и есть смысл записать альбом. Бывший Мастер Пипетки Жак, хронический, в чем-то даже патологический оптимист, сказал:

– Нет проблем! У меня в «Юбилейном»! Там Рыжий студию почти допаял!

Рыжий – это гитарист Самусенко, любящий «Дип перпл» и работавший с Жаком на ниве озвучивания разных корпоративных танцев. Он допаял, и я пришел. Долго полз, как Гаврош в романе Гюго, по пыльному подземелью. Затем потолок поднялся и стало почти по-человечески. Действительно, в одном из бункеров стояла барабанная установка, перед окошечком находился пульт. Тут же Жак крутил и винтил. Но самое интересное, что весь объем микростудии был заполнен пестрыми коробочками, в которых находились… как бы это сказать помягче… да тут и не смягчишь никак… в коробочках находились фаллоимитаторы, на взгляд ничем не отличающиеся от обычных хуев.

– Не обращай внимания, – отмахнулся Жак. – В понедельник увезут.

– Куда? – ответил я испуганно.

– Не знаю. К бабам, наверное.

И к понедельнику хуи действительно исчезли. Мы стали записывать, и сперва сильно старался Ленич с Настей Бартеневой. В начале века я решил сделать опору на беспроблемную молодежь, но молодежь проблемы все-таки имела. От той идеи остались Илья Ивахнов да несколько треков с Настей и Леничем. Ленич и Настя с кем-то поругались, и их не стало. Затем возник гитарист Богданов и кое-что сыграл, да и сам Рыжий Самусенко погитарил в паре песен. Далее это все к ебеням из компьютера исчезло. Кое-какие дорожки, однако, спаслись. Так прошли месяцы, складываясь в годы.

– Не обращай внимания, – говорил Жак, но жизнь проходила необратимо.

После Жак поругался с Рыжим, и Рыжий унес из подвала то, что не исчезло. После я что-то забрал у Рыжего и переселился к Тропилле-Торопиле. Тропилло-Торопила продолжал торопилить на заводе си-ди и окончательно сошел с ума, превращаясь в седенького, пузатенького, визжащего старикашечку. Летом ноль-третьего года я стал директором Автономной некоммерческой организации владельцев интеллектуальной собственности (АНОВИС), порожденной сумасшедствием Торопилы. Но про АНОВИС я писать не готов – нет у меня более слез, чтобы их тратить попусту. Тем более авторское право – это тема для романа-триллера…

Одним словом, Тропилло-Торопило, объявив себя живым богом, стал фактически уязвимым. Несколько раз я давал разным молодым номер телефона Торопилы, предлагая позвонить и обратиться: «Здравствуйте, бог!» Честно говоря, я пошутил, но шутка сработала – за такое обращение бог даром выпускал молодым си-ди и предоставлял студию для записи. На эту студию я и влез со своим полустертым альбомом. Влез и спел в микрофон новую песню под названием «Фараон Роллинг Стон». Правильнее было б произнести «стоунз», но тогда пропадала рифма. А русская рифма мне милее, чем британские кумиры юности. Одновременно с альбомом началась запись трибьюта Владимира Рекшана & «Санкт-Петербурга». Трибьют – это когда разные музыканты в своей интерпретации исполняют песни какого-нибудь известного кренделя. Тот обычно уже мертв. Но в России надо быть живым и следить, чтобы ничто не рухнуло. Под Новый ноль-седьмой год трибьют был наполовину полон, но и наполовину пуст. А новый альбом готов на все сто. Предполагая, что у злобного старикашечки Торопилы просто так ничего не бывает, я вынимал некоторые сведения, но всех не вынул. Под Новый год очередной компьютерный рок стер весь трибьют и весь мой новый рок-альбом.

Не верю я в электронную цивилизацию! А в египетские пирамиды как носители информации верю. И в законы Хаммурапи, выбитые на камне за 1750 лет до Иисуса. Пришлось восстанавливать запись иными способами и назвать альбом «Лучшие годы». Есть в нем песня «Блюз в тени Большого Хуфу»:

Есть счастье или нет, но альбом я осенью ноль-седьмого года выпущу потому, что медлить нельзя. А медлить нельзя потому, что… своеобразный юбилей. Путем несложных математических действий я вдруг сосчитал – прошло сорок лет. Сорок лет с выхода на большую сцену. Кажется, я об этом написал раньше. Но не помню где. Представляете, как я стар! Однако такое можно повторить еще раз. Где-то в ноябре 1967 года в ДК «Маяк» на Галерной улице проходил с размахом «День первокурсника биологического факультета ЛГУ». Я вышел на сцену с самопальной гитарой, Илья Горлинский вышел, Илья Нехлюдов, Слава Гулин и Яша Рехтер. Мы что-то такое играли очень плохо, а после смотрели с завистью на индонезийских студентов. До сих пор я помню – у одного была красивая, как Летний сад, гитара «Голд стар». Мы играли фигово, а индонезийцы наоборот. После в буфете ко мне подходили студенты и подносили коньяк, корили, советовали, подначивали и посмеивались. Про Игоря Горлинского я только недавно узнал, что он дорос до декана того самого биологического факультета. Про остальных мне не известно ничего. Через два года, осенью 1969-го, на репетиции в Мухинском училище, уже другие парни придумали название – «Санкт-Петербург». Это были классные друзья – Боб Галкин, Мишка Марский, Леха Матусов. Мы пошли после репетиции на Невский, в кафе «Север», и обсуждали там нашу будущую жизнь. Она ждала – такая долгая, бесконечная, все еще было возможно, можно было пойти и направо, и налево, и вернуться куда угодно. Мы носили джинсы и длинные волосы. На выходе из «Севера» на нас напали местные фарцовщики и «грузины». И мы стали отбиваться гитарами. И отбились. Ведь ничто не может противостоять восторженной юности. На наших куртках оборвали все пуговицы, понаставили синяков. И мы оборвали и понаставили. Хотел бы я встретить кого-нибудь из тех, с кем дрался. Но этому не бывать, поскольку только Вселенная вращается и возвращается на место, а человек не успевает, и в том, что он не может, именно в том, что не может, сокрыт настоящий, пролетающий и щемящий кайф.

 

Хронология

1950 год, 5 июня

В семье Валентины и Ольгерда Рекшанов рождается сын Володя.

1953 год, 3 марта

Умирает Сталин.

1961 год

Школьник Володя начинает заниматься легкой атлетикой в Школе Алексеева.

1967 год

Февраль – В. Рекшан становится мастером спорта по прыжкам в высоту; май – заканчивает среднюю школу; август – поступает на истфак ЛГУ; ноябрь – первый раз выходит на «большую» сцену, выступая в бит-группе «Корабль дураков» на Дне первокурсника в ДК «Маяк».

1968 год

Июль – в составе сборной СССР В. Рекшан летит во Францию – тогдашний эпицентр всемирной молодежной революции; сентябрь – распад «Корабля дураков».

1969 год

Поиск единомышленников и становление новой группы; ноябрь – на репетиции в училище им. Мухиной Рекшан придумывает название – «Санкт-Петербург».

1970 год, ноябрь

В группу приходят братья Лемеховы; первое выступление «Санкт-Петербурга» на психфаке ЛГУ.

1971–1973 годы

Группа «Санкт-Петербург», исполняющая собственный материал на русском языке, становится не просто первой по-настоящему культовой группой, но и пионером русского рока.

1974 год

Первый распад группы «Санкт-Петербург».

1976 год

Рекшан служит рядовым в войсках ПВО.

1977 год

«Санкт-Петербург» снова собирается и несколько раз выступает.

1981 год, 8 марта

Создан Ленинградский Рок-клуб.

1983–1988 годы

Рекшан ведет в Рок-клубе семинар по рок-поэзии, а «Санкт-Петербург» выступает на фестивалях Рок-клуба.

1988 год, март

В журнале «Нева» выходит первая версия романа «Кайф».

1989 год, декабрь

Фестиваль советского нонконформистского искусства в итальянском городе Бари.

1990, 1993 годы

Первые книжные версии романа «Кайф».

1990-е годы

Группа «Санкт-Петербург» начинает приводить в порядок свои разрозненные записи и работает над новыми альбомами.

1992 год, июнь

Первая акция Транснационального Джинсового Конгресса.

1999 год

Публикация романа «Кайф вечный».

2003 год

Начало публикации собрания музыкальных сочинений группы «Санкт-Петербург».

2004 год

Рекшан и Хвостенко дают квартирный концерт в Париже.

2004 год, сентябрь

Акция «Формула русского рока».

2006 год

Группа «Санкт-Петербург» выступает в Париже на Всемирном дне музыки.

2007 год

Июнь – «Санкт-Петербург» выступает на фестивале «Окна открой!»; июль – концерт на Стрелке Васильевского острова; август – выступление в прямом эфире телеканала «Сто» в программе «Живые люди»; ноябрь – концерт «40 лет на сцене» в клубе «Манхэттен».

2008 год

Владимир Рекшан & «Санкт-Петербург» планируют выпустить новый альбом «Лучшие годы».