31 августа

Феликс Эдмундович с трудом оторвал взгляд от ночной черноты коридорного окна, вернулся в купе, присел на полку. Взгляд непроизвольно опустился к зажатой в пальцах бумажной ленте. Руки развернули сообщение из Москвы, положили на столик, разгладили. Глаза в пятый раз принялись читать дрожащие в неровном свете керосиновой лампы буквы. Текст гласил следующее:

«Всем Советам рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, всем армиям, всем, всем, всем. Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. Роль тов. Ленина, его значение для рабочего движения России, рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран. Истинный вождь рабочего класса не терял тесного общения с классом, интересы, нужды которого он отстаивал десятки лет. Тов. Ленин, выступавший все время на рабочих митингах, в пятницу выступал перед рабочими завода Михельсона в Замоскворецком районе гор. Москвы. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Задержано несколько человек. Их личность выясняется, – Дзержинский вскинул голову, с трудом, сквозь ноздри, едва не поперхнувшись, втянул в себя воздух. И тут же резко поднес ленту к глазам. – Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов. Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы по борьбе с контрреволюционными элементами. На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит беспощадным массовым террором против врагов Революции. Товарищи! Помните, что охрана ваших вождей – в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды, и господству буржуазии вы нанесете решительный, смертельный удар. Победа над буржуазией – лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний Октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса. Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих постах. Теснее ряды!

30 августа 1918 г. 10 час. 40 мин. вечера.

Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета

Дзержинский смял ленту, с силой припечатал бумажный комок к столу, со всей силы придавив сверху узкой ладонью.

«Что происходит? – Эта мысль билась в мозгу чекиста вот уже как полчаса. – Случайность? Совпадение? Или же действительно питерская контрреволюция изыскала возможность объединить усилия с москвичами?» «Нет, – тут же уверенно ответил сам себе Феликс Эдмундович, – если бы такое произошло, кто-кто, а я первым бы узнал об этом». И причина уверенности заключалась не в качественной работе ЧК, хотя, нужно отдать должное, что для сравнительно недавно организованной структуры Чрезвычайная комиссия работала слаженно и четко: сказался личный опыт профессиональной подпольной работы в царское время. К примеру, летом чекисты смогли внедрить своих людей в лидирующие вражеские организации в обеих столицах, и теперь в Москву поступала самая свежая информация о том, что происходит в стане противника. «Нет, – вернулся к основной мысли руководитель ВЧК, – причина в ином. В том, что лидеры питерских и московских контрреволюционных организаций на данный момент еще не пошли на контакт друг с другом. И та, и другая организации уверены: дни молодой советской власти сочтены, а потому никто не желает делиться с кем-нибудь лаврами победителя, «освободителя России». И еще. На данный момент никто из питерских, так и московских лидеров, из тех, кто имеет вес в их «обществах», не покинул пределы своего города. А сие означает одно: никаких переговоров, по крайней мере среди элиты, не наблюдается. Конечно, питерская шелупонь из «низов» контрреволюционных организаций искала и ищет выходы на московских коллег. Но все, что они делали и делают до сих пор, проходит по их личной инициативе и носит единичный, эпизодичный характер. А чтобы организовать два покушения (и каких покушения!) в один день? И на кого? На лидеров, на вождей революции? Нет, тут необходимы иные масштабы. Иной уровень. Если это не случайность, а в случай мы не верим, то перед нами явно спланированная координация действий. Утром убивают Урицкого. Вечером стреляют в Ленина. В обоих случаях проглядывает явная недоработка ЧК. А по Ильичу, лично его, Дзержинского, просчет. Ведь именно он пять дней назад уступил просьбе Старика о том, чтобы сократить количество людей в охране. А в четверг выслушал от Свердлова нарекание по данному поводу: мол, не нужно было идти на уступку. Причем нарекание было сделано при свидетелях.

Дзержинский с трудом поднялся, снова вышел в коридор, к окну. Прислонился лбом к холодному стеклу.

«А если действительно все спланировано контрреволюцией и я проморгал? Упустил? Прошляпил? В конце концов, между собой могли договориться одиночки. Те же самые эсеры, хотя в такое трудно поверить: им сейчас не до терактов, зализывают раны, боятся высунуть лишний раз нос из конуры. Опять же откуда одиночки в Петрограде смогли узнать о выступлении Ленина на заводе Михельсона? Чтобы так четко скоординировать действия, нужна отличная связь, а этого-то как раз у контрреволюционеров и нет, телеграф в наших руках. Нет, тут нечто иное. Но что?»

Незаметно мысли перекинулись в недалекое прошлое, в февраль этого года, когда решался вопрос по договору с Германией. Именно в те тревожные дни Дзержинский впервые увидел подлинного Ильича: нервного, злого, бескомпромиссного, вся и всех ненавидящего, изрыгающего в своих речах желчь вперемешку с ядом. Причем бил Ленин наотмашь всех, без разбору. В тот момент для него не существовало ни друзей, ни соратников. Все стали врагами. В том числе и он, Дзержинский.

А началось с выступления Ильича 19 февраля в защиту подписания мира с Германией на объединенном заседании большевистской и левоэсеровской фракций ВЦИК. Результат – полный провал. Большинство приняло противоположную Ленину позицию. Дзержинский помнил, каким взъерошенным вернулся с заседания ВЦИК Старик. В тот же день Ленин решил срочно собрать Совнарком, который, в противовес исполнительному комитету, одобрил предложения о мире. Мало того, Совнарком принял решение срочно послать в Берлин телеграмму. Собственно, с того заседания СНК все и началось.

Самое смешное (или странное, или страшное; с позиции дня сегодняшнего Феликс Эдмундович даже не знал, как сказать): значительно позже выяснилось, что германский черт в том тяжелом феврале был не так страшен, как считал Ильич. Недостаток информации, помноженный на панику, сыграл свою мерзкую роль и убедил Ленина в том, что немец силен как никогда. На самом деле все обстояло не так безнадежно, как казалось Старику. Да, тяжелые бои имели место, особенно на Украине. Были селения, которые намертво сражались с врагом. Нашлись и такие города, которые сами, без какого-либо сопротивления, подняли лапки, как только к их границам подошел враг, которого на самом деле оказывалось с гулькин нос. К примеру, Двинск захватил отряд немцев из ста человек. А вот в Режице германцы сутки не могли справиться с малочисленным местным гарнизоном. Можно, можно было бить врага. Однако Ильич решил повести дело иначе, что и привело к расколу в ЦК.

21 февраля немец вошел в Киев. Германский сапог, несмотря на мирные предложения молодой советской республики, познакомился с улицами самого древнего русского города и теперь дробил брусчатку своим кованым каблуком.

22 февраля, в том числе и по причине захвата немцами Киева, а также из-за ультиматума, который выдвинул Берлин в ответ на телеграмму СНК, в ЦК произошел раскол. Первым в знак протеста сложил с себя обязанности редактора «Правды» и вышел из состава ЦК Бухарин. Его поддержали Ломов, Бубнов, Стуков… Впрочем, какой смысл всех вспоминать. Но любопытно иное: в группу Бухарина вошел и покойный ныне Урицкий.

«Не только», – тут же мысленно подкорректировал себя Дзержинский.

В ту группу вошла и Варвара Яковлева, которая сейчас ждала его в Питере. Именно по этой причине он и направил ее в Северную столицу: после февральских событий Урицкий доверял соратнице. Данным фактом следовало воспользоваться, что Феликс Эдмундович и сделал. Он надеялся, что Варвара встанет между Зиновьевым и Соломоновичем, тем самым вбив клин между председателем Петросовета и председателем ПетроЧК.

В начале лета, по отголоскам, поступавшим из Питера, получалась крайне некрасивая картинка. Если в феврале Урицкий и Зиновьев были ярыми противниками и долго ими оставались (одна из причин, по которой Моисея оставили в Питере), то к маю, как ни странно, этих двух волков что-то объединило. Что – оставалось загадкой. Причем, как докладывали из Питера, инициатива исходила от Зиновьева, в результате чего он фактически подмял под себя Соломоновича. Именно данные сообщения стали главной причиной появления в Питере Яковлевой. Конечно, выяснить, что там и к чему, можно было поручить и Бокию, и Глеб бы со всем разобрался. Однако Дзержинский решил не подставлять под тухлое дело своего человека. Во-первых, негласное расследование отношений Урицкого и Зиновьева могло привести к неожиданным результатам. И в опалу могли попасть не только они, но и те, кто их окружал, в том числе и люди Дзержинского. Но главное (и во-вторых) – Феликс Эдмундович уже решил перевести Бокия из Питера в столицу, поручить ему иное ведомство. Поэтому марать имя чекиста в дрязгах новоявленных чиновников не имело никакого смысла. Бокий должен был остаться в стороне. На Варваре же Яковлевой после февральских событий не имелось ни одного светлого пятна. После того как Варвара Николаевна открыто поддержала позицию Троцкого и выступила против Ленина по Брестскому вопросу, она до конца дней в глазах Старика осталась предателем, как и все остальные, кто примкнул в том феврале к Бухарину. Хотя, как ни странно звучит, к самому «Бухарчику» Ильич продолжал относиться с большой симпатией. Если, конечно, то была не игра.

Дзержинский, к счастью, избежал участи изменника. Он вовремя заметил настроение Ильича, и, зная его характер, и будучи полностью уверенным в том, что мирный договор подписывать нельзя, отстранился от происходящего. Принял нейтралитет, чем спас себя. Конечно, потом Ленин припомнил его позицию и выговор сделал, но то было позже. К тому же Железный Феликс реабилитировался подавлением восстания левых эсеров.

– Феликс Эдмундович!

Дзержинский встрепенулся. Перед ним вытянулся в струну юноша в изрядно застиранной, но чистой гимнастерке, начищенных сапогах, подтянутый, свежий. Феликс Эдмундович любил таких: чистых, опрятных, с детства не мог терпеть грязь и не понимал тех, кто с ней мирился.

– Что, Саша?

– Из Москвы. Только что пришла.

– Читай.

Юноша поднес к глазам ленту.

– Срочно вернуться Москву. Яков Свердлов.

– Все?

– Все.

– А что в руке сжимаешь?

– Это мне… – стушевался юноша.

– Тоже из Москвы?

– Да.

– Читай! – приказал чекист.

Мальчишка вытер кулаком холодный пот со лба.

– Среди наших буза. Ильич без сознания, при смерти. Свердлов всех крутит в бараний рог. Ищет виновных. Хо… – Мальчишка запнулся.

– Продолжай.

– Хочет всю вину свалить на Феликса.

– Кто прислал?

– Матвей… – Голос юноши дрогнул, – Матвей Крестаков. Из аппаратной. Перед… перед телеграммой Свердлова отправил.

– Он еще там?

– Да.

– Не в первый раз общаетесь таким образом?

Юноша облегченно вздохнул: в голосе Дзержинского прозвучала усмешка, добрая.

– Да. Простите, я…

– Вот что, Саша. – Рука чекиста легла на мальчишеское плечо. – Ты пока погуляй, минут десять. Недалеко. Мне подумать нужно.

«Сволочи! – Феликс Эдмундович снова повернулся к окну, с силой сжал веки, да так, что в глазах пошли разноцветные круги. – Ну теперь, по крайней мере, ясно, что меня ждет. Теперь не важно, кто совершил покушение на Ильича. Теперь важно, кто станет козлом отпущения. Товарищ Андрей решил воспользоваться ситуацией и подмять под себя всю полноту власти. Очкарик кучерявый… И самое страшное, у него это получится. В Москве сейчас творится черт знает что! А я здесь, между Питером и… – Кулак гулко припечатался к стеклу. – Яшка знал о покушении на Ленина! Если не сам спланировал. Но тогда что ж получается? Выходит, и Урицкого положили по его приказу? Или Андрей готовил покушение на Ильича, а тут удачный момент с Соломоном? Не убили бы Урицкого, убили бы кого-нибудь другого и его, Дзержинского, все одно выпроводили бы из столицы. Выродок! Именно он подсказал вчера Ильичу отправить его, Дзержинского, в Питер. Все рассчитал, каналья. Теперь на возвращение уйдет часов шесть, не меньше. А за это время… За это время…»

Феликс Эдмундович кинулся к столу, развернул ленту, нашел нужный отрывок: «На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит беспощадным массовым террором против врагов революции». «Вот оно! Свердлов хочет взять абсолютную власть в свои руки! Конечно, а иначе как все понять?»

Пока он, Дзержинский, будет возвращаться в Москву, там произойдет переворот. ВЧК возглавит новый руководитель (его к тому моменту обвинят в соучастии в покушении на Ленина: бред. Но кто сейчас, в пылу, на это обратит внимание?). Под руководством Свердлова и Троцкого ВЧК начнет массовые репрессии, о чем Лев Давидович мечтает с ноября прошлого года. И республика утонет в крови. «Ай да Яшка, ай да сукин сын! Виновных наверняка уже нашел. Да и что их искать… Скорее всего, всех к этому часу допросили и расстреляли. А дальше оправдывайся, не оправдывайся, все одно – светит трибунал. – Феликс Эдмундович снова резко, всем телом, развернулся к окну. – Я ничего не смогу доказать, меня расстреляют. Но это не страшно. Смерти я не страшусь, давно перестал ее бояться, еще со времен каторги. Страшно иное, страшно, что вся наша работа, весь труд окажется в руках проходимцев. Революцию делали для народа, а воспользуются плодами… – Дзержинский замер. – Если только… Если только я сам не нанесу удар по Свердлову. Да, именно! И такой удар, которого он не ожидает с моей стороны. Яков убежден в том, будто я – сбитая фигура с его шахматной доски. Что ж, этим и следует воспользоваться. Мальчишка спас мне жизнь. Именно так, и никак иначе. В Москву возвращаться нельзя. По крайней мере сейчас. Нужно продолжить движение в Питер. Мой единственный шанс – выжить и не только выжить, а продолжить дело революции. Неожиданность – главный козырь. Яков думает, будто скрутил меня, а я ударю его под дых. Воспользуюсь нашими наработками по британцам и французам. Конечно, все сыро, не подготовлено, ну да в данном случае не до жиру. Нужно устроить в Питере то, от чего у Яшки столбняк случится. Мы раскроем контрреволюционный мятеж не осенью, как планировали с Петерсом, а сегодня, сейчас. Жаль, конечно, кое-кого в спешке упустим, но иного выхода нет. Идеальный вариант – арестовать Кроми. С таким свидетелем сам черт не страшен. Но даже если не получится, все одно: буза, устроенная в Северной, насторожит Свердлова. Испугать, конечно, не испугает, Яков не из пугливых, но и с крутым кипятком тот дело иметь не захочет. А если я к тому же выйду на тех, кто курировал убийцу Соломоновича, тогда держись, Яков Михайлович».

– Александр! – Феликс Эдмундович постучал в окно.

Спустя несколько секунд юноша стоял перед начальством.

– Вот что… Дашь знак своему другу… У вас ведь есть свои предупредительные знаки? – Молодой человек утвердительно качнул головой. – Так вот, дашь ему знак, будто той телеграммы, которую он выслал лично тебе, не было. Ты меня понял? Той телеграммы он тебе не посылал и ни о чем не предупреждал. Это в его интересах. Далее. Сообщи начальнику поезда: мы продолжаем движение в Петроград. И как можно скорее! Утром, крайний срок к обеду, поезд должен прибыть в Питер! Любая задержка в пути будет расценена мной как саботаж.

– Феликс Эдмундович, а как же Москва?

– А Москва, Саша, – рука первого чекиста снова легла на юношеское плечо, – Москва подождет, – острый взгляд Дзержинского встретился с открытым взглядом мальчишки, – успеем мы в Москву. И еще. Более никакой телеграммы, по крайней мере сейчас, в данную минуту, ты отправлять не станешь. Ты меня хорошо понял?

* * *

Весть о покушении на председателя Совета народных комиссаров моментально облетела весь город. Весть эта не вызвала никакого замешательства в рядах пролетариата. Наоборот, всюду слышатся речи о необходимости теснее сплотиться вокруг вождей и усилить до крайней беспощадности борьбу с контрреволюцией.

Белогвардейцы притаились. Никаких выступлений не было.

В городе полное спокойствие.

«Известия ВЦИК», 31 августа 1918 года.

* * *

Бокий тяжелым, шаркающим шагом вошел в свой кабинет на Гороховой.

Третьи сутки без сна. Два часа прикорнул на диване – разве это отдых? А все нервы. Ночь Глеб Иванович провел на ногах. Когда становилось невтерпеж, бежал к телеграфистам, чтобы услышать опостылевшую фразу: «Пока молчат». Утром пришло сообщение:

Официальный бюллетень № 2

31 августа 1918 г. 9 часов утра

Температура – 36,3, пульс – 110–120. Ночь спал с перерывами. Самочувствие лучше. Кровоизлияние в плевру не нарастает. Общее положение серьезное.

Невидимая тяжесть моментально опустилась на плечи, придавила, прижала.

Теперь тело ломило и ломало. Глаза резало так, будто в них песку сыпанули.

Дверь прикрыть за собой Глеб Иванович не успел. В проеме, вслед за ним, тут же проявилась голова тюремного охранника Попова.

– Разрешите?

– Входи. – Бокий прошел к окну, распахнул створки, присел на подоконник: свежий ветерок хоть немного, но все-таки бодрил. – Как прошла ночь? Яковлева приходила к арестованному?

– Никак нет, – отрицательно замотал головой охранник. – Тут дело похлеще, товарищ Бокий. К ним, то есть в камеру, блатных подсадили. Так там такое было…

– То есть? – Глеб Иванович с недоумением смотрел на охранника. – Кто подсадил? Когда? Вечером еще студент сидел один. Только ночью старика к нему подселили.

– После полуночи, – принялся воспроизводить события минувших часов охранник, – прибыла партия новеньких. Двенадцать человек. Варвара Николаевна привезли. – «С облавы на Большой Московской, – вспомнил чекист. – Вот баба, все-таки смогла скрутить уголовничков». Тем временем Попов закончил доклад: – Вот она-то и приказала рассовать блатных по камерам.

– И к студенту?

– Так точно! Двоих.

– А что ж ты… Что ж ты мне сразу не доложил? – Бокий еле сдержался, чтобы не нагрубить.

– Так, Глеб Иванович… – Попов развел руками. – Я подумал, вам не до того. После того как сообщили… про Ильича. Такое случилось… Да мы и сами справились. – Матрос поправил кобуру на поясе.

– С чем справились?

– Так там эти уголовники бузить начали. Один другого порешил. Словом, молодой со стариком сейчас снова одни. – Охранник облизнул пересохшие губы. – А что слышно про Ильича? Жить будет?

Чекист, не глядя на матроса, опустился на стул, с силой втянул в легкие воздух и задержал дыхание, будто собирался уйти с головой в воду. «Нужно успокоиться. Взять себя в руки. И не кричать на матроса. Попов ни в чем не виновен. Яковлевой пойти супротив он не мог. Да если бы и пошел, что бы это изменило? А по поводу доклада… Ну, доложил бы охранник вчера о блатных, и что? Как бы он, Бокий, отреагировал? Да никак. И тут матрос тоже прав: новых забот конец дня преподнес по самое горлышко. Только в Смольный за ночь трижды ездил».

Воздух с сипением вырвался из легких.

– Будет, Попов, жить Ильич. Обязательно будет. – Глеб Иванович поднес руки к голове, сжал виски. – Ты вот что, присядь на стул, подожди минутку. Потом расскажешь детально, как было. Только минутку подожди.

Глеб Иванович склонил голову, прикрыл глаза. На минутку. Только на минутку.

* * *

Доронин с трудом подавил зевок.

– И какого дьявола так рано едем? Всего-то половина восьмого.

– Как раз вовремя, – уверенно заметил Озеровский. – Успеем к разводу. Все будут на месте.

– Да куда бы они делись, – отмахнулся Демьян Федорович. – К тому же зачем нам все? Поговорим с комиссаром, и вся недолга.

Автомобиль ПетроЧК, кряхтя и вздрагивая на каждом булыжнике мостовой, упорно двигался в направлении Арсенальной набережной, где разместилось Михайловское артиллерийское училище.

Аристарх Викентьевич закрыл глаза. Ему тоже хотелось спать. Но, в отличие от Доронина, который не прилег в эту ночь даже на минуту по причине волнения за жизнь вождя мирового пролетариата, следователь не сомкнул глаз из-за своей супруги, которой битых три часа пытался втолковать, что той нужно срочно собирать вещи и, пока есть такая возможность, уезжать с детьми в Астрахань, к тестю. Конечно, там тоже не мед, но, по крайней мере, как считал глава семейства, спокойнее, нежели в Северной столице. Жена же (вот дуреха!) никак не могла взять в толк, для чего и по какой причине должна срочно срываться с насиженного места, да еще вместе с детьми, в то время как ее супруг служит большевикам? Никак своим примитивным умишком не желала понять, какое отношение имеет к благоверному покушение на какого-то там Ленина. Да еще в Москве. А Аристарха Викентьевича бесила политическая близорукость супруги: ну как можно не понимать таких очевидных истин? Чем еще более распалял жену, которая после убедительных доводов неожиданно принялась искать в его словах иной, несуществующий смысл. Вот так бестолково пролетела ночь в доме Озеровских.

Автомобиль притормозил в арочном пролете, что подковообразным зевом соединял проезжую часть набережной с двором училища. Доронин извлек из кармана мандат, предъявил его начальнику контрольно-пропускного пункта:

– ЧК. К вашему комиссару. Он на месте?

– С утра был, – курсант вернул бумагу, дал отмашку подчиненному, чтобы тот поднял шлагбаум. – На второй этаж, по коридору направо.

– А как звать его? – поинтересовался матрос.

– Михайлов Иван Трифонович.

– Училище в его честь, что ли, назвали? – хмыкнул Доронин.

– Ага, – неожиданно зло сплюнул себе под ноги курсант и тихо, сквозь зубы, добавил: – и в собственность отдали.

Караульный тут же повернулся к гостям спиной, прошел в будку КПП.

– Да, – протянул голосом Озеровский, – судя по всему, любят тут товарища комиссара.

Михайлов оказался калачом тертым. Первым делом изучил документы прибывших чекистов. Особенно тщательно вчитывался в мандат Озеровского, явно не доверяя старорежимному чиновнику. После чего в присутствии чекистов созвонился с Гороховой. И лишь после того, как там подтвердили личности следователей, согласился отвечать на вопросы.

Первым начал разговор Доронин.

– Товарищ Михайлов, нас с товарищем Озеровским, – Демьян Федорович особенно выделил последние два слова, – интересуют события десятидневной давности. Точнее, мятеж в вашем училище.

– А еще точнее, личность курсанта Перельцвейга, – добавил Аристарх Викентьевич.

– Перельцвейга? – Комиссар кивнул на кожаный диван, приглашая гостей присесть. – Помню такого. Только о том, что он носит фамилию Перельцвейг, мы узнали после ареста мятежников. У нас по спискам он проходил как Сельбрицкий. Владимир Борисович Сельбрицкий, а никакой не Перельцвейг.

– А вы что, не проверяете курсантов при поступлении? – поинтересовался Озеровский.

– Каким макаром? – довольно грубо отозвался комиссар. – Документ есть? Есть! Кем выдан? Властью! И кого проверять? Власть? – Михайлов сокрушенно махнул рукой. – Тут проверяй не проверяй, все одно – контра пролезет. Заведение-то военное, для врага будто медом намазано. А документ, мил человек, подделать можно. Вот как с этим Сельбрицким вышло. Документы-то ему выдал Петросовет. И что после вышло, что следствие выявило? Оказалось, Перельцвейг просто решил сменить фамилию. Не по душе ему стала его еврейская родословная. Вот и решил сделаться Сельбрицким. Имел право? Имел! Так к нам и попал. К тому же, когда я пришел в училище, он уже был курсантом.

– А как вы определили: кто из учащихся враг? – тут же вкрутил вопрос Аристарх Викентьевич.

– Да просто, – Михайлов сложил руки на груди, прислонился спиной к изразцовому кафелю камина, – по делам. Вот взять, к примеру, Сельбрицкого. Он сразу мне не понравился. В первый же день прибытия в училище я отметил и его чересчур четкую выправку, и печатный шаг. Все остальные курсанты мешок мешком, а в Сельбрицком чувствовалась военная косточка. И взгляд такой, знаете ли, гордый, независимый. Конечно, виноват, что тут же не сообщил о нем в ваше учреждение, ну да мне за это по шапке уже попало. Так что можете лишних слов не тратить. Выговор такой припечатали – ввек не отмыться.

– Давайте вернемся к Сельбрицкому, – оборвал комиссара Аристарх Викентьевич. Доронин молчал, чувствовал: сейчас Озеровскому лучше работать одному, толку больше. – Итак, вы сразу определили в нем военного человека. И как было дальше?

– А что дальше? Начал за ним наблюдать, присматриваться. Все подтвердилось – новичок, как оказалось, с военным делом был хорошо знаком. Отличный стрелок. В заучивании устава замечен не был, однако от зубов отскакивало – позавидовать. Я сам так статьи устава не смог выучить, как он. Не хватает образованности. Ну а после – опаньки и…

– А вот с этого места, пожалуйста, подробней! – попросил следователь.

– То есть?

– Расскажите, как произошло это «опаньки». И, если можно, в деталях.

– В деталях? – Михайлов наморщил лоб. – Что ж, можно попробовать. Мы, то есть я и революционный комитет курсантов, еще с моего прихода сюда, с июня, начали замечать, что в училище прижилась контрреволюция. Не явная, открытая. А эдакая, знаете ли, подленькая. Скрытая.

– И в чем это выражалось?

– Да во всем! К примеру: идет утреннее построение. Смотрю: перемигиваются! И глаза красные от недосыпу. Понятно: ночь провели не в казарме. Однако перегарным духом не несет. Подозрительно? Факт! Опять же, как мне докладывали товарищи из комитета, странные сборища по вечерам, вне стен училища. Вывод: что-то происходит. А иначе как понять? Ведь могли общаться в казарме? Могли! Ан нет, в город бегали. На ночь-то глядя. Зачем? То-то! И к этому Сельбрицкому частенько ездили. Ладно б вино там пили, баб тискали. А то все разговоры да чтения разные. Стишки. Песенки.

– Об этом вам тоже докладывали? – уточнил Озеровский.

– Естественно! Но данный факт мы еще терпели. А вот когда появилось оружие в казарме, тут-то и понял: баста! Приплыли.

– Какое оружие? – на этот раз встрепенулся Доронин.

– В основном наганы. Кольты.

– А у вас что, курсанты без оружия? – в свою очередь поинтересовался Аристарх Викентьевич.

– Отчего ж? С оружием, когда следует, – тут же уточнил комиссар. – Все хранится в оружейной комнате. А за просто так таскать револьвер по училищу – кто ж позволит? К тому же раньше у нас кольтов не наблюдалось, только смит-вессоны, от старого режима. Да и тех с полтора десятка.

– Вы полагаете, будто кольты от Сельбрицкого попали в казармы?

– Я не полагаю. Так в трибунале подтвердили. Мятежники сами признались, что именно он их снабдил.

– Так, и как дальше было? – Доронин с возмущением посмотрел на Озеровского: времени мало, а вы тут про кольты да «смиты» всякие спрашиваете.

– Дальше? – Комиссар, задумавшись, провел широкой ладонью по крепкой, загорелой шее. – Десятого августа мне доложили, что в стенах училища зреет мятеж. Иначе говоря, переворот.

– Вот так прямо и мятеж? – не сдержался Озеровский.

– С захватом власти! – убедительно повысил голос Иван Трифонович. – Я поверил, потому как доложил человек верный. Но проверил. Точно! Все подтвердилось. На следующий день я был у товарища Урицкого. Утром. С документом, в котором все описал. Подробно. Можете посмотреть. Думаю, в ваших архивах он обязан быть.

– Да некогда нам смотреть, – У Доронина даже челюсть свело от мысли, что Озеровский предложит копаться в бумагах десятидневной давности. – Вы лучше на словах обскажите, как да что?

– А что обсказывать? – осклабился Михайлов. – Прибыли ваши товарищи. Провели обыски. У Веревкина, преподавателя, в войну штабс-капитана, нашли наган и три шашки. Точеные! У Арнаутского, курсанта, кольт из-под матраца вынули. У Анаевского браунинг изъяли. А у Дитятьева в тумбочке нашли пишущую машинку. Видно, прокламации собирался печатать. И две бутылки вина.

– А у вас что, регулярная проверка личного имущества курсантов не проводится? – вновь не сдержался Аристарх Викентьевич. – И эту машинку раньше не видели?

Комиссар окинул долгим взглядом следователя, сплюнул на пол, повернулся к Доронину:

– Он у вас кто?

С одной стороны, Демьяну Федоровичу польстило, как Михайлов осадил старика. Больно уж дед надоел со своей дотошностью. Однако с другой – матросу очень не понравилось отношение артиллериста к чекистам. А потому он решил поддержать Аристарха Викентьевича:

– Товарищ Озеровский – работник Петроградской чрезвычайной комиссии. И на данный момент занимается расследованием убийства товарища Урицкого. – В голосе Доронина прозвучала жесть. – И тот, кто будет мешать ему в проведении расследования, будет приравнен к врагам революции и трудового народа. Тем более дело по мятежу в вашем училище не закрыто. Так что отвечайте на поставленный вопрос.

Михайлов покрылся холодным потом. Привела нелегкая! Теперь как бы самому не угодить в «Кресты».

– Проверка личного имущества курсантов отменена распоряжением Ревкомитета училища, – сделал попытку оправдаться комиссар. – Понимаете, такие проверки расцениваются как недоверие к учащимся, что приводит к недовольству…

– И появлению тараканов, – вставил реплику Озеровский, чем вызвал усмешку на лице комиссара. Впрочем, разговор тут же перешел в иное русло. – Перельцвейг, то есть Сельбрицкий, постоянно находился в училище?

– Только во время занятий, – отчеканил Михайлов. Видно, на данный вопрос отвечал множество раз. – В казармах не ночевал: имел жилье в городе.

– Что вам еще известно о Перельцвейге?

– Почти ничего. Скрытен был. Вроде и говорун, а вдумаешься в его слова: пустозвон. Опять же слова говорил правильные, а в глаза глянешь – пустота. Иногда молчит сутками, а то вдруг скажет, будто бритвой обрежет. Молодняк вокруг него вился, будто мухи над дерьмом. Он ведь был самым старшим из курсантов, самым опытным, вот потому они к нему и тянулись. А Сельбрицкий данным фактом пользовался. – Михайлов не спеша прошел к столу, открыл верхний ящик, вынул исписанные листы. – Вот, можно сказать, компромат. Незадолго до ареста Сельбрицкого слышали, как он говорил вот это! Записали почти дословно. Читайте!

Аристарх Викентьевич взял первый лист.

«… побегут, никуда не денутся. Так и сказал: большевикам – крышка! Защищаться им нечем и некем. А нам немцы помогут. Немецкая монархическая партия. Людишек же следует искать в уезде. В городе никого из толковых не осталось. А там чего-нибудь да нашкребем…» Что за бред?

Доронин с силой сжал кулаки: нет, старик точно доведет его до цугундера.

– Какой же это бред? – встрепенулся Михайлов. – Крамола! Мятеж!

– А тот бред, что в него нельзя верить. – Озеровский бросил лист на стол. – Какие немцы? Какая немецкая монархическая партия? Где мы, а где Германия? Они себе сами ладу дать не могут, а тут у них помощь просят.

– И тем не менее подтвердилось, – заметил комиссар, – и не где-то, а у вас, на Гороховой.

– Точно, – на сей раз Доронин поддержал артиллериста. Зло поддержал, с искрой во взгляде. – Было.

– Ладно, – Аристарх Викентьевич почувствовал: данную тему лучше закрыть. – А фамилия Канегиссер вам о чем-нибудь говорит?

– Как?

– Канегиссер. Он учился в вашем училище, до весны.

Михайлов отрицательно качнул головой:

– Меня назначили комиссаром в июне.

– Так, может, курсанты его вспоминали? Или в разговоре случайно всплывала эта фамилия?

Михайлов вторично замотал головой:

– Не припомню.

– И он не приходил в казармы?

– Говорю же – нет! Постороннего человека я бы сразу заметил.

– Логично.

Доронин догадался, куда клонит следователь. Если комиссар не помнил Канегиссера, то тот никак не мог принимать активного участия в готовящемся мятеже. Для того чтобы помогать мятежникам, следовало постоянно контактировать с заговорщиками, а значит, встречаться с ними. Кто-то да должен был о нем проговориться во время расследования. Фамилия Канегиссер в деле не звучала, иначе бы тот тоже оказался в расстрельных списках. Или его бы вызвали на допрос. Однако никто бывшего курсанта на Гороховую не вызывал.

– То есть о взаимоотношениях Канегиссера и Перельцвейга вам ничего не известно?

– Абсолютно! – уверенно тряхнул коротко стриженной головой комиссар.

– А с кем из курсантов можно поговорить о Перельцвейге?

Михайлов вторично усмехнулся.

– Ни с кем. Те, кто ходил к Сельбрицкому, расстреляны вместе с ним. А те трое, что не были связаны с заговором, убыли на фронт, три дня тому назад. Здесь остался один молодняк, что поступил в училище перед самым мятежом. Из этих никто ничего не знает.

– А с кем из преподавателей можно поговорить?

Михайлов почесал кончик носа.

– По поводу Канегиссера? Даже не знаю. Сейчас здесь все новые преподаватели.

– А если припомнить? – прищурился Доронин. Нехорошо прищурился, с намеком.

Михайлов намек понял.

– Можно поговорить с Сартаковым, – быстро проговорил комиссар, впрочем, тут же уточнил: – Только его нет: уволили в июле. Слишком строптивый старичок оказался. Не знаю, жив ли… А так… Литков! Точно! Как я мог забыть… Вот кто точно вам поможет. Правда, сейчас в пятидневном отпуске. Но это не беда. Он в городе. На Васильевском проживает, с ним пообщайтесь. Вредный мужик, однако, с памятью дружит.

– Адрес имеется?

– А как же. В канцелярии, на первом этаже.

* * *

Белый вошел в уже знакомый кабинет и, запахнув шинель, без приглашения, тяжело опустился на стул возле письменного стола, за которым расположился Бокий. Глеб Иванович оторвался от телеграфной ленты, которую ему принесли прямо перед приходом полковника, потер пальцами глаза, устало проговорил:

– Чай будете?

– Не откажусь.

Чекист прошел к двери, крикнул секретарю:

– Два чая. И покрепче, – после чего вернулся на свое место, снова обратился к арестованному: – Что ж вы, Олег Владимирович, буянете? В вашем-то возрасте?

– Это смотря что называть буйством. – Белый откинулся на спинку стула. – Кстати, вы мне обещали баню.

– Не хочется перед Господом предстать в срамном виде?

– А кому такое по душе? – равнодушно отозвался полковник. – Покойников – и тех обмывают. А я пока живой.

– Верно заметили, что пока.

В кабинет неслышно вошел пожилой чекист с чайником в руке. Вскоре перед арестованным стоял стакан с душистым кипятком.

Бокий подождал, когда секретарь покинет кабинет, после чего продолжил мысль:

– Странно как-то получается, Олег Владимирович. Не успели вас перевести из одиночки в общую камеру, как вы тут же устраиваете побоище. Даже суток не провели в людском обществе.

– В людском обществе я не был более года, – Белый поднес стакан к обветренным губам, сделал маленький, осторожный глоток, – и, судя по всему, никогда не буду.

– Никогда не говорите «никогда», – серьезно заметил Глеб Иванович, – даже в вашем положении есть надежда.

– Вот только этого не нужно, – полковник поморщился, – я прекрасно знаю свое будущее.

– Что ж, если вам не хочется пофилософствовать, давайте займемся более приземленными делами. Олег Владимирович, не стану ходить вокруг да около. С вами так поступать не имеет смысла. Скажу сразу: мы вас подсадили к студенту специально. Точнее, я подсадил. В надежде, что вы сможете, скажем так, «прощупать» молодого человека.

– То есть без моего согласия сделали меня «подсадкой»?

– Совершенно верно, – без какого-либо намека на улыбку отозвался чекист. – Думаю, вы об этом и так догадались. Не знаю, будете удивлены или нет, но я сейчас хочу перед вами открыться. Но сначала о причине, почему хочу это сделать? Вы – лицо незаинтересованное, отвлеченное. А я в это дело погрузился по самую, как говорится, маковку. А потому многие детали перестал замечать. Глаз, знаете ли, замылился. Вот детали, будто передо мной, а не вижу. Понимаете, в чем дело? Исходя из протокола первого допроса студента стало ясно, что он врет. Причем врет примитивно. Надуманно. Такое ощущение, будто придумал версию покушения в момент ареста. Скорее всего, так оно и было. Молодой человек, судя по всему, никак не рассчитывал на то, что его арестуют. Ан просчитался.

– Вы очень часто употребляете несвойственные следователю слова. «Исходя», «ощущение», «судя по всему»… Сыщик должен говорить глаголами: пришел, сделал, убил, убежал… А у вас все поверхностно и на уровне эмоций. Потому вы и не видите детали. Отбросьте эмоции. Оставьте только логику. Вы лично допрашивали мальчишку? – неожиданно спросил Белый.

Бокий стер улыбку с лица. Да, не случайно Доронин жаловался, будто не в состоянии общаться с этим беляком. Действительно, куда ему, бывшему крестьянину и матросу, если даже он, Бокий, человек с европейским образованием, и то чувствует себя не в своей тарелке в присутствии такого мастодонта от разведки.

– Нет. Студента после первого допроса вообще больше никто не допрашивал. Ждем приезда товарища Дзержинского.

– Не боитесь отдавать такие ценные сведения? А если передам на волю тюремным телеграфом о приезде вашего руководителя?

Бокий повел плечами:

– Во-первых, из приезда Феликса Эдмундовича никто тайны не делает. Во-вторых, вы не тот человек, который станет кусать исподтишка, будто шавка. Вы из волкодавов, а не падальщиков.

– Благодарю за столь высокую оценку.

Белый закинул ногу на ногу, отчего пола шинели с легким шорохом спустилась на пол.

– Вы правы: мальчишка врет. Его подвели под убийство.

– Детально?

– А можно еще чайку?

Глеб Иванович поднял чайник, наполнил стакан. После чего достал папиросы со спичками, положил все это богатство перед арестованным.

– Я вас слушаю.

– Так вот. Я исходил не из того, что убийца вашего товарища, который мне абсолютно безразличен, наговорил вам. Более того, скажу, что он и мне твердил о том же. Мол, убил вашего Моисея… из мести. Я не поверил его словам. И знаете, по какой причине?

– Потому что он слишком спокойно себя ведет? – выдвинул версию Бокий.

– Отнюдь. – Белый отрицательно качнул головой. – Мне и раньше встречались подобные случаи, когда ненависть овладевала человеком так, что он совершал первое в своей жизни убийство, ни о чем не сожалея и в дальнейшем не раскаиваясь. Хоть это и кажется на первый взгляд противоестественно. Тем не менее случается. Суть не в том. Иная причина заставила меня не поверить молодому человеку.

– И какова эта причина? – Бокий прищурился: интересно, совпадет ли гипотеза полковника с его личными выводами?

– Господин Канегиссер из очень состоятельной семьи. Лично с ними я не знаком, но кое-что об этом семействе слышать доводилось. К примеру, известно, что батюшка молодого человека ценил, да, я думаю, и по сей день ценит роскошь и деньги, что и привил своим сыновьям. Известно также и то, что брат нашего малолетнего преступника одно время являлся штатным сотрудником «охранки». Заметьте, не ради денег, а лишь для того, чтобы погорячить свою юную кровь. Также я осведомлен и о том, что господа Канегиссеры всегда входили в контакт только с людьми своего круга. Инородные тела к данному кругу не допускались.

– И что из всего вышесказанного следует?

– А то, что мальчишка из мести убить не мог. Не то сословие, чтобы мстить, как он выразился: «за смерть друга». Из-за девушки – мог! Романтика. Из-за денег, точнее крупного состояния, тоже мог! Вы, кстати, проверьте, не вызывал ли Урицкий к себе на допрос старшего Канегиссера. Ведь наверняка у инженера за рубежом имеются в банках счета на кругленькие суммы. Вполне возможно, ваш Моисей на них-то глаз и положил. Это – причина! А месть из-за друга… Сие из мира фантазий господина Дюма, которые, как вы правильно заметили, юноша придумал в момент ареста. Потому как иной гипотезы на тот момент у него под рукой не имелось. Теперь касательно моего предположения, будто мальчишку подтолкнули к убийству. Ночью в камеру подсадили двух уголовников. Вам об этом, насколько я понимаю, сообщили.

– Тюрьма переполнена. Пришлось вас потеснить.

– Понимаю. – Белый поставил стакан на стол, однако к папиросам притрагиваться не стал. – Только непонятно, зачем они хотели убить мальчика? Ни с того ни с сего. Без причины.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно!

– У вас имеются доказательства?

Полковник развел руками.

– Что вы… У меня есть глаза. Уши. Опыт. Что и подсказало, что тех уголовников совсем не случайно определили именно в нашу камеру. Дальнейшие выводы делайте сами.

Если бы было так просто – сделать выводы.

Полковник прав: блатных к ним в камеру подсадили не случайно. Мало того: подсадили по Варькиному личному распоряжению. Яковлева… Об этом чекисту доложили в докладной записке о происшедшем. Но и это было не все.

За час до прихода полковника с Дворцовой площади, телефоном, сообщили о том, что красноармеец Шматко из охраны комиссариата, который вчера преследовал Канегиссера вместе с чекистами и которого сегодня вызвали вторично на допрос, ранним утром был найден мертвым возле своего дома. Зарезали ночью, когда тот возвращался домой. Ножом в спину. Стянули сапоги, ремень. Обшмонали карманы. Возможно, убийство с целью ограбления. Но что-то с трудом верится в подобное. К тому же второй солдат, Фролов, куда-то запропастился, чтоб его… Вот тебе и загадки. Убийцу пытаются ликвидировать в камере. Свидетели погибают на воле. И вокруг всего этого, словно ведьма, вертится Яковлева. А тут еще Феликс приезжает. Тот самый Феликс, который прислал Варвару. Вот и спрашивается: по чьему велению хотели порешить Канегиссера? По Варькиному или исполняли приказ Москвы?

Бокий вторично пододвинул к арестованному сигареты, сам отвернулся к окну. Ему нужно было, чтобы Белый отвлекся куревом и не обратил внимания на изменения в поведении чекиста.

Глеб Иванович вдруг подумал (и эта мысль обожгла мозг): а с какой стати он решил, будто Дзержинский приедет? Ведь наверняка Феликс на всех порах возвращается в Москву. Конечно, убийство Соломоновича – серьезная причина для его появления в Северной столице, но ведь там совершено покушение на самого Ленина! Ленин и Урицкий – даже смешно ставить их на одну доску.

Но тогда что ж выходит? Получается, покушение на Канегиссера было неслучайным? И он своими действиями отменил распоряжение Дзержинского, которое тот передал Варваре? Да, тут точно можно сойти с ума.

* * *

Урицкий убит. Ленин ранен. Руками правых эсеров русские и союзные капиталисты хотят снять голову с рабочей революции. Пролетариат ответит организованным террором и удвоенными усилиями на фронте. Класс убийц – буржуазия – должен быть раздавлен!

«Правда», 31 августа 1918 года.

* * *

За пару домов до жилища бывшего преподавателя Михайловского училища, капитана в отставке Сартакова, Доронин приказал чекисту, управлявшему автомобилем, остановиться:

– Мы с Аристархом Викентьевичем пройдемся. Тут недалеко. А ты обожди.

Пройдя несколько шагов по набережной Невы, на такое расстояние, чтобы шофер не услышал, Демьян Федорович процедил сквозь зубы:

– Никак не могу взять в толк, гражданин Озеровский. Вы что же, ставите под сомнение тот факт, что убийство товарища Урицкого сделано руками контры?

– Нет, не ставлю, – вынужден был выдавить из себя Аристарх Викентьевич. Матрос давил на него своим революционным авторитетом, чем приводил старого следователя в трепет.

– А мне вот кажется как раз наоборот! – чекист с силой сунул руку в карманы галифе, вынул из него сделанный из дерева простенький портсигар, лихо кинул папироску в рот. – Поставить под сомнение мятеж! Не много ль на себя берете? Нет, со многим из того, что вы говорите, я согласен. Согласен, что нужно посмотреть заново дом на Миллионной, тут вы правы. Согласен, что пацан что-то скрывает от нас и у него были сообщники. Может быть, даже из ЧК. Согласен: положили вы на обе лопатки и меня, и товарища Бокия своей логикой. Но поставить под сомнение мятеж, тут знаете ли… – Матрос задохнулся от возмущения. Озеровский промолчал. Поэтому Доронин решил «додавить». – Хорошо, что Глеб Иванович вас не слышал. Впрочем, не факт, что о ваших словах Михайлов не донесет в ЧК.

Озеровский и на сей раз промолчал.

Матрос зло сплюнул на тротуар.

– Вы что, язык проглотили? – Доронин с силой, зло втянул в себя папиросный дым. – И потом: на кой вам ляд сдался Сартаков? Ведь Михайлов четко сказал: Канегиссер ни в каких отношениях с заговорщиками не состоял. А Михайлов – это вам не «Ванька с Моросейки». Комиссар училища, представитель власти!

Доронин в три затяжки прикончил папиросу. Достал вторую.

– Я не знаю, Леонид Канегиссер – контра, как вы выразились, или нет, – наконец услышал Демьян Федорович глухой голос следователя. – Однако что-то мне подсказывает, что причины убийства Моисея Соломоновича лежат совсем в иных, далеких от политики пространствах.

Матрос поперхнулся дымком: ничего себе старик высказался! Чтоб переварить, полдня нужно.

– И где ж они тогда лежат?

– Не знаю, Демьян Федорович. Пока не знаю. Но вы же сами слышали…

– Что я слышал? – вскинулся чекист. – Как вы специально задавали вопросы таким образом, чтобы ответы были в защиту Канегиссера? Это я действительно слышал. И это меня очень удивило! – Доронин схватил следователя за рукав, чуть ниже локтя. – А, кажется, я догадался. Сочувствуете убийце? Дворянская солидарность взыграла, да?

Озеровский тщетно попытался освободить руку. Не получилось. И тогда он сорвался, закричал:

– Милостивый государь! Не сметь! Не сметь приписывать мне то, чего нет в природе! Это во-первых. – Перед носом матроса взлетел тонкий, сучковатый указательный палец. – А во-вторых, я не дворянского происхождения. А даже если бы и был, то ни о какой солидарности с убийцей не может идти речи. Сие противоестественно! Это вы со своим Михайловым поговорите о солидарности классов! Да покрепче, а то заврался ваш комиссар!

Опешивший Доронин отпустил рукав. Подобного от тщедушного старичка он никак не ожидал.

– Простите. – Озеровский обмяк, отвернулся в сторону.

– Да чего там… бывает. – Демьян Федорович глянул по сторонам: не слышал ли кто? Нет, рядом никого не было. Отпустило. Тронул локоть старика. – Так это… Аристарх Викентьевич… Того… Побереги себя. Мало ли чего я гутарю. А у тебя сердце. Я ж знаю, видел, как ты за грудь цеплялся. Только… я тогда совсем ничего не понимаю. Чего ж мы ушли? Чего дальше не стали трясти комиссара? Кивнули б мне, я бы тряхнул Михайлова.

– Зачем? Мы и так все выяснили, – Озеровский развернулся всем телом к коллеге, – Михайлов, сам того не понимая, рассказал нам все. Канегиссер действительно не встречался с мятежниками. Он и не мог с ними встретиться. Потому что мятежа как такового не было.

– Опять? – Доронин сокрушенно развел руками. – Все не угомонишься, Аристарх Викентьевич… А дома у Перельцвейга что, по-твоему, было?

– А разве товарищ комиссар лично посещал квартиру Перельцвейга? Он обо всем узнавал исключительно со слов товарищей из комитета, которые, как я думаю, тоже нечасто проведывали убежище Сельбрицкого, а товарищу комиссару пересказывали то, что узнавали из устных сообщений неведомо кого. А если учесть, что человек – существо лживое и частенько любит приврать или приукрасить, особенно если ему выгодно… – Озеровский едва не захлебнулся от собственной смелости. Раньше он себе такого не позволял: перебивать начальство. Взгляд следователя испуганно поднялся в ожидании большевистского гнева и удивленно замер: Доронин и не думал гневаться. Как ни странно, матрос терпеливо ждал пояснений следователя. И не кривил рот в ухмылке: мол, мели, старорежимник, после я тебя умою, а с нетерпением ждал, ждал с желанием узнать истину. Ту истину, которую молодой сыщик, в силу неопытности профессиональной, а может, и жизненной пока не смог увидеть или услышать, или понять во время разговора. Это импонировало и обезоруживало. Потому Аристарх Викентьевич, выдержав паузу, набрался духу и более четко оформил мысль. – О том, что происходило в квартире Перельцвейга, комиссар знал по доносам своих агентов. А агент – информатор скверный. Поверьте моему опыту. Чаще в его донесениях звучит личный мотив, нежели истина. К примеру, информатор мог проиграться в карты Перельцвейгу. Или поссориться с ним по каким-то личным мотивам. В данном случае информация такого агента не стоит и ломаного гроша. Потому как ее цель – не рассказать о том, что происходило на самом деле, а изыскать возможность утопить объект наблюдения. Но не это главное. Если восстание действительно готовилось, то должны были быть соблюдены простейшие, элементарные аксиомы. И первая из них – конспирация. А вот она-то, по словам комиссара, и была нарушена.

Доронин кашлянул, делая вид, будто поперхнулся. Словами-то какими бросается старорежимник. «Ксиома». Язык сломаешь!

– Мало ли… Проболтались!

– В таком случае позвольте задать вопрос: сколько нужно оружия и людей, чтобы сделать переворот в таком городе, как Петербург? С населением в несколько сотен тысяч душ. Трех револьверов хватит?

– Смеетесь?

– Нисколько. Потому как именно с таким количеством оружия собирались совершить мятеж в Михайловском училище. А теперь вспомните, скольких человек обвинили в заговоре.

– Что-то около двадцати. – Доронин наконец начал понимать, куда клонит Аристарх Викентьевич. И неприятный осадок все более и более тревожил, мутил матросскую душу.

– Двадцать курсантов с пистолетами и пишущей машинкой против Петросовета, ЧК, армии, флота… Бред, – тихо, но достаточно твердо вынес вердикт старик, – полный бред! Отсюда делаю вывод: не было никакого мятежа.

Доронин вынул изо рта еще дымившийся окурок, спрятал его в руке, с силой сжал пальцы. Озеровский вздрогнул, представив ту боль, какую сейчас испытывал матрос. Как физическую, так и душевную. Однако жалеть не стал.

– Демьян Федорович, вы же опытный человек. Военный человек. Сами делали такую революцию. Фактически создали вторую Францию. И кому, как не вам, знать, как совершают переворот. А в данном случае имел место спектакль. Грязная, кровавая трагедия с непонятной конечной целью. Может, сведение счетов, – выдвинул предположение следователь. – А может, желание получить таким образом повышение. По службе. К примеру, того же Михайлова.

– А вот это ты, господин следователь, загибаешь… – Демьян Федорович, все еще находясь в состоянии раздрая, с силой надавил голосом. – Не мог комиссар так поступить! Это тебе не при старом режиме… Чтобы большевик да уподобился вашему брату… Врешь! Понял?

Доронин поднял на следователя взгляд, переполненный болью:

– И ты мне тут байду не трави! Мы, большевики, не для того вас, краснорожих, потеснили, чтобы потом вашими же паршивыми делишками заниматься. Мы новый мир пришли творить! Ясно? А потому нам с вашими понятиями не по пути!

Недавно слегка расправившиеся плечики Озеровского вновь поникли. Аристарх Викентьевич оправил костюм, вялым движением нацепил на переносицу пенсне. Развернувшись, мелкими шажками побрел в сторону автомобиля.

– Вы куда? – подобной реакции от собеседника Доронин никак не ожидал. – Нам в другую сторону!

– Не вижу смысла в дальнейшем общении с гражданином Сартаковым. Ведь вы для себя уже сделали выводы. Считаю целесообразным прекратить дальнейшее расследование и закрыть дело.

– Ишь, как запел… – Доронин закрыл глаза, с силой втянул сквозь ноздри как можно больше воздуху, с шумом выдохнул, в голос выматерился. Полегчало. – Обиделся, Аристарх Викентьевич? Не понравилось, как с тобой разговаривают? А знаешь, как с моим братом, при царе, балачки вели? В морду, без разговоров, хрясь – и все дела! Да так, чтобы юшка из носопырки – да на палубу! А опосля сам ту палубу от своей крови драишь, чтоб блестела! А мы тут цацкаемся, все уговорить пытаемся. Убедить… Мать вашу… Словом, так, сатрап недобитый, – неожиданно закончил речь чекист, – или идешь со мной к этому самому… Сра… Словом, к тому мужику, и доводишь дело до конца либо собирай монатки и дуй из Чеки на все четыре стороны! И чем дале – тем лучше!

Озеровский резко развернулся, с силой сжал кулачки:

– Попрошу со мной в таком тоне не разговаривать! – слова с шипением выплеснулись наружу. – Я в сыске более тридцати лет. Верой и правдой! И мне было все едино – кого защищать: голубую кровь или вашего брата пролетария. Потому как преступники для меня всегда были, есть и останутся отбросами общества. Кто бы они ни были: дворяне, купцы, студенты, как Канегиссер, или комиссары вроде вашего Михайлова. Если человек совершил преступление, под любой личиной, для меня он никто. И ничто! Понятно?

Матрос сделал шаг назад, долгим, более внимательным взглядом взглянул на коллегу и неожиданно широко улыбнулся:

– Понял. Не дурак. Так что, идем, али как?

Озеровский хотел добавить еще пару слов, но только тряхнул головой: все-таки этот матрос был ему симпатичен.

– А не боитесь, что Сартаков наговорит нам такого, что вам не понравится? Он ведь тоже из старорежимных. И наверняка из обиженных.

– Ничего, – отмахнулся чекист, – ради дела потерпим.

* * *

Белый кинул шинель на топчан, но ложиться не стал, присел.

Канегиссер, сидя на топчане в любимой позе, прижав к голове колени, ждал, когда сокамерник заговорит. Тот молчал, не замечая нетерпения молодого человека. Долго ждать студент был не в силах и поэтому быстро переместился на край нар:

– Ну что? Как?

Полковник поднял взгляд на юношу:

– Что как?

– Допрос как?

– Никак.

– То есть? – Студент с недоумением уставился на Белого. – И что, не спрашивали о ночном происшествии?

– А зачем? – Уголки губ Олега Владимировича слегка опустились то ли в улыбке, то ли в усмешке. – Тоже мне, происшествие. Вот то, что вы натворили, – да. А это…

– Но как же? – продолжал недоумевать Канегиссер. – Неужели им неинтересно знать, зачем тот бугай хотел меня…

– Вы что – идиот? – неожиданно резко произнес полковник. – До сих пор не понимаете, что детство закончилось? Месть за друга! Ха-ха-ха! Интересно – неинтересно… Да поймите, в конце концов. Вы – труп! Неужели до вас еще не дошло? – Олег Владимирович склонился над юношей. – Ночью была первая попытка. Завтра будет вторая, третья. И так до тех пор, пока ваше никчемное тело не упакуют в деревянный ящик.

– Нет… – Щеки молодого человека задрожали то ли от страха, то ли от гнева. – Такого не может быть! А суд? Обязательно должен быть суд.

– Вы действительно кретин, – на этот раз Белый горько усмехнулся. – Вас потому и хотят ликвидировать, чтобы вы не дожили до суда. Кому нужен убийца-свидетель, тем более носитель опасной информации?

– Не могу в это поверить! – Губы молодого человека пересохли, потому он их постоянно облизывал. – Они обещали. Гарантировали!

– Кто? Те, кто надоумил вас? – Олег Владимирович упал на нары. – Можете не сомневаться: они первыми заинтересованы в вашем молчании.

– Что же мне делать? – Канегиссер бросил испуганный взгляд на сокамерника. – Как быть? Ведь… Нет, так невозможно! Чтобы вот так… Они обещали!

– Да заткнитесь вы! – Белый не сдержался, выругался.

Юноша вскочил на ноги, сел, снова вскочил.

– Я не хочу умирать! Я хочу жить! Хочу творить! Жить! – Губы молодого человека мелко задрожали. На глазах появились слезы. – Мне страшно.

Олег Владимирович хотел отвернуться, дабы не видеть соплей убийцы, но в сердце кольнула неожиданная мысль: «А ведь он чуть старше моего Сашки. Года на три. Такой же нескладный. Такой же неприученный к жизни. Поэт… Саша тоже писал стихи. Пытался. Хотел опубликоваться. Не успел». «А ведь кто-то вот так же, как я, наверное, сидел рядом с ним, когда он умирал, – более глубоко кольнула другая мысль, – и ничем не помог. Тот умирал, а он смотрел. И, может быть, точно так же разглагольствовал по поводу того, как глупо ведет себя молодежь. Суки! – Белый резким движением, которое причинило боль, встал с нар. – Все суки! И те! И эти! И я в том числе! Мальчишка-то мне чем не угодил? Что ты на нем злость срываешь? Если бы Керенский сидел в этой камере, придушил бы. А этот…»

Глаза полковника наткнулись на дальний, верхний угол тюремной норы, в котором чернело пятно от снятой большевиками иконки: господи, поскорее бы все закончилось!

– Вы говорили, что вам сразу после убийства обещали помочь скрыться? – Белый и сам не понял, как у него с уст сорвались слова.

– Да. – Канегиссер вскинул на сокамерника мокрое от слез лицо.

«И когда он успел распустить нюни?» – удивился Олег Владимирович, но тут же забыл, о чем подумал.

– А на самом деле?

– Они мне… – Мальчишка снова расплакался.

– Перестаньте ныть. – Белый брезгливо поморщился. – Лучше припомните в деталях, как все было? Успокоились? Молодец. Итак?

– Я воспользовался черным ходом. Как и обещали, он был открыт. Добежал до нужной квартиры, – запинаясь, быстро заговорил Леонид. Он почувствовал: старший товарищ не случайно задает вопросы. Неужели есть шанс? Хоть малейший? – Но дверь оказалась заперта. Понимаете? Я дергаю, а она ни в какую… Кинулся к другой двери. Та оказалась открыта. Я вбежал. Хотел пройти в комнату, чтобы потом воспользоваться окном, но меня не впустили! Понимаете, не пустили! – едва не в истерике выкрикнул Леонид. – А ведь мы договаривались! Вышвырнули, как шавку, в коридор. Кинули в меня пальто, вытолкали в парадное, закрыли дверь перед самым носом. Я стал стучать, но никто не открыл. А внизу шаги – чекисты. Стало страшно. Я даже не мог думать, соображать. Бросился ко второй двери. В ту самую квартиру, дверь в которую с черного хода оказалась закрыта.

– То есть в ту квартиру, о которой вы договаривались? – уточнил Белый.

– Ну да. Принялся стучать. Слышу шаги. Хозяин дверь приоткрыл, а та на цепочке. И цепочка такая толстая, не вырвать. А внизу шаги. Оглянулся посмотреть, далеко ли погоня, – дверь захлопнулась. Накинул на себя пальто. А куда бежать? Бросился вниз, по лестнице, думал, не узнают. Но тут начали стрелять. Кинулся к ходу на чердак. Он оказался закрытым…

– Стрелять начали чекисты?

– Наверное… Не знаю. Помню, пуля пролетела рядом, ударилась в стену. Я кинулся наверх.

– Рядом как?

– Едва не задев ухо. – Мальчишеская тонкая рука непроизвольно приподнялась, тронула мочку левого уха. – Прямо перед лицом пролетела. В стену ударилась. До сих пор чувствую, как у меня все внутри одеревенело от ужаса. Потом раздались еще выстрелы.

– Камешками по лицу хлестнуло?

– Что?

– Спрашиваю: осколками стены от удара пули по лицу ударило?

– Нет.

– Понятно. Когда прозвучал первый выстрел, вы спускались по лестнице?

– Да.

– Не слышали, в тот момент дверь открывалась вторично?

– Какая дверь?

– Любая.

– Вроде нет. Не помню.

– Лица преследователей видели?

– На лестнице было темно. К тому же сетка шахты лифта мешала что-то рассмотреть.

– Что ж, молодой человек, могу вас поздравить. В камере вас пытались убить вторично после неудачной попытки в доме на Миллионной. Что так смотрите? В вас стреляли люди, которые сподвигли вас на убийство господина Урицкого. Теперь понятно, почему у нас появились гости.

Голова Леонида упала на грудь, которая стала сотрясаться от рыданий.

– Мне сказали, чтобы я, в случае если меня арестуют, молчал, – шмыгнул носом мальчишка, – обещали, что вытянут отсюда.

– Как сегодня ночью? – едко заметил Белый. – Кстати, какого лешего вы согласились убегать по Миллионной?

– Мне сказали, это самый идеальный вариант.

– Для самоубийцы. «Мне сказали, мне сказали…»

Олег Владимирович только теперь пожалел, что не воспользовался возможностью и не угостился папиросой у Бокия. Курить хотелось нестерпимо.

– Вот что, молодой человек, советую сделать неожиданный ход. Тот, кто вас не впустил, связан с теми людьми, кто вам гарантировал жизнь. Вот и введите этого человечка в круг расследования. И введите так, чтобы его арестовали без согласования с руководством ЧК, я имею в виду того комиссара, который вас допрашивал.

– То есть? Простите, не понял.

– У вас есть с собой деньги?

– Да, вот… – Юноша вытащил из кармана несколько смятых купюр.

– Достаточно. Все проще, чем вы себе представляете. – Олег Владимирович взял со стола книгу, томик Короленко, принесенную в камеру из тюремной библиотеки и оставленную прежними жильцами каменного мешка, принялся ее перелистывать. – Если вы сообщите следователю о том, что действовали не в одиночку, вам останется жить максимум до вечера. Не более. Потому как с подобного рода информацией любой служака первым делом бросится к кому? Правильно, к начальству. Как же: раскрыт заговор! Убийца действовал не один! Цепочка! И вот тут вам придет конец.

Рука Белого потянула последний, чистый лист книги, безжалостно вырвала его:

– А вы поступите иначе. Сообщите о своем сообщнике так, чтобы его допрос произошел, как бы сказать, незаметно. Вроде само собой разумеющегося факта. Поняли?

– Нет. – Канегиссер отрицательно замотал головой.

– И Бог с ним. После поймете, – полковник положил лист на стол, сверху припечатал его карандашом, – пишите.

– Что? – Молодой человек присел к столу.

– Фактически приговор хозяину той квартиры, в которую вас не пустили.

– Но… Это подло!

– А то, как они с вами поступили, не подло?

– Но я не желаю быть похожим на них.

– И не будьте. Вы же сами говорили, будто ваш самый любимый литературный герой граф Монте-Кристо. Вот и исходите из того, как бы поступил он на вашем месте. Неужели подставил бы другую щеку?

– Скорее всего, отомстил.

– Вот и вы мстите. Впрочем, действуйте, как вам заблагорассудится.

Взгляд Белого метнулся к нарам, Леонид это заметил.

– Я согласен.

– Пишите следующее.

Белый дал себе несколько секунд на обдумывание, после чего принялся диктовать.

Через пять минут на столе лежал текст со следующим содержанием:

Уважаемый гражданин!

30 августа, после совершенного мной террористического акта, стараясь скрыться от настигавшей меня погони, я вбежал во двор какого-то дома по Миллионной ул., подле которого упал на мостовую, неудачно повернув велосипед. Во дворе я заметил направо открытый вход на черную лестницу и побежал по ней вверх, наугад звоня у дверей с намерением зайти в какую-нибудь квартиру и этим сбить с пути моих преследователей. Дверь одной из квартир оказалась отпертой. Я вошел в квартиру, несмотря на сопротивление встретившей меня женщины. Увидев в руке моей револьвер, она принуждена была отступить. В это время с лестницы я услышал голоса уже настигавших меня людей. Я бросился в одну из комнат квартиры, снял с гвоздя пальто и думал выйти неузнанным. Углубившись в квартиру, увидел дверь, открыв которую оказался на парадной лестнице. Оказавшись на площадке, я постучал в дверь другой квартиры. Хозяин дверь открыл, однако внутрь меня не впустил.

На допросе я узнал, что хозяин квартиры, в которой я был, арестован. Этим письмом я обращаюсь к Вам, хозяину этой квартиры, ни имени, ни фамилии Вашей не зная до сих пор, с горячей просьбой простить то преступное легкомыслие, с которым я бросился в Вашу квартиру. Откровенно признаюсь, что в эту минуту я действовал под влиянием скверного чувства самосохранения и поэтому мысль об опасности, возникающей из-за меня для совершенно незнакомых мне людей, не пришла мне в голову.

Воспоминание об этом заставляет меня краснеть и угнетает меня. В оправдание свое не скажу ни одного слова и только бесконечно прошу Вас простить меня!

Белый еще раз прочитал написанное, после чего удовлетворенно проговорил:

– А вот теперь пусть у них голова трещит от вопросов. Зовите охрану. Дайте ему деньги и попросите отнести записку на Миллионную. В дом номер…

– Семнадцать.

– Квартира?

– Я не помню номер квартиры. Хозяин – какой-то старик. А этаж второй.

– Вот и попросите передать записку старику со второго этажа.

Полковник, кряхтя, перебрался на нары. Прилег.

– А если не получится? – робко произнес юноша, сжимая в руке послание.

– Получится, – уверенно отозвался Олег Владимирович, прикрывая рукой глаза, – и результат вы вскоре увидите. Нет, даже не так. Почувствуете.

* * *

Отставной капитан проживал на последнем, пятом этаже. По этой причине едва чекисты добрались по крутой лестнице до верха, Озеровский, прижав ладонь к сердцу, взмолился:

– Подождите стучать. Дайте отдышаться.

Легкие старика с хрипом протягивали через себя живительный кислород. Лицо Аристарха Викентьевича стало бледным.

«Как у покойника, – мысленно сравнил матрос. – Ему б отлежаться, а он… А иначе как? Жрать-то надо. Ходить не будешь – сдохнешь. Вот она, жизня…»

Доронин специально отвернулся в сторону, склонился над перилами лестницы. Ему стало жаль старика. Вспомнился отец. Тоже вот так пустоту глотал. В кузнечном цеху работал, там все внутренности и сжег.

– Я готов. – Следователь прокашлялся, как бы ставя точку.

Демьян Федорович первым подошел к нужной двери, с силой грохнул по ней кулаком.

За той стояла тишина.

– Кажется, никого нет дома, – веско заметил Доронин. – Аристарх Викентьевич, а почему мы не поехали к Литкову? Нам ведь и сам Михайлов его советовал.

– Именно потому и не поехали, – слова вылетали из грудной клетки старика с хрипом. – Слишком настойчиво товарищ комиссар советовал нам Литкова. А о Сартакове сболтнул сгоряча, потом прикусил язык. Судя по всему, Сартаков знает поболе, нежели господин Литков.

– Тогда иное дело.

Доронин еще раз ударил по двери, крикнул:

– Кто есть дома? Нам нужен Сартаков!

За дверью еще несколько секунд стояла тишина, после чего раздался мужской голос:

– Кто такие?

– ЧК! Открывайте!

За дверью что-то заскрежетало. После чего донеслось:

– Покажите мандат.

– А как я его покажу, ежели дверь закрыта? – аргументировал матрос невидимому оппоненту.

– К замочной скважине поднеси.

Доронин помянул нечистого: вот ведь какое недоверие у людей проявляется в последнее время. Однако ломиться в дверь не стал, извлек из кармана документ.

– Глядите! – Клочок исписанного листа развернулся в руках чекиста напротив дверного замка. – Прочитали? Теперь открывайте!

Спустя секунду послышался металлический звук, после чего дверное полотно отошло в сторону. В образовавшемся проеме появилась взлохмаченная седая шевелюра.

– Чем обязан?

– Бывший капитан Сартаков? – Доронин спрятал документ в карман пиджака.

– Предположим. – Хозяин шевелюры недоверчиво рассматривал гостей.

– Вы преподавали в артиллерийском училище? – уточнил на всякий случай Озеровский.

– Было такое. Только я ушел из училища. Еще в июле.

– В таком случае мы к вам.

Аристарх Викентьевич первым сделал шаг вперед, прошел внутрь квартиры отставного капитана. Тому более ничего не оставалось, как пропустить вслед за стариком и матроса.

Обстановка жилища отставника оставляла желать лучшего. Одна комнатенка с кроватью в углу, круглым столом по центру, двумя стульями, на которых лежала одежда хозяина жилища. В углу, ближе к двери, примостились вешалка и старая, облезшая этажерка.

Сам хозяин мало чем отличался от комнатной обстановки. Помятый, видно, с перепоя, с красными глазами, небритый, в офицерском галифе снизу и суконном исподнем сверху.

Озеровский, оглядевшись и убедившись, что допрос придется проводить стоя, задал первый вопрос:

– Гражданин Сартаков…

– Алексей Васильевич, – отозвался капитан.

– Алексей Васильевич, нас интересует личность одного вашего курсанта.

– Канегиссера?

– Почему вы решили, что нас интересует именно он?

– Бросьте, – отмахнулся бывший военный, – весь Петербург полон слухов. Я вчера вечером уже знал о том, что сын инженера застрелил начальника ЧК.

– И? – задал самый неожиданный вопрос Доронин.

– Что «и»? – не понял капитан.

– И что думаете по данному поводу?

– Ничего. – Рука отставного военного прошлась по шевелюре. – Мне-то какое до всего этого дело?

– Интересная позиция, – процедил сквозь зубы Демьян Федорович. – Получается, стреляй кого хочешь, а наша хата с краю?

– А с чего это она должна стоять по центру? – Капитан прищурился. – Я в ваши игры не играю. Мне своих забот хватает.

– Убийство руководителя сыска – не игрушки, – веско заметил, в свою очередь, Озеровский. – И так было во все времена.

– Вам виднее, что игрушки, а что нет, – тут же отреагировал капитан. – Только меня к данному делу примазывать не надо. Уже пытались две недели тому назад привязать к делу о мятеже. Слава богу, нашлись и среди вас умные люди. Разобрались.

– А что вы такими словами бросаетесь: примазать, привязать… Несолидно, Алексей Васильевич.

– А где вы сегодня наблюдаете солидность? – парировал хозяин комнаты. – Да что там солидность! Простую порядочность давно видели? Лично я забыл, что сие означает.

– Пустое, – выдохнул Озеровский, – давайте вернемся к цели нашего визита. Итак, что вы можете сообщить о Канегиссере?

– А что вас интересует? Как о личности ничего сказать не могу. Серое пятно в памяти. А как курсант… Худшего экземпляра за все годы службы у меня не было. Да, наверное, уже и не будет.

– А что так?

– Моя задача состояла в том, чтобы научить курсантов стать артиллеристами, а не кисейными барышнями. А из вашего Канегиссера я, как ни старался, артиллериста сделать так и не смог. Вообще по сей день не понимаю, для чего он пришел в училище. Дисциплине подчиняться не желал. Все время ходил какой-то нервный, дерганый. На своих занятиях я его ни разу не видел. Думаю, и других преподавателей он игнорировал. Только политикой и занимался. Видать, на иное Бог способностями обделил.

– А вот с этого места поподробнее, – заинтересовался Доронин.

– А что подробнее? Все в училище знали, что до того, как стать курсантом, Канегиссер служивал у Керенского. Кажется, секретарем. Или советником. Не знаю. И не интересовался. Хотя какой из сопляка советник? Но суть не в том. Пробыл он у Александра Федоровича недолго. Как мне говорили, что-то около месяца. Не помню, кто из них кому не понравился, однако вскоре Канегиссер монатки от Керенского забрал. А тут закон вышел об уравнивании евреев в правах для производства в офицеры. Вот он и подался к нам. Только вместо того, чтобы изучать воинское дело, тут же занялся политикой.

– Он состоял в какой-то партии? – поинтересовался Демьян Федорович.

– Может быть… Я такими подробностями не интересовался. А вот председателем Совета училища благодаря длинному языку его избрали. Все бегал по заседаниям да собраниям. Агитировал. Не курсант – сплошное недоразумение. Полгода пробыл и сбежал! Погоны ему, видите ли, захотелось иметь. А по весне ранги отменили! Вот тогда-то нутро ейное и проявилось! Вмиг деру дал. Да и не только он.

– Я так понимаю, вы не очень-то хорошо относились к Канегиссеру, – заметил Аристарх Викентьевич.

Доронин молчал, чувствовал: раскрутить капитана сможет только старик.

– Не очень хорошо… – усмехнулся отставник, – мягко сказали. Противен он мне был, понятно? Про-ти-вен! – по слогам добавил Сартаков.

– И в чем выражалась причина вашей неприязни?

Алексей Васильевич бросил взгляд на матроса, после чего негромко проговорил:

– До появления этого сопляка в наших казармах понятия не имели о «греко-римской болезни». Нет, знать-то, конечно, об этом знали, но чтобы применять в деле… А как эта б… Простите, курсант Канегиссер появился, такое началось… Впрочем, что вспоминать. Прошло и забыто. Тем паче одних уж нет, и этого вскоре тоже шлепнут.

– То есть вы хотите сказать, – Озеровский сам с трудом верил в то, что сейчас говорил, – будто курсанты Михайловского училища занимались…

– Даже не произносите этого слова! Да, да, да, именно сие я и имел в виду! – брезгливо отрезал хозяин дома. – Простите за несдержанность, мне противно вспоминать обо всем происшедшем. Кстати, ту заразу в училище принес он с Сельбрицким.

– Перельцвейгом, – автоматически поправил Озеровский.

– Вот-вот. – Отставной капитан облизнул пересохшие губы. – Правда, о том, что Сельбрицкий этот на самом деле Перл… Переел… И не выговоришь! – Хозяин квартиры сплюнул на пол. – Словом, узнал на допросе, две недели назад.

– А как думаете: для чего Перельцвейг пришел в училище под другой фамилией? Собственной стыдился?

– Если бы… Тут по-другому следует поставить вопрос: с какой целью пришел учиться в военное училище уже получивший образование кадровый военный? Во как! У меня-то глаз наметанный. Сразу понял: Сельбрицкий ранее прошел воинскую подготовку. Причем квалифицированную. Качественную. Кстати, в училище он тоже появлялся время от времени, как и его однополый дружок. И я его понимаю: скучно заниматься на одном уровне с необстрелянными мальчишками.

Озеровский бросил взгляд на Доронина. Тот понял: все-таки придется копаться в бумагах.

– Давайте вернемся к Канегиссеру. Скажите, Алексей Васильевич, Канегиссер хорошо владел оружием? Я имею в виду револьвер?

– Ленька-то? – В голосе отставного капитана прозвучала ирония. – Не смешите! Он и оружие – понятия несовместимые!

– Исходя из последних событий, я бы так не сказал, – парировал следователь.

– Случайность, – отмахнулся Сартаков, – в тире Канегиссер показывал самые отвратительные результаты.

– А в вашей практике имел место случай, когда человек, плохо владеющий оружием, мог убить с первого выстрела?

– И не один.

– Так, может, и тут такой случай?

Сартаков почесал затылок:

– Бес его знает.

– А как думаете: Канегиссер мог пойти на преступление из мести?

Капитан задумался.

– Сомнительно. Конечно, повторюсь, Леонид – человек вспыльчивый. Нервный. Плюс изнеженное воспитание: романтика, поэтика и все прочее. Но чтобы убить… Знаете, – Сартаков вскинулся, – может, я не прав, но, мне кажется, Канегиссер из категории трусов.

– Аргументы?

Капитан бросил недоверчивый взгляд на Доронина.

– Не беспокойтесь, – Озеровский догадался, о чем подумал отставной военный, – Демьян Федорович занимается расследованием убийства Урицкого, а не мятежом в училище. Сейчас идет стандартная процедура: сбор информации об убийце.

Сартаков провел рукой по крепкой загорелой шее.

– Что ж, коли так… Год назад, осенью, когда ваши брали Зимний, рота моих курсантов охраняла Временное правительство. – Капитан заметил удивленный взгляд чекиста, хмыкнул. – Можете не докладывать своему руководству. Там и без вас знают: сам рассказал, две недели тому назад. Так вот, в оцеплении должен был стоять и Канегиссер. Однако его с нами не было. Причем что удивительно: ко дворцу шел вместе со всеми. В строю. А в Зимнем его недосчитались, – Сартаков рассмеялся, хлопнув себя по ляжке, – исчез! Испарился! Потом что-то врал по поводу здоровья, недомогания. Лично я ему не верил. Трус и трепло! Более ни на какие мероприятия его не брали. Даже в караул не ставили. Не доверяли. А вскоре он вообще покинул стены заведения. Больше я его не видел.

Озеровский мысленно отметил данный факт.

– А как вы поняли, что Канегиссер… того? Ну, вы меня поняли…

– А тут и понимать было нечего. Они со Сельбрицким даже не скрывали, кто есть что. – Сартаков не сдержался, вторично сплюнул на пол. Отчего Доронин даже поморщился: у него в доме такого никто и никогда себе не позволял. – Везде вместе ходили. Птенчики… Мать их…

Едва чекисты вышли из подъезда, как Доронин заговорил:

– А все-таки прав оказался Глеб Иванович. Занимался Канегиссер политикой. Вот она, контрреволюция! Вот откуда истоки! Так сказать, ее душок! И у Керенского служил. И Зимний должен был охранять. Потому-то и мстил…

– Что ж, – вставил свою реплику Аристарх Викентьевич, пряча руки в боковые накладные карманы, – по поводу мести я, пожалуй, с вами соглашусь. По крайней мере теперь ясны некоторые мотивы, которыми руководствовался убийца.

– Убедились в происках контрреволюции? – осклабился Доронин. А таки утерли старику нос.

– Да нет, Демьян Федорович. Мотивация как раз была иная. И я думаю, комиссар Михайлов о той мотивации знал. Как, впрочем, знал он и о Канегиссере. Самого его, конечно, мог в глаза не видеть, но то, что о нем знал, слышал, – факт.

Матрос застопорил ход.

– Я снова все не так понял? Или мне показалось, что вы хотите, чтобы мы перевернули дело о мятеже в училище?

– Нет, как раз это вам не показалось – Теперь Озеровский тронул локоть чекиста. – Я действительно думаю просмотреть протоколы допросов трибунала. И, скорее всего, мы там найдем много интересного, связанного с фигурой покойного гражданина Перельцвейга. Действительно, непонятно: для чего, по какой причине Сельбрицкий, имея военное образование, пришел учиться на начальный этап в артиллерийскую школу? Опять же именно у него на квартире происходили «посиделки». Именно через него курсанты получили оружие. С одной стороны, это действительно похоже на подготовку к мятежу. А потому версию о «контрреволюционном мятеже» отбрасывать не станем.

Доронин слушал Озеровского и никак не мог сообразить, куда тот клонит.

– Но у нас, Демьян Федорович, судя по всему, определилась и вторая версия. Помните, совсем недавно я говорил о том, что лежало в основе мести Канегиссера. Теперь могу сказать: кажется, я был не прав.

– И что же там лежало? – поинтересовался матрос.

– Близкие отношения между двумя молодыми людьми – Канегиссером и Перельцвейгом.

– Дружба, что ли? Так вы сами говорили, ради дружбы Канегиссер на убийство бы не пошел. Ради денег – да. Из ревности – да. А из дружбы…

Озеровский глянул на коллегу смущенным взглядом.

– Именно, Демьян Федорович. Не дружба.

– А что же тогда?

Теперь Озеровский смотрел на Доронина с удивлением:

– Вам что, ничего не известно о «греко-римской болезни»?

– Нет.

Губы следователя тронула улыбка.

– И вы никогда не слышали о гомосексуализме?

– О чем?

– Понятно. Ну, а такое слово, как «педераст», надеюсь, вам знакомо?

– Ну, это… Это ж понятно! Если надо, мы и не так можем матюкнуться, – Доронин замер, – то есть… Вы что, хотите сказать, Канегиссер того… Пидор?

– И Перельцвейг тоже, выражаясь народным языком. Если, конечно, верить словам Сартакова.

Опешивший матрос долго чесал подбородок крепкой, мозолистой рукой.

– Ничего себе! Я-то думал, это так говорят, за ради словца. Чтоб, значит, пообиднее сделать. Так, чтоб достало… А тут… Это ж как? Мужик мужика, что ли? – Озеровский утвердительно кивнул головой. На лице матроса проявилась гримаса брезгливости. – И такое бывает? Е… Тьфу! – смачный плевок упал на камень. – Никогда б не подумал… А если капитан врет?

– Сартакову нет смысла врать. Канегиссер для него – никто и ничто. Пустое место. Ему нет смысла его выгораживать. Но слова капитана точно падают под признание студента. Теперь все становится на свои места. Из-за простой, мужской, понятной дружбы Канегиссер пойти на убийство не мог. Не то воспитание. А вот по причине страсти, особенно любовной, интимной, – иное дело. Хотя и тут сам собой напрашивается вопрос: почему студент не отомстил сразу, как только узнал о казни? В порыве эмоций? В тот же день? Почему ждал две недели? Кто или что заставило его повременить с отмщением? Вот на эти вопросы Канегиссер нам ответа не даст, Демьян Федорович. Потому как ни за что не признает, будто виной всему стала противоестественная связь. Так что придется нам рыть, что называется, более глубоко. И в первую очередь меня интересует: где и с кем последние две недели проживал гражданин Канегиссер?

* * *

Глеб Иванович, предъявив караульному мандат, который тот очень долго вычитывал, миновал одну из двух входных арок, ведущих в парк, и скорым, нервным шагом прошел к центральному входу в Смольный.

По обеим сторонам парадной двери, на мешках с песком, возвышались пулеметы «максимы», возле которых круглосуточно дежурили парные смены караула, состоящие только из матросов Балтики. Охранять свою жизнь другим руководитель Петросовета товарищ Зиновьев не доверял. Вот не было у него доверия к красноармейцам. Да и к чекистам он относился с предостережением. Была б его воля, взял бы под себя и ПетроЧК. Да в железный кулачок, чтоб не пискнули.

Бокий второй раз предъявил мандат. Впрочем, матросы на него не обратили внимания. Там, внутри, было еще несколько усиленных постов, на каждом этаже. Они и проверят. А их дело маленькое: стой да жди, когда можно будет нажать на гашетку.

Глеб Иванович, миновав тройную проверку, наконец попал в приемную Зиновьева, но и тут его ждала неприятность. Григорий Евсеевич, как старорежимно выразился секретарь, сейчас «принять не в состоянии».

Бокий чертыхнулся:

– У него кто-то есть?

– У товарища Зиновьева всегда есть посетители, – отчеканил новый помощник председателя Петроградского совета комиссаров, коих Григорий Евсеевич менял, будто тасовал карты, – мальчишка лет семнадцати, надувшийся от своей значительности.

– Кто у него? – Глеб Иванович тяжело опустился на стул, закинув ногу на ногу.

– Товарищ Яковлева и некий иностранец.

Яковлева. Желваки на скулах чекиста непроизвольно дернулись. Варька. Сегодня Варвара Николаевна не появилась ни на Гороховой, ни в «Крестах». Собственно, ничего необычного в том не было: «стерва» всю ночь занималась бандитским нападением на кооператив Военно-промышленного комитета, имела право на отдых. И в том, что она сейчас находится у Зиновьева, тоже нет ничего странного: тот мог ее вызвать к себе. Необычно другое: Варвара «забыла» поинтересоваться судьбой Канегиссера. Ни звонка, ни посыльного. По крайней мере официально. Неужели так уверена в себе?

Кулаки Бокия непроизвольно сжались.

– Что за иностранец?

Мальчишка, не удостоив чекиста ответом, принялся просматривать бумаги, явно игнорируя присутствующего одного из руководителей ПетроЧК. Подобного отношения к себе Бокий позволить не мог. Глеб Иванович резко встал, оправил полы кожаной тужурки, ринулся к двери.

– Вы что? – вскинулся молодой человек, пытаясь загородить собой путь. Не успел.

Бокий крепко взялся за медную, блестящую от множества прикосновений ручку, с силой рванул на себя дверное полотно. Спустя мгновение он уже был внутри кабинета Зиновьева.

Юноша ввалился вслед за ним.

– Товарищ комиссар, – голос секретаря перешел на визг, – я сказал, что вы заняты, а он…

Все: и Зиновьев, сидящий в центре комнаты, за дубовым столом, и Яковлева, которая разместилась в углу, на кожаном диване, и иностранец, что стоял перед столом комиссара, – дружно обернулись на крик.

Бокий моментально оценил обстановку. Не обращая внимания на вопли помощника, прошел к дивану, сел рядом с Варварой Николаевной.

Зиновьев поморщился: только скандала не хватало. И именно сейчас, когда притащился этот назойливый американец из консульства САСШ. Григорий Евсеевич взглядом заставил секретаря замолчать и покинуть помещение. После чего председатель Совета, даже не взглянув на Бокия, продолжил разговор с иностранцем, который неплохо владел русским языком:

– Итак, вы утверждаете, будто ваши сотрудники не имели и не имеют никаких сношений с представителями контрреволюционных организаций Петрограда?

– И не только сотрудники. А также и простые граждане моей державы, которые в силу различных обстоятельств оказались в вашей стране в столь неприятный исторический период. Неприятный для них, – тут же тактично уточнил иностранец. – На данный момент наше правительство озабочено тем, чтобы они как можно скорее покинули Россию. Поэтому мы просим оказать помощь в выяснении того, не находится ли кто из них, конечно по недоразумению, в ЧК. И если таковые найдутся, просим их выпустить и предоставить возможность для отъезда в Штаты.

– Но у меня нет таких данных… – начал оправдываться Зиновьев, но представитель консульства счел необходимым перебить:

– Мы прекрасно вас понимаем, уважаемый господин Зиновьев. Вы представляете молодое государство, которое только становится на ноги…

Бокий отметил, что американец ведет себя решительно и сдержанно. «Видимо, получил установку», – догадался Глеб Иванович. К тому же янки прав: в камерах на Гороховой и в «Крестах» действительно сидело несколько его соотечественников, которых «приплюсовали» к арестованным немцам и англичанам во время проведения скандального «дела послов». Конечно, их следовало отпустить. Но вот по какой причине – вопрос. К тому же никто не хотел, чтобы после их освобождения по Европе пронеслась волна слухов и россказней о застенках ЧК.

Теперь, судя по всему, повод для освобождения нашелся. Консульство просит. Как не пойти навстречу?

Зиновьев поднялся со своего кресла, прошел к дипломату, протянул руку:

– Мы займемся вашим вопросом в самое ближайшее время. И, как только получим положительный ответ, тут же сообщим!

Руки сплелись в пожатии.

«Все, – решил для себя Глеб Иванович, – теперь несколько дней уйдут псу под хвост».

Председатель проводил американца до дверей. Едва тот покинул кабинет, плотно прикрыл створки.

– Слышали? – Зиновьев, возвращаясь к столу, кивнул на дверное полотно. – И вот так каждый божий день. Просильщики. Плакальщики. Поручители. Кстати, господа чекисты, – Григорий Евсеевич последние слова произнес с явным сарказмом, – а что вы молчите? Не реагируете?

– А что говорить? – первым отозвался Бокий. – Есть у нас американцы. Ждут приговора. Не много, но имеются.

– Без вас знаю, что имеются, – отрезал председатель, усаживаясь в кресло. – Почему до сих пор ждут? Почему до сих пор не отпустили или не приговорили?

– Времени не было, – сказал первое, что пришло на ум, Глеб Иванович.

– Зато теперь найдется. – Григорий Евсеевич нервно похлопал узкой ладошкой по крышке стола. – Слышали, кем грозил? Троцким! Они, видишь ли, близко знакомы по эмиграции.

– Мало ли кто с кем знаком, – с неприязнью отозвался чекист.

– Мало! – принялся выплевывать слова Зиновьев. – Словом, так: международного скандала допустить нельзя, и без того обстановка накалена до предела. Проверьте все дела. И немедленно! Сегодня же! Ночью. Все, что у вас есть по американцам, ко мне! – Удар рукой по столу. – Ясно? И проследите, чтобы все вещи арестованных были в наличии. Не хватало, чтобы нас еще в мародерстве обвинили.

Желваки на скулах Глеба Ивановича заиграли.

– А к чему проверять дела? Отпустить, да и вся недолга.

Зиновьев тут же стрельнул глазами в сторону Варвары Николаевны, чем подтвердил подозрения Бокия.

– Ты, Глеб Иванович, подчиняешься Петросовету? Вот и выполняй его распоряжения. Мы официально, слышишь, официально должны их выпроводить. Видел представителя консульства? То-то! Кстати, а ты зачем пожаловал?

– По поводу Канегиссера.

– А что Канегиссер? Сбежать хотел?

– Да нет. Как раз наоборот, – Бокий вторично бросил взгляд на Яковлеву, но та продолжала спокойно рассматривать ноготки на пальчиках, поэтому чекист решил закончить фразу, – его хотели убить.

– Знаю. Варвара Николаевна уже рассказала.

Глеб Иванович впился глазами в женщину. Та встретила взгляд чекиста спокойно, почти равнодушно. И тут же вновь принялась исследовать ногти.

«Стерва! – мысленно выругался чекист. – Точно, сработали ее люди. Они же и проинформировали ее. Может, рассказать Зиновьеву о том, как все было? Нет, – тут же остановил себя чекист, – нельзя. Варька не случайно с самого утра заявилась в Смольный. Нет никакой гарантии, что патлатый не завязан в деле по самую маковку. А значит, мой приезд есть не что иное, как бессмысленная затея. Нужно как-то завершить разговор и уйти».

– Еще я хотел узнать, куда делся Фролов? – Бокий перевел взгляд на председателя Петросовета.

– Это какой Фролов? – Григорий Евсеевич наморщил лоб.

– Солдат из охраны Комиссариата внутренних дел, – подсказала Варвара Николаевна, на секунду оторвавшись от увлекательного занятия, – принимал участие в задержании убийцы Моисея.

– И что Фролов? – продолжал интересоваться председатель. – Зачем он тебе нужен?

– Как зачем? Следствие продолжается, а на Гороховой он так и не появился. А у нас тут одна смерть за другой. В камере хотели убить Канегиссера. Ночью неизвестные зарезали Шматко, второго охранника из комиссариата.

– Ограбление, – заметила комиссар в черном длинном платье.

– Может быть, – отозвался Глеб Иванович, – теперь вот Фролов пропал.

– Никуда он не пропадал. – Варвара Николаевна встала, оправила платье. Бокий заметил, каким взглядом сопроводил движение ее рук Григорий Евсеевич. И понял, что он в кабинете лишний. – Я его вчера отослала во главе продовольственного отряда. По деревням.

– Во время следствия? – съязвил Бокий.

– Во время голода! – жестко отбрила женщина. – Или ты, Глеб Иванович, сам будешь ходить по селам и трясти крестьян?

Чекист промолчал. А что он мог сказать в ответ? Хотя нет, сказать-то как раз мог многое. Хотя бы про то, что прокормить хоть какую-то часть города, а еще лучше детишек, можно было бы, отказавшись от ежедневных обедов, которые товарищ Зиновьев и его окружение устраивали в Смольном. Много по городу бродило слухов про те обеды. Частенько голодные уста питерцев перемалывали косточки новой власти по причине смольных «лукулловых пиров». Сам Бокий в них участия не принимал, хотя зван был неоднократно, довольствовался пайком. Но и по «нормативным продуктам» догадывался, чем «угощались» комиссар Петросовета и его свита.

– У тебя еще что-то ко мне? – донеслась до сознания чекиста последняя фраза Зиновьева.

– Вроде нет.

– Тогда у меня к тебе предметный разговор.

Григорий Евсеевич склонился над столом, просмотрел бумаги, нашел необходимый лист, снова предстал перед чекистом.

– Завтра похороны Моисея. Людей будет много. Следует организовать охрану. Я это дело поручаю лично тебе. Варваре не справиться. И вообще перестаньте цапаться, словно кошка с собакой. Одно дело делаем. Кстати, через три часа прибудет Феликс.

– А… Он что, не вернулся в Москву?

– Нет, – отмахнулся председатель, – так что ждите! Феликс по телеграфу просил, чтобы к его приезду составили детальный отчет. Времени у него будет в обрез: ночью собирается вернуться в Москву. Так что, хотите того или нет, а сотрудничать вам придется. И как дополнение: думаю, Дзержинский решит вашу проблему – кто старший? А то развели в своем хозяйстве черт знает что! А толку – ноль!

– Именно об этом я и хотел поговорить. – Бокий слегка прищелкнул пальцами: не он стал инициатором следующей темы. Зиновьев «подставился». – Я имею в виду расследование убийства Моисея. Им занимаются три следственные группы. Три! – Бокий вскинул руку с тремя растопыренными пальцами. – Это же ни в какие ворота не лезет. Ладно, все были бы наши. Но каким боком к расследованию убийства притиснулись комендант Петрограда и Петросовет? Благодаря их действиям у нас за сутки арестовано более ста человек. Камеры переполнены родственниками, друзьями, прислугой Канегиссеров. Бабку инженера, восьмидесяти лет, и ту посадили. Как сказали: на всякий случай. Это уже не следствие, а бардак!

– Твои предложения?

– Считаю необходимым ликвидировать сыскные группы от Петросовета и оставить только ту, что в штате ЧК. Все наработанные документы передать на Гороховую.

– То есть, – Зиновьев прищурился, – предлагаешь, чтобы всем делом заправляли только вы?

– Да, – убежденно кивнул головой Бокий.

– Бесконтрольно, – неожиданно продолжил Григорий Евсеевич. – Это как получается? Хочешь единовластвовать? Подмять весь аппарат ЧК под себя? Ловко, Глеб.

Глеб Иванович хотел было возразить по поводу последних слов председателя, что на данный-то момент ЧК управляет не он, однако Зиновьев ему такой возможности не дал.

– Вот что, голубь мой, – процедил сквозь зубы хозяин кабинета, – слушай сюда. Видел на входе матросов с пулеметами? Думаешь, случайно я их выставил? Покрасоваться силой новой власти? Нет, дорогой. Выставил я их по другой причине. Потому как только на одного меня уже было совершено два покушения. Да Володарский, убийцу которого твоя ЧК до сих пор найти не в состоянии. Теперь Урицкий! Убийцу которого, прошу заметить, задержали не твои подчиненные, а охрана комиссариата! И после ты мне предлагаешь, чтобы я ЧК дал полную, бесконтрольную свободу? Нет, родной, – перед лицом Бокия нарисовался кукиш, скрученный рукой товарища председателя, – ни хрена ты у меня не получишь! Будешь сюда ежедневно как миленький приползать для отчета! А я твои россказни сопоставлю с данными от коменданта. И вот тогда-то мы и увидим целостную картину.

Глеб Иванович задержал дыхание, сдерживая эмоции, после чего проговорил делано спокойным тоном:

– Посмотрим, что скажет Феликс. И если он примет мою сторону, хрен получишь ты. Подождем до вечера.

* * *

Дом на Миллионной встретил чекистов тишиной и вонью. Что воняло, Доронин разобрать не смог, но смердило немилосердно.

Войдя первым в парадное, матрос поморщился, чихнул:

– Кажись, крыса сдохла. Или еще какая тварь.

Озеровский прикрыл нос платком:

– Давайте поскорее поднимемся наверх. Там свежее.

«Ну да, – припомнил чекист, – дед-то вчера здесь уже побывал. Знает, о чем говорит».

По лестнице поднимались молча. Доронин – скрипя сапогами, Аристарх Викентьевич – хрипя легкими и постанывая на верхних ступенях каждого пролета. Демьян Федорович старика не торопил, хотя очень хотел поскорее завершить с осмотром места задержания преступника.

На площадке предпоследнего этажа Озеровский остановился, перевел дух, огляделся. Матрос тоже прошелся взглядом по стенам, дверям:

– А из какой квартиры помогли мальчишке?

– Если верить протоколу, из этой. – Аристарх Викентьевич кивнул головой в сторону одной из дверей. Доронин сделал к ней шаг. На полированной поверхности дверного полотна светлела медная табличка.

– Меликов П.Л., – прочитал матрос. – Кто такой этот Меликов?

– Князь, – тяжело выдохнул следователь. – Петр Леванович. Уже старик. Он безобиден.

– У нас щас вся контра безобидна, – шмыгнул простуженным носом матрос. – Кого ни возьми – все сочувствуют нашей власти. А как спиной повернешься, стараются в нее пальнуть или ножом попробовать на прочность.

Доронин с силой стукнул кулаком в дверь.

– Напрасно стараетесь, – дыхание Аристарха Викентьевича пришло в норму, – вам никто не откроет. Все в «Крестах». Петросовет постарался.

– И чего теперь делать? – Матрос растерянно обернулся. – Чего мы сюда приперлись, ежели никого нет?

– Попробуем мысленно восстановить цепочку, – Следователь подошел к двери князя Меликова, прикоснулся к деревянной поверхности. – Предположим, как утверждает протокол, студент выбежал в подъезд именно из этой квартиры. – Тонкие пальцы Озеровского, слегка касаясь, прошлись по дверному полотну. – Его ждали. Открыли дверь черного хода. Он крикнул, что за ним погоня. Впустили, дали ему пальто, выпустили на площадку. Затем дверь за студентом закрыли.

Доронин тоже провел пальцами по деревянной поверхности, подергал металлическую ручку.

– Закрыто.

Озеровский внимательно осмотрел стены, дверные полотна, поднялся на несколько ступенек вверх по лестнице, снова осмотрел все стены, спустился на несколько ступеней, опять исследовал стены. После чего произнес:

– Демьян Федорович, давайте проведем небольшой эксперимент.

Доронин, выполняя инструкцию сыщика, послушно спустился вниз на два лестничных пролета. Теперь чекиста от следователя отделяла металлическая сетка лифтовой шахты.

– Демьян Федорович, вы меня хорошо видите?

– Не очень.

– Приподнимитесь. Выберите наилучшую позицию, с которой виден я.

– Нашел.

– И как?

– Никак. Какая-то тень.

– То есть вы, зная меня в лицо, не можете разобрать, я это или не я?

– Ага. Сетка мешает. Опять же дверь. Вы с ней будто сливаетесь.

– А стрелять с такой позиции удобно?

– Смеетесь?

– Хорошо. Скажите, что я сейчас делаю? – Озеровский широко улыбнулся.

– Стоите.

– А что у меня с лицом?

– А черт его знает. Отсюда не видно.

– Именно то, что я хотел услышать. Поднимайтесь.

Доронин пулей взлетел наверх.

– Значит, вы толком ничего не видели? – на всякий случай поинтересовался следователь.

– Я же говорю: пятно. Серое. Фигура видна, а вот чья – не разобрать.

– А теперь смотрите сюда, – Озеровский указал пальцем на дверь, – следы от пуль, Демьян Федорович. Две в наличнике, одна в полотне, но все три сидят кучно. Почти на уровне головы. – Озеровский постучал пальцем по находке. – Даже если учесть, что первый выстрел был предупредительный, как утверждал Фролов, то остальные два…

– Точно! – сделав судорожное движение кадыком, отозвался матрос. – В голову стреляли. Прицельно. Все выстрелы произвели сразу, без остановки. Рука набитая, опытная.

– Только мальчишка успел пригнуться, – Аристарх Викентьевич принялся перочинным ножом извлекать из дерева деформированные пули, – или споткнулся, скорее всего. Потом кинулся в сторону. Но это еще не все.

Озеровский спустился на три ступеньки.

– Смотрите, – палец следователя указал на воронку в стене, – тоже результат от выстрела.

– Только стреляли не с лестницы, – тут же заметил Доронин.

– Совершенно верно. Судя по тому, как пуля застряла в кирпиче, стреляли с лестничной площадки.

Демьян Федорович кивнул головой в сторону дверей князя Меликова.

– А вы говорите «безобидный старик».

– Тогда почему Меликов не убил Канегиссера у себя дома? Ему бы это зачлось.

Доронин повел сильными, широкими плечами.

– У вас нож есть? Нужно извлечь пули.

– Найдется.

Доронин из голенища извлек финку. Принялся трудиться над дверью, одновременно рассуждая вслух:

– Князь у нас, в «Крестах», спросим. Сейчас нужно как можно скорее сообщить о находке Глебу Ивановичу. И еще вызвать в ЧК тех, кто задерживал Канегиссера. Этих, как их… Шматко и Фролова.

– Правильно мыслите. Проведем перекрестный допрос.

– Чего? – Доронин устремился вниз по лестнице, вслед за Озеровским.

– Это когда в одной камере располагаем свидетелей друг против друга и выпытываем их.

– То есть пытаем, что ли? – опешил чекист.

Озеровский спрятал улыбку:

– Выпытываем – значит допрашиваем. Находим несоответствия в их показаниях, благодаря чему выводим истинного преступника на чистую воду.

– Эвон как…

Чекисты минули вонючий предбанник, покинули подъезд.

– Основная цель такого допроса, – уже на улице принялся объяснять Аристарх Викентьевич, – вывести преступника из себя, лишить спокойствия. Одно дело – когда его допрашивают одного и он может все отрицать, играть в «молчанку», пойти в «отказ» от показаний. Совсем иное дело – когда преступника сводят с подельником и решается, кто из них потянет больший срок? Вот тут обычно с «блатных» весь лоск и героизм, словно шелуха, слетают. Кому хочется тянуть больший срок, при этом зная, что его дружка осудили на несколько лет меньше? На таких перекрестных допросах преступники обычно топят друг друга, да так, что диву даешься: и как они ранее дружками считались?

– Думаете, получится? – Матрос даже не заметил того, что следователь только что сравнил подозреваемых чекистов с уголовниками.

– Надеюсь. – А Аристарх Викентьевич данный факт отметил сразу, бросил искоса взгляд на молодого человека: впервые за последние сутки тот не стал защищать своих товарищей. То был знак. «Значит, Доронин таки проникся делом, – понял Озеровский. – Толк будет».

* * *

Бокий широким, размашистым шагом покинул территорию Смольного, сел в «мотор», как тогда называли все автомобили, приказал ехать на Гороховую.

Внутри чекиста горело пламя, которое он никак не мог погасить. Сегодня Зиновьев вывел его из себя. Впервые за те несколько месяцев, что они сотрудничали. Обвинения, которые кинул председатель, одновременно и имели под собой почву, и не имели. Имели в том смысле, что Григорий Евсеевич был прав: убийцу Володарского так и не нашли. И убийцу Моисея арестовали не его ребята. Тут открещиваться смысла нет. Но была и другая правда. И заключалась она в том, что вокруг этих двух убийств творилось нечто мистическое. А точнее, создавалось впечатление, будто и Володарский, и Урицкий стали случайными жертвами. А удары должны были быть нанесены совсем по иным целям.

И тут Бокию вспомнился разговор с белым полковником. Глеб Иванович усмехнулся: как ни скажи слово «белый», с большой или маленькой литеры, а словосочетание никак не изменится. А вот смысл поменяется кардинально. Так что говорил Белый? Помнится, тогда Доронин предоставил ему практически полную информацию. Бокий еще разозлился по данному поводу. Однако полковник выложил на свет божий такую картинку, от которой у Глеба Ивановича, как говорят в народе, волосы встали дыбом.

По мнению Белого, убийство Володарского произошло случайно. Нет, к убийству готовились, он этого не отрицал. Но мишенью должен был стать не комиссар печати и пропаганды, молодой, только что пришедший в революцию человек, который толком так ничего и не успел сделать во благо молодой советской республики, а иная личность. Ее-то полковник и вычислил.

Бокий прикрыл глаза. Слава богу, Зиновьев ничего не знает. А то бы вовсе слетел с катушек.

По мнению заключенного камеры номер 24, исходя из тех данных, что ему выложил растерявшийся Доронин, события того злополучного июньского вечера, когда убили Володарского, развивались следующим образом.

Убийца, вооруженный револьвером и бомбой, ждал своего, как тогда выразился полковник, «клиента» на Шлиссельбургском шоссе. Он точно знал: «клиент» будет ехать именно этой дорогой. Обоснование? Бомба. Если бы убийца собрался на «акцию» с бухты-барахты, то при нем был бы только пистолет. Однако имелась бомба – самый действенный предмет для передвигающейся крупной мишени. Как тогда высказался Белый: вспомните народовольцев. Сначала бомбой, потом пулями. Стиль один. Итак, убийца ждал автомобиль. И тот появился. В нем находился Володарский, с ним две женщины. Далее, акция. Ну, тут все понятно… Но вот следующее высказывание полковника заставило Глеба Ивановича посмотреть на расследование с иной стороны. Как повторил вслед за Белым Доронин: первое – не того человечка ждал убийца. Второе – убийца не знал «клиента» в лицо. А причина для подобного суждения была одна: Володарский возвращался со встречи в Совете фарфорового завода, куда, по показаниям водителя комиссара печати Юргенса, они заехали совершенно случайно. О том, чтобы он заехал на завод, ему сообщил встреченный ими по пути сотрудник Смольного, который и передал, что Володарского спешно желает видеть Зиновьев, который в тот момент находился… на территории фарфорового завода. В результате молодой комиссар печати поменял планы и поехал на митинг, что и стало причиной его гибели. Убийца ждал Зиновьева. Но в лицо он его не знал. Судя по всему, наняли кого-то из «блатных». Все «политические» хоть раз да видели председателя Петросовета, поэтому перепутать его с Володарским никак не могли. Вот на этом-то все и застопорилось. На Урицкого давили сверху, чтобы он закрыл дело по политическим мотивам и приступил к арестам всех подозрительных лиц. А Моисей (убитого Володарского тоже звали Моисеем. Бокий горько улыбнулся: «Не Петросовет, а прямо библейская община») все оттягивал, не решался начать террор (несколько арестов – цветочки). Выводы следственной группы, в том числе и Доронина, после слов Белого все ставили под сомнение.

Теперь Урицкого нет. Правда, есть убийца, в отличие от случая с Володарским. Однако суть не менялась. Если верить тому, что вчера смогли «откопать» Доронин со стариком, в деле по убийству Соломоновича также не все гладко. Чувствовалось: за студентом кто-то стоит.

Автомобиль притормозил у входа в здание ЧК. Бокий упруго спрыгнул с подножки и… нос к носу столкнулся с ожидавшими его Дорониным и Озеровским.

– Кого ждем? Меня? Пошли в кабинет.

– Нет, Глеб Иванович. Вы уж нас тут выслушайте. – Доронин указал глазами в сторону, мол, следует отойти.

Бокий, еще не успокоившийся после встречи с Зиновьевым, хотел выругаться: мол, что за мальчишество, однако передумал.

Отошли шагов на пять. Демьян Федорович начал доклад:

– Глеб Иванович, мы тут кое-что откопали.

– Откапывают картошку в огороде. Мы – ищем.

Бокий отметил, как улыбнулся Озеровский. Что, впрочем, совсем не смутило матроса.

– Вот именно, нашли. На Миллионной. Точнее, нашел Аристарх Викентьевич. Покажите. – Следователь извлек из кармана пули, протянул их Бокию. – Из того самого дома, где задержали студента. Глеб Иванович, следует срочно пообщаться с Фроловым и Шматко. Провести допрос…

Доронин запнулся.

– Перекрестный допрос, – негромко добавил Озеровский.

– Допрос, говорите? – не смог скрыть горькой усмешки Бокий. – И с какой целью?

– Тут такая петрушка получается… Фролов-то прицельно стрелял в студента.

– И что? – Бокий почувствовал: последнюю фразу он произнес с интонацией, с которой с ним недавно разговаривал Зиновьев, и оттого стал противен сам себе.

– Как же? – удивленно вскинулся Демьян Федорович. – По уставу при задержании требуется произвести предупреждающий выстрел. И Фролов в своих словах вчера утверждал, что палил в воздух.

– Ну?

– А на самом деле стрелял в убийцу! В голову!

– А вы уверены, что Фролов не сделал предупредительного выстрела? А если и не сделал, скажет, что перепутал. Или сознается в том, что специально соврал, испугался наказания за невыполнение устава. – Бокий кидал опровергающие аргументы специально, чтобы точно прояснить обстановку, хотя сам чувствовал: чекисты действительно что-то «накопали».

– Никак нет, Глеб Иванович, не испугался. – Демьян Федорович бросил взгляд на Озеровского: мол, выручайте.

Аристарх Викентьевич сделал шаг в сторону Бокия.

– Выстрелов со стороны Фролова и Шматко было произведено три. Все на поражение. В протоколе сказано: стрелял только Фролов. Пока опровергнуть данные показания я не могу. Но, судя по всему, стрелял действительно один человек. Как показывает кучность расположения пуль в двери, навскидку, в голову. Скорее всего, боялся, что если будет стрелять в тело, то сможет только ранить. Тогда бы пришлось добивать Канегиссера. А сей факт мы бы уже смогли доказать. Потому стреляющим и было принято решение метить в голову. Не учел только одного момента: отвратительная видимость, плохое освещение в подъезде. Оттого и промахнулся.

– Расстояние промеж пуль от такусенькое, – Доронин указательным и большим пальцами показал, на каком удалении находились найденные пули друг от друга.

– Потому мы и хотим свести Фролова и Шматко, чтобы они еще раз рассказали, как происходил арест убийцы. – Озеровский на несколько секунд замолчал, однако, видя, что Бокий ждет окончания фразы, проговорил: – Имеются подозрения против Фролова, что он специально хотел убить Канегиссера. Тем самым обрезать все следы.

– Специально, говорите? – Глеб Иванович беспомощно оглянулся по сторонам, как бы ища в прохожих поддержку. – Может, и так. Только ни с Фроловым, ни со Шматко вы сейчас не поговорите. А уж тем более не сможете провести перекрестный допрос. Потому как красноармейца Шматко убили. Сегодня ночью. Возле дома. Утверждают, ограбление.

– Кто утверждает? – тут же поставил вопрос Озеровский.

– Какая разница! – вспылил Бокий. – Главное, что одного свидетеля у нас уже нет. А Фролов ночью убыл в деревни с продотрядом. Когда вернется – одному богу известно. Если, конечно, вернется. Обстановка сами знаете какая. К тому же нам все одно не позволят свести вместе чекистов с Канегиссером.

– Речь идет не о студенте, – быстро вставил Доронин.

Бокий обернулся к Озеровскому:

– Что еще нашли?

– След от четвертой пули, – выдохнул Озеровский, – только он произведен не Фроловым и не Шматко. Стреляли в Канегиссера со стороны лестничной площадки. В спину.

– Кто?

– Трудно сказать. Скорее всего, стрелял хозяин той самой квартиры, в которую забежал убийца.

Доронин, не сдержавшись, сплюнул на тротуар:

– Зря ноги били.

– А вот и не зря. – Глеб Иванович хитро прищурился. – Если исходить из того, что стреляли с двух сторон – и снизу, и сверху, – получается, что князь Меликов и наши Шматко с Фроловым действовали заодно. А это уже сговор! Враг мог использовать Шматко и Фролова. Или купить. Кстати, в защиту данной версии у нас появился козырь. Утром Канегиссер сделал попытку передать на свободу письмо.

– Родным? – поинтересовался Демьян Федорович.

– Если бы… Прелюбопытнейший факт. По крайней мере в небольшой истории нашего учреждения. Еще ни разу мне с таким не приходилось сталкиваться. Всякое бывало. Писали на волю родным. Друзьям. Товарищам по партии. Но, чтобы первое тюремное послание, через конвойного, охрану, массу препятствий, и было отправлено совершенно незнакомому человеку – такого в моей как арестантской, так и следственной практике еще не бывало!

– Если не ошибаюсь, – продолжил мысль Бокия Озеровский, – Канегиссер послал письмо владельцу пальто?

– Совершенно верно! Князю Меликову. Со всеми извинениями!

– Крайне, – пробормотал Аристарх Викентьевич, – крайне любопытно.

– Вот-вот, – продолжил мысль Бокий. – А исходя из того, что наши свидетели исчезают, словно по мановению волшебной палочки, достаточно произнести вслух их фамилии, я принимаю решение: с данного момента будем делать вид, будто действуем вслепую. По крайней мере на некоторое время такое поведение должно сбить с толку наших оппонентов. Согласны?

– В этом что-то есть, – вынужден был признать Озеровский. – По крайней мере одним живым свидетелем будет больше.

– Именно. Аристарх Викентьевич, если нетрудно, пройдите в мой кабинет и напишите краткий отчет о проделанной работе. Через два часа прибудет Феликс Эдмундович Дзержинский, нужно показать ему наши наработки. – Старик и матрос быстро переглянулись. – Что? У вас еще что-то есть?

Доронин чертыхнулся:

– Пусть вот он, – Демьян Федорович кивнул на Озеровского, – рассказывает. Я сегодня в основном бегал.

Бокий терпеливо ждал.

Весь отчет следователя уложился в несколько минут. Точный, детальный, он представил достаточно ясную версию прошлой скрытой жизни Леонида Канегиссера.

– Фактов пока не хватает, – добавил в конце доклада Аристарх Викентьевич, – но, думаю, в скором времени они проявятся. И еще: следует произвести вторичный обыск в доме инженера. Вчера искали материалы, подтверждающие причастность Леонида Канегиссера к совершенному преступлению. И вовсе не обращали внимания на личную жизнь убийцы. В частности, не нашли дневники, а, как утверждают родные, он их вел.

– Студент мог хранить бумаги в другом месте, – заметил Бокий.

– Сомневаюсь, – уверенно ответил Озеровский. – Факт работы Канегиссера над дневниками подтверждают сестра и мать. Выходит, видели их дома. Если найдем, вполне возможно, данное преступление всплывет в ином свете. Я думаю, Канегиссера просто использовали.

Глеб Иванович с силой потер лоб рукой.

– Значит, так. Отчет отменяется. Оба в «мотор», к Канегиссерам. Кровь из носу, дневники должны быть у меня до приезда Феликса Эдмундовича. Туда три часа назад направилась группа Семена Геллера с обыском. По распоряжению Яковлевой. А как они умеют обыскивать, думаю, рассказывать не нужно.

– Тогда амба, – сделал сокрушенный вывод Доронин, – черта с два, что мы там, после Сеньки, отыщем! Голые стены да выбитые окна.

– Иногда и в стенах кроются загадки, – веско вставил Озеровский. – Не думаю, что сын инженера, личность возвышенная, поэт, держал своего письменного друга на виду у всех. Такие вещи обычно прячут так, чтобы никто, кроме хозяина, не смог найти. Так что не все потеряно.

Доронин с Озеровским кинулись к машине.

А Бокий, подставив солнцу коротко стриженную голову, присел на ступеньку.

«Озеровский прав, – пульсировало в голове чекиста. – Дело принимает иной оборот. Непонятный и оттого еще более пугающий. Чем пугающий? – спросил сам себя Глеб Иванович и тут же ответил: – А тем, что достаточно вспомнить, как проходил трибунал над михайловскими мятежниками. Урицкий, до того поддерживавший все решения Ревтрибунала по смертным приговорам, неожиданно для всех отказался голосовать за смертную казнь для одного курсанта. Курсанта, который считался главным зачинщиком заговора в артиллеристском училище. Курсанта, который, по материалам дела, поставлял мятежникам оружие. И фамилия курсанта была Перельцвейг».

* * *

Зиновьев широким задом придавил пружины дивана, хлопнул рукой рядом с собой по коже: присядь.

Яковлева легко, по-девичьи, опустилась рядом. Однако прижиматься, как то бывало раньше, к любимому мужчине не стала. Что-то в последнее время стало ее раздражать в Григории Евсеевиче. Вот только что, женщина еще разобрать не могла.

– Хочу услышать твое мнение: почему Феликс отказался возвращаться в Москву? – тихо, но внятно произнес Зиновьев.

– Что значит «отказался»? Ему что, приказали?

– Именно!

Варвара Николаевна вздрогнула: вот те на… А Гришка-то, оказывается, от нее кое-что скрывает.

– Кто тебе об этом сообщил?

– Какая разница? – отмахнулся председатель Петросовета. – Сейчас главный вопрос не в том кто, а почему? Итак, повторяю вопрос: твое мнение – почему Феликс решил-таки ехать в Питер?

Женщина неуверенно повела плечами:

– Не знаю.

– Точно не знаешь? – Рука Григория Евсеевича нашла женскую ладошку, сжала ее.

– Больно! – взвизгнула Яковлева.

– Вот и мне больно, – через силу выдавил из себя любовник. – Смотри, Варька… Не дай боже вздумаешь в свои игры играть. Феликс ведь только до вечера пробудет. Апосля обратно в Первопрестольную возвернется. А мы тут останемся. Так что, если надумала мне изменить, сразу предупреждаю: уезжай вместе с ним. Потому как, ежели останешься и я узнаю что непотребное, удавлю.

* * *

Стучать в дверь не имело смысла. В том Доронин убедился в тот миг, когда вместе с Озеровским поднялся по парадной лестнице к квартире, в коей до вчерашнего дня проживала семья инженера Канегиссера. Едва чекисты преодолели крутые мраморные ступеньки, как, к своему удивлению, обнаружили, что створки двери, ведущие в квартиру инженера, распахнуты настежь: заходи, кто хочет! Сегодня раздается барское имущество!

Аристарх Викентьевич хотел было высказаться по данному поводу, но Доронин тронул его за рукав: «Молчите» – и первым осторожно прошел внутрь квартиры.

Жилище Канегиссеров на вторые сутки после ареста семьи напоминало что угодно, только не жилое помещение. Следователь помнил, как раньше в прихожей висела картина – лесной пейзаж. Теперь она отсутствовала, вместо нее на стене выделялось светлое пятно на темно-бордовых обоях. Не было и ковровой дорожки, что некогда лежала в прихожей. Исчезла и тумбочка для обуви. И большое зеркало пропало неизвестно куда. И вешалка. Один одежный шкаф томился в углу. Да и то временно, догадался Аристарх Викентьевич, не вынесли исключительно из-за его габаритов. Вынесут!

Доронин заглянул в распахнутые створки шкафа, указал Озеровскому на старый женский платок, от которого жутко несло нафталином. Следователь поморщился: даже с расстояния в несколько шагов слышался неприятный аромат. Аристарх Викентьевич резко отвернулся и чуть не впечатался носом в телефонный аппарат, что сиротливо висел на голой стене и ждал своей участи.

Матрос хотел было высказаться по поводу увиденного, как тут же замер. Изнутри квартиры донеслись звуки: глухой говор, перетаскивание тяжелых предметов, вслед за всем этим мат.

Чекист сделал несколько осторожных, мягких шагов на звук, ближе к внутренним помещениям. Озеровский последовал его примеру. Теперь оба могли слышать все, что происходило внутри квартиры инженера, в том помещении, которое, по памяти Аристарха Викентьевича, являлось столовой.

– Че ты суешь? Да кому оно надо? – донесся гнусавый голосок Сеньки Геллера, Доронин его сразу признал. – Ты даже на толчке это дерьмо не спихнешь!

– Так красиво!

– Красиво будет после! – послышался удар, звон разбитого стекла. – Щас надо то, что можно сменять. Или продать!

Демьян Федорович сделал еще пару шагов, сначала заглянул в комнату, а потом предстал во всем своем разгневанном большевистском обличье перед растерянными сотрудниками ПетроЧК.

Геллер, завидев человека с Гороховой, поначалу опешил.

– Демьян? Ты какого лешего тут делаешь?

Доронин, не отвечая, принялся оценивать обстановку. Судя по всему, «обыск» подходил к концу. Перед одним из подчиненных Семена стояло три полных мешка с разной бытовой утварью: кастрюлями, тарелками, одеждой, еще черт-те с чем, что смогло уместиться в мешки чекистов. Второй Сенькин подручный в тот момент, когда Федор вошел, пытался затолкать в мешок настенное овальное зеркало. Сам Геллер, судя по всему, подобными делами не пачкался, только отдавал распоряжения. По крайней мере рядом с ним мешка не было.

– Шмонаем? – ни к кому конкретно не обращаясь, процедил сквозь зубы матрос, выходя в центр столовой.

– Ты чего, Демьян? Какой шмон? – Геллер изобразил на лице удивление. – Обыск! Нас Варька прислала. Не веришь? – Семен кивнул на телефонный аппарат. – Позвони!

– Отчего ж не верю? Очень даже верю! – Демьян Федорович кивнул на зеркало. – Вещественное доказательство?

– А как же! – осклабился Геллер. – Тут все доказательства! Че ни копни!

– Потому-то по мешкам и тырите?

– Ну, ты скажешь, Демьян! Кто тырит? Несем в Петросовет, сдать, как положено.

– И кастрюли?

– А как же? Убивец из них жрал? Жрал! Значит, доказательство.

– Ну-ну, – протянул Доронин, прищурившись, впился взглядом в геллеровы маленькие свиные глазки. – Гляди мне, Сенька. Я ведь проверю, куда добро свезешь. Память у меня хорошая. Что в мешках – знаю. Так что не обессудь, ежели че.

Сенька тоже прищурился.

– Угрожать вздумал?

– Предупреждаю. На всяк случай. А чтобы у тебя не пропало желание сдать все это барахло на Гороховую, добавлю: сегодня приезжает Дзержинский. И ох, как я тебе не завидую, если хоть одна тарелка или вилка окажется не там, где положено.

На этот раз Геллер промолчал. Внутри Семена родился страх. «Демьян не врет, Феликс точно сегодня будет. И если Варька еще могла отмазать, как она это всегда делала, получая свою долю, то Дзержинский цацкаться не станет. К стенке, со всеми вытекающими».

Семен нашел в себе силы улыбнуться, изобразить спокойствие.

– Ты, Демьян, не пугай. Пуганые мы. Но свой революционный долг знаем, помним и чтим. Усек?

Более Геллер ничего добавлять не стал. Кивнул головой своим людишкам и первым покинул квартиру.

– Все вынесли, – констатировал Аристарх Викентьевич, исследовав после чекистов жилище, – подчистую! Только крупная мебель осталась.

– Ничего, долго сиротствовать не будет. – Доронин поднял с пола лист от календаря, убедился, что на нем ничего не отмечено, бросил на пол. – Только не думайте, будто орудовали одни наши. Вчера, после ареста семьи, первыми, кто тут помародерствовал, была прислуга. Их застукали, когда пытались вынести столовое серебро. Так-то вот.

– А я и не сомневаюсь, – отозвался, в свою очередь, Озеровский. – Люди ведь все разные. И одинаковые одновременно. Думаете, я осуждаю Геллера? Нисколько. Такова жизнь: не прокормишь себя сам, никто тебе не поможет. И прислуга живет по тем же принципам. Будь у них уверенность не то что в завтрашнем, а хотя бы в сегодняшнем дне, разве бы они пошли на подобное?

– Эка ввернули! – почесал затылок матрос. – Режете прям, как из Библии.

– Далеко не самый худший литературный документ человечества, – насколько смог тактично, заметил Озеровский, понимая, что перед ним стоит большевик, то есть представитель той людской прослойки, которая отрицает то, во что не верует. – Впрочем, мы с вами отвлеклись. Давайте приступим к тому, зачем приехали.

* * *

Варвара Николаевна, покинув помещение Смольного, присела на скамейку, что стояла сбоку парковой дорожки.

Нервная дрожь сотрясала тело. Коленные чашечки стучали друг о дружку. Нужно успокоиться. Конечно, самый лучший вариант – жахнуть полстакана водки. Да где ж ее сейчас взять?

«Сволочь!» – еле слышно произнесли губы женщины.

А в голове, будто картинки в калейдоскопе, сменялись мысли.

Гришка начал свою игру. За ее спиной. Нет, не за спиной. Если бы за спиной, было бы не так страшно. Он начал использовать ее втемную. Это опаснее. Значит, хочет ее тоже устранить. Пользуется тем, что она слишком слабая фигура, чтобы тягаться с ним. По крайней мере сейчас, когда у Гришки есть поддержка в Москве. Ликвидирует и глазом не моргнет. А значит, выход один: нужно показать Григорию свою необходимость, свою нужность. А она не имеет никакого понятия о конечной цели Зиновьева. Как он видит ее, Яковлеву, в конце того, что они вместе задумали? В качестве кого? Союзника? Подельника? Или использованной тряпки? Так, как он поступает в постели: сначала нежно и страстно ласкает, а потом, получив свое, отворачивается к стене, оставив ее, неудовлетворенную, в одиночестве на краю кровати. Все может быть. От Гришки можно всего ждать.

Варвара Николаевна сжала ручки в кулачки: что ж, Гриша, спасибо тебе! И знаешь за что? За то, что проговорился, предупредил. Теперь-то буду начеку. Нет, не так. Просто быть начеку не получится: верный путь под пулю. Пусть даже она себя сейчас перед ним и прикроет своей активностью. Но потом председатель Петросовета не захочет оставить главного свидетеля в живых. А поэтому у нее должен быть запасной вариант: нужно сделать все для того, чтобы Бокий встал на ее сторону. Как? Будем думать.

Но в одном Гришка прав: все-таки почему Дзержинский отказался возвращаться в Москву?

* * *

Бокий в упор рассматривал Белого и никак не мог понять, какие чувства тот у него вызывает. Восторг? Однозначно! Ненависть? Не исключено. Любопытство? Вполне возможно. А может, все вместе? Ведь и так бывает.

Чекист положил перед противником папиросы и спички.

– Курите.

Олег Владимирович кивком головы поблагодарил, принялся доставать первую табачную гильзу.

Чекист тем временем, без всяких предисловий, вдруг произнес:

– Вас сегодня должны расстрелять.

Бокия интересовала реакция арестованного.

Полковник никак не отреагировал на услышанное. Спокойно прикурил, втянул в себя дымок, на мгновение в наслаждении замер, выдохнул его из легких:

– И слава богу. А то, признаться, устал ждать.

Глеб Иванович с восхищением смотрел на офицера:

– Иных слов я от вас и не ожидал. А потому сообщу вторую новость: должны расстрелять. Но не расстреляют.

– Передумали? Зачем?

– Приказ о вашем расстреле отдал не я. Но я его приостановил. Мне импонирует ваше общество. К тому же нравится ход ваших мыслей. Идея написать письмо с благодарностью принадлежит, конечно, вам?

Полковник снова с наслаждением затянулся дымком, утвердительно качнул головой.

– Мальчик в панике. Сам до такого бы не додумался. И как, получилось?

– Естественно, – хохотнул чекист.

– Если не секрет, кто тот человек?

– От вас никаких секретов. Князь Меликов Петр Леванович.

– Отпадает, – уверенно качнул головой полковник. – Беспомощный старик, почти маразматик. Ищите среди его челяди.

– У него одна прислуга. Девушка-горничная.

– Вот ею и займитесь. Князь слишком стар, одинок. Для него жизнь давно закончилась. Насколько мне помнится, он еще при царе перестал появляться в свете. Выжившего из ума старика ввести в игру никак не могли: опасно, потому как нет надежды на такого подельника. Равносильно срыву. А вот прислуга – иное дело.

– А тут я с вами не согласен. – Бокий тоже потянулся за папироской. – В Канегиссера стреляли с лестничной площадки.

– Это могла сделать и прислуга.

– В том-то и дело, что не могла. Князь – мог. Молоденькая деревенская девчушка – нет. И вы об этом знаете, Олег Владимирович. Иначе бы вы не стали диктовать письмо мальчишке.

– Ну вот, – выдохнул с дымом Белый, – шестеренки и закрутились. Леонид мне рассказал о том, что одна пуля пролетела рядом с его головой, едва не задев ухо. Князь Меликов стрелять не мог в силу слабости. Девчонка-горничная тоже. Остается…

– Тот, кто живет на этой же лестничной площадке.

– И к кому так стремился мальчишка.

– И который его ждал, но мальчишка перепутал двери, – подвел итог Бокий.

Белый развел руками:

– Что и следовало доказать.

Глеб Иванович затушил папиросу, встал, подошел к окну. Долго смотрел на улицу. Развернулся.

– Вы хотите, чтобы на плаху пошел не только Робеспьер, но и Дантон, который подтолкнул его?

– Я считаю, каждый должен получить по заслугам. Большим или малым. Но обязательно.

– И кто, по вашему мнению, является Дантоном?

– Человек из Петросовета. Или комиссариата. Хотя, если брать ночное происшествие, более склоняюсь к ПетроЧК.

Глеб Иванович снова глянул в окно: в небе скапливались тучи. Точно будет дождь.

– Олег Владимирович, почему вы остались в Петрограде, а не уехали на юг, как ваш бывший начальник Батюшин? – неожиданно переменил тему беседы Бокий.

Белый аккуратно вдавил окурок в днище пепельницы, после чего скрестил руки на груди.

– Странный вопрос.

– Хочу понять мотивацию ваших поступков. Ведь у вас имелась возможность переметнуться на ту сторону. Но вы по непонятной причине остались. Сдались, не оказав никакого сопротивления. В чем смысл? Причина?

– Смысл? – Уголки рта арестованного криво повело. – А нет никакого смысла. Жить, чтобы просто жить? Выискивать каждый день кусок хлеба, чтобы не подохнуть с голоду? А для чего? Что сейчас, в данную минуту, несет мое существование? Кому оно нужно? Год назад у меня была семья, Родина, идея, смысл жизни. Сегодня у меня нет ничего! Ни Родины, ни семьи, ни смысла! Все рухнуло всего-навсего за один год! После «Крестов», когда я узнал, что жена и сын погибли, у меня хотя бы имелось желание отомстить Керенскому и ему подобным за то, что они сделали со мной. Но и тут мне не повезло: за меня отомстили вы. Причем отомстили так, как я сам не смог бы отомстить. Говорите, уйти на юг и воевать с вами? А с кем воевать? С теми, кто привел Сашку Керенского к власти? Того самого Сашку, который убил мою семью? Не сам, опосредованно, но тем не менее. И против кого воевать? Но и не это главное. А за что воевать? Чтобы к власти снова пришел новый Керенский? Как вы правильно заметили, я работал в «Комиссии Батюшина». Вы не представляете, с каким вороватым дерьмом нам пришлось иметь дело. И потом, когда у нас появились все доказательства государственной измены и крупных хищений, все это дерьмо сместило царя и, вместо того чтобы сесть на скамью подсудимых, заняло его место. А нас, «Комиссию Батюшина», определили в «Кресты» через три дня после того, как вся та шушера пришла к власти. А летом убили мою семью. И после всего этого вы предполагаете, что я смог бы встать в один ряд с этими людьми? – Белый устало откинулся на спинку стула. – Впрочем, помогать вам тоже не горю желанием. И не потому, что против вас. Просто я прекрасно понимаю: вы ничем не отличаетесь от тех, на чье место пришли. Внутри вас самих уже началась война за трон. Кто из вас, равных, станет самым равным, на кого все равные станут равняться. И на кого потом будут молиться. Все повторяется. Кстати, не забывайте, чаще всего молятся на покойников, потому как труп не составляет конкуренции, зато на нем можно заработать капитал, и, самое главное, с трупом не нужно делиться. Мерзость? Согласен. Но такова жизнь. Мне противно все, что сейчас творится в России, по обе стороны конфликта. Этим мы и разнимся с Батюшиным. Николай Степанович, несмотря на то что его посадили за решетку по велению Керенского и его камарильи, тем не менее остался верен тому кругу. Я же разочарован и душевно опустошен. Потому и остался.

– Могли уехать за границу. Воспользоваться губельмановскими миллионами.

– Ворованными? Нет уж, увольте. Там на каждой копейке солдатская слеза. У меня бы кусок в горле застрял, если бы потратил хоть один рубль.

Наступила пауза. Не та, неловкая, после которой не знаешь, как продолжить разговор. А та, которая просто разделяет беседу на две части.

– Что вы будете делать, если мы вас отпустим? – неожиданно спросил Бокий.

Полковник запахнул ворот шинели.

– Не знаю. Скорее всего, сдохну в какой-нибудь сточной канаве.

– Олег Владимирович, у меня к вам имеется одна просьба. Она касается вашего сокамерника. – Глеб Иванович тут же замахал руками. – Нет, нет, ничего не нужно у него выспрашивать и вынюхивать. Тем более у вас на это не будет времени. Вас вернут в камеру за вещами. Но один час обещаю.

– И что вас интересует?

– Мои чекисты вышли на одну любопытную версию. Если она действительно имеет место быть, можно спасти мальчишку.

– Странно. – Белый слегка прикусил нижнюю губу. – Он убил вашего товарища, а вы собираетесь его оправдать.

– Не оправдать, а справедливо наказать.

Бокий подошел к арестованному, склонился к его уху.

– Вас не удивила моя просьба?

– Интересно. – Полковник потянулся за папиросой. – Можно взять две? Спасибо. Насколько понимаю, вы хотите сыграть на нервном расстройстве мальчишки?

– Именно.

Олег Владимирович, кряхтя, приподнялся со стула.

– Я выполню вашу просьбу. Но мой вам совет, Глеб Иванович: бросьте это дело. Пустите на самотек. Сомневаюсь в том, что, даже если ответ будет положительным, это спасет студента. Он обречен. А вот утянуть вас вслед за собой в трясину вполне в состоянии.

* * *

Доронин присел на подоконник, принялся раскладывать на крашеной деревянной поверхности все, что они смогли найти с Озеровским. А нашли, как выяснилось, немало. Слава богу, Сеньку интересовали только шмотки, а не бумаги.

Во-первых, был найден дневник студента, пролистав который матрос мало что понял, а потому тут же вручил его старику. Сам же принялся рассматривать то, что они обнаружили, во-вторых. А то были: удостоверение за № 1, выданное 5 ноября 1917 года на имя Леонида Иоакимовича Канегиссера, которого Трудовая народно-социалистическая партия делегировала в 67-ю участковую комиссию по выборам в Учредительное собрание. Выписанный билет до Одессы, на котором стояли дата – 30 августа нынешнего года, и сверху, в уголку, какая-то закорючка. То ли кто-то замарал билет, то ли расписывал ручку. И наконец, непонятная записка с текстом: «Общее собрание 25 июля с.г.» с неразборчивой подписью внизу.

Демьян Федорович то так, то эдак раскладывал найденное, словно пасьянс, пытаясь найти хоть какую-то деталь, которая бы все это объединила.

«Общее собрание… – размышлял Доронин. – Может, той самой партии, народной, социалистической? Так нет, ее вроде прикрыли в июле. А если это связано с училищем? С мятежом? А что, время совпадает. И этот билет на вчерашнее число…»

– Аристарх Викентьевич! – Чекист слез с подоконника. – Можете подойти?

– Сейчас, – отозвался Озеровский из соседней комнаты и вскоре появился в дверном проеме с тетрадью в руках. – Не поверите, Демьян Федорович, но, кажется, мы с вами нашли то, что нужно. Вот, послушайте.

Следователь перевернул несколько страниц, нашел искомое место, зачитал вслух:

«… мне, как и любому другому человеку, нужно счастье, нужно сияние. Господи, что я натворил… Почему послушал этих людей? Почему оттолкнул от себя эту возвышенную душу? Если бы мои близкие знали, какое солнце заполняло мою душу во время наших встреч… Они бы блаженствовали, они бы радовались за меня, а не проливали слезы. В этой жизни так трудно к чему-либо привязаться по-настоящему, глубоко. А мне повезло, мне жизнь сделала Дар. Но любой Дар не дается даром. Никому! В каких страданиях мечется душа, возжаждавшая Бога, и на какие муки способна она, чтобы утолить эту жажду? Теперь меня ожидают тоска, гнет, скитания, унижения, неустроенность. Сможет ли он меня простить? Да и есть ли прощение моему поступку? Подвиг! Нужно совершить подвиг, и тогда в душе засияет неугасимая божественная лампада… Большего я не хочу от жизни. Только прощения и успокоения. Все мои прежние земные привязанности и мимолетные радости сегодня кажутся ребячеством. И даже настоящее горе моих близких, их отчаяние, их безутешное страдание тонут для меня в сиянии божественного света, разлитом во мне и вокруг меня…».

– Ну как? – Аристарх Викентьевич с восхищением свернул дневник в трубочку, хлопнул им о ладонь руки.

– Никак. Спятивший на религиозной почве мальчишка. Сопляк. У нас на «Метком» знаете, сколько таких было? Особенно после первого боя, – подытожил Доронин. – Бог… Божество… Муть какая-то.

– Не скажите! – не согласился следователь. – Сие написано неспроста. Муки терзают будущего убийцу. Душевные порывы. Опять же как тут писано: нужно совершить подвиг, чтобы после его кто-то простил. Непонимание родными его чувств. Каких чувств? К кому? Но меня в данной записи кроме текста заинтересовала дата, когда он был написан. Смотрите. – Озеровский перевернул тетрадь так, чтобы матрос смог увидеть текст. – 18 августа сего года! И еще приписано: ночь. Ни о чем не говорит?

– Пока нет.

– На следующий день, 19-го числа, Ревтрибунал приговорил друга Канегиссера, Перельцвейга, к смертной казни.

– И что? Какое имеет отношение данная запись к трибуналу?

– Вот и меня, Демьян Федорович, сие поставило в тупик. Завтра решается судьба близкого человека, а господин студиозус посреди ночи, вместо того чтобы страдать от скорой потери друга, вдруг извергается высоким «штилем» про чувства, подвиг, непонимание… А может, они не были столь близки? Если предположить, что к тому моменту их чувства охладели и они уже не были между собой тем, кем мы их считаем? Тогда бы это многое объяснило. А точнее…

Озеровский замолчал, предоставляя Доронину возможность самому довести логическую цепочку до конца.

– Пацан соврал. – Доронин понял, куда гнет следователь. – И убийство было совершено не из-за Перельцвейга.

– Именно! – Аристарх Викентьевич потряс дневником. – Сплошной утопический романтизм. Мальчишка мечется. Обвиняет родственников в том, что они расстались. Чувствует вину. Хочет совершить подвиг. И одновременно ждет целых десять дней. Конечно, я согласен с мыслью, будто месть хороша только по прошествии некоторого времени. Но сия форма не совпадает с романтизмом. Как бы поступил романтик Канегиссер? Он бы сразу кинулся на обидчика. А что имеем мы? Ладно, поверим преступнику и его словам о том, будто он хотел убить Урицкого из личных мотивов. И жертву выбрал не случайно, а потому, что та подписала расстрельный приказ. Предположим, данное покушение и есть тот самый подвиг, который решил совершить мальчишка. Однако появляются иные вопросы. Почему Канегиссер не застрелил Урицкого сразу, на следующий день, как только узнал о решении трибунала? Зачем ждал десять дней? Готовился к совершению преступления? Но с более бестолковой и бездарной подготовкой мне, признаться, ранее сталкиваться не приходилось.

– Да ладно вам, – отмахнулся Доронин. – Настанет час – все прояснится. Лучше посмотрите на этот клочок бумаги, – матрос протянул билет, – на вчерашнее число. Мальчишка-то сбежать собирался.

Озеровский бросил взгляд на картонку:

– Верно, до Одессы. Только имеется одна закавыка, Демьян Федорович. Куплен билет действительно на вчерашнее число. А вот хотел ли им воспользоваться именно Леонид и именно этим числом? Вы то небось билетик приобретали в кассе, когда ехали из города?

– Ну да, – согласно кивнул головой чекист.

– А сей бланк, – Озеровский потряс картонкой, – приобретен посредством личных связей. Видите подпись?

– Закорючку?

– Если бы… Данная закорючка принадлежит начальнику вокзала. С таким билетом, Демьян Федорович, вы можете сесть в любой поезд. И не только до Одессы. И в любой, прошу заметить, день, независимо от даты, что написана на нем. И можете сесть не вы, а ваш знакомый. И подобного рода документы просто так, кому ни попадя, не выдают. По крайней мере Леонид Канегиссер лично его приобрести никак не мог. Зато такой билет в их семье мог получить…

– Инженер. – Доронин сообразил, на кого намекал следователь.

– Совершенно верно!

– Но зачем старику билет? Сбежать хотел, что ли? Почему один? – Матрос почесал затылок. – А может, решил всех бросить, к ядреной фене? А че, так бывает.

– Только не в их семье, – покачал головой следователь.

– А что такого? Жинка надоела, дети взрослые. Можно и…

– Канегиссеры – семья еврейская.

– И что? – не понял матрос.

– А то, что… – начал было отвечать следователь и осекся. Новая, логически всплывшая мысль оглушила Озеровского настолько, что он даже растерялся.

* * *

Утром 31 августа собрался актив Московской партийной организации на Б. Дмитровке, в нижнем зале. В горьком молчании мы выслушали короткую информацию о состоянии Владимира Ильича Ленина и приняли такую же короткую резолюцию: на террор буржуазии ответить красным террором трудящихся масс.

«Правда», 31 августа 1918 г.

* * *

Дзержинского встречала Яковлева. Едва тот спрыгнул с металлической ступеньки откидной лестницы, как женщина кинулась к нему.

– Здравствуй, Феликс! – Руки мужчины и женщины соприкоснулись в товарищеском приветствии. – Хорошо, что ты все-таки приехал.

– Есть проблемы? – Феликс Эдмундович моментально отметил только что прозвучавшую фразу: «Хорошо, что ты ВСЕ-ТАКИ приехал».

«В Питере знают о том, что меня отзывали в Москву, – догадался чекист. – И Варвара не случайно поставила слова именно в таком порядке. Предупредила? Вполне возможно. А может, и нет».

До Дзержинского уже дошли сведения о том, что Варвара Николаевна либо сама, лично пустила слушок, либо помогла ему зародиться, о том, что она якобы близка (как женщина) с руководителем ВЧК. Поначалу данное сообщение оскорбило: как-никак, женатый человек. Однако, поразмыслив хорошенько на досуге, Дзержинский решил слух его не опровергать: посмотреть, что из того выйдет? Ведь не случайно Яковлева «спарила их». Какую-то цель преследовала. Если общественно полезную, бог с ней. А если личную…

– Где Бокий?

– На Гороховой.

– Едем к нему. Сначала хочу встретиться с убийцей Урицкого. После заеду к Зиновьеву. Кстати, кто ведет дело?

– Комендатура, Петросовет…

– Кто из наших занимается?

– Люди Бокия – Доронин и Озеровский.

– Что значит, люди Бокия? – В голосе первого чекиста слышался металл. – У вас там что, частная лавочка? Кто на себя взял руководство ПетроЧК?

– Я! – выдохнула Варвара Николаевна.

– Тогда все понятно.

Женщина напряглась от интонации голоса Железного Феликса – холодного, бесцветного. Она чувствовала: что-то изменилось в отношении Дзержинского к ней.

Когда он отправлял ее в Питер, он был совсем другим. Теперь же перед ней стоял холодный, абсолютно безразличный человек.

Варвара Николаевна искоса бросила взгляд на Феликса Эдмундовича: худой, в слегка мятой одежде военного покроя (видимо, в вагоне спал, не раздеваясь), однако в отлично вычищенных сапогах, которые Дзержинский всегда чистил самостоятельно. Уставший, но одновременно собранный, пружинистый. Рыцарь, похожий на Дон Кихота, но не с донкихотовским взглядом. У героя Сервантеса глаза всегда оставались добрыми, по-телячьи детскими, как представляла себе во время чтения романа Яковлева. У Дзержинского взгляд был острый, как бритва, готовый в любую минуту разрезать. Вот и сейчас он смотрел в сторону состава с прищуром, будто в пулеметную щель.

Из тамбуров трех других вагонов поезда главного чекиста республики на железнодорожную платформу принялись спрыгивать сотрудники отряда Московского ГубЧК, личная охрана.

Вместе с Феликсом Эдмундовичем, как на глаз отметила Яковлева, из Москвы прибыло человек двадцать. Многих Варвара Николаевна видела впервые. Однако встречались и знакомые лица. Те, заметив женщину, в знак приветствия, кто улыбаясь, кто хмуро, кивали головой, однако подойти и поздороваться за руку не решались. Видимо, такова была инструкция. Крепкие молодые парни, в целях безопасности, окружили беседующих на расстоянии, не позволявшем услышать их разговор и одновременно дававшем возможность контролировать ситуацию. Двое из московских чекистов в ожидании дальнейших распоряжений держали в руках нехитрые пожитки начальства.

Феликс Эдмундович осмотрелся.

– Кого-то ждешь? – заметила Яковлева.

– Одного человека.

Тем человеком, как вскоре выяснилось, оказался высокий, худощавый юноша лет семнадцати, не более. Стройный, с открытым лицом, с острым, «дзержинским», взглядом и волевым, рассеченным надвое природой подбородком. Под кожаной, перетянутой в поясе тужуркой виднелась застегнутая на все пуговицы, до подбородка, гимнастерка. Нижняя часть обмундирования молодого чекиста состояла из студенческих брюк и ботинок на толстой каучуковой подошве. В правое плечо молодого человека врезались веревки от вещмешка.

Мальчишка изо всех сил тужился показать себя бывалым солдатом, однако сонный вид и растрепанные волосы делали его смешным и слегка, по-детски, неуклюжим.

– Знакомьтесь. – Дзержинский кивнул в сторону юноши. – Саша, точнее, Александр Мичурин. Работник Московской ЧК. Останется здесь. Насколько долго – решу позже, – тут же уточнил Феликс Эдмундович. И, заметив заинтересованный взгляд Яковлевой, не скрывая усмешки, добавил: – Будет работать с Бокием. Теперь поехали. По дороге доложишь, что за бардак у вас тут творится.

«Моторов» на вокзал прибыло два. В первом разместились Яковлева и главный чекист. Во второй плотно загрузились все остальные.

По дороге Варвара Николаевна излила душу. Припомнила все. Начиная с того, как Бокий отказался усмирять «блатных», которые чуть не разгромили склады кооператива на Большой Московской, заканчивая тем, что Глеб терроризирует охрану комиссариата, чем ставит ПетроЧК в неловкое положение.

Дзержинский слушал, не перебивая и не вслушиваясь. О том, что происходит в Питере, точнее в ПетроЧК, после убийства Урицкого, он догадывался и сам. Варвара ни за что бы, за просто так, не отдала власть. Держалась девка за нее, родимую, обеими руками. Как она умела это делать, он прекрасно помнил по столичным делам. Потому-то и сослал ее в Северную, когда убедился, что в Москве она будет ему только мешать. И тому появился веский повод: убийство Володарского. ПетроЧК, как показалось Дзержинскому, в данном деле проявила полную бесхребетность и бессилие. Два месяца вести дело и ничего не выявить (несколько подозреваемых, с подтвержденным алиби невиновности не в счет). Подобное попустительство, да еще в такой тяжелый момент для республики, было просто непозволительным.

И Варвара Николаевна действительно справилась с поставленной задачей. Заставила Моисея довести дело по мятежу в Михайловском училище до логического конца (именно так в ее письме Дзержинскому и прозвучало: «заставила»). Прижала самого Урицкого, да так, что тот наконец-то нашел в себе мужество и подписал расстрельный приказ. Это тоже было достижением: до приезда Варвары Николаевны Моисей Соломонович старался руководить ПетроЧК мягко, лояльно, насколько это было возможно в тех условиях, в которых находилась страна. «Теперь же он вынужден был, – как писала, хвастаясь, Яковлева, – зашевелиться». Чем и гордилась. Но Варвара забыла о главном: гордецы партии, по крайней мере на данном этапе, были не нужны. А за Яковлевой такой грешок стал заметен еще в столице. А что ж тогда творится тут, в Питере?

Феликс Эдмундович бросил взгляд в сторону подчиненной, снова принялся смотреть в сторону прохожих и домов.

«Гордячка… Гордячка Варвара Николаевна. И кто-то ведь мог на ее гордости сыграть. Почему мог? А если уже сыграл?» И вот тут встает вопрос: может ли он, Дзержинский, ей верить? И тут же напрашивается ответ: нет.

А ему нужен свой человек. Потому, как то, что задумано, сможет выполнить только верный, преданный товарищ. Бокий.

«Глеб – свой человек. Проверенный. И временем, и делами. Если, конечно, Варвара… Нет, не могла. Бокий – другого теста изделие. Чтобы его раскусить, нужно слишком много времени, которого у Варвары не было».

Под монотонное брюзжание Яковлевой Феликс Эдмундович прикрыл глаза.

«Господи, о чем я думаю? А у меня самого есть время? Ведь сейчас все решают не дни, даже не часы. Минуты!»

«Нет, – тут же мысленно поправил сам себя Феликс Эдмундович, – неправильно. Сейчас все решает не время, а правильный расклад, как в картах. Нужно по нарастающей выложить козыри, чтобы после каждой сдачи у Свердлова был ступор. Ведь как думает Яков: он на коне, потому как находится рядом со Стариком. И в своей невежественной самоуверенности не видит всей картинки целиком, а ситуация сегодня должна в корне измениться. Ночью он, Дзержинский, поменял карты, и теперь в руках Свердлова одна шелупонь. Хотелось бы увидеть Яшкину физиономию, когда он услышит неожиданную новость из Питера. А неожиданной новость станет потому, что Свердлов просто не ждет такого ответного хода. Хотя он сам его подсказал в своем ночном обращении».

Вся информация о тайных контактах чекистов с британским посольством находилась только в руках самых доверенных лиц Дзержинского: у Бокия в Питере и у Петерса в Москве. Именно через Глеба Ивановича летом была налажена связь между Петроградом и Москвой, между Петерсом и Шмидхеном со Спрогисом, теми самыми питерскими чекистами, которые под руководством Глеба навели мосты с британцами в Петрограде. И Бокий данной информацией ни с кем никогда не делился. Теперь результатами проведенной в июле операции «по внедрению» следует воспользоваться. Захват британского посольства должен быть стремительным, дабы не успели ликвидировать компрометирующие документы. Шмидхен и Спрогис выступят свидетелями. Но это потом, и то, если понадобится. Сейчас главное – навести шум в Питере. За ним последует цепочка: Москва, Ярославль, Казань… Удар должен быть такой силы, чтобы у Свердлова голова закружилась от непонимания происходящего. И вот когда он, Дзержинский, таким образом выйдет из-под удара, можно будет лично разобраться с товарищем Андреем.

Автомобиль притормозил у входа. Часовой, открыв рот, наблюдал за знакомой фигурой главного чекиста, который стремительной походкой прошел мимо него. Он даже не подумал спросить мандат. За что и поплатился. Феликс Эдмундович резко развернулся, едва не оттолкнув Варвару Николаевну, вернулся к двери.

– Солдат! – тихим голосом обратился к служивому. – Почему у меня не проверили пропуск?

– Так… Я же вас знаю!

– И что? А если меня ведут? Если за моей спиной враг? Враг, который хочет попасть в расположение ЧК? Враг, который использует меня как щит? Вы его тоже пропустите?

Дзержинский отыскал взглядом Яковлеву:

– Сменить! Под трибунал!

– То есть как… – Губы солдата задрожали.

Но Дзержинский уже забыл о часовом. Заложив руки за спину, широким шагом преодолел расстояние от двери до лестницы, после чего стремительно взлетел по ней на второй этаж. Охрана, Яковлева и молодой чекист едва поспевали за ним.

Бокий в это время сидел за своим столом, изучал все дела, которые у него накопились по американцам. Бумаги, которые еще не были рассмотрены трибуналом, Глеб Иванович отложил в сторону. С ними и так все ясно, как день: отпустить. А вот как быть с остальными?

Трибунал утвердил приговоры по семнадцати особам. Троим – смертная казнь. Остальных предлагалось отправить на исправительные работы. На разные сроки. Как быть?

«Может, взять да похерить решение трибунала? – подумал Глеб Иванович. – Пусть мотают в свою Америку. Но как? Сам такое сделать я не в состоянии. Да и не выдадут заключенных без решения трибунала. Опять же, как они покинут Петроград без соответствующих бумаг? Словом, как ни крути, требуется санкция Зиновьева. Опять идти к патлатому. Да что ж за день-то такой…»

За решением этой непростой ситуации его и застал Дзержинский.

Войдя в кабинет, Феликс Эдмундович первым делом качнул головой: мол, сиди, после поприветствуем друг друга. Затем Феликс Эдмундович обернулся к сопровождающим его лицам.

– Варя, подготовь комнату для допроса. Хочу сам, лично, пообщаться с убийцей Моисея. Часа будет достаточно? Вот и умница. Ребятки, – чекист кивнул на стулья в коридоре, – а вы присядьте.

После чего с силой закрыл дверь.

– Ну, здравствуй, Глеб.

Широкие объятия распахнулись для Бокия. Он удивленно смотрел на начальство: такой встречи он никак не ожидал.

Хозяин кабинета присмотрелся к старому товарищу по партии. В основателе аппарата, носящего название ВЧК, что-то изменилось за то время, пока они не виделись. Он стал еще более сухим, изможденным. Хотя, казалось, Дзержинскому больше худеть было уже некуда. Только взгляд Железного Феликса продолжал оставаться чистым и пронзительным, как и при их первой встрече.

В последний раз чекисты виделись во время июльских событий, связанных с эсеровским мятежом, два месяца назад. В те дни Феликс вел себя несколько неадекватно, что заметил не только Бокий, но и другие товарищи. Вспыльчивый, нервный, Дзержинский проявлял смелость, замешанную на страхе и ненависти. Результатом чего стала отставка, по его же собственному заявлению, коим он в те дни переполошил весь аппарат ВЧК. Впрочем, спустя месяц Феликс успокоился, вновь приступил к прежним обязанностям. Что стало причиной столь неадекватного поведения товарища, Бокий мог только догадываться.

Феликс Эдмундович похлопал подчиненного по спине, плечам:

– Похудел, смотрю, отощал.

– Это я-то отощал? На себя давно в зеркало смотрел?

О том, что он заметил, как у Феликса мелко, почти незаметно, дрожат руки, Бокий тактично промолчал. О болезненном состоянии Дзержинского, доставшемся ему после каторги, знали все. Не знали о том, как лечится первый чекист. Бокий знал.

– Ты по мне не равняйся. Как у вас тут?

– Работы много. Особенно в последние дни. Арестовали всех, кто был хоть как-то причастен к убийству Моисея. Круглые сутки мотаюсь между «Крестами» и Гороховой.

– Знаю. Потому и приехал. – Дзержинский окинул взглядом кабинет. – Веселая у вас тут обстановка.

– Яковлева нажаловалась? – догадался Бокий.

– А как же! Не без того. А ты что, от нее другого ожидал? – Феликс Эдмундович ухватил за спинку стул, переставил его в центр комнаты, посередине ковра, оседлал.

– Я от нее, кроме неприятностей, давно уже ничего не ожидаю, – хотел промолчать, но не сдержался Глеб Иванович.

– И давно черная кошка пробежала между вами?

– Давненько.

– Ничего. В свете последних событий скоро все изменится.

Бокий по привычке устроился на краю стола.

– Что слышно в Москве? Как Старик?

– Тяжело. Очень тяжело.

– А в деталях?

– В деталях… – Феликс Эдмундович снова пробежал взглядом по кабинетной обстановке, остановился на графине. Глеб Иванович, сообразив, что к чему, тут же налил воды в стакан. Дзержинский благодарно кивнул головой. – Ильич поехал на завод Михельсона выступить перед рабочими. К десяти часам собралась толпа проводить его. Вот тогда в Ильича и выстрелили. Две пули попали в Старика и одна в работницу, что стояла рядом. – Бокий отметил: Дзержинский не изменился, как обычно тщательно подбирал слова. Феликс сам никогда и ни при каких обстоятельствах не оскорблял женщин и другим не позволял, а потому слова «баба» для него не существовало, он всегда находил ему альтернативу. – Убийцу задержали. Ильичу сделали операцию.

– Это нам известно.

– А большего я не знаю. – Феликс Эдмундович со стуком поставил стакан на стол. – Меня информируют так же, как и вас. И никакой отдельной линии связи с Москвой у меня нет. Вернусь – разберусь, что к чему. Теперь по вашему делу. Во-первых, – без всяких преамбул продолжил мысль гость, – вместо Моисея будешь ты. Рано радуешься. Яковлева – первым помощником. – Дзержинский вскинул руку, как бы прикрываясь. – К себе я ее не заберу, не надейся. Но и ты тут долго не засидишься. Ты мне нужен в Москве, Глеб. Очень нужен! Причем скоро. А потому необходимо, чтобы Варвара находилась в курсе всего происходящего в Питере. Первоочередная задача: навести порядок в городе и губернии! Исходя из того, что произошло сегодня ночью, на складах, она с этим не справится. Так что данная миссия ложится на тебя. Как справишься – сразу ко мне.

– В Москве приняли какое-то конкретное решение? – Бокий почувствовал сухость во рту.

– Пока нет. – Дзержинский резким движением рук оправил низ гимнастерки. – Но, чувствую, в скором времени примут. Враг ожил, Глеб Иванович. Поднял голову. Нанес самый страшный удар, какой только можно себе представить, – покусился на жизнь Ильича. Подобного простить мы не имеем права! И не будем прощать! Сегодня в Совнаркоме рассматривается вопрос о законодательной необходимости проведения акции устрашения. Молчи! Я, так же как и ты, против. Если помнишь, еще в июле была попытка принять подобного рода решение. И если бы не я, террор бы вовсю гулял по России. Только двух наших голосов крайне мало, чтобы встать против решения Совета. Но есть один плюс: рассматривать будут в течение нескольких дней. У нас такого срока нет! Контрреволюция подняла голову. Две недели назад британцы передали одной московской контрреволюционной организации более миллиона рублей. Золотом!

Дзержинский промолчал о том, что те деньги были получены «главой той организации» чекистом Берзиным.

– Как мне доложил Шмидхен, они на днях спонсировали и петроградские ячейки, – вставил Бокий.

– О чем и речь. Мало того, имеется обоснованное подозрение: оба покушения, и на Ильича, и на Моисея, спланированы британцами. А потому первоочередная задача: отрубить контрреволюционной гидре голову.

– Иначе говоря, арестовать британское посольство, – догадался Глеб Иванович.

– Не просто арестовать. Главное: найти и изъять документы, подтверждающие связь британцев с контрреволюцией.

– Кроми?

– Именно!

– Будет международный скандал.

– А разве нас скандалы пугали? К тому же дипломатические отношения с Британией у нас на данный момент разорваны, так что все козыри в наших руках. А если еще и документами Кроми завладеем, тогда нам сам черт не страшен. Сразу вслед за посольством – повальные аресты всех подозреваемых, чтобы не дать врагу никакой возможности прийти в себя. Трибуналу работать круглосуточно! Приговоры приводить в исполнение немедленно! Без задержек! Если кто из чекистов станет саботировать работу, расстрел без суда и следствия. Таково веление времени, Глеб. Не мы начали войну. Но мы ее закончим!

Бокий даже не знал, как отреагировать на слова однопартийца.

– Собственно, задача понятна…

– Вижу, не очень! – Дзержинский кивнул на стоящий у стола стул. – Сядь! Ты что, думаешь в наших интересах положить всю страну в мертвецкую? Нет, Глеб Иванович. В наших интересах, чтобы каждый контрреволюционный элемент осознавал, на что он идет. Решился встать против народной власти – получи! Семья вырастила контру – всю семью на выселение, потому что после смерти родственника в ее лоне новый враг вызреет, еще более злой. И если мы ту семью оставим в тылу, непременно, рано или поздно, получим нож в спину. Об этом тоже должен знать каждый, кто пойдет против нас. Понимаешь? Чтобы каждый из них осознавал, на что он идет и чему подвергает своих родных. Страшно? Да, Глеб, страшно. Но иначе нельзя. Иначе нас сомнут. Будут невинно пострадавшие? Будут. Без этого никак. Но таких будет меньшинство в сравнении с теми, кого репрессируем законно, обоснованно. Такая вот диалектика, Глеб.

– Дрова рубят, щепки летят? На страхе новый мир не построить, – не сдержался Бокий.

– А кто говорит о страхе? Живи нормально, никто не тронет. Не хочешь принимать участие в строительстве новой жизни? Да ради бога, будь наблюдателем. Только не вставай на пути! Палки в колеса никому не позволим вставлять! Покажем слабость – сомнут. Растопчут! Раздавят! И это не мой приказ. Это сердце Ильича приказывает!

– И всем этим будет заниматься только ЧК?

– А кто же еще? – вскинулся первый чекист. – Передовой отряд партии.

Бокий облизал сухие губы: о чем говорить? Говорить не о чем, все решено.

– У меня тут американцы… Вот… – Чекист взял со стола бумаги. – Представители их посольства приходили с жалобой в Петросовет, к Зиновьеву. Угрожали скандалом. Тот приказал всех отпустить. Но тут проблема…

– Какие американцы? – Дзержинский вскочил на ноги. – Пся крев… Америка – не Британия. Эти пока что в помощи нашим врагам замечены не были. Пусть убираются! Чем меньше их здесь будет, тем лучше.

– Но по ним есть решение трибунала. Требуется санкция…

– Моей санкции достаточно? Вот и хорошо. Давай бумагу!

Пока Дзержинский писал, Глеб Иванович мысленно перекрестился: слава богу, хоть одно дело решилось. Хотя нет, не одно. Теперь он глава ЧК. А Варвара у него в подчинении. Это плюс. И огромный плюс!

– Кстати, Феликс. Для выполнения твоего приказа необходима свобода действий. А ее у меня нет. Зиновьев скрутил по рукам и ногам.

– Будет тебе свобода! Только дай результат. А Гришку возьму на себя. Что-то он тут у вас слишком заелся. Поговаривают, обеды дает для своей паствы. И это в голодающем городе! – В голосе чекиста слышалось презрение. Бокий знал, откуда оно исходит.

Зиновьев долгое время считался одним из главных конкурентов во внутрипартийной борьбе и даже представлял некую угрозу лидерству Ленина. Теперь, конечно, положение изменилось. Однако Ильич и преданные ему люди простить, а тем более забыть прошлые «драчки» не хотели и не собирались. Ждали своего часа. Ныне, судя по всему, такой час настал.

А Дзержинский думал об ином.

«Глеб правильно подметил, – размышлял большевик, – чистку должна проводить Чрезвычайка, и только она. Иначе процесс выйдет из-под контроля, и тогда море, океан крови растечется по стране. Но, с другой стороны, чекистами попробуют понукать все кому не лень. Вон взять Зиновьева. Как хитро поступил с американцами! Подсунул их Бокию – разбирайся. А я, мол, с краю, ничего не знаю. Но задерживали-то иностранцев не только ЧК, но и Петросовет. А отдувается один Глеб. Григорий Евсеевич перед американцами чист, аки агнец божий. И таких, как Зиновьев, у нас как тараканов на грязном столе или крыс в подвале. И как тут быть?»

Дзержинский открыл клапан нагрудного кармана гимнастерки, вынул свернутый в несколько раз лист:

– Ознакомься. Я ночью накропал несколько строк по поводу смерти Моисея. Прочитаешь завтра, на похоронах. От имени Совнаркома.

– Может, это лучше сделать Зиновьеву? Как председателю…

– Я сказал: прочитаешь ты. От имени Совнаркома!

– Понял.

– Теперь вернемся к нашим делам. Со слов Варвары, я понял, что ты начал разносторонне вести следствие. Охрану допрашиваешь. Всякие детали по задержанию изыскиваешь. Для чего? Нет, я не против. Твое дело, ты им занимаешься. Только поясни: зачем? Убийца есть. Насколько я понял, ничего не отрицает. Зачем искать то, чего нет?

– А если есть? – дерзко отозвался Бокий и осекся. Черт его знает, что сейчас на уме у Феликса, еще неправильно поймет, его самого причислит к врагам народа.

– Что замолчал? Давай выкладывай.

Что ж, слово не воробей…

– Полной уверенности нет, но, кажется, действиями мальчишки руководили.

– Враги?

– Не исключено. Но вполне возможно, что и из наших. Имею в виду не только ЧК. Петросовет. Комендатура.

– Связаны с контрой? – тут же впился в мысль Бокия Дзержинский.

– Трудно сказать. Таких данных пока нет. Только предчувствия. Единственное, в чем не сомневаюсь, так это в том, что убийство Моисея спланировано не одним Канегиссером. – Глеб Иванович обошел стол, вынул из ящика несколько исписанных листов. – Вот что смогли выяснить мои люди. Кстати, в их наработках имеются расхождения с выводами других следственных групп.

Дзержинский быстро, но, как знал Бокий, внимательно ознакомился с отчетом.

– Ну вот, что и требовалось доказать! Рядом с домом, в который стремился убийца, располагается Британский клуб.

– Но Канегиссер вбежал не в него.

– Но он мог им воспользоваться?

– Но не воспользовался.

– Но мог? – продолжал гнуть свою линию Дзержинский.

– Теоретически да, – вынужден был согласиться Бокий.

– Мог и практически, если бы ворота оказались открыты, – отрезал Железный Феликс. – Ты прав, заговор. Убийство Моисея спланировали, факт. И спланировали наши враги. – Дзержинский мягким, поповским движением провел рукой по бородке. – Вот что, Глеб. Канегиссер должен быть приговорен как террорист, контрреволюционер. Как политический убийца. И никак иначе!

– А если это не так? – продолжал упорствовать Глеб Иванович. – Что, если убийство совершено по бытовым мотивам, а мальчишку просто использовали?

– Кто использовал? Вот! – Первый чекист хлопнул рукой по столу. – О чем и речь! Канегиссер-то сам, конечно, мог убить Моисея из личных мотивов, а вот рука, что направляла его действия, явно была вражеская. Организация! За всем стоит одна контрреволюционная организация!

– Но сам Канегиссер отрицает участие в контрреволюционном движении.

– А что бы ты говорил на его месте?

Бокий стушевался.

Феликс Эдмундович похлопал подчиненного по плечу.

– Любой из нас отказался бы выдать товарищей. В этом мы с ними солидарны. Одинаково мыслим, на одних книгах воспитаны, даже жизненные идеалы, как ни странно, идентичны. Мыслим по-разному, но тут уж… Кому как выпало. Глеб, мне срочно нужны материалы по Кроми. И вообще, что у тебя есть по британцам? Все. Начиная с их помощи Керенскому. Ты писал, будто у тебя появилась докладная записка от шестнадцатого года, по британскому влиянию. Она сохранилась?

На этот раз Глеб Иванович не смог сдержать улыбки.

– Мало того. У меня в камере сидит ее автор. Крайне любопытная, скажу тебе, личность. Служил в «Комиссии Батюшина».

– Ого! – Брови Дзержинского в удивлении вздернулись. – И еще жив? Погоди, погоди… Случаем, не тот офицер, который спрятал два миллиона?

– Варвара нашептала?

– Да-а, – хмыкнул первый чекист, – вижу, между вами не одна, а стая черных кошек пробежала.

– Феликс, поговори с ним до встречи с Канегиссером. Поверь, узнаешь много нового и довольно любопытного. Не поговоришь сейчас, потом тебе станет не до него. Поверь мне!

* * *

Входная дверь скрипнула. Доронин, бросив взгляд на Озеровского, быстро прижал указательный палец левой руки к губам. Нехитрый, но всем понятный знак молчания. Правой рукой чекист медленно, почти неслышно, извлек из кобуры револьвер.

Еле слышные крадущиеся шаги миновали прихожую, после чего приблизились к двери, ведущей в столовую, за которой, затаив дыхание, спрятался Доронин.

Демьян Федорович кивнул следователю, чтобы тот спрятался за буфет, стоящий в дальнем углу. Сам плотнее вжался в стену.

Шаги прошуршали по паркету, приблизились к двери, замерли. Видимо, незнакомец не решался войти внутрь помещения.

Чекист задержал дыхание и тут же сделал стремительное движение телом, выставив перед грудью оружие, в результате чего оказался лицом к лицу с нерешительной личностью, что посмела войти в разграбленное жилище инженера. Нарушителем спокойствия оказалась миловидная девушка лет двадцати, явно из деревенских, которая прибыла в Северную столицу на заработки.

– Вы кто? – Доронин не опускал револьвер.

– Катя. – Девушка испуганно вскрикнула, выронив из рук кошелку.

– Вижу, что не Ваня. Что вы тут делаете, Катя? – Доронин бросил взгляд за спину девушки, однако никого более не обнаружил. Девчонка пришла одна.

– Работаю я здесь. У господ.

– Господ сейчас нет. Есть только граждане. Кем?

– Кухарка. То есть на кухне.

– Понятно. – Демьян Федорович спрятал оружие, поднял кошелку. – И зачем пожаловали?

Та молчала, лишь испуганные глаза говорили о том, что она вменяема.

Доронин обошел кухарку со всех сторон.

– Катя, Катя, Катерина… Вы что, Катя, не знаете, что вашего хозяина арестовали?

– Нет. – Молодуха округлила глаза. – Как арестовали? Когда?

Но Доронина если и можно было провести, то только не такими примитивными приемчиками.

– Ах, Катенька-Катерина. Сейчас посмотрим, что тут у тебя…

Доронин хотел распахнуть сумку, но девушка рысью кинулась к нему, вырвала из рук кошелку, прижала к груди.

– Зачем?

– А на всякий случай.

Матрос протянул руку, рванул кошелку на себя.

Девушка ее не отдала. Только стрельнула в матроса синими глазами. Да такими, что тот едва не задохнулся от восторга.

Озеровский тем временем покинул укромное место за буфетом и вышел на свет божий, чем вторично перепугал девицу.

– Понятно. – Доронин воспользовался секундным замешательством кухарки и вытянул из кошеля знакомый цветастый плат, который, как отметил Аристарх Викентьевич, они видели в одежном шкафу. По комнате тут же распространился жуткий запах нафталина. – Воруем?

– Да что вы такое говорите? – Губы молодухи задрожали. – Как можете? Да что б язык у вас отсох! Мое это, ясно? Забыла! Вот, возвернулась за ним…

– А в столовой что забыли? – Матрос схватил девушка за руку, втащил внутрь комнаты.

– Ничего. Просто решила, что… – Катерина быстрым, цепким взором окинула помещение. Озеровский с усмешкой отметил, как потух ее взгляд. Не считая платка, более поживиться в доме инженера слабым девичьим ручкам оказалось нечем. Все, что она бы смогла унести, вынесли подчистую. Разве что отодвинутый рояль да буфет еще одиноко торчали по разным углам, но те бы в кошелку не поместились.

Катерина, не сдержавшись, тяжко вздохнула.

– Бывает. – Матрос правильно понял ее состояние.

– Так я могу идти? – тут же нашлась кухарка.

Доронин посмотрел на Озеровского: отпускаем или как?

Аристарх Викентьевич отрицательно качнул головой:

– Да нет. Коли уж пришли, давайте побеседуем.

Присесть было некуда, поэтому пришлось допрос проводить стоя.

– Скажите, Катерина, давно при семействе состоите?

– С весны.

– Значит, лето провели у Канегиссеров?

– А где ж еще! – Девушка вырвала из руки Доронина платок, спрятала его в сумку.

– В таком случае попрошу вас припомнить: сын инженера в последнее время дома ночевал или где в ином месте?

– Да где ж дома? У чужих. Сюда только по вечерам, изредка днем наведывался. Придет, чуток побудет – и айда!

– И что он здесь делал?

– А когда что. То с хозяйской дочкой сидят, у ней в комнате. То с батюшкой, то есть с самим хозяином, играют в эти… Как их… Ну, что на доске…

– Шахматы, – подсказал Озеровский.

– Во-во. В них. То просто с книжкой, будто тут читальня, – сердито проворчала прислуга.

– Книги – это хорошо. А что это вы, Катерина, вроде как недовольны молодым хозяином? Вам-то он чем насолил? Дома не проживал. Виделись с ним редко. Прибирать не надо, готовить на один рот меньше.

– Ага, – по эмоциям девицы чувствовалось, что последняя фраза следователя задела нужную струну, – как бы не так! Мало того что готовила на всю их семейку. Так еще и дружка сынка подкармливала. Кажен раз ему что-то на Васильевский свозил. В корзиночку аккуратненько положит, салфеточкой прикроет. Поговаривает: мол, сегодня попируем. А дружок-то его такой прожора, не дай боже… И главное, только вкусненькое любит. Кулебяку с грибами ему подавай! А где я грибы найду? Щас вон какое время, не то что по лесам, по городу днем ходить страшно.

– А с чего вы взяли, будто Леонид жил у друга, а не у подруги?

– Тоже скажете – у подруги. – Девчонка замахала полной, с короткими пальцами ручкой. – Да разве женщина столько сможет сожрать? Почитай, неделю, чуть ли не кажен день барчук отвозил то картошку, то мясцо, то кольцо колбаски, то хлебушко. Кулебяку, чтоб ее… И все как в прорву!

– Про Васильевский сам барчук говорил? – неожиданно вклинился в разговор Доронин. «Молодец, – мысленно похвалил матроса следователь, – подметил».

– Куда там! – Девица снова стрельнула в Демьяна голубизной своих глаз. – С нами их благородия не разговаривали. Мы ж для них прокаженные. Кучер их туда отвозил, Матвейка. Вот от него и прознала, что они на Пятую линию ездили.

– Пятая? Очень хорошо! А где сейчас кучер? – быстро отреагировал Аристарх Викентьевич.

– Да кто ж его знает. Раньше тут отирался. А щас… Кто знат, куды пристроился.

– Даже приблизительно не знаете?

– Не ведаю.

Матрос бросил взгляд на Озеровского: как быть?

Аристарх Викентьевич тут же нашелся:

– Сейчас попробуем выяснить.

Кинулся к телефону, тот, на счастье, работал.

– Простите, – услышал Доронин неуверенный голос следователя, – с вами говорит Озеровский. Мой звонок не помешал вам? Еще раз приношу извинения, но нам нужно выяснить… Прошу прощения, что?

Демьян Федорович матюкнулся в душе, прошел в коридор, вырвал трубку из руки старика. По пустой квартире раздался мощный бас:

– Конюхов, ты? Ты на меня, зараза сухопутная, горлянкой не дави. Раз звоним, значит, по делу. – Катерина с восхищением, во все глаза глядела на грозного чекиста: эх, вот такого бы в мужья… – Вот что, одна нога здесь, другая там: срочно найди адрес Матвея… – Чекист запнулся. – Как его… Эй, Катерина, как фамилия кучера?

– Поливанов. – У девчонки даже голос изменился. Стал мягким, почти нежным. Озеровский только покачал головой: ох уж эти женщины…

– Матвея Поливанова адрес. Это по делу Соломоновича. И не ложи трубку! Я жду!

Доронин, прикрыв трубку широкой ладонью, склонился к Озеровскому:

– Аристарх Викентьевич, ежели вы и дальше будете вот так дела вести, толку не будет. Прошу прощения, извините, простите… Нечего сопли по палубе размазывать. Вы в ЧК работаете? В ЧК! И он в ЧК! И его обязанность – вам помогать. И не просить нужно, а приказывать.

Следователь хотел оправдаться, но Доронин уже слушал ответ.

– Что говоришь? Арестован? А с чего арестован? А, всех брали… На всякий случай? Понятно. Нет-нет, это даже очень хорошо! Нет только кухарки? – глянул на Катьку. Та остолбенела. – Не можете найти? Ясно. А где держат? В «Крестах»? Спасибо. Будь!

Трубка легла на рычаг.

– Катерина! – Матрос позвал девушку. – А как ты на свободе задержалась?

– Так за продуктами ушла, – в глазах слезы, – прихожу, а тут ваши. Хорошо, не успела в дом войти, а то бы…

– Сообразительная, значит?

– А че тут соображать? Подхожу, у ворот конка, барина выводют под руку, крепенько так держат. Че тут смекать, и так все ясно.

– Смотри, – Доронин кивнул головой в сторону комнат, – будешь ентим делом заниматься, недолго на свободе погуляешь.

– Так ведь жить-то надо, – дерзко парировала Катерина. – Так как? Могу идти?

– Топай, – отмахнулся чекист, – только сюда не возвращайся.

Слезы вмиг высохли. Девица фыркнула, еще разок обожгла матроса синими искрами глаз и, мотнув юбками, убежала.

– А круг-то сужается, – заметил Аристарх Викентьевич. – Дом на Васильевском… На Пятой линии… Это не Перельцвейг, у того был иной адрес. И не девица. Получается, был некто третий. Что думаете, Демьян Федорович?

– Да хрен их, пидоров, разберет, – чекист зло сплюнул, – ничего не думаю и думать не хочу. Не хватало, чтобы у меня башка трещала из-за всяких… – Доронин грязно выругался, после чего чуть успокоился. – Студент этот говорит, будто убил Соломоновича из-за этого… Перельцейга.

– Перельцвейга, – поправил Озеровский, но Демьян Федорович не обратил внимания.

– Так сказать, из чувств внутренних. А какие ж внутренние чувства, ежели ты живешь с другой… Ну или иначе. – Матрос смутился, махнул рукой. – Вы правы: соврал студент. И Глеб Иванович прав: без политики не обошлось!

– Да при чем тут политика, Демьян Федорович? Я как раз думаю иное.

* * *

Выполнить просьбу Бокия оказалось проще, нежели представлял себе Белый. Мальчишка сам «излил душу» малознакомому человеку, волею судьбы оказавшемуся в одной камере с ним. Достаточно было слегка, как бы случайно, «надавить на некоторые струны его возвышенной, поэтической души».

Все, собственно, с поэзии и началось.

Олег Владимирович, вернувшись с допроса, упал на нары, как обычно, прикрыв глаза локтем руки.

Студент, до того молча бродивший из угла в угол по камере, быстро присел возле сокамерника:

– Ну, о чем говорили?

– Ни о чем, – вяло отозвался Олег Владимирович.

– Как ни о чем? – удивился Канегиссер.

– По крайней мере не о вас.

– Вот как. А как же письмо? Вы же сами сказали, результат появится сразу.

– Он и появился, – Белый опустил руку, открыл глаза, – арестовали вашего человечка.

– И что теперь будет?

– Поживем – увидим. Главное, теперь не только вы находитесь в поле зрения ЧК. А это хоть и призрачный, но шанс.

Олег Владимирович замолчал, снова сомкнул веки и вдруг вполголоса продекламировал:

– Простите, это вы к чему? – Канегиссер присел на свой топчан. – Думаете… нас… расстреляют? Да?

– Ну, о вас, молодой человек, вопрос спорный, – полковник некоторое время размышлял, стоит ли перевернуться на бок. Ребра ныли, любое изменение позы отдавалось болью в боку и позвоночнике, – а вот по поводу меня… Признаться, сам удивлен, что до сих пор жив. Наверное, секретарь небесной канцелярии год назад закинул мое дело в стол да забыл его оттуда вынуть. Ничего, на днях вспомнит и обо мне.

– Так спокойно говорите про такие вещи. Неужели вам не хочется жить?

– Представьте себе, нет.

– Странно, – в голосе юноши слышалось недоверие, – мне всегда казалось, что любой человек хочет быть бессмертным. Дышать, чувствовать, ощущать. Непонятно, как можно желать смерти?

– Не просто желать. Жаждать, – вставил Белый еще более неожиданную реплику. – Жизнь, молодой человек, должна быть во имя чего-то, а не просто физическим существованием. Постояльцы «желтого дома» тоже живут. Но разве мы сие существование считаем полноценной жизнью?

– Однако и умирать никто из них не желает. А вы стремитесь к иному.

– У каждого имеются свои причины для странных поступков. А те постояльцы, к слову сказать, не думают над бренностью жития. Просто существуют. На физическом уровне.

– Вы потеряли цель? – вопрос заставил полковника вздрогнуть. «А мальчишка-то непрост!»

Белый, не открывая глаз, сделал вид, будто усмехнулся:

– Я потерял то, что называется «во имя». А более меня на этом свете ничто не держит.

– А меня держит. Я еще надеюсь выжить, – тихо отозвался Канегиссер, – и жить долго. Ведь это так здорово – жить.

– Может быть, – устало отозвался полковник.

Наступила тишина. Неприятная. Гнетущая. Напряженная.

– Хотите, почитаю вам свои стихи? – встрепенулся юноша. – Говорят, я неплохо сочиняю.

– Стихи не сочиняют, – веско заметил Олег Владимирович, – ими живут. Впрочем, послушаю с удовольствием.

Юноша вскочил с нар, оправил куртку, по привычке прижал к сердцу ладонь правой руки, смутился, вернулся на топчан.

– Я вас слушаю, – напомнил Белый.

Леонид снова встал:

– А можно что-нибудь другое? – неожиданно перебил полковник. Олег Владимирович приподнялся, опершись рукой о топчан. – Признаться, сия помпезная поэтика никак не располагает к нашей обстановке. Не находите?

Юноша обиженно прикусил губу:

– В свое время этими строками восторгались.

– Где? В салонах? Вполне возможно. Только не в нашем погребе.

Белый снова откинулся на спину:

– Если ничего более не можете припомнить, лучше помолчите.

– Отчего ж? – встрепенулся студент. – Только не смейтесь. Я эти строчки посвятил сестренке. Она у меня глупая, но я ее люблю. Читать?

– Весь внимание.

Последнюю фразу молодой человек произнес со смехом. Видимо, припомнив реакцию девушки, когда вместо печенья преподнес листок, исписанный строчками только что прочитанного стихотворения.

Олег Владимирович тоже улыбнулся: слава богу, мальчишка, кажется, немного оттаял. А то все замкнут, испуган.

– Печенье «Софи», – мечтательно произнес Белый, – светлое прошлое старого города. А что, если, – Олег Владимирович мечтательно сложил руки за голову, – Леонид Иоакимович, взять да и сказать нашим палачам перед смертью последнее желание. Мол, хочу печенье «Софи»! А желание приговоренного к смерти, как известно, – закон. Вот будет комедия. Любопытно, сколько господа чекисты будут искать? Как думаете?

– Вы серьезно?

– Нет, конечно. Почитайте еще. Кстати, у вас неплохо получается, что редкость для поэтов. Скольких знавал, никто толком не мог свои творения прилично озвучить. Только что-нибудь из личного. Послание девушке, к примеру. У вас ведь есть зазноба?

Молодой человек стушевался. Руки быстро спрятались в карманы. Взгляд забегал по стенам, потолку. Белый с любопытством наблюдал за сокамерником.

– Вас что, смутила моя просьба? Или вы не писали для юных, взбалмошных особ? Или у вас нет девушки? В таком возрасте и ни разу не быть влюбленным? А может, вы сторонитесь слабого пола? В свое время они вам насолили, так?

– Что вы понимаете? – ни с того ни с сего вдруг сорвался юноша. – Никто мне не насолил. Да мне, если хотите знать, они все противны! Ненавижу! Ненавижу все, что с ними связано! Едва себя сдерживаю, когда вижу, как они ломаются, строят из себя Бог весть что… – Левая рука вырвалась из кармана, устремилась к губам взрослого мальчишки. Зубы молодого человека моментально вгрызлись в ногти. – Терпеть не могу их кривляние, позирование, жеманность…

На лице юноши отразилась явная, открытая брезгливость.

«Вот ты и раскрылся, – усмехнулся про себя полковник. – Даже особых усилий прилагать не пришлось».

– И давно это у вас? – равнодушным голосом поинтересовался Олег Владимирович.

– Что? – сделал вид, будто не понял, Канегиссер.

– То самое… И перестаньте ломать комедию. Родители-то хоть знают о ваших, как бы так мягко выразиться, увлечениях? Или находятся в неведении?

– Знают, – молодой человек сокрушенно опустил голову, – и это боль всей моей жизни.

– Понятно, не поддерживают. Случается. Давно заметили за собой сие, скажем так, заболевание?

– И никакая это не болезнь, – чуть не выкрикнул Канегиссер, – древние греки не брезговали сильными страстями и не считали однополую любовь чем-то непристойным.

– Так то ж греки. К тому же древние. Римляне, кстати, тоже любили экзотику, – не скрывая улыбки, заметил Олег Владимирович, – но истины ради следует заметить: и те и другие одинаково относились как к мужчинам, так и к слабому полу. Имею в виду одинаково во всех смыслах. Иметь наследника было престижно. А мужчина, простите, даже в древние времена такого предоставить не мог. А вы, как я понимаю, собираетесь отказаться от близости с женщиной и тем самым лишить свой род продолжения. Может, именно это нервирует ваших близких? Не задумывались над таким вопросом?

Леонид впервые, с момента начала беседы, взглянул Белому в глаза. А вдруг тот насмехается? Нет. Глаза сокамерника смотрели серьезно, пронзительно.

– Думаете?

– Уверен. Вполне возможно, родители рассчитывали на вашего брата. Но он погиб. Остались только вы.

– И сестра.

– Лулу выйдет замуж, продолжит чужой род. Такова жизнь. А ваш отец желает продолжения своей фамилии. И тут помочь ему можете только вы.

– Мы евреи. У нас род идет по женской линии.

– Но фамилия-то по мужской. Очень сомневаюсь в том, что ваш батюшка, родившись и выросши в России, впитав в себя ее суть, рьяно придерживается кровных традиций.

– Знаете, как-то не задумывался над этим. Я вообще никогда не думал о будущем.

«Дурачок, – мысленно крикнул Белый, – думать нужно всегда. Особенно тогда, когда на кону стоит жизнь».

– Урицкий стоял между вами и вашим другом?

Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что юноша вздрогнул. Худые плечики опали, обвисли.

– Я не хочу отвечать.

– Ваше право.

«Ай да Бокий, ай да сукин сын! – мысленно похвалил чекиста полковник. – Просчитал мальчишку».

– Итак, во всем виновата любовь, – выдохнул Белый, – старо, как мир.

Через минуту Канегиссер, свернувшись калачиком на нарах, выдохнул:

– Все так запутанно. Так странно.

Белый присел. Ждал продолжения. И дождался.

– Это я для господ чекистов придумал, будто убил Урицкого из-за Перельцвейга. На самом деле мы с Володей давно разошлись. Еще два месяца тому назад. Я от него переехал на набережную Фонтанки. – Белый вздрогнул, когда услышал адрес. Впрочем, молодой человек ничего не заметил. – А Володя… Я думал, он станет меня уговаривать, ревновать. А он… Понимаете. – Леонид заговорил быстро, еле внятно, однако Белый его не перебивал, не переспрашивал, даже когда недопонимал некоторых фраз. Понимал: переспросить – остановить мальчишку, тот замолчит и более не откроется. – Я больше так не мог. Для Володи вся и все на этом свете был только он один. Я! Это его эгоистическое «я». Везде и повсюду только «я». «Я» и никто другой. – Канегиссер с силой мотнул головой, так, что послышался сухой хруст позвонков. – А я в Михайловское пошел только потому, что он настоял. А мне-то оно было к чему? Я о погонах не мечтал. Нет, заставил. Мол, давай вместе. На всю жизнь! А сам даже фамилию изменил, когда подавал документы. Струсил, побоялся, что не примут с жидовской фамилией. А потом… Эти вечные встречи, гулянки, гости… Шум! Вонь! Грязь! Пьяные рожи! Когда не было водки – кокаин. Курсанты с бабами. Я поначалу терпел. Потом сорвался. Не выдержал. Ушел. Поначалу он ходил за мной, преследовал. К родителям приезжал. Плакался. Умолял вернуться. После стал угрожать. Я тогда временно жил на Васильевском, буквально пару ночей провел. Нашел, выследил. Пришел. В дверь кулаком начал саднить. А как увидел, с кем я, перепугался. Весь затрясся, будто от холода. Прижался к стене. А дальше…

Леонид нервно облизнул губы.

Белый понял: сейчас услышит самое главное.

Однако продолжить рассказ студент не успел. Со стороны двери послышался знакомый скрежет, в образовавшемся проеме появилась знакомая голова охранника Попова:

– Беляк, с вещами на выход. Быстрее.

* * *

Озеровский, сложив за спиной руки, терпеливо ждал, когда Доронин выговорится. А того несло не на шутку.

– Все ваша, дворянская порода! Наплодили ублюдков, а нам разгребай.

– Простите, Демьян Федорович, но мы, в том числе и я, ничего подобного не плодили, – глухо отозвался старик.

– А кто ж еще? – Чекист распахнул руки. – Мы, что ли? Более, акромя вас, некому! Нашему люду не до этого. Возле станка или в поле ухайдокаешься – хоть бы свои грабли до бабы донести. А уж о всякой дряни и не думается. Это вам, дворянам, которые с жиру бесятся, все подавай эту… как его… боцман говорил… да как же ее… Вспомнил: эзотику!

– Экзотику?

– Точно! О, и вы про нее знаете! Что и требовалось, как говорится, доказать.

– Господи, да дворяне-то тут при чем? – устало отмахнулся Аристарх Викентьевич. Бессмысленный разговор начинал раздражать. – Если б только в нас заключалась беда… В античной Греции и в Древнем Риме многие патриции занимались подобными вещами. И это не считалось чем-то извращенным. Так то происходило две тысячи лет тому назад. Две тысячи лет прошло, и ничего страшного с человечеством не произошло. А Средние века? А минувший, просвещенный девятнадцатый век?

– Вы что, хотите сказать, будто в прошлом веке этим тоже занимались?

– Конечно.

– Рабочие и крестьяне?

Озеровский споткнулся.

– Нет… Впрочем, не знаю… Может, кто из них…

Матрос взорвался.

– Ты мне тут не юли! – Доронин и сам не заметил, как снова обратился к следователю на «ты», вторично за день. – Был такой факт, чтобы рабочего человека поймали за подобным или не было? Только в глаза отвечай!

– В моей практике не было, – с трудом скрыв улыбку, вынужден был признать Аристарх Викентьевич.

– Во! – распетушился чекист. – И не могло быть! Потому как рабочему человеку некогда думать о всякой мерзости. Ему вкалывать нужно, чтобы семью прокормить. Работать. Зарабатывать. А всей этой гадостью, – матрос брезгливо сплюнул на тротуар, – занимаются только те, кто жирует. Кому делать нечего. У кого времени много, как у этих ваших греков. От скуки и от жира все это.

– Демьян Федорович, я вовсе не хотел вас обидеть. И вообще этот разговор не приносит мне никакого морального удовлетворения.

Чекисты, покинув дом Канегиссеров, решили немного размять ноги и теперь стояли на набережной Невы, так как не могли определиться, куда следует ехать дальше: на Гороховую, как предлагал матрос, или на Дворцовую площадь, как настаивал Озеровский, чтобы провести допрос старика-лифтера.

Самое любопытное заключалось в том, что в душе Аристарх Викентьевич искренне поддерживал чекиста. Ему самому мужеложество было крайне противно своей противоестественной сутью. Старик всегда, еще с юношеских лет, брезгливо относился к гомосексуализму. Тем не менее следователь являлся ярым противником того, чтобы обливать грязью, и уж тем более наказывать, только за то, что эти люди, как считал Аристарх Викентьевич, являются психически больными. «Лечить следует, – всегда говорил он своим знакомым, едва разговор касался столь щекотливой темы, – а не распихивать по тюрьмам». И искренне считал, что именно так оно и должно быть.

– А кто такие патриции? – вывел старика из задумчивости вопрос Доронина.

– Патриции? Вроде как наша интеллигенция.

– Понятно, держиморды, – воспринял по-своему ответ матрос. – Тогда все ясно!

– Опять двадцать пять! – на сей раз Озеровский решил себя не сдерживать. – Ну, поймите же вы, наконец: интеллигенция – это не живодеры и не прыщи на теле народа, а цвет любой нации. Это те люди, которые создают культуру, науку, искусство, технику. Одним словом, движители прогресса. Вот, к примеру, ваш маузер создал интеллигент.

– Но-но, мой пистоль сделал наш брат, рабочий. На станке.

– Правильно. Но придумал-то его не он, а интеллигент. Инженер. И дома, что стоят вокруг нас, спроектировали интеллигенты, архитекторы. Да, сделали, построили их рабочие, но придумала интеллигенция! Корабли, на которых вы плавали…

– Ходил.

– Простите, что?

– На кораблях не плавают, а ходят, – недовольно уточнил Доронин.

– Даже так? – удивился старик. – А я не знал. Но от этого суть не меняется. Так вот, те корабли тоже построили рабочие, но спроектировали их инженеры. Опять-таки интеллигенция.

– Вас послушать, так, получается, рабочий человек без этих ваших… Никуда. Ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. Дурачок он, по-вашему, получается. Куда поведут, туда и пойдет?

Доронин поморщился: «Нет, все-таки прав Попов: сатрап он и есть сатрап, своих выгораживает».

– Я ничего подобного не говорил и не имел в виду. Однако без интеллигенции нет ни настоящего, ни будущего. Они – творцы. И вы в этом скоро сами убедитесь.

– Хитро! Выходит, без вашего брата наш брат, пролетарий, ничего сделать не в состоянии? Ну, предположим, маузер – понимаю. А что еще придумали эти самые… патриции? Ну, окромя домов?

Озеровский не заметил хитрости в голосе чекиста.

– Многое. Аэропланы. Паровозы. Телескопы. Синематограф. Книги. Романы. Стихи.

– Во-во, – тут же едко оборвал следователя Демьян Федорович: таки сумел поддеть старика. – Не в бровь, а в глаз. Патриций-то наш, что Соломоновича грохнул, тоже стишками баловался. Ихтелигент хренов. – И, тяжело вздохнув, Демьян добавил: – А вы говорите, будто не от них енто педерячество исходит. То-то, сосед мой, техник с депо, тоже себя инженером называет, а рожа бабья. Теперь понятно, от чего у него голос писклявый. Ладно, – неожиданно оборвал спор матрос, – ну их к лешему, всех этих… Куда едем?

* * *

Бокий «принял» полковника в дежурной комнате. Расписавшись в «арестантской книге», Глеб Иванович указал заключенному в сторону лестницы: мол, прошу, и первым принялся подниматься по ступенькам. Олег Владимирович последовал за чекистом. Замыкал шествие Попов с заряженной винтовкой наперевес.

«Странно, – размышлял по пути Белый, – почему Бокий лично пришел за мной? Раньше подобного не было. Что-то произошло. Но что? А если это последний жест представителя власти – проводить смертника к месту казни? – Полковник с силой сцепил спрятанные за спину руки в замок. – Черт, с чего это тебя вдруг стала так беспокоить собственная жизнь? Или трусишь? Одно дело – бравада перед мальчишкой и совсем иное – встать к стенке через несколько минут? Так, что ли? Нет, не так. Что же тогда? Бокий. – Пальцы рук сжались сильнее. – Да, все этот проклятый чекист. Заставил его забыться. Втянул в свою игру. И, что греха таить, его действительно заинтересовало дело студента. Ай да Глеб Иванович, до чего хитер, сукин сын. Но все-таки куда ведут?»

Расстрельные камеры находятся в подвале, а они миновали коридор, соединяющий здание тюрьмы с главным помещением, снова поднимаются наверх.

На лестничной площадке Бокий неожиданно спросил:

– Ну как, получилось что-то узнать?

– Ваши подозрения обоснованны. Он именно тот, что вы думаете.

– Понятно, – как-то странно бесцветно выдохнул Глеб Иванович, что удивило Белого. «Зачем, если это не имеет никакого значения, было просить?»

«Знакомый коридор. Знакомые двери кабинета Бокия виднеются вдали. На допрос, что ли? Тогда почему просто не прислал конвоира? Зачем сам пришел? Решил прогуляться? Засиделся в кабинете…»

Глеб Иванович сделал шаг в сторону, пропуская идущих навстречу, несших папки с делами двух чекистов. Перед взором Белого на миг открылось коридорное пространство. И этого мига оказалось достаточно, чтобы он оторопел. Сердце Белого захолонуло. Перед кабинетом Бокия, на стуле, он увидел до боли знакомую юношескую фигуру в кожаной куртке.

«Саша?! – боль моментально сдавила виски, озноб, пробежав по спине, ударил в ноги. – Не может быть! Нет, нет, этого не может быть! Я схожу с ума? Откуда здесь быть Саше? Саша умер год назад. Но почему я его вижу? Или…»

Бокий снова ступил на ковровую дорожку. Белый последовал его примеру, слегка уйдя вправо, чтобы можно было из-за его плеча рассмотреть молодого человека. «Прическа? Его. Прямые волосы, пробор, как он любил, с левой стороны. Скулы… Скулы не его: крепкие, литые. А ямочка на подбородке? Есть! Руки… Руки с длинными, тонкими пальцами. Неужели жив?»

Сердце заколотилось в грудной клетке.

Белый сбился с шага. Конвоир слегка ударил прикладом винтовки по спине:

– Не балуй, ваше благородие.

Олег Владимирович тут же наклонил голову, спрятался за спину чекиста.

«Но что он здесь делает? Арестовали? Не похоже. Сидит в коридоре, спокоен. Опять же кожаная куртка. Неужели Сашка, мой Сашка – чекист? Я его не видел больше года. За такое время черт-те что могло произойти! Но как он мог стать чекистом? Неужели у них там, в ЧК, не споткнулись о фамилию?»

Группа неспешно приближалась к расположившейся на стульях группе молодых людей.

– Мичурин! – Олег Владимирович вздрогнул. Знакомую, столь дорогую фамилию произнес один из сидевших у стены. – Не в службу: сгоноши водички!

«Чекист! – теперь не оставалось никаких сомнений. Олега Владимировича охватила радость. – Взял фамилию Полины. Молодец! Сообразил! Господи, – взмолился полковник, – только бы Санька меня не узнал! Помоги! Сделай так, чтобы отвернулся! Пусть отвернется! Пусть уйдет! Пусть пойдет искать воду, черта, дьявола, но только не смотрит на меня! Узнает – ничто его не спасет!»

Когда до чекистов оставалось несколько шагов, Саша, будто услышав мольбу отца, поднялся, стянул с себя куртку, повернулся спиной к Бокию и Белому, принялся пристраивать на стуле кожанку, чтобы потом спуститься на первый этаж, за водой. Олег Владимирович с трудом перевел дыхание. Пронесло…

Первое, что отметил Глеб Иванович, войдя в кабинет, было то, что руки у Феликса Эдмундовича перестали дрожать. «Приступ прошел, – с сочувствием догадался Бокий. – Либо сам успокоился, либо, что скорее всего, принял лекарство».

О нервных взрывах Дзержинского чекист знал не понаслышке. Сам неоднократно становился свидетелем его резких, неожиданных вспышек. Что, впрочем, вовсе не отталкивало от общения с Феликсом. Даже наоборот. Потому как понимал: сию тяжкую хворь Феликс приобрел в сырых тюремных казематах и на каторге.

Дзержинский тем временем внимательно всматривался в лицо Олега Владимировича. Узкие щели глаз чекиста исторгали любопытство. Белый ответил тем же. Перестрелка взглядами затянулась. Первым не выдержал Феликс Эдмундович.

– Прошу! – Рука руководителя ВЧК указала на стул. – Располагайтесь. – Феликс Эдмундович представился, после чего продолжил: – Признаться, никак не ожидал увидеть в живых одного из членов комиссии Батюшина.

– Отчего ж так? – как можно спокойнее отозвался Олег Владимирович. А в голове крутилось: «Саша, Сашенька, Санюха. Скорее всего, он прибыл в Питер с ним, с этим худым, поджарым человеком. Имя которого теперь знала вся Россия. И боялась его. Получается, Сашка служит в Московской ЧК. Под фамилией матери. Вот почему сынок смог пройти проверку и там им никто не заинтересовался. Да и какая сейчас может быть качественная проверка? Большинство документов уничтожено. В дело идут только показания свидетелей. А в Москве таковых никто не найдет».

В былые времена Олег Владимирович нынешнюю столицу Советов посещал неоднократно, всегда только один, и при этом никому и никогда не рассказывал о своей семье. По этой причине сегодня в Москве никто не смог бы связать Сашу Мичурина с полковником Генштаба Белым.

– Насколько помню, – с трудом продолжил мысль арестованный, – из нашей комиссии уцелел не только я, но и сам Николай Степанович.

– Да, да, – согласился Дзержинский, беря пример с Бокия и усаживаясь на угол стола, напротив полковника, – и выпустили его на свободу, к слову сказать, мы. Кстати, если не ошибаюсь, вместе с вами.

– Совершенно верно, – согласился Белый, – только меня потом снова арестовали.

– Действительно. – Дзержинский рассмеялся. – В таком случае сам собой напрашивается вопрос: отчего вы не ушли вместе с Батюшиным на юг? Олег Владимирович, лично мне показалось странным, что вы решили остаться на красной территории. – Феликс Эдмундович говорил не спеша, будто у него имелась масса времени. – Вы должны были, по крайней мере я так думаю, прекрасно отдавать себе отчет в том, что рано или поздно придется выбирать между нами и ими, то есть теми, с кем сегодня генерал Батюшин. И если бы вы перешли в стан врага, ваш выбор был бы вполне понятен и логичен. Там, за линией фронта, находятся ваши соратники. Единомышленники. Друзья. Однако вы делаете нестандартный ход. Возвращаетесь в Питер. Как мне доложили, сами сдаетесь чекистам. На следствии ведете себя только с положительной стороны.

– За исключением… – заметил Белый.

– Вы имеете в виду деньги Губельмана? – Дзержинский провел рукой по волосам на голове, как бы приглаживая прическу. – Сумма, не спорю, приличная. И она сегодня ох как бы помогла нашей республике. Но в данном вопросе, как это ни странно звучит, я на вашей стороне.

– Потому что знаете, что не сможете воспользоваться деньгами?

– Нет, причина в ином. Я вас прекрасно понимаю. И чтобы не быть голословным, поясню. Ведь вы как думаете? О том, чтобы оставить деньги себе, у вас и в мыслях не было. Иначе бы ушли за кордон. Ненависть, Олег Владимирович. Вами руководит простая, банальная ненависть к тем, кто сломал вашу судьбу. И эти люди не из нашего, а из вашего лагеря. В силу обстоятельств вы оказались в точно такой же ситуации, в какой некогда был я. Ваши бывшие друзья, товарищи, коллеги в одночасье стали вашими и, так уж вышло, что и нашими общими врагами. Вы хотите отомстить? Мы тоже. У вас свои причины, у нас свои. Но цель одна. Так почему бы, в таком случае, вам не встать в один ряд с нами?

– А смысл? – Белый постарался привнести в интонацию голоса как можно больше тусклости. – Чтобы в дальнейшем все едино быть расстрелянным или повешенным? Для чего тратить час?

– Почему вы уверены, что мы поступим с вами именно так?

– Потому что у вас нет иного пути, – уверенно отозвался полковник. – Любой бунт – кровь. Тот, кто хоть однажды вкусил крови, жаждет вкусить ее вторично. Все закономерно. Вспомните Французскую революцию, чем она закончилась?

Феликс Эдмундович пересел со стола на стул, откинулся всем телом на спинку, закинув ногу на ногу.

– Любопытная вы личность. Не хотел бы я иметь вас личным врагом. Умный, опытный, главное, любящий Родину враг. Любопытная комбинация качеств.

– Чтобы я перестал быть вашим врагом, меня следует расстрелять.

– Ну, это-то всегда успеем.

Чекист долго, задумчиво смотрел на арестованного. Бокий оказался прав: очень интересный экземпляр.

– Ваша позиция, Олег Владимирович, мне понятна. Вот что до сих пор неясно, почему ваш руководитель Батюшин решил перейти на сторону тех, кто, как и вас, лишил его как настоящего, так и будущего? Ведь, насколько мне известно, Николай Степанович был категорическим противником отречения Николая? Мало того, сам никогда не отрекался от своих мировоззрений. И вдруг оказался в стане тех, кто заставил царя подписать отречение. Почему не уехал за границу? Зачем решил поддержать тех, кто сверг его идеал, а потом посадил в «Кресты»?

– На данный вопрос у меня нет ответа. Точно так же, как у меня нет ответа на вопрос: почему сегодня воюют друг против друга те, кто вчера стоял в одном окопе против германца? Что случилось с нами, что мы готовы убивать не немца, не японца, а своего родного брата? Согласитесь, парадоксально.

– Я бы так не сказал. – Дзержинский отрицательно покачал головой. – Знаете, в чем заключена специфика новой войны? В том, что и мы, и вы воюем за одно и то же: за любовь к Родине. Только любовь у нас с вами разная. У вас – с беседочками на даче, томиком Фета в руке, оркестром в городском саду, с солидным счетом в банке, прислугой и ежегодными поездками на воды. У нас – с крестьянами, землей, заводами, окопами, кровью, малярией, голодом и безграмотностью. Вот так, господин полковник. А беседочку в саду хочет иметь каждый. У вас с Батюшиным имелись личные расхождения? Или служебные?

– Ни того, ни другого. – Белый положил ногу на ногу, придерживая шинель рукой. – Николай Степанович даже после ареста никак не мог поверить в то, что его предали свои же люди. Те самые людишки, которые первыми ратовали за то, чтобы провести полную инспекцию. Мало того, они активно помогали нам, пока мы разбирались с их конкурентами. Но как только дело коснулось личного кармана… Да что там вспоминать? Думаю, вам и так все известно.

– В общих чертах. Как думаете, Батюшин возглавит контрразведку Юга? Доверят ему такое дело?

Белый задумался.

– Нет, – спустя несколько секунд проговорил арестант. И добавил кивком головы, как бы утверждая вышесказанное: – Данную должность он не займет.

– Откажется?

– Не в том дело. Ему ее никто не предложит. Максимум – начальник особого отдела армии. Да и то, если командующим будет человек из близкого окружения Николая Степановича. А таковых раз-два и обчелся.

– Недоверие?

– Причина в ином. Батюшин никогда и ни перед кем не станет стелиться. К тому же кому хочется иметь под боком человека, на которого еще при царе-батюшке навешали всех собак и обвинили во всех смертных грехах? Вспомните, о чем только не писали в газетах про нашу комиссию. К тому же некоторые генералы, из числа тех, что сейчас находятся по ту сторону, принимали личное участие в некоторых финансовых махинациях и проходили по материалам нашей комиссии.

– Понятно.

Дзержинский бросил взгляд на Бокия, оседлавшего край стола:

– А мы все ломали голову: почему Батюшина «затерли»? Ларчик-то просто открывался. – Взгляд Феликса Эдмундовича вновь вернулся к арестанту. – А каково ваше мнение о Колчаке?

– Ознакомились с моей запиской Адабашу? – догадался Белый.

– Документ, достойный самого пристального внимания.

– Не знаю, чем он интересен вам сейчас. Свою актуальность он давно потерял. А об Александре Васильевиче могу сказать только то, что знаю. А мои знания заканчиваются мартом семнадцатого года. Все остальное – слухи, слухам не верю.

– Нам будет достаточно.

– Что ж… Волевая личность. Умеет вести людей за собой. Прекрасный оратор. Великолепный и инициативный организатор. Не случайно, когда «Военная ложа» смогла провести его в командующие Черноморским флотом, в 1916 году, противник на том участке боевых действий получил серьезное поражение.

– Меня интересует иное, – Дзержинский слегка склонился к собеседнику. – В своей записке вы пишете, будто упомянутая вами ложа имела контакты с британским посольством. Колчак лично контактировал с британцами?

– Ах вот вы о чем… Хотите узнать мое мнение, в кого британцы станут вкладывать деньги в игре против вас? Ответ положительный. Вы на правильном пути. Колчак – идеальный фигура в противостоянии с вами. Умный. Талантливый. Не гений, но и не без способностей. Имеет авторитет среди солдат и матросов. Будучи командующим Черноморской эскадрой, провел ряд демократических преобразований, что опять же говорит в его пользу. Не белоручка, знаком с жизнью пролетариев: некоторое время слесарил на Обуховском заводе, поэтому знает, как общаться с народом. Но дерзок. Обидчив. Самовлюблен до беспамятства. Эгоистичен. Крайне негативно воспринимает критику, практически в штыки. Прекрасно знаком с деятельностью не только флота, но и сухопутных войск, а потому все свои решения качественно аргументирует. Гучков в свое время не случайно делал на него ставку, пророчил в члены правительства в качестве военного министра. Британия видела в нем одного из кандидатов на премьерское кресло. Но именно в силу вышеперечисленных качеств Александр Васильевич и не прошел ни туда, ни сюда. Он стал опасен для Временного правительства. Мог собой затмить их всех. Но прямых доказательств его личного контакта с британским посольством добыть не удалось. Масса косвенных показаний, не более.

– Значит, думаете, Британия поставит на Колчака, если он примет решение выступить против нас?

– Естественно.

– Вы только что выделили интонацией «личного контакта». Что это значит?

– Александр Васильевич входил в масонскую ложу, которая представляла собой не что иное, как подпольное движение против монархии, которое, в свою очередь, спонсировалось Лондоном. Вот по данному эпизоду доказательства нами были добыты. Если их не уничтожили при Керенском, сможете их найти в архивах Генштаба. Колчак же, в свою очередь, был самой авторитетной, но не главной фигурой в ложе. Сейчас для Британии, да и не только для нее, наступил идеальный момент для получения главного приза войны: России. И они сделают все для того, чтобы этот приз забрать. Так что, если Александр Васильевич вышел, так сказать, на тропу войны, лучшего врага даже не могу пожелать.

– К сожалению, архивы основательно подчищены. Кто в Петрограде поддерживал Колчака?

– Многие. Я так понимаю, вас интересуют только те, кто остался в городе. Но я понятия не имею, кто из «бывших» сейчас проживает в Петрограде, а кого нет. А из тех, кого знаю… Генерал Алексеев, к примеру. Генерал Рузской, Половцев, Головин, полковник Локтев, Андроников, Гусев… Да мало ли кто. – Белый не заметил, как Бокий с Дзержинским быстро переглянулись. – Я перечислил только тех, с кем точно был зафиксирован контакт с Колчаком. Не все из них входили в ложу, но они все контактировали промеж собой. Об остальных…

Феликс Эдмундович качнул головой.

– Спасибо. По крайней мере прояснили ситуацию. Может, у вас есть пожелания? Претензии?

Белый усмехнулся:

– В моем положении о претензиях лучше помалкивать.

– Напрасно так думаете, Олег Владимирович. Сейчас не царский режим. Имеете полное право высказывать недовольство. Тем более вы помогаете следствию. Что ж, если нет претензий, в таком случае, Глеб Иванович, распорядитесь отправить арестованного в камеру.

Едва за Белым захлопнулась дверь, Феликс Эдмундович поднялся со стула, прошел к окну, задумчиво постучал пальцем по стеклу.

– И как тебе мой арестант?

Дзержинский обернулся.

– Ты прав. Умный враг. Переманить на нашу сторону – цены бы такой находке не было. Кстати, здесь кроется тот самый вопрос, по которому я хочу видеть тебя в Москве. Раскрытие преступлений, – Феликс Эдмундович слегка присел на подоконник, так чтобы видеть одновременно и Бокия, и улицу, – борьба с контрреволюцией – дело нужное и на данный момент первоочередное. Однако следует смотреть в будущее, – руководитель ВЧК говорил тихо, монотонно, как бы аргументируя самому себе. При этом сквозь двойные стекла окна внимательно наблюдал за тем, как двое мальчишек в рваных одежонках, явно беспризорники, сновали взад-вперед по улице в поисках добычи. – Советская власть пришла не на год и не на два. Думать следует не только о борьбе с внутренним врагом, но и внешним. – Мальчишки засуетились, воровато посматривая в одну сторону.

«Так, – догадался чекист, – кажется, кто-то скоро окажется без кошелька. Или кошелки». Подумал без каких-либо эмоций. В данную минуту Феликс Эдмундович был на стороне мальчишек. Взрослый человек мог еще как-то выжить в это тяжелое время, у пацанов, оставшихся полными сиротами, путь для выживания был только один – воровство. И обвинять их в этом, считал Дзержинский, было верхом цинизма. Не хотите, чтобы дети крали, – создайте для них нормальные условия жизни.

Сердце чекиста сдавило.

Ян, сынишка… Дзержинский видел сына всего один раз, в 1912 году, когда тому исполнился годик. Жена во время эмиграции переехала в Швейцарию и возвращаться оттуда не пожелала. Впрочем, он и сам не хотел, чтобы вернулась. И дело было не в том, что разлюбил. Наоборот. Чувства остались. А вот здоровье ушло совсем. Ну, вернется она в Москву, и что дальше? К кому приедет? К полутрупу? К доходяге, по утрам выплевывающему со слюной и кровью ошметки легких? И что дальше? Жить не в любви, а в сочувствии? Так, на соболезновании, долго не протянуть. Доброта хороша в меру. А когда вместо любви только чувство сострадания, то так долго не выдержать ни ей, ни особенно ему. Пусть уж лучше все останется, как есть.

Смерть бродила за чекистом буквально по пятам. Физическое состояние Дзержинского было настолько подорвано, что неоднократно врачи едва ли не силой вытягивали его с того света, дважды подобное произошло во время заседаний коллегии ВЧК. Каждое утро Феликс Эдмундович просыпался с одной мыслью: ну вот, и сегодня не умер. И на том спасибо. И так каждый день.

Когда летом, в одиночку, он пошел в стаю взбунтовавшихся эсеров, многие члены Совнаркома и ВЧК посчитали данный поступок чекиста верхом сумасбродства. Но сам Дзержинский знал, что делал. Он уже ничего не боялся. Убьют, так убьют. Днем раньше, днем позже придет смерть – какая разница. Но именно по этой причине его тогда и не убили, потому как он сам к тому стремился. Спиридонова сразу поняла: Феликс ищет именно смерти. Поняла и отступила, чем спутала планы Троцкого.

А с женой Софьей только вел переписку. И одному Богу было ведомо, что творилось в душе мужчины, когда он ей писал короткие, как записки, письма. А вот к сыну тянуло. Нестерпимо и до боли тоскливо.

– Будем создавать разведку? – прервал затянувшуюся паузу Глеб Иванович.

– И не только, – председатель ВЧК оторвался от окна, развернулся к товарищу, – решено организовать несколько структурных подразделений, которые независимо друг от друга будут делать одно дело: внешнюю политику. Вот для одной из таких структур ты мне и понадобишься. Опыт конспиративной и шифровальной работы у тебя огромный, тебе и карты в руки.

– В чем будет заключена работа?

– Для начала – создание агентурной сети за рубежом. В первую очередь нас интересуют Германия, Франция, Британия. Людей следует подбирать разных. В том числе переубеждать врагов. Иначе нельзя. Нам нужны не просто агенты, а люди, которые смогут входить в различные зарубежные структуры, в том числе и власти, которым будут доверять их чиновники. А поэтому будущие агенты должны быть грамотны и обучены еще царской властью, пока не создадим свою школу. Еще лучше, если этих людей будут знать там, за границей, по прежним временам. К ним больше доверия. – Дзержинский слегка прикоснулся к руке чекиста. – Вот с полковника и начинай. Опробуй, так сказать, на нем свои силы. Сможешь переубедить, как говорили в былые времена, завербовать, сделаешь огромную часть работы. И губельмановские миллионы пойдут в дело, на развитие сети. Твоей сети.

– Белый не согласится, – уверенно отозвался Бокий.

– Если просто скажешь в лоб: идите к нам, не согласится. И я бы не согласился. – Феликс Эдмундович легкой, скользящей походкой прошел в центр кабинета, спрятав руки в карманы галифе. – Полковник не дурак. Дураки нам не нужны. Его хорошо знает враг. Даже «легенду» не нужно придумывать. Огромный плюс. Второй плюс: ненавидит Керенского и его окружение. Сыграй на этом. Найди аргументы. Нащупай болевую точку, на которую можно надавить. Пройдись по материалам «Комиссии Батюшина». Просмотри сохранившиеся документы Генштаба. Выясни, кто из родственников жив? Не все же погибли. Кто-то ведь должен был остаться. Сестры, братья, племянники, пусть не родные, двоюродные… Маленькая, но зацепка. От нее и начинай плясать.

– В том-то и дело: ни штабных документов, ни документов комиссии толком не сохранилось. Все уничтожили при Керенском. Так, мелочовка.

– Копайся в мелочовке. Не может человек не иметь следов. Понимаешь, Глеб? Аксиома! Если человек жил, после него что-то да должно остаться. Если не бумаги, то воспоминания сослуживцев, соседей, дворника, булочника… Ищи!

– А если не получится? Если полковник не согласится на сотрудничество?

– В таком случае выбивай миллионы, и к стенке. Но только в том случае, когда действительно поймешь: дальше пути нет.

– А если без стенки? Белый ничего плохого нам не сделал. Даже, наоборот, помог с тем же Канегиссером.

– Уже испытываешь к нему симпатию?

– Ты против?

– Нет, – Дзержинский посмотрел на часы: время не просто бежало, летело, – наоборот, приветствую. Иначе бы не предлагал работать с ним. Но он слишком хорошо проинформирован. И если примет сторону врага…

– Имеешь в виду Андроникова?

– При чем тут Андроников? – Острый взгляд Дзержинского хлестнул по лицу Бокия.

– Прости, показалось. Но тут придраться не к чему, – неожиданно даже для самого себя принялся оправдываться Глеб Иванович. – Он спас тебя от Керенского, прятал в своей квартире. Рисковал жизнью. Все об этом знают.

– За что я и дал ему рекомендацию в Петросовет. Но не более того. В Кронштадтскую ЧК Андроникова устроили Урицкий и Зиновьев, – едва ли не со злостью отозвался первый чекист. – И не нужно мне приписывать то, чего не было. Кстати, Андроников тут ни при чем. Белый… Твой полковник прикоснулся к таким вещам, о которых врагам лучше не знать. Я имею в виду информацию про Колчака. А Андроников… К сожалению, Глеб, люди не меняются. Какими были в младые годы, с тем жизненным запасом и приходят во взрослую жизнь. А подобные Андроникову не меняются вообще, поскольку нет у них причин для изменений. Сытно живут, пользуются всеми благами, какая бы власть ни пришла… Во имя чего меняться? Их устраивает та судьба, которая досталась с молоком матери. Даже до Москвы стали доходить слухи, будто в Питерской ЧК можно купить свободу. Удивлен? Вот и я удивлен, что у тебя под носом творится черт-те что, а вы ни сном ни духом. И вонь, кстати, несет из Кронштадта. Это еще одна причина, по которой я пока что вынужден оставить тебя в Петрограде. Если выяснишь, что за денежными махинациями действительно стоит Побирушка, немедленно принимай меры. Вплоть до расстрела. Чтобы другим неповадно было. И еще. Никто, слышишь, Глеб, никто не должен знать о том, чем ты с сегодняшнего дня занимаешься. В том числе и твои сотрудники. Для всех ты продолжаешь выполнять функцию председателя ЧК. И только! Кстати, обратил внимание на мальчишку, что прибыл со мной? – Бокий утвердительно кивнул головой. – Я не случайно его захватил. Из дворян. Отец, офицер, был арестован «временными», умер в тюрьме. Мать год назад убили уголовники – «птенцы Керенского». Мальчишка люто ненавидит ту власть. Но речь, как понимаешь, идет не о ненависти. Он владеет тремя языками. Сообразителен. Воспитан. Опыта, правда, маловато, но именно для этого я его к тебе и привез. Будет твой первый помощник в создании будущего подразделения. Присмотрись к нему. Привлеки, так сказать, к будущей деятельности. Больше того, подружись. Парень толковый, в Москве самостоятельно раскрыл несколько преступлений. Кстати, петербуржец, так что обузой не станет.

– Хорошо, вернемся к полковнику. Предположим, сагитирую беляка. – Бокий тоже спрятал руки в карманы. – Как я смогу организовать переход? Официально уйти ему никак нельзя: сразу навлечет на себя подозрения. Устроить побег?

– Сейчас твоя главная задача – его сагитировать! А как переправить, придумаем. К тому же, если ты его переманишь, думаю, он сам предложит варианты «ухода». Теперь давай студента, хочу с ним лично поговорить. И Варвару вызови. Будет вести протокол.

Бокий прокашлялся в кулак:

– Яковлева отсутствует. К Зиновьеву поехала.

– Даже так?.. В таком случае начну допрос, а ты найди человека, только грамотного.

* * *

Мичурин поставил железный чайник на подоконник, присел на стул. Сколько еще ждать?

Вспомнилось, как час назад ехали по грязному, запущенному военному городу. Саша помнил Петроград другим. С витринами, афишными тумбами. С зазывалами и пролетками. Шлейфами и офицерскими мундирами. С кофейнями, театрами, яркими магазинами и парадами. Теперь ничего не было. Город выглядел опустошенно, мертво. Заколоченные ставни окон нижних этажей и разбитые стекла верхних. Ветер, гоняющий по улицам обрывки бумаги, шелуху от семечек и еще черт-те что, что может поддаваться воздушным порывам. Серость в одежде как у мужчин, так и у женщин, будто весь Питер одевался в одной лавке. И усталость на лицах прохожих, словно на всех питерцев невидимая рука нацепила траурные маски.

Саша откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. «Как я раньше любил этот город! – сказал сам себе, скрещивая руки на груди. – И как я его теперь ненавижу! За маму! За папу! За то, что он так безразлично, молча, наблюдал за тем, как уводили папу в тюрьму, откуда тот больше не вышел. И кто уводил? Те, кому папа верно и преданно служил. Те, кто сытно ел и благополучно жил, в то время как другие проливали кровь. А город промолчал. Подленько, гаденько». Точно так же, подленько и гаденько, город молчал, когда их с мамой выгоняли из квартиры. Никто не пожелал встать на защиту больной, одинокой женщины и мальчишки-подростка. Семья «врага Отечества». Как саранча набросились на покинутое жилье, едва он снес вниз последний баул. Если бы их не выгнали, то, может, мама и по сей день была бы жива, не угодила бы под финку бритоголового мокрушника.

Кулаки сжались сами собой. «Найду, – на скулах молодого человека заиграли желваки, – найду владельца дома. Своими руками гниду…»

Дверь кабинета Бокия распахнулась. Юноша, чуть приоткрыв глаза, отметил, как стоящий перед ним охранник скинул с плеча винтовку, перехватил ее руками. «Уводят арестованного», – догадался Мичурин. Снова, закрыв глаза, вернулся к прежней мысли.

«Нет, давить не стану. Зачем? Можно сделать лучше. Посажу. В одиночку. Или лучше – к уголовникам. Те знают, как сровнять тебя с дерьмом. Пусть окунут в парашу. Пусть тоже поменяет квартиру. Узнает, почем фунт лиха. Как остаться без жилья и близких. И семью его по ветру пущу! Пусть слез наглотаются, как мы с мамой!»

Кулаки медленно разжались. «Эх, добраться бы еще до Керенского… Вот бы кому кровушку пустить! Да с превеликим удовольствием! Да где ж его, падлу, найти? Так сбежал, что и концов не сыскать. Сидит, скорее всего, за границей, во Франции или в Британии. Ничего, придет время, доберемся и до него».

* * *

Белый перевел дыхание: Саша не обратил на него внимания. Услышал-таки Боженька молитвы. Теперь можно спокойно, детально продумать сложившуюся обстановку.

Полковника провели до конца коридора, после чего Белый и Попов спустились по лестнице, где при входе в расположение тюрьмы арестованному приказали встать лицом к стене: мимо Олега Владимировича провели его сокамерника. Когда группа из трех человек – два конвоира и между ними убийца Урицкого – проходила мимо, Белый, слегка повернув голову, бросил взгляд на студента. Лицо мальчишки напоминало маску: бледное, с выступающими скулами, тонкой ниточкой губ – от него исходили напряжение и испуг. «Да, парень, – решил про себя полковник, – кажется, пришла твоя пора преставиться перед Боженькой».

– Не смотреть по сторонам! – Попов легонько придавил Белого прикладом в спину.

Канегиссер, увидев товарища по несчастью, хотел было что-то сказать или спросить, но сильный тычок в плечо заставил заключенного замолчать. Едва группа прошла, Попов сделал шаг назад и, вроде как извиняясь, негромко проговорил:

– Продолжай движение, ваше благородие.

Конвоир не мог понять, как ему вести себя с арестантом. С одной стороны, тот был «из бывших», золотопогонник. Однако с другой – Попов сам, своими глазами, видел, как Дзержинский чуть ли не с дружеской улыбкой расстался с арестованным. Ерунда какая-то. А может, этот беляк вовсе и не беляк? Может, перешел на нашу сторону? Как сатрап, то есть Озеровский. А что? Всякое бывает. Вон, поговаривают, и Бокий не из работяг. И Дзержинский не крестьянин. Да и про самого Ильича слухи разные бродят. Вроде тоже из этих… дворян. А кто ж тогда у них, в ЦК, из рабочего класса? Или деревни? Кто-то ж должон быть! Кто ж защитит работягу и крестьянина, ежели у них там все бывшие сидят? Бес его знает…

А Белого волновало совсем иное.

Едва войдя в новую камеру (сокамерники отсутствовали: кто на допросах, кто на прогулке), полковник кинул вещи на верхнюю, свободную шконку и, заложив руки за голову, принялся мерить узкое неуютное пространство широкими шагами.

«Итак, Саша жив. Жив! Не важно, что он с ними. Главное, жив! Цел! Невредим! Хотя, погоди, погоди, почему не важно?»

Белый, уже без тоски во взгляде, долго смотрел в решетчатое окошко.

«Именно то, что сын с ними, как раз и важно! Теперь умирать нельзя, ни в коем случае. И не потому, что у жизни снова появился смысл. В смерти тоже имеется своя мудрость. А потому, что Саша с ними. И они понятия не имеют, чей он сын. Пока все складывается хорошо. Чекисты знают его под другой фамилией, судя по всему, доверяют. У самого Дзержинского в охранении. Значит, вскорости покинет Петроград. Это тоже хорошо. Случайно не пересекутся в тюремном коридоре. Тем самым не выдаст себя. Но как долго Санька сможет оставаться Мичуриным? Год? Два? Месяц? Где гарантия, что рано или поздно не найдется человек, которого заинтересует родословная Александра Олеговича Мичурина? А ведь такой человек обязательно проявится. Человек, который начнет рыть под Сашку, и очень глубоко рыть, и в конце концов дознается, кем тот приходится полковнику Российского Генштаба Белому».

Если бы смерть могла спасти сына, Олег Владимирович положил бы голову на плаху, не раздумывая. Но в том-то и дело, что в данном случае смерть ничего не изменит. Скорее, наоборот, только живой полковник сможет спасти сына.

Олег Владимирович остановился, с силой потянулся телом, так, что хрустнули суставы.

«Судя по всему, в рядах новой власти началась грызня. Процесс не новый – достаточно вспомнить последствия французского бедлама. У тех венцом революции стала гильотина. Интересно, что изобретут эти? Сегодня большевики приступили к первому, закономерному этапу любой революции: делят власть. Как обычно, в лучших традициях: с кровью. Процесс только начался, и Санька может под него попасть. Вопрос: насколько прочно сидит в высшей иерархии власти большевиков Феликс Эдмундович? Ответ: неизвестно. Володарский и Урицкий тоже занимали далеко не низшие посты, однако пришел их час, и головы идейных революционеров легли под лезвие русской гильотины. А если скинут “первого чекиста”? То-то и оно. Первое, чем займется преемник, – чисткой аппарата. Отсюда, выходит, мальчику нужна страховка. Гарантия жизни и свободы, при любых катаклизмах. У меня должна быть абсолютная уверенность в том, что сына не тронут. Что ни один волосок с его головы не упадет. И эту гарантию нужно создать собственными руками. Вопрос: как? Отдать губельмановские миллионы? Нет, не выход. Деньги не спасут сына. Страховкой должен стать я сам! Лично! Целый! Живой! Невредимый! Я обязан выстроить позицию таким образом, чтобы стать необходимым для новой власти. Большевики должны увериться в том, что им нужен царский полковник с незапятнанной репутацией, вместе с его связями и этими проклятыми миллионами. Но, самое главное, я должен находиться не здесь, в тюрьме, в Петрограде, в России, а за рубежом. В Англии, в крайнем случае в Германии. Там, где у меня остались контакты и верные люди, которых я смогу задействовать для новой власти. Только в этом случае Дзержинский или кто там будет после него станут со мной считаться и не тронут сына».

Белый тяжело опустился на чужой, застеленный топчан.

«А если просто сбежать? Проявиться за “кордоном”, оттуда диктовать условия? Предположим, организовать побег – не проблема. Как не проблема перейти границу. Что дальше? Тупик. Посольств и консульств новая власть ни в Англии, ни в Германии не открыла. Да и во всей Европе большевикам не рады. К тому же нет никакой гарантии, что кто-то сможет ему помочь из тех, кто остался из бывших дипломатических служб и на кого раньше он мог опереться. Отсюда сам собой вытекает вопрос: как в таком случае установить контакт с Советами “оттуда”? Ответ до банальности прост: никак. Чтобы наладить контакт с большевиками, понадобится как минимум месяца три. А то и полгода. А за полгода черт-те что может произойти. Нет, от побега следует отказаться. Большевики сами должны переправить меня за границу. Проявить во мне заинтересованность и переправить. Только в таком случае они должны узнать, кто есть Саша на самом деле, чей он сын. Но не напрямую. Сами, в результате поиска!»

Полковник прилег на чужую кровать. Спина привычно отозвалась болью где-то в районе поясницы, однако Олег Владимирович на данный факт даже не обратил внимания. Все его существо охватила энергия жизни.

«Я должен подставиться, открыться. Неожиданно, вскользь. Когда? В беседе с Бокием? Конечно, в беседе. Иначе никак. Но на чем можно себя “засветить”? На чем? Или на ком?»

Голова раскалывалась то ли от температуры, с которой Белый за последние трое суток свыкся, то ли от мыслей, которые метались в голове. Выход был. Олег Владимирович чувствовал, физически ощущал его наличие. Но какой?

Неожиданно перед глазами возник образ Полины, стоящей у окна. Ветер с Ангары поднимает воздушную тюль, будто снег ворвался в распахнутое окно. Маленький Саша подбегает к матери, обнимает ручками ее колени. Все смеются. Ранняя осень. Сентябрь… Новая картинка: Нева, они идут по набережной. Саша старается выглядеть взрослым, однако какой он еще мальчишка… О чем они тогда говорили? И ведь разговор был, помнится, серьезным, а вот о чем, – не вспомнить.

«Господи, – Белый едва не расхохотался в голос, – как все просто! Ведь наверняка Сашка не стал скрывать, что жил в Петербурге. Смысла нет скрывать такую информацию. Вот от нее и начну плясать. В разговоре с чекистами, как бы случайно, расскажу о том, где жил, вспомню Полину и Сашу. Вскользь должна промелькнуть девичья фамилия жены – Мичурина. Более ни слова. Ни в коем случае! Они сами должны раскрыть меня, оттолкнувшись от адреса. Вспомнить Сашу. Провести проверку, потом приступить к вербовке. И вот тогда, на Саньке, я и “сломаюсь”».

Олег Владимирович наткнулся взглядом на грязную точку на стене.

«А с чего я решил, будто они станут со мной работать? А что, если нас обоих пустят в расход? Ведь может такое быть? Нет, – Белый резко сел, – не может. И с Бокием, и с Дзержинским я заочно знаком по их подпольным, дореволюционным делам. Исходя из того материала, что поступал к нам, знаю: оба чекиста – умные, сильные личности, для которых важен не просто результат, но и качество его достижения. А потому ни первый, ни второй ни за что не пройдут мимо столь лакомого куска, как перспективный полковник Генштаба. Тем более, если им есть чем меня прижать».

* * *

Глеб Иванович покинул кабинет, оставив Канегиссера наедине с Дзержинским и Николаем Антиповым – единственным сотрудником, который смог зарекомендовать себя перед председателем ВЧК в качестве секретаря.

Выйдя в коридор, чекист огляделся, выделил из группы москвичей юную, почти мальчишескую фигуру, направился к нему:

– Товарищ Мичурин?

– Совершенно верно, – парнишка вскочил на ноги, – Саша. Простите, Александр.

Только что назначенный руководитель ПетроЧК крепко пожал руку молодого человека.

– Бокий Глеб Иванович. С данной минуты ты в моем подчинении.

– Я знаю. Мне говорил Феликс Эдмундович.

– Пошли! – Бокий первым направился к кабинету Доронина. Саша, подхватив куртку с вещмешком, устремился вслед за новым начальством. – Ничего, что сразу на «ты»? Я со своими «выкаться» как-то не привык. Кроме одного человека.

– По-товарищески. У нас, в Москве, тоже так принято.

– В ЧК давно?

– С апреля.

– А до того чем занимался?

– При Моссовете состоял. Порученцем.

– С бумажками возился? А как в ЧК занесло?

– Личные мотивы.

– Ясно. – Бокий вспомнил слова Феликса про то, кто лишил мальчишку семьи. – Отомстить решил?

Тот оставил вопрос без ответа.

Глеб Иванович резко остановился, так что юноша ткнулся ему в спину.

– А вот это плохо.

– Что плохо? – Саша ростом был выше Бокия, поэтому смотрел на того сверху вниз. – То, что хочу наказать тех, кто убил маму и отца?

– Наказать – согласен. Отомстить – плохо. Есть доказательства виновности – наказывай. Определяй в тюрьму. Подавай бумаги в трибунал. А вот о мести – забудь. Мы местью не занимаемся! Мы защищаем граждан от бандитов, воров и контрреволюции. Защищаем, понятно? А месть – это к анархистам. Впрочем, не только к ним. Про убийство Урицкого, понятное дело, знаешь?

– Конечно!

– Тоже якобы из мести, – Бокий потянулся к ручке двери, – а нам расхлебывай. Входи. Здесь разместилась группа Доронина. Теперь это и твой кабинет. Феликс сказал, ты родом из Питера?

– Родился в Благовещенске, на маминой родине, на Дальнем Востоке. Потом с родителями жил в Иркутске. Во время войны, в пятнадцатом году, переселились в Петроград. Точнее, папу сюда перевели.

– А как оказался в Москве?

Бокий принялся разжигать керосинку.

– Летом прошлого года мама решила переехать в Подмосковье, к папиным родственникам. Точнее, нас выселили из дома, за долги. Папа в тюрьме. Обвинили в измене Родине. Денег не было. Вот домовладелец и… А до родственников так и не добрались. Маму убили в поезде. Ограбление. С нами из Питера, в соседнем купе, ехали два человека, из амнистированных. Они и не скрывали, что сидели. – Саша прокашлялся. Видно было, что ему трудно вспоминать прошлое. – Играли в карты, пили водку. А ночью… Мама носила перстень и цепочку. Вот они на них и позарились. Стала кричать. Они ее… И меня, чтобы не мешал. Потом спрыгнули с поезда. Со всеми нашими вещами.

– Поймали?

– Куда там! Да и кто бы их стал искать? – В голосе юноши прозвучали злость и бессилие.

– Это точно, – заметил Бокий, ставя чайник на решеточку керосинки. – А что отец?

– Умер, – уверенно отозвался молодой человек. – Был бы жив, нашел бы меня.

– Понятно. Чай будешь?

Юноша вместо ответа развязал тесемки вещмешка, извлек из него полбуханки хлеба, небольшой шмат сала и завернутый в платок кусковой сахар.

– Неплохо вас в Москве харчуют. – Бокий сглотнул набежавшую слюну: он вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера.

– Ребята собрали. В дорогу.

Дверь скрипнула, на пороге возникли фигуры Озеровского и Доронина.

– Ого, – первым, стуча каблуками сапог, вошел в кабинет Демьян Федорович, – да у нас тут пир. По какому поводу?

– Знакомьтесь, новый сотрудник. Прибыл из Москвы, вместе с Феликсом Эдмундовичем.

– Дзержинский в Питере? – воскликнул матрос, на что получил утвердительный кивок головы Бокия.

Пока Саша тряс руки коллегам, Глеб Иванович разлил по кружкам кипяток.

– Будете работать вместе. По крайней мере первое время. Мичурин, садись, жуй и слушай. Так сказать, вникай. Что нового?

– Есть кое-что, – Демьян Федорович извлек из голенища сапога финку, принялся аккуратно нарезать продукты. – Аристарх Викентьевич, доложите.

– Кстати, – Бокий хлопнул Мичурина по плечу, – это единственный сыщик среди нас, к кому мы все обращаемся только на «вы». Как говорится, из «бывших», но профессионал высшей пробы.

Александр исподлобья бросил косой взгляд на Озеровского. «Вот он, представитель той власти. Царской и временных. Один из тех, кто мог поймать убийцу мамы. И один из тех, кто этого не сделал. Точнее, кто не захотел этого делать. Кто просто наплевал на то, что убили женщину. Тот следователь, что допрашивал его, тоже был холеный, гладко выбритый, пах дорогим одеколоном, прическа с пробором, волосок к волоску. И почти в таком же сюртуке. Только другого цвета».

Старик, почувствовав на себе взгляд молодого человека, обернулся:

– Простите, что-то не так?

– Нет, показалось. – Саша быстро опустил глаза, спрятал кулаки в карманы брюк. «Сдерживать себя, во что бы то ни стало. Главное – не показывать эмоции». А ведь как хочется отыграться на этом старике. Что с того, что он невиновен в смерти мамы? Что он даже не знал ее. Пусть даже понятия не имел о ее существовании. Но он принадлежал именно к тем, кто в тот день прибыл на маленькую разбитую станцию и, вместо того чтобы сразу приступить к поиску преступников, вот точно так же засели пить чай в кабинете начальника вокзала. Лишь через час, со скучающим видом, сыщики принялись обходить вагоны, вяло расспрашивая пассажиров о том, кто что видел или слышал. А потом, даже не удосужившись поговорить с ним, раненым, окровавленным, посчитав, что особой веры словам мальчишки нет, уехали восвояси. Спустя две недели, когда рана затянулась, юноша сам пришел в полицейский участок, но там ему удосужились сообщить только одно: «… сделано все возможное, однако положительного результата пока нет. Ждите». Ох, как хотелось в тот момент ударить по лоснящейся, самодовольной физиономии следователя. Да так ударить, чтобы рука припечаталась к потной, липкой, розовой щеке, прилипла к ней и отпечатком осталась навечно.

– Обед готов. – Доронин провел лезвием по хлебной корочке.

Бокий бросил взгляд за окно:

– Скорее ужин, – и первым приступил к еде, при этом продолжая разговор с Озеровским. – Выходит, Канегиссер или кто-то из членов его семьи собирался покинуть Питер?

– Получается, так. – Аристарх Викентьевич придвинул к себе кружку с чаем. – Еще у нас, в «Крестах», сидит их кучер Матвей: он отвозил Леонида на Васильевский. Тот именно там проживал в последнее время. Нужно, чтобы этот Матвей показал нам дом.

– Вы, Аристарх Викентьевич, про свою думку расскажите, – с набитым ртом с трудом проговорил Доронин.

– Что за думка? – Бокий с шумом отхлебнул кипяток.

– Вот что мне пришло в голову, Глеб Иванович. – Озеровский поставил кружку на край стола, после чего осторожным движением руки пододвинул ее ближе к центру стола. Саша отметил это движение: точно так же делал папа, когда Саша был маленьким. Боялся, что стакан нечаянно упадет. Аристарх Викентьевич тем временем продолжал: – Леонид Канегиссер – еврей. Моисей Соломонович Урицкий тоже еврей. Еврей убивает еврея. Вам не кажется странным?

– Мне? – Брови Бокия в удивлении взлетели. – Нет.

– Но так не принято в их сообществе.

– В каком сообществе? – парировал Глеб Иванович. – Урицкий – большевик. Студент – его идейный враг.

– Я имел в виду сообщество евреев.

– Что? Какое сообщество?

– Вам слово, Демьян Федорович, – вместо ответа Озеровский передал слово матросу.

– Недели три назад, я это… Был на Большой мастерской. Так вот там я видел нашего Моисея Соломоновича… Покойного. Он выходил из большого дома, с круглой крышей.

– Это здание Большой хоральной синагоги, – уточнил Аристарх Викентьевич.

– Во-во, – подхватил матрос, – и выходил не один, а с каким-то мужиком. С бородой, в очках.

Саша, жуя хлеб, молча смотрел на новых товарищей. Все, о чем они сейчас говорили, было для него сплошным туманом. Но чувствовал, скоро в этом мареве придется плавать и ему.

– И что с того? – вновь парировал Бокий, но как-то вяло, неуверенно.

– Да просто любопытно: что большевик-атеист, руководитель ЧК делал в еврейской общине? – продолжал добивать Бокия аргументами Озеровский. – Ведь, как вспомнил наш наблюдательный Демьян Федорович, Моисей Соломонович пришел в храм пешком, не на авто.

Глеб Иванович хотел сделать новый глоток, однако передумал.

«Старик прав. Пришел пешком… Вот в чем загвоздка. Если бы он не знал Соломоновича, то не обратил бы внимания на данную фразу. Но в том-то и дело, он слишком хорошо знал Урицкого. Впрочем, Озеровскому во внимательности тоже не откажешь».

Моисея невозможно было представить без «мотора». Машина всегда ждала своего начальника возле дома, под подъездом комиссариата, у входа в ПетроЧК. По авто сразу можно было догадаться, где находится Урицкий. Именно по этой причине первое, несостоявшееся, покушение на Моисея готовилось в машине. «Мотор» был визуальным показателем власти, своеобразным эквивалентом уровня жизни, и Моисей им пользовался от души, ездил куда угодно, даже если ехать было всего десять шагов.

Что делал большевик Урицкий в синагоге?

О Петроградской еврейской общине давно назревал вопрос. Недоволен был город присутствием потомков адамовых. А всему виной стал некий Арон Симанович, который еще при царе, через Распутина, положил Питер на лопатки. Вроде как дела давно минувших дней, а эвон как кусает. Год назад имели место погромы. Как бы и сейчас не повторилось. Не случайно, ох не случайно комиссар Еврейского отдела, еврей Раппопорт, заговорил о том, чтобы закрыть синагогу.

«А может, Соломонович хотел предупредить братьев по крови? С него бы сталось…»

Между тем за столом шел тихий диалог, начало которого Глеб Иванович, в раздумьях, пропустил.

– Шматко обшмонали – факт. Я с нашими гутарил. Говорят, ограбление. – Доронин отрезал кусок хлеба, сверху – ломтик сала, положил все это перед молодым человеком. – Ешь. Тебе жрать сейчас надо хорошо. У нас тут как: не успел – бегай голодным. Если что – хлеб в столе, в газете. Бери, не стесняйся.

Саша заметил, как Озеровский с трудом подавил улыбку. Гад.

– Подождем возвращения Фролова.

– Если он, конечно, вернется, – сорвалась с языка старика тревога Бокия.

Глеб Иванович прищурился, как всегда делал, когда проявлял заинтересованность к собеседнику.

– Я тоже думаю, что смерть Шматко не была случайной.

Над столом нависла тишина.

– Аристарх Викентьевич, – первым ее нарушил Глеб Иванович, обращаясь к Саше, – уверен в том, что к данному делу причастен некто, кто служит в наших рядах, в ПетроЧК.

– Не только, – тут же поправил начальство следователь.

«Вот это да, – мысленно свистнул Сашка, – первый день, и попасть на такое».

В том, что юноша услышал, ничего необычного не было. В рядах Московской ЧК за одно минувшее лето выявили девять предателей. А чем Питер лучше столицы? Но вот так, с поезда и в дамки… Почему старик так спокойно оппонирует руководству? Дела… «А что, если Дзержинский именно по этой причине и взял меня с собой в Питер? Не хватает преданных людей, вот и решил усилить».

Бокий словно услышал мысли молодого человека.

– Александр приписан к вам в усиление. Используйте на все сто процентов. Он – питерский. Город знает. – Глаза Бокия встретились с глазами Мичурина. – Ты в группе. А поэтому должен понимать: с данной минуты, в интересах следствия, все контакты с твоими московскими товарищами отменяются.

Почти домашнюю обстановку взорвал Доронин.

– Точно! Варька! – Черный ноготь указательного пальца моряка с силой застучал по столу. – Она! Ей-богу, эта стерва все закрутила!

Бокий поперхнулся чаем.

– Чтоб ты был здоров, Демьян Федорович! – закашлялся Глеб Иванович. – С чего взял, будто то Яковлева?

– Смотрите. – Матрос принялся загибать пальцы. – К убивце нас не пустила – раз! Фролова отправила с продотрядом – два. Это… Как его…

Доронин споткнулся. Замолчал.

– А три-то и нет, – суммировал Глеб Иванович. – Мне Варвара Николаевна тоже не по нраву. Что не значит, будто я могу на нее ведро помоев вылить. Хотя, признаюсь, желание такое имеется. Огульно обвинять все мастера, а доказательств нет.

Аристарх Викентьевич осторожно поднял свою кружку с чаем, подул на кипяток.

– Связывающим звеном между Канегиссером и теми или тем, кто спланировал покушение, были либо Шматко, либо Фролов. Хотя не исключен вариант, что оба. И тут, Глеб Иванович, не могу не согласиться с Демьяном Федоровичем. То, что Фролов и Шматко одновременно исчезли в течение одной ночи, не случайно. А если учесть, что Фролова с продотрядом отправила лично Яковлева, вывод напрашивается сам собой.

Над столом снова нависла тишина.

– Я рассчитываю на то, что заговорит Канегиссер, – медленно, как бы раздумывая, проговорил Бокий. – Сейчас его допрашивает Феликс Эдмундович.

Саша отметил, как Озеровский исподлобья быстро глянул на начальство и тут же опустил глаза. И в этом взгляде было все, что угодно, только не оптимизм.

* * *

Белый перевернулся с боку на бок. Сон не шел. Да и какой тут сон! Саша жив! Живой! Живехонек! Господи, счастье-то какое!

С нижней шконки послышалось, как ворочается сокамерник: с допроса привели толстого мужчину, в мятом костюме. Общаться не захотел, тут же лег, отвернувшись к стене. Да и Бог с ним. Даже к лучшему: не будет мешать думать. С соседнего топчана доносился крепкий храп.

План действий в голове полковника к тому часу созрел полностью, в деталях. Оставалось воплотить его в жизнь.

Олег Владимирович вновь повернулся лицом к стене, замер. Неожиданно припомнился последний разговор с Николаем Степановичем Батюшиным.

Их в тот вечер выпустили. В те дни новая власть особо не разбиралась, кто и за что посажен в тюрьму. Считалось, коли арестовало Временное правительство, ты – страдалец. А потому гуляй, свобода!

Выпустили, когда солнце опустилось за горизонт и на город упал серый, холодный вечер. Первое, что они сделали, покинув «Кресты», пошли на набережную Невы. Батюшин, дрожа от пронизывающего холода, плотнее запахнул на себе шинель, но и это не спасало от порывистого балтийского ветра.

– Олег Владимирович, вам не кажется странным, что нас арестовали коллеги, а выпустили враги?

Белый, помнится, в тот момент смотрел в темную глубину реки и думал совсем об ином. Однако ответил:

– А кто сегодня для нас коллеги, а кто враги? Все перевернулось. Те, кому мы служили верой и правдой, нас предали. Как Иуды, за тридцать сребреников. Те, кого мы ни во что не ставили, выпускают на свободу. Мир сошел с ума. К сожалению, это единственное объяснение происходящего, которое я могу дать.

Батюшин окинул взглядом город: в вечернем свете Петроград смотрелся серо, землисто, будто неизвестная болезнь проникла во все его поры.

– И что вы теперь намерены делать?

Полковник повел плечами: действительно холодно.

– Поеду домой. К семье. Соскучился.

– В данном случае я ваш союзник. Тоже, признаться, хочу увидеть своих. Но я имел в виду вообще. Чем намерены заняться?

– Не знаю, – честно признался Олег Владимирович.

– Надеюсь, не собираетесь оставаться в городе? – Батюшин плотнее свел на груди полы генеральской шинели. – Поверьте, эйфория вскоре закончится. Господа большевики придут в себя и сообразят, что совершили грубейшую ошибку, выпустив нас. Примутся искать. Мой совет: берите семью и уезжайте.

– Куда?

– Куда угодно. Главное, как можно дальше. Туда, где вас никто не найдет. По крайней мере в смутное время.

– Таких мест в России сейчас нет.

– Уезжайте за границу. Пересидите. Не хватит денег – разрешаю использовать средства со счетов Губельмана. Потом отчитаетесь.

– Не боитесь, что все растранжирю? – попытался пошутить Белый, однако Николай Степанович шутку не принял:

– Вы слишком порядочный человек. Я бы даже сказал, чересчур.

– Благодарю за комплимент. И за совет. Но вряд ли им воспользуюсь. За границу, знаете ли, что-то не тянет.

– Напрасно. Уверен, хотя сия биомасса заполнила Петербург временно, тем не менее крови нашему брату попортит изрядно, что отразится на всех. Даже на тех, кто будет стоять в стороне.

– А вы решили-таки ехать в Крым?

– Представьте себе. Не могу без дела. А там жизнь, суета. Борьба, в конце концов. Движение. Авось найдутся чудо-богатыри, вернут России былую славу. В такой момент хочу быть с ними. Может, понадобятся мои опыт и знания.

Олег Владимирович проглотил ком в горле: вот и все. Конец всему: надеждам, будущему, да и настоящему тоже. Батюшин, конечно, прав: эти ничем не лучше Керенского и его камарильи, тоже изрядно навредят России (бескровных революций не бывает), однако не прав в ином. «Эти», в отличие от «временных», пришли не на день и не на год. Мужички хваткие, цепкие. Голодные во всех смыслах. И Россия сама виновата, что приняла их. Некого обвинять в том, что уставший, измотанный, оборванный, голодный солдат решил направить штык на того самого генерала, на которого в их комиссии некогда лежали бумаги, говорящие о личном участии его превосходительства в хищениях как материальных, так и финансовых. Их превосходительства сами виноваты в том, что произошло. Слишком зарвались, зажрались.

В камере они много спорили на данную тему. Батюшин не хотел слышать доводов полковника. Нервничал. Метался по узкому помещению, заложив руки за спину, как бы ведя диалог с самим собой. Потом вскипал, начинал сыпать аргументами. Долгие споры ни к чему доброму не приводили. Только разводили по углам. После часами молчали, каждый думая о своем.

Николай Степанович все время пытался разобраться, в чем заключалась ошибка, и никак не мог внять логике Белого, который твердил одно: Россию продали. Свои! Те, кто давал клятву на верность. Те, кто толкал царя на войну во имя личных интересов. Те, кого называли патриотами, а на самом деле они были мародерами. И началось все не во время войны, а раньше.

Но Батюшин не хотел услышать бывшего подчиненного. Вот и теперь, стоя на берегу Невы, генерал думал об одном: как вернуть Россию в прежнее русло, не понимая, что обратного пути нет. Тупик. Какие богатыри? Откуда они возьмутся? Всех богатырей скосила пулеметная очередь где-то между четырнадцатым и семнадцатым годами.

Генерал смахнул набежавшую слезу:

– Что ж, Олег Владимирович, будем прощаться, – Николай Степанович распахнул объятия, – простите, что втянул вас в сию историю. Не думал, что так все закончится. Не держите зла на старика. И внемлите моему совету: уезжайте. Забирайте Полину Кирилловну, сына и бегите отсюда куда глаза глядят. Надеюсь, как-то свидимся.

Генерал трижды поцеловал полковника, сжал его ладонь в своей руке и, не оборачиваясь, устремился по полутемной набережной в неизвестность.

А Белый еще долго смотрел ему вслед. Казалось, с уходом Батюшина завершилась некая часть его жизни. Та часть, о которой хотелось забыть. Полгода, которые хотелось вычеркнуть из жизненного календаря.

Белый не понял, как задремал. Теперь в его сознании смешалось все: мысли, эмоции, сновидения, чувства. И боль, кольнувшая сердце, когда в который раз за минувший год приснилась пустая квартира с занавешенными окнами и зеркалами.

* * *

Дзержинского Бокий застал в кабинете в одиночестве стоящим у окна. Любил первый чекист, когда общался с людьми, одновременно наблюдать за тем, что происходит на улице. Впрочем, Глеб Иванович и сам постоянно приседал на подоконник, как выдавалась возможность. Тюремная привычка: ближе к окошку, к свободе.

Услышав, как дверь приоткрылась, Феликс Эдмундович обернулся:

– Входи. Твоего студента я уже отправил в камеру. Тертый калач.

Дзержинский сделал шаг к столу, взял с его поверхности исписанный лист бумаги, протянул чекисту:

– Вот, прочти, что смогли из него выжать.

Бокий слегка повернулся к свету, чтобы легче было разобрать почерк Антипова.

Протокол допроса Леонида Акимовича Канегиссера, еврея, дворянина, 22 лет.

Допрошенный в ЧК по борьбе с контрреволюцией председателем Всероссийской комиссии тов. Дзержинским показал:

На вопрос о принадлежности к партии заявляю, что ответить прямо на вопрос из принципиальных соображений отказываюсь. Убийство Урицкого совершил не по постановлению партии, к которой я принадлежу, а по личному побуждению. После Октябрьского переворота я был все время без работы и средства на существование получал от отца.

Дать более точные показания отказываюсь.

– И все? – Бокий с удивлением вскинул глаза на председателя ВЧК.

– И все!

Странно, что Феликс Эдмундович оставался на удивление спокойным. Приехать из Москвы в столь тревожное время, получить несколько строк невнятного текста и сохранять спокойствие? Для Бокия это было удивительно. Первый чекист заметил растерянность на лице подчиненного.

– А ты думал что? Дзержинский приедет – вся контра тут же лапки от испуга сложит? Нет, Глеб, – Феликс Эдмундович, заложив руки за спину, принялся задумчиво раскачиваться с носка на пятку, – не боятся они нас. И не будут бояться, пока зубы не покажем. – Тонкий указательный палец председатель ВЧК ткнул в бумагу. – Канегиссера кто-то предупредил о том, что его буду допрашивать я. Мало того, обнадежили, уверили в том, что все будет хорошо, главное, чтобы он молчал. И он им поверил. Слишком вызывающе, нагло вел себя мальчик. Уверенно. Если верить показаниям твоего полковника, а оснований им не верить у меня нет, до сегодняшнего дня Канегиссер был растерян, морально убит создавшимся вокруг него положением. Однако передо мной предстала иная личность. Будто студента подменили. Сорок минут беседы, и вот результат. О чем это говорит?

– О том, что среди нас есть предатель, – выдохнул Бокий.

– Именно. Вот что, Глеб, – Феликс Эдмундович резко, с силой оправил на себе гимнастерку, – пусть твои люди все наработанные материалы по Канегиссеру передадут Отто и Риксу.

– То есть как? – Чекист оторопел.

– А вот так. Покушение на Ильича не случайно произошло в день убийства Моисея. Само покушение на Соломоновича действительно могло быть личной местью, которой, как ты правильно мыслишь, кто-то воспользовался. Или направлял действия мальчишки, что скорее всего. Однако к покушению на Старика смерть Урицкого, как я думаю, не имеет никакого отношения. А вот то, что произошло в Москве, действительно привязано к убийству Моисея. Понимаешь, к чему веду?

– В Москве ждали подходящего момента, чтобы ты покинул столицу на сутки.

– Именно! Узнав о покушении на Моисея, предатели проверили информацию о том, что я уехал, после чего выяснили маршрут передвижения Ильича. В результате успели подготовиться к событиям на заводе Михельсона.

– А если ваш предатель поддерживает отношения с нашим?

– В таком случае, Глеб Иванович, грош нам цена. Потому как мы с тобой прохлопали заговор.

Дзержинский специально исказил для Глеба Ивановича логическую цепочку. На самом деле Феликс Эдмундович думал несколько иначе.

Перед приходом Бокия он успел связаться по телеграфу с Московской ВЧК. В ходе короткого диалога Петерс сообщил: человек, стрелявший в Ленина, пойман. Свердлов настаивает на его немедленном расстреле. Именно в тот момент в голове Феликса Эдмундовича и промелькнула та пугающая мысль, которой он только что поделился с подчиненным: а что, если в Москве действительно имеет место заговор? Это предположение он не высказал Бокию. А оно звучало так: а что, если Яков Свердлов решил воспользоваться покушением на Ленина, чтобы занять его место в Совнаркоме, что, собственно, и произошло? Или еще страшнее: а что, если Яков сам организовал покушение на убийство? Точнее, не сам, а в группе лиц: Свердлов – Троцкий – Зиновьев – Яковлева. Конечно, ни прямых, ни косвенных доказательств нет, однако…

Свердлов и Троцкий – первые претенденты на лидирующие места в партии и правительстве после Ленина. Это известно всем. Зиновьев давно метит на полную власть в новой России. Сколько раз Дзержинский случайно слышал возмущение из уст Якова по поводу того, что, мол, он, Свердлов, в отличие от Старика, не прятался в царские времена по заграницам, не строчил оттуда «статейки», а делом доказывал преданность партии. Конечно, все это говорилось за глаза, почти шепотом, однако произносилось. А раз озвучивалось, значит, в голове кипело еще большее негодование.

Про Троцкого и говорить не нужно. Тот открыто выступает против Ильича. Постоянно его критикует, особенно в военных вопросах.

Теперь по Питеру.

Смерть Урицкого крайне выгодна Зиновьеву, потому что на место Моисея (что, кстати, и произошло) становилась полюбовница «волосатого» и одновременно его, Дзержинского, ставленница – Варвара Яковлева. Зиновьев же, в свою очередь, поддерживает тесную дружескую связь со Свердловым. Троцкий в последнее время тоже стал активно поддерживать Якова. Дружбы между ними быть не может, но общие интересы явно прослеживаются. Чем не заговор?

Яковлева, судя по всему, исполнитель. И тут имеет место не столько ее желание руководить ПетроЧК, сколько интимная связь с Зиновьевым, о которой первому чекисту доложили две недели назад. Тогда он на данное обстоятельство не обратил никакого внимания: рыться в чужом белье омерзительно. Тем более это их личная жизнь, которой никто не имеет права касаться. Однако в свете нынешних событий этот факт стал еще одним связующим звеном в логической цепочке.

– А что? – Бокий с силой сжал мочку уха. – Очень даже может быть. Только одного не пойму: зачем передавать материалы Отто и Риксу? Мои люди могут довести дело самостоятельно.

– Да потому! – вспылил Дзержинский, но тут же осадил себя: Бокий был одним из тех немногих, кому Феликс Эдмундович полностью доверял. И он знал: лучше Глебу рассказать если не все, то многое, и тогда он поможет, чем водить за нос. – Прости. Нервы. Во-первых, Рикс и Отто уже ведут дело Володарского. Пусть оба расследования объединят в одно судопроизводство. Сам понимаешь, там одна подноготная. А во-вторых, Глеб Иванович, они не твои люди, как выражается Яковлева. А значит, Варвара и Зиновьев не станут им, а точнее тебе, ставить палки в колеса. Видишь, насколько я с тобой откровенен? Но не это главное. Главное то, что твои люди должны продолжить работу. Только тайно! Чтобы вычислить врага, необходима полная конспирация. Доронин с Озеровским зашли слишком далеко. Боюсь, если их официально оставить в деле, на них начнется охота: предатель пойдет на все, чтобы расследование сорвалось, вплоть до их физического уничтожения. И тогда вся работа пойдет псу под хвост. Но мы поступим иначе. Отто и Рикс официально продолжат расследование. И будут вести дело только в политическом аспекте, что успокоит врага. Тем временем Доронин и Озеровский, осторожно, ты меня слышишь, Глеб, очень осторожно продолжат работу. И результаты ее будут только у тебя. Ни Зиновьев, ни Варвара, ни кто-либо еще не должны знать о том, чем занимаются твои люди на самом деле. Кстати, телеграфом по этому делу пользоваться запрещаю: его контролирует Зиновьев. Лично привезешь собранные материалы. В крайнем случае пришлешь Мичурина.

– А как же Канегиссер?

– А что Канегиссер? – искренне не понял Дзержинский.

– Но ведь он убил Соломоновича не по политическим мотивам!

– И что с того? – Феликс Эдмундович никак не мог понять, куда гнет Бокий. – Какая разница, за что он понесет наказание? Он убийца, Глеб, этим все сказано! А за что расстреляют – дело второе, а то и третье.

– Феликс, ты же знаешь, если мы сможем доказать, что он совершил покушение по личным мотивам, в состоянии аффекта, то в таком случае мальчишка сможет избежать смертной казни.

– Жалеешь? – Глаза председателя ВЧК превратились в пулеметные щели. – Врага жалеешь? Не забывай, он работал у Керенского.

– И ушел от него, – парировал Бокий.

– Потом сотрудничал с эсерами!

– Ушел и от них.

– Его друг хотел поднять мятеж в Михайловском училище.

– За что и был расстрелян. Однако на Канегиссера обвинительного материала собрать так и не удалось.

– Ты что, на стороне этого сопляка?

– Я на стороне закона, – не сдержался Глеб Иванович.

– А я, значит, против закона? – Феликс Эдмундович встал напротив подчиненного, грудь в грудь. – Ты что, хочешь сказать, будто я действую противозаконно? Может, еще скажешь, что я подделываю материалы дела? Или перевираю факты? А может, Канегиссер не убивал Моисея? Или британцы – не наши враги, а союзники и не поддерживают контрреволюцию?

– Этого не скажу.

– Тогда в чем дело? Все факты заговора налицо!

– Факты, но не доказательства.

– А ты предлагаешь подождать, когда враг совершит новое убийство? Но такое, чтобы доказательства вины преступника были явными? Только учти, – Дзержинский ткнул пальцем в грудь чекиста, – ждать придется долго. Потому что враг найдет второго дурачка вроде Канегиссера, которого тоже науськает на жертву, используя личные мотивы. Потом третьего, четвертого… И так до тех пор, пока нам в руки не попадет именно ТОТ человек, со стопроцентными доказательствами. Ты это предлагаешь? Нет, батенька мой, нет у нас столько времени. Враг сегодня концентрируется по всей России. Я не случайно спрашивал у твоего полковника о Колчаке. Из Лондона пришла информация, что Америка и Британия собираются оказать ему финансовую и материальную помощь в организации новой волны Белого движения. Так-то вот. Счет пошел не на годы и не на месяцы, а на дни и часы. И кто первый нанесет удар, тот и выиграет. Повторяю: в данной ситуации, после вчерашних событий на заводе Михельсона, не может быть и речи о том, чтобы считать убийство Урицкого исключительно местью гомосексуалиста.

– Но ты же только что говорил…

– Говорил. И еще раз подтверждаю: студент убил Соломоновича из личных побуждений. Однако убийство крупного политического деятеля, руководителя Петроградской ЧК, не может быть классифицировано никак иначе, кроме как политическое. Все, больше мы к этому разговору не возвращаемся. Точка!

Бокий опустил голову, прикусил губу. Вот тебе и вся справедливость… Хотя, черт его знает… Может, Эдмундович и прав…

* * *

– Как думаешь, почему он не едет? – Зиновьев нервно вытаптывал ковер кабинета.

Яковлева, сидя на стуле, с неприязнью смотрела на любовника.

– Трусишь?

– А ты нет? – Григорий Евсеевич резко развернулся в сторону женщины.

– Я? Нет! – с вызовом отозвалась Варвара Николаевна. – Помнишь, ты как-то спросил, чем отличаешься от Феликса. Я тогда промолчала. Не хотела обидеть. А напрасно. Ты ведь любишь, чтобы тебя по головке гладили, растекаешься как кисель. А Феликс – стержень. Сталь. Бабы за таким в огонь и в воду. Он не стелется. И вытирать об себя ноги не позволит. Никому. Этим-то вы и отличаетесь.

Нечесаные космы Зиновьева склонились над женщиной.

– Думай, что говоришь… Стерва.

– А ты не психуй, – зло отозвалась Варвара Николаевна. – С чего нервничать?

– Ни с чего! – резко, нервно отозвался председатель Петросовета.

Ему было с чего беспокоиться и нервничать. В кармане Зиновьева лежала последняя телеграмма из Москвы, с которой Варвара Николаевна еще не была знакома и которая сообщала следующее:

Официальный бюллетень № 4

31 августа 1918 г. 7 часов вечера.

Пульс – 102, наполнение лучше. Температура – 36,9, дыхание – 22. Общее состояние самочувствия хорошее. Непосредственная опасность миновала. Осложнений нет.

Именно последняя фраза – «опасность миновала» – и бесила большевика. «Кого миновала, а кого нет», – мысленно выматерился он.

Яковлева состояние любовника восприняла по-своему.

– Перестань, успокойся. Даже если Канегиссер не поверит моему человеку и начнет болтать, все одно – тот ничего толком не сообщит. К нам след не ведет. Мальчишка с нами не общался. Он вообще о нас понятия не имеет. А поэтому нечего тревожиться: Феликс при всем желании не сможет привязать нас к убийству Моисея.

– А Андроников? А Свиридов?

– Что Свиридов? О последнем мальчишка сам промолчит: не захочет, чтобы кто-то рылся в его личном, грязном белье. Тем более мы заранее отправили Свиридова в Москву, так что к нему следов нет никаких. А Андроников… И что с того, что Канегиссер расскажет про Андроникова? Да и что он может про него рассказать? Что тот морально подтолкнул его? Так то были просто разговоры. Андроников не давал мальчишке в руки револьвер. С отцом убийцы контактировал? Так он его еще с дореволюционных времен знает. И не забывай самое главное: кто поставил Андроникова в Кронштадтскую ЧК? Чья подпись? Урицкого!

– Но советовал-то его взять я!

– А Дзержинский дал Андроникову рекомендацию, – тут же парировала Яковлева, – так что, получается, замазаны все. – На красивом холодном женском лице проявилась легкая презрительная улыбочка. – Так что не разводи сопли, Гриша. Феликс против самого себя не пойдет.

– Дай-то бог…

– А ты на бога не надейся. Бог атеистам не помощник. Лучше подумай о том, что будем делать в ближайшее время. Власть благодаря мальчишке у нас. Теперь следует подумать, как ее удержать. – Варвара Николаевна, разгорячившись, расстегнула верхнюю пуговицу на платье. – Независимо от того, кто будет верховодить в Кремле, наша задача – укрепиться здесь. Зря, что ли, столько сил потратили? А отсюда потом можно будет и в Златоглавую прыгнуть. – И Варвара вдруг озвучила мысли, которые только что пронеслись в голове Зиновьева. – Это даже хорошо, что мы сейчас в Питере, а не в Москве, вдалеке от драки. Когда они себе чубы повыдергивают, обессилят, вот тогда мы и объявимся. С чистой, незапятнанной репутацией. А пока… Пока думай над тем, что сказать Феликсу? Пусть ругает, критикует – это все ерунда. Главное, чтобы Дзержинский не почувствовал в тебе конкурента. Чтобы остался в убеждении, будто имеет на тебя влияние. И перестань трястись, как баба.

* * *

Бокий задержался перед дверью в кабинет Доронина. Рука, так и не притронувшись к дверной ручке, задумчиво потянулась к кончику носа, потерла его. Впервые за последние полгода Глебу Ивановичу стало не по себе от разговора с Феликсом.

«Нет, конечно, Дзержинский прав: какая разница, за что расстреляют Канегиссера? Наверное, любому человеку нет разницы, за что его убьют. Результат-то один и тот же. Но тогда получается, что идем к тому, от чего так долго открещивались: к диктатуре. А от той недалеко до террора. О чем вот уже почти год вещает Троцкий. А если учесть, что Ленин при смерти и вся власть в Москве в руках Свердлова и Троцкого… А Феликс здесь, в Питере…»

Мысли тяжелым жерновом с трудом проворачивались в голове.

«Феликс не вернулся в Москву из-за Свердлова. Сам только что проговорился. Что ж получается? Раздрай в наших рядах? Мало того что у революции есть враг внешний, так мы еще и сами друг друга берем за горло?»

Глеб Иванович подошел к окну, что вело во внутренний двор здания, распахнул створки, всей грудью вдохнул свежий, слегка прохладный воздух. Посмотрел по сторонам, будто опасался, словно кто-то сможет прочитать его мрачные думы. А память и логика уже вовсю подбрасывали факты в топку сомнений.

Покушение на Ильича состоялось в начале одиннадцатого часа вечера. Было совершено три выстрела, как сообщили утром, когда эмоции стали утихать и всем понадобилась четкая и объективная информация. Ильич ранен и одна из работниц завода. «Теперь, – продолжал анализировать Бокий, – представим ситуацию. Слышны выстрелы. Старик падает. Заваливается и та женщина, из митингующих. Какова должна быть реакция толпы? Все в стороны. Этот инстинкт срабатывает в минуту опасности. Именно поэтому убийца и смог исчезнуть с завода. Как сообщили, его, точнее ее, поймали за заводской чертой. О чем это говорит? Только об одном: на площадке была паника. Выстрелы напугали толпу. Потом, когда убедились, что более никто не стреляет, ринулись к телу Ильича. Убедились, что жив, хоть и ранен. Перенесли в авто. На все про все ушло минут десять. С завода повезли в Кремлевскую больницу. Сколько до нее езды? Бокий ругнулся: а хрен его знает. Смотря какое авто, как едет… К тому же с какой стати я решил, будто Старика повезли в Кремль? А если в другое место? – Глеб Иванович резким движением ладони стряхнул со лба пот. – Да бог с ней, с больницей. Повезли, и все. Любопытно другое. Кто сообщил Свердлову о покушении? Во сколько? Откуда? С заводского телефона? Возможно. Сразу после того, как Ленина увезли? Скорее всего. И не скорее всего, а так и есть. И вот, предположим, я – Яков Свердлов. Мне звонят в половине одиннадцатого, говорят, что на Ленина совершено покушение. Мои действия? Естественно, как у всякого нормального человека, узнать, каково состояние Ильича. Что с ним? Куда повезли раненого? Немедленно отправиться к нему. Другу. Товарищу. Соратнику. И лишь после, убедившись в том, что в Ильича действительно стреляли, что он ранен, а не убит и каково его состояние здоровья, сообщить о произошедшем всем партийным ячейкам. Сообщить – уже в последнюю очередь. Сначала все узнать! Самому! Так бы поступил я, Бокий. Однако на деле все произошло иначе. Потому что, если бы Яков поступил, как я, то телеграмма пришла бы в лучшем случае ближе к полуночи. Но никак не в одиннадцать часов. То есть спустя сорок минут после покушения. Получается, телеграмму отправили, доверившись словам, прозвучавшим с заводского телефона. Не проверив ни единого факта нападения на Ильича! Не уверившись в том, жив Ильич или умер. Не подняв своей задницы с кремлевского стула. Просто доверившись телефонному звонку!»

Бокий с трудом перевел дыхание.

«А потом Дзержинский отказался вернуться в Москву. Скорее всего, Феликс просчитал то же самое в поезде. Но в таком случае мы имеем не что иное, как захват власти Яковом Свердловым. А только ли им? А в Питере что, не то же самое? Причем оба убийства в один день. Не заговор ли это?»

Холодный пот прошиб лоб чекиста. Глеб Иванович поднял голову, долгим, пристальным взглядом окинул затянутое тучами небо. За спиной кто-то прошел, поздоровавшись, на что Бокий не обратил никакого внимания. Все его мысли были сконцентрированы вокруг одного.

«К осени в Петрограде всю высшую элиту власти составили те, кто в марте не поддержал Ильича. Случайность? Или их намеренно сконцентрировали в Северной столице? Зиновьева, Яковлеву, Урицкого… А в Москве теперь заправляли те, кто их поддерживал, те, кто вместе с ними был против Старика в Брестском вопросе: Троцкий и Свердлов. А между ними стоит одинокая фигура Дзержинского. Человека, который не принял ничью сторону, имеющего свою личную, индивидуальную точку зрения. И в марте не поддержавший ни тех, ни других».

Феликс…

После подавления восстания левых эсеров, то есть тех, кого он приютил в ЧК, Дзержинский, неожиданно, по собственной воле, сам себя отстранил от обязанностей председателя ВЧК. По официальной версии, он давал показания как свидетель по делу мятежников. На самом деле, как сообщили Бокию из Москвы, все обстояло совсем иначе. Феликс находился на грани психического срыва, безмолвно отдав бразды правления ВЧК Петерсу. И причиной нервного срыва, как ни странно, стал Старик. Ленин терпеливо ждал, когда его соратник, совершивший новую ошибку, с повинной падет перед ним на колени. А падать было за что: об этом Бокий знал не понаслышке.

Мятеж левых эсеров вспыхнул во время работы V съезда Советов, а начало ему было положено выстрелами начальника секретного отдела ВЧК, эсера Якова Блюмкина в германского посла, графа Мирбаха. Того самого Якова, которого привел в ЧК сам Феликс. А помогали Блюмкину не кто-нибудь, а два заместителя Дзержинского – Александрович и Прошьян. Уже один этот факт в подборе кадров говорил против Железного Феликса. Но на нем дело не закончилось. Самое любопытное произошло позже. Феликс сам пошел в стан мятежников. И те его не тронули! И это несмотря на то, что с мятежниками власть разделалась под орех, с помощью артиллерии и безжалостных к врагам революции латышей. То, что Дзержинский выжил, стало второй причиной недоверия к нему. Едва Феликс оказался на свободе, он тут же отправился на Лубянку и, как Бокию потом рассказывал один из его старых товарищей, Егоров, приказал арестовать тринадцать сотрудников ВЧК, которые имели отношение к партии эсеров. Всех тех, кого Дзержинский сам привел в Чрезвычайную комиссию. Не тронули только одного человека. Как ни странно, зачинщика мятежа Янкеля Блюмкина. Почему? На данный вопрос Бокий ответ получить так и не смог.

Полтора месяца ушло у Феликса Эдмундовича на то, чтобы загладить вину перед Стариком. И тот простил. Бокий, сжав правый кулак, с силой потер им лоб.

«А вот простил ли Феликс Старика за то унижение? И не является ли нежелание Феликса вернуться в Москву следствием июльских событий? А еще этот странный допрос Дзержинского».

Из того, что Антипов записал на бумаге, выходило, будто Феликс вообще ни о чем не разговаривал с Канегиссером. Но ведь все было не так. Пока он, Бокий, разыскивал чекиста с хорошим почерком, Феликс общался со студентом около тридцати минут. И когда они с Антиповым вошли в кабинет, было видно: разговор между председателем ВЧК и арестованным состоялся. А на бумаге совсем иное. И вновь непонятное поведение Феликса. Проехать такое расстояние от Москвы до Питера и спокойно отнестись к такому провальному результату допроса? Нет, подобное на Железного Феликса никак не похоже.

Бокий почувствовал, как холодная испарина от новой, еще более странной и страшной мысли проступила на лбу.

«Канегиссер не интересовал Дзержинского! Британское консульство – вот основная цель приезда Феликса в Питер. Вслед за Питером – Москва. Зачистка всех британских “авгиевых конюшен”». И собирать доказательства вины британцев помогал лично он, Бокий. Впрочем, те и сами, как бараны, приносили доказательства своей шпионской деятельности в загон. А дальше… Дальше у Феликса руки будут развязаны. И ни Свердлов, ни Троцкий не станут для него помехой.

Вопрос теперь заключался в ином: а с кем встанет в строй он, Бокий? Кого поддержит? Феликса или Якова?

Глеб Иванович с силой тряхнул головой и, резко развернувшись на каблуках, направился в кабинет Доронина.

* * *

При появлении долгожданного гостя Григорий Евсеевич тяжело встал с мягкого кресла, неслышно ступая по толстому ворсу ковра, распахнув объятия, направился навстречу Дзержинскому.

– Наконец-то… – Улыбка осветила лицо члена Петроградского реввоенсовета. – А то было подумал, ты так и не заедешь ко мне.

Феликс Эдмундович вяло пожал протянутую руку, осмотрелся.

– Роскошествуешь, Григорий. Ковры, хрустальные люстры, картины…

– От старого режима осталось, – парировал Зиновьев.

Острый взгляд председателя ВЧК пронзил его, однако Феликс Эдмундович воздержался от дальнейших комментариев.

Конечно, Дзержинский мог кое-что припомнить соратнику по партии. И сытые по нынешним временам обеды, которые, по наводнившим Питер слухам, давались для приближенных Григория Евсеевича в Смольном. И усиленную охрану. И захваченные квартиры и дома в городе, где в одиночестве проживали новые нувориши, в то время как основная людская масса, которая привела их к власти, как и прежде, ютилась по углам и подвалам. И усиленные продпайки. И много еще чего. Но это бы означало пойти на открытую конфронтацию с руководителем Петрореввоенсовета. А сейчас подобного чекист себе позволить никак не мог. Сегодня Зиновьев ему был необходим в качестве союзника. Потому-то и промолчал Феликс Эдмундович. Однако и показать слабость руководитель ВЧК не имел права. Почувствуй Зиновьев слабину – сожрет в секунду. А потому Дзержинский перешел не в «тяжелое», а в «легкое» наступление.

– Смотри, Григорий, не споткнись. Предупреждаю: упадешь – помощи не жди.

– Это ты мне, вот так, по-дружески, как старому партийцу говоришь?

– Нет. Это я тебя как чиновника предупреждаю. Как рядового, поставленного на службу народом чиновника. Думаешь, окружил себя прихвостнями с пулеметами, и никто о тебе ничего не знает? – Дзержинский умел говорить так, что у собеседника дрожь по телу проходила. – Ошибаешься, Григорий Евсеевич. И на тебя из Питера приходят бумаги. И не одна-две, тома. Бога благодари, что все попадают ко мне.

– Что ж, Феликс, получается, мы с тобой теперь не в одну дуду дудим?

– А мы в одну никогда и не дули, – левый глаз первого чекиста нервно дернулся, – да и вряд ли когда будем дуть. Брест промеж нас глубокую черту провел. Старик до сих пор на тебя зуб точит.

– Если помнишь, я свою ошибку признал.

– Признать мало. Нужно подтвердить действием.

– Так ведь и подтверждаю.

– Слабо подтверждаешь, – Дзержинский устало присел на стул, – у тебя тут черт-те что творится.

– У вас, в Москве, не лучше, – тут же нашелся Зиновьев.

– Согласен. И у нас черт-те что. Потому и приехал. Как думаешь наводить порядок? Ведь если так дальше пойдет, вас тут всех перестреляют.

– Имеются некоторые соображения. Думаю создать группы патрулирования, из рабочего люда, охватить ими весь город, особенно по ночам. Рабочий человек – сила. Выдадим оружие, отпустим, так сказать, вожжи. Пусть со всякой гнилой интеллигенцией по-своему, прямо на улице разбираются.

– Без суда и следствия?

– Не для всех, понятное дело. Только для тех, кого возьмут на горячем.

– А кто определит, что горячее, а что нет? Эдак твой рабочий люд начнет самосудом заниматься. Кто лицом не понравился – к стенке! Или прической вроде твоей. Смотри, как бы сам к стенке не встал.

– А у меня иного выхода нет. Народа столько пересажали – трибуналы не успевают выносить приговоры. Тюрьмы переполнены. А контра все прет и прет!

Дзержинский отмахнулся от назойливой осенней мухи.

– Что ж, ты сейчас в Питере главный, тебе и решать. Но смотри, Григорий, если начнешь личную политику гнуть… – Феликс Эдмундович резким движением рук оправил мятую гимнастерку, вскинул острую бородку вверх и неожиданно проговорил резким, четким, приказным тоном: – Теперь о том, зачем к тебе приехал.

Зиновьев сжался. Вот оно, дело Канегиссера. Однако партиец ошибся. Дзержинский заговорил совсем об ином.

– Прямо сейчас, немедленно, я направляю людей в Британское посольство. Постановление об обыске и арестах подписал. Руководят операцией Яковлева и Геллер.

Григорий Евсеевич был ошеломлен.

– Ты что, Феликс… Дипломатическая неприкосновенность!

– У меня имеются прямые доказательства их связи с контрреволюционным подпольем. Десять дней назад люди Бокия, – Дзержинский специально выделил интонацией данный факт, – арестовали некоего Ковалевского Владимира Павловича. В прошлом военврача. При Временном правительстве служил санинструктором Балтфлота. Так вот, во время допроса Ковалевский признался в том, что знаком с английским военно-морским атташе Фрэнсисом Алленом Кроми, который в данный момент находится в Петрограде. Англичанин предложил Ковалевскому заняться вербовкой противников советской власти и сбором информации. Ясное дело, не за красивые глаза. Впрочем, Кроми меня интересует не только по деятельности в Петрограде. Этот молодой человек уже успел наследить в Архангельске – подготавливал там почву для высадки британского десанта. Так что причин для обыска, Григорий Евсеевич, хоть отбавляй. Прошу у тебя поддержки силами отряда Петросовета: наших чекистов будет маловато. Кроми следует доставить лично ко мне. Я буду на Гороховой. Перед штурмом…

– Постой, постой, – встрепенулся Зиновьев, – ты что, предлагаешь и мне заняться британцами?

– Именно.

– Нет! – с силой, будто осел, отгоняющий мух, мотнул головой Григорий Евсеевич, стряхнув на плечи перхоть. – Так не пойдет! Ты, Феликс Эдмундович, руководитель ВЧК и можешь поступать, как заблагорассудится. Ты сам себе начальник. Но насчет меня – уволь… Петросовет втягивать в твои игры я не позволю.

Дзержинский вмиг превратился в натянутую до предела струну.

– Трусишь?

– А при чем тут трусость? – неожиданно дерзко отозвался Зиновьев. – Ты, Феликс Эдмундович, на личностный фактор не перекидывай! Ты тут бузу устроишь и адью, а мне расхлебывать? Мало американцы плешь проели, так теперь еще и англичане присоединятся? Вас и след простыл, а мне с их нотами и протестами разбирайся? Нет, Феликс, – не сказал, прошипел Зиновьев, – так дела не делают. У кого компрометирующие материалы на британцев? У тебя! Чья идея захвата посольства? Твоя. Решил арестовать? Твое право. Мешать не стану. Просто не имею права тебе мешать. Но и помогать не буду. А вдруг твои выводы ошибочны? Что, если подозрения не подтвердятся? Чувствуешь, куда клоню? Одно дело – извиняться только ЧК: бывает, случается, и совсем иное – просить прощения Советам, власти. Чувствуешь разницу? И ЦК, уверен, примет мою сторону. Если не согласен – телеграфируй Свердлову. Даст Москва добро, сам, лично, пойду арестовывать твоего Кроми. А не даст…

Дзержинский, глядя в глаза собеседника, медленно поднял руку, так же медленным, скользящим, мягким движением провел по бородке.

– Что ж, может быть, ты и прав. Провожать не нужно, не барышня. – Феликс Эдмундович направился к выходу, у двери задержался, напоследок еще раз окинул взглядом роскошные апартаменты председателя многочисленных комиссий, комитетов и советов. – Приведи кабинет в подобающий вид. Как-никак представляешь власть рабочих и крестьян. А то устроил тут бордель…

* * *

– Доронин!

Матрос резво вскочил со стула, делая вид, будто бодрствует, однако помятая левая сторона лица явственно говорила о том, что Демьян Федорович далеко не бдил за столом.

– Садись. – Бокий вялым движением руки усадил чекиста. – Да не три ты физиономию… Загонял я вас. Да что, брат, делать? Такая у нас доля. Аристарх Викентьевич ушел?

– Да, отпустил. Я ему приказал мальчишку к себе на постой пристроить, – проговорил матрос и тут же принялся оправдываться: – Взял бы мальца к себе, да куда? Комнатенка – сами знаете… И я там третий.

– Вот и замечательно, – перебил Глеб Иванович, – только плохо, что приказываешь. Аристарх Викентьевич – такой же чекист, как и ты. – Доронин заметно стушевался. – Что назавтра наметили?

– Озеровский хочет еще раз опросить этого… Из комиссариата. Ну того, который видел, как убили Соломоновича.

– Лифтера?

– Ага. И до кучера Канегиссеров нужно съездить в «Кресты». Помните, служанка говорила, будто он возил студента на Васильевский… Хотим, чтобы показал дом.

– Помню. Словом, так, Демьян Федорович, слушай меня внимательно. И не перебивай. Официально… Понимаешь смысл этого слова?

– А то как же…

– Так вот, официально по делу Канегиссера вы с Аристархом Викентьевичем отстранены. Завтра утром передашь материалы Отто и Риксу.

– Это как же, Глеб Иванович… – Матрос принялся растерянно скоблить рукой левую скулу. – Мы ведь только…

– Ты меня внимательно слушал? – Бокий слегка наклонился к подчиненному. – Я же сказал: официально прекращаете работу. А неофициально…

– А-а-а. Понял!

– Не перебивай. Ты, Демьян, больше суетись здесь, на Гороховой. Наблюдай за прибалтами. Озеровский же пусть продолжает крутить дело на всю катушку. Только помни: не дай бог, кто узнает, что мы отсебятину городим. Головы всем не сносить.

– Усек, товарищ Бокий, – подмигнул Демьян Федорович начальству. И тут же поинтересовался: – А как быть с мальчишкой? К кому его приставить?

Глеб Иванович ждал этого вопроса. И уже дал сам себе ответ.

– Мичурин будет при старике. Нечего ему глаза мозолить нашим. Не дай бог, на Яковлеву нарвется, вообще покоя не будет.

– Эт точно, – скабрезно хмыкнул Доронин и тут же поправился: – Ну, к тому, что пусть мальчонка опыта набирается. Здеся, в кубрике, он только бумажки может перебирать. А с Викентьевичем-то они ого-го…

Бокий оценил сарказм чекиста:

– Вот-вот, и я о том же…

* * *

Саше Аристарх Викентьевич выделил для ночлега кожаный диван в гостиной.

– Простите за неудобства, – старик чувствовал себя крайне неловко, – но мы гостей не ждали.

– Мы люди привычные. Я в Москве на лавке спать приспособился. Хорошо для осанки.

Саша устало присел на край дивана, исподлобья осмотрелся. Давненько не почивал в господских хоромах. Усмешка искривила красивое лицо юноши: хорошо живут… Ну да недолго им тут жить.

В Москве Александр делил топчан с чекистом Смирновым, мужиком холостым, в прошлом рабочим Морозовской фабрики. Тот проживал в подвале вместе с матерью-старушкой и младшим братом-инвалидом. За год Саша привык к «спартанским условиям» Смирновых и других даже представить себе не мог. А тут… Мягкий диван на пружинах, кресла, тоже кожаные, огромные, сядешь – утонешь. Точно такие были у них дома, у папы в кабинете. Картины на стене. Табачный столик для курящих гостей. Да, хорошо… «Интересно, с какого хрена этот старик подался в ЧК? Не от голодухи, точно».

Аристарх Викентьевич по-своему расценил молчание гостя.

– Может, желаете поужинать? Есть овощной суп. Вы как?..

Саша с силой отрицательно мотнул головой. Есть он хотел. Но не в этом доме, не у этих господ. Эх, жаль, что его не позвал к себе второй чекист, Доронин. Ему, Саше, он сразу понравился. С первого взгляда видно: есть в мужике стержень. Глянешь на него, и сразу понимаешь: человек плавал по морям-океанам. Ну и что, что на ногах сапоги, а на теле гимнастерка? Зато из-под расстегнутого ворота видна тельняшка, душа моряка. Хоть маленький, но шик. А Озеровский…

Ненависть билась в нежной мальчишеской груди. Ярая, лютая ненависть. Если бы Доронин не приказал ехать в дом старика, Саша бы с удовольствием остался в здании ЧК, где нашел бы себе местечко для отдыха. Не впервой. Вещмешок под голову, курткой укрылся – вся недолга. Однако чекист приказал, а приказы следует выполнять. «Ну, да ничего… – снова подумал молодой человек. – Завтра скажу Доронину, что буду жить на Гороховой, хоть на чердаке. А потом… Потом найду момент и наведаюсь к нам домой. Пообщаться кое с кем. – Кулаки молодого человека с силой сжались. – Мы еще за все поквитаемся!»

Дверь за спиной надсадно скрипнула.

Александр не заметил, как Аристарх Викентьевич вышел из залы.

«Догадался, что ли, о чем думаю? – прикинул Мичурин. – Скорее всего, так. Ведь сколько раз Феликс Эдмундович говорил: скрывай эмоции. У тебя все на лице написано. А вот ни черта не получается».

Кулаки как-то сами собой разжались. На душе стало муторно. Действительно, что это он при Озеровском стал кочевряжиться? Старик-то при чем?

«То есть как это при чем? – тут же зло осадил себя Саша. – Притом. Он один из них. Из тех, кто виновен в смерти мамы и папы. Служил Керенскому? Служил. Значит, виновен».

С последней мыслью юноша, специально не разуваясь, лег на диван, кинув под голову мешок с вещами, и спустя несколько минут спал, по-детски посапывая во сне.

* * *

Паровоз в ожидании команды осторожно, будто проверяя, все ли в порядке, пускал под колеса пар. Феликс Эдмундович отметил, как матовое облачко вырвалось из клапана, растеклось по перрону, растворяясь в воздухе.

– А Кроми арестовать не удалось, – вещала тем временем Варвара Николаевна. – Оказал вооруженное сопротивление. Застрелили.

Дзержинский, отвернувшись в сторону, тихо, так чтобы никто не услышал, выругался: бездари. Простого, элементарного не смогли выполнить.

– Бумаги? – Дзержинский протянул руку.

Варвара Николаевна вложила в нее свернутый в тонкую трубочку пакет.

– И это все? – удивлению чекиста не было границ. – Так ничтожно мало?

– Большинство документов британцы успели сжечь, – вынуждена была признаться Яковлева.

– То есть как это «успели»? – Глаза чекиста, будто пиявки, впились в женщину.

– Я… Мы… Мы хотели, чтобы они сами открыли нам двери.

– И дали время на уничтожение улик? – взорвался Железный Феликс.

Четыре месяца тщательной работы, три подвода к британцам своих людей, с трудом налаженный контакт – все псу под хвост.

Варвара Николаевна, покаянно опустив голову, смотрела себе под ноги. А в голове… А в голове мысли неслись табуном.

Яковлева не случайно отдала приказ начать с переговоров, а не сразу приступить к штурму посольства, как на том настаивал Феликс Эдмундович. Дзержинский стал для нее опасной фигурой на данной шахматной доске, такой же опасной, как и Зиновьев. Именно поэтому она и решила выполнить приказ Григория Евсеевича (о неторопливом проведении операции), а не Дзержинского. Логика в ее действиях была проста: в Москве всем заправляют друзья Григория, отсюда вывод: Феликс в опале. И если сейчас поддержать позицию ВЧК, можно проиграть. А вот убийство Кроми и уничтожение материалов никак не повлияет на Дзержинского, только несколько ослабит его позицию, и не более. Если он силен, сможет выплыть и без этих материалов. А если слаб, что ж, тогда она поступила правильно.

И еще: хорошо, что Дзержинский направил на исполнение приказа группу Сеньки Геллера. Проинструктировать-то он его проинструктировал, да не учел одного: Семен состоял в связке с Варварой, а поэтому справиться с приказом Зиновьева было проще простого. Прислал бы людей Бокия, и кто знает, чем бы все закончилось?

Теперь оставалось только делать вид, будто опростоволосились. Ну что значит небольшой нагоняй, тем более от опального руководителя, в сравнении с тем, что тебе светит в будущем? Мелочь. Можно и потерпеть.

Однако Феликс Эдмундович не стал отчитывать Яковлеву.

– С этого момента ПетроЧК будет руководить Бокий. Ты – его помощник. Считай данное решение наказанием за невыполнение приказа. Можешь быть свободна.

Варвара Николаевна резко развернулась на месте и, не прощаясь, подметая перрон подолом черной юбки, устремилась к выходу. Дзержинский проводил ее долгим, пронзительным взглядом.

«Предала, – сама собой возникла острая, режущая мысль в голове первого чекиста. – Теперь нужно выяснить, телеграфировал Зиновьев Свердлову или нет? И когда телеграфировал. Если до штурма посольства, то, вполне возможно, Зиновьев получил из Кремля приказ не штурмовать. Если же после… Впрочем, какая разница! Варька со своим волосатым любовником подложили хорошую свинью. Хорошо, что отдал приказ Бокию передать дело Канегиссера Отто и Риксу. Те уже проинструктированы, как довести расследование до конца. Не подведут. Вот только сам Бокий…»

– Феликс!

Дзержинский обернулся. К нему подбежал запыхавшийся Глеб Иванович.

– Слава богу, успел.

– Gdy się człowiek spieszy, to się diabeł cieszy, – усмехнулся Феликс Эдмундович.

– Не совсем понял, что ты сказал, но вот за дьявола можно и обидеться.

– Ишь ты… Ладно, – тонкие пальцы первого чекиста чуть тронули локоть подчиненного, – извини. Что-то случилось?

Бокий вскинул голову, открыто и решительно посмотрел в глаза Дзержинского.

– Я с тобой, Феликс.

– Уверен? – Взгляд первого чекиста стал стальным. – Уверен, что принял правильное решение? Я ведь сегодня не в чести.

– Отойдем в сторону. – Чекисты сделали несколько шагов к противоположному краю перрона, так чтобы оказаться подальше от охраны. – Помнишь, я тебе сегодня докладывал по делу о прокламациях «Всемирного израильского союза» и «Каморры народной расправы»?

– Дело художника Злотникова? И что?

– Дело в том, что во время одного из допросов Злотников признался, будто имел контакты не только с монархистами, но и с кем-то из наших. Не из ЧК, а из власти в целом. Точнее, с людьми из Петросовета. Одним словом, Злотников те прокламации изготовил из-за спора. Проспорил.

– Он что, кретин? Или больной? С такими вещами не шутят.

– Ни то, ни другое. Думаю, его специально подвели к тому спору. Поступили точно так же, как с Канегиссером. И не выполнить условий спора художник не мог: сыграли на чести.

– А мы, получается, купились?

Бокий мысленно отметил произнесенное слово «мы», которое Феликс Эдмундович даже не попытался выделить интонацией. Дзержинский не дистанцировал себя от него, хотя к данному делу он-то как раз не имел никакого отношения.

– Зато благодаря Злотникову вышли на заговор монархистов.

– Давай говорить откровенно, Глеб: вышли совершенно случайно. И вашей заслуги в аресте Боброва и Ревенко нет никакой.

– Это спорный вопрос…

– Обиделся? Прости, день сегодня такой выдался: всех обижаю. Дальше что?

– А то, что Урицкий летом вел беседы со служителями Большой хоральной синагоги.

– И что? Злотников тут при чем?

– Я так думаю, здесь, в Питере, борьба за власть между нашими началась несколько месяцев назад. И началась именно с этого художника. Борьбу между собой затеяли Урицкий и Зиновьев. Заметь, оба евреи. Конечно, это только мои догадки, но, думаю, они верны. Так вот: каждый из них решил использовать еврейский фактор для своей победы. Урицкий начал налаживать контакты со священниками. Зиновьев зашел с другой стороны: в том числе используя Злотникова, тайно принялся раскачивать антисемитские настроения, одновременно как бы отстранившись от еврейского движения, но при этом поддержав инициативу Диманштейна о создании местных еврейских комиссариатов. Причем Зиновьев с Урицким не одиноки: нечто подобное происходит сейчас и в Москве. Это сегодня Свердлов с Троцким союзники. А что будет завтра? Хорошо, что Старик выжил. На этот раз. Но нет никакой гарантии, что не будет второго, третьего покушения. А вдруг процесс выздоровления пойдет не так? Ты можешь гарантировать, что его правильно лечат? – Дзержинский вздрогнул. – То-то. И вот когда Старик умрет, тут все начнут рвать одеяло на себя. Но почву готовят сейчас. Потому-то им и не нужны ни поляк Дзержинский, ни русский Бокий.

– Хочешь сказать, камень преткновения – еврейский вопрос?

– Отнюдь. Власть. Полная, абсолютная власть. Повторюсь: пока Свердлов, Зиновьев, Троцкий – союзники. Но как только захватят престол, тут же начнут уничтожать всех, кто им неугоден. С тебя уже начали. Мной не закончат. Но то, что я тоже попаду в жернова, – факт. Это главная причина, почему я принял твою сторону.

– Спасибо за откровенность. И как, по-твоему, я смогу эту информацию использовать в Москве?

– На данный момент никак. Но знание о противнике – само по себе много. И еще: я связался с Петерсом еще до начала штурма посольства. Он блокировал в Москве телеграф до твоего прибытия. Все телеграммы будут проходить через его руки. Так что Зиновьев не успеет никого предупредить о захвате британского посольства. Мало того, Петерс пустил слух, будто ты задержался в Питере еще на сутки. Таким образом, завтра всех застанешь врасплох. И Якова, и британцев, и завладеешь всей информацией, даже той, которую успел уничтожить Кроми в Питере: думаю, у них там имеются дубликаты. А я займусь арестами. Только не думай, будто я изменил свое мнение и поддерживаю данный метод. Просто не вижу иного выхода. Не начну – снимут. И тогда Зиновьев меня сожрет.

– Только не перестарайся, – согласился Дзержинский. – Идея революционного террора буквально висит в воздухе. Ею все пропиталось настолько, что вот-вот готово взорваться. Боюсь, после покушения на Старика данная идея материализуется. И от нас уже мало что зависит.

– Я тут вот о чем подумал. Я согласен, террор – плохо. Очень плохо. Только вот как странно получается. До сих пор Яков, Гришка и иже с ними, те, кто ратует за террор, ставили нас в такие условия, что в глазах мировой общественности они, сторонники террора, выглядели демократами и чуть ли не либералами, а мы, противники из ВЧК, – деспотами и держимордами. – Бокий сделал паузу, помолчал, после чего продолжил мысль: – А вот если появится постановление о красном терроре, оно поставит всех в одни рамки. Тогда никому не удастся спрыгнуть с того поезда, который мы отправили в путь год назад. А это, пусть на время, но приостановит разброд, который начался в аппарате. Как думаешь?

Дзержинский вздрогнул:

– Странная мысль.

– Согласен. Только есть ли иной выход? А?

Феликс Эдмундович промолчал. А что он мог ответить, когда вот уже вторые сутки та же самая мысль билась в его голове.

– Впрочем, может, и обойдется. Ты ведь не случайно передал дело Канегиссера латышам? – Бокий с хитринкой глянул на председателя ВЧК. – Дело еврея-убийцы, который убил своего соплеменника-еврея, передать следователям-антисемитам. Ловкий ход. Они черт-те чего нагородят. Их расследование, особенно если его правильно высветить в прессе, станет ощутимым ударом и по Зиновьеву, и по Свердлову, и даже по Троцкому.

Дзержинский усмехнулся, протянул подчиненному узкую кисть правой руки:

– Раскусил. Молодец. Рад, что не ошибся в тебе.

Бокий принял рукопожатие:

– Теперь главное – не ошибиться в наших дальнейших шагах.