Утром приехал врач от Мурада и забрал Алексея на рентген. Катя пошла в ванную и только здесь увидела свое тело. Руки, ноги, грудь… все было в синяках. Между ног, возле самых трусов ясно отпечаталась багрово-синяя мужская ладонь с пальцами и следами ногтей. Катя испуганно потерла ее рукой, быстро вышла из ванной и в растерянности села за кухонный стол. Сердце колотилось. Перед ней сами собой поползли картины вчерашней ночи.
По комнате ходили большие мужики, свет загорелся, было страшно и непонятно, потом свет погас и остался желтый полумрак, а на потолке возникли черные тени этих мужиков. Ее раздевали, она слабо сопротивлялась, она была в их руках, как полуживая. Только качала головой и поднимала вялые руки, защищаясь. Сняли куртку, Славик что-то сказал толстому Октаю, тот пошлепал Катю по щекам и спросил, нервно подхихикивая и заглядывая ей в глаза:
– Эй, ты что совсем отключилась?! Хи-хи-хи…
Славик вытряс ее из свитера, Октай взял бутылку воды, набрал в рот и сильно обрызгал лицо Кати. Еще пошлепал по щекам и полил на голову.
– Давай, ты первый! Целочка! – Октай смешно повилял толстым задом, покачал головой из стороны в сторону, грузно плюхнулся на соседнюю койку и закурил. От воды Катя чуть очнулась, у нее на груди чьи-то толстые пальцы расстегивали пуговки рубашки, Катя одной рукой ухватилась за рубашку, другой за руку. Славик оттолкнул ее, затрещала ткань, пуговицы полетели. Так же легко освобождая груди, порвал старенький лифчик. Его сильные руки больно схватили Катю под плечи, приподняли и бросили головой на подушку. Катя закрывалась, Славик, не обращая на нее внимания, помял-потрепал небрежно груди, гыкнул довольно и расстегнул молнию на Катиных джинсах. От унижения и стыда Катя начала приходить в себя, она резко подтянула колени к груди и нечаянно коленом ударила Славика в ухо.
– От, сука, давай, молодец! Проснулась! – Он звонко шлепнул ладонью по Катиной щеке и засмеялся.
Удар был сильный и неожиданный, Катя откинулась на подушку и расслабилась, Славик сдернул джинсы с бедер, потом одну штанину, другую Катя не давала, он дернул сильнее, подкинув ее над кроватью, раздался треск изношенной материи, и она осталась в одних трусах. Октай торопливо подскочил с соседней кровати:
– Дай я, Славик, дай я! Это – я!
Он схватился волосатыми толстыми пальцами за трусы, рванул их в стороны и плотоядно рыкнув, вытянул разорванные трусы из-под Кати. Славик неторопливо раздевался. И тут, увидев в метре от себя голого возбужденного мужика, Катя как будто очнулась, громко ойкнула и заорала. Октай заткнул ей рот ее же трусами, вдавил голову в подушку, Катя схватила его за руку, другая рука Октая грубо шарила между ног. Катя зажималась, но уже чувствовала его пальцы внутри себя и, кусая руку Октая и хлеща его по морде, заорала от ужаса.
Катя потеряла сознание. Она упала сначала на угол стола, за которым сидела, потом сползла на пол кухни. Очнулась через минуту, не очень понимая, что произошло. Поднялась с пола и, пошатываясь, пошла к себе в комнату. Первое, что ей бросилось в глаза, были джинсы. Она стояла, хмуро глядя на них, потом взяла в руки, рассмотрела огромную дыру, порванную по шву, подняла куртку с пола, она была целая, из кармана торчало что-то – это были разорванные лифчик и трусы. Опять беспощадно, до судороги в груди, вспомнился страшный полумрак комнаты, две огромные тени на потолке и стене, незнакомые голоса, визгливый смех Октая. И она во всем этом участвовала. Катя легла в кровать, закрылась с головой одеялом; потекли слезы.
Телефон зазвонил, испугал, она со страхом подумала о работе. Звонила Светлана из «Мукузани», старшая смены, Катя тяжело глядела на дисплей и не брала трубку. Потом пошла в ванную. Она подводила людей, но идти туда было нельзя.
Губы потрескавшиеся, нижняя разбита и сильно опухла. На лице тоже были синяки, щека с подтеком и потемневшие точки от пальцев на скулах, Катя потрогала, больно не было. Она пыталась думать о работе, сможет ли сегодня выйти, но тут же думала о другом, мысли, тяжелые, тупые и болезненные, толклись, мешались друг с другом, как беспомощно толкутся на поминках в избе покойного.
Все, что произошло, ломало ее жизнь, она это ясно чувствовала. И страх, не за себя, но вообще, судорожное беспокойство об избитом Алексее, о Насте, уехавшей с распаленными мужиками, не отпускал, сжимал сердце и горло. Настя трубку не брала.
– Ты нам должна, сука, запомни! Сама придешь! От меня еще ни одна сука не ушла! Я за твою любовь бабки дал! Большие бабки! – Это были последние торопливые и злые слова Октая, когда он одевался, а Катя, голая, сидела в углу кровати, закрывшись подушкой.
Сцены из вчерашней ночи, будто мазут на чистой реке, все всплывали и всплывали. Как в беспощадный водоворот затягивалась она в переживания. Внутри этого страшного события Катя не понимала, что все это значит, что она сделала, как вообще попала в руки к этим мужикам и почему с ней так обошлись. Все виделось сквозь тяжелый морок, болела голова. За что такое унижение?
На работу идти нельзя было, с такими синяками… она представила себе улыбающегося доброго Гочу, тот всегда подходил близко, рассматривал, заглядывал в глаза… иногда гладил по плечу. Ей жутко стыдно делалось, Гоча по ее глазам мог узнать все, что случилось.
Катя оделась, села в кухне и замерла. Потом решительно надела куртку, стала застегивать молнию, но вдруг сняла ее, рассмотрела внимательно у окна, снова надела и опять замерла. На улице шел дождь. Мелко пятнал стекло. Надо было что-то сделать и уйти отсюда – это она понимала, что надо уйти, но ей казалось, что она что-то важное забыла сделать… Надо позвонить Леше, – вспомнила, – узнать, что с ним, его долго уже не было. Она стала искать телефон – на кухне, в сумочке, сходила в спальню, вернулась и увидела телефон у себя в руке. Стала лихорадочно искать его номер, вспоминая неумолимо, что Леша вчера все видел! Она ясно помнила его глаза, как он стоял на четвереньках на деревянном полу того страшного домика с железной кроватью и испуганно смотрел на нее. Почему на четвереньках? Потом его ударили! Дальше от нахлынувшего стыда она не помнила, только чувствовала опять и опять, что произошло что-то непоправимое.
Она быстро собралась, взяла в сумку какие-то вещи, деньги, паспорт и поехала на вокзал.
В метро, среди людей стала успокаиваться и понимать, что так нельзя. Что она не может вернуться, но должна остаться здесь. Работать. Она представила себе отца в его корсете и едва не разревелась от бессилия. Выскочила из вагона и, толкая спешащих пассажиров, побежала к эскалатору на выход.
Это была станция Тверская. Ее станция, куда она приезжала каждый день, но теперь она ничего здесь не узнавала. Она была другая, другой человек. Вышла на улицу дальними переходами, она панически боялась кого-то встретить и пошла по бульвару в другую сторону от ресторана. Серый московский дождь летел сверху, мелкий, скользкий и холодный. Небо грязной сырой ватой лежало на крышах зданий. Людей на бульваре почти не было. Лицо Катино было мокрым от дождя и слез, она вроде и не плакала, но слезы вдруг начинали течь. Напряженно и беспомощно думая обо всем подряд, дошла до Никитских ворот. Бульвар кончился, надо было перейти дорогу. Там ехали машины, стояли люди, и Катя не пошла, свернула на пустую боковую дорожку. Встала возле какого-то серого сооружения, прикрываясь от дождя. Посмотрела на лавочку, мокнущую среди облетевших кустов сирени. Слезы то прекращались, отвлекаемые какими-то острыми мыслями, то снова текли, и не было от них никакого облегчения.
Мужик бомжеватого вида с мокрой головой неторопливо вышел из-за угла, бормоча что-то. В одной его руке было несколько грязных пакетов, другой он застегивал на ходу ширинку, у него все не получалось сделать это одной рукой. Увидел Катю, только когда поравнялся с ней, разглядел с мутным интересом, перестал застегиваться, поднял голову на дождливое небо и развел руки, что, мол, поделаешь? И пошел дальше.
Молдаванин Ваня… – Катя смутно помнила, как она голая, эти уже ушли, искала одежду, и тут откуда-то появился Ваня и стал что-то делать? Кровати на место двигал, стулья и тумбочку с полу поднял… И тоже заглядывал всюду, искал суетливо Катину одежду, но вдруг подскочил к ней и обнял, шепча: «Я ничего, Катя, я – ничего, я только…» И трусливо трогал ее…
Катя болезненно дернула плечом и рукой, прикрывая грудь, которую они трогали. Если бы там никого не было, он бы тоже полез! – вдруг пришла ясная мысль.
Почему со мной такое? Этот Паша, всего несколько дней назад, этот жирный Паша прямо лег ко мне в кровать, теперь эти… Что я такое сделала, что они думают про меня? Андрей мелькнул в каком-то далеке, он ведь тоже…
В мозгах застряло одно давнее замечание отца, с которым она не знала, что делать. «Умный человек просто не попадает в такие ситуации» – так сказал отец. Слезы сами собой лились от этих правильных и несправедливых слов от самого любимого человека. Что я сделала не так, папа? Что? Скажи!
– Девушка!
Катя вздрогнула всем телом и повернулась. Два полицейских в фуражках, затянутых прозрачными пленками от дождя, стояли возле и смотрели на нее и на ее сумку.
– У вас все в порядке?! – спросил, что повыше.
– Да… – испуганно кивнула Катя.
– А почему вы здесь? – Полицейский подозрительно изучал ее промокшую одежду.
Катя удивленно, ничего не понимая, осмотрелась. Она стояла в глухом уголке бульвара у серой стены, посреди мелкой лужи. До нее вдруг донесся сильный запах общественного туалета, хлорки.
– Вы кого-то ждете? – спросил другой, невысокий и совсем молоденький полицейский с редкими усиками, из-под которых торчали передние зубы. Он осторожно улыбнулся и кивнул на вход в туалет.
– Нет-нет, я уже пойду…
– Вы точно… – Высокий неохотно посторонился, уступая ей дорогу, – почему у вас синяк на лице?
– Спасибо, я уйду, – Катя двинулась в сторону метро.
Она отошла недалеко, полицейские догоняли быстрыми шагами.
– Девушка, стойте, мы обязаны посмотреть ваши документы и сумку! – высокий крепко взял ее за локоть.
Катя отдала сумку, достала паспорт из сумочки. Полицейский шагнул к лавке, открыл молнию, сверху лежала книжка, еще книжка, свитер, потом ночнушка, Катя отвернулась. Полицейский сунул руку, ощупал дно сумки, потом застегнул.
– Вы нас извините, вы… у вас лицо очень бледное и это… знаете, а тут дождь идет! – извинялся с зубами и усиками, участливо разглядывая ее синяк. – Давайте, мы вас проводим. Вам куда?
Катя молчала. Она не знала, куда ей. Куда мне? Куда?! Больше всего хотелось вернуться во вчерашний вечер и не пить тот коктейль. Она сама попросила о нем Лешу. «Кровавая Мери» – водка с томатным соком. Ей казалось, что именно тогда все и началось. Отец был прав – ее пьяный вид совратил тех мужиков, которые до этого спокойно смеялись, разговаривали и угощали ее шашлыком.
– Можно мы вам сумку донесем? – опять предложил маленький полицейский и взял ее сумку. Он был одного роста с Катей, прозрачная пленка на его фуражке отчего-то стояла куполком, и он был похож на женщину в парикмахерской.
И еще на Ваню-молдаванина, такие же маленькие глаза, Катя даже присмотрелась к нему тревожно, вспоминая безумные Ванины взгляды и трусливые руки. У полицейского лицо было спокойное, даже сочувствующее, она молча взяла у него сумку и пошла по бульвару.
Телефон зазвонил в сумочке, она достала его, много звонков было пропущено. Это был Лешка:
– Катя, ты где, я тебя ищу целый час!
– Да-да… я в метро была, – быстро ответила Катя.
– А ты где? На работу поехала? – слышно было, как он волнуется.
– Нет… Леша… – у Кати все похолодело внутри.
– Что? Катя! Я тебя слышу! Я слышу, Катя…
– … тебе не противно со мной разговаривать? – спросила сухо.
– Мне?! С тобой?! Что с тобой?
– Ты же вчера все видел?!! – то ли спросила, то ли укорила.
– Что ты, Катя?
– Все это! Ты все видел! – у нее сорвался голос.
– Я не видел ничего… Что я должен был видеть? Ты зачем это говоришь? Это все неважно! Ты где?!
– Да-да… это неважно, – машинально повторила Катя.
– Ты домой когда придешь? Я пиццу купил, «Маргариту»…
– Леша… я тут побуду…
– Где тут, Катя?
– … я у друзей… уже поела… В ресторане, то есть в кафе… – и она засмеялась, пытаясь изобразить, что у нее все в порядке. Получилось нервно и совсем не похоже на смех.
– Хорошо… – растерянно согласился Леша, – я хотел сказать, не ходи на работу, больничный возьми, я с тобой побуду, если хочешь, я все фильмы Данелии сейчас скачиваю. Ты же его любишь…
Катя молчала.
– Катя?
Она не могла ответить. Подбородок дрожал, слезы текли, Лешин звонок добивал ее, накрывая страшными воспоминаниями. Деться ей было некуда.
– Ну ладно, я тебя здесь буду ждать… – начал было Алексей.
– Хочу… побыть… одна… – губы ее тряслись так, что она не могла говорить. Выключила телефон.
Она чувствовала себя бесконечно униженной. Навсегда. Ничего уже не могло помочь. Ее раздели, распяли, держали ее руки, хватали везде и смеялись. И она ничего не могла с этим сделать. Ничего не могу… ничего уже не могу изменить, – крутилось в голове, – они со мной что-то сделали, и это уже навсегда. Господи, как же так? За что мне это?
Они могли быть больные, – пугалась вдруг Катя, озиралась вокруг, – и я теперь больная.
Она сидела на лавочке, юбка промокла насквозь, Катя перешла улицу, зашла в небольшой продуктовый. Там было тепло, народу никого, она хотела есть и стала смотреть на продукты под стеклом.
Из подсобки выглянула молодая круглолицая продавщица, она продолжала еще смеяться над чем-то, увидев Катю, сделала безразличный вид и бросила привычно через прилавок, ровно с такой силой, чтобы перелетело:
– Говорите!
– Да-да… – Катя соображала, что же можно купить, чтобы съесть прямо так. Голые куриные крылышки и бедрышки, длинные и короткие колбасы – все мерзко напоминало о вчерашнем, Катя почти с испугом отвернулась.
Продавщица постояла и опять ушла в подсобку. Там зарокотал мужской басок, взвизгнула женщина, и опять засмеялись. Катя вышла из магазинчика. Зазвонил телефон, номер не определялся.
– Это я звоню. Как ты? – голос был Настин, но осипший, и то ли усталый, то ли недовольный чем-то.
– А ты? С тобой все в порядке? – спросила Катя с тревогой.
– Нормально… Ты дома?
– Нет.
– А где? – в голосе Насти явно послышался испуг.
– Я тут… просто пошла, гуляю.
– Одна? – недоверчиво спросила Настя.
– Одна.
– Как… вообще?
– Нормально.
Настя молчала, потом, вздохнув, заговорила:
– Тут, короче… ты в больницу не ходила?
– Нет.
– Эти хотят тебе денег дать, чтобы ты никуда не ходила. Говорят, они не хотели, не знали, что ты девочка. Ну, короче, всякая такая херня. Что им сказать?
– Зачем? Мне ничего не надо!
– Я им так и сказала, но они… а, ладно. Если они тебя спросят, скажи, что…
– Почему они меня спросят? – испуганно перебила Катя.
– Ну, вдруг. Они… – Настя замялась.
– Что? Что они? – нервно крикнула Катя в трубку. – Я ничего не хочу! Не хочу никого видеть!
– Я бы на твоем месте тоже никуда не пошла. Позор один! Ты же пьяная была, это все подтвердят, правильно?
– Настя? – оторопело шепнула Катя в трубку.
– Слушай, а они тебя трахнули?
– На-астя! – Катя выронила телефон и схватилась за лицо.
Телефон упал на мокрую дорожку и разлетелся. Батарейка отскочила далеко. Молодая женщина, шедшая мимо, вернулась, собрала все и протянула Кате:
– У вас что-то случилось? Вам помочь?..
– Нет, ничего, – Катя сунула телефон в карман и быстро пошла по дорожке.
– Простите, это ваша сумка?
Катя вернулась, взяла сумку и, пряча от женщины глаза, направилась вдоль мокрого бульвара.
Никого-никого не было на белом свете, к кому бы она хотела пойти сейчас.
Весь этот день она провела на ногах, сидела в каком-то маленьком парке возле какого-то метро, была на вокзале, где у нее еще дважды проверили сумку и документы, долго стояла возле касс, заняла очередь, но билет не взяла. Потом просто стояла у входа в вокзал, как будто кого-то ожидая или на что-то решаясь…
Со своими вопросами она приходила к отцу, у нее не было от него тайн. Она рассказывала, он слушал, и уже от этого становилось легче. И вот сейчас он был ей нужен, она пыталась мысленно говорить с ним, и у нее ничего не получалось. Даже мысленно такое нельзя было открыть человеку, беспомощно лежавшему в койке.
Неуместно и мучительно возникали видения их прежней счастливой жизни. Отец был сильный и светлый человек, со светлым миром, веселый, Катя была такая же, вдвоем они легко преодолевали мелкие грубости мира. Потом случилось с отцом, теперь вот с ней, и они остались каждый со своей бедой. У нее не стало ее духовника, а у него его ласковой дочери. То, что случилось, испортило все! И она одна была в этом виновата!
Поднялась на второй этаж Ярославского вокзала, посмотрела издали на Сапара, подумала, если бы он был сейчас один, посидела бы с ним. Даже с каким-то облегчением об этом подумала. Они оба были несчастные и могли понять друг друга. Она стояла с тяжелой сумкой, сырыми ногами и насквозь промокшей курткой, от которой было холодно. Сапар несколько раз смотрел в ее сторону. Катя была далеко, и он не узнавал.
Около одиннадцати, не зная, куда деться, позвонила на квартиру, трубку не брали, и она поехала. Постояла у подъезда, в окнах было темно. Поднялась. На столе лежала записка от Алексея:
«Я понял, что ты хочешь побыть одна. Я уеду пока к предкам, если нужен буду, набери. В любое время. Леша. С твоей работы разные люди звонили. Я сказал, что ты сильно простыла и лежишь с температурой. Леша».
Утром Катя проснулась с температурой. Было около шести, за окнами темно, сырой снег вперемешку с дождем летел тяжело и косо, перечеркивал болезненный желтый свет дворовых фонарей. Сиротливо и лихорадочно поламывала голова. Ни о чем не могла думать, и никого не надо было. Мысли о Лешке с его избитым и опухшим лицом вызывали только тяжелые воспоминания о мерзкой турбазе, светящуюся и горланящую беседку, русский шансон, «Кровавую Мэри»; теперь она отчетливо помнила, как ее тошнило, а Настя с Мурадом вели к домику. Ее начинала бить дрожь.
Она замоталась с головой во все одеяла и сидела на кровати, уткнувшись в одну точку. Истерика была внутри, везде, в горле, в глазах, в затылке.
Она тяжело проспала весь день, температура не падала, болела голова и ничего не хотелось. Звонили с работы, было еще два звонка с какого-то незнакомого городского номера, она не брала трубку. Вечером позвонила Настя, Катя долго смотрела на имя сестры, потом взяла. Настя опять интересовалась, где она и как себя чувствует.
Утром раздался звонок в дверь, Катя по деревенской привычке всегда открывала, не глядя, а теперь посмотрела в глазок. За дверью стоял невысокий плотный мужчина восточного вида. Как будто почувствовав, что его видят, заговорил с азербайджанским акцентом. Очень вежливо и настойчиво. Сказал, что он от Насти. Катя не открыла дверь, щелкнула замком еще на один оборот. Человек постоял, о чем-то думая, и ушел.
Через час он вернулся с Пашей. Катя лежала в спальне и слышала, как Паша открыл дверь своими ключами, завел его. Они поговорили о чем-то негромко.
Катя застыла. Сердце заколотилось, не зная, куда спрятаться. Может, он не имеет к ним отношения? – мелькнуло трусливо. Человек за дверью неторопливо прошел на кухню, потом вернулся и осторожно постучал в дверь.
– Простите, Катя, можно к вам? – акцент был не очень сильный.
– Что вам надо?
– Просто поговорить хочу.
Катя молчала.
– Позвольте, я все-таки войду, неудобно так… – он приоткрыл дверь наполовину, – хотите, я вам чай сделаю? Вы заболели?
Катя, закутанная в одеяло, сидела, прислонившись к спинке кровати и поджав ноги. Смотрела тревожно. Лицо бледное, осунувшееся, разбитая губа потемнела, глаза тусклые, она нервно оправила сбившиеся нечесаные волосы. Незнакомец улыбнулся и приложил руки к груди:
– Я не причиню вам никаких неудобств, Катя, скажете уйти, уйду немедленно. Дайте мне пять минут. Меня Джафар зовут, я адвокат, адвокатская контора… вот, – он положил на ночной столик визитку.
Джафар был невысокий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати пяти – сорока, смуглый, с располагающим лицом. Смотрел внимательно и спокойно. В сером костюме и тонком светлом свитере под ним.
– Но мне ничего не надо! – Катя прижала руку к груди.
– Катя, послушайте, я просто хотел извиниться за своих друзей. И все!
– Не надо, пожалуйста!
– Как не надо?! – Джафар пристально и с живым интересом ее изучал.
– Не надо, пожалуйста, я ничего не хочу! И ни на кого не обижаюсь!
Джафар застыл, приятно улыбаясь, потом уважительно склонил голову.
– У вас болит голова и температура, у вас глаза очень больные. Хотите, я позову к вам доктора, вы простудились?
Катя устала вдруг как-то разом и молча, и безо всякого интереса смотрела. Джафар тоже помолчал.
– Послушайте, – он сделал понимающий жест, – я теперь все вижу. Вы – другой человек. Можно объясню? – И он продолжил, не дожидаясь Катиной реакции. – Вы совсем другой человек, это так понятно. Поэтому и вышло недоразумение, ребята выпили, подумали, что вы такая же, как и все другие. Знаете, они целый день на рынке среди женщин, которые… легко идут… вы понимаете, там простые нравы. Они этим занимаются просто для здоровья, чтобы на спортзал деньги не тратить. Это женщинам тоже полезно, такой фитнес, знаете, очень современно, кстати, поверьте мне. Это не только у нас, я много езжу по миру, и везде это так! Ребята не думали даже, что могут обидеть вас! Понимаете? Они…
– У меня голова болит, вы можете оставить меня в покое?! Я никуда не пойду! Вы же этого хотите?
– Все-все, Катя, простите меня, я просто хотел сказать, что вы совсем другой человек, других правил. Вы – редкий человек…
– А за что они избили человека? – перебила Катя и тревожно посмотрела на Джафара. – Это тоже фитнес?
– Мне сказали, что он сам ударился, упал лицом об угол, что он сильно пьяный был, и даже окна разбил! Это что, неправда? Он окно не бил?
Лицо Джафара было такое честное, в нем было столько благородства, что Катя не понимала, специально он так говорит или действительно не знает.
– Но они его били! Он же… – Катя все вглядывалась в лицо Джафара, как будто пыталась найти там ответы на многие другие вопросы.
– Я не знал этого, клянусь!
Как только Катя услышала «клянусь», она замолчала и с недоумением посмотрела на своего посетителя.
– Я бы уже ушел, Катя, мне здесь все понятно, но… честное слово, вы мне очень нравитесь. – Он легко приложил руки к груди. – И я хочу… я вижу, что вы расстроены и хочу, чтобы вы не принимали это близко к сердцу. Не стоит. – Он замолчал, серьезно и даже грустно глядя на Катю. – Я не буду предлагать вам деньги, как меня просили, простите даже, что говорю об этом. Знаете, что хочу еще сказать… У вас же есть подруга Настя?
– Это моя сестра.
– Да? Жалко. Но я хочу, чтобы вы знали – это она вас предала! Если бы по этому вопросу был суд, я бы ее посадил! Она дрянная девка! – Он высокомерно и брезгливо сморщился, и Кате показалось, что это и есть его настоящее лицо. – Хотите, я накажу ее, у меня есть возможности. Могу убрать ее из Москвы…
– Не говорите так про мою сестру и не смейте ее трогать. Как же можно… – Катя хотела продолжить свои мысли о Насте, но, опомнившись, остановилась. – Все, пожалуйста, я больше ничего не хочу! Уйдите! Я вам признательна, правда, и больше ничего не хочу.
– Хорошо, вот моя карточка, если что-то нужно. – Джафар встал. Лицо его снова было умным и располагающим. – Вы очень красивая, Катя. Можно понять этих пьяных горилл! Знаете, это вечное стремление людей сломать красоту, – он задумался на минуту, – уничтожить то, чем надо бы восхищаться! Простите за такой образ, наверное, он вам неприятен. Дайте мне вашу руку? – Он протянул свою, с отлично обработанными ногтями.
Катя смотрела с недоверием. Руки не дала.
– Понимаю. – Он отступил на полшага в коридор. – Если захотите в театр, в любой московский театр или просто посидеть со мной в ресторане, просто поговорить вдвоем. Позвоните! Я буду очень рад и буду ждать. Еще раз простите, Катя! Кстати, хотите куплю вам компьютер? Самой последней модели! – Он весело сморщился. – Я знаю, что у вас нет и что вы очень хотите?
Катя не отвечала.
– Все понял, я дружески! Поверьте!
Катя лежала, глядя в потолок. Она не могла плохо думать о своей сестре, даже не пыталась. Она вообще ни о ком не умела думать плохо. Или винить кого-то. Отец в таких случаях прижимал ее к себе, гладил по голове и приговаривал: «Ну, что ты, милая, люди не плохие. Они просто запутались. Это же так понятно, мы просто запутались, и нам очень трудно!»
Но сейчас отца рядом не было, сейчас он лежал, беспомощный и одинокий. Она оставила его, уехала, чтобы помочь, и вот наделала… И она опять, в который уже раз, заразной больной себя ощущала, которая не может, не имеет права ни с кем видеться, ни к кому прикасаться. И к ней – тоже нельзя!
На четвертый день болезни появился Алексей. Отек на его лице спал, только левая щека была неприятно сизого цвета. Алексей прятал ее под шарфом и вязаной шапкой с ушами. Он замялся на секунду, но снял темные очки – вокруг глаза и к уху был некрасивый темно-синий и даже коричневатый кровоподтек.
Катя отвела глаза, она чувствовала себя виноватой, но тяжесть, скопившаяся за эти дни, сделала ее вялой и замкнутой, она как будто не рада ему была.
Он это видел. Он переживал все, что случилось на турбазе, но еще ярче то, что было потом, ту их ночь. В мельчайших деталях ее помнил. Пытался понять то странное, как будто совсем не Катино, предложение и свою растерянность. Это невозможно было понять, и он ужасно мучился. Ничего не мог делать, все эти дни, так же, как и Катя, слонялся из угла в угол.
Во всем был виноват он. Он не смог ее защитить, и это была единственная и отвратительная правда. Стыдно было так, что он с трудом сегодня приехал. Она была права, что не хотела его видеть.
Алексей собирал вещи у себя в комнате.
– Ты уезжаешь? – Катя стояла на пороге. Похудевшая, подурневшая, почти безразличная.
– Да, – Алексей старался делать вид, что все в порядке. – Еду на стажировку. Я говорил тебе.
Без шарфа и шапки синяк очень уродовал его лицо. Алексей все время отворачивался.
– Да-да, на три месяца… в Лондон.
– Как себя чувствуешь?
– Хорошо, слабость только. А ты?
– Тебе ничего не надо? У тебя еда есть? Хочешь, я схожу…
– Когда уезжаешь?
– Послезавтра.
Катя смотрела не мигая. Непонятно было, думает она или просто смотрит.
– Леш, я тут лежу все время, все эти дни… ты прости меня. Не могу ни о чем думать, это от температуры, наверное. Все будет в порядке, я крепкая, я санитаркой в хирургии работала… у меня нервы хорошие.
– Давай, я не поеду? – он распрямился и с недоверием посмотрел на Катю. – Ты, правда, хорошо себя чувствуешь?
– Нет, почему не поедешь, ты очень хотел… три месяца это недолго. У меня нет друга лучше, чем ты. Ты приедешь… – Катя говорила все очень спокойно.
Алексей все присматривался к ней, это было похоже на легкий бред, потом вспоминал про свою опухшую морду, отворачивался, вспоминая уже и все остальное. И опять чувствовал стыд и даже рад был, что уезжает. Будь что будет! – так он решил про себя. – Забудет за эти три месяца, не захочет видеть, значит, так и будет. От таких мыслей наворачивались слезы. Он ненавидел себя.
– Хочешь, свой компьютер оставлю? По Скайпу можно…
– Я куплю себе, обязательно, со следующей зарплаты…
– А как же Федор? – Алексей перестал укладывать вещи: – Я говорил с отцом, он дает деньги.
– Ничего, наверное, утряслось, он не звонил больше, – соврала Катя.
– Ладно, напиши, если что. Если хочешь, живи в моей комнате, я за нее все равно буду платить. – Он застегнул чемодан, взял ноутбук и посмотрел на Катю строго: – Я встречался с Настей, разговаривал.
– Да? – удивилась Катя почти равнодушно.
– Она мерзкий человек! Я сказал ей это! – Алексей вышел в коридор и начал одеваться.
– Зачем ты?! Она несчастная, ты просто не знаешь ее жизни, она очень хорошая и несчастная! Я думала о ней эти дни.
– Она ненавидит тебя… и твою чистоту!
– Это все неважно, Леша, какую чистоту?! Ей трудно сейчас, труднее, чем мне, ты не думал?
Алексей, застыв, глядел на Катю, покачал, не соглашаясь, головой, напялил шапку и обмотался шарфом:
– Ну, я поехал?
– Это я виновата! – Катя с горестью смотрела на его синяк.
Он посмотрел на нее пристально, взял на плечо тяжелую сумку и пошел к лифту.
– Я тебе все напишу, мне уже лучше, – Катя стояла в дверях и говорила негромко. – Я была как сумасшедшая, ты прости, что я тебе не звонила, мне казалось, я… ну, это все очень плохо. Я напишу.
Прошло еще несколько дней, температура была невысокая, но держалась все время, и Катя была очень слабой. По-прежнему ничего не хотелось. Совсем ничего. Лечилась аспирином, не понимая, помогает он или нет. Настя дома не появлялась, телефон у нее был отключен, и Катя жила одна. Денег, правда, не было даже на хлеб, она ела макароны и рис, поливая их подсолнечным маслом, от Федора через день приходили эсэмэски с разным содержанием, и все напоминали про деньги. Она не могла перезвонить ни ему, ни матери и была этому трусливо рада. Лежала или сидела в кухне, в окно подолгу смотрела, погода установилась хорошая, солнечная, и это только подчеркивало ее одиночество. Ни о чем не хотела думать. О Лешке вспоминала, иногда с беспокойством, но чаще с тоскливым пониманием, что он ей никто, что она его совсем не знает. Друг-приятель, не побоялся, вступился за нее – все это было на поверхности жизни. А в глубине – одна-одинешенька.
Лешка писал длинные эсэмэски о работе, Лондоне, о занятиях, ему было очень интересно, жалел, что Кати нет рядом. Катя сидела подолгу над ответами, но отвечала коротко, денег не было, однажды набрала: Леша, как мне плохо! Просто страшно! Долго глядела в это сообщение и стерла его.
Таксист Максим привез зарплату из ресторана. Ребята прислали хачапури, зелень, шашлык, бутылку вина и букетик из мелких беленьких и красненьких розочек. Такие букетики Манана вязала на столы. Шашлык и хачапури были еще теплые, Катя развернула, на упаковке было написано жирным красным карандашом: «Катя, не балэй. Мы тибэ ждом!!! Хочешь приедем?» Это был карандаш Зазы, которым он отмечал выполненные заказы. Катя напряженно смотрела на еду, с трудом вспоминая ресторан «Мукузани» как что-то далекое и уже почти невозможное. Слезы навернулись, она быстро вытерла их и позвала Макса на кухню. Чайник поставила. Максим стеснялся, много говорил, спрашивал, не надо ли чего-нибудь. И почему-то смущался глядеть на нее. Катя сначала обрадовалась ему, она давно никого не видела, попросила отправить деньги матери и положить на телефон, но вскоре за столом наступило неловкое молчание. Они оба это почувствовали, Катя виновато улыбалась, глядя мимо добрых глаз Макса, и тяжело молчала, боясь разрыдаться. Максим, думая, что это он причина неловкости, поговорил еще о чем-то и, ссылаясь на дела, ушел. Чайник кипел на плите, заварки все равно не было.
Позвонила домой, трубку взял отец, говорил простуженным голосом, бодрился, что у них все нормально, в конце неожиданно спросил, все ли у нее в порядке? И почему она так долго не звонила? Катя вопроса «не услышала»:
– Как погода? Снега много? – Она пыталась быть веселой.
– Пушкинская. Мороз и солнце у нас. Минус двадцать.
– Дрова привезли?
– Неделю назад привезли, у тебя что с голосом, Катя?
Весь этот вечер Катя тихо проплакала. Единственной ее живой мыслью было вернуться. Собраться быстро и уехать домой. И там как-нибудь… Мысли обрывались, беззвучно текли слезы. Ей казалось, что ей нет места нигде.
На другой день утром в тяжелой пустоте квартиры раздался решительный звонок дверь. Катя вздрогнула, подошла, постояла у двери, будто соображала, открыть – не открыть. В глазке был какой-то знакомый человек, она не очень понимала:
– Вы кто? – спросила через дверь.
– Я – Андрей, Катя, Каменев Андрей! – человек говорил громко и уверенно.
Катя, не очень соображая, что делает, открыла. За порогом стоял человек из какого-то очень далекого прошлого. Лицо красно-коричневое от свежего загара, в модной черной куртке, темно-синем костюме и светлой рубашке без галстука. Голову виновато опустил на грудь, в руках длинная темно-красная роза.
– Узнал, что заболели, решил навестить. Пустите? – Он смотрел чуть дурашливо, но и пристально, вспоминал ее, видимо.
Катя от неожиданности отступила от двери. Поправила, проверяя, волосы. Андрей вошел, протянул розу, огляделся в полутемной прихожей. Он вел себя так, будто стеснялся смотреть на Катю, а может, с мыслями собирался, вдруг повернулся решительно и встал прямо перед ней. Он был выше и глядел чуть сверху:
– Слушайте, Катя, вы должны забыть то нескладное утро у ресторана. Это была… – он положил руку на грудь, – провокация. Да! Я не специально, так вышло. – Он говорил своим приятным сипловатым и уверенным баском, по-прежнему внимательно вглядываясь в ее лицо. – Я уже на дне рождения понял, что вы необычная. Просто не поверилось тогда. Свинство, конечно. Вы меня простите?!
С его приходом в квартире что-то поменялось. Катя спокойно на него смотрела. Она не очень слушала, но от него, даже от этой его вины, шла такая мужская уверенность и такое честное жизнелюбие, что она не отрывала от него глаз. Ей захотелось, чтобы он как что-то очень животворное побыл здесь.
– Опять вы так смотрите! Меня на море все время этот ваш взгляд преследовал, а я не люблю, когда чего-то не понимаю! Чаю дадите? Нет, сначала скажите, что простили! – Андрей взял ее за локоть. – Я пришел как друг, я могу быть вашим другом? – Он заглянул ей в глаза: – Может, конечно, я все придумал… Что-то я много говорю? Что с чаем?
– У меня нет чая, я не выходила из дома. – Катя не улыбалась, как она всегда это делала, но была спокойна.
Она ничего не слышала и не запомнила из того, что он сказал. Это был первый человек за всю ее болезнь, который не вызывал ничего плохого, никаких тяжелых чувств и воспоминаний.
– Чая нет – очень хорошо! Что еще нужно?
Катя пожала плечами и, вспоминая, растерянно повернула голову в сторону кухни.
– Я сам посмотрю? Окей? – Он решительно направился по коридорчику.
Катя шла следом. Андрей открыл дверцу, в пустом холодильнике стояла одинокая темная бутылка «Саперави» и засохшие остатки хачапури.
– Понял, – он достал телефон, – Саша, организуй завтрак… плотный, да, на двоих… Пива не хотите? Может, минеральная вода? – посмотрел на Катю. Та покачала головой. – Давай, безалкогольный, да. Квартира семьдесят один, седьмой этаж.
– Это мой водитель, – пояснил Андрей и опять пригляделся к Кате. – Вы сильно изменились. Бледная и похудели… У вас простуда?
Катя стояла в дверях кухни. Молча пожала плечом.
– Можно я переоденусь? – спросила.
– Конечно, простите, я как снег на голову…
Катя ушла в спальню, посмотрелась в зеркало. Поправила пряди, выбившиеся из косы на лоб, открыла шкаф, перебрала майки, потом снова глянула на себя в зеркало. Не стала ничего менять, закрыла шкаф и пошла обратно в кухню.
– Не обращайте на меня внимания, Катя, вообще не берите меня в голову. Я сейчас уеду, просто хотел попросить вас… – он чуть нахмурился, подбирая слова, – я почему-то много думал о вас, и мне очень хотелось поговорить, – он внимательно ее разглядывал. – Что-то такое… Но расскажите, что случилось? Что за простуда? Вы похудели, вам не идет!
– Андрей, вы зачем пришли? – Катя как будто начала вспоминать его: день рожденья, огромный дом, темная беседка.
– Странно, я столько слов сказал!
– Вы теперь видите, кто я… вот так я живу, работаю официанткой, у меня никакого образования, мои родители из райцентра, из Сибири… Простые люди.
– Из Белореченска, я помню…
– У меня дома проблемы, если бы не это, я бы вообще сюда не приехала… – она замялась. – Я хочу сказать, что…
– Я, кстати, тоже не москвич, и мои родители тоже простые люди – это все не важно. Извините.
– Я хочу сказать, – упрямо продолжила Катя, – что я вам не компания! Зачем вы опять… зачем пришли?
– Слушайте, что вы говорите? – Андрей нахмурился и подошел к ней совсем близко: – Вас смущают мои деньги?! Так?!
Катя молча на него смотрела, не зная, что ответить.
– Деньги – это не я, Катя! Не обижайте меня! Я – вот он! – Андрей раскрыл руки… – У меня и сердце есть… и даже, кажется, душа! – Андрей озабоченно похлопал себя по карманам. – Где-то была…
Катя улыбнулась, устало села за стол.
– Так что с вами случилось? – Андрей снова стал почти серьезным.
– Ничего, – ответила Катя и быстро взглянула на него. – Что вы имеете в виду?
– Что за болезнь?
– Простыла. – Катя отвернулась, закалывая пряди, упавшие на лицо.
Если бы Андрей мог читать по глазам, он бы прочел в них, когда-то карих и блестящих, теперь потускневших, просьбу не задавать ей вопросов о ее болезни. Она столько думала об этом, что все уже и выгорело до полной апатии, и перестало беспокоить. Осталась только слабость и пустота, и ей самой уже неинтересно было.
– Где вы отдыхали?
– На Маврикии. У вас врач был?
– Нет.
– Это неправильно. Давайте-ка, я врачу позвоню? Он приедет, это хороший врач!
– Нет-нет, не беспокойтесь, я просто сильно простыла, наверное, у меня была небольшая пневмония. Я на ногах перенесла, сейчас лучше.
– Точно не хотите доктора?
Катя покачала головой. Андрей глянул на часы, посмотрел в окно, взял книгу с подоконника:
– «Ashes and dust» – прочел Андрей медленно и с ошибками. – Это вы читаете по-английски?
– Я.
– Гм? – удивился и одобрил Андрей, и сел напротив нее.
– Это… – Катя взяла у Андрея книгу и положила рядом с собой на стол, – чтобы язык не терять. Мне Алексей оставил.
– Кто это, Алексей?
– Он живет в этой квартире, сейчас в Лондоне, мой приятель.
– Ваш бой-френд? Вы вместе живете?
– Нет, мы разных комнатах. Он уже снимал здесь, – пояснила Катя, чувствуя, что краснеет.
– Так бывает? Вы не всю квартиру занимаете? – удивился Андрей. – Не знал, что так можно. И вы свободно читаете?
– Более-менее…
– Без словаря?
– Ну да… ленюсь.
– А я и по-русски ленюсь, руки не доходят.
В домофон позвонили. Водитель поднялся с двумя пакетами еды.
– Садитесь, Катя и отдыхайте, я за вами ухаживаю, – Андрей разбирал пакеты, что-то клал в холодильник, что-то к раковине. – Яичницу? – Он встал в позу актера, начинающего бенефис. Сковородку откинул в сторону, как шляпу в приветствии.
Катя улыбнулась.
– Улыбаемся? Это хорошо! – Сковородка небрежно и негромко шмякнулась на плиту, Андрей и вправду был артистичен, и даже красив. Повязал на себя маленький передничек.
– Все мои знакомые мужчины специалисты по яичнице.
– Я – лучший! С ветчиной, сыром, помидорами, сухариками? С беконом? Или омлет? – Андрей перебирал продукты. – Я в своих гостиницах качество повара проверяю по омлету! Пробую именно тот, что подают утром на шведском столе…
– А я только один раз жила в гостинице… в хостеле. Там не было омлета.
Он накормил ее и уехал.