Елизавете и в голову прийти не могло, что комиссарио может ее не узнать. А он уставился на нее, мучительно пытаясь вспомнить, где видел это лицо, и не понимая, кто перед ним. Этот стройный мужчина среднего роста, со светлыми волосами, с морщинками, какие часто бывают у людей, любящих смеяться, – вызывал симпатию Елизаветы. Вид у комиссарио был безобидный и смущенный. Елизавета подумала, что он смущен потому, что уж, верно, начал догадываться, кто она.

Елизавета кашлянула.

– Граф!

– Да?

– Будьте столь любезны, присмотритесь ко мне повнимательнее.

– Я только этим и занимаюсь.

Комиссарио по-прежнему смотрел на нее широко открытыми глазами – добрыми, серыми, немного близорукими. Нет, он определенно не мог узнать ее, и вдруг Елизавета догадалась, почему. Все было настолько просто, что она снова еле удержалась от смеха. Елизавета спросила:

– А где же пенсне, которое было на вас, когда я вошла в бальный зал?

Комиссарио нашел этот вопрос несколько странным, но виду не подал. Он лишь приподнял одну бровь:

– Думаю, я сунул его во внутренний карман моего сюртука.

– Наденьте его, граф!

Комиссарио запустил правую руку в карман шелкового сюртука и выудил по очереди огрызок свечи, носовой платок и кусок бинта. Он посмотрел на эти предметы в недоумении, покачал головой и положил их на стул. Потом левой рукой достал из другою кармана футляр с маленьким, хрупким пенсне и водрузил на переносицу.

И только теперь – наконец-то! – Елизавета увидела, что он узнал ее. Она увидела также, как он потрясен, – ведь перед ним императрица собственной персоной! Каждый удивился бы. Однако от нее не ускользнуло, что, несмотря на потрясение, он прекрасно собой владеет. Комиссарио вдруг улыбнулся так естественно, как будто ему каждый день приходилось видеться в часовне своего палаццо с ее императорским величеством. Он снял пенсне, вежливо отступил на шаг и почтительно поклонился. Сделав широкий жест рукой перед собой, словно в ней была шляпа, Трон изобразил тот самый поклон высокородного дворянина, который веками делали представители рода Тронов, оказываясь при европейских правящих дворах, – поклон, исполненный достоинства и в то же время чуть ироничный.

– Ваше императорское величество, позвольте мне… Она перебила его:

– …сказать, что вы поражены и даже ошеломлены? Незачем. Давайте лучше сразу перейдем к делу. Если мы чересчур долго будем отсутствовать в бальном зале, нас, пожалуй, хватятся. Начнутся еще пересуды…

О Боже правый! Неужели она действительно сказала это? «Начнутся еще пересуды»! Ведь это в высшей степени двусмысленно.

Граф улыбнулся, однако она не нашла в его улыбке ничего предосудительного. Никакого намека!..

– Я пригласила вас сюда… – начала она и оборвала себя на полуслове. Как это неуместно! Ведь она Трона не в королевский дворец пригласила, а в часовню его собственного палаццо, в котором его матушка, графиня Трон, дает бал, куда, между прочим, ее, Елизавету, никто не звал. Наступила тяжелая пауза.

– Позвольте мне угостить ваше императорское величество каким-нибудь освежающим напитком?

Как он сказал? Угостить вас освежающим напитком? Ее? Императрицу? Как будто она графиня какая-то? Допустимо ли это? А если она примет от него этот бокал, не получится ли…

Но Елизавета не успела закончить мысль, потому что комиссарио уже направился к алтарю. И в самом деле, с каждым мгновением ей все больше хотелось пить.

– Пропустить глоточек было бы недурно.

«Пропустить глоточек было бы недурно». О небо! Что за выражение! Франц-Иосиф их употребляет, но ведь он мужчина Для женщины это совершенно недопустимо. Елизавета подавленно молчала, наблюдая за тем, как комиссарио (или граф – она пока не знала, к какой категории подданных его отнести, к дворянам или чиновникам) достал бутылку из красивой вазы в стиле Медичи, тщательно обтер ее чистой белой салфеткой, освободил от проволоки, а потом ловко, одним незаметным движением вынул пробку. Трон налил шампанское и вернулся к Елизавете с фужером. С одним фужером. Это тонко. Это придает шампанскому некий оттенок… гм-м… лекарства Если бы он вернулся с двумя наполненными доверху фужерами, это, безусловно, придало бы сугубо деловой встрече фривольный характер.

Елизавета приняла сосуд из его рук – граф протянул фужер с видом озабоченного ее состоянием врача, – поднесла к губам и мгновение спустя почувствовала, как защипало в носу от лопающихся пузырьков шампанского. После первых же глотков у нее чуть-чуть зашумело в голове, поэтому пришлось опуститься на стул.

– Прошу садиться, граф.

Не слишком ли она поспешила с предложением сесть? Может быть, лучше было бы с этим немного повременить? Но тогда он разговаривал бы с ней, глядя сверху вниз, – что совершенно недопустимо.

Граф немного отодвинул стул, стоявший рядом со стулом Елизаветы, и сел – свободно, непринужденно, с прямой спиной. Он сидел совершенно спокойно, не то что вечно озабоченный чем-то Тоггенбург. И ни тени фамильярности в позе Трона – несмотря на непринужденность – не было! Напротив, чувствовалось уважение, почтение.

– Я пригласила вас сюда, ибо я… – Она перевела дыхание. Ей хотелось сказать: «Ибо я ненавижу Хофбург и одна мысль о возвращении в Вену вызывает у меня головную 6оль! И еще потому, что я не верю в историю, которую выдумал Тоггенбург, чтобы выдворить меня из Венеции». Нет, так не годится.

Она отпила еще глоток из фужера и заметила, что шампанское приятным образом снимает напряжение.

– Я знаю, кто убил надворного советника и молодую женщину, – прямо сказала Елизавета. – Лучше всего будет, если вы просто выслушаете меня, а вопросы зададите потом.

Ей потребовалось полчаса, чтобы изложить Трону свою версию событий. Когда она завершила рассказ, то поняла, что за все время ни разу не назвала имя человека, о котором, собственно, шла речь. Эту ошибку необходимо было немедленно исправить.