Пятеро мужиков несли по улице старую металлическую кровать с хромированными каретками и колесиками снизу. На ней, толсто укрытая одеялами, лежала Катина бабушка. Домик продали. Бабушка переезжала. Она была крупная, продавливала кровать вниз и возвышалась, да еще перина и одеяла… мужикам было тяжело. Голова старухи, укутанная серым пуховым платком, покачивалась в такт шагам. Из платка торчал бородавчатый курносый нос, да темнели глаза.

– Ставь, ребята, передохнем! – Иван Данилыч стал опускать свой угол кровати. – Ох, и крепко покушали вы, Дарья Васильевна нонче! Надо было вас до завтрака транспортировать!

Катина мать с тяжелым чемоданом в руках догнала носильщиков.

– Ты чего таскаешь, Ира, перевезу на тачке, – Иван Данилыч лез в карман за сигаретами, – клади вон, к Дарье Васильевне в ноги, допрем!

– Не холодно, мам? – наклонилась Ирина к матери.

Мать покачала головой. Слезы стояли в глазах.

– Ты чего, мама, ну, что теперь? – Ирина достала платок и вытерла матери лицо. Привычно, как маленьким вытирают рот.

Мать опять чуть качнула головой и закрыла глаза, ничего, мол. Но вдруг зашевелила губами:

– Всю жизнь там прожила, Ира!

– Зато рядом будешь, на глазах, – наклонилась к ней дочь.

– Мешать я вам буду. Потерпела бы ты, сколько мне осталось…

– Ну ладно, мам.

– Давайте девчонки, наговоритесь еще! Взяли ребята помаленьку! – скомандовал Иван Данилыч.

Таджики, кроме Ивана Данилыча, остальные носильщики были таджики, они и покупали дом, взялись и осторожно понесли.

– Вишь, Дарья Васильевна, как королевну тебя, я служил в Таджикистане, у них к старикам уважение! Вишь, как несут! И от вина отказались! Мусульмане! – одабривал таджиков Иван Данилыч.

– Ванюша, ты зайди ко мне как-нибудь…

– Чего ты? Не разберу, чего бормочешь, погоди. Стой, ребята! Чего ты? – Иван Данилыч поставил кровать и склонился к старухе.

– Зайди ко мне, поговорю с тобой, мне по-плотницкому твоему…

– Э-х, – крякнул Иван Данилыч, – не люблю я эти ваши заказы. Живите уж, птичек слушайте, на небо, вон, любуйтесь, а это все сделается, когда надо будет. Правильно я говорю, ребята?!

Подошли к воротам, стали осторожно вносить. Прибежали худенькие таджикские ребятишки с узлами и узелками в руках. Одеты в драненькие курточки, девочки в обносившихся шальварах, на босых ногах пластиковые китайские шлепанцы. У ворот застеснялись, не решаясь войти.

– Чего встали? – весело зашумел Иван Данилыч. – Бегите в дом, замерзнете! Не май месяц!

Вечером Ирина зашла в комнату к матери. В руках пачка денег. Бабка толсто, оплывше сидела на кровати в теплой, фланелевой ночной рубашке, голова повязана белым платком в мелкий синий цветочек. Возле нее на табуретке лежали таблетки, пузырьки с лекарствами. Старуха устало подняла голову.

– Вот, мама, они пока отдали двести тысяч, пятьдесят попозже отдадут. Чуть не рублями набирали, тоже денег нет. Я возьму эти двести, ладно? а тебе… Ты чего, мам?

– Ох, Ира, Ира, ведь это дом…

– Мам, ты уже сто раз мне сказала…

– А тебе трудно послушать? – Мать тяжелой и слабой рукой взяла руку дочери.

– Ну что? – Ирина села рядом.

– Я там когда лежала… – заговорила мать еле слышно, – гляжу вот так и вижу, как за нашим столом люди сидят. Когда поют, а когда плачут, или смеются и пляшут, выпивают на праздник… – старуха замолчала, одни глаза чуть светились. – Свадьбу твою вспоминаю часто, Жору молодого, отца его Ивана Алексеича…

– Мам! Я же все это знаю. Я возьму деньги, ладно?

– Бери, бери, Ира, я разве против. Всё деньги эти, как без них. Всю жизнь терпела, думала, вздохнем маленько. А видно, не так все. Их все надо и надо… А что же это, цыгане дом-то купили?

– Таджики, мам, – Ирина не слушала мать, а смотрела в окно и думала о чем-то своем.

– А они что же у себя не живут, тоже плохо?

В комнату приоткрылась дверь, отпихивая ее двумя ручками, забежал Андрюшка:

– Мама, папа зовет! Идем! – Он осторожно подошел к незнакомой кровати, потрогал хромированную каретку, взял мать за руку. – Катя где будет спать?

Ирина поднялась и, спрятав деньги в барсетку, вошла к мужу.

– Катя не звонила? – спросил Георгий.

– Звонила в обед.

– Ты ей сказала?

– Жора, ты хоть перестань нервы мотать! Сказала! – Ирина помолчала. – Это последний раз. Больше не буду за него платить. Я и ему это сказала.

– Ты в прошлый раз то же самое говорила. – Георгий даже не нахмурился, только руку приподнял. – Надо перестать это, Ира, ты даже не знаешь, на что даешь!

– Я встречалась с его начальством… – Ирина хмуро глядела мимо мужа.

– Из тюрьмы ему дом отдыха устраиваешь!

– Ты что говоришь, Жора, какой дом отдыха?!

– Он уже в тюрьме, так и пусть будет в тюрьме. Еда, одежда, он там всем обеспечен, пусть работает, может, поймет что-то про свою жизнь. Он же за дело сидит!

– За дело?! Дали бы судье – не сидел бы! Кто-то у нас сильно принципиальный! – Ирина стала поправлять постель, перекладывая с места на место неподвижные ноги мужа. – Все, давай, не будем. Я сказала – последний раз. У нас больше ничего нет!

– Катя деньги присылала?

– Да.

– Это несправедливо! – Георгий поймал руку жены. – Ей учиться надо, а она на бездельника работает. Он и ее деньги проиграет!

– Не говори громко, мама все слышит, – зашептала Ирина, – ты хочешь, чтобы его перевели на Дальний Восток?

– И что будет? Что он, погибнет там? Ты сама ведь скоро упадешь, у тебя круги уже черные под глазами!

Ирина вышла из комнаты, заглянула в зал, где в одиночестве играл Андрюша. Такой же белобрысый, как и Федор. Подняла глаза в зеркало, к которому были прикреплены фотографии. Они с Георгием, Катя – маленькая первоклашка с бантами, Катя танцует в бальном платье и Федор, стройный веселый красавец, с друзьями, с девушками, один…

Под глазами, и правда, были черные разводы. Ирина молча их рассмотрела, взяла мобильный телефон, накинула куртку и вышла в темноту улицы. По тропинке в снегу пошла от дома вниз к речке. У воды остановилась, послушала, нет ли кого. Никого не было. Ни у черной и страшной в темноте осенней воды, ни на улице с редкими фонарями. Набрала номер.

– Это Рождественская, Ирина Рождественская, я завтра приеду часам к трем… Ага. Да. Хорошо. А свидание не дадите, товарищ майор?

Она еще долго стояла у воды. Ни о чем не думая, просто слушая, как шумит осенний ветер, тяжелыми порывами налетающий на высокие береговые сосны. Лицо чем-то секло, Ирина подставила ладошку – летел мелкий колючий снежок.

Утром она нажарила Федору пирожков, сварила курицу, поменяла у матери подкладки и клеенку, накормила всех, отвела Андрюшку к соседке и уехала. В барсетке лежали двести пятьдесят тысяч, в тяжелой сумке горячая передача Федору, укутанная пуховым платком.

Деньги забрал все тот же невысокий щуплый капитан с реденькими усиками и жестким взглядом, сказал, что будут пытаться отмазать Федора, но ничего не обещал.

Свидания не дали.

Жизнь была жизнью белки в колесе… Ирина, застыв в одну далекую точку, глядела за окно автобуса. Вертишься, вертишься, вертишься… как зверок. Только бешеная работа лапками, лапками, лапками. И не дай Бог выйти отсюда! Ой, не дай Бог! Ее семейство рассыпалось в ее воображении беспомощными, никому не нужными осколками. Она хмурилась на себя, начинала спокойнее думать и понимала, что если с ней что-то случится, то Катя вернется, займет ее место и удержит все своими руками. И Катя будет белкой в колесе! – криво усмехалась Ирина, и ей так жалко становилось дочь, что она до боли сжимала ручки барсетки, лежащей на коленях, и упрямо нагибала голову, никак не желая отдавать Катьку. А если и Катя почему-то не сможет? – растравливала себя. Тогда – все! Мать в дом престарелых сдадут, Георгия в дом инвалидов, Андрюшку… Ирина не выдерживала и отворачивалась к окну. Слезы текли и текли. Ее никто не видел, и плакать можно было сколько угодно.

За что мне все это? Что я делала не так, Господи? Мать работала с двенадцати лет… за что ей такая старость? Андрюшке… ему тоже вот такую жизнь жить?! Автобус подскакивал, возвращая к реальности, она сидела в конце салона, сильно пахло соляркой и пылью. Дорога была неблизкая, на двух автобусах, с пересадкой.

Вернулась в Белореченск в сумерках уже, еле доплелась от автовокзала. В калитке вспомнила про Андрюшку и развернулась к соседке.