1 сентября

Официальный бюллетень № 6

1 сентября 1918 года, 8 часов 30 минут утра.

Пульс – 110, температура – 37,3. Общее состояние удовлетворительное, осложнений нет.

* * *

– Вот, – Доронин вынул из ящика стола папку с материалами дела, – все, что у нас имеется.

– Не отчень густо, – с явным прибалтийским акцентом отозвался молодой стройный парень лет двадцати семи в туго обтянувшей тело кожанке. То был не кто иной, как Эдуард Морицевич Отто, один из чекистов, которому Дзержинский поручил довести дело Канегиссера до конца.

– Что наскребли – все ваше.

Коллега Отто по группе расследования, тридцатилетний Александр Рикс, присел на стул, потянул папку на себя.

Доронин хотел было еще разок притронуться к документам, но тут же передумал и обреченно махнул рукой. А глазами быстро оценил обстановку.

Да, ребятки… Обмишурились с расследованием убийства Володарского, теперь и это угробите. Куда вам до Озеровского… И зачем Бокий приказал именно им сдать дело? Неужели более толковых не нашлось? Эти даже на русском через пень колоду говорят, а пишут так вообще не прочесть (о себе Доронин, как о составителе протоколов, был довольно высокого мнения).

Впрочем, истины ради следует сказать, что выбор Дзержинского (о чем Демьян Федорович, ясное дело, не знал) был далеко не случайным.

Александр Юрьевич Рикс, несмотря на молодые годы, был одним из немногих чекистов, кто имел высшее юридическое образование (окончил Петроградский университет) и имел небольшую практику в следственных делах. Хотя, как заметил Доронин, в их тандеме лидирующую роль играл не он, а Отто.

Эстонец по национальности, Эдуард Морицевич Отто, владелец кожаной «чекистской» тужурки, особым образованием не блистал. Знаком был с электротехникой, фотографией, однако ни в первом, ни во втором особых талантов не проявил. Зато в организации террористических актов показал себя выше всяких похвал. Чем, собственно, и привлек внимание к себе органов ЧК. Впрочем, отличался товарищ Отто не только этим. Его главной отличительной чертой были честность и прямо-таки параноидальная жажда справедливости. Чекист рубил правду-матку вся и всем, вне зависимости от должности, звания и возраста, что многих обижало и отталкивало от него. А поэтому друзей, настоящих, близких друзей, у Эдуарда Морицевича не было.

Отто склонился за спиной коллеги, тоже принялся изучать бумаги.

Доронин внимательно наблюдал за обоими.

– Князя Меликова допрашивали? – Рикс поднял голову, посмотрел на матроса.

– Это к которому забежал мальчишка? Нет, не успели.

Бумаги зашелестели дальше.

– Почему нет протокола допроса отца Канегиссера?

Тут Доронин только развел руками. Отца убийцы допрашивал Озеровский. А вот почему не оформил бумаги, кто ж его знает?

– Отчень халатный работа! – прямолинейно высказался Отто.

Папка захлопнулась.

Доронин едва не задохнулся от гнева: это кто его тут вздумал учить? Однако сдержал себя: вовремя вспомнились слова Бокия.

– Времени было мало. – Демьян Федорович поднялся со стула, оправил гимнастерку. – Зато вам теперь все карты в руки.

* * *

Утром Озеровский с Мичуриным в первую очередь отправились к месту убийства товарища Урицкого – в Комиссариат внутренних дел Северной коммуны.

Город готовился к похоронам убитого Моисея Соломоновича. По тем улицам, где должна была пройти траурная процессия, вывешивали красные флаги с привязанными к древку черными ленточками. Дворники совместно с охраной и сотрудниками комиссариатов прибирали как проезжую часть, так и тротуары. Утром все питерские газеты вышли с некрологом. К Таврическому дворцу, где выставили для прощания гроб с телом покойного, Совнарком подогнал броневики. А за городом, на летном поле, томились в ожидании аэропланы.

Впрочем, о последнем ни Озеровский, ни тем более Мичурин не имели ни малейшего понятия.

По дороге Саша поинтересовался:

– А зачем мы едем в Зимний? Ведь убийца пойман на месте преступления.

– К сожалению, убийца был задержан далеко не на месте преступления, – в своей любимой, поучающей манере начал отвечать следователь. – Именно по этой причине мы и едем, как вы выразились, в Зимний. Вас устраивает такой ответ?

Юноша только пожал плечами.

– Разрешите поинтересоваться, а что у вас, в Московской ЧК, не проводят детального расследования?

– То есть как это не проводят? – взъерошился Мичурин. – У нас все проводят, как полагается, в соответствии с законом. Вот только, если преступника поймали с поличным, с ним долго не возятся, как тут, – с легким укором ответил юноша.

Озеровский только усмехнулся: молодежь…

Войдя в здание комиссариата, где два дня назад произошло преступление, следователи подозвали к себе швейцара.

Озеровский кивнул в сторону лифтового приспособления:

– Вы присутствовали в момент убийства госп… м-м-м… товарища Урицкого?

– Так точно-с, – старик быстро, утвердительно затряс головой, – присутствовали. И я, и мой напарник, Федор Васильевич. Только он сегодня отсутствует. Приболел. Мы в ЧК все рассказали. Все, как было… Да и что мы видели? Почти ничего, – быстро затараторил перепуганный швейцар. – Я-то до того все смотрел на люд, кабы чего… У нас же как – где много люду, там и карманники. Вот и наблюдал. А тут бах-бабах… Гляжу, а Моисей Соломонович весь в крови, лежит. И крики, крики…

– Что было, мы и без вас знаем, – грубым повелительным тоном оборвал выступление щвейцара Озеровский. Саша, услышав стальные нотки из уст старшего товарища, едва смог сдержать улыбку: так не вязался этот повелительный тон с неброской, даже скорее запущенной внешностью Аристарха Викентьевича. – Нас интересует поведение убийцы до покушения. Когда приехал? Где стоял? Что делал? С кем разговаривал? Бывал ли он раньше в комиссариате? Если был, то с кем? Или один?

Старик швейцар прижал руки к груди:

– Точно-то я ничего толком сказать не могу. Появились они, кажется, за час до приезда Моисея Соломоновича.

– Кажется или за час?

– Вроде бы за час. Хотя, может, и раньше. Стояли вон там, у окна. – Швейцар указал на то место, где два дня назад топтался, в ожидании Урицкого Канегиссер. – Курили, это помню точно. А вот с кем общались – не приметил. Вроде ни с кем. Я за другими следил. – Служащий комиссариата встрепенулся. – Я ведь вашим товарищам про это уже рассказывал.

– Знаю. – Озеровский прошелся по пустому холлу. Сегодня посетители отсутствовали, а потому его шаги гулким эхом отражались от стен. – Детали. Вспоминайте детали. Он точно ни с кем не общался?

– Ну-у, – протянул швейцар, – так, чтобы разговаривать, то ни с кем.

– То есть… – Аристарх Викентьевич заинтересованно потер правой рукой подбородок. – Убийца ни с кем не разговаривал, но… продолжайте.

– Они, как рассказывал мой напарник, Федор Васильевич, спрашивали у него, приехал товарищ Урицкий или нет? И все.

– И что тот ответил?

– Сказал, что вроде нет. Он, то есть Федор Васильевич, еще поинтересовался в тот момент у помощника Моисея Соломоновича, прибыл ли товарищ комиссар? Тот ответил, что нет. После этого убийца-то и отошли к окну, и больше ни с кем не разговаривали.

– Помощник Моисея Соломоновича, если я не ошибаюсь, Александр Соломонович Иоселевич?

Сашины брови вторично вскинулись в удивлении: еще один Соломонович?

– Он самый, – утвердительно мотнул головой швейцар.

– А что в тот момент здесь делал товарищ секретарь? – Озеровский не давал старику возможности передохнуть. Брал напором.

– Как что? Шел к себе, наверх. На службу.

– Ясно. А охрана у входа когда была снята?

– Так минут за десять до приезда Моисея Соломоновича. Сверху вызвали. Чтоб помочь…

– Кто вызвал? – на сей раз Мичурин своим вопросом опередил Озеровского.

– Так я ж говорю, товарищ Иоселевич приказали… По их, так сказать, личному распоряжению.

Аристарх Викентьевич напрягся. Весь прошлый опыт следователя сейчас кричал о том, что нет случайностей, когда одна деталь всплывает в деле не единожды. Особенно, если данная случайность имеет живой облик и носит конкретную фамилию. Но то, что было произнесено стариком швейцаром, еще ни о чем не говорило и уж тем более ничего не доказывало. Пока оно только настораживало.

– А для чего секретарю понадобилась охрана? – тем временем поинтересовался Саша.

– Мебель перенести. В другой кабинет.

– Мебель оставим в покое, – Озеровский снова взял инициативу в свои руки. – Убийца раньше приходил в здание комиссариата? – Аристарх Викентьевич, заложив руки за спину, встал напротив старика. – Врать не советую. С Канегиссером вы были прекрасно знакомы еще с тех времен, когда тот был секретарем у господина Керенского. Итак, в последние дни он бывал здесь, в этом здании, незадолго до покушения. Да? Или нет?

– Но я вашим товарищам…

– Да? Или нет?

– Да, – узкие старческие плечики вмиг рухнули, – приезжали-с. Несколько раз.

– Когда?

– Дни не помню. Точно в июле. В конце. И еще раз в августе. За неделю до…

– До чего? До убийства?

– Совершенно верно.

– Дату дня приезда помните?

– Простите, запамятовал. Но то, что неделю тому назад, верно!

– К кому в последний раз приезжал Канегиссер? – Озеровский бросил взгляд на Мичурина, но тот был спокоен, видимо, еще не совсем понимая, куда может завести ниточка, которую только что потянул следователь. – Говорите.

Старик молчал. Только губы слегка дрожали.

– Итак, Канегиссер приезжал… – начал было за швейцара Озеровский и… замолчал, потому что испытал тот же самый испуг, что и старик. Однако продолжить фразу все-таки было нужно, и непослушные губы произнесли: – Приезжал к Урицкому? – Старик молчал. – Или к Иосилевичу?

Старческая голова обреченно опустилась.

Озеровский сквозь моментально образовавшуюся сухость во рту с трудом выдавил из себя:

– Сколь долго он пробыл у Александра Соломоновича?

– С час. Может, меньше.

– Понятно. – Озеровский сделал вид, будто собирается уходить, как тут же резко развернулся к швейцару и задал новый вопрос: – О том, что знаете Канегиссера, вы не рассказали во время предыдущего допроса по причине того, что тот служил у Керенского?

Седая голова вторично склонилась:

– Испугался. Решил, ваши товарищи не поверят. А у меня будут неприятности.

– Неприятности у вас начались с того момента, как вы промолчали, – не смог сдержаться следователь. И, чтобы хоть как-то сгладить негативные эмоции, продолжил: – Нужно было сразу обо всем сообщить. Теперь же вас могут посчитать за сообщника.

– Как это? – Лицо старика побелело. – Я-то тут при чем? Я ж просто… Я тут… Что ж теперь будет? А, миленький? Что ж мне делать?

Озеровский кивком головы показал Мичурину, чтобы тот отошел в сторонку.

– Первое, – шепотом проговорил Аристарх Викентьевич, – молчать. Никому о том, что вы только что сказали мне, ни слова. Второе: не вздумайте увольняться. Это будет не в вашу пользу. И попробуйте еще что-нибудь припомнить. Обещаю – зачтется. Я к вам завтра наведаюсь. Надеюсь, вы не наделаете глупостей. Товарищ Иоселевич на месте?

– Нет-с. Готовят похороны.

Покинув здание комиссариата, Мичурин первым делом поинтересовался у следователя:

– Как вы догадались, что старик знаком с убийцей?

Озеровский пожал плечиками:

– Просто. Во-первых, наш собеседник все время величал Канегиссера на «вы». Заметили, как он говорил? Они стояли… Они спрашивали… Они появились. Старая косточка. Говорить только в уважительном тоне с начальством и о начальстве. Многолетняя привычка. Ее одним росчерком пера не ликвидировать. А сложить один и один, то есть слова швейцара и то, что Канегиссер в прошлом был секретарем Керенского, не составило труда.

– Это как же так получается? Убийца и убитый товарищ комиссар были близко знакомы? Так, что ли, выходит? – в голосе юноши звучало искреннее удивление.

– А что вы видите в том необычного? – Аристарх Викентьевич посмотрел в небо: не будет ли дождя? Вроде не намечался. – Они могли встречаться по разным причинам. К примеру, по просьбе отца убийцы, видного инженера. Или по какому иному поводу. Причем замечу: познакомились господин Урицкий с его будущим убийцей задолго до покушения. Так что причин для их встреч имелось множество. Кстати, вполне возможно, что именно эти встречи и стали причиной преступления. Но ответ на данный вопрос нам может дать только сам убийца. Меня сейчас интересует другое: зачем Канегиссер приезжал к господину Иосилевичу? Не к Урицкому, а именно к Иосилевичу? Чем мог ему помочь секретарь? Владимира Перельцвейга на тот момент уже не было в живых, а значит, просить за него необходимость отпала. По личному делу? Вопрос: по какому? Кстати, Иосилевича до сих пор толком не допрашивали. Побеседовали, на том дело и кончилось. А сей факт говорит только об одном: плохо мы еще работаем, Саша, далеко не на профессиональном уровне. Некачественно. Понимаете, грамоты не хватает вашим… Простите, нашим молодым следователям. Простой, элементарной грамоты сыскного дела. Опять же сыскарь в первую очередь должен быть прекрасным физиономистом. Наблюдать за собеседником, за его реакцией. Как думаете, почему я попросил вас отойти? Из-за того, что не доверяю? Ошибаетесь. При вас старик не стал бы говорить. Вы для него – человек новой формации. Он вас боится. А я для него понятен. Мы с ним одних лет, прошли одну школу жизни, потому он мне и открылся. А теперь предлагаю проехать в «Кресты», к кучеру господ Канегиссеров.

– А я предлагаю отложить поездку на вторую половину дня и проститься с товарищем Урицким, – неожиданно твердо заявил юноша. – Кучер никуда не денется. А товарищу комиссару следует отдать должное.

Озеровский без каких-либо эмоций посмотрел на молодого человека.

– Вы – большевик?

– Да.

– Тогда все понятно. Простите, но сия процедура не для меня.

– Несмотря на то что работаете на советскую власть, ненавидите комиссаров? – едко бросил Саша.

– Нет. Терпеть не могу покойников. В моем возрасте их вид навевает на грустные мысли. И вам не советую посещать без нужды подобного рода мероприятия. А посему едем в «Кресты».

– Нет, я на Гороховую.

– Молодой человек, – в голосе следователя послышались стальные нотки, – я с вами не советуюсь. Я приказываю. Выполним поставленную задачу, можете идти, куда душа пожелает. А в данный момент едем за кучером. И выполняем поставленную товарищем Бокием задачу.

С последними словами Саша по самые уши натянул на голову кожаную фуражку с красным околышком и широким упругим шагом направился к автомобилю.

Озеровский с сожалением посмотрел юноше вслед. Мальчишка, глупыш, не понимает, что следователь специально его не отпустил. Чтобы не проболтался, потому что за полчаса Мичурин услышал такую информацию, которую лучше до поры до времени не разглашать.

* * *

Григорий Евсеевич, в пятый раз пробегая глазами по тексту прощальной речи, дабы хорошенько ее запомнить, практически не слышал, что говорила Варвара Николаевна, а потому пропустил обращенный к нему вопрос:

– Как думаешь, он не догадался?

– Что? – Зиновьев растерянно оторвался от бумаг, приподнял голову. – Ты что-то спросила?

– Я сказала, что Феликс, скорее всего, догадался о том, что мы специально задержали захват здания посольства.

– И что с того? – Григорий Евсеевич только пожал плечами. – Лапушка моя, это уже ничего не меняет. – Зиновьев привстал, потянулся. – Вот скажи, кто на данный момент, у нас товарищ Дзержинский?

– Председатель ВЧК.

– Неправильно, – плотоядно улыбнулся председатель Совнаркома Петроградской трудовой коммуны, слегка щелкнув подругу по самому кончику носа. – Товарищ Дзержинский на данный момент – временный председатель ВЧК! Понимаешь? Временный! До прибытия в Москву. И в таковом качестве ему осталось быть всего несколько часов. Как думаешь, там, в столице, ему простят покушение на Старика? То-то! На нашего Феликса Эдмундовича уже готово постановление. Так что твоему Бокию недолго занимать пост руководителя ПетроЧК. А уж на то, догадался Дзержинский или нет, вообще наплевать. Спросишь, зачем в таком случае ты ему помогала с посольством? Отвечу. Во-первых, если бы отказалась, вот тогда бы он действительно догадался, откуда дует ветер, и, поверь, нам бы не поздоровилось. Потому что на тот момент ЧК еще находилась под ним. Отдал бы приказ Бокию, и сидели б мы сейчас на Гороховой. Или у стены лежали. А во-вторых, ты его оставила без главного свидетеля, Кроми. А без Кроми Дзержинский в Москве – никто. Те бумаги, что ты ему передала, многого не сообщат. Зато теперь нам известно, как и, главное, с кем Феликс работал здесь до отъезда в Москву. А в самой Москве его уже ждут. С распростертыми объятиями. Во всем, Варвара Николаевна, следует искать выгоду. Даже если ты ее не видишь. Так некогда говаривал мой батюшка, человек недалекий, но по-житейски мудрый. Мотай на ус. У тебя все? А то мне еще к выступлению готовиться.

Странно, но слова Зиновьева почему-то не успокоили женщину. Мало того, слишком успокоенное, даже умиротворенное состояние любовника только насторожило ее.

– И все-таки, Гриша, мне как-то не по себе.

– Разберись с Канегиссером, и все встанет на свои места, – отрезал Зиновьев, – а то только одни обещания. А где дело? Точнее, тело?

– Если все будет, как ты говоришь, будет и тело.

– Тогда, значит, и нет проблемы. Все, свободна. Встретимся на Марсовом поле.

* * *

Бокий, примостившись на стуле в углу кабинета, сквозь прищуренные щелки век внимательно, цепко следил за тем, как Рикс «тонко» плетет нить допроса задержанного князя Меликова. Глебу Ивановичу было любопытно познакомиться с «объективной, доказательной и аргументированной» базой, которую Рикс, как он сам признался, должен был по приказу Феликса подвести к банальному уголовному делу, чтобы перевести его из разряда «уголовных» в «политическое».

Петр Леванович Меликов, старик, хозяин той самой квартиры, в которую сунулся перепуганный насмерть Канегиссер, тяжело опустив плечи под бременем так неожиданно упавших на него обвинений, с трудом удерживал слабое, изможденное тело на привинченном к полу, тяжелом дубовом табурете. Князь был тяжело болен: слабое сердце, застарелая, обострившаяся язва желудка плюс геморрой не давали возможности радоваться оставшимся минутам жизни. Руки старика, мелко дрожа, постоянно елозили по брюкам, как бы приводя те в порядок. А взгляд затравленно и неотрывно буравил следователя.

– Гражданин Меликов, вы по-прежнему утверждаете, будто не знакомы с Леонидом Канегиссером?

– Да, да… – Старческая голова непроизвольно затряслась. – С батюшкой отношения имели. Но это давно было. Очень давно. Еще тогда… А вот с сыном… Никогда. Честное слово!

– В каких отношениях состояли с отцом убийцы?

– Простое, банальное знакомство, – быстро нашелся князь. – Инженера Канегиссера знал весь Петербург. А как же… Фигура! Личность! Дважды виделись у его превосходительства…

– Дома у него бывали?

– Простите, что?

– Дома у Канегиссеров бывали? – чуть повысил тон чекист.

– Ну что вы… – На лице Меликова проявилось некое подобие улыбки. – Они ведь евреи. Он, его батюшка, приходил ко мне.

– И с Леонидом, до 30 августа, ранее никогда не встречались?

– Именно.

– И он понятия не имел, где вы проживаете?

– Совершенно верно.

– И вбежал в вашу квартиру гражданин Канегиссер совершенно случайно?

– В том-то и дело!

– И вы, конечно, его не ждали?

– Ни в коем случае!

– Вас уже грабили? – неожиданно поинтересовался Рикс.

– Дважды.

– Били?

– Да. – Князь все еще не понимал, куда клонит чекист.

– Вы звали на помощь? Вам помогли?

– Нет. Как же… Сейчас все люди боятся высунуть нос из своих квартир, – Меликов понял, что сболтнул лишнее, тут же поправился: – То есть я хотел сказать, такие времена… Беспокойные.

– А как в таком случае, – Рикс постучал указательным пальцем по исписанному листу протокола, – вы поясните тот факт, почему двери именно вашей квартиры в тот день оказались открыты для преступника? Чем тот и воспользовался.

– Не могу знать… – Меликов быстро обернулся, бросил взгляд на Бокия, словно ища в нем поддержку, после чего снова повернулся к следователю. – Я… поймите, я не слежу за дверьми. У меня есть прислуга. Они… Да, да, это скорее кто-то из моих девушек забыл закрыть дверь. – Князь робко улыбнулся. – Молодость, что поделаешь…

– Вы – монархист? – Рикс, не глядя на допрашиваемого, принялся пролистывать протоколы из папки с делом Канегиссера.

Меликов с силой сжал кисти рук.

– Государь отрекся от престола. Думаю, не имеет смысла…

– Смысл есть всегда. И во всем, – чекист чуть приподнял короткостриженую голову, исподлобья взглянул на подследственного, – особенно в таком неоднозначном деле.

Князь вторично обернулся к Бокию, но, не получив поддержки со стороны руководителя ПетроЧК, вынужден был вернуться в исходное положение.

– Что ж, – Рикс макнул перо в чернильницу, – будем расценивать ваше молчание как положительный ответ. Монархист.

Перо, скрипя, прошлось по бумаге.

– С кем поддерживаете контакты?

– В смысле? – не понял Петр Леванович.

– С кем из представителей прежней власти поддерживаете отношения?

– Ни с кем. Многие разъехались. Покинули Петербург… Простите, Петроград. К тому же мое состояние…

– Иначе говоря, ни с представителями царской власти, ни с представителями Временного правительства вы никаких контактов не поддерживаете?

– Так. Именно так.

– Опять врете! – Хлопок ладонью по столу. – А князь Юсупов? А полковник Ставров? А генерал Халимов?

Руки князя снова принялись елозить по брюкам.

– Но это же было так давно. Я с Юсуповым виделся год тому… А Халимов скончался…

– Это не имеет никакого значения! Раз вы раньше поддерживали связь с врагами республики рабочих и крестьян, то и сегодня поддерживаете их. Сие есть аксиома, не требующая доказательств! Вы были знакомы с Керенским? Да или нет?

– С Александром Федоровичем?

– Да или нет?

– Несколько раз имело место быть…

– Так и запишем в протокол: поддерживали отношения с Керенским.

Рикс неожиданно резко вскинул голову:

– Что же вы тут врете, гражданин Меликов? Вы были знакомы с Канегиссером! Потому что убийца состоял в секретарях Керенского! И не знать этого вы не могли! Почему вы мне только что солгали? Вы ждали его? Вы специально открыли дверь? Вы знали о покушении? А может, вы один из соучастников убийства?

Это было настолько неожиданно, что даже Глеб Иванович вздрогнул. А что говорить про арестованного… Бокий видел, как спина князя согнулась в дугу и мелко-мелко задрожала. Глебу Ивановичу стало противно. Он быстро вскочил на ноги, прошел к двери.

– Вы дальше не будете присутствовать? – вскинулся следователь. – Сейчас как раз начинается самое интересное.

– Думаю, справитесь без меня, – Бокий толкнул дверь, – мне нужно успеть на похороны Моисея Соломоновича.

В коридоре, закрыв за собой дверь, Бокий дал волю чувствам и с силой ударил кулаком по кирпичной, выкрашенной в серый цвет стене. Он испугался. Нет, даже не испугался, а ужаснулся. Там, в допросной камере, сидя в углу и наблюдая за тем, как Рикс медленно, методично, целенаправленно подтасовывает факты под необходимый результат, Глеб Иванович неожиданно представил, как в один «прекрасный» момент, в один из таких же теплых осенних или летних дней могут арестовать и его. И вот такой же Рикс или тот же самый Рикс точно так же – методично, цинично – станет и на него искать компромат, «подтягивая» показания под нужную статью. И весь ужас заключался в том, что Глеб Иванович прекрасно понимал: в данной ситуации он, как и князь, ничего не сможет сделать. Не сможет себя защитить. Не сможет себя отстоять. В конце концов, спасти себя. Вот такой же дотошный Рикс станет копаться в его прежних связях, случайных встречах, беседах, которые он проводил с разными людьми. А беседы, споры, дебаты проводились не только с друзьями, но и с врагами, и их начнут «подводить» под расстрел. Будет «шить дело», подстраивая совершенно случайные факты под нужный политический момент. И не важно, кто отдаст такому вот Риксу приказ. Важно то, что это будет оправданно. И обоснованно.

Конвоир, ожидавший у двери арестанта, с недоумением посмотрел на чекиста, чем и привел председателя ПетроЧК в чувство. Действительно, что это он размяк? Чтобы по нему не отдали приказ, он должен сам отдавать приказы, и тогда все будет в порядке.

Бокий резким движением рук оправил на себе гимнастерку, быстрым шагом направился к выходу: ему действительно нужно было успеть на проводы Моисея Соломоновича.

Кучера Матвея Поливанова привели в «допросную» минут через двадцать. И то только после того, как Озеровский нашумел на дежурного. Как после выяснилось, все руководство тюрьмы выехало на похороны товарища Урицкого. А дежурный долго не мог решиться на самостоятельные действия: отдать приказ на привод арестованного или нет? Все сомнения разрешили мандат Озеровского и его расписка.

Как ни странно, кучер, невысокого росточка, крепкий, бородатый мужичонка, в чистом, хотя и залатанном зипуне, не выказывал никакого страха. Спокойно разместился на табурете по центру комнаты, основательно оседлав его.

«Крепкий орешек», – сделал вывод Озеровский. И чтобы не терять время, с ходу маленьким, но твердым, как речной голыш, кулаком врезал в челюсть мужику, чем и вывел того из состояния равновесия.

– За что? Прав таких не имеете! – в голос заверещал Поливанов. – Я того…

– Куда возил барчонка? – Кулак вторично опустился на голову арестованного.

– Я?

– Нет, я. – Озеровский носком башмака больно ударил кучера по ноге, для острастки. – Рассказывай!

– А ты кто… – начал было орать мужик, за что вторично получил по косточке голени. Очень больно.

– Ы-ы-ы-ы-ы, – завыл в голос Матвейка.

– Не ты, а вы. Это раз. – Озеровский встал напротив лица лежавшего на полу кучера. – И вопросы задаю я, ты отвечаешь. Это два. Итак, куда возил сына инженера?

– Так, много кудысь… – всхлипнул Матвей.

– Последние две недели, – уточнил Озеровский.

– Не помню! – Поливанов быстро сообразил, что его могут снова ударить, а потому заголосил. – Правду говорю! Почем мне помнить? Приказали – поехали. Нам-то что? Куда прикажут…

– На Васильевский ездили?

– На Васильевский? – задумался. – Так на эту… На Пятую линию.

– Номер дома?

– Не знаю.

– Верю. Дом запомнил?

– А как же…

– Часто туда возил?

Кучер замотал головой.

– Нет, на Васильевский редко. Чаще на Фонтанку приказывали.

– Тот адрес тоже не помнишь?

Снова отрицательно замотал головой.

– Показать сможешь?

Теперь голова закивала положительно.

– Сколько раз отвозил барчука на Васильевский?

– Раза три, кажись.

– Кажись…

Кучер только шмыгнул простуженным носом.

– Как хоть дом выглядит?

– Дом как дом. Такой же, как у нашего барина. Серый. Крыльцо со ступеньками. Зверюки по обеим сторонам крыльца.

– Что еще за зверюки? – не понял Озеровский.

– Да нет. Эти… Как их… – Рука кучера принялась чесать бороду. – Из камня. Мордатые… С волосней.

– Львы?

– Во! Они самые.

– Барчук оставался, а ты уезжал?

– Так, вот ей-богу…

– Поедешь со мной, покажешь дом.

Рот кучера искривился в улыбке.

– Так что ж сразу не сказали! Мы ж с радостью! Мы ж…

– Не радуйся! – оборвал возбужденные крики Озеровский, – с охраной едем. Не убежишь.

* * *

На вокзале в Москве Феликса Эдмундовича встречал Петерс. Один. Без сопровождения, соответственно приказу, который ему отдал Дзержинский по телеграфу, находясь еще в пути.

В правой руке заместитель руководителя ВЧК крепко сжимал ручку старого, потертого кожаного портфеля.

– Как Ильич? – первым делом поинтересовался Феликс Эдмундович, спрыгнув с подножки тамбура на платформу.

– Жить будет, хотя чувствует себя крайне тяжело.

– Где содержится человек, покушавшийся на Старика? – Дзержинский, не дожидаясь охраны, направился к выходу. Петерс едва за ним поспевал.

– Была у нас. Сейчас в Кремле, – заместитель смахнул со лба пот, – по личному распоряжению Свердлова.

– Письменное распоряжение о переводе имеется?

Чекист отрицательно качнул головой.

– И ты отдал? – Феликс Эдмундович резко развернулся всем телом в сторону подчиненного. Тот только судорожно, сквозь ноздри, втянул в себя воздух.

– Понятно. – Кулаки Дзержинского сжались сами собой.

Петерс продолжал молчать.

– Что еще?

– Преступник был не один. Налицо явный заговор, нити тянутся к нам. Либо в ЧК, либо… – Яков Христофорович прокашлялся, будто поперхнулся, после чего с трудом выдавил из себя: – Либо на Красную площадь.

– Уверен?

– Вот, – замки портфеля щелкнули. Яков Христофорович распахнул клапан, вынул из него три исписанных с обеих сторон листа, – здесь мои соображения по данному делу.

– Фанни Каплан? Та самая? Соратница Спиридоновой? – Дзержинский с недоверием глянул в содержимое.

Чекист подтвердил кивком головы. Товарищ Петерс был по жизни малоразговорчив, и председатель ВЧК знал и ценил эту его черту, потому что считал, что сотрудник ЧК в первую очередь обязан подтверждать свою преданность делу революции не словом, а делом.

– Она же слепа, как крот.

– То-то и оно.

Феликс Эдмундович тряхнул сжатыми в кулаке бумагами.

– Бред. Каплан не смогла ликвидировать градоначальника Сухомлинова в Киеве, сама на бомбе подорвалась, а тут…

– Я тоже не верю в то, что стреляла она.

– А какие основания думать, будто среди нас есть предатель?

– Про предателя я ничего не говорил, – заметил Петерс, – но то, что Свердлов очень торопил с этим делом, показалось мне подозрительным. Хотя Каплан сама призналась в том, что участвовала в покушении на Ильича.

– Каплан – одинокая, несчастная женщина. – Феликс Эдмундович знал, о чем говорит. Фанни Ефимовна, как и Дзержинский, прошла суровую школу каторги. А российские каторжане друг о друге знали если не все, то многое, и их братство не успело расколоться окончательно. – Больная, никому не нужная, потерявшаяся в жизни женщина. Вам известно о том, что она дважды пыталась покончить с собой?

– Нет.

– Вот то-то и оно. Свердлов объяснил причину перевода Каплан в Кремль?

– Нет. Да и распоряжение передал не лично, а через Курского. Кстати, именно Курский забрал арестованную.

– Ладно, разберемся. – Феликс Эдмундович сложил вчетверо мятые листы, спрятал их в нагрудный карман гимнастерки. – Теперь о том, что следует сделать вам. Люди готовы? – Получив утвердительный ответ, Дзержинский продолжил мысль. – Немедленно отправьте их к британскому консульству. Захват здания должен произойти молниеносно и без применения оружия. Повторяю: никакого применения оружия! Хватит того, что в Петрограде и главного подозреваемого убили, и своих людей потеряли. Меня интересуют живые свидетели и документы. Слышите, Яков Христофорович: только живые свидетели! Я к Свердлову. Как справитесь, звоните в Кремль.

Руководитель ВЧК еще в поезде принял решение: по приезде в Москву не ехать на Лубянку. Опыт минувших суток подсказал: предатели есть везде. Как только Яков узнает, что он появился в столице раньше ожидаемого им срока, все может сорваться, как едва не сорвалось в Питере. «Впрочем, – тут же заметил Феликс Эдмундович, – почему едва? В Питере именно сорвалось. Кроми мертв, документов нет. За действиями Яковлевой явно чувствуется измена: не сразу начала захват здания британского посольства, дала возможность дипломатам сжечь компрометирующие их бумаги. Личная инициатива? Сомнительно. Скорее всего, надоумил Зиновьев. Его поведение, кстати, тоже заслуживает самого пристального внимания. Вновь, сукин сын, остался в стороне. Паразит скользкий, ужом из рук выворачивается. И на этот раз извернулся, не подкопаешься. В Москве подобного произойти не должно».

Председатель ВЧК посмотрел в спину Петерсу. Рука сама собой потянулась к груди, перекреститься. Но тут же замерла, так и не поднявшись к сердцу.

* * *

Кучера разместили в автомобиле на заднем сиденье, между Сашей и солдатом из взвода тюремной охраны. Солдатик на всякий случай привязал руку кучера к своей, чтоб, как он пояснил, «не утек». Озеровский устроился на переднем сиденье авто, рядом с водителем.

Дом на Васильевском нашли сравнительно быстро. Кучер чуть не подпрыгнул, увидев его.

– Вон, – заорал во все горло, – вот он! И зверюки на крыльце. Все, как говорил.

Аристарх Викентьевич приказал водителю остановиться, спрыгнул на тротуар, огляделся, зафиксировал в памяти местность, после чего поднялся по ступенькам к двери, постучал.

Мичурин хотел пойти вместе со следователем, но только мысленно махнул рукой: ну его, пусть сам топает. Юноша еще был зол на начальство. Впрочем, данное состояние не помешало ему с любопытством посмотреть за тем, что происходило на крыльце. Саша увидел, как кто-то приоткрыл дверь, однако кто – мужчина или женщина – рассмотреть из-за спины старика не удалось. Прошло минуты две. Дверь захлопнулась.

Аристарх Викентьевич, странно медленно, будто о чем-то сильно задумавшись, спустился к авто. Потер морщинистый лоб, сильно потер, так, что остались следы от пальцев. После чего снова взобрался на свое сиденье.

– На Гороховую, в ЧК. Потом на Фонтанку, – приказал водителю, даже не обернувшись к Мичурину. Словно забыл о его присутствии.

* * *

Траурная процессия, провожавшая в последний путь Моисея Соломоновича Урицкого, растянулась на несколько верст.

Поначалу гроб с телом убитого председателя Петроградской ЧК выставили для прощания в Таврическом дворце. А днем похоронная процессия, состоящая из делегированных партийцев от заводов, фабрик, учреждений, армии и флота, под рев броневиков, тронулась к Марсову полю. Обитый кумачом, дубовый гроб с телом Моисея Соломоновича везли на белом катафалке, в сопровождении всадников, одетых в черное военное обмундирование. Повсюду вдоль шествия алели красные знамена, флаги, кумачовые транспаранты… Процессия растянулась на несколько кварталов, поэтому, когда гроб под звуки оркестра подвезли к кладбищу, живая очередь тянулась еще минут сорок. В небе кружили аэропланы. Внутри траурного шествия грохотали металлом броневики.

Рядом с будущей могилой товарища Урицкого ночью соорудили деревянную трибуну, с которой должны были сказать прощальное слово представители новой, революционной власти.

Глеб Иванович, шедший среди членов делегации от ПетроЧК, нет-нет да и оглядывался по сторонам: для контрреволюции такая масса народа – идеальный шанс. В такой толпе можно в один момент ликвидировать всю верхушку большевистской власти в Северной столице. Достаточно кинуть бомбу с верхнего этажа.

– Боишься? – послышалось за спиной. Глеб Иванович обернулся на знакомый голос.

Красивый рот Варвары Николаевны искривился в усмешке.

– Не думала, что ты из пугливых.

– А ты у нас смелая? – Чекист поднял голову, кивнул в сторону ближайшего чердачного окна. – Какое отличное место для стрелка! И какой обзор! А вон из того окошка, – новый кивок головой, – можно бросить динамитную шашку. Прямо под ноги. А ты уверена, что через два дома нас не ждет пулемет, установленный вон на том чердаке… – Рука Бокия указала направление. – Замечательное место для обстрела, лучше не придумать. Всех скосит одной очередью. И бежать некуда: ни одной подворотни. Как думаешь, те чердаки проверяли?

Едкий оптимизм моментально улетучился с женского лица. Уж кто-кто, а Варвара Николаевна, как никто другой, знала, насколько товарищ Зиновьев халатен в вопросах безопасности. И невольно спряталась за спину Бокия.

Глебу Ивановичу только и оставалось, что усмехнуться: чекисты, мать вашу…

Бокий хотел закурить, но передумал. Как-то глупо бы он смотрелся с папироской на прощальной процессии. Пришлось терпеть всю дорогу.

По странному стечению обстоятельств Моисея Соломоновича Урицкого приходилось хоронить на том самом месте, откуда готовилось его убийство: именно на Марсовом поле, перед совершением преступления, Леонид Канегиссер взял напрокат велосипед.

Гроб сняли с катафалка, перенесли на специально установленные деревянные «козлы». Толпа окружила «домовину» с убиенным. Крышку гроба поставили рядом с гробом. Бокий со своего места прекрасно видел желтое, с коричневыми трупными пятнами лицо Моисея Соломоновича в обрамлении увядающих цветов.

К гробу подошел Зиновьев. Долгим, театральным взглядом посмотрел на покойника, смахнул со щеки никому не видимую слезу, прошел к трибуне.

– Счастлив тот, – разнеслось вскоре над полем, – кому суждено принести свою жизнь в жертву великому делу социализма! Счастлив тот, кто отдает всего себя делу будущего! И лишь нам, живым, тяжело провожать в последний путь самых преданных делу революции товарищей! Таких, как Моисей Соломонович Урицкий! На долю товарища Урицкого выпала самая тяжелая работа в революции – борьба с ее внешним и внутренним врагом. И он с этой работой справлялся прекрасно! Не зная ни дня, ни ночи, стоял на своем посту наш дорогой товарищ…

Глеб Иванович огляделся, однако Доронина не увидел. Договаривались встретиться здесь. Что его могло задержать? Странное, конечно, место для встречи, однако сейчас было не до сантиментов. Озеровский сегодня работает с кучером, но вот матрос должен был прийти.

– Расправа, самая беспощадная расправа со всеми, кто выступит против дела революции! – тем временем неслось над Марсовым полем. – Какие бы препятствия ни стояли на нашем пути, победа будет не за Канегиссерами, а за Урицкими! Не за капитализмом, а за ленинизмом, ведущим нас к установлению коммунистического строя во всем мире!

Толпа взорвалась. Со всех сторон неслось до трибуны: «Ура!», «Бей гадов!», «Вешать их, вешать!» Прямо перед трибуной выплеснулся транспарант с коряво, вкривь и вкось написанным красной краской на черном фоне полотнища воззванием: «Пуля в лоб тому, кто против революции!»

Резким движением руки Зиновьев остановил многоголосый вопль.

– Мы вступили в иную эпоху! В эпоху, в которой нет ни рабов, ни рабовладельцев! Но за эту эпоху мы должны драться! Мы должны отстоять свою свободу и независимость! И даже пролить за нее кровь. И если нужно нам стать террористами во благо этой эпохи, мы станем террористами! – Григорий Евсеевич вскинул над головой сжатую в кулак руку. – Да здравствует красный террор!

На этот раз толпа взревела.

Бокий вздрогнул. Подобного от Зиновьева он не ожидал. Точнее, не ожидал сейчас.

Сзади кто-то тронул руку. Глеб Иванович обернулся. Доронин.

* * *

Расположившись на заднем сиденье авто, на котором к вокзалу приехал Петерс, Феликс Эдмундович приказал везти его в Кремль, после чего извлек из кармана докладную чекиста. Спустя три минуты Дзержинский отдал приказ ехать медленнее. То, что он в данную минуту держал в руках, заслуживало самого пристального внимания. Особенно некоторые места.

«…вместе с Каплан на месте преступления т. Орлов заметил некую Лидию Васильевну Коноплеву, сподвижницу Григория Семенова. В отличие от Каплан, Коноплева имеет отличное зрение, твердую руку и опыт во владении оружием. Гр. Коноплева мной арестована, но допросам еще не подвергалась…

…т. Гиль утверждает, будто видел женскую руку с оружием, однако была ли то рука гр. Каплан, признать не смог…

…т. Гиль утверждает, что женская рука сжимала браунинг, однако никакого браунинга обнаружено не было. Мало того, на момент задержания у гр. Каплан не имелось никакого оружия…

…ни один свидетель не смог подтвердить, что видел гр. Каплан у машины Ильича в момент покушения…

…повезли т. Владимира Ильича в Кремль, доставили в начале двенадцатого. К тому моменту т. Свердлов уже разослал телеграмму о покушении на т. Ленина в губернии. Кто проинформировал т. Свердлова о покушении, выяснить не удалось…

…т. Свердлов по личной инициативе расположился в кабинете т. Ленина. Лично мне это не понравилось…

…т. Свердлов вместе с т. Аванесовым, т. Курским и т. Петровским прибыли ночью на Лубянку, где первыми (слово «первыми» подчеркнуто дважды) провели допрос гр. Каплан без моего участия…

…гр. Каплан призналась в том, что стреляла в т. Ленина из револьвера, однако ее показания противоречат показаниям т. Гиля, который утверждает, будто женская рука, которую он видел, сжимала не револьвер, а браунинг. Впрочем, гр. Каплан по незнанию могла назвать револьвером браунинг…

…по устному распоряжению т. Курского арестованная гр. Каплан была этапирована из Лубянки в Кремль, в специальную тюрьму в подвале Кавалерского корпуса…

(Дзержинский тут же вспомнил секретное узилище, которое находилось в подчинении исключительно председателя ВЦИК Якова Свердлова.)

…кроме т. Юровского, к арестованной охрана никого не пускает: личное указание т. Свердлова. На пост возле камеры гр. Каплан выставлена охрана из латышей, совершенно не знающих русского языка…

…Все попытки с моей стороны увидеться с гр. Каплан были пресечены. Это дает основание подозревать, что гр. Каплан уже нет в живых…

…так как т. Свердлова интересовала только гр. Каплан, о Коноплевой я решил ему (т. Свердлову) не докладывать…

…вечером т. Свердлов сказал мне, что утром нужно обязательно дать в “Известия ВЦИК” официальное сообщение о ходе следствия. Мол, этого ждет весь мир…

…т. Свердлов приказал написать для официального сообщения: стрелявшая – правая эсерка черновской группы, связана с самарской организацией, готовившей покушение, и принадлежит к группе заговорщиков. И это, несмотря на то, что никаких доказательств у нас нет…»

Феликс Эдмундович уронил листы на колени.

«Нет, Глеб Иванович, – мысленно продолжил последний разговор с Бокием Дзержинский, – ничего у нас не получится. Отто и Рикс, конечно, как ты сказал, нагородят черт-те чего. Только это уже ничего не решит. Свердлов пошел ва-банк. А значит, драться будет до конца. И каким будет конец, одному Богу ведомо».

* * *

Доронин прибыл на кладбище, когда Григорий Евсеевич Зиновьев со всей революционной решительностью крушил с трибуны врагов революции и империалистических наймитов.

Демьян Федорович, привстав на носки, тем самым приподнявшись над плотной массой людей, бросил равнодушный взгляд на покойника, после чего принялся искать глазами Бокия. Тот стоял среди членов Петросовета. Демьян Федорович слегка матюкнулся, стал пробираться к нему сквозь толпу.

– Почему опоздал? – шикнул на него Глеб Иванович.

– С Гороховой. Озеровский побывал на Васильевском, на Пятой линии.

– И… Что ты тянешь кота за яйца?

Доронин склонился к уху Бокия и, кивнув головой в сторону гроба, произнес шепотом:

– В том доме проживал Соломонович.

– Что? – Глеб Иванович не поверил своим ушам.

– Факт.

Бокий тоже невольно бросил взгляд на покойника.

Урицкий действительно проживал на Васильевском, на Пятой линии, в доме то ли бывшего помещика, то ли дворянина. Кого именно, чекиста ранее не интересовало. Единственное, что раздражало, так это то, что Моисей Соломонович проживал в особняке с множеством комнат в полном одиночестве, с престарелой прислугой, оставшейся от прежнего режима. Будто барчук.

– А если кучер соврал?

Доронин хмыкнул:

– Сатрап, простите, Аристарх Викентьевич общался с прислугой. Все сошлось.

– А если это случайность? Фотографию Канегиссера показывали прислуге?

– Нет.

– Вот. А что, если кучер специально навел нас на дом Моисея, а? Вдруг он тоже в заговоре?

– Сомнительно, Глеб Иванович. Матвей – простой кучер. Господа с такой рванью дел не имеют, – резонно заметил матрос.

– А если все-таки перепутал?

– Ловко перепутал, – хмыкнул Доронин, – прям в яблочко. Нет, как ни крути, чуйка подсказывает: знакомы они были – покойничек наш и убийца его. А связью промеж них был Перельцвейг.

– А такие выводы у тебя откуда?

– Судите сами. Канегиссер и Перельцвейг были этими… – чекист не решился начальству сказать так, как думал. Пришлось выкручиваться, – близкими друзьями. Это раз. Соломонович не хотел подписывать расстрельный приказ на Перельцвейга, пока на него не надавили Варька и Зиновьев. Два дня не хотел подписывать. – Доронин показал два пальца. – Это два. Канегиссер приезжает к Соломоновичу на дом. Три. Вот и получается…

– Ничего еще не получается, – оборвал подчиненного Глеб Иванович. – Чуйку к делу не пришьешь. Возвращайся на Гороховую. Возьми в деле фотографии Канегиссера. Поезжай на Васильевский. Поспрашивай прислугу, соседей, предъяви фото. Тряхни всех. Озеровский сейчас где?

– Повез кучера на Фонтанку, по второму адресу.

– Мальчишка с ним?

– Ага.

– С Васильевского возвращайся на Гороховую, жди меня. И никакой…

– Слово предоставляется, – донеслось до чекистов, – председателю Петроградской чрезвычайной комиссии товарищу Бокию!

– Слышишь, Доронин, никакого самовольства! – быстро закончил мысль Глеб Иванович, после чего ясным соколом взлетел на трибуну.

Никакой речи Бокий заранее не готовил, понадеялся на импровизацию, как обычно поступал. Главное – революционный запал. Однако на этот раз многолетняя привычка подвела чекиста. Фразы получались какие-то корявые, неживые. А всему виной было лежащее в гробу тело. После той информации, которую только что принес Доронин, у Бокия как-то язык не поворачивался назвать Урицкого «светочем революции» или «Прометеем зарождающегося коммунизма». Какой Прометей, ежели таким паскудством занимался?

Спасла записка Дзержинского – слово от имени Совнаркома. Вовремя вспомнил о ней.

– Товарищи! – Бокий достал из бокового кармана пиджака текст. – Совет народных комиссаров просил передать революционному Питеру горячий, пламенный привет и слова соболезнования по поводу горькой утраты, постигшей нас. Вот что пишет нам Совнарком: «Гидра контрреволюции наглеет с каждым днем! Вдохновляемая всемирной буржуазией, контрреволюция сегодня, сейчас, в данную минуту пытается задушить авангард революционного интернационала – российский пролетариат. И начинает удушение с того, что убивает его авангард. Буквально недавно, здесь, в Петрограде, погиб от вражеской руки Владимир Володарский. Спустя два месяца та же самая вражеская рука достала Моисея Соломоновича Урицкого и попыталась убить Владимира Ильича Ленина. Можем мы простить это нашим врагам? Нет, не можем! – Бокий сделал шаг вперед, вплотную к трибуне, и выкрикнул в массы: – И не будем! Светить можно, только сгорая! Так, как жил наш дорогой товарищ Урицкий. А потому, смерть врагам революции!»

* * *

Варвара Николаевна с тоской смотрела на трибуну, слушая сначала председателя Петросовета, а потом чекиста. От скуки невольно начала сравнивать Бокия с Зиновьевым. И чем больше она их сравнивала, тем все более и более приходила к выводу: Григорий Евсеевич по всем статьям проигрывает Глебу. Всем видом своим: изнеженно-женоподобными, округлыми жестами, длинными сальными волосами и взглядом – цепким, скрытым, завистливым.

Бокий же смотрелся как мужчина, и не просто мужчина, а мужчина ее, Яковлевой, мечты. Крепкого телосложения, поджарый, мускулистый. С крутыми, угловатыми, скорее всего от недоедания, скулами. С ввалившимися глазницами, из которых смотрел открытый, дерзкий взгляд. И эта короткая стрижка ежиком, по которой так хотелось провести рукой. Жесты рук твердые, волевые. Если опустил руку – поставил точку, а не стал, как Зиновьев, волнисто ею водить, будто подразумевая многоточие. Нет, Бокий ярок и значителен. Боец! А Гришка… Тряпка. Размазня.

* * *

Марсово поле вторично взорвалось криками «Ура», свистом и рукоплесканиями.

В этот момент в небе послышался гул от двигателей аэропланов: красная авиация отдавала последний поклон погибшему председателю ПетроЧК.

Бокий скорым шагом спустился с трибуны.

– А сейчас, – снова послышался звонкий голос Зиновьева, который взял на себя роль распорядителя похорон, – мы предоставляем слово нашему «красному Беранже», нашему поэту революции, Василию Князеву!

Поэт, размахивая сжатой в руке кепкой, выпятив от возбуждения грудь, захлебываясь сиюминутной славой, яростно принялся выкрикивать в толпу:

Едва пришедшие в себя от вторичного испуга, кладбищенские птицы стремительно взмыли ввысь в третий раз: Марсовое поле взорвалось криками и аплодисментами революционно настроенных масс.

Из толпы раздалось:

– Бей сволочей!

– Пулю им, пулю!

– Террор! Да здравствует красный террор!

Бокий, прикусив нижнюю губу, с минуту смотрел на восторженные рукоплескания, после чего тихо, так, чтобы никто не услышал, обреченно пробормотал:

– Все. Обратной дороги нет.

И как бы в подтверждение его пророчества с кронверка Петропавловской крепости прогрохотал прощальный артиллерийский салют. Обратной дороги теперь уже действительно не было.