Бессмертный город. Политическое воспитание

Реми Пьер Жан

Фроман-Мёрис Анри

БЕССМЕРТНЫЙ ГОРОД

 

 

Пьер Жан Реми

Перевод Т. В. Чугуновой Редактор Н.Н. Кацура

 

Часть первая

 

Посвящается Софи, в память о Пьере Касте и Альфаме

 

ГЛАВА I

Когда Жюльен Винер получил пришедшее на домашний адрес письмо на бланке премьер-министра, первой его мыслью было, что это шутка. С тех пор как он удалился от коридоров власти или, скорее, с тех пор как извилистые тропки государственной службы пролегли мимо него, утекло слишком много воды, чтобы он мог вообразить, будто сильные мира сего по каким-то неведомым причинам прибегнут к нему. Еще более странным было то, что на письме стояла гербовая печать канцелярии председателя совета министров, а не министерства, к которому он все еще принадлежал.

Было позднее утро, час, когда он, чиновник без должности, вынырнул наконец из ночи, короткой и длинной одновременно; короткой — поскольку он поздно лег после вечера в компании друзей, где было мало выпито, но много говорено, и длинной — так как, несмотря ни на что, было десять утра и его друзья, а тем более бывшие коллеги уже давно сидели за рабочими столами или рисовали в своих мастерских, занимаясь этими важными делами, которым, как правило, предаются самые легкомысленные люди, считающие себя чуть ли не бездельниками. Жюльен Винер выронил из рук аккуратно сложенное вчетверо письмо. На этом большом листе бумаги стояла четко выведенная фиолетовыми чернилами подпись одного из тех, кого он раньше знавал, с кем даже дружил, но кто своим непомерным честолюбием и мелкими подлостями давно уже сделался ему чужим. Было слишком невероятно, чтобы Депен, с которым они не виделись четыре года, взялся за перо и назначил ему встречу, дав понять, что речь идет о важном назначении на престижное место.

Жюльен Винер решил наконец, что невероятное — это менее всего вероятное, и отбросил появившуюся было мысль тут же позвонить в секретариат премьера и удостовериться в подлинности послания. Он просмотрел остальную корреспонденцию, которую горничная-португалка принесла ему на подносе Earl Grey вместе с ломтиками теплой булки, затем встал и направился в ванную; когда-то он подолгу нежился по утрам в горячей воде, расслабляясь и прогоняя сонливость, но с приближением пятидесятилетия, признаков или, как говорят еще, предвестников которого он, однако, совершенно не ощущал, он полюбил контрастный душ — сначала обжигающий, потом понемногу доходящий до ледяного: такой взбадривал лучше, чем самый крепкий кофе. Обойденный вниманием начальства, которое, казалось, решило надолго оставить его в нынешнем состоянии, он устроил свою жизнь так, что она была чуть ли не жизнью счастливого пенсионера: читал все, что накопилось за годы, и путешествовал, насколько позволяло до сих пор получаемое скудное жалованье. Вечерами прилежно навещал друзей, в большинстве своем моложе его, — они помогали ему забыть превратности карьеры, приведшей к тому, что в сорок восемь лет он стал забытым всеми чиновником.

С новыми приятелями, да и со старыми, с которыми он вновь свел дружбу, Жюльен почти никогда не обсуждал своих дел. Он любил живопись старых мастеров, малоизвестные тексты знаменитых писателей и знаменитые книги малоизвестных писателей; вот об этих книгах и полотнах он и говорил вечера напролет. Молодых дам и девушек забавляла легкость, с которой он рассуждал об искусстве, а женщины развлекали его. Времена, когда лет в двадцать пять — тридцать он был способен задумать и написать эссе, статью о полотнах, которые обожал, вероятно, остались позади, и все же долгими днями вынужденного безделья Винер порой думал, что мог бы вернуться к былым замыслам, за которые так никогда по-настоящему и не взялся.

Этот лелеемый им без особой уверенности план состоял в том, чтобы создать свой собственный воображаемый музей, в котором его излюбленные произведения — «Саломея» Филиппо Липпи из Прадо, «Юдифь» Орацио Джентилески или юноша в черном Лоренцо Лотто из Венецианской галереи академии — завели бы меж собой разговор о жизни, любви и смерти. Став, таким образом, литературными персонажами, Саломея, Юдифь, юноша в черном и многие другие герои завязали бы некую интригу, которая представлялась Жюльену фантастической, в духе Борхеса с примесью Гофмана. Но по натуре Жюльен был дилетантом и слабовольной личностью. Поиграть с замыслом было, конечно, приятно, но у него всегда находилась тысяча неубедительных даже для него причин, чтобы отложить момент, когда нужно сесть за стол и исполнить задуманное.

На самом деле Жюльен Винер не сумел примириться с неудавшейся после первых многообещающих шагов карьерой. И с тех пор, несмотря на то что кое-кому сегодня нравилось утверждать, будто дела были для него всего лишь времяпрепровождением, он испытывал известную горечь. Особенно тосковал он о временах, когда из окон отделанного панелями кабинета в VII округе он созерцал, как парочки диких уток устраиваются весной на житье в огромном парке с озером, к которому вела терраса особняка эпохи Просвещения, где некоторое время находилось место его службы в соответствии с волей начальства, обладающего порой недурным вкусом. Другой занял его место, столь преданная ему секретарша стала предана другому, а шофер с военной выправкой забыл о его существовании. Он вышучивал все это со своими друзьями, но те-то знали, что он перестал быть счастливым.

На следующий день Жюльен Винер все же наведался в кабинет этого Депена, чье письмо его так озадачило. Жан Луи Депен принадлежал к самым высокопоставленным чиновникам; неразборчивый в средствах уже тогда, когда приходилось биться за каждый шажок вперед, он затем с тем большей легкостью поднялся но ступеням иерархической лестницы и в один прекрасный день оказался на вершине пирамиды, тщательно очищенной от всех лишних и всего лишнего. Ускорение, которое он при этом продемонстрировал, привлекло внимание личного помощника нового хозяина. Депену пришлось покинуть кабинет, обшитый почти такими же панелями, как и тот, из которого попросили Жюльена Винера. Но если Жюльен всего лишь переселился к себе в квартиру на улице Жакоб, поближе к друзьям и книгам, то ловкач Депен в нелегкой борьбе отвоевал престижную клетушку под самой крышей другого особняка в Сен-Жерменском предместье, где ему стало казаться, и не без оснований, что он бдит там во имя спасения государства. Тем, кто знал его получше, было известно, что в действительности его функции были более чем двусмысленными, поскольку доходили до него лишь наиболее деликатные из государственных дел, то бишь личные секреты его единственного хозяина, и он с прямо-таки сокрушительной тактичностью распутывал их тончайшие нити.

И все же Жюльен Винер не представлял себе до конца всего, почти абсолютного веса этого образцового чиновника. Когда придворник с серебряной цепью на груди ввел его в небольшую приемную, где у министров начинали стучать сердца и где летели головы, ему показалось, что он всего лишь наносит визит старому приятелю, который внезапно вспомнил о нем. По наивности Жюльен решил, что его бывший почти друг заметил, в какую опалу он угодил, и великодушно протягивает ему руку помощи. Обращение на «ты», теплый прием, оказанный ему с порога Депеном — тот горячо пожал ему руку и указал на уютное кресло, тогда как сам уселся на неудобном стуле, — утвердило его в этом мнении. Несколькими годами моложе его, Депен когда-то входил в компанию друзей, вместе проводивших лето на Лазурном берегу. Жюльен припомнил, как увел однажды у своего юного товарища (они учились в одной школе) девушку, которую тот привез с собой из Парижа; он подумал, что вот на таких-то воспоминаниях и зиждется подлинная дружба, и то, как Депен тут же со смехом напомнил ему про этот случай, подтвердило его догадки.

После нескольких банальных фраз: о подружке хозяйке виллы, о девушке, которую они даже не оспаривали друг у друга, и судьбе, что вновь свела их, — Депен приступил к сути дела. Для этого он пересел с неудобного стула за свой стол; Жюльен едва ли заметил, что сидит гораздо ниже собеседника и вынужден слегка приподниматься на своем сиденье, иначе ему ничего не будет видно, кроме разделяющего их стола в стиле ампир.

— Сам патрон поручил мне вызвать тебя, — начал высокий чин.

Для поколений людей, на протяжении сорока лет сменявших друг друга возле премьер-министра, слово «патрон» было чем-то большим: ключевым словом любовного лексикона. Депен тут же запнулся, явно с целью дать собеседнику время выразить сперва удивление, а затем признательность. Жюльен Винер не выразил ни того, ни другого. Он и пришел-то на эту встречу только потому, что не мог уклониться, однако состояние ничегонеделанья, в котором он пребывал, его настолько устраивало и превратилось в способ существования, что он стал страшиться всего непрошеного, что могло увести его с этого пути, то есть любой возможности получить назначение, каким бы оно ни было, и попасть в систему. Поэтому, когда Депен объявил, что премьер-министр соизволил подумать о Жюльене, Винер почувствовал скорее, как сжалось его сердце — что там еще на него свалится? — нежели благодарность, которой ожидал от него тот, кто сделался евангелистом, передающим простым смертным божественное послание.

Удивленный отсутствием реакции, Депен тем не менее продолжал:

— Некоторые из нас того же мнения: последние годы с тобой обходились не лучшим образом. Сегодня мы хотим поправить это.

Далее он пояснил, о чем речь, приведя Жюльена в полное замешательство. По причинам, касающимся как судеб Европы, так и равновесия между Востоком и Западом, а также согласно воле премьера вновь утвердить присутствие Франции в регионе, где оно стало настолько естественным, что о поддержании и сохранении его забыли и думать, а также в силу того, что культура, равно как экономика и торговля, стала одним из коньков той роли, которая выпала Франции за рубежом, и, наконец, имея в лице Жюльена Винера как высокообразованного человека, так и тонкого дипломата, глава правительства принял решение вновь учредить закрытое несколько лет назад консульство и на пост консула назначить его, Жюльена Винера.

— Согласись, блестящая идея! И на сей раз патрон не ошибся, назначение в Н. подойдет тебе как нельзя лучше!

Депен говорил не в сослагательном наклонении, а в будущем времени изъявительного. Идеи премьер-министра само собой были блестящими, но одновременно являлись приказами для тех, кого касались. Жюльен понял это именно так. Он опустил голову, но в одном смысле был теперь спокоен. Больше всего он боялся насильственного прикомандирования к одной из служб, которые слишком хорошо изучил: длинные зеленоватые коридоры, темные приемные и крошечный рабочий кабинет со спертым воздухом, весьма напоминающий ящик, в который он мог и без того в любую минуту сыграть. Назначение же в Н. было для него такой неожиданностью, что он был не в состоянии оценить ни значения его, ни тем более житейских последствий, которые оно могло бы иметь для него; он воспринял его лишь как внезапную, нежданную-негаданную ссылку в один из тех четырех-пяти городов, где вот уже несколько столетий творилась культурная, музыкальная, эстетическая история Европы.

— Жить в Н.! Ты отдаешь себе отчет, как тебе повезло? — продолжал между тем Депен. — Кто из нас не мечтал об этом?

Даже искушенный в дипломатической лжи — пружине великих начинаний — Депен и тот был на сей раз искренен, и Жюльен это почувствовал. И впрямь, кого, имеющего хоть какое-то отношение к искусству и культуре, не прельстила бы перспектива более или менее продолжительного пребывания в Н. в условиях, которым можно лишь позавидовать.

Жюльен знал Н., так как провел там лет двадцать назад счастливейшую в жизни неделю, и сохранил о нем воспоминание чарующей красоты. Расположенный в центре того, что некогда именовалось Центральной Империей, и в то же время в силу своего южного положения открытый итальянскому влиянию, городок этот в начале века был одним из непременных пунктов свадебных путешествий, а всегда существовавшие там колонии иностранцев продолжали поддерживать легенду о нем. Многочисленные шедевры, поделенные местным гением между церквами, музеями, дворцами и особняками, превращали поездку в Н. в паломничество, не менее потрясающее сердце и рассудок, чем путешествие во Флоренцию или Венецию. Но если Венеция и Флоренция, подобно Риму или Вене, являются столь великолепными и привлекательными городами, что побывавший там однажды непременно мечтает вернуться, то Жюльену никогда не приходило в голову возвратиться в Н.

Осознав внезапно всю никчемность своей жизни в Париже и не заглядывая в будущее, он проникся предложением своего младшего сотоварища, ставшего одним из его начальников. Еще сильнее вытянувшись на кончике своего кресла — поскольку Депен откинулся на спинку сиденья, раскуривая приличествующую его положению сигару, — Жюльен пылко поблагодарил его. Но ближайший советник премьер-министра был, кроме всего прочего, человеком весьма занятым, поэтому он прервал излияния Жюльена и снабдил его некоторыми необходимыми сведениями.

Консульство в Н. некогда было одним из лакомых кусков для дипломатов. Там прошло школу изрядное число высокопоставленных чиновников, блиставших за тем на небосклоне Кэ д’Орсе. Там же было последнее служебное пристанище для полномочных министров, имеющих заслуги, но дилетантов; перед выходом на пенсию их отправляли туда пообтесаться в обществе, к которому все они — от Лондона до Вены и от Мадри да до Рима — принадлежали на протяжении всей ю карьеры. Затем времена изменились. Центр тяжести в Европе переместился и из Н. в силу политических и экономических причин также подвинулся к северу страны. Стала набирать силу прекрасная, не менее древняя метрополия П., в ста километрах от Н. Пятнадцатью годами раньше туда переместилась как резиденция консула Франции, так и другие консульские представительства. Что же до великолепного дворца в стиле Возрождения в Н., полтораста лет олицетворявшего собой одну из вершин образа Франции за рубежом, он так и остался собственностью французского правительства, но за исключением бельэтажа, отведенного под архивы, сдавался внаем частным лицам и даже одному американскому университету, снимавшему его для проживания и научных изысканий своих студентов. Значит, речь шла о новом открытии консульства в этом замечательном здании.

За те несколько минут, в течение которых длился этот сухой и четкий монолог, Жюльен не раскрыл рта. Может быть, ему даже хотелось, чтобы Депен не дал ему такой возможности. Новоиспеченный консул Франции в Н. был слишком ошеломлен тем, что с ним произошло, чтобы выдавить из себя хоть слово.

— Это место просто создано для тебя! — повторил Депен, откидываясь на спинку кресла и давая понять, что беседа окончена. — Тебе остается лишь дождаться, пока будет подписан приказ о назначении, и в следующий раз мы увидимся уже в твоих новых владениях!

С напускным отчаянием Депен указал на беспорядок, царивший в крошечной мансарде, которой он очень гордился, — она была завалена досье, каждое из которых содержало, может быть, частицу государственного могущества.

— Уверяю тебя, ты будешь гораздо лучше устроен там, чем я в своей конуре!

И, уже закрывая за Жюльеном дверь, он бросил фразу, окончательно сбившую того с толку:

— Возможно, через несколько дней патрон захочет повидать тебя; постарайся не исчезать из Парижа!

Был конец осени. Многие деревья еще не расстались с листвой; Жюльен шел пешком по залитому рыжим солнцем бульвару Сен-Жермен к улице Жакоб; один вопрос не давал ему покоя: почему, черт побери, глава правительства хочет лично познакомиться с чиновником, который возвращается в строй простым консулом в городе-музее?

Когда он тем же вечером рассказал друзьям о встрече, они поздравили его с удачей и почти убедили в том, что назначение консулом для него, которого того гляди упрятали бы послом в Лисабон или Вену, — настоящая удача. И потом, жить в Н.! Ты представляешь, что тебе преподносят на блюдечке с голубой каемочкой? — воскликнул Пьер Антуан Лентрен, его лучший друг.

Жюли, жена Пьера Антуана, была красавицей; Жак Паллас, обедавший в этот вечер с ними, был в ударе как никогда; чета итальянцев, только что открывших картинную галерею во Флоренции, заговорила об Андреа и Соне, владельцах галереи в Н.; Жюльен подметил, что Сандрина, дочь Пьера Антуана, уже перестала быть маленькой девочкой и иронично улыбается; он вернулся домой, считая себя счастливчиком.

Часть ночи он провел в поисках — он искал в своей домашней библиотеке, которая разрослась так, что в ней ничего нельзя было уже найти, старые издания об Н. и о тех, кто там когда-либо жил. Он уже мечтал об этом герметично закрытом и полном тайн мирке, что как по волшебству откроется для него. Все там будет нетронутая и благородная красота.

Дальше все закрутилось очень быстро. Осень завершилась страшной непогодой, начало зимы было суровым как никогда. Накануне Рождества, когда Жюльен собрался все же навестить друзей в Провансе, ему позвонили из секретариата совета министров, он уж и ждать перестал; ему было назначено на вторую половину того же дня.

Принявший его старец показался ему выше и утомленней, чем на фотографиях и по телевизору. Небольшой кабинет был обставлен при одном из его предшественников мебелью, уже вышедшей из моды, но в свое время служившей примером того, что называлось современным французским дизайном; хозяин его сделал движение, словно вставая навстречу посетителю, но на самом деле не встал. Худое лицо было изборождено длинными вертикальными морщинами, еще более удлинявшими его; чрезмерно тонкие губы слегка растянулись в подобии улыбки.

— Счастлив видеть вас, господин консул, — проговорил он тоном, в котором Жюльену почудилась ирония.

Слегка смутившись, новоиспеченный консул стоя произнес несколько банальных фраз, после чего величественный старец предложил ему устраиваться рядом с ним. Вокруг в больших, темного дерева книжных шкафах несли почетный караул шеренги книг в богатых переплетах. Жюльену было известно, что государственный муж их все прочел, иные даже снабдил пометками. Он же подготовил некогда к изданию труды Плотина, Макиавелли. Жюльену подумалось, что между ним и этим состарившимся на службе политиком существовало, может быть, сродство, о котором он никогда не узнает. Он пожалел об этом, как жалеют, когда друг прошел мимо, не заметив вас.

— Знаете, я вам завидую, — продолжал тот, кто учился у Алена, был знаком с Брианом и дружил с Валери, — в Н. прошли несколько счастливейших минут моей жизни, и я хотел бы, подобно вам, пожить там.

Старец вспомнил друзей по Н., из которых в живых не осталось уже никого. Среди них был поэт — гордость литературы родного края, герой Сопротивления, чьим именем была названа одна из городских площадей; скульптор, прославившийся огромными мраморными глыбами, которые устанавливались в парках вокруг вилл на холмах, а также одна молодая женщина, по словам патрона, божественно игравшая на скрипке, — смерть не пощадила и ее.

— Видите, все мои тамошние друзья отошли в мир иной, может, поэтому у меня их так много! — проговорил он, засмеявшись.

Смех его не был грустным, но Жюльен подумал, что старик, сидящий рядом с ним на диване, обтянутом белой кожей, и вправду очень стар. Все с тем же веселым, чуть ли не радостным видом перебрав в памяти еще несколько имен умерших друзей — писателей, философов, — он провел рукой по лбу, как бы стирая с него нечто гнетущее — жест этот благодаря телевидению был хорошо знаком, — а затем посерьезнел.

— Миссия, которую я вам поручаю, чрезвычайно деликатного свойства, вы сами в том убедитесь на месте. Множество дружеских нитей связывает Н. с Францией, и по тем причинам, которые назвал вам Депен, я придаю исключительную важность упрочению этих связей и этой дружбы.

Депен говорил лишь о культуре и равновесии в Европе, да и то в очень туманных выражениях; Жюльен надеялся, что его собеседник пояснит свою мысль, но тот ограничился повторением уже сказанного, только в еще более обобщенном виде. Однако во время разговора он не переставал разглядывать Жюльена с вниманием, казавшимся несоразмерным с банальностью произносимых слов. Вскоре Жюльен ощутил некоторую неловкость.

— Вы убедитесь, — продолжал старый политик, — Н. — непростой город, не похожий ни на один другой. И хотя Австрия, Италия, Франция и пытались по очереди оставить на нем свою печать, его собственный гений сумел так возвыситься над ничтожными притязаниями мимолетных визитеров, что даже отчасти присвоил их себе: Иосиф II, равно как Бонапарт, затем Наполеон, Гарибальди или Кавур — эти имена звучат в названиях улиц города наравне с именами его великих граждан. Впрочем, я подозреваю, что те, кто решил дать имя завоевателя одному из проспектов города, хотели показать, что завоеватель не только не оккупировал и не разграбил его, а напротив, сам был завоеван городом, подобно тому как был им околдован я.

В голосе старого политика, которого считали до того нашпигованным классической культурой, что он ее якобы всю напрочь забыл, уже не было иронии, и Жюльену пришло в голову, что этот умудренный жизнью старец, дожидавшийся власти всю жизнь, чтобы насладиться ею в течение всего нескольких лет — всем был известен подтачивающий его недуг, — мечтает лишь об одном — чтобы его именем была названа площадь в городе Н.

Словно догадавшись о возникшем у собеседника неподобающем подозрении, председатель принял ледяной вид.

— Я вас задерживаю, господин консул, а время уже позднее. И кроме того, у вас могут быть дела в канун Рождества.

Между ними возникла вдруг такая дистанция, скорее такое желание подчеркнуть эту дистанцию, такое равнодушие по отношению к тому, кто в конечном итоге был всего лишь консулом в заштатном уголке Европы, со стороны того, кто влачил на своих плечах всю страну, что Жюльен поспешно поднялся. Неловкость, которую он ощущал, переросла в парализовавшее его страшное стеснение. Он выдавил несколько ничего не значащих слов. На этот раз председатель даже не шевельнулся; идя к двери, Жюльен затылком чувствовал взгляд, вобравший в себя всю мудрость мира и непомерную усталость. На улице Жюльену стало легче.

Но в поезде, уносившем его на другой день в Прованс, консул Франции в Н. все никак не мог взять в толк ни зачем главе правительства понадобилось самолично переговорить с ним, ни почему он так холодно с ним расстался, ни чему он обязан своим назначением.

В тот же вечер, выступая по телевизору с поздравлениями по поводу Рождества, глава правительства обещал вскоре покончить с безработицей, а также обеспечить рост экономики. Потом он заговорил о свободе и безопасности, после чего провел рукой по лбу, как бы отгоняя непрошеные образы, и в лирическом тоне описал радость, которая переполняет в этот вечер сердце почти каждого и которую каждый обязан разделить с теми, кому она неведома. Но выражение лица его при этом оставалось неподвижным, и улыбка, появившаяся в последние секунды выступления, казалась чересчур убедительной, чтобы быть чем-то иным, кроме гримасы лицевых мускулов.

— Отправиться в Н. после того, как тебя принял сам премьер! Надеюсь, теперь-то ты не будешь жаловаться! — заметил Жак Паллас, у которого остановился в Провансе Жюльен.

Их было двенадцать друзей, собравшихся вокруг камина в ожидании полуночной мессы, и Жюльен впервые осознал, что, сам того не замечая, в течение трех лет не переставал жаловаться на судьбу и несправедливость. Он улыбнулся: Жак был прав, и, каким бы скромным ни был пост, на который его назначили, он мог считать себя счастливчиком. Отныне он стал вести себя как человек, довольный судьбой, и те дней десять, которые провел в Провансе, в целом был счастлив.

В окружении друзей — от Жака, в прошлом режиссера, до Дени, все еще романиста, — он чувствовал себя уверенно. Были там и Пьер Антуан Лентрен с женой, и Клод Дюма, тоже дипломат и тоже несколько забытый, но воспользовавшийся этим, чтобы написать книгу о Фуке, а кроме того, две молодые женщины, приехавшие вместе, с одной Жюльен был знаком, с другой — нет. Все они присутствовали на мессе в деревенской церквушке; местные жители, водрузив на плечи ягнят, изображали пастухов. Роль Девы Марии исполняла дочь продавца табачного киоска. Она была толстовата, зато улыбалась, как ангел. В роли Иосифа — бородач, на вид настоящий плотник, участвовавший в Тур де Франс; на несколько минут между ними поместили двухнедельного младенца. Младенец даже не пикнул. Дени, обладавший прекрасным голосом, запел «Полночь, христиане», после чего все вышли на улицу — ночь была очень холодной, ярко светила луна — и вернулись домой.

«Так вот что значит счастье», — подумалось Жюльену. Дочь продавца, ее жениха, оказавшегося вовсе не плотником, а солидным владельцем гаражей, так же как нескольких соседей, привели с собой. Пришли они не с пустыми руками, свертки с подарками разложили под елкой в центре гостиной, а затем стали дарить их друг другу, шумно радуясь. Жюльену досталось первое издание «Нана» в лимонном сафьяне, альбом старинных фотографий, купленный, видимо, с рук, и несколько безделушек. Он стал смотреть, что подарили другим, заметил нежные взгляды Марии и Иосифа и почти позавидовал им, а потом обратил внимание, что приехавшие вместе женщины были похожи друг на друга: значит, Антуанетта, которую он знал давно, была со своей сестрой Анной, с которой он знаком не был. Это взволновало его, поскольку однажды он едва не влюбился в Антуанетту. Утро было великолепное: ясное, морозное; когда он вышел в кухню, то застал там Анну — она поднялась первой и готовила кофе.

Десять следующих дней были безоблачными. Анна, сестра Антуанетты, худой и очень высокой блондинки, была такой же высокой, но поплотнее и брюнеткой на двадцать лет моложе Жюльена; они вместе гуляли, она рассказывала ему о своих занятиях, но, когда он захотел поцеловать ее, отстранилась. Он спросил:

— У тебя в Париже жених? Любовник?

Она улыбнулась: никого у нее нет. В конце концов она позволила ему поцеловать ее, но дала понять, что больше ему рассчитывать не на что.

— Почему? — снова спросил он.

— Потому что я не хочу, — вновь улыбнулась она. И пояснила, что в свои двадцать четыре года еще ни разу не была с мужчиной, за что он почти влюбился в нее. Эти прогулки и признания продолжались все оставшиеся дни. Она рассказывала ему о своих друзьях, любимых книгах, а он только удивлялся, почему Антуанетта никогда не упоминала о ней. Остальные также много говорили о литературе и о вероятности смены кабинета. Один из гостей, врач, заверив слушателей в надежности источников, вполголоса поведал о недуге, которым страдает глава правительства: воспаленное лицо, провалившиеся щеки, распухшие кисти рук, — и назвал по-ученому болезнь, о неумолимости которой всем было хорошо известно. Но Жюльен почти не слушал, а когда заговаривали о его предстоящем отъезде в Н., он вздрагивал, словно речь шла о ком-то другом.

Однажды ночью, в полнолуние, Жюльен предложил Анне отправиться посмотреть горную деревню, эти каменные лачуги, то там то сям раскиданные по пустошам за деревнями Горд и Кабриер-д’Авиньон. В машине Жака они добрались до начала тропинки, пробитой прямо в скале, затем двинулись по ней пешком при лунном свете. Словно плашмя лежащие на огромной природной слегка наклонной плите, лачуги, окруженные и связанные между собой заборами, соответствовали тому представлению, которое составилось у Жюльена о затерянной высоко в Андах деревне. Некоторое время они шли среди нагромождения безлюдных домишек, затем Жюльен остановился и поцеловал Анну нежнее, чем обычно. Губы девушки были холодны, и ему пришло в голову, что, стоя посреди этой каменной деревни, освещенной голубоватым лунным светом, они образуют как бы скульптурную группу из камня, неподвижную и окоченевшую.

В этот миг совсем рядом с ними раздался выстрел, и они услышали, как застучала по скалам крупная дробь. Испуганная Анна прижалась к Жюльену, но ему захотелось узнать, кто это стреляет, да еще при свете полной луны. Он отстранился, взял девушку за руку и двинулся вдоль стен. Вокруг гулко раздавался звук их собственных шагов, больше ничего. Ни увидеть, ни услышать незадачливого стрелка, укрывавшегося среди каменных хибар, им не удалось. Когда они вернулись и рассказали, что с ними произошло, никто им не поверил, а Жак заявил, что им это приснилось.

— Вы перепутали гром ружейный и гром небесный, — скаламбурил Дени, литератор.

Все засмеялись, Жюльену не оставалось ничего другого, как последовать их примеру. Анна сохранила серьезность. На другой день он впервые спросил ее, приедет ли она к нему в Н., и получил утвердительный ответ. Но чем ближе подходил день отъезда, тем меньше думал о нем Жюльен.

Вечером 31 декабря в соседнем замке устроили праздник. Всех приглашенных попросили одеться в белое. Жюльен облачился в широкий пастуший плащ, привезенный Жаку в подарок его другом из Калабрии, а Антуанетта закутала сестру в кусок вышедшего из моды крепдешина, купленного на рынке в Апте. Когда они явились на празднество, десятка три приглашенных уже потягивали шампанское под романскими сводами. Там было несколько юных девушек, две из них завели с Жюльеном разговор, сказав, что знают от родителей о его назначении в Н.

— Нельзя ли навестить вас там? — спросила та из них, что была постарше, ей не было еще восемнадцати.

Ее серьезный тон был лишь слегка шутливым, и Жюльен ощутил прилив радости от того, что вызывает интерес сразу у двух молоденьких девушек. Он выпил лишку, много разглагольствовал и некоторое время спустя обнаружил, что находится среди юношей и девушек, которые вспоминают Н., где уже успели побывать. Он поискал Анну глазами, не увидел ее и отправился бродить среди друзей и незнакомых ему людей.

Анна сидела на ступеньках каменной лестницы. Ее грустный вид также вызвал в нем чувство, похожее на удовлетворение. Он прижал ее к себе; чуть-чуть пьяная, податливая, она не сопротивлялась, но, когда они вернулись, она, как и в прошлые ночи, отказалась пойти к нему.

Три дня спустя он вернулся в Париж, а еще через три дня сел в ночной поезд до Н. Анна провожала его.

 

ГЛАВА II

Жюльен проснулся от тишины. Всю ночь равномерное покачивание вагона и тысячи разных звуков — скрежет по рельсам, шаги в коридоре, голос из репродуктора, сначала на французском, затем на том языке, что на месяцы, а то и на годы станет его языком, сопровождали его во сне. Вытянувшись на полке одноместного купе, по старинке украшенного маркетри, чувственно поскрипывавшей у его уха, он отдался глубокой дреме, прорезаемой мимолетными снами, от которых при пробуждении не оставалось ничего, кроме приятного ощущения. Он пребывал в состоянии некой эйфории, связанной с дорожным возбуждением и ожиданием того, что ждет его впереди.

А затем наступила тишина, он очнулся и приподнял занавеску на окне. Все было белым-бело, снег падал тяжелыми хлопьями.

Жюльену вдруг стало холодно. Отопление не работало. Наспех одевшись, он вышел в коридор. Группа пассажиров уже обступила там проводника. Подойдя ближе, Жюльен узнал, что поезд встал в нескольких километрах от Н.: от мороза замерзли стрелки, пути занесло снегом.

— Мы почти приехали?

Проводник покачал головой: поезд уже давно стоял на небольшом вокзале в В., в получасе езды от Н., но он не счел нужным будить пассажиров, так как начальник состава на последней границе предупредил его, что пути к Н. еще не расчищены.

— Стрелки поливают кипятком, видать, здесь никогда не было таких холодов, как этой ночью!

Он добавил, что отопительная система поезда в неисправности, и посоветовал пассажирам вернуться в купе и хорошенько укрыться.

— С такими темпами, как у них, неизвестно, сколько это еще продлится!

В голосе проводника сквозило презрение к южанам, внезапно застигнутым среднеевропейскими холодами, которых им так хотелось избежать.

Дрожа от холода, Жюльен заперся в купе и вытащил из чемодана теплые вещи. Приподнятого настроения как не бывало. Когда он двадцать лет тому назад был в Н. со своей женой (тогда он был женат), стояла весна, и Н. был вполне южным городом с разлитой в воздухе теплынью, так разительно отличающимся от Парижа с его холодным и печальным дождичком. Цвела мимоза, на террасы и в сады уже выставили большие керамические горшки с лимонными и апельсиновыми деревцами. И сейчас, пусть даже посреди зимы, попасть в заснеженный город вдруг показалось ему нелепым: что-то было не так, хуже того, ему стало очень не по себе.

Он натянул белый пуловер из толстой шерсти, куртку на меху, которую прихватил с собой «на всякий случай», обмотал шею шарфом. Вновь подсел к окну: прямо перед ним, точно вмещаясь в оконный проем, виднелась табличка, на которой белым по голубому было выведено название городка, где застрял поезд; падающий за окном снег потихоньку затушевывал надпись.

Жюльен вспомнил прогулку по В. Она пришлась как раз на день его рождения; было очень тепло. Они с женой приехали сюда в обеденный час и долго ходили по опустевшим улочкам: с начала весны жители В. прилежно соблюдали сиесту «по-итальянски». Собор и тот был закрыт, им пришлось дожидаться, пока на ажурной колокольне ратуши, что находится напротив собора, не пробило четыре. Потом Жюльен вволю налюбовался фреской XV века, репродукция которой давно была ему известна; на ней была изображена Саломея, пляшущая, а затем требующая у Ирода голову Иоанна Крестителя. Оказавшись перед хорами, расписанными этой фреской, он испытал поразительное по силе чувственное ощущение. Мерное покачивание бедер женщины-ребенка, черты ее лица — он знал, что художник-монах списал их с лица монашки, в которую был влюблен, — все, вплоть до ее рук, с любовной жадностью завладевающих чудовищным предметом, трогало его так, как мог бы тронуть разве что вид этой самой женщины-ребенка, если бы, гораздо менее одетой, она стала бы танцевать лишь для него.

С бьющимся сердцем покидал он мрачный собор, где одна Саломея была чуть освещена несколькими желтыми лампочками; площадь перед ним была раскалена — настолько та весна походила на лето. Жена держала его под руку, но он не мог выговорить ни слова, лишь ощущал необыкновенное возбуждение, благодаря свету и солнцу превратившееся в какое-то необычное ликование. Ему не было тогда и тридцати, и он подумал, что в такой жаре мог бы полюбить всех женщин мира, лишь бы они платили ему тем же.

Однако этим утром счастливое воспоминание никак не вязалось с большой вокзальной табличкой с почти незнакомым названием города белым по голубому вдоль заснеженного железнодорожного полотна; Жюльену стало еще холодней, и он закутался в одеяло.

Чтобы преодолеть тридцать километров, остававшихся до Н., понадобилось около четырех часов. Повсюду Жюльен видел тепло одетых рабочих, медленно колдующих над обледеневшими рельсами. В шапках, натянутых по самые носы, они напоминали тех грустных негров, что метут зимой грязное парижское месиво. Наконец в нескольких сотнях метров от вокзала состав встал окончательно. В коридоре послышался шум, проводник постучал в купе Жюльена и сообщил, что дальше придется добираться пешком.

Позднее в перегретом номере отеля новый консул болезненно морщился, вспоминая о том, что было дальше, настолько это показалось ему невероятным.

Все пассажиры по одному сошли с поезда или, правильнее сказать, спрыгнули с высоченной подножки в свежий снег. А снега намело столько, что еще полчаса им пришлось пробираться к вокзалу с чемоданами и сумками в руках. Жюльен оставил в купе два огромных чемодана, захватив с собой лишь кожаный портфель со служебными документами и шифрами, без которых было бы не раскодировать телеграммы из министерства и которые нельзя было оставлять где попало. Порывы ледяного ветра, летящие в лицо снежные хлопья должны были бы взбодрить его. Но он, напротив, впал в состояние полной бесчувственности. Ноги промокали все больше и больше, у него было такое чувство, что он с трудом продирается сквозь какую-то зыбкую хлябь, в которой снег, доходивший ему до колен, перемешался с тем, что падал сверху и с ног до головы обволакивал его липким панцирем. Рядом с ним шли другие пассажиры — кто-то обгонял его, кого-то обгонял он, едва различая попутчиков за метелью. Он налетел на какую-то бесформенную фигуру — мужчина нес на закорках женщину. Все это происходило в нескольких сотнях метров от Н., одного из цивилизованнейших городов мира, где с древних времен владели искусством создания таких условий для богатых горожан, равно как и иностранцев, при которых они были бы избавлены от малейших неудобств; однако это не казалось Жюльену поразительным: он продолжал двигаться вперед в снегопаде.

Вскоре ему пришлось остановиться. На его пути выросла крошечная человеческая фигурка — она размахивала руками и как будто обращалась к нему. Он не сразу понял, кем был этот яростно жестикулирующий коротышка, явно узнавший его и пробовавший взять у него из рук портфель. В последнем всплеске сознания Жюльен попытался сопротивляться. Он вцепился в портфель, который не должен был выпускать из рук ни при каких обстоятельствах, но человечек прокричал, что он хранитель архивов прежнего консульства, и Жюльен уступил. Идя следом за тем, кто, как ни крути, оказался карликом, Жюльен преодолел последние метры до перрона. Снега там было не меньше, но почва была тверже. Еще несколько минут, и он оказался под стеклянной крышей вокзала.

— Добро пожаловать в Н., — приветствовал его хранитель архивов.

В голосе г-на Бужю, встретившего его, не было и тени иронии.

Жюльен не перестал дрожать и в номере отеля, что заказали для него в двух шагах от консульства. Он принял горячую ванну, а затем улегся поверх атласного покрывала на большой медной кровати и, хотя в поезде отменно выспался, заснул мертвецким сном. Была половина первого дня; когда он проснулся от телефонного звонка, был уже поздний вечер. Звонил г-н Бужю, он хотел узнать, не нужно ли ему чего-нибудь. Охрипшим голосом Жюльен ответил, что они увидятся завтра, и повесил трубку. Какое-то время он еще повалялся в теплой постели и наконец встал. Он задыхался, не понимая, что с ним происходит. Оказалось, батарея, расположенная очень близко к изголовью кровати, раскалилась, в комнате было жарко и сухо.

Отель был скорее пансионом, чем настоящим отелем, но пансионом высокого класса; г-жа Беатрис, хозяйка, считала делом чести, чтобы английские старушки и немецкие историки искусства, составлявшие основу ее клиентуры, чувствовали себя здесь лучше, удобнее и спокойнее, чем дома. Впрочем, расположенный на четвертом этаже старинного дворца, пансион г-жи Беатрис напоминал скорее просторную роскошную квартиру, количеству коридоров которой приходилось только удивляться — они словно множились бессчетное число раз, начиная с заставленного кадками с зелеными растениями вестибюля. В гостиной среди полотен середины XIX века было, как утверждала хозяйка, два подлинника Айеза, известного своими портретами итальянской аристократии.

Стоило Жюльену попасть в столовую с такими маленькими столами, что за каждым могло уместиться не больше одной пары, как он стал задыхаться от духоты, как и у себя в номере, не сразу сообразив почему. На улице было холодно, батареи были раскалены добела, желтый свет люстр усугублял настроение смиренности и печали, царившее среди нескольких постояльцев, порознь ужинавших в узкой столовой.

Жюльен выбрал самый удаленный от батареи столик. Напротив него пожилая дама вполголоса разговаривала с другой дамой; когда та поднялась, Жюльен увидел, что она старше своей собеседницы и что это, скорее всего, мать с дочерью. Закутанные в меховые манто, они должно быть приехали сюда осмотреть во что бы то ни стало город. На другом конце столовой сидели еще одна пожилая дама и девушка, лицо которой, склоненное над книгой, было скрыто за черной челкой; она отрывалась от еды только чтобы читать книгу, лежавшую слева от тарелки. И хотя от всего этого веяло безмерным унынием, по множеству мелочей сервировки, предупредительности метрдотелей, втроем обслуживавших одну-единственную постоялицу, можно было догадаться, что по-своему уютный и какой-то старообразный отель г-жи Беатрис был тем не менее одним из лучших в городе. И все же Жюльен моментально невзлюбил его и сказал себе, что нужно как можно скорее подыскать подходящее жилье.

После ужина ему захотелось выйти, чтобы вдохнуть, пусть и в этот поздний час, запах улиц знаменитого на весь мир города, видеть который впервые ему довелось двадцать лет назад и в котором теперь ему предстояло провести несколько лет жизни.

Когда он поделился своим намерением с дежурным по этажу, сидевшим перед разложенными веером туристическими буклетами, тот предупредил его, что снегопад продолжается и, кроме того, из-за сильного холода остановился лифт. Жюльен пожал плечами, кивнул на свои ботинки на меху, а затем устремился во тьму гигантской лестничной клетки, где, как ему показалось, он провел немало времени, прежде чем добрался до первого этажа.

Густой плотный снег валил на пустые тротуары и мостовые. На следующий день Жюльен узнал, что город был полностью парализован снегопадом и холодом и что это будет продолжаться не один день. А в этот вечер быстрая ходьба и снег, хлопьями летевший в лицо, разогнали ему кровь и взбодрили его.

Однако по мере того, как он углублялся в заснеженные улицы с выходящими на них величественными фасадами темных особняков, в нем нарастало странное ощущение нереальности окружающего. Город, в котором он очутился несколько часов назад, не был больше Н. и уж тем более южным городом Европы, пропитанным итальянским влиянием, городом, который он некогда знал и надеялся обрести вновь. Едва освещенный, пустынный, словно глубокой ночью, во власти обрушившейся на него непогоды, этот город напоминал Вену начала века, или Будапешт, или Зальцбург, словом, все города той Центральной Европы, которой уже давно нет в помине. Те редкие прохожие, что попадались Жюльену по пути, похожие скорее на торопливые тени, укутанные по глаза для защиты от непривычного холода, вовсе уж не напоминали подлинных жителей Н., горделивых, эстетов, основоположников особого социального порядка, повлиявшего на целую цивилизацию, а скорее вызывали в памяти героев новеллы Шницлера, романа Стефана Цвейга или Гофмансталя.

На углу огромного дворца с обитой гвоздями деревянной дверью, которую обрамляли фигуры атлантов, поддерживающих балкон, где намело огромный сугроб, он заметил женскую фигуру, бесформенную из-за множества шалей и одежд; женщина эта никуда не спешила, она как будто поджидала кого-то, согнувшись пополам, чтобы устоять под порывами ветра. Жюльен прошел в двух шагах от нее, очередной порыв ветра разъединил их.

Он продолжал свою прогулку по узким улочкам с высящимися вдоль них фасадами, еще более внушительными от того, что они казались налепленными на дворцы, заброшенные даже теми, кто когда-то проживал в них, и вышел на Ратушную площадь. Громада средневекового дворца, выросшая перед ним, была освещена лучами нескольких прожекторов; их, видимо, забыли выключить, и они как бы перечеркивали контуры здания; со своей высокой башней, часами с одной-единственной стрелкой и почти флорентийской лоджией вдоль одной из его сторон дворец выглядел как театральная декорация, погруженная снегопадом в белое забытье.

Представшая однажды по весне взору Жюльена кишащей туристами, площадь, этакое фантастическое пространство под белым небом, была теперь совершенно пустынной; Жюльену показалось, что снегопад внезапно прекратился и он снова видит всю красоту этого неба. И хотя он различил под лоджией статую Дафны, превращающейся в дерево, а дальше бронзовую Диану, попирающую ногой Актеона, посмевшего бросить ей вызов, ту самую Диану, которая стала символом города, все равно ему чудилось, что это не Н., а огромные театральные подмостки где-нибудь в Германии, на которых разыгрывается драма Возрождения, место действия которой — Феррара или Флоренция.

Он вступил в огромный безукоризненной белизны четырехугольник площади и сделал несколько шагов. Посреди него, там, где по приказу государя был сожжен монах, принесший ему не мир, а войну, в XVI веке воздвигли большой мраморный фонтан, где украшающая его величественная статуя бога Реки совсем обледенела. На бороде его, на его конечностях и даже конце бронзового трезубца, которым он потрясает над городом, застыли льдинки. У ног его дивные маньеристские дриады, отлитые из бронзы влюбленным в них скульптором, который одновременно был бессовестным авантюристом и убийцей, совершившим ужаснейшие злодеяния, казались одетыми в хрустальные туники, придававшие их маленьким грудям и длинным ногам вид вожделенных драгоценностей.

Жюльен остановился перед этими женскими фигурами: ему вспомнилась Саломея из В., что двадцать лет назад так поразила его воображение. Внезапно его охватило то же, почти мучительное, настолько оно было сильным, чувство. Возбуждение, которое он мог испытать, но не испытал в поезде, ударило ему в голову, накатило на сердце, отозвалось где-то в животе, подобно волне желания: так значит, ему предстояло отныне жить посреди этой сказочной красоты; отныне каждый день перед его глазами будут эти женские лики, эти дворцы, образующие площадь, эта башня в вышине, эта воздушная лоджия с Дафной, Дианой и столькими другими богинями. Он вдохнул полной грудью и подумал, что один в этом почти незнакомом городе он сможет, да, сможет быть сказочно счастливым.

Окно кафе на углу улицы, которая, он знал, вела к собору и другим достопримечательностям, было еще освещено, а поскольку открывать все сразу в первый же вечер ему не хотелось, он толкнул дверь кафе, тоже знаменитого, и попал в тепло помещения, наполненного запахом шоколада и табачным дымом. Два зала, обшитые навощенными деревянными панелями и украшенные зеркалами, были полупустыми. Несколько посетителей сидели поодиночке, потягивая вино, за столиком рядом с коридором, ведущим в подсобное помещение, читала молодая женщина.

Жюльен уселся за соседний столик. Заказал шоколад со сливками официанту с закрученными кверху усами и в широком белом переднике, закурил и взглянул в сторону женщины. Та, погруженная в чтение толстой немецкой книги, сперва не подняла глаз. Однако некоторое время спустя их взгляды встретились, и она улыбнулась. Несколько ничего не значивших фраз — и Жюльен попросил подать ему вторую чашку шоколада на столик его соседки, куда и пересел. Звали ее Кристина, она приехала из Мюнхена посмотреть Н. зимой и читала «Доктора Фаустуса» Томаса Манна; Жюльену подумалось, что сейчас, более, чем когда-либо, он ощущает себя перенесенным по ту сторону Альп, в городок с оштукатуренными под мрамор домами и похожий на декорацию, нарисованную на театральной клеенке, и городок этот ну совсем как Вена или Будапешт на рубеже веков.

Собеседница рассказала Жюльену, что провела в Н. неделю, побывала в музеях, дворцах и соборах и завтра уезжает, полная впечатлений. То, что ей, так тепло улыбающейся ему с почти заговорщическим, во всяком случае дружеским, видом, предстояло уехать, не ухудшило хорошего расположения духа Жюльена: эта прекрасная незнакомка — всего лишь первая из множества приезжающих сюда каждую неделю, с кем он заговорил в располагающей атмосфере кафе «Риволи», где он еще не раз заведет беседу, пригубливая шоколад со сливками. В конце разговора он будет сообщать им тоном веселого признания, что он — консул и круглый год живет в городе, в который они лишь ненадолго заглянули перед тем, как отправиться в Венецию или Флоренцию. Он представлял их себе путешественницами минувшего века: непременно англичанками или американками, чуть бледными, чуть хрупкими, похожими на героинь Генри Джеймса или Э. М. Форстера, которых грубое столкновение с Европой и Средиземноморьем потрясает и преображает.

Словом, он простился с миловидной Кристиной Ферзей на углу дворцов Вертц и Амигони под вновь повалившим с неба снегом с чувством, что завтра же или на следующей неделе встретит ее или ей подобную в том же кафе на той же кожаной банкетке перед чашкой дымящейся вербеновой настойки или густого шоколада со сливками.

Когда он вновь проходил мимо двух атлантов, держащих на руках снежную глыбу, у двери прохаживалась все та же женщина: она поджидала кого-то, куря на ветру в надвигающемся тумане. Он понял, что это проститутка; когда она окликнула его, он увидел лишь ее губы, все остальное было скрыто под спущенной на лицо меховой накидкой. Она позвала его, видимо на местном диалекте, а он знал, и то немного, литературный язык, и слова ее тут же отнесло ветром и метелью; Жюльен заметил лишь ярко-красную помаду у нее на губах.

Вернувшись в номер, в котором было еще жарче, чем днем, он попробовал было отключить батарею рядом с кроватью, но не сумел и лег. Долго еще вслушивался в тишину: за окном падал снег, звонили колокола ближних церквей — сначала каждый час ночи, затем утра.

 

ГЛАВА III

Жюльен заснул лишь после того, как услышал три удара с колокольни Санта Мария делла Паче: название церкви он узнал позже. Утром в номере было прохладно. Вода из крана тоже шла холодная, так как ночью замерзли все трубы.

Завтрак в едва освещенной столовой напоминал дни лихолетья. Кофеварка сломалась, булочник не поставил свежих булок. Трое расстроенных, без умолку говоривших метрдотелей, сменивших белые пластроны на теплые пуловеры, пытались объяснить необъяснимое трем старым дамам и молчаливой девице, собравшимся на сей раз за одним столом, и эту картину можно было назвать «Отступление, последние жители в городе». Жюльен понял, что из-за небывалых морозов в целом городе не только полетела система водоснабжения, но прекратилась и подача газа. Устроившись в углу столовой, он слышал ведущиеся вполголоса, как во время бедствия, разговоры, но не вникал в них. Так и не согревшись, он выпил отвратительный чай и съел черствую булку. Затем спустился к г-же Беатрис, где его уже ждал коротышка архивариус — утопая в старой куртке, он увлеченно беседовал с хозяйкой пансиона.

На улице витало то же ощущение беды. Словно одна из семи казней египетских обрушилась на Н. в наказание за его гордыню. Вчерашний белоснежный покров превратился в серое грязное месиво, правда еще не жижу, которое облепило все, что можно: автомобили, витрины, двери и даже мусорные пакеты, набитые праздничными объедками и выставленные на улицу. Редкие прохожие с трудом двигались по обледенелым тротуарам, наталкивались на сугробы снега, обвалившегося с карнизов; казалось, они почти не продвигаются вперед. Жюльен, посчитавший неудобным явиться на будущее место службы в ботинках, ковылял как мог в изящных туфлях позади г-на Бужю, а тот уверенно вышагивал по скользкому тротуару, словно низкий рост был залогом его устойчивости.

Когда до Жюльена дошло, что дворец с атлантами, удерживающими на плечах горы снега, и есть здание старого консульства, он машинально поискал глазами проститутку, виденную накануне, но ее не было, а навстречу ему вышла древняя старушка, ростом не выше архивариуса, и поздравила его с прибытием. Старушка эта оказалась вдовой прежнего швейцара консульства и жила в комнатке с низким потолком над входной дверью. Так, в окружении двух карликов, и отправился Жюльен осматривать свои будущие владения.

За массивной входной дверью располагался вестибюль; его потолок с кессонами опирался на восемь дорических колонн, ограничивающих пространство, в которое из внутреннего дворика едва проникал свет. Квадратный, но весь какой-то стиснутый, глубокий и затемненный высоким нависающим карнизом, двор в это время суток походил на колодец, заполненный сугробами в метр высотой. Когда они шли по двору по расчищенной лопатой дорожке, снег доходил хранителю архивов до плеч. Проходя по бывшей караульной, Жюльен увидел множество темных фигур, в которых узнал статуи, покрытые таким количеством пыли и паутины, что они казались закутанными в покрывала.

— Я сообщил о вашем приезде Масканиусу, но не сумел заставить его вывезти весь этот хлам, — бросил на ходу коротышка.

Поднимаясь по каменным ступеням, он пояснил, что Масканиус — антиквар, он арендует у Франции первый этаж бывшего консульства для хранения своего товара.

— Не ровен час еще и наверху что-нибудь оставил, — проворчал он, когда они поднимались на второй этаж.

На площадке второго этажа и впрямь стояли другие скульптуры, завешенные серой тканью, из которой высовывались то женская головка, то рука с луком, яблоком или кинжалом. С одной из фигур ткань сползла; это была статуя работы конца XVI века или ее копия — Юдифь с удлиненными, продолговатыми формами, потрясающая головой еще не старого Олоферна с зияющими ужасом зеницами.

— Товар у господина Масканиуса не всегда хорошего вкуса, — заметил г-н Бужю, стороной обходя убийцу влюбленного воина.

Он толкнул инкрустированную дверь дивной работы, на которой на фоне идеального города были изображены музыкальные инструменты — скрипки, лютни, флейты и тамбурины; сам город напоминал тот, что находился в герцогском дворце в Урбино и что долго приписывали кисти Пьеро ди Козимо; они вступили в просторный зал с высоким потолком и тремя окнами с частыми переплетами, выходившими как раз на балкон с атлантами. Вот ваш кабинет, — объявил хранитель архивов.

Тут царил жуткий холод, в огромном камине с мраморной доской едва виднелась красная полоска электронагревателя.

— Когда-то здесь было центральное отопление, но уже давно все вышло из строя. Водопроводчик обещал зайти, но начались праздники, а затем ударили морозы; думаю, со всеми этими неполадками в городе работы ему подвалило.

Всем своим видом и пояснениями коротышка словно подчеркивал, что Жюльен Винер совершает хозяйский обход, сам же Жюльен становился все более молчаливым, будто и он теперь был скован добравшимся до него холодом. Красивый стол темного дерева, за которым ему предстояло работать, фрески по обе стороны камина, книжный шкаф с зарешеченными створками, запертый на большой замок, — все это выглядело весьма внушительно, но новому консулу было уже ни до чего: он чувствовал лишь, как ледяная влажность пронизывает до костей, и не находил ответа на вопрос, где — в пансионе ли, в этих ли заброшенных залах — сможет он наконец отогреться.

Невозмутимый г-н Бужю продолжал знакомить его с дворцом. Освещая дорогу карманным фонариком, они прошли еще несколько зал с дубовыми ставнями на окнах, пока не добрались до длинной галереи, уставленной по обе стороны большими деревянными шкафами с дверцами, тщательно запертыми на такие же, что и книжный шкаф, замки.

— Здесь начинаются мои владения — архивы, — тихо проговорил г-н Бужю.

Через маленькую дверку они вошли в какой-то чулан, в котором стояла такая жара, что Жюльен чуть не задохнулся.

— А вот и мой кабинет.

Комнатушка, обшитая деревянными панелями, была такой же темной, как и остальные помещения, вокруг стола белого дерева были расположены подковой три электронагревателя. На столе, испачканном фиолетовыми чернилами, стояли подставка для ручки, увенчанная пером типа «Sergeant-major», баночка чернил, пресс-папье и лежал лист белой бумаги. И все ни книг, ни газет, ни какого-либо досье. В этой крохотной каморке, где, несмотря на повсеместный холод, было невыносимо жарко, царил прогорклый и сладковатый запах.

— Это не только мой рабочий кабинет, — продолжал хранитель архивов. — Чтобы не оставлять архивы без присмотра, я получил от министерства право проживать здесь.

Он приоткрыл один из стенных шкафов, и Жюльен увидел газовый баллон и плитку; в другом находилась раковина; в самом нижнем была установлена узкая банкетка, которая не могла служить ничем иным, кроме как постелью карлика. Тот уже подвигал кресло к столу.

— А теперь, господин консул, прошу вас присесть и выслушать меня, я более детально обрисую вам ситуацию.

Вернувшись в пансион к обеду, Жюльен знал не больше, чем утром. А ведь хранитель архивов проговорил почти три часа, куря сигарету за сигаретой, отчего спертый воздух клетушки стал непереносим, и перемежая свою речь горькими вздохами и частым отхаркиванием. Два раза карлик, извинившись, даже засунул голову в один из шкафов, где, как догадался Жюльен, отпил прямо из бутылки: когда он выпрямился, от него разило вином.

Для начала Бужю поведал новому шефу, что открытие консульства в Н. вовсе не означает прекращения работы консульства в П., функционирующего уже полтора десятка лет; более того, даже если в П. останется всего лишь консульский отдел, именно туда будут поступать текущие дела. Не предусматривается и перевод в Н. персонала, набившего руку в консульской и административной работе, а бюджет нового консула Франции в Н. позволит ему нанять только секретаршу и шофера. Что до самого г-на Бужю, уже имеющего дипломатический статус, то его только что произвели в чин вице-консула и он вполне справится с попавшими в беду туристами и улаживанием тех редких проблем, которые могут возникнуть по ходу дела.

Затем архивариус, получивший такое повышение, заговорил непосредственно об архивах, из чего выяснилось, что здесь хранятся сотни папок с документами, лишенными всякого интереса. Министерство иностранных дел не сочло необходимым доставить их на родину, в Париж, равно как и переслать в П. во время перевода туда консульства, а он сам никогда не стремился исследовать эти не имеющие никакой ценности связки бумаг: пятнадцать лет провел г-н Бужю под их надежным прикрытием в своей каморке, жарко натопленной зимой и прохладной летом, и все эти годы совершенно ничего не делал.

Затем он представил одуревшему от жары Жюльену список влиятельных людей города, которым Жюльен должен нанести визит: префект, архиепископ, мэр, председатель совета провинции, судьи, высшие должностные лица университета и даже высшие чины н-ского гарнизона, а также список горожан и адвокатов, которым нужно разослать уведомительные письма; кроме того, он назвал с десяток имен, носители которых представляли в Н. аристократию, довольно-таки могущественную и наделенную подлинной экономической силой, — у них полагалось оставить свою визитную карточку. Жюльен встряхнулся и задал несколько вопросов, однако по недвусмысленным ответам тут же сообразил, что эти визиты вежливости, уведомительные письма и те отношения, которые установятся в результате такого общения, и будут сутью его здешних обязанностей. Упомянул г-н Бужю и о полудюжине французских преступников, которых нужно будет навестить в тюрьме, и о консульском совещании, раз в год собиравшемся в столице, но когда Жюльен пожелал узнать, какова будет его роль в отношении французской колонии, его наставник вдруг лукаво усмехнулся, разъяснив, что, за исключением нескольких женщин, вышедших замуж за местных уроженцев, как правило скромного происхождения, число французов, проживающих в Н. и его окрестностях, приближается к нулю, в то время как другие иностранные колонии, и в частности многочисленная английская, прочно обосновались в этих краях.

— А французы, по природе своей любители искусства и старины, предпочитают Флоренцию или Венецию, — заметил коротышка все с той же злой ухмылкой. — Так или иначе, может, вы случайно и наткнетесь на нескольких чудаков, что не вылезают из своих берлог, и среди них на адвоката Тома, что управляет в Н. имуществом Франции.

Так Жюльен узнал, что во все времена по причинам, которые карлик так и не прояснил, многочисленными были дары и особенно наследства, сделанные в пользу Франции известными в городе людьми. Эти дома или виллы, в большинстве своем содержащиеся не на должном уровне из-за нехватки средств, составляли недвижимое достояние его страны, необитаемое и даже брошенное на произвол судьбы. Жюльен предположил, что, может быть, ему придется взять в свои руки управление этой недвижимостью, но его собеседник подчеркнул, что адвокат Тома работает на консульство (он тут же поправился: консульский отдел) в П. и что в депеше, буквально на днях поступившей из Парижа, специально оговорено, что нет никакой нужды в изменении заведенного порядка, невзирая на создание новой структуры.

И наконец, г-н Бужю, уже в третий раз сунувший голову в шкаф и тяжелым шагом вернувшийся на место, сообщил новому шефу, что полагающиеся ему по штату секретарша и шофер уже наняты им. Секретаршей оказалась старая дева, когда-то служившая нескольким предшественникам Жюльена, когда те занимали первые места в небольшом н-ском обществе: ее глубокое знание города, его обычаев, иерархии, как скрытой, так и той, что на поверхности, могли пригодиться новому хозяину дворца Саррокка — таково было имя семейства, выстроившего здание, в котором находилось консульство. Что до шофера, то им был сын шофера последнего консула, парнишка, которому тысяча и одна улица и тупик Н. и его окрестностей были знакомы как свои пять пальцев.

— Вот увидите, с ними вы ни в чем не будете испытывать нужды, — елейным голосом закончил архивариус, с шумом отодвигая стул.

Он пошатывался, нетрудно было догадаться, что по крайней мере сегодня от него больше нечего ждать.

На улице не переставая падал снег; возвратившись в столовую пансиона Беатрис, Жюльен обнаружил на своей тарелке салфетку в серебряном кольце, на котором уже были выгравированы его инициалы. Обе пожилые дамы, мать и дочь, робко и одновременно заговорщически улыбнулись ему; погруженная в чтение девица глаз не подняла. Третья пожилая дама, видимо, уехала. Отодвинув десертную тарелку, чтобы удобнее было прикуривать, Жюльен задумался: а он ведь так и не понял, каковы настоятельные причины, по которым решено было заново открыть консульство в Н. и назначить на этот пост его.

Двое рабочих убрали мебель и пустые папки для бумаг, загромождавшие две небольшие комнаты, выходящие на галерею; уборщица доделала остальное, а секретарша и шофер со следующего утра приступили к своим обязанностям. М-ль Декормон была старой девой, такой долговязой и тощей, что ее полная грудь, впрочем, должно быть, очень красивая, казалась почти неприличной. Она говорила солидным голосом с забавным парижским акцентом, который контрастировал как с ее сдержанной манерой поведения, так и с серьезными высказываниями о городе и его обитателях. Зато шофер, черноглазый молодой человек, моложе тридцати, открывал рот, лишь когда в том действительно была нужда. Г-н Бужю не обманул Жюльена: очень быстро как один, так и другая стали ему необходимы в непроходимых джунглях Н. и его окрестностей. Что до самого архивариуса, то Жюльен без труда сообразил, что тот по целым дням ничего не делает, безвылазно проводя время в жарко натопленной каморке, дымя как паровоз и тайком, хотя ни для кого это не было тайной, попивая. Он выходил оттуда, лишь когда Джино, шофер и по совместительству швейцар, объявлял о редком посетителе. Тогда г-н Бужю переходил в некое подобие приемной, напускал на себя строгий административный вид и принимал посетителя со скучающим лицом, чаще всего извиняясь, что ничем не может помочь. Когда Жюльен узнал об этом, он сделал вице-консулу ряд замечаний, которые ни к чему не привели, а затем, по наущению м-ль Декормон, вменил ей в обязанность прием посетителей. За собой он оставил разбор самых деликатных случаев. Но поскольку посетителей было немного, а деликатных случаев и того меньше, ни Жюльену, ни его секретарше не пришлось много заниматься чисто консульскими делами. Большую часть времени м-ль Декормон утешала заплаканных туристов, у которых стащили бумажник.

Известный художник-декоратор по рекомендации м-ль Декормон предложил Жюльену свои услуги. Он представил письмо управляющего недвижимым имуществом министерства, которому подчинялся консул; в письме содержалась благодарность за работы, выполненные в столице для посла, а также совет нанесли визит новому хозяину дворца Саррокка. В тот же день депеша из Парижа подтвердила открытие кредита для обустройства офиса, кредита столь же щедрого, сколь скромным был кредит, отпущенный на персонал и служебные дела. Войдя в небольшую комнату, в которой новый консул временно устроил свой рабочий кабинет, г-н Соллер тут же предложил проект ремонта бельэтажа здания, как нельзя лучше устраивавший Жюльена: казалось, декоратор давно все обдумал, настолько его предложения были четкими и функциональными. Любопытно, что составленная им смета в точности совпала с отпущенными средствами, и Жюльену не было нужды обсуждать разные скучные детали: г-н Соллер предусмотрел все.

Речь шла о том, чтобы, оснастив дворец недостающим ему современным комфортом, вернуть ему его былое величие. Архитектор захватил с собой старые фотографии анфилады гостиных и галереи, выходящей во внутренний дворик: мрамор, гобелены и несколько полотен старых мастеров на белых стенах.

— Уверен, что, порывшись в подвалах, мы найдем большую часть убранства, упакованного в ящики в момент закрытия консульства.

Декоратор был смазливым молодым человеком и сразу произвел хорошее впечатление на консула. Расставаясь, они пообещали друг другу увидеться во внеслужебной обстановке.

Повод представился им вечером того же дня. Консул собирался вернуться в пансион, когда м-ль Декормон известила его о телефонном звонке адвоката Тома. Поверенный консульства не захотел его тревожить и поручил его секретарше передать приглашение на ужин.

— Мэтр Тома просит извинить его за его приглашение в последнюю минуту, но он только что вернулся из П., куда ездил с визитом к нашему консульскому агенту. Разумеется, если вы заняты, ужин будет отложен.

Секретарша, как, впрочем, и адвокат, была прекрасно осведомлена, что ее шеф ничем не занят по вечерам. Обрадованный тем, что не придется в одиночестве сидеть перед кольцом с салфеткой, Жюльен принял предложение.

Адвокат жил в старинном дворце в самом центре старого города, за ратушей. Ворота дворца, такие же тяжелые и высокие, как и ворота консульства, выходили на узкую улочку, когда-то облюбованную художниками и поэтами, — дворец Юбнер возвышался в самом ее конце: — больше двух столетий под благожелательным взором герцогов Юбнер, из поколения в поколение проживавших в этом дворце, здесь процветала одна из первых академий Возрождения, лишь на несколько лет уступившая пальму первенства академии Барди во Флоренции. В ее гостиных зарождалась европейская музыка, в ее библиотеке среди старинных планисфер и карт заново рождалась география. Уже давно на знаменитой улочке царил покой, а дворец Юбнер превратился в музей истории города, президентом совета которого стал адвокат Тома.

— Как мило с вашей стороны посвятить часть своего драгоценного времени скромному бумагомарателю! — воскликнул адвокат, встречая Жюльена в дверях.

К его квартире вели очень крутые ступени, продолжавшие парадную лестницу со статуями из черной бронзы. Винер вошел в небольшую прихожую, с полом, выстланным белым и черным камнем, и украшенную двумя мраморными скульптурными изображениями священников XVI века в духе Бернини. Толстая горничная приняла у него пальто, повесила его на деревянные плечики и водрузила их на вешалку. Адвокат предложил ему пройти в гостиную, откуда доносились голоса. Узкий коридор был обит старинным шелком и украшен барельефами, похожими на куски этрусских саркофагов.

— С нашим другом Соллером вы уже знакомы.

Архитектор с бокалом в руке поднялся навстречу Жюльену, его примеру последовал его собеседник, на прусский манер склонившийся перед новым консулом.

— Меня зовут Масканиус. Это мои статуи загромождают до сих пор ваш дворец; как только снег подтает и грузовик сможет въехать во двор, обещаю вам все вывезти.

Оба гостя были в смокингах, адвокат — в домашней велюровой куртке темно-зеленого цвета. Жюльену стало неловко: он не переоделся и был в том самом сером шерстяном костюме, в котором провел весь день. Но вот хозяин подал ему бокал шампанского и поднял свой в знак приветствия.

— Мы — трио старых холостяков, — бросил он. — Надеюсь, вы не очень соскучитесь в нашем обществе. Зная толк в женщинах, как и во французском шампанском, — не заблуждайтесь на сей счет, — я положил себе за правило не позволять ни одной из них переступать порог этой квартиры. Клятва старого холостяка, которую мои друзья Соллер и Масканиус дали вслед за мной. Это отнюдь не мешает проявлению наших сердечных привязанностей, но в другом месте, у себя же мы верны клятве и остаемся одни. — Помолчав, он поспешил добавить с робким смешком: — Или же доставляем себе удовольствие, принимая высокого иностранного гостя!

Пока Жюльен, озябший по дороге, согревался у камина, адвокат пустился в пространные рассуждения, описывая свое пристрастие к Франции, а заодно и пристрастие французов к Н., где он появился на свет, как и его друзья Соллер и Масканиус. Друзья перебивали его, каждый пытался перещеголять другого, расхваливая красоты города, которым они гордились, и красоту Парижа, где у архитектора была квартирка. Жюльен, не имея возможности вставить хоть слово, слушал и осматривался. Гостиная была невелика, со множеством низких и круглых столиков на одной ножке, сплошь уставленных скульптурными фрагментами, камнями, разными пирамидами и другими вещицами из мрамора, которые вошли в моду в Н., когда его последние правители, позабыв о былом меценатстве, превратились просто в тонких ценителей искусства.

— Да, у меня слабость к дурному вкусу моего деда, который в свою очередь питал большую слабость к дурному вкусу великого герцога Эрнеста, чьим душеприказчиком являлся, — заметил адвокат.

Толстуха горничная объявила, что ужинать подано, гости прошли в столовую. Из последующей беседы Жюльен мало что уяснил, кроме, пожалуй, одного: адвокат много разъезжает между Н., П. и Парижем, куда призывают его «французские дела». Когда же он захотел узнать больше, адвокат улыбнулся.

— Я занимаюсь не только государственными делами, но и делами некоторых ваших соотечественников, которые столь любезно доверились мне, — только и сказал он.

Затем он увлекся новым рассказом, на этот раз о таланте Соллера, выбрав которого для реставрации дворца Саррокка консул проявил истинное здравомыслие, а также о богатстве коллекции Масканиуса, которую тот, кто является в конце концов хозяином дворца, поскольку дворец принадлежит Франции, вскоре оценит. Архитектор и антиквар вновь перебили его, чтобы в свою очередь воздать ему должное; Жюльен молча слушал их. Когда же гости перешли в гостиную, были обнесены выдержанной граппой и выкурили по длинной сигаре, Жюльен поднялся и откланялся. Выражая уверенность в скорой встрече, оба — и архитектор и антиквар — были весьма обходительны и любезны, а адвокат прямо-таки искрился дружелюбием. Жюльен вышел на улицу: было очень холодно, вновь повалил снег. Добравшись до своего опять чересчур натопленного номера, Жюльен чуть было не потерял сознание. Захотелось позвонить во Францию, поговорить с Анной, но было за полночь, и он не осмелился снова будить коридорного, только что в полусне протянувшего ему ключ.

Все следующие дни были целиком посвящены неизбежным протокольным визитам. Так новый консул познакомился с большинством официальных лиц города. У всех них офисы располагались во дворцах, похожих на дворец Саррокка, и все они выполняли свои обязанности под сенью фресок с богами и богинями.

Только архиепископ принял его в большой мрачной комнате с голыми стенами, окна которой выходили на верхнюю часть собора. Не владея французским, он попросил монахиню переводить. Елейным голосом осведомился о политической ситуации во Франции и о намерениях французского правительства относительно Н.

— Не намерен ли ваш премьер-министр возвратиться к своим старым привязанностям? Недаром же вы посланы на разведку?

Жюльен очень вежливо ответил, что ему ничего не известно о привязанностях главы правительства; монашка же составила себе по ответу превратное представление о вопросе, в который прелат вложил более абстрактный смысл: переводя, она густо покраснела. Архиепископ улыбнулся, но не добавил ни слова.

Выходя из архиепископского дворца, Жюльен подумал: как странно, что архиепископ так осведомлен о привязанности старого государственного деятеля к этому городу, но в это время все было для него слишком ново, чтобы удивляться чему-нибудь в особенности. Он наносил визиты, произносил одни и те же готовые фразы в ответ на одни и те же вопросы, заданные с одинаковым отсутствием интереса рассеянными чиновниками. В этом контексте намек архиепископа на прошлое премьер-министра не возбудил в нем любопытства.

Префект, мэр, первый председатель апелляционного суда и декан университета, которых он по очереди обошел, — все как один производили впечатление весьма значительных лиц. Назначение в Н. нового консула было для них событием столь второстепенным, что они даже не пытались сделать вид, будто придают этому мало-мальски серьезное значение, и Жюльен это отлично понял, почему вскоре и сам стал относиться к таким визитам как к неизбежной формальности, которая ни к чему не обязывает. Сидя на заднем сиденье машины, которую вел Джино, он ощущал странное чувство отупения. Он поднимался по лестницам, шел по коридорам, встречался с людьми, до которых ему не было никакого дела и которые платили ему тем же. Он вел притворно любезные беседы, затем возвращался теми же коридорами, спускался по тем же лестницам, но все эго было никому не нужно. Поднимаясь по ступеням высокого крыльца квестуры, он представил себе самого себя, словно речь шла о ком-то другом, совершающем точные, лишенные всякого смысла движения; в другое время это его развеселило бы, но не сейчас, потому что он стал чужим самому себе.

Единственный визит, хоть сколько-нибудь отличающийся от других, был визит к прокурору Мураторе, итальянцу по происхождению и, как предупредила м-ль Декормон, высокому чину в местной масонской иерархии. Началась их беседа, как и все другие. Прокурор поинтересовался работами, которые предполагалось произвести во дворце Саррокка, а консул — проблемами, входящими в компетенцию прокурора. Однако Жюльен очень скоро смекнул, что его собеседник знает о нем все. Он несколько раз намекнул на его прошлую карьеру, недавние неудачи по службе, а затем подмигнул:

— Вообще говоря, ваше назначение сюда не выглядит как продвижение!

Пораженный откровенностью высказывания, Жюльен ограничился улыбкой и пожатием плеч с притворно смиренным видом. Затем, как мэр или префект, прокурор сделал несколько замечаний по поводу н-ского общества, труднодоступного и ведущего замкнутый образ жизни. Завел речь об аристократии, которая превратилась здесь в касту и с удовольствием воображала себя интеллектуальной элитой, которую почти непреодолимые барьеры отделяют от остальной части населения, что бы она ни говорила о сотрудничестве. Но по нескольким фразам прокурора, произнесенным с тем же наигранным безразличием, Жюльен догадался, что в отличие от других его собеседников, высказывавшихся по поводу Н. и местного общества столь же искушенно, хотя и не принятых в нем, прокурор был вхож в гостиные, куда мэр и квестор допускались лишь по официальным поводам.

— Если здешние обитатели с опаской относятся к иностранцам, то еще большее недоверие испытывают они к чиновникам, присланным из столицы, и к тем из сограждан, кто родился за мифической чертой не существующих ныне крепостных стен, — заметил прокурор с иронической улыбкой, не сходившей с его губ.

И добавил, что его коллеги, такие же, как он, чиновники, не умеют строить отношения с н-ским обществом. Под презрительной надменностью, выглядящей довольно-таки смешно, они скрывают обиду, что перед ними закрыты двери светских гостиных. Он же, по его словам, пользуется небольшим кредитом доверия у наиболее авторитетных семейств города и обязан этим восхищению ими, на которое не скупится.

— Научитесь говорить им приятное, — посоветовал он, — и вы обнаружите в них бездну интереса к вам, в противном случае вы будете для них лишь одним из многих чиновников, которому его французская национальность дает не больше прав и преимуществ в сравнении с налоговым инспектором или инспектором водопроводной компании.

Провожая посетителя до дверей, прокурор протянул ему руку. Пожимая ее, Жюльен заметил то, на что не обратил внимания при встрече, — какая она влажная и скользкая.

— Ну что ж! — подвел итог прокурор. — Чтобы войти в число избранных Н., нужно уподобиться им или по крайней мере делать вид, что уподобляешься, но так, чтобы никто тебя не раскусил. Если с умом взяться за дело, очень скоро преуспеешь; не сомневаюсь, что вам это удастся.

Декан медицинского факультета и генерал, командующий гарнизоном, которым Жюльен затем представился, жаловались, как и остальные, на то, что в Н. нелегко живется, но не скупились на похвалы красоте его памятников и богатству музеев; Жюльен ни на секунду не усомнился бы, что они там ни разу не были, если бы вновь не впал в некую прострацию, в которой пребывал с небольшими промежутками с начала визитов.

— Назавтра я договорилась о встрече с полковником, командующим жандармерией, и директором ветеринарной школы, — сообщила ему м-ль Декормон, когда он вернулся вечером во дворец Саррокка.

Неделю спустя после своего прибытия в Н. Жюльен Винер побывал у всех гражданских и военных чиновников, но не переступил порога дома ни одной из тех графинь и герцогинь, что составляли легенду города. Он так до сих пор и не понял, чему был обязан своим назначением, но больше и не задавался этим вопросом. Попросту говоря новый консул, пребывая в некой ошеломлении, вообще перестал ставить себе какие бы то ни было вопросы.

 

ГЛАВА IV

Дней через пять снегопад прекратился, но теплее не стало, напротив, холода усилились. Вода в фонтанах, сперва лишь подмерзшая, теперь превратилась в сплошной лед, напоминающий мрамор статуй, которые тоже обледенели. Большую опасность для пешеходов представляли высокие сугробы на улицах города, не знавшего, как с ними бороться. Движение на дорогах продолжалось лишь на нескольких главных артериях города и внешних бульварах, проложенных на месте крепостных стен.

Выдалось, однако, два чудесных дня: небо было ослепительной голубизны, мороз усилился, лед под солнцем превратился в хрусталь. В эти дни новый консул вновь испытал то возбуждение, которое воодушевляло его в поезде. Жители прогуливались вдоль реки, любуясь ее скованными льдом водами. Смешавшись с толпой, Жюльен не мог знать, что среди укутанных в меха дам прогуливаются и графиня Бекер, и княгиня Данини, и маркиза Яннинг, и маркиза Берио, которые вскоре станут главными действующими лицами его жизни в Н. Среди служащих магазинов, чиновников и обывательниц, дивящихся прочности льда, они были всего лишь безымянными силуэтами. Откуда ему было знать, что эти великосветские львицы, выходящие за пределы своих дворцов лишь для того, чтобы побывать в других, таких же, или чтобы пройтись по дорогим магазинам в центре города, или, невзирая на время года и непременно подальше от туристов, выпить чашку шоколада со сливками у Риволи, также пожелали принять участие в столь беспрецедентном в истории их города событии, как эта суровая зима. Но Жюльен знакомился пока лишь с самим городом, предполагая изучить его обитателей позднее. В этот день он просто наслаждался преображенным городом.

Утром первого из двух солнечных дней он поднялся на холм Сан-Роман, откуда, как на старинной карте, просматривалось почти идеальное кольцо остатков крепостных стен, окружавших исторический центр города.

Разгоряченный морозным воздухом, Жюльен долго пробыл там. За его спиной небольшая церквушка Сан-Роман гордо выставляла напоказ свой беломраморный фасад с инкрустацией из зеленого и черного мрамора, образующей геометрический рисунок. Жюльен осмотрел неф церкви, ненадолго задержавшись перед ее гордостью — большим распятием XIII века. Богоматерь в слезах у подножия креста — одно из самых волнующих живописных изображений той эпохи, но Жюльену было не до него: ему поскорее хотелось взглянуть на город. Поэтому он устроился на одной из деревянных скамей на холме и стал жадно вглядываться.

По левую руку от него возвышался еще один холм со старинной крепостью н-ских герцогов, чьи сады почти отвесно опускались к кварталу Сан-Федерико, протянувшемуся вдоль реки. Дальше пролегла сверкающая на солнце лента реки, похожая на серебристую змею и пересеченная четырьмя своими знаменитыми мостами — мостом Мира, мостом Ангелов, Крытым мостом и мостом Итальянцев. За ней взору открывались исторические кварталы города, сложившиеся вокруг собора, префектуры и ратуши, каждый из них со своими куполами и колокольнями. За ставшими почти знакомыми контурами этих знаменитых памятников Жюльену открылся целый мир н-ских дворцов, сверху похожий на макеты, которые он видел когда-то в Париже в Доме инвалидов. Более того, глядя на их квадратные дворы, каждую деталь которых он мог бы разглядеть в бинокль, на их сады, притаившиеся за высокими стенами, на их галереи, скрывающие статуи или фонтаны, он думал о другом городе, не менее запретном для него тогда, чем Н. теперь: он думал о Пекине, где начинающим дипломатом провел два одновременно очень насыщенных и очень одиноких года, когда часто поднимался на вершину Угольной горы, с севера ограничивающей перспективу города, и любовался неразберихой яминей и императорскими дворцами. Это был тот же раскованный, чуть ли не с высоты птичьего полета взгляд, что и прежде, похожим было и ощущение: окруженное своими давно исчезнувшими стенами, оставившими тем не менее отметины на земле и на камне, его новое местопребывание было таким же закрытым, как и Пекин. Он почувствовал как бы укол беспокойства, но одновременно и какие-то большие неясные надежды на будущее, словно наконец очнулся от спячки первых дней. Он набрал номер Анны и долго говорил с ней об этом солнечном дне.

Со следующего дня, однако, ему вновь пришлось испытать разочарование и вновь впасть в спячку. На смену зимнему солнцу пришел плотный и хмурый туман. В несколько часов ставший грязным снег и пронизывающий холод обрушились на Жюльена, как свинцовый саван, влажный и леденящий. Коридоры дворца Саррокка промерзли насквозь, на улицах было промозгло, а в тех двух теплых пристанищах, что ему оставались, — в комнате г-на Бужю с ее зловонием и в пансионе г-жи Беатрис, пропитанном запахами кухни и мастики, — он задыхался. С этого времени, стоило истечь очередному рабочему дню, во время которого он вновь и вновь убеждался в своей никчемности, Жюльен запирался у себя в номере, разбирал постель возле батареи и погружался в дремоту.

Несколько раз он делал вылазки в город. В первый раз — в музей изобразительных искусств, славящийся на всю Европу. Но полотна итальянского Возрождения, немецкие примитивы, прежде заставлявшие его трепетать от радости, на этот раз оставили его равнодушным. И даже Венера Боттичелли, на которую вдохновила флорентийская Венера, — один из шедевров того известного одному Жюльену музея, который он с годами воздвиг внутри себя, — не заговорила с ним на страстном и столь невообразимо невинном языке, который когда-то был ему внятен. Великие полотна Тициана, Дюрера, неподражаемый Джорджоне — словом, все вызывало в нем лишь немоту. Выйдя из музея, он прошел лоджией со статуями, поставленными на мраморный пол, как фигуры на сказочной шахматной доске, говоря себе, что перестал что-либо чувствовать.

В другой раз он зашел в церковь Санта Мария делла Паче, где, как и в В., фреска, некогда открытая им вместе с женщиной, что была его женой, преисполнила его яростной влюбленности в Саломею, отвергаемую Иоанном Крестителем, и вновь испытал разочарование. Просторный неф церкви был весь в строительных лесах, а Саломея, униженная и мстительная, была целиком завешена брезентом. Ему даже показалось, что мокрый брезент замерз; он покинул Санта Мария делла Паче совершенно подавленный.

С того дня он ограничился коротким путем от пансиона Беатрис до дворца Саррокка, который совершал по несколько раз в день. Вслед за морозами наступила слякоть. Оттепель заполнила улицы грязью; лед на реке треснул, и она несла нечистоты; Жюльен Винер, консул Франции в Н., переходил от батареи к батарее. Каждый день звонил он Анне, но о чем было говорить?

Время как будто остановилось в пансионе Беатрис. Временные постояльцы разъехались, и в столовой появлялись лишь девушка с челкой, падавшей ей на лицо, и очень пожилая дама в сопровождении еще более пожилой, ее матери.

До сих пор, в Париже, Жюльен не ощущал своего возраста. Встреча с Анной, заговорщические улыбки юных девушек из Прованса в сочельник, изредка — интрижки, как правило с куда более молодыми, чем он, женщинами, успокаивали его на этот счет. Правда, всего о нескольких своих подружках он мог сказать себе, а подчас, слегка маскируя подлинную правду, и другим подружкам, что это он приобщил их к любви.

Однако в Н., в пансионе Беатрис, у него вдруг впервые появилось чувство, что он потерял веру в себя как в мужчину. Это было всего лишь мимолетное ощущение, о котором спустя месяцы он вспомнит как о некоем предчувствии.

Девушку, черты лица которой он в конце концов разглядел под вечной густой челкой, красавицей назвать было нельзя. Но он подумал, что в этом городе, в этом пансионе, где на него отовсюду веяло старостью, он мог бы привязаться к ней, по крайней мере разделить с ней свое одиночество. Несколько раз, входя в столовую, он улыбнулся ей, она отвечала гримасой, которая могла сойти за улыбку, затем вновь погружалась в книгу, раскрытую слева от тарелки, словно для того, чтобы избежать продолжения. Но Жюльен не сдавался. Однажды вечером, когда она возилась в гостиной с кнопками настройки телевизора, он попробовал заговорить с ней. На его банальное замечание о плохом качестве изображения она что-то пробурчала в ответ, выключила телевизор и вышла. Жюльен готов был даже поклясться, что она пожала плечами.

Случай был пустяковый, но он способствовал окончательному погружению нового консула в состояние, близкое к прострации.

С двумя престарелыми дамами ему повезло больше, но лишь потому, что он ничего не ожидал от этого общения. Та, что помоложе, принесла ему однажды вечером газету, забытую им в столовой. Лед тронулся. М-ль Штраус представила его г-же Ойген Штраус, своей матери; несколько слов, столь же банальных, как и те, что он адресовал девушке, не остались без ответа, и в один из следующих вечеров Жюльен сменил свое кресло у батареи на кресло рядом с г-жой Штраус, неистощимой рассказчицей; она поведала ему эпизод из своей жизни, заставивший ее в течение более шестидесяти лет каждую зиму возвращаться в Н. Не успев и глазом моргнуть, Жюльен Винер оказался втянутым в мир двух старых дам, который становился его миром.

История, поведанная г-жой Штраус за чашкой ромашковой настойки, была трагичной, но с той поры, навсегда ставшей вехой в ее жизни, прошло столько лет, что отдаленность во времени делала эту историю скорее сказкой, чем реальной драмой, пережитой некогда этой женщиной во всем черном с муаровой лентой на шее. Впрочем, старая дама, казалось, сама получала странное удовольствие, вспоминая перипетии ночи, которая за несколько часов сделала ее женщиной, матерью, вдовой. Чуть ли не с неприличной настойчивостью, настолько она входила в подробности событий, развернувшихся в этом самом пансионе одной январской ночью сразу после окончания первой мировой войны, она рассказала, как во время свадебного путешествия с молодым супругом, осыпавшим ее драгоценностями после их свадьбы в одном из северных городов, откуда они были родом, она ждала приезда в Н., чтобы отдаться ему.

— Что вы хотите? Я была тогда юной и романтичной — И на ее губах заиграла легкая улыбка, которую и грустной-то назвать было нельзя. — Иные мечтают о медовом месяце в Венеции или на Капри, я же приехала сюда в возрасте пятнадцати лет, безумно влюбилась в этот город и, покидая его, желала лишь одного: вернуться сюда со своим избранником; я без памяти была влюблена в мужа.

Свадьба состоялась в их родном городе, затем молодые сели в спальный вагон поезда до Н., но, уточнила г-жа Штраус, в разные купе. Приехали они в Н. в такую же непогоду; может, было не так холодно и не так много снега, но все же стояла морозная снежная зима. Оставив багаж в пансионе Вебер — так звали дальних предшественников г-жи Беатрис, — они тотчас же поднялись на холм Сан-Роман взглянуть на город.

— Как и я, — вставил Жюльен, которого это совпадение вывело из состояния молчаливого оцепенения.

— Как вы? Надо же, любопытно!.. — Но на этом любопытство старой дамы иссякло, и она продолжала: — Весь день мы гуляли, а вечером засветло вернулись в пансион. Ужинали в столовой, что сохранилась и по сей день и совсем не изменилась, потом поднялись к себе.

М-ль Штраус внимала рассказу матери, который, должно быть, знала наизусть, с заинтересованным видом человека, впервые слушающего небылицу с неожиданными и захватывающими дух перипетиями. Дойдя до этого места в своем рассказе, старая дама заговорщически улыбнулась Жюльену:

— Засыпая, я была счастливейшей из женщин, но ночью...

Ночью она почувствовала на себе — в этом она была совершенно уверена — чьи-то руки. Первой мыслью было, что это муж. Затем она разглядела в темноте незнакомую фигуру. Закричала. Г-н Штраус очнулся от глубокого сна, зажег лампу, и незнакомец, застигнутый на месте преступления, вонзил ему в сердце нож. Смерть наступила мгновенно.

Поскольку на полу были найдены драгоценности, которые она оставила перед сном на комоде, полиция решила, что это ограбление, плохо обернувшееся для молодоженов, а юная вдова не посмела признаться в том, что почувствовала, проснувшись. Девять месяцев спустя убийца понес заслуженное наказание перед воротами служившего тюрьмой дворца Пилотта на западной оконечности города, и чуть ли не одновременно на свет появилась м-ль Штраус.

— Вот почему все эти годы не проходит зимы, чтобы я не приехала в Н. Я поднимаюсь на холм Сан-Роман в память о той нашей прогулке, затем день за днем обхожу город, музей за музеем, дворец за дворцом, как наверняка пожелал бы сделать мой муж.

Дочь ее уточнила:

— Каждый год мы останавливаемся именно в этой гостинице, мама требует у хозяйки ту спальню, в которой умер мой отец. Маленькой я знавала госпожу Вебер, затем госпожу Сафи, госпожу Джулию, а теперь госпожу Беатрис, которая так добра к нам.

В дверном проеме возникла массивная фигура последней хозяйки пансиона. Ее лицо, подсвеченное снизу лампой с абажуром, стоящей на низком столике, походило на гротескную деформированную маску, какую можно видеть в Н. на орнаменте ворот иных дворцов. На самом деле она улыбалась; в этот вечер Жюльен удалился к себе с ощущением, что хозяйка не спускала с него своих огромных глаз вплоть до самой спальни, где он уселся возле батареи с открытой книгой, которую не читал.

В последующие дни г-жа Штраус рассказывала другие истории времен своей юности. Только и разговору было, что о выставленных за дверь женихах, разбитых ею сердцах; дочь внимала ей все с тем же заговорщическим видом. Однако ни о драме, разыгравшейся в спальне, которую она занимала, ни о ласках, предшествовавших убийству и смерти мужа, речи больше не заходило. Жюльен так никогда и не узнал, был ли убийца молодым и красивым, как ему представлялось. Однако это так мало значило для него: со времени своего приезда в Н. новый консул пребывал в спячке.

Сначала он оставил это без внимания, но мало-помалу забеспокоился: ни одно из знатных семейств города, у которых он оставил свои визитные карточки, не ответило ему и не проявило желания видеть его у себя. Опасаясь, как бы не оправдались предсказания прокурора, он в конце концов поделился своей тревогой с м-ль Декормон, которая не очень удивилась.

— Н., как вам известно, весьма закрытый город, — ответила она. — Разумеется, вы французский консул, но, возможно, эти дамы, — она так и сказала: эти дамы, — наводят справки. Извините за откровенность: по крайней мере один из ваших предшественников, которого они, быть может, слишком скоро приняли у себя, оставил по себе плохую память, и они, видимо, не желают снова попасть врасплох. И потом, погода не способствует приемам: несмотря на тысячи литров мазута, которые тратятся на обогрев дворцов, во многих из них холодно, да и праздники только-только закончились, и надо дать возможность этим уже не первой молодости дамам, — она опять говорила только о них, — время перевести дух.

Пышногрудая секретарша говорила тем же монотонным голосом, что и г-жа Штраус, и Жюльен заметил: стоило ей заговорить с ним, глаза ее устремлялись не на него, а в некую неопределенную точку за его спиной. Она словно ждала, что откроется дверь... Бужю, присутствовавший при разговоре, нахмурил брови и пробормотал себе под нос что-то вроде того, что жители Н. все же странный народ.

На следующий день как бы в ответ на вопросы, которые по-настоящему и не занимали Жюльена, настолько велика была окутавшая его пелена дремотной скуки, он получил первый знак внимания, однако не от одной из дам, а от профессора Амири.

— Старый эрудит, — отрекомендовала его м-ль Декормон, — автор небезызвестной вам монографии о святом Себастьяне.

Жюльен не знал ни самой монографии, ни ее автора, и даже не пытался этого скрыть.

— Дорогой друг! — воскликнул на другом конце провода визгливый старческий голос.

Так, по телефону произошло знакомство Жюльена с Джорджо Амири. Тот начал с многословных извинений за то, что еще раньше не пригласил его на один из тех интимных ужинов, секретом устройства которых, по мнению друзей, он владел в совершенстве; он объяснил свой промах тем, что был нездоров и теперь спешит загладить свою неделикатность, которая зашла слишком далеко.

Он назвал несколько имен, хорошо знакомых Жюльену, еще раз подтвердил свое желание видеть консула у себя, как можно скорее, и повесил трубку.

— Вот видите, эти дамы вовсе не забыли о вас, — отозвалась м-ль Декормон тем же монотонным голосом. — Они выслали на разведку профессора Амири.

Ничто, впрочем, не переменилось в жизни Жюльена после телефонного звонка старого профессора. Холод понемногу унялся, над городом прошли бурные ливни, грязевые ручейки превратились в потоки, улицы Н. по-прежнему оставались безнадежно пустыми.

Избегая с некоторых пор общества девушки с челкой, Жюльен посвящал часть вечера разговорам с двумя престарелыми постоялицами пансиона, после чего удалялся к себе в номер, где не читал, не писал, а дожидался часа, когда звонил Анне. С каждым разом голос девушки становился более далеким, неуловимым, и в конце концов он стал бояться телефонных разговоров с ней. Вскоре он понял, что говорить не о чем, и стал звонить раз в два дня, не испытывая от этого удовольствия.

Зато он начал понемногу выходить, в дождь и грязь добирался до кафе «Риволи», где тоже имелась батарея и где он встретил в день приезда красивую иностранку, имя которой напрочь забыл.

Жюльен и там оставался один, сидя за угловым столиком во втором зале кафе, зажатый между батареей и дверью, ведущей в подсобку и туалет. Перед газетой, которую читал, и чашкой шоколада со сливками, который отхлебывал маленькими глотками, он отдавался все той же пустой и неясной дремоте.

Первые дни, правда, он еще осматривался. Посетителей было мало, по большей части это была шумная молодежь. Девушки как на подбор были юными и красивыми, но у него очень быстро появилось ощущение, что они смотрят как бы сквозь него. В двадцать-тридцать лет и позднее он порой развлекался, долго не сводя глаз с какой-нибудь незнакомки: редко когда она, краснея, не отвечала ему взглядом или даже улыбкой; здесь, в кафе «Риволи» с его золотистым светом и позвякиванием подносов и бокалов, он знал: сколько ни гляди на ту или другую, ни одна даже не обернется. Это было в порядке вещей, он даже не злился на парней с широкими галстуками из красной или ярко-голубой шерсти, которые, смеясь, болтали со спутницами и, похоже, были так уверены в своей неотразимости, что даже не выказывали к тем ни малейшей нежности.

Иногда за столиками или за длинной деревянной, окованной медью стойкой, которую в этом отполированном годами месте как-то неудобно было называть баром, собирались мужские компании. Официанты обращались к ним с фамильярностью, не лишенной тем не менее обходительности, и это свидетельствовало, что лет двадцать назад эти мужчины в темных костюмах, в просторных пальто из верблюжьей шерсти по итальянской моде были такими же юнцами в красных или голубых галстуках и так же заливались смехом.

Один из них, с волосами, отпущенными чуть длиннее обычного, в черном галстуке, несколько раз оглянулся на Жюльена, словно хотел познакомиться или заговорить, но Жюльен никак не отреагировал на это. Он читал «Монд» двух-или трехдневной давности, и единственное, что его волновало, — это в каком часу лучше вернуться в пансион. Когда он наконец вышел из кафе на холод и мелкий дождик, то поймал себя на том, что вполголоса разговаривает сам с собой. Оказалось, он проклинал неровные тротуары, на которых спотыкался, потоки грязи из водосточных труб и даже суровые фасады мрачных, мокрых дворцов, которые начал потихоньку ненавидеть. Проститутка под балконом с атлантами была единственной, чье присутствие его несколько подбадривало в этой непроглядной и липкой пустыне, откуда, казалось, он уже не выберется. Хотя он ни разу не обменялся с ней ни жестом, ни тем более словом, у него сложилось впечатление, что от нее исходило тепло. Лица ее он ни разу не видел, но представлял его себе привлекательным. Обычно он быстро поднимался к себе и усаживался возле батареи, обжигающее тепло которой согревало лишь тело.

Ему вспоминался Париж и его жизнь там — сначала в качестве преуспевающего дипломата, затем чиновника не у дел, сварливого, всем недовольного; теперь эти различные периоды его существования, казалось ему, остались в далеком прошлом, когда он не переставал быть счастливым. Он с умилением вспоминал свой рабочий стол у окна, выходящего на улицу Жакоб, настольную лампу, стеклянное пресс-папье, бювар, подаренный любовницей, и со злобой взирал на стол из крашеного дерева и слишком яркий свет в своем номере. Он думал, что вот это и есть ссылка, и сердце его начинало учащенно биться, когда он размышлял, как вырваться из Н., и не находил ответа.

Прошло немного времени, и состояние прострации превратилось у Жюльена в озлобленность, мрачную враждебность по отношению к этому городу, который так ловко ускользал от него. В первые дни он еще удивлялся, зачем его сюда назначили, потом просто не мог понять, что он здесь забыл. С собой он не церемонился и думал про себя не «что я здесь делаю», а по-простому: «Какого черта я здесь торчу?» — а это разница — и немалая.

Случалось ему отклоняться от привычного маршрута пансион — консульство, но он не шел в музей, не любовался совершенством фасада или площади, а бродил по торговым улицам в центре города, который был бы таким же, как в любом другом городе, если бы лавки с одеждой не располагались во дворцах XVI века, а торговцы кожаными изделиями — под сводами, возведенными четыре-пять столетий назад. Он непременно заходил в квартал вокруг площади Единства, полностью перестроенной в конце прошлого века, когда великое герцогство было столицей недолговечного королевства, преобразованного в республику после правления всего лишь двух королей и короткого периода регентства немецкого князя, который даже не владел местным языком. Величественные донельзя портики и выстуженные галереи не привлекали внимания торопливых прохожих.

Мысли Жюльена были на вечерних улицах зимнего Парижа. Ему вспоминался продавец каштанов на площади Сен-Мишель, ацетиленовые лампы, под которыми во времена его юности шла торговля газетами. Люди в толпе были так же укутаны, так же спешили, но на Больших бульварах и бульваре Сен-Жермен царило добросердечие, сообщническое оживление, от которых Жюльен чувствовал себя навсегда отлученным. Эти воспоминания — ацетиленовые лампы и т.д. — были чуть ли не детскими, что порой беспокоило его, поскольку в состоянии крайнего отчаяния, в котором, отдавая себе в том отчет, он пребывал, он сохранил всю ясность ума. «Я впадаю в детство, — думал он, поймав себя на воспоминаниях о дворе лицея Кондорсе, куда зимой выбегал на перемену, о запахе мокрых шерстяных пальто, которые сушили на батареях. — Я впадаю в детство, я превратился в старика».

Детство, которое до сих пор удавалось так просто забывать и которое теперь возвращалось ностальгическими наплывами, Париж и друзья составляли, казалось, некий очень далекий мир, откуда он был теперь навсегда отторгнут: Жюльен Винер, генеральный консул Франции в Н., сорокавосьмилетний мужчина, чувствовал, что между ним и его прошлым пролегла непреодолимая преграда.

Когда м-ль Декормон, помогавшая ему улаживать мельчайшие детали его жизни, посоветовала ему провести двое суток в П., чтобы наладить контакт со своим тамошним консульским агентом, он без удовольствия расстался с мирком, где он жил, сосредоточенный исключительно на себе. Он пожелал было отправиться туда на поезде, но тут м-ль Декормон оказалась неумолима: в автомобиле, и только так, невзирая на погоду, передвигались все его предшественники. И потом всем известно, что здешние поезда ходят с опозданием, если вообще ходят, так как железнодорожники часто бастуют, а кроме того, можно поручиться, что в это время года даже вагоны первого класса не отапливаются. Джино к его услугам и готов отвезти его. И хотя у Жюльена уже проснулась надежда на какую-нибудь случайную встречу в поезде, ему пришлось покориться.

Расстояние между двумя городами было невелико, но дорога шла по горам, среди совершенно унылой местности, и взбиралась на перевал, служивший естественной границей между двумя частями страны — южной, холмистой, покрытой виноградниками, что бы ни думал о ней в то время Жюльен, и северной, равнинной, с запада на восток пересеченной рекой, которая, насколько хватало глаз, тянулась в зимних туманах или летних влажных испарениях. Одна из первых автострад в Европе, пролегшая на высоте не более восьмисот-девятисот метров над уровнем моря, она была извилистой, неровной, опасной. Уже на выезде из города нескончаемый поток грузовиков, а дальше приостановленные на время холодов дорожные работы замедляли движение, гололед же делал дорогу вообще труднопроходимой.

Чтобы увидеть хоть что-то, кроме тумана, Жюльен сел рядом с Джино, который ему серьезным тоном сообщил, что это место смертников. Всю поездку Джино только и говорил, что о несчастных случаях, авариях, обвалах, словно весь путь от Н. до П. был сплошь отмечен трагедиями. Здесь автобус налетел на скалу, свалился под обрыв, где и разбился на глубине ста метров; там обрушился свод туннеля, похоронив под собой трех американцев в автомобиле, взятом напрокат. На поезде было не менее опасно: Джино показал место, где из-за оползня обвалилась целая насыпь и три вагона, упав, раздавили домик путевого обходчика. Пятнадцать жертв... Джино вел быстро, часто нажимая на тормоз, дорогу то и дело преграждали грузовики, у которых что-то не ладилось, и Жюльен подумал, что ехать в П. зимой — рискованная затея и, кем бы ты ни был — водителем грузовика или консулом, — нужно быть сумасшедшим, чтобы отважиться на нее. Когда они въезжали в расположенный на равнине пригород, день подходил к концу и Жюльен уснул.

Проснулся он внезапно. Машина остановилась, вокруг был настоящий город. Царящее на улицах оживление, освещенный вход в кинотеатр рядом с отелем, швейцар которого уже бросился ему навстречу, и даже продавец каштанов — все это сразу же составило такой разительный контраст с мрачным нелюдимым спокойствием н-ских вечерних улиц, что кровь прилила к вискам Жюльена.

Было только шесть часов, но вечер уже наступил, витрины магазинов сверкали теми же огнями, что в Париже или в Лионе, Бордо, даже Лиможе или Перигё, которые тоже являются настоящими городами, и Жюльен, чья встреча с консульским агентом была назначена на восемь, решил, не поднимаясь в номер, прогуляться.

Он находился в центре торгового квартала, перерезанного широкими проспектами со зданиями, не представляющими исторической ценности; это успокоило Жюльена. Он набрел на настоящую книжную лавку в настоящей торговой галерее, вошел туда, полистал альбом, и продавец не кинулся к нему с расспросами; затем зашел в кафе, где подавали не шоколад со сливками или обжигающий чай в стаканах, но аперитивы и кока-колу; при виде незнакомой толпы студенческой молодежи, влюбленных парочек, целовавшихся прилюдно, его внезапно затопила волна симпатии, дружелюбия, так мало похожих на полную недоверия сдержанность, одолевшую его по отношению к молодым людям в кафе «Риволи». Те принадлежали к миру, где для него не было места, среди этих он обретал родное, привычное, вплоть до манер и лиц, с чем, казалось, распростился навсегда, приехав в Н.

Какое-то время он рассматривал окружающих, и улыбка, адресованная ему молодой женщиной, которую сопровождал мужчина моложе Жюльена, еще больше убедила его, что, приехав в П., он вернулся на планету, которая просто-напросто именуется Землей. Со своими шестью столетиями истории, искусства и культуры Н. был мертвым городом, где ему предстояло уснуть где-нибудь между двумя батареями — в номере пансиона Беатрис или в комнатушке, служившей ему рабочим кабинетом во дворце Саррокка.

Он еще побродил по улицам, и все, начиная от проигрывателя-автомата в самой обыкновенной забегаловке до ватаги парней в кожаных куртках и закусочной с освещенными неоном витринами, вызвало в нем то же чувство: он обрел не только жизнь, но и то, что для него, человека культуры, являлось привычной средой обитания.

Вечер в компании Леона Бонди, сотрудника консульства, окончательно перенес его в иное измерение, что было не более и не менее, чем грубым слепком с его прежней жизни. После «доброго ужина», как выразился, и не без оснований, Леон Бонди, в своего рода пивной, смахивавшей скорее на рестораны «Липп» или «Бальзар», чем на типичный местный ресторан, они очутились в баре, где проговорили далеко за полночь. Пианино, приглушенный свет и синепиджачники, наблюдающие за походкой продавщицы сигарет. Отложив в сторону поднос с «Мальборо» и «Стивезит», она принялась исполнять номер стриптиза. Впрочем, бар так и назывался: «Blue Spot» — и посещали его деловые люди, банкиры.

Бонди был сорокалетним мужчиной с уже поседевшей головой и безукоризненными манерами ответственного чиновника среднего уровня. Он распустил галстук, толкнул локтем Жюльена и закатил глаза, показывая, что для него, человека семейного, это запрещенные радости, отвечающие самым тайным его вкусам. Ничуть не скрывая того удовольствия, которое доставлял ему вид раздевающейся девицы, он словно говорил: «Между нами, мужчинами, не правда ли?» — и Жюльен испытывал к нему странное чувство братства. Он, который никогда бы не разговорился с человеком, находящимся на служебной лестнице на уровне заместителя директора банка, чувствовал в собеседнике, рассказывавшем ему о жене и детях, вроде как давнишнего приятеля. Бонди за обедом отчитался перед консулом в «текущих делах», если можно так выразиться, набросав довольно-таки полную картину своей деятельности в качестве представителя Франции в П., и больше в течение всего вечера к этому не возвращался. Пока голая девица исполняла перед ними свой танец, этот банковский служащий от жены и детей перешел к жизни вообще, к женщинам, к годам, которые идут, и желанию, которое остается. Он заказал чистого солодового виски и опустошил уже несколько стопок.

Жюльен не отставал. На память приходили вечера с Жаком, Пьером Антуаном, Даниелем — «У Кастеля» или в том кафе на улице Фоссе-Сен-Жак, на которое они набрели однажды вечером и которое затем усердно посещали на протяжении целой зимы. Вспомнилось и «Клозри де Лила», еще не оккупированное туристами, с пианистом, одинаково хорошо исполняющим медленный концерт Моцарта и мелодию из фильма «Касабланка». Как бы в ответ на эти воспоминания пианист из “Blue Spot” заиграл мелодию из старого черно-белого фильма, и Бонди, уже под газом, скорее для себя, чем для своего собеседника, тихо произнес знаменитую фразу Хамфри Богарта: “Play it again, Sam”. Когда обнаженная танцовщица подошла к ним со шляпой в руках, он вытащил из кармана пачку денег и половину отдал ей, а затем долго и упорно оспаривал у Жюльена право заплатить по счету. Жюльен понимал, что Бонди испытывает нечто вроде умиления, вновь обретя бар, пианиста, исполнительницу стриптиза, от которых его отдалила судьба семейного и исполнительного чиновника среднего уровня, и что потребовались приезд в П. и сообщничество французского консула, чтобы все это вернулось. И вот что любопытно — Жюльен тоже разделял это его умиление.

Оба навеселе вышли из бара. И хотя улицы были пустынны, это была не холодная мрачная красота н-ских фасадов зимой: в П. были широкие проспекты, а крытые пешеходные тротуары приглашали ко всевозможным ночным шатаниям. Они пошли пешком. Бонди взял Жюльена под руку. Он по-прежнему звал его «господином консулом», но, казалось, еще чуть-чуть, и они перейдут на «ты». Тот продолжал рассказывать о себе, о своих редких поездках в Цюрих, в Триест, о своих тамошних подружках. На круглой площади, посреди которой возвышалась конная статуя великого герцога, оставившего по себе в П. неизгладимую память, поскольку он чуть было не задавил его жителей налогами, Бонди заявил, что организует для своего нового друга поездку в Триест или Венецию и познакомит его с женщиной в его вкусе. Когда они проходили по кварталу, где под воротами ждали проститутки, у Бонди вырвался вздох сожаления: он все же должен был вернуться домой, хотя вечер, проведенный с консулом, и напомнил ему его молодые годы. Жюльен не удивился, обнаружив в себе те же воспоминания; они пообещали друг другу увидеться. На следующий день Леон Бонди был вызван в Цюрих, и Жюльен в одиночестве нанес визиты префекту, квестору, прокурору и добряку-архиепископу.

Когда они с Джино тронулись в обратный путь, его охватило неясное томление, уже испытанное им в детстве по воскресным вечерам только потому, что завтра был понедельник. При его появлении м-ль Декормон доложила, что профессор Амири звонил два раза, что он выздоровел и желает видеть его у себя на ужине послезавтра.

Следующие два одиноких вечера в пансионе Беатрис были более гнетущими и удручающими, чем все предыдущие. Мать и дочь Штраус уехали, а девица с челкой громко хохотала в гостиной в компании молодого иностранца, которого, видимо, подцепила на улице. Не обращая на Жюльена ни малейшего внимания, они некоторое время спустя удалились к ней в номер.

 

ГЛАВА V

Первое, что отметил Жюльен, войдя в квартиру Джорджо Амири, был запах. Смесь ладана и гари, сквозь которую пробивался менее уловимый, затушеванный, но стойкий запах эфирных паров. Жюльен застал хозяина за курением плоской египетской сигаретки, аромат которой примешивался к другим.

Молчаливый дворецкий довел консула до второго этажа дворца Ферранте и ретировался. Из обоих окон гостиной виднелась река.

— Дорогой друг!

Джорджо Амири раскатисто произносил звук «р». Он пожал гостю сразу обе руки. Затем подвел его к двум диванам, обитым зеленым бархатом и расположенным под углом друг к другу.

— Какое счастье, дорогой друг, видеть вас наконец у себя и какое несчастье не иметь возможности принять вас раньше!

Голос сухопарого высокого старца, согнувшегося при рукопожатии чуть ли не пополам, оказался еще более высоким, чем по телефону; разговаривая, он складывался еще сильнее, глаза его превращались в щелочки, губы растягивались в притворно-веселой улыбке. За этой напускной веселостью скрывался старик, которому было за восемьдесят и которого по ночам душила астма — дышал он со свистом и даже не пытался скрыть этого,

— Могу ли я поинтересоваться, каково ваше мнение о нашем славном городе, после того как вы пробыли в нем две недели? — осведомился он, но не дал Жюльену и рта раскрыть, забросав его другими вопросами — о пансионе, работе, несравненной м-ль Декормон, ужасной непогоде. Умолкнув наконец, он сам и расхохотался под изумленным взором Жюльена.

— Не беспокойтесь: болтаю я много, а знаю и того больше. Уже все, например, знаю о вас: вам скучно в пансионе Беатрис, а присутствие бедной госпожи Штраус отнюдь не тонизирует; отделкой дворца Саррокка займется не кто иной, как господин Соллер; мадемуазель Декормон с юношеским пылом вновь взялась за свои обязанности; вы тем хуже переносите холод, что наивно считали Н. южным городом. Вот видите, ничто, касающееся вас, не ускользнуло от меня!

На этот раз он умолк, и Жюльен смог выразить удивление его осведомленностью. Джорджо Амири вновь изобразил улыбку, весело усмехнулся и продолжал все тем же тоном:

— За те шестьдесят с лишним лет, что я живу здесь, по горло пресытившись красотой, я до того насмотрелся на шедевры прошлого, что теперь мне кажется гораздо более занимательным созерцание окружающих меня лиц обоего пола. Как вы сами очень скоро поймете, что в Н. каждый и для себя, и для других играет комедию, старую, как сам город, так и я отгадываю все ответы прежде, чем они будут произнесены. И так со всеми, кто появляется в городе: здесь говорят вслух лишь о погоде, о дворцах на реставрации, о нескольких особах женского пола, ставших местными законодательницами, и о пустяках, о которых я первый сообщу вам, если вы меня не опередите. И потом, буду уж с вами до конца откровенен, у меня собственная сеть надежных шпионов. Поскольку я почти не выхожу, добрая дюжина друзей столь добры, что звонят мне ежедневно и сообщают, каков пульс города. Достаточно умело выбрать друзей, а уж природная нескромность каждого сделает остальное: мне известно, вплоть до мелочей, чем ежедневно в любое время суток занимаются те пять-шесть десятков моих сограждан, которые заслуживают моего любопытства, и при этом я не покидаю своей гостиной. С момента вашего появления в Н., чьим полноправным, а к тому же и почетным гражданином вы стали, их число достигло пятидесяти одного или шестидесяти одного; отнесите это на счет старческого любопытства и будьте снисходительны, в противном случае я, к прискорбию своему, потеряю друга, которого еще не приобрел!

До сих пор Жюльен слушал собеседника рассеянно, в состоянии все той же апатии, но последняя фраза позабавила его, и впервые после приезда в Н. он искренне улыбнулся и чуть было не рассмеялся. Он стал расспрашивать: кто же мог информировать профессора о жизни скромного консула, который ни с кем не видится и вовсе не ощущает наблюдения за собой? Амири вновь весело рассмеялся:

— Позвольте мне держать в тайне мои источники!

Затем он увлек гостя в лабиринт квартиры, состоящей из множества гостиных, в каждой из которых непременно имелись диваны или канапе, то расположенные друг напротив друга, то образующие каре, так что, казалось, все здесь предназначается для конфиденциальных бесед. В квартире была солидная коллекция маньеристов и барочных живописцев, висевших на стенах почти впритирку друг к другу. Жюльен несколько раз взглянул на них, на что Амири ответил пожатием плеч.

— Н., как вы знаете, — это царство меры, порядок его улиц и дворцов был определен самым требовательным из кодексов хороших манер в области эстетики. Поскольку я сохранил вкус к дерзким выходкам, но нахожусь уже не в том возрасте, чтобы обрывать звонки у дам, я выставил здесь на обозрение то, что в глазах истинных любителей, изобилующих в этом городе, считается скверным: это мой способ показывать язык своим дражайшим согражданам, на которых я не желаю походить!

Они перешли в следующую гостиную, выходившую на террасу в виде носа корабля, нависающего над рекой. По весне на ней устанавливали кадки с лимонными деревцами зимовавшими в оранжевее в конце сада; но сейчас туман, опустившийся на город, окутал террасу и стлался по реке и по другому ее берегу, где были другие дворцы, другие сады.

Дворецкий внес поднос с водкой по-русски — в запотевшем графинчике; старый профессор залпом осушил свою рюмку.

— Успокойтесь, — Продолжал он, — по-настоящему насмехаешься лишь над тем, что очень любишь, а я люблю Н., как любят давнишнюю любовницу, забыв о том, что давно разлюбили ее.

С лица профессора не сходила улыбка, но Жюльен догадался, что он с полной серьезностью думает о городе, куда приехал из одной ближневосточной страны изучать историю искусства и который больше не покидал. Позднее до Жюльена дойдут различные слухи о происхождении состояния Амири: он не получал никакого наследства, не был женат и, однако, довольно-таки быстро дворец на улице Черных стрелков был записан на его имя, а сам он занялся коллекционированием. Вскоре его салон стал одним из лучших в Н., во всяком случае, единственным, хозяином которого не была ни одна из царивших в городе дам, а уж столу-то его и подавно не было равных; когда дворецкий объявил об ужине, Жюльену представился случай самолично в том убедиться.

Розоватые гусиные паштеты в теплом салате, окорок молодого кабана с брусникой... Джорджо Амири не умолкал ни на минуту, и гость его понемногу оценил преподанный ему настоящий урок ознакомления с Н.

Прежде всего профессор отметил поразительную особенность города, в котором богатейшее прошлое теснейшим образом вплетается в не менее уникальное настоящее.

— Вы заметите это не сразу. Первые недели вы, возможно, не увидите ничего, кроме графинь во дворцах и их внуков, катящих в спортивных автомобилях через тысячи гектаров собственных виноградников. Потом вы начнете понимать, что все эти люди не довольствуются обладанием солидным состоянием и художественными ценностями, накопленными во дворцах в стиле Возрождения, что уже делает этот город единственным и неповторимым. Конечно, сейчас не ведутся великие научные или эстетические споры, сделавшие Н. в эпоху Возрождения равным Флоренции или Венеции, но большинство отпрысков тех знатных семейств, с которыми вы познакомитесь, несравненно глубже и серьезней, чем кажутся с первого взгляда. Несмотря на ненастье, вы очень быстро разглядите за приемами и вечерами богатое интеллектуальное, художественное и социальное содержание, и тут Н. нечего занимать у Лондона или Парижа, не говоря уж о таких отдаленных культурных провинциях, какими стали Рим или Берлин, или об империи поделок, дурного вкуса и доллара, который не служит извинением ни первому, ни второму, империи, имя которой — Нью-Йорк.

Дворецкий в красной куртке, отделанной золотым галуном, внес десерт: сладкое ванильное блюдо, изящно украшенное каштанами со льда; профессор Амири внезапно почти снисходительно улыбнулся.

— Все это в конце концов заставит вас принять обитателей города такими, как они есть: красоты Н. и высочайшая культура его наиболее значительных граждан заставят вас извинить их мелкие привычки, причуды, необычные пристрастия или страсти, которые вас, возможно, удивят. Иметь свои обычаи, свои символы свойственно древней цивилизации.

Перед тем как перейти в следующую гостиную пить кофе под изображением Орфея, в прямом смысле слова терзаемого особями женского пола, поданными с поразительной натуральностью, но в пристойных и напыщенных позах, профессор положил руку на плечо Жюльену.

— Я вам все это рассказываю, а вы давно в курсе; председатель, конечно, предупредил вас обо всем.

Консул не сразу сообразил, о ком речь.

— Председатель? Какой председатель?

Вслед за удивлением во взгляде профессора скользнула ирония.

— У вас что же, несколько председателей совета министров?

Только тут Жюльен понял: речь шла о старом, умном и хитром политикане, принявшем Жюльена в особняке Сен-Жерменского предместья. Но сам вопрос от этого яснее не стал.

— Председатель принял-то меня всего лишь раз, да и то на скорую руку, этих вопросов мы не касались.

Жюльену показалось, что лицо профессора стало непроницаемым, но лишь на мгновение. Затем он скорчил гримасу и залпом выпил крошечную чашку крепчайшего кофе.

— Мой врач убеждает меня, что существует некая гадость под названием бескофеиновый кофе, но я ничего не могу с собой поделать: в кофе я люблю кофеин!

Это было слово в слово высказывание одного из друзей Жюльена эпохи Монпарнаса. Друг этот умер; Жюльен был тронут. Джорджо Амири продолжал описывать Н. и н-ское общество.

— Уверен, в недалеком будущем вас ждет здесь большой успех. Здешнее общество весьма недоверчиво к новичкам — желает знать, с кем имеет дело. Но стоит новичку произвести хорошее впечатление, его принимают. Ручаюсь вам, чем хотите, что первая подаст вам знак графиня Бекер.

Далее последовало описание почти легендарной вдовы единственного отпрыска этой семьи, чье имя было вплетено во все малые и великие события города. Пять столетий жили Бекеры во дворце их имени на улице их имени. Когда Жюльен объявил друзьям в Париже о своем отъезде в Н., по крайней мере двое из них предположили, что он не преминет встретиться с Моникой Бекер — одной из последних знатнейших обитательниц Европы. В своем дворце в Н., или на вилле у озера в пятидесяти километрах от города, или в замке в горах она принимает всех заезжих знаменитостей в области литературы, искусства, музыки. Ей за семьдесят, но красоты она, по слухам, все еще поразительной и живет в окружении поклонников.

— Сдается мне, она не замедлит дать ужин в вашу честь и представить вас обществу, пока вас не перехватила другая, здесь ведь тон задают женщины. Я вам настоятельно советую принять приглашение: лучше быть другом Моники, чем ее врагом. Голову даю на отсечение, она пригласит на этот ужин своих основных соперниц и в то же время подруг, чтобы показать, что вы принадлежите ей, а уж через неделю вы станете любимчиком Н. Маркизы Яннинг и Берио через слово будут поминать ваше имя, Диана Данини будет делать вид, что вы незнакомы, до тех пор пока вы не выразите ей верноподданнических чувств, а Жеронима де Нюйтер наречет вас своим доверенным лицом; в ваших возможностях сделать так, чтобы милость эта, неминуемо сваливающаяся на каждого более или менее достойного новичка, продлилась по крайней мере весь срок вашего пребывания здесь. В противном случае первый же хоть сколько-нибудь известный русский эмигрант, вырвавшийся из ГУЛАГа, или английский писатель, поселившийся напротив дворца Бекер, заменит вас в салонах этих дам, если уж не в их сердцах — сердца-то их не крепости, которые нужно взять, не бастионы, которые они оставляют, а непредсказуемые башни без окон и дверей, на которых порой реет иностранный флаг.

По мере того как Джорджо Амири говорил, Жюльен все больше приходил в себя. Больше того, он, до этого вечера пребывавший в жалкой полудреме, наконец просыпался и ощущал вкус к жизни. На все это он смутно надеялся перед приездом: кланы, царственные богатые вдовы в лоне величайшей красоты, закрытое общество, которое вот-вот, казалось, распахнется ему навстречу. Впрочем, сам тон профессора был приглашением к участию в спектакле. Отдав дань пылкому восхвалению города, он стал чуть ли не злобствовать, что было еще более захватывающим.

В нескольких чертах — живо и колко — набросал он портрет маркиза Яннинга, старого слепого историка садов, замков и загородных резиденций, утверждавшего, что в аллеях парка можно прочесть судьбу его прежних хозяев, и портрет его жены, неудавшейся актрисы — подмостки не для тех, кто появился на свет во дворцах Бреннер и Супервиа; неразлучные, обходили они один за другим сады своих родственников и друзей, и Гермиона Яннинг, урожденная Берио, грудным голосом описывала то, чего не мог видеть ее супруг, но что он сотни раз исходил. Когда они возвращались домой — во дворец Яннинг на улице Яннинг, — она записывала под его диктовку очередную банальность сто первой главы труда, так и не близившегося к завершению и призванного вписать имя автора — Ферруччо — в длинный список Яннингов, всех до единого историков: один описывал городские подъезды, другой — городские стены, а третий, чьи рукописи содержат в сейфе одного из швейцарских банков — дома терпимости.

— Вот увидите, Моника посадит вас за столом рядом с Гермионой. Та ее кузина, и это наименьшее, чем она может отблагодарить ее: она обязана ей итальянским художником, года два-три назад написавшим со всех них портреты.

Не менее пикантной в его устах выглядела картина жизни семейства Берио, закосневшего в набожности, разорившегося и чуть было не запродавшего дочь бельгийскому банкиру — слава богу, кузены и свойственники скинулись и спасли ее от этого бесчестья. Красавицу Серафиту Берио выдали за племянника Данини, полуидиота, но наследника нескольких сот гектаров виноградников в Вальдензе.

Поскольку Беттина Берио не очень опасна, ее поместят напротив вас. Она пригласит вас в Грианту, виллу в верхнем течении реки, где вас станут угощать местными паштетами и курами, такими жесткими, как будто они всю жизнь бегали стометровку, зато спать положат под фреску Вазари, правда слегка отретушированную: в понимании Берио, одно с лихвой компенсирует другое.

Старый профессор проговорил так еще с полчаса, затем голова его свесилась на грудь. Жюльен перепугался, но слуга в позолоченной ливрее успокоил его: у хозяина привычка вот так сразу засыпать. Однако, когда Жюльен собрался уходить, Амири проснулся как ни в чем не бывало, подошел к Жюльену в прихожей и бросил ему в тот момент, когда дворецкий распахивал дверь:

— Да, кстати, вам не следует задерживаться у госпожи Беатрис. Пансион ее, слов нет, очарователен, но неимоверно мрачен. Я подумал, что вы могли бы пожить в квартире одного из моих друзей, пока не подыщете подходящее помещение. Бедняга погиб года два назад при трагических обстоятельствах, и все осталось, как при нем. Квартирка небольшая, но вам там будет хорошо. Я позвоню завтра мадемуазель Декормон, и мы обговорим детали.

По узкой Лодочной улочке, продолжавшей улицу Черных стрелков до реки, и затем по Ратушной площади шел уже другой человек. Жюльен чуть было не подмигнул проститутке под окнами консульства, разговаривавшей с длинноволосым молодым человеком. Быстро поднявшись к себе в номер, он отключил батарею и открыл окно. Была полночь. Где-то вдали звонил колокол, другой, поближе, вторил ему. Высунувшись из окна на холод, Жюльен слушал город. Он догадывался, что профессор Амири пригласил его, чтобы устроить ему экзамен, и он знал, что выдержал его. Отныне все пойдет по-другому.

Жюльен не ошибся. Три дня спустя Джино забрал его чемоданы из пансиона Беатрис и перевез его на площадь Свечных мастеров, где некогда жил Петер Гросхайм, историк искусства, скончавшийся в возрасте тридцати четырех лет и завещавший Джорджо Амири свою небольшую квартиру.

Жюльен сразу полюбил эту трехкомнатную квартирку на восьмом этаже старого здания в центре города. На крыше дома были устроены две террасы: одна с видом на реку и старинную крепость, другая — на собор. Из окна кухни виднелась башня ратуши, вся в плюще, чудом пережившем морозы. Повсюду были книги. Иллюстрированные книги по искусству в комнате, одновременно служившей и кабинетом и гостиной, книги по истории и философии, словари латинского, греческого, еврейского и немецкого во всех остальных.

Меньше чем за час управился Жюльен с хлопотами по переезду, развесил одежду в большом платяном шкафу и вышел на балкон. По другую сторону реки перед ним выстроилась шеренга особняков, как на виденном однажды старинном эстампе. Над крышами возвышались колокольни полудюжины соборов, за ними — скала с укреплениями и цитаделью на вершине. Жюльен глянул вниз. Далеко под ним были мостовая и угол ресторана, который он приметил несколько дней назад, проходя мимо дома. На окнах сушилось белье. Над городом и рекой поднимался негромкий гул; внезапно Жюльен осознал, что холод, не выпускавший Н. из своих цепких объятий, отступил. Еще несмелое солнце клонилось к закату за старым Крытым мостом, воздух казался чище, словно туман и облака, заволакивавшие до того весь город, уносили с собой и грязь и нечистоты, остатки которых еще качались на поверхности реки.

Жюльену вдруг позарез понадобилось поговорить с Анной. Он позвонил. Она была дома, сказала, что расстроена его молчанием. Он предложил ей приехать к нему в Н., ведь теперь у него была квартира, достойная этого названия.

— Увидишь сама, у меня как в голливудском фильме пятидесятых годов «Американец в Н.»!

Она рассмеялась:

— А что, неплохая идея.

Потом он пешком одолел восемь этажей лестничной клетки, становившейся шире по мере приближения к первому этажу, и отправился в «Риволи» выпить стаканчик игристого белого, после чего вновь поднялся к себе и поджарил солидный ломоть мяса, доставленного ему вместе с некоторыми другими продуктами его шофером.

— Завтра приведу вам прислугу, — пообещал Джино.

Первый вечер на новом месте был восхитителен. Жюльен взял наугад с книжных полок дюжину книг, полистал альбомы по живописи Возрождения; взгляд его привлекла репродукция анонимной аллегории из городского музея изобразительных искусств, изображающая святых, нимф, детей. Лег он рано с мыслью о том, что на ближайшее время у него есть все, о чем только можно мечтать, но что в дальнейшем нужно будет подыскать квартиру попросторнее, учитывая, что скоро придется принимать у себя тех, к кому, в том не было сомнений, он будет отныне приглашаться. На память пришли слова его парижских знакомых, завидовавших его отъезду в Н., и он уснул, думая, что они были не так уж не правы: Н. — один из прекраснейших городов мира и исполнять в нем обязанности консула, что само по себе не слишком утомительно, может быть весьма приятным делом.

На следующее утро графиня Бекер позвонила ему в консульство и пригласила на ужин в пятницу вечером; довольная улыбка м-ль Декормон, когда Жюльен сообщил ей об этом, была красноречивее любых слов: «Что я говорила!»

В последующие дни остатки суровой зимы, которая еще, однако, не закончилась, исчезли. Муниципальные служащие вывезли на грузовиках почерневший снег, и улицы вновь обрели свое великолепие.

— Нужно воспользоваться этим, пока не нахлынули толпы туристов, — посоветовала м-ль Декормон.

Жюльен послушался, пошел в музей изобразительных искусств, где отыскал ту самую аллегорию без автора и названия и стал строить предположения о судьбе изображенного на ней святого — пронзенный стрелами, он улыбался ангелам и отроковицам, в то время как трое старцев стояли чуть поодаль, погруженные в философские раздумья. За мраморной балюстрадой террасы, на которой разворачивалась эта необычная сцена, виднелись купол, дворцы, башни — Жюльену почудилось, что он узнает их. Однако авторство полотна приписывалось венецианскому художнику, наверняка не бывавшему в Н. Жюльен также заметил, что черты святого мученика напоминают его собственные фотографии, на которых ему двадцать лет, и мысль эта показалась ему забавной.

Потом он долго гулял по улицам, площадям, на которых прежде бывал, не видя их, бродил среди статуй, выставленных в огромной, почти флорентийской лоджии Ратушной площади. Там имелось выполненное в мраморе повторение «Персея» Донателло; в чертах Медузы он прочел невыразимую нежность.

Он заходил в бары, кафе, антикварные и букинистические лавки. Однажды утром привычно толкнул дверь лавки со строгой витриной в серых тонах, расположенной прямо под башней дворца Безенваль, в котором находился огромный музей скульптуры, где Донателло соседствовал с делла Роббиа, Орканья с Бернини, и с удивлением обнаружил, что это и есть антикварный магазин Масканиуса. Хозяин был занят с посетителем, которого Жюльен не сразу узнал. Это был прокурор Мураторе. Между ними троими прямо посреди изящных барочных бюстов и бронзовых статуэток Возрождения завязалась беседа. В помещении из нескольких комнат со сводчатыми потолками царило приятное тепло. Служащая магазина принесла кофе. Жюльен поразился глубоким познаниям прокурора, обсуждавшего с Масканиусом время создания и происхождение погребальной этрусской статуэтки: торговец утверждал, что она — из недавно обнаруженной близ Вольтерры могилы, а доктор Мураторе доказывал, что уже видел ее в Пизе в частной коллекции. Затем прокурор удалился, сославшись на очень важное уголовное расследование, пошутив на прощание, что кусок мрамора чуть было не заставил его позабыть о луже крови. После его ухода Жюльен высказал удивление, что в Н., на первый взгляд столь удаленном от потрясений, творятся какие-то ужасы, но Масканиус воскликнул, почти слово в слово повторив высказанное незадолго до того мнение профессора Амири:

— Думаю, мало на свете городов, где прошлое и настоящее так тесно переплетены, как у нас!

Он посоветовал Жюльену обратиться к истории города, которая с незапамятных времен сводилась к кровавому соперничеству нескольких семейств, заговорам и убийствам, а потом, пожав плечами, чуть ли не с сожалением заключил:

— Потребовался этот дурацкий девятнадцатый век с его угрюмой конституционной монархией в стране, централизованной обычным порядком, чтобы на смену ножу и яду пришли декреты и законы. Но время от времени у нас все же случаются великолепные преступления, заставляющие забыть о том, что решения об изгнании, которые принимались во дворце Вайан — так в старину называлась ратуша, — были заменены постановлениями муниципальных властей, регулирующими уличное движение и вывоз мусора.

Затем он повел Жюльена в дальнее помещение, чтобы показать надгробие, гордость, как он утверждал, его коллекции. Изваяние из кости представляло собой фигуру лежащей женщины, чья голова покоилась на подушке, и было покрыто восхитительным налетом старины. Волосы ее были гладко зачесаны на прямой пробор, на губах играла легкая улыбка.

— Налицо влияние Якопо делла Кверча, — заметил Масканиус. — Если вы бывали в Луке, вы должны узнать черты Иларии дель Каретто, чья усыпальница находится в нефе собора, и там вместо традиционных львов у ног ее изображена собачка, символ верности.

Черты умершей, запечатленной в надгробии более пяти веков назад, были задумчивы, нежны и прекрасны. Жюльена удивило, что шедевр, чье место если уж не в храме, то в музее, хранится здесь, но торговец объяснил, что приобретен он был его прадедом, тоже антикваром, и что цена, запрашиваемая с возможных покупателей, всегда была настолько высока, что отпугивала любого.

— Но, кажется, ни мой прадед, ни я сам никогда по-настоящему не хотели расстаться с этой дамой.

Жюльен поинтересовался, кто бы мог продать ее старому Масканиусу. Торговец поведал, что в середине прошлого столетия Бекер выиграл ее у Грегорио, чью старинную семейную часовню она украшала. Этот Иоханнес Бекер, такой же вертопрах, как и молодой Валерио Грегорио, осмелившийся сделать ставкой в фараоне изваяние одной из своих прапрабабок, предпочел отделаться от выигранного шедевра, выручив за него предложенную ему антикваром кругленькую сумму, впечатлявшую уже в ту эпоху.

Покинув лавку, Жюльен направился в консульство, где подписал несколько писем. На лестнице дворца Саррокка он столкнулся с пышноволосой рыжей девушкой, которая дружески поздоровалась с ним; еще немного, и Жюльен бросился бы за ней — в таком чудесном расположении духа он пребывал. Но он лишь проводил ее взглядом, пока она не выпорхнула в мощеный дворик. Наверху ему бросилось в глаза, что все статуи исчезли, а ведь Масканиус об этом умолчал. Жюльен чуть было не пожалел о них, так к ним привязался. Однако кое-что заставило его позабыть о них: на его столе лежал сверток из тонкой бумаги. Внутри находилась этрусская головка из красной керамики. В приложенной к свертку записке антиквар еще раз извинялся за доставленное неудобство. Жюльен не знал, как поступить с таким роскошным подарком. Но м-ль Декормон заверила его, что в Н. принято дарить ценные вещи и никого это не только не обижает, но даже не удивляет, и Жюльен забрал головку домой, где поместил ее на каминную полку.

Когда тем же вечером он устроился у камина в гостиной, чтобы сделать заметки о прожитом дне, ему показалось, что керамическая головка ухмыляется. Но впервые с момента своего приезда в Н. Жюльен вернулся к привычке, которая была у него несколько лет назад, — вести нечто вроде дневника — и потому ответил этрусской богине довольным подмигиванием.

Появление на следующий день прислуги заставило его окончательно забыть о страхах и тревогах, не дававших ему покоя все это время. Это была девушка неполных двадцати лет, миловидная, спокойная, улыбчивая на вид; стоило к ней обратиться, она тут же краснела. В нескольких словах она объяснила, что выучилась на преподавательницу начальных классов, но из-за экономического кризиса не надеялась найти место в ближайшее время, вот и решила часть дня прислуживать какому-нибудь иностранцу; Жюльен понял, что для нее так проще, чем пойти в услужение к кому-либо из сограждан.

Она тут же взялась готовить ему завтрак, и он мог вволю насмотреться на нее. Он подметил в ней любопытную смесь крестьянки, переселившейся в город, — руки у нее были красные, запястья широкие — и девушки из буржуазной семьи лет тридцать-сорок назад, какими он их себе представлял. Волосы она носила гладко уложенными на прямой пробор, как у того изваяния в лавке Масканиуса. На расспросы о ней и ее семье она ответила, что отец ее — булочник, а сама она хочет уйти в монастырь. Это последнее вкупе со всем тем, что в ней было неожиданного и старомодного, очень порадовало Жюльена, и он продолжил расспросы. Она рассказала, как проводит воскресные дни в компании старухи монахини в монастыре, квадратные крыши и колокольня которого возвышаются над домами на другой стороне реки. И это тоже настолько принадлежало миру его детства или даже детства его отца — очень давно в Ангулеме, — что Жюльен одновременно растрогался и обрадовался. Он подумал, что при других обстоятельствах и в другом месте он мог бы увлечься этой скромной незаметной девушкой, такой непохожей на тех, с кем он был знаком; но то, что он узнал о ней, не позволяло ему ни жестом, ни словом показать свое к ней отношение — это было бы святотатством. Часть утра он провел, болтая с Анджеликой — имя ее и то было слишком прекрасным, — и опоздал на службу.

М-ль Декормон подтвердила слова Анджелики. Отец ее, булочник с улицы Сан-Винченцо, был весьма достойный человек. После трагической смерти жены он взял на себя воспитание двух дочерей. Старшая «плохо кончила», а сам дважды отмеченный роком Иозеф Айгер выпекал лучший в городе хлеб.

— Все знатные семейства Н. покупают хлеб у него; надо бы вам попросить Анджелику приносить по утрам булочки к завтраку: в самой Вене лучше не бывает! — посоветовала старая дева, для которой Вена и Флоренция были примером превосходного качества жизни, тогда как Н. олицетворял собой совершенство.

Затем у Жюльена побывал архитектор Соллер, заверивший его, что сроки отделки консульского особняка будут выдержаны. Это было в четверг утром, в пятницу вечером, к половине девятого, он был приглашен к графине Бекер.

Войдя в парадную гостиную дворца Бекер, Жюльен сразу почувствовал, что в честь его поставлен пышный спектакль. Он опоздал всего на несколько минут, а гости уже все были в сборе: в величественной гостиной среди старинной мебели, канапе и низких столиков каждому было отведено точно рассчитанное место. Сидя или стоя попарно у книжного шкафа или опершись о каминную полку, все приглашенные — человек пятнадцать — разом прервали беседу и заученно улыбнулись ему.

В наступившей тишине от группы присутствующих отделилась женщина, по диагонали пересекла гостиную и, подойдя к консулу, протянула ему руку. Она была не старая; на ней было расшитое золотом черное платье, изумрудное колье, плечи были едва прикрыты легкой газовой косынкой, которая, пока она шла, развевалась за ее спиной. Идя по прямой — казалось, мебель расставлена таким образом, чтобы не приходилось огибать, — она приблизилась к консулу в точно определенном месте, словно нарочно ничем не заставленном, между двумя длинными столами; на одном стояли фигурки арлекинов и коломбин из мейсенского фарфора, на другом возвышалась поразительная скульптура из позолоченного дерева венецианской работы, а рядом располагались два кресла в стиле Людовика XV. Выждав паузу, видимо также рассчитанную, хозяйка подала наконец первую реплику спектакля — она прозвучала по-французски с едва уловимым тягучим акцентом, характерным для н-ской аристократии.

— Я — Моника Бекер. Все мы собрались здесь сегодня, чтобы отпраздновать ваше появление среди нас.

По гостиной прошел глухой рокот одобрения. Также войдя в роль, Жюльен поклонился и поцеловал руку, скорее повисшую, чем протянутую. Еще немного, и он щелкнул бы каблуками. Послушная немому сигналу, гостиная вновь ожила, лишь когда консул поблагодарил хозяйку за оказанную ему честь. Первая сцена первого акта покорения Н. новым консулом подошла к концу.

Позднее, уже дома, Жюльен будет вспоминать свое появление в узкой гостиной адвоката Тома несколькими днями раньше; перебирая детали, он поймет, что уже тогда у него было ощущение театральности происходящего. «Забавно», — не без удовольствия подумает он. Старик Амири не зря предупреждал: это и была та самая комедия в фантастических декорациях вековых дворцов. С половины девятого с минутами он и сам стал одним из ведущих актеров.

Именно к этому приятному ощущению и подводил его весь званый вечер во дворце Бекер. Когда он вошел в свою роль, графиня поочередно представила его каждому присутствующему, и всякий раз это был целый церемониал: имя, произнесенное громким голосом, прикладыванье к ручке или рукопожатие в тишине, одобрительные возгласы и так далее. Единственное знакомое лицо в этой галерее персонажей, которые один за другим выходили на авансцену, был доктор Мураторе — он заговорщически, с иронией подмигнул Жюльену. Затем два дворецких, дожидавшихся взгляда графини, с приличествующей моменту величавостью выступили вперед, неся перед собой подносы с бокалами белого вина.

— Это не шампанское, — предупредила графиня, — прошу меня извинить. Но мне кажется, лишь н-ским вином можем мы отметить двойное событие: открытие вновь консульства Франции и приезд к нам дипломата вашего уровня со столь блестящей репутацией.

Она сама подала Жюльену бокал и, дождавшись, когда обнесут всех присутствующих, подняла свой. Жюльену почудилось, что графиня разглядывает его сквозь бледное вино в бокале. Затем она пригубила и поставила бокал на стол с мейсенским фарфором, то есть в том самом месте, где встретила гостя и куда вернулась, обойдя всю гостиную. Присутствующие последовали ее примеру; вновь в разных концах гостиной завязалась беседа.

— Выказать вам удовольствие, которое мы испытываем, видя вас в Н., — это не только дань вежливости. Все мы здесь счастливы, что Франция не забыла, кому обязана одной королевой и кому подарила двух великих герцогинь.

Это было первое упоминание о прошлом города — о ставших легендой королевских и великогерцогских браках, о чем позже один присутствующий на ужине старый господин заведет с Жюльеном речь, расцветив свой рассказ живописными историческими подробностями. Консул не переставал удивляться моложавости хозяйки. От Джорджо Амири Жюльен знал, что ей за семьдесят, но ее лицо, руки, плечи, на которые она с великолепно заученной небрежностью натягивала концы газовой косынки, свидетельствовали, что ей едва ли пятьдесят. Впрочем, Жюльен был весьма небезразличен к подобного рода деталям и понимал, что ее моложавость не имеет ничего общего с ловкостью нью-йоркских хирургов, которые способны превратить мумифицированную старуху в старую мумию, но не более того. Напротив, во всем вплоть до взгляда был особый блеск, который не подделаешь; если графиня Бекер и увидела свет во время первой мировой войны, как утверждал Амири, ее осанка, внешность и манера говорить принадлежали женщине, родившейся по меньшей мере на двадцать лет позже.

В продолжение этого первого вечера возраст присутствующих не раз давал Жюльену повод к удивлению: даже если нескольким дамам еще не было и сорока, они выглядели на пятнадцать — двадцать лет моложе. И наоборот, все мужья поголовно выглядели гораздо старше своих жен. Единственным исключением был прокурор с женой — между ними была не так заметна разница в возрасте: г-жа Мураторе оказалась толстухой с расплывшимися и вульгарными чертами лица, контрастировавшего с лицами других дам. Пока графиня Бекер продолжала беседовать с Жюльеном наедине, Жюльен перехватил еще один взгляд прокурора, полный все той же иронии; внезапно ему стало очевидно, что на эту-то разницу между его женой и другими дамами и хотел, указать ему доктор Мураторе, подмигнув, когда они пожимали друг другу руки.

В этот миг Жюльен почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. На него смотрел мужчина, на которого он сразу не обратил внимания. Он был моложе других мужчин, присутствующих на ужине, с темными, более длинными, чем это было, судя по всему, принято в Н., волосами; лицо его показалось Жюльену знакомым. Да, это был тот самый человек, которого он приметил в один из своих одиноких вечеров в кафе «Риволи». Видя, что француз узнал его, тот, кого ему представили как князя Грегорио, дружески улыбнулся ему. Жюльену пришло на память, что один из князей Грегорио проиграл в фараон изваяние своей прекрасной прапрабабки.

— Вы уже знакомы с Валерио? — вдруг забеспокоилась графиня.

Как и предупреждал профессор, она настолько завладела своим гостем, что уже ревниво относилась к малейшему эпизоду его пребывания в городе, который оставался за пределами ее влияния. Жюльен это уловил.

— Мы всего лишь виделись в кафе.

Успокоившись, она взяла его за руку и повела к князю Грегорио.

— Как когда-то наш друг Амири, с которым вы уже знакомы, Валерио преподает историю искусства. Наверняка у вас много общего.

Валерио Грегорио носил полосатый галстук английского колледжа. Он двинулся им навстречу, впереди него шла его жена: гладкое лицо с правильными чертами и такая же прическа, как у юной Анджелики или мраморного изваяния. К ним присоединилась чета Яннингов, чье присутствие на первом званом ужине с участием Жюльена предсказал Амири; вскоре дворецкий объявил: «Кушать подано». Опять-таки Амири был прав: за столом Жюльен оказался между Моникой Бекер и графиней Берио, которая после консоме, поданного в чашах позолоченного серебра, пригласила его на виллу Грианта. Прекрасная Диана Данини вместе с княгиней Грегорио и еще одной из трех присутствовавших молодых дам, чье имя Жюльен не запомнил, старательно избегала его. Немного поговорили о Париже, чуть больше о зиме, подходящей к концу, а больше всего о Н. и о ранней, судя по всему, весне.

Вечер продолжался. Моника Бекер все больше брала под свое крылышко нового консула, лицо ее светлело, и Жюльен мог поклясться: она молодела на глазах.

Она заговорила с ним о своих парижских друзьях, среди имен знаменитостей замелькали и просто знатные французские фамилии. Она хорошо знала Луизу де Вильморен, бывая на Лазурном берегу, останавливалась на вилле Шарля де Ноайля. У нее в Н. останавливался Франсис Пуленк; она рассказала о концерте, во время которого музыкант стал на шутовской лад исполнять свой «Бестиарий».

— Представьте, он заметил, что мой «Стенвей» за зиму расстроился, но, ничуть не смутившись и даже виду не подав, с грозной решимостью выжал из фальшивых звуков все, что было можно.

Вспоминая о подобных, дорогих для нее минутах, относящихся к послевоенным годам, когда она уже была признанной хозяйкой салона и держала открытый дом, она смеялась почти девическим смехом. Рассказывая об обедах у Флоренс Гулд в особняке Мёрис, она умилялась Жану Деноэлю, их завсегдатаю, или юмору Поля Морана:

— Дипломат, как и вы, которому Кэ д’Орсе никогда не оказал чести, назначив его консулом в Н.

По нескольким оброненным ею фразам Жюльен понял, что она хорошо знакома с председателем совета министров или по крайней мере неоднократно встречалась с ним как в Париже, так и во время его наездов в Н.

— Часто он приезжал? — поинтересовался консул, до сих пор не уразумевший, какое место занимал старый французский политик, расчетливый и в высшей степени образованный, в этом закрытом аристократическом обществе.

— Что удивительного в том, что кто-то любит приезжать и возвращаться в Н.? — с улыбкой парировала Моника Бекер.

Затем она предложила ему обойти гостиную, подводя по очереди к присутствующим, словно желая оделить каждого честью общения с почетным гостем; удивительная величавость ее поведения явно свидетельствовала, что именно она признана царицей н-ских салонов. Однако по отчужденному и рассеянному виду графини Дианы Данини, собравшей в углу гостиной нечто вроде своего собственного кружка прямо в центре салона своей соперницы, нетрудно было догадаться, что графиня Данини, красивая брюнетка со светло-голубыми прозрачными глазами, пылко оспаривает у нее это звание и что настанет день, когда Монике Бекер придется уступить. Все это очень забавляло Жюльена, а еще больше то, что он допущен в самую сердцевину этого поединка и даже, как знать, является одной из ставок в нем.

Конечно, отношения между персонажами разыгрываемого на его глазах действа не отличались той тонкостью, которая для Жюльена, человека гуманитарного склада, имела первостепенное значение, но он не мог не соотнести происходящее с миром Пруста, а точнее, с салоном г-жи Вердюрен. Однако у Моники Бекер в отличие от той, кому в один прекрасный день предстояло стать княгиней де Германт — что всегда огорчало Жюльена, — было за спиной четыре-пять веков очень голубой крови.

Видимо, чтобы у него не возникло на этот счет никаких сомнений, хозяйка повела его в галерею, где было развешено десятка полтора портретов, самые ранние из них восходили к началу XVI века. Она обстоятельно разъяснила гостю, что это портреты ее собственных предков и что род Версини, по знатности не уступающий Бекерам, угаснет с ней. Жюльен обратил внимание на висящее чуть поодаль великолепное полотно: молодая женщина лет тридцати была изображена на нем в манере, модной у светских художников в послевоенные годы. Женщина на картине была брюнеткой, как Моника Бекер, но были в ней робость, желание стушеваться, столь непохожие на ту непререкаемость и уверенность в себе, если уж не чувство превосходства, которые графиня придавала, казалось, каждому своему жесту, каждому слову. Да и черты молодой женщины были более расплывчатыми, чем у графини, не таким волевым был подбородок, живая Моника Бекер вся просто светилась уверенностью в успехе. Она объяснила, что портрет был написан давно, и Жюльен уловил гордость в ее желании подчеркнуть, сколько лет истекло с тех пор, как в молодости она позировала модному художнику; годы изменили ее, но не состарили.

Они вернулись в гостиную, Моника заняла глубокое кресло в углу и пригласила Жюльена сесть рядом. Как несколько дней назад профессор Амири, она принялась описывать одного за другим своих гостей. Но хоть уста профессора с беспощадным сарказмом выводили беспощадные портреты, они все же были тогда одни в гостиной профессора над рекой, в то время как Моника Бекер с не меньшей беспощадностью отзывалась о тех, кто в нескольких шагах от нее порой улыбался ей, не подозревая, сколько нелестного говорится в их адрес. Впрочем, при всей резкости ее отзывов, взгляд, которым она окидывала гостей, был сама нежность, лишенная иллюзий, но все же чуть ли не материнская, в которой не было ничего от язвительности старца, затаившегося среди своих барочных полотен, чтобы издали препарировать общество, куда он хотя и был допущен, но на положении чужака.

Описывая одного за другим старых маркизов и графинь помоложе, словно ожидающих своей очереди пройти перед ней, Моника Бекер создала для своего подопечного, которого вводила в жизнь элиты, пикантный образ некоторых высокопоставленных особ Н. Жюльен вновь услышал о драпирующейся в достоинство бедности семьи Берио, о безудержном блуждании четы Яннинг в садах истории. Диану Данини она удостоила леденящего душу отзыва, упомянув сперва о ее супруге, затем о бывшем плейбое с седыми висками, не расстававшемся с четой, и, загадочно предложив не верить обманчивой видимости, намекнула таким образом как на любовный треугольник, так и на то, что даже это было бы слишком просто.

— Бедный князь Жан (таково было прозвище мужа Дианы) коллекционирует старинные театры марионеток, не в силах дергать их за веревочки, — подвела итог Моника Бекер.

Затем речь зашла о глубоком старце, старейшине собрания, и она удивилась, как Жюльен не обратил внимания, что тот не проронил ни звука.

— А вы не знали? Это Рихард Фальк, один из величайших поэтов нашего времени. Одно время его имя произносилось в связи с Нобелевской премией, но это было бы слишком невероятно. Бедняга Рихард слегка ошибся между сороковым и сорок пятым годом, и у него были неприятности после Освобождения. Судьям перед которыми он тогда предстал, он ответил лишь возмущенным молчанием и с тех пор не сказал ни слова. За него говорит его жена Лючия. Впрочем, она даже не говорит, а болтает. Рихард появляется в свете, слушает и молчит. Из-под его пера выходит несколько строк в месяц, он публикует несколько страниц в год лет в десять — книгу, но он связан с Грегорио, Нюйтерами, и всего этого вкупе достаточно, чтобы он считался в Н. гением.

Жеронима де Нюйтер — эта строчит поверхностные биографии малоизвестных писателей. Муж ее был в свое время министром; она вот уже сорок лет верна фирме Шанель, время от времени вынимает пудреницу работы Фаберже, чтобы скрупулезно подрисовать глаза.

— Один глаз она потеряла в странном поединке с лыжным тренером в Гштаде. Официальная версия — несчастный случай в подъемнике в эпоху, когда подъемников еще в помине не было, а лыжные палки походили на копья. В Сан-Кашано под Флоренцией она откопала последнего отпрыска семьи ремесленников обрабатывавших pietra dura еще для Медичи, он умеет так отделать яшму или лазурит, что цвет их меняется в зависимости от освещения, времени и настроения Жеронимы. Она меняет свой стеклянный глаз сообразуясь со временем года, ни от кого не таится и считает делом чести, чтобы никто не догадался, какой именно глаз — левый или правый — выбил ей не в меру грубый любовник.

Молодая белокурая женщина, с бледным скуластым лицом, с которой Жюльен успел перекинуться несколькими ничего не значащими фразами по поводу оперы, которую, по ее словам, она обожала, также попала графине на язычок и была подана Жюльену как фатальная женщина, несчастная сама и приносящая несчастье мужчинам. Супруг ее, грубиян, был к тому же еще банкиром, что усугубляло его положение в глазах неумолимой Моники. Это была сестра молодого преподавателя истории искусства, пожалуй единственного из всех, кто был пощажен ею, хотя, на ее взгляд, и страдал мягкотелостью и неспособностью навести порядок в своей противоречивой жизни. О жене его можно было сказать, что она мила, но не более того...

Незадолго до того, как ретироваться, на что консул все никак не мог решиться, графиня принялась вспоминать роскошные приемы, некогда прославившие дворец Саррокка. Она рассказала об одном из таких приемов в годы юности: тогдашний консул, чье имя знаменито во Франции, пригласил двести человек в костюмах персонажей комедии дель арте. Сам консул, одетый дожем, радушно принимал гостей в недавно отреставрированном дворце, стены которого были увешаны удивительными полотнами, по всей видимости одолженными ему на время пребывания в Н. На эстраде в той комнате, которую займет Жюльен по окончании работ, была разыграна комедия, и сама графиня в костюме Коломбины без колебания сымпровизировала роль кокетки. Отец Валерио Грегорио играл влюбленного и получил от Скарамуша нешуточные палочные удары. Бедный Грегорио упал с перебитой спиной. Под маской Скарамуша, которую сняли лишь в конце представления, скрывался не то фермер, не то полевой сторож, уволенный со службы и вот таким образом отомстивший за себя. Консул Франции, в те героические и баснословные времена, храня полнейшее спокойствие, собрал нечто вроде парламента на королевском чтении в лице полудюжины Арлекинов — все они носили фамилию Яннинг или Данини, — и суд постановил сбросить Скарамуша в реку. Арлекины сами с большой помпой отнесли его к реке и сбросили с моста Ангелов в ледяную воду, от чего несчастный чуть не отправился потом к праотцам, заработав жестокую пневмонию.

— Не думаю, что новый консул Франции ищет те же забав, что и его далекий предшественник, — с улыб кой заметила Моника.

Жюльен объяснил, что ремонту подлежат лишь служебные помещения дворца Саррокка и что в отличие от предшествующих консулов жить он там не будет. Тогда графиня стала думать, как подыскать ему достойное жилье, и пообещала заняться этим, заручившись помощью всех своих подруг.

— Если, конечно, вы не предпочтете виллу на холмах.

Жюльен ответил, что он человек сугубо городской всегда жил в центре Парижа или Лондона, где ему пришлось работать, и не представляет себе жизни в деревне.

— Сейчас видно, что вы не знаете н-ских окрестностей по весне... — тихо проговорила графиня и словно замечталась, после чего стала описывать невыносимую жару в городе летом и прохладу на холмах. — Наплыв туристов также многое меняет. Вот вы с удовольствием прогуливаетесь по улицам и набережным. Н через несколько недель это станет невозможным. Порой народу столько, что кажется, будто ты во Флоренции или Зальцбурге во время фестиваля. Улицы заполонены грязными и шумными ордами. Никто из них никогда не остается на лето в городе!

Жюльен был наслышан об этом периоде долгого лета на загородных виллах: добропорядочное н-ское общество, как когда-то венецианские партиции, покидало город ради тенистых садов. В Венеции для этого существовала Брента, во Флоренции — Маремма или Кьянти, в Н. — множество озер, парков, холмистых лесов.

— Если вы и впрямь желаете иметь квартиру в городе, хотя подыскать ее становится все труднее, так как американские общества и колледжи Новой Англии подчистую скупают все для своих драгоценных отпрысков, я уверена, мы можем подобрать вам то, о чем вы мечтаете.

Когда графиня говорила о туристах и потом об американцах, наводняющих город, в ее словах было столько презрения, что Жюльен не мог не восхититься: он не был ни туристом, ни заатлантическим гостем, но французом и консулом, и эти два качества тотчас же открыли ему двери, которые прекрасная Моника с такой силой захлопывала перед носом чужаков.

Некоторые из присутствующих уже поглядывали в его сторону, и он понял, что пришло время откланяться, поблагодарил и вернулся к себе. В последующие дни он получил приглашения от Яннингов и Берио, от Жеронимы де Нюйгер; за двое суток он превратился в гражданина Н., сознавал, сколь это почетно, и бесконечно радовался этому.

Другу, позвонившему ему из Парижа с просьбой об одолжении, он объяснил, что после нескольких нелегких недель («акклиматизация, сам понимаешь») теперь, кажется, ему предстоит в Н. «золотая ссылка».

 

ГЛАВА VI

Реставрационные работы в консульстве шли своим чередом. Вскоре стены вытянутой комнаты, где предполагалось устроить кабинет генерального консула, были покрыты красивой светлой штукатуркой, а потолок с кессонами вычищен и сверкал позолотой.

Несколько раз в неделю м-ль Декормон увлекала Жюльена в лабиринт комнат и коридоров с суетящимися рабочими, чтобы вместе проследить, как движется дело. Она не упускала случая похвалить талант и компетентность архитектора Соллера. От нее Жюльен узнал, что именно его отец пятнадцать лет назад осуществил ряд работ, необходимых для закрытия консульства.

Профессиональная деятельность Жюльена или, точнее, его профессиональная бездеятельность осталась прежней. Когда он попросил г-на Бужю представить ему отчет о проделанной работе — визы, акты гражданского состояния, паспорта — с момента его приезда, пришлось констатировать, что все вместе составило не более дюжины подписей на документах посетителей, для которых отправиться в П., где по-прежнему осуществлялась основная часть консульской деятельности, было бы затруднительно. Однако Жюльен не расстроился. Визит к председателю совета министров, замечания адвоката Тома на счет последнего и даже намеки по этому поводу старого Амири и Моники Бекер теперь приятно щекотали его честолюбие: он начинал испытывать еще смутное, но уже льстящее ему убеждение, что от него в Н. ожидали отнюдь не выдачи виз и паспортов. По оказанному ему приему он делал вы вод, что находится здесь в качестве своеобразного посла, чья миссия окончательно не определена, но который должен способствовать сближению двух общин разделенных силою инерции годы назад. Он с удовольствием прочел трактат об истории города в его отношениях с Францией, написанный в начале века одним французским эрудитом, жившим в Н.; между Н. и Францией происходил обмен не только королевами и великими герцогинями, но и видными общественными деятелями, художниками, идеями. Такой-то живописец, уроженец Н., работал в Фонтенбло, другой — в Тюильри, французы же обосновались в городе в эпоху его расцвета, здесь творили многие французские поэты и писатели. Жюльен полагал, что, находясь на самом конце этой цепочки, был последним звеном, которое соединит прошлое и настоящее.

А в иные минуты такой идеальный взгляд на свою миссию казался ему совершенно безосновательным, вызывал у него улыбку, и, похожий на ребенка, дивящегося обладанию чудесной игрушкой, он ограничивался тем, что поздравлял себя с удачей и с тем, как идут его дела. Вскоре с помощью м-ль Декормон, которая была одновременно живым светским Боттеном города и его же Готским альманахом, он поймал себя на том, что играет именами отпрысков знатных фамилий, как головоломкой или как в детстве играл с конструктором: составляет вместе разные части, исследует родство, связи, а затем восхищается, как ловко все у него выходит.

На следующий день после ужина у графини ему позвонил Джорджо Амири, который утвердил его в этом чувстве. Старик был уже в курсе всего, что там произошло, и поздравил Жюльена с несравненным, как он выразился, успехом. Не называя свои источники, он даже знал, что Моника Бекер якобы испытывает к новому консулу весьма нежное чувство, на которое она еще способна. Не укрылось от него и то, что графиня вела долгие разговоры наедине со своим почетным гостем.

— Говорила ли она вам гадости о каждом из присутствующих, и если да, то как — мало, много или со страстью?

Жюльен на всякий случай ничего не ответил. Тогда старая лиса разразилась нервным смехом, напоминавшим по телефону звук с трудом рвущейся ткани.

— Бедняжка Моника из кожи лезет, чтобы выглядеть страшно злой, но при этом остроумной, однако чаще всего ей удается быть лишь страшно занудной, и от того она мне еще милей. Ведь именно это делает ее, невзирая ни на что, почти человечной!

Затем он дополнил ее сплетни, не упустив возможности прокомментировать личную жизнь самой графини. У нее была дочь, болезненная, питавшаяся только простоквашей и водой, выданная за здешнего якобы мелкопоместного дворянина, о котором поговаривали, будто он был сыном полевого сторожа Бекеров. Причем зять ее — само животное, для которого меланхолии его жены явно маловато, и Моника, чтобы удержать его в семье, не нашла ничего лучше, как заменить свою дочь в постели. Зять ее поколачивал, она плакала, но, поскольку этот Дженнаро с волосатой грудью — вылитый снежный человек, она питает к нему слабость.

— А вы не знали? — иронично поинтересовался профессор. — Н., быть может, единственный в мире город, где власть и состояние, а также имя, если в том есть нужда, могут передаваться по женской линии. И потом, дочь самой Моники Бекер, урожденной Версини, не может зваться Шумахер, как какой-нибудь полевой сторож, не так ли?

Жюльен рассмеялся и подумал, вешая трубку, что становится доверенным лицом самого злого языка Н., с чем себя и поздравил. «Чувствую себя как рыба в воде», — мелькнуло у него в голове. Выражение это было ему не свойственно, и он удивился, что мысленно употребил его — это, также показалось ему любопытным.

А между тем ничего неестественного, нарочитого в чувствах нового консула не было. В городе еще стояла зима, но он с каждым днем становился все пригожее и все больше походил на воспоминания Жюльена о нем или на представления о нем, сложившиеся на основе народной молвы.

Жюльен вновь стал ходить по музеям, побывал и в музее изобразительных искусств, в первое его посещение не вызвавшем у него в душе никакого отклика. На этот раз он испытал удовольствие, на которое надеялся. Он обрел те впечатления, которые некогда у него уже возникали по поводу того или иного художника, но забылись, с удовольствием сопоставлял полотна с шедеврами, виденными во Флоренции или Венеции, и, покидая огромное здание музея, покоем выходящего на реку, подумал, что пребывание в Н. поможет ему вновь обратиться к исследованиям в области истории искусства, которые манили его с юности, и даже попытать счастья в критике. Ему вновь захотелось написать художественное произведение, сборник новелл, к примеру, герои которых были бы персонажами любимых им полотен. Продлись это время открытий еще немного, Жюльен Винер, генеральный консул в Н., возымел бы амбиции французского консула в Чивитавеккье.

Ходил он и в церкви. Особенно привязался к Санта Мария делла Паче, которую до этого видел лишь мельком. Она была в двух шагах от консульства. Вскоре он научился любоваться ею, а потом и просто любить ее гармонию, облеченную в строгие романские формы. Особенно поражал его фасад, возведенный по замыслу архитектора-фантазера, изобретшего все эти новые пространства, линии и движения в камне. А две его наружные подпорные арки чисто символического назначения с берущими на себя часть нагрузки завитками, прочными и грациозными одновременно, в какой-то степени являлись метафорой всего Н., где бесполезное настолько утонченно, что становится необходимо для безупречной организации города. Большие фрески хора и боковых приделов стали ему также дороги. Написанные в середине XV века, но с промежутками в несколько лет, они великолепно иллюстрировали развитие мышления и сюжетики, которыми был отмечен апогей Возрождения: мышление, все еще насквозь проникнутое набожностью, хотя и новой, гуманистической направленности, сюжеты, все еще полные религиозной символики, но уже отклоняющиеся от идей христианства и утонченностью спорящие с интеллектуализмом. И наконец, высвобожденная из-под лесов и чехлов, скрывавших ее до сих пор, ему явилась отреставрированная, сияющая ядовитой красой Саломея, в которую он когда-то чуть было не влюбился: и она тоже олицетворяла собой город. Одна из часовен (ему сказали, что она принадлежит семейству Грегорио), решетка которой всегда была на тяжелых засовах, усугубляла почти языческую таинственность, царившую в церкви. В одном из трех алтарей, где архитектор вволю поиграл с идеальными формами и пространствами, сохранились фрагменты фрески, изображающей потоп. Смерть нечестивцев была на ней представлена как Страшный суд, а Ной, восстающий обнаженным из волн, напоминающих змей, был человеком микеланджеловского толка, этаким Христом, несущим на себе, однако, стигматы самых что ни на есть языческих пыток. Может быть, нигде больше, разве что в Кампо Санто в Пизе, тайна которого была навсегда увековечена бомбардировками 1944 года, разрушившими его на три четверти, он не замечал, насколько эфемерное придает вес этому шедевру.

В алтарях Санта Мария делла Паче, в его строгом нефе, перед геометрическим рисунком инкрустаций мраморного фасада Жюльен чувствовал: он проникает во вселенную, которая понемногу становится его собственной, сливается с ним; и ему пришло в голову, что эта церковь принадлежит ему. Когда приедут друзья из Парижа, он им ее покажет, как показал бы собственный дом.

Чуть ли не случайно Жюльен забрел в галерею «Артемизия», выставляющую под сенью собора современных скульпторов и художников.

Современное искусство уже давно перестало интересовать его. В двадцать лет он подпал под очарование некоторых тогдашних художников. Один из них стал его закадычным другом. В те годы Жюльен бывал на выставках, вернисажах. Покупал гравюры, картины. Даже написал предисловие к каталогу одной из выставок. Потом его друг был убит в Алжире, а все, что делали другие художники, стало казаться ему ничтожным. Со временем это ощущение, в котором он остерегался признаваться окружающим, усилилось. Смену художественных течений он называл сменой моды и оставался к ним равнодушным. С одинаковым безразличием пережил он лирический абстракционизм и неформалов, возврат к образности, поп-арт и оп-арт, гиперреализм и его разновидности, храня верность чистой и суровой абстрактной манере покойного друга, которой он больше не встречал. Поэтому его интересовала лишь старая живопись, хотя он и делал над собой усилие, чтобы найти нечто в художниках нашего века, которые (от Климта до Фрэнсиса Бэкона) в зависимости от времени года и дня становились предметом обсуждения в светских гостиных Парижа.

Так вот, проходя как-то мимо галерея, он вспомнил, что знакомая чета итальянцев за несколько дней до его отъезда в Н. сообщила ему о существовании такой галереи и о том, что владельцы ее — их друзья. Он вошел.

Сперва существование мира, в который он попал, показалось ему абсурдным в городе, который назывался Н. Жесткий, холодный, броский и в то же время недоразвитый и вызывающий — словом, он ему не понравился. Это были скульптуры или скорее скопище кусков дерева и металла, раскрашенных в яркие цвета, целая популяция тотемов, словно бы размножившихся делением под белыми сводами или барочными потолками, отчего становилось как-то не по себе. Жюльен осторожно, как по вражеской территории, продвигался вперед.

Навстречу ему вышла молодая женщина. Брюнетка, с зелеными глазами, пышной грудью, она казалась такой затерянной в огромной галерее. Она обратилась к нему по-английски. Жюльен объяснил, что знаком с приятельницей Андреа Видаля, содержащего галерею, и его жены. Молодая женщина перешла на французский, но он плохо давался ей, и она вернулась к английскому. Позднее она признается Жюльену, что никогда не любила французский и не стремилась его выучить. Андреа и Соня Видаль в настоящее время были за границей, в Милане, где у них была еще одна галерея, но через несколько дней должны были вернуться. Она предложила ему совершить экскурсию по выставке, которая была творением очень молодого н-ского скульптора, чью фотографию она ему показала: тот был похож на огромного толстощекого младенца.

Углубляясь в этот мир, столь непохожий на окружающую его красоту, Жюльен с удивлением обнаружил в нем некую строгость, не замеченную им поначалу. Формы, краски перемежались, вторя друг другу с такой же непреложной четкостью, как рисунок на фасаде Санта Мария делла Паче, вплоть до чисто декоративных деталей, которые словно несли на себе почти физически ощутимую функцию равновесия. Уроженец этого города, большой толстощекий младенец отрицал его порядок, создавал другой, который лишь следовал за первоначальным. И все-таки Жюльен ощущал себя как бы на другой планете, в ином измерении.

Уходил он с сожалением, и от того, что приходилось покидать этот такой далекий от него мир, который он начал постигать, и от того, что расставался с молодой полногрудой и длинноволосой женщиной, которая звалась Марией Терезой. Это была первая женщина, которую он мог бы желать с тех пор, как приехал в Н.

Достаточно ли это ясно? С тех пор как он приступил к исполнению своих обязанностей в этом городе, на первый взгляд таком чужом, Жюльен перестал смотреть на женщин. Желание в нем как бы притупилось. Затем город стал приоткрываться ему, стали выходить на свет его сокровища, а вместе с ними вновь становились притягательными и его женщины.

Обещание Моники Бекер помочь ему с жильем не осталось пустыми словами. Что ни день Жюльен отправлялся в разные концы города, чтобы взглянуть, что подыскала ему та или иная подруга графини.

Начал он с центра, но дома оказывались то некрасивыми, то слишком современными. Всякий раз ему называли впечатляющее число комнат, а потом выяснялось, что комнатами называют здесь все, вплоть до чуланов, не говоря уже о кухнях и ванных. Часто полы были выложены кусочками отполированного мрамора, как на севере Италии, что придавало пустым помещениям какую-то особенную обнаженность. И всякий раз почти полное отсутствие света из окон, выходящих в узкие переулки, превращало квартиру в ужасающую череду темных закоулков. И сколько Жюльен ни внушал сопровождающему его агенту по найму недвижимости, через которого проходили все эти осмотры, что желаемое им не имеет ничего общего с тем, что ему предлагается, на следующий день ему подсовывали все те же кроличьи клетки.

Графиня и ее подруги с помощью многочисленных телефонных звонков справлялись о результатах осмотров. Ему предложили прекрасную квартиру во дворце на улице Черных стрелков неподалеку от квартиры профессора Амири. Она принадлежала только что скончавшемуся маркизу, и его единственная дочь не решалась пустить туда иностранца.

— Иные из нас немного «своеобразны», если вы понимаете, что я хочу сказать, — с сожалением констатировала Моника Бекер, и тут же заявила, что не теряет надежду заполучить для своего протеже квартиру на улице Черных стрелков.

Жюльен нисколько не волновался. Он продолжал открывать для себя город, и эти вылазки в новые, еще не знакомые ему кварталы развлекали его. Однако город был невелик. Весь центр был в руках нескольких знатных семейств, которые уже сдали пустующие этажи своих дворцов американским предпринимателям, о которых упомянула графиня. Вскоре Жюльен понял, что здесь ему не найти анфилады гостиных, если не такой же, тс хотя бы напоминающей те, что он видел во дворцах светских дам. Неохотно согласился он на осмотр окрестных вилл.

С этих пор выбор расширился. Не было ни одной из его знакомых, которая не предложила бы ему виллу тетки, кузины, иногда даже одну из своих собственных, и Жюльен объездил все окрестности.

Так, в компании маркизы Берио он побывал на великолепной вилле XVI века, окруженной обширным парком, у которой было лишь одно «но» — соседство с индустриальным пригородом. Он был просто покорен бильярдной, музыкальным салоном, несколькими небольшими гостиными и огромной спальней на втором этаже, из окон которой, увы, открывался вид на швейные фабрики и заводские трубы. Был там и зимний сад высотой с весь дом, и капелла. Жюльен колебался. Цена была до смешного низкой, а все владение поражало своим величественным видом. Парк полого взбирался на вершину холма, где росли редкие виды растений. В пруду, обнесенном каменной балюстрадой, отражались раскидистые деревья и статуи. Но м-ль Декормон напомнила ему о расстоянии, послеобеденных пробках, и он решил отказаться.

Ему предложили осмотреть другой загородный дом, на этот раз удачно расположенный — прямо над городом на холме — и с очень красивым видом на собор, Ратушную площадь, неровный четырехугольник которой как бы врезался в дома, и на реку, делящую город пополам. Дом был полон книг, сад хоть и небольшой, но разбит на итальянский манер. На крыльце стояла мраморная нимфа. Жюльен заинтересовался. На этот раз он был с Моникой Бекер. Она уговаривала его остановить свой выбор на этой вилле Альберих — по имени многочисленного рода мелкопоместных дворян, сколотивших немалое состояние в золоте, драгоценностях, но затем обобранных бессовестными спекулянтами. В тот день вернулся холод, хотя небо продолжало оставаться безоблачным. Жюльен внимательно ознакомился с системой отопления виллы Альберих и пришел выводу, что для поддержания нужной температуры в доме, до тех пор служившем лишь летней резиденцией, она не годится.

Впрочем, все виллы, которые он осматривал, годились лишь для проживания летом. Владельцы иногда открывали их на Пасху в очень хорошую погоду и, несмотря на холод, проводили гам несколько дней. Графиня Бекер, прекрасная Диана Данини, также начавшая понемногу выказывать интерес к консулу, проявили беспокойство по поводу отказов, следовавших с его стороны один за другим. Сами они жили во дворцах, которым было по пяти столетий, лишенных современного комфорта и в эти зимние месяцы довольно-таки прохладных: их удивило, что новичок отказывается жить, по-спартански под фресками XVI века.

Но Жюльену некуда было спешить. Он побывал еще на нескольких виллах. Цены были все ниже и ниже. Он не мог решиться. Он чувствовал — или так ему казалось, — что его хотят принудить сделать выбор, и потому ему даже нравилось привередничать.

В один прекрасный день он наконец без памяти влюбился в одну из вилл. Вилла Данте, названная так одним, из ее владельцев, посвятившим себя безграничному культу итальянского поэта, была сравнительно молодой, конца XVIII века. Она была спрятана под деревьями заброшенного парка, и от нее исходило удивительное очарование. И озеро, и каменная балюстрада, и статуи — все там было. Она, правда, не обладала величием той исторической постройки, что соседствовала с индустриальным пригородом, но комнаты были просторные, со множеством зачехленной мебели. Ему показали обитую вышедшей из моды тканью спальню с кроватью и белыми занавесками, и сказали, что это спальня новобрачных. На стенах детской сохранился фриз, изукрашенный деревянными солдатиками, а кухня напоминала те, которые описываются в книгах о летних днях былого и счастливом детстве.

Он хотел тут же подписать контракт об аренде. Но хозяйка, кузина Нюйтеров, изъявила желание еще подумать. Он заговорил об этом с Моникой Бекер, и та стала отговаривать его: по ее мнению, дом был слишком просторный, обветшалый и трудно поддающийся приведению в порядок. На следующий день ему объявили, что цена удваивается; в нее якобы не вошло то-то и то-то. Он согласился — тогда сослались на другие работы по ремонту отопления. Он в третий раз вернулся в сад с подросшей уже травой, где, как ему представлялось, маленькие девочки в длинных платьях могли бы играть в волан, качаться на качелях, как в прошлые времена. Несговорчивая хозяйка сопровождала его. Он понял, что ему не сдадут виллу Данте, но почему — не знал. Скрепя сердце он оставил уговоры. Жюльену любой ценой хотели навязать то, что ему было не по душе, этот дом ему нравился — так нет же. Это тоже входило в порядок вещей в Н., и он принял этот порядок: люди здесь были слегка «своеобразные», как и предупреждала Моника Бекер. Он продолжил поиски.

Вскоре, уже побывав в гостях у Яннингов, Берио и Нюйтеров, он получил приглашение от Андреа Видаля и его жены, вернувшихся из Италии. До этого общество, в котором он вращался, было все то же, что и во дворце Бекер, с той лишь разницей, что вместо прокурора с толстухой женой туда приглашались директор городских музеев и кузены, братья, сестры хозяев дома — Яннингов, Берио, Нюйтеров и прочих. Его вводили также в другие знатные семьи, с которыми он прежде был не знаком. Впереди были новые званые ужины, новые виллы, и у Жюльена возникло приятное ощущение, что все идет по накатанной колее. Очень скоро он мог констатировать, что знает в Н. почти всех, разумеется из числа тех, о ком писалось в н-ской «Газетт». С редактором этого издания, старейшего в Европе и пекущегося о своей репутации, он тоже уже успел познакомиться; доктор Каст обещал консулу поручить одному из своих сотрудников написать подробную статью о нем, каковое обещание и выполнил на следующий день, к вящей радости м-ль Декормон, гордой всем, что могло повысить престиж ее шефа. Свел он знакомство и с консулом Венгрии, весьма странным человеком, непонятно чем занимающимся в Н., и с американским коллегой, человеком боксерского телосложения, по мнению Моники Бекер, весьма вульгарным; Жюльен подумал, что уж его-то таким не назовешь. Впрочем, встретиться еще раз с американцем не удалось: принимали его мало и только тогда, когда из США за какими-нибудь предметами роскоши, которыми славился Н., приезжали его соотечественники — дельцы.

После каждого из званых вечеров Жюльену звонил Джорджо Амири, которому он нанес еще два визита. Уже в курсе всего, что произошло накануне, тот хотел вызнать побольше, и Жюльен по мере сил удовлетворял его любопытство. Он чувствовал себя любимым информатором профессора и гордился этим. Однако вечер, проведенный у Андреа Видаля, отличался от всех предыдущих: Жюльену открылся новый мир, о существовании которого в Н. он и не подозревал. Посещение галереи «Артемизия» на Соборной площади дало ему предвкушение этого мира.

Видали жили на другом берегу реки на третьем этаже большого дворца, возведенного в эпоху, когда н-ские великие герцоги перенесли свою резиденцию за реку. Немногие знатные фамилии города последовали их примеру, и квартал Сан-Федерико стал быстро заполняться простонародьем; знати принадлежала лишь горстка особняков на реке и несколько коротких улочек, упирающихся в скалу, на которой возвышалась крепость; на одной из таких улочек и проживала чета владельцев галереи.

Как и в галерее на Соборной площади, в квартире царил контраст между вычурной лепниной потолков XVIII века и убранством в стиле модерн, однако тщательно подобранным и поданным в непринужденной манере. Впрочем, в Андреа и Соне о непринужденности свидетельствовало все: просторная одежда, модная, но не доведенная до абсурда, легкость, раскованность в общении, доходящая до того, что хозяин указывал гостю на широкое кресло, а сам опускался на канапе между двумя молодыми женщинами и продолжал прерванную появлением гостя беседу, в которую того вводили парой слов.

В отличие от гостиной Моники Бекер и других гостиных, где Жюльен уже побывал, женщины здесь все как на подбор были молоды и красивы. Говорили не по-французски, как в свете, а все больше по-английски и даже по-немецки. Друзья Андреа — и мужчины, и женщины — были художниками, искусствоведами, журналистами. Одна из женщин, Джейн, была манекенщицей. Жюльен видел ее лицо на обложках иллюстрированных журналов. Был среди гостей и английский фотограф Питер Мэш, которого Андреа отрекомендовал Жюльену как одного из лучших фотографов века.

— У него очень испорченный вкус; увидите, если он пригласит вас к себе.

Затем Жюльену представили юного скульптора с детским лицом, чьи работы были выставлены в галерее. Он не делал тайны из своих отношений со шведским музыкантом, с которым они вместе пришли; у Андреа Видаля Жюльен обретал мир, к которому сам принадлежал совсем недавно.

Подошел к нему и журналист с усиками щеточкой, представился как Беппо и предложил время от времени встречаться, чтобы поговорить о Франции и об Н. Андреа с улыбкой посоветовал Жюльену быть начеку; Беппо был, оказывается, крупным специалистом по криминальным делам в «Газетт».

К удивлению Жюльена, даже в этом доме он увидел знакомое лицо. Моложавый человек со слегка отпущенными волосами, с которым он уже дважды встречался, тоже был здесь. Однако на сей раз он появился не с гладколицей княгиней Грегорио, а с той самой пышноволосой рыжей студенткой, которую Жюльен однажды встретил на лестнице дворца Саррокка. Она оказалась американкой и первой протянула ему руку:

— Я очень хотела познакомиться с вами, меня зовут Мод.

Валерио Грегорио в свою очередь тоже улыбнулся:

— Вы уже вполне насладились обществом н-ских маркиз и графинь?

Жюльену было известно, что род Грегорио более древний, чем род Бекеров или Яннингов. Он вернул ему улыбку;

— Я путешествую.

Ответ выглядел почти как шутка, и Андреа Видаль сказал, что для консула Жюльен весьма занятен. И все с той же раскованностью добавил:

— Мы ожидали худшего.

Жюльен не обиделся: он знал, что и здесь его приняли. Когда садились за стол, подошла брюнетка, которую он видел в галерее. Мария Тереза задержалась из-за посетителя. Ее посадили рядом с Жюльеном, но они почти не разговаривали. Зато другие гости закидали консула вопросами, казалось, они и впрямь интересуются его деятельностью, реставрацией дворца Саррокка, его городскими знакомствами. Жюльен был очень удивлен, но мало-помалу обнаружил, что большинство журналистов и художников, собравшихся у Видалей, сами связаны со знатными семействами. Это все были родственники, часто дальние, знатных особ, посещавшие их лишь по праздникам, на свадьбу или похороны. Один из журналистов, также из «Газетт», был внучатым племянником Моники Бекер. Он звал свою тетку по имени и, похоже, только недавно навещал ее. Все они проявляли любопытство к мельчайшим подробностям приема, оказанного Жюльену во дворцах на другом берегу реки. И хотя любопытство это было искренним, Жюльен догадывался, что в их вопросах проскальзывает ирония. Это его не оттолкнуло: ведь он находился среди людей, для которых консул, по его понятиям, — не более чем полицейский или почтовый служащий, а выходило, что его личность интересна им, и в силу этого они, люди творческие, допускают его в свой мир.

После ужина к нему подошел Валерио Грегорио и со словами: «Вы позволите?» — присел рядом на большой диван белой кожи. Мод разговаривала с инфантильным скульптором. Грегорио ни словом не обмолвился о своей профессии преподавателя истории искусств, однако Жюльен понял, что сопровождавшая его девушка — его студентка. Потом Жюльен узнает, что, хотя Мод и воспитывалась в Америке, мать ее была уроженкой Н. и девушка была такой же полноправной гражданкой города, что и маркиза Берио, чей отец, кстати сказать, был туринцем. Как почти все, с кем Жюльен свел здесь знакомство, Грегорио заговорил о городе, о жизни в нем. Если его замечания и были не лишены юмора, это не было сжигающим все дотла сарказмом Амири или расчетливой иронией Моники Бекер. Валерио Грегорио был из Н., не скрывал этого, но, делясь своими сомнениями по поводу той или иной слегка устаревшей привычки своего круга, не тешил собственного самолюбия, как делали Джорджо Амири и графиня Бекер, критиковавшие лишь то, к чему оба были сильно привязаны. Не пытаясь рассмешить собеседника за счет того или другого знакомого, чтобы подчеркнуть культуру города в целом, Валерио, казалось, просто разделял со свежим человеком удовольствие при виде того, как живут его друзья и родственники. При этом ему была присуща та элегантная непринужденность, что и у Андреа Видаля, наблюдавшего за ними и открыто затягивавшегося «травкой», как выяснил позже Жюльен. На другом конце гостиной Мария Тереза внимала фотографу Питеру Мэшу, который смешил ее. Кто-то упомянул сестру Валерио Грегорио, ту молодую скуластую блондинку, о которой Моника Бекер отозвалась как о фатальной женщине. Грегорио обернулся к говорившему, тот прикусил язык и перешел на живопись.

Среди гостей была еще одна американка, настолько красивая, что вполне могла бы быть стюардессой. Она подошла к ним; на ней была белая блузка с открытым воротом. Она и в самом деле оказалась стюардессой. Блузка ее приоткрылась на груди, и Жюльен, как и тогда в галерее, испытал волнение. В этот миг взгляд его встретился со взглядом Марии Терезы, переставшей слушать фотографа и не сводившей с него глаз.

Вечер продолжался. Соня, жена Андреа, была живой, веселой. В их союзе угадывалась полная гармония. Он был мечтатель, придумщик «новых ходов», проектов, открыватель новых талантов; она вела счета, держала бразды правления. Прямо при ней, не стесняясь, Андреа посматривал на других женщин. Должно быть, были увлечения и у нее. Они наверняка обсуждали друг с другом свои сердечные дела. В этом не было цинизма жителей другого берега реки. Жюльену было у них хорошо. Указывая на огромную роспись на лепном потолке их спальни, Андреа изрек:

— Видите, мы десакрализируем эти фрески, но не богохульствуем.

Прислонившись к дверному косяку, засунув руку в карман, Андреа в своей необъятной одежде был похож на фотографию времен молодости родителей Жюльена. Он был очень хорош собой. Хороши собой были и Соня, и стюардесса, и Мария Тереза — все вокруг него были прекрасны и молоды. Уходя от них, Жюльен подумал, что он попал в совершенно иную среду, и среда эта — еще одно чудо города, где сосуществуют такие различные миры.

Потом он не раз вернется в квартал Сан-Федерико, и Андреа поближе сведет его с миром ремесленников и антикваров таким отличным от мира за рекой. Дворцов здесь было меньше, но они были такими же красивыми, зато больше было мастерских и лавочек, открытых прямо на улицу. Магазины за рекой были роскошнее, с современными широкими, сверкающими неоном витринами, они занимали пространство между дворцами, а то и располагались на их первых этажах. И Жюльен, уже успевший полюбить тот берег, этот полюбил иначе.

— Здесь меньше туристов, — сказал ему Андреа словно это было плюсом для квартала Сан-Федерикс или, точнее, минусом для той, другой части города.

Одновременно Жюльен продолжал бывать на светских раутах, где стал замечать, что все эти показавшиеся ему поначалу такими удивительными люди (а может быть, это Моника Бекер и Джорджо Амири приучили его наблюдать за их нравами и причудами), вовсе не такие уж удивительные. Да, у каждого были свои привычки, пристрастия и привязанности, но они был не более достойны внимания, чем странности его парижских друзей, просто они были другими. Жители Н. при всех своих особенностях, на которые ему указывалось, были совершенно нормальными людьми — если вообще в этом подлунном мире найдешь человека, которого можно объявить «нормальным» (поправлял себя Жюльен), — просто в отличие от всех прочих он жили в очень красивом городе с очень долгим прошлым.

После вечера у Андреа и Сони Видаль для Жюльен началась как бы новая жизнь. Он по-прежнему присутствовал на блестящих приемах, коктейлях, званых ужинах у дам высшего света, которые первыми открыли ему двери своих дворцов, и в то же время вечера стал часто проводить у четы Видаль и их друзей. Он бывал то у одного, то у другого, открывал для себя в их компании кафе, бары, которые не обязательно были неизбежным «Риволи» на Ратушной площади или чайным салоном «Жюльен» на площади Нации. В одном из крупных отелей был музыкальный бар, куда его повел Беппо, журналист, специализирующийся на уголовной хронике. Пианист, венгерский эмигрант, сыграл для него все песни, исполнявшиеся по французскому радио когда Жюльену было пятнадцать лет, и это взволновало Жюльена.

Видел он и Марию Терезу. В первый раз они встретились случайно. Один увлекающийся живописью англичанин, которого Жюльен знал по годам службы в Англии, захотел посетить ряд галерей современного искусства. Ехать с этой целью в Н., где было собрано столько шедевров прошлого, выглядело парадоксом, но Николас Пелли сознательно шел на это. Жюльен повел его в «Артемизию». Андреа и Сони не было. Николас Пелли разглядывал не столько экспозицию, сколько гида. Мария Тереза не осталась равнодушной к тяжеловатым комплиментам англичанина, сделанным в довольно смелой манере, что было его манерой ухаживать, и Жюльен был задет за живое. За обедом, на который Николас Пелли пригласил и Марию Терезу, Жюльен понял, что терзается ревностью. Это его удивило, поскольку уж что-что, но ревность не была ему свойственна. Он сослался на дела, и его другу пришлось одному во второй половине дня наносить визиты директорам городских музеев. Жюльен вернулся в галерею; Андреа был там и догадался, что консул пришел не к нему. Он сам предложил Марии Терезе пойти выпить кофе с Жюльеном. В баре Жюльен не знал, с чего начать. Со времени своего приезда в Н. он смотрел на женщин не так, как раньше, поскольку неловко чувствовал себя в роли консула. И потому, не умея выждать, бросился в воду, даже не особенно того желая.

— Не знаю почему, но я только что ревновал вас, когда вы смотрели на Николаса, — выпалил он, пристально глядя на сигарету.

— Я поняла.

Жюльен не ожидал такого ответа. Он, может быть, и славировал бы как-нибудь, но она опередила его. Положив на его руку свою, она добавила:

— И мне это было приятно.

Больше говорить было не о чем. В тот же вечер он проводил Марию Терезу домой и остался у нее. Тело у нее было плотнее, тяжелее, чем у женщин, которых он знал прежде, в Париже или других городах. Рядом с ней Анна показалась бы девчонкой. Ему пришло в голову, что Мария Тереза — настоящая женщина Н., образ которой создан здесь живописью и легендой. Это было ему по душе. Мария Тереза была нежна, но ни в этот раз, ни потом так и не призналась ему в любви, и он тоже старательно избегал признания. И все же он любил проводить У нее ночи, хотя ему больше нравилось засыпать и просыпаться рядом с ней, чем заниматься любовью. В минуты страсти Марию Терезу охватывала какая-то безотчетная ярость. Несколько раз все заканчивалось слезами. Когда Жюльен поинтересовался причиной, она ответила, что это пустяки. Что она счастлива. Он, обычно желавший знать все о любимых женщинах, не спрашивал ее о мужчинах, которые были у нее до него.

Он стал бывать с нею у Андреа и его друзей, но по-прежнему один ходил на приемы к тем, кого она называла «его маркизами». Мария Тереза не просила брать ее с собой, а Жюльен не предлагал. У них было на этот счет молчаливое соглашение. Он просто заранее ставил ее в известность, и она или оставалась дома или шла к Андреа, Питеру Мэшу, фотографу, которого Жюльен недолюбливал.

Иногда он болтал с Анджеликой, и она рассказывала ему о воскресеньях, проводимых ею либо с отцом, либо в обществе монахини-наставницы. Иногда речь заходила о ее сестре, той, что «плохо кончила», и Анджелика краснела сильнее обычного. Он догадывался, что тело девушки (про себя он думал: девочки) еще не совсем развилось. Кожа ее была белее, чем у Марии Терезы; та была брюнеткой, эта — блондинкой. Одна — женщина, другая — дитя; с того вечера; как он впервые остался у Марии Терезы, он стал смотреть на Анджелику другими глазами. Он называл ее Клелией, но Мария Тереза отнюдь не была герцогиней Сансевериной. По отношению к этой девочке у него не возникало никаких намерений, ему просто нравилось смотреть на нее, и все же он придумал сложную и вместе с тем простую историю, как, поставленный перед выбором, он не смог бы отдать предпочтение одной из них. От Анджелики иногда немного пахло потом и туалетным мылом, которое напоминало ему «Люкс», «туалетное мыло звезд», продававшееся когда-то в Париже. Анджелика была совсем ребенком, робким, стеснительным; он догадывался, что обе они в жизни были обижены и унижены. Одна его умиляла, другая, спокойная и печально-сосредоточенная, но рыдающая после минут страсти, его волновала, а это было не одно и то же.

Вскоре после их встречи у Андреа Валерио Грегорио навестил Жюльена в его квартире на площади Свечных мастеров.

Жюльен был в консульстве один. Мария Тереза, наверное в последний раз за все время, которое предстояло длиться их связи, сказала ему, что не свободна в этот вечер. Она ужинала у Питера Мэша, Жюльен приглашен не был. Около девяти вечера зазвонил телефон. Это был Валерио Грегорио. Поскольку у обоих вечер был не занят, Жюльен предложил встретиться. Валерио не позвал его к себе, хотя дворец Грегорио, прилегающий ко дворцу Саррокка, был совсем рядом, и окна его знаменитой галереи живописи, как и балкон с атлантами, высились над небольшой площадью, где каждую ночь дежурила проститутка.

Обычно, с кем бы Жюльен ни говорил, все расспрашивали его, на этот раз он долго слушал другого. Валерио Грегорио говорил о себе, смеясь, рассказал, что студенты величают его «герр профессор», поскольку он долго учился в Германии; однако жил он и во Флоренции, и в Париже. В шутку Жюльен тоже стал звать его «герр профессор», потом просто «профессор», а затем по имени; Жюльен быстро убедился, что профессор ему очень симпатичен. Валерио Грегорио выглядел гораздо моложе своих лет. Ему было за сорок, а на вид не дать и тридцати. Он признался в этом с лукавой, словно извиняющейся, улыбкой.

— В этом городе не стареют женщины: они нас вроде как преждевременно изнашивают. Я — одно из редких исключений, но тут нечем гордиться. Когда умирал мой отец, можно было подумать, что это мой дед, а смерть у него была страшная.

Больше о фамильных делах Валерио не откровенничал. Он заговорил о своей профессии, которая доставляла ему много приятных минут, поскольку позволяла сохранять тесную связь с молодежью.

— Когда нам за тридцать пять, мы нуждаемся в общении с молодыми, чтобы не превратиться в стариков.

Затем он очертил круг своих исследований: тема Марии Магдалины в искусстве. Женщина, унижающаяся перед мужчиной, вытирающая ноги Христу. Печально улыбаясь, он высказал предположение, что каждый мужчина несет в себе память о множестве женщин, страдающих по его вине; поэтому можно сказать, что Магдалина — детонатор, зажигающий в нас пламя воспоминаний. И тут же оговорился: в Н. или по крайней мере в его среде все по-другому.

— Женщины Н. — сегодня мужчины города. Как знать, не берут ли они реванш.

Жюльен подумал о Монике Бекер и Диане Данини, но также об Анджелике и Марии Терезе. Валерио говорил о полотнах Тициана, Жоржа де Лa Тура, других менее известных художников, выставленных во Флоренции в палаццо Питти. Вспомнил «Магдалину» Корреджо, в которую был влюблен Стендаль, ни разу ее не видевший. Затем речь зашла о Мод, любовнице Валерио, Виолетте, его жене, и Жюльену пришло в голову, что, может быть, сам того не замечая, профессор унижал, обижал и ту, и другую. А ведь и Мод, и Виолетта, немногословные, уверенные в себе, были из породы Моники и Дианы, а не Анджелики.

— Знаешь, жизнь порой так сложна... — вздохнул Валерио.

Он уже перешел на «ты», но дальше разговор в тот вечер не пошел. Какое-то время они еще болтали обо всем и ни о чем, о жизни в Н. и потягивали выдержанный коньяк, полученный Жюльеном из Франции. Оба были под хмельком, Жюльен с удовольствием входил в это состояние легкости, уже не раз испытанное им прежде в 'Париже в компании друзей. Около полуночи Валерио подошел к окну, выходящему на реку, открыл его. Они вышли на балкон. Воздух был теплый.

— Весна не за горами, — почти печально промолвил Валерио.

Но почему печально? Жюльен ведь знал, что весна в городе прекрасна. Валерио показал ему церковь, где венчался. Поблизости находился монастырь сестер-клариссинок .

— Ты не можешь вообразить, в какой нужде живут монахини. В тридцать лет почти все становятся грузными и теряют зубы, гак плохо они питаются. Но таков принимаемый ими свободно, без принуждения, обет.

— А те, кто не принимает? — спросил Жюльен.

— Все принимают. Почти все.

Жюльен вспомнил, что Анджелика, проводящая воскресенья с умной, образованной монахиней-доминиканкой, сказала ему, что хочет стать сестрой-клариссинкой.

— С тысяча двести пятьдесят второго года порядок не меняется, — пояснил Валерио. — Единственным проявлением греха гордыни у этих женщин считается похваляться большим почитанием буквы устава, чем его духа. Но та, что пытается разглядеть за буквой дух, грешит еще сильнее.

Жюльену вдруг пришло в голову, что сказанное о монахинях относится и к нему. Валерио пожал плечами и рассмеялся:

— Алкоголь не всегда мне на пользу: от него я становлюсь занудой!

Они вернулись в комнату, задернули шторы. Ни крепости, ни реки теперь не было видно, как и самого города. Валерио еще посидел, словно из вежливости расспрашивая Жюльена о его жизни, и распрощался. Жюльен подумал, что у него теперь есть друг. И это тоже его обрадовало.

Валерио Грегорио был прав: теплые дни были на подходе. Жюльен с Марией Терезой несколько раз совершали прогулку за город.

Они проходили ближние окраины города, знакомые Жюльену по его чуть ли не ежедневным разъездам в поисках дома. Тропинка петляла по холмам, углублялась в перелески, уже нежно зеленевшие молодой листвой. Жюльен полной грудью, всем своим существом вдыхал это обновление: выходит, в получасе ходьбы от города царит такой покой, в воздухе разлита такая теплынь. Начинали пробиваться цветы, наливалась соком трава; загородные дома там и сям светлели на заднем плане этого старинного пейзажа. Как-то вдруг, сразу Париж стал казаться таким далеким, а вместе с ним и сожаления о жизни там.

Мария Тереза говорила мало, но он и не ожидал от нее пространных речей. Ему достаточно было взять ее за руку и вместе брести по тропинке, ведущей к железной ограде. Оттуда между виноградников полого поднималась кипарисовая аллея. Слышались звучавшие уже по-весеннему шумы: лай собаки, зов крестьянина, тарахтенье трактора на дальнем поле. Жюльен закрывал глаза и наслаждался этим покоем, как очень редким даром, вдруг в изобилии предложенным ему.

Однажды — это было в субботу — он получил наконец приглашение от Дианы Данини. Вилла Фонтанель находилась в получасе езды от центра города и издавна принадлежала семье Данини. Расположенная на вершине холма, она поразила Жюльена своими размерами, красотой пропорций, классическим фронтоном и множеством статуй из красного песчаника, элегантно, непринужденно стоявших, словно часовые, на широких ступенях тройного крыльца.

Внутреннее убранство соответствовало ожиданиям Жюльена: анфилада светлых, обращенных окнами на равнину гостиных, бальный зал с лоджией, музыкальный салон с фризом под мрамор из скрипок и тамбуринов. Здесь и приняла его Диана Данини. При ней неотлучно находился моложавый мужчина, видимо ее cavaliere servente. Жюльен весьма поразился, застав здесь стюардессу, с которой познакомился у Андреа Видаля. Карин (так звали ее), казалось, чувствовала себя как дома. Она показала ему сад с распускающимися цветами. Затем повела по огромным комнатам, устроенным под террасами виллы.

— Это царство князя Жана, — пояснила она.

Это прозвище князя Данини Жюльен впервые услышал от Моники Бекер; в голосе Карин Жюльен ощутил легкую неприязнь. Она показала ему необычный мир, где мужем Дианы была собрана коллекция старинных миниатюрных театров и марионеток, которым он посвящал все свое время, восстанавливая на картонных подмостках с помощью кукол и специального освещения великие трагедии, разыгрывавшиеся в городе на протяжении его истории. Бланка Каппель, любовница суверена Н., была зарезана; Элизабета де Секст, обвенчанная с великим герцогом Филиппом, убита вместе с любовником ревнивым супругом. Фигурки были деревянные, картонные, а то и фарфоровые. Карин пожала плечами:

— Вы, должно быть, понимаете, что бедная Диана не всегда счастлива с таким мужем, слегка поврежденным в рассудке!

Лучше всего Жюльен понял, что хотела сказать Моника Бекер, поведав ему о любовном треугольнике из четы Данини и фата, не отходившего от Дианы ни на шаг: он служил лишь прикрытием. В действительности третьим в треугольнике был не он, а знойная красотка Карин, но она была любовницей отнюдь не князя Жана! Американка поняла, что Жюльен догадался. В несколько секунд уверенности у нее поубавилось, во взгляде появилось то же отчаяние, что и у Валерио Грегорио, когда он признался, что жизнь сложна. Она передернула плечами.

— Все мы так же не свободны в своей судьбе, как картонные куклы князя Жана.

Жюльен не ожидал таких слов из уст беззаботной и, скорее всего, ветреной американки. Она опять передернула плечами, и на лицо ее вернулась победная улыбка.

— Не стоит принимать слишком всерьез игры князя Жана!

Они присоединились к другим гостям в столовой, обитой дорогим бело-голубым китайским шелком. Диана Данини была еще прекрасней, чем всегда. Она усадила Жюльена справа от себя, несколько раз, понизив голос, обращалась к нему, а после обеда повела его по саду — одному из лучших в округе. В саду был устроен зеленый театр, где уцелевшие в развалинах одной венецианской виллы скульптуры героев и героинь Гольдони представляли галантную сценку из его пьесы: кокетки флиртовали с лакеями. Кусты самшита были подстрижены особым образом, имелся даже лабиринт, из которого, несмотря на его чрезвычайную простоту, Жюльен едва нашел выход. И это тоже был пригород Н.: не полевые цветы и виноградники, а умело и высокоорганизованный порядок. Жюльену вспомнился сонет Малерба, выученный в школе. Речь в нем шла о садах, вероятно версальских, где природа преклонялась перед чудесами искусства. Диана Данини была все так же хороша собой, но при дневном освещении Жюльен разглядел морщинки у глаз и у рта, скрытые подслоем косметики. Шея у нее не была шеей очень молодой женщины, как показалось за обедом. Увидев, что Жюльен рассматривает ее, она подтянула к шее воротник шерстяного жакета, который накинула перед выходом в сад.

— Не вернуться ли нам в дом? — предложила она.

Они покинули залитый солнечным светом сад и вернулись в менее освещенный музыкальный салон, где заканчивали обносить гостей кофе. Пианист исполнял импровизацию Шуберта, Жюльен узнал в нем венгерского эмигранта, что играл в баре отеля, куда он заходил с друзьями; как и Валерио, музыкант показался ему мостиком между этими двумя мирами, где ему было так хорошо. День, проведенный Жюльеном на вилле Фонтанель, прошел столь же приятно, как и те, что он проводил с Марией Терезой за городом.

Несколько дней спустя Диана Данини подыскала Жюльену подходящий загородный дом: прекрасную постройку XVI века скромных размеров, но элегантных пропорций, расположенную на террасе над городом. Но вид с нее открывался не на собор или реку, а на всю западную часть Н. до первых холмов на горизонте. Терраса производила пока что жалкое впечатление, так как на нее еще не выставили лимонные деревца в кадках, но при вилле был небольшой сад, где лужайки уже покрылись травой, а в тени огромного зазеленевшего дуба произрастала куча всяких растений. Дом принадлежал отдаленным родственникам Данини. Один из князей, впоследствии канонизированный, проживал здесь четыре века назад, на первом этаже имелась посвященная ему часовня. Жюльен быстро осмотрел виллу: он устал, хотел на чем-то наконец остановить свой выбор, чтобы в свою очередь принимать у себя тех, кто так радушно принял его, — словом, ему не терпелось окончательно стать своим в городе; он подписал контракт. Однако требовалось произвести ряд работ по ремонту, и переезд был назначен на середину весны.

В то же самое время подошли к концу работы в консульстве. Жюльен с большим удовольствием занял свой новый кабинет. Отныне он каждое утро радовался длинному старинному столу, который по его указанию поставили у стены под обнаруженным в подвале гобеленом с изображением королевской охоты: дамы с соколами на руке, поэт, описывающий в углу происходящее. Не менее счастливой выглядела м-ль Декормон. Ей нравилось ежедневно выслушивав рассказ шефа о том, как прошел у него вечер, и он был не прочь с юмором поведать столь внимательной слушательнице о своих успехах. Он догадывался, что м-ль Декормон питает к нему почти материнскую слабость, в которой, он, быть может, нуждался.

Что ни день они обсуждали с Джорджо Амири его времяпрепровождение в свете. Тот часто недомогал, Жюльен редко бывал у него, но оба с удовольствием общались но телефону, и профессор саркастически комментировал рассказы Жюльена. Жюльен понимал, что нуждается в той дистанции, которую устанавливал профессор между светом и ним, Жюльеном; ему тоже нужно было продолжать тщательно следить за собой, хотя соблазн отдаться на волю событий и был велик, нужно было помнить, что он стал частью города, куда его случайно забросило и который он так быстро, как ему представлялось, раскусил. Признавался он себе в том или нет, но у Жюльена было ощущение, что Н. принадлежит ему. Это не было растиньяковскими размышлениями на кладбище Пер-Лашез; мысли Жюльена занимала не борьба, а скорее безмятежное удовлетворение с примесью радости. Звонки Джорджо Амири служили именно этому — сохранению в нем способности радоваться. Жюльен теперь регулярно вел дневник, и записи в нем были проникнуты одновременно иронией и энтузиазмом. Мало-помалу ирония исчезла, привычки и причуды н-ского света перестали казаться ему необычными, сам он в слишком большой степени разделял их, чтобы осуждать.

На всех парах приближалась весна. Ее приход был вопросом нескольких дней.

Сперва Жюльен не обратил на это внимания, но приглашения на светские рауты стали редкими, а затем и вовсе прекратились. В конце концов он признался в этом м-ль Декормон, и та объяснила происходящее так: в межсезонье, когда покою в городе вот-вот наступит конец и Н. заполнят туристы, всегда наступает такое время, когда жизнь словно замирает. А если проще, шла подготовка к переезду за город, и требовалась энергия Дианы Данини, чтобы так рано принимать гостей на вилле, словом, «эти дамы» были заняты большой весенней уборкой.

Прогулки Жюльена по городу подтвердили слова секретарши. Улицы опустели. Лавочники в квартале Сан-Федерико, казалось, ждали у моря погоды. Он за бесценок купил несколько безделушек, картин, обнаруженных им в чуланах лавок, куда складывалась поломанная мебель, устаревшие или вышедшие из употребления товары. Несколько раз заходил в церковь Санта Мария делла Паче, приделы ее были пусты. Он долго бродил по ней, уже не вглядываясь в знакомые фрески. Однажды утром, сидя на краю колодца, он вытащил из кармана старый конверт и что-то на нем записал, словно хотел не сходя с места продлить эти мгновения покоя. Монах в белой рясе кивнул ему. В огромном сверкающем нефе он остановился перед величественным распятием, которым так любовался в первые свои посещения, и поставил свечу. Это было ново и неожиданно для него самого, толком не знающего, верит ли он еще. Губы его шевельнулись, припоминая слова молитвы, некогда знакомой ему. Часовня с распятием была выстроена Бекерами, соседняя — Данини, еще одна — Нюйтерами; часовня Грегорио как всегда была на запоре. За неделю до вербного воскресенья, венчающего начало весны, к нему снова зашел Валерио, и они провели вместе вечер.

Они теперь часто виделись. Валерио водил его по музеям, уже знакомым Жюльену, и показал ему еще ряд знаменитых полотен, которыми так гордился город. Сводил он его и в запасники, и в реставрационные мастерские, но даже в уже хорошо знакомых ему музейных залах Жюльен узнал много нового о картинах, которые любил Валерио. Тот часто повторял ему, что значительность сюжета не играет важной роли. Чем больше стараются критики или простые зрители расшифровать самые замысловатые символы, тем больше утверждается личность творца, порой лишь переводящего в образы почти закодированный язык.

Жюльен слушал собеседника, не пытаясь вникнуть в его слова по-настоящему. Зато он очень хорошо понимал, что между прошлым города вкупе с его ежедневной жизнью, с этими святыми и мучениками, этими сеньорами со свитой и портретами, с которых на него в не меньшей степени, чем он на них, смотрели изображенные на них люди, существовала очень тесная и определённая взаимосвязь: различные образы и символы рассказывали по сути одну и ту же историю — историю Н., вечную историю. Он отважился посвятить Валерио в свои мысли. Тот молча выслушал его.

В понедельник, незадолго до вербного воскресенья, Валерио позвонил ему, как это часто случалось, чтобы предупредить о своем приходе; он сразу упал в кресло и опорожнил несколько рюмок выдержанного коньяка, которым Жюльен регулярно запасался у своего отдаленного родственника, жившего близ Ангулема.

— Бывают дни, когда мне больше невмоготу! — вырвалось у Валерио после долгой паузы.

Залпом осушив очередную рюмку, он зашелся в приступе кашля. Жюльен понял, в чем дело: жизнь Валерио протекает меж двух огней. Но Валерио покачал головой.

— Виолетта и Мод — это не самое трудное.

Он много и слишком быстро пил, и по его бессвязной речи Жюльен понял, что дело в самом городе, жизнь в котором стала для его друга невыносимой.

В этот вечер, засидевшись у него, Валерио, не сказал ничего более определенного. Он лишь излил свою горечь и яростно, но обреченно нападал на все то, что так радовало Жюльена. Вспоминал, как бывал счастлив вдали от Н. С ностальгией, подогретой алкоголем, рассказывал о своих поездках в П. — большой город по ту сторону холмов, где Жюльен побывал однажды и где Валерио дышалось вольготнее, чем среди своих в Н.

— Неподалеку от П. удивительные места, — рассказывал он. — Луга, залитые туманом в устье реки на выходе из города, загородные дома, затерянные в тишине долины, которую кто-то находит однообразной, лишенной притягательности, но для меня олицетворяющей свободу, грезы, доступное, в котором сложнее жить, чем в недоступном.

В деревушку возле П. Валерио приезжал с другом, будучи студентом Школы изобразительных искусств. Большую половину года дома деревушки тонули в туманах. В конце деревни возвышалось нечто посолиднее простого дома: старинный дворец, давно заброшенный, когда-то, во времена величия герцогов П., служивший им летней резиденцией. Он стоял, распахнутый настежь, опустевший, и Валерио пропадал в нем дни напролет, несмотря на царящие внутри холод и влажность. Он подружился — так он сказал — с дочерью сторожа, косому уже нечего было сторожить и который жил во флигеле при входе в парк. Так вот, он, его друг и дочь сторожа разводили огонь в камине гостиной, похожей на большой сарай, и болтали, а то и просто молчали, глядя на огонь. Или гуляли по парку, заросшему сорняками, вдоль реки, что текла рядом; издали заброшенный дворец походил на сказочный замок и то исчезал в тумане, то — стоило порыву ветра вымести туман прочь — появлялся вновь во всей своей красе: классический фасад, крыльцо, балюстрады, статуи. Вечером девушка возвращалась домой, а друзья ужинали в деревенском трактире. Трактирщица была тучной, приветливой и еще не старой женщиной, о которой шла молва, будто она была проституткой в П., перед тем как вернуться в деревню и открыть здесь трактир на сбережения свои и мужа, которого она себе подыскала и который очень быстро умер. Она рассказывала Валерио о жизни в П., и они с товарищем — то по очереди, то вместе — проводили ночь в ее комнате, где пахло потом, чесноком, жавелевой водой и особенно сильно — фиалкой. А утром вновь были туман, парк и дочь сторожа, в которую они оба, почем знать, может быть, были влюблены.

— Знаешь, вырваться на несколько дней из Н., уехать в П., побродить по барам или побыть на берегу реки, в тумане — это значит хоть ненадолго ожить.

Жюльен видел в П. лишь его центр. И даже он, не ведающий о существовании заброшенного замка, несколько часов испытывал то же ощущение облегчения, покоя. Совершенно пьяный и не способный дойти до дому, Валерио Грегорио заснул на диване, но перед этим произнес имя друга, который сопровождал его в этих путешествиях по царству туманов; Жюльен поразился тому, что им оказался адвокат Тома, у которого он ужинал по приезде в город.

— Но он намного старше тебя!

Заплетающимся языком Валерио объяснил, что они одногодки, несмотря на видимость.

— Я же тебе говорил: за несколькими исключениями, и я из их числа, мужчины в этом городе очень быстро дряхлеют!

В голосе его было неподдельное страдание, потом он отключился. На следующий день было 21 марта — начало весны; туристы в несколько дней заполнили город.

 

Часть вторая

 

ГЛАВА I

В субботу, на Пасху, Жюльена разбудил шум за окном. Сперва он не очень обращал на него внимание. В праздничные дни Анджелика не приходила, он привык поваляться в постели. Однако в полутьме спальни с закрытыми ставнями шум нарастал. Он шел с улицы, ровный, безостановочный, как будто несколько десятков человек говорили разом. Может быть, это демонстрация или митинг на Ратушной площади, что неподалеку от его дома, подумал Жюльен. Он распахнул ставни; весеннее солнце заливало крыши напротив и золотило купол собора. Шум усиливался.

Жюльен вышел из дому только в полдень и тут же все понял. Город наводнили туристы. Центральные улицы, площадь дворца Вайан и Соборная, набережные буквально кишели праздношатающимися иностранцами с фотоаппаратами на шее, путеводителями или картами в руках и глазами, устремленными на башни и фронтоны дворцов. Переливаясь с тротуаров на мостовые, просачиваясь между автомобилями, эта бесформенная и пестрая лава, казалось, все сметала на своем пути; и хотя средний возраст приезжих был весьма нежным, в первый день Жюльен не приметил ни одного достойного внимания лица. Слышалась разноязычная речь, перед знаменитыми памятниками без конца щелкали камеры, появились первые мороженщики, и мостовые стали покрываться мусором. Побродив немного по набережным, Жюльен вернулся домой и больше не выходил.

Шум продолжался весь день, чуть стихнув к обеду. С наступлением темноты с улицы стали доноситься пьяные песни. По городу шаталась, горланила и колобродила молодежь.

Когда под вечер он вышел из дому и направился на улицу Сан-Федерико, где его ждали к ужину у Андреа Видаля, ему показалось, что вокруг него чужой, незнакомый город. Площади, рестораны, кафе ломились от развязных юнцов и девиц с бутылками пива в руках. Жители Н. словно попрятались по домам, а в городе хозяйничала налетевшая на него шумная, неопрятная орда. Жюльен вспомнил, что говорили по поводу приезжих его друзья. То, что он увидел своими глазами, превзошло его ожидания; нашествие это было тем более неприятным, что свалилось на Жюльена нежданно-негаданно. Хоть и не отдавая себе в том отчета, он уже не узнавал город, который успел полюбить; вскоре он его возненавидит, но это будет уже другая история.

А начнется она тем же вечером у Андреа и Сони Видаль.

Войдя в квартиру со старинными потолками и супермодной живописью на стенах, Жюльен обнаружил, что пришел последним. Все его друзья, включая скульптора с младенческим лицом и Марию Терезу, сидевшую в кресле рядом с Питером Мэшем, окружали Беппо, журналиста из «Газетт», который о чем-то возбужденно рассказывал. Открыв Жюльену дверь и чмокнув его в щеку, Соня тут же присоединилась к остальным.

Жюльен постоял в нерешительности. Со своей обычной куртуазностью к нему подошел Андреа.

— Ну-с, что же по поводу всего этого думает Франция?

Всякий раз, когда, обращаясь к Жюльену, Андреа говорил в таком тоне, это означало, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Что бы это могло быть? Покушение на престарелого премьера или его кончина? Уже несколько дней пресса беспокоилась по поводу состояния его здоровья. Но Андреа продолжал:

— Ты видел? У этого мерзавца отменный вкус: девочка была что надо!

Беппо, пришедший, по-видимому, за несколько минут до Жюльена, обернулся и пожал ему руку. Мария Тереза объяснила:

— Беппо видел тела. Это ужасно!

Жюльен наконец понял. Исключительно жестокое убийство, совершенное накануне вечером или ночью на выезде и города. На дороге к монастырю картезианцев в автомобиле были обнаружены тела двух подростков. Видя, что Жюльен еще ничего не знает, Мария Тереза обстоятельно рассказала ему о случившемся.

Паренек лет восемнадцати с подружкой, которой едва ли исполнилось шестнадцать, занимались в машине любовью и были выслежены убийцей. Парень убит выстрелом в голову через ветровое стекло, а девушка подвергнута изощренным садистским пыткам. Это было чудовищно. Влюбленные, выслеженные и убитые садистом в Булонском лесу в Париже или, скажем, в отдаленной провинции, — это было бы одним из многочисленных событий дня и как таковое нашло бы отклик в вечерней газете. Но убийство произошло в Н., городе, который Жюльен считал неподвластным чему-либо подобному, и именно это поразило его больше всего. Мария Тереза удивилась:

— Как! Ты ничего не знаешь?

Оказывается, за шесть-семь последних лет это было уже второе подобное преступление. Все произошло в точности, как в первый раз: влюбленная парочка в машине за городом; убийца, долго наблюдавший за ними (об этом свидетельствовали следы вокруг машины), выстрел в юношу из револьвера и надругательство над девушкой; в ход пошло то же оружие, жертвам были нанесены те же увечья.

Прошло уже три месяца, как Жюльен поселился в Н., и никто еще ни разу не упомянул при нем о первом убийстве маньяка, или монстра, как окрестили его у Видалей. Мария Тереза улыбнулась:

— Знаешь, есть вещи, о которых лучше молчать.

Однако в тот вечер только и разговору было, что об этом деле. Все друзья Андреа были взбудоражены, Жюльен же целый день провел дома и потому ничего не знал, как не знали и наводнившие город туристы, шумливые и безразличные ко всему.

— Кажется, монстр опять позабавился, умышленно оставив улики!

Беппо был обо всем осведомлен; позднее Жюльен узнал, что он посвятил делу монстра книгу. Он не только сам побывал на месте происшествия, но и опросил должностных лиц, участвующих в расследовании. Преступник долго бродил вокруг машины, в траве даже нашли автоматический карандаш, по всей видимости принадлежащий не жертвам: несколько старомодная изящная вещица немецкой работы из золота и перламутра.

— Он словно хотел еще раз дать нам понять, что человек он непростой!

После первого убийства тоже остались улики, вряд ли случайные. Некоторое время следователи тщательно проверяли медицинские круги города. Поскольку увечья, нанесенные девушке, были выполнены со знанием дела, под подозрение попал известный гинеколог. Врач легко доказал свою невиновность; ряд улик указывал на то, что убийца был из зажиточной среды и обладал довольно высоким уровнем развития.

Пока Беппо рассказывал обо всех этих ужасах, Жюльен исподволь наблюдал за Марией Терезой: взгляд ее тускло поблескивал. Она подошла к нему и сильно сжала ему руку. Он смутился. Журналист тем временем излагал все новые подробности дела.

— Пригласили знаменитого криминолога доктора Креспеля, но прокурор тут же с ним сцепился. Надо сказать, что наш драгоценный прокурор считает это дело своей собственностью. Если монстру доставляет удовольствие водить нас всех за нос, не меньшее удовольствие испытывает от ведения дела и прокурор.

Со времени приезда прокурора в Н., шесть лет тому назад, убийства влюбленных парочек в окрестностях Н. сделались его своеобразным «хобби». Он самолично подолгу беседовал со всеми подозреваемыми, не разрешая никому, даже судебному следователю, делать какие-либо выводы, так что в итоге расследование не сдвинулось с мертвой точки.

— Как ни выведывай у него, кто преступник, он неизменно отвечает, что все мы его знаем и у него, прокурора, есть кое-какие соображения по этому поводу, но пока не будет прямых улик, он бессилен что-либо предпринять; боюсь, что золотой карандаш — фальшивая улика, которую монстр нарочно оставил на месте преступления!

Беппо поднялся, ему пора было возвращаться в редакцию. Он сделал знак Питеру Мэшу следовать за ним. Когда они ушли, Андреа объяснил, что, помимо служащих полицейского ведомства, лишь фотограф-англичанин получил разрешение фотографировать тела жертв.

— Все об этом говорят немного, но в иных домах убийство не дает людям покоя, превращается в наваждение, в «монстробоязнь». Я уже представляю, как организую в «Артемизии» выставку современных молодых художников, посвященную этому делу!

Раскованный насмешник Андреа отпустил несколько острот в духе черного юмора. Гости были возмущены, лицо Марии Терезы исказилось.

— Это не шутка! — воскликнула она.

Соня сочла необходимым вмешаться и одернула мужа. У Жюльена было чувство, что все вплоть до скульптора с кукольным личиком, который охотно изображал из себя иконоборца, осудили Андреа. Чуть позже он подсел к Жюльену и, указав на друзей, что курили и пили вино в гостиной, пожал плечами:

— Все они считают себя свободными и независимыми, смеются над н-ским обществом и жителями Н., но только пока речь идет о причудах светских львиц и противных туристах. При малейшей же угрозе им самим смыкают ряды!

Мод, подруга Валерио, которого в этот вечер у Видалей не было, услышала его слова и напустила на себя обиженный вид.

— Бывают вещи, которыми не шутят, Андреа. А смерть этих двух подростков — как раз одна из них.

Сидя у камина, Мария Тереза не сводила глаз с Жюльена. Некоторое время спустя, видя, что напряженность, возникшая после слов Андреа, не рассеивается, консул встал, Мария Тереза последовала его примеру. Этой ночью она была необыкновенно нежна и опять всплакнула.

На следующее утро было пасхальное воскресенье. Марии Терезе нужно было уехать на два-три дня к родственникам, живущим километрах в ста от города. Она рано поднялась. Как и накануне, Жюльен проспал все утро и отправился обедать за город, на виллу Дианы Данини.

Перед тем как уехать, он зашел в консульство. Им двигала смутная надежда, что события, происшедшие на страстную пятницу, заставят м-ль Декормон появиться на службе и он сможет расспросить ее. Кроме того, он составил длинную депешу своему министру, подводящую итог первых трех месяцев его пребывания в Н., и хотел перечесть ее вместе с секретаршей. Но во дворце Саррокка ее не было. Из чулана, где по-прежнему проживал г-н Бужю, доносились запахи пищи; Жюльен вдруг испугался встречи с ним. Он уже представлял себе, как тот, плача, заламывает руки в знак бессилия перед обрушившейся на них катастрофой. Во время редких бесед с ним выяснилось, что тот принадлежит к секте адвентистов двадцать второго и двадцать третьего дня, которых в Европе хватает: во всех горестях, что поражают смертных, и в частности подростков, интеллектуалов, гомосексуалистов или леваков, он видел очередное проявление божественного проклятия. Только Жюльен собрался уйти незамеченным, как дверь чулана открылась, и на пороге появился коротышка.

— Видели? — возопил он.

Еще не было одиннадцати утра, а он уже нетвердо держался на ногах. Воздев к небу руки, как и предвидел Жюльен, он принялся изобличать разврат, Содом и Гоморру и бичевать жертвы; от него им досталось больше, чем от убийцы.

— Ей не было шестнадцати! И ко всему прочему заниматься этим в машине!

Он ухватил Жюльена за лацкан пиджака. Поскольку ростом он не вышел, ему пришлось встать на цыпочки, и он тряс консула, изрыгая почти неразборчивые угрозы.

— Я им говорил, что все это плохо кончится! Но никто меня здесь не слушает. Они предпочитают жить как свиньи и умирать как собаки! Самки ненасытные, вот они кто! Позволяют опутать себя, и вот к чему это приводит. А я ведь предупреждал г-на де Жуаньи, да и всех остальных!

Г-н де Жуаньи был последним представителем Франции в Н. перед закрытием генерального консульства. Коротышка распространял вокруг себя запах красного вина. Жюльен потихоньку отвязался от него и вышел. На лестнице он услышал шаги, доносившиеся с верхнего этажа. Судя по всему, этажом выше быстро поднималась по лестнице молодая женщина.

На улице Жюльен столкнулся с плотной толпой туристов. Звонили все колокола; кругом были сплошь жующие рты: ели сандвичи, мороженое, запеченные в тесто сосиски. На Ратушной площади опять валялись банки из-под пива. Перед закрытыми дорогими лавками на улице Дворцовых служителей, одной из самых красивых в городе, обросшие бродяги, словно сошедшие с картинок, изображающих молодежь пост-68 года, предлагали прохожим латунные колье, поделки из папье-маше, стеклянные бусы, а за опущенными железными шторами в лавках покоились уникальные драгоценности, старинная живопись, ценные издания и гобелены. Однако их владельцы-антиквары отгородились от улицы железным заслоном и, подобно маркизам Яннинг и Берио, попрятались по домам. Как и эти знатные горожанки, они отваживались появляться на улицах лишь в крайних случаях. Маркизы Яннинг и Берио, Жеронима де Нюйтер, Моника Бекер отправятся за город, станут навещать друг друга; торговцы будут время от времени открывать свои лавки, в промежутках сдавая город тем, кто уже чувствовал себя в нем по-хозяйски. Группа развязных немцев распевала God save the Queen, обхаживая заливающихся смехом английских студенток. Жюльен быстро сел в машину и отправился на виллу Фонтанель, владение семейства Данини.

Когда Жюльен был здесь впервые, стояла еще почти зима и только несколько комнат огромной виллы отапливались; на пасхальный обед, традиционно собирающий светское общество у Данини, открывалась вся вилла. Столы и стулья были выставлены на галерею первого этажа, из которой открывался вид на долину. За окнами поверх рощ и статуй сада, разбитого на итальянский манер террасами, были видны сады и поля, полого спускающиеся к неторопливой реке. На другом берегу шли сады, огороды, холмы. Там и сям виднелись словно приколотые к пейзажу белые пятна нескольких вилл. В остальном открывавшаяся панорама была самой что ни на есть сельской, ее еще не портила ни одна современная постройка.

По вилле расхаживали гости. Впервые после того, что Валерио назвал большой весенней стиркой, Жюльен увидел в сборе все н-ское общество. Здесь были уже знакомые ему лица и новые. Его представили, но он понял, что эти мелкие помещики из провинции, редко наведывающиеся в город, никогда не слыхали о нем и совершенно им не интересуются. Все их разговоры вертелись вокруг виноградников, фруктовых деревьев, перенесших суровую зиму, они и ведать не ведали о светской жизни Н. и его окрестностей.

Моника Бекер первой подошла к Жюльену. Она, казалось, еще больше помолодела. Белоснежная кожа, ярко накрашенные губы — как и в первый раз, когда он увидел ее, Жюльен подумал, что эта семидесятилетняя женщина привлекательна. Она сообщила, что провела несколько дней в горах (удивительно, как она убереглась от солнца!), что много читает по-французски и получила из Парижа все удостоенное литературных премий.

— Мы всегда плетемся в хвосте, отстаем от вас месяца на три, но я все же пытаюсь идти в ногу, — заявила она, добавив, что ничего из прочитанного ей не понравилось. — У вас теперь в писателях числятся старые дамы, которые пишут, как молоденькие девушки, и мальчишки, которые пишут, как знаменитые старцы.

Она лукаво улыбалась, но ни словом не обмолвилась об убийстве, как и Жеронима де Нюйтер, маркиза Яннинг и маркиза Берио. Подобно Монике Бекер, все они после нескольких недель добровольного уединения помолодели, расцвели. Рядом с ними их мужья выглядели такими невзрачными. Ослепительней всех была Диана Данини, на сей раз без всякого стеснения появившаяся в компании американской стюардессы. Переходя от одной группы гостей к другой, она сама брала бокалы с подноса дворецкого и угощала присутствующих. Дойдя до Жюльена, она издала грудной смешок.

— Что за потерянный вид, друг мой! Можно подумать, весна вам не на пользу.

Впрочем, в голосе ее не было никакой злобы. Жюльен знал, что она права: среди всеобщего возбуждения, громких разговоров, вновь обретенной молодости у него началось нечто вроде головокружения. Он вдруг почувствовал себя сродни невзрачным мужьям этих цветущих женщин — таким же усталым, старым, серым. Диана Данини вновь рассмеялась.

— Давайте-ка выпьем. Вы поймете, что весна не расцветает в сердце сама по себе, ее надо завоевывать.

Она взяла его под руку, не отпуская от себя и стюардессу.

— Карин подыщет вам подружку, которая вас развлечет; у вас ужасный вид!

В словах Дианы Данини, как догадывался Жюльен, не было никакой злонамеренности. Наоборот, когда она потащила его к буфету, не удостоив даже взглядом своего так называемого любовника, встретившегося им на пути и имевшего весьма невеселый вид, она, казалось, действительно хотела расшевелить его.

— Так вот, предлагаю выпить за самого очаровательного консула, которого подарила нам Франция самой прекрасной из весен, возможных в Н.!

Она выпила сама, затем протянула бокал ему. Карин последовала ее примеру. Новость о леденящем душу преступлении на страстную пятницу как будто не достигла ушей собравшихся здесь, однако у Жюльена было смутное ощущение, что все вокруг лишь об этом и думали.

Беседа, состоявшаяся у него чуть позже с прокурором, который присутствовал на обеде без жены, утвердила его в этой мысли. Причем первым завел об этом речь сам прокурор. Он начал с замечания, прозвучавшего словно эхо слов, произнесенных накануне вечером Андреа Видалем.

— Взгляните на них, — сказал он, указывая на дам в светлых платьях и улыбающихся рядом с ними мужчин. — Они упиваются собственными речами, собственными удовольствиями, н-ским вином, которое не стоит вашего самого захудалого шампанского, и все это только для того, чтобы не думать о страшном — об убийстве, совершенном в двух шагах отсюда.

Преступление было совершено на дороге между виллой Фонтанель и южным въездом в город.

— Для меня это нечто иное, — продолжал прокурор, подтверждая мнение, высказанное о нем Андреа. — Это дело меня весьма занимает, несколько недель назад я даже попросил о продлении моего пребывания в Н., отказавшись от нового назначения, чтобы иметь возможность продолжать наблюдение и, даст бог, настичь наконец виновного. Предпочитаю сидеть на хлебе и оливках в Н., играя в шахматы с самим бесом-убийцей, которому знакомы все щели, но не мои возможности, чем обжираться печеньем в министерстве, где я буду клевать носом, имея под началом несколько дюжин идиотов.

Подобная легкость и простота позабавили Жюльена. Они Напомнили ему об одном министре небольшого двора на севере Италии, жизнеописание которого он когда-то прочел. Продолжая в том же духе, прокурор взялся пересказывать ему другие преступления монстра, да так, словно речь шла о партии в шахматы, что разыгрывалась между ним и убийцей, чьи жертвы были лишь ничего не значащими пешками. Для него каждое новое преступление было личным вызовом, и он надеялся одержать однажды победу.

— Известно ли вам, что после первого убийства мы почти поймали виновного? Или, точнее, у нас в руках был почти виновный.

Мимо проходили женщины, которых они оба знали. Они раскланивались, прокурор был любезен с каждой, улыбался их мужьям. Жена его, страдающая ожирением, была нездорова. Между прочим он заметил, что она предпочла бы уехать с ним из Н., который был ей не по душе. Затем вернулся к рассказу о преступлениях, который он предназначал специально для консула, понимая, что тот не в курсе.

— Дело в том, что первое убийство, несмотря на внешнюю схожесть, очень отличается от последующих.

Оказалось, что началось все это не семь, а пятнадцать лет назад. Первые убитые оказались самыми взрослыми из жертв. Женщине не было нанесено никаких увечий. Садист лишь впоследствии усовершенствовал свою технику. В первый раз речь шла об адюльтере, и подозрение тут же пало на мужа. У того сперва не было никакого алиби. Кроме того, стало известно о наличии у него огнестрельного оружия, примерно такого, которое было пущено в ход, и он не мог объяснить, куда оно подевалось. Человек этот, принадлежавший к горожанам скромного достатка, был обвинен и взят под стражу. Он даже сделал признания. Затем одна важная персона объявила, что обвиняемый провел вечер в ее компании. И в самом деле, муж пострадавшей выполнял по случаю кое-какие работы для человека, так кстати заступившегося за него. Воспользовавшись этим, чтобы отпереться от своих показаний, подозреваемый утверждал, что оговорил себя под влиянием эмоций, питая ненависть к любовнику своей жены, которого он, без сомнений, желал бы видеть мертвым, но чтобы и впрямь убить сначала его, а затем жену... За неимением веских улик его выпустили на свободу. И все же поведение во время следствия, кутерьма с признанием и даже дружба, связывавшая его с подоспевшим к нему с запозданием на помощь покровителем все еще подозрительны. Второе преступление было совершено девять лет спустя, а затем они посыпались одно за другим. На этот раз у подозреваемого было алиби, однако интересно, что пущенное в ход оружие было тем же. В газете обнародовали характеристики оружия, и один фермер из округи сообщил, что продал его некогда мужу первой жертвы. Неподалеку от трупов была найдена смятая стодолларовая бумажка, лежащая так, что было ясно: ее бросили как нечто ненужное. Вряд ли можно было заподозрить обвиняемого в том, что он будет прогуливаться с подобными суммами и уж тем более их терять. Это было первое из тех вещественных доказательств, которые убийца оставлял на месте преступления, словно забавляясь тем, что запутывает следы или по крайней мере создает в глазах преследователей некий определенный образ.

Похоже, прокурор получал от своего собственного рассказа такое удовольствие — удовольствие гурмана, как определил его после про себя Жюльен, — что, слушая его, консулу захотелось узнать о деле побольше.

— А позвольте полюбопытствовать, кто выручил из тюрьмы вашего лжевиновного?

В это время в их сторону под руку со своей подругой двинулась Диана Данини. С ними была еще какая-то женщина.

— Извольте, — отвечал прокурор, перед тем как устремиться к ним навстречу с самой своей обольстительной улыбкой. — В Н. это известно каждому: князь Данини.

Так, значит, подозреваемый мастерил декорации для князя Жана, такого одинокого, потерянного среди своих кукольных подмостков.

— Я непременно хочу познакомить вас с моей подругой Лючией, — обратилась графиня Данини к Жюльену.

Лючия Валантен была молодой женщиной лет тридцати, столь же ослепительно свежей, как Диана Данини, и загорелой и стройной, как стюардесса Карин. Жюльен повел ее закусить холодной лососиной и паштетами. Как и Карин, она была американкой, однако родители ее были родом из Н. Работала она в столице манекенщицей, но на некоторое время поселилась у Даянии.

— Карин — моя лучшая подруга, — сказала Лючия.

Чуть позже к Жюльену подошла Моника Бекер и разыграла перед ним сценку ревности. Чувствуя себя превосходно в отведенной ему в этой комедии роли, Жюльен извинился перед американкой и с учтивой поспешностью взялся сопровождать Монику в малую гостиную, где собрался кружок ее близких друзей. Речь шла о немом поэте, вот уже несколько дней чувствующем недомогание.

— В такие вот минуты и рождаются его лучшие стихи, — говорила Жеронима де Нюйтер.

Диана Данини и ее супруг были вне пределов слышимости; Жюльен счел возможным, не погрешив против этикета, задать несколько вопросов, касающихся убийства. Но не в лоб, а заведя сперва речь о наплыве туристов, по большей части юного возраста и безразличных к несчастным жертвам. Ему дали понять, что он совершил бестактность: в наступившей тишине Моника Бекер заговорила о последней книге Рихарда Фалька. Ни она, ни ее подруги просто не пожелали услышать вопрос Жюльена, но ему показалось, что он вызвал недовольство присутствующих. Правда, значения этому не придал.

Гости стали расходиться. Когда Жюльен собирался откланяться, к нему подошла Лючия Валантен.

— Проводите меня?

Она занимала небольшую студию на верхнем этаже городского особняка Данини. Из окна весь как на ладони был виден город. Было шесть вечера, над городом по-прежнему поднимался гул. На набережной у дворца остановились подвыпившие американцы.

— Ненавижу американцев, — прошептала Лючия.

Они легли в постель. Когда он обнимал ее, она была неподвижной, холодной. А ведь тело ее было одним из самых прекрасных, которыми когда-либо обладал Жюльен. Он удивлялся своей везучести. Однако сомнение все же закралось в него: что, если все это подстроила Диана Данини? Рука Лючии легла ему на затылок. Она была широкой и тяжелой. Девушка закурила и, нагая, подошла к окну.

— Ненавижу американцев, — вновь проговорила она и уронила сигарету за окно.

— Я думал, ты родилась в Америке.

— Ну и что? — пожав плечами, ответила она, не поворачивая головы.

Она была все так же прекрасна в своей наготе, но, кроме желания ласкать прекрасное тело, отдавшееся ему, Жюльен ничего не чувствовал. Она уже одевалась. Теперь Жюльен знал наверняка: она потому попросила проводить ее и так легко отдалась ему, что об этом ее попросила Диана.

Ему вспомнилась печаль Марии Терезы. Он не стал долго задерживаться у Лючии, ни она, ни он не пожелали встретиться еще раз.

Наступил вечер. Толпа стала еще более густой, чем утром. На Ратушной площади танцевали фарандолу, но веселье было каким-то ненатуральным. В криках приезжих слышались грубость, необузданность. Один молодчик, не прячась, мочился прямо у подножия огромной статуи Дианы — символа города. Повсюду валялись бутылки, промасленная бумага.

Жюльен с удивлением поймал себя на мысли: «Ненавижу американцев».

Немцы, англичане хором завели модную песню. Он поднялся к себе.

К своему удивлению, он обнаружил дома Анджелику: она гладила. Поскольку квартира была невелика, она установила гладильную доску в гостиной среди полок с книгами.

— Накопилось много белья, а сегодня вечером я ничем особенно не занята... — объяснила она, зардевшись.

Впервые Жюльен был с ней один на один в такое время суток. Он не знал, должен ли пригласить ее поужинать. На его предложение она ответила отказом. Он стал настаивать, она согласилась, но во все время ужина не могла отделаться от робости. Неприятный инцидент, случившийся с ними в ресторане, лишь усугубил ее природную стеснительность.

В двух шагах от дома был ресторан, завсегдатаем которого стал Жюльен, правда, хозяин всегда держался с ним подчеркнуто любезно. В этот вечер небольшой зал был битком набит туристами, и Жюльен встал в дверях, ожидая, что хозяин пригласит его с дамой на пустующие места за вешалкой. Видя, что никто не обращает на него внимания, он пошел по залу, ведя перед собой Анджелику. Когда они были уже в двух шагах от незанятого столика, к нему со свирепым видом подлетел хозяин.

— Кто вам разрешил сесть?

Оскорбленный Жюльен возмутился. Разговор продолжался на повышенных тонах, и в конце концов Жюльену пришлось уйти; к его возмущению примешивалось еще и недовольство тем, что этот ресторан был под рукой, а теперь придется думать о другом. Было воскресенье, большинство ресторанов было закрыто, и они очутились в скверном бистро на Ратушной площади. Вокруг слышалась американская, английская, французская и вновь американская речь.

Жюльен пытался разговорить Анджелику, но она ограничилась лаконичными ответами. Он понял, что ей не хочется этим вечером возвращаться домой по причинам, о которых она молчала. По тем же причинам пришла она и к нему, проведя, как обычно, несколько часов у своей монахини. Он стал понастойчивее; не испугалась ли она чего-то? Она покраснела еще сильней и окончательно замолчала.

Затем он повел ее в кафе «Риволи». Опасаясь встретить там знакомых, иногда заглядывающих по воскресеньям в это привилегированное заведение, Анджелика вся сжалась в комок. В углу зала сидела галдящая компания парней и девчонок. Проходя мимо, Анджелика отвернулась; Жюльен понял: она не хочет, чтобы ее узнали. В кафе тоже было полно туристов и, кроме того, — это впервые бросилось ему в глаза — не было привычных лиц, словно н-ское общество спасалось от наплыва чужестранцев.

Они посидели, поговорили. Потом Жюльен предложил Анджелике проводить ее домой. Она опять покраснела и попросила разрешения переночевать у него.

— Вам не понять... — начала она, да так и не кончила.

Он и впрямь ничего не понимал. Но больше задавать вопросы не стал. Весь обратный путь они молчали. Дома она сама достала из шкафа белье и постелила себе на диване в гостиной. Затем уединилась в ванной комнате, где провела всего несколько минут. Вышла она оттуда в ночной сорочке до пят, которую захватила особой из дома. Под толстой тканью едва угадывались ее формы, однако худенькой ее назвать было нельзя. Отчетливо выделялась лишь грудь. Из-под рубашки виднелись ноги в чулках. Желая ей спокойной ночи, Жюльен чуть было не обнял ее по-отечески, как маленькую девочку, но в последний момент удержался. Ему казалось, что он может оттолкнуть, испугать ее.

Долго еще не спалось Жюльену в ту ночь. Он больше не вспоминал ни о самом преступлении монстра, ни о молчании, которым оно было окружено в свете. Не приходила на память и Лючия, с которой он переспал несколько часов назад. Мысли его были заняты Анджеликой. Он прислушивался к шорохам в соседней комнате, пытаясь уловить ее дыхание, но все заглушал уличный шум. В какой-то миг все стихло, он замер, но ничего не услышал. Сердце его билось. Он чуть было не встал. Увидеть, только увидеть, больше ничего. И вновь раздались громкие голоса, скорее вопящие, чем распевающие песню на мотив рока. Это были американцы, он еще раз подумал о том, что ненавидит их, и наконец заснул.

Когда он проснулся, завтрак был уже готов. Анджелика в фартуке сновала по квартире. Видимо, она не решилась еще раз воспользоваться ванной, и от нее слегка пахло потом, это взволновало Жюльена. «Белокурая и розовая», — подумалось ему. Он выпил три или четыре чашки очень крепкого чая и ушел на службу, не осмелившись поинтересоваться, останется ли она и на следующую ночь.

Консульство было взбудоражено до предела. Преступление на страстную пятницу занимало умы служащих — м-ль Декормон, шофера Джино и г-на Бужю — в гораздо большей степени, чем умы остальных жителей города. В страшном волнении пребывала г-жа Танкреди, француженка, вдова бывшего н-ского муниципального советника, которую Жюльен уже встречал в комнате своей секретарши. Она подошла к Жюльену, протянула к нему руки и воскликнула, что, если последуют новые преступления, она будет просить защиты у французского консульства. Из ее бессвязной тирады следовало, что она желает завещать Франции свою виллу на холмах со всеми коллекциями, но что завещание ею пока не оформлено и еще не поздно изменить решение.

— Я уже предупреждала однажды господина де Жуаньи: если вы ничего не сделаете для меня, я в свою очередь ничего не сделаю для вас. Но у бедняги своих забот был полон рот!

Жюльен попытался успокоить ее. В конце концов м-ль Декормон объяснила ему причину подобного волнения: оказывается, первое свое преступление, положившее начало последующим, садист совершил на дороге, пролегающей мимо имения г-жи Танкреди. Поскольку г-н Танкреди оказался первым на месте преступления, его некоторое время держали под подозрением. Позднее бывший муниципальный советник утверждал в личной беседе, что, если бы его хорошенько расспросили, он мог бы о многом рассказать. Власти же предпочли наброситься на несчастного мужа убитой.

— Бедняга Айгер, как будто он способен на такое!

Жюльен выразил удивление, услышав фамилию Анджелики. Тут на него изумленно воззрилась м-ль Декормон.

— А вы не знали?

Так Жюльену стало известно, что первой жертвой монстра оказался не кто иной, как мать Анджелики; до этого он думал, что та погибла в результате несчастного случая. Так, значит, отец Анджелики, булочник Айгер, и был тем человеком, которого подозревали и посадили на несколько месяцев в тюрьму! Самым трагичным во всей этой истории было то, что именно Анджелика — в ту пору ей было четыре года, она спала на заднем сиденье машины, в которой были убиты ее мать с любовником, — позвала на помощь, позвонив в дверь Танкреди.

Почему убийца пощадил ее? Как добралась она до людей глубокой ночью? Девочка была слишком мала и потрясена, чтобы ответить на подобные вопросы. Но не вызывает сомнений, что бедняжке было не под силу одной выбраться из машины, найти дорогу, и уж тем более позвонить в колокольчик, подвешенный довольно-таки высоко. Кто-то помог ей.

Дело и впрямь было таинственным. Жюльена удивило, что никто не обмолвился при нем ни словом, когда он нанимал дочь булочника.

— Анджелика, как бы это сказать, так и не оправилась от потрясения. Она отказывается говорить на эту тему, и, естественно, никто в ее присутствии не заводит об этом речь.

Но поскольку это никак не могло помешать ей прислуживать консулу, м-ль Декормон предпочла умолчать.

— Надеюсь, вы не очень сердитесь на меня?

Несколько недовольный тем, что его не поставили в известность, Жюльен лишь пожал плечами в ответ. Тут настал черед г-на Бужю поведать кое-какие жуткие подробности о надругательстве над несчастной Сабиной Девангис, последней жертвой монстра. Г-жа Танкреди вновь разошлась, вновь упомянула об успокоившейся душе г-на де Жуаньи, бывшего личным другом покойного муниципального советника; Жюльен счел за лучшее удалиться в свой кабинет.

Там, под потолком с кессонами перед искусным гобеленом, изображающим Лота и, его дочерей, он в который раз перечел длинную депешу с подробным описанием трех месяцев работы в Н., отправка которой в Париж откладывалась со дня на день. Не без удовлетворения перечислялись в ней все двери, открывшиеся ему, все круги, в которые он получил доступ. В конце он приписал несколько оптимистических фраз по поводу порученной ему миссии, в успехе которой не сомневался. Если ему по-прежнему не была известна подлинная цель этой миссии, он тем не менее намекнул на свой визит к премьер-министру. Не входя в подробности, которые он в любом случае не был способен осветить, он коснулся особых связей, установившихся между Н. и Францией. В глубине души он догадывался, что они были куда теснее, чем казалось. Передавая исправленный экземпляр м-ль Декормон для перепечатки, он попросил подготовить копию для премьер-министра.

О драме, разыгравшейся три дня назад, естественно, упомянуто не было.

Первая волна возмущения прошла, и, кроме друзей Андреа Видаля, которые, как и он, любили иронизировать, о последнем убийстве и монстре в городе больше не вспоминали. Лишь в статьях Беппо в «Газетт» еще муссировалась эта тема, но все больше в теоретическом плане. В интервью газете доктор Креспель, криминолог из столицы, высказал предположение, что убийца действовал не один или по крайней мере пользовался покровительством влиятельных лиц; Беппо привел это высказывание, никак не прокомментировав его.

В остальном жизнь вошла в привычную колею. Правда, по сравнению с предпасхальной неделей приток туристов увеличился в несколько раз, и Жюльен все больше убеждался, что н-ское общество засело в своих дворцах перед тем, как окончательно выехать на лето на виллы, отдав город чужестранцам. Он и сам мало-помалу проникался тем же чувством к когортам приезжих, которые за день «обегали» знаменитые музеи, галереи, дворцы, сады Бельведера, открытые с приходом тепла, оставляя в конце дня город загаженным. Он презирал эти разноцветные, но такие однообразные толпы и перестал смотреть на девушек из числа туристок, хотя среди них и попадались хорошенькие, которых в другое время он наверняка приметил бы, а все потому, что они были одеты в те же спортивные куртки кричащих цветов, что и прыщавые их спутники, и допоздна распевали вместе с ними вульгарные куплеты.

Жюльен больше не гулял по городу, лишь изредка появлялся на его улицах, и если они с Валерио и отправлялись в музей, то обязательно подальше от центра, где его друг показывал ему какой-нибудь малоизвестный шедевр: почти обнаженную Юдифь, в потоке крови отсекающую голову тучному Олоферну, или Саломею в экстазе, или исступленное покаяние Магдалины. Возвращаясь после этих посещений домой или на службу и стараясь как можно меньше находиться на улице среди крикливых орд, Жюльен больше чем когда-либо ощущал себя полноправным жителем Н., чьи страсти, причуды и неприязнь он теперь разделял.

В этот-то переломный момент и известила о своем приезде в Н. Анна.

Уже несколько недель Жюльен звонил ей нерегулярно. Виной тому была его связь с Марией Терезой, но в последнее время он поддерживал ее скорее по привычке. Что до встречи с бесподобной Лючией, то она была явно подстроена супругой бедного князя Жана. Лишь Анджелика занимала порой его мысли. После проведенной у него ночи девушка больше не вспоминала о своих страхах; Жюльен не говорил с ней о том, что узнал, и она опять превратилась в скромную прислугу, появлявшуюся в тот момент, когда он собирался на службу, и исчезавшую, стоило ему вернутся. Но Жюльен не забыл волнения, испытанного при виде девушки в ночной рубашке, помнил, как прислушивался к ее дыханию в соседней комнате. Он, первое время отгонявший смутные мысли о ней, теперь жалел, что в тот вечер не повел себя более решительно.

В среду утром Анна предупредила его о своем приезде в субботу ночным поездом. Он подумал, что должен радоваться этому, и в пятницу действительно испытывал радостное волнение в предвкушении долгого уикэнда с ней — она уезжала в понедельник. В пятницу он ужинал с Валерио, с которым они теперь часто виделись. Валерио после убийства несколько дней провел взаперти. Проходя по вечерам под его окнами, Жюльен видел в галерее, где была развешана коллекция живописи, тень человека, ходившего взад-вперед, и решил, что это его друг, может быть единственный из всей семьи, родственников и друзей, не желающий забывать о преступлении еще и потому, что произошло оно не только неподалеку от Фонтанель, но и от Ла Марлиа, виллы семейства Грегорио, где Валерио иногда уединялся с Мод. Когда Валерио появился вновь, он был бледнее обычного. Прошелся по поводу чудовищной несознательности своих сограждан, считающих делом чести помнить лишь о преступлениях или убийствах прошлого, когда Н. был суверенным городом и всегда находился поэт, сочинявший оду в память об убийстве тирана или смерти любовников от руки ревнивого мужа. Он протянул Жюльену серебряную флягу с выдержанным коньяком, плоскую, украшенную рубиновым кабошоном; он иногда носил ее с собой и беспрестанно с ней прикладывался.

— На, выпей, и ты тоже забудешь, как они и я.

В этот раз Мод была с ним. Увидев ее в первый раз у Андреа Видаля, Жюльен нашел ее такой же уверенной в себе, как Карин или Лючия. Как и они, Мод была из тех вернувшихся на родину лжеамериканок, которые, чем больше заявляли о своей ненависти к Нью-Йорку или Сан-Франциско, тем больше походили на американок. Но постепенно Жюльен увидел в Мод ту же слабость, что заставляла Марию Терезу плакать в минуты близости с ним, тот же душевный надлом, который привел Анджелику к нему в пасхальное воскресенье. Так или иначе Мод, как Анджелика и Мария Тереза, была из породы тех униженных, оскорбленных женщин, чей след в истории живописи изучал Валерио. Она по-собачьи преданно смотрела на любовника, всячески избегала разговоров о его жене и, казалось, переставала слышать, когда речь все-таки заходила о Виолетте. Иногда лицо ее искажалось; Жюльен заметил, что со времени его встречи с нею на лестнице во дворце Саррокка она похудела. Под глазами залегли фиолетовые круги.

— Смотри-ка, жизнь в Н. с каждым днем тебе все больше на пользу! — воскликнул Валерио, беря флягу из рук своего друга.

В голосе его была горечь. Они ужинали втроем в ресторанчике почти на углу дворца Грегорио, где Валерио открыто встречался с Мод, когда семейная жизнь становилась особенно «противной», как говорил он, не стесняясь в выражениях. Он особым тоном произносил слово «противный», отражающее весь ужас, что внушали ему семейные или дружеские связи, к которым он был принуждаем.

Жюльен кивнул: да, действительно, отныне у него было много друзей и он отменно чувствовал себя в Н.

Голос Валерио зазвучал глухо, когда он произнес вслух то, что Жюльену пришло однажды в голову:

— А впрочем, какое тебе дело до самого аквариума, ты ведь здесь как рыба в воде!

В голосе Валерио Жюльену послышалась мрачная ирония. Тот уже довольно сильно нагрузился. Пальцы Мод сжали его запястье.

— Что тут особенного, — попыталась она успокоить его. — Жюльен наблюдает за нами, как за необычными рыбками, что плавают по кругу в банке с водой. Это его забавляет.

— Ты думаешь? Да ни за чем он не наблюдает! У него одно на уме: самому стать рыбой. А может, рыбой-котом. Или рыбой-тигром, если б такие водились в нашем умеренном климате.

Жюльен собирался ответить, но Валерио высвободил руку и накрыл ею руку Жюльена.

— Знаешь, если я и говорю все это, то только потому, что просто завидую тебе! У меня самого часто ощущение, что я рыба-кот, выпрыгнувшая из аквариума и извивающаяся по ту сторону стекла.

Когда Жюльен прощался с ними, объяснив, что завтра ему рано вставать, так как приезжает Анна, Валерио заставил его пообещать, что один из вечеров они проведут вчетвером.

Поезд запаздывал на два часа. Ночью Жюльен мечтал о встрече с Анной, и это показалось ему добрым предзнаменованием. На вокзал он отправился, волнуясь. Ему нравился в Анне вкус к наблюдению за людьми и предметами, любопытство и даже веселый, почти насмешливый вид, который она приняла, когда он заговорил при ней о превратностях карьеры, об усталости и тоске.

— До пятидесяти все это не так серьезно, а вам ведь только сорок восемь, в запасе еще два года. Через два года можно начинать беспокоиться, — пошутила она.

Он понимал, что она мило посмеивается над ним, но вспоминать об этом было приятно. Слишком безупречное спокойствие Марии Терезы, которая менялась лишь в минуты страсти, иногда надоедало ему; чтобы не видеться с ней несколько дней, он придумал предлог, о котором только и можно было сказать, что он не слишком благовидный.

В ожидании опаздывающего поезда Жюльен вышел из здания вокзала. Идти с букетом в руках было как-то неловко. Он ступил на огромную автостоянку. Потом — в это время дня туристов было немного — направился к большому крытому рынку Сан-Флоренте. Там в ноздри ему ударил запах фруктов, сыров, пряностей. Толстые торговки зазывали покупателей, растягивая слова на южный манер; всё, даже пресные запахи молочных продуктов, опьяняюще действовало на него. Ни туристов, ни светских людей, среди которых он, по мнению Валерио, был как рыба в воде, — только те, кто жил в тени дворцов, живой, говорливый народ южной крови; он подумал, что Анне наверняка понравится здесь. Но он почему-то стал меньше думать о ней. Проходя мимо переполненной помойки, он избавился от букета.

А потом ноги сами понесли его к любимой церкви Санта Мария делла Паче. Там служили мессу. Он сел. На смену рыночным запахам пришел не менее пьянящий запах свечей и ладана. Женский голос, которому вторил тенор, выводил Libera me. Жюльен догадался, что это заупокойная служба, хотя в церкви почти никого не было. Фрески хора, которые он видел издали, были ярко освещены. Когда заупокойная кончилась, он заметил, что священнику прислуживал высокий тощий старик, в котором он узнал маркиза Берио. Жюльену говорили, что тот состоит в светском братстве, оказывающем последнюю помощь умирающим. Раньше, совершая обрядовые действия, члены этого братства надевали маску кающегося грешника и несли тяжелый крест. Маркиз Берио был в сером плаще с серебряным крестом. Он прошел, не поднимая глаз, мимо Жюльена, сидевшего в первом ряду. Жюльен решил походить по церкви, и, поскольку дверь ризницы, куда он часто заглядывал полюбоваться прекрасным распятием из раскрашенного дерева, была приоткрыта, он вошел туда. Там продавали сувениры, четки и открытки. Маркиз Берио оживленно беседовал со священником в присутствии пожилой дамы с белыми цветами. Все трое повернули к Жюльену головы, но маркиз не узнал тут же ретировавшегося консула. У него было приятное ощущение, что он еще чуть-чуть проник в тайны города.

Увлекшись разглядыванием потрясающих фресок, он забыл об Анне: поезд прибывал через несколько минут. Он бросился на вокзал в плохом расположении духа: было неприятно прерывать прогулку. Когда поезд подошел к перрону и Анна вышла, он подумал, о чем, собственно, ему с ней говорить. Приезд девушки в Н. превратился в сплошное недоразумение, из которого они оба вышли с чувством облегчения.

В воскресенье вечером они ужинали у Мод. Она жила на последнем этаже дворца рядом с дворцом Данини; вид, открывающийся на город с ее балкона, был почти таким же, что и из окна Лючии Валантен. Жюльен изображал веселье, хотя присутствие Анны тяготило его. Валерио, наоборот, был в тот вечер в прекрасном настроении: перед тем как прийти к Мод, он набрался и вел себя крайне непринужденно, например стал в шутку ухаживать за Анной. Видя, что Валерио отпустили страхи, часто терзавшие его, Мод, казалось, почти успокоилась. Пока Валерио в состоянии нарастающего возбуждения рассказывал Анне о своих изысканиях и об униженных женщинах, чей страдальческий и одновременно яркий след в истории живописи занимал его, Мод улыбалась Жюльену, беря его в свидетели доброго расположения духа их общего друга.

— В сущности, Возрождение меня угнетает: излишняя красота, излишняя уверенность в своей силе. Даже Анджелико и тот при всем своем смирении празднует победу. Он верит. Гораздо больше меня трогает маньеризм с его неуверенностью, потребностью преодолеть условные символы веры, чтобы одурманить с помощью видимостей, которые он для себя придумывает. Вы должны побывать у меня. Я покажу вам коллекцию, собранную до меня поколениями Грегорио; это единственное из обременительного наследства, на что я претендую сполна!

Жюльену пришло в голову, что Валерио так ни разу и не пригласил его не то что во дворец Грегорио, но даже просто к себе. До сих пор он этому не удивлялся, что само по себе уже было удивительно. К тому же слишком благостный настрой друга внезапно рассердил Жюльена. Не долго думая, он бросил:

— Так пошли сейчас.

— Почему бы и нет? — ни секунды не раздумывая, ответил Валерио.

Мод тут же забеспокоилась. Возбуждение Валерио нарастало, и Жюльену подумалось, что в веселости друга есть нечто искусственное. Часов в одиннадцать вечера они вышли из квартиры Мод и пошли по мосту Святого Креста. Под ними чернели воды реки. На мосту пьяные иностранцы забавлялись тем, что, как мяч, бросали друг другу сумку смеющейся девицы. Вскоре они поравнялись с дворцом Саррокка, где одиноко светилось окно г-на Бужю. Дворец Грегорио был целиком погружен во тьму.

Валерио достал из кармана ключ, не менее старинный, чем сам дворец; размеры ключа, скрип, производимый им в замке, — во всем этом было нечто театральное и неестественное, как и в веселости Валерио, которая, впрочем, проходила.

Войдя во дворец, Валерио приложил палец к губам, призывая к тишине. Затем нащупал выключатель. Казалось, он плохо ориентируется здесь. Когда слабый свет электрической лампочки осветил наконец огромный, вымощенный плитами вестибюль, Жюльен, к своему удивлению, обнаружил, что здесь собраны в беспорядке большинство статуй антиквара Масканиуса, ранее загромождавших целый этаж дворца Саррокка. Валерио повел друзей к величественной лестнице в левом углу вестибюля.

Поднявшись на следующей этаж, они оказались перед дверью, также запертой на ключ. Когда Валерио совладал и с ней, они вступили в галерею, где в начале XVII века разместилась коллекция рода Грегорио, одна из самых знаменитых в Н. Жюльен не раз по ночам видел за окнами этого длинного зала силуэт, который он принимал за силуэт своего друга.

Валерио не стал включать свет. Возможно, он хотел сыграть на эффекте неожиданности, возникающем при виде картин, одна за другой выступающих из темноты в неровном свете огромного фонаря, который он поставил на scagliola. Основную часть коллекции составляли маньеристские и барочные полотна. Джорджо Амири собирал подобные вещи из желания бросить вызов, Валерио Грегорио хранил их в согласии с семейной традицией. Но оба отвергали ренессансное равновесие, выражавшее суть царящего в Н. порядка.

Как и в небольших музеях, где они побывали вместе, здесь было много Саломей, Юдифей, Магдалин. Но на сей раз Валерио не брался объяснять невинное тщеславие, расчетливую жестокость или экстатичное самобичевание. Он молча шел впереди и освещал каждое полотно. В отличие от картин Возрождения из больших музеев, на которых святые вплоть до самых великих мучеников дышали здоровьем, какое дает живописи и ее героям непоколебимая вера, плоть этих женщин, написанных в конце XVI — XVII веке, отличалась бледностью — мертвенной, нездоровой, то с зеленоватым, то с фиолетовым оттенком. Даже самые пышные тела несли в себе нечто болезненное. Все героини были безжизненны. Возможно, повинен в том был поздний час, неверный свет фонаря, направленный на этих тревожащих душу персонажей; Жюльену все больше становилось не по себе. Однако, вернувшись некоторое время спустя в один крупный музей и пройдя по первому этажу, где были выставлены сверкающие при свете дня шедевры XVI века и всего Возрождения, Жюльен попал затем на второй этаж, куда редко заходили посетители, и увидел там такую же сумрачную и безжизненную живопись, что и во дворце Грегорио.

В галерее Анна ни на шаг не отходила от Валерио. За ними рядом с Жюльеном шла обеспокоенная Мод. Когда они вернулись в вестибюль, Жюльен поднял голову и в лестничном проеме на самом верхнем этаже заметил чью-то фигуру. Он был уверен, что Виолетта Грегорио наблюдает за ними.

Они вышли на улицу; проститутка, как обычно дежурившая под балконом дворца Саррокка, подмигнула Валерио, тот, не смущаясь, ответил ей тем же, потом взял Мод под руку, и они скрылись из виду.

Жюльен с Анной молча вернулись на площадь Свечных мастеров. Анна понимала, что им не о чем говорить. Наспех поцеловавшись, они уснули рядом, как брат и сестра. Когда на следующий день ее поезд тронулся, она еще держала его за руку, но он уже испытывал чувство огромного облегчения: он вновь был полноправным жителем Н., Анна вторглась в ту жизнь, которую он себе создал, ее отъезд все возвращал на свои места.

Весна была в разгаре: пошли новые праздники, балы.

 

ГЛАВА II

Одно событие нарушило спокойствие Жюльена и в то же время усилило в нем ощущение того, что он в Н. — как у себя дома. Министерство иностранных дел уведомило его, что премьер-министр прибудет в Н. с частным визитом.

Телеграмма с этим известием привела консульство в полное замешательство, вслед за тем позвонил Депен, специалист по личным делам своего шефа. Со времени отъезда из Парижа Жюльен так с ним ни разу и не виделся и даже не разговаривал по телефону. В голосе Депена чувствовалось расположение. Он объяснил, что глава правительства доволен тем, как подвигаются у консула дела, и может лишь поздравить себя с теми отношениями, которые сложились у города с новым представителем Франции, а значит, и с самой Францией. В минуту ностальгии по юности и жизни в Н. он выразил намерение побывать там. Таким образом, Депен самолично возглавит делегацию, на которую возложена организация поездки.

Жюльен испытал определенную гордость: каким бы скромным ни был занимаемый им пост, труды его были оценены. М-ль Декормон поздравила и его и себя с тем, каких похвал удостоился ее шеф из уст высокопоставленного доверенного лица, и оба стали спокойно дожидаться приезда делегации.

Тем не менее одна фраза старой девы должна была бы пробудить любопытство консула. Она обмолвилась о «кардинальских покоях», которые следовало подготовить к приезду. Жюльен знал, что так именовались помещения дворца Саррокка, расположенные на том же этаже, что и консульство, но по другую сторону галереи. Он ограничился тем, что одобрил ее предложение, и забыл об этом.

День спустя приехал Депен. Вместе с ним прибыли представители службы безопасности, специалисты по связи, по протоколу и дюжина чиновников — Жюльен не стал вникать в их функции, — всего человек двадцать. Жюльен отправился встречать их на вокзал. Префект предоставил в его распоряжение несколько машин и личный эскорт; делегацию разместили в отеле «Астория», расположенном напротив консульства и дворца Грегорио.

Затем Депен собрал всех на рабочее совещание в кабинете консула. Очень быстро тот понял, что происходящее превышает его понимание, например, к его изумлению, на совещание позвали архитектора Соллера и адвоката Тома. Главой делегации был намечен настоящий план сражения. Хотя предполагалось, что премьер-министр пробудет в Н. не более двух суток, впечатление было такое, что речь шла о подготовке по меньшей мере международной конференции. Несмотря на частный характер визита, в поездке главу правительства должно было сопровождать определенное количество чиновников Кэ д’Орсе и других министерств. Дворец Саррокка забурлил. Служащие префектуры, мэрии, которых Жюльен прежде в глаза не видел, разговаривали с зарубежными коллегами так, словно давно их знали. Намечалось, куда и когда проляжет путь высокопоставленного гостя, какие районы города будут закрыты для остальных смертных: казалось, речь идет ни больше ни меньше как об осаде неприятельской крепости.

Особая беседа была у Депена с Соллером. Они долго обсуждали, какие работы необходимо произвести за оставшиеся три недели в кардинальских покоях. Адвокат Тома в сопровождении г-на Бужю, в отчаянии заламывавшего руки и вопрошавшего, почему его не предупредили — он бы приказал навести порядок, — открыл запертые долгие годы двери.

Визит разбили на этапы. Председатель хотел повидать нескольких старинных друзей. Каково же было удивление Жюльена, когда он узнал, что первым в списке стоит Рихард Фальк, не раскрывавший рта со времени послевоенного процесса над ним. В ответ на удивление своего подопечного Депен улыбнулся.

— Пути господни неисповедимы!

Он шутил, но Жюльен понял, что при этом глава делегации сохраняет серьезность.

На обсуждение был вынесен список трапез в честь гостя. Первый обед намечался у Моники Бекер, причем Жюльену пришлось в очередной раз удивиться: оказалось, о приезде важного гостя ей стало известно задолго до консула. Один из ужинов был оставлен за дворцом Саррокка. Второй обед намечался у некой г-жи Шёнберг на ее вилле Пиреус: г-жа Шёнберг не была ни маркизой, ни герцогиней, и Жюльен никогда о ней не слышал. Остальная часть визита держалась пока в тайне. Гость должен был провести в городе два дня, но никому, даже генеральному консулу, Депен не открыл планы его дальнейшего времяпрепровождения.

— Постарайтесь понять, — сказал в заключение глава делегации (теперь он обратился к Жюльену на «вы», хотя прежде они были на «ты»), — что шеф хорошо знает Н., где у него много друзей, и что иные из его друзей не столь знамениты, как картинные галереи или церкви города!

В голосе Депена вновь прозвучал почти священный трепет по отношению к почтенному старцу; Жюльен был взволнован тем, что именно он сочтен достойным представлять этого старца среди поэтов и произведений искусства города, с которым тот так сроднился.

Рабочие совещания следовали за информационными, разъезды с целью подготовки почвы — за разведывательными вылазками. Наплыв туристов в город постоянно возрастал, что не мешало, однако, десяткам агентов службы безопасности и чиновников всех мастей прочесать весь город в ключевых его точках с единственной целью — с максимальной ответственностью и на официальном уровне подготовить визит самого частного характера.

Моника Бекер, Диана Данини, набожный маркиз Берио иногда принимали участие в конфиденциальных совещаниях, вести протоколы которых было поручено опытной секретарше. В расчет бралось все: меню, состав приглашенных, их место за столом, расположение дверей, окон, наличие сквозняков. Муниципальные служащие, до сих пор занимавшие, по мнению Жюльена, скромные посты, поднялись над теми, кто до сих пор числился их начальством; таким, например, был один из них, которого Жюльен всегда принимал за шофера. А его собственный шофер Джино уже тыкал префекту полиции и, скрестив ноги на столе, курил сигару в присутствии отцов города. И лишь г-жа Шёнберг, у которой должен был состояться второй обед, оставалась загадочной невидимкой.

Жюльен имел по этому поводу разговор с прокурором. Тот был, возможно, единственным высокопоставленным чиновником в городе, которого никак не затронул готовящийся визит. Доктор Мураторе сам навестил консула, избрав предлогом желание обсудить, как идет расследование недавнего убийства. Войдя в кабинет, он со словами: «Маленький подарок» — положил перед ним сверток.

В роскошную бумагу была завернута его собственная книга, в которой прослеживались кровавые преступления, совершенные в городе на протяжении его многовековой истории.

— Здесь мной описаны убийства, оставшиеся безнаказанными, кровавые преступления, из которых ваш Стендаль, живи он в нашем городе, почерпнул бы неплохой материал для хроник на манер «Итальянских». Я собрал настоящую антологию смерти от ножа и шпаги на протяжении нескольких веков и пришел к выводу, что в конечном счете преступление всегда было в Н. способом предержания власти.

В его словах, безусловно, была доля шутки, и немалая, но Жюльен догадывался, что за деланно-безразличной иронией прокурора крылась тревога, связанная с расследованием, которое он вел. Впрочем, он выглядел менее непринужденным, чем обычно, словно не решался что-то предложить или о чем-то попросить. Он закурил, откашлялся, а затем все-таки изложил цель визита:

— У меня есть к вам одна просьба.

Оказывается, перед тем как заняться политикой, глава государства был адвокатом и в самом начале своей карьеры выступал защитником по делу убийцы-садиста, действовавшего в Клермон-Ферране и округе; этот Риомский процесс в свое время вошел в анналы юриспруденции Франции. Дело происходило сразу по окончании второй мировой войны, когда с газетных полос не сходили имена преступников вроде доктора Петио, маскировавшихся, смотря по обстоятельствам, то под коллаборационистов, то под бойцов Сопротивления. Тем не менее зловещий Шампану, убийца пастушек и гроза Клермон-Феррана, избежал гильотины благодаря блистательной речи молодого адвоката, доказавшего его невменяемость.

— Мне хотелось бы переговорить обо всем этом с вашим премьером. Мне нужны кое-какие сведения, и я уверен, его советы окажутся полезными.

Прокурор продолжал улыбаться, а ведь он выступал в роли просителя, и во власти консула было дать согласие или отказать. Жюльен обещал сделать все, что в его силах; прокурор удалился, надписав мелким ровным почерком свою книгу; Жюльена ждало новое совещание. Посещение прокурора позабавило его. Он удивился легкости, с которой добился у Депена разрешения на встречу прокурора с важным гостем.

— Чего проще? Шеф любит, когда вспоминают, что в прошлом он тоже был блестящим адвокатом, — ответил Депен.

Жюльен знал это, но забыл.

В последующие три недели Жюльен целиком подчинил свой распорядок жизни предстоящему визиту и не принадлежал себе ни минуты. Беседы с директором городских музеев насчет того, что будет показано гостю, с архиепископом, которому, хоть он и был известным масоном, предстояло отслужить мессу в городском соборе, с поваром Моники Бекер о завтраке в день приезда, с самым крупным н-ским поставщиком в отношении приема в консульстве. Лишь обед у г-жи Шёнберг, о котором Жюльену мало что было известно, был предоставлен на волю случая. Жюльен не переставал этому удивляться

— Может быть, вы не знаете, — ответил ему на его недоуменный вопрос Депен, — что, хотя шеф терпеть не может импровизаций, он всегда питал слабость к непредвиденному.

Это была почти острота. Однако Жюльен, чувствуя, что наделен полномочиями, превосходящими все, чем он до сих пор занимался, побаивался, как бы в последнюю минуту не произошел какой-нибудь неприятный инцидент. Он открылся Монике Бекер, но та ограничилась пожатием плеч.

— Лионелла Шёнберг — дама, которую я у себя не принимаю; ничего не могу сказать вам по этому поводу.

Джорджо Амири, его тайный наставник, оказался более словоохотлив.

— Мне неизвестен характер отношений госпожи Шёнберг с вашим государственным деятелем. Сейчас она живет на вилле, принадлежащей его старинному другу, у которого он подолгу гостил в юности. Вы, конечно, слышали о скульпторе Пиреусе?

Пиреус был немцем, обосновавшимся в Н. в начале века и в тридцатые годы приютившим у себя многих художников и писателей, бежавших от нацизма. Жюльену не доводилось слышать о нем. Скульптор оставил небольшое творческое наследие, попавшее в несколько музеев и частных коллекций; перед смертью он завещал виллу дальнему родственнику, женившемуся на Лионелле, девушке из знатной н-ской еврейской семьи, пострадавшей, как и другие, в годы фашизма. Вот у нее-то и предполагал отобедать в тесном кругу глава правительства.

— Сейчас она уже пожилая дама, — добавил Амири, — но муж был намного старше ее. Он умер в конце пятидесятых годов, кажется, от руки бывших нацистов, не простивших ему то упорство, с которым он преследовал некоторых их сообщников.

Действительно, начиная с 1945 года антиквар Юлиус Шёнберг посвятил все силы розыску и возвращению на родину художественных ценностей, награбленных рейхом. В частности, он занимался поиском знаменитых полотен, по приказу Геринга отправленных в Линц, родной город Гитлера, где тот мечтал открыть музей и собрал огромное количество шедевров, объявленных еврейскими и под этим предлогом конфискованных во Франции, Италии и даже в самой Германии.

— Вообще же это был известный музыкант, замечательный пианист, и Лионелла Шёнберг создала культ его памяти, — продолжал профессор. — Она почти не покидает виллу, исключение делается только для продолжительных поездок в Швейцарию, где мы с ней и встречаемся. Мы были когда-то очень дружны с ее мужем, он купил виллу в Веве рядом с моей. После смерти Юлиуса она стала очень желчной; не простила влиятельным н-ским семействам их отказа помочь, когда она и ее близкие нуждались в их влиянии. Поговаривают даже, что одна из причин упорства, с которым бедный Юлиус преследовал нацистов, в том, что во дворцах многих наших светских львиц можно увидеть полотна и скульптуры, купленные по дешевке в черную годину и украшавшие некогда виллу Пиреус, где сейчас проживает бедная Лионелла.

Рассказ Джорджо Амири пробудил у Жюльена огромный интерес к г-же Шёнберг. Но стоило ему проявить желание навестить ее под предлогом возможной подготовки к предстоящей импровизированной встрече, как Депен воспротивился этому.

— Обед в последний день будет носить сугубо частный характер этого в целом частного визита, являющегося общественным достоянием, — отрезал он.

— А вечер второго дня? — парировал Жюльен.

Лицо Депена стало непроницаемым. Он превратился в высокопоставленного чиновника, вершащего делами деликатного свойства в тени старого государственного мужа.

— Если обед, которого вы коснулись, не касается вас, то последующие ужин и вечер не касаются меня!

Жюльен не настаивал. Он был всего лишь скромным консулом, и ему только что об этом напомнили.

После ночной вылазки во дворец Грегорио они еще больше сдружились с Валерио. Жюльен знал, что тот пьет, и по безмолвным призывам, которые ему бросала Мод, догадывался, что личная жизнь его друга страдает от этого. В связи с работами, проводимыми Соллером в «кардинальских покоях», Жюльен обнаружил, что оба дворца были связаны между собой переходом. К его великому изумлению, Валерио пошел за ключом от разделяющей дворцы двери, но оказалось, что одного ключа недостаточно.

— У тебя в консульстве должен быть второй ключ. Все это восходит к очень давним временам. Предки не пожелали заделать проход, по которому кардинал Саррокка ходил в гости к одной из дам рода Грегорио, бывшей его любовницей на протяжении пятидесяти лет, а просто установили замок: у каждой семьи было по ключу.

Жюльен стал допытываться у м-ль Декормон и г-на Бужю, но никто не знал, где второй ключ. Валерио очень редко бывал в фамильном особняке, все дни и почти все ночи проводя с Мод. Однажды он признался Жюльену, что у него нет состояния, так как большая часть наследства досталась его старшему брату.

— А я и не знал, что закон все еще благоприятствует старшему сыну, — удивился Жюльен.

Валерио улыбнулся:

— Не закон: все мы равны перед республикой; другое дело — н-ский обычай: богатые и бедные ветви есть во всех семьях.

Брат Валерио, которого Жюльен видел лишь однажды, занимал главное крыло дворца и жил на том же этаже, где располагалась картинная галерея. Его библиотека была не менее знаменита, чем коллекция картон; до сих пор сохранилась побеленная известью келья, в которой один из его предков, о котором с большим уважением отзывается в своих «Философских письмах» Вольтер, уединился, чтобы в течение сорока лет писать историю Н. Брат Валерио Пьетро Грегорио был библиофилом, в частности собиравшим прославленные впечатления Бодони, изданные в Парме в начале XIX века. Пьетро был не женат, и все, чем он владел, по его смерти должно было отойти Валерио или его детям, если таковые будут, а до тех пор старший Грегорио выплачивал младшему брату скромную сумму, и тот, как мог, жил в надежде на семейное достояние или деньги жены, причем ни то, ни другое ему не принадлежало.

— Вот почему я преподаю три раза в неделю американским студенткам, которых мои рассказы о Магдалине интересуют несравненно меньше, чем парни из квартала Сан-Федерико, которые тискают их ночами на малолюдных дорогах, — с нарочитой грубостью закончил свой рассказ Валерио.

Отношения Жюльена с Анджеликой круто изменились. В связи с подготовкой к встрече важного гостя покой первых месяцев сменился на службе лихорадочной деятельностью. Консул, проводивший раньше большую часть времени во дворцах и соборах, вплоть до самых отдаленных, был теперь до позднего вечера занят делами. Ужинать ему чаще всего приходилось с Депеном, чью холодную и непобедимую самонадеянность он переносил все хуже, хоть и не отдавал себе еще в этом отчета. Пока Депен был в Париже, Жюльен считал непременной обязанностью ужинать с тем или иным из своих сотрудников, еще более несносных в своем невежестве, чем Депен, поскольку они были подчиненными. И то, что вся эта возня развернулась вокруг, как ни крути, краткосрочного визита, не удивляло консула. Будучи чиновником, он умел подчиняться, хотя и сожалел, что у него почти не оставалось времени на посещение н-ских салонов.

В пятницу вечером совещание по безопасности высокого гостя, начавшееся в три часа дня, затянулось до девяти вечера, после чего Депен и его помощники вылетели в Париж специальным самолетом; Жюльен, свободный до понедельника, решил провести уик-энд дома за книгой. Валерио отыскал для него в библиотеке брата старинные хроники города, откуда прокурор, без всяких сомнений, почерпнул сведения для своей книги; не признаваясь себе в этом, консул испытывал некую болезненную тягу ко всем этим кровавым историям. Он говорил себе, что наряду с музеями и частными собраниями картин это был один из способов лучше узнать прошлое Н., состоявшее из неменьшего количества легендарных преступлений, чем число произведений искусства, ставших всеобщим достоянием.

— Ты уверен, что все это старье тебе интересно? — недоверчиво спросил Валерио.

Он словно колебался, давать ли Жюльену эти книги. Жюльен проявил твердость и вернулся домой с двумя толстыми ин-фолио под мышкой. Анджелика была дома, как в ту субботу, когда он застал ее за глажением белья. На этот раз она прилегла на диване в гостиной и заснула. При его появлении тут же вскочила.

— Прошу извинить меня, — прошептала она, выпрямляясь.

Но никак не объяснила свое присутствие. Жюльену вспомнился рассказ о девочке, что спала на заднем сиденье машины в ту ночь, когда была убита ее мать. Он протянул руку, коснулся ее плеча у шеи. Кожа была прохладна и тепла одновременно. Он погладил девушку, как котенка. Она была недвижна. Ему подумалось: «Не надо бы...» Но книги, которые он держал, упали на пол, а Анджелика закрыла глаза. Когда-то в Лондоне он познакомился с девушкой тех же лет, что Анджелика: стоило ему начать ласкать ее, она закрывала глаза и притворялась спящей. Иногда, в минуты, предшествующие любви, она по-настоящему засыпала и просыпалась лишь тогда, когда он овладевал ею, и ее руки жадно обвивали его.

Подобно лондонке Корделии, Анджелика обвила руками Жюльена. И так же не открывала глаз. Жюльен стал целовать ее лицо, шею, грудь, Анджелика не сопротивлялась и лишь как во сне что-то пробормотала. Затем совершенно отдалась ему, он поднял ее и понес в спальню. К его величайшему изумлению, она не была девственницей.

Потом она, как и Мария Тереза, зарыдала. Сперва тихо, сдержанно, робко, но затем с нею сделался настоящий нервический припадок. Она дрожала с головы до ног, громко всхлипывала, слезы заливали ей лицо. Не унимая плача, она с яростью, столь не вяжущейся с робостью и стыдливостью той девочки, которую он знал до сих пор, вновь привлекла его к себе и отдалась ему. И сразу затихла. Лицо ее озарилось каким-то диким выражением, из груди вырвался крик. Когда она уснула, Жюльен еще долго лежал рядом, а потом встал. Ее тело, слишком белое, несколько полное, такое, каким он и представлял его себе, похолодело. Он укрыл ее меховой накидкой. За окном виднелись старинная крепость и огни дворцов на другом берегу реки.

В гостиной он закурил, выпил подряд несколько рюмок коньяку и засел за книги, взятые у Валерио. В одной из них описывалась любовь великого герцога Н. к служанке-итальянке, которую дядя государя, не кто иной, как кардинал Саррокка, велел отравить, а затем бросил в колодец в поместье Шницлер, к западу от города. Жюльен побывал там. Огромные приморские сосны затеняли крыльцо виллы, к которой вела кипарисовая аллея. Музыкальный салон был расписан нагими танцующими нимфами, принадлежащими кисти ученика Понтормо. Нимфы были юными, с бледными, по-девичьи нескладными телами. По легенде, одна из них была списана с той самой Анджелы Криспи, что погибла на дне колодца.

На следующее утро Анджелика ни словом не обмолвилась о том, что произошло накануне. Вскоре Жюльен дал понять Марии Терезе, что между ними все кончено, и теперь его навещала дочь булочника Айгера, приходя без предупреждения, как и в первый раз. По три-четыре дня они не виделись. Он ни о чем ее не спрашивал. Может быть, он любил ее.

До приезда премьер-министра оставались считанные дни. Депен вернулся и больше не покидал Н. В его распоряжение поступила парижская журналистка. Звалась она Розелиной Текю. Состоялась ее встреча с лучшими журналистами города, директором «Газетт», Беппо и Питером Мэшем. Несмотря на частный характер визита — или именно в силу этого, — он, по словам журналистки, должен был иметь значительный резонанс, настолько был символичен интерес главы французского правительства к городу. Розелина Текю демонстрировала полное пренебрежение к скромному консулу, который до сих пор как раз и символизировал эту самую вековую дружбу Н. с Францией. Для нее Жюльен был всего лишь чиновником низкого ранга, рядом с которым любой сотрудник управления делами совета министров состоял самое меньшее в ранге полномочного посла. Но поскольку она была некрасива и спала с Депеном, Жюльен нисколько не обижался. Наоборот, он с такой готовностью оказывал ей услуги, что она сперва удивилась, а затем поздравила его, как поздравляют радивого слугу.

— Думаю, шеф будет доволен, как вы все это организовали, — сказала она ему после совещания с представителями прессы, во время которого Жюльен выдвинул несколько интересных инициатив.

У Моники Бекер и Дианы Данини, в салоны которых ее ввел Жюльен, она держалась как завоевательница, но не могла не заметить, что Жюльен играет там важную роль. Однажды на вечере у Моники Бекер, после того как она за ужином рассказала Жюльену забавную историю, относящуюся к времени, когда теперешний государственный деятель останавливался у скульптора Пиреуса, она сказала Жюльену:

— А вы, оказывается, знакомы со всем городом?

Жюльену не оставалось ничего, как признать это.

Маркиза Берио издали улыбалась ему, Жеронима де Нюйтер приглашала его к себе на солнцестояние на виллу Эльф. Парижская журналистка не проронила больше ни слова, но одной из первых покинула дворец Бекер, попросив Жюльена проводить ее. В толпе туристов на Ратушной площади она повисла у него на руке. Жюльен соображал, должен ли он пригласить ее к себе. Ему пришло в голову предложить ей стаканчик вина в кафе «Риволи», где к ним, к счастью, подсел Депен. На прощание журналистка сказала:

— А я и не думала, что вы так преуспели здесь за столь непродолжительный срок.

По-прежнему не понимая, что еще требовалось от него, кроме как вращаться в свете и болтать о литературе и музыке, Жюльен тем не менее улыбнулся. Во взгляде этой дурнушки — приземистой, без шеи — было сожаление. Депен подмигнул Жюльену, и это означало, что и он, не последний человек в окружении главы правительства, доволен им.

Вернувшись домой, Жюльен застал спящую Анджелику. Она проснулась, лишь когда он овладел ею, и опять громко отчаянно вскрикнула. Затем, рыдая, прижалась к нему.

За неделю до приезда высокого гостя, словно в преддверии бури, установился полный штиль. Все было готово, Депен даже взял два выходных, которые провел на загородном пляже в компании журналистки. Валерио, накануне побывавший у Жюльена дома, также предложил ему проветриться.

— А не отправиться ли нам в Арджентину?

Это было название той самой затерянной в туманах деревни на берегу реки, где студентом он проводил каникулы. Жюльен вспомнил его рассказ об обветшалом дворце, о дочери сторожа и содержательнице деревенской гостиницы, с которой Валерио проводил ночь.

— Хорошо бы тебе увидеть все это, прежде чем...

Он замолчал. Жюльен переспросил:

— Прежде чем?

— Да прежде чем пригороды П. станут похожими на пригороды всех больших городов и заправочные станции придут на смену гостинице и парку.

Ярким солнечным утром они выехали из Н. Мод была с ними, вела машину. Очень скоро добрались они до границы между двумя равнинами. Погода испортилась. Пошел мелкий дождь, который затем превратился в изморось. Валерио был весел. Напевал. Мод, напротив, была серьезной. Они пересекли П. В прошлый приезд Жюльен видел лишь центр города, в этот раз они ехали по тихим окраинным кварталам, окружающим шумный центр с широкими тротуарами, по которым они бродили с Леоном Бонди, консульским агентом. Вдоль широких, вымощенных речной галькой авеню шли высокие стены, за которыми угадывались парки, сады. Перед монументальными воротами в одной из стен Мод притормозила.

— Здесь когда-то жил мой дядя, — пояснил Валерио.

Они вышли из машины. Валерио позвонил. Слуга в серой блузе открыл дверь. За забором в глубине квадратного двора возвышался дворец, облицованный мраморными плитами, особым образом отшлифованными. Вслед за слугой они вступили в промозглый вестибюль. Все ставни были закрыты.

— Со дня смерти дяди здесь никто не живет. Только слуга Иоханнес, да и тот уже очень стар.

Иоханнес шел впереди, распахивая деревянные ставни. Мелкий дождь на улице прекратился. Клочковатый, все еще густой туман начал быстро рассеиваться. За окнами виднелся парк с напоенной дождем травой. Дворец Грегорио в П. был в нескольких сотнях метров от «Синей точки», куда Леон Бонди водил Жюльена послушать джаз, но это был совершенно иной мир.

Стены вдоль лестницы, по которой они поднимались, были расписаны фресками XV века, изображающими земные радости. Жюльен вспомнил, что уже видел репродукцию этих фресок, но не знал, что они находятся здесь. Венера, музыканты, любовные утехи — во всем было много чувственности. Обнимающиеся парочки, кудрявый паж, протягивающий руку к разрезу в юбке дамы. А вокруг десятки белых кроликов на цветочном лугу, как на старинном гобелене.

— Кролик — животное Венеры, — пояснил Валерио. — Но Венеры-распутницы, Венеры-самки, как сказал бы мой дядя.

Взгляд его скрестился со взглядом Мод, которая кусала губы.

Под этим верхним рядом прекрасно сохранившихся фресок, изображающих земные радости, шли более загадочные фрески в довольно плачевном состоянии. Разделенные по знакам Зодиака, персонажи, похожие на священников или служителей какого-то языческого культа, совершали жертвоприношения. Один из священников в белом одеянии, скорее напоминающий лесовика или крестьянина, держал в руках занесенный нож. Под ножом был лишь кусок штукатурки, словно уже очень давно кто-то стер фигуру жертвы. Поодаль две юные девушки в светлых платьях шли со связанными за спиной руками. Двое юношей рядом с ними были плохо различимы. Был как будто еще третий, коленопреклоненный, но от него мало что осталось. И завершала фреску обнаженная торжествующая Венера точно на таком же цветочном лугу, что и на верхней фреске: она как будто собиралась подняться туда и принять участие в празднествах, устраиваемых там в ее честь бесстыдными любовниками среди белых кроликов.

— До того как в конце шестнадцатого века дворец купили Грегорио, он был одним из тех общественных дворцов, которые, как в Ферраре, принадлежат всем. Здесь устраивались банкеты, праздники. Здесь Франческо де Виян сочинил свои фривольные стихи, которые ты знаешь.

Франческо де Виян был большим поэтом, благодаря его очень вольным сочинениям, исполненным одновременно двусмысленного мистицизма, П. вошел в историю литературы Возрождения. Как и Тассо, он кончил жизнь сумасшедшим: покровители его, герцоги П., поместили Вияна в городской монастырь, покой и безмятежность которого он воспевал под конец жизни.

— Я хотел показать тебе этот дворец, — сказал Валерио, — чтобы ты понял: как ни убегай от Н. на другую сторону холмов, ты все равно туда вернешься.

Валерио рассказал, что один и тот же неизвестный художник расписал дворец Грегорио в П. и часовню Грегорио в церкви Санта Мария делла Паче, ту самую, что всегда была на запоре. В этой часовне, посвященной Марии Магдалине и выстроенной неким Антонином Грегорио в конце XV века, и находилась первоначально та самая надгробная плита с женской фигурой, которую Жюльен видел у Масканиуса.

— Этот Антонин Грегорио столько раз изменял жене со всякими замарашками, что по смерти прекрасной Данины пожелал, чтобы та, кем он пренебрегал при жизни, была навсегда прославлена после смерти.

Мод не сводила с Валерио глаз. Валерио вернулся к торжествующей Венере, которая как бы замыкала фрески нижней части стены и открывала цикл верхней части.

— Вот видишь, Жюльен, — продолжал он, — вся жизнь Н., крайней мере его прошлое, выражена с помощью очень простой иконографии. Достаточно всмотреться в самые знаменитые из н-ких картин, чтобы понять город целиком. Может быть, потому я и захотел попробовать обучить нескольких девушек истории искусства — пусть и у них откроются глаза.

Впервые Жюльен услышал протест со стороны Мод:

— А тебе не кажется, что это было бы слишком просто?

Валерио улыбнулся:

— Ты права, может, это и впрямь слишком просто.

Но улыбка его была грустной.

Сразу за дворцом начиналась деревня. Валерио был прав: пригороды П., города активного, предприимчивого, чудом сохранились. Сквозь клочья уплывающего тумана солнечные лучи освещали сочную зелень.

Друзья быстро добрались до заброшенной загородной резиденции герцогов на том же берегу реки, что и деревня. Это была огромная постройка в стиле барокко, куда герцоги П. переезжали с двором на лето. Новый сторож был оповещен о приезде Валерио. Как и Иоханнес, он провел гостей по зданию. Все здесь было запущенным, пострадало от времени и влаги. Комнаты не были обставлены, штукатурка облупилась, кое-где обвалились потолки. Было видно, что некоторые, лучше других сохранившиеся комнаты служили временным пристанищем беднякам, оставлявшим после себя мусор. Валерио останавливался перед голыми стенами, на которых едва виднелись следы красок. Как он объяснял, еще лет двадцать назад здесь были фрески.

— Императрица Мария-Луиза провела в этом дворце лето, перед тем, как вступить на пармский престол. На этом этаже есть комната, специально обитая к ее приезду тканью с золотыми пчелами и орлами на зеленом фоне.

Но Жюльен ничего не мог разглядеть. Речная влага, туманы, летний зной и зимние холода сделали свое дело. Как он ни силился, но вообразить себе хоть что-то не сумел. В особенности прогулки н-ского студента, приезжавшего сюда на каникулы с надеждой улизнуть из цепких лап города, укрывшись в этих заброшенных княжеских покоях вместе с другом и дочерью сторожа, живущего у входа в парк.

Они были так далеко от Н., его благородных строгих фасадов, прекрасно сохранившихся дворцов и роскошно обставленных трапез — от всего того, с чем Жюльен так свыкся, — что он внезапно ощутил себя как бы на чужбине. Огромные неубранные залы старинной княжеской резиденции Арджентины вдруг преисполнились экзотики, какой он не знавал и в Запретном городе Пекина.

Когда они вышли, вновь стал наплывать туман. Валерио заказал заранее две комнаты в местной гостинице. Встретила их толстая хозяйка, которую Валерио хорошо знал и которая была еще не старой, и Жюльена поразило, что время так пощадило содержательницу гостиницы, в прошлом проститутку. Валерио засмеялся.

— Уж сколько воды утекло, как бедная женщина скончалась! Теперь здесь всем заправляет Лиза, дочь прежнего сторожа.

Это была та самая девочка, в которую Валерио был некогда влюблен здесь, в заброшенном замке с еще сохранившимися тогда на стенах фресками. Если глаза Лизы и были еще, как в юности, голубыми, то ноги ее деформировались и разбухли.

— Не обольщайся, Лиза следует заведенному порядку: при случае тоже подрабатывает своим телом.

Хозяйка внесла дымящееся блюдо спагетти. Села напротив, и они принялись вспоминать прошлое. Толстуха Лиза громко смеялась, грудь ее при этом дрожала. Валерио пил. Лиза все подливала ему густого, почти черного вина, и взгляд его уже затуманился. Вскоре его примеру последовала и Мод. Не пил один Жюльен.

— А ты что ж не пьешь? Дал обет воздержания? — спросила его Лиза.

И налила ему вина. Гудела печь. Было жарко. За соседним столиком два крестьянина играли в карты.

— Так что? Голову боишься потерять? — вновь осведомилась хозяйка.

Жюльен опустошил свой стакан. Лиза тут же снова наполнила его, и Жюльен снова выпил. За окном пошел дождь. На деревню обрушилась буря, высокие деревья вокруг дворца раскачивались на ветру. Быстро наступила ночь. Жюльен знал, что он пьян, но все пил и пил. Валерио заговорил. О себе. О женщинах, которые были в его жизни. О матери, подружках прежних лет, Лизе, своей жене, любовницах, Мод. Мод не отставала и пила столько же, сколько и он. И тут он заговорил о своей сестре, той самой, что, по словам Моники Бекер, вышла за мужлана.

— Может, она и могла бы остаться одна, — заключил он, рассказав несколько историй из их детства. Даниелла лучше всех играла в теннис, плавала, ходила на лыжах, до рассвета плясала на балах «Кружка» на улице Пиана, где собиралась «золотая» молодежь Н.

Жюльен помнил эту высокую молодую женщину со светлыми волосами, скуластую, со слегка суровым выражением лица. И вдруг Лиза непристойно захохотала.

— Даниелла? Такая же потаскуха, как и все!

Жюльен подумал, что Валерио обидится, хотя бы возразит, но тот поднял стакан:

— За всех потаскух на свете, которые делают нас такими, какие мы есть.

Когда они добрались до спален на втором этаже, он еле держался на ногах. Жюльен помог Мод уложить его. Когда Валерио был уже раздет и лежал в постели, Жюльен собрался уходить, но друг удержал его:

— Не уходи так! Как хорошо вместе, правда? И потом, ты ведь не оставишь бедняжку Мод один на один с пьянчужкой!

Он схватил Жюльена за руку и усадил его, тоже прилично набравшегося, на кровать.

— А ну-ка, Мод, раздевайся! — приказал Валерио.

Ни слова не говоря, девушка начала исполнять приказание. Раздевшись, она выпрямилась перед Жюльеном, который продолжал сидеть на постели, где лежал Валерио.

— Дотронься до нее, — предложил ему Валерио — Увидишь, какая она теплая. Не твердая, не холодная, как н-ские дамы.

Жюльен протянул руку. Он знал, что много выпил, знал, что может далеко зайти. И все же дотронулся до бедер Мод, живота Мод, которая тоже рухнула на постель. Валерио потеснился и вскоре уснул. Когда все было кончено, уснул и Жюльен.

Спал он, должно быть, недолго. Проснулся от того, что был гол и замерз. Рядом под одеялом храпел Валерио. Одна Мод не спала, а сидела в изголовье кровати, свернувшись клубочком и прижав к подбородку колени. Она тоже была голая. Обхватив колени руками, она не мигая смотрела в пустоту широко раскрытыми глазами. Жюльен натянул на себя покрывало.

— Зачем? — спросил он.

Она пожала плечами.

— Не нужно было?

Наступило молчание. Жюльен стал подниматься.

— Теперь вы один из нас, — добавила Мод.

Жюльен вышел. Его спальня была по другую сторону коридора. В комнате напротив с распахнутой дверью в одежде, широко раскинув ноги на заправленной красным покрывалом постели, спала толстуха Лиза.

На следующий день они тронулись в обратный путь. По дороге Валерио спросил, хорошо ли спалось Жюльену. Жюльен и сам удивлялся, как быстро он заснул и как хорошо, без сновидений проспал всю ночь. Он сказал об этом Валерио, сидевшему на заднем сиденье и опохмелявшемуся.

— Вот видишь, ты начинаешь привыкать к Н. Там никто никогда не видит снов, разве тебя об этом не предупреждали?

Он говорил подчеркнуто наигранным тоном. Тем же тоном Жюльен возразил, что они провели ночь отнюдь не в Н. На что Валерио почти в точности повторил слова Мод, сказанные ею накануне:

— Ты ведь был с нами?

С напряженным лицом, с темными кругами под глазами Мод молча вела автомобиль. И Жюльен подумал, что его друзья правы: хотя многое из того, что составляет их жизнь, от него и ускользало, отныне он находился с ними и жил подобно им. Моника Бекер в своих хоромах, ее друзья — в своих, будь то в городе или за его пределами. Андреа Видаль и его друзья — художники, журналисты, — все они, вместе взятые, были прежде всего жителями Н.; город жил в совершенно замкнутом мире, где каждому, даже Валерио с его неудовлетворенностью — и, может быть, в первую очередь именно Валерио на пересечении всех его привязанностей, — было отведено свое место, своя роль. Да и сам Жюльен между дворцом Сарокка и виллой, которую для него готовили на холмах, лежа подле Марии Терезы, а после — подле Анджелики и даже подле этой Лючии, что овладела им однажды вечером в большей степени, чем он ею, также получил свое место, свою роль. Ему поручена миссия, и уже нет надобности убеждать себя в том, насколько она важна: он занят подготовкой визита премьер-министра Франции в Н., в гости к здешним дамам, дворцам, их прошлому в настоящем. Почти столь же непринужденно, как Валерио, он вспомнил о предстоящем визите, о той роли, что была отведена ему. И вдруг у него возникло очень сильное искушение сказать себе, что он будет жить здесь долго, что он наконец прибыл на место. Что он у себя.

В консульстве его поджидал Депен в состоянии крайнего возбуждения: приезд шефа передвинулся на шесть дней вперед, то есть на завтра, известие получено десять минут назад.

С этой минуты все закрутилось с бешеной скоростью. Позднее Жюльену станет известно, что подлинная дата приезда была назначена давно, все в Н. об этом знали, и он был единственный, кого, якобы по мотивам безопасности, держали в неведении. Он не обиделся: удел второразрядного консула в городе, раздавленном своим прошлым, — быть последним в курсе решений, касающихся будущего Франции.

На следующий день высокого гостя встречали в аэропорту П. Он прибыл на личном самолете, н-ский аэропорт оказался слишком мал, чтобы принять его. Оттуда его вертолетом доставили в Н. Жюльен был среди встречающих вместе с гражданскими и военными официальными лицами города. Престарелый государственный деятель молодецки спрыгнул на землю, не дожидаясь, когда остановятся лопасти вертолета. Пожав несколько рук, он остановился перед Жюльеном и что-то сказал ему, чего Жюльен не разобрал из-за шума мотора. На всякий случай он отвечал самым почтительным «Да, господин премьер-министр». Явно вольный, высокий гость сказал еще что-то, но Жюльен опять не расслышал и опять согласился. Из толпы встречающих выбежала девочка с цветами. Жюльен отступил на шаг назад. Депен взял его за руку.

— Первый контакт прошел неплохо, правда?

Жюльену нечего было отвечать. Кортеж автомобилей тронулся и на бешеной скорости пролетел городские предместья. Перед дворцом Саррокка собралось несколько зевак. Основная масса туристов, равнодушная ко всему, проплывала мимо.

Незадолго до обеда гость выразил желание совершить прогулку по городу, но в одиночестве. Службу безопасности удалили, полдюжины молодых чиновников оспаривали право во главе с Депеном быть единственными, кто разделит с премьером эту прогулку в одиночестве. Путь их лежал мимо дворца Берио. Гость вспомнил, что в молодости танцевал здесь с английской писательницей, которая жила тогда на холмах. И прочел по памяти несколько ее стихов об н-ской весне, распускающихся мимозах, юности, живописи; тут же пробежал слух, что глава правительства гуляет пешком по улицам Н., читая английские стихи. Все были в восхищении. Затем ему захотелось выпить кофе на террасе кафе «Риволи», где с наступлением хорошей погоды выставили столики на Ратушную площадь. Здесь он когда-то встречался со скульптором Пиреусом, художником Эстьеном, поэтом Лустином. Поэт Фальк также входил в число завсегдатаев этих литературных вечеров; было это до войны, до суда над ним и до того, как он навеки замолчал.

— Кстати, увижу ли я его за обедом? — поинтересовался гость.

Тут же поэту поспешили отнести приглашение на обед к Монике Бекер, хотя первоначально он был предусмотрен лишь на ужине в консульстве. Жюльен держался чуть поодаль, вместе с несколькими молодыми людьми, для которых он раздобыл в квестуре разрешения на ношение оружия, и зорко следил за обстановкой. Французские туристы узнавали своего главу правительства. Послышались робкие аплодисменты. Гость ограничился наклоном головы и очень тонкой, едва уловимой и такой старческой улыбкой.

Обед у Моники Бекер превзошел все ожидания. За право присутствовать на нем дрались за самыми родовитыми фасадами, хотя все знали, что не графиня решала, кого пригласить. В столовой, расписанной фресками в неоклассическом стиле, были накрыты четыре больших, почти квадратных стола. Сидя за последним, рядом с Жеронимой де Нюйтер, Жюльен мог наблюдать за спектаклем, и тот был поистине великолепен. Никогда еще Моника, Диана и их подруги не казались более юными и сияющими. Валерио, сидя за почетным столом, несколько раз запросто обращался к высокому гостю. Жена его, Виолетта, сидела напротив гостя; она тоже была хороша как никогда.

Кофе перешли пить в галерею, которую открывали в редких случаях; там были собраны полотна, изображающие все дворцы и виллы семейства Бекер. Гость остановился перед несколькими из них: вот здесь он ночевал. Он взял руку Моники Бекер в свою, и она, как девочка, залилась громким и веселым смехом. Остальные держались на почтительном расстоянии. Единственным неприятным моментом была встреча с поэтом. Гость подошел к нему с банальной фразой на устах. Фальк улыбнулся, но рта не раскрыл. Тогда гость нагнулся и что-то сказал тому на ухо. Фальк тряхнул головой. Все молча наблюдали за ними. Старый премьер, казалось, не замечал этого. Вдруг он резко отстранился от поэта со словами:

— Все это странно!

И тут, впервые за сорок лет Рихард Фальк проговорил:

— Вы правы, все это странно.

Все онемели. Наступила полная тишина. И только гость как будто не замечал ничего, особенно удивления всех, кто впервые слышал, как говорил Фальк. Пауза затянулась. Тут вперед выступила Моника и взяла гостя под руку, все разом заговорили, стали передавать друг другу бокалы и сделали вид, что поэта не существует.

— Кому взбрело в голову пригласить этого фанфарона? — воскликнул Депен, еще недавно первый удивившийся тому, что поэт не приглашен на обед к Монике.

Вернувшись во дворец Саррокка, председатель удалился для отдыха в «кардинальские покои». За стеной его непосредственные подчиненные были начеку и прислушивались к малейшему вздоху.

В пять часов Жюльен, не покидавший своего кабинета, как по тревоге был поднят шумом. Гость собрался возобновить прогулку. Его провели по залам музея изобразительных искусств, муниципального музея, где была собрана скульптура из церквей и дворцов. Часа через два, когда кортеж машин остановился на Ратушной площади, гость обратился к Жюльену:

— Господин консул, а что бы вы мне показали теперь, придись вам выбирать что-то одно?

Вся свита как по команде впилась в Жюльена глазами. Он догадался о царившем замешательстве: вопрос не был предусмотрен. Лицо Депена выражало подлинную тревогу. Жюльен колебался.

— Можно было бы осмотреть Санта Мария делла Паче, — выговорил он наконец.

— Браво! — воскликнул премьер. — Это самая красивая церковь Н.

Жюльен оказался на высоте. Все медленно, так как это было поблизости, направились к церкви, которую Жюльен рассматривал уже как собственную вотчину. Несколько полицейских шли впереди и прокладывали дорогу в толпе в общем-то апатичных туристов. На площади, где возвышался великолепный, облицованный мрамором собор, старик взял Жюльена под руку.

— Уверен, вы блестящий гид, господин консул.

Консул оправдал надежды. Он обрисовал высокому гостю, не хуже его разбирающемуся в этом, гармонию сперва двух аркбутанов, заканчивающихся наверху изящными завитками, потом аркатуры, поддерживающей нижний карниз, и входа прилегающего монастыря.

Они вошли в церковь. Не скупясь на слова, Жюльен описывал свои любимые полотна. Как ни странно, часовня Грегорио была открыта. На пороге ее стоял Валерио, словно предупрежденный о посещении. Однако плохо освещенные фрески кисти того же мастера, что создал «Торжество Венеры» в большой зале дворца Грегорио в П., были едва различимы. Гость ненадолго задержался перед ними. Валерио что-то сказал ему, он кивнул в ответ. У монастыря Жюльен вновь сделался чичероне. Он нашел проникновенные слова, чтобы рассказать о наполовину сохранившейся фреске, изображающей потоп и Страшный суд. Никогда лицо Христа, выделяющееся на фоне воскресающих мертвецов, не казалось более торжественным, более величавым. Гость слушал, кивал головой.

— Как все это призывает нас к смирению! — проронил он.

Слева от Христа епископ с ужасом отпрянул от поднятого указательного пальца Спасителя. Наступал вечер, фрески начали погружаться в темноту и меркнуть. Лицо Христа, также темневшее, казалось вылепленным из бронзы. Кто-то вполголоса заметил, что есть определенное сходство между этим образом, написанным пять столетий назад на стене монастыря незнакомым художником, и государственным деятелем. Он услышал это и улыбнулся.

Вечер в честь гостя в консульстве был кульминацией карьеры Жюльена в Н. Архитектор Соллер занимался оформлением отремонтированных помещений, а также устройством банкета. Даже в кабинете Жюльена было установлено с десяток накрытых столов. На верху парадной лестницы струнный квартет встречал гостей музыкой Боккерини.

Во время ужина исполнялась музыка Люлли, Рамо, Жана Мари Леклера. Были приглашены все друзья консула, а также некоторые официальные лица, которых до сих пор он встречал лишь мельком; рядом с ним в черном платье и дивном бриллиантовом колье стояла м-ль Декормон, помогавшая ему представлять гостей премьеру, который каждого одаривал любезностью. Немало поздравлений с окончанием работ во дворце, в который многие попали впервые, выпало и на долю Жюльена. Кое-кто вспомнил о былых празднествах в консульстве, о балах, задаваемых г-ном де Жуаньи, и воодушевленный Жюльен также пообещал в скором времени и праздники и балы. Едва ли он обратил внимание на одно замечание: его предшественник умер во дворце Саррокка как раз на следующий день после одного такого праздника.

— Да, — продолжал маркиз Берио, не отдавая себе отчета, что разговор принимает неприятный оборот, — я и нашел тело бедного Жана Рене. У меня с ним была назначена встреча и...

Его жена, приблизившись, сделала ему знак замолчать. Он извинился и отошел. Жюльен, заинтригованный, наклонился к м-ль Декормон.

— А что случилось с бедным господином де Жуаньи? Он что, вдруг взял и умер?

— Я думала, вы знаете. Господин де Жуаньи застрелился, — ответила м-ль Декормон, отводя глаза.

Если бы в этот момент не подоспел Депен, на вид более озабоченный, чем обычно, Жюльен, может, и увидел бы в этом дурное предзнаменование. Но тот отвел его в сторону и поделился своим беспокойством по поводу слишком затянувшейся беседы гостя с прокурором.

— Не хватало еще, чтобы этот тип утомил его! — воскликнул он.

Жюльен отправился выручать гостя и напрочь забыл о печальной судьбе своего предшественника во дворце Саррокка. Он был слишком возбужден вечером и чувством торжества при виде довольного гостя, чтобы поддаваться темным мыслям по поводу событий пятнадцатилетней давности.

После ужина, удавшегося на славу, гость произнес тост. Он заговорил об Н. и Франции, назвал тех, кого знал здесь некогда, поблагодарил за гостеприимство. Затем упомянул о завтрашнем дне, который будет для него возвратом к источникам, похвалил консула, так великолепно организовавшего как этот вечер, так и весь его визит. Раздались аплодисменты, в какой-то мере относящиеся и к Жюльену, тот покраснел, как ребенок.

Чуть позднее, когда приглашенные рассеялись по гостиным, гость подозвал Жюльена к себе. Префект, сидящий с ним, поднялся. Премьер ударился в один из тех замечательных монологов, секрет которых хранил про себя и которые заставляли его приверженцев говорить, что он прежде всего писатель, а уж потом государственный муж. В непревзойденных по лаконичности выражениях он поведал, что в иные минуты жизни испытывал необходимость вновь погрузиться в атмосферу строгой и величавой красоты этого города, который любил больше всех других на свете. По его мнению, Н. еще в большей степени, чем Флоренция, был городом, которым нелегко овладеть, но уж если тебе это удалось, если ты постиг его тайну — город сам овладевает тобой.

— Видите ли, господин консул, всякий раз, возвращаясь в Н., я не только поднимаюсь к истокам своей юности, но и обретаю самого себя той поры. Я не говорю о юности тела или лица, которую так великолепно умеют сохранять н-ские женщины, я говорю о юности духа.

Всякий раз, обращаясь к Жюльену, гость непременно величал его «господином консулом».

— А заметили вы, как мужчины этого города вплоть до возраста, в котором столь кие из нас уже превращаются в слабоумные развалины, умеют сохранять остроту суждения, трезвость ума, способность придумывать и воображать? — продолжал он, указывая на окружающих.

Жюльен понял, что государственный муж только что открыл ему один из секретов н-ской жизни, в которую он сам так естественно влился. Если он своим умом дошел до того, что каждая из дам, у которых он был принят, сохраняла красоту и достоинство до тех лет, когда другие превращаются в старух, то теперь впервые отдавал себе отчет, что их мужья под маской старцев, от которой они не открещивались, сохраняли ясный и обновляющийся ум Джорджо Амири, проявляющийся в его речах, Рихарда Фалька, сквозящий в его сочинениях. Все, от слепого маркиза Яннинга, описывающего сады, которые он видел глазами жены, вплоть до набожного маркиза Берио, доктора теологических наук и автора справочника по догмату о непорочном зачатии, трудились, читали, писали в такие годы, когда большинство довольствуется отдыхом на пенсии или в лучшем случае перечитывает книги. Таковы князь Жан, ставящий пьесы, тот же Валерио (правда, еще сравнительно молодой), так глубоко анализирующий грех и гордыню Магдалины, жестокость Юдифи, развращенность Саломеи в произведениях величайших мастеров Возрождения. Особенно взволновало Жюльена то, что открыл ему на это глаза сам глава французского правительства именно этим вечером во дворце Саррокка, то есть там, где Жюльен был у себя. У него возникло ощущение, что перед ним открываются новые горизонты.

К ним подошла дама, то ли маркиза Яннинг, то ли Жеронима де Нюйтер, гость сделал ему дружеский знак, Жюльен встал; вечер продолжался до часу ночи. Когда все разъехались, почетный гость скрылся в «кардинальских покоях», а его свита разошлась по отелям; Жюльен вышел на улицу. Закурив, он обнаружил, что, несмотря на службу безопасности, дежурившую возле консульств под балконом с атлантами маячит все та же проститутка. Она подмигнула Жюльену, Теперь он знал почти каждого в Н. и отвечал ей тем же. Заворачивая на улицу Лилии, он увидел, что окна галереи живописи во дворце Грегорио освещены. За одним из окон прошла тень. Жюльен отбросил сигарету и ускорил шаг, почувствовав, что он устал; когда он был маленьким, подобная усталость называлась хорошей.

Успех первого дня пребывания высокого гостя в Н. затмил инцидент с поэтом-молчальником. А вот история с обедом второго дня была уже чуть ли не дипломатическим просчетом. Это был первый сбой в столь удачно складывающихся делах Жюльена Винера в Н.

На первую половину дня было намечено посещение кладбища Сан-Роман, где покоились французские офицеры, погибшие во время войны, и церкви при нем. Оттуда на следующий день после своего приезда смотрел Жюльен на занесенный снегом Н. Туристов попросили уйти; великолепный мраморный фасад церкви отражал солнечные лучи. В ее тени стоял простой крест с именами погибших французов. Жюльен не обратил внимания на то, что среди имен значился родственник гостя; тот возложил на гранитный постамент веточку мимозы. Затем сделал несколько шагов к другой могиле, над которой возвышалась статуя — женщина с лилией в руках. Несколько веток мимозы оставил он и здесь, где покоилась поэтесса, непревзойденная в воспевании красоты Н. в преддверии весны. Жюльен увидел, как по щеке государственного деятеля скатилась слеза. Розелина Текю загородила дорогу фотографам, которые намеревались приблизиться.

— Пусть побудет один, он среди своих.

Слова эти прокатились по рядам, и каждый сделал шаг назад.

В церкви глава правительства на короткий миг погрузился в молитву перед большим деревянным распятием; молва гласила, будто с началом каждого нового века 1 января оно истекает настоящей кровью. За крестом стоял маркиз Берио, похожий на дьякона, прислуживающего священнику. На половину двенадцатого было назначено вручение степени honoris causa в ректорате университета: гостю ненавязчиво дали понять, что нужно спешить. Среди пяти профессоров президиума во дворце Винклер, где проходила церемония, Жюльен видел лишь Валерио; тот держался с большим достоинством. Валерио произнес короткую речь, в которой говорилось о связях его города с гостем из Франции, но еще больше — о связях с ним его собственной семьи за последние десятилетия. Не менее взволнованным было ответное слово соискателя; затем приглашенные на обед к г-же Шёнберг отправились на виллу Пиреус, расположенную на холме как раз напротив церкви Сан Роман. Не прошло и полутора часов, как все вернулись в консульство в состоянии чрезвычайного возбуждения.

Жюльен не сразу понял, что произошло. Гость удалился в свои покои, Депен ходил взад-вперед и метал громы и молнии, а квадратная коротышка Розелина придумывала первое, что приходило в голову, чтобы удовлетворить любопытство журналистов, которых это скорое возвращение застало врасплох. Но скрыть правду от консула не могли. Впрочем, новость распространилась очень скоро; на вилле Пиреус гость наткнулся на запертые ворота. Несколько настойчивых звонков в конце концов вынудили недовольного привратника открыть ворота сада.

Как ни странно, Лионелла Шёнберг была дома. Она попросила извинения за легкое недоразумение, но взгляд высокого гостя уже подернулся тусклой пленкой, что указывало у него на недовольство. Несколько лиц из свиты прошли в гостиные, где, к своему удивлению, никого больше не обнаружили.

— Так мы сможем спокойно поговорить, — только и сказала г-жа Шёнберг.

Она отвела гостя в сторонку и некоторое время беседовала с ним. Гостиную украшала картина, выполненная в барочной манере и изображавшая Юдифь, которая светится счастьем и держит в руке голову Олоферна. О чем говорили гость и хозяйка в те десять — двенадцать минут, что длилась их уединенная беседа, никто не знал. Заинтригованному Депену, который пожелал приблизиться к ним, патрон раздраженно приказал оставаться на месте.

Сели за стол. Беседа не клеилась: говорить было не о чем, так как, по всей видимости, все уже было сказано. Напротив г-жи Шёнберг сидела ее дочь — кожа да кости — и весь обед ковыряла в тарелке с салатом; впрочем, блюда были самые что ни есть заурядные, вино третьесортное, атмосфера натянутая. Гость надеялся возобновить дружбу, совершить паломничество в места, где он бывал молодым и счастливым, а натолкнулся на старуху если не открыто враждебную, то уж точно безразличную к нему. Она говорила о туристах, проекте нового аэропорта; словом, сразу после кофе гости встали из-за стола и в величайшем смятении вернулись во дворец Саррокка. Премьер сразу поднялся к себе, не пожелав ни с кем разговаривать.

Депен стал выяснять, кто отвечал за организацию обеда. Ответственный за протокол предстал перед ним. Он доложил, что первым нанес визит г-же Шёнберг он, затем еще несколько раз возвращался к ней, как и положено, с агентами безопасности. Еще накануне все было в полном порядке. Чтобы приостановить возможный скандал, Депен приказал опубликовать коммюнике, в котором говорилось о том, что вдова Юлиуса Шёнберга, старого друга премьера, внезапно почувствовала недомогание и гости были вынуждены отказаться от прогулки по знаменитому саду, где их поджидали фотографы. К великому изумлению Жюльена, это объяснение удовлетворило всех присутствующих журналистов и корреспондентов. Когда десять минут спустя глава правительства позвал его и попросил подать кофе, к тому, что произошло, больше не возвращались. Личный врач высокого гостя запротестовал было против такого количества кофе, но тот ледяным взглядом пресек любые возражения.

Мало-помалу лицо его светлело. Хоть ему и не удалось до конца согнать с него маску недовольства, он все же подчеркнуто бесстрастно окунулся в последующие мероприятия программы — секретом собирать волю в комок в моменты наибольшего горя или волнения он владел безукоризненно. В кабинете консула состоялось совещание, на которое созвали дюжину самых влиятельных людей города. Жюльен собрался было устроиться за своим столом, на котором, как это принято на званом обеде или международной конференции, стояла его визитная карточка, но тут ему передали, что его требуют в квестуру. Таким образом, он не мог слышать, о чем говорили собравшиеся на этом совещании, среди которых были его друзья — маркиз Берио, маркиз Яннинг, граф Нюйтер, князь Жан, адвокат Тома и еще несколько родовитых горожан. Любопытно: в кабинете висело полотно конца XVII века, на котором было изображено специальное заседание совета Двенадцати, который одно время возглавлялся великими герцогами: перед ними стоял посол Франции в Н., носящий имя рода, прежде очень известного, но давно угасшего.

Вернувшись, Жюльен застал лишь самый конец совещания. Лица присутствующих были серьезны, словно речь шла о будущем всего мира, но тем не менее на них не было напряженности, словно будущее это не было таким уж беспросветным.

Чуть позже к консульству подали три черных лимузина с шоферами в ливреях за рулем. Они ждали выходя гостя, который собирался отправиться на мероприятие «сугубо частного» порядка, предусмотренное в этом частном визите, уже в достаточной степени ставшем достоянием общественности. Премьер поздоровался с теми, кто ждал его перед консульством. Когда он пожимал руку Жюльену, лицо его оставалось неподвижным. Затем он сел во вторую из машин. Первая уже рванула вперед, третья тронулась за двумя предыдущими. Не успел Жюльен глазом моргнуть, как Депен, м-ль Текю и остальная свита расселись по машинам, предоставленным в их распоряжение городской префектурой. Консул остался один с чиновником протокольного отдела, который попросил извинить его:

— Я спешу в аэропорт, где нас ждут вертолеты, чтобы доставить в П.

И тоже исчез. Внезапно Жюльену стало очень душно. Он почувствовал, что вспотел. Его шофер пританцовывал. Во дворце Саррокка царила гнетущая послепраздничная атмосфера.

 

ГЛАВА III

И все же Жюльену понадобилось время, чтобы осознать: в Н. для него что-то изменилось.

Вначале все было как будто по-прежнему. Официальное письмо из Парижа вроде бы подтверждало, что, несмотря на инцидент, пребывание в Н. главы государства, частично подготовленное им, рассматривалось там как удача. Возобновились приемы, коктейли.

Несколько дней спустя Жюльен получил письмо от г-жи Шёнберг, которая, по мнению н-ского общества, весьма непочтительно обошлась с гостем: слухи о том, что произошло на вилле Пиреус, все же просочились. Она приглашала его на чай. Он не знал, должен ли принять приглашение. Джорджо Амири довел до его сведения, что тоже будет там; старик так редко выходил из дому, что Жюльен согласился.

Вилла на холме была окружена огромным парком. Если же быть точнее, в двух шагах от старинной крепости находились постройки монастыря, упраздненного в начале XIX века, вокруг которых простирались некогда монастырские поля и луга; в 1880 году главный монастырский корпус переделали в частное здание. Парк походил скорее на некий огромный фруктовый сад, откуда открывался прекрасный вид на город. Повсюду прямо в траве или в нишах здания стояли скульптуры Эрнста Пиреуса: прекрасные, полные сил юноши и девушки, изваянные в неоклассическом стиле из белого мрамора или алебастра и от того казавшиеся еще более в духе Кановы.

Погода стояла отменная. Г-жа Шёнберг поджидала гостя, сидя у каменного стола на пригорке. Внизу протекала река, открывался вид на аристократические кварталы города, знаменитый купол собора. Туристов видно не было, их гомон сюда не долетал, и тем не менее место это находилось в нескольких сотнях метров от загаженной ими Ратушной площади. Сад, беседки, цветы ириса, росшие в беспорядке, не имели ничего общего с благородной строгостью парков и вилл, где успел побывать Жюльен: это была гавань покоя и прелести у самых подступов к Н.

— Я не позволила вашему высокому гостю нарушить своим присутствием покой этого уголка, — сказала хозяйка, приглашая Жюльена садиться.

Но поскольку она никак не пояснила свои слова, консул не знал, что отвечать.

Появление Джорджо Амири рассеяло замешательство. Он заметно постарел с тех пор, как Жюльен навестил его в первый раз. И был очень слаб. Двое слуг почти несли его к беседке, где был приготовлен чай. Он тут же пустился в восторженное описание творчества, которому до самой кончины не изменял Юлиус Шёнберг. Намекнул и на виновников его смерти, которых нужно было искать неподалеку, но вдова преследователя нацистов не дала увлечь себя на эту стезю.

Жюльен отдавал себе отчет, что в самом или почти самом сердце Н. он попал в двусмысленное положение: Лионелла Шёнберг занимала стратегическую позицию на шахматной доске этого небольшого замкнутого общества, подвергнутого ею строгому осуждению. Сидящий напротив нее Джорджо Амири сохранял нейтралитет. Он принимал участие в жизни Н., но относился к ней без снисхождения. Может быть, его лишь терпели, поскольку он был слишком хорошо осведомлен о тысяче и одной интриге, составлявших живую ткань этого микрокосма. Хотя хозяйка воздерживалась от разговора о скульптурах своего дяди или музыке своего мужа, Жюльен мало-помалу начал понимать, какое воздействие на окружающих она оказывала. В ее бледно-голубом взгляде была некая удивленная невинность, превращавшаяся в упрямую непримиримость, стоило этой голубизне побелеть. Он догадывался, что так или иначе премьер-министр напросился к ней в надежде очаровать ее, пустив в ход свое испытанное обаяние. Но для чего? Надеялся ли он, подобно Рихарду Фальку, испросить прощение в чем-то? Или же хотел вот в этом самом саду вновь напасть на след того, в чем ему было когда-то отказано? Когда она предавалась воспоминаниям о пальцах своего мужа, исполнявшего одну из последних сонат Бетховена, синева ее глаз стала почти белой.

Г-жа Шёнберг провела Жюльена по старинному зданию монастыря. Его украшали лишь полотна мастеров сиенской и флорентийской школ ХIII века, беременная богоматерь Таддео Гарди и cassoni на светские сюжеты: бракосочетание, турнир. На одной из стен, словно специально предназначенной для этого, в одиночестве висело анонимное «Благовещение». Изо рта ангела, написанные золотыми буквами, выходили слова, что были словами отнюдь не мира, но боли; внимавшая ему богоматерь-девочка в испуге опускала на лицо накидку. Как и у Лионеллы Шёнберг, у нее был очень бледный взгляд, но разрез глаз, исполненный в манере примитивистов болонской школы, был необычайно красив.

В других помещениях были расставлены незаконченные мраморные скульптуры Пиреуса в том виде, как их оставил автор. И все те же несколько тяжеловатые, едва достигшие зрелости герои вызывали в Жюльене воспоминание об Анджелике.

За этим приглашением последовали другие: весна вступила в свои права, приближался разгар светского сезона. Диана Данини устроила пышный прием в честь помолвки своей дочери с внуком Моники Бекер. Жюльен не знал, что прекрасная Диана — мать взрослой дочери, и еще раз поразился юности и красоте Моники и Дианы. Поскольку этот альянс клал конец долгому периоду их соперничества внутри замкнутого н-ского общества, праздник получил большую огласку.

Графиня Бекер улучила минутку, чтобы переговорить с Жюльеном. Поздравив его с успехом недавнего визита, она весьма отрицательно отозвалась о Лионелле Шёнберг, отказавшейся, как она выразилась, «подыграть». Это несколько непривычное выражение было воспринято Жюльеном лишь как намек на нетактичность вдовы по отношению к высокому гостю.

На самом же деле его предостерегали, предупреждали: стало известно, что консул побывал у г-жи Шёнберг, и ему давали понять, что больше он не должен этого делать. Однако он вновь принял приглашение на виллу Пиреус по случаю приезда знаменитого виолончелиста. Музыкант немного поломался, прежде чем исполнить сюиту Баха. За окном сад, река, город погружались в темноту. Вечер удался на славу, но те, кто не был на него приглашен, не простили Жюльену.

Некоторое время спустя снятая им вилла на холмах напротив церкви Сан Роман и старинной крепости была готова принять его. Джино помог ему перевезти вещи с улицы Свечных мастеров.

Жюльен сразу полюбил свой новый дом. Джорджо Амири подыскал ему дворецкого, который был одновременно и поваром. Моника Бекер, все еще дувшаяся на него, явилась тем не менее посмотреть, как он устроился. Мебели было немного, но вполне достаточно. Большой кабинет занимал часть второго этажа. Жюльен воображал, как будет созерцать оттуда совершенный пейзаж, читать, может быть, возьмется наконец за перо. Им вновь овладело желание сочинять короткие новеллы, герои которых сойдут с полотен, каждый день представавших перед его глазами. Он заговорил об этом с Валерио, и тот одобрил его.

Но Жюльен был все еще слишком занят переездом, чтобы всерьез взяться за осуществление своего замысла. В сад выставили шестьдесят больших керамических горшков с уцелевшими от холодов лимонными деревцами. Он нанял садовника и поручил ему заняться ими. Бордюр из невысоких самшитовых кустов опоясывал сад. В глубине его статуя Дианы как бы царила над гротом с двумя источниками.

— Тебе повезло: одинокими ночами ты сможешь слушать, как журчит вода, — сказал Валерио.

Жюльен вновь подумал, что, когда все устроится, он будет задавать балы, праздничные ужины.

Очень скоро перед ним встала практическая проблема. Вилла была слишком удалена от центра города, чтобы Анджелика могла по-прежнему приходить по утрам. Правда, дворецкий выполнял и роль камердинера. Анджелика провела ночь в доме Жюльена. Все ей казалось прекрасным. Она слушала, как журчит вода.

— Тебе повезло, — в точности повторила она слова Валерио.

Жюльен был взволнован. Он все крепче привязывался к девушке, казавшейся ему все более ранимой, хрупкой. Всякий раз после минут страсти она долго не могла прийти в себя, но это были уже не те истерики, что в начале. Жюльен убедил себя, что ему удалось успокоить ее страхи. Он пробовал пристрастить ее к книгам, музыке. Анджелика очень охотно читала и слушала музыку. Он не знал, не притворяется ли она лишь из желания доставить ему удовольствие, но если это и было так, то еще больше трогало его.

Ему смутно припомнился рассказ Жюльена Грака, где описывалась похожая история. Он увидел картину Берн-Джонса, изображающую короля Кофетуа. И попросил Анджелику переехать к нему. Она согласилась и вскоре перевезла к нему все необходимое: белье, зубную щетку, ночную рубашку из бумазеи и молитвенник. Ни о своей наставнице, ни о пострижении в монахини она больше не заговаривала. По-прежнему держалась смиренно и скромно, не принимала от Жюльена никаких подарков. И была очень целомудренна. Жюльену хотелось сохранить что-то от нее на память, сфотографировать ее обнаженной, она отказалась скорее с грустью, чем с негодованием. Переезд дочери булочника на виллу консула наделал шуму. И Моника Бекер, и Диана Данини, чья личная жизнь была отнюдь не примером для подражания, намекнули Жюльену, что с его стороны допущена ошибка; он этого не понял.

В честь одного французского писателя, бывшего в Н. проездом, Яннинги дали парадный ужин; французского консула пригласить забыли. Правда, на следующий день или через день перед ним все же извинились. И тем не менее его приглашали все реже. М-ль Декормон, которой он открылся, объяснила это тем, что перед началом поистине светского сезона в Н. сейчас, как и в конце зимы, наступила передышка. Хозяйки салонов готовились к лету.

По-иному отнесся к ситуации Андреа Видаль, нашедший ее забавной. Он пригласил Жюльена с Анджеликой на вернисаж в галерею «Артемизия». Мария Тереза держалась с большим достоинством, оказала знаки внимания дочери булочника. Жюльен видел, что другие, Беппо, Питер Мэш, смеются, но Андреа обозвал их дураками. По его словам, Анджелика была образцом девушки, о которой втайне могли лишь мечтать такие старики, как они; Жюльен один дал пример молодости, осмелившись на то, о чем другие только рассказывали друг другу.

— И потом, у этой малышки за плечами...

Он намекнул на давнее, на девочку, позвонившую ночью у дверей г-жи Танкреди. Жюльен никогда не заговаривал об этом с Анджеликой. Он прервал своего друга, попросив его не вспоминать о прошлом, но сами обстоятельства смерти несчастной г-жи Айгер льстили его воображению.

Когда кто-то заговорил о чувстве, которое всякий нормальный мужчина в тот или иной момент своей жизни непременно должен испытать к маникюрше, он подумал, что тот, у кого никогда в жизни не было маникюрши, более всего достоин сожаления. Затем ему стало стыдно за свои мысли, и он увел Анджелику. Мария Тереза довела их до дверей галереи и не сводила с них глаз до тех пор, пока они не завернули за угол собора.

Как-то вечером к нему вместе с Мод заглянул Валерио. Случилось так, что он никогда раньше не встречал Анджелику. Очень скоро он был смущен ее присутствием. Пил больше обычного и без умолку говорил. Почти в тех же выражениях, что и Андреа Видаль, сказал о том, что каждый мужчина в глубине души мечтает о чистоте и невинности, лучшим воплощением которых служит Анджелика. Он употребил выражение: «Эмблематическое лицо». Взгляд Мод был грустным. Валерио опять вспомнил о Лизе, своей подружке по заброшенному замку на берегу реки.

— Но Лиза стала потаскухой! — вдруг воскликнул он и тут же стал умолять Анджелику извинить его, пьяного, за то, что он несет.

Анджелика, может быть и не расслышавшая его слов, улыбнулась. Она прощала. Жюльен догадывался, что его другом все больше овладевает нежность к девушке. И она, казалось, не осталась равнодушна к этому. Жюльен подумал, что ей, видимо, льстит внимание со стороны такого человека, как Валерио Грегорио. В какой-то момент рука Валерио, чертившая в воздухе неясные образы, опустилась на обнаженное плечо Анджелики. И задержалась там. Взгляд Жюльена встретился со взглядом Мод. Однако он не чувствовал ревности; Мод первая отвела глаза.

В два часа утра Валерио, не перестававший рассказывать об изучаемых им полотнах, на которых юные девы убивали тиранов или гибли под обломками храмов, с сожалением поднялся.

— Пора домой, — бросил он Мод.

В эту ночь с Анджеликой вновь сделался нервный припадок.

Три дня спустя весь город потрясло новое убийство.

 

Часть третья

 

ГЛАВА I

Новое преступление было делом рук все того же садиста, выследившего в лесу влюбленную парочку в автомобиле. Трупы нашли неподалеку от поместья Лионеллы Шёнберг. Однако убийство было совершено несколько дней назад: зайдя слишком далеко в своих жутких шутках, преступник, видимо, все это время прятал машину в сарае или каком-то другом месте и лишь теперь выставил ее на видное место на лужайке, давно облюбованной парочками.

Местная, а вслед за ней и общенациональная пресса дали крупные заголовки этого дела. Прокурор засучил рукава, доктор Креспель, столичный криминолог, установил, что тело девушки подверглось истязаниям и увечьям; Андреа рассказал Жюльену, что Питер Мэш сделал страшные снимки трупов.

— Нужно, чтобы ты посмотрел их.

Но Жюльен и слышать не желал больше об этом. Анджелика впала в прострацию, из которой консульский врач несколько дней подряд не мог ее вывести. В городе же и салонах по-прежнему отказывались говорить на эту тему. Для города словно ничего не случилось — своим чередом продолжались обеды, ужины, праздники, и речь на них шла о лете, пляжах и новых развлечениях. Однако Жюльен, теперь очень редко получавший приглашения на званые вечера и коктейли, да и то на самые скромные, не имел случая убедиться в этом.

В консульстве же страшная новость, как и в первый раз, вызвала бурю негодования. Оно еще возросло, когда стало известно, что убийство произошло в ночь, последовавшую за ужином, устроенным Жюльеном в честь высокого гостя. На этот раз городские языки развязались. М Декормон выразила общее мнение; судьба ополчилась, мол, на дворец Саррокка. Оказывается, то, давнее убийство также произошло в праздничный вечер, устроенный предыдущим консулом. На следующий день в состоянии депрессии, не отпускавшей его несколько месяцев, и доведенный этим преступлением до последней степени отчаяния г-н де Жуаньи покончил с собой. В страшном возбуждении от всего, что выплеснули на читателей газетные полосы, г-н Бужю рассказал, не скупясь на подробности, как было найдено тело несчастного консула — он упал на стол в том самом кабинете, где сидел сейчас Жюльен, и лежал среди раскиданных бумаг и писем.

Не будь точно известно, что в момент убийства он принимал в консульстве друзей, еще немного, и можно было подумать, что это — покаяние, оставленное им перед смертью.

М-ль Декормон перебила: все это, мол, досужие сплетни. Правда, после просмотра бумаг полиция распорядилась сжечь их.

— Есть вещи, которые могут причинить слишком много горя оставшимся, — пояснила она.

На что г-н Бужю проворчал, что правда она и есть правда. После чего воздел к потолку короткие ручки и вернулся в свою прокуренную каморку, чтобы продолжать пить в одиночестве.

Жюльен сочинил для своего министерства депешу, в которой описал обстоятельства убийства, что являлось единственным серьезным делом, потрясшим округу с тех пор, как он приехал. Он еще раз проверил дату и час преступления, затем, терзаемый сомнениями, копию депеши выслал «для сведения» на имя Депена.

Вскоре понаехали журналисты. Монстром заинтересовалась даже французская пресса, но консул отнесся к газетчикам с той же сдержанностью, с какой ко всему этому относилось хорошее общество Н., где не был отменен ни один праздник, ни один ужин. Неделю спустя после обнаружения автомобиля с трупами состоялся бал дебютанток, собравший в Голубом дворце всех городских девиц в сопровождении родителей. Консул также получил приглашение.

Голубой дворец, где Жюльен до сих пор не бывал, названием своим был обязан бальному залу, расписанному в конце XVI века: фрески изображали бал, на котором все дамы были в голубом. Как и дворец Грегорио в П., Голубой дворец прежде был местом развлечений для высокородных семейств города. Когда-то там устраивали банкеты, давали концерты. Каждая представительница сегодняшнего н-ского общества считала своим долгом разглядеть в одной из дам в голубом свою прабабку. Прародительница Моники Бекер была в короне из лилий, Диана Данини — танцевала в паре с пажом, будущим папой римским. Там и сям среди травы и цветов под ногами у дам сновали белые кролики, совсем как на фресках в П., однако никто не усматривал в этом какого-либо особого символа. На заднем плане сатир, переодетый священником, совершал человеческое жертвоприношение, но, поскольку дворец был местом увеселений, тело жертвы было скрыто за колоннами жертвенного алтаря. На другом конце зала был изображен все тот же сатир, преклонивший колено перед телом крошечной нимфы с перерезанным горлом, это походило на полотно из лондонской Национальной галереи, в котором видели миф о Пракрите и Кефали. Обе эти сценки были едва, заметны на прекрасно сохранившихся, местами отреставрированных фресках, все остальное прославляло молодость, радость, удовольствие.

— Все эти дамы вновь соберутся вместе, — сказал Валерио, также приглашенный на вечер.

Он был уже навеселе. С ним пришла и Виолетта. Мод осталась дома. В этот вечер Жюльен испытывал огромную нежность к другу. У него было чувство, что, пережив в Н. дни страшного одиночества, он обрел друзей: может быть, на деле их было не так много, но он очень дорожил ими.

Скоро он ощутил себя чужим на празднике в Голубом дворце. Или, вернее, наблюдал за происходящим новым взором и с точки зрения иностранца. По первым же замечаниям Валерио он понял, что его друг так же смотрит на людей и на вещи. Это его тронуло.

И впрямь все эти дамы, толкавшие перед собой дочерей или внучек в голубых нарядах, как на фресках, внезапно стали казаться ему хитрыми крестьянками, пригнавшими скотину на ярмарку. И насколько хороши в своей величавой, хоть и искусственной красоте были их мамаши, насколько они выглядели сохранившими молодость — свойство высокородных н-ских дам, — настолько их дочери казались неуклюжими и толстыми в голубых платьях до пят, отличавшихся одно от другого лишь деталью — лентой, украшением. Отцы, державшиеся на заднем плане, переговаривались между собой, но краем глаза наблюдали за женушками, похожие на ловких посредников, издали прикидывающих выгодность сделки. А молодые люди, то есть будущие «партии», представляли собой аморфное, однообразное стадо с тусклыми глазами на загорелых лицах, как у тех, для кого день, проведенный на свежем воздухе, стоит-больше, чем все книги на свете. А ведь именно эти непривлекательные девчушки и эти юноши в добротных смокингах от лучших портных однажды превратятся в прекрасных нестареющих дам с походкой богинь и умудренных, остроумных стариков со светлым умом.

Все это Жюльен почувствовал на несколько секунд. Он знал, что то же самое всегда ощущал и Валерио; именно это делало его друга непохожим на всех остальных.

— Идем, — позвал его Валерио, — ты должен посмотреть на это!

Он повел его по гостиным. Повсюду были установлены голубые и белые столы с закусками. В трех разных залах оркестры исполняли джазовую музыку, самбу и вальс. Молодые люди, томные, слегка напыщенные, стояли, прислонясь к дверным косякам, чтоб было ясно: любому из них нужно лишь шевельнуть пальцем, сказать одно слово, и любая из девиц на смотринах бросится в их объятья. Но они не спешили. Они были полны высокомерия уверенных в своей состоятельности и неотразимости юных самцов.

— Знаешь, я тоже когда-то был таким, — заметил Валерио, умудрившись снять сразу два бокала с подноса официанта.

Виолетта молчала. Они повстречались с Моникой Бекер, но она скользнула мимо, не остановившись. Жеронима де Нюйтер задержалась возле них. В ее дочери, белокурой, ширококостной, было что-то незавершенное. Она улыбнулась Жюльену, и его осенило, что, несмотря на свой возраст и иностранное происхождение, он и сам в конце концов мог сойти за неплохую «партию». Жеронима де Нюйтер, на десять лет старше его, была красива. Дочь ее была ни то ни се, хотя, если вглядеться получше: со временем талия станет тоньше, взгляд тверже.

— В царстве индюшек белые гусыни — царицы, — прокомментировал Валерио.

Жюльен чуял в воздухе что-то необычное. Он не знал, что именно, но все в тех, кто входил в роскошный зал, которым город также был обязан Соллеру (а народ все прибывал), вдруг стало казаться ему слегка преувеличенным и даже утрированным. Мужчины выступали в роли этаких светских львов, женщины — в привычной для них роли законодательниц салонов, девицам и молодым людям также: были отведены свои роли: это было лишь логическим продолжением комедии масок, которая каждый вечер разыгрывалась в Н. и свидетелем которой Жюльен столь успешно был уже несколько месяцев, однако сегодня это напоминало скорее грубую карикатуру.

Жюльен участвовал в танцах, но при этом как бы наблюдал за собой со стороны. У девушки, с которой он пустился в старомодный пасодобль, были влажные руки. Она была внучкой маркизы Яннинг. Моника Бекер издали одобрительно кивнула. Улыбка ее была сухой, ненатуральной. Прокурор беседовал с директором театра; как и Жюльен, оба были в Н. чужаками, но Жеронима де Нюйтер, ее дочь и старый дядя уже приближались к ним. Закончив пасодобль, Жюльен вернулся к Валерио и его жене. И больше не танцевал.

В полночь начался дивертисмент. Из Рио пригласили танцевальный ансамбль: на середину Голубого зала высыпали девицы почти в чем мать родила и с перьями на заду. Грянула типичная южноамериканская музыка. Всем, казалось, было очень весело. Глаза маркизов Берио и Яннинга и даже взгляд директора театра, наверняка немало повидавшего на своем веку, загорелись. Валерио, залпом осушив стакан виски, с размаху бросил его об пол.

— Не узнаю обычно безукоризненного вкуса своих сограждан. Это еще хуже, чем измена вкусу: это просто отвратительно!

Первой захлопала Моника Беккер. Бал продолжался. Блондинка с длинными волосами прошла мимо Валерио. Он схватил ее за руку.

— Ну что, потанцуем?

Теперь он был пьян вдребезги. Блондинкой в платье до пят с глубоким декольте оказалась Карин, стюардесса; она отпрянула.

— Ты пьян, Валерио.

Он грубо оттолкнул ее.

— Ах, я и забыл, что ты незнакома с настоящими мужчинами. Отправляйся к своей... Диане!

Это был уже второй инцидент за вечер. Несколько дам посмотрели в их сторону. Диана увела американку. Князь Жан издали с ироническим видом наблюдал за происходящим. Казалось, он улыбается. Присутствующие старались держаться подальше от Валерио, а заодно и от Жюльена, который был с ним.

Третий инцидент оказался гораздо серьезней. Побродив по гостиным, в каждой из которых исполнялась своя танцевальная музыка, Валерио остановился в зале с голубыми фресками, где звучал вальс. Он приметил в середине гостиной вальсирующую пару и, поставив бокал на стол; стал пробираться к ней в толпе. Это была Даниелла, его сестра, в паре со своим мужем, Лукой Асти, здоровяком ростом под два метра. Дойдя до них, Валерио положил руку на плечо молодой женщины.

— Сестренка, ты ведь не откажешься потанцевать со мной.

Она хотела ласково отстранить его.

— Погоди, Валерио, ты же видишь, мы танцуем.

Он пожал плечами.

— Муж — не партнер, он не в счет. Особенно такой, как твой!

Пары танцующих вокруг них стали останавливаться. Все ждали взрыва. Асти сделал вид, что не слышит, и хотел было продолжить танец. Тогда Валерио обратился прямо к нему;

— Ну так что, Лука, отдашь ты мне наконец мою сестру? Мне кажется, ты достаточно полапал ее своими грязными ручищами.

В этом углу зала больше не танцевали. Асти колебался. Затем занес над Валерио кулак. Даниелла удержала его.

— Не нужно, — взмолилась она и шагнула к брату: — Потанцуем.

Вальс был быстрый, но еще быстрее кружил сестру Валерио. Он не переставая что-то говорил ей на ухо, по всей видимости нечто ужасное, поскольку глаза ее наполнились слезами. Она отвечала ему глухим срывающимся голосом, но Валерио еще сильнее сжимал ее в объятиях и все быстрее кружил. Наконец музыка смолкла. Другие пары уже несколько секунд как остановились, а Валерио с сестрой все еще вихрем носились по залу. Заметив, что никто не танцует, Даниелла хотела удержать Валерио, но это было не так просто. Когда же наконец он остановился, вокруг них образовался круг. Он резко отстранился от Даниеллы и грубо толкнул ее к мужу, к остальным.

— Можешь идти к ним! Ты такая же, как они!

В наступившей тишине он заговорил об н-ских женщинах, которые живут за счет горя других, об их импотентах мужьях, у которых половые органы заменяет неповоротливый ум, о девицах в голубых платьях, ожидающих своего часа на скотобойне, чтобы заменить своих мамаш. Жюльен слышал каждое слово друга, но не был уверен в том, что понимает его: тот перешел на диалект, язык шелкопрядильщиц и шорников с Крытого моста. Затем кто-то подал знак, грянула старинная полька, и Валерио позволил Жюльену увести себя; Жюльен был единственным, кто не оставил его. Все расступались перед ним, давая им дорогу. Валерио хотел напоследок выпить. Подошел к столу, покачнулся, ухватился за скатерть и опрокинул все, что было на ней: бокалы, тарелки с пирожными, пирамиды из фруктов в гирляндах цветов — произведение архитектора Соллера. Сам он не удержался и упал, Жюльен с Виолеттой помогли ему подняться и довели до раздевалки.

— Я идиот, — тихо промолвил он, пока слуга, одетый на французский манер, помогал ему натянуть пальто, — но мне вдруг невмоготу стала эта их чудовищная добропорядочность.

На следующее утро Жюльену как обычно позвонил Джорджо Амири и прокомментировал вечер, на котором не присутствовал.

— Вчера вы, кажется, натворили дел?

Хорошо еще, что консулу не приписали выходки его друга.

Жюльен провел с Валерио последний вечер. Это было два дня спустя после бала в Голубом дворце, о котором еще долго писала пресса, не упоминая, разумеется, об эксцентричности одного из присутствующих. Эти сорок восемь часов Валерио отсутствовал. А затем позвонил Жюльену и предложил поужинать втроем — с Мод. Жюльен колебался: вот уже три вечера подряд он проводил вне дома, где в одиночестве томилась Анджелика. Оставаясь одна, она предавалась своим страхам. Но когда он предложил Валерио позвать и ее, тот отказался.

— Мне нужно поговорить с тобой, — объяснил он. — Лучше, если мы будем вдвоем.

— А Мод? — запротестовал было Жюльен.

И услышал как бы приглушенный смех на том конце провода.

— О, Мод!..

Жюльен давно уже понял: Мод значила для Валерио не больше, чем Виолетта, то есть не значила ничего. Сцена на балу, яростный спор с сестрой на многое пролили свет.

— Да, Даниелла... — признался Валерио, когда они встретились на квартире Мод.

Весна была в разгаре. Приближалось лето. Через открытое окно доносились развязные голоса туристов, за рекой в недоступных простым смертным кущах и дворцах Моника Бекер, маркизы Яннинг и Берио, Жеронима де Нюйтер продолжали разыгрывать на глазах своих престарелых супругов все ту же комедию масок. Ужины, поздние приемы следовали один за другим. Вероятно, какой-нибудь новичок, к примеру один из советских диссидентов, вошедших в моду, начал вытеснять в сердцах этих дам консула, уже потерявшего для них интерес.

— Да, Даниелла... — повторил Валерио.

Он признался, что лишь любовь к сестре позволила ему до сих пор избегать влияния н-ского общества, чьим пленником, как и все остальные, он являлся. Он говорил об этом замкнутом, сплоченном мирке нескольких семейств, которые на исходе XX века жили так же, как четыре-пять веков назад; о тех не поддающихся объяснению связях, подлинных или мнимых тайнах, что передавались у них из поколения в поколение и еще теснее сплачивали их.

— Понимаешь, они живут вне остального мира, в самом центре прекрасного. Мир скользит мимо, но ничто их не затрагивает.

Он пил. Мод с ярой решимостью подливала ему, чтобы споить и заставить наконец высказаться: это был ее способ отомстить обществу, из которого она была исключена.

— Ты не можешь себе представить, как сильно искушение играть в их игры, — продолжал Валерио. — Даже ты, хоть и иностранец, смог бы. Ты и сейчас можешь: еще не все потеряно...

Он говорил об Н., его гостиных, виллах, его красоте — все это Жюльен теперь хорошо знал. Знал о родовых гнездах, проживающих в одноименных дворцах на одноименных улицах, среди знаменитых фресок, картин, с собственными часовнями, также расписанными фресками, сотнями гектаров виноградников, лесов. Знал об искушении жить среди этой абсолютной красоты вдали от мирского шума. Женитьба, книги, полотна — это было бы так просто...

— Ты сам не задумывался от этом? — вдруг спросил Валерио и продолжал говорить о жестокости, кроющейся за красотой, о цене, которую нужно платить за эту красоту, о крови. Мод знай себе подливала ему; глаза Валерио засверкали. Он говорил теперь о преступлениях, отметивших историю города наряду с произведениями искусства, взглянуть на которые стекались люди со всего мира. Жюльен тоже пил. Он слушал вполуха, улавливая лишь отдельные фразы, идеи. Например, мысль об искушении покориться этому порядку вещей, этой красоте, силу которой испытал на себе и он.

Теперь Валерио заговорил о себе самом — своей неприязни к тем, кто лишь наезжает в город, к туристам, о своей ненависти к тем, кто обретает счастье в посредственности мимолетного соития. О девицах, которых убивают, как овец... В его речи смешалось все: преступления монстра и городская жизнь. Чувства его, подогретые алкоголем, были противоречивы, смутны. Он рассказал об одной из картин галереи Грегорио на которой ревнивый муж Паризины д'Эсте убивает любовников, которые вызывающе ведут себя по отношению к нему; затем не переводя дыхания заговорил о последнем преступлении в роще за виллой Пиреус, об убитом одной пулей юноше, девушке, что сопротивлялась, но была изувечена, как и ее предшественницы; Мод продолжала подливать ему, а Жюльен, плохо соображая, слушал. От трупов в машине Валерио перешел к жертвоприношению, изображенному в маньеристском стиле на огромном полотне дворца Грегорио; его буквально прорвало, он метался между прошлым и настоящим, искусством и преступлением.

Затем заплакал. Снова вспомнил Даниеллу, которая не понимает, что она одна может спасти его, помешать худшему.

— Бывает, худшее душит тебя и никто уже ничего не может поделать, — вздохнул он, — Тогда нужно остановиться. Сбросить с себя все. Высказаться. Даже закричать, если еще хватает сил. А после уснуть. Уснуть...

Он как-то сразу обмяк на диване. Мод проводила Жюльена до лестницы.

— Он не понимает уже, что говорит, правда? — спросила она.

Вернувшись к себе, Жюльен увидел, что Анджелика сидит одетая в темноте и ждет его. Она была напугана. Он привлек ее к себе. Тело ее было холодным и каким-то одеревенелым. Рядом с ним она понемногу расслабилась. А ночью его вырвал из сна телефонный звонок: на его имя в консульство поступила срочная шифрованная депеша. Пришлось выехать. Это было обычное послание от Депена. Проходя мимо дворца Грегорио, он вновь увидел свет в галерее. На следующее утро ему позвонили и сообщили, что Валерио пустил себе пулю в лоб.

 

ГЛАВА II

Три дня Жюльен не выходил из дому. Инцидент на балу, последний вечер в компании Валерио, наконец, смерть его заставили консула над многим задуматься, и он был просто не в состоянии окунуться в бесполезную служебную суету. В то утро, когда до него дошла весть, он провел в консульстве некоторое время, подписал бумаги и тут же вернулся к себе. Валерио не оставил ни письма, ни записки. Конечно, состояние смятенности Валерио можно было объяснить многими причинами. Одиночество между двумя женщинами, ни одну из которых он, по-видимому, не любил, пристрастие к спиртному, скандальное поведение на балу, приведшее к тому, что от него отвернулось все общество. Жюльену стал известен очень жесткий отзыв Моники Бекер о его друге. Но даже этого все же было недостаточно, чтобы объяснить последний поступок.

А ведь накануне смерти он произнес слова, более важные, чем все остальные. Его последние фразы прямо говорили о желании свести счеты с жизнью. Кроме того, была еще страсть к сестре, которая — почем знать! — могла быть основой всего дурного, что с ним случилось.

Жюльену было очень не по себе. Ему показалось, что все кончено, что Валерио собирался сделать ему какие-то важные признания. Он пытался точно припомнить, что говорил покойный. Но поскольку сам он в тот вечер пил, память изменяла ему.

Все произошло слишком быстро. Жюльен ощутил, что после прекрасной безмятежности нескольких недель покоя и наслаждения прославленным на весь мир городом он вдруг угодил в самую гущу детективной истории дурного пошиба, действие которой стало раскручиваться с удвоенной силой. Однако весь город как будто отказывался говорить о смерти Валерио. Смятение Жюльена усилилось после визита Мод. Она была в трауре: ни дать ни взять вдова прошлого века. Перед тем как заговорить, выпила несколько рюмок виски. Анджелики рядом не было.

— Это не самоубийство, — выдохнула наконец Мод.

Никаких доказательств у нее не было. Это была всего лишь интуиция, но в то же время уверенность. Своим поведением, несдержанностью Валерио стеснял многих в городе. Сам он чересчур много интересовался монстром. Был связан с Беппо, Питером Мэшем, немало знавшими об этом деле. Накануне смерти, перед тем как к ним пришел Жюльен, Валерио намекнул на некие факты, которые якобы обнаружил: может быть, он подозревал кого-то. Ведь убийцей мог быть кто угодно. Перед приходом сюда Мод побывала у прокурора, но тот не придал ее словам никакого значения.

— Он раздражен тем, что простое самоубийство связали с делом, которое отравляет жизнь городу и о котором никто не осмеливается говорить.

Кроме того, у Мод возникло ощущение, что прокурору не нравится, когда кто-то суется в его дела.

— Словно все это игра! — воскликнула Мод. — Игра, в которой бросать кости или передвигать фигуры позволено единственному игроку!

Когда Мод ушла, еще раз выразив свое отчаяние перед стеной молчания, которая, казалось, противостоит ее подозрениям, Жюльен увидел, что Анджелика стоит за дверью гостиной. Она слышала их разговор. Когда Жюльен захотел узнать, что она думает по этому поводу, она не пожелала отвечать. Как и в предшествующие дни, девушка выглядела напуганной.

На следующий день Жюльен все же наведался в консульство. Г-н Бужю мелодраматически напомнил ему, что Валерио Грегорио покончил с собой во дворце, соединенном с консульством, где некогда застрелился и г-н де Жуаньи.

— И та и другая смерть произошли за несколько дней до или после преступления монстра!

Он был пьян. М-ль Декормон пожала плечами и сделала Жюльену знак не обращать внимания на его слова. Прием у Жеронимы де Нюйтер в честь заезжего андийского хранителя музея из-за смерти Валерио не отложили, хотя тот и доводился ей дальним родственником. Жюльен. правда, подумал было отложить коктейль, которым он собирался отметить свое устройство на новом месте, но м-ль Декормон убедила его не делать этого.

— Жители Н. привыкли жить рядом с трагедией.

Она тоже намекнула на преступления, которыми отмечена история города. Жюльен назначил коктейль на следующую неделю и побывал на приеме у графини де Нюйтер. С ним почти никто не заговаривал. Только антиквар, друг Масканиуса, торговавший мебелью на улице, где проживал Джорджо Амири, отвел его в сторону, к окну. Он хотел экспортировать мебель во Францию и желал заручиться поддержкой французского консула. 3а окнами царила летняя жара и нескончаемым потоком двигалась плотная толпа туристов.

Время шло, а вопросы, одолевавшие Жюльена после смерти его друга, не прояснялись. Мод на несколько дней покинула Н. Жюльен, не веря до конца в свои подозрения, решил открыться прокурору. Тот очень любезно принял его, но мало-помалу его сердечность превратилась в иронию.

— Уверяю вас, — заверил он наконец Жюльена, — я не пренебрег ни одним из следов как в том, что касается вашего друга, так и в том, что касается убийств. Однако речь идет о двух совершенно разных делах. С одной стороны, маньяк, терроризирующий город, который не осмеливается себе в том признаться; с другой — несчастный, вся беда которого была в том, что он не любил ни жену, ни любовницу, зато слишком любил собственную сестру. Видите, такой же, как и вы, чужак в Н., я в курсе всего, что происходит как в прошлом, так и в настоящем.

Жюльен стал настаивать: ему казалось, что его собеседник слишком усердствует, пытаясь убедить его, что он идет по ложному следу. И этим усилил то, что сперва было лишь смутным подозрением. Когда же он задал наконец главный вопрос: а если убийцей Валерио был один из его близких, пожелавший убрать свидетеля, — в голосе доктора Мураторе зазвучали ледяные, нотки:

— Господин генеральный консул, будь я комиссаром из детектива, я и то ответил бы вам, что вы начитались детективов. Но я не персонаж из романа, а вы представляете здесь Францию, и на меня возложена обязанность следить за тем, чтобы правосудие вершилось в городе, где вы аккредитованы. Так продолжайте представлять Францию, как вы до сих пор это делали, и предоставьте мне заниматься тем, чем я занимаюсь в Н., где нас с вами приняли с великодушием, не оправдать которое было бы непростительно с вашей стороны.

Эго было еще одно предупреждение, но Жюльен опять не внял ему. Два дня спустя большинство гостей отказались под различными предлогами от приглашения участвовать в коктейле по случаю празднования новоселья. Генеральный консул Франции в Н., надеявшийся наконец отблагодарить Монику Бекер, Диану Данини и других дам за десяток ужинов, на которые он был приглашен, устроил прием на две сотни персон. А очутился лицом к лицу с горсткой гостей: адвокатом Тома, архитектором Соллером, антикваром Масканиусом. Впечатление было такое, что все вернулось на круги своя. Джорджо Амири и тот не пришел, но он и впрямь был болен. С отчаянием оглядывала м-ль Декормон горы пирожных, уложенных не менее искусно, чем в Голубом дворце, однако никак не прокомментировала случившееся. Анджелика не показалась из своей комнаты.

Но Жюльен не сложил оружие. Вернулась Мод, они вновь поговорили, и его убеждение, что Валерио убит, окрепло. То, как были встречены его подозрения, лишь усилило их. Он начинал подозревать некий крупный заговор, единственной целью которого было избежать скандала. А поведение прокурора он расценивал как интеллектуальную игру чистой воды: относительно монстра у того была своя теория, и он не позволял никому перечить ей. Возможно, и у него были подозрения, которые он с внутренним ликованием культивировал. Если преступнику нравилось оставлять улики и наводить на ложный след, прокурор со своей стороны, вероятно, знал его или считал, что знает, и играл с ним в кошки-мышки. То, что Жюльен напал на свежий след, нарушало все его планы.

Жюльен решился нанести визит Виолетте, и то, что он услышал от нее, перевернуло все его представления.

За исключением того вечера, когда он побывал в галерее живописи в нежилой части дворца, Жюльен никогда не был во дворце Грегорио. Он знал, что Валерио жил с женой в квартире на последнем этаже, чьи окна выходили на величественную площадь с атлантами и неизбежной проституткой.

Виолетта приняла его в гостиной, обставленной белыми диванами, шкафами с книгами по искусству.

В вазах стояли цветы; ничто в этой обстановке, словно бы с рекламного проспекта магазина современной мебели, не соотносилось ни с мрачным дворцом, где развернулась драма, ни с самой драмой. На Виолетте было светлое платье. Волосы распущены. Черты напряжены, лицо бледно, но она силилась улыбаться. Она встала навстречу Жюльену, протянула ему руку, предложила виски или джин с тоником; они с тем же успехом могли встретиться где угодно, в какой угодно современной квартире как в Милане, так и в Париже или Мюнхене.

Стоило Жюльену поделиться с Виолеттой подозрениями, высказанными Мод, лицо молодой женщины напряглось еще сильнее. Она вздохнула и налила себе.

— Мод не хочет смотреть правде в глаза, — наконец промолвила она.

Рука ее дрожала, когда она поднесла бокал к губам.

— Валерио покончил с собой, никто тут не виноват, могу вас заверить.

Голос у нее был хриплый, говорила она убежденным тоном человека, знающего больше, чем говорит. Жюльен настаивал. Он хотел разобраться. В версии, которая мало-помалу сложилась у него, концы сходились с концами, и все заявления Валерио, сделанные им перед смертью, хорошо укладывались в нее. Виолетта вновь тряхнула головой: «Вот именно...» Но большего сказать не захотела. Жюльен догадывался, что подобрался к самой истине, и, какой бы она ни оказалась, он должен был ее знать. Он забросал хозяйку вопросами.

Наконец Виолетта заговорила. Обиняками. Намеками. Ничего определенного. Но и этого было достаточно: Жюльен понял. Действительно, Валерио покончил с собой. Но причиной этого были не только отчаяние, которое он несколько дней подряд, не сдерживаясь, изливал на окружающих, и в еще меньшей степени любовь к сестре, хотя любовь эта и лежала в основе всего. В одном консул не ошибся: история с монстром, участившиеся с конца зимы преступления были в центре драмы, случившейся в этой идеально чистой и светлой квартире. Валерио и сам говорил: убийцей может быть кто угодно, один из них, к примеру. Голос жены Валерио становился каким-то неестественным, как и голос ее мужа, когда он накануне смерти твердил о своей тоске. Вскоре она стала запинаться, лицо ее оросилось слезами. Она умолкла. Но Жюльен уже понял. Или, точнее, догадался, что угнетало Виолетту. Валерио убил себя потому, что тайна, которую он носил в себе в течение пятнадцати лет, была непомерно тяжела для него. Жюльен хотел быть уверен, что правильно истолковывает слова молодой женщины. Он вздохнул, прежде чем задать следующий вопрос: I

— Вы хотите сказать, что Валерио покончил с собой потому, что это он...

— Молчите!

Она криком заставила его замолчать. Некоторые слова нельзя было произносить. Жюльен еще немного посидел в квартире, так мало походившей на его друга, но голова шла у него кругом. Ему нужно было выйти, вновь обрести н-ские улицы, строгие фасады — свое царство — и даже толпу туристов, ставших ему теперь такими родными.

Он шел куда глаза глядят, проходя насквозь разноцветную толпу, не обращавшую на него никакого внимания. Он понимал, что, сам того не подозревая, всегда, вероятно, боялся этого конца, в который все же еще до конца не верилось. Так он оказался на площади Санта Мария делла Паче, перед гармоничным фасадом из белого мрамора с инкрустацией. Вошел внутрь: здесь он ощущал себя дома. Его встретили знакомые полотна. Решетка часовни Грегорио снова была на запоре, но большие фрески хора освещены: сюжетом им служили сцены из жизни Иоанна Крестителя. Голова святого на золотом подносе, преподнесенном Саломее, плакала кровавыми слезами, Жюльен все никак не мог поверить в то, что узнал от Виолетты. На следующей фреске Саломея танцевала возле уставленного яствами стола Ирода. На ее губах играла ироничная, отстраненная улыбка. Жюльен подошел поближе, но прожекторы вдруг погасли, и он не пытался включить их.

Он направился к самому большому алтарю, фреска которого надолго приковала внимание главы правительства. Христос Страшного суда показался ему на этот раз более величественным и устрашающим; чем обычно, этаким судьей, бесповоротно приговаривающим к жизни или смерти тех, на кого он указывал. Им был отмечен Валерио. Жюльен опустил голову и вернулся домой.

В один прекрасный день наступило лето. На город обрушился зной. В длинной юбке и широкой блузке бродила по дому неприкаянная Анджелика. Порой у Жюльена возникало ощущение, что девушка превращается в некоего затравленного зверька, из которого ему больше не удается вытянуть ничего, кроме пары слов да изредка улыбки. Она чего-то боялась.

Консула больше не принимали. Правда, он еще иногда бывал на ужине, устроенном кем-нибудь из французов, или на коктейле по случаю открытия модной лавки или агентства путешествий, Его не удивляло, как быстро он стал не нужен тем, кто с распростертыми объятиями принимал его пять-шесть месяцев назад. И не гадал больше почему. Разумеется, прокурор растрезвонил подозрения, которыми консул имел неосмотрительность — а то и наглость! — поделиться с ним; а может быть, на него держали зуб за его солидарность на балу с Валерио; да мало ли было других, менее ясных причин, по которым он мог впасть в немилость: например, визит к Лионелле Шёнберг мог считаться предательством по отношению к обществу, не принимавшему жену убитого борца с нацистами. На следующий день после неудавшегося приема м-ль Декормон сочла своим долгом подбодрить Жюльена, высказавшись в том духе, что, мол, таковы уж жители Н.: сегодня улыбаются вам, приветливы, а назавтра и думать забыли о приглашении, но консул не был слеп. Теперь он проводил все вечера дома. Он очень редко возвращался во второй половине дня во дворец Саррокка, предпочитая пользоваться хорошей погодой и проводя время в своем кабинете окнами на город или на террасе. Много читал. Анджелика дремала рядом.

Однако забыть о подозрениях Виолетты, о поселившихся в нем самом сомнениях ему не удавалось. Одну за другой строил он гипотезы, пытаясь отыскать другие объяснения злодействам, в которых Валерио был обвинен собственной женой. Перебирая в памяти всех хоть сколько-нибудь значительных лиц города, он анализировал, кто из них мог быть убийцей. Разве не мог маркиз Берио, при всей его набожности, в порыве безумия пожелать наказания всем детям, чьим проступком была любовь? В своих подозрениях Жюльен не пощадил никого из тех, с кем сталкивался в Н. Даже слепой маркиз Яннинг, описывающий сады и парки, увиденные глазами жены, и тот вполне мог уговорить ее выслеживать в округе влюбленные парочки в автомобилях. Это было абсурдно, но не более абсурдно, чем подозревать самого прокурора, для которого преступления были дьявольской игрой и который с тем же успехом, что и другие, мог быть убийцей. Не менее подходил на эту роль и князь Жан с его болезненной меланхолией и страстью к миниатюрным театрам, в которых разыгрывались кровавые драмы. И разве муж Дианы не был связан с булочником Айгером, открыто обвиненном в самом первом убийстве? Жюльен порой встречал князя Жана на улицах Н. — тот любил кататься на велосипеде, не обращая внимания на туристов. В широкополой черной шляпе, бархатной куртке, с тяжелой цепью от часов в петлице, он гораздо больше походил на продувного крестьянина, чем на последнего отпрыска одного из стариннейших европейских родов. Джованни Данини, как и Берио или Яннинг, вполне мог быть маньяком, и тогда Валерио Грегорио, презиравший н-ское общество и открыто высмеивавший его, мог стать козлом отпущения. Может быть, рассказанное ему Виолеттой по секрету уже носилось в городском воздухе, и настоящий убийца чувствовал себя в безопасности, вынашивая следующее преступление, за которое со временем поплатится очередной козел отпущения.

Такой взгляд на вещи был весьма привлекательным для Жюльена. Мод вернулась из Америки, он наведался к ней и изложил ей свою гипотезу. Она долго молчала. Затем чуть слышно проговорила, что тоже очень много думала о событиях последних недель и что новый вывод, к которому она пришла, казался ей, несмотря на всю его чудовищность, единственно правдоподобным. Она по-прежнему была убеждена, что Валерио убили. Слишком многое, о чем Жюльен не догадывался, выходило невероятным, если предположить, что он покончил с собой. Беппо из «Газетт» владел кое-какими данными о том, в каком положении нашли тело, где лежал пистолет. Но если Валерио и убили (тут Мод вздохнула), то не потому, что, как принято говорить, он слишком много знал.

После этих слов Мод замолчала. Как и во время разговора с Виолеттой некоторое время назад, Жюльен подумал, что прекрасно понимает, о чем она еще не сказала. Больше того, Мод, более раскованная, чем Виолетта, но и более горячая и ожесточенная, была, в сущности, еще одним воплощением Вестницы, трагедийного персонажа, открывающего глаза на правду тому, кто не желает ее слышать.

— Там, в Америке, я много думала этом, — продолжала она. — Я вспомнила отдельные фразы Валерио, которым сперва не придала никакого значения. Припомните сами, что он говорил тогда ночью у меня.

Мод хотела сказать именно это: подобно Виолетте, она считала Валерио убийцей. Потому его и убрали. Таким образом, мысль о заговоре, появившаяся у Жюльена в первый момент, стоило ему узнать о смерти Валерио, подтверждалась. Как ни крути, а заговор был — со стороны семьи Валерио, а может быть, и всего города. И речь ведь шла не о том, чтобы убрать нежелательного свидетеля, а о том, чтобы избавиться от еще более нежелательного преступника. Вот к чему клонила Виолетта, о чем свидетельствовали молчание полиции и сдержанность прокурора: Н., сын которого в приступах безумия совершил ряд чудовищных поступков, сам же и судил его. Это было в логике вещей города, его традиций, истории. Он сам удалил нарыв, обрубил сгнившую ветвь.

Мод могла не продолжать. Если при разговоре с Виолеттой у Жюльена лишь зародилось подозрение о виновности Валерио, теперь он окончательно в этом убедился. Выйдя от нее, он направился прямо к прокурору и выложил ему все, что знал. И на этот раз доктор Мураторе внимательно выслушал его. Когда консул без церемоний намекнул на сообщническое молчание его, прокурора, тот улыбнулся, но тут же вновь стал серьезен. Затем заверил: что бы там ни вообразил себе консул с тех пор, как он, прокурор, занимается этим делом, им движет одно желание — вывести все на чистую воду. Придет время, и он будет решительно действовать, невзирая ни на что. Впрочем, подчеркнул он, опять улыбнувшись, он ведь чужой в этом городе, как и Жюльен, и оба они более, чем кто бы то ни было, свободны в поисках истины. Затем он сослался на дела. В овраге неподалеку от города обнаружен расчлененный труп в чемодане, преступление совершено с целью ограбления; даже в Н. происходят подобные убийства! Он встал, давая понять, что разговор окончен.

— Но вы по крайней мере проверите мою гипотезу? — с надеждой спросил Жюльен.

Прокурор ответил ему так, как отвечают тяжелобольным стараясь щадить их подозрительность:

— Ну, разумеется, господин генеральный консул, разумеется...

Оказавшись на улице в толпе туристов, Жюльен понял, что убедить собеседника ему не удалось. Если только тот нарочно не пожелал не слушать его. На следующий день Жюльен решит еще раз переговорить с Мод, получить от нее новые аргументы. Оказалось, она лишь ненадолго заезжала в Н. и уже уехала во Францию. Ему дали номер ее телефона в Париже, он позвонил, наговорил на автоответчик, но Мод не отозвалась. На прием в честь 14 Июля во дворец Саррокка явились лишь старые н-ские французы, которых он прежде ни разу не встречал. Адвокат Тома отвел его в сторону. Заверив его в том, что говорит как француз, пекущийся об образе своей родины за рубежом, а также как друг и гражданин Н., он посоветовал Жюльену оставить мысли о преступлениях, не сходящих с газетных полос. Все это дело полиции: не очень-то удобно, когда иностранный подданный берется вести расследование. Адвокат воздел руки в знак бессилия, наверняка заранее продумав этот жест.

— Здешние жители порой трудно поддаются пониманию!

Такую же или примерно такую же фразу Жюльен уже однажды слышал из его уст, когда впервые побывал у него во дворце Хюбнер еще зимой. У него возникло ощущение, что время повернуло вспять. Утомленный, выбитый из колеи, не в форме, сидел он в углу роскошной гостиной в компании м-ль Декормон, г-на Бужю и нескольких незнакомцев, уплетавших пирожные и распивавших шампанское, и чувствовал себя таким же одиноким, как в первые дни в пансионе Беатрис. Когда во второй половине дня он добрался до своей виллы, Анджелики там не было. Она ушла, забрав вещи и не оставив ни словечка. Мария Тереза, Лючия, отдавшаяся ему после приема у Дианы, Анна, промелькнувшая было на его горизонте, и вот теперь Анджелика, о которой Жюльен даже не знал — любит он ее или она только умиляет его, — все женщины, с которыми оп столкнулся за время своего пребывания в Н., ушли, а он и не пробовал удержать их. Вот уже несколько недель, как он перестал разговаривать с Анджеликой.

Он начал привыкать к одиночеству. Первое время просто не отдавал себе отчета, насколько оно невыносимо. Подолгу нежился на солнце. Время от времени ему позванивал уже тяжело больной Джорджо Амири. Высмеивал великосветских дам, абсурдную протокольную строгость на их приемах. На свадьбе очередного внука Моники Бекер подали омерзительное шампанское, зато свадебные подарки были выставлены на всеобщее обозрение как музейные ценности. «Ужас, дорогой друг, ужас да и только!» Сам Амири уже не выходил из дому, но смаковал слухи.

Летняя жара становилась невыносимой. Жюльен начинал ненавидеть свой дом. Очарованный первое время его строгими архитектурными формами, его почти деревенской уединенностью в конце узкой дороги и террасным садом, он теперь видел лишь две выстроенные по соседству виллы, отделенные от его дома узкой полоской насаждений. Его слуха достигали все звуки с этих вилл, он проклинал пса, что лаял по ночам, и самих владельцев, хотя это и были известные в городе, состоятельные люди, они занимались постройкой современных домов, на его взгляд омерзительных.

Вскоре консул прервал все свои связи с городом. Жара, но особенно туристический сезон вынудили его больше не появляться на улицах с их ставшей еще более агрессивной, еще более развязной по сравнению с весной фауной. Ему ненавистны были семнадцатилетние юнцы, которые составляли основную массу крикливых орд, захвативших Н. Он невзлюбил их бесцеремонность, вульгарность, громкие голоса, но еще больше проявления нежности неважно где: на скамье, на мосту, посреди площади. Он не переносил этих инфантильных любовников, которые целовались, даже не замечая тех. кто был рядом. Он был одинок, влечение к женщинам оставило его, и он терпеть не мог тех, кому было восемнадцать и кто любил так, как любят в восемнадцать. Он знал: вот они, эти юнцы, или им подобные и занимаются любовью в автомобилях, порой он даже начинал понимать маньяка, который выслеживал их и разом утолял свое отсутствие желания и свою ненависть. Если он еще иногда выходил вечером на прогулку, привлеченный вызывающим оживлением улиц, то устраивался на террасе кафе или просто стоял на углу какого-нибудь особняка, наблюдая за парочками, без устали предающимися своим инстинктам. При этом им владела одновременно любопытная смесь чувств: ненависти и гипнотического воздействия со стороны обнимающихся, от которых он не в силах был отвести взор. Как-то вечером он поднялся на холм к церкви Сан-Роман, откуда зимой осматривал заснеженный город. Собственно церковь была не за городом, а на краю его, в черте старинных крепостных стен. Дорожка, ведущая к ней, петляла по парку, где с погашенными фарами стояли в ряд автомобили. Любовники уединялись здесь вдали от проселочных дорог, где их мог подстерегать монстр. Несмотря на жару, стекла машин были запотевшими. Иные были закрыты газетами, плохо скрывавшими то, что творилось внутри. Жюльен оставил машину у церкви и стал спускаться по извилистой тропке. Однако не спешил, безотчетно пытаясь заглянуть внутрь автомобилей. Вдруг откуда ни возьмись появилась полицейская машина. Его осветили, пришлось показать документы, объясняться. Вид его консульского удостоверения успокоил полицейских, и они проводили его до автостоянки. Посмеиваясь про себя, он подумал, что его, видно, приняли не иначе как за монстра, и еще больше возненавидел бесстыдных юнцов. Перед глазами всплыла обнаженная девичья грудь, подсмотренная за стеклом одной из машин.

Несколько дней спустя в местной сатирической газете появилась заметка. Речь в ней шла о некой ночной пешей прогулке, а также о соблазненной служанке. Прямо он назван не был, говорилось об одном иностранном консуле, бывшем некоторое время весьма популярным в Н. Жюльену пришло в голову, что инициатором подобной злой шутки мог быть Беппо или Питер Мэш, не любивший его. Жюльен хотел объясниться с ним, может быть, вызвать его на дуэль. Но потом решил не делать этого. М-ль Декормон не могла не прочесть этой гадкой заметки, однако не обмолвилась о ней ни словом. По все понимающей улыбке г-на Бужю Жюльен заключил, что тот уж точно ознакомился с ней. С этого момента он стал пренебрегать своими служебными обязанностями. Почту и бумаги на подпись ему доставлял Джино. М-ль Декормон обсуждала с ним все важные вопросы по телефону, Жюльен почти не выходил из дому, разве что иногда ночью.

Однажды его пригласила в гости г-жа Шёнберг. Она звала его к обеду или ужину — как ему удобней. Жюльена удивило, что кто-то еще помнит о нем, и он чуть было не отказался. Но все же побывал у нее. Без лишних слов она объявила ему, что является его другом и в качестве друга советует ему вернуться во Францию. Никак не объяснив свой совет, ни на что не намекнув, она говорила лишь о трудности жизни в Н. А также о совершенной, но порой невыносимой красоте города. Пародируя название одной из хроник Стендаля, с печальной улыбкой изрекла, что «чрезмерная красота губительна». Жюльен поблагодарил ее за заботу, но ничего не ответил. Он чувствовал: как он не может теперь появляться в городе до тех пор, пока не наступит темнота, так и уехать из Н. он не в силах. Если он и не участвовал больше в жизни города, тем не менее он как никогда ощущал себя его жителем. Потом позвонил Джорджо Амири и спросил, что он решил.

— Решил? — переспросил Жюльен.

И ответил так, словно не понимает, о чем речь. Ему почудилось, что старый профессор задыхается, еле ворочает языком. На следующий день из министерства иностранных дел пришла депеша, в которой сообщалось, что канцелярией премьер-министра он представлен к ордену Почетного легиона; одновременно интересовались, не желает ли он нового назначения. Он смиренно поблагодарил за награду, но отказался от какого-либо нового поста, обстоятельно разъяснив, что не завершил порученное дело.

Как-то утром, никого не известив, он сел за руль автомобиля и отправился в П., словно это существование на отшибе от города стало ему вдруг невыносимо. Преодолевая крутой подъем, он вспомнил о многочисленных дорожных происшествиях на пути в П. Но теперь было лето, дорога пролегала по живописным местам, то ныряя в туннели, то вползая на возвышенности. На середине пути, на перевале, он остановился и подобрал паренька, путешествующего автостопом. Тот оказался французом лет двадцати, без всякой цели в каникулы разъезжающим по Европе. Во внезапном приливе откровенности Жюльен выложил ему все о себе, своей жизни в прекрасном городе, о дворце Саррокка, и даже об Анджелике. Парень молча выслушал его.

Добравшись до П., Жюльен застал город во власти летнего оцепенения. В отличие от Н. туристов не было, центр был пустынен. Улицы с аркадами, так полюбившиеся ему в первый приезд, на этот раз показались лишенными всякого очарования и какими-то заурядными. Он позвонил в дверь Леона Бонди, тот был в отпуске. Утомившись, Жюльен снял номер в отеле и проспал все послеобеденное время. Вечером вновь вышел на улицу. Город был более оживлен, чем днем: не выехавшие на лето горожане как могли коротали вечер. Он заглянул в «Синюю точку», ночной клуб, куда его водил Бонди. Там танцевали голые девицы, то слишком толстые, то слишком худосочные. Он вспомнил грудь той малышки за запотевшим стеклом автомобиля по дороге к церкви Сан-Роман, и вдруг его страшно потянуло обратно в Н. Два часа спустя, ночью, он уже опять был в дороге.

В результате поездки в П. его охватил новый прилив любви к Н.: чем сильнее он чувствовал, как отторгает его город, тем сильнее наслаждался красотой, с новой силой открывавшейся ему. Он даже не скрывал своего презрения к приезжим, которые облизывали мороженое, равнодушно скользя мимо знаменитых фресок. Его раздражение против них возросло еще и потому, что он решил вновь обойти самые известные памятники и музеи города, но теперь повсюду приходилось выстаивать огромные очереди. А после долгого ожидания в залах музея он оказывался бок о бок все с той же неумытой, не внушающей доверия толпой, безразлично прокатывающейся по залам со столь дорогими ему произведениями искусства. Правда, стоило ему попасть в картинную галерею, как окружающие переставали существовать для него; между ним и персонажами полотен завязывалась беседа, которую он один — это он знал наверняка — был в состоянии понять.

Валерио как-то сказал, что история искусства и прошлое Н. тесно переплелись. А еще, что прошлое города — длинная цепь убийств, преступлений, адюльтеров и предательств. С непонятной для него самого энергией Жюльен пытался теперь в том, что говорили ему прославленные полотна, уловить нить потерянной мысли, принадлежавшей его другу. Он еще раз побывал у Виолетты и попросил разрешения посмотреть оставшиеся Валерио бумаги, но она отказала: видимо боялась, как бы он в них что-то не обнаружил. И вот теперь, один па один с полотнами, о которых ему рассказывал его друг, Жюльен пытался понять...

Первые дни он лишь вслушивался. Магдалины, Саломеи, Юдифи, равно как жестокие Лукреции, покинутые Дидоны, Клеопатры со змеей на груди, заводили с ним разговор. Вскоре более рассудительные святые, такие, как святой Иероним в келье, блаженный Августин с книгой, стали приоткрывать ему глаза на мудрость, о которой он и не подозревал. Затем к нему обратились более загадочные персонажи. Героиня в черном плаще с полотна эпохи кватроченто силилась привлечь к себе его внимание. Ее волосы были уложены на затылке, она опиралась на мраморную балюстраду, а вокруг нее, как пешки на шахматной доске, на черной с белым террасе над рекой расположилась еще дюжина персонажей. Святые и мученики, окружающие ее, издали поклонялись Деве Марии, чей нагой младенец играл с другими детьми у подножия карликового дерева. Это было воспроизведение картины совершенного мира, столь же абсолютно прекрасного, как и город, которым Жюльен как бы уже владел, но ключа к которому так и не подобрал.

Жюльен вел долгие разговоры с этой незнакомкой, но то, что она хотела сообщить ему, ускользало от его понимания. Однажды ему пришло в голову проследить направление ее взгляда за пределами картины. Он был устремлен за пределы мира с нагими, играющими яблоками детьми и святыми на мраморной террасе на фрагмент фрески, спасенной из церкви и расписанной тем же художником, что создал «Торжество Венеры» во дворце Грегорио в П. На ней тоже была изображена Венера, беседующая со стариком, который, вероятно, был покровителем искусств Гермесом. Она обладала красотой, вечной молодостью, он — знанием и властью. Вдали скованные цепью рабы, казалось, ждали жертвенного ножа. От фигуры жреца с длинными черными волосами, стоявшего между богами и рабами, чьим заступником он являлся, остался лишь контур. Вот на этих-то персонажей и указывала ему темноволосая героиня с полотна эпохи кватроченто. Неразумные юнцы с гоготом проходили мимо — то ли потому, что Венера была обнажена, то ли потому, что мудрый старец был слеп и возмутительно безобразен в своей старческой обнаженности. Эти глухие ко всему шестнадцатилетки так мешали Жюльену, что он убил бы их, настолько сам был поглощен созерцанием фрески. Однако ни Венера, ни старец, ни жрец, ни рабы в этот раз больше ни о чем ему не поведали, в то время как персонажи других картин рассказывали ему о своем счастье, своем горе, делились с ним сокровенным. Эти же молчали. Им нечего было сказать. Женщина в черном переступила порог мира абсолютной красоты, где она наблюдала за резвящимися детьми, чтобы указать ему на иной образ мира: это был самый точный образ города Н. во всей его устрашающей и неоспоримой гармонии. Жюльен смотрел и постигал. Совершился тонкий переход от одного образа к другому, от окутанной холодом тайны к горячей общности умов и тел, который ему и подсказала женщина в черном.

Жюльену необходимо было окончательно увериться в том, что ему открылось. Он вновь побывал в Санта Мария делла Паче. Зная заранее, что решетка в часовне Грегорио будет открыта, он вошел туда.

Фрески были освещены, они принадлежали кисти того же мастера, что аллегория с Венерой и старцем в музее, а «Торжество Венеры» во дворце П. было лишь грандиозным наброском этой аллегории. Он простоял перед ними десять минут, час, четыре часа. Наконец прожекторы погасли, как в тот раз, когда он стоял перед Саломеей. Он не пытался зажечь их, в этом не было необходимости. И вернулся во дворец Саррокка.

Несколько часов он писал. Наконец-то он сочинил диалог, идея которого крепко засела у него в голове, — диалог между персонажами полотен, переговаривающимися друг с другом через время и пространство. Он был словно невменяем. По мере того как он исписывал страницу за страницей, у него крепла убежденность: то, что с такой легкостью выходит из-под его пера, — ключ к разгадке Н. Значение миссии, порученной ему престарелым премьером, чей отмеченный нездоровьем вид был сродни ошеломляющей обнаженности мудреца с анонимной фрески-аллегории, теперь со всей очевидностью предстало перед ним. Истинный смысл событий, происшедших в последнее время, открылся ему во всей своей полноте.

Наконец он остановился. Работа не была еще завершена, но силы иссякли. Он ощутил потребность выйти на воздух. Оставил исписанные листы на столе в большой комнате консульства, прилегающей ко дворцу Грегорио. Проститутка под балконом с атлантами улыбнулась ему. Он ответил ей тем же.

 

ГЛАВА III

О третьем преступлении стало известно на следующее утро. Жертвы были опознаны не сразу, так как были до неузнаваемости изувечены. У юноши был обнаружен французский паспорт, который доставили в консульство. Жюльен узнал на фотографии молодого человека, которого подбросил в П. Комиссар полиции попросил его опознать тело. Он сам проводил консула в морг. Несмотря на множественные телесные повреждения, не могло быть никаких сомнений: это был тот самый парень. Питер Мэш с фотоаппаратом со вспышкой был уже там. Жюльен собирался вернуться в консульство, чтобы составить донесение для Парижа, но тут один полицейский что-то шепнул комиссару. Тот кивнул и, взяв консула под руку, повел его в соседнюю комнату, где находилось тело второй жертвы.

— Чем черт не шутит! Раз уж вам был знаком парень, может, вы и девушку опознаете, — проговорил комиссар, приподнимая простыню, которой было прикрыто страшно изувеченное тело.

Вспыхнул аппарат Питера Мэша. Жюльен потерял сознание.

Он вновь попросил аудиенцию у прокурора. Открытие, сделанное им накануне с пером в руке, преисполнило его тогда любопытством, воодушевлением. Но то были картины, то была книга, к которой он, наверное, приступил; перед чудовищно искалеченным телом Анджелики это открытие внушало ему ужас.

Прокурор ждал его не один, а вместе со следователем, секретарем суда и адвокатом Тома. Жюльен выразил желание переговорить с доктором Мураторе с глазу на глаз, но тот отказал. Пришлось рассказывать обо всем в присутствии всех. Слушали его не перебивая

Когда он кончил, прокурор вздохнул.

— Отдаете ли вы себе отчет, что таким образом обвиняете весь город? Или по крайней мере тех, кто составляет живые силы общества?

Жюльен выдержал взгляд прокурора.

— Да, — только и сказал он.

Прокурор снова вздохнул и, повернувшись к адвокату Тома, молча выразил свое бессилие.

— Полагаю, у вас нет никаких доказательств того, что вы говорите?

Тут уж вздохнул Жюльен. Сейчас он был полностью уверен в себе. Ведь были эти полотна, фрески, смерть Валерио, смерть юных влюбленных, с одной стороны, и красавицы во дворцах, важные многомудрые старцы, сочиняющие умные книги и изучающие созданные несколько веков назад сады, — с другой. Были еще и страницы, написанные им самим.

— И это все ваши доказательства? — спросил прокурор.

— Да.

Присутствующие переглянулись, а затем воззрились на Жюльена. «Они считают меня сумасшедшим, — мелькнуло у него в голове. — Или еще хуже: отказываются мне верить». Он был возмущен, но в то же время не хотел ни обижаться, ни повышать голос.

Все это тоже было в порядке вещей — в порядке тех самых вещей, до которых он докопался.

— Попрошу вас оставаться в городе, — проговорил наконец прокурор.

Выходя от него, Жюльен услышал, как адвокат говорил о дипломатической неприкосновенности. Смерть Анджелики потрясла его, но все же Он не мог удержаться от улыбки. Он вернулся в консульство и отправил донесение в Париж.

Этим вечером Жюльен решил не возвращаться к себе. Он мог жить некоторое время в «кардинальских покоях» так он будет в самом сердце города.

Кроме того, ему хотелось завершить начатое предыдущей ночью. К восьми вечера, когда он собирался выйти поужинать, прежде чем засесть за работу, зазвонил телефон. Звонил дворецкий Джорджо Амири: с хозяином случился удар, он хочет поговорить с ним. Жюльен поспешил на улицу Черных стрелков.

Доменико открыл ему с потерянным видом.

— Как профессор? — спросил Жюльен.

Тот не ответил и повел его по лабиринту увешанных барочными полотнами гостиных к спальне Джорджо Амири. Вытянувшийся на постели старик взглянул на него. Но живым оставался только его взгляд. Жюльен сел в поданное Доменико кресло и взял руку друга. Уже несколько недель они общались лишь по телефону, давно не виделись. Профессор исхудал, весь как-то уменьшился, ужался; на небольшой, похожей на детскую кровати лежало нечто сморщенное, беззвучно шевелящее ртом, из которого не вылезало ни звука.

— Он хочет что-то сказать вам, — повторил дворецкий, отступив назад.

Жюльену было ясно: профессор пытается сказать ему нечто чрезвычайно важное. Интуитивно он понимал, что его хотят предупредить о чем-то. Или предостеречь. Посидев рядом, он вышел. Джорджо Амири выздоровеет, уедет лечиться за границу, вернется, и все будет как прежде.

Возвращаясь в консульство, Жюльен увидел свет в галерее дворца Грегорио. Перепрыгивая через ступеньки, взбежал по лестнице, так ему не терпелось закончить свое произведение, полностью завладевшее им. Проходя мимо приемной, он увидел телеграмму на телексе. Она была адресована ему. Париж сообщал, что миссия его закончена. Поздравлял его с достигнутым успехом. Подписана она была самим главой правительства. Жюльен не сразу понял, о чем речь, и поскорее сел за работу. Как и предыдущей ночью, по мере того как он писал, каждая деталь прояснялась: его назначение, недавний визит премьера в самый разгар событий, его прежние наезды в город. Страница за страницей все вставало на свои места: сам город, общество, радушно принявшее его, государственный деятель преклонных лет, много лет назад принятый здесь точно так же. Все стало очевидным: н-ские великосветские дамы, неподражаемо прекрасные в своих дворцах, н-ские старцы — сама мудрость, прозорливость и ясность ума, — одним из которых пожелал стать Глава французского правительства, н-ские дети, умиравшие под ножом убийцы, в чью задачу как раз и входило убивать их, чтобы другие сохраняли красоту и мудрость.

Все было просто, чудовищно просто, его рассказ обо всем этом, начиная со смерти шестнадцатилетних юнцов и кончая смертью консула, его предшественника, пустившего за этим самым столом пулю себе в лоб и оставившего двусмысленные признания, вскрывал страшную подноготную. Дойдя до последней строки, он испугался. Он вдруг ясно ощутил, что, кроме него, во дворце Саррокка на одном с ним этаже кто-то есть. И тут же понял, каким будет конец.

В правом ящике стола он держал револьвер. Услышав выстрел, проститутка, зря прождавшая полгода под балконом с атлантами, подскочила на месте.

Депен самолично явился в Н., чтобы уладить все формальности. Шеф, который умирал от столько лет подтачивающего его недуга, больше всего боялся скандала: не он ли в конце концов возымел слабость отправить в любимый им город чиновника, которому не нашлось дел в Париже.

Однако ловкость его личного поверенного в делах не помешала газетам дать крупные заголовки. В статьях говорилось о развившемся у консула безумии, о снедавшем его одиночестве, о слепой страсти к служанке. Заодно припомнили и все последние преступления: исповедь, оставленная Жюльеном Винером, была столь же невразумительной, как и исповедь его предшественника, злополучного г-на де Жуаньи. Поговаривали, будто судьба ополчилась на дворец Саррокка. Консульство закрыли, что, однако, никак не должно было сказаться на дружбе Франции с Н.

Некоторое время спустя премьер-министр скончался. Прошли выборы. Новый министр иностранных дел оказался старым приятелем Жюльена. У друзей Жюльена по Парижу и Провансу, у всех, кто некогда встречал его на Монпарнасе или в коридорах власти, которые он так некстати покинул, мелькнула мысль, что, потерпи он немного, и его ждала бы блестящая карьера. Он мог бы рассчитывать на место не консула в Н., но посла в столице. Дворец Капель в С. был одной из самых роскошных дипломатических резиденций мира, а общество С., составленное из промышленников, банкиров и нескольких родовитых семейств без всяких тайн, было открытым и приветливым.

Флоренция, март 1986.