Глава 1

Переворот в лесу

Пасмурным летним днем полковник Александр Третецкий из Главной военной прокуратуры СССР прибыл на место работы — в березовую рощу в 28 километрах от города Калинина. Здесь находилось массовое захоронение. Третецкий вместе с помощниками принялись копать; они искали вещественные доказательства преступления тоталитарного режима — пробитые пулями черепа и изъеденные червями сапоги (остатки польской военной формы).

Утром, перед тем как выехать, они услышали по телевизору и радио тревожные новости из Москвы: Михаил Горбачев не может исполнять свои обязанности “по состоянию здоровья”. Власть взял ГКЧП — Государственный комитет по чрезвычайному положению, — обещавший народу стабильность и порядок. Что это могло значить? От Москвы до Калинина — несколько часов езды на поезде, слухи и правдивая информация доходили сюда с большим опозданием. Поэтому утром 19 августа 1991 года, как и большинство жителей Советского Союза, Третецкий отправился на работу, как в обычный будний день.

Работа в калининских лесах была тяжелым заданием. За полвека до этого расстрельная команда НКВД по прямому указанию Сталина расправилась здесь с пятнадцатью тысячами польских офицеров, тела их бросили в братские могилы. Длившаяся месяц операция в Калинине, Катыни и Старобельске была частью плана Сталина по установлению контроля над Польшей. Молодые офицеры были одними из самых образованных людей в Польше. Сталин видел в них потенциальную угрозу, будущих врагов. На протяжении нескольких десятилетий Москва обвиняла в этих убийствах нацистов: согласно этой версии, поляков расстреляли немцы в 1941-м, а не НКВД в 1940-м. Кремлевская пропаганда придерживалась этой лживой версии в выступлениях, дипломатических переговорах и учебниках, использовала в идеологии и официальной истории, поддерживаших режим и империю. В Кремле до того серьезно относились к исторической дисциплине, что был создан огромный бюрократический аппарат, ведавший ею, конструировавший язык и само ее содержание, так что кровавые и бессудные расправы становились “победой над врагами и иностранными шпионами”, а тиран у власти — Лучшим другом советских детей и Горным орлом. Советский режим сотворил империю — огромное помещение с запертой дверью и закрытыми наглухо окнами. Все дозволенные в этом пространстве книги и газеты сообщали Принятую версию событий, а радио и телевидение денно и нощно проводили генеральную линию. Верных проводников Принятой версии награждали и именовали “профессорами” и “журналистами”. В цитаделях Коммунистической партии — Институте марксизма-ленинизма, Центральном комитете и Высшей партийной школе — жрецы идеологии могли отклоняться от вероучения только на свой страх и риск. Секреты были повсюду. КГБ так усиленно охранял свои, что построил дачи непосредственно в деревне Медное Калининской области, на месте расстрела и захоронения польских офицеров — чтобы было удобнее приглядывать за костями.

Но вот что-то изменилось и притом радикально. В начале своего правления Горбачев после некоторых колебаний решил, что пришло время заполнить “белые пятна” в истории. Он сказал, что пора снять розовые очки. Поначалу его высказывания были умеренными. Он говорил о тысячах, а не о десятках миллионов жертв. Он не отваживался критиковать Ленина — советского полубога. Но, несмотря на все колебания Горбачева, возвращение исторической памяти стало самым главным его решением, первоочередным, потому что без полной и беспощадной оценки прошлого, без признания фактов убийства, репрессий, разорения не могло идти и речи о переменах, а тем более о демократической революции. Возвращение исторического знания в частную, интеллектуальную и политическую жизнь стало началом великой реформы XX века и — нравилось это Горбачеву или нет — крушения последней на свете империи.

Многие десятилетия убийства в Калинине, Старобельске и Катыни для поляков оставались символом жестокости и имперской политики Москвы. Для поляка хотя бы намекнуть на то, что за расстрелы был ответственен Советский Союз, было поступком радикальным, даже самоубийственным, ибо этим он обнаруживал свою позицию: “дружба народов” и отношения между Москвой и Варшавой построены на насилии, на власти оккупанта над сателлитом. Даже Горбачев понимал, что признать ответственность СССР за преступления прошлого — значит подорвать позиции польских коммунистов. Но в 1990 году к власти уже пришла “Солидарность”, и терять Горбачеву было нечего. Когда в Москву прибыл с визитом генерал Войцех Ярузельский, Горбачев наконец признал вину Москвы и передал польскому правительству папки с документами о расстрелах в Катыни, Старобельске и Калинине.

Вскоре после того, как Кремль признал свою вину, начались раскопки. Вместе с советскими солдатами и польскими волонтерами полковник Третецкий приступил к работе в Медном 15 августа 1991 года. Третецкому было за сорок, он был кадровый офицер, худощавый человек с тонкими усами. В течение нескольких месяцев он раскапывал захоронения в Старобельске. И с каждой следующей раскопанной могилой все острее чувствовал себя обманутым. Третецкий беззаветно верил в коммунизм и в Советский Союз. Он служил сначала на флоте, а затем, получив юридическое образование на Украине, решил стать кадровым военным. Почти четыре года он прослужил в Восточной Германии, в 1968-м добровольцем поехал в Чехословакию, где Советский Союз раздавил Пражскую весну.

“Я был тупицей, — говорит Третецкий. — Я во все это верил. Я бы не задумываясь отдал жизнь за Родину”.

Он попросил командование направить его в Афганистан, и два года прослужил там, с 1987-го по 1989-й. А когда вернулся в Москву, ему пришлось познакомиться с настоящей историей своей страны, о которой он раньше знал так немного. Его направили на работу в Военную прокуратуру, которая занималась масштабными расследованиями по делам о реабилитации людей, репрессированных за последние 70 лет. Постепенно Третецкий узнавал о страшных событиях в советском прошлом: чистках, убийстве польских офицеров, кровавом подавлении мирной демонстрации в Новочеркасске в 1961 году.

Когда ему поручили вести раскопки, сначала в Старобельске, а затем в Медном, Третецкий взялся за дело со всем тщанием и усердием. В Медном он уже прекрасно знал, где копать и что искать. Предварительно он подробно расспросил местного жителя — Владимира Токарева, офицера КГБ в отставке, который в 1940 году был одним из тех, кто выполнял поступивший из Москвы приказ. Когда изменившая свой ход история вдруг заинтересовалась Токаревым, он был уже слепым 89-летним стариком. Но память у него была ясная. Третецкому и видеокамере он рассказал, как в апреле 1940 года его команда НКВД расстреливала польских офицеров в лесу под Калинином — по 250 человек за ночь, в течение месяца.

Группа, присланная из Москвы, по словам Токарева, “привезла целый чемодан пистолетов” типа “Вальтер-2”. “Наши советские ТТ были ненадежны. Они от постоянного использования перегревались… Я был там в первую ночь расстрела. В их группе всем распоряжался Блохин, там было не меньше 30 человек, главным образом водители и некоторые тюремные караульные. К примеру… мой водитель Сухарев принимал активное участие. Блохин говорил: «Пошли!» и потом надевал свое обмундирование: кожаную коричневую кепку, кожаный коричневый фартук длинный, кожаные коричневого цвета перчатки с крагами выше локтей. Это была у него такая жуткая униформа. Я видел настоящего палача”.

“Выводили приговоренных по одному, по коридору, сворачивали налево, где был красный уголок. В красном уголке проверяли по списку: сходятся ли данные, данные личные, не имеется ли какой-нибудь ошибки, да… А затем, когда удостоверялись, что это тот человек, который должен быть расстрелян, немедленно надевали ему наручники и вели в камеру, где совершались расстрелы. Стены камеры также были обиты звукопоглощающей материей. <…> Никому не зачитывали ничего, ничего не говорили”.

“Первый раз привезли 300 человек, и это оказалось слишком много, ночь уже была короткая, и надо было как-то укладываться во время сумеречное. Стали потом по 250”. “Сухарев участвовал в расстрелах и еще хвастался мне, как сегодня ловко потрудился”. “Длилось это долго… Считайте: если по 240 — шесть тысяч, вы получите искомую величину. <…> Это с месяц, по-видимому, продолжалось”.

“При расстрелах я не присутствовал”. “В камеру, где совершались расстрелы, я не входил… но я обязан был им оказать помощь людьми”. “Я помню некоторых поляков”. “Одного парнишку спросили: «Сколько тебе лет?» Сказал — 18. «Где нес службу?» «В пограничной охране». Чем занимался? Был телефонистом. <…> Вошел и улыбался, да, парень, совершенный мальчик, 18 лет, а сколько служил? Стал считать по-польски — 6 месяцев”.

“За исполнение этой работы им давали спиртные напитки. <…> Этим всем распоряжался Блохин… покупали ящиками. <…> Перед расстрелом и во время расстрела никто не пил. Только после расстрела… напивались и шли домой спать”.

“Когда поднял проблему рабочих, надобных для выкапывания могил, меня высмеяли. <…> Блохин сказал, что привез экскаватор из Москвы и двух экскаваторщиков из НКВД. Из той камеры был выход на двор. <…> Этим путем вытаскивали трупы, грузили на автомобиль и уезжали. Было их 5–6 грузовых… Брезентом все накрывалось. <Место> выбрал сам Блохин. Рядом с тем, где НКВД своим сотрудникам дачи построило, моя дача тоже там была, в сторону Медного, километров 30 от Калинина. Рвы были величиной 8–10 метров в среднем, яма должна была быть достаточно большой, чтобы вместилось 250 человек. А когда закончили всё, москвичи устроили в своем салон-вагоне что-то вроде банкета, навязчиво меня приглашали. Я не согласился и не пошел”.

Слепой старик монотонно бубнил, кивая на “других” и не признавая собственной роли в преступлении — такой же безжалостный и лицемерный зверь, каким был Эйхман в Иерусалиме. Но дело было уже не в Токареве. И даже не в расстрельщиках. Блохин и трое из его группы давно сошли с ума и покончили с собой. Дело было в том, что на каждом шагу историки, прокуроры, архивисты и журналисты получали подтверждения того, что в советском наследии таились трагедии столь же ужасные, как и те, о которых свидетельствовали “крамольные голоса” — Солженицына в “Архипелаге ГУЛаг”, Варлама Шаламова в “Колымских рассказах”. Теперь не было больше ни крамольных книг, ни голосов. И оказалось, что узнавать о прошлом, видеть кошмар 70 лет — почти невыносимое потрясение. История возвращалась стремительно; обычным делом становились документальные телефильмы о расстреле царской семьи, насильственной коллективизации деревни, чистках и судебных процессах 1930-х. Литературные ежемесячники, еженедельные журналы, даже ежедневные газеты были заполнены отчетами о катастрофических потерях недавнего прошлого: сколько человек было расстреляно и арестовано; сколько разрушено церквей, мечетей и синагог; сколько было расхищено и растрачено. Погребенные под этой лавиной свидетельств, люди через какое-то время заговорили о пресыщении, даже о скуке. Но в действительности их мучили боль воспоминаний, шок узнавания. “Представьте себе, что вы взрослый человек и вам нужно за год, два или три узнать все об окружающем вас мире и о мире за пределами вашей родины, — говорил мне философ Григорий Померанц. — Вся страна до сих пор находится в состоянии массовой дезориентации”.

Для вождей коммунистической партии, руководителей КГБ и армии, миллионов провинциальных функционеров, воспитанных на сфальсифицированных фактах, правда была невыносима. Не потому, что они ей не верили. Факты прошлого им были известны лучше, чем кому-либо еще. Но правда угрожала их существованию, их комфорту и привилегиям. Получение ими пристойного кабинета, куска мяса и месячного отпуска в Крыму прямо держалось на колоссальном обмане общества, на неведении 280-миллионного народа. Егор Лигачев, консерватор из полибюро, вынужденно ушедший в отставку в 1990-м, уныло говорил мне, что, когда историческим знанием перестала ведать КПСС, когда ученые, журналисты и живые свидетели событий начали публиковать свои версии происходящего, “создалась мрачная атмосфера в стране. Это влияло на чувства людей, на их настроение, их работоспособность. С утра до ночи на них лился поток негатива о прошлом. Все патриотические темы выдавливались, отметались прочь. Люди хотят чего-то положительного, чего-то светлого, а наши культурные деятели напечатали больше лжи и антисоветчины, чем все западные враги, вместе взятые, за последние 70 лет”.

Когда история перестала быть инструментом Партии, Партия оказалась обречена. Ибо именно история показала: Партия прогнила до основания. Министры, генералы и аппаратчики, организовавшие августовский путч 1991 года, не раз встречались на подмосковных дачах, принадлежащих КГБ, чтобы обсудить распад их мира. Они говорили о необходимости установить порядок, прекратить разрушение Партии. Они до такой степени заблуждались относительно собственной страны, что верили в свою способность остановить возвращение истории. Ее они собирались держать под замком с помощью указа и пары танковых дивизий. Так же готовились поступить и с раскопками в Медном и других местах расстрелов польских офицеров. Путчисты постарались максимально помешать этой работе. Задолго до попытки переворота Валерий Болдин, руководитель аппарата президента СССР и один из главных августовских заговорщиков, попробовал минимизировать ущерб от разоблачений: он втайне переправил многие документы по этому делу из архива политбюро (VI сектора общего отдела ЦК) в “президентский архив”, который он курировал. Но этот шаг почти ничего не дал. Тогда Болдин и другие заговорщики решили разом покончить со всем, что их не устраивало. Они собирались не дать истории вернуться. Повернуть время вспять. Снова сделать страх самим существом государства.

В день путча люди Третецкого — русские и поляки — старались сосредоточиться на работе. Они раскапывали старые захоронения, отмывали в обшарпанных тазах кости и фрагменты черепов. Но чем больше новостей до них доходило, тем тяжелее им работалось. Кто-то из солдат услышал, что армейские части, введенные в Москву, были из их дивизии — Кантемировской. В одной из походных палаток возле раскопок они включили телевизор и увидели знакомые лица: на бронетранспортерах, стоявших возле Кремля, Дома Советов, на центральных московских улицах, сидели их друзья.

“Погода была отвратительная, — вспоминал Третецкий. — Почти все время шел дождь. Чтобы просушивать уцелевшие фрагменты польской формы, мы относили их в палатку, затапливали печку и оставляли палатку открытой для циркуляции воздуха”. Работали в тот день полдня, затем Третецкий сказал своей команде: “На сегодня все”. Больше ничего говорить не стал.

А ему весь день названивали из Калининского управления КГБ. Генерал КГБ Виктор Лаконцев уведомил Третецкого, что в раскопках “более нет необходимости”, что ему нужно свернуть работы и немедленно явиться в управление. Третецкий возразил: работы будут идти по плану, а в управление он прибудет в конце рабочего дня. Хотя поведение Третецкого было смелым, на самом деле ему было страшно. “Я понял, что дело плохо”, — вспоминал он.

Вечером Третецкого доставили под охраной в кабинет Лаконцева.

Генерал настаивал на прекращении работ. “Прекращайте свое гробокопание, мы не гарантируем личную безопасность ни вам, ни польским рабочим”, — произнес он.

Третецкий рассмеялся. При раскопках в Старобельске и Медном всегда присутствовали сотрудники КГБ; они называли себя “наблюдатели”. Рабочие прозвали их “наблюдателями из ООН”.

Третецкий стоял на своем. Он подумал: “Только через мой труп”, но вслух выразился мягче. Он сказал генералу, что если дело в охране поляков, то он готов обеспечить их безопасность. Можно их поселить в палатках вместе с советскими солдатами, а не в городе.

“Мы не можем прекратить расследование, — настаивал Третецкий. — Что я скажу полякам? Мне нужно обсудить это с моим начальством. Это так просто не решается”. Но про себя думал: “Лаконцев — большая шишка, а я кто такой?”

Вернувшись на раскоп, Третецкий позвонил в Москву и узнал, что приказа о сворачивании работ не поступало. У него будто гора с плеч свалилась. Измотанный, он лег спать в своей палатке. Но вскоре его разбудил командир подразделения, сообщивший, что им поступил приказ из Москвы: возвратиться в расположение Кантемировской дивизии, в подмосковный город Наро-Фоминск.

— Слушай, Виктор, — сказал Третецкий. — Приказ тебе поступил устный?

— Да.

— А приказ об откомандировании тебя сюда был письменный?

— Так точно.

— И зачем подчиняться устному распоряжению?

Солдаты остались на раскопках. КГБ не удалось обхитрить Третецкого. На самом деле никакого приказа из Военной прокуратуры в Москве не было.

На другой день в девять утра Третецкий произнес перед строем речь: “Работа продолжается. Приступаем сейчас. Работать с полной отдачей, с энтузиазмом. На этом все!”

Сотрудники КГБ забрали трактор, который использовали для раскопок. Но к этому времени Третецкий уже наладил связи с местным населением, и один из колхозов одолжил ему свой трактор. Польские участники группы были особенно благодарны Третецкому и хлопали его по плечу. Следующие два дня русские и поляки продолжали вскрывать захоронение и слушали радиосводки из Москвы. Понемногу начали приходить хорошие новости. Услышав, что с путчем вот-вот будет покончено, работать стали как будто с удвоенной энергией. Наконец утром 21 августа, когда заговор путчистов рухнул и армейские части с облегчением победоносно выдвинулись из Москвы в места дислокации, Третецкий вновь обратился к подчиненным с речью. Он не собирался больше жить во лжи. И не хотел возвращаться в прошлое — разве только чтобы исследовать останки.

“Уголовное расследование, начатое по приказу президента Союза советских Социалистических Республик Михаила Горбачева, продолжается!” — провозгласил полковник. А затем распорядился приступить к работе, и люди занялись раскопками.

Глава 2

Сталинистское детство

Вскоре после того как мы с моей женой Эстер в январе 1988 года переехали в Москву, меня пригласили на чай Флора и Миша Литвиновы. Они жили в квартире на Фрунзенской набережной, в районе, где обитали семьи многих партийных руководителей — как бывших, так и действующих. Литвиновым было за 70. Это была удивительная пара: поразительно добрые люди, они, казалось, знали всех и вся в Москве. Из них двоих Миша был более тихим. Думаю, его сдержанность объяснялась тем, что всю жизнь он был буфером между своим отцом Максимом (наркомом иностранных дел, вхожим в ближнее окружение Сталина) и сыном Павлом, диссидентом, одним из первых выступившим против режима. Находясь в самой гуще исторических событий, среди самих субъектов истории, Миша развил в себе искусство слушать. Он слушал собеседников с вниманием и видимым удовольствием. Но мало что могло удивить человека, чей отец на случай ночного ареста клал под подушку браунинг, а сын показал шиш политбюро. Так что в компании, чужой или своей дружеской, ведущая роль отводилась Флоре, которая говорила от имени семьи и вела светскую беседу.

Меня она спросила, о чем я собираюсь писать в Москве.

— Я хочу найти Кагановича, — ответил я.

Лицо у Флоры вытянулось. Они с Мишей были знакомы со многими американскими репортерами и, уж конечно, слышали о более вменяемых темах: контроль над вооружениями, права человека, политика Кремля. “Странный молодой человек”, — должно быть, подумала она, но по доброте душевной ничего не сказала.

Лазарю Моисеевичу Кагановичу в то время было сильно за 90. Он был последним живым соратником Сталина из его ближнего круга. В бытность наркомом он занимал при Сталине такое же положение, как Геринг при Гитлере. Он участвовал в проведении коллективизации в 1920–1930-х: это была жестокая кампания, которая погубила крестьянство и покрыла бессчетными трупами землю украинских сел. В качестве главы московского горкома партии Каганович руководил строительством метрополитена; некоторое время тот носил его имя. Он был в ответе за разрушение церквей и синагог. При нем был взорван величественный храм Христа Спасителя в центре Москвы. Говорили, что купол храма был виден Сталину в окно, и он распорядился храм снести.

Продолжал ли Каганович по-прежнему верить? Мне хотелось это знать. Чувствовал ли он вину или стыд? Что он думал о нынешнем генеральном секретаре — Горбачеве? Но дело было даже не в этом. Мне просто хотелось оказаться в одной комнате с Кагановичем, увидеть, как выглядит этот злодей, узнать, что он делает, какие книги стоят у него на полках.

Миша слушал меня, но как-то рассеянно. Пока я говорил, он складывал салфетку в… нечто. Он не так давно пристрастился к оригами — японскому искусству складывания фигур из бумаги — и стал настоящим мастером. Повсюду в комнате были его поделки: восьмигранники, тетраэдры, аисты, насекомые.

— Знаете, — сказал он, разглаживая ребром ладони складку на бумаге, — Каганович живет здесь, под нами.

Как здесь?! О том, что он живет на набережной, я знал, но полагал, что в одном из солидных домов, до сих пор населенных потомками старых большевиков и сталинской гвардии. Но прямо здесь? На старых фотоснимках Каганович выглядел крупным мужчиной с прусскими усами и глазами цвета агата. Выйдя в отставку, он стал лучшим доминошником во всей округе. Со всеми, кто появлялся во дворе, он садился играть. Однажды, еще в брежневское время, Каганович позвонил в райком партии и потребовал установить в его дворе фонари, чтобы он мог играть в домино летними вечерами. За ним сохранялось право на медицинское обслуживание в привилегированных кремлевских больницах, в Четвертом главном управлении. Так что он был вполне жив-здоров. Но он был не где-то, а этажом ниже.

— Квартира 384, — сказал Миша. — Раньше мы часто встречали его — в лифте, во дворе. Но теперь совсем не видим. Говорят, он не выходит на улицу. Никому не открывает. Может быть, у него есть сиделка. Я не знаю, может ли он еще ходить. Он совершенно слепой.

С этими словами Миша взял ножницы и сделал мельчайший надрез на салфетке. Затем медленно развернул бумагу. На его ладони стоял индюк и встряхивал свое оперение.

Когда у меня в Москве выдавался свободный час-другой, я приходил в дом к Мише и Флоре на Фрунзенскую, 50, 9-й подъезд, надеясь встретить Кагановича. На протяжении многих месяцев я сотни раз звонил в квартиру 384, иногда по получасу и даже дольше. Я подсовывал записки под дверь и опускал их в почтовый ящик. Я звонил и стучал в дверь, прикладывал к ней ухо и вслушивался. Иногда до меня доносилось какое-то бормотание, иногда — шаркающие звуки, кто-то проходил в тапочках.

Дочь Кагановича Майя, сама уже пожилая женщина, по вечерам приходила проведать отца, приготовить ему ужин. Со мной она не разговаривала; когда я звонил ей домой, она передавала трубку другим людям. “Послушайте, он слишком стар для всяких встреч, — сказал мне один его родственник. — Мы не хотим, чтобы к нему приходили и задавали неприятные вопросы о прошлом. Это его только расстраивает”.

Я ошивался в его дворе и в основном говорил о нем с его соседями. “Он никого к себе не подпускает, — сообщил мне один молодой инженер, с которым мы сидели на дворовой скамейке. — Думаю, он сейчас всего боится. Скоро он умрет, и ему повезет, если его имя хотя бы напечатают в «Правде». А в свое время эта сволочь могла бы всех нас убить”.

В другой раз я познакомился во дворе с одной из самых старых соседок Кагановича. У нее был белорусский говор и глаза синие, как васильки. Она вышла на свою ежедневную прогулку. Дети прыгали через скакалку и играли в классики, а на них смотрели старики и старухи. “Еще недавно Каганович тут торчал целыми днями — играл в домино или просто сидел вдвоем с дочерью, — рассказала она. — Все знали, кто он такой, что творил при Сталине. В этих домах на набережной жило много шишек из партии, но таких, как Каганович, да еще до сих пор живых, нет. Я его всегда сторонилась. В наших краях говорили: чем дальше от царя, тем целее будешь”.

У меня был номер телефона Кагановича — 242-67-51, но он никогда не брал трубку. Позже один русский журналист, который много лет тоже пытался добраться до Кагановича, объяснил мне, что для звонков есть условный код: нужно набрать номер, выждать два гудка, повесить трубку и вновь набрать номер. Я так и сделал. Трубку взял старик.

— Алло?

— Алло, Лазарь Моисеевич?

— Да.

— Лазарь Моисеевич, моя фамилия Ремник. Я репортер американской газеты The Washington Post. Я хотел бы, если можно, прийти к вам.

— Это не нужно.

— Я слышал, что вы не очень здоровы, но я…

— Это не нужно. Я ужасно себя чувствую. Я ничего не вижу. Ужасно себя чувствую.

— Может быть, когда вы будете чувствовать себя получше…

— Я всегда ужасно себя чувствую. Никаких интервью, я не даю никаких интервью. Зачем я буду давать интервью?

Его голос, поначалу слабый, теперь окреп, словно говорить для Кагановича было упражнением.

— Лазарь Моисеевич…

— Я сказал, никаких интервью. И все на этом!

— Но…

Он повесил трубку. Вероятно, вскоре он сменил код: старый больше не работал, а подобрать аналогичный другой мне не удалось. Оставалось, как и раньше, околачиваться у его двери. Репортеру часто приходится вести себя по-дурацки, но в этом бесконечном стучании в дверь насильника было что-то особенно стыдное. В голову лезли диковатые мысли об этикете: насколько позволительно домогательство по отношению к массовому убийце? Однажды я поднялся в гости к Флоре, и та с материнской улыбкой выслушала мои жалобы на вечно закрытую дверь.

— Ну вот откроет он вам, и что? — спросила Флора. — Вы думаете, он разрыдается и попросит прощения?

— Ну, не так, конечно.

— Он старик, — сказала она. — Что в нем теперь?

А потом Флора рассказала мне такую историю.

Однажды зимой, еще при Сталине, году в 1951-м или 1952-м, она зашла в комнату к сыну и наклонилась, чтобы поцеловать на ночь. Павел повернулся к ней; она запомнила, как хрустнуло накрахмаленное белье. В сумраке его лицо блестело, мокрое от слез. Он только что плакал и еще прерывисто дышал. Павел был крупным, уверенным в себе, умным мальчиком, но сейчас он выглядел растерянным и напуганным настолько, что даже боялся говорить.

— Что случилось? — спросила Флора. — В чем дело?

Павел долгое время молчал. Затем отвернулся и вроде бы успокоился.

— Скажи, пожалуйста, что случилось?

— Мне не велели тебе говорить, — ответил он. — И я обещал.

— Почему?

— Это секрет.

— Секрет?

— Да, — ответил он. — Секрет.

— Мне можешь рассказать. Хорошо, что ты держишь слово, но родителям можно всегда все рассказывать.

Дед Павла Максим Литвинов был сталинским наркомом по иностранным делам. Он умер за несколько месяцев до этого разговора, но его семья по-прежнему жила по меркам того времени в привилегированных условиях. У них была квартира в Доме на набережной — обширном комплексе, выстроенном для партийной элиты на набережной Москвы-реки, с огромными комнатами, спецстоловыми и театрами. Для элиты в Советском Союзе существовали и книги на иностранных языках, и компетентные врачи, и хлеб с икрой, и помидоры зимой. У Литвиновых даже была своя домработница (в чине лейтенанта КГБ). Лето семья по большей части проводила на даче в Химках. Этот дом, окруженный березами и соснами, изначально строился для семьи Сталина. Многие одноклассники Павла были детьми партийной номенклатуры — вернее, тех из нее, кто уцелел после первых чисток. Все эти школьники были тимуровцами — участниками патриотического движения, напоминавшего скаутское.

— Скажи мне, прошу тебя, — допытывалась Флора. — Что случилось? Почему такой секрет?

Павел боялся. Он дал честное слово тимуровца никому ничего не рассказывать, а рассказать было что, и ему было страшно. Но и сказать маме “нет” он тоже не мог.

Он рассказал, что скоро начнут искать “врагов народа”. Ему сказал об этом один из его лучших друзей. Флора знала, что этот мальчик — сын офицера МГБ.

— Он говорил, что шпионы могут быть где угодно, — продолжал Павел. — Где угодно! Даже у каждого из нас дома!

Флора рассердилась. Она знала, что главной задачей взрослых кураторов тимуровцев было превращать детей в осведомителей, доносящих на собственные семьи. Она скорее испугалась — главным образом за сына, — но не удивилась. В конце концов, этих детей приучали чтить память Павлика Морозова — двенадцатилетнего пионера, которого пропаганда превратила в национального героя и образец для подражания советских детей. Павлик помог колхозу, донеся на собственного отца, который укрывал от государства зерно. Этих детей воспитывали в школах, устроенных в соответствии с теорией о “семье в социалистическом обществе”. Автором этой теории был служивший в органах специалист по воспитательной работе Антон Макаренко. Макаренко считал, что детям следует прививать убеждение в приоритете общественного над личным, политической (партийной) ячейки — над семейной. В школах, по его мнению, следовало поддерживать железную дисциплину — по образцу Красной армии и сибирских трудовых лагерей.

Павел все рассказывал и рассказывал. Двое незнакомых ему людей, сказал он, предупредили его, что скоро он получит “специальное задание”. Флора прекрасно понимала, что это значит: мальчика заставят доносить на своих домашних.

Сталин и его приближенные всегда с настороженностью относились к Максиму Литвинову и его необычной семье. Хотя Максим безупречно служил режиму в бытность наркомом иностранных дел и послом в Соединенных Штатах, он совершенно не походил на серых приспешников Сталина. Он был человеком светским. Он владел иностранными языками. У него были друзья-иностранцы. Он и женился на иностранке — эксцентричной англичанке Айви, которая писала романы, имела любовников и любовниц и пропагандировала бейсик-инглиш — созданный Чарлзом Огденом искусственный язык со словарем из 850 слов для изучения начатков английского языка. Когда муж дал Айви прочесть “Руководство для умной женщины по вопросам социализма и капитализма” Бернарда Шоу, та, в свою очередь, вручила ему Джейн Остин, Лоуренса и Троллопа.

Литвинов всегда, но особенно после того как был выведен из состава ЦК в 1941 году, сочувственно относился к политическим интересам иностранцев. В 1944-м он сказал репортерам, что у Сталина есть имперские планы относительно Восточной Европы, и поинтересовался, почему Запад никак не реагирует. В статье, опубликованной в Foreign Affairs в 1977 году, историк Войтех Мастны назвал Литвинова “Кассандрой Наркомата иностранных дел”, дипломатом, который не боялся вслух жаловаться на “закостенелость всей советской системы”. Сталин, разумеется, был в курсе этих разговоров. В своих воспоминаниях Хрущев писал, что в МГБ был разработан детальный план убийства Литвинова: покушение предполагали устроить по дороге на химкинскую дачу. Однако Литвинову повезло. У него была многолетняя привычка, ложась спать, класть у изголовья револьвер, но ареста он все же избежал. То, что он умер своей смертью от старости, кажется чудом. “Они его не получили”, — сказала Айви своей дочери сразу после смерти мужа. Семья и историки могут только гадать о причинах этого. Сталин, конечно, ценил связи Литвинова на Западе, возможно, он думал, что шумиха, которую устроят там — слишком высокая плата за устранение Литвинова.

И после смерти Литвинова 31 декабря 1951 года его семья по-прежнему боялась какого-нибудь кровожадного каприза Сталина, внезапного стука в дверь. Родители Павла — Михаил и Флора, — а также его тетя Татьяна были не так бесшабашны, как Айви, лучше понимали опасности времени и места. Но и их более осторожное поведение могло в конце концов привести их в тюрьму или даже в расстрельную камеру. Миша был способным молодым инженером в Институте авиационного моторостроения и “героем социалистического отдыха”: альпинистом, бегуном, разбирался в теории игр. Такое поведение, конечно, было подозрительно эксцентричным. Тетку Павла Татьяну выгнали из художественного вуза за “нездоровый интерес” к “упадническому западному искусству”. По крайней мере, дома семья говорила обо всем открыто. Однажды Павел принес домой библиотечную книгу, прославлявшую храбрость Павлика Морозова. Его потряс подвиг мальчика во имя государства, его героическое предательство отца. Флора пришла в ярость. Она выдрала из книги страницы и сказала Павлу, что он никогда, никогда не должен предавать родителей. Дети никогда не должны так поступать, что бы там ни писали в глупых книжках.

— Даже если родители плохие? — спросил Павел.

— Да. Даже если плохие.

И вот теперь Флоре предстояло решить, что сделать со “специальным заданием”, которое хотели поручить ее сыну. Она не могла допустить, чтобы Павел стал новым Павликом Морозовым. Наутро Флора надела свое лучшее платье и отправилась домой к другу Павлика — сыну офицера МГБ. Она решила блефовать: напугать офицера и представить дело так, словно у Литвиновых есть покровитель “наверху”. Она постаралась произвести впечатление почтенной матроны из правоверного советского семейства. Для этого ей понадобились элегантный шарф и внушительная шляпа.

— Вы не имеете права вступать с моим сыном ни в какие переговоры! — с ходу заявила она. — Это должно прекратиться немедленно!

И с этими словами она ушла — дрожа от гнева и от собственной невероятной дерзости. Только спустя некоторое время она задумалась о том, на какой шла риск.

В следующие несколько недель Миша и Флора много говорили о том, как им вести себя с детьми. Они решили, что скрывать все то, что они знали, больше нельзя. Рвать время от времени пропагандистские книжки и хранить при этом молчание — этого было недостаточно. Если они не хотят, чтобы Павел и Нина стали юными сталинистами, какими их собиралась сделать школа, значит, придется при каждом удобном случае говорить им правду. Придется рассказать Павлу, что случилось со многими мамами и папами, бабушками и дедушками его одноклассников. Рассказать, как их заталкивали в “черные маруси” и потом отправляли в лагеря на Колыму, в Воркуту и Казахстан, где эти люди сгинули. Придется постепенно объяснять детям, что Сталин, Горный орел, был кровожадным чудовищем. Павлу придется научиться думать в других категориях, не в тех, что ему днями напролет навязывает окружающие.

Флора и Миша не могли позволить себе говорить откровенно слишком часто. Опасность действительно была велика. Не могли они и противостоять интенсивности сталинского культа во всех мыслимых формах: парадам, восславлявшим Сталина как земного бога, газетам, описывавшим его героические свершения, выступлениям на радио, книгам по истории, написанным кремлевскими идеологами, пионерским шествиям и военизированным играм. Павла научили любить Сталина, как в других странах детей учат любить Бога. Сталин был добрым божеством, всеведущим и нежным отцом. Он редко появлялся на публике. Но его портреты были на плакатах, дирижаблях, транспарантах и иконах. Его словами были заполнены школьные учебники, газеты, радиоэфир. “Соперничать с этим трудно, — думала Флора. — Может быть, невозможно”.

Когда в марте 1953 года Сталин умер, Павлу шел 13-й год. Мальчик был безутешен. Он плакал целыми днями. В школьном дворе он дрался с детьми, которые не оплакивали Сталина так, как он. Дома он пришел в негодование, услышав, как его родители шутят с друзьями о товарище Сталине. Он застал их на кухне: они не горевали, а праздновали. Павел покраснел, выбежал из кухни и лег в постель — злой и ничего не понимающий.

Несколько следующих лет всем Литвиновым пришлось нелегко. Миша и Флора были молодыми родителями и часто не справлялись с Павлом. В школе он учился кое-как. В 17 лет женился и вскоре развелся. Он выпивал, часами сидел за карточным столом, играл на скачках. “Лошадьми он просто бредил, — вспоминала Флора. — Мы боялись, что Павел кончит жизнь опустившимся игроком”.

Но Павел рос, и, конечно, на него оказала влияние инициированная Хрущевым во второй половине 1950-х оттепель с ее антисталинскими настроениями и появлением новых исторических и публицистических книг. Сотни тысяч заключенных вернулись домой из лагерей. Всем им было что рассказать. Литвиновы знали многих интеллектуалов, побывавших в лагерях: писателей, художников, ученых, даже партийных деятелей. Для Павла это было временем откровений. Он сидел за столом на кухне и впервые слышал подлинную историю сталинского времени. Один из ближайших друзей его родителей, физик Михаил Левин, вышел из лагеря в 1955 году. Он рассказывал об условиях жизни там, о бессмысленных смертях бесчисленных ни в чем не повинных людей. “Было похоже, будто я просыпаюсь после долгого, долгого сна, — много позже говорил Павел. — Мои детские фантазии, любовь к Сталину внезапно стали казаться болезненными и нелепыми”.

В начале 1960-х Павел начал преподавать физику в Московском институте тонких химических технологий им. М. В. Ломоносова. Он подружился с несколькими интеллектуалами, которые внимательно следили за первым из знаменитых диссидентских процессов — делом “антисоветских” писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. У старших друзей — писателей и ученых — Павел был любимчиком: обаятельный молодой человек, умница, с весьма любопытным происхождением. Он с головой погрузился в этот новый мир. Читал в самиздате запрещенные книги, принимал участие в бесконечных кухонных спорах, которые тогда были средоточием интеллектуальной жизни. Прочел Солженицына, лагерные рассказы Варлама Шаламова, “Большой террор” Роберта Конквеста. Помогал составлять письма в защиту политзаключенных и, сильно рискуя, передавал эти письма западным журналистам. Кроме того, он вошел в одну из самых известных семей в среде московской интеллигенции — литературоведов Льва Копелева и Раисы Орловой, женившись на дочери Копелева Майе. Копелев был сокамерником Солженицына и прототипом одного из героев его романа “В круге первом”. Павел Литвинов им восхищался. В молодые годы Копелев был правоверным коммунистом, истово верующим, но затем “подучился”. Он был для Павла живым свидетельством способности человека ясно видеть и мыслить, поступать честно даже в запредельно тяжелой ситуации.

21 августа 1968 года Павел и шестеро его друзей с ужасом слушали на коротких волнах репортаж из Чехословакии. Несколько месяцев они пристально следили за ходом Пражской весны и радовались попыткам Александра Дубчека создать “социализм с человеческим лицом”. Они гадали, как отреагирует Леонид Брежнев, сместивший и заменивший Хрущева, на бунт в государстве-сателлите. Стоит ли ждать от него такой же жестокости, какую продемонстрировал Хрущев в 1956 году в Венгрии, или же он проявит терпимость? Теперь ответ был дан. Голос ведущего подпольной чехословацкой радиостанции доносился глухо и прерывисто: “Русские братья, возвращайтесь домой, мы не звали вас”. Близкая подруга Павла, одна из первых диссидентов, Лариса Богораз была совершенно подавлена. Ее друг, в будущем — муж, Анатолий Марченко, находился в тюрьме за свою политическую деятельность. Теперь стало понятно, что инакомыслие в более широком масштабе советский режим готов подавлять войсками и танками.

“Нужно что-то сделать, как-то выступить, — думала она. — Немедленно”.

Павел, Лариса и еще пятеро человек встретились, чтобы обсудить, что можно сделать. Было решено выйти на короткую демонстрацию против вторжения в Чехословакию в полдень 25 августа. Все прекрасно понимали, каковы будут последствия такого “антисоветского” выступления: тюремный срок, ссылка или принудительное лечение в психбольнице. Они знали, на что идут. Павел начал готовиться — собирать вещи, раздавать книги друзьям. Свою судьбу он считал предрешенной.

Накануне демонстрации Павел пошел в гости к Копелевым. У них в тот вечер пел знаменитый бард Александр Галич. Настроение было похоронное, водка не помогала. Ввод войск в Прагу означал конец оттепели и конец надеждам на “социализм с человеческим лицом”. Брежнев разворачивался в сторону неосталинизма. Несмотря на все колебания и половинчатость реформ, эпоха Хрущева могла вскоре показаться потерянным раем. Писатель Василий Аксенов говорил, что вторжение в Чехословакию вызвало нервный срыв у целого поколения. Гости у Копелевых говорили о своем возмущении, о стыде, который испытывают перед чехами, перед венграми, перед поляками — перед всем миром, за то, что они — советские граждане. Собственно, они не ощущали себя гражданами: они были подданными.

Галич пел песню о декабристах, чье выступление пришлось на начало правления Николая I:

Павел чувствовал на себе взгляд Галича. Двойной смысл стихов — отсылка к бунту другого века и призыв к новому поколению — не ускользнул ни от кого и в особенности от Павла. Когда Галич отложил гитару, Павел уже готов был объявить о завтрашней демонстрации, но передумал. Он боялся, что люди старшего поколения, собравшиеся в этой комнате, не смогут не прийти. Но для них годы ссылки или тюрьмы могли быть равнозначны смерти.

Назавтра, за несколько минут до полудня, Павел, Лариса Богораз и их друзья собрались на Красной площади у Лобного места, поблизости от которого палачи когда-то рубили головы злодеям и отступникам. Когда куранты на Спасской башне пробили двенадцать, демонстранты развернули несколько плакатов. По-чешски: “Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!” По-русски: “Свободу Дубчеку”, “Руки прочь от ЧССР!” и “Позор оккупантам!” Поэтесса Наталья Горбаневская пришла на площадь с трехмесячным сыном. Когда остальные встали у Лобного места с плакатами, она достала из коляски, в которой спал ребенок, флаг Чехословакии.

Демонстрация в любом случае не продлилась бы долго. Агенты КГБ “вели” Литвинова и остальных вплоть до самого Кремля. Но в тот же день на Красной площади находился особый контингент офицеров КГБ. Они ожидали окончания встречи Брежнева с лидерами Пражской весны; в ночь после вторжения их привезли в Москву в наручниках. Увидев плакаты, охранники набросились на демонстрантов с криками “Это все жиды!” и “Бей антисоветчиков!”. Павлу сильно разбили лицо, художественному критику Виктору Файнбергу выбили несколько зубов. Офицеры КГБ затолкали демонстрантов в машины без опознавательных знаков и увезли в милицию.

Через несколько минут на площади опять стало тихо. Туристы могли снова спокойно наблюдать, как проходит смена почетного караула у мавзолея Ленина. Или любоваться на полосатые леденцовые купола храма Василия Блаженного. Пожилые мороженщицы торговали ванильными рожками, старики-фотографы предлагали сделать моментальные снимки гостей столицы, товарищей из братских Софии, Будапешта и Ханоя. Вдруг охранники дунули в свистки и оттеснили людей от Спасских ворот Кремля. На бешеной скорости из ворот вылетела вереница черных служебных машин. Охранники вновь засвистели. И опять стало тихо. Тогда об этом никто не знал, но в одной из пролетевших машин, вероятно, сидел Александр Дубчек — лидер Пражской весны, а теперь московский пленник.

“Было бы прекрасно, если бы Дубчек и другие увидели демонстрацию в свою поддержку. Но — не увидели, — говорил мне впоследствии Андрей Сахаров. — И все же самое важное то, что в стране нашлись люди, которые захотели отстоять ее достоинство”.

Разумеется, суд над демонстрантами был фарсом, тоталитарной театральной постановкой. 11 октября 1968 года перед приговором Павел произнес свое последнее слово:

“Я не буду занимать ваше время анализом материалов судебного следствия. Я себя виновным не признаю. Наша невиновность в действиях, в которых нас обвиняют, очевидна. Тем не менее мне также очевиден ожидающий меня обвинительный приговор. Этот приговор я знал заранее — еще когда шел на Красную площадь. Я совершенно убежден в том, что в отношении нас была совершена провокация сотрудниками органов государственной безопасности. Я видел слежку за собой. Свой приговор я прочитал в глазах человека, который ехал за мной в метро. Я видел этого человека в толпе на площади. Того, который задерживал и бил меня, я тоже видел раньше. <…> Тем не менее я вышел на площадь. Для меня не было вопроса, выйти или не выйти. Как советский гражданин, я считал, что должен выразить свое несогласие с грубейшей ошибкой нашего правительства, которая взволновала и возмутила меня… <…> «Дурак, — сказал мне тогда милиционер, — сидел бы тихо, жил бы спокойно». Может, он и прав. Он уже не сомневался в том, что я человек, потерявший свободу. <…> Кто определяет, что в интересах социалистического строя, а что — нет? Может быть, гражданин прокурор? <…> Прокурор с одобрением, чуть ли не с нежностью говорит о действиях людей, которые задерживали нас, оскорбляли и избивали. <…> Это-то и страшно. Очевидно, именно эти люди определяют, что такое социализм и что такое контрреволюция. Вот что меня пугает. Вот против чего я боролся и буду бороться всеми известными мне законными средствами”.

Наказание получили все. Павла Литвинова приговорили к пяти годам ссылки. Он был отправлен в рабочий поселок в Сибири, недалеко от тех мест, где больше ста лет назад отбывали каторгу декабристы.

Вернувшись в Москву, Павел понял, что стоит перед неизбежным выбором: тюрьма или эмиграция. Если он продолжит свою правозащитную деятельность — а по-другому он поступить не мог, — ему бы грозил лагерь, а не повторение более мягкой ссылки в Сибирь. Офицер КГБ сказал Литвинову, что если он подаст заявление на отъезд, то, скорее всего, получит “положительный ответ”. На безрадостной вечеринке в 1973 году Павел прощался с друзьями и родными.

“Уезжая, я думал, что это навсегда и что я никогда больше не увижу родителей, — рассказывал Павел. — Так думали многие. Ты уезжаешь, и люди, которых ты оставил здесь, для тебя все равно что умерли. Да, они живы, но ты их уже потерял — так, как теряют умерших”.

Павел и Майя Литвиновы начали новую жизнь в Соединенных Штатах. Павел устроился преподавателем физики и математики в Хэкли-Скул — небольшую частную школу в Тэрритауне, штат Нью-Йорк. Они путешествовали, заводили новых друзей. Но многие годы они существовали в пограничном состоянии. Трансформация, которую пережил Павел Литвинов, переход от покорности к независимости, стоила ему семьи и дома. Большинство из тех, кого он оставил на родине, не имели возможности отстоять свою независимость. Советский Союз был уже не тот, что при Сталине. И хотя лагеря были закрыты, система устояла. Страх сохранялся, никто не был свободен.

Прожив на пространстве, которое некогда было Советским Союзом, почти четыре года и изрядно исколесив его, я не раз натыкался на бывшие лагеря. В дни первых забастовок на сибирских угольных шахтах в 1989 году кемеровские шахтеры предложили мне поглядеть в поле за забором, где стояло несколько приземистых построек. “Видите вон те низенькие здания, слева от коров? — спросили меня. — Это бараки”. В действующей тюрьме под Пермью я пил чай с печеньем у начальника тюрьмы. В свое время он похоронил нескольких диссидентов, теперь подумывал о пенсии. Было время, когда вся страна была частью лагерной системы — архипелага ГУЛаг, по определению Солженицына, — и не нужно было далеко ехать, чтобы в этом убедиться. Как-то вечером я зашел на чай к одному старику, который жил на Ленинском проспекте, поблизости от моей московской квартиры.

— Для меня всегда было честью жить здесь, — сказал он мне.

У него была однокомнатная квартира, отопление не работало, а трубы протекали.

Какая может быть честь здесь жить, спросил я.

— Эту развалюху строил Солженицын, — ответил дед, сверкнув золотыми коронками. — Он был в бригаде зэков, строивших дом.

Каждая из таких встреч живо напоминала мне о моей связи с этими краями и о том, что мне повезло родиться не здесь. Оба моих деда, Алекс и Бен, родились примерно в одно время в похожих деревеньках, утопавших в грязи, только Алекс — под Вильно (ныне Вильнюс), а Бен — под Киевом. Насколько я знаю, обеих деревень уже не существует. Оба деда мало что помнили, да и не хотели помнить о своем детстве в Российской империи. В старости обоих поражала тяга молодых к “корням”. У них ностальгии не было. Им повезло, что они вырвались оттуда. Когда до них дошли слухи о погромах, они бежали из России: пешком, верхом на лошади, по железной дороге и, наконец, морем. Они приплыли в Касл-Гарден и на остров Эллис. Алекс продавал в Нью-Йорке “аксессуары”: застежки, нейлоновые чулки, шпильки для волос; его лавочка находилась на углу Принс-стрит и Бродвея. Бен работал продавцом в магазинах одежды в городе Патерсон, штат Нью-Джерси. Когда я в старшей школе начал изучать русский, оба моих деда с вежливым любопытством улыбнулись — и только. Они знали по-русски слов семь или восемь, и это было все. Для них Россия была чем-то вроде горящего дома, из которого им удалось выбраться посреди ночи. Перед своим отъездом в Россию я слетал в Майами-Бич. Деду Бену удалось сменять свой дом в Патерсоне на небольшую комнату с видом на Атлантический океан и “скорой помощью” в соседнем гараже, на первом этаже. Ему было сто лет. Когда я сказал ему, что собираюсь три или четыре года прожить в Москве, он ответил: “Ты с ума сошел. Мы едва ноги оттуда унесли, а ты, мешуга, хочешь вернуться”.

Родные моей жены отнеслись к нашему отъезду в Москву с еще большей опаской. И у них были на то основания. Их бегство из России вышло не таким удачным. Дед моей Эстер, Симон, родом из Белоруссии, был известным раввином. Получив место в Польше, он женился на Нехаме. Ее предками были семь поколений раввинов; собственно, ее девичья фамилия, Робинсон, и значила “сын раввинов”. Затем Симон вернулся в Белоруссию: там он был и раввином, и преподавателем философии в гимназии. В 1939 году в городок Дисна приехал агент НКВД — за Симоном. Горожане и члены общины отказались выдать ребе. Но Симон, узнав об агенте, сам нашел его и пригласил к себе в дом. Появившись на пороге, сотрудник НКВД произнес нечто странное. “Если вы не против, — сказал он напуганной семье, — я бы хотел сначала с вами помолиться”.

Когда они прочли молитву, стало ясно, что сотрудник органов — то ли двойной агент, то ли агент, которому не чуждо милосердие. Симону он прямо сказал, что его собираются арестовать. “Уезжайте, — посоветовал он. — Прямо сейчас, без ничего”.

Симон бежал в независимую Литву. Вскоре за ним последовали жена и дети. Но в июне 1940-го, в первые же дни советской оккупации Литвы, его арестовали в Вильно и шесть месяцев продержали в тюрьме. Оттуда его перевели в лагерь в поселке Сухобезводное (говорящее название!), на Урал. Больше о нем ничего не известно.

“Члены семьи врага народа”, Нехама и дети — Мюррей, Рита и крошечная Мириам, будущая мать Эстер, — были высланы в Сибирь. Нехаму определили на работу в колхоз. Когда она отказалась отдать сына в армию, ссылаясь на их польское гражданство, обоих арестовали и посадили в тюрьму. Четырнадцатилетняя Рита осталась одна, Мириам отправили в детский дом в Западной Сибири. После войны Мириам с сестрой, братом и матерью сумели уехать из России.

Нехама многие годы наотрез отказывалась говорить о прошлом. Когда подросшая Эстер начала настаивать, чтобы ей рассказали о том, что было с семьей, бабушка была уже не вполне в ясном уме. Она путалась в датах, переходила с одного языка на другой. Через три месяца после нашей свадьбы мы с Эстер переехали в Москву. “Надеюсь, вы будете приезжать домой, — сказала на прощание Мириам. — Там я вас вряд ли навещу”.

Глава 3

Хранить вечно

После смерти Сталина государство стало превращаться в одряхлевшего тирана, ссутулившегося в углу, с катарактами на глазах, камнями в желчном пузыре и обмягшими мышцами. Тиран в дешевых ботинках и блестящем костюме, пропахшем потом. Он пачкается едой и мочится в брюки. По утрам он чувствует во рту золистый привкус старости. Он говорит нечленораздельно и не замечает этого. Мысли проплывают у него в голове, как набухшие грозовые тучи; иногда, несколько раз в году, в мозгу проясняется — когда надо вспомнить старые легенды о Великом Октябре и Великой Отечественной войне. Иногда, когда в кабинете сгущаются сумерки, он раскладывает на зеленом сукне подарки, привезенные иностранцами: золотой портсигар, серебряную Эйфелеву башню, цветные ручки, хрустальные пресс-папье. Государство уже почти в маразме, но по-прежнему опасно. В кармане у него по-прежнему лежат ключи от границы, и без его разрешения никакое движение в обществе невозможно. Время от времени у него случаются припадки, и тогда лихорадит весь мир.

Как государство оставалось в живых, как оно существовало день за днем, было загадкой. История была сказкой, механизмы повседневной жизни — огромной машиной Руба Голдберга, которая чудом продолжала как-то двигаться. Если бы не усиленная экслуатация советских нефтяных месторождений и мировой энергетический кризис, экономика СССР рухнула бы раньше, чем это случилось на самом деле. В начале 1980-х КГБ сообщал, что финансовой подушки, созданной благодаря нефтяным доходам, больше нет. Мы летим в пропасть, предупреждали наиболее трезво мыслящие сотрудники органов. Экономика обречена. Ни один институт, ни один человек не работали в нормальном смысле этого слова. Под Вологдой я видел колхозных невольников, которые выстраивались в очередь на автобус, чтобы купить еду в городе. Их собственный урожай сгнил под дождем. В Магнитогорске, “стальном сердце” СССР, я видел, как шахтеры в рабочий перерыв сидели в поликлинике и поглощали “кислородные коктейли” — концентрированные напитки, насыщенные кислородом и витаминами. На Сахалине, острове к северу от Японии, я видел улов лосося — сотни тысяч рыб, которых можно было бы за огромные деньги продать в Гиндзе или на Бродвее. Здесь они бились в сетях и гнили потом у берега, пока рыболовецкие суда ржавели в порту. Сахалин географически ближе к Голливуду, чем к Красной площади, но рыбаки, как объяснил мне местный чиновник, не могут ничего сделать “без телеграммы из Москвы”. Распоряжение из министерства пришло через неделю, после того как лосось всплыл брюхом вверх.

И все же государство держалось. Был, по крайней мере, хлеб, и были парады, которыми отмечали триумфы государственной стойкости. Даже в 1988 году первомайский парад не слишком отличался от предыдущих. Я стоял в секторе для репортеров справа от Мавзолея Ленина и смотрел, как поднимаются на него советские лидеры: они как будто были слегка смущены, но явно радовались, что все на своих местах: портрет Ленина, написанный резкими штрихами, — на стене ГУМа; демонстрация “физической культуры” — силачи тягают гантели, а гимнасты прыгают через обручи; рабочие московских автозаводов несут транспаранты, выданные им с утра, и пьют водку, выставленную после окончания парада. Изменилась только музыка: зиловцы маршировали мимо трибун под несшиеся из кремлевских динамиков песни Пита Сигера. Как писал советский византинист Сергей Иванов, коммунистические обряды напоминали византийский Константинополь: там редкие появления монарха “перед народом сопровождались тщательно отрепетированными возгласами восторга; специально собранная толпа распевала официально одобренные песни”.

Это была страна Оз, самая долгоиграющая и грандиозная мировая ошибка; выносить ее жизнь можно было, лишь непрестанно упражняясь в иронии. Другого способа выжить не существовало. Даже самая кроткая на вид старушка, в платочке и домашнем халате, обладала такой способностью к иронии, от которой у любого абсурдиста из “Кафе де Флор” просто мурашки бы побежали. Как-то я сидел в московском дворе и говорил с городским старожилом, замечательным дедом. Ему срочно требовалась помощь, а времена еще были такие, когда иностранец казался последним шансом на спасение — хоть от преследования КГБ, хоть от той беды, которая постигла этого старика: его жена умирала от лейкемии. Как попасть в клинику Мейо? Он слышал, что там “прекрасные врачи”. Может, они смогут спасти его жену? Пока он говорил, я нечаянно поднял глаза и увидел, как женщина на десятом этаже вышвыривает из кухонного окна кошку.

— Скотина! — кричала она. — Нечего тебе тут делать! Пошла вон!

Кошка шмякнулась на асфальт — звук был мягкий, как будто лопнул шарик с водой. Мы оба, старик и я, смотрели на женщину в окне — ее лицо было перекошено от злобы — и на кошку, которая пыталась подняться на переломанные лапы.

— Эх, — вздохнул старик и отвернулся, — вот такая наша жизнь!

И улыбнулся — казалось, улыбается череп. Потом он продолжил разговор.

Лауреатом эпохи гниения был гений иронии и по совместительству алкоголик — Венедикт Ерофеев, “Веничка”. В 1970-х среди друзей Ерофеева ходил по рукам его шедевр — современные “Мертвые души”, поэма в прозе под названием “Москва — Петушки” (название железнодорожного маршрута между столицей и городом, где жили многие освободившиеся из лагерей). Книга Ерофеева — рассказ о путешествии или, вернее, блуждании, которое ведет лишь в глубины сердца человека, живущего при социализме. Главная отдушина этого человека — искусство пития. Он мастерский составитель коктейлей. Когда под рукой нет водки, то из лака для ногтей и лавандовой туалетной воды он готовит коктейль “Слеза комсомолки”: “выпьешь ее сто грамм, этой «слезы» — память твердая, а здравого ума как не бывало. Выпьешь еще сто грамм — и сам себе удивляешься: откуда взялось столько здравого ума? И куда девалась вся твердая память?..” Но лучший его рецепт, “венец трудов”, — это коктейль “Сучий потрох”: “Пиво «жигулевское» — 100 г. Шампунь «Садко — богатый гость» — 30 г. Резоль для очистки волос от перхоти — 70 г. Средство от потливости ног — 30 г. Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых — 20 г”. Настоенный “«Сучий потрох» подан на стол. Пейте его с появлением первой звезды, большими глотками. Уже после двух бокалов этого коктейля человек становится настолько одухотворенным, что можно подойти и целых полчаса с полутора метров плевать ему в харю, и он ничего тебе не скажет”.

Ерофеев зарабатывал на жизнь где придется. На работах он долго не задерживался, но однажды дослужился до бригадира. У него в подчинении была небольшая бригада рабочих, которые укладывали (или делали вид, что укладывали) телефонный кабель в поселке Шереметьево, недалеко от Москвы. “…Мы делали вот как: один день играли в сику, другой — пили вермут, на третий день опять в сику, на четвертый — опять вермут. <…> И до времени все шло превосходно. Мы им туда раз в месяц посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро! О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего народа — время от открытия и до закрытия магазинов! Отбросив стыд и дальние заботы, мы жили исключительно духовной жизнью”.

Государство, разумеется, таких произведений не разрешало. “Москва — Петушки” были опубликованы в СССР только в 1988 году, и то — в журнале “Трезвость и культура”. Но и ерофеевской иронии государство не поняло, иначе его бы отправили за решетку или в ссылку. А так — пусть себе зубоскалит. По-настоящему государство не могло потерпеть вызов, лишенный иронии. Когда Брежнев отстранил Хрущева от власти, у государства еще были возможности уничтожить крупицы дозволенной свободы. Цензоры ходили по библиотекам с бритвами и удаляли из журнала “Новый мир” страницы с “Одним днем Ивана Денисовича” Солженицына. Затем из России был удален и сам Солженицын: прямо из тюремной камеры его отвезли в аэропорт, посадили на самолет и вывезли за границу. Государство не могло потерпеть презрения Солженицына, дерзости Бродского, превосходства Сахарова. Режим скорее был готов убить лучших граждан, чем уступить. Великолепная система жизнеобеспечения — миллионы агентов, осведомителей, милиционеров, надзирателей, адвокатов и судей, столпившихся у постели больного, — позволяла старому тирану дышать. Их бдительность была достойна восхищения.

“Можно сказать, что на каждого месье — свое досье, — сказал мне Бродский, когда я навестил его в нью-йоркской квартире. — Едва ты становишься хоть немного известен, на тебя открывают досье. В него попадает и то и се, а если ты писатель, то оно пухнет как на дрожжах. Такая неандертальская форма компьютеризации. Постепенно твое досье начинает занимать на полке слишком много места, и кто-то, просто зайдя в кабинет, говорит: «Большое досье. Пора брать»”.

Бродского взяли. На суде в Ленинграде он столкнулся с самим существом режима, с его особым языком.

Судья: А вообще какая ваша специальность?

Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить Вуз, где готовят… где учат…

Бродский: Я не думал, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… от Бога…

Перед тем как в 1972 году покинуть страну, Бродский по русской традиции написал письмо царю:

“Уважаемый Леонид Ильич… <…> Язык — вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны. <…>…переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге”.

В письме Бродского, в манифестах Сахарова, во всех посланиях и творениях диссидентов слышалась нота безнадежности. Мысль о переменах, о том, что слово может сопротивляться государству, казалась мечтой, утопией, которая разве что могла пережить день и дотянуть до следующего утра. Перед самой высылкой Солженицын составил “Письмо вождям Советского Союза”. “Ваше заветное желание, — писал он этим вождям, — чтобы наш государственный строй и идеологическая система не менялись и стояли вот так веками. Но так в истории не бывает. Каждая система или находит путь развития или падает”. С этими словами Солженицын покинул родину.

В самый разгар антидиссидентской кампании Лидия Чуковская, написавшая повесть о времени террора, пока тщетно ждала возвращения мужа из лагеря, встала во время заседания Союза писателей и произнесла:

— Готова поручиться, что в столице нашей родины, безусловно, будут и площадь имени Александра Солженицына, и проспект имени академика Сахарова.

“Безусловно, будут”! Кто мог в это поверить? Даже у самых смелых людей — а Чуковская к ним принадлежала — были сомнения. Когда я познакомился с ней, ей было уже за восемьдесят. Вместе с дочерью Еленой она жила на улице Горького. Елена открыла мне дверь и попросила подождать, пока Лидия Корнеевна сможет меня принять. В этом не было никакой царственной позы: ей просто было нужно собраться с силами. Елена провела меня в комнату. Лидия Корнеевна сидела у столика. На столике стоял чайник и две чашки с потрескавшимися блюдцами, тарелка с печеньем. Хозяйка уже взялась за ручку чайника.

Лидия Корнеевна чувствовала себя неважно. Ее большие светлые глаза слезились. Кожа на лице была тонкой, белой, как бумага; казалось, ее может раздражить легчайшее прикосновение. Как было принято в среде московской интеллигенции, на застекленных книжных полках стояли фотографии известных поэтов и писателей. Часто это бывало признаком тщеславного желания хозяев обозначить свою принадлежность к определенному кругу, свое место в нем. Но у Лидии Корнеевны не было и следа тщеславия. И никто не имел большего права на портреты Солженицына и Сахарова, чем она, рисковавшая всем, чтобы их защитить. Ее лишили возможности печататься. Вероятно, ей дали спокойно дожить свой век только благодаря почтенному возрасту и тому, что она была дочерью Корнея Чуковского, детского писателя, которого в России любят не меньше, чем доктора Сьюса в Америке.

Она немного рассказала о своих друзьях, о прогулках с Анной Ахматовой в Ленинграде, о своей любви к Сахарову. Ее речь была ясной и правильной, голос, хоть и слабый, казалось, струился. Вдруг во всем доме выключили свет. Был безлунный вечер, вся квартира погрузилась в темноту. Лидии Корнеевне это было почти незаметно: словно свернулся огонь в камине, слабо освещавший комнату. Она продолжала рассказывать. Через какое-то время она все же почувствовала, что что-то переменилось в самом воздухе — стало будто прохладнее и тише. Ее настроение тоже изменилось. Она сказала: “Знаете, вот мы говорим обо всех этих людях, и теперь-то известно, что всех их нет. Ужасно произносить такое, но представьте себе, что государство всеми силами уничтожало лучших из нас. Все они умерли или уехали”.

Помолчав немного, Лидия Корнеевна произнесла: “Света нет. Как странно!”

Елена внесла в комнату свечи. Мы еще немного побеседовали, затем Лидия Корнеевна сказала: “Боюсь, я устала”.

Уходя, я пересказал Елене кое-что из того, что говорила ее мать. Елена кивнула: она слышала это много раз.

— Но запомните, — сказала она мне на прощание, — даже у Лидии Корнеевны есть надежда. Она обожает одного молодого человека, Дмитрия Юрасова. Просто обожает. Постарайтесь с ним познакомиться.

В 1987 и 1988 годах, пока весь мир ожидал новых инициатив Горбачева и разрешенных перемен в советской идеологии, самые смелые идеи о будущем гражданского общества высказывались в Москве, на утренних субботних сборищах. Поначалу небольшие группы молодых интеллигентов — “неформалы” — собирались на квартирах и даже печатали декларации на папиросной бумаге. Но спустя некоторое время в обсуждения включилось и старшее поколение. Сахаров вернулся из ссылки. Одной из постоянных площадок, где он мог публично высказаться, стала “Московская трибуна” — неформальный клуб ученых и литераторов, которые помнили атмосферу надежды, порожденную оттепелью.

Я познакомился с Дмитрием Юрасовым на одном из субботних заседаний “Московской трибуны” в Доме кино — здании Союза кинематографистов неподалеку от гостиницы “Пекин”. Эти заседания почти всегда проходили одинаково. Они начинались в десять-одиннадцать утра со вступительного слова какого-нибудь именитого участника. Им мог быть похожий на медведя Юрий Афанасьев, историк, приверженец Школы “Анналов”, ставший ректором Историко-архивного института. Мог быть Юрий Карякин, журналист и специалист по творчеству Достоевского, едва не убивший себя алкоголем в брежневские годы; или Николай Шмелев, экономист и прозаик, в свое время женатый на внучке Хрущева; или Леонид Баткин, исследователь итальянского Возрождения — легкое вольнодумство и отказ вступить в партию закрыли ему дорогу в московские вузы; Галина Старовойтова, демограф, эксперт по Армении; Лен Карпинский, сын революционеров, журналист, который некогда считался “надеждой” Кремля, а затем обманул эти ожидания, чтобы стать, по его словам, “полудиссидентом”. И еще на этих заседаниях всегда бывал Сахаров. Он сидел в стороне, во время речей иногда дремал. Годы, проведенные в горьковской ссылке, разумеется, ослабили его, но когда подходила его очередь, он с готовностью поднимался на трибуну.

Юрасов сидел в задних рядах. Ему было 24 года; из всех собравшихся он был самым молодым. Независимого вида юноша в истрепанных джинсах и потертой куртке. Он был коротко стрижен и походил на армейского новобранца. Если кто-нибудь из выступавших говорил то, что ему было не по вкусу, он усмехался, словно копируя Джеймса Дина. Дмитрий — все называли его Димой — собирал информацию о людях, которых посадили в тюрьму или казнили при советской власти. Их имена он записывал на каталожные карточки. Таких карточек у него набралось около 200 000. Двести тысяч из десятков миллионов.

Заседания “Московской трибуны” никогда не имели формального завершения — спустя несколько часов они скорее истаивали, как дым. В тот раз было так же: самые заметные ораторы уже разошлись по домам, и даже Афанасьев, леворадикальный церемонимейстер, собирался уходить.

Я предложил подвезти Юрасова.

— Одну секундочку, пожалуйста, — попросил он, когда мы вошли в его квартиру.

Я услышал, как он лихорадочно пытается навести в комнате порядок. Это было совершенно бесполезно. Комнатушка была завалена бумагами, на полу громоздились полутораметровые кипы журналов. На стене висело несколько плакатов с рок-звездами и календарь с сексапильной бразильянкой, которая выглядела так, будто только что выпила три коктейля без закуски.

— Сначала прочтите вот это, — сказал Дима.

Он дал мне пачку писем.

“Уважаемый Дмитрий Геннадьевич!

Мой отец, Афонин Тимофей Степанович, жил в селе Толмачево Новосибирской области. Насколько я помню, он был членом местной партячейки и председателем колхоза. В 1930 году вместе с односельчанами он было арестован НКВД и отправлен в Новосибирск. Согласно судебным документам, трибунал признал его виновным по статьям 58-8-10 и 73–1 Уголовного кодекса и приговорил к расстрелу. 13 февраля 1930 года приговор был приведен в исполнение…”

Таких писем у него в папках было много: люди, которым сейчас было уже за 40, 50, 60, рассказывали о своих пропавших родителях, приводили немногочисленные подробности их ареста, задавали вопросы.

Затем Дима дал мне прочитать короткую записку — свидетельство женщины, которая спрашивала его, не знает ли он что-нибудь о ее покойном отце:

“В своем каталоге Дима отыскал имя моего отца. Он назвал место его заключения и впоследствии смерти. Дима рассказал мне, что, по словам одного из людей, занимавшихся реабилитацией моего отца, он был библиотекарем. Не знаю, была ли это его должность в лагере или настоящая профессия. Но для меня это оказалось важно. Из безымянной серой массы вдруг выделился мой отец, отдельный человек. Не все же были библиотекарями! Отец! У меня есть отец!”

— Теперь, может быть, вы понимаете, чем я занимаюсь, — сказал Дима, забирая у меня письма.

Дмитрий Юрасов родился в 1964 году. В тот год кремлевские сторонники “жесткой линии” и сталинисты отправили в отставку Хрущева за “волюнтаризм”. По сравнению с Литвиновыми Юрасовы были самой обычной семьей. Жили в малогабаритной квартире на Ленинском проспекте; Димины родители были инженерами среднего звена. Они не читали самиздата и даже слыхом о нем не слыхали. Мама Димы, Людмила, в детстве распевала песни, посвященные Сталину (“Я маленькая девочка, танцую и пою. / Я Сталина не видела, но я его люблю”). В партию она вступила не из приверженности коммунистичеким идеалам, а потому, что это было престижно и помогало продвижению по службе.

Как и всех советских школьников, как Павла Литвинова, Диму окружала не история, а мифология. С юных лет его воспитывали как “советского человека”. Это был вопрос государственной политики, и со смертью Сталина тут мало что изменилось. Михаил Суслов, брежневский идеолог и один из главных инициаторов устранения Хрущева, говорил: “Коммунистическая партия всегда исходила и исходит из того, что формирование нового человека — непременная составляющая коммунистического строительства”. На первом курсе медицинского института, как говорили, студентам сообщали, что есть два вида человека: Homo sapiens и Homo soveticus. В школе Дима, безусловно, принадлежал ко второму виду. Он учился читать по букварю, в котором вместо Дика и Джейн фигурировал дедушка Ленин. Уроки истории выглядели как монотонное прославление побед — начиная с революции и заканчивая рекордными урожаями в Черноземье. Летом Дима ездил в пионерские лагеря, где детям прививали начатки военной дисциплины и внушали мысль о примате общественного над частным.

Но у Димы Юрасова был молодой ум, который простодушно сопротивлялся догмам. Уже в пятом и шестом классе он постоянно читал 16-томную советскую историческую энциклопедию, написанную партийными историками и идеологами и проверенную цензорами на всех уровнях. В ней были одобренные статьи о революции, Гражданской войне, Великой Отечественной войне. Все это была не история, а давно заместившая ее псевдотеология. Изредка в текстах попадались следы хрущевской оттепели. Выяснилось, что цензоры были не в состоянии отловить все. Однажды 11-летний Дима прочитал в энциклопедии об ученом, который был “незаконно репрессирован и реабилитирован посмертно”. Никогда раньше Дима не читал ничего подобного. Для него это предложение звучало все равно что на бирманском языке.

Дима спросил у матери, что это значит. Она быстро сменила тему. Прошло уже 20 лет с выступления Хрущева с секретным докладом о преступлениях сталинской эпохи, но атмосфера неосталинизма была настолько ощутима, что даже в продвинутой Москве обычные люди были не готовы обсуждать с детьми кошмары прошлого. Они и сами мало об этом знали. Речь Хрущева не была опубликована в Советском Союзе, а большую часть литературы, вышедшей в период оттепели, конфисковали из библиотек.

Так Диме пришлось учить историю самостоятельно. Он медленно продирался сквозь тома “Советской исторической энциклопедии” и выписывал имена генералов, политиков, деятелей искусства, умерших в 1937, 1938, 1939, 1940 годах — во время Большого террора. Причина смерти почти никогда не указывалась. Для каждого имени Дима завел каталожную карточку. В карточки он заносил самую общую информацию. Это была игра, загадка. “Что-то вроде собирания марок, — говорил он мне. — Детям, когда они находят марку из Йемена или Судана, кажется, что они побывали там. Тут тоже было чувство причастности к чему-то, о чем я имел самое смутное понятие. И, что самое странное, я не мог ни с кем об этом говорить”.

В школе Дима по-прежнему хорошо учился. Он успевал по истории — в том виде, в каком ее преподавали. Он легко мог пересказать мифологию своей страны. Он был послушным, учителя хвалили его за хорошую память. Но по вечерам и по выходным он заполнял свои карточки именами пропавших людей. Он пока не понимал, что делать со всей этой непонятной информацией, но каталог исчезнувших рос.

“А потом случился прорыв, — рассказывал Дима. — В восьмом классе я прочитал в газетах протокол XXII съезда партии”. На том съезде Хрущев снова, более внятно и конкретно, разоблачал сталинский террор. “И вот после этого все поменялось. Это перестало быть игрой. Поначалу были просто какие-то имена, которые в некий момент переставали упоминаться. А теперь речь стала идти о жизнях. Я стал лучше понимать, что с этими людьми произошло”.

В старших классах Дима принял участие в олимпиаде по истории — межшкольном конкурсе, который курировала комсомольская организация. “Было множество вопросов вроде: «Кто был первым мальчиком, вступившим в комсомол?», «Сколько он завоевал медалей и наград?» — и тому подобное. Но были вопросы и глубже. Я твердо решил победить”. Он отправился готовиться в Центральный государственный архив Октябрьской революции. Там Дима пошел к одной из заведующих и задал ей несколько вопросов по темам олимпиады. Кроме того, он показал свои карточки: их накопилось уже несколько сотен. Он надеялся получить какие-нибудь ответы.

— Что ты хочешь узнать? — спросила заведующая.

— Я хочу узнать, были эти люди “репрессированы” или убиты, — сказал Дима.

Женщина опустила глаза и почти перешла на шепот.

— Мы обсудим вопросы про комсомол, — сказала она, — а об этих людях говорить не будем. Это не нужно.

Женщине было за 40, и ни в ее словах, ни в тоне не было жестких нот. Диме показалось, что ей было известно только одно: эти темы под запретом, говорить о них нельзя. Она была явно испугана.

В семнадцатилетнем возрасте Дима решил поступить на работу и учебу в Историко-архивный институт. Мать это решение удивило: она не понимала, почему он не попробует поступить в какое-нибудь место попрестижнее. Дима в общем ничего объяснять не стал. Свое увлечение он хорошо скрывал — не потому, что ему нравились секреты, а потому, что он подрос: он понимал, что его занятия могут навлечь беду на близких людей.

Чтобы поступить в институт, нужно было сдать вступительный экзамен. Около этого времени Дима прочитал в самиздате эссе Солженицына “Жить не по лжи”. В нем говорилось о том, что прямое восстание в тоталитарном государстве подготовить трудно или даже невозможно. Вместо этого читателю предлагалось отказаться от участия в государственной лжи. Лучше не быть журналистом, чем печатать ложь в “Правде”. Лучше вовсе не преподавать историю, чем читать детям “Краткий курс”. Если не можешь спасти мир — сохрани себя.

Но на вступительном экзамене Дима должен был написать сочинение по лживой автобиографии Леонида Брежнева “Малая земля”. Эта книга описывала героические подвиги, которых на самом деле Брежнев не совершал. Он даже не сам написал эту книгу — что не помешало ему наградить себя Ленинской премией по литературе (это как если бы Рональд Рейган присудил себе Пулитцеровскую премию за книгу, сочиненную кем-то другим). “Что сказать? — резюмировал Дима. — Я стал еще одним советским гражданином, который оказался перед выбором и не сохранил свое достоинство. И знаете? Я получил высший балл. Замечательно”.

По должности Дима занимался в основном канцелярской работой: приводил в порядок ящики с документами, подсчитывал страницы, сортировал папки. Но для него это был рай. Он сидел один в запертой комнате, и у него хватало времени на то, чтобы прочесывать секретные документы и заносить как можно больше информации на свои карточки. Однажды, когда все его коллеги по отделу пошли получать зарплату, Дима остался и принялся просматривать документы НКВД за 1935 год. Он все еще с дрожью вспоминал эти ужасающие бумаги: одна казнь за другой.

“Иногда меня посылали в подвал за каким-нибудь документом. Пять минут у меня уходило, чтобы его найти, и двадцать — чтобы скопировать. Я старался копировать по сто документов в день. Очень скоро мне стало ясно, что «Большая историческая энциклопедия» — это многотомник лжи. Документы свидетельствовали, что людей пытали, им прижигали сигаретами язык, заставляли по 60 часов стоять напротив стены. Заключенных так жестоко избивали, что на расстрел их приходилось нести. Есть свидетельства о том, как театрального режиссера Мейерхольда заставляли пить собственную мочу, как следователи сломали ему левую руку и заставили подписать «признание» правой. Помню свой шок, когда я прочитал про расстрел в Дмитровлаге 208 человек, обвиненных в подготовке покушения на Ежова, который приехал в лагерь с инспекцией. Там были женщины, старики. То, что я узнавал, было сплошным кошмаром: мне казалось, будто я попал в страшную лавину, которая никак не остановится. Но выводов я не делал. Я не мог увязать все это с идеологией, политикой. Я занимался простым накоплением информации о каждом конкретном человеке, и все”.

Рай для Димы закончился, когда его призвали в армию. Но даже во время двухлетней службы он продолжал свои изыскания. Он даже начал писать роман “Братья Кагановичи”. В его основу лег известный случай из жизни Лазаря Кагановича. Однажды Сталин сообщил ему, что есть показания на его старшего брата Михаила, возглавлявшего тогда оборонную промышленность. Лазарь Моисеевич не колеблясь сказал: “Пусть судят, как полагается по закону”. Михаила Кагановича арестовали. Он покончил с собой в тюремной камере.

По вечерам Дима читал рукопись “Братьев Кагановичей” солдатам-срочникам. Через несколько дней рукопись пропала из его тумбочки: ее конфисковали офицеры. Наутро Диму обвинили в “оскорблении советской власти”. По словам офицеров, Диме грозили суд и тюрьма. Неважно, что уже больше десяти лет Каганович не находился у власти: бывший сталинский нарком был смещен Хрущевым и сослан в провинцию руководить асбестовым заводом. Неважно, что история о двух братьях была основана на фактах. Эти факты молодому солдату вроде рядового Юрасова знать было не положено. Для него они не являлись фактами. Офицеры сказали, что единственный выход для Димы — написать письмо с признанием своей вины и просить прощения. Со времен Большого террора советская система сохраняла страсть к покаяниям. Дима написал требуемое письмо и радовался, что так легко отделался.

В Москве вновь устроиться в архив было трудно. Начальство Историко-архивного института не обвиняло Диму ни в каких прегрешениях, но что-то подозревало. Дима понимал, что не сможет вернуться туда и снова работать в спецхране — в архиве, для которого нужен особый доступ. Друзья сказали, что есть вакансия в архиве Верховного суда. Каким-то образом — вероятно, потому, что органы в действительности не были так вездесущи, как казалось, — Дима получил эту работу. Это была сокровищница, здесь была собрана информация, доступная только высокопоставленным чиновникам — и архивистам. В подвалах Верховного суда хранились документы о двух с половиной миллионах судебных дел начиная с 1924 года. К большинству из них после сдачи в архив никто не прикасался.

“Это был то, что мне нужно! — вспоминает Дима. — Документы содержали свидетельства о смерти и жизни всех тех людей!”

Большую часть времени Дима работал в комнате, в которой все было устроено словно нарочно, чтобы мешать его занятиям. В небольшом кабинете четыре стола стояли напротив друг друга. Любые действия Димы были видны троим его коллегам. Но он не отступался. Через полтора года у него уже было 100 000 карточек. Он выработал стандартную форму:

Фамилия

Имя

Отчество

Год рождения

Год смерти

Национальность

Партийная принадлежность

Социальное происхождение

Образование

Последнее место работы и должность перед арестом

Детали ареста, репрессий

Реабилитация

А потом архивные стукачи добрались до Димы. Один из начальников нашел в его столе списки репрессированных. Произвели обыск. Во второй раз Диминым поискам утраченных имен настал конец. Его уволили.

Глава 4

Возвращение истории

Диме было из-за чего беспокоиться. Новое советское руководство не обнаруживало особого стремления к переменам.

В марте 1985 года генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев. Два месяца спустя он произнес речь по случаю сороковой годовщины победы над нацистской Германией. Он сказал: “Гигантской работой на фронте и в тылу руководила партия, ее Центральный комитет, Государственный комитет обороны во главе с Генеральным секретарем ЦК ВКП(б) Иосифом Виссарионовичем Сталиным”. Члены ЦК при этих словах встали и начали аплодировать. В феврале 1986 года Горбачев в интервью французской газете L’Humanité сказал, что “понятие «сталинизм» изобретено противниками коммунизма и широко используется для очернения Советского Союза и социализма в целом”. Партия, заверил Горбачев L’Humanité, уже сделала правильные выводы из прошлого. Наконец, на встрече с советскими писателями в июне 1986-го Горбачев произнес: “Если мы станем копаться в прошлом, мы растеряем всю нашу энергию. Это все равно что бить людей по головам. А нам надо идти вперед. Мы разберемся с прошлым. Мы все расставим по своим местам. Но сейчас мы должны направить нашу энергию вперед”.

Партийные чиновники на местах явно не были готовы к раскрытию прошлого, что бы ни думал сам Горбачев. В середине 1987 года первый секретарь обкома КПСС в Магадане — городе, откуда когда-то начинался путь в страшные колымские лагеря, — заявил группе западных журналистов, что вопрос о сталинских чистках “для нас здесь не стоит. Нет такого вопроса”.

“Мы пережили этот период, эта страница истории перевернута, — сказал первый секретарь обкома Александр Богданов. — Ни к чему постоянно говорить об этом”. При этом только на Колыме погибло почти три миллиона человек.

Карьера Горбачева складывалась в среде партийной бюрократии, он отдавал себе отчет, что утрата поддержки таких “динозавров”, как Богданов, не говоря уж об “ископаемых” из ЦК, КГБ, армейских кругов и МВД, немедленно положит конец его руководству. Спустя годы либеральный мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак писал: “Тоталитарная система оставляет после себя минное поле, как в социальных структурах, так и в психологии граждан. Мины срабатывают всякий раз, когда возникает угроза демонтажа системы и подлинного обновления страны”.

Горбачеву, хотел он того или нет, пришлось стать хранителем тайн и главным куратором криминальной партийной истории. Советский режим, с его жестокостью и тоталитарными методами, оставил после себя десятки миллионов трупов и уродливое общественное устройство. Но также режим употребил всю свою государственную мощь, все подвластные ему институты, от детских садов до тайной полиции, чтобы ни у кого не могло возникнуть вопросов по поводу советской истории. Сталин не был первым руководителем, насаждавшим мифы, но был наиболее успешным. По словам историка Уолтера Лакёра, современной историографии, требующей достоверных свидетельств, нет еще и 200 лет. Возможно, самой ранней попыткой составления официальной истории государства по приказу диктатора является работа верховных жрецов империи инков (Pariscop Villas). Российский император Николай I не только подавил восстание декабристов, но и пытался довольно успешно изымать упоминание об этом покушении на власть из исторических сочинений.

Сталин, продолживший традицию манипулирования памятью, довел метод до совершенства. В первое десятилетие после Октябрьской революции еще кое-как существовали разные исторические направления, еще были возможны дискуссии между ортодоксальными марксистами и их “буржуазными” оппонентами. Все это закончилось во время первой — и последней — Всесоюзной конференции историков-марксистов в 1928 году, тогда же, когда Сталин стал очевидным лидером большевистского государства. Конференция продемонстрировала, что сосредоточение власти в руках Сталина позволило ему также установить полный контроль и над историей. В 1934 году Центральный комитет ВКП(б) издал постановление, призвавшее к тому, чтобы изложение истории в учебниках, преподавание в школах, университетах и институтах строго соответствовало государственной идеологии. Сталин лично следил за составлением и изданием (пятидесятимиллионным тиражом) знаменитого “Краткого курса истории ВКП(б)”, агрессивно-идеологического трактата, который, по словам историка Генриха Иоффе, “точно молотком, вколачивал гвозди лжи в мозг каждого школьника и каждой школьницы”. “Краткий курс” был учебником, излагавшим историю детерминистически: все события неизбежно и неотвратимо вели к триумфальному выводу о справедливости и мощи существующего строя. В таком изложении не могло быть места для рассказа о внутренней борьбе, неопределенности, выборе, об абсурде и трагедии. У Большой Лжи всегда безукоризненная внутренняя логика. Оппоненты выставляются врагами государства, их истребление оказывается необходимостью. Все ясно, все выражено языком мифов и расцвечено эпитетами. Соперники Сталина в борьбе за власть — Бухарин, Троцкий и прочие — представлены как “белогвардейские пигмеи, силу которых можно было бы приравнять всего лишь силе ничтожной козявки”. В таком виде историю — единственную ее версию — преподносили гражданам. И в этих пределах предписывалось народу осмыслять себя. Усомниться в догмах, изложенных в учебнике, или попытаться опровергнуть их было равносильно признанию вины в уголовном преступлении.

Когда в 1953 году Сталин умер, а Хрущев начал разоблачать культ личности, “Краткий курс” перестал быть догматическим руководством. Появился новый текст — подправленная “История Коммунистической партии Советского Союза”, где титаническая роль Сталина, которую он отвел сам себе, несколько сокращалась. Некоторые историки, воспользовавшись оттепелью, даже открыто заговорили о тех преступлениях, которые Хрущев лишь упомянул. Так было подготовлено новаторское исследование Виктора Данилова о коллективизации.

Однако когда в 1964 году Брежнев сместил Хрущева и постепенно стал разворачиваться в сторону неосталинизма, серый кардинал от идеологии Михаил Суслов обратил внимание на историческую дисциплину. Маятник опять качнулся в сторону единственно верного учения. Брежнев и Суслов назначили партийного историка-аппаратчика Сергея Трапезникова заведующим Отделом науки и учебных заведений ЦК КПСС. Теоретически это означало, что он отвечал за каждый учебник и за каждый урок истории на всем пространстве страны, от Эстонии до Сахалина. Подчищая следы оттепели в исторической науке, Трапезников запретил публикацию даниловской работы о коллективизации. В духе истинного сталинизма он считал коллективизацию мерой необходимой и справедливой. Для ее прославления, по его мнению, требовался ответственный историк, и на его роль Трапезников назначил себя.

Партия настолько плотно контролировала историческую науку, что авторами едва ли не всех сколько-нибудь значительных работ по истории, написанных в Советском Союзе, были диссиденты: Рой Медведев с марксистским опусом “К суду истории”, Михаил Гефтер со своими эссе о сталинизме и Александр Солженицын с главным “опытом художественного исследования” — “Архипелагом ГУЛАГ”. Медведев и Гефтер, невзирая на всю их преданность идеям революции и Ленина, были оттеснены на периферию и занимали маргинальное положение в советском обществе. КГБ вел за ними постоянную слежку. Брежневская кампания по возвращению Сталину хотя бы части утраченного величия не могла терпеть отступников. А вот прегрешения Солженицына были куда серьезнее. Он показал изначальную нелегитимность государственного строя и всех советских вождей, в том числе Ленина. Мириться с этим режим не мог. В 1974 году Солженицын стал первым со времен высылки Троцкого советским гражданином, принудительно выдворенным из страны.

Репрессии против диссидентов, писателей и ученых были лишь малой частью деятельности госаппарата, контролировавшего историческую науку. Трапезников следил за тем, чтобы в Академии наук, Институте истории, Институте марксизма-ленинизма, университетах, журналах, школах не осталось “инакомыслящих”. Прибалты, узбеки, украинцы не смели даже заикаться о том, что их история и культура в чем-то отличны от русской и советской. Это могло поколебать миф об общей советской судьбе, о советском человеке. Для каждой взрывоопасной темы — от разгона Лениным после Февральской революции демократически избранного Учредительного собрания и до вторжения в Чехословакию в 1968-м — требовался набор выдумок и терминов новояза, чтобы исключить даже малейшую возможность обсуждения или “инакомыслия”. Например, о вторжении в Афганистан историки писали как о выполнении “интернационального долга”, помощи в ответ на “просьбу” “братского народа” или не писали об этом вовсе.

“Профессионально заниматься советской историей было немыслимо, — говорит византинист Сергей Иванов. — Всякий, кто неподдельно интересовался историей, старался держаться от советского периода подальше. Единственными намеками на критику в исторических сочинениях были аналогии: историки задействовали подтекст”. Неудивительно, что позднее активнейшим сторонником радикальной реформы в исследовании истории СССР стал Юрий Афанасьев, который хотя и слишком хорошо разбирался в политике партии, специализировался все же на истории Франции.

В Москве жило много исследователей истории советского периода: не только Медведев, Гефтер и Афанасьев, но и профессиональные идеологи, циники и лжецы. Однажды я провел незабываемый вечер в Московском университете с деканом исторического факультета Юрием Кукушкиным. Кукушкин, один из самых известных сервильных историков, имевший тесные связи с ЦК и закрытый для других доступ к западным книгам и советским архивам, старательно уверял меня, что “не имел никакого понятия” о том, как “дорого” обошлась стране сталинская коллективизация. Его интонация и манера взывали к сочувствию, как будто и он был диссидентом в душе.

“Боюсь, я даже не могу передать всего, что чувствую, — говорил Кукушкин. — Прежде всего горечь. Если бы один человек был в силах все объять! Если бы у нас был доступ к документам! Мы работали, как химики, которым нужно совершить открытие, найти лекарство от болезни, но которые могут пользоваться только теми препаратами, которые выдает заведующий лабораторией. Я в самом деле не знаю никого, кому были бы известны реальные факты и кто их сознательно искажал”.

Несмотря на свое добронравное стремление к справедливости, Кукушкин по-прежнему хотел осуществлять контроль: по его мнению, историей должны были заниматься “правильные люди”. “Безусловно, в наших исследованиях нужно сохранять баланс, а сейчас мы просто льем помои на лысую голову Ленина, — говорил он. — Уверен, наше государство это переживет. Переживет и Ленин. Но если народ не верит в будущее и видит в своем прошлом только темные стороны, он впадает в состояние духовной дистрофии, и вот это мы вряд ли сумеем вылечить. Чтобы вдохнуть в людей веру, мы должны показывать не только грязь, преступления, кровь нашей истории, но и то, чем можно по праву гордиться. Мы великая, могучая страна. Мы победили иностранных захватчиков. Мы должны этим гордиться. Как человек и профессиональный историк я беспокоюсь о том, чтобы мы не уничтожили себя духовно”.

По милости Трапезникова академии и университеты были заполонены бесчисленными кукушкиными. Но были там и такие, как Генрих Иоффе, которые считали себя в общем честными людьми, хотя понимали, что система достаточно сильна, чтобы обессмыслить их слабые попытки подорвать ее или провести. Иоффе, автору книг о Февральской революции и династии Романовых, когда я с ним встретился, было немногим за 60. “Я по молодости не попал в самую страшную волну сталинских репрессий против историков”, — сказал он. Но стандартное сталинистское образование он получил — бесконечное штудирование “Краткого курса” под руководством запуганных и невежественных преподавателей.

“Таков был наш мир, система, в которой мы жили, — сказал он мне однажды. — После войны случилась небольшая эйфория, небольшая оттепель, но уже в 1949-м, 1950-м меня обвиняли в том, что я «поклоняюсь буржуазной идеологии». Бог знает, что это значило. Выяснилось, что двое моих друзей — друзей! — стащили у меня тетрадки. А я там, сидя на какой-то лекции, написал на полях: «Они нас, вероятно, считают идиотами, если думают, что мы в это верим». Всего лишь. Ну такой минутный порыв, разочарование и сомнение. Потом, когда хватился тетрадей и не смог их найти, решил, что посеял где-то. В общем, не придал этому особого значения. А в следующий раз увидел их, когда меня вызвали на общее собрание и я стоял перед сотней человек, студентов и товарищей по университету, членов комитета комсомола ну и всех прочих. Мои так называемые друзья почему-то держались от меня подальше, пока мы еще были в коридоре. А потом секретарь парткома с трибуны показал на меня пальцем и закричал: «Помотрите, кто сидит здесь среди нас! Иоффе! Он считает вас всех идиотами!»”.

Иоффе сравнительно легко отделался. Его отправили в провинцию, в Костромскую область, где он преподавал до смерти Сталина.

Вернувшись в Москву, Иоффе устроился на работу в Библиотеку имени Ленина и стал собирать материал для своих книг. “Можно было прибегать к некоторым уловкам, чтобы чувствовать себя относительно честным, — вспоминает он. — Например, процитировать зарубежный источник, но потом, конечно, заклеймить «буржуазных фальсификаторов». Я и теперь не уверен, что стыжусь этого. Мне удалось собрать большой материал по Февральской революции. Может быть, кто-то из читателей благодаря мне понял, что Февральская революция была не только прологом Октябрьской. Если мне повезло, они, может быть, смогли понять, что в этот момент, после свержения монархии, в России возник намек на демократию, пусть и слабый. Но я в этом сомневаюсь. К сожалению, я слишком часто шел на компромисс, и сейчас думать об этом мучительно. Я не знаю, был ли мой жизненный путь всегда результатом осознанного выбора. Думаю, что я таков по природе. Я человек компромисса, не максималист. Я немолод, и жить в эпоху слома, справляться с потоком информации — не так легко. Иногда я чувствую вину за то, что так быстро изменил свои взгляды на историю. Но могло ли быть иначе? Как можно не понимать, что к чему? Неужели я должен ради дурацкой последовательности игнорировать факты? Я помню историка Эдуарда Бурджалова, возможно, главного либерала в советской историографии после хрущевских разоблачений 1956 года. До этого Бурджалов был правоверным сталинистом, редактором «Культуры и жизни». Громил евреев, так называемых космополитов. Я спросил его: «Как же случилось, что вы, сталинист, партийный карьерист, так быстро развернулись в другую сторону?» Он поначалу не мог ответить. Но затем сказал: «Если у человека появляется возможность наконец высказаться, сказать правду, зачем ее упускать?»”.

Первый раз возвращение истории началось в 1956 году с “секретного доклада” Хрущева, разоблачавшего Сталина. Но у оттепели были строгие рамки, и процесс оказался обратимым. Без полной и взвешенной оценки прошлого, так чтобы этого джинна уже невозможно было загнать обратно в бутылку, настоящая реформа, а тем более демократическая революция были невозможны. Дмитрий Юрасов и его друзья-демократы это знали, знал и Горбачев. Возвращение истории в интеллектуальную и политическую жизнь Советского Союза заложило основы для громадных перемен.

В 1987 году Горбачев после двух лет колебаний и обтекаемых формулировок решил наконец продолжить начатое Хрущевым. Он распахнул дверь в историю — сначала с помощью кинофильма, а затем произнеся речь, приуроченную к 70-летию Октябрьской революции.

Тенгиз Абуладзе, невысокий элегантный мужчина с внимательными глазами, жил и снимал фильмы в столице Грузии — Тбилиси. К 1980 году у него уже была репутация интеллектуального режиссера, автора двух кинопритч — “Мольбы” (1968) и “Древа желания” (1977). Скрупулезный и в бытовых мелочах, и в работе он годами размышлял и писал, позволяя идеям вызреть, прежде чем снимал хоть один кадр.

В отличие от захламленных тесных квартир большинства московских интеллигентов, просторный тбилисский дом Абуладзе был приспособлен, по его словам, “чтобы жить и дышать”. За обедом с грузинским красным (“любимое вино Сталина!”) и хачапури (местный вариант пиццы) Абуладзе рассказывал, как решил снять “Покаяние”, фильм о наследии зла и о нравственной необходимости для народа и для отдельного человека смотреть в лицо прошлому. Хотя главными рупорами гласности были телевидение и пресса, фильм Абуладзе проторил дорогу для восстановления исторической памяти. “Покаяние” потрясло зрителя, подействовав сильнее, чем все другие произведения того времени — исторические пьесы Михаила Шатрова, романы Анатолия Рыбакова и Владимира Дудинцева. Воздействие “Покаяния”, показанного по всей стране в 1987 и 1988 годах, можно сравнить разве что с ленинским агитпропом — поездами, развозившими по городам и весям передвижные киноустановки для показа пропагандистских лент, прославлявших большевистскую революцию. Как художник и теоретик Абуладзе, быть может, и уступал таким великим режиссерам раннего советского периода, как Сергей Эйзенштейн, Дзига Вертов и Александр Довженко. Но политический резонанс сделал “Покаяние” наиболее важным произведением протестного искусства в стране со времен “Одного дня Ивана Денисовича”, опубликованного в разгар хрущевской оттепели.

За материалом для вдохновения Абуладзе не нужно было далеко ходить. “Вдохновила меня подлинная история, случившаяся в одной деревне на западе Грузии, — говорит он. — Человека, несправедливо посаженного в тюрьму, наконец освободили. Вся его жизнь была сломана, разрушена. Вернувшись домой, он отыскал могилу того человека, который отправил его за решетку. Ночью он отправился на кладбище и выкопал гроб. Он вскрыл его, вытащил труп и прислонил к стене. Так он осуществил возмездие. Он не хотел позволить мертвецу спать спокойно. Этот ужасный поступок подсказал нам решение: использовать его, чтобы показать трагедию целой эпохи. Из этого выросла заявка, а затем и сценарий”.

Абуладзе вместе с невесткой Наной Джанелидзе написал восемнадцатистраничный синопсис к фильму, а в 1981 году — сценарий. Это была история о среднестатистическом диктаторе, тиране по имени Варлам, уничтожающем одного человека за другим. Время действия отсылало к концу сталинских 1930-х. Варлам, местный городской глава, обещает своим подданным построить “рай на земле”, но, вполне равнодушный к человеческой жизни, он в припадках паранойи губит их. В старости он даже пытается застрелить солнце из пистолета.

“Народу нужна Великая действительность!” — провозглашает Варлам, вторя извращенным патерналистским идеям Ленина и Сталина. Позднее, оправдывая свою паранойю, он говорит: “Из каждых трех человек четверо — враги. Не удивляйтесь! Один враг по количеству больше, чем один друг”.

Жестокий Варлам в какой-то момент как будто становится другом художника по имени Сандро Баратели, но затем отправляет его на смерть в лагерь, обвинив в “индивидуализме” и связях с “поэтами-анархистами”. Дочь Сандро, которую многие десятилетия не отпускает память о мученической кончине отце, уподобленной смерти Христа, в конце концов раскапывает могилу Варлама и прислоняет его труп к стене. Она не собирается ничего забывать — и не позволит забыть другим.

Фильм, полный аллегорий и гротескных приемов в духе Феллини, говорит о потребности в памяти, о том, что нужно не только бороться с тиранией в настоящем, но и разбираться с безумием в прошлом. Сын Варлама Авель немногим лучше своего отца. Он ни на что не может решиться и повторяет грехи отца. У него нет ни совести, ни памяти. Он отдает под суд дочь Сандро Кети, которая каждый день, снова и снова раскапывала могилу тирана.

Торнике, сын Авеля, не может принять ту жизнь, которая ему досталась по наследству. Он бунтует против отца. В самой, вероятно, важной сцене фильма Торнике противостоит Авелю; это столкновение прочитывается не только как конфликт поколений, но и как личный протест человека против власти, борьба памяти с забвением.

— Ты знал все это? — спрашивает Торнике у отца.

— Что? — переспрашивает Авель.

— О дедушке.

— Твой дед ничего плохого не делал. Тогда было сложное время. Теперь трудно это объяснить.

— Причем тут время?

— Притом! — вскипает Авель. — Была другая обстановка. Решался вопрос, быть или не быть. Нас окружали враги. Они боролись с нами. По-твоему, мы должны были врагов по голове гладить?

— Разве Баратели был враг? — спрашивает юноша.

— Был. Художник он, может, был хороший, но многого не понимал. Я не говорю, что у нас не было ошибок. Но что значит жизнь одного, когда дело касается счастья миллионов? Перед нами стояли большие задачи. Об этом надо помнить и смотреть на вещи шире.

— К человеческим судьбам вы подходили с арифметической меркой. Главное пропорции, да? — с отвращением произносит молодой человек.

— Нечего иронизировать, умник! — отвечает Авель. — Пора знать, что для должностного лица общественные интересы всегда выше частных соображений.

Презрение Торнике к отцу растет.

— Человек рождается человеком, потом становится должностным лицом, — говорит он.

— Ты в облаках витаешь, а в действительности все не так, — возражает Авель. — Варлам всегда руководствовался интересами общества. Но порой действовал не по своей воле.

— Скажи, а если бы дедушке приказали уничтожить мир, он бы уничтожил? — спрашивает сын.

В конце фильма Торнике в отчаянии стреляется.

Шел 1981 год. Брежнев был генеральным секретарем, а Эдуард Шеварднадзе — самым могущественным человеком в Грузии. Абуладзе принес ему сценарий. “Шеварднадзе прочитал сценарий и сказал, что нужно найти способ снять этот фильм, — вспоминает Абуладзе. — Он сказал мне: «1937-й побывал и в моем дому». Он был свидетелем всего. У него тоже отца арестовали. И я тоже помню то время. Я тогда был ребенком, деталей, конечно, не запомнил, а вот ощущение, чувство страха помню. Мой отец был врачом, и он всегда держал наготове чемодан с вещами. Он не имел к политике никакого отношения, но знал, что в любое время в дверь могут постучать. Человека забирали, и он больше не возвращался. В общем, Шеварднадзе сказал, что нужно обязательно найти какой-то способ, чтобы высказаться на эту тему. И сказал, что получать разрешение все равно придется из Москвы. Мы отправились к Резо Чхеидзе, директору киностудии. Он сказал Шеварднадзе, что существуют разные разнарядки для республиканского кино и для всесоюзного. Для фильмов республиканского уровня достаточно указать тему и имя режиссера. И мы послали телеграмму: «Режиссер Тенгиз Абуладзе хочет снять фильм о морально-этической проблеме». И все. Москва дала добро с комментарием, что тема «звучит интересно». Затем Шеварднадзе дал нам хороший совет. Он сказал: «Чем обобщеннее будете делать фильм, тем лучше». В каком-то смысле он стал нашим соавтором”.

Абуладзе предусмотрительно не стал делать из Варлама копию Сталина. Варлам, которого сыграл блестящий грузинский актер Автандил Махарадзе, носил гитлеровские усики и пенсне, немедленно отсылавшее к главе госбезопасности Лаврентию Берии. Чтобы раздвинуть временные рамки, Абуладзе одел стражников Варлама в средневековые доспехи. Наконец, он дал Варламу фамилию Аравидзе — это напоминает полуанонимного К. у Кафки. Грузинской фамилии Аравидзе не существует, а корень “аравин” означает “никто”.

“Мы хотели, чтобы даже фамилия Варлама указывала на то, что он — некое воплощение тоталитаризма, диктатор, могущий появиться в любую эпоху в любой стране, — объясняет Абуладзе. — В нем соединены они все: конечно, Сталин, но и Хрущев, и Ленин. Один мой друг незадолго до смерти Молотова встретился с ним и сказал: «Как жаль, что Ленин так рано умер! Если бы он прожил дольше, все было бы нормально». Молотов ответил: «Почему вы так думаете?» Мой друг сказал: «Потому что Сталин был кровопийцей, а Ленин — благородным человеком». Молотов улыбнулся, а потом ответил: «По сравнению с Лениным Сталин — просто агнец»”.

Абуладзе снял фильм в 1984 году, за пять месяцев. У власти находился брежневский протеже Константин Черненко, и фильм просто лег на полку, вместе с работами десятков других режиссеров.

В 1985 году, вскоре после смерти Черненко и прихода к власти Горбачева, старый друг Абуладзе Эдуард Шеварднадзе стал членом политбюро. У “Покаяния” появился шанс. Весной 1986-го Абуладзе позвонил Шеварднадзе в Москву и спросил, не может ли тот воспользоваться своей близостью к Горбачеву, чтобы получить разрешение на показ фильма в мае на кинофестивале. Шеварднадзе из-за чувства вины или долга встретился с Горбачевым.

“Я в долгу перед многими у себя на родине и вряд ли сейчас смогу со всеми расплатиться, — сказал Шеварднадзе Горбачеву. — Но один долг я должен отдать, чего бы это ни стоило, и вы можете мне помочь”.

Шеварднадзе устроил для Горбачева показ “Покаяния”. После сеанса Горбачев, у которого в сталинские репрессии пострадали оба деда, дал согласие на выпуск фильма.

Но тут грянул кризис: Чернобыльская катастрофа. Выход фильма пришлось отложить.

Примерно в это же время режиссер Элем Климов, новый первый секретарь правления Союза кинематографистов, учредил “конфликтную комиссию”, чтобы снять с полки многие фильмы, отправленные туда при прежних советских лидерах. Климов понимал, что “Покаяние” затрагивает настолько опасные темы, что решение должно приниматься на высшем уровне. Он пошел к идеологу либерализации Александру Яковлеву. Тот был потрясен “Покаянием”, пригласил Абуладзе к себе и предложил план действий: организовать “утечку” фильма, показывая его сначала избранной публике в специальных местах, а затем наращивая число показов. Так факт существования “Покаяния” станет непреложным.

Как оказалось, между демонстрацией “Покаяния” и серьезными политическими событиями установилась таинственная связь. В октябре 1986-го фильм показали несколько раз — в основном доверенной части элиты в Москве, Тбилиси и других крупных городах Союза. А в январе 1987-го Горбачев председательствовал на историческом пленуме ЦК, где ясно дал понять, что намерен провести радикальную политическую и экономическую реформу. Месяц спустя уверенный в себе Горбачев выступил вновь: перед собранием журналистов и писателей он сказал, что белые пятна истории необходимо заполнить. “Не надо забывать имен, но тем более аморально забывать или замалчивать целые периоды в жизни народа… Историю необходимо видеть такой, как она есть”.

“Покаяние” показали в тысячах кинотеатров. Фильм увидели миллионы, в том числе молодой человек по имени Дима Юрасов.

Когда Юрасова уволили из архива Верховного суда, он устроился разнорабочим, разгружал грузовики в типографии. Фильм Абуладзе вселил в него надежду. Ему показалось, что перемены — не пустой звук. Юрасов понял, что не он один хочет узнать больше о прошлом. Московские интеллигенты, в основном старшего поколения, помнившие надежды и разочарования оттепели, стали формировать дискуссионные группы, устраивать публичные выступления. Не без помощи Александра Яковлева Юрий Афанасьев был назначен ректором Историко-архивного института. Афанасьев вскоре развернул кампанию за радикальный пересмотр советской истории и организовал цикл лекций о сталинской эпохе. Он дал возможность публично заговорить ученым и тем, кто выжил в годы террора.

Юрасов тогда подумал, что пришло время “легализовать” работу, которую он начал давным-давно в недрах архива. Он хотел познакомить людей со своим трудом и хотел с их помощью пополнить свой мартиролог. Он стал посещать лекции и дискуссионные клубы — хотя бы чтобы оказаться рядом с людьми, прожившими ту жизнь, о которой он читал в архивах.

13 апреля 1987 года Юрасов пошел на “вечер воспоминаний” в Центральном доме литераторов. Первые выступающие очень осторожно говорили о преступлениях в прошлом страны. Это были люди старшего поколения, привыкшие изъясняться намеками и тотчас отступать от опасной правды. Они были хорошо натренированы в употреблении эвфемизмов и аллегорий. Прямо они жаловались только на отсутствие информации.

Дима был разочарован, подавлен. Все уже готовились разойтись, когда он попросил слова и получил его. Злым и задиристым тоном неформала, разговаривающего со старшими, Дима сообщил о своей работе. Сказал, что за годы подпольных исследований собрал 123 000 каталожных карточек. Сказал, что, насколько ему известно, в архивах лежат по меньшей мере 16 миллионов дел арестованных и казненных. Поведал аудитории, что, просматривая документы, нашел конфиденциальное письмо председателя Верховного суда СССР Хрущеву: в нем говорилось, что с 1953 по 1957 годы 600 000 человек, расстрелянных при Сталине, были реабилитированы посмертно. Еще 612 500 человек, по словам Юрасова, были реабилитированы с 1963-го по 1967-й. Он сообщил, что начиная с 1929 года все “антисоветские” преступления (термин, использовавшийся как при Сталине, так и позднее) фиксировались на карточках в архивах Министерства внутренних дел.

“У меня есть статистика, — сказал Юрасов. — Она, разумеется, неполная, но дает общее представление”.

Люди были потрясены — не только цифрами, которые называл Юрасов, но и тем, что у него был доступ к подобным данным, и их точностью. Когда Дима вернулся на свое место, один из главных ораторов, пожилой историк, взял микрофон и признал, что молодой человек явно “знает гораздо больше, чем я, и, подозреваю, больше, чем все в этом зале. Я очень признателен ему”.

Когда слушатели расходились, кто-то спросил у Юрасова, верит ли он, что его “откровенность” что-то даст.

— Вот и увидим: началась в самом деле перестройка или это опять пустые слова, — отвечал Дима.

Летом 1987 года Горбачев и Александр Яковлев начали готовить речь об отношении к истории, которую генсек собирался произнести в день 70-летия Октябрьской революции.

В этой речи Горбачеву предстояло совершить один из самых сложных своих политических и риторических маневров. Прежде всего сам Горбачев до сих пор был уверен в “правильности социалистического выбора”. Он по-прежнему считал Ленина интеллектуально и исторически образцовой фигурой. Нет никаких свидетельств того, что Горбачев собирался подорвать, а тем более разрушать основы идеологии и государственности Советского Союза — во всяком случае, не в 1987 году. Он хорошо знал, что в ЦК, политбюро, местных комитетах партии преобладают люди, чья карьера и само существование зиждились на неизменности и окаменелости мира, не подвергавшего сомнению официальную версию советской истории: “необходимость” насильственной коллективизации и индустриализации, “триумф” сталинского руководства во время войны. Чтобы удержаться у власти, Горбачев должен был начинать с малых доз правды.

Летом и осенью 1987 года политбюро не раз собиралось, чтобы обсудить юбилейную речь. Горбачеву поневоле приходилось прибегать к стратегическим уловкам и эвфемизмам. Коммунистическая партия была не просто самым могущественным политическим институтом в стране — она была единственным. Того, что позже стали называть демократической оппозицией, еще не существовало. Широкий круг людей, поддерживавших реформы, — от бывших диссидентов, таких как Андрей Сахаров, до ранних “неформальных” объединений вроде “Демократической перестройки” — возлагал все надежды на Горбачева. Он сосредоточил в своих руках власть, и их это на тот момент устраивало. Горбачев имел дело с политбюро, в котором убежденных реформаторов было всего четверо: Горбачев, Ельцин, Яковлев и Эдуард Шеварднадзе. Большинство были сторонниками “жесткой линии”, как Егор Лигачев, или умеренными консерваторами, как Николай Рыжков. “Глупо предполагать, что эти консерваторы были менее консервативны, чем те, кто возглавил августовский путч”, — говорил мне Шеварднадзе. Каждое слово об истории в докладе Горбачева было чревато конфликтами, политической войной. Яковлев рассказывал мне, что, когда Горбачев показал политбюро черновик речи, большинство потребовало не называть деяния Сталина “преступными”. Но в этом вопросе Горбачев воспользовался своей властью и ослушался соратников.

В октябре Горбачев выступил с репетицией ноябрьской речи на закрытом пленарном заседании ЦК. Как и Хрущев в 1956-м, Горбачев, описывая сталинский террор, привел конкретные цифры: каждые 10 из 13 старых большевиков, доживших до 1937 года, были репрессированы; 1108 из 1966 делегатов XVII съезда партии в 1934 году и 70 % тогдашнего ЦК были “ликвидированы”; “тысячи командиров Красной армии, цвет армии накануне гитлеровского вторжения” расстреляны. Он говорил о том, что победа в войне досталась вопреки, а не благодаря сталинскому руководству. Зачитывая этот перечень преступлений, Горбачев заметил, что в зале недовольно зашептались. Отложив текст в сторону, он решил слегка сдать назад.

— Товарищи, — произнес он, — прошу заметить, что не все, о чем я здесь говорю, войдет в юбилейную речь со всеми подробностями. В речи будут даны только общие оценки сложных периодов нашей истории.

Незадолго до юбилея Горбачеву позвонил по телефону Лигачев. Как он сам рассказывал мне, его семья и семья его жены тоже “пострадали” во времена сталинских репрессий, и он тоже выступал за показ “Покаяния”. Но он опасался, что жесткая оценка в речи генсека “очернит” советскую историю.

— Это перечеркнет всю нашу жизнь! — яростно настаивал Лигачев. — Мы покажем, что можно оплевывать нашу историю!

Горбачев обладал большими прерогативами, но понимал и то, как хрупок баланс сил. В конце пленума один из главных реформаторов — Борис Ельцин — в ярости сложил с себя полномочия, обвинив Лигачева в шантаже, а самого Горбачева — в создании культа личности, который не допускал разногласий в политбюро. Отставка Ельцина и последовавшие затем бурные ритуальные обвинения в его адрес показали, что политическая обстановка, в которой Горбачеву приходилось действовать, была подобна “разлитому бензину”, как он сам однажды сказал. В следующие несколько месяцев, по мере того как события пленума становились достоянием общественности, люди узнавали, какой взрывоопасной и даже озлобленной была атмосфера в партийных верхах. Даже Яковлев и Шеварднадзе сочли своим долгом вместе со сторонниками “жесткой линии” обвинить Ельцина во всех смертных грехах. Горбачев также не проявил жалости. Но пройдет немного времени, и окажется, что именно ельцинский демарш был созвучен историческому моменту. Спустя какое-то время сторонники “жесткой линии” не захотят больше быть объектами манипуляции и пойдут в контратаку, используя вначале политические средства, а затем и оружие. Тогда настанет час Ельцина. Но пока Горбачев еще пытался управлять исторической дискуссией, и для этого требовались тонкие ходы и компромиссы. Да, Горбачев уже готов был оплевывать Сталина, но — аккуратно.

2 ноября 1987 года в Кремлевском дворце съездов Горбачев обратился со своей речью ко всей советской телевизионной аудитории и ко всему реликтовому коммунистическому миру. Чтобы услышать, что Горбачев скажет и чего не скажет о советской истории, прибыли Эрих Хонеккер из ГДР, Войцех Ярузельский из Польши, Фидель Кастро с Кубы, Даниэль Ортега из Никарагуа, Милош Якеш из Чехословакии, Николае Чаушеску из Румынии, присутствовали и члены ЦК КПСС. Вскоре все лидеры, за исключением Кастро, будут или переизбраны, или свергнуты в ходе революций, и это в большой степени будет результатом горбачевской речи. Елейная, уклончивая, полная партийного новояза, который привиделся Оруэллу и был усовершенствован трусливыми партийцами, горбачевская речь все же отворила двери, и в них, с рыком, ворвался лев истории.

Теперь, всего несколько лет спустя, эта речь кажется принадлежащей иному миру, кажется идеологическим обрядом, которым потомки тирана воздают ритуальные почести прошлому и избранному партийному курсу.

“Дорогие товарищи!

Уважаемые зарубежные гости!

Семь десятилетий отделяют нас от незабываемых дней Октября 1917 года. Тех легендарных дней, которые начали свой счет новой эпохе общественного прогресса, подлинной человеческой истории. Октябрь — поистине «звездный час» человечества, его рассветная заря. Октябрьская революция — это революция народа и для народа, для человека, его освобождения и развития. <…>

Год 1917-й показал, что выбор между социализмом и капитализмом — это главная социальная альтернатива нашей эпохи, что в XX веке вперед идти нельзя, не идя к более высокой форме социальной организации — к социализму”.

Лишь после многих подобных страниц и приступов бурных аплодисментов прозвучал наконец намек на истинную цель доклада. Но среди ритуальных славословий это выглядело почти заискивающе: «…если сегодня мы вглядываемся в свою историю порой критическим взором, то лишь потому, что хотим лучше, полнее представить себе пути в будущее».

Здесь Горбачев прибег к пафосу. Перейдя непосредственно к Сталину, он пообещал придерживаться уравновешенной, сбалансированной оценки. “Оставаясь на позициях исторической правды, мы должны видеть, как неоспоримый вклад Сталина в борьбу за социализм, защиту его завоеваний, так и грубые политические ошибки, произвол, допущенные им и его окружением, за которые наш народ заплатил великую цену и которые имели тяжелые последствия для жизни нашего общества”. Горбачев даже отдал должное идеям исторического детерминизма и тому типу исторического мышления, которое пропагандировал “Краткий курс”. “Глядя на историю трезвыми глазами, учитывая всю совокупность внутренних и международных реальностей, нельзя не задаться вопросом: можно ли было в тех условиях избрать иной курс, чем тот, который был предложен партией? Если мы хотим остаться на позициях историзма, правды жизни, ответ может быть один: нет, нельзя”.

Ответ может быть один! Оглушительные овации.

Но вот наконец было произнесено то, ради чего затевалось все это пустословие. Это был момент истины — в 1956 году Хрущев решился на такое только в секретном докладе. Теперь глава советского государства публично, перед миллионами телезрителей, сказал несколько слов правды:

“Совершенно очевидно, что именно отсутствие должного уровня демократизации советского общества сделало возможными и культ личности, и нарушения законности, произвол и репрессии 30-х годов. Прямо говоря — настоящие преступления на почве злоупотребления властью. Массовым репрессиям подверглись многие тысячи членов партии и беспартийных. Такова, товарищи, горькая правда. Был нанесен серьезный ущерб делу социализма и авторитету партии. И мы должны прямо сказать об этом. Это необходимо для окончательного и бесповоротного утверждения ленинского идеала социализма. <…>

Вина Сталина и его ближайшего окружения перед партией и народом за допущенные массовые репрессии и беззакония огромна и непростительна. <…> …и сейчас еще [мы] встречаемся с попытками отвернуться от больных вопросов нашей истории, замолчать их, сделать вид, будто ничего особенного не произошло. С этим мы не можем согласиться. Это было бы пренебрежением к исторической правде, неуважением к памяти тех, кто оказался невинной жертвой беззакония и произвола”.

Всего несколько фраз среди нагромождений чепухи. И словно желая обезопасить себя, не заходить слишком далеко, Горбачев быстро вернулся к фанфарам и тону, не знающему сомнений.

“Ни грубейшие ошибки, ни допущенные отступления от принципов социализма не могли свернуть наш народ, нашу страну с того пути, на который она встала, сделав свои выбор в 1917 году. <…>

Социалистическая система и проверенные ею на практике поиски и опыт имеют общечеловеческое значение. Она предложила миру свои ответы на основные вопросы человеческого бытия, апробировала свои гуманистические и коллективистские ценности, в центре которых — человек труда. <…> В Октябре 1917 года мы ушли от старого мира, бесповоротно отринув его. Мы идем к новому миру — миру коммунизма. С этого пути мы не свернем никогда!”

И, как сообщает стенограмма, “[бурные, продолжительные аплодисменты]”.

В то время многие историки на Западе называли эту речь огромным разочарованием, едва ли не предательством. Но, несмотря на все ее вопиющие слабости — неготовность критиковать Ленина, прославление насильственной коллективизации, — Горбачев открыл самую важную дискуссию. В интеллектуальном, политическом, нравственном плане его речь сыграет важнейшую роль в разрушении сталинской системы принуждения и имперской политики. Когда в 1989 году Кремль с неохотой “обнаружил” секретный протокол, дополнявший пакт Молотова — Риббентропа — договор, по которому нацистская Германия уступала власть над независимыми балтийскими республиками Советскому Союзу, — это ускорило освобождение Латвии, Литвы и Эстонии. “Правда” опубликовала на своих страницах материалы круглого стола на тему, целесообразен ли был ввод войск в Прагу в 1968-м, а в это время сотни тысяч чехов и словаков вышли на митинг на Вацлавской площади. Публикация в “Правде” подтвердила, что Кремль стал по-новому смотреть на прошлое, и лишила чешскую компартию последних остатков “легитимности”. Поляки узнали правду о расстрелах в лесах Калинина, Катыни и Старобельска, о том, как их страна подчинялась Москве. Таких примеров были десятки. Возвращавшаяся история была бесжалостна.

Глава 5

Вдовы революции

Через два месяца после горбачевской речи мы с моей женой Эстер переехали из Вашингтона в Москву, сняв двухкомнатную квартиру в центре, на Октябрьской площади. Дом 7 по Добрынинской улице стоял огромной буквой Г. Эта массивная громада напоминала Кооп-сити в Бронксе, но без тамошнего обаяния. Если не считать иномарок на парковке с вооруженными охранниками, это был обычный московский дом. Он начал разваливаться еще пока строился и с тех пор все время грозил рухнуть. Бетонные стены осыпались мелкой крошкой. Лифт закрывался с лязгом, как фургон для скота. Мое начальство из The Washington Post платило за эту квартиру 1200 долларов в месяц — в сотни раз дороже квартирной платы за аналогичное жилье в Москве. Это был один из рудиментов государственного социализма. Партийное учреждение, на балансе которого находилось здание, — контора стяжателей и соглядатаев под названием УПДК — обдирало иностранцев, при любой возможности требуя твердую валюту. Я как-то спросил, нельзя ли мне провести в квартиру международную телефонную линию: цена этой операции, по идее, долларов пятнадцать. “Это будет стоить 20 000 долларов”, — ответило мне УПДК. За все это им надо было говорить спасибо.

Через дорогу от нас стояла самая большая в городе статуя Ленина — бронзовое чудище, обошедшееся пролетарскому государству более чем в 6 миллионов долларов. Зрелище было знатное. Воображаемый ветер вздымал бронзовые фалды ленинского пальто и колыхал ткань брюк. Ленин указывал рукой в “светлое будущее”.

Город был заставлен уродливыми монументами, у каждого из которых было свое прозвище и свои завсегдатаи. Внушительный памятник поэту Маяковскому назывался “Широкие штанины”, взмывающий в небо серебристый фаллос, символизирующий советские космические достижения, — “Мечта импотента”. А у нас был Ленин, это было наше место встреч (“Давай встретимся под левым башмаком Ленина”). Он был неотразим. Вокруг него постоянно толклись туристы, разглядывавшие и фотографировавшие исполина. Через четыре года после нашего приезда московские инженеры измерили Ленина, чтобы подготовить статую к сносу. Они рассудили, что лучше всего отпилить Ленина на уровне лодыжек, а затем снять с помощью крана. Но мы забегаем вперед.

Когда мы приехали, погода была отвратительной. Из ватных облаков на землю сыпалась морось, по обочинам лежал грязный снег. Престарелые автомобили, как гиппопотамы, тяжело тащились по слякотным улицам; в тумане их движение было едва различимо. Русский мир жил будто в замедленной съемке. Если выпадал небольшой снег или шел дождь, тротуары на несколько дней превращались в ледяной каток. Чтобы не упасть, приходилось ходить то скользя, то шаркая, почти не отрывая ног от земли. Постоянно на твоих глазах кто-нибудь — часто грузная бабушка, у которой от многочасового стояния в очередях отказывали ноги, а нервы сдавали из-за толкотни в магазине, где все равно ничего нельзя было купить, — поскальзывался, пролетал пару метров и приземлялся плашмя. Такое падение могло человека прикончить. Но обычно от него оставались иззелена-черные синяки размером с добрую тарелку. Вскоре и у меня появились эти отметины приобщения — по одной с каждого бока.

Я ожидал увидеть зиму из “Доктора Живаго” Дэвида Лина (не Пастернака!) — широкоэкранную панораму из белизны и холода. Но настоящая зима оказалась бесконечной и мерзкой: серый затяжной марафон начинался в конце сентября и заканчивался еще более неприглядными видами в конце апреля (который считался как бы весной). Тающий снег, бурый пейзаж, автобусы, облепленные грязью до такой степени, что из окон не видно ничего, внезапное появление из-под снега жухлой травы — один мой русский друг сравнил эти картины с “оголяющейся старой проституткой”. Редкий год, чтобы с сентября по май в Москве выдавались десять или пятнадцать дней, когда было видно голубое небо. Жизнь без солнечного света казалась жизнью на другой планете, в другой реальности. После года в Москве мы чувствовали себя, словно дряблые покоричневевшие грибы. Однажды я спросил знакомого художника, почему он не эмигрирует: его картины в Европе и Америке уже покупают за тысячи долларов. “Из-за света”, — ответил он.

Квартиры, разумеется, прослушивались. Не то чтобы мы увидели хоть один микрофон, но сомневаться в их наличии было бы глупостью и дурным тоном. Глупостью — потому что я не хотел подставить никого из моих советских друзей. А дурным тоном — потому что, если наши работодатели не будут считать, что мы находимся под “психологическим давлением”, нам могут перестать индексировать зарплату. Мой преемник мне бы этого не простил. В недоброй памяти прошлом квартира иностранца была для обычных советских граждан местом совершенно недоступным. Наши предшественники догорбачевской эпохи не могли и мечтать о том, чтобы пригласить на обед советских друзей. В гости приходили как раз те, кого вы терпеть не могли: мелкие чиновники, подозрительные сотрудники различных институтов и продажные писаки. Все они были осведомителями или, по крайней мере, охотно сотрудничали с “органами”. Этим ничего не грозило. Но заставлять настоящего друга предъявлять документы милиционеру у ворот дома — это была неприятная перспектива. Теперь, при Горбачеве ситуация менялась. Друзья, обращаясь к люстре, говорили: “Надеюсь, микрофон включен, а то у меня есть важное сообщение. Горбачев — дрянь”. Или не дрянь, это не имело значения. Главным было то, что страх понемногу уходил.

Как житель Октябрьского района — район вытянут от центра на юг вдоль всего Ленинского проспекта — я счел нужным нанести визит тем, кто этим муниципальным образованием управляет. Поступок, в прежние времена непредставимый. Но теперь на дворе была гласность — своего рода идеологическое и языковое разоблачение. Каждую неделю спадало какое-нибудь очередное покрывало, очередное табу. Уже не имело значения, что выверенная в ЦК речь Горбачева об истории была скорее упражнением в умолчании, чем в обнажении. Вдруг всем становилось известно, что Сталин был “слишком груб”, как аттестовал его Ленин в своем письме-завещании; затем выяснялось, что он погубил миллионы жизней в ходе коллективизации на Украине. Орудием гласности Горбачев также сделал политический спектакль. В зарубежных столицах и советских городах он приказывал остановить свой лимузин, выходил из него и общался с народом. Это было что-то невиданное: современный советский лидер на улице, и никто не поддерживает его под руки!

Тогда был анекдот:

— Кто поддерживает Горбачева?

— Никто. Он сам ходит.

Одышливые седовласые партийцы, секретари рангом ниже, правившие в крупных и малых городах, как феодальные князья, понемногу начинали понимать, что общение с подданными может продлить их власть. Так что меня с распростертыми объятиями встретили в Октябрьском райкоме партии.

“Пожалуйста, заходите”, — сказал мне по телефону секретарь райкома Михаил Кубрин тем простецким тоном, который был в моде в 1988-м. Тон этот был одновременно нервозным и развязным: им давали понять, что в райкоме со времен Ленина только и делали, что тесно общались с избирателями. “Берите с собой блокнот!”

Я пришел в райком — громоздкую бетонную коробку серого цвета. В вестибюле старуха-уборщица (ноги ее были обмотаны эластичными бинтами) мыла пол грязной водой. Тряпка все время не доставала до одного и того же места. В воздухе висел невыветриваемый запах — смесь дезинфектанта, плохого табака и мокрой шерсти. Так пахло в России зимой в помещениях, так пахло в очереди от женщины перед вами, так пахло в каждом лифте. Рядом с неработающим газетным киоском тянулись ряды вешалок, на которых понуро висели мрачные темные пальто. От них шел легкий пар, как от лошадей в стойле.

Внезапно появился Кубрин. Улыбки, рукопожатия — типичный представитель эпохи гласности.

“Приветствую, товарищ житель!” — поздоровался он.

Мы поднялись по лестнице в его кабинет. Это был советский лидер нового образца: европейский галстук, хорошая стрижка. Должность у него была по советским меркам средняя: за хорошую службу такой работник мог получить путевку летом в Болгарию. В кабинете наш ждал Юрий Ларионов, глава районной администрации, плотный мужчина, чья манера говорить напоминала Горбачева, а внешность — Брежнева. Он держался приветливо, но по его рукопожатию я понял, что при необходимости этот человек может раздавить в лепешку автомобиль “Волга” или, по крайней мере, какого-нибудь мелкого чиновника. Лицо у него было серое и исчерченное, как металлическая мочалка.

Мы сели за огромный стол светлого полированного дерева. Пугливая и шустрая секретарша внесла чай и печенье. И поставила на стол облупленную желтую вазу с конфетами, произведенными по соседству на фабрике “Красный Октябрь”.

— Что вы хотели бы узнать? — спросил Ларионов с улыбкой, скатывая фантик в тугое копьецо.

— Сказать по правде, я пришел и как житель, и как журналист, — ответил я. — Я хотел бы узнать, почему каждый год в районе на месяц отключают горячую воду. На целый месяц как минимум. Да и об отоплении мало хорошего можно написать.

В то время такая тактика называлась “нащупывать границы гласности”.

Ларионов наклонился вперед и улыбнулся, как голодный гепард, завидевший раненую газель.

— Я рад, что в нашем районе живут иностранные друзья, — проговорил он, — но знаете, господин хороший, если вы напишете о нас плохо, мы ведь можем не только горячую воду отключить, но еще и свет и канализацию пустить в обратную сторону!

Мы все посмеялись, но я понял, что стоит сменить тему. Разговор перешел на повседневные тяготы администрации: тяжело управлять районом, в котором проживает 230 000 человек, расположено 44 школы, 11 техникумов, Академия наук, Московский институт нефти и газа имени Губкина, станкостроительный завод “Красный пролетарий”. Не говоря о кондитерской фабрике. Как все политики, с которыми я встречался в жизни, хозяева Октябрьского района хотели, чтобы им посочувствовали, представив, какая ужасная ноша лежит на их плечах. Около часа Ларионов и Кубрин сетовали на свою участь. Для них было в новинку, что им звонят люди с жалобами: где-то не вывозят мусор, кто-то десять лет стоит в очереди на установку телефона, другие по пятнадцать лет ждут квартиры. Была, например, супружеская пара, шестой год состоящая в разводе, но вынужденная жить в однокомнатной квартире; поэтому если партия не найдет им другое жилье, то у нее будет “кровь на руках, как будто им той, что есть, мало. Мерзавцам! Всего доброго!”

Ларионов и Кубрин барственно вздохнули. Я заметил, что в прессе часто пишут о привилегиях партийных работников: машинах, квартирах, заграничных отпусках.

По-видимому, этого говорить не следовало.

— Единственная наша привилегия, — разозлился Ларионов, — в том, что мы работаем по выходным. И вот еще одна: нам звонят и обзывают жалкими бюрократами. И это еще не самое худшее!

— Не самое, — подтвердил Кубрин, оперши голову на руку. — Совсем не самое.

Понять, что такое Москва, в нашу первую зиму мне было непросто. Однажды морозным утром мы с Эстер решили осмотреть кремлевские церкви. Мы доехали на метро до Библиотеки имени Ленина. Выйдя из поезда, мы увидели безногого инвалида, который передвигался на тележке. Жизнь инвалидов в Москве была чудовищной: нигде никаких пандусов, лифты то и дело ломались. Редко можно было встретить человека на костылях или на инвалидной коляске. Государство предпочитало отправлять инвалидов, прямо с детства, с глаз долой за город, в интернаты — скорбные дома призрения. И вот мы видим этого человека: руки по самые запястья забрызганы грязью, вокруг снуют пассажиры, обгоняют инвалида, толкают его коленями, задевают авоськами с картошкой и свеклой. Его худое бородатое лицо показалось мне знакомым. Кажется, я видел его фотографию в довольно старой книге о диссидентском движении.

Я очень хотел написать что-нибудь об инвалидах и стал знакомиться с этим человеком. Но едва я успел представиться, как он попросил: “Помогите мне, пожалуйста, подняться по лестнице. Через 15 минут у нас демонстрация”. Пока мы с Эстер помогали ему, он подтвердил, что действительно тот самый человек из книги: Юрий Киселев, основатель Инициативной группы защиты прав инвалидов.

Когда мы поднялись на улицу, Киселев показал нам на небольшую группу у входа в библиотеку. “Вон они, — сказал он. — Демонстранты. И прочие тоже здесь. Будет интересно”.

Мне было непонятно, о чем он говорит. Я видел только студентов и случайных прохожих. У тротуара было припарковано несколько автобусов.

— Какая демонстрация? — спросил я.

Юрий подкатил к худощавому чернобородому молодому человеку, который раздавал газету, размноженную на ротапринте.

— Это Саша Подрабинек, — сказал Юрий. Подрабинека дважды сажали в тюрьму, за то, что он протестовал против советской карательной психиатрии. Теперь он выпускал уникальное издание — газету “Экспресс-хроника”. В этом еженедельнике печатались краткие новости: забастовка таксистов в Чехове, эмиграционная история харьковчанина, митинг в Ереване. Подрабинек основал нечто вроде подпольного Associated Press в стране, где подобного агентства никогда не существовало. В течение целой недели он и его сотрудники получали корреспонденцию со всех концов страны. По субботам, когда на улицах было мало милиционеров, Подрабинек раздавал свою газету на Арбате и на Пушкинской площади.

— Видите этих людей на верхней ступеньке? — спросил Подрабинек. — Это крымские татары. Ровно в полдень они развернут плакат.

Странное было ощущение: мы как будто попали на площадку Universal Studios или “Мосфильма” и теперь ждали, когда осветители выставят свет для съемкок важной сцены.

Подрабинек обернулся к улице.

— А теперь посмотрите вон на те желтые автобусы, — сказал он. — Видите молодчиков, сидящих там? Это все кагэбэшники и нанятые громилы. Перед самым полуднем они выйдут и попробуют разогнать демонстрацию.

Мы стояли на площадке перед библиотекой и вертели головой то в одну, то в другую сторону. Я посмотрел на часы. Было 11:58.

Первый ход сделал КГБ. Из автобуса выбрался офицер в громадном синем плаще и черных бурках. За ним вышло еще трое.

Слегка понизив голос из-за подошедших сотрудников КГБ, Подрабинек продолжал просвещать меня, комментируя разворачивающийся акт городской герильи: “Смотрите, вот они берут татар в кольцо… Обратите внимание, у них камеры…”

Старший офицер вытянул шею, чтобы лучше слышать. Другой кагэбэшник поднес ко рту отворот куртки и начал что-то бормотать.

— Мне, может, погромче говорить? Чтобы было слышно на микрофон? — осведомился Подрабинек.

Кагэбэшник не улыбнулся. Он опустил глаза и заметил Киселева на тележке.

— Вы же антисоветчик? — утвердительно спросил он. Мы ждали, что скажет Юрий.

— Это вы антисоветчик, — был ответ.

Тогда офицер кивнул на татар, которые стояли на ступенях библиотеки и ждали удара курантов на башне. Они были одними из тысяч, депортированных при Сталине — под тем предлогом, что они во время войны поддержали Гитлера. Сталин хотел вытравить в Советском Союзе все национальные движения и любое национальное чувство: они мешали его воспитанию “советского человека”. Ради достижения цели Сталин был готов убить советского человека. Впрочем, Горбачев в своей октябрьской речи назвал эту политику “триумфом”. В стране было достигнуто многонациональное единство.

— А вас-то почему они волнуют? — спросил меня офицер доверительным тоном. — Это их дела, а не ваши.

В полдень из автобусов высыпали кагэбэшники в штатском, ражие молодцы с оранжевыми нарукавными повязками. Некоторые из них начали фотографировать происходящее “инстаматиками”, один сотрудник снимал все на видеокамеру Sony.

Теперь была очередь за протестующими: они развернули плакат с надписью “Верните нас на родину!”. Офицер уведомил их, что они нарушают недавнее постановление Мосгорисполкома, запрещающее несогласованные демонстрации.

— Нам не дали разрешения, — возразил один из татар.

— Ну так и всё, — сказал офицер. Он поднял руки, давая знак группе захвата. Кагэбэшники разорвали транспарант в клочья, татар поволокли в автобус. Они почти не сопротивлялись.

Тем временем другой офицер потребовал у нас паспорта и прочие документы и переписал оттуда все данные. Те, что были с фотоаппаратами, нас щелкали.

Вся демонстрация не продлилась и трех минут. Мы с Эстер, Подрабинеком и Киселевым попытались поймать такси. Мы долго ждали, но машин не было. В конце концов, один из офицеров КГБ подошел к нам и учтивейшим тоном произнес: “Вам лучше ловить машину на той стороне улицы”. И с этими словами ушел.

Киселев усмехнулся:

— КГБ хочет, чтобы мы о них думали: ребята просто делают свою работу.

Протестовавших татар выслали из Москвы. Большинство из них отправилось в Ташкент, столицу Узбекистана: туда в 1944-м в вагонах депортировали их семьи. На весну они наметили новые демонстрации.

Но в те первые дни гласности главные перемены происходили не на улицах во время демонстраций и не в чиновничьих кабинетах, а на страницах еженедельных изданий — “Московских новостей” и “Огонька”, толстых журналов “Новый мир” и “Знамя” — и в осторожных, но все же по тем временам удивительных речах Михаила Горбачева. Все кинулись читать. Каждый день в газетах писали о страшном, душераздирающем прошлом; в ежемесячных журналах печатались романы, ждавшие выхода десятки лет; история и литература стали самыми горячими новостями. Не стоит думать, что вал статей, публикация запрещенных книг и стихотворений были событием только для московской и ленинградской интеллигенции. “На самом деле к тому времени, как вышли «Живаго», Бродский и все остальное, интеллигенция все это уже прочла в самиздате”, — объясняла мне писательница Татьяна Толстая. Для нее гласность означала, что она, живя в своей полуподвальной квартире в центре Москвы, могла больше не прятать иностранные книги. “Гласность — замечательная вещь для интеллигенции, но в первую очередь это взрыв для пролетариев”, — сказала она. И я помню это завораживающее зрелище в 1988 и 1989 годах: едешь в метро и видишь, как обычные люди читают Пастернака в голубоватых книжках “Нового мира” или новые исторические эссе в красно-белом “Знамени”. Больше двух лет истопники, шоферы, студенты — вообще все с голодной жадностью поглощали публикации. Они читали на эскалаторах, на улице, читали так, будто боялись, что литература вновь исчезнет в черном ящике цензуры. Люди, которые так долго были лишены лучшего, что писалось на их языке, теперь изучали классику, как будто по графику: на этой неделе — “Реквием” Анны Ахматовой, на следующей — “Чевенгур” Андрея Платонова. Один экземпляр “Нового мира” проходил через столько рук, что его оборачивали в бумагу, чтобы он не рассыпался. Часто для обертки использовали “Правду” — ей наконец-то нашлось хорошее применение. В этот ранний сонм попало и несколько иностранцев, среди них британский историк Роберт Конквест, автор исследований о Большом терроре, и, самое главное, Джордж Оруэлл, с необыкновенной точностью описавший тоталитарное государство. “Люди теперь впервые читают «1984», и они увидят, что Оруэлл, получивший образование в Итоне и на улицах колониальной Бирмы, понял душу — или бездушность — нашего общества лучше, чем кто-либо”, — говорил мне философ Григорий Померанц.

В ежедневных газетах выходили статьи о проститутках, наркоманах, осведомителях КГБ, хиппи, байкерах, нудистах, массовых убийцах, рок-звездах, целителях, королевах красоты — все это было в новинку. Никто раньше такого не читал. В еженедельнике “Огонек” публиковались поразительные статьи Артема Боровика о войне в Афганистане. Этот журналист, которому не было еще 30, попал на фронт благодаря связям своего отца Генриха и с КГБ, и с самим Горбачевым. Пока Генрих работал “журналистом” в Нью-Йорке, маленький Артем обучался в школе Далтон. Его английский был безупречен. Он рассказывал, что в своих афганских статьях брал пример с Майкла Герра, написавшего книгу “Репортажи” о Вьетнаме, и с Хэмингуэя, бывшего фронтовым корреспондентом. В конце концов он начал писать статьи для журнала Life и стал ведущим одной из телепрограмм.

Труднее всего читателю давались политические тексты. До последних дней Советского Союза партия и ее печатные органы изъяснялись на “новоязе”, который формировался десятки лет; это был набор формул, чье единственное назначение заключалось в борьбе со смыслом: его аннигиляции, вытеснении или умалении. В своей важнейшей речи об истории Горбачев продемонстрировал поразительное владение этим ритуальным языком, зачитывая страницы, заполненные “незабываемыми днями Октября… новой эпохой общественного прогресса, подлинной человеческой историей… «звездным часом» человечества, его рассветной зарей… правильностью социалистического выбора, сделанного Октябрем… более высокой формой социальной организации…” Все это словно взято из приложения “О новоязе” к оруэлловскому роману: обороты якобы возвышенного языка, ничьих чувств на самом деле не выражающего. Горбачев по-прежнему ощущал себя внутри герметичного партийного мирка, в котором вождь общается лишь с членами партии, главным образом с ее руководителями. Рассказать народу открыто и честно о подлинном, плачевном состоянии страны означало, скорее всего, вызвать гнев и месть номенклатуры. А народ уже почти не воспринимал избитые клише. Верил ли кто-нибудь, что в октябре 1917-го началась “новая эпоха общественного прогресса”? Уж конечно, не крестьяне на юге России, таскавшие сено на собственном горбу (потому что тракторы ржавели в грязи). Верил ли кто-нибудь, что это и есть “более высокая форма социальной организации”? Уж конечно, не сотрудники и пациенты красноярской больницы, главврач которой признался, что единственный способ иметь иглы — это отчищать от ржавчины старые. Так повелось исстари, что правители говорят на мертвом языке, на выхолощенной уклончивой латыни, а люди — на вульгарной живой, народной. Партийный новояз оказал настолько разрушительное действие, что когда, к примеру, люди слышали речь Сахарова, то они первым делом восхищались не его мудростью, а чистотой его языка. Оруэллу бы это понравилось.

В своей речи об истории Горбачев также продемонстрировал склонность к самообману. “Товарщи! — заявил он. — Мы справедливо говорим, что национальный вопрос у нас решен”. Уже одна эта фраза — свидетельство наиболее самоубийственного партийного заблуждения, представления, что и впрямь удалось создать советского человека и многонациональное государство, в котором растворились все виды и роды национализма. Всего через год события в Ереване, Вильнюсе, Таллине и других местах показали, что это совсем не так. По крайней мере, на публике Горбачев производил впечатление человека, не понимающего, ни к чему приведут эти события, ни вообще в каком направлении движется исторический процесс. “В Октябре 1917 года мы ушли от старого мира, бесповоротно отринув его, — говорил он. — Мы идем к новому миру — миру коммунизма. С этого пути мы не свернем никогда! (Бурные, продолжительные аплодисменты.)”

Сегодня можно сказать, что эта речь стала важнейшим событием в интеллектуальной и политической истории заката и падения советской империи. Но тогда Горбачев, очевидно, замышлял заменить одиозную, устаревшую официальную историю более либеральной версией, которая с помощью обновленных лозунгов и образов работала бы на чаемую цель: реформирование социализма. Оценивая период после смерти Ленина, Горбачев видел упущенные возможности, поруганную мечту. Неприятие сталинизма и утверждение социалистических “альтернатив” были основой его мировоззрения; на этом же когда-то основывало свои надежды целое поколение партийных функционеров и интеллектуалов — идеалистов времен хрущевской оттепели.

Шестидесятники были отчасти смелыми, отчасти циничными карьеристами. Полжизни они прождали великого реформатора, который придет и принесет в Москву Пражскую весну. Эти люди не рисковали так, как диссиденты. Но лучшие из них отказывались “жить по лжи” и находили способ объявить о своей хоть какой-то независимости от режима. Кто-то, пусть и во вред карьере, отказывался вступать в партию. Кто-то уезжал заниматься наукой и печататься в провинцию или в Восточную Европу, где было чуть свободнее. Они сохраняли в себе что-то живое. Придя к власти, Горбачев стал назначать на руководящие посты представителей этого поколения оттепели. Они стали главными редакторами важных газет и журналов, возглавили влиятельные академические институты и даже позволяли себе давать советы лидеру страны.

Почти весь следующий год после своей речи Горбачев оставался главным историком в стране, и он был не прочь и дальше контролировать поток разоблачений, держа его в определенных границах. Ректор Историко-архивного интститута Юрий Афанасьев вскоре обнаружил, что, хотя архивы сталинской эпохи открывались, документы, выставляющие в неблагоприятном свете Ленина и других “старых большевиков”, оставались под замком. В вышедшем в начале 1988 года популярном документальном фильме “Больше света” Сталин был показан чудовищем, но о Ленине и Красном терроре почти не упоминалось. Позднее довольно дремучий горбачевский партийный идеолог Вадим Медведев сказал журналистам, что политбюро не может допустить публикации работ Солженицына, в частности из-за его антиленинской позиции в “Архипелаге ГУЛАГ” и “Ленине в Цюрихе”.

В некотором роде горбачевское видение советского прошлого было не менее идеологично, чем прежнее партийное (хотя, разумеется, не принесло столько вреда). Чтобы придать легитимность планам либерализации социализма, Горбачев и партийцы его поколения вновь занялись иконотворчеством. Много говорилось о “позднем Ленине”, времен менее драконовского НЭПа в начале 1920-х; о Хрущеве, авторе антисталинской оттепели; о Юрии Андропове, генсеке партии и реформаторе-технократе, который “слишком рано умер”; а больше всего, пожалуй, о Николае Бухарине, большевике с достаточно гибкой позицией, которого Сталин расстрелял в ходе партийных чисток.

Горбачев как генеральный секретарь КПСС был вынужден подыскать подходящий образ Ленина. Чтобы выглядеть партийным гуманистом, советским Дубчеком, ему не следовало заострять внимание на ленинской ярости, сквозящей в работе “Государство и революция”, или на его кровожадных письмах и телеграммах (“нам надо истребить еще профессоров!”), отправленных после Октябрьского переворота. Высветить более мягкую сторону образа вождя горбачевский круг решил с помощью его последних статей, таких как “О кооперации” и “Лучше меньше, да лучше”, в которых Ленин вроде бы отступал от идеи жесткой централизации и принуждения в экономике и политике. Образ горбачевского Ленина был воплощен в исторических пьесах Михаила Шатрова “Диктатура совести” и “Дальше… дальше… дальше!”. У Шатрова Ленин оказывался бесконечно мудрым и терпеливым революционером, гуманистом, готовым изменять и себя тоже, Человеком и Сверхчеловеком.

Хрущев олицетворял благие намерения, не осуществленные из-за политической глупости. Этот выскочка из крестьянской семьи дерзнул развенчать культ Сталина, но в 1960-е годы зарапортовался и волюнтаристски принял ряд решений, которые так разозлили консерваторов в политбюро, что они его свергли. До самого августовского путча Горбачев не переставал размышлять о печальном уроке Хрущева и твердил своим соратникам, как мантру: “Самые дорогие ошибки — политические”. Он-то уж постарается выдерживать баланс сил, он останется центром и удержится у власти. Он будет умнее Хрущева и сможет провести ту не вполне оформленную реформу, которую начал.

Андропов, до поста генсека занимавший должность главы КГБ, был важен для Горбачева по двум причинам. Во-первых, Андропов считал, что первый шаг к эффективному, работающему социализму — это искоренение спекуляции, тунеядства и разгильдяйства на производстве и среди управленцев. Будучи человеком из КГБ, он прекрасно знал масштаб проблемы и был готов ее решать. За время своего короткого правления Андропов успел привести в ужас верных брежневцев, уволив некоторых лентяев и арестовав несколько коррупционеров. Второй причиной было то, что Андропов упорно продвигал Горбачева по службе. Именно благодаря ему Горбачев из провинциального секретаря сделался членом ЦК. Андропов всегда поддерживал Горбачева. Умирая от почечной недостаточности в кремлевской больнице, он даже надиктовал завещание, которое следовало огласить в ЦК. Андропов хотел, чтобы в его отсутствие его обязанности исполнял его протеже. Но, как рассказал мне помощник Андропова Аркадий Вольский, партийные старцы позаботились о том, чтобы на пленуме ЦК об этом завещании никто не упомянул. Пост генсека получила очередная “мумия” — Константин Черненко. “Костей будет легче управлять, чем Мишей”, — произнес один из членов политбюро, выходя из комнаты, где был решен вопрос о престолонаследии.

Самой значительной для Горбачева фигурой в новом партийном иконостасе был Николай Бухарин. Когда Горбачев в отпуске писал свою речь об истории, один из помощников прислал ему экземпляр биографии Бухарина, написанной историком из Принстонского университета Стивеном Коэном. (Никаких советских биографий Бухарина на ту пору не существовало; если его и упоминали в официальной печати, то только как преступника и правого уклониста.) По мнению Коэна, Бухарин мог бы предложить либеральную альтернативу сталинскому социализму. Такая фигура не могла не привлечь и даже вдохновить Горбачева и многих его ровесников-реформаторов среди членов партии и элиты. Бухаринская альтернатива означала, что не все потеряно, что тропа, проложенная от Маркса к Ленину, не обязательно ведет к экономическому краху и геноциду — то есть к Сталину. Бухарин энергично выступал против планов Сталина, называя его Чингисханом, ратовал за ненасильственную коллективизацию, многоукладную экономику, некоторый экономический плюрализм. Он не был демократом, но не был и мясником. Приди он к власти (хотя это было невероятно), Советский Союз не превратился бы в цивилизованное государство, но бессчетное число жизней было бы спасено. И хотя Бухарин говорил, что интеллигентов будут “штамповать”, “вырабатывая их, как на фабрике”, о нем осталась память как о единственном из партийных вождей, кто хлопотал за поэта Осипа Мандельштама.

Горбачевская речь свидетельствовала о еще неустоявшемся взгляде на Бухарина: “Бухарин и его сторонники в своих расчетах, теоретических положениях практически недооценили значение фактора времени в строительстве социализма в 30-е годы”. Это означало, что Сталин был прав, настаивая на ускоренной коллективизации деревни и возводя циклопические заводы на Урале, в Северном Казахстане и прочих местах.

Но далее в речи говорилось: “В этой связи уместно вспомнить характеристику Бухарина, которую дал ему Ленин: «Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)»”.

Пожалуйста: прорыв совершен, комплимент аккуратно подается как цитата из Ленина, но затем следует нелепый довесок. Как будто во Дворце съездов сидел хоть десяток человек, которым было бы известно — или которым было бы не все равно, — что такое диалектика.

На юге Москвы в тесной квартире выступление Горбачева смотрела по телевизору пожилая женщина. Ей было за 70. Она вслушивалась в слова Горбачева. Услышав имя “Бухарин”, она придвинулась к телевизору почти вплотную. Этого момента Анна Ларина — в 1938-м молодая жена приговоренного к расстрелу Бухарина — ждала полвека. Она надеялась на справедливость. Когда Горбачев окончил речь, Ларина откинулась на спинку, совершенно обессиленная и разочарованная. Реабилитируют ли Бухарина? На это ничто напрямую не указывало.

“Мне показалось, я вернулась в чистилище”, — рассказывала она.

Я познакомился с ней именно в том году. Анна Ларина выглядела невероятно молодо для женщины, испытавшей на себе почти всю советскую историю. Лицо ее было в глубоких морщинах, седые волосы серебрились, но она легко двигалась, а в глазах сверкали искорки, как в отполированном кристалле. На фотографиях 1930-х годов она ослепительно красива. Ларина разлила чай, поставила тарелку с печеньем и стала перебирать старые фотографии.

“Я выросла среди профессиональных революционеров, — она протянула мне карточку своего отца, Юрия Ларина, близко знавшего всех старых большевиков. — Жизнь у них была бурная, и все они истово верили в свои идеалы. Теперь я назвала бы их фанатиками. Это их и погубило”.

Когда она была маленькой, ее отец сильно заболел — он не мог удержать в руке даже телефонную трубку. Заслуженный революционер принимал Ленина, Бухарина, Сталина и прочих большевистских вождей у себя (они жили тогда в гостинице “Метрополь”). Ребенком Анна видела их всех.

“Конечно, Ленина я видела, когда была еще маленькой, — рассказывала она. — Однажды оба, Бухарин и Ленин, зашли к отцу. Потом Николай Иванович вышел, а Ленин сказал, что Бухарин — «золотое дитя революции». Я не поняла и стала спорить: «Нет, нет, он не из золота, он живой!»”.

Мне вчуже казалось странным слушать, как Ларина вспоминает это — как нечто интимное, относящееся к семейной хронике. Ей было десять лет, и она запомнила, как Бухарин и остальные рыдали на похоронах Ленина. Она стояла в Колонном зале у гроба рядом с сестрами Ленина. С другой стороны гроба стояли все творцы революции. На улице был невообразимый холод, жгли костры. Всюду звучали траурные марши. Прощаться с Лениным приходили толпы людей.

Семья Лариных жила в 205-м номере “Метрополя”. Бухарин жил прямо над ними. Когда ей было 16 лет, а Бухарину 42, она без памяти влюбилась в него. И написала ему письмо, в котором призналась в своих чувствах. Выйдя на площадку, чтобы подсунуть ему письмо под дверь, она увидела на лестнице маршем выше сапоги Сталина. Он явно шел к Бухарину. Она отдала Сталину письмо и попросила передать его Бухарину. Так один из самых кровожадных убийц XX века на короткое время стал почтальоном, доставляющим любовное послание.

Они встречались три года, но Бухарин беспокоился, что она слишком молода и что, женившись на ней, он разрушит ее жизнь. Отцовское благословение Анна получила: “Интересней прожить с Николаем Ивановичем десять лет, чем с другим всю жизнь”.

Десяти лет у Анны не оказалось. Поженившись, они поселились в кремлевской квартире, откуда после самоубийства жены выехал Сталин. Довольно скоро Бухарин признался ей, что уже несколько лет считает Сталина чудовищем, который намерен уничтожить ленинскую партию и править единолично, используя террор и властный произвол. Семья Анны и Сталин входили в один тесный круг, но теперь она старалась держаться подальше от него. Она помнила рассказанный случай, как однажды Бухарин прогуливался с женой Сталина, а Сталин наблюдал за ними из-за кустов. А потом вдруг выскочил оттуда с криком: “Убью!”

В течение нескольких лет Сталин держал Бухарина в состоянии нервного напряжения, как поступал и с другими видными большевиками. Многие из них выступали против Сталина, но никогда не объединялись для противостояния. В 1927 году на партийном заседании Сталин говорил: “Вы хотите крови товарища Бухарина? Мы не дадим ее вам!” В 1935-м Сталин вновь выказал расположение к Бухарину. На банкете он, подняв бокал, предложил тост: “Давайте выпьем за Николая Ивановича!”

“Это было странно, — говорила Ларина. — В 1936-м казалось, что положение Бухарина упрочилось. Он был назначен редактором «Известий», стал членом Конституционной комиссии. Вообще было похоже, что в стране может начаться процесс демократизации. Но Сталин хитро разыгрывал свою партию. Бухарин считал, что Сталин может уничтожить его политически — ну и ладно. Но Николай Иванович полагал, что, будучи человеком талантливым, не пропадет. Так ему казалось. Он думал, что сможет работать биологом. Это его не пугало”. Видимо, единственной, кто предвидел судьбу Бухарина, была гадалка в Берлине в 1918 году, которая сказала: “Вы будете казнены в вашей собственной стране”.

К концу 1936 года уже стало ясно, что Сталин готовится начать массовые репрессии в отношении своих врагов. В волне этих репрессий погибнут миллионы — политические соперники (реальные и мнимые), военные руководители и обычные люди. Бухарин больше не питал иллюзий относительно собственного благополучия. После заседания пленума, на котором стало ясно, что его вот-вот арестуют, Бухарин пришел домой, сел за стол и написал письмо из восьми пунктов, которое показал жене. “Он прочитал мне его, понизив голос. Мы знали, что комнаты прослушиваются, — рассказывала Ларина. — Я должна была повторять каждую фразу, чтобы заучить письмо наизусть. Он боялся, что, если это письмо найдут при обыске, я могу пострадать. Он не мог представить себе, что меня все равно арестуют”.

Со слезами на глазах Бухарин на коленях умолял Ларину не забыть текст письма. Когда читаешь его сегодня, кажется будто оно адресовано непосредственно Михаилу Горбачеву.

“Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой… <…> В эти, быть может, последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории рано или поздно неизбежно смоет грязь с моей головы. <…> Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии зачитать мое письмо на Пленуме ЦК, оправдать и восстановить меня в партии. Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесете победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови!”

Ларина слушала мужа с ужасом, но письмо выучила и никогда не забывала.

Суд над Бухариным был выдержан в сюрреалистическом духе. ЦК уже вынес приговор за 13 месяцев до суда, указав: “Арестовать, допросить, расстрелять”. Государственный обвинитель на политических процессах в годы сталинских чисток Андрей Вышинский сравнил Бухарина с Иудой Искариотом и Аль Капоне, назвал его “проклятой помесью лисы и свиньи”, обвинил его в создании антисталинского блока, шпионаже в пользу иностранной разведки, участии в заговоре с целью убийства Ленина. “Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом… — предрек Вышинский в зале суда. — А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем — великим Сталиным — вперед и вперед к коммунизму!”

Лариной в зале суда не было. Ее арестовали как “жену врага народа” и выслали в Астрахань. Это было начало ее двадцатилетних скитаний по российским лагерям и ссылкам. Их годовалого сына Юрия взяли на попечение родственники. Ребенком его Анна больше не увидела. Что до самого Бухарина, то Анна с момента его ареста знала, что он погиб.

На суде Бухарин повел с Вышинским игру, языковую и этическую, признавая справедливость общих обвинений, но отрицая их каждый отдельный пункт. Сразу признав вину в общей форме, Бухарин попытался превратить свой процесс в контрпроцесс, в осуждение сталинского режима — разумеется, используя принятый в партии язык, с фигурами умолчаний и эвфемизмами. Фицрой Маклин, в ту пору сотрудник британского посольства, присутствовал на суде и счел, что Бухарин своим признанием оказывал “последнюю услугу” партии. Такой же взгляд лег в основу романа Артура Кёстлера “Слепящая тьма”. Коэн, впрочем, полагает, что Бухарин признал вину, чтобы спасти жену и ребенка, но своими показаниями ясно давал понять, что ни в чем не виноват.

Пока Ларина сидела в астраханской камере, Маклин был свидетелем спектакля в Колонном зале. “Вечером 12 марта Бухарин встал, чтобы произнести последнее слово. Вновь значительностью своей личности, своим интеллектом он привлек к себе общее внимание. На него смотрели ряды напыщенных, самоуверенных и враждебных людей, коммунистов новой формации, не революционеров в прежнем смысле слова, а адептов существующего порядка, с глубоким недоверием относящихся к опасным мыслям… Он стоял перед ними, слабый, но несломленный, последний представитель исчезнувшей породы людей, сделавших революцию, которые боролись и отдавали жизни за свои идеалы и теперь предпочли отречению быть уничтоженными собственным творением”.

13 марта 1938 года, в 4:30 утра, после шестичасового “совещания”, Бухарина приговорили к смерти. Если верить свидетельству о смерти, его казнили 15 марта. Место и способ казни в документе не указаны.

Когда 50 лет спустя у себя дома Ларина вспоминала те ужасные дни, ее глаза наполнялись слезами. Она не знала, где был убит и похоронен ее муж, но, скорее всего, как и многих московских жертв Большого террора, его расстреляли в лубянской тюрьме и кремировали в Донском монастыре.

Из тюрьмы Анна написала письмо Сталину: “Иосиф Виссарионович! Через толстые стены тюрьмы я смотрю вам в глаза прямо. Я не верю в этот чудовищный процесс. Зачем вам понадобилось губить Н. И., понять я не могу”. Это письмо, вероятно, до Сталина не дошло. Тюремщики Лариной уведомили ее, что ее освободят, если она отречется от Бухарина. Она отказалась. В тюрьме она провела восемь лет, а в ссылке оставалась до конца 1950-х, когда у власти уже давно был Хрущев. Много лет она прожила в Сибири, рядом со свинофермой.

Когда власти наконец разрешили сыну навестить ее в ссылке, Юрию уже было 20 лет. Он не знал, кто его отец. Анна и Юрий договорились встретиться на железнодорожной станции в сибирском поселке Тисуль. В то утро на платформе Анна высматривала лицо со знакомыми чертами, своими или Бухарина. Но Юрий узнал ее первым. Они обнялись, и уже через несколько секунд он задал ей вопрос: кто его отец?

“Каждый день я откладывала ответ на потом, — с улыбкой вспоминала Анна. — Тогда он сказал: «Я попробую угадать, а ты только отвечай — да или нет»”.

Дед и бабка Юрия уже рассказали ему, что он был сыном одного из вождей революции. Но чьим? Троцкого? Радека? Каменева? Зиновьева? Когда он наконец назвал Бухарина, Ларина просто ответила: “Да”.

“Я сказала Юре, чтобы он никому рассказывал, — вспоминала она. — Если спрашивали, он говорил друзьям, что его отец был профессором”.

В тюрьме Анна не рискнула записать завещание своего мужа. Вместо этого по ночам, лежа в своей камере, она повторяла его “как молитву”. Но к тому времени, как она вернулась домой — ослабевшая, больная туберкулезом, — Хрущев уже произнес свою речь с разоблачением сталинского культа личности. И тогда она записала предсмертное обращение Бухарина. “Наконец-то, — говорила она. — Я должна была снять с себя эту ношу”.

Ларина жила в Москве с матерью, которая тоже отсидела в тюрьме и была больна, и Юрием, у которого диагностировали опасную опухоль. Втроем они жили на крохотную пенсию Анны. “Несмотря на все мои мучения, на лагеря, я всегда думала, что мы это переживем, что весь этот ужас — наносное, и социализм в конце концов победит. Я всегда понимала, что большевизм был уничтожен одним человеком — Сталиным”.

При Хрущеве Ларина пыталась добиться реабилитации мужа. Позже, в отставке, надиктовывая свои мемуары, Хрущев признавался, что жалеет о том, что отклонил ее прошение. На рубеже 1960–1970-х Бухарин стал почти культовой фигурой для относительно либеральных коммунистических партий в Европе, особенно в Италии. Но в Москве на Брежнева и его идеологов-неосталинистов надежды было мало. Анне Лариной снова приходилось ждать.

5 февраля 1988 года Министерство иностранных дел сообщило, что свидетельские показания, которые легли в основу процессов 1938-го, были получены “с применением незаконных методов”, а материалы дел были “сфальсифицированы”. Бухарина и еще 19 большевистских лидеров реабилитировали. Партия невероятно гордилась собой. “Я уверен, что мы присутствуем при великом и благородном событии”, — произнес дипломат Геннадий Герасимов, который объявил о реабилитации в пресс-центре МИДа.

В газетах всего мира эта новость прошла на первых полосах, и неслучайно. Реабилитация Бухарина стала не столько актом милосердия или справедливости, сколько теоретическим обоснованием реформистских принципов горбачевской перестройки. Троцкого, призывавшего к “перманентной революции”, в таком виде представить было никак нельзя, и пока режим не рухнул, о его официальной реабилитации речи не было.

Имя Бухарина, некогда упоминавшееся в советских учебниках истории в одном контексте с Николаем II и Гитлером, теперь прославлялось. Вспомнили о прозябавшей в забвении Анне Лариной: она дала много интервью, появлялась на “бухаринских вечерах”. Однажды в Музее революции на улице Горького я видел, как Ларина вдвоем с Коэном осматривала новую выставку, посвященную Николаю Бухарину. Здесь были документы Бухарина, его личные вещи, даже его акварели.

“Я верила, — говорила Ларина. — Я верила. Я писала письмо за письмом. Я не сдавалась. Но я не очень надеялась, что это произойдет при моей жизни. Николай Иванович страдал, потому что думал, что погубил мою жизнь. Для него это было ужасно. Он так любил меня!”

Глава 6

Ниночка

Короткий период, позволивший Анне Лариной возликовать, быстро сменился начавшимся переворотом. Пока без солдат и танков — это ждало впереди. Пока была тихая контрреволюция, которую общество едва ли замечало. В высших партийных эшелонах шли бои по поводу важнейших идеологических и исторических вопросов. Свои следы контрреволюция оставляла пока только на бумаге: то в скучнейшей пьесе о Ленине, то в газетной полемике… Но, если бы “ползучий переворот” удался, реформаторский порыв вновь бы заглох — возможно, на долгие годы. Процесс обновления был, как и 30 лет назад при Хрущеве, обратим.

Консерваторам в КПСС было не до образцов высокого искусства. Их не занимали стихи Иосифа Бродского или проза Андрея Платонова. Их больше волновало распространение инакомыслия в виде карикатур, газетных статей, телевизионных программ и театральных постановок. Иными словами, они беспокоились о тех же “массах”.

В январском номере “Знамени” за 1988 год вышла пьеса Михаила Шатрова о Ленине и Сталине “Дальше… дальше… дальше!”. Западному читателю пьеса представлялась еще одним произведением классической “ленинианы”, формой тетрализованной пропаганды и ритуального восхваления, канон которого еще в 1936 году был определен ЦК. Это был большевистский вариант средневековых жанров, мистерии или страстей, сакраментальное повествование о явлении спасителя, его деяниях и посмертной славе. В пьесе Шатрова, как и во всех подобных пьесах, совершенно картонные персонажи выходили на авансцену и произносили длинные монологи.

Однако партийным идеологам под предводительством Егора Лигачева было ясно, что миллионы русских людей почувствуют в шатровском произведении налет ереси. Они увидят в нем разоблачение Сталина, погубившего все то хорошее, что сделал Ленин. Современная советская жизнь предстанет перед ними как результат трагической неудачи, а руководители страны — как наследники тирана. Они почувствуют, что пьеса прославляет “либерального Ленина”, революционера с мягким сердцем, который ушел “слишком рано”. Ключевой момент в пьесе — сцена, когда Роза Люксембург читает вслух письмо, написанное ею в 1918 году в немецкой тюрьме. Она славит большевистскую революцию, но предсказывает грядущую катастрофу:

“Без общих выборов, свободы печати и собраний, свободной борьбы мнений в любом общественном институте жизнь затухает, становится лишь видимостью, и единственным активным элементом этой жизни становится бюрократия. Общественная жизнь постепенно погружается в спячку: управляют всего лишь несколько десятков очень энергичных и вдохновляемых безграничным идеализмом руководящих партийных деятелей. Истинное руководство находится в руках этого десятка руководителей, а рабочая элита время от времени созывается лишь для того, чтобы аплодировать выступлениям вождей и единогласно голосовать за заранее заготовленную резолюцию, таким образом, в сущности, это власть клики: конечно же, их диктатура — это не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков. <…> Социализм без политической свободы — не социализм. <…> Свобода только для активных сторонников правительства… это не свобода”.

На что шатровский Ленин восклицает: “Браво, Роза!”

Это поразительный момент. Шатров сценически оформил новую, санкционированную, горбачевскую версию истории. Ах, если бы Ленин не умер! Всеобщая толерантность, светлое будущее! С исторической точки зрения это, конечно, была полная ахинея. Хотя пророчество Люксембург сбылось во всех деталях, Ленин, пропагандирующий большевистский Билль о правах, — это чистая фантазия. Ленин разработал концепцию государственного террора. В январе 1918 года он приказал матросам Балтийского флота разогнать законно избранное Учредительное собрание (на многопартийных выборах большевики проиграли). В 1921 году Ленин уничтожил официальную оппозицию — даже внутри Коммунистической партии. Но все это были только факты, детали. Какое они имели значение? Интерпретация истории всегда была в СССР делом политическим, и Шатров с Горбачевым могли позволить себе искажать факты, раз мораль в пьесе была полезной. Цель, в конце концов, была благородная: дискредитировать Сталина и сталинизм. Другие вопросы могли подождать.

Шатров, человек одного поколения с Горбачевым, не просто симпатизировал идее социалистической “альтернативы” — он был с нею родственно связан. В 1937 году, когда будущему драматургу было пять лет, его дядю Алексея Рыкова, бывшего председателя Совета народных комиссаров, арестовали. Рыкова приговорили к смерти вместе с Бухариным. Отца Шатрова также арестовали и расстреляли. Через 12 лет и его мать посадили в тюрьму — как жену “врага народа”. Шатров, сын и племянник репрессированных большевиков, учился не в престижном университете, а в Горном институте. Писать он начал, преследуя определенную политическую цель. Имея под рукой такой мощный инструмент, как ритуальная драма о Ленине, он понемногу расшатывал границы, вводил в текст намеки, реабилитировал по своему усмотрению одних и обвинял других. Подобно поэту Евгению Евтушенко, Шатров был тщеславен и иногда громко похвалялся своей дерзостью; как и Евтушенко, он пользовался привилегиями и покровительством партийных бонз. Шатров жил в огромной квартире в знаменитом Доме на набережной, который некогда был цитаделью партийной элиты. Его квартира была обставлена антикварной мебелью. Он был соседом Пастернака в Переделкине — подмосковном дачном поселке, где летом и на выходных отдыхала культурная элита. Но, несмотря на все шатровские привилегии, серые аппаратчики его презирали. Писал он топорно, мыслителем был невыдающимся; по сравнению с ним Нил Саймон — Еврипид. Зато Шатров оказался настолько политически искусен, что составил себе репутацию драматурга, пишущего смелые пьесы!

8 января на встрече руководителей партии с главными редакторами газет главред “Правды” Виктор Афанасьев критически отозвался о пьесе Шатрова, доложив Горбачеву, что ее текст изобилует “неточностями”, которые “очерняют” советскую историю. Как и большинство членов ЦК, Афанасьев был реликтом брежневской эры, сам называл себя философом-марксистом и имел аристократическое хобби: водные лыжи. Он не был редактором в западном смысле этого слова. Как глава партийного органа Афанасьев был чрезвычайно влиятельной фигурой в коммунистической иерархии, входил в состав ЦК и часто присутствовал на заседаниях политбюро. “Разумеется, я там не голосую”, — говорил он мне. Но на столе у него стоял телефон кремового цвета, связывавший его с абонентом номер один. На аппарате не было ни кнопок, ни наборного диска. Только надпись: “Горбачев”. “Я просто поднимаю трубку, и меня соединяют”, — пояснял он.

В данном случае Горбачев явно держался другого мнения, чем Афанасьев. Однако через два дня после встречи с партруководством в “Правде” вышла разгромная статья о Шатрове. Драматурга обвиняли в “неточностях” и непозволительных “передержках”.

1 февраля в отдел писем “Советской России”, еще одной партийной газеты, отличавшейся особым консерватизмом, поступило письмо читательницы — ленинградской преподавательницы химии, члена партии с двадцатилетним стажем Нины Андреевой. Андреева соглашалась с отрицательной рецензией на пьесу Шатрова, опубликованной в той же “Советской России”, и добавляла, что в Советском Союзе и за рубежом формируется “тенденция фальсифицирования истории социализма”. Андреева писала, что, судя по пьесе, автор поступился “марксистско-ленинскими принципами” и игнорирует “объективные законы истории”, “руководящую роль партии, рабочего класса в социалистическом строительстве”.

В первых числах марта главный редактор “Советской России” Валентин Чикин пришел в кабинет своего сотрудника Владимира Денисова со стопкой листочков. Денисов был редактором отдела науки, но недавно его перебросили на идеологию. У него были связи. Он много лет проработал в Томске, когда первым секретарем Томского обкома был Егор Лигачев.

“Прочтите, — сказал Чикин и дал Денисову фотокопию письма Андреевой. — И скажите свое мнение”.

Денисов знал, что Чикин, конечно, уже принял решение. Чикин был не из тех людей, кого волнует мнение подчиненных.

Письмо начиналось с резкой критики Шатрова. В этом, в общем, ничего особенного не было. “Советская Россия”, выражавшая настроения самых консервативных коммунистов, после публикации “Дальше… дальше… дальше!” в “Знамени” получала много таких писем. Но тут, как вспоминает Денисов, Чикин решил объяснить подоплеку. Он рассказал Денисову, что пересылает такие письма Лигачеву, в идеологический отдел ЦК. По словам Чикина, Лигачев позвонил ему по защищенной кремлевской линии связи — по “вертушке” — и спросил: “Валентин, что ты собираешься делать с этим письмом? Его нужно напечатать в газете!”

Позднее Лигачев свое участие отрицал. Несколько лет спустя он устроил целое представление, рассказывая о своей роли в “истории Нины Андреевой”. Неизменно говоря о себе в третьем лице, Лигачев отпирался, как вор, пойманный с поличным. “Я готов отвечать на все вопросы, — сказал он мне. — Во-первых, что касается публикации этой статьи, Лигачев здесь ни при чем. Лигачев, как и все читатели, узнал о статье Нины Андреевой из газеты «Советская Россия»”.

Но, если верить Денисову, на самом деле Лигачев не только “посоветовал” Чикину напечатать статью, но и вернул ему текст со своими замечаниями, подчеркнув несколько фраз.

Однако текст следовало отредактировать, отточить, расширить. Чикин командировал Денисова в Ленинград, чтобы найти Андрееву и вместе поработать над письмом. 8 марта Денисов позвонил Андреевой и предложил встретиться на следующий день. Она назначила встречу на площади перед институтом, где преподавала.

— Как я вас узнаю? — спросил он.

— Я вас сама найду, — ответила она.

9 марта поезд Денисова прибыл в Ленинград ранним утром, много раньше назначенного времени. Впрочем, невыспавшийся Денисов мог ни о чем не тревожиться. Кто-то забронировал ему номер в шикарной гостинице “Смольнинская”, где останавливались партийные боссы. Вряд ли рядовая преподавательница химии могла бы это сделать. Тут явно не обошлось без вмешательства ЦК, который не собирался пускать дело на самотек.

Отдохнув, Денисов в условленное время пришел на площадь. Сзади его окликнули:

— Вы Денисов?

— Я Денисов.

— Тогда пойдемте, — сказала Нина Андреева.

Весь день они редактировали письмо, подробно раскрывая его тезисы. Денисов, сам отнюдь не либерал, консерватизму Андреевой поразился.

— Я сталинистка, — сообщила она ему таким же будничным тоном, каким американец, например, скажет: “Я демократ”.

— А как же вы оцениваете сталинскую экономику? — спросил Денисов. — Разве она не доказала свою нежизнеспособность?

— Напротив. Ей просто не дали показать, на что она по-настоящему способна.

Денисов решил не спорить. В конце концов, рассудил он, статья будет подписана именем Андреевой, а не его.

На другой день, 10 марта, Андреева передала Денисову новые дополнения к статье, отпечатанные на машинке. Такая скорость его удивила, — и совершенно напрасно: Нина Андреева была в каком-то смысле литератором. За несколько лет до того ее исключили из институтской партийной организации за анонимные доносы на коллег, допустивших разные идеологические прегрешения. В последнее время она отправляла письма в “Правду”, “Советскую культуру” и другие газеты. В этих письмах она критиковала горбачевский курс. Когда Денисову пришло время возвращаться в Москву, Андреева сказала ему: “Вы и редакция можете вносить любые изменения, какие сочтете нужными. «Советская Россия» — не та газета, которая исказит ход моих мыслей”. Затем она спросила, действительно ли ее статью опубликуют.

— Я в этом уверен, — ответил Денисов. Почему он был так уверен, он Андреевой не сказал.

Наутро в редакции Чикин осведомился: “Ну что, привез?” Главный редактор волновался, как школьник в день рождения.

— Привез, — сказал Денисов.

— Отлично. Ставим в воскресный номер.

Статья, таким образом, должна была выйти уже через два дня, 13 марта. Горбачев как раз отправлялся в важную поездку в Югославию, а Александр Яковлев, идеологический оппонент Лигачева, — в Монголию. В отсутствие Горбачева Лигачев становился в политбюро первым среди равных. В ЦК его власть была еще значительней. Горбачев назначил его управляющим кадрами, и в ЦК десятки людей были обязаны Егору Кузьмичу Лигачеву своим положением.

Чикин самолично придумал заголовок статьи: “Не могу поступаться принципами”. Андреева, не скрывая иронии, использовала эту фразу, взятую из горбачевской речи на февральском пленуме ЦК 1988 года: “Мы должны… действовать, руководствуясь нашими, марксистско-ленинскими принципами. Принципами, товарищи, мы не должны поступаться ни под какими предлогами”.

На субботней летучке Чикин объявил, что ставит статью Андреевой на третью полосу воскресного выпуска. Никто не обратил на это особого внимания. День в редакции был расслабленный, можно было поболтать, попить чаек, не забывая при этом о производственном процессе. Некоторые редакторы даже не удосужились прочитать гранки. И зря. Текст, занявший целую полосу, противоречил всему, что целый год говорили Михаил Горбачев, Александр Яковлев и либеральная интеллигенция. Как впоследствии сказал Яковлев, статья Андреевой была “ничем иным, как призывом к оружию, контрреволюция”.

“Ставшая дежурной тема репрессий гипертрофирована в восприятии части молодежи, заслоняет объективное осмысление прошлого”, — писала Андреева. Конечно, у Сталина были “ошибки”, но кто еще мог бы так быстро мобилизовать целую страну, подготовить ее к великой победе над нацизмом? По мнению Андреевой, Советский Союз поразили “идейная путаница, смещение политических ориентиров, а то и идеологическая всеядность”. Разумеется, крепко досталось Шатрову, который “существенно отходит от принятых принципов социалистического реализма”.

“Они внушают нам, что в прошлом страны реальны лишь одни ошибки и преступления, замалчивая при этом величайшие достижения прошлого и настоящего”, — писала Андреева.

Был здесь и довольно прозрачный антисемитский подтекст, намеки на Троцкого, эмигрантов и интеллигенцию. “Слов нет, время то [сталинская эпоха] было весьма суровым. Но… <…> мы… готовили молодежь… к Труду и Обороне, не сокрушая духовный мир молодых чуждыми шедеврами из-за «бугра» и доморощенными поделками масскультуры. Мнимые родственники еще не спешили зазывать своих соплеменников в «землю обетованную», превращая их в «отказников» от социализма”.

Статья вышла в воскресенье, 13 марта. Уже через несколько часов в редакцию “Советской России” начали приходить телеграммы со словами поддержки от ветеранов войны и местных партийных организаций. Чикин с гордостью говорил Денисову, что даже военный советник Горбачева — маршал Сергей Ахромеев — позвонил сказать, что “целиком поддерживает” статью.

В тот же день в родном для Лигачева Томске состоялась премьера пьесы Шатрова. Началась великая битва за историю.

Утром 14 октября, пользуясь тем, что Горбачев улетел в Белград, Лигачев на правах главного идеолога созвал совещание редакторов главных газет и директоров новостных агентств. Не были приглашены только двое самых известных либеральных редакторов: Егор Яковлев из “Московских новостей” и Виталий Коротич из “Огонька”. Чикин вернулся из Кремля сияющий. Он пересказал Денисову и другим начальникам отделов слова Лигачева, рекомендовавшего всем прочитать статью Андреевой, “во всех отношениях замечательный документ”. Кроме того, Лигачев дал указание директору ТАСС разослать во все провинциальные газеты сообщение, что партийное руководство “рекомендует” перепечатать письмо Андреевой. Кстати, добавил Лигачев, он надеется, что вскоре ЦК примет резолюцию, которая “не допустит дестабилизации в стране”.

“Я был в Монголии, Михаил Сергеевич — в Югославии, — несколько лет спустя вспоминал Александр Яковлев в телепередаче. — Мне позвонили из Москвы и рассказали о статье. Мне ее быстро переслали: мой помощник позвонил в Иркутск, мне отправили газету, я прочел. Моя реакция была вполне понятной… <…> Я знал, как работает аппарат. Разумеется, это было санкционировано. Такая статья не могла появиться без санкции руководства, потому что это был настоящий манифест антиперестроечных сил. Целью было повернуть вспять все то, что было задумано еще в 1985 году. Больше всего меня удивила форма, в которой это было сделано… Та самая, сталинистская, обвинительная, в стиле передовиц старых советских газет. Другими словами, кто-то дал команду. Если бы это было просто перечисление подобранных фактов, я бы не обратил внимания. Но это был внятный окрик: «Стоп! Перестройке конец!» Я в тот же день вернулся в Москву”.

В следующие три недели, пока в политбюро шли внутренние баталии, либеральная интеллигенция впала в уныние. Главред “Огонька” — в шутку, но лишь отчасти — говорил друзьям, что уже собрал вещи на случай, если в дверь постучат. Несколько редакторов сказали Александру Яковлеву, что хотят ответить на публикацию. Яковлев уклончиво просил их подождать.

На открытый протест решился только один человек. 23 марта друг Шатрова драматург Александр Гельман выступил на партсобрании в Союзе кинематографистов и заявил, что неосталинистский выпад “Советской России” был нужен для того, чтобы продлить благополучное существование нынешней системы и миллионов партийных бюрократов. Гельман говорил, что партийные аппаратчики хотели лишь косметического ремонта системы: умеренной технологической либерализации, а не подлинной демократизации и перераспределения власти. Но такая либерализация, по его словам, была бы пшиком, игрой понарошку и имитацией, как обычно и бывало. Союз кинематографистов, на то время самый либеральный творческий союз Москвы, поддержал выступление Гельмана и направил его текст в ЦК.

Однако в провинции редакторы восприняли статью Андреевой как официальный знак смены курса, и очень немногие отважились проигнорировать его. Как и рассчитывал Лигачев, статью растиражировали газеты по всей стране. Подтверждение того, что старая коммунистическая гвардия была на стороне Лигачева, пришло аж из Восточного Берлина: 2 апреля статья “Не могу поступаться принципами” была перепечатана в Neues Deutchland, гэдээровской “Правде”. Московский горком тоже, кажется, занялся подпольной агитацией. По сообщениям “Московских новостей”, консерваторы распространяли анонимные листовки, одна из которых, названная “Информацией к размышлению”, утверждала, что перестройка приведет к “экономической катастрофе, общественным беспорядкам, а затем к порабощению страны империалистическими государствами”.

“Это были чудовищные дни, — вспоминал главный редактор «Московских новостей» Егор Яковлев. — На чаше весов было все, на что мы надеялись и о чем мечтали”.

За всем этим сама Нина Андреева совершенно выпала из поля зрения.

Нина Александровна Андреева жила под Ленинградом — в Петергофе, на улице Коминтерна. Целыми днями автобусы доставляли туристов к царскому летнему дворцу, примерно в километре от ее дома. Но ее улица Коминтерна была тихой. Магазины были пусты. В неподвижном воздухе сильно пахло бензином.

Я постучал в дверь.

Андреева открыла и пригласила меня зайти. Она совершенно не походила на человека, склонного к полемике, по крайней мере внешне. Короткая стрижка, волосы зачесаны вверх и назад, полное лицо с глубоко посаженными узкими глазами. Она напоминала скорее старшую медсестру — матрону лет 50, в накрахмаленном халате, вечно сердитую, но при необходимости старающуюся быть дружелюбной. Я позвонил ей заранее, но она, видимо, забыла мою фамилию. Я напомнил. С натянутой улыбкой она повторила ее по слогам — очевидно, ища намек на мое этническое происхождение, с ударением на каждом слоге, пытаясь нащупать хоть что-то знакомое. Впрочем, вопросов она из вежливости задавать не стала. Оставив в покое мою фамилию, она улыбнулась и пригласила гостя за стол, где ждал чай и конфеты.

По дороге я решил, что не стоит нарушать сложившийся обычай, называющийся “иностранец в гостях у русских”. Уж что-что, а приверженцем традиций Нина Андреева была. Так что я вручил ей коробку немецкого шоколада и бутылку бордо за семь долларов.

— Как мило, — сказала Нина Александровна.

Я никогда еще не бывал в такой маленькой квартире. Крошечная кухня, рядом — комната размером с большую двуспальную кровать: одновременно гостиная, столовая и спальня. Везде были книги — история партии и прочее в таком роде. Еще стояла внушительная коробка с письмами. Семь тысяч писем, сказала Андреева, и почти все со словами поддержки.

Какое-то время разговор перескакивал с одного на другое, тыкаясь в разные темы, как оса, попавшая между стеклами двойной рамы. Поездка на поезде из Москвы. Погода. Дешевизна книг. Опять поезд. Наконец, мы почему-то заговорили о рок-н-ролле.

— Вам он нравится? — спросил я.

Глаза Нины Александровны возмущенно расширились. “Рок” — это просто “бессмысленный ритм”, а песни — вообще “полуживотные, непристойная имитация полового акта”. В ленинградских журналах она прочла о певце по имени Юрий Шевчук.

— У него есть песня “Предчувствие гражданской войны”. Что это значит?! Я видела его фотографию, он там танцует. На нем обрезанные джинсы и какая-то расстегнутая жилетка, пупок торчит! Хорошо, пускай поет, но извините, у него же все нараспашку, видна грудь, а внизу выпирает мужское достоинство! И вот он пляшет и мотает туда-сюда своим хозяйством на глазах молодых девушек! О какой чистоте нравов может идти речь?

Вопрос повис в воздухе. Нина Александровна продолжила свои рассуждения.

— Может, нам и не нужна железная рука, но в любом государстве должен быть порядок, — произнесла она, повысив голос, как того требовала серьезная тема. — Сейчас у нас не государство, а какое-то сборище анархистов. Где есть такое сборище, там нет ни государства, ни порядка, ничего. Государство — это прежде всего порядок, порядок и порядок.

В Советском Союзе давно забыли об общественной жизни. Вот если бы Михаил Горбачев был политиком в конце 1920-х и ратовал бы в Москве за приватизацию крестьянских хозяйств, демократические реформы в правительстве и коммунистической партии, за свободный рынок и прочие прелести продуктового набора “перестройка”, его бы, как Бухарина, сочли правым уклонистом. А потом поставили бы к стенке.

— Теперь “правое” стало левым, “левое” правым, никто уже ничего не понимает. Кто есть кто? — вопрошала Нина Александровна и закатывала от возмущения глаза, как делают подростки.

Подсевший к нам за журнальный столик муж Андреевой — Владимир Иванович Клушин, мучнисто-бледный преподаватель “марксистско-ленининской теории”, то и дело вмешивался в разговор, пока в конце концов его жена, вновь нащупав нить, не велела ему замолчать. Он попытался вставить свои пять копеек в рассуждение о “левом” и “правом”, но она не позволила.

— Володя, помолчи. Я сама скажу. — И продолжила: — Так вот, если бы Бухарин стал нашим вождем, не было бы нынешнего Советского Союза. Советский Союз был бы полностью разрушен во время Второй мировой войны. Бухарин как личность был неплохим, вообще был хорошим человеком. Ходил со своими студентами на лыжах, с ним каждый мог поговорить. Но ему недоставало характера и принципов. Он был за колхозы, но за постепенный переход к ним. Он бы затянул этот переход до 50-х годов. А если бы к началу 30-х у нас не было колхозов, в 1941-м нас бы уничтожили. Стерли с лица земли.

С этими словами Нина Александровна криво улыбнулась, налила всем чаю и по рюмочке коньяка. С 1985 года, продолжала она, вся страна ждет результатов горбачевских реформ. И где они?

— За четыре года, что у власти был Ленин, в стране произошла революция, мы победили в Гражданской войне и прогнали иностранных интервентов. За четыре года при Сталине народ отразил нацистскую агрессию и стал частью мирового авангарда. Примерно за такой же срок мы залечили раны, оставленные войной, и вышли на довоенный уровень производства.

А что перестройка, это “детище либеральной интеллигенции”? Надувательство!

— Создается политическая структура антисоциалистического движения — через демократические объединения, народные фронты. Множатся экологические катастрофы. Уровень нравственности упал. Возник культ денег. Престиж честного, производительного труда сведен на нет. Мы ухудшили положение наших социалистических братьев. Польша и Венгрия, опережая нас, катятся в пропасть.

Именно ужас, страшное сознание того, что страна сбилась с пути и летит в бездну, заставили Нину Александровну Андрееву написать свое знаменитое письмо. Она по-своему защищала “традиционные ценности” — дорогие для всякого сталиниста коллективизацию, авторитарную власть, диктатуру пролетариата. Она сказала, что задумалась о письме, прочитав две статьи Александра Проханова, одну на политические темы в “Литературной России”, а другую об Афганистане в “Ленинградском рабочем”. Проханов романтизировал афганскую авантюру, которую рассматривал как великую имперскую миссию. Андреевой его статьи понравились, но все же, по ее словам, их было “недостаточно”.

Оставив меня со своим мужем, Нина Александровна повязала вокруг объемистой талии передник и удалилась на кухню, где принялась готовить грандиозный обед: салаты, жареная картошка, овощи, мясо. Иногда она заглядывала в комнату, чтобы уточнить какие-нибудь слова мужа.

Нина Александровна готовила, в комнате запотевали окна, а Владимир Иванович взбодрился. При жене он все-таки в основном молчал, успев усвоить, что она — человек известный и суровый. Но в ее отсутствие он мог не сдерживать себя. Когда он произнес длинную тираду об “огромном значении Сталина”, мне показалось, что он говорит и за себя, и за супругу. Она о Сталине высказывалась сдержанно, но Владимир Иванович мог не стесняться. Он не был знаменит и мог позволить себе говорить невозбранно.

— Что молодое поколение узнает из либеральных журналов, из “Юности” и “Огонька”? Что Сталин был параноиком, садистом, бабником, пьяницей, преступником. Они его сравнивают с Мао Цзедуном, как будто при Сталине не было никаких достижений. Что касается репрессий, то я не знаю их истинных масштабов. Сегодня люди могут с потолка взять любую цифру. Когда Хрущев работал в комиссии, расследовавшей те дела, он обнаружил, что в нашей стране было репрессировано 870 тысяч человек. Это много, но не миллион, и не 20 миллионов, и не 50, как утверждают некоторые. Сейчас все строится на выдумках и фантазиях. Послушайте, — строго продолжил он, — в борьбе всегда есть жертвы. Но я в 1943 году был на фронте. Я знал простых солдат, офицеров. И они к Сталину относились по-другому… Большая часть наших крестьян, интеллигентов — они уважали Сталина. На любом празднике первый тост поднимали за Верховного главнокомандующего, за Сталина. Никто их не принуждал. У меня у самого отца репрессировали по 58-й статье. И что?

Владимир Иванович рассказал, как его отец, инженер, во время войны разболтал “какую-то государственную тайну”. За это его отправили в лагерь на десять лет. Это было суровое наказание “за болтовню”, признал Клушин, “но, в конце концов, он же был виноват!”

— Вот вы, — он показал на меня пальцем, — вы представляете молодое поколение. Спросите у своих родителей, они, может быть, воевали. В то время человеческая жизнь не ценилась так, как сейчас. У нас в стране война шла с 1914 года по 1917-й. Потом опять — с 1918-го по 1921-й. В военное время в случаях, когда было бы достаточно простого наказания, людей расстреливают. Это очень жестоко… но, если бы не эта жестокость, все бы просто разбежались в разные стороны. Иногда жестокость бывает оправданной.

Обед был с пылу с жару, сытный и долгий. Я давно убедился, что русские реакционеры превосходно готовят. Нина Александровна стряпала исключительно. С учетом того, что в Ленинграде продуктов почти не было, а в провинции дела обстояли еще хуже, этот обед казался чудом.

Отдав должное своей готовке, Нина Александровна откинулась на спинку стула и стала рассказывать о своей жизни.

“Я родилась 12 октября 1938 года в Ленинграде, в простой семье, — начала она. — Меня крестили, я до сих пор помню, как на Пасху звонили колокола. Чувство было, как будто тебя уносят прямо в небо. Но я реалист. Религия — просто прекрасная сказка о том, что, отстрадав на земле, нам потом будет лучше. А коммунизм основан на твоих реальных действиях, на том, что ты сегодня сделал.

Мои родители были крестьяне из Калининской области, это Центральная Россия. В 1929 году, когда начался голод, они уехали в город. Мой отец, моя мать и мой старший брат влились в ряды пролетариата. У моего отца было всего четыре класса образования, а у матери еще меньше. Семья моей матери считалась зажиточной. У них было десять человек детей, лошадь, лодка с маленьким мотором. Корова тоже была, но дети всегда ходили полуголодные.

Когда началась война, мама рыла окопы в Ленинграде. Она и одна из моих сестер работали в госпитале, куда привозили раненых солдат. Меня, трехлетнюю, эвакуировали вместе с двумя моими братьями и их классом. Мама уехала из Ленинграда на последнем поезде. После этого всякая связь с Ленинградом прервалась.

Моя старшая сестра ушла на фронт и погибла в 1943-м в Донбассе. Ее муж, комиссар противотанкового дивизиона, погиб через неделю после нее. Мой отец воевал на Ленинградском фронте. Старший брат тоже воевал.

До 1944 года мои сестры, мама и я жили в Угличе. У нас была комната в коммунальной квартире, 22 или 24 метра, но там, кроме нас, жили еще две семьи. Был стол — я не понимала, почему его не пустят на растопку, — кровать без белья. И все. Ни тарелки, ни ложки, ни стакана. Абсолютно пусто. Мы не падали духом, повесили в красный угол портрет Ленина — туда, куда православные вешают иконы. А потом к нам пришли и сообщили, что брата и отца, служившего в артиллерийском дивизионе, убили на фронте.

В 1953 году, когда мы уже вернулись в Ленинград, мы узнали, что умер Сталин. Я была в шестом или седьмом классе. Везде был траур. Всех детей построили на линейку, директор говорил нам о Сталине. Все учителя плакали. Завуч так рыдала, что не могла говорить. Мы стояли и еле сдерживали слезы. День был пасмурный — весна, но солнца не было. Мы все оделись и вышли на Невский проспект, пошли к памятнику Екатерине Великой. По радио передавали траурную музыку. У всех было горе, и все думали: «Что же теперь с нами будет?»”

У Нины Александровны перехватило горло, и какое-то время она не могла продолжать. Затем помотала головой, будто отгоняя что-то, полусердито, полупечально. К чему было продолжать? Вряд ли ее надежды могли сбыться. Хрущев, сталинский разоблачитель, был провалом. Брежнев был коррупционером и попросту дураком. А теперь она дожила до того времени, когда у диссидентов появилось право голоса, и очень громкого голоса, а Сталина на государственном телевидении сравнивали с Гитлером. Когда Нина Александровна вспоминала об этом, она щурила глаза от ярости.

“Сталин — вождь, под его руководством страна 30 лет строила социализм, — произнесла она. — Мы были бедными и неграмотными, ходили в лаптях. Большинство крестьян были так бедны, что от урожая до урожая едва сводили концы с концами. А сейчас наша пресса лжет о Сталине. Она очерняет нашу историю, разрушает мир миллионов людей, которые строили социализм в тяжелейших условиях. Нам говорят: «Посмотрите, как ужасно мы жили!» Да, жили трудно, но все верили, что мы будем жить лучше, а наши дети и внуки — еще лучше. Те, у кого ничего не было, могли чего-то достичь. А сейчас? Есть ли у нас сейчас такая вера в будущее? Я думаю, что за четыре года перестройки мы подорвали доверие рабочих людей — я подчеркиваю: рабочих, достойных, нормальных людей, — потому что наше прошлое оплевано. Если нет уверенности в будущем, то невозможно создать нормальные условия для жизни и работы нынешнего поколения. Раньше человек, ложась спать, знал, что утром он пойдет на работу и что ему обеспечено бесплатное медицинское обслуживание — не очень качественное, но бесплатное. А сейчас нам не гарантировано даже это”.

Мы вымыли посуду и вышли прогуляться по улице Коминтерна. Обед был прекрасный, разговор — откровенный и честный. Но вдруг что-то пошло не так. До сих пор взгляды Нины Александровны казались довольно типичными для женщины ее поколения и ее судьбы. Она жила бедно, потеряла брата и отца. Она осталась жива. И все это было под сенью Сталина. Лишенная доступа к подлинным историческим свидетельствам, Нина Александровна сама осмыслила историю, как это делали многие люди все эти годы. И вот теперь на нее обрушилась лавина фактов, опровергающих выстроенную ею картину, армия “псевдоинтеллектуалов” твердила на все лады, что история большевизма — это череда ужасов, и она не могла и не собиралась с этим мириться. Хотя Нина Александровна была лишь орудием в серьезной политической борьбе, неким казусом, себя она, кажется, видела предводительницей партийного крестового похода или Жанной д’Арк.

День клонился к закату, тени удлинялись. Но перед тем как совершить еще один ритуал — посоветовать гостю быстрый способ вернуться в город — электричкой? паромом? — Нина Александровна вдруг заговорила о евреях. Я ее об этом не спрашивал. Она знала, что с незнакомыми людьми, особенно с американским журналистом, об этом лучше не разговаривать. Но с ней случилось то же, что бывает с водителем, который заснул за рулем и потерял управление.

“Вы включите ленинградское телевидение! Если будете смотреть, увидите, что там все время хвалят евреев, нравится вам это или нет. Они могут сказать, что человек русский, но это для простаков. Если по телевизору показывают русского, всегда найдут какого-то дурака: глазки бусинками, зубы лошадиные. Карикатура! А потом показывают артиста, художника, который якобы представляет русское искусство. Но, извините меня, какой же он русский! Он еврей. У нас в стране евреев — меньше одного процента. Это очень мало. Так почему же во всех академических институтах, во всех престижных профессиях, на всех престижных местах в культуре, музыке, юриспруденции, везде сидят одни евреи? Кто все публицисты, журналисты? В основном евреи. У нас в институте защищают диссертации люди самых разных национальностей. Но евреи делают это незаконно. Мы видим, что они пишут совершенно обыкновенные диссертации, но они уверяют, что совершили открытие мирового значения. А там ничего такого нет! И так устроен весь факультет! Некоторые сионистские организации ведут у нас свою работу. Имейте это в виду! Они хитрые конспираторы. Я точно знаю от коллеги, который больше не работает в институте, что наши ленинградские профессора раз в месяц, в день зарплаты, ходят в синагогу и жертвуют там деньги! И это уже давно длится. У них постоянная взаимопомощь. Так евреи проникают в институты. А нам даже нельзя сказать, что кто-то еврей! Само слово нельзя произносить! Можно говорить «русский», «украинец», а почему «еврей» нельзя? Что, это как-то принижает его достоинство? Зачем прятаться за чужой национальностью? «Еврей» и «сионист» — это разные вещи. Но все сионисты — евреи. Это доказала жизнь, и не только мне. Среди наших друзей есть замечательные евреи. В нашем обществе есть интересные евреи: умные профессора, экономисты, и они как раз не подвержены теперешней политической моде. Вы меня понимаете?”

Конечно, ответил я, понимаю.

Нина Александровна оглянулась вокруг. Кажется, она сама удивилась тому, что у нее вырвалось, но затем коротко кивнула, будто признавая: “Ну да, я так сказала. И что?”

Мы продолжили прогулку. В царской летней резиденции никто Нину Александровну не узнавал. Возможно, ее знали по имени, но не в лицо. На ней были туфли на высоких каблуках, одета она была в белое — это делало ее еще больше похожей на старшую медсестру. Шла она горделивой походкой. Ее муж шел рядом и рассказывал мне про вон тот фонтан и вон ту историческую скамью. В какой-то момент разговор зашел о красоте, а затем — о конкурсах красоты, новом для Советского Союза явлении. На лице Нины Александровны вновь появилось то выражение, которое, как мне казалось, относилось строго к рок-н-роллу.

“Самое прекрасное в женщине — ее обаяние и женственность, богатство души, чистота. Она должна очищать, облагораживать мужчину, вести и направлять его к высокому, изгонять из него все дикое и животное. В сексуальной жизни она должна его обогащать, поднимать над животной похотью. А эти девушки раздеваются до бог знает чего и виляют задом”.

Мы некоторое время шагали молча. О чем еще было говорить? Я подумал, что эта женщина — идеолог из идеологов. Она была и пешкой в чужой игре, и теоретиком, ничуть не глупее своих покровителей — просто не политиком. Наконец, мы дошли до пристани. Я поднялся на паром. Нина Александровна помахала мне на прощание и отправилась домой, повернувшись лицом к царскому дворцу и спиной к Западу.

В начале апреля Горбачев и Яковлев переломили ход сражения. Должно быть, они в последний раз смогли воспользоваться авторитарным принципом партии, партийной дисциплиной, чтобы приструнить консерваторов. Несмотря на то что реформаторы составляли меньшинство и в политбюро, и в ЦК, Горбачев сумел так развернуть ситуацию, что никто не рискнул перечить генеральному секретарю. Горбачеву и Яковлеву по-прежнему подчинялась главная партийная газета “Правда”, и они начали готовить статью, из которой стало бы ясно, что “андреевский мятеж” подавлен и те, кто за ним стоял, проиграли.

“Политбюро рассматривало статью Андревой два дня, — рассказывал Яковлев. — Всем членам политбюро было предложено высказаться, и они высказывались. Михаил Сергеевич начал разговор очень круто, дал суровую оценку статье. В результате, как всегда бывает с нами, такими принципиальными и несгибаемыми, все с его точкой зрения согласились”.

Лигачев вспоминал это двухдневное заседание политбюро как “охоту на ведьм в сталинском духе”. По его словам, перед началом заседания несколько членов политбюро выразили поддержку статье Андреевой, но под давлением Яковлева и Горбачева отступились.

Статья, подготовленная Яковлевым, осуждала тех, кто занят “торможением перестройки” и не может избавиться от “ностальгии по прошлому”. Статья вышла 5 апреля на третьей полосе “Правды”. Утром этого дня московские либералы — от Димы Юрасова до Юрия Афанасьева и Егора Яковлева — впервые за три недели вздохнули с облегчением.

“Освободиться от старого в мыслях и действиях оказалось труднее, чем мы предполагали. Но главное, что сегодня объединяет, — сознание того, что возврата назад нет, — писал Яковлев. — В статье [в «Советской России»] преобладает фаталистическое по сути своей понимание истории, не имеющее ничего общего с ее подлинно научным пониманием, оправдание именем исторической необходимости всего, что в ней имело место. <…>…культ [Сталина] не был неизбежным. Он чужд природе социализма и возможен стал лишь из-за отступлений от его основополагающих принципов”.

Покончив с этой проблемой, Горбачев и Яковлев сделали вид, что ничего не произошло. Если их спрашивали о Лигачеве, они отвечали, что в политбюро царит полное единодушие. Утверждать что-то другое означало бы повторять ложь западной прессы и разведок. Однако спустя несколько лет Яковлев высказался более откровенно. “Вы заметили, что в «правдинской» статье против Нины Андреевой ее имя вообще не упоминалось? Это не случайно, — сказал он мне. — Все это было частью процесса, который рос, как снежный ком. Кроме того, мы знали, как все было организовано, кто за этим стоял, кто редактировал статью, кто ездил к Андреевой в Ленинград. Если бы просто какая-то женщина по имени Нина Андреева написала статью, которую где-то напечатали, это было бы совсем другое дело. В ответной статье ее имя не упоминалось, потому что ответ был адресован не ей”.

В частном порядке Яковлев вновь посоветовал Горбачеву подумать о своем взгляде на партию. Еще в декабре 1985-го он подал Горбачеву секретную записку, в которой предложил разделить КПСС и затем возглавить более либеральную фракцию. В конце концов, история с Андреевой только показала, насколько велик существующий раскол. Ни о каком ускорении реформ не могло идти речи, пока партийные аппаратчики мертвым грузом висели на плечах у реформаторов. В конце концов, настаивал Яковлев, придется подумать не о двух-трех коммунистических партиях, а о настоящей многопартийной системе.

Яковлев понимал, что рано или поздно партия или порвет с собственной историей, или просто развалится. Среди партийных было полно министров и аппаратчиков, которые клялись в верности генеральному секретарю, но были готовы в любой момент предать его ради Системы. Через несколько лет Горбачев, ушедший к тому времени в отставку, признал, что и сам не понимал, какое “чудовище” пытался излечить. “Лигачев хотя бы шел в открытую”, — сказал он. Другие, притворявшиеся верными соратниками, через некоторое вывели на московские улицы танки.

Глава 7

До и после “дела врачей”

Примерно после истории с Андреевой, но до XIX партийной конференции в стране стали учащаться антисемитские выходки. В Подмосковье, где еврейская интеллигенция часто снимала на лето дачи, хулиганы один дом сожгли дотла, в другие вломились, разбили окна, перевернули мебель и нарисовали на стенах свастики. Члены общества “Память” и других подобных групп опрокидывали еврейские надгробия, развешивали листовки с подписями “Россия для русских! Организация «ЖС», «Жидам — смерть»”.

Юдифь Лурье, многолетняя отказница, однажды вечером позвонила мне и сказала, что она и ее друзья напуганы. Они отправились в клуб “Яуза”, где у них был арендован зал для заседания недавно учрежденной еврейской культурной организации. Когда они пришли, на двери клуба висел замок, а рядом стояли двое гэбэшников. К двери была пришпилена листовка: “Сколько можно терпеть грязных евреев, по-хамски пронизывающих все наше общество, особенно в тепленьких местечках! Одумайтесь! Как мы могли допустить, что из нашей прекрасной страны грязные жиды сделали еврейскую прорву?! Почему стали мы, великие, умные, красивые славяне, считать нормальным явлением жидов среди нас?! <…> Как могут эти грязные вонючие евреи прикрываться и называться героическим и гордым именем русский?”

Многие евреи, звонившие мне, чтобы предостеречь, в то время впервые смогли напечатать свои литературные и научные труды, получить заграничные визы. Кто-то добивался разрешения на отъезд. Они возлагали на перестройку большие надежды, но оставались настороже. Начался исторический сдвиг. Экономика переживала серьезный упадок. Евреи понимали, что, если обстановка ухудшится, их начнут обвинять первыми. Ультраправые интеллектуалы, писавшие статьи для “Нашего современника” и “Молодой гвардии”, успешно формировали фанатическую идеологию русского национализма, объявлявшую всех евреев дьявольским отродьем, а всех врагов — евреями. Если объектом их ненависти оказывался русский, они писали, что наверняка его настоящая фамилия Гольдштейн или Рабинович.

Знаменитый математик Игорь Шафаревич, который в 1970-е вместе с Сахаровым и Солженицыным участвовал в диссидентских акциях, оказался одним из опаснейших интеллектуалов-антисемитов. В его обширном эссе “Русофобия” утверждалось, что “малый народ” (преимущественно еврейские писатели и эмигранты) лишает “большой народ” — этнических русских — самоуважения, поскольку говорит о русских как о “народе рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью”. Евреи, по мнению Шафаревича, сумели внушить миру, что они умны, культурны и являются истинными европейцами, тогда как русские — варвары.

Однажды вечером я навестил Шафаревича. Он жил на Ленинском проспекте. Посмотрев на меня с подозрением, Шафаревич заявил, что он никакой не антисемит. По его кабинету без остановки нарезала круги огромная собака. Подобные обвинения, продолжал Шафаревич, вызваны еврейской “манией преследования”.

“Есть только одна нация, о заботах которой мы слышим чуть ли не ежедневно, — писал Шафаревич в «Нашем современнике». — Еврейские национальные эмоции лихорадят и нашу страну, и весь мир: влияют на переговоры о разоружении, торговые договоры и международные связи ученых, вызывают демонстрации и сидячие забастовки и всплывают чуть ли не в каждом разговоре. «Еврейский вопрос» приобрел непонятную власть над умами, заслонил проблемы украинцев, эстонцев, армян или крымских татар. А уж существование «русского вопроса», по-видимому, вообще не признается”.

Когда я зачитал этот отрывок Шафаревичу, он энергично закивал в знак согласия, как будто слышал текст впервые. Затем он сказал: “Термин «антисемитизм» у нас как атомная бомба в голове. На фоне того, что делали с армянами и русскими, невозможно даже говорить об антисемитизме. Мне не известно ни об одной ссоре, ни об одном мордобое на антисемитской почве. Это совершенно несовместимо с реальными проблемами, которые сейчас у нас есть. Мне просто удивительно о таком слышать”.

Шафаревич был не одинок в своих взглядах. Хотя многие русские писатели высказывались против антисемитизма, руководство Союза писателей России поощряло националистическую идеологию, пропитанную ненавистью к евреям. В открытом “Письме 74-х”, подписанном членами союза и опубликованном в его органе, газете “Литературная Россия”, говорилось: “…именно [нацизм сионинистского толка] несет прямую ответственность за многие, в том числе и еврейские, погромы. За «обрезание сухих ветвей» древа своего же народа — в Освенциме и Дахау…”

В течение нескольких месяцев звонившие мне друзья-евреи говорили, что грядут погромы. Не очередные притеснения, не отдельные нападения, а именно погромы. Это слово вызывало в памяти события столетней давности — резню евреев в Кишиневе, Одессе и Киеве. Погромы предполагали молчаливое соучастие государства. Кремль ничего не делал, чтобы разрешить ситуацию. Информационное агентство ТАСС распространило сообщение о Натане Щаранском, который после восьми лет, проведенных в лагерях по ложным обвинениям, получил наконец разрешение на выезд в Израиль. Теперь, согласно ТАСС, он “снова пробрался в новостную ленту”, вступив в израильскую армию. “Обрядившись в полученную израильскую форму, Щаранский с пафосом заявил, что наконец нашел свое место в жизни. Хождение по трупам палестинцев — вполне логичное и естественное продолжение карьеры этого псевдоборца за права человека”.

Трудно было понять, к чему все это шло. Один из самых старых членов еврейской общины в Москве признался, что таких агрессивных проявлений антисемитизма он не помнит со времен Сталина.

Я не придавал этому особого значения вплоть до пасхальной ночи предыдущей весной. В конце концов, вандалы оскверняли еврейские надгробия и в Америке — почему считать, что здесь опасность больше? Мы с Эстер пошли на вечернюю службу в Хоральную синагогу, которая снаружи имела вид унылый. На ступеньках стояли гэбисты, отслеживавшие всех, кто заходил внутрь. Дежурный агент (его легко было опознать по черному синтетическому пальто и красно-коричневому клетчатому шарфу) елейно-угрожающим тоном опрашивал пришедших, словно проводя соцопрос: “Вы верите во всемогущего Бога? Вы бывали в Израиле?” Двое его коллег, как обычно, сидели в машине напротив входа. Внутри, в молельном зале для мужчин, на скамьях сидели десяток-другой стариков, переговаривавшихся на идише, и любознательные туристы из Нью-Йорка и Буэнос-Айреса. Молодежь давно уже списала синагогу со счетов: здесь невозможно было ни встречаться, ни молиться. Немногие правоверные иудеи, еще не уехавшие в Израиль или на Запад, молились дома. Даже те, кому было наплевать на кагэбэшников снаружи, считали, что главный раввин Москвы за много лет себя скомпрометировал.

В верхнем зале Эстер разговорилась с женщинами о пасхальных обрядах и поняла, что никто из них толком об этом не знает.

“Мой дед все соблюдал, — сказала ей древняя старушка, вспоминая что-то еще из прошлого века. — Но я забыла: сколько рюмок вина нам можно выпить?”

Эстер выросла в ортодоксальной еврейской семье, язык и обряды были у нее в крови. Она была потрясена. Она постаралась объяснить, что могла, но ей было мучительно видеть, с какой жадностью они ее расспрашивают. “А действительно нельзя есть хлеб на Песах?” — спросила ее одна из женщин.

В тот раз мы рано ушли со службы, чтобы успеть приготовить дома седер для приглашенных друзей. Когда мы подошли к машине, я увидел, что кто-то написал пальцем на запыленной двери большую букву Ж, обведя ее кругом. Ж, то есть “Жид”. И если меня не насторожили листовки и акты вандализма, то это удалось одной букве.

Погромов в результате не случилось, но страх был реальным. Разваливались государственные структуры, и то же происходило с показной “дружбой народов”. Гласность, позволившая, наконец, вести настоящие исторические дискуссии, с неизбежностью продемонстрировала и всю глубину вражды и ненависти в сталинской империи. В Таллине я слышал, как эстонцы называют русских идиотами и скотами; русские, в свою очередь, называли эстонцев приспешниками нацистов. Ереванские армяне были убеждены, что азербайджанцы нарочно “устроили” землетрясение, погубившее по меньшей мере 25 000 человек: они, якобы, провели подземное ядерное испытание и теперь готовились объявить армянам джихад, который обернется большей кровью, чем турецкий геноцид армян в 1915 году. Бакинские азербайджанцы совершенно точно знали, что ереванское правительство готовится захватить весь Азербайджан и при помощи лос-анджелесских эмигрантов-миллионеров основать на его территории армянское царство.

Евреям Ленинграда, Москвы и Новосибирска приходилось сталкиваться на улицах с ненавистью, которую разжигало общество “Память”. “Память” возникла в начале 1980-х при Министерстве авиационной промышленности. Организовала ее группа активистов, озабоченных сохранением российских памятников истории и культуры. Но после нескольких лет роста, внутренних распрей и расколов название “Память” унаследовала группа фанатичных антисемитов, пестрая компания из фабричных рабочих, партийцев, учителей, кадровых военных и уличных хулиганов. Они безошибочно выбрали подходящую эстетику: их черные футболки напоминали о черносотенцах-антисемитах, которые в последнее десятилетие царского правления учинили не один десяток погромов.

Еще будучи членом политбюро, Борис Ельцин встретился с представителями “Памяти”: он считал, что как первый секретарь московского горкома партии должен иметь представление о разных слоях общества. Об этой встрече он вспоминал с отвращением. “«Память» начиналась как что-то интересное, а превратилась в чистое зло», — сказал он. Больше он с этими людьми никогда не имел дела.

Я наблюдал руководителей “Памяти” много раз — на квартирных собраниях, на митингах в Москве, Ленинграде, в сибирских городах. Они все как один были первостатейными болванами, что и неудивительно. Дмитрий Васильев, в прошлом фотограф и исполнитель эпизодических ролей в кино, хвастался, что окончил только восемь классов, что вряд ли усиливало к нему доверие. На одном скромном митинге я наблюдал, как этот одутловатый человечек часа два надрывался в мегафон, обличая сионистов и “тех, кто унижает русский народ”. Он сообщал, что русских детей превращают в алкоголиков, потому что “злокозненные силы” подмешивают спирт в кефир. Редакторов-евреев он уличал в заговоре, потому что в своих газетах они печатали шестиконечные звезды. Евреи-архитекторы “не случайно” так спроектировали Пушкинскую площадь, чтобы Пушкин стоял спиной к кинотеатру “Россия”. Было неясно, является ли Васильев самым опасным из предводителей “Памяти”. В конце концов, его соперник Валерий Емельянов несколько лет провел в психбольнице, после того как убил жену. Из больницы он вышел как раз вовремя, чтобы насладиться плодами гласности.

Наиболее отчетливо и внятно “идеология” “Памяти” излагалась в 24-страничном манифесте, который мне раздобыли. Стиль этого документа был не так истеричен, как выкрики Васильева, но он точно так же сообщал о “сатанинском” культурном влиянии Запада и “геноциде русского народа”. Евреи и сионисты объявлялись виноватыми во всех несчастьях России. Евреи, гомосексуалы и масоны были ответственны за рок-музыку, наркоманию, СПИД и разводы в российских семьях. Поэзия Бродского, живопись Шагала, “антипатриотический” роман Пастернака “Доктор Живаго” были лишь бездарными поделками, пятном на теле “истинной русской культуры”. Русские, говорилось в манифесте, “спасли” евреев во Вторую мировую войну, а еврейская пресса лишь осмеивает русских и не ставит ни во что их страдания: “Пресса пишет так, словно во время войны одни евреи погибали на фронте”.

“Память” распространяла “Протоколы сионских мудрецов”. В поддержку общества выступали “Литературная Россия”, “Молодая гвардия” и другие издания правого толка. В Ленинграде, где “Память” была особенно активна, члены общества оклеветали Исаака Зальцмана — еврея, который в годы Второй мировой войны руководил производством советских танков. Зальцман якобы организовал хор, состоявший из “шестнадцатилетних русских девственниц”, и соблазнял их. В других городах “Память” обвиняла евреев в дефиците товаров, эротике на телевидении и Чернобыльской аварии.

В сравнении с тем, что происходило с другими народами империи, угроза евреям была не так уж велика. Но гласность, ослабление эмиграционных запретов, общее напряжение и страх перед непонятным будущим приблизили момент, которого ждали евреи во всем мире. Начался исход. Теперь советские евреи, стремившиеся уехать в Израиль, могли это сделать. В 1989 году в Израиль и на Запад уехало 100 000 советских евреев. Еще сотни тысяч ожидали виз, приглашений, билетов. Люди, которых когда-то, похоже, чудом помиловали, теперь получали путевки в новую жизнь.

Второго “дела врачей” не затеяли. А единственный доживший до этих дней фигурант того отвратительного дела, Яков Рапопорт, объявил, что эмигрировать вместе с другими не собирается. “Мое время прошло, — сказал он мне. — Мне 91 год. Слишком поздно. Я буду похоронен здесь”. В его истории и истории его семьи, казалось, отразилась вся большая история и судьба евреев в России.

Как и многие евреи его поколения, Яков Рапопорт прекрасно понимал, что чистки 1930-х не были каким-то кратковременным помрачением. Страшные вещи творились и до 1937 года, страшные вещи ожидали и впереди. Евреев Сталин ненавидел. В 1948 году он отдал приказ об убийстве “врага народа” Соломона Михоэлса — знаменитого директора Московского государственного еврейского театра и председателя Еврейского антифашистского комитета. После убийства Михоэлса, замаскированного под автокатастрофу, были арестованы другие видные члены ЕАК — так МГБ ознаменовало “возвращение к нормальному порядку” после войны. В 1952 году в качестве прелюдии к “делу врачей” МГБ по ложным обвинениям в шпионаже и государственной измене казнило 23 человека, представителей еврейской интеллигенции. В начале 1953 года Сталин распорядился арестовать девятерых известных врачей, шесть из которых были евреями. В партийном постановлении утверждалось, что законспирированная группа врачей отравляла кремлевских лидеров. Кровожадная паранойя Сталина была готова проявиться снова. Большинство историков сегодня согласны, что приказ об аресте врачей мог означать то же, что инспирированное Кремлем в 1934 году убийство первого секретаря Ленинградского обкома Сергея Кирова. То есть стать отправной точкой для волны массового террора. В 1956 году в своей речи на XX съезде партии Хрущев сказал следующее: Сталин “сам давал указания, как вести следствие, как допрашивать арестованных. Он сказал: на академика Виноградова надеть кандалы, такого-то бить. Здесь присутствует делегат съезда, бывший министр госбезопасности товарищ Игнатьев. Сталин ему прямо заявил:

— Если не добьетесь признания врачей, то с вас будет снята голова.

Сталин сам вызывал следователя, инструктировал его, указывал методы следствия, а методы были единственные — бить, бить и бить.

Через некоторое время после ареста врачей мы, члены политбюро, получили протоколы с признаниями врачей. После рассылки этих протоколов Сталин говорил нам:

— Вы слепцы, котята, что же будет без меня — погибнет страна, потому что вы не можете распознать врагов”.

Из девяти арестованных врачей только Яков Рапопорт дожил до наступления гласности. Я познакомился с ним, с его дочерью Наташей и внучкой Викой и несколько раз приходил в гости в Наташин дом. Старый врач давно уже вышел на пенсию, но память у него была отличная, а голос звучный, как у молодого человека. “Я думал, что мне конец, что я уже труп, — вспоминал он о своем тюремном отчаянии. — А потом меня вдруг выпустили из тюрьмы, я совершенно не понимал почему. И только когда я пришел домой, жена сказала мне, что Сталин умер. Мне просто повезло — мне и, вероятно, еще сотням тысяч евреев”.

Воинственный антисемитизм сталинской эпохи и “дело врачей” — лишь два белых пятна в официальной версии советской истории, а таких пятен было бессчетное множество. Первыми упоминаниями в печати “дела врачей” стали воспоминания Якова Рапопорта, опубликованные в журнале “Дружба народов”, и Наташи Рапопорт, опубликованные в “Юности”. Обе публикации вышли в апреле 1988 года. И отец, и дочь начали писать воспоминания задолго до прихода Горбачева. Но только в 1987 году они оба решили, что уже можно рассказать правду. Наташа съездила в провинцию к своим друзьям — Ирине и Юлию Даниэлям. Лучшей аудитории она найти не могла бы: Юлий Даниэль вместе с Андреем Синявским в 1960-х отсидел семь лет по одному из первых диссидентских дел. Отцом Даниэля был Марк Меерович, знаменитый еврейский писатель, писавший на идише. Когда Наташа закончила читать, Даниэль сказал ей, что публиковать нужно.

По предложению Даниэля Наташа отнесла рукопись в “Юность” — ежемесячный журнал, где в дни хрущевской оттепели печатались молодые таланты. На новую, сравнительно либеральную редакцию текст произвел большое впечатление. Тем не менее Наташе сказали, что в нем “слишком много еврейских имен”, слишком много прямых обвинений в антисемитизме. Наташа засмеялась и ответила: “Это напоминает мне анекдот о том, как мальчик спрашивает дедушку: «Правда, что Христос был евреем?» А дедушка отвечает: «Правда. Тогда все были евреями. Время было такое!» Ну вот, значит, тогда тоже время было такое”. Редакторы ответили, что попытаются опубликовать, но не хотят “раздражать” читателей. Они спросили у Наташи, не вспомнит ли она каких-нибудь “хороших русских людей, которые ей помогали”. Встреча закончилась неопределенно, без обещаний, но и без отказа. Редакция еще не успела получить внятный сигнал сверху и занимала выжидательную позицию.

“Потом наступил ноябрь, Горбачев выступил со своей речью об истории, — вспоминала Наташа. — Он даже упомянул «дело врачей». И через два дня мне позвонили из «Юности» с поздравлениями. Они решили напечатать мои воспоминания! И добавили: «Только не думайте, что это как-то связано с речью Горбачева». Ну как можно, конечно, нет! Евтушенко попросили написать предисловие. Он написал довольно много об антисемитизме, но все это вырезали, настаивая, что ведь русских тоже арестовывали. Там еще была фраза о том, что в 1953 году ходили слухи о погромах, о том, что концлагеря готовятся к приему евреев, после того как врачей казнят на Красной площади. Мы боролись за это место, но что я могла поделать? Это тоже вырезали”.

Несмотря на сокращения, мемуары Рапопортов стали первым печатным выступлением против антисемитизма. “Мы зашли в запретную зону”, — сказала Наташа.

Между поколениями Рапопортов существовала тесная, естественная близость. Их рассказы, даже отдельные фразы сплетались в единую цепь размышлений и воспоминаний. История их семьи была ни много ни мало историей еврейства в Советском Союзе. “Эти глаза видели столетнюю эпоху, — сказал мне Яков, — от Николая II до Горбачева”. Наташа улыбнулась и положила руку на жилистое запястье отца.

Они очень любили друг друга, но было между ними и напряжение.

“Я хотела эмигрировать с 60-х, но родители отказывались, — объяснила Наташа. — Они боялись, и я не смогла их уговорить. Они решили, что для них уже слишком поздно, что они должны умереть здесь. Мамы уже нет. Я чту ее память и очень люблю отца. Но все равно не могу им этого простить”.

Яков Рапопорт слышал это, наверное, в тысячный раз. Его левая рука немного дрожала. Он ничего не отвечал — просто смотрел на чайник и делал вид, что не обращает внимания на слова дочери. Он казался невозмутимым, но его выдавало дрожание рук. Когда Наташа стала рассказывать о своих страхах, что ухудшающееся экономическое положение будет способствовать размножению таких организаций, как “Память”, он твердо сказал:

— Я это уже проходил. Я не боюсь.

Но руки его снова задрожали.

Должно быть, он думал, что в стране мало что меняется. Иногда, выглядывая в воскресный день из окна, Яков Рапопорт видел молодых людей из “Памяти”, в черных футболках, носивших транспаранты вокруг храма Всех Святых на Соколе: “Жиды, вон!”, “Долой жидомасонский заговор!”

— Но и это я тоже видел, — сказал Яков.

Детство Рапопорта прошло в Крыму. Первое его воспоминание — погром 1905 года. “Мне было шесть лет. Мой отец преподавал в моей школе русский язык и математику. У нас шел урок естествознания, и тут в школу ворвались казаки. Школу разнесли. Я помню, как разбивали глобусы, всюду было битое стекло, отец серьезно пострадал. Полиция оттаскивала трупы в морг. Моего отца тоже туда отнесли — решили, что он мертв. Случайно один наш друг увидел его там. Услышал, что он стонет. Он был без сознания, весь в крови. Пальцы, руки ему переломали дубинками. Он пытался защитить лицо, так что ему сломали руки. Переломы заживали потом много месяцев. Тот наш друг попробовал дотащить отца до школьных ворот, посадить на извозчика. А там стоял директор школы и орал: «Убирайся, еврей!» Когда через несколько недель отец наконец вернулся в школу, учителя его сторонились. Не разговаривали с ним. Так что ему в конце концов пришлось уйти из школы. Вот такое мое первое детское воспоминание”.

Мальчиком Рапопорт читал судебные репортажи о “деле Бейлиса” в Киеве. Для евреев в царской России это дело имело такое же значение, как “дело Дрейфуса” во Франции. В 1911 году киевская полиция нашла труп тринадцатилетнего русского мальчика. Его мать, бедная проститутка, обвинила в убийстве злокозненных евреев, которые-де убили ее сына, чтобы замесить на его крови пасхальную мацу. “Кровавый навет” был частью украинского антисемитского фольклора. Разумеется, это был совершеннейший вздор. Несмотря на это, царская полиция арестовала заводского рабочего — еврея Менделя Бейлиса. Мало кто сомневался в обвинительном приговоре. За процессом внимательно следила мировая пресса. Обвинение вызывало свидетелей, которые показывали, что подобные ритуальные убийства широко распространены. “Обвиняли всех евреев, не только Бейлиса, — говорил Рапопорт. — В нашем классе половина учеников верила в эти обвинения, а половина нет.” Но суд присяжных, состоявший в основном из неграмотных украинских крестьян, не поверил в “кровавый навет” и Бейлиса оправдал.

“Это было чудо, — вспоминал Рапопорт. — Одного из присяжных потом спросили, что заставило его так проголосовать, и он ответил просто: «Совесть». Позднее я узнал, что перед вынесением приговора эти крестьяне-присяжные молились Богу. Так что религия, по крайней мере в этом случае, была прибежищем совести”.

Мальчик Рапопорт рос, и не было ни одного года, чтобы в школах или на улицах не нападали на евреев. Погромы сделались постоянными, и постоянно существовала опасность следующего погрома. Дискриминация евреев в большом и малом касалась всех сфер жизни. Еврейские учащиеся, такие как Рапопорт, даже платили больше других за обучение в государственных учреждениях. “Моя семья никогда не была религиозной, но царизм не уставал напоминать мне о моем вероисповедании”, — говорил Рапопорт.

Он увлекся естествознанием и отправился изучать медицину в Петроград — город царей, который вскоре станет городом революции и получит название Ленинград. Петроград находился за пределами черты оседлости, внутри которой разрешалось жить евреям, но по какой-то причине университетское начальство позволило Рапопорту учиться. “Думаю, что в общем и целом, — замечал он, — цари были либеральнее большевиков”. Рапопорт приехал в город в 1915 году и снял где-то угол.

Время в те годы он делил между лабораторными занятиями и участием в уличных манифестациях. Утро проводил в аудиториях и анатомическом театре, а затем шел в Государственную думу и слушал речи депутатов, клеймивших царское правительство за репрессии и некомпетентность. Позднее он слушал Ленина, призывавшего к пролетарской революции с балкона особняка богатейшей балерины.

“Во время первой, Февральской, революции, когда свергли царя, я был в самой гуще! — рассказывал Рапопорт. — Мне дали винтовку и пистолет. Я вместе с рабочими арестовывал царских министров. Это была настоящая буржуазная революция… Мы надеялись, что у нас будет конституционное государство, как во Франции и в других странах Западной Европы. Я и теперь не думаю, что это были наивные мечты. Поначалу революционные идеи меня увлекли, но затем я стал смотреть на вещи более трезво. Большевистская революция мне совсем не понравилась. Я видел в ней огромную опасность, прежде всего потому, что эту революцию делали массы неграмотных людей, ненавидевших образованное общество. Это означало, что образованные люди скоро будут уничтожены. Я думал, что начнется хаос, и оказался прав. Ленина окружали и русские, и евреи. Тогда это не имело большого значения. Были просто члены партии, национальный вопрос не поднимался. Но есть одна интересная подробность, которую многие не замечают. Я помню, как читал в полном собрании сочинений Сталина описание Третьего съезда партии, во время которого произошел раскол между большевиками и меньшевиками. Сталин писал, что на Третьем съезде большая часть меньшевиков были евреями, а большая часть большевиков были русскими. Друг Ленина Малиновский шутил, что в партии следует устроить погром. Но для Сталина это было не шуткой, а руководством к действию. После революции я видел в Крыму, как страшно расправились с белыми офицерами. В Крым приехали Землячка и Бела Кун. Они начали составлять списки тех, кто принимал участие в Белом движении. Пообещали никого не расстреливать, просто занести в список. А затем убили всех, в том числе многих совсем молодых. Всех, кто зарегистрировался, расстреляли. Те, кто не регистрировался, уцелели. Тогда я уже понимал, что к чему и кто есть кто”.

В Москве Рапопорт довольно быстро приобрел известность как патологоанатом. Он старался держаться от политики подальше. Но чем заметнее он становился в своей области, тем труднее было оставаться в стороне. При Сталине ему настойчиво предлагали вступить в партию. И каждый раз он отказывался. В конце 1930-х у него начались неприятности: он возглавлял приемную комиссию в московском медицинском институте и отказывался заваливать на экзаменах детей “врагов народа” — тех, кого без вины арестовывали и расстреливали органы безопасности. Рапопорт полагал, что сам он избежал тогда ареста, лагеря и расстрела только потому, что страна не могла обойтись без хороших врачей. “Но на самом деле я не знаю, почему пережил террор, — признавался он. — Может, просто повезло?”

В 1943 году, в дни Сталинградской битвы — поворотного для Советского Союза эпизода войны, — Рапопорт все-таки согласился вступить в партию: “по патриотическим, а не по политическим соображениям. В то время партия была единственной силой, сплачивавшей страну. Я никогда не забуду беседу в парткоме. Первым делом меня спросили: «Что такое сионизм? Что вы о нем думаете?» Я разозлился, но ответил: «Сионизм — это национально-освободительное движение евреев, направленное на создание собственного государства». Они были ошарашены”.

Когда в дверь все-таки позвонили, Наташе Рапопорт было 14 лет. Это произошло в ночь на 2 февраля 1953 года. Один из ближайших друзей их семьи, доктор Мирон Вовси, был к тому времени уже арестован. В газетах и по радио велась грубейшая пропагандистская кампания: говорили об “убийцах в белых халатах”, врачах-евреях.

“Ходили слухи, что в целях «защиты» от народного гнева для прочих, «невиновных евреев», строят спецлагеря в Сибири. И всех евреев туда отправят, — рассказывала Наташа. — Много обсуждали, как именно будут казнить преступников. Мои одноклассники знали из «достоверных источников», что их повесят на Красной площади. Кто-то волновался, допустят ли на казнь публику или понадобятся специальные разрешения? Такого утешали: «Не переживай. Все, конечно, заснимут на пленку». А мне снились кошмары: Вовси на виселице”.

Теперь и в их квартире надрывался дверной звонок, и это значило, что пришли за отцом. Агенты МГБ перерыли все ящики и книжные полки, отметив в числе прочих несколько книг Фрейда — полезный материал для обвинения в будущем суде. Во время обыска один из агентов порезал палец. Наташина мать предложила прижечь порез йодом, но тот, боясь, что в йоде окажется яд, отказался. “По телефону вызвали машину, — вспоминала Наташа, — и пострадавшего увезли — вероятно, в спецклинику, где его царапину можно было доверить надежному русскому хирургу”.

На Наташу этот арест произвел такое же впечатление, как на ее отца — симферопольский погром 1905 года. Она поняла, что значит быть евреем во враждебном окружении. “Сталин — ублюдок и преступник, — сказала ей мать. — Но никогда об этом ни с кем не говори. Ты поняла?” Друзья Наташи насмехались над ней, на нее глазели в классе. Дети во дворе дразнили ее, крича, что ее отец брал гной из трупов раковых больных и мазал им здоровых людей. В нее кидали гнилыми помидорами, камнями, дохлыми мышами. МГБ конфисковало все их деньги, ценные бумаги, сберкнижки. Мать Наташи продавала книги — Толстого, Пушкина, Гюго, — чтобы покупать хлеб и молоко. По ночам Наташа не спала: ждала, что придут и за мамой.

Москву охватила антисемитская истерия. В каждой школе, в каждом институте, на каждом заводе партийные организации обличали врачей и призывали “трудящихся” к “бдительности” для выявления других еврейских заговорщиков. В МГУ на одном из таких мучительных комсомольских собраний пришлось присутствовать и Михаилу Горбачеву в студенческую пору. Тогда его близкого друга Владимира Либермана взялся разоблачать ветеран войны, полковник-орденоносец. Много лет спустя на вечере встречи выпускников юрфака Либерман рассказал журналисту: “Кое-кто из товарищей держал нос по ветру и тоже стал меня критиковать. Я был единственным евреем в парткоме факультета. А Горбачев только что вступил в партию, но именно он постарался пресечь травлю и сделал это очень решительно, с использованием непарламентских выражений. Одного из пожилых и заслуженных ветеранов он назвал «бесхребетным существом». Это их остановило”.

Однако протестовали немногие, и еще меньше людей считало, что за “делом врачей” не последует что-то гораздо худшее. Через несколько недель после ареста родные Якова Рапопорта уверились, что его нет в живых. В приемной МГБ им сообщили, что передачи в тюрьму “больше не нужны”. В годы террора сотни тысяч семей понимали, что это означало: что их близкие мертвы.

5 марта директриса Наташиной школы собрала всех учеников в большом актовом зале. Товарищ Сталин скончался, объявила она им. Сорок пять минут все вокруг Наташи рыдали: учителя, школьники. Наташа плакать не могла, но старалась вести себя соответственно. “Наконец нас распустили по домам, — вспоминает Наташа. — Мы с подругой шли по улице и говорили о чем-то совершенно другом, а потом начали смеяться. Мы совершенно забыли, что умер Сталин и надо горевать, как все. Но люди на улице пришли от нашего смеха в ярость, у них был просто шок. Нам пришлось побежать, мы испугались, что нас прямо там побьют”.

Через три дня после смерти Сталина в их квартире раздался телефонный звонок. Мужской голос без всякого выражения произнес: “Я звоню по просьбе профессора. Профессор просил меня передать вам, что он здоров, чувствует себя хорошо и волнуется за семью. Что ему передать?”

Он был жив! Яков Рапопорт вернулся домой 4 апреля. Перед тем как зайти в квартиру, он позвонил снизу из телефона-автомата: “Я не хотел, чтобы у них при виде меня случился разрыв сердца”. С тех пор каждый год в этот день те, кто выжил после “дела врачей”, собирались, чтобы отметить годовщину своего освобождения. Около 30 человек — арестованные врачи и несколько “подозреваемых” — праздновали свое спасение и спасение всех российских еврееев.

“Теперь остался только я, — говорит Яков Рапопорт. — Мы с семьей празднуем этот день одни”.

Яков Рапопорт был благодарен судьбе за свое освобождение. Даже много лет спустя он не мог осуждать за что-либо Никиту Хрущева: ведь “тот освободил сотни тысяч человек и вернул им доброе имя”. Но для Наташи “дело врачей” стало гранью, отделившей детство от взрослой жизни, приятие жизни от отчуждения. Закрытие дела означало для ее отца свободу, а для дочери — мировоззренческий слом и утрату доверия: “Я начала видеть, сколько вокруг меня лжи. Я стала вести двойную жизнь: вне близкого круга была осторожна, следила за своими словами и поступками, и только среди родных и друзей позволяла себе говорить откровенно, вести себя свободно, быть собой. Мое отношение к людям изменилось. Столько человек нас предали! Те, от кого я этого никак не ожидала. Я перестала доверять людям. И я начала понимать, по-настоящему понимать, что я еврейка. Я поняла, что быть евреем — значит подвергаться преследованиям. Чтобы осознать это, мне понадобилось много лет, и, может быть, я и теперь не до конца это осознаю. В конце концов, я лишена еврейской истории, еврейской культуры, еврейского языка. Это ужасная вещь для нас всех. Мы ничего о себе не знаем. В нашем доме жил один еврейский мальчик, с типично еврейской наружностью. Забавный мальчишка. Потом приехал другой мальчик, из Средней Азии, и они подрались. Одна из мам спросила мальчика-еврея, почему он дерется с мальчиком-азиатом. И мальчик-еврей ответил: «Потому что он нерусский!» Бедный ребенок не понимал, что он сам нерусский. Он поймет это только тогда, когда русский всучит ему листовку — или огреет дубинкой по голове”.

Всю жизнь Наташа Рапопорт, ставшая химиком, сталкивалась с государственным антисемитизмом. При выпуске из института ее и однокурсников-евреев распределили на заводы, а остальные получили места в академических институтах. В конце концов она смогла устроиться в престижный институт, но там ее предупредили, что рассчитывать на повышение по службе не стоит. “Я ценю вас и ваши способности, Наталья Яковлевна, но на вашем факультете слишком много евреев, — сказал ей кто-то из начальников. — Местный партком и так имеет зуб на вашего завлаба за то, что тот взял на работу столько евреев. Вы же не хотите навлечь на него новые неприятности?”

В 1978 году она потрясенно наблюдала за новым, пусть и менее масштабным, “делом врачей” в институте ее отца. Институтское начальство получило анонимный “сигнал”, что русские пациенты у них умирают, а пациенты-евреи выздоравливают. Анонимки обвиняли врачей-евреев в проведении в институте экспериментов над русскими, в нацистском духе, и в тщательном сокрытии этого. “Вместо того чтобы выбросить письмо в корзину, начальство затеяло серьезное расследование”, — говорила Наташа. Ее отец слабо улыбнулся. “Представляете? Та же старая история. И что вы думаете?! Оказалось, что никаких экспериментов не проводилось”.

— В Homo soveticus, отдельном виде людей, есть что-то особенное. Уровень антисемитизма здесь уникален, — сказала Наташа. — Антисемитизм здесь — инструмент политики, часть политического равновесия. Наше правительство решает, торговать ему судьбой евреев или нет, выпускать их или нет — в зависимости от того, что надеется получить взамен. Евреи — карта в политической игре. И от этого антисемитизм становится только опаснее: невозможно предугадать, как изменится политика и что с нами решат сделать в следующий раз.

Надежды Наташи уехать в Израиль или Соединенные Штаты не сбылись. Израильтяне предложили ей место в иерусалимском институте имени Хаима Вейцмана, но она не смогла уговорить родителей уехать. Ее муж Владимир также колебался. “Он очень нерешительный человек. Из-за этого мы чуть не развелись. Я думаю, моя жизнь в Израиле сложилась бы иначе. Как ученый я могла бы добиться всего, что мне позволил бы талант. Здесь я заперта в клетке”.

Наташа хотела, чтобы хотя бы ее дочь Вика научилась жить и мыслить как свободный человек. Когда однажды девочка пришла домой, распевая большевистские песни, которым ее научили в школе, Наташа была вне себя от ярости. “Я велела ей немедленно замолчать, — рассказывала она. — Но она любила эти песни. Когда я стала объяснять, что ей заморочили голову в школе, стала призывать посмотреть вокруг, она начала плакать и кричать. Она защищала то, о чем ей рассказали во втором, третьем классе. Она боролась за эту прекрасную ложь”.

Когда Вика подросла, она сама начала понимать, что слова школьных учебников слишком противоречат тому, что она знала об истории своего деда, о мире вокруг. Как часто бывает в таких случаях, она стала циничной, а ко всему советскому стала относиться с отвращением. Она решила, что при возможности эмигрирует. “Когда мне было 13 лет, я уже знала, что не хочу здесь жить, — сказала мне Вика. — Я жила в Советском Союзе, но знала, что это временно. Одна эта мысль уже позволяла чувствовать себя свободной. Новой волны антисемитизма я не боюсь. Они жалкие люди, такие тут всегда будут. Я уезжаю, потому что больше не могу все это выносить: здешние правила жизни, психологические проблемы, серую безликость. Если я здесь останусь, я задохнусь. Я могу предсказать свою жизнь здесь до могилы — если, конечно, мне на голову не свалится кирпич. А я хочу родить детей, но не хочу, чтобы они родились здесь. Я буду скучать по всем, кого здесь оставлю, но все равно уеду”.

За несколько дней до Викиного отъезда в Израиль они с матерью поставили для друзей и родных необычный кукольный спектакль. В маленькую комнатку набилось человек 75. Две куклы, которых озвучивали Викины друзья, разыграли историю ее жизни и грядущий отъезд. Представление кончилось, куклы уже валялись на полу, а некоторые зрители все еще смеялись, другие плакали.

До самого отъезда Вике словно специально напоминали, почему именно она уезжает. В самый канун они с Наташей ехали по северному району Москвы на Наташиной оранжевой “Ладе”. В зеркало заднего вида Наташа увидела, что за ними следует машина. Остановившись у поста ГАИ, она спросила:

— Что за черт? Почему вы меня преследуете?

— Ради вашей же безопасности, — ответствовал милиционер в чине капитана.

Наташа разозлилась, но ее дочь только улыбалась: все подтверждало правильность ее решения. Той ночью Вика улетела в Будапешт, где пересела на самолет до Тель-Авива. Когда она уехала, Наташа сказала: “Впервые за много недель я смогла крепко заснуть”.

Через какое-то время я снова навестил Наташу Рапопорт. Ее дочь жила в Иерусалиме, отец — в Москве. Наташа назвала себя “женщиной между”. Было похоже, что она избегает вопроса о том, что будет, когда умрет ее отец, осуществит ли она свою мечту об эмиграции. Наконец она заговорила об этом сама.

“Я знаю, о чем вы думаете, — сказала она. — И мой ответ — да. Когда его не станет, меня здесь тоже не будет”.

Глава 8

“Мемориал”

Эстер не знала, где погиб ее дед, где похоронен. Скорее всего, был убит выстрелом в затылок. Вероятно, погребен в братской могиле где-то под Горьким. Она могла только строить предположения.

В Советском Союзе — империи, где жили евреи, уцелевшие после Холокоста, и их дети — такая мучительная неопределенность была в порядке вещей. Как пишет Ханна Арендт, “концентрационные лагеря, делая смерть анонимной (поскольку невозможно выяснить, жив узник или мертв), отняли у смерти ее значение конца прожитой жизни”. Кажется, мы не встречали ни одного человека, чей дед, отец, брат, друг не являлся бы ему во сне — как призрак, поскольку точно узнать время и место его кончины было невозможно. Выживший мог представить себе типичную картину смерти: резиновый фартук палача, яму в мерзлой земле. Но страдание не притуплялось, потому что финальная точка не была поставлена. Так режим становился виновен сразу в двух ужасных преступлениях: убийстве и нескончаемом насилии над памятью. Скрывая историю, Кремль увеличивал безумие и отчаяние своих подданных.

Наяву люди продолжали жить на развалинах ночных кошмаров. Они обитали в домах, построенных заключенными, плавали по каналам, прокопанным государственными рабами. Однажды в Караганде — промышленном казахском городе, который выглядел из окна самолета как пепельница, набитая окурками, — я зашел в лесок и наткнулся на заброшенную школу. Шахтеры, показывавшие мне местность, обратили мое внимание на оконные решетки. “Школа была неплохой, а как тюрьма — вообще любо-дорого”, — с горечью произнес один из шахтеров. Его отца арестовали за “антисоветскую агитацию”, и он провел год в помещении, которое впоследствии стало кабинетом второклассников. Теперь в промозглых классах хозяйничал ветер. В игровых комнатах в подвале когда-то по ночам расстреливали. Там в полу были водоотводы, по которым стекала кровь; потом для детей стены разрисовали картинками, зебрами и антилопами.

Много позже я совершил еще одну поездку — на этот раз на Дальний Восток, на Колыму, в бывший концлагерь, находившийся напротив Аляски, по другую сторону пролива. На Колыме погибло по меньшей мере два миллиона заключенных. Те, кому посчастливилось выжить, уже давно вернулись домой, а тени других все еще скитались здесь. Русский Север когда-то был родиной “малых народов”, охотников и кочевников — эскимосов, якутов, чукчей, юкагиров. Мой друг сказал мне, что в селе Гадля до сих пор проживает около сотни эвенов. Село находится к северу от Магадана, примерно в часе езды. Не хотел бы я туда съездить?

В Гадлю мы приехали около половины девятого утра. Перед нами расстилалось море грязи с кучами мусора, пустым магазином, несколькими деревянными избами, утопавшими в той же грязи, с домами барачного типа из наливного бетона, какие можно видеть на окраине почти всякого советского города. Молодая красивая женщина с круглым эскимосским лицом пьяно брела по луже. Покосившись на нас, она споткнулась и упала на одно колено. Чуть дальше стояли люди, некоторые — привалившись к стене, еще пара передавала друг другу бутылку, не говоря ни слова. Половина поселка была пьяна с раннего утра. Мой друг объяснил: по утрам здесь всегда так, а к вечеру все будут беспробудно спать. Пьют водку, самогон, лосьон для волос, одеколон, даже средство от насекомых. И так — годами. Раньше, многие столетия, эвены были кочевниками и охотились на оленей. Затем их согнали в эти села и деревни. Лишившись привычного образа жизни, они растерялись. Государство в целях воспитания правильного советского эвена, чукчи и эскимоса забирало детей у родителей и помещало их в государственные интернаты — унылые учреждения, разбросанные непонятно где. После обработки в этих школах в детях не оставалось ничего эвенского. Они плохо говорили по-русски, а по-эвенски не говорили вовсе.

Одним из немногих трезвых жителей, повстречавшихся нам, был коренастый молодой человек с поврежденной рукой. Его звали Виктор, и ему я задал свои невеселые вопросы.

— Эвены вымирают, — сказал он. — У них нет никаких занятий, и они пьют, пока не допиваются до смерти. До четырех лет я говорил по-эвенски — так мне рассказывали. Потом меня отправили в школу. На самом деле это была никакая не школа. Нас просто заставляли там сидеть и разрешали говорить только по-русски. Так что большинство из нас вообще не разговаривали.

Я спросил его, на что он надеется в жизни, помогут ли его народу перемены, начавшиеся в Москве. Вокруг нас к этому времени собралась небольшая группа пьяных жителей. Они смотрели стеклянными глазами, и их головы покачивались, как одуванчики на ветру.

— Для нас все кончено, — ответил Виктор, обведя взглядом своих односельчан. — Слишком поздно. Нас убили.

Виктор привел нас к двум своим товарищам-эвенам. На них были дешевые советские комбинезоны и бейсболки с логотипом Университета Аляски — видимо, перенесенные ветром через Берингов пролив. Они были единственными, кто в селе работал. Работа, однако, у них была своеобразная. Большими паяльными лампами они обжигали шкуру огромного забитого хряка, пока та не становилась розовой и сухой. Затем эту шкуру срезали с туши полосами, жарили и солили. “Под водку идет отлично”, — объяснили мне. Барная закуска, эвенские чипсы.

Вскоре подошел еще один мужчина, Павел Трифонов. Вместе с нами он некоторое время молча наблюдал за процессом.

— Вот чем мы теперь занимаемся, — проговорил он. — Государство не разрешает нам ловить рыбу. А оленей не осталось. Наше село называется совхозом, но никакого хозяйства давно нет. Температура здесь по большей части минусовая. Что нам тут выращивать — лимоны? Большую часть года здесь все подо льдом.

Я спросил у него, чем занималась его семья до того, как поселилась в Гадле.

— Мой дед ставил капканы, охотился, торговал с японцами, — ответил Павел. — А что я? Стою и смотрю на вот это. Я не ощущаю себя ни эвеном, ни русским. Я никем себя не ощущаю. Нас убивают. Нет, уже убили. Это медленный геноцид, и процесс скоро завершится.

Как перестать рассказывать об этом, как избавиться от чувства, что ты окружен тенями? Однажды зимой я пришел к Дмитрию Лихачеву, прославленному ученому, специалисту по древнерусской литературе. Он работал в ленинградском Институте русской литературы, который называют Пушкинским Домом. Лихачеву было 84 года. В его служебном кабинете, словно нарочно, не было ничего советского. Входя сюда, ты испытывал чувства, противоположные тем, что были у бедного эмигранта из набоковского рассказа “Посещение музея”, который, зайдя в провинциальный музей во Франции, вдруг попал в Россию, но это была “не Россия моей памяти, а всамделишная, сегодняшняя”. Попав в кабинет Лихачева, вы переносились в иное время. Здесь были томики словаря Даля, дореволюционные часы, а на том месте, где мог бы находиться унылый портрет генерального секретаря, висел прекрасный Пушкин. Каким-то образом этот кабинет не производил впечатления декорации. Это не была фантазия на тему, это было проявление сосредоточенности и небрежения. В городе, где тысячи книг в главной библиотеке сгорели и превратились в труху из-за небрежности сотрудников, где на стенах Эрмитажа выцветали картины Рембрандта, Лихачев создал идеальный кабинет для чтения и размышлений.

— Больше всего я люблю тишину, — сказал он мне. — Россия — шумная страна.

В детстве Лихачев из окна наблюдал за событиями Февральской и Октябрьской революций. А через десять лет объект наблюдения — формирование советской цивилизации — приблизился вплотную, благодаря пятилетнему заключению в исправительно-трудовом лагере. Лихачева арестовали в 1928 году за участие в студенческом научном кружке “Космическая Академия наук”, который представлял для Кремля примерно такую же опасность, как “Гарвард лампун” для Белого дома. Для избранния в “академию” Лихачев представил пародийный научный доклад о необходимости восстановления в русском языке буквы “ять”. Эту букву большевики после революции упразднили в рамках “модернизации” русского языка. Впоследствии один из следователей поносил Лихачева за то, что по его милости ему приходится тратить время на такую ерунду.

— Какая еще реформа языка?! — кричал на него следователь. — Может, при социализме вообще не будет никакого языка!

Большую часть срока Лихачев провел на Соловках, в лагере, который в 1920-е годы по приказу Ленина учредили на островах в Белом море. Монастырь, располагавшийся на Большом Соловецком острове, и при царях служил тюрьмой, но разницу между царскими репрессиями и большевистским террором помогает понять простая статистика. С XVI века до 1917 года, когда пала династия Романовых, в Соловецком монастыре побывало 316 узников. Только в ночь 28 ноября 1929 года в лагере расстреляли 300 человек. Лихачев слышал эти выстрелы.

— Следующей осенью ко мне приехали на свидание родители. Мы сняли комнату у вольнонаемного охранника, — рассказывал Лихачев. — И вот вечером прибегает человек и говорит, что надзиратели приходили за мной в барак. Я сказал родителям, что должен идти: очевидно, меня вызывают на ночную работу. И пусть они меня не дожидаются. Я не мог сказать им, что за мной приходили, чтобы увезти на расстрел. Я спрятался в поленнице, чтобы они не видели, как меня уводят. Расстрел шел всю ночь. Меня не нашли. А я ведь должен был оказаться в числе этих очередных 300 человек. Значит, взяли кого-то вместо меня. Утром я вышел из своего укрытия другим человеком. Прошло с тех пор столько времени — 60 лет! — а я до сих пор не могу это забыть. Расстреляли ровно 300 человек, для острастки. 300 выстрелов, по одному на человека. Расстреливал пьяный палач, многие умерли не сразу. Но тела все равно сбросили в большую яму. Этот палач старше меня. Он еще жив.

Весной 1988 года, через некоторое время после скандала со статьей Нины Андреевой, я шел по Арбату — пешеходной улице в центре Москвы — и увидел молодую женщину лет 20 с небольшим. Она собирала подписи. В 1988 году это еще было опасным занятием. Я видел, как людей арестовывали на Арбате и Пушкинской площади за раздачу листовок и организацию “несанцкционированных” демонстраций. Сашу Подрабинека регулярно арестовывали, когда он раздавал на улице свою “Экспресс-хронику”.

Вокруг женщины собралось человек шесть. Двое поставили свои подписи; остальные стояли на некотором расстоянии и просто слушали. Женщина назвалась Еленой. На тонких подписных листах, трепыхавшихся на ветру, значилось новое “историческое антисталинистское” общество под названием “Мемориал”.

“Мемориал”, по словам Елены, хотел “вернуть имена” жертвам сталинской эпохи, хотел постановить им памятники, организовать исследовательские центры. Чем больше она объясняла, тем больше я понимал, что их целью было создание советского Яд ва-Шема — мемориального комплекса в Иерусалиме, посвященного памяти шести миллионов евреев, погибших в Холокосте. Она говорила об “именах”, о “возвращении имен”, а я вспоминал, как почти за 20 лет до этого был в Яд ва-Шеме и зашел в сумрачный зал имен — помещение, содержащее колоссальную картотеку, листы с именами погибших. До этого момента я не мог вообразить масштабов Холокоста. В школе учителя предлагали нам представить, что жители четырех из пяти крупнейших районов, нью-йоркских боро, погибли от отравляющих газов. Но только в этом строгом помещении, окруженный именами убитых, я почувствовал, о чем шла речь. А что писал Солженицын? Сколько человек, по его подсчетам, убил советский режим? 60 миллионов?

Елена сказала мне, как узнать больше о “Мемориале”. Она посоветовала встретиться с инициаторами движения Львом Пономаревым (в будущем — доверенное лицо Сахарова на выборах народных депутатов) или культурным активистом Юрием Самодуровым (в будущем — правозащитник). Пономарев жил на далекой московской окраине, где сразу за панельными домами начинался березовый лес. Ему было лет 40 с небольшим, но выглядел он много моложе. На типичного взлохмаченного интеллигента он совсем не походил, скорее был похож на американского астронавта: такой же подтянутый и аккуратно подстриженный. Пономарев рассказывал о том, как начался “Мемориал”; время от времени рассказ прерывался его маленькой дочкой, вбегавшей в комнату с сообщением о погоде (“На улице снег!”) или об ужине (“Скоро будет готово!”). По его словам, он, как и многие думающие люди, которым было от 20 до 50, поначалу скептически относился к приходу Горбачева. Но когда из ссылки освободили Сахарова, “наши взгляды начали меняться”.

“Многие, и я в том числе, считали, что, для того чтобы разрушить систему, нужно первым делом рассказать о том, сколько было жертв, внедрить мысль, что необходимо поставить памятники убитым и опубликовать архивы, — говорил Пономарев. — Это и есть настоящее начало перестройки: правда. После этого процесс будет не остановить. Но без общего признания, что система дискредитировала себя и виновна во множестве преступлений, в любой момент может начаться новое закручивание гаек. С Юрием Самодуровым мы познакомились зимой 1987 года. Мы организовали инициативную группу — человек 15. В то время появлялось много неформальных объединений. Общую встречу мы провели на чьей-то квартире. Мы сели составлять воззвание, чтобы начать нашу кампанию. Но найти верные формулировки оказалось очень нелегко. Например, мы знали, что были убиты миллионы людей. В этом никто не сомневался. Но мы все равно не были уверены, стоит ли писать в нашей петиции слово «миллионы». У нас еще не было окончательных доказательств. Мы боялись отпугнуть людей”.

Основатели “Мемориала”, в основном никому не известные молодые ученые и литераторы, поначалу пытались собирать подписи у себя на работе. Это казалось наиболее безопасным. Но их ждало разочарование: даже близкие друзья, которых мемориальцы знали много лет, отказывались подписывать петицию.

“Многие соглашались с нашими целями, но побаивались, — объяснял Пономарев. — Было ясно, что они опасаются, не завербовали ли нас, не заманиваем ли мы их в какую-то ловушку. Тогда мы решили действовать безлично: выходить на улицу и собирать подписи у прохожих. А поскольку мы хотели, чтобы наше обращение имело законную силу, мы просили указывать свои имена и адреса. А такое людям внушает опасения. В нашей стране это может быть чревато тяжелыми последствиями. Так что недоверчивое отношение имеет глубокие корни. Но люди откликались! Оказалось, что, несмотря ни на что, они к этому готовы. Это был потрясающий социологический опыт. Мы увидели, что люди готовы называть свои имена и адреса, хотя мы вполне могли оказаться агентами КГБ. Но они нам доверяли”.

Обычно мемориальцы выходили на улицу по трое. Один держал плакат “Подпишите обращение!”, другой собирал подписи, у третьего в руках была цитата из речи Горбачева о том, что в истории не должно оставаться белых пятен. Горбачев все еще обладал огромной властью и популярностью. Но, по словам Льва, мемориальцы еще и надеялись, что цитата из Горбачева отпугнет милицию. Этот фокус срабатывал не всегда. Активистов часто арестовывали, а потом они вдруг заметили, что это происходит все реже. Вероятно, имело место божественное — или партийное — вмешательство.

Чтобы стать солидным историческим обществом, собирающимся сохранять память о недавнем прошлом, “Мемориалу” требовалось заручиться поддержкой историков. Это было почти невыполнимой задачей. За годы советской власти историческая наука деградировала до такой степени, что мемориальцы никому не могли доверять; те, кто их устраивал, например Дима Юрасов, не были профессионалами.

Было, впрочем, одно исключение: молодой ученый Арсений Рогинский. При Сталине отца Рогинского арестовывали дважды. Он умер в 1951 году в тюрьме в Ленинграде — Арсению тогда было пять лет. Как часто бывало, КГБ не удосужился сообщить семье о смерти Рогинского-старшего. Вплоть до 1955 года мать Арсения отсылала посылки в лагеря и ждала мужа. Семья узнала о его смерти из телеграммы, уведомлявшей, что “посылка адресатом не получена”. Позднее Рогинским выдали справку, в которой в качестве причины смерти указывался сердечный приступ. “Когда я увидел этот документ, мне было восемь или девять лет, — рассказывал мне Арсений в офисе «Мемориала». — Я увидел печать с гербом Советского Союза, но все равно понял, что это какая-то фальшивка. Нам лгали и даже не заботились о правдоподобии того, что писали. Вот тогда-то я и решил стать историком”.

Арсений Рогинский учился в Тарту, эстонском университетском городе; в 1960-е там царил дух, похожий на атмосферу академического андеграунда Беркли. Самым заметным преподавателем Тартуского университета и научным руководителем Рогинского был историк культуры Юрий Лотман. В те времена, когда читать лекции о литературе и рекомендовать к прочтению произведения, объявленные “антисоветскими”, было невозможно, Лотман со своими студентами анализировал художественный и культурный текст методами неприкрыто еретическими для общества, в котором они жили. Их отказ от новояза и сведения всего к марксистско-ленинским категориям был формой диссидентства. В Тарту среди однокашников Рогинского были Никита Охотин, в будущем один из первых сотрудников “Мемориала”, и Габриэль Суперфин, помогавший Солженицыну в работе над “Архипелагом ГУЛАГ” и в 1970-е годы отправленный в лагеря. Часто приезжала к ним московская поэтесса Наталья Горбаневская, которая вместе с Павлом Литвиновым вышла на Красную площадь в 1968 году. Окончив университет и переехав в Ленинград, Рогинский совершил отчаянно рискованный поступок. Он вместе с друзьями основал подпольный альманах “Память” (не путать с расистским националистическим обществом с тем же названием). “Память” Рогинского в некотором роде была предшественницей “Мемориала”. Они начали тайно собирать архив советских документов сталинского времени и готовили сборники для публикации в самиздате. Вдохновившись примером солженицынского “Архипелага ГУЛАГ”, Рогинский поговорил с десятками людей, выживших в лагерях. “Больше всего я хотел доказать, что в этой стране возможно заниматься историей XX века”, — рассказывал он мне. Довольно скоро Рогинским заинтересовался КГБ. Несколько раз у него в квартире проводили обыск, прослушивали его телефон, вызывали на допросы. Но хотя КГБ явно понимал, чем занимается Рогинский, он не собирался облегчать им задачу: все свои пленки и бумаги он тщательно прятал. Комитетчики так и не нашли никаких доказательств. В 1981 году КГБ отбросил все юридические условности. Рогинского арестовали и приговорили к четырем годам лагерей. Его перебрасывали из лагеря в лагерь, опасаясь, что он “заразит” сокамерников антисоветскими идеями. Кроме того, ему хотели создать по-настоящему тяжелые условия. Когда наконец в 1985 году Рогинский вернулся в Москву, у власти уже был Горбачев. Рогинский был готов повторить свое “преступление”. “Я предполагал, что рано или поздно история победит глупость и жестокость”, — сказал он мне.

Весной 1988 года “Мемориал” включил в свое обращение тысячи имен. Горбачев собирался в конце июня провести партийную конференцию, чтобы наметить переход к более демократической политической системе. “Мемориал” хотел воспользоваться этим случаем, чтобы упрочить свое положение. Для этого обществу требовалась поддержка наверху, и нужны были люди, которые обратили бы на них внимание хотя бы реформаторов из партийного руководства. Нужны были люди с именем, обладавшие политическим весом. Большинство имен было очевидно: разумеется, Сахаров; литераторы — Алесь Адамович, Дмитрий Лихачев, Даниил Гранин, Лев Разгон, Анатолий Рыбаков, Юрий Карякин; редактор “Огонька” Виталий Коротич; наконец, Борис Ельцин, которого за строптивость выгнали из политбюро (это событие быстро превратилось в легенду).

Кроме того, в списке “Мемориала” значилось два историка. Первый — Рой Александрович Медведев. При Хрущеве и Брежневе были и другие ученые, которые старались работать честно, сторонясь партийных указаний и закрытых архивов. Еще одного из учителей Рогинского, Михаила Гефтера, хорошо знали западные историки: Гефтер был автором работ об “отклонениях” эпохи сталинизма. А Виктор Данилов предпринял первую попытку описать размах и жестокость коллективизации, что стало для своего времени откровением и также получило признание за рубежом.

Но западные историки пытались осознать масштаб советской катастрофы, полагаясь почти исключительно на опубликованные советские документы, литературу и свидетельства эмигрантов. И лишь один историк, живущий в Москве, действительно помогал окружающему миру понять Сталина и его преемников. В 1971 году на Западе была опубликована книга Медведева “К суду истории”. Она поразила зарубежных ученых бескомпромиссным обличением Сталина и массой собранных свидетельств.

Отправляясь в Москву, я собирался непременно познакомиться с Роем Медведевым. Десятки моих предшественников, особенно американские и итальянские корреспонденты, обращались к нему не только за глубоким анализом, но и за слухами: кто с кем борется в партийных верхах, кто в политбюро слег с простудой и скоро умрет. Те же источники в среде партийной номенклатуры, бюрократии и журналистики, которые предоставили Медведеву информацию для книги “К суду истории”, снабжали его сведениями, которые иностранцам больше негде было добыть.

Рой и его жена Галина жили на улице Дыбенко, на окраине города, недалеко от аэропорта Шереметьево. В крохотном кабинете Медведева были аккуратнейшим образом расставлены книги и папки, образцовая организация пространства была вынужденной. Между папками были вложены разделители с надписями “старые ленинцы”, “Берия”, “Брежнев”. Брат-близнец Роя Жорес, высланный в 1973 году, жил в Лондоне, в буржуазном районе Милл-Хилл. Свой кабинет Жорес обставил примерно так же. За окном текла лондонская жизнь, но у себя в квартире Жорес воссоздал Россию. Все эти годы вынужденной разлуки Рой и Жорес обменивались необходимым, пользуясь любезностью западных дипломатов и журналистов. Для работы Жореса над книгами о советском сельском хозяйстве и Чернобыльской аварии Рой посылал ему газетные вырезки и другие материалы. Жорес занимался правами Роя на зарубежные публикации и отправлял ему объемистые посылки с книгами, ластиками, конвертами, папками, а также бельем, носками и обувью.

До прихода к власти Горбачева Рой Медведев считался диссидентом. Он учился и преподавал в провинции. “Секретный доклад” Хрущева на XX съезде в 1956 году и антисталинскую риторику на XXII съезде в 1961 году Медведев воспринял как положительный сигнал. Много лет он собирал материалы, интервьюировал партийных чиновников, бывших лагерников и других свидетелей эпохи. Он раздвигал границы возможного. Но оказалось, что отпущенное ему время уже истекало. Когда он закончил свой труд и отправил рукопись “К суду истории” на Запад для публикации, Хрущева уже сместили, а Брежнев начинал кампанию по реабилитации Сталина.

Медведева, который оставался членом Коммунистической партии, вскоре из нее исключили. Выгнанный из партийных рядов, он не стал своим и для диссидентов. Сахаров, редко позволявший себе личные выпады, в ряде мест ясно дает понять, что в начале 1970-х не только не соглашался с медведевскими марксистскими взглядами, но и вообще не вполне доверял ему. Не обвиняя его впрямую, Сахаров задается вопросом, не пользовался ли Медведев негласной поддержкой КГБ, не имел ли каких-то связей с этим учреждением. Другие диссиденты были гораздо менее сдержанны в своих подозрениях.

Мне было трудно поверить в худшее. В начале 1980-х за дверью у Медведева сидел кагэбэшник. Вряд ли его заданием было дарить цветы зарубежным гостям. Некоторых посетителей эта фигура отпугивала, но не всех. Когда я оказался в Москве, Рой по-прежнему помогал всем, кто его об этом просил. Я думаю, что потерей репутации у диссидентов и затем у либеральной интеллигенции он был обязан не тайным контактам с партийными начальниками и органами, а нежеланием отказаться от марксизма. Мне казалось странным, что люди, которые за 30 лет не проронили ни звука, легко прощали себе свою трусость, но не могли простить Медведеву его верности убеждениям. Этот человек впервые понял, почему занимается наукой, во время допроса в Лефортовской тюрьме в середине 1970-х.

“Товарищ Медведев, скажите, пожалуйста, — спросил его следователь КГБ, — стали бы вы писать свои книги о Сталине, если бы вашего отца не отправили в лагерь?”

До эпохи гласности оставалось почти 20 лет, когда КГБ активно интересовался Роем и Жоресом Медведевыми. Жорес в своей области был тем же, чем Рой в историографии. Он был биологом и геронтологом и писал о том, как при Сталине громили генетику, а при Брежневе боролись с инакомыслящими при помощи карательной психиатрии. В 1970 году Жореса отправили в сумасшедший дом с диагнозом “параноидальная шизофрения с навязчивым бредом реформаторства”. Только активность Роя, привлекшего для защиты брата видных советских и западных ученых и писателей, заставило Кремль через три недели выпустить Жореса.

Следователь в Лефортово, без сомнения, задал Рою правильный вопрос. “Почему?” До этого никто не спрашивал его об этом вот так — без обиняков, да еще с такой дотошной настойчивостью. “Только тогда я вдруг понял, как тесно переплетена моя судьба с судьбой отца, — сказал мне как-то Рой, когда мы сидели в его крохотном кабинете. — Там, в Лефортово, я все вспомнил”.

В их дверь постучали в августовскую ночь 1938 года. Повторилась сцена, разыгрывавшаяся многие тысячи раз. Сотрудники НКВД с молниеносной скоростью влились в квартиру и принялись за дело. В это время худенькие светловолосые близнецы, сидя в кроватях, пытались разобрать, о чем говорят за дверью детской.

— Почему вы так поздно, товарищи? — спросил их отец.

Ответа они не расслышали.

Уже много недель мальчики видели, что отец подавлен, почти перестал есть. Они не могли взять в толк: почему их отца, Александра Медведева, полкового комиссара Красной армии, преподавателя диалектического и исторического материализма в Военно-политической академии имени Толмачева, уволили со службы? И почему этим летом их раньше времени забрали из пионерлагеря домой? Кое-кто из друзей семьи уже был арестован, но дети не понимали того, что прекрасно понимал их отец: основным принципом террора была непредсказуемость. Для репрессивных действий не было никаких настоящих причин, если не считать жестокой, возможно, патологической личности Иосифа Сталина и созданной им системы.

Когда наутро мальчики проснулись, ночные гости еще не ушли. Они открывали и с грохотом захлопывали шкафы, двигали мебель, рылись в вещах. Потом дверь детской открылась, и вошел отец. Он был в гимнастерке, но без ремня. Выглядел он так, будто не спал несколько суток. Молча сел на кровать и обнял сыновей. Было в этом объятии что-то прощальное и пронзительное. Жорес говорил, что помнит, как его щеку царапала колючая отцовская щетина, как физически был ощутим отцовский страх и как они все трое заплакали.

А потом, через несколько минут, гости ушли, забрав с собой Александра Медведева.

В первые месяцы после ареста Рой, Жорес и мать получали от Александра письма. Он писал им с Дальнего Востока, из колымского лагеря. Некоторые письма были предназначены для пересылки дальше, в ЦК партии, в Верховный суд, в НКВД. В них он наставал на своей невиновности.

“Нам казалось, что это какая-то нелепость, ошибка, которая не могла произойти с нами, — говорил Жорес. — Конечно, так думали все в стране, когда это их касалось”.

Своего отца Рой и Жорес обожали. Он был для них взыскательным учителем и примером широкой образованности, он побуждал их много читать — все, от Джека Лондона до русской классики. В письмах с Колымы он ни разу не обмолвился о своих страданиях. Вместо этого он говорил о будущем сыновей.

Здравствуйте, дорогие Рой и Ресс!

Ну вот и к нам наконец дошла весна. Она у нас погостит недолго. <…> Физически я очень далеко от вас. Но в своих мыслях и чувствах я близок вам как никогда: вы “главный предмет моих привычных дум”, смысл и цель жизни. <…> Именно теперь, на пороге вашего вступления в юношеский возраст, в пору цветения жизни, я бы хотел быть подле вас — передать вам свои знания и опыт и по возможности уберечь вас от юношеских ошибок. Но судьба решила иначе! И я хотел бы, чтобы разлука не омрачила вашей юности…

Главное — учитесь, упорно, настойчиво, не ограничиваясь школьной программой. Пользуйтесь временем, когда восприимчивость особенно велика, а память особенно цепка. Не разбрасывайтесь, будьте дисциплинированы в труде. Плеханов любил говорить: “Дисциплина труда — великое дело. При ней и посредственный человек может создать нечто значительное”. А вы — способные, талантливые ребята. Учитесь думать и быть организованными… Терпение, выдержка — вот что вам особенно нужно. Учитесь преодолевать трудности, как бы велики они ни оказались… Извините за поучительный тон…

С любовью,

Ваш отец

Зимой 1941 года семья Медведевых получила от Александра сообщение, что он в лагерной больнице, ему нужны витамины. А еще через несколько месяцев денежный перевод, отправленный на Колыму, вернулся с пометой: “Возврат. Смерть адресата”. Некоторое время семья не могла поверить в эту страшную правду и продолжала слать в лагерь посылки. Но всякий раз они возвращались с тем же страшным уведомлением.

Когда Рой был еще подростком, мать попросила его: “Пожалуйста, не становись историком или философом. Это слишком опасно”. Еще это было слишком болезненно. Когда Рой в 1940-е годы учился в ленинградском университете, он начал собственное расследование и постепенно докопался до правды: он узнал, кто предал его отца. В разгар террора Борис Чагин был кадровым военным и одновременно агентом НКВД. На своих сослуживцев он писал доносы, из-за которых многие, в том числе и Медведев, были отправлены в лагеря. Оказалось, что в Ленинграде Чагин занимал престижную профессорскую должность на том же факультете, где учился Рой. Чагин преподавал там диалектический материализм.

Братья Медведевы со стороны наблюдали за человеком, который предал их отца. Жорес скрупулезно изучил труды Чагина: “Борьбу марксизма-ленинизма против философского ревизионизма в кон. XIX — нач. ХХ вв.”, “Борьбу марксизма-ленинизма против реакционной буржуазной философии второй половины XIX века”. Они ничего не стали предпринимать. Они не стали обвинять его. Они приняли этот факт к сведению. “Я презирал его, но не ненавидел и не хотел ему мстить”, — рассказывал Жорес.

Много лет спустя, когда Рой собирал рассказы жертв ГУЛага для книги “К суду истории”, ему домой позвонила какая-то женщина. “Вы сын Александра Медведева?” — спросила она. Рой подтвердил. Тогда она пригласила его к себе: она жила в вартире с несколькими другими бывшими колымчанами. В тот вечер Медведев узнал, как умер его отец. Он повредил себе руку, работая на медной шахте, и был переведен на работу в совхозную теплицу. У него начался рак кости, его положили в лагерную больницу. Лагерные товарищи поняли, что Александра нет в живых, когда в грязном совхозном дворе появился их бригадир, горделиво вышагивавший в темном шерстяном пиджаке — в том самом, в котором Александра Медведева привезли на Колыму.

Хотя Рой Медведев был известным историком, “Мемориалу” он не подходил, а ему не подходил “Мемориал”. Номинально он состоял там в Общественном комитете, куда входили известные люди старшего поколения. Но на собрания “Мемориала” Медведев не ходил и общество ни во что не ставил. Рой считал, что единственным легитимным субъектами власти являются Горбачев и партия. “Мемориал” казался ему пустопорожней глупостью.

Так что в “Мемориале” вскорости появилась другая фигура, занявшая место главного историка и политолога. Это был известный лицедей, циник, в свое время проректор в Высшей комсомольской школе, член редколлегии журнала “Коммунист”. Относительно своего прошлого Юрий Афанасьев не питал иллюзий. “Я уже не помню, сколько лет я был по шею в дерьме”, — сказал он в одной из телепередач.

Его послужной список поражал. В мой первый год в Москве Афанасьев уже был ведущим на всех мероприятиях, которые устраивали демократы. Почти всюду — на субботних заседаниях “Московской трибуны”, на лекциях о Сталине — микрофон стоял перед Афанасьевым: он модерировал дискуссии, представлял выступающих и выступал сам. Специалист по французской историографии, своим крепким сложением он скорее напоминал университетского футбольного тренера. В нем была мужиковатая уверенность человека, проведшего на своем веку много заседаний и совещаний — сперва комсомольских, затем оппозиционных.

Его метаморфоза вызывала не столько насмешку, сколько жалость. В 1970-е этот человек ни за что в жизни не посмел бы защищать Роя Медведева, а в конце 1980-х он уже обличал его как “безнадежного реакционера”. Но, несмотря на его самонадеянность и напор, его анализ происходящего в стране и прогнозы были на удивление точны. Иногда своей самоуверенностью Афанасьев напоминал мне Нормана Мейлера. Он знал, что наломал в жизни дров, но настаивал на своем праве быть услышанным. Кампания за “возвращение истории”, ранние нападки на “сталинско-брежневский” Верховный Совет и на самого Горбачева — всем этим он занимался до того, как это вошло в моду. Его не очень любили — у него не было ни деликатности Сахарова, ни его достоинства, — но Афанасьев часто оказывался прав. Предсказания же Медведева были еще менее надежны, чем слухи, которые он пересказывал. Например, когда в декабре 1990 года Эдуард Шеварднадзе покинул пост министра иностранных дел, объявив, что на страну надвигается диктатура, Медведев твердил всем, кто готов был его слушать, что Шеварднадзе уходит из-за проблем в Грузинской ССР.

Афанасьев вырос в Ульяновской области, на родине Ленина. Его отец, ремонтный рабочий, провел несколько лет в восточносибирском лагере по обычному для тех лет делу: он выдал с колхозного склада несколько килограммов муки для одной голодающей семьи. “Но что странно, — рассказывал мне Афанасьев, сидя в своем кабинете в Историко-архивном институте, — мы не воспринимали это как великое горе или трагедию: все вокруг сидели, кто взял в колхозе какие-нибудь ошметки, кто на работу однажды не вышел. А о Сталине мы никогда не говорили, так что я его ни в чем не подозревал”.

Как и Горбачев, Афанасьев был провинциальным парнем, учившимся достаточно хорошо, чтобы попасть в лучший вуз страны — МГУ. Студентом Афанасьев был, по его словам, “таким же, как все. Я, как всякий прилежный комсомолец, как всякий коммунист, вызубрил наизусть «Краткий курс»”. В марте 1953 года, вечером накануне похорон Сталина, Афанасьев бродил по улицам около Кремля. К Колонному залу, где лежал в гробу Сталин, шли десятки тысяч людей, охваченные истерией и ужасом: земной бог умер. В той давке погибли десятки, если не сотни людей. Афанасьев сумел выбраться из толпы. Идя по улице, он услышал, как в подворотне пьяные горланят песни. Такого разухабистого пения он никогда еще не слышал. Пьянчуги праздновали смерть Сталина.

“Думаю, у каждого в жизни бывает один-два случая, когда видишь или слышишь что-то такое, от чего твоя жизнь вдруг начинает течь в другом направлении. Когда я услышал этих забулдыг, мое незамутненное политическое сознание вдруг помутнело, — вспоминал Афанасьев. — Я впервые ощутил сомнение. Только через три года, после речи Хрущева, я начал задумываться как следует, но именно это пьяное празднование в московской подворотне впервые заставило меня усомниться. Я после этого стал другим”.

После университета Афанасьев работал комсомольским секретарем в Красноярске — недалеко от тех мест, где сидел его отец. Никаким радикалом он тогда, разумеется, не был. Он верил в “безграничные возможности” партии. С друзьями он разговаривал о великих перспективах ленинской идеологии и об исполинской ГЭС, которую они — вернее, рабочие — возводили.

“Этот энтузиазм продержался до конца 1960-х, — замечал Афанасьев, — до времени, когда Брежнев взялся реанимировать Сталина”.

Вернувшись в Москву, Афанасьев работал в аппарате ЦК комсомола, а затем защитил диссертацию по истории: его специальностью стала французская историография. Он был достаточно сообразителен, чтобы не пойти на кафедру советской истории (“вот уж где собрались одни идиоты и приспособленцы!”), но в своих статьях восхвалял все, что положено, и клеймил “преклонение перед Западом”. Многие годы в своих работах он доказывал, что “буржуазные историки” чрезвычайно недооценивают значение Октябрьской революции. Главным образом он, по его словам, “прочесывал их тексты на предмет «вопиющих недостатков»”.

Как и многие люди его поколения, Афанасьев развил в себе двоемыслие. Он так беспорочно служил генеральной линии, что его несколько раз отправляли на стажировку во Францию. В Париже Афанасьев читал книги диссидентов и эмигрантов. При этом он находился в академической среде, где мог позволить себе говорить чуть свободнее. Ко времени возвращения в Москву Афанасьев снова немного изменился. Он снова услышал горлопанов в подворотне, и его душа — или какая-то часть души — на них отозвалась. Ему становилось все труднее отрицать очевидное. Остатки его веры в коммунистические идеалы стремительно улетучивались. Польские студенты рассказали ему о сталинском приказе расстрелять в Катыни польских офицеров. На глазах Афанасьева его старших коллег, преподавателей истории, арестовывали или в лучшем случае увольняли за отклонения от курса и принуждали к молчанию.

На рубеже 1970–1980-х годов Афанасьев занимался “критикой буржуазной историографии” в московском Институте всеобщей истории и работал в журнале “Коммунист”, теоретическом органе ЦК КПСС. Когда к власти пришел Горбачев, Афанасьев написал ему несколько смелых писем о ситуации в советской исторической науке: он призывал генсека своей властью отменить ограничения для работы историков и открыть архивы партии и КГБ. Прямых ответов Афанасьев не получил. Но в 1986 году он был назначен на ключевую должность — ректором Историко-архивного института. Он немедленно воспользовался своим новым положением, выступив с первыми публичными лекциями с критикой Сталина и представив общественности нескольких новых людей, в том числе Диму Юрасова.

Афанасьев твердо намеревался использовать предоставившиеся ему возможности, для того чтобы облегчить историкам изучение советского прошлого. Получив доступ к части партийных архивов, он обнаружил письма Ольги Шатуновской — члена Комитета партийного контроля при ЦК КПСС в хрущевское время. Шатуновская писала, что у нее собрано 64 папки с документами КГБ и КПСС, и согласно этим документам, с января 1935-го по 1941 год было арестовано 19 800 000 человек. Из них семь миллионов были казнены в тюрьмах. Ее утверждения подкреплялись конкретными данными о том, сколько человек было расстреляно, где и когда. Но папки, которые описывала Шатуновская, как выяснилось, “пропали”. Знакомясь с подобными письмами, Афанасьев начал понимать, что партия и КГБ, вероятно, уничтожили самые опасные для них архивные свидетельства.

Одна из первых схваток с партийной номенклатурой состоялась у Афанасьева из-за его утверждения, что исторической наукой должны заниматься не члены ЦК и даже не генеральный секретарь, а профессиональные ученые. Хотя в 1987 году речь Горбачева об истории помогла начать процесс, Афанасьев считал, что таких речей больше быть не должно. “Пока существуют такие вещи, — говорил он, — будет существовать и представление, что история делается не в архивах, университетах, людьми пишущими, а на партийных съездах и в парткомах. Такая история остается прислужницей пропаганды и продолжением политики, а не областью знаний того же уровня, как прочие науки или литература. Если власть хочет приобрести авторитет, она должна честно заявить: «Мы полностью порываем с прежним режимом»”.

“Мы рассуждаем о перестройке и говорим: прежняя модель социализма оказалась негодной, значит, нужно построить новую модель и воплотить ее в жизнь, — продолжал Афанасьев. — И опять мы ставим все с ног на голову. Нам надо отказаться от самой идеи целенаправленного построения идеального общества, от культурной привычки верить в безграничные способности и возможности человеческого разума, в частности в возможность искусственно сконструировать модель общества, а потом реализовать ее. Просветители и утописты думали, что возможности безграничны. Что человеческий разум может родить идею справедливого общества, сформулировать его теорию. А потом, по их мнению, эту теорию можно реализовать на практике. Иными словами, общество всеобщей справедливости и процветания можно выдумать из головы. Теперь мы наблюдаем закат этой культуры. Маркс и Ленин исчезают. Они вытесняются так же, как «верная» ньютонова механика была вытеснена общей теорией относительности Эйнштейна”.

К июню 1988 года победа Горбачева в истории с письмом Нины Андреевой позволила руководителям “Мемориала” снова начать надеяться. Афанасьев и либеральный первый секретарь правления Союза кинематографистов Элем Климов решили, что XIX партконференция, которая должна была вот-вот начаться, станет для “Мемориала” шансом. Их обоих выбрали делегатами на конференцию. И у них появлялась возможность представить программу “Мемориала” высшему партийному руководству.

Афанасьев успел подвести политическую и идеологическую базу под заявленные “Мемориалом” цели и задачи. За несколько недель до конференции он составил главную политическую книгу горбачевской эпохи: сборник “Иного не дано”, в который вошли 35 статей ведущих интеллектуалов поколения оттепели. В эпоху гласности эти люди встали во главе общественного движения. Книга самого Горбачева “Перестройка” была переполнена партийными клише, в “Иного не дано” изложение было предельно ясным, а предлагаемые возможности — реалистическими. Сборник под редакцией Афанасьева, опубликованный крупным государственным издательством “Прогресс”, читался как самиздатский манифест, однако вид имел респектабельный, поскольку был отпечатан в типографии и на хорошей бумаге. Афанасьев, Михаил Гефтер, специалист по итальянскому Возрождению Леонид Баткин, журналист Лен Карпинский написали статьи о том, что сталинизм еще не побежден и что для создания цивилизованного будущего необходимо оценить прошлое. Требование правды, трезвого взгляда на историю так или иначе звучало во всех статьях, в том числе в работах Василия Селюнина о советской бюрократии, Алексея Яблокова об экологических катастрофах, Юрия Черниченко об “агроГУЛаге” колхозов, Гавриила Попова о бессмысленности централизованной экономики. Почти всем этим ученым и журналистам приходилось годами изъясняться намеками, прибегать к эвфемизмам или вообще молчать. Присутствие среди авторов еще одного имени составило сборнику безусловную славу. Статья Андрея Сахарова “Неизбежность перестройки” показывала, что диссиденты и более широкий круг либеральной интеллигенции — союзники. Статья Сахарова по изложению не слишком отличалась от его самиздатских работ, зато различен был охват аудитории. Первый тираж сборника составил 100 000 экземпляров. До того как Сахарова выпустили из ссылки, едва ли десять тысяч человек во всей стране слышали и читали о нем что-то, кроме ругани в “Правде” и “Известиях”. О перестройке Сахаров писал так: “Это как на войне. Победа необходима”. Но, чтобы хотя бы начать побеждать в этой войне, писал он, власть должна прекратить афганскую авантюру, внести изменения в уголовный кодекс, способствовать свободе слова, пойти на радикальное сокращение стратегических и обычных вооружений. В следующие два года Горбачев будет практически буквально выполнять предписания Сахарова.

Я купил эту книгу — синяя обложка, серебряное тиснение — и через несколько дней пошел на митинг, который организовал “Мемориал”. Он проходил рядом с московским стадионом. Стоял ясный солнечный день. Люди на улице, явно радуясь свободе, с удовольствием выкрикивали лозунги и держали в руках плакаты: “Нет политическим репрессиям”, “Смерть сталинизму”, “Сталинский сапог по-прежнему нам угрожает”. На ступенях я увидел нескольких авторов сборника “Иного не дано”, они по очереди выступали. Но самое сильное впечатление произвел на меня юноша, стоявший неподалеку от Сахарова. Он держал плакат, на котором была написана знаменитая строка из поэмы Анны Ахматовой “Реквием”: “Хотелось бы всех поименно назвать”.

Во время сталинского террора Ахматова 17 месяцев, день за днем, провела в длинных очередях, узнавая о судьбе сына, которого арестовали в разгар чисток. В предисловии к поэме Ахматова писала:

“Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

— А это вы можете описать?

И я сказала:

— Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом”.

Я процитирую здесь строки из поэмы, потому что в них выражены и кредо, и дух “Мемориала”:

Через несколько дней после митинга Афанасьев и Климов внесли большие мешки с подписными мемориальскими листами в ворота Кремля. В тот день открывалась XIX конференция КПСС. Партаппаратчики глядели на них с подозрением. Афанасьев и Климов вручили петиции Горбачеву и его помощникам и стали ждать ответа.

В последний день конференции — после того как Борис Ельцин мелодраматически просил восстановить его в ЦК, после баталий о поводу курса реформ — на трибуну поднялся Горбачев. Он произнес длинную речь. Перед самым ее концом он сказал, что “был поднят вопрос”, который обсуждался еще в 1961 году при Хрущеве и “был встречен тогда с одобрением”: о сооружении памятника жертвам сталинской эпохи. Теперь партия должна наконец утвердить это решение. Слова Горбачева казались приплетенными случайно, как будто он подумал об этом в последний момент. Но на самом деле это было одно из важнейших политических и эмоциональных переживаний в истории перестройки. Несмотря на то что впоследствии КПСС будет пытаться запретить “Мемориал”, будет перекрывать финансирование и срывать встречи, семена, посеянные обществом, дадут всходы, и результаты борьбы за память окажутся такими, какие никто не мог представить заранее.

Глава 9

Письма, пущенные вплавь

В те минуты, когда возле стадиона завершался митинг, устроенный “Мемориалом”, самолет Арнольда Еременко приземлился в Москве. Еременко жил в Магадане, дальневосточном городе, который некогда был “столицей” колымского ГУЛага. Пассажиры были утомлены десятичасовым перелетом в тесном и скрипучем аэрофлотовском лайнере. Единственная предложенная им еда состояла из стаканчика тархуна и жирного куриного крылышка. Но Арнольд вышел из самолета “в бодром настроении”. В Москве у него было важное дело.

Еременко возглавлял первое в Магадане некоммунистическое политическое объединение — “Демократическую инициативу”. Члены этого объединения решили “делегировать” его на XIX партконференцию. “Мы решили, что раз в стране начинается демократия, мы тоже имеем право быть услышанными”, — объяснял Еременко. Пустив по кругу шапку, единомышленники набрали Еременко 800 рублей на билет туда и обратно.

Перед отлетом Арнольд позвонил мне в Москву. Он сказал, что слышал мои статьи, переведенные на русский и прочитанные на “Радио Свобода”. Не мог бы я с ним встретиться? Разумеется, я согласился. Дело было не только в том, что человек, находившийся от меня почти в десяти тысячах километров, сумел заинтриговать меня. Мне давно хотелось поговорить с жителем Магадана. Для меня это название означало дальнюю даль: это был почти мифический аванпост, расположенный гораздо ближе к Лос-Анджелесу, чем к Москве. Зимы там длятся семь месяцев, минус сорок в январе считается еще умеренным холодом. В Магадане разворачивается действие двух книг из числа лучших работ о сталинизме: воспоминаний Евгении Гинзбург “Крутой маршрут” и романа ее сына Василия Аксенова “Ожог”. В каком-то смысле, писал Аксенов, “Магадан был самым свободным городом России: в нем жили спецпоселенцы и спецконтингент, СВЭ и СОЭ, националисты, социал-демократы, эсеры, католики, магометане, буддисты… люди, признавшие себя низшими рабами и, значит, бросившие вызов судьбе”. В июне 1988 года в Магадан все еще не пускали иностранцев. Попасть туда можно было только по официальной путевке МИДа — тем, кто выбирал этот путь, показывали потемкинские деревни. Летом 1944 года именно после такой поездки вице-президент США Генри Уоллес уверился, что Колыма замечательное место, а местный начальник НКВД, знаменитый генерал Гоглидзе — “очень приятный человек, знающий свое дело, добродушный и понимающий”.

Я встретился с Арнольдом возле памятника Ленина на Октябрьской площади, недалеко от дома, где я жил. Ему было немного за 50, серебристой сединой и красивыми чертами лица он напоминал Сизара Ромеро, а подвижностью и поджарой фигурой — боксера легчайшего веса.

— Вы Ремник? — обратился он ко мне. — Пойдемте, мне надо вам показать кое-что очень важное.

Арнольд так хорошо говорил по-английски, что, когда мы переходили на русский, мне казалось, что у него американский акцент. Возможно, он просто старался говорить попроще из жалости ко мне. По его словам, он учил английский в школе, “но в основном, слушая «голоса»” — “Радио Свобода”, “Голос Америки” и особенно Би-би-си. Очевидно, на Дальнем Востоке их глушили не так сильно, как в Москве. Пока мы шли ко мне домой, Арнольд рассказал, что родился в 1937-м, в год начала Большого террора. Его отец был инженером, его направили в Магадан как спеца. В то время в Магадане еще не хватало ни бараков, ни причалов для кораблей с заключенными, которые прибывали из Владивостока каждые несколько дней.

“Этот город — порождение «ГУЛаговского бума», врата ада”, — сказал Арнольд с пугающей улыбкой. Даже в конце весны вдоль берега оставался толстый слой льда. В такие дни пароходы не могли причалить и войти в доки, и зэки, часто босые и одетые в лохмотья, километр или больше шли по льду пешком. На лед выводили лагерный оркестр, который приветствовал новоприбывших маршами или вальсами.

После адского путешествия прибытие в лагерь было в некотором смысле облегчением. Арестантов из Москвы и европейской России везли на Дальний Восток в телячьих вагонах; дорога занимала не меньше месяца. Вагоны набивали битком, рассказывали, что иногда люди, умершие в пути от голода, из-за тесноты оставались в стоячем положении до самого конца. На пересылках в портах Тихоокеанского побережья инспекторы оценивали зэков. Как барышники перед торгами, они осматривали их зубы и глаза. Ощупывали бицепсы и ягодицы, проверяя, сохранился ли мышечный тонус после месяца в телячьем вагоне. В Ванино лагерное начальство в конце 1940-х заключило договор с некоторыми предприятиями на поставку 120 000 рабов в год.

Остальных заключенных грузили на пароходы, идущие в Магадан. Поскольку в 1930-е и 1940-е чистки стали обычным делом, слухи об этих морских перевозках достигали Москвы и других городов на “большой земле”. Но никакие слухи не способны были передать ужас этого пути. Румынский узник ГУЛага Михаэль Соломон писал о шоке, который испытал, когда его заталкивали в трюм парохода “Советская Латвия”, отправлявшегося в Магадан. Такой сцены, по его словам, “не могли вообразить ни Гойя, ни Густав Доре”: там были тысячи мужчин и женщин, в лохмотьях, полумертвые, покрытые волдырями и нарывами. “У подножия лестницы, по которой мы только что спустились, стояла гигантская лохань, и на ее бортиках, как птицы, в самых невероятных позах примостились женщины — они мочились или опорожняли кишечник на виду у охраны, стоявшей наверху. Ни у кого из них уже не оставалось ни стыда, ни смущения. Они казались полулюдьми-полуптицами, существами из другого мира и другой эры. Но, увидев, что к ним спускается мужчина, хотя такой же заключенный, как они, многие начали улыбаться, а кто-то даже попытался поправить волосы”.

Позже офицеры погрузили на пароход еще одну партию заключенных — на этот раз не “политических”, а убийц, воров, насильников, проституток. “Когда к нам в трюм хлынуло это месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож, мне показалось, что нас отдали на расправу буйнопомешанным, — писала Евгения Гинзбург. — Густая духота содрогнулась от визгов, от фантастических сочетаний матерщинных слов, от дикого хохота и пения. Они всегда пели и плясали, отбивая чечетку даже там, где негде было поставить ногу. Они сию же минуту принялись терроризировать «фраерш», «контриков». Их приводило в восторг сознание, что есть на свете люди, еще более презренные, еще более отверженные, чем они, — враги народа! В течение пяти минут нам были продемонстрированы законы джунглей”. Когда подходило время еды, конвоиры подвозили к люку тележку с хлебом и бросали вниз “пайки”, как бросают пищу диким зверям.

Это медленное убийство продолжалось день за днем, во всех мыслимых формах. Случалось, пароход затирало во льдах вдали от берега, и у команды не было иного выхода, как ждать улучшения погоды и растягивать припасы, экономя на арестатантах. Это могло длиться неделями, а то и месяцами. Тысячи арестантов умирали от голода и болезней. Иногда охрана оставляла трупы в трюме вместе с живыми людьми. Иногда выбрасывала их за борт на лед, где они лежали и медленно разлагались, пока их не поглощало оттаявшее море. А корабль уходил на Магадан.

В таком мире и вырос Арнольд Еременко. “Корабли приставали к берегу все время, — рассказывал он мне за кофе у нас на кухне. — Я помню длинные колонны арестантов — по пять, шесть тысяч мужчин и женщин в рванье, изможденных, сходивших на берег и двигавшихся к баракам. Конвоиры всегда били их на улице. Иногда мы слышали пистолетные выстрелы. Иногда на улице лежал труп. Наверное, не было времени его убрать”.

Профессиональная карьера у Арнольда не складывалась. В начале 1960-х он изучал инженерное дело и иностранные языки. Но его уволили, и он начал зарабатывать фарцовкой — торговать на черном рынке. Его арестовали и дали срок, десять лет. После освобождения жить в Москве не разрешили, и он вернулся в родной Магадан. Унизительный опыт ареста и тюремного заключения и все большее понимание того, что жестокость, свидетелем которой он был в детстве, оставалась сущностной частью общественного порядка в Советском Союзе, подтолкнули Еременко к протесту, он занялся политической деятельностью. В 1981 году он написал книгу, в которой обличал КПСС, и распространил ее в самиздате. За это он получил еще два года тюрьмы.

Когда в Москве наконец началась перестройка, Арнольд нахально решил заняться реформами и в Магадане. Он основал “Демократическую инициативу”. Вместе с несколькими юнцами и женщинами-домохозяйками он стоял напротив здания КГБ и выкрикивал лозунги в громкоговоритель. Его уволили со стройки. Местные горком и комитетчики отнеслись к безработному инженеру и молодежи из “Демократической инициативы” как к вражеским захватчикам. Прослушивали квартиры, запугивали, сажали по ложным обвинениям.

Арнольд сказал, что мне стоит увидеть все собственными глазами. Я ответил, что всегда мечтал съездить в Магадан, но город по-прежнему закрыт.

— А вам и не нужно ездить, — ответил он. — Я вам покажу видео.

Он достал из чемоданчика видеокассету и спросил:

— У вас Бетакам или VHS?

Он пояснил, что один из членов “Демократической инциативы” купил на Аляске видеокамеру. “Это даже лучше газеты, которой у нас, конечно, нет”.

Пленка рябила и дрожала. Наконец камера сфокусировалась на толпе в тысячи две с половиной человек, стоявшей на главной городской площади. Площади Ленина, разумеется. Плакаты выражали протест против того, что партийное начальство делегировало само себя на партконференцию в Москву. Был тут и Арнольд, требовавший в громкоговоритель, чтобы партия, которая является “единственной властью у нас в стране”, допустила также беспартийных активистов представлять Магадан в Москве. Другой демонстрант, указывая на “Белый дом” — сравнительно элегантное здание горкома партии, интересовался, почему “коммунисты всегда захватывают все добро”.

— Вот где живет мафия! — выкрикивал он. — Вот почему их денно и нощно охраняет милиция! Они преступники!

Еще один оратор потребовал, чтобы гостиницу для приезжавших в Магадан партийных чинов переоборудовали в детский сад. Расслышать все выступления было трудно. Милиция выставила неподалеку от митинга динамики и на полную громкость врубила советскую поп-музыку, в которой должна была потонуть демократия.

Драматическим моментом было появление на трибуне партийной чиновницы Людмилы Романовой, согласившейся выступить перед митингующими. Молодая женщина говорила с воодушевлением, но изъяснялась все на том же партийном языке. Она сообщила протестантам, что митинг устроен “без соответствующего разрешения партийных органов”. Но что трудящиеся “будут приглашены к участию” в обсуждении вопросов о новых школах и о других улучшениях бытовых условий.

Самые вежливые из демонстрантов кричали:

— Мы сыты по горло вашими обещаниями!

— Нам слова больше не нужны!

В ответ Романова строго напомнила о “советском законодательстве”.

— Вы должны знать, — сказала она, — что, согласно Конституции, политические права, данные гражданам, не должны ущемлять права других граждан!

Это никого не впечатлило: женщину освистали и согнали с трибуны.

Арнольд, показывавший мне видео, смеялся. Встав со стула, он показал на экране здание в правом верхнем углу кадра.

— Вот, — сказал он, — взгляните на это. Там в окнах видны кагэбэшники, они нас фотографируют.

На другой день Арнольд планировал пронести манифест и петицию “Демократической инициативы” на партконференцию. Мы стояли в нескольких сотнях метров от Кремля и смотрели, как черные лимузины с партийными делегатами въезжают в ворота.

— Нет, туда меня не подпустят, — констатировал Арнольд.

Оставив свои материалы в “приемной” ЦК КПСС, он пошел бронировать обратный билет в Магадан. Потом у меня дома мы смотрели фрагменты конференции по телевизору. Мы были как футбольные фанаты в первый день нового года. Мы не могли оторваться от экрана. Арнольд шикал на партийных мумий и ободрял либералов.

— Сказать вам, что погубит этих людей? — сказал он. — Ступор! Однажды они просто сползут со сцены.

Как и большинство московских либералов, Арнольд горячо поддерживал намерение Горбачева обновить законодательство, но опасался, что партийная верхушка сведет этот план на нет. Он с удовольствием следил за тем, как Ельцин сцеплялся с Егором Лигачевым, как просил о восстановлении в ЦК и призывал к более быстрой и радикальной демократизации. Завороженный предстоящей задачей, Ельцин, упрямо выпятив подбородок, стоял на своем. В своей речи он вспомнил Николая Бухарина и других старых большевиков, расстрелянных в годы террора, а при Горбачеве восстановленных в партии: “Товарищи делегаты! Реабилитация через 50 лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации все же при жизни”.

Кроме того, Ельцин обрушился на Лигачева, за то, что тот ставил ему палки в колеса и в целом противился реформам. Лигачев, взяв слово, ответил ему: “Борис, ты не прав!” На телевизионной картинке это выглядело, словно уличный хулиган задирает мощного тяжеловеса. Лигачев был в ярости, он обвинял Ельцина в том, что на заседаниях политбюро тот отмалчивался. Партийная номенклатура в зале шумно одобряла выступление Лигачева, но в глазах большей части населения героем был Ельцин.

Еременко наслаждался этим раскрепощающим представлением. Подобно миллионам сограждан, он с радостью наблюдал, как партия наконец-то начала пожирать сама себя, выставляя напоказ свои язвы и дрязги прямо в телеэфире. Позволив возвести памятник жертвам режима, партия, вопреки собственному намерению, начала эпоху национального покаяния.

“По крайней мере, конференция не стала провалом”, — сказал мне Еременко по телефону из аэропорта. Я повторил, что по-прежнему хочу приехать в Магадан. “Так что скоро увидимся”, — заметил я, и мы оба засмеялись. Казалось, что такая возможность представится еще не скоро.

Победа “Мемориала” на партконференции не могла не радовать, но даже руководство движения понимало, что она далась как-то слишком легко, и это было подозрительно. Статья Михаила Гефтера в сборнике “Иного не дано” называлась “Сталин умер вчера”. Это название говорило о том, что всё и все в Советском Союзе по-прежнему были заражены сталинизмом. Каждая фабрика и каждый колхоз, каждая школа и каждый детский дом функционировали на сталинистских принципах гигантизма и жесткого контроля. При всяком взаимодействии — в магазинах, автобусах, при простейших коммуникациях — люди относились друг к другу недоброжелательно и с подозрением. Это тоже был сталинизм. И вот теперь люди начали вслух задаваться вопросом о достоинствах такой жизни. Только теперь им позволили открыто высказать свои сомнения — в газетах, в книгах, на телевидении. “Сталинизм сидит в нас глубоко, — сказал мне Афанасьев после партийной конференции. — Избавиться от этого духа сложнее всего. По сравнению с этим добиться от партии согласия поставить памятник жертвам — плевое дело”.

Я познакомился с азербайджанским кинорежиссером Тофиком Шахвердиевым, сделавшим документальный фильм “Сталин с нами”. Он объездил всю страну, снимая интервью со сталинистами. Говорил с донским казаком, с тбилисским таксистом, с бывшим охранником, караулившим Бухарина на судебном процессе. В фильме в одной из сцен несколько ветеранов, сидя за столом, поют песни о Сталине. Видно, с каким чувством они поют.

Я рассказал Тофику о моей одержимости Кагановичем. Он не стал смотреть на меня свысока, а рассмеялся и сказал: “Я тоже пытался. Но он никогда не открывает дверь”. В то время “Московские новости” и другие газеты, используя интервью и опросы, пытались узнать, как общество относится к Сталину. Сама идея изучения общественного мнения была еще в новинку. Но опросы были примитивны, и я подумал, что Тофик вполне может рассказать мне о сталинистах. Кто они такие? Чего они хотят?

“Тех, кто открыто защищает Сталина и по-настоящему им восхищается, не так много, — ответил мне Тофик. — Но если иметь в виду людей, для которых главное — чтобы был порядок, то таких в Советском Союзе наберется добрая половина населения. Мы теперь любим поговорить про «демократию» и «плюрализм». Но мало кто действительно способен жить без того чувства защищенности, которое дают полный порядок и контроль. В каком-то извращенном смысле нынешние диссиденты и нонконформисты — это как раз сталинисты. Мы, демократы, стали думать одинаково. Настоящее положение вещей мы игнорируем или высмеиваем. Но рядом с нами продолжают жить сталинисты: они идут против течения и становятся, как это ни странно, диссидентами. И ореол диссидентства сообщает им некое благородство. Они верили в великую цель, в построение великого коммунистического общества. Для них демократия и капитализм — это эксплуатация бедных богатыми, в то время как у нас — бедные все. Для них отсутствие жесткой руки означает проституцию, СПИД, эмиграцию на Запад. Самосознание сталинистов существует благодаря их связи с памятью о великом человеке. Когда раб целует руку господина, который сечет его, он получает частицу власти этого господина. Приобщается к его величию”.

Местом, где присутствие Сталина ощущалось в том числе физически, была Грузия. Как все иностранные московские репортеры, я посетил родину Сталина, Гори. Как будто это могло мне помочь что-то понять. Гори находится от грузинской столицы Тбилиси в часе езды по горной дороге.

Главная достопримечательность Гори была одним из самых замечательных образцов китча. В 1936 году горийские партийные власти, получившие некоторое денежное вспомоществование из Москвы, перенесли родовой дом Сталина — дом из двух комнатушек — в центр города. Чтобы превратить эту лачугу в “Олимпийский чертог”, партия обрамила ее неоклассическими колоннами. Убранство самих комнат должно было свидетельствовать об истинно ленинской скромности Сталина. В одной комнате стоял простой деревянный стол, в другой висел портрет Сталина с матерью — женщиной с пронзительным взглядом, с черным покрывалом на голове. Находившийся дверь в дверь огромный Музей Сталина, грандиозностью не уступавший колоннам, был закрыт — как сказал мне охранник, “думают, что с ним делать”.

Посетители, закончившие осмотр сталинского жилища, сидели в парке под деревьями и ели сосиски и яблоки. Никто из тех, с кем я говорил, не имел ничего против Сталина. Люди говорили, что такой человек нужен стране, чтобы положить конец “беспорядку”. Фабричный рабочий, с которым я разговорился, показал мне татуировку у себя на груди: искусный двойной портрет Ленина и Сталина. Я спросил у рабочего, как насчет портрета Горбачева. Может быть рядом?

— Горбачева? — переспросил он. — Да я его имя не наколю и на заднице.

Сталин, чье настоящее имя было Иосиф Виссарионович Джугашвили, родился 21 декабря 1879 года. Отец его был пьяницей, избивавшим жену. Он умер молодым. Любимой книгой Сталина в детстве была повесть Александра Казбеги “Отцеубийца” — она рассказывала о грузинском герое-мстителе по прозвищу Коба. Прочитав эту книгу, Сталин потребовал, чтобы друзья называли его Кобой. “Коба стал его кумиром”, — вспоминал его друг детства. Ближайшие партийные соратники Сталина продолжали называть его Кобой — иногда до самого дня своего расстрела.

Сталин учился в духовной семинарии. Монахи отмечали, что он был груб и дерзок. Его мать мечтала о церковном поприще для сына. Когда в 1936 году он, уже будучи главой государства и планируя Большой террор, навещал мать, та сказала: “Жаль, что ты не стал священником”.

В 1895 году Сталин написал такие стихи:

В 1926 году от Сталина ушла жена Надежда. Он умолял ее вернуться, но при этом позаботился о том, чтобы за ней следили агенты ОГПУ. Через шесть лет они поссорились: Надежда обвиняла мужа в жестокости по отношению к украинским крестьянам. После ссоры она вышла из комнаты и застрелилась. Ее дочь Светлана впоследствии писала: “Смерть мамы страшно ударила его, опустошила, унесла у него веру в людей и в друзей. Он всегда считал маму своим ближайшим и верным другом, — смерть ее он расценил как предательство, как удар ему в спину. И он ожесточился”.

Много лет Сталин жил в Кремле один. Его охранник рассказывал, что Сталин лично прослушивал телефоны своих советников, тратя на это по многу часов в день. А офицер госбезопасности и охранник Сталина Алексей Рыбин написал в статье, опубликованной в журнале “Социологические исследования”, что Сталин любил говорить своему водителю, чтобы тот подсаживал по пути пожилых женщин и подвозил их домой, — “такой он был человек”, по словам Рыбина.

“Правда”, следуя гомерической традиции, награждала Сталина магическими именами, называя его Вождем и Учителем всех трудящихся, Отцом народов, Мудрым Вождем советского народа, Величайшим Гением всех времен и народов, Величайшим Полководцем всех времен и народов, Корифеем наук, Верным Соратником Ленина, Преданным Продолжателем Дела Ленина, Горным Орлом, Лучшим Другом Детей.

Многие западные интеллектуалы слишком охотно закрывали глаза на сталинские зверства. Джордж Бернард Шоу, приехавший в СССР в разгар искусственно вызванного голода, подняв глаза от тарелки в гостинице “Метрополь”, весело произнес: “Ну и где вы здесь видите нехватку продовольствия?” Леди Астор, путешествовавшая с Шоу, спросила у Сталина во время их встречи:

— Когда вы перестанете убивать людей?

— Когда в этом отпадет необходимость, — отвечал Сталин.

Леди Астор быстро сменила тему и спросила у Сталина, не мог бы он помочь ей найти русскую няньку для ее детей.

После личной встречи со Сталиным Герберт Уэллс заявил: “Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного”. Американский посол в Москве Джозеф Дэвис писал о Сталине: “Ребенку бы понравилось сидеть у него на коленях, а собаке ласкаться у ног”.

Сталин был ростом в 162 сантиметра, но хотел, чтобы на парадном портрете его изобразили высоким, с мощными руками. Художник Налбандян показал фигуру Сталина с выгодного ракурса; сильные руки сложены на уровне живота. Других своих портретистов Сталин расстреливал, а написанные ими портреты приказывал сжечь. При этом он своей рукой вписал в книгу “Иосиф Сталин. Краткая биография” такие слова: “Сталин… не допускал в своей деятельности и тени самомнения, зазнайства, самолюбования”.

Сталин умер от кровоизлияния в мозг 5 марта 1953 года. Однажды он назвал вегетарианцами революционеров, которые не желали применять террор в качестве политического инструмента. По подсчетам Роя Медведева, число жертв Сталина достигало 40 миллионов. Солженицын называл гораздо большее число: 60 миллионов. Споры продолжаются до сих пор.

Гвоздем сезона стал судебный процесс. С самого прихода к власти Горбачева отставной харьковский адвокат Иван Шеховцов подавал в суд на публичных деятелей и газеты за “клевету на Сталина”. На этих исках, шестнадцати в общей сложности, он сделал себе имя. Последним был иск к газете “Вечерняя Москва”.

СТАЛИН — ОТЕЦ НАРОДА

КЛЕВЕТА — ГРЯЗНОЕ ОРУДИЕ АНТИСТАЛИНИСТОВ

— Уберите плакаты, — распорядился судья.

Шеховцов сидел за столом для свидетелей и делал пометки в блокноте. К его пиджаку была приколота колодка с орденами — в войну он был наводчиком противотанкового орудия, воевал на Прибалтийском и Украинском фронтах, был ранен, потерял часть легкого. В зале суда все скамьи были заняты сторонниками Шеховцова. В основном это были пожилые мужчины и женщины, почти у всех были орденские колодки и медали. Требование убрать плакаты их раздражило, и они отыгрались, начав громко переговариваться. Отпускались злые замечания о евреях и армянах, о Раисе Горбачевой, о “Мемориале”. В руках у них были праворадикальные журналы: националистический “Наш современник” и сталинистская “Молодая гвардия”. Много перешептывались о том, еврейка ли женщина, представлявшая интересы ответчика, “Вечерней Москвы”. Решили, что еврейка. Кто ж еще.

“Мы жизни отдавали, строя социализм, а теперь эти люди — Афанасьев, Адамович, Коротич — пытаются социализм уничтожить, и у них это получается!” — сказала мне в перерыве женщина по имени Валентина Никитина.

Она тоже была ветераном войны, имела ордена и медали. По ее словам, в войну она потеряла много друзей и родных — “половину всех, кого знала”. Она не допускала и мысли о реформировании, а тем более демонтаже системы. “Эти люди — как венгры в 1956-м. Они затевают контрреволюцию. Большинство наших граждан поддерживают Сталина, строителя социализма. Почти все кулаки были евреи. Энкавэдэшники на Беломорканале были евреи! Начальник там был еврей! И главный инженер тоже еврей! Если бы евреи все переехали в автономную область, им бы там прекрасно жилось!”

Я поблагодарил ее за высказанные соображения и обернулся к Шеховцову. У того был надменный и скучающий вид. Он барабанил пальцами по столу, демонстрируя трем судьям свое превосходство. Адвоката у Шеховцова не было. Он сам был своим защитником.

Наконец женщина из “Вечерней Москвы”, сидевшая в паре метров от Шеховцова, встала и сообщила судьям, что ее адвокат не сможет явиться на заседание. Нельзя ли перенести слушание?

— Он в отпуске, — неуверенно добавила она.

Шеховцов закатил глаза. Среди его сторонников раздались смешки и шиканье. Судья назначил дату нового слушания.

— Ну и чушь! — пробормотал мой сосед. Мы все встали с мест. Женщина из “Вечерней Москвы” быстрым шагом, опустив голову, шла к выходу сквозь толпящихся в зале активистов.

— Клеветница! — шипели ей вслед. — Позор!

На парковке сторонники Шеховцова, развернув плакаты, праздновали победу. Я подошел к Шеховцову и представился.

“Вероятно, вы хотите взять у меня интервью, — сказал он. — Что ж, я не откажусь, если вы подбросите меня до вокзала. И, если вы не возражаете, я бы хотел перекусить”.

Я спросил Шеховцова, зачем ему все это нужно. Зачем он тратит все свои деньги и силы на суды, которые всегда проигрывает? Он посмотрел на меня без тени возмущения, скорее с сочувствием. Я, в конце концов, был иностранец — что с меня взять.

“Я восстанавливаю историческую правду, — начал он. — Я не знал ни одного репрессированного. Сейчас в газетах пишут, что у каждой семьи был хотя бы один знакомый, которого подвергли репрессиям. Я лично обошел сто пятьдесят семей в Харькове, и никто мне не сказал, что ждал стука в дверь. Те цифры, которые вы сейчас слышите, — чистая ложь. В 1929 году, во время коллективизации, моего деда выселили и отправили в ссылку. Но с нами делились одеждой и едой, и через шесть месяцев мы вернулись к себе. Во время этой ссылки мой брат умер от воспаления легких, но моя мать никогда не винила в этом Сталина. Виноваты были местные власти! Моей матери 86 лет, и она понимает это своим женским чутьем!

С точки зрения практической деятельности Сталин сделал даже больше Ленина. Но это, конечно, оттого, что он дольше прожил. Я постоянно получаю письма от людей, которые тоскуют по жизни при Сталине. Они знали радость труда, любили Родину, жили с высоко поднятой головой, пели патриотические песни. А теперь никто не поет. И дело не в том, что у нас нет песен. Нет веры! Люди забывают, и им нужно напоминать. В 30-е я был пионером, потом комсомольцем. В стране был небывалый подъем патриотизма. Люди были готовы жертвовать личным ради всеобщего блага. Люди думали о великих целях, о прекрасном будущем, поэтому терпели. Сталин с нами, Сталин нас поддержит. Вот мировоззрение моего поколения! Мы шли в бой с его именем на устах. Он принял Россию с деревянной сохой, а оставил с атомной бомбой. Такого человека нельзя очернять. Молодые должны знать свою историю”.

Самый знаменитый иск Шеховцова был против Алеся Адамовича — белорусского писателя, одного из лидеров “Мемориала”. Шеховцов утверждал, что Адамович оклеветал Сталина в фильме “Очищение”. Адамович для него был “худшим типом лжеца”: человеком, которому по возрасту “положено знать, как все было”, но который стремится сбить с пути истинного советскую молодежь.

“Люди разучились сами узнавать истину, — говорил Шеховцов. — Слушают Коротича и Евтушенко. Не читают правдивые курсы истории, которые публикует Институт марксизма-ленинизма”.

А что насчет Сахарова? Ведь он номинально был председателем “Мемориала”. Ему, выходит, тоже нельзя доверять?

“При Брежневе Сахарова сослали в Горький, чтобы он не разбалтывал секреты о нашей ядерной программе и не клеветал на строй, — откликнулся Шеховцов. — Теперь по указанию Горбачева его вернули в Москву. Но Сахаров в отместку очерняет нас. Он руководит главной силой в стране — «Мемориалом». А «Мемориал» может когда-нибудь превратиться в альтернативную партию”.

Шеховцов добавил, что знает Нину Андрееву и считает ее “хорошим тружеником”. Я понял, что он и впрямь с ней знаком, услышав, что “большинство тех, кто клевещет на Сталина и Родину, — евреи”.

Через несколько недель Шеховцов позвонил мне с новостями. Он выиграл суд против “Вечерней Москвы”. Суд признал, что газета опубликовала клевету — но не на Сталина, а на самого Шеховцова: она утверждала, что в бытность прокурором Шеховцов действовал “сталинистскими методами”. Газета поместила длинное опровержение. Довольный Шеховцов сказал, что одержал большую победу — защитил себя, а главное, “доброе имя Сталина”.

“Я перестану бороться в тот день, когда умру”, — сказал он.

На этом суде я познакомился с женщиной, которая назвала себя “почитательницей Сталина”. Ее звали Кира Корниенкова, и она пригласила меня на обед. Это была почтенная дама лет шестидесяти. Категоричная, суровая, с очками в проволочной оправе и пучком на затылке, она напоминала учительницу чистописания, которая никому не ставит пятерок. Квартира у нее была полутемная, неуютная, вся заваленная книгами. Кроме хозяйки там жили два волнистых попугайчика — Ташка и Машенька. “Мои детки”, — сказала Кира Алексеевна, ткнув пальцем в клетку. Она никогда не была замужем — никогда к этому не стремилась. “Я хотела быть свободной, — объяснила она. — Когда живешь с родными, они тебе мешают. Становятся обузой. У меня есть жизненная программа, и я ее выполняю”.

Если ей и была ведома страсть, то единственным предметом этой страсти был Сталин. “Я всегда любила его. Я посвятила жизнь ему и его памяти”. Кира Алексеевна, конечно, опоздала родиться. Дни напролет она просиживала в Библиотеке имени Ленина, изучая “возмутительные” обвинения западных и советских авторов, писавших о Сталине. Медведев, Солженицын, Афанасьев, Рогинский в ее глазах были врагами. Она хотела опровергнуть “всю их писанину о том, что Сталин убил миллионы. Он этого не делал. Он боролся только с врагами народа”. Время от времени она писала письма в ЦК, в которых жаловалась на то или иное высказывание в либеральной прессе.

— Чувствуйте себя как дома, — сказала она, оставляя меня в компании попугайчиков и уходя на кухню готовить. В комнате повсюду были изображения Сталина. Сталин в детстве. Сталин с Лениным в Горках. Сталин на первой странице “Правды”. Сталин в белом кителе. Еще сотни фотографий хранились у нее в альбомах и обувных коробках. Стопки фотографий были перевязаны лиловыми шелковыми лентами.

— Я никогда не видел ничего подобного! — вежливо крикнул я, словно мне было предложено полюбоваться хозяйским Матиссом.

— У меня очень много фотографий! — отозвалась Кира из кухни. — Вы смотрите, смотрите!

Она почти бегом вернулась в комнату, лицо ее заметно раскраснелось. Она начала перебирать фотографии.

— Вот смотрите! — говорила она с восторгом, поднося карточки чуть ли не к самому моему носу. — Тут на каждой — свое выражение, здесь все этапы жизни великого человека.

Подобно тому как поклонники Вагнера ежегодно съезжаются в Байройт, Корниенкова каждый год совершала паломничество в Гори. Случалось, что она ездила туда и дважды в год: в годовщину смерти Сталина и на День победы. “У меня много единомышленников. В 1979 году мы собрались там, чтобы отметить его столетие. Я думаю, в Музее Сталина в тот день побывало больше тридцати тысяч человек. Те, кто хочет поставить памятник так называемым жертвам Сталина, должны об этом задуматься. Не нужно ставить памятник тем, кто сидел в тюрьме. Они отвечали за свои преступления. Не нужно ставить памятники раскулаченным богачам. Памятники нужно ставить коммунистам. Предатели памятников не заслуживают”.

Кира положила нам тушеное мясо с картошкой. Между делом она упомянула и о том, что двое ее родственников были отправлены в лагеря. Их преступление состояло в опоздании на работу.

“И поделом им”, — убежденно сказала Кира. Я промолчал. Ташка и Машенька свиристели в клетке. Кира возмущено проговорила: “Это что, Сталин виноват, что мои дядья пьянствовали ночью, а утром опоздали на работу? Их следовало наказать. Я люблю порядок. Я — за настоящий порядок, за железную руку, ну или какую-то там еще. Я за то, чтобы люди отвечали за свои дела”.

Еда была очень вкусной, но Кира Алексеевна к ней не притрагивалась. Она читала мне лекцию. Она вошла в раж. “Как бы я хотела, чтобы мы снова жили в такие времена! — говорила она. — Когда смотришь документальные фильмы, видишь, как люди были воодушевлены, как счастливы. У них лица сияли. Инструменты были плохие, но они работали, любили работать. А теперь мы думаем, что работа — это «мартышкин труд». Люди были счастливы, рапортуя Сталину о своих достижениях. Когда Сталин умер, мне было всего 18 лет, но я видела, как работала моя мать. Она работала не потому, что чего-то боялась, для нее это было в радость. Парады на Красной площади — одно из счастливейших воспоминаний”.

Я спросил у Киры, видела ли она живого Сталина. У нее увлажнились глаза, как будто на нее нахлынули воспоминания о юношеской любви. “В последний раз я видела Сталина в 1952 году. Я помню, какое настроение было у рабочих, когда поначалу они не увидели Сталина на трибуне мавзолея. Это было горе. Но потом он вышел, и вы себе не представляете, как мы ликовали! Он ведь был уже немолод, и мы приветствовали его с такой радостью! Мы выполняли поставленные им задачи. Мы были готовы полететь ради него на Луну. Мы любили Сталина и верили в него всем сердцем”.

Я спросил у Киры, как она пережила известие о смерти Сталина. Она стала отвечать и, рассказывая, все время плакала. Когда она услышала ужасное известие, то просто заболела и несколько дней пролежала дома.

“В день похорон я вышла на улицу. Гудели все заводские сирены, — вспоминала она. — Так делали, когда рабочий навсегда покидал завод. А тогда это было в знак траура по Сталину. Разве можно испытывать такую любовь к нынешнему вождю. Вот все получают зарплату, а еды в магазинах нет. Как можно верить в таких правителей? Я верю своим глазам”.

После обеда Кира рассказала, что дружила — “ну, мы были не друзьями, но товарищами” — с некоторыми родственниками Сталина. Она даже побывала однажды на даче у Молотова. По ее словам, у него были “глаза мудреца”. До самой своей смерти, а умер он в возрасте 96 лет, Молотов говорил всем, кто к нему приезжал, что Сталин действовал совершенно правильно. Было много врагов, а врагов надо уничтожать.

Но разве не случалось ошибок, спросил я у Киры Алексеевны. Неужели Сталин не сделал ни одной ошибки?

“Ошибки? — переспросила она. — Одну сделал. Он слишком рано умер”.

Среди присутствовавших в зале суда в тот день был еще один человек, с которым мне хотелось познакомиться: внук Сталина Евгений Джугашвили. В Москве жили четверо внуков Сталина: домохозяйка, врач, театральный режиссер и этот Джугашвили. Первые двое от встречи отказались. Я смог повидаться с режиссером — тихим худощавым человеком по имени Александр Бурдонский. Мы разговаривали в его кабинете в Театре Советской армии — огромном здании в форме пятиконечной звезды. Всю жизнь он старался отмежеваться от родства со Сталиным. Он взял фамилию матери. (“Мне кажется, «Бурдонский» звучит приятнее, чем «Сталин». Вы не находите?”) Он бросил военное училище и всегда стремился смотреть на Сталина “взглядом художника”.

“Мне приходится нести эту ношу, но я ведь не виноват в том, что у меня такой дед. Я думаю и веду себя как нормальный человек. Никаких радикальных соображений о Сталине у меня нет. Я пытаюсь понять его как феномен. Понять его мне помог «Ричард III» Шекспира. Даже не столько сама пьеса, сколько биография Ричарда. Он родился с горбом, но был способным человеком и хорошо соображал. И поэтому хотел доказать, что имеет право быть со всеми на равных”.

Если Бурдонский и не вытеснил из своего сознания постоянную мысль о Сталине, он хотел думать, что ему это удалось. Я не встречал человека, который говорил бы о Сталине с такой скукой в голосе и так отстраненно. “Если рассматривать это как феномен культуры, — бесцветным тоном говорил он, — будет наивно представлять Сталина воплощением чистого зла, после того как его провозглашали лучшим другом всех народов, детей, животных, наиболее выдающейся личностью нашей эры и так далее. Я думаю, он верно претворял в жизнь идеи Маркса. Увы, это был единственный способ их воплотить…”

Лишь однажды Бурдонский публично выказал свое недоброжелательство: это было во время телевыступления, когда он недвусмысленно дал понять, что своего деда презирает. Его родственников-сталинистов это привело в ярость. Когда я позвонил Евгению Джугашвили, он предупредил: “Только одно. Не говорите со мной об этом пидорасе, моем двоюродном брате. Он предал Сталина. Своего деда”.

Отцом Евгения Джугашвили был Яков, старший сын Сталина. Яков воевал, попал в плен. Когда Сталин не захотел или не смог его обменять, Якова казнили. В день, когда я встретился с Евгением Джугашвили, он готовился оставить свой пост в Министерстве обороны, уйти в отставку в 55 лет и переехать в Тбилиси. Человек, открывший мне дверь, выглядел в точности как Сталин, разве что был несколько худее и носил не густые усы, а тонкие усики. Но сходство все равно было пугающим. Он был одет в военную форму и поначалу держался с такой важностью, будто был членом политбюро. Мы вошли в комнату, где висело несколько портретов Сталина, а книжный шкаф был забит книгами по истории КПСС и Советской армии, вышедшими в сталинское время. В комнате стоял простой стол, на нем — стопка чистых листов и несколько отточенных карандашей. За стол мы и сели.

— Так, какой у вас первый вопрос? — спросил он, сверля меня глазами. Его нельзя было заподозрить в наивности: он понимал, что ничего хорошего от посещения американского репортера ждать не следует, и, вероятно, был прав. Но я не видел смысла в том, чтобы вступать с ним в конфронтацию. Я просто спросил, что он думает о своем деде и об обвинениях, предъявляемых ему в статьях и внутри партии. Этого вопроса он и ждал.

“Я всегда обожал Сталина, — ответил он. — Никакой съезд, никакая книга, никакая журнальная статья этого не изменит, не заставит меня в нем сомневаться. Прежде всего он мой дед, и я им восхищаюсь”.

Солженицына он назвал “аморальным подонком”, а о Горбачеве высказался так: “Очевидно, что авторитет партии подорван. Рыба, говорят, гниет с головы. А когда рыба сгнила, ее выбрасывают. Все к тому идет. Думаю, в конце концов партия будет распущена”.

У Джугашвили нашлась “пара ласковых” для всех публичных фигур: Шатрова, Афанасьева, Сахарова, Ельцина, руководителей “Мемориала”. Он долго говорил о недавних пьесах и телепрограммах, которые очерняли его деда. Он явно за всем этим следил. Единственным светлым моментом за последнее время было его участие в грузинском фильме: он исполнил там роль Сталина.

“Про меня говорят: яблоко от яблони!” — произнес он и вновь пристально на меня посмотрел. На секунду мне показалось, что передо мной действительно сам Сталин. Но Джугашвили сам разрушил это впечатление.

— Ну, хватит! — и он стукнул кулаком по столу. Его лицо расплылось в странной ухмылке. — Ты мне нравишься! Я так решил. И теперь ты будешь моим гостем!

В Грузии гостеприимный хозяин обычно проводит гостя по своим владениям, по дому. Внук Сталина показал мне свою кухню, а потом полки в ванной.

— Я сам их смастерил! — сказал он, любовно касаясь полок, словно это был приз, полученный в телешоу. — А тут у меня спальня… тут — гостиная! Кстати, знаешь, я ведь ничего не получил от того, что я внук Сталина. Но, конечно, когда мне понадобилась квартира, я написал письмо Брежневу. Мне дали вот эту квартиру. И передвинули меня вперед в очереди на машину. Так что не все так плохо. Ну вот, мы снова на кухне.

Джугашвили вытащил из-под стола канистру с самогоном. “Это чача”, — пояснил он. Затем он вручил мне арбуз, и мы двинулись в гостиную.

— Разливай чачу, — сказал Джугашвили. Сам он принялся нарезать кривым ножом толстые ломти арбуза. Ломти он посолил.

Поднявшись, он замер с рюмкой в руке. Я тоже встал.

— Выпьем за дружбу народов! — провозгласил он. Почему бы и нет, подумал я, и мы опрокинули наши рюмки с тбилисской чачей. По первому впечатлению она не показалась мне такой же крепкой, как русская водка.

Джугашвили вновь поднялся.

— В грузинском доме тосты произносит хозяин, — сказал он, — а в моем доме второй тост всегда за Сталина!

Я почувствовал тошноту и слабость в ногах. Но не опустил рюмки и смотрел хозяину дома в глаза.

— Советский Союз принял на себя главный удар в войне, а во главе страны стоял Сталин, — продолжил Джугашвили. — Он получил отсталую страну, где крестьяне ходили в валенках, и сделал ее великой. А мы его проклинаем. Этих людей нужно наказать, обличить их ложь! Я думаю, придет время, когда советские люди дадут всему свою справедливую оценку. Ну, за Сталина!

— За Сталина, — отозвался я. Да простит меня Бог.

В конце 1988 года отделения “Мемориала” были уже в 200 с лишним советских городах. Между мемориальцами начинался спор о том, стоит ли ограничиваться периодом сталинских репрессий или говорить обо всех событиях — от первых арестов и казней при Ленине до смерти в лагере в декабре 1986 года писателя-диссидента Анатолия Марченко. Другими словами, некоторые члены “Мемориала” начинали говорить не только о “сталинских отклонениях”, но и о преступной сущности всего советского режима.

В “Новом мире”, “Неве” и других журналах начали выходить статьи, критиковавшие не только Сталина, но и Ленина и саму революцию. В январе 1989 года Юрий Афанасьев председательствовал на двухдневном конгрессе “Мемориала”. Один из руководителей политбюро, Вадим Медведев, пытался не допустить проведения этого конгресса, приводя невразумительные причины: “не разрешено”, “не санкционировано”. Сахаров позвонил Медведеву и сообщил, что политбюро здесь ни при чем. “Если вы не пустите нас в зал, мы проведем конгресс в квартирах по всей Москве”, — сказал академик. Медведев сдался, и конгресс состоялся. КПСС теряла контроль над историей, а партия, которой неподвластно прошлое, не может быть уверена и в будущем.

Но, несмотря даже на то, что “Мемориал” расширил область своих исследований, его главная цель не изменилась: отдать дань памяти погибшим, возвращать им имена. Некоторые молодые историки и волонтеры работали самостоятельно: они собирали сведения об арестах, казнях, ссылках. Другие тщательно изучали учебники истории и добились впечатляющих успехов: партии пришлось согласиться переписать школьные и вузовские учебники, отменить государственные экзамены по общественно-политическим дисциплинам, а некогда обязательные университетские курсы по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму стали такими же факультативными, как курсы по плетению корзин.

Никто не понимал задачи “Мемориала” так буквально, как журналист Александр Мильчаков, сын генерального секретаря ЦК ВЛКСМ, начальника одного из крупных промышленных ведомств. Мильчаков вырос в Доме на набережной. Ребенком он видел охранников во дворе: при себе у них были футляры, будто бы для скрипок. “На самом деле в футлярах были автоматы, — рассказал он мне. — Они всегда были готовы к делу”.

50-летний Мильчаков по-прежнему жил в той же квартире, где вырос. Один из главных активистов в “Мемориале”, Мильчаков решил ограничить свои расследования единственной темой. В книге “К суду истории” Рой Медведев утверждал, что в разгар чисток в конце 1930-х убивали около тысячи человек в день. Мильчаков хотел знать, где похоронены расстрелянные в Москве.

Отец Мильчакова был арестован и провел 15 лет в ссылке. “Когда шли аресты, мне было лет восемь или девять, но я был любопытным мальчиком и много времени проводил во дворе. Я видел, как реагировали другие мальчики, когда уводили их родителей. В то время каждую ночь был слышен топот сапог на лестнице. Энкавэдэшники почему-то никогда не пользовались лифтом. Я отчетливо помню, как моего отца вели вниз по лестнице, не вызывали лифт. И каждую ночь мы прислушивались к этим шагам. Большинство родителей верили, что в партию действительно проникли враги, что идет настоящая политическая борьба. Их всегда удивляло, когда кого-то арестовывали. Но удивлялись они только тому, что человек, которого они считали честным, оказывался предателем. Когда арестовали моего отца и конфисковали наше имущество, нас, детей, выгнали из нашей квартиры. Мы сидели во дворе на деревянных санках, и никто, ни один из наших друзей к нам даже не подошел. Говорить с членами семьи врага народа было тягчайшей провинностью”.

Пользуясь зарубежными и советскими опубликованными источниками, Мильчаков принялся разыскивать самые большие массовые захоронения на территории Москвы: Донской монастырь, Бутовский полигон, Калитниковское кладбище рядом с Птичьим рынком, Новоспасский монастырь XIV века, берега канала имени Москвы.

Однажды ранним утром мы с моим другом Джеффом Тримблом из US News & World Report встретились с Мильчаковым возле Дома на набережной. Оттуда мы направились в Донской монастырь. Цветочницы в синих холщовых халатах, сидевшие у монастырских ворот, продавали гвоздики — по пять рублей за букет. Мильчаков провел нас к самому большому строению на территории кладбища — крематорию. Мы подошли к заднему фасаду здания, где старик-служитель смотрел, как горит мусор. На земле лежало несколько разбитых надгробий.

“Видите эти ворота? — спросил Мильчаков. — Каждую ночь через них проезжали грузовики с убитыми и сваливали здесь тела в кучу. Расстреливали в Лубянской тюрьме или Военной коллегии, стреляли в затылок — так меньше крови. Тела клали в старые деревянные ящики из-под боеприпасов. Рабочие доводили жар в подземных печах — вон они — примерно до 1200 градусов по Цельсию. Чтобы все выглядело как положено, по протоколу, были даже специальные свидетели, подписывавшие различные документы. Когда тела сгорали, от них оставался только пепел и немного костей — может быть, зубы. Затем пепел ссыпали в большую яму”.

Мы несколько минут шли мимо рядов могил, искусно вырезанных надгробий, которые смотрелись бы уместно и на парижском кладбище Пер-Лашез. Наконец мы остановились у могилы, над которой было написано: “Могила невостребованных прахов. 1930–1942”. В землю кто-то воткнул четыре белых искусственных тюльпана. Еще была охапка завядших гвоздик, которые пахли, точно пролитое вино. Кто-то прислонил к надгробию маленькую иконку — святого Георгия. По словам Мильчакова, глубина могилы составляла четыре с половиной метра, площадь — 1,85 квадратного метра, а когда она до краев заполнилась пеплом — “сотни килограммов пепла!” — ее закатали в асфальт. Ходили слухи, что на Новом Донском кладбище похоронен и прах Бухарина, но Мильчаков не был в этом уверен.

“В самый разгар чисток печи горели всю ночь, — сказал он. — Купола церквей и крыши домов вокруг были покрыты пеплом. Снег тоже был присыпан тонким слоем пепла”.

Мы отправились на Калитниковское кладбище, куда свозили тысячи трупов. Рядом чадил зловонный мясокомбинат. Мильчаков сказал: “Во время чисток сюда сбегались все собаки в городе. Воняло в три раза хуже, чем сейчас: в воздухе стоял запах крови. Люди высовывались из окон, их всю ночь тошнило. Собаки выли до рассвета. Случалось, что на кладбище встречали собаку с чьей-то рукой или ногой в зубах”.

В Новоспасском монастыре Мильчаков показал нам крутой берег пруда. Здесь НКВД зарывал расстрелянных иностранных коммунистов: Джона Пеннера из Компартии США; Германа Реммеле, Фрица Шультке, Германа Шуберта и Лео Флайга, лидеров 842 немецких антифашистов, арестованных в апреле 1938 года; венгров Белу Куна и Лайоша Мадьяра; югослава Владимира Чопича; румын Марчела Паукера и Александра Доброджану-Геря.

“Вдоль берега росли яблони, — продолжал Мильчаков. — Их все сожгли. Заключенных заводили в монастырскую церковь, в комнату, которая называлось «баней». Их раздевали, взвешивали и стреляли им в затылок. В отчетах это называлось «медицинской процедурой». Заключенный в это время сидел. У него за спиной открывалось маленькое окошко, и палач стрелял через него. Так делали, чтобы избежать внезапного удара, инфаркта и истерики. Тела складывали, как карандаши в пенал, и на телегах увозили в крематорий”.

Мильчаков вел постоянную борьбу с КГБ, добиваясь разрешения провести раскопки в местах всех захоронений. КГБ эпохи гласности под руководством Владимира Крючкова вынужден был действовать в непривычно открытом, публичном поле. Крючков пытался “очеловечить” тайную полицию. Журналистам он рассказывал, как любит театр, собак и детей. В то же время КГБ по мере сил чинил препятствия таким людям, как Мильчаков. Ему не выдавали документы, не пускали в Бутово, открыто следили за ним и запугивали, когда он отправлялся на места захоронений. Но чем известнее становился Мильчаков, чем больше он рассказывал о своих открытиях в статьях в “Вечерней Москве”, тем большего он добивался. КГБ не помогал Мильчакову, но и не пресекал его деятельность.

Через пару недель мы отправились на самую окраину города — на берег канала имени Москвы (ранее он назывался “канал Москва — Волга”). Здесь была большая водоочистная станция. Этот почти бесполезный канал приказал прорыть Сталин в 1932 году. В 1937-м работы были завершены. Канал строили рабы, зэки, в основном крестьяне, которых, за то, что у них была лошадь или корова, объявляли кулаками и арестовывали. Генрих Ягода, в то время глава НКВД, изнурял их непосильной работой до смерти.

По сведениям Мильчакова, на этой стройке умерло около 500 000 заключенных — по большей части от холода и истощения. Даже зимой на них были лишь тонкие бушлаты без подкладки. Заключенные жили в хлипких бараках рядом со стройкой. 128-километровый канал они прорыли при помощи лопат, кирок и тачек. Питались они ужасающе плохо. Медики изучили зубы заключенных: судя по тому, в какое состояние пришла эмаль, многие ели кору, коренья и траву, добавляя их к своему рациону из хлеба и каши без жиров.

Мильчаков не был склонен к суевериям, но, когда рассказы свидетелей и поиски вслепую ни к чему не привели, он решил искать захоронения с помощью лозы. Мы встретились с опытным лозоходцем в условном месте возле березовой рощицы. Мильчаков заверил нас, что с помощью этого человека уже обнаружил несколько братских могил. Так что часа два мы молча наблюдали за тем, как лозоходец бродит туда-сюда между деревьями, в ветвях которых гомонили сойки.

“Но у нас тут еще есть одна встреча”, — сказал Мильчаков. Он подвел меня к памятнику в рощице: крест, оплетенный колючей проволокой. Этот крест был установлен “Мемориалом” в память о заключенных, погибших на строительстве канала. Возле креста стоял старый сутулый человек. Он представился: “Сергей Буров, пенсионер”.

Он рассказал, что, когда ему было десять-одиннадцать лет, он жил недалеко от бараков. Каждое утро, когда он шел из магазина, лагерники просили его кинуть им хлеба.

“Я заворачивал хлеб в газету и кидал им, — вспоминал Буров. — Иногда я видел, что их ловили и избивали охранники. Похоронные команды я тоже видел. Они были из заключенных, за работу им выставляли водку, чтобы они не просыхали. Я помню, как бегал, играл во что-то, а они в своих робах сбрасывали тела в яму. Наши родители, упоминая об этом, говорили: «Там творится что-то ужасное». Но что именно, они не знали. И не хотели знать”.

Однажды утром, через много лет после того как канал был достроен, Буров шел вдоль берега и увидел, что у воды сидят люди — целые семьи. Все они плакали. Они сворачивали записки и засовывали в бутылки. Затем затыкали бутылки пробками и бросали вводу.

“Я спросил у них, что они делают, а они ответили, что отправляют письма тем, кто не вернулся со строительства канала, — сказал Буров. — Они надеялись, что когда-нибудь кто-то найдет эти бутылки, прочтет письма и будет помнить. Они посылали имена своих любимых людей в будущее. Они отправляли их имена по воде”.

Глава 10

Маскарад

В 1917 году большевики ворвались в Зимний дворец и захватили власть, но им предстояло еще подчинить себе всю империю. Желая завоевать сердца и умы людей, Ленин объявил кино важнейшим из искусств и отправил во все концы России агитационные поезда с киномеханиками и пропагандистскими фильмами. Сталин также понимал, какой ценностью обладает новый вид искусства. Хотя сам он в качестве орудия инкультурации предпочитал пистолет, всем партийцам он сообщил, что кино — “важнейшее средство массовой агитации”. Поэтому еще много лет после Октябрьской революции рабочие и крестьяне смотрели в импровизированных кинотеатрах-тентах и железнодорожных вагонах “Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков”, “Стачку”, “Октябрь” и “Киноглаз”, напитываясь революционным духом.

Но новые революции приносят с собой новые средства информации. Когда в 1985 году к власти пришел Горбачев, его главный идеолог и пропагандист Александр Яковлев провозгласил: “Телевизионная картинка — это все”. Яковлев десять лет был советским послом в Канаде и часто, сидя дома в Оттаве, смотрел канадское и американское телевидение. Также Яковлев изучал телевидение в Москве. Много лет он занимался в ЦК вопросами идеологии и лучше, чем кто-либо другой, понимал, какую роль может сыграть телевидение в деле убеждения, принуждения и гомогенизации населения такой огромной империи, как Советский Союз.

Хотя люди в Советском Союзе жили бедно и просто, почти у всех был телевизор. И все его смотрели. Яковлев понимал, что единственным ритуалом, который мог объединить интеллигентов в Прибалтике и крестьян в Сибири, был просмотр телевизора. Яснее всего ему была ценность новостной программы “Время” — каждый вечер ее неизменно смотрели почти 200 миллионов человек.

Сталин был тираном дотелевизионной эры. Он походил на восточное божество: был незримым, а голос его слышали редко. Современные ему средства коммуникации позволяли ему с легкостью управлять собственным культом. По большей части культ Сталина создавался печатью: курсами и учебниками истории, газетами, плакатами. Манипулировать таким культом было легче легкого. Фотографии Сталина в “Правде” ретушировались. Оспины исчезали. Он вырастал на голову выше. Невозможно было догадаться, что у него плохо действует одна рука.

Но система теряла жесткость, а технологии прогрессировали. Люди узнавали лидеров послесталинской эпохи — Хрущева и Брежнева — ближе, в основном благодаря телевидению, вечерним новостям. Программу “Время” придумали в ЦК в 1960-е. Это была ежевечерняя торжественная месса в закрытом атеистическом государстве. Партийные идеологи разрабатывали внешний вид и звучание программы с неимоверным тщанием. После долгих поисков на роль Старшего Брата пригласили Игоря Кириллова — скромного актера с обманчивой внешностью. Кириллов вел “Время” 20 лет. Он был подтянут и носил большие очки, придавашие ему располагающий вид — он походил на доброжелательного учителя математики. Таков был публичный образ Кремля.

Кириллов мастерски владел голосом и мимикой. Мельчайшим жестом, малейшим изменением тона он превращал сводки из ЦК КПСС в божественные откровения. Самые заурядные происшествия на капиталистическом Западе он подавал так, что они казались оскорблением человечности, издевкой надо всем, что есть святого и достойного. Главное, что он умел, — привлекать внимание. “Сегодня на заседании политбюро…”, — начинал Кириллов торжественным тоном, и все замирали, ожидая дальнейших инструкций.

Как и многие служители идеологии, Кириллов при Горбачеве прошел через вынужденную конверсию. Когда в 1991 году я увидел в телестудии Старшего Брата, на нем был свитер, а лицо его выражало искреннее раскаяние. Он был благодарен за то, что ему дали второй шанс. Теперь он вел программы для молодежи. Он постоянно извинялся, а свитер носил будто рубище. “Свитер — это знак того, что я изменился, — сказал он. — Система просуществовала так долго благодаря идеологической работе партии и телевидению. Это был своего рода массовый гипноз”. По этому поводу Кириллов, кажется, испытывал неподдельные угрызения совести.

На свою эпохальную роль Кириллов был избран благодаря своей выучке по системе Станиславского. “Я мог заставить людей верить”, — объяснил он.

Кириллов вспоминал свое ликование, когда в 1961 году Хрущев объявил, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. “Когда Хрущев произносил эти слова, вышло солнце, и весь зал Дворца съездов залил свет. Мы говорили друг другу: видите, даже природа верит в наши цели! Тогда мы с женой решили завести первого ребенка, дочку. Мы надеялись, что она будет жить при коммунизме. Теперь мне стыдно, что я был марионеткой, что с моей помощью, с помощью телевидения людям затуманивали мозг”.

Авторы программы “Время” знали, как создавать образ империи, как завоевывать или по крайней мере впечатлять зрителя. Кириллова окружали звуковые и визуальные символы величия советского государства. Когда обсуждалось, какую музыку выбрать для заставки программы, телеидеологи сразу отвергли Моцарта и Бетховена. Взять немецкую музыку означало оскорбить русский имперский дух.

“Вначале показывали картинку с Кремлем, символом империи. Идея была, что волны информации исходят из этого могучего башенного шпиля, — вспоминал Эдуард Сагалаев, руководивший программой при Горбачеве. — «Время» не только информировало, но и давало указания — как местным партийным руководителям, так и большинству обычных людей. Оно было единственным связующим звеном между верховной властью и народом. Я сам видел письма, которые старушки писали Игорю Кириллову: «Пожалуйста, дорогой Игорь Леонидович, передайте Горбачеву, чтобы он сделал то-то и то-то». Кириллов для многих был кем-то между генеральным секретарем и Господом Богом. На самом деле он был даже выше генерального секретаря, потому что ведь это именно «Время» рассказывало людям, как жить. Кириллов зачитывал постановления ЦК без редактуры и сокращений: такие постановления были все равно что Десять заповедей. В этом было что-то библейское. Не мог же Моисей сократить заповеди, которые Бог дал израильтянам?”

Ритуальный порядок в программе был неизменен и воспроизводился досконально. Даже при Горбачеве места для импровизации не предполагалось. Если генеральный секретарь уезжал в заграничное турне, телевизионщики прекрасно знали, как показывать его путешествие. Сначала кадр из аэропорта с кумачовым транспарантом “Слава КПСС”; затем члены политбюро в шапках и пальто выходят из здания и ждут у самолета; затем сам генсек прощается с ними, целуя каждого в щеку; наконец, генсек на верхней ступени трапа машет на прощание рукой.

“Дело было в вере, — говорил Сагалаев. — Люди глотали стереотипы, которыми их пичкали, и, пока эти ритуалы исполнялись, многие верили, что все хорошо, все в порядке. Даже поцелуи в аэропорту были поводом для гордости и радости. Провинциальные партсекретари смотрели на это и мечтали о том дне, когда по телевизору будут показывать их — как они улетают в Зимбабве”.

По мере того как у Брежнева прогрессировало старческое слабоумие, “Время” начинало работать против него. Человеку, который едва мог передвигаться по своему кабинету, телевидение не могло сослужить хорошую службу. Популярный телеведущий эпохи гласности Леонид Парфенов с иронией сказал мне, что после Андрея Сахарова самым эффективным диссидентом в 1970-е было “Время”. “Только тогда люди увидели, в какие развалины превратились наши вожди, — сказал он. — Они смотрели, как говорит дряхлый Брежнев — путается в словах, бормочет, едва не песок из него сыплется, — и начинали думать: «И это вождь нашей великой страны?!» Раньше такого не было”. Многие телезрители видели в угасании Брежнева новый символ: символ угасания самого Советского Союза.

Горбачев понимал, что с помощью программы “Время” и вообще телевидения может сформировать новый образ, царя нового типа. И этот образ будет олицетворять его политику. Телевидение оставалось его инструментом, которым он мог пользоваться как ему заблагорассудится. Первым его появлением на публике в ранге генсека была речь в Ленинграде. Горбачев так разительно отличался от своих предшественников, так критически отзывался о текущем положении дел, держал себя настолько свободно и не стеснялся своего южного выговора и грамматических ошибок, что его быстро прозвали “председателем колхоза”. Телезрители видели, что Горбачев выходит к народу — буквально ныряет в толпу. Им было совершенно необязательно знать, что за толпой плотно следил КГБ или что телевизионную картинку тщательно редактировали сообразно пожеланиям генсека. Весь медийный аппарат был сосредоточен на трансляции не новостей, а изменений образа лидера и на пропаганде государственной политики, нового порядка вещей.

Кремлевский “ближний круг” был до крайности озабочен имиджем Горбачева. Перед началом эфира, по словам Сагалаева, Горбачев нередко сам звонил руководству “Времени”, чтобы обсудить детали своего внешнего вида. Последние решения о монтаже, изображении, текстовых замечаниях оставались за Горбачевым и его помощниками. “Образ Горбачева, — говорил Сагалаев, — был тщательно разработан при содействии КГБ, горбачевского аппарата и идеологического отдела ЦК. Больше всех для создания нового образа генсека — открытого, демократичного — сделали Яковлев и Раиса Максимовна. Они хотели, чтобы Горбачев напоминал Ленина — того Ленина, который принимал у себя простых людей, крестьян и ездил в машине без охраны. Они хотели, чтобы перестройка стала возвращением к ленинизму, очищением партии от сталинизма и тоталитаризма”.

Каждый вечер люди включали “Время” и видели какой-то новый фокус от Горбачева: то он выдавал явно импровизированное выступление на провинциальной партийной конференции, то бродил в толпе в Нью-Дели или в Бонне, то принимал иностранную делегацию в комнате со столом зеленого сукна и с красной ковровой дорожкой. У Горбачева никогда не брали интервью в западном понимании этого слова. Взвинченный тележурналист после короткого инструктажа сбивчиво спрашивал что-нибудь бессмысленное (“Михаил Сергеевич, какие надежды вы возлагаете на поездку в Лондон?”), и дальше Горбачев говорил минут 15–20. Уже в середине 1987 года зрители сидели перед телевизором, прежде всего интеллектуалы-горожане, и завороженно, даже немного любовно смотрели на этого нового человека. Они напоминали кинокритиков, которым после нескольких лет унылого барахла показали “Гражданина Кейна”.

Венцом горбачевской телекарьеры в глазах советского зрителя стало его выступление на XIX партконференции. Он не только хорошо исполнил свою роль, но и обратил всякого рода “эксцессы” себе на пользу, выпустив на сцену безвестных делегатов, подвергших критике и обескураживших поредевшее политбюро, натравив Лигачева на Ельцина и тем самым подчеркнув собственный статус — мудрого, либерального вождя-центриста, окруженного неистовыми радикалами с обоих флангов.

Никогда больше ему не привелось демонстрировать такое мастерство, такой тотальный режиссерский контроль над поставленным политическим спектаклем. И все же на протяжении нескольких лет Горбачев был не просто исполнителем главной роли, продюсером и режиссером в собственной ежедневной пьесе: у него вообще не было соперников. “Время” шло по всем главным каналам. Уроки итальянского на образовательном канале едва ли могли с ним тягаться. Почти четыре года на политической сцене блистал один Горбачев, больше говорить было не о ком. Другими словами, больше никого не пускали в прайм-тайм. Ельцин появился только в июне 1988-го, и мишенью его нападок стал Лигачев, а не Горбачев. Сахаров редко появлялся на телеэкране до середины 1989-го. Что до консерваторов, они по-прежнему чувствовали себя связанными партийной дисциплиной и не рисковали публично перечить генеральному секретарю.

Горбачев был оратор и соблазнитель. На партийных собраниях, во время уличных бесед с гражданами он оставался неумолимым педантом. И при всем своем могуществе и самоуверености Горбачев допускал некоторую самоиронию. Это тоже было чем-то неслыханным. Политический юмор в Советском Союзе всегда оставался прерогативой частной жизни. Брежнев в анекдотах представал старым маразматиком, а труп Ленина — “копчушкой”. Но в официальной печати ирония была невозможна. В мартовском номере журнала “Театр” за 1988 год сатирик Михаил Задорнов выступил от имени жителя города, который только что посетил Горбачев. Житель в письме генеральному секретарю докладывает о волшебных изменениях, происшедших в его заштатном городке. “Правда, вы только за три дня сообщили нашей городской администрации о своем приезде, — говорилось в издевательском письме, — но даже за эти три дня они успели сделать для нашего города больше, чем за все годы советской власти. Во-первых, были покрашены все дома со стороны улиц, по которым предполагался ваш проезд. Но потом кто-то сказал, что вы любите отклоняться от намеченного маршрута, и наши власти были вынуждены покрасить и остальные дома. Причем так старались, что некоторые закрасили вместе с окнами”.

Высмеивался скорее не Горбачев, а тщеславные партийные чиновники и русская традиция потемкинских деревень. Но уже год спустя гласность вышла из-под строгого контроля политбюро, шутки стали острее, а терпение Кремля начало истощаться. Горбачева и его семью все это больше не веселило. Однажды на сцене Театра сатиры актер Виталий Безруков, игравший в пьесе Владимира Войновича “Трибунал”, выдал длинную и очень смешную пародию на речь Горбачева: здесь были и характерные для него жесты (каратистские движения рук, поднятый указательный палец), и грамматические нелепицы, и южный выговор. Дочь Горбачева Ирина сидела в третьем ряду партера и весело смеялась, пока на сцене не появился Безруков со своей пародией. Ирина нахмурилась. Едва опустился занавес, она встала и направилась к выходу — ни улыбки, ни аплодисментов.

Горбачев не закрывал театры, но он ревниво охранял свой образ и свою личную жизнь. Несмотря на объявленную демократизацию, он никогда не участвовал в настоящих политических кампаниях и не позволял журналистам докапываться до истины о его “характере”. Восхождение Горбачева на вершину власти совершилось по внутрипартийным законам, а в КПСС ценились агрессивное послушание и закрытость. Вдохновитель гласности мало что сообщал о себе, разве что в самих политических выступлениях. Поначалу, когда кто-то начинал без разрешения писать о нем, рыться в его прошлом, Горбачев реагировал не дружелюбнее своих предшественников. Даже самые либеральные газеты и журналы не рискнули бы опубликовать типичную для западного издания биографическую статью. Горбачев собирался напрямую общаться с народом, и единственными возможными фильтрами в этой коммуникации были те, которые создали и одобрили он сам и его команда.

Несмотря на поддержку гласности, несмотря на разговоры о необходимости заполнить белые пятна истории, Горбачев более пяти лет скрывал важное обстоятельство своей собственной жизни. Только в декабре 1990 года, когда вся либеральная интеллигенция, включая Шеварднадзе и Яковлева, была крайне недовольна его сотрудничеством с партийными консерваторами, Горбачев рассказал, что оба его деда были репрессированы при Сталине. Это откровение было легко пропустить. Однажды поздно вечером Центральное телевидение запустило запись трансляции одной из встреч Горбачева с ведущими писателями и журналистами. Горбачев пытался одновременно и оправдать свой “правый поворот” и вернуть себе расположение интеллигенции.

“Взять моих дедов, — произнес он. — Одного из них обвинили в невыполнении плана посева в 1933 году — в год, когда половина нашей семьи умерла от голода…”

Почему он заговорил об этом сейчас? Почему молчал в 1988-м, когда велась битва за историю?

“Его отправили в Иркутск на лесоповал. Семья в тот год была разорена, половина ее сгинула. А другой мой дед был организатором колхозов, а потом работником местной администрации. В те годы это было завидное положение. Он был из крестьянской семьи, крестьянин-середняк. Он провел в тюрьме четырнадцать месяцев. Его допрашивали, требовали сознаться в том, чего он не совершал. Слава богу, он уцелел. Но когда он вернулся домой, его дом обходили как зачумленный, дом «врага народа». Родные и близкие не смели навещать его — боялись, что придут и за ними”.

Казалось, что в истории семьи Горбачева отразилась вся эпоха сталинизма: одного деда наказали за то, что он не выполнил абсурдные и жестокие требования, установленные для крестьян-единоличников в годы коллективизации; второй, руководивший коллективизацией, пострадал ни за что, став жертвой организованного сталинского террора. “Когда я вступал в партию, мне пришлось про все это отвечать, — рассказывал мне впоследствии Горбачев. — Это было очень болезненно”. В этом интервью Горбачев дал понять, что считает себя лидером определенного поколения с определенным мировоззрением: он из тех немолодых уже мужчин, чьи семьи пострадали по вине государства, но которые, несмотря на это, считают, что “истинный” социализм возможен, и это свое убеждение несут “как знамя”. Трагедия сталинизма и фарс брежневского периода означали для Горбачева не крах идеологии, а ее извращение.

Горбачев не просто так сделал свое признание. Для этого была причина. Выяснилось, что признание он приберег ради вполне привычной цели. “Мне не раз говорили, что пора перестать клясться в верности социализму, — говорил он. — Но почему? Социализм — мое глубокое убеждение, и я буду защищать его, пока могу говорить и работать”. К концу 1990 года опросы общественного мнения показывали, что лишь меньшинство советских людей — не более 20 процентов — разделяли веру Горбачева в эффективность социализма. Но для Горбачева попытки отказаться от “социалистического выбора” были неприемлемы: это было предательство, “ползучая контрреволюция”. В его понимании прибалтийские движения за независимость были угрозой Советскому Союзу как “единому народу”; призывы к возвращению частной собственности казались ему ударом по сознанию народа, который многие годы учили частную собственность презирать. Противостояние подобным чужеродным идеям было, по его словам, “последним рубежом”, сопоставимым с битвами за Москву и Сталинград.

“Я что, должен отвернуться от моего деда, который был предан идее социализма? <…> Я не могу идти против отца, который защищал Курск, форсировал Днепр по колено в крови и был ранен в Чехословакии. Если я очищаюсь от сталинизма и прочей грязи, почему я должен отказаться от отца и деда, от всего, что они совершили?”

В 1989 году я побывал на родине Горбачева — в южном городе Ставрополе и окрестных деревнях. В гостинице “Кавказ” меня встретила пожилая женщина с забинтованными ногами, с неприступным видом сидевшая на табурете в дверях и смотревшая на меня в упор. Я попытался добиться от нее каких-то объяснений, но безуспешно.

“Извините, пожалуйста, у нас там массовое убийство”, — раздался голос у меня за спиной. Голос, как оказалось, принадлежал местному экскурсоводу Валентину Низину. “Морим тараканов. Но вы не волнуйтесь. Когда вы попадете в свой номер, он вас не разочарует”.

Низин был прав. По линолеуму носились целые полчища тараканов.

Низин, который, как мне показалось, был не только экскурсоводом, очень заинтересовался, почему я приехал в Ставрополь, “когда в Советском Союзе сотни других примечательных мест”. Работая в Советском Союзе, я ничего особенно не скрывал даже при разговоре с потенциальными информантами, разве что не выдавал друзей и источники сведений. Я уже напечатал почти все, что мне было известно. Поэтому я ответил Низину, что меня интересует прошлое Горбачева. Я был не первым репортером с подобной темой, и Низин любезно помог мне разыскать в городе нескольких старых друзей Горбачева. Но когда я сказал, что хочу поехать в Привольное, где Горбачев родился и вырос, лицо Низина окаменело. Он сообщил, что скоро скажет мне, возможна ли такая поездка, и скрылся в своем кабинете.

Через час он вышел и сказал, что в Привольное мне нельзя.

— В Привольном карантин, — объяснил он. — Вам туда ехать запрещено.

— Какой карантин?

— Кажется, заболели коровы. Там не хотят, чтобы приезжали иностранцы: заразятся еще.

— Что, коровы против?

— Нет, — ответил Низин. — Не коровы.

Я прекрасно понимал, что это значит, и мог с точностью угадать, куда только что звонил товарищ Низин. Но я устал и злился, поэтому позволил себе резкость.

— Мистер Низин, я не собираюсь брать интервью у коров и целоваться с ними тоже не собираюсь. Я сообщал в МИД, что еду в Привольное, там никто не возражал. Я не верю, что в Привольном есть какой-то карантин.

— Есть-есть, — заверил меня он. — Ящур.

Ящур, не ящур… Низин улыбнулся и пожал плечами, давая мне понять: я знаю, что ты все понял, очень жаль, но придется тебе оставаться в городе, здесь мы можем за тобой следить. Все это было бесполезно, и мы оба это знали. Я перестал настаивать, купил Низину выпить, завел будильник на пять утра и лег спать.

Когда я проснулся, шел снег. Крупные снежные хлопья сделали мрачный город белым. Я быстро оделся и прошел мимо консьержки, которая храпела, развалившись в кресле. В коридорах все еще воняло пестицидом, а тараканы никуда не делись — тысячи насекомых шныряли по линолеуму.

На улице мне повезло. Я хотел взять машину, и машина нашлась всего минут через пятнадцать. Подкатил оранжевый “жигуленок” с изношенными шинами и разбитым лобовым стеклом. То, что нужно. Не очень благоразумно было бы въезжать в Горбачев-ленд на новеньком желтом такси. Я сел в машину и быстро объяснил водителю — молодому колхознику, который хотел успеть подзаработать до завтрака, — куда мне надо. Он недоуменно покосился на меня. Тогда я добавил, что заплачу ему 25 долларов валютой: на эти деньги он мог бы прожить до урожая. Машина тронулась.

Мы с водителем решили, что лучше всего будет просто проехать через Привольное с обзорной экскурсией, а потом отправиться в Красногвардейское — большое село, где Горбачев ходил в школу, вступил в партию и встретил первую любовь. Если у меня не возникнет проблем после разговоров с тамошними жителями, можно на обратном пути в Ставрополь заехать еще раз в Привольное. Судя по количеству кагэбэшников вокруг, рано или поздно мне перестанет везти — вопрос только, когда.

Мы ехали по одной из самых красивых дорог, которые я видел в Советском Союзе (среди них Военно-Грузинская дорога на Кавказе и дорога, идущая сквозь туркменскую пустыню Каракумы). Снег заносил черноземные поля, как сахарная пудра — торт “Черный лес”. За два часа пути нам встретилось больше телег с лошадьми, чем автомобилей. По обочине, чавкая сапогами, вели коров сгорбленные крестьянки с металлическими зубами. Мне показалось, что именно в необычайном плодородии земли — причина горбачевского оптимизма. “Здесь можно воткнуть в землю палку и получить урожай”, — говорили мне ставропольцы. Теперь я им верил.

Привольное ничем особенным не отличалось от соседних сел. Крестьянские дома, скот, поля. Воздух был холодным и душистым от запахов удобрений, сена, перегноя. В селе была единственная мощеная дорога и много грязных, немощеных, жавшихся к мутной речке Егорлык. У зеленого забора возле первой школы Горбачева был привязан черный бык. По дороге расхаживали утки и гуси.

Привольное уже не вполне отвечало своему названию и было уже не вполне заурядным селом — с тех пор, как люди из КГБ несли постоянное дежурство у белого кирпичного дома с зелено-голубыми ставнями, где жила мать Горбачева — Мария Пантелеевна. Ей было под 80. Это была дородная, приветливая женщина, носившая эластичные чулки. У нее был южный крестьянский выговор. КГБ всячески старался не допускать до нее журналистов, но в какой-то день рождения Горбачева ее все-таки показали по телевидению: она поделилась с народом воспоминаниями о том, как Миша в юности много работал в колхозе, прочел все книги в колхозной библиотеке и играл на плохонькой балалайке. “А как он пел!” По словам тех жителей Привольного и соседних сел, с кем я успел поговорить, Мария Пантелеевна редко выходила из дому. Через несколько лет, когда ее сын был готов уйти в отставку, она сказала, что это, возможно, не так уж плохо: у него никогда не находилось времени навестить ее. Для нее были привычными размеренная деревенская жизнь и знакомое окружение, и, несмотря на уговоры сына, она всегда отказывалась переехать в Москву. Она могла пользоваться некоторыми благами цивилизации, которых в те времена, когда Горбачев жил в Привольном, у них не было — телевизором, водопроводом, канализацией. Держать скотину у нее уже не было сил. “Она говорила: «Оставьте мне одного петуха, чтобы я могла вставать по утрам»”, — рассказал мне Георгий Горлов, старый друг семьи Горбачевых.

Горбачев родился в марте 1931 года. В то время на юге России и на Украине шла коллективизация, вызвавшая голод. По данным западных историков, во время голодомора 1931–1932 годов в Ставрополе и его окрестностях умерло больше 30 000 человек. Несмотря на ужас тех лет, Горбачев, как и многие “коммунисты-реформаторы”, верил в идею колхозов, но испытывал отвращение к “чингисхановским”, по выражению Бухарина, методам Сталина.

Не углубляясь в психоисторические дебри, можно сказать, что осознание Горбачевым своей успешности было связано с колхозом. Вместе с отцом и семьей еще одного колхозника, Александра Яковенко, Горбачев мальчишкой работал на хлипком зерноуборочном комбайне “Сталинец”. Работа это была тяжелая и грязная, трудиться приходилось под палящим южным солнцем. Чтобы охладиться, Горбачев и Яковенко раздевались и плюхались в бочки с речной водой. Вдвоем они стали успешной мини-бригадой — их отметили в местной газете “Путь Ильича” (20 июня 1948 года) заголовком “Товарищ Горбачев к уборке урожая готов!”.

На следующий год Горбачев и Яковенко, еще старшеклассники, получили почетную награду: орден Трудового Красного Знамени. Такая честь открывала перед человеком дорогу в партию. Много лет спустя, будучи первым секретарем Ставропольского горкома, Горбачев, объезжая местные колхозы, оставлял свою свиту, когда встречал старых друзей, таких, например, как пастух Василий Руденко, приобнявший Горбачева с вопросом: “Миша! Ты ел?” После чего они пошли в избу Руденко, и тот накормил Горбачева холодцом из субпродуктов и борщом.

После короткого и безмятежного объезда Привольного мы двинулись в соседнее Красногвардейское. Эту дорогу Горбачев знал наизусть. В те годы, 40 лет назад, он просыпался рано в родительском доме — глинобитный дом состоял из двух комнат, по двору гуляли свиньи и куры, отхожее место было на улице. Сбор урожая закончен — открывались сельские школы. Горбачев брал под мышку сверток с домашней едой, встречался со своим другом Дмитрием Марковым, и вдвоем они шли в Красногвардейскую школу № 1. Там Горбачев снимал койку у супругов-пенсионеров. На выходные он возвращался в Привольное и работал в поле.

Двухэтажная кирпичная школа очень быстро стала для Горбачева центром вселенной. Он был типичным провинциальным трудягой — из тех, кого выбирают старостами класса, кто получает хорошие оценки, играет в школьных спектаклях и завоевывает сердце главной красавицы школы. Полдня я бродил по селу и разговаривал с учителями Горбачева, его старыми друзьями, просто прохожими. Во всей моей затее, конечно, было что-то нелепое, на манер старого телешоу This Is Your Life. Среди встреченных мною людей, с ходу готовых делиться воспоминаниями и сыпать заученными фразами, была Екатерина Чайка, когда-то преподавашая Горбачеву химию: “Он человек своего времени. Это обусловлено многими историческими факторами. Но чтобы лучше понимать человека, не мешает знать, откуда он родом. У него, как у любого из нас, есть корни. И его корни здесь”. Другие мои собеседники, которые, может быть, и вовсе не знали Горбачева, подправляли идеальный образ: “Знаете, когда Михаил Сергеевич жил здесь, у него на голове даже не было родимого пятна”.

Но кое у кого в селе все же было, что показать мне. Директор школы Олег Средний был лет на 15 моложе Горбачева и совершенно не смутился просьбой незваного иностранца рассказать что-нибудь о генеральном секретаре КПСС.

“Хотите посмотреть на отметки Михаила Сергеевича? — спросил он. — Они у нас здесь, в сейфе”.

Упитанный живчик, Средний метнулся к сейфу и вернулся с замшелой амбарной книгой, прямо из романов Диккенса. На странице с 1950 годом — временем горбачевского выпуска — канцелярским почерком, расплывчатыми чернилами было выведено: “Горбачев, Михаил Сергеевич” — и цепочка отметок. Почти все пятерки: алгебра, русская литература, тригонометрия, история СССР, Конституция СССР, астрономия и так далее. Ряд портила только одна четверка, по немецкому языку. “Дело в том, что после войны его класс в Привольном отказался учить немецкий, и он, перейдя в нашу школу, по этому предмету отставал, — почтительно понизив голос, объяснил Средний. — Поэтому он получил у нас серебряную медаль, а не золотую”.

Кроме портрета генсека в кабинете Среднего, в школе было не так уж много свидетельств того, какая знаменитая личность здесь училась. В школьном зале славы Горбачев был упомянут лишь как один из медалистов. Его имя стояло рядом с именем поэта Геннадия Фатеева. В Америке я бывал в школах, где больше почета оказывалось третьесортным футбольным нападающим. Но Средний следил за тем, чтобы в стенах его школы не развился культ личности.

“В наше время, конечно, повсюду были портреты Сталина, — вспоминал Юрий Сериков, одноклассник Горбачева, ныне учитель истории в их школе. — Я особенно запомнил один: Сталин и Мао. Называлось «Великая дружба». Абсурд, но что мы могли в этом понимать?”

Горбачев был советским Образцовым Мальчишом, с обычными амбициями и идеями. Он был секретарем комсомольской организации школы, а в 18 лет — кандидатом в члены партии. В школе он не был бунтарем. “Нам говорили, что Сталин совершенен во всем, и мы верили, — говорил мне Сериков. — Таков был наш уровень понимания, и Михаил Сергеевич не был исключением. Ни у кого из нас не было и тени сомнения”.

Я поговорил уже с 15 или 20 сельчанами. В конце концов случилось неизбежное: до меня добрался КГБ. Когда я находился в кабинете директора Среднего, у него зазвонил телефон. “Да”, — сухо сказал он в трубку. Затем он повторил еще три или четыре раза: “Да” — все тем же тоном безжизненного повиновения. Повесив трубку, он поднял на меня глаза и произнес: “Боюсь, я не могу больше с вами разговаривать. Пожалуйста, подождите здесь”.

Кто-то, конечно, позвонил куда следует. Вскоре меня вызвали в кабинет к заместителю главы местной партийной организации. Сам глава отлучился по каким-то делам. У заместителя был лоб пещерного человека, он не улыбался. Я сообщил ему, что в Министерстве иностранных дел никто не возражал против моей поездки, но на это он никак не отреагировал.

— Вы сядете в машину и немедленно отправитесь в Ставрополь, — произнес он.

— А как же Привольное? — спросил я. — Я говорил в Министерстве, что поеду туда.

— Как вам известно, в Привольном карантин.

— Какой карантин?

— Вы прекрасно знаете какой. Вам сказали.

— А об этом вам откуда известно?

Заместитель на секунду прикрыл глаза, показывая, что наша беседа его раздражает. Не нужно играть в детский сад, будто говорил он. На это у него нет времени. Ему до конца года нужно развалить целое село.

Уезжая из Красногвардейского, я спросил у многих людей, была ли у Горбачева в старших классах девушка. И все называли одно имя: Юлия Карагодина. “Если мне не изменяет память, очень красивая”. “Играла с Михаилом Сергеевичем в спектакле Снегурочку”. Я спросил у одной партийной чиновницы, не даст ли она мне номер телефона Карагодиной. Она заговорщицки, по-девчоночьи улыбнулась и дала мне номер.

Выяснилось, что Юлия Карагодина давно переехала в Москву. Была замужем, развелась, теперь живет с матерью и преподает химию в институте. Я позвонил ей и попросил о встрече. Юлия — так она попросила называть себя — занервничала, но быстро согласилась. “Называйте только мою девичью фамилию — Карагодина, и не давайте больше никому этот номер. Я знала, что рано или поздно это случится. Давайте я вам все расскажу, и на этом закончим”.

Через несколько дней мы встретились в помещении лаборатории, в подвале ее института. Красота Юлии уже увяла. Она не могла соперничать даже с той, кого вскользь назвала победительницей, — Раисой Максимовной. Это была женщина средних лет, полная и добродушная.

— Это была любовь? — спросил я.

— Да, любовь, и любовь взаимная, — ответила она. — Я не могла без него, он был просто неотразим. Но меня бы огорчило, если бы вы подумали, что у нас были такие отношения, как у нынешних молодых людей. Нет, все было не так. Мы были близкими друзьями, заботились друг о друге, помогали друг другу. У нас была — как бы это сказать? — особая дружба, не просто комсомольская. Молодая любовь! Мы познакомились в сентябре, когда он перешел в нашу школу, и через несколько месяцев подружились. Он мне рассказал, что в Привольном ему нравилась белокурая девочка Таля, но это было просто детское увлечение. Знаете, смешно, но когда я вижу его по телевизору на заседании Верховного Совета, я вспоминаю Мишу-школьника, который играл князя в “Маскараде” Лермонтова или командовал в мегафон на утренней зарядке: “Класс, равняйсь! Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре!” Он был совершенно бесстрашным для мальчика его возраста. Я помню, как он на уроках истории поправлял учителей, а на одного так рассердился, что спросил: “Вы не хотите лишиться возможности преподавать в школе?” Он всегда думал, что он прав и сумеет доказать это любому, будь то в кабинете директора или на комсомольском собрании.

Юлия рассказала, что выросла в селе, очень похожем на Привольное, в нескольких километрах он него. Ее мать была школьной учительницей, вдовой. Они жили беднее, чем Горбачев. Юлия поставила на стол портфель и достала из него большую связку фотографий. Я увидел фотографии школьной постановки: Горбачев — темноволосый и важный в самодельном костюме, с накладными усами, и Карагодина — большеглазая, нежная, мечтательная. Похожая на Лиллиан Гиш в “Сломанных побегах”.

Юлия медленно перебирала фотографии, как ребенок, перебирающий карты. “Однажды мы репетировали «Снегурочку» Островского. Там есть момент, когда Снегурочка — ее играла я — говорит: «О царь! / Спроси меня сто раз, сто раз отвечу, / Что я люблю его». Я повторяла эти строки на репетиции, в зале сидел директор. Вдруг Горбачев наклонился и шепнул мне на ухо: «Это правда?» Боже! Я просто задрожала. Я едва могла продолжать монолог. Все спрашивали, что случилось, а Горбачев сидел сбоку и улыбался. Иногда мы говорили друг с другом довольно сердито, но здесь я была так поражена, что не могла ничего ответить.

На самом деле он был очень хороший актер. Помню, что он говорил мне и своим друзьям — Борису Гладскому и Геннадию Донскому, что хочет поступать в театральный институт. Но на самом деле, я думаю, он всегда хотел быть юристом.

Мы никогда не говорили по-настоящему о будущем — планировали только отправиться в Москву и там вместе учиться. Я скажу вам правду. Если бы мы были хорошо одеты, сыты и у нас было бы все, что есть у нынешнего поколения, мы бы, может быть, говорили о таких вещах. Но тогда были трудные времена, и мы думали только об учебе…

Я была очень гордой и бедной. Горбачев жил получше. Он был лучше одет. Во время войны мою семью эвакуировали из Краснодара в Ставрополье. Семья Горбачева жила в своем доме, на своей земле. У них всегда было вдоволь еды. Он однажды позвал меня в Привольное — познакомиться с родителями. Я ответила, что не могу — не так воспитана. Слишком гордая была. Наверное, мне казалось, что его родители подумают, будто я набиваюсь к ним в семью… Я представляла, как они на меня, простую девочку, посмотрят.

Но Миша приходил ко мне домой. Мы сначала жили в землянке, а потом в домике, который сами построили. Он был смелым, сказал моей маме, что я ему нравлюсь. Но я маме соврала: сказала, что мы вместе занимаемся комсомольской работой. Он переночевал у нас на узкой кровати, а я отправилась к соседям.

Иногда он вел себя холодно, по-деловому. Однажды на комсомольском собрании в нашем кинотеатре он вышел из себя, из-за того что я не успела вовремя закончить работу над нашей газетой. И, несмотря на нашу дружбу, он при всех отчитал меня, сказал, что я всех подвела, что я опоздала. Он даже немного кричал — так он меня воспитывал. А после этого вел себя как ни в чем не бывало. Сказал: «Пойдем в кино». Я совершенно растерялась. Я не понимала, почему он так говорил со мной, и сказала ему об этом. Он ответил: «Милая, одно с другим никак не связано».

Вот что я еще вспомнила: много лет спустя я жила за городом с мамой, до работы было очень далеко добираться, у нас дома было очень тесно. Горбачев тогда уже был в ЦК. И я написала ему письмо, попросила помочь. Я хотела получить разрешение переселиться в центр, хотела получить квартиру. Я напомнила ему, кто я такая — если вдруг он забыл. Вскоре я получила мое письмо обратно. На нем он написал, что это не его сфера деятельности, не его работа, мне нужно обратиться к городским властям, а не к нему. Вот так просто, по-деловому, ни одного приветливого слова. Я-то надеялась, что он мне поможет, но, наверное, он не хотел, чтобы его заподозрили в том, что он кому-то оказывает протекцию.

В школе у нас все было очень невинно. Мы никогда не говорили друг другу «Я тебя люблю». Он бы такого никогда не сказал. А когда он изредка обнимал меня за плечи, как будто чтобы сказать: пойдем в кино или еще куда-нибудь, я поворачивала голову и вот так смотрела на его руку. Нет, сегодня молодежь ведет себя не так. Я первой кончила школу и первой уехала в Москву. Но у меня не было денег, я не могла найти себе жилье. Вы должны помнить, что времена все еще были трудные. Поэтому я вернулась в село и стала учительницей. Мне всегда казалось, что Горбачев из-за моего возвращения думал, что я слабая.

Когда он поступил на юридический факультет МГУ, то писал мне письма. Рассказывал, как ему нравится в Москве, как там всего много, какие замечательные люди. В его письмах никогда не было никакой неуверенности, которую мог бы чувствовать провинциальный мальчик. Писем было много. А когда я вышла замуж, мой муж так ревновал, что все их сжег. Он, конечно, не догадывался, что Миша станет генеральным секретарем. Я так жалею об этих письмах!

Я расскажу вам, как все так получилось. Я думаю, что наконец я решила, что я для него недостаточно хороша или что мы друг другу не подходим. Он был слишком энергичным, слишком серьезным, слишком организованным. Он был умнее меня. Он был в центре внимания. Судьба нас развела. Связь утрачивалась. Но он прислал мне письмо со своей фотографией, которую надписал: Dum spiro spero, это по-латыни «Пока дышу — надеюсь». Наверное, мне не хотелось признавать, что в жизни он пошел дальше меня, так что я сказала себе: «Что ж, Миша, живи себе, пиши, что хочешь, а я…» И я согласилась на работу на Дальнем Востоке, но еще до приезда туда — так сказать, в дороге — вышла замуж.

Те немногие, кто знают, что мы с Мишей были близкими друзьями, иногда спрашивают меня о Раисе Максимовне. Раиса мне нравится. Она хорошо исполняет свою роль. Она умная, и видно, что они очень любят друг друга. Ясно, что она во многом ему помогает. Я ей не завидую. Не могу сказать, что я радуюсь, просто моя судьба — это моя судьба. Я смотрю на вещи реалистично. Когда я вспоминаю те дни, мне чудится какой-то чудесный затерянный во времени остров. Иногда, когда я вижу его по телевизору, я думаю: «Бедный Михаил Сергеевич! Как он устал, а ведь на его плечах лежит тяжесть всего мира. Если б он мог хоть десять минут побыть прежним Мишей!» Я вспоминаю, как тогда все было хорошо. Я вижу луну в небе над нашим селом, речушку. Это была прекрасная жизнь”.

Горбачев приехал в Москву в 1950-м. До 1955 года он учился на юридическом факультете Московского государственного университета. Он жил в одной комнате с шестерыми однокашниками в общежитии на Стромынке. Это ветхое, переполненное здание было при Петре Великом солдатской казармой. У Горбачева был один пиджак и одни приличные брюки. “Горбачев был деревенским провинциалом и вроде мог бы выглядеть хуже горожан. Но мы все тогда жили бедно, и наше жилье было не лучше и не хуже прочих”, — вспоминал Рудольф Колчанов, редактор газеты “Труд”, три года деливший с Горбачевым комнату.

Другой университетский товарищ Горбачева, чешский коммунист Зденек Млынарж, приехавший в Москву в те же годы по обмену из Праги, вспоминал московские “нищету и отсталость”: Москва показалась ему “огромной деревней с деревянными домами”, где не хватало еды и “большинство семей ютилось в одной комнате, а вместо унитазов со смывом были просто дырки”. В своих воспоминаниях о Пражской весне Млынарж написал, что в то время в Москве “все, за что ты не держался крепко, крали в толпе, а на улицах валялись мертвецки пьяные люди, и всем было все равно, живы ли они еще”.

Горбачев, одетый в мешковатую деревенскую одежду, упорно старался догнать студентов, окончивших хорошие городские школы. Часто он возвращался из библиотеки в час, два часа ночи, и потом еще пару часов они разговаривали у себя в комнате. Млынарж, Горбачев, Колчанов и шестеро ветеранов войны запирали дверь, поворачивали портрет Сталина лицом к стене (на обороте был любительский рисунок какой-то содержанки царских времен), выпивали и разговаривали. “Все это выглядит мрачновато, дико даже, — вспоминал Колчанов. — Горбачев старался особо много не пить. Он был в этом отношении воздержным человеком. Может быть, эта комната в общежитии была для нас главной учебной аудиторией. Мы говорили обо всем — начиная с девушек и кончая более серьезными вещами: о недавних выставках, о награждениях за художественные достижения, о текущих событиях. Конечно, был один предмет, которого никогда не касались: сам Сталин. Это было слишком рискованно, даже при закрытых дверях”.

На курсе учились в основном люди постарше, фронтовики, и наоборот — молодые, вроде Горбачева, школьные медалисты. В отличие от тех, кто специализировался в общественных науках и истории, студентам юрфака полагался по тем временам довольно обширный круг чтения. Помимо стандартного набора — Маркс, Ленин, Сталин — студенты читали выдающиеся работы западных мыслителей: труды по римскому праву, трактаты Локка о правлении, “Общественый договор” Руссо, даже Конституцию США. Разумеется, эти тексты рассматривались как памятники буржуазной мысли либерального толка, а основополагающим в программе обучения было советское Священное Писание: сталинские учебники.

Горбачев, в бытность генсеком ратовавший за правовое государство, обучался теории противоположного характера — сталинизму. “О политических преступлениях говорилось лишь очень коротко и в общих чертах, — рассказывал Млынарж. — В этом не было ничего сложного, нужно было только усвоить фундаментальный принцип: политическая активность, неприятная для правительства, приравнивалась к преступной деятельности”. Инакомыслие в студенческой среде считалось преступлением. Десятки студентов были арестованы за идеологические ошибки и отправлены в лагеря.

Млынарж, вернувшийся в Чехословакию и вместе с Александром Дубчеком готовивший печально закончившуюся Пражскую весну, сейчас живет в Вене. Некоторые биографы усмотрели занятную иронию судьбы в том, что Млынарж оказал влияние на человека, ставшего самым радикальным реформатором в Советском Союзе и Западной Европе. Но, по словам Колчанова, “это влияние преувеличено. Горбачев был любопытен, толерантен, но никакого радикализма в нем не наблюдалось. Нельзя прыгнуть выше головы. Не забывайте, сталинизм сидел у нас глубоко внутри. Нам повезло, что мы были молоды и достаточно гибки, чтобы впоследствии измениться”.

У Горбачева и некоторых его друзей было стремление к независимости, они умели сомневаться, — что в те времена встречалось не так часто. Как-то в 1952 году на занятии по “Марксизму и вопросам языкознания” профессор монотонно зачитывал абзац за абзацем из работы Сталина. Горбачев поднялся и сказал: “Уважаемый профессор, читать мы и сами умеем. Как вы толкуете то, о чем здесь написано? Почему мы это не обсуждаем?” Горбачева вызвали к декану, но не наказали. Может быть, от исключения его спас его комсомольский пост.

Очевидно, что Горбачев, будучи комсоргом курса, не собирался серьезно рисковать. Двое бывших однокурсников Горбачева, ныне живущих на Западе, вспоминают, что он был консервативен, произносил речи, в которых обличал ошибки и слабости товарищей по партии. В эмигрантском журнале “Посев” Фридрих Незнанский вспоминал: “…не раз я слышал отдающий металлом голос партийного секретаря юрфака Горбачева, который требовал исключения из комсомола за малейшую провинность — от не к месту рассказанного политического анекдота до отлынивания от поездки в колхоз”.

Где-то в середине своего обучения Горбачев познакомился с Раисой Титаренко, девушкой из Сибири, учившейся на философском факультете. Несколько друзей Горбачева занимались бальными танцами, и однажды к ним на занятие явились Горбачев и Колчанов — намереваясь поиздеваться над приятелями. “Мы собирались сказать: «Вы называете себя мужчинами — и что же?» — вспоминает Колчанов. — Но тут один наш однокурсник, Володя Кузьмин, познакомил Михаила Сергеевича со своей партнершей. Это была Раиса Максимовна. Я думаю, Горбачев влюбился в нее с первого взгляда. Как в кино. Она была очень хороша собой. А еще она, в чем он вскорости убедился, была поразительно умна”. Как вспоминает Млынарж, Раисе, со своей стороны, Горбачев понравился тем, что “в нем не было вульгарности”.

Женитьба на Раисе стала главным событием в личной жизни Горбачева, но ключевое политическое событие почти для каждого человека его поколения произошло в марте 1953-го: умер Сталин. Вскоре Хрущев выпустит на свободу сотни тысяч заключенных и начнет рассказывать о Сталине правду. И хотя Горбачев выбрал путь партаппаратчика, продвигающегося вверх по служебной лестнице и старающегося угодить Брежневу и его преемникам, его, как и тысячи его сверстников, сформировал в 1956 году XX съезд партии и секретный доклад Хрущева “О культе личности и его последствиях”. Однако еще многое должно было произойти в жизни Горбачева и в истории СССР, прежде чем он понял, что необходимо изменить страну и ее отношение к миру. “У нас нет альтернативы”, — скажет он много десятилетий спустя.

Но когда умер Сталин, Горбачев и его друзья испытали шок. “Многое можно теперь сказать о прежнем Михаиле, — говорит Рудольф Колчанов. — Он был работягой, умел слушать, был терпимым, достойным человеком, но во многом он от нас не отличался. Он не был самым блестящим студентом на нашем курсе. Он верил тому, что нам говорили о Сталине. Великий реформатор, мировой лидер, который ждет своего часа, — это не его случай. Большинство из нас тогда всю ночь провели на морозе, чтобы увидеть тело Сталина в Колонном зале. Когда рано утром мы вернулись в общежитие, то долго еще сидели на своих кроватях. Мы пытались говорить, но по большей части молчали и думали. Кое-то плакал, но я помню, что я не плакал и Михаил Сергеевич тоже. Мы привыкли жить при Сталине. Сейчас нам это кажется странным, ужасным, но это правда. И потом кто-то задал вопрос, который тогда был в голове у каждого: «Что же мы теперь будем делать?»”

Глава 11

Двоемыслие

Одним зимним вечером в конце 1986 года в квартиру Андрея Сахарова пришли электрики в сопровождении агентов КГБ и установили “специальный телефон”. Уже шесть лет Сахаров и его жена Елена Боннэр по распоряжению властей жили в промышленном городе Горьком. Телефон поначалу показался еще одной оруэлловской деталью в жизни ссыльного. Может быть, подумал Сахаров, ему позвонят из какого-то советского издания, чтобы взять интервью. Два журнала уже обращались к нему с такой просьбой. Сахаров, обдумывая этическую проблему своих отношений с властью, выработал для себя принцип: он не будет давать никаких интервью, пока с его шеи “не снимут петлю”. Агенты КГБ, обратившись к Сахарову, сказали только: “Утром вам позвонят”.

На другой день телефон зазвонил. Женский голос произнес: “С вами будет говорить Михаил Сергеевич”. И сразу в трубке послышался голос Горбачева: генсек сообщил Сахарову, что они с Боннэр могут вернуться в Москву.

— У вас в Москве квартира, — сказал Горбачев безо всяких извинений. — Возвращайтесь к вашей патриотической работе!

Сахаров коротко поблагодарил Горбачева и немедленно вернулся к своей “патриотической работе”. Он сказал Горбачеву, что “для вашего престижа и для успеха всех ваших дел, для вашего авторитета” необходимо выпустить политических заключенных, список которых он отправил советскому руководству из Горького. Генеральный секретарь ответил, что не согласен с Сахаровым в том, что всех этих заключенных преследовали незаконно. Далее собеседники неловко попрощались.

Через неделю Сахаров прибыл ночным поездом на Ярославский вокзал в Москве. Это событие имело такое моральное и политическое значение, что его сравнивали с другим возвращением, имевшим место много десятилетий назад: приездом Ленина на Финляндский вокзал. Но никто не мог предугадать, что ждало Сахарова в оставшиеся ему три года. Ссылка истощила его силы. Угрозы КГБ, мучительная голодовка, принудительное кормление, нападения, кража дневников и рукописей — все это подорвало его здоровье. Теперь он отвечал на вопросы перед роем журналистов с диктофонами и софитами. Говорил он ослабевшим голосом, иногда совсем угасашим. Он сгорбился, ему приходилось несколько раз отдыхать, поднимаясь по лестнице. В то время Боннэр говорила, что Сахаров будет уделять меньше времени политической деятельности. Он должен прочитать работы о новейших достижениях космологии и заняться несколькими трудными делами, связанными с нарушением прав человека. Казалось, что этого больше чем достаточно.

Через несколько дней после возвращения Сахаров сидел на кухне у своей старой подруги — правозащитницы Ларисы Богораз. Другой гость, историк Михаил Гефтер, спросил его: “Как вы себя чувствуете, Андрей Дмитриевич?”

Сахаров с горечью отвечал: “Жить стало трудно. Люди мне пишут, приходят ко мне — все с надеждой, что я смогу им как-то помочь. А я бессилен”.

Несколько месяцев Сахаров обдумывал свою новую роль, свою политическую позицию. Некоторые молодые диссиденты были недовольны его затянувшимся молчанием и его, как им казалось, наивной, некритичной поддержкой Горбачева.

Наверное, этим диссидентам стоило быть мудрее. А остальная страна и вовсе не знала Сахарова. Людям было неизвестно, что это за человек. До возвращения из ссылки его имя попадалось лишь в газетах, которые его годами шельмовали. Даже те, кто был связан с правозащитным движением, знали о Сахарове мало. “Мы знали, что он есть, но он казался скорее мифом”, — говорил Лев Тимофеев, один из политзаключенных, освобожденных вскоре после возвращения Сахарова из Горького. Но когда Сахаров все же оказался в Москве, стал очевиден его дар давать трезвую и справедливую оценку происходящему, и общество стало полагаться на его суждения. Многие простые люди, которых учили ненавидеть Сахарова, полюбили его и стали доверять ему. Благодаря ему они увидели лживость и пропаганды, и самой системы. В способностях Сахарова было что-то прямо мистическое. В 1988 году журнал “Огонек” провел круглый стол и потом опубликовал его материалы: советские и американские интеллектуалы обсуждали разнообразные проблемы перестройки. Прошел почти час, и казалось, что все это время Сахаров дремал. Но когда очередь дошла до него, он методично перечислил все мыслимые недостатки последних политических реформ. Особенно он критиковал “нездоровое” стремление Горбачева контролировать одновременно правительство и партию. Об этом никто прежде не говорил. Но, выходя из комнаты по окончании дискуссии, мы все понимали, что выступление Сахарова выявило самую суть проблем.

Те, кто жил в те годы в Москве, могли по субботам ходить утром слушать Сахарова. Сахаров участвовал во всем. Он возглавил как председатель или стал неформальным лидером всех важнейших политических групп слева от Горбачева: сначала “Московской трибуны”, затем “Мемориала”, впоследствии парламентской фракции — Межрегиональной депутатской группы. Почти каждую субботу Сахарова можно было увидеть в одной из полутемных аудиторий — обычно в Доме ученых на Кропоткинской улице или в Союзе кинематографистов возле гостиницы “Пекин”. Пока говорили другие, он, казалось, дремал, свесив крупную голову. Но когда подходила его очередь выступать, он поднимался на кафедру и за считаные минуты парламентским, но резким языком формулировал именно то, что следовало сейчас сказать, побуждая слушателей думать о конкретных шагах для построения гражданского общества.

Сахаров, снискавший уважение благодаря своей биографии и ясности ума, в одиночку стал лояльной оппозицией, моральным авторитетом, который наконец-то мог говорить, обращаясь напрямую к народу. “Из всех нас только Сахаров не шел на компромиссы, — вспоминала Татьяна Заславская, блестящий социолог, с чьей помощью готовились первые реформы. — Для нас он был человеком огромной внутренней силы. Уже сама его жизнь, его страдания за всех нас придавали его суждениям такой моральный вес, какого не было ни у кого. Без него мы не смогли бы перестраивать общество и самих себя. Может быть, разрешая Сахарову вернуться домой, Горбачев этого еще не понимал, но со временем он понял”.

Однако уникальным Сахарова делали не его страдания. Другие страдали гораздо больше. И вгляды его тоже не были уникальными: их придерживались те, кто стал диссидентом до него — Лариса Богораз, Петр Якир, Павел Литвинов, Солженицын и, если уж на то пошло, первые противники русского тоталитаризма — Александр Герцен, Николай Бердяев, Владимир Соловьев. “Идеи отца не были оригинальны, — сказал мне сын Сахарова Ефрем. — Подобные мысли об этике и свободе высказывались и раньше. Но ему было суждено принести эту нажитую мудрость в те пределы, где ее прежде не существовало”. История перестройки, то есть периода между приходом к власти Горбачева и падением СССР, была по большому счету историей перемен в сердцах и головах отдельных людей. Я не колеблясь могу сказать, что жизнь и мысль Сахарова стали прообразом этих перемен как подвиг святого. Он стал главным моральным авторитетом своей страны и своего времени.

Сахаров был ученым, его метафорика и различение правды шли от космологических представлений, от мыслей о “завораживающем зрелище” ядерного взрыва, от вычислений параметров Большого взрыва. Его безошибочное чувство правильного и должного, как и у других ученых-моралистов, от Галилея до Оппенгеймера, опиралось на размышления о природе света и времени, на понимание одновременно законов вселенной и трагического свойства человека превращать прогресс в катастрофу. Судя по всему, в его уме жила картина — или даже музыка — вечности. Однажды Сахаров, повернувшись к жене, спросил: “Знаешь, что я люблю больше всего на свете?” Боннэр позднее рассказывала их общему другу: “Я думала, он назовет какое-нибудь стихотворение, сонату или даже скажет что-то обо мне”. Но Сахаров сказал: “Больше всего на свете я люблю реликтовое излучение” — едва уловимый след неизвестных космических процессов, которые завершились миллиарды лет тому назад.

Призванием Сахарова были занятия чистой наукой, теоретической физикой, а ему довелось стать совестью страны и политической фигурой вопреки своему желанию. Его занятия физикой и политикой имели общую природу, происходили от ощущения цельности мироздания и чувства ответственности. “…Другие цивилизации, в том числе более «удачные», должны существовать бесконечное число раз на «предыдущих» и «последующих» к нашему миру листах книги Вселенной, — писал Сахаров в своей Нобелевской лекции. — Но все это не должно умалить нашего священного стремления именно в этом мире, где мы, как вспышка во мраке, возникли на одно мгновение из черного небытия бессознательного существования материи, осуществить требования Разума и создать жизнь, достойную нас самих и смутно угадываемой нами Цели”.

Почти для всех молодых людей, будущих партийных либералов, которые однажды сплотятся вокруг Горбачева, смерть Сталина стала важнейшим событием, определившим их нравственное и интеллектуальное формирование. То же можно сказать о Сахарове. Как и Горбачева, Сахарова непосредственно коснулись ужасы тех лет. Когда он был мальчиком, его тетка Евгения узнала о смерти своего мужа в лагере, получив письмо со штампом “Адресат выбыл на кладбище”. Один из друзей Сахарова погиб в ГУЛаге по причине, как гласило официальное сообщение, “переохлаждения кожных покровов”.

Тем не менее первая реакция Сахарова на смерть Сталина была типичной. Он узнал об этом, когда работал над советским проектом водородной бомбы, и написал домой своей первой жене Клавдии: “Я под впечатлением смерти великого человека. Думаю о его человечности”. Даже в воспоминаниях, написанных спустя 30 лет, Сахаров признавался, что не может объяснить свою тогдашнюю реакцию: “До конца я сейчас этого не понимаю. Ведь я уже много знал об ужасных преступлениях — арестах безвинных, пытках, голоде, насилии. <…> Конечно, я знал далеко не все и не соединял в одну картину. Где-то в подсознании была также внушенная пропагандой мысль, что жестокости неизбежны при больших исторических событиях («лес рубят — щепки летят»). <…> И все же главное, как мне кажется, было не в этом. Я чувствовал себя причастным к тому же делу, которое, как мне казалось, делал также Сталин — создавал мощь страны, чтобы обеспечить для нее мир после ужасной войны. Именно потому, что я уже много отдал этому и многого достиг, я невольно, как всякий, вероятно, человек, создавал иллюзорный мир себе в оправдание”.

По словам Сахарова, патриотический порыв после бомбардировки американцами Хиросимы и чисто научный соблазн не оставили ему выбора: он переехал в Казахстан, где работал центр исследований ядерного оружия, именовавшийся просто Объектом. Это был советский Лос-Аламос. Несмотря на то что Сахаров был погружен с головой в “высшую физику” термоядерной реакции (“источник жизни на Земле и возможная причина ее гибели — уже была в моей власти, происходила на моем письменном столе!”), из окна у него открывался вид на ГУЛаг. Объект, на котором Сахаров прожил 18 лет, находился рядом с концлагерем. Каждое утро Сахаров видел идущие колонны заключенных, вокруг которых сновали сторожевые собаки.

Впрочем, в первые годы на Объекте Сахаров оставался в состоянии блаженного неведения. Заключенные, собаки — все это был фон, который можно было приноровиться не замечать. Но через пять месяцев после смерти Сталина в душе Сахарова началось перерождение, и вызвано оно было не чем иным, как испытанием первой советской водородной бомбы. 12 августа 1953 года он сквозь черные очки наблюдал за взрывом с расстояния 35 километров от эпицентра. Испытание прошло успешно. В своих воспоминаниях Сахаров описывает взрыв без какого-либо раскаяния: “Над горизонтом что-то сверкнуло, затем появился стремительно расширяющийся белый шар — его отсвет охватил всю линию горизонта. Я сорвал очки и, хотя меня ослепила смена темноты на свет, успел увидеть расширяющееся огромное облако, под которым растекалась багровая пыль”. Правительство наградило Сахарова и его коллегу Игоря Тамма: они получили по 500 000 рублей, дачи под Москвой и звание Героев социалистического труда. На церемонии награждения от имени государства выступал маршал Климент Ворошилов, который произнес: “Мне сказали, что Сахаров особенно отличился. Дай-ка я тебя расцелую”.

В последующие месяцы Сахарова все сильнее тревожила проблема радиоактивных осадков. Он втайне начал делать вычисления, чтобы понять, сколько невинных людей могут пострадать от каждого ядерного испытания. Роальд Сагдеев, бывший глава Института космических исследований, после испытания зашел к Сахарову на Объекте и увидел, что этот “молодой небожитель, бог физики”, разговаривая, рисовал на бумаге “самолетики, с которых падали бомбы”. “Он первым заронил во мне серьезные сомнения”, — рассказывал мне Сагдеев. Случайная гибель недалеко от места испытания двухлетней девочки и солдата также потрясла Сахарова. После еще одного удачного испытания в 1955 году Сахарова начала неотступно преследовать мысль о его соучастии в гибели двух человек.

На банкете после испытания Сахаров произнес первый тост:

— Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами и никогда — над городами.

После этого, вспоминает Сахаров, “за столом наступило молчание, как будто я произнес нечто неприличное”. Маршал Митрофан Неделин поднялся, чтобы в форме ответного тоста устроить Сахарову выволочку.

— Разрешите рассказать одну притчу. Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится: “Направь и укрепи, направь и укрепи”. А старуха лежит на печке и подает оттуда голос: “Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!” Давайте выпьем за укрепление.

Сахаров побледнел. Он прекрасно понял, что этот анекдот Неделин рассказал не просто так. “Неделин счел необходимым дать отпор моему неприемлемому пацифистскому уклону, поставить на место меня и всех других, кому может прийти в голову нечто подобное, — писал он. — <…> Мысли и ощущения, которые формировались тогда и не ослабевают с тех пор, вместе со многим другим, что принесла жизнь, в последующие годы привели к изменению всей моей позиции”.

В конце концов Сахаров понял, что его моральный протест для партийных руководителей ничего не значит. На партию не мог повлиять даже Герой социалистического труда. И постепенно Сахаров стал диссидентом. Его идеи, кристаллизованные в манифесте 1968 года “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”, предвосхитили те идеи, на которые опиралась перестройка.

Хотя Сахаров был для страны главным нравственным авторитетом, политической властью он не обладал. Возможно, без Сахарова не было бы никакого Горбачева, а без диссидентов, которые сохраняли представления о правде в самые черные времена, не случилось бы перестройки. Но существовали и другие фигуры — неоднозначные, не располагавшие к себе, но имевшие политическую власть, чтобы претворить идеи преобразований в жизнь.

Горбачев и самые влиятельные члены из его окружения были люди двойственными: жизнь этих политиков, ученых, журналистов состояла из колебаний, маленьких побед и позорных компромиссов. Они делали вещи, которых стыдились или, по крайней мере, должны были стыдиться. Ради собственных амбиций они лгали себе или довольствовались полуправдой. Они служили жестоким хозяевам и старались об этом не задумываться. Был, например, предводитель крестового похода за гласность Виталий Коротич, который в свое время с превеликим удовольствием написал бранную книгу об Америке “Лицо ненависти”. Был поэт Евгений Евтушенко, необычайно тщеславный, беспринципный, но время от времени совершавший храбрые поступки. Были помощники Горбачева, работавшие в аппарате ЦК при Андропове и до сих пор вспоминавшие эту работу как оазис вольномыслия: американист Георгий Арбатов, советники Анатолий Черняев, Георгий Шахназаров и Олег Богомолов, журналисты Александр Бовин и Федор Бурлацкий.

Это были шестидесятники — те, чье взросление пришлось на хрущевскую оттепель, те, чьи надежды рухнули, когда советские танки в 1968-м раздавили Пражскую весну. Это было поколение, которое “проснулось” после 1956 года, когда Хрущев в своем закрытом докладе разоблачил культ личности. Они мечтали о социализме с человеческим лицом в России. Они не отваживались на настоящее диссидентство, как Сахаров, но в своей работе сохраняли долю независимости и здравого смысла. Среди них были ученые, такие как Абел Аганбегян и Татьяна Заславская, которые вырвались из-под московского гнета и нашли относителую академическую свободу в Новосибирске. Среди них были журналисты, такие как Егор Яковлев и Юрий Карякин, которые сменили “Правду” на Прагу и работали в более-менее либеральном журнале “Проблемы мира и социализма”. Шестидесятники, особенно москвичи и ленинградцы, образовывали нечто вроде огромного кочевого клуба, в котором все со всеми были шапочно знакомы. Они подробно изучали компромиссы друг друга и то и дело размежевывались, что со стороны выглядело абсурдно. В этом кругу слухи цвели пышным цветом, как в коридорах Вашингтона и в студиях Голливуда. Где бы они ни служили — в академических институтах, в прессе, даже в самом ЦК, — они действовали по одной схеме. Каждый день им приходилось делать выбор: что говорить, кого защищать, когда устраниться. Они думали одно, а говорили другое. Иногда, когда они слишком долго лгали, они сами начинали верить в эту ложь. И тогда о покаянии не могло быть речи.

“Горбачев, я, все мы погрязли в двоемыслии, мы в уме постоянно балансировали между правдой и пропагандой, — говорил похожий на эльфа Шахназаров, который оставался верен Горбачеву до конца. — Это не то, чем я горжусь, но мы так жили. Выбор был между инакомыслием и поражением”.

Иностранцы часто слишком легко осуждали этих людей. Они приезжали из стран, где свобода была практически данностью, и позволяли себе насмехаться над теми советскими людьми, кто выглядел не лучшим образом, пытаясь спасти и свои семьи, и свои души. Система превращала их в зверей, и это действительно была плачевная картина. Когда при Горбачеве атмосфера страха начала развеиваться, некоторые бесстыдно полезли под софиты — как будто их прошлые поступки теперь не имели никакого значения. Кто-то слишком много лет идеологически подрезал себе крылья, так что теперь было тяжело воспринимать эти фигуры всерьез. Они вели себя непристойно. Но было много и тех, кто не только радовался новой власти, но и сознавал, что прошлое их небезупречно. Это были непростые люди, которые старались поступать по возможности хорошо, но понимали, что это их “хорошо” — весьма сомнительного свойства. Журналист и впоследствии главный редактор газеты “Московские новости” Лен Вячеславович Карпинский внушал бóльшую симпатию, чем многие из этих людей, потому что его случай был одним из самых сложных и трагических.

Родители Лена Карпинского были старые большевики. Он был назван в честь учителя и друга своего отца — Ленина. “Имя Лен встречалось тогда довольно часто, так же как и Нинель — «Ленин» наоборот, и Владилен — от «Владимир Ильич Ленин», — говорил мне Карпинский. — Хорошо еще, что мне не досталось имя вроде Электрификация или еще какое-нибудь в этом роде: некоторым моим друзьям повезло меньше”.

Отец Лена Вячеслав Карпинский принадлежал к поколению революционных романтиков, коммунистов fin de siècle. Он вступил в партию в 1898 году, а в 1903-м, когда его деятельность привлекла внимание харьковской полиции, отправился в эмиграцию. В Швейцарии он сделался помощником Ленина, сотрудником в нескольких изданиях, которыми тот руководил. В Москве после революции помог Ленину получить его личный архив из Швейцарии, занимал различные посты в “Правде” и отделе пропаганды ЦК ВКП(б). Был награжден тремя орденами Ленина, а в 1962 году стал первым журналистом, удостоенным звания Героя социалистического труда.

Служение революции принесло семье Карпинского безбедное существование. С 1932 по 1952 год они жили в Доме на набережной, там же, где и другие представители кремлевской элиты: генералы, члены ЦК, сотрудники госбезопасности. Здесь были бильярдные, бассейны, для детей — спецшкола № 19. Мальчиком Лен Карпинский даже дружил с племянниками Сталина. Однажды во время какого-то дня рождения детскую игру прервало появление низкорослого, с оспинами человека с сухой рукой: в дверном проеме возник Горный орел, Лучший друг детей. “Дети! — воскликнул кто-то из взрослых. — К нам пришел Иосиф Виссарионович!” Сталин помахал детям рукой и улыбнулся. Дети молча застыли и стояли так, пока он не ушел. Затем они продолжили игру.

Это было в 1935 году. А через пару лет Лен в ужасе наблюдал, как соседские мальчишки один за другим теряют родителей, теток, дядьев, бабушек, дедушек, друзей: все они отправлялись в топку сталинских чисток. Почти каждую ночь к дому подъезжали воронки. Арестовывали то адмирала, то преподавателя марксизма-ленинизма, то сестер шпиона из иностранного посольства. “Стук в дверь — и человек исчезал”, — вспоминал Лен. Таков был мир, описанный Юрием Трифоновым в “Доме на набережной”: “Там, в поднебесных этажах, шла, казалось, совсем иная жизнь, чем внизу…” В этом мире самые пламенные революционеры, самые угодливые министры могли вдруг оказаться “заговорщиками”, “лазутчиками”, “врагами народа”. По меркам Дома на набережной семью Карпинского почти не задело: в лагеря отправили одну из его теток и двух ее братьев. Карпинский по сей день не знает, почему его отца, одного из тех соратников Ленина, в которых Сталин видел угрозу, не арестовали и не расстреляли. Единственная причина, которая приходит ему в голову, — в 1937–1938 годах его отец уже отошел от политики.

Когда главным редактором “Московских новостей” назначили старого друга Карпинского — Егора Яковлева, газета стала рупором поколения оттепели. Она понемногу нарушала запреты, существовашние на протяжении 70 с лишним лет. Время от времени я навещал Карпинского в редакции “Московских новостей” на Пушкинской площади. Он всегда казался мне честным человеком, пусть и не блестящим журналистом. Его случай был показательным: как сказал он сам, стержнем его жизни был “внутренний конфликт между стремлением стать партийным начальником и почти самопроизвольным ростом совести”. Об этом непрекращающемся конфликте свидетельствовал и его внешний вид: Карпинский был бледен и болезненно худ. Он всегда выглядел изнуренным. Пальцы его правой руки пожелтели от табака. Часто, когда я звонил ему и спрашивал о здоровье, он сухо отвечал: “Здоровье ни к черту. Отправляюсь на неделю в санаторий. Может, умру”.

Карпинский держался до того скромно, с такой иронией говорил о собственных промахах и колебаниях, что трудно было поверить, что когда-то он вел себя как амбициозный белобрысый юнец, устроившийся стажером в Сенат и самонадеянно произносящий: “Когда я приду к власти…” Он свято верил в коммунизм и в себя, в то, что блестящий успех ему обеспечен. Поступив в 1947 году в МГУ, он начал работать “агитатором” на заводах и стройках в дни перед безальтернативными выборами в Верховный Совет.

“Моя задача была обеспечить раннюю явку, сделать так, чтобы рабочие встали в шесть утра и отправились на избирательные участки, — рассказывал мне Карпинский. — У агитаторов шло соревнование: чей участок раньше проголосует. Срок был до полудня: к этому времени весь советский народ должен был проголосовать. Так решила партия. Мы, восемнадцатилетние, должны были агитировать рабочих. Действовало только одно обещание: улучшить жилищные условия. Они жили в ужасных трущобах, в железнодорожных вагонах без туалетов, без отопления. Мне нравилась эта работа, я думал, что приношу государству огромную пользу и что это хороший плацдарм. А в университете Юрий Левада, сейчас известный социолог, написал обо мне статью под названием «Карьерист». И это была правда. Все это я делал только для того, чтобы подняться по карьерной лестнице. Чтобы стать одним из сильных мира сего.

Но признавая это, хочу сказать несколько слов в свое оправдание. Общество при Сталине не предоставляло иных возможностей для самореализации или самовыражения, кроме как внутри уродливой партийной системы. Система перекрыла все иные способы: холст художника, землю крестьянина. Осталась только гигантская партийная иерархическая пирамида, широкая у основания и сужающаяся к вершине. Чтобы войти в эту иерархию, нужно было стать членом партии. Это была единственная возможность. Впрягшись в эту работу, забываешь о ее политическом, социальном подтексте, просто делаешь и все. Но когда ведешь такую жизнь, твое сознание, твой разум постепенно раздваиваются. Одной частью ты начинаешь понимать, что жизнь есть жизнь и лучше сделать ближнему своему добро, чем карабкаться вверх по его костям. Но все зависит от моральных принципов. Первые сомнения я испытал, мне кажется, когда в 1948 году поступил в МГУ. Моего друга, еврея, по имени Карл Кантор, начали травить на университетском парткоме — как раз начиналась сталинская антиеврейская кампания. Это стало началом долгого перерождения.

Окончив университет, я был распределен на комсомольскую работу в Горький. Это был 1952-й, Сталину оставалось жить один год. Я познакомился с рабочими и колхозниками. Я наблюдал полную деградацию, разруху. Я увидел советское общество в его настоящем виде. Тогда у меня начала пробуждаться та самая «интеллектуальная совесть». Некоторые до сих пор ошибочно думают, что все аппаратчики — конформисты, лояльные режиму. На самом деле режим делит людей на две группы: тех, кто уверен, что может чего-то добиться только благодаря конформизму и приспособленчеству, и тех, кто, обладая другим складом ума, осмеливается ставить установившийся порядок под сомнение.

Поэтому когда умер Сталин, я уже прекрасно понимал, что он был за человек. Но из любопытства я все равно поехал в Москву на похороны. Я чувствовал себя, наверное, так же, как один заключенный в лагере, который подбросил шапку вверх и закричал: «Ура, людоед в ящик сыграл!» Своеобразно отреагировал на смерть Сталина мой отец. Он тогда уже ушел на пенсию, в ЦК его привлекали только консультантом. Он сидел в своем кабинете и печатал на старом «Ундервуде», который вывез из Швейцарии, из ленинской редакции. Он позвал меня в кабинет и сказал: «Сын, товарищ Сталин скончался. Будучи последователем Ленина, он создал все условия для успеха нашего дела». Это звучало очень странно. Отец никогда не говорил со мной таким официальным тоном. Думаю, он говорил так потому, что обязанностью его поколения была безоговорочная поддержка генеральной линии партии. И он считал, что должен передать эту обязанность своим детям. Но ведь ему было уже 80 лет, и о партии он заботился еще до революции, живя в эмиграции. Он убеждал не меня, а себя. Он разговаривал сам с собой”.

Когда в 1959 году Карпинский вернулся из Горького в Москву, оттепель была в самом разгаре. Ежемесячный литературный журнал “Новый мир”, возглавляемый Александром Твардовским, публиковал тексты, критиковавшие прежний режим. Хрущев лично прочитал рукопись солженицынского “Одного дня Ивана Денисовича” и разрешил “Новому миру” ее опубликовать. Друзья Карпинского Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский благодаря своим публичным чтениям завоевывали популярность у публики и обрастали поклонниками. Рассаженные по глухим кабинетам в здании ЦК молодые аппаратчики составляли записки с предложениями экономических и политических реформ, не выходя, впрочем, за установленные идеологические и языковые рамки. Карпинский работал заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ и главным редактором журнала “Молодой коммунист”. А в 1962 году он вознесся в эмпиреи взрослого коммунистического мира. Его назначили членом редколлегии “Правды”, заведующим отделом марксизма-ленинизма. Он добился своего.

“Когда я вернулся в Москву, мой критический запал поутих, — признавался Карпинский. — Я снова был частью элиты — не просто как сын своего отца, а как полноправный ее представитель. Я вошел в высший эшелон номенклатуры, а номенклатура — это другая планета. Это Марс. Тут уже дело не просто в хороших машинах и квартирах. Тут все тебе услужают, армия подхалимов тебя обслуживает, позволяя сосредоточиться только на работе. Мелкие аппаратчики расшибаются ради тебя в лепешку. Любое твое желание исполняется. Захотел — пошел в театр, захотел — прямо из охотничьего домика полетел в Японию. Это жизнь, в которой все легко дается. Конечно, яхты у тебя нет и отпуск на Лазурном берегу ты не проводишь, зато отдыхаешь на Черном море, а это большое дело. Во главу угла поставлены твои удобства. И ты чувствуешь себя королем: достаточно шевельнуть пальцем, и все будет тотчас исполнено”.

Казалось, что перед Карпинским в партии открываются безграничные карьерные возможности. Он вполне мог бы дослужиться до члена политбюро. Он был все равно что выпускник Лиги плюща: умный, амбициозный, с безупречным происхождением. На одной из церемоний в Кремле двое самых влиятельных соратников Хрущева, Михаил Суслов и Борис Пономарев, в глаза назвали Карпинского золотым мальчиком, своим преемником. Один из них сказал, что Карпинский для них — как “сын полка”, что они прочат ему большое партийное будущее по идеологической части. “Мы возлагаем на тебя надежды”, — сказал ему Суслов.

Работая в такой разреженной атмосфере, Карпинский перезнакомился почти со всеми, кто позднее так или иначе сыграл свою роль в перестройке. Он дружил с Егором Яковлевым — биографом Ленина, ставшим потом редактором “Московских новостей”; с Юрием Карякиным — исследователем Достоевского и одним из самых радикальных делегатов на Съезде народных депутатов; с Александром Бовиным — тучным журналистом “Известий”, который пропагандировал “новое мышление” во внешней политике; с экономистами Гавриилом Поповым и Николаем Шмелевым, выступавшими за реформы; с социологом Евгением Амбарцумовым; с Отто Лацисом — сыном старого большевика и редактором “Коммуниста”; с Геннадием Янаевым и Борисом Пуго, руководителями августовского путча; и даже с триумвиратом реформаторов — Эдуардом Шеварднадзе, Александром Яковлевым и самим Горбачевым.

“С Горбачевым я познакомился в 60-е, когда работал в «Правде», а он был секретарем комсомольской организации в Ставрополе, — рассказывал Карпинский. — Он в то время был не очень известен, но, должен сказать, уже тогда говорил то же, что и позднее, в начале перестройке. Он приехал в Москву по какому-то делу — забыл уже, по какому именно, — и мы провели вместе часа два. Он произвел на меня впечатление. Он говорил о возмутительных условиях труда комбайнеров: им платили за километраж, а не за объем продукции. Если вкратце, то он говорил об абсурдной системе стимулов в экономике, точнее об отсутствии этих самых стимулов. Он легко возбуждался, но говорил очень рационально. В первые два-три года перестройки Горбачев был таким же новатором, как в молодости. Новаторские начинания, впрочем, всегда были ограниченными, не выходили за определенные рамки — что впоследствии сказалось. Но я его понимаю. Как и все мы, Горбачев был обречен на двойственность. Двоемыслие было у него в мозгу и в крови. Он прекрасно понимал, что идея вознаграждения за труд была необычной, но не крамольной. С ней вполне можно было экспериментировать. Но нам не позволялось делать политические или философские выводы о том, что сама система порочна. Ты сам избегал таких умозаключений. Ты просто не мог размышлять подобным образом. Это было бы не только карьерным самоубийством, это было шагом к саморазрушению. Поэтому, как и все мы, Горбачев защищался — и от внешнего воздействия, и внутренне”.

Поначалу Карпинский и его друзья не придали большого значения отставке Хрущева, которую в 1964 году организовали Брежнев и Суслов. Узнав об этом, Карпинский с Егором Яковлевым распили бутылку коньяка. Хрущев давно уже занимался удушением прессы и искусства, а в последние годы стал принимать непредсказуемые решения — на партийном языке это называлось “волюнтаризмом”. Через год, когда Хрущев жил пенсионером в печальном изгнании на даче, Карпинский позвонил ему и поздравил с днем рождения. Карпинский сказал, что говорит от имени “детей XX съезда” и что Хрущев, конечно, может быть уверен в том, что история еще по достоинству оценит значение этого съезда в 1956 году, на котором он, Хрущев, впервые выступил против культа личности Сталина.

“Я всегда в это верил и очень рад, что вы и ваше сравнительно молодое покоение понимаете значение XX съезда и той политики, которую я начал проводить в жизнь, — ответил Хрущев. — И мне очень приятно, что вы не забываете обо мне в дни моего заката”.

Карпинский, как и все остальные, очень скоро понял, что никаких реформ Брежнев проводить не сбирается. Напротив, набирал обороты неосталинизм. Однажды, ужиная с Евтушенко и Лацисом, Карпинский начал размышлять вслух о том, что происходило с его поколением, с его образом мыслей. “Мы пришли вот к чему: когда человек философски образован и имеет определенный культурный багаж, он начинает осознавать истинные свойства реальности. Я называю это совестью интеллекта. Это не естественная, врожденная совесть, а совесть, которая заставляет тебя подходить к реальности с позиций морали. Если ты понимаешь, что наше общество с головы до ног в крови, что оно движется к гибели, что система античеловечна, то твоя совесть не может оставаться безучастной. Я никогда не рисковал, я не хотел этого. Делать те или иные вещи меня принуждала совесть. И, повинуясь ей, я никогда не мог предвидеть дурных последствий. Каждый раз я думал — пронесет. Но не пронесло ни разу”.

Первую вылазку в страшный мир “полудиссидентства” Карпинский совершил в 1967 году. Окончилась она катастрофой. Вместе со своим другом из “Правды” Федором Бурлацким Карпинский написал статью для “Комсомольской правды”, где призвал — намеками и эвфемизмами — ослабить цензурный гнет в театре. Теперь, много лет спустя, Карпинский считал, что статья была “с изрядной гнильцой”, особенно солипсистский аргумент о том, что антисоветский дух можно изгнать из театра, если решать судьбу спектакля будут зрители, а не цензоры. В таком случае, писали авторы, у драматургов не будет права обвинять в чем-то правительство, пропадет источник недовольства и предмет жалоб. Но в статье “На пути к премьере” содержалась одна без обиняков выраженная мысль, которая вызвала настоящий переполох. Карпинский и Бурлацкий писали, что критика культа личности до сих пор была поверхностной, что цензоры не пропускали ничего сколько-нибудь серьезного.

Брежнев, уже начавший идеологическую реабилитацию Сталина, пришел в ярость от принесенной ему помощником статьи. Он счел ее нападением лично на него. Так совпало, что в тот же день один из членов ЦК обрушился с критикой на непомерно раздутый советский военно-промышленный комплекс, которым Брежнев занимался до того, как стать генсеком. Карпинского, Бурлацкого и редактора “Комсомольской правды” выгнали с работы. Карпинского быстро взяли в “Известия”, но он позволил себе несколько критических замечаний на заседании парткома, после чего вылетел и оттуда.

Несмотря на свои романтические представления о большевизме и номенклатурные радости, Карпинский не мог больше скрывать свое недовольство. Вторжение в Чехословакию в 1968-м стало для Карпинского и многих его друзей переломным моментом. Он не отправился на Красную площадь вместе с протестующими. Он не сблизился с Сахаровым и другими интеллектуалами, которые раз и навсегда решили отказаться от привычного социального статуса и выбрали опасности диссидентства. Но безучастным он не остался. Под псевдонимом Л. Окунев он написал длинную статью “Слово — тоже дело”, которую давал читать лишь избранным друзьям и потенциальным реформаторам в партии и ее институтах. (Псевдоним был шуточный: “рыбный”.) В статье Карпинский доказывал силу свободы мысли, которая однажды бросит вызов советской системе: бюрократические твердыни “станут разваливаться под ударами самой мысли, выраженной в слове, но не ставшей ни строем вооруженных солдат, ни мятежной толпой, ни шеренгой революционных матросов, ни залпом «Авроры»”. Государственные структуры и идеологические механизмы не устоят, потому что система существует “без всякого серьезного фундамента… Она никому не может доказать своей плодотворности и лишь инстинктивно самосохраняется. Фарс неосталинизма, который ныне переживаем, является прямым выражением «плохих предчувствий» самодуров. Они жаждут былой «сталинской» крепости режима, но находят для этого слишком хилые основания”.

В этой статье, как и в большинстве текстов Карпинского, множество оговорок и “воды”, непереваренной официозной лексики, типичной для партаппаратчиков. Но статья была замечательна не только “ясными” фрагментами и смелостью, но и силой предвидения. Ее автором был аппаратчик (“Мы возлагаем на тебя надежды”, — говорил ему Суслов), который верил в жизнеспособность государства большевиков не больше чем Сахаров.

“Наши танки в Праге, если хотите, были анахронизмом, «неадекватным» оружием, — писал Карпинский. — Они «стреляли» по… идеям без всякой надежды поразить цель. Они «справились» с чехословацкими событиями приблизительно так же, как отдельные рептилии «справлялись» известное время с наступлением эры млекопитающих. Рептилии ловили ртом воздух, лязгая зубами в том самом эфире, который буквально кишел «планктоном» обновления. Одновременно скованные своими природными инстинктами, они искали склады «оружия» и старательно оккупировали «почту» и «телеграф». Ударом кулака в челюсть мыслящего общества будто погасили, «словили» его мысль”.

Карпинский выступал как инсайдер. Он ассоциировал себя с частью партийной структуры — “слоем партийной интеллигенции”. Он писал: “Слой этот тонок и разрознен, постоянно вымывается подкупом и кадровым отбором, густо проложен карьеристами, льстецами… болтунами… трусами и другими творениями бюрократической селекции. Но слой этот может пойти на союз со всей общественной интеллигенцией, если к тому сложатся благоприятные условия. Этот слой — уже орган интеллигенции, ее «парламентская фракция» внутри структуры госуправления. Этот слой непременно будет расти, составляя скрытую оппозицию, пусть никак не оформленную, но осознающую себя, настоящую, разветвленную оппозицию на всех уровнях административной лестницы”.

И этот “слой” дал о себе знать, когда Горбачев пришел к власти. Диссиденты были самыми смелыми и самыми трезвомыслящими, но в начале правления Горбачева ни числом, ни влиянием похвастаться не могли. Зато словно из ниоткуда появились партийные интеллигенты, преподаватели вузов, журналисты, литераторы, артисты, ученые, готовые поймать Горбачева на слове, на его обещании “новой эры”. Это был единственный раз, когда цели кремлевского вождя и либеральной интеллигенции совпали.

Трагедия состояла в том, что ко времени возвышения Горбачева было сломано уже слишком много судеб: умнейшие люди уехали в эмиграцию, спились, покончили с собой, впали в отчаяние или стали прожженными циниками. Чудом было уже то, что после семи десятилетий расстрелов и репрессий в стране осталась хоть какая-то интеллигенция. “Погибло столько людей, — говорил мне Карпинский. — Некоторое время можно пребывать в раздвоенном состоянии, но вскоре ты начинаешь деградировать и говорить только то, что разрешено. После этого и остаток совести, и душа обречены. Многие не дожили до перестройки. Нам предстояло создать внутреннюю этическую систему, но не все могли бы всегда соответствовать ей. Об этом писал Солженицын в эссе «Жить не по лжи!». Я понимал его точку зрения, и мы старались жить не по лжи, но это не всегда получалось. Если ты категорически отвергаешь государственные требования и с головой уходишь в диссидентство, то у тебя не может быть семьи, тебе неоткуда взять деньги на квартиру, твои дети пойдут подбирать монетки на улицах. Жить не по лжи во всех своих действиях невозможно, потому что живешь ты в определенное время.

По сравнению с теми, кто не боялся тюрьмы, мои друзья не были героями. Мы воздерживались от прямых действий. Это был компромисс. Но этот компромисс был из тех, на которые идешь, если живешь в клетке со львом. Понять можно, но гордиться нечем. Когда я сам чувствовал, что должен что-то сказать, я говорил. Но я не совал голову в петлю. Я пользовался эзоповым языком. Я намекал, упоминая прогресс, но больше ничего. Наши публикации лишь намекали на наши истинные мысли”.

Однако статья “Слово — тоже дело” выходила за рамки эзопова языка. В 1970 году Карпинский дал экземпляр статьи историку-марксисту Рою Медведеву. Однажды ночью Медведев позвонил Карпинскому и сказал, что агенты КГБ обыскали его квартиру и забрали все рукописи, которые смогли найти, в том числе “Слово — тоже дело”. Несколько следующих лет Карпинский не подозревал о нависшей над ним угрозе. Он менял места службы: был сотрудником Института социологии, заведующим редакцией марксизма-ленинизма в издательстве “Прогресс”. В 1975 году во время работы над рукописью его друга Отто Лациса — книгой “Год великого перелома”, в которой давался анализ коллективизации и сталинизма, — его вызвали для беседы в КГБ. Беседовал с ним, как водится, старый приятель: соратник по комсомольской работе Филипп Бобков, ставший одним из самых одиозных деятелей в органах госбезопасности. Карпинский попробовал свести дело к шутке. “Когда ты приходил ко мне, у меня всегда был чай с печеньем, — сказал он Бобкову. — А ты мне даже чаю не предлагаешь. Не очень-то вежливо!” Бобков даже не улыбнулся. Порочащие Карпинского документы он переслал в Комитет партийного контроля, и Лена Карпинского, сына друга Ленина, надежду партии, в одночасье из этой партии исключили. Известно, что Суслов смотрел на метаморфозу Карпинского как на личное предательство.

Теперь Карпинский для заработка занимался любым делом — в частности, получал копеечное жалованье в государственном агентстве, заказывавшем картины и памятники художникам. Он поддерживал связь с друзьями, говорил о политике, подолгу жил на даче, которая ему осталась от отца. Казалось, что “время подведения итогов”, о котором он писал в своей статье, время, когда инакомыслие станет культурным и политическим фактом повседневности, наступит еще очень и очень нескоро.

Даже когда Горбачев пришел к власти, Карпинский и подумать не мог, что перемены начнутся так быстро. Ничто этого не предвещало. Хотя либералы в политбюро поставили Егора Яковлева, друга Карпинского, редактором “Московских новостей” и велели ему превратить этот бесплатный листок для туристов, выходивший на русском и еще нескольких языках, в “трибуну реформ”, гласность в первое время состояла исключительно из намеков и экивоков. Тот, кто попробует сегодня перечитать подшивки “Московских новостей” за 1987 и 1988 годы, утонет в море невнятицы. Поначалу барьеры казались непреодолимыми, победы давались с тяжелейшими усилиями. Когда редакция “Московских новостей” захотела напечатать всего лишь некролог писателя-эмигранта Виктора Некрасова, за разрешением пришлось обращаться в само политбюро, и разрешение это было дано после долгих дискуссий.

“Но перемена все равно была грандиозной, — говорил Карпинский. — Разница между оттепелью и гласностью — это разница в температуре. Если при Хрущеве было плюс два, при гласности потеплело до плюс двадцати. Оттаивали глыбы льда — мы говорили не только о культе личности Сталина, но и о ленинизме, марксизме, о самой сущности системы. Ничего такого при Хрущеве не было. Была лишь узкая щель, сквозь которую можно было увидеть культ Сталина. Никаких реальных изменений не произошло. И мы видели, что все это можно отменить, вернуть на круги своя. Бюрократия, партия, КГБ, весь репрессивный аппарат, направленный на интеллигенцию и прессу, — все оставалось на своих местах”.

“Московские новости” предоставили Карпинскому трибуну и помогли его реабилитации. В марте 1987 года он опубликовал там длинную статью “Нелепо мяться перед открытой дверью”. Как и другие его либеральные тексты, этот был половинчатым. Карпинский ритуально обвинил Запад в лицемерной заботе о диссидентах, однако обозначил и важное положение, которое много обсуждалось в правительстве, но почти не выносилось на публику: критику Сталина, начатую в 1956 году, надо углубить. Бессмысленными будут реформы без тщательного осмысления “коренных” проблем страны, червоточин в ее истории и основах.

Карпинский хотел восстановиться в партии — не столько из чувства мести, сколько из желания занять подобающее место в политической институции, которая по-прежнему оставалась центральной. Но неуступчивый председатель Комитета партийного контроля Михаил Соломенцев попросту высмеял Карпинского. Из толстой папки, собранной, вероятно, сотрудниками партийного аппарата и КГБ, Соломенцев извлек экземпляр статьи “Слово — тоже дело” и, потрясая им, закричал: “Ты не разоружился идеологически! В нашей партии ничего не изменилось!”

Но это была неправда. Острые идеологические разногласия внутри партии превратились в секрет Полишинеля — шла открытая борьба, и Карпинскому было необходимо заручиться поддержкой влиятельных партийных либералов. В июне 1988 года трое его старых друзей — Юрий Афанасьев, Николай Шмелев и Юрий Карякин принесли на XIX Всесоюзную конференцию КПСС петицию с требованием восстановить Карпинского в партии. Это сработало: помогли и его старые знакомые Александр Яковлев и Борис Пуго. В следующем году Лен Карпинский был уже штатным обозреватерем “Московских новостей” — он стал, по его словам, “золотым мальчиком в возрасте”.

Глава 12

Партийцы

Гейдар Алиев чувствовал себя униженным. На протяжении 20 лет он был первым секретарем компартии Азербайджана, а в 1989 году его выставили из горбачевского политбюро и ославили в “Правде” как коррупционера. И теперь он должен был сидеть на заднем сиденье в унылой “Волге” рядом с американским журналистом. Все партийные выскочки — карпинские, яковлевы, даже сам Горбачев — его предали. “Когда мы сделали Горбачева генеральным секретарем, мы и понятия не имели, к чему это приведет!” — говорил он. Падение с властных высот сказалось на его здоровье. У него случались сердечные приступы, лицо было восковой бледности. Всем, кто готов был его слушать, он жаловался на нищету. Но в Алиеве еще чувствовалось какое-то слащавое обаяние: он был словно пародией на Уильяма Пауэлла, иронически изображающего королевскую елейность. “Вы должны гордиться, — сказал он мне, пока мы ехали на его роскошную дачу в Успенском. — Я нечасто даю аудиенцию”.

В далекой молодости карьера Алиева чуть не рухнула: его обвинили в попытке изнасилования. На дисциплинарном слушании он едва избежал исключения из партии — не хватило одного голоса. Разумеется, никакого расследования дальше не проводилось: партийного разбирательства было достаточно. В 1969 году Алиев в ранге начальника республиканского КГБ начал кампанию против коррупции. Он планировал только разделаться со своими врагами и возвысить себя и свой клан, но успех кампании оказался феноменальным. Встав во главе компартии республики, он управлял Азербайджаном, так же как семья Гамбино — портом Нью-Йорка. Каспийская икряная мафия, сумгаитская нефтяная мафия, фруктово-овощная мафия, хлопковая мафия, таможенно-транспортная мафия — все они перед ним отчитывались, обогащали его, преклонялись перед ним. Алиев распространил свою власть и на интеллектуальную жизнь республики. Он назначил своих родственников начальниками всевозможных учебных и академических институтов, те брали огромные взятки с ученых, искавших работу по профессии.

Государственная структура в Азербайджане, как и вообще в Советском Союзе, сама была мафиозной. Распределение партией власти и собственности не было ограничено ни выборной системой, ни законом. Чиновники, которые блюли “социалистическую законность”, были двуличными марионетками, назначение которых было — создавать видимость цивилизованного общества. Этих судей в ранге капитанов милиции, этих прокуроров хорошо обеспечивали, и если они стояли на страже чего-либо, то только своей добычи.

Разумеется, в партийной структуре были и честные люди. Знаменитый случай приключился с Гамбаем Мамедовым, прокурором, который хотел расследовать факты коррупции в партийном руководстве. Алиев уволил его и оклеветал. На сессии Верховного Совета республики разгоряченный Мамедов, схватив микрофон, успел прокричать: “Государственный план — надувательство, как и бюджет, а сводки об экономическом росте — вранье…” Тут Мамедова стащила с трибуны милиция и уволокла куда-то подальше. На защиту Алиева тут же встали семнадцать лояльных ему депутатов. “Против кого ты, Гамбай? — восклицал бездарный писатель, депутат Сулейман Рагимов. — Если верить в Бога, можно сказать, что перед нами сам Бог в лице Гейдара Алиевича. Сам Бог послал нашему народу такого отважного сына”. Верховный Совет как один человек поднялся с мест и устроил оратору овацию.

Придя к власти в 1985 году, Горбачев стал начальником всех начальников, генеральным секретарем ЦК КПСС и первым лицом в политбюро, большинство членов которого были известными мафиозными главарями: Алиев в Азербайджане, Виктор Гришин в Москве, Григорий Романов в Ленинграде, Динмухамед Кунаев в Казахстане, Владимир Щербицкий на Украине. В России кровные узы не имели такого значения, как в Азербайджане или в Средней Азии, но власть партийной пирамиды и ее контроль над всей экономикой были столь же велики. В Центральном комитете было полно “мертвых душ”, партийных кукол, чьей единственной задачей была сохранение партии как привилегированного класса. Они давно уже обратили себе на пользу ленинский тезис о порочности богатства. В государстве, где собственность принадлежала массам — иными словами, никому, — коммунистическая партия владела всем, от доков в Одессе до апельсиновых деревьев в Грузии.

Алиев, как и все прочие, понимал, что единственным необходимым условием для спокойного существования при Брежневе было ублажение дона. Леониду Ильичу для радости не нужны были процветание и счастье народа. Ему нужны были лишь заверения в том, что народ процветает и счастлив. И пока ложившиеся ему на стол солидно оформленные документы сообщали о рекордных достижениях и перевыполненных планах, Брежнев был доволен.

Разумеется, традиционные подношения радовали его еще больше. Когда в 1978 году Брежнев приехал в столицу Азербайджана Баку, Алиев подарил ему золотое кольцо с огромным бриллиантом, ковер ручной работы — такого размера, что он уместился только в вагоне-ресторане поезда, и портрет генерального секретаря, в который “для украшения” были вделаны редкие самоцветы. Когда Брежнев в 1982 году приехал вновь, Алиев распорядился построить для него дворец — здание, китчевой роскошью не уступающее Кеннеди-центру в Вашингтоне. Великий гость провел в этом дворце две ночи, после чего дворец навсегда закрыл свои двери. Чтобы отметить этот визит, Алиев подарил Брежневу еще одно кольцо, которое лучше всякой карты иллюстрировало представления Кремля о мире вокруг. Центральный большой бриллиант символизировал Брежнева, “короля-солнца”. Пятнадцать камней поменьше символизировали пятнадцать союзных республик. “Как планеты, вращающиеся вокруг солнца”, — пояснил Алиев. Этот шедевр ювелирного искусства получил название “Союз нерушимый республик свободных”. Получив кольцо и выслушав разъяснения Алиева, Брежнев прямо перед телекамерами залился слезами благодарности.

Система теней и позолоты была для партии весьма удобной, пока существовала. А теперь Алиев, привыкший к лимузинам ЗИЛ, должен был сидеть в “Волге”, упираясь коленями в спинку переднего сиденья.

“Живу я плохо, — жаловался он мне, пока мы ехали в город по шоссе, связывающему Москву с поселками, где у партийной элиты были дачи. — Пенсия у меня маленькая. Поверьте, вы не стали бы работать за такие гроши. Водитель? Машина? Они не мои. Я просто имею право иногда их вызывать”.

Правителем Алиев привык заказывать костюмы у кремлевского портного, получать электронику из Японии, сигареты из Америки, деликатесы со специальных ферм и из магазинов из ведомства КГБ. Теперь его миропорядок рассыпался. “Горбачев заявляет, что он за обновленный социализм и против капитализма, — говорил Алиев. — Пусть так. Но что это за обновление? Что это значит? Социал-демократия? Это не социализм. Что он понимает под социализмом? Никто не знает. Никто больше не знает, что такое социализм, все живут как в тумане. Вы, американцы, хотите, чтобы все следовали за вами, и чем больше вещей здесь нравится Джорджу Бушу, тем лучше. Но кто он, ваш Буш, — Иисус Христос?”

Некоторое время мы молча ехали по направлению к Пушкинской площади. Вдруг в вечернем тумане мелькнул образ из будущего: желтая “М” и петляющая очередь голодных русских. Алиев презрительно усмехнулся.

– “Макдоналдс”! — сказал он. — Вот, полюбуйтесь на вашу хваленую перестройку.

Партийный аппарат был самой крупной мафиозной структурой в мировой истории. Свою монополию на власть он обеспечивал, опираясь на показное единодушие и Конституцию, ну и, конечно, на мощь КГБ и МВД. Доходы у партии были неплохие. Она перечисляла колоссальные суммы за рубеж и распродавала национальные ресурсы, в том числе огромный золотой запас страны. Так что после провала августовского путча управляющий делами ЦК КПСС, оценив свое будущее, покончил жизнь самоубийством, выбросившись с балкона.

Коррупционеры в брежневское время не были какими-то единичными случаями, заблудшими овцами, отбившимися от верного стада. Тщательно проведенное расследование не могло бы завершиться одним-единственным приговором. “Если бы дело было только в одном каком-то бывшем руководителе, новое правительство могло бы с легкостью пожертвовать им, представить его паршивой овцой, печальным исключением из общего правила, — говорил Аркадий Ваксберг, ведущий журналист «Литературной газеты», писавший о судебных процессах. — Но поскольку вопрос стоял обо всех или почти всех членах бывшей администрации, старых автократах, их изобличение в исторической перспективе привело бы к единственному неизбежному выводу о криминальном характере партии и всей политической системы, которая позволяет преступникам занимать место во власти и фанатично их покрывает”.

Сталинский террор во многом копировал мафиозные методы. Сталин пользовался насилием как инструментом принуждения и дисциплины и насаждал атмосферу секретности и всеобщей подозрительности. Существовали мафиози — made men, “люди, занимающие прочное положение” (аппаратчики), и прикрытие в виде легального бизнеса (посольства, дипломаты, торговля и т. д.). Когда при Хрущеве и Брежневе террор сошел на нет, бизнес партии превратился в обычный бизнес. “Иногда надо избавиться от дурной крови”, — говорит Ричард Кастеллано Аль Пачино в “Крестном отце”. Но после полномасштабной войны мафия всегда грезит о наступлении блаженной эры сотрудничества, взаимовыгодных и стабильных отношений и “просто бизнеса”. В послесталинскую эпоху идеология была не столько системой убеждений или кодексом поведения, сколько своего рода языком, набором паролей и отзывов для “людей, занимающих прочное положение”. Тех, кто мог говорить на этом языке без запинки, могли допустить к дележу добычи. Через несколько лет после смерти Сталина югославский диссидент Милован Джилас писал: “Современный коммунизм — это прежде всего носитель нового класса собственников и эксплуататоров”.

Оформление партийно-мафиозных структур произошло после смерти Сталина и завершения жестоких процессов коллективизации и индустриализации. Знаменитый своей честностью прокурор Владимир Олейник опубликовал в “Литературной газете” выдержки из дневника, где он фиксировал в 1960-е зарождение торговой мафии — коррупционной пирамиды с вершиной в ЦК КПСС и основанием в среде мясников, пекарей и могильщиков. Все получали свой кусок. Олейник рассказал, как один член ЦК пополнял свой банковский счет, продавая средней руки должности в министерствах — по 50 000 рублей за кресло.

Торговая мафия проворачивала тысячи афер и качала деньги даже с самых незначительных операций. Мне рассказывали о махинациях с фруктовым сиропом в Средней Азии. Рабочие давали огромные взятки, чтобы получить работу по обслуживанию автоматов с газированной водой в теплых южных республиках. Обслуживая автомат, рабочий сливал себе часть сиропа и потом где-нибудь его продавал. Некоторое количество монет из автомата он тоже забирал. Часть своей выручки рабочий отдавал бригадиру. Бригадир, в свою очередь, нес подношение заместителю министра. Тот платил министру… Цепочка доходила до самой верхушки партийной иерархии.

В тех же краях торговали и высшими партийными должностями и наградами. Журнал “Смена” сообщал, что должность местного партийного секретаря в Средней Азии стоила около 150 000 долларов. Орден Ленина — награда, эквивалентная Золотой медали Конгресса США, — продавалась по цене от 165 000 до 750 000 долларов.

Существование этого коррупционного болота составляло для советских граждан примерно такой же секрет, как существование мафии для владельца нью-йоркской лавочки, вынужденного платить бандитам за “крышу”. Мафия давала о себе знать повсюду. Нельзя было даже уйти из жизни, не ощутив на своем плече ее тяжелую руку. Однажды няня, сидевшая с нашим сыном, пришла к нам усталая, в ужасном настроении. Оказалось, что у нее умерла мать, но больше всего ее угнетало то, каких колоссальных усилий и расходов стоит мать похоронить. Вытянутые из осиротевшей женщины деньги пошли в карманы “кладбищенской мафии” и ее партийных покровителей.

“Я сразу поняла, что это обойдется нам очень дорого, — рассказывала Ирина. — По идее, нам полагались бесплатные похороны. Но это просто смешно. Первой остановкой был банк. Но сначала маму должны были забрать в морг. Нам сказали, что морги переполнены и ее не заберут. Когда мы заплатили санитарам 200 рублей, они ее взяли. Потом мы отдали пятьдесят рублей за покрывало. Потом в похоронном бюро нам сказали, что нет гробов нужного размера, могут предложить только два с половиной метра. Мама была ростом полтора метра. Мы дали 80 рублей, и нужный размер нашелся. Потом могильщики сказали, что копать могилу они могут начать только в два часа дня, притом что похороны были назначены на десять утра. Значит, две бутылки водки и по 25 рублей каждому. Дальше водитель похоронного автобуса сказал, что у него другие похороны, поэтому нами он заняться не может. Проблему могли решить 30 рублей и бутылка водки. Мы решили проблему. И так со всем — с могильным камнем, с цветами и так далее. В общем, похороны мамы обошлись нам в две тысячи рублей. Это доход всей семьи за три месяца. И что, такой должна быть обычная жизнь? По мне, так это закон джунглей”.

На Западе мафия занимает ниши, которые не предусмотрены легальной экономикой (наркобизнес, азартные игры, проституция), и создает экономику теневую. Иногда, подкупив одного-двух политиков, мафия внедряется в государственные контракты и занимается их “крышеванием”. Но в Советском Союзе через мафию проходили все дела. Казалось, что Советским Союзом управляет гигантская мафиозная семья: в той или иной степени все экономические отношения были мафиозными. Между министерским распоряжением произвести десять тонн мяса и покупкой Иваном Ивановым килограмма говядины на обед существовало множество способов сжульничать. Избежать соучастия в этих схемах было невозможно. В советской жизни это был один из главных факторов вырождения: невозможность жить честно. А весь оборот взяток в конечном счете приводил к обогащению партии.

— Все очень просто, — объяснил мне Андрей Федоров, в 1987 году открывший в Москве первый кооперативный ресторан. — Мафия и есть государство.

Перед тем как открыть свой ресторан на Кропоткинской, 36, Федоров 25 лет проработал в государственных ресторанах. За утренней чашкой чая Федоров рассказывал мне, как велись дела на его старой работе в “Солнечном” — огромном ресторане с банкетным залом.

“Театр начинался в девять утра в пятницу: являлась инспекция. Я довольно скоро понял, что дела ресторана их не интересуют. Мы быстро наладили с ними хорошие отношения: кормили бесплатно, бронировали им столики в ресторане, устраивали сауну. Директор ресторана просто говорил, что мне нужно для них сделать. Все, кто работают в системе услуг, на крючке. Зарплата директора ресторана — положим, 190 рублей в месяц. Прожить на это нельзя, так что приходится брать взятки. В СССР есть система взяток. Но нельзя слишком жадничать. Директор ресторана не может брать больше двух-трех тысяч в месяц. Если он берет больше, система начинает беспокоиться. Через месяцев пять-шесть с инспекцией придут другие люди. Это значит, что тебя могут арестовать за то, что ты нарушил неписаный закон взяточничества.

Цепочка идет снизу вверх. Официанты передают взятку метрдотелю. Он — заместителю директора. Тот — директору ресторана. А дальше деньги идут разным партийным чиновникам и проверяющим органам. Такая же система действует в кафе, ателье, таксопарках, парикмахерских. Тот, кто не платит взяток больше полугода, обречен”.

До своего внезапного ареста несколько лет назад Ахмаджон Адылов был самым колоритным мафиозо в стране: Герой социалистического труда в течение 20 лет возглавлял партийную структуру в Ферганской области — богатом регионе Узбекистана. Адылова называли крестным отцом. Он жил в большом поместье, где содержались павлины, львы, чистокровные скакуны, наложницы и тысячи рабов. Куда бы Адылов ни направлялся, его сопровождали личные повара и передвижная кухня — на обед он всегда ел жареного молочного ягненка. Личных врагов он сажал в подземную тюрьму и при необходимости пытал. Свой излюбленный вид пытки он позаимствовал у нацистов. При минусовой температуре он привязывал человека к столбу и поливал его холодной водой, пока тот не окоченевал до смерти.

Адылов утверждал, что он потомок Тамерлана. Если учесть его пристрастие к ритуалам и жестокость, смесь древней и большевистской кровожадности, это похоже на правду. Часто Адылов выносил приговоры, сидя, будто на троне, под портретом государственного божества — Ленина. Когда партиец Инамжон Усманходжаев был выдвинут на пост первого секретаря компартии республики, он должен был лично приехать на поклон к Адылову — за одобрением. В качестве испытания верности Адылов приказал Усманходжаеву расстрелять осведомителя. Тот не мог заставить себя нажать на курок. Адылов не терпел таких проявлений слабости. Он смягчился, лишь когда Усманходжаев начал умолять о прощении и, упав на колени, вылизал дону ботинки.

От узбеков Брежневу были нужны только хлопок и, что еще важнее, хорошая хлопковая статистика. Хлопковая афера была грандиозная, но элегантно устроенная. Брежнев призывал “героические народы” Узбекистана собрать, скажем, на 20 процентов больше хлопка, чем в прошлом году. Какими бы героями ни были рабочие, выполнить такой заказ они не могли. (Особенно с учетом того, что и прошлогодняя статистика была чудовищно завышенной.) Но местные партийные боссы прекрасно понимали ситуацию. Они заверяли Москву, что все идет по плану или даже еще лучше. Московские министерства выплачивали за рекордный урожай огромные суммы. Республиканские лидеры прикарманивали лишнее. Брежнев же только причмокивал в предвкушении подарков, которые должны были отправиться самолетами из Бухары, Самарканда и других узбекских городов.

В Советском Союзе было несколько самых влиятельных мафий: казахская, азербайджанская, грузинская, крымская, московская, но у узбеков был свой уникальный стиль. Глава компартии Узбекской ССР Шараф Рашидов был сладкоречивым сибаритом с литературными претензиями. Он считал себя писателем. Ради удовлетворения своих амбиций он нанял двух авторов из Москвы — Юрия Карасева и Бориса Привалова, — которые писали за него романы. Получавшуюся халтуру печатали тиражами, которым позавидовала бы Джудит Крэнц. Рашидов ни в чем себе не отказывал. Простояв несколько часов на первомайской трибуне, приветствуя трудящихся, он спускался в подвал под этой трибуной, где, как пишет Ваксберг, его уже ждали столы, “ломившиеся от праздничной снеди, и прекрасные юные девы, готовые вернуть вождю бодрость”. У Рашидова было десять орденов Ленина. Когда в 1983 году он умер, его с почестями, подобающими фараону, похоронили в центре Ташкента, рядом с музеем Ленина. Годами люди приносили к могиле охапки роз и гвоздик. Наконец узбекские вожди почувствовали ветер перемен, задувший из Москвы, и перенесли могилу в дальнюю деревню. Но дело Рашидова жило. В 1988 году местные партийные власти помиловали 675 человек, осужденных за коррупцию в брежневскую эпоху.

Брежневские годы для элиты были тучными, и Узбекистан, конечно же, не обладал монополией на разврат. В другой цитадели мафии на юге России — в Краснодарском крае — обычное членство в партии продавалось по цене от 3000 до 6000 рублей. Вячеслав Воронков, первый секретарь горкома Сочи, нанял армянского архитектора, чтобы тот соорудил в вестибюле его резиденции музыкальный фонтан. За несколько копеек туристы могли услышать, как поет фонтан партийного руководителя. Когда партийные вожди в России отправлялись на рыбалку, под водой работали водолазы, насаживавшие рыбу им на крючки. Если они приезжали охотиться, перед ними в чистое поле выпускали специально выращенных лосей и оленей, которых можно было бить в упор. И все были довольны. Король Афганистана, приехав в таджикский заповедник Тигровая Балка, застрелил последнего в стране туранского тигра.

Во взаимных поздравлениях с праздниками, в вечерних приемах и свадебных торжествах, в показной скромности и в самодовольстве — во всем чувствовался привкус мафиозной культуры. На конференции в Союзе писателей в 1981 году Егор Лигачев, в будущем номинально второй человек после Горбачева и его противник-консерватор, произнес: “Вы и представить себе не можете, товарищи, какое это счастье для нас — иметь возможность тихо работать; как хорошо все идет под руководством дорогого Леонида Ильича! Какой великолепный морально-политический климат установился в партии и стране с его избранием на пост генерального секретаря нашей партии! Как будто у нас за спиной выросли крылья — если выражаться фигурально, как это делаете вы, писатели”.

Хозяин Казахстана — республики большей по площади, чем вся Западная Европа, — Динмухамед Кунаев проявлял милость к своим родственникам и (редкость среди мафиози) к своей жене. Аркадий Ваксберг подтвердил рассказ о супружеском согласии в семье Кунаева, который я слышал в Алма-Ате.

Жена Кунаева позавидовала супруге секретаря магаданского обкома, которая получила в подарок необычайно дорогой японский чайный сервиз. Элита Магадана, в прошлом одного из главных форпостов ГУЛага, имела уникальный доступ к японским товарам, но для супруги Кунаева это был не аргумент. Ей были необходимы эти чашки и блюдца. Партийный этикет не позволял Кунаеву просто заказать сервиз из Японии или даже из Сибири. Это было бы слишком заметно. Даже послать в Японию гонца было непозволительно.

“Нужно было изыскать какой-то способ, — пишет Ваксберг. — И его нашли, причем настолько оригинальный и изысканный, что он заслуживает странички в истории советской мафии”. Кунаев не мог просто отправить на деликатное задание свой личный самолет Ту-134. Согласно партийному протоколу, самолет члена политбюро должен был всегда быть готов к вылету на экстренное заседание в Москве. Поэтому Кунаев приказал своим помощникам составить официальный рапорт о том, что двигатель самолета нуждается в ремонте. Значит, пока его самолет “ремонтировали”, ему в случае надобности предоставят другой.

По правилам после ремонта член политбюро не мог сесть в самолет, пока тот не налетает 20 тысяч километров. “Смысл этого блестящего хода ясен, — пишет Ваксберг. — Ближайшие соратники Кунаева охотно взяли на себя роли «камикадзе». Разработали маршрут, покрывавший расстояние в 20 тысяч километров. Остановки планировались в Красноярске, Иркутске и Хабаровске. Лететь обратно решили через Петропавловск-Камчатский: нельзя же, в самом деле, побывать на Дальнем Востоке и не полюбоваться гейзерами и действующими вулканами! Всюду их принимали по высшему разряду: как-никак, посланцы самого Кунаева. Люди, дорвавшиеся до власти, обладают поразительной страстью документировать свои похождения на кинопленке. Благодаря этому мы сегодня можем увидеть своими глазами, как проходило их путешествие. Всюду роскошные пирушки с традиционным шашлыком и разными сортами водки, сауна, царская охота на кабана, лося и оленя, которых чуть ли не ставили прямо перед гостями.

Излишне упоминать, что первая леди с ними не полетела. Как и ее мужу, ей не было позволено рисковать жизнью. Удалые “камикадзе” скоро вернулись: салон и багажное отделение самолета были забиты подарками с Дальнего Востока и из Сибири. Здесь были не только десятки японских сервизов, но и японское аудио- и видеооборудование, меха, резьба по рогу редкого вида оленей — промысел одного из малых народов, тысячи банок тихоокеанских крабов и другие дары моря. Все эти вещи привезли в Алма-Ату как трофеи”.

Проведя на посту первого секретаря казахской компартии 30 лет, Кунаев вынужден был оставить свою должность в 1986 году — “по состоянию здоровья”. На покое он жил через дорогу от парка, названного в его честь. Главной достопримечательностью парка был громадный монумент: гранитная голова великого человека на циклопическом постаменте. Дом 119 по улице Тулебаева походил на второразрядную гостиницу в Майами. Кроме Кунаева, здесь жили еще двое казахских партийных лидеров.

Впервые отправляясь на встречу с Кунаевым, я решил просто появиться у него на пороге, а там будь что будет. Это оказалось глупостью. Во дворе меня остановил охранник из КГБ. Он ясно дал мне понять, что не советует приближаться хотя бы еще на один шаг к дому Кунаева: его рука скользнула к кобуре. Тогда я попробовал действовать согласно этикету. Через знакомого мне по Москве казахского журналиста из самых послушных я попросил Кунаева о встрече. Я отправил ему список вопросов в духе “Каковы главные достижения Казахстана при советской власти?”. Пока мы ждали ответа от Кунаева, родня журналиста угощала нас обедом из многих перемен. Вечер был очень долгий. Тесть журналиста напился привезенным мною в подарок коньяком и несколько часов с любовью говорил о сталинской “железной руке”. Все мы от души налегали на блюдо, которое, как мне позднее рассказали, представляло собой “вкуснейшую лапшу” с измельченным лошадиным сердцем. На вкус как курица, уверяли меня. Это было совсем не так.

Наконец нам позвонили от Кунаева. Он согласился принять нас завтра в одиннадцать утра.

Вчетвером мы приехали на пять минут раньше.

— Вы куда? — спросил нас охранник.

— У нас встреча с Кунаевым.

— Это невозможно, — отрезал охранник.

— Это правда. В одиннадцать у нас интервью. Он нас ждет.

— Документы!

Мы протянули ему самые разные бумаги, и охранник отправился к специальному телефону. Поговорив некоторое время, он вернулся к нам с улыбкой победителя.

— Американцу нельзя, — сказал он непререкаемым тоном.

Было ясно, что московские власти не хотели предоставлять Кунаеву площадку для публичных выступлений, тем более в американской газете. Они готовы были позволить ему жить в относительной роскоши, в окружении коллекций зажигалок и импортных ружей, но содействовать его возвращению на политическую сцену не собирались. Горбачев однажды уже обжегся с Кунаевым. Сняв его в 1986-м, он совершил ошибку: назначил на его место чужака, русского — Геннадия Колбина. Этого Кунаеву и было надо. Его клан только поощрял бунты против русских: латентный национализм играл ему на руку. Горбачев вскоре осознал свою ошибку и поставил вместо Колбина казаха — Нурсултана Назарбаева. Но инцидент в Алма-Ате дал Кремлю понять, что в Советском Союзе, что бы ни утверждала мифология, национальные вопросы были не решены. Напротив, за полвека притеснений сложилась целая карта локальных возмущений и обид. Алма-Ата стала прологом ко многим национальным выступлениям, к которым Москва оказалась не готова.

Я стоял и ждал на улице. Через час казахи вышли от Кунаева с сияющими лицами. “Кунаев расстроился, что вас не пустили, — сказал мне один из них. — Он сказал: «Похоже, я уже не хозяин в собственном доме»”.

Казалось, я так и не встречусь с поверженным доном. Но в тот же день, когда я разговаривал с другим казахским политиком, один из журналистов зашел в кабинет, похлопал меня по плечу и посоветовал побыстрей “закругляться”. Он позвонил Кунаеву и договорился о встрече: на улице, рядом с Дворцом культуры.

Через полчаса к нам подкатила “Волга”, примерно такая же, как у Алиева. Кунаев, сидевший на заднем сиденье, с трудом вылез из машины. Он был громадный, седовласый, в костюме в узкую белую полоску. Он носил темные очки и опирался на резную палку из красного дерева, похожую на посох Мобуту, символ его власти. У Кунаева была фантастическая улыбка — удалая и снисходительная одновременно, улыбка монарха. Я не успел ничего спросить: он с ходу начал монолог о таком-то и таком-то юбилее Казахстана, о производстве зерна и необходимости сохранять памятники большевистского государства. “Я никогда не колебался, — заявил он. — Я человек ленинской линии партии. Не забывайте это”. Мы дали слово, что не забудем.

Когда наконец я задал ему несколько серьезных вопросов — о Горбачеве, о политике, — Кунаев со смехом от них отмахнулся. Покрутив в руках набалдашник своей трости, он продолжил монолог.

Я прервал его:

— Многие казахи хотят, чтобы вы вернулись в политику. Вы готовы к этому?

— Я не против, — ответил он. — Пусть решает народ. Но завтра, знаете ли, я занят. Еду охотиться на уток. Обожаю охотиться на уток.

Закат партийной мафии начался после смерти Брежнева, в период короткого правления Юрия Андропова. Андропов совершил много зла — в частности, в бытность председателем КГБ жестоко преследовал диссидентов. Но он действительно вернулся к ленинской традиции аскетизма. Сам Андропов был человеком порочным, настоящим изувером. Человека, который возглавлял посольство в Будапеште в дни советского вторжения в Венгрию в 1956 году, никак не назовешь невинным агнцем. “Я всегда считал Андропова самым опасным из всех, потому что он был умнее остальных”, — говорил мне Александр Яковлев.

Однако к достоинствам Андропова можно было отнести его возмущение уровнем коррупции и разложения, которые поразили страну при Брежневе. Во главе КГБ Андропов затеял масштабное независимое расследование партийных махинаций и собирал сведения о состоянии государственной экономики. Когда Брежнев умер, Андропов за несколько месяцев своего правления успел отдать приказ об аресте самых отъявленных партийных и милицейских мафиози. Он так перепугал коррупционеров в аппарате ЦК, что несколько высокопоставленных чиновников брежневского круга покончили с собой: кто застрелился, кто отравился угарным газом, кто ушел из жизни каким-то другим способом.

Уцелевшие брежневские соратники не слишком горевали, когда Андропов серьезно заболел. Партийной мафии ненавистна была мысль о реформах, которые могут поставить под вопрос ее благоденствие. Как писал в 1991 году Солженицын: “…развращенный правящий класс — многомиллионная партийно-государственная номенклатура — ведь не способна добровольно отказаться ни от какой из захваченных привилегий. Десятилетиями она бессовестно жила за счет народа — и хотела б и дальше так”.

Если бы не это стремление элиты к власти и привилегиям, Горбачев мог бы стать генсеком на год с лишним раньше. Аркадий Вольский, бывший помощник Андропова и один из главных людей в ЦК, рассказал мне, как брежневцы из политбюро оттеснили от власти Горбачева, протеже Андропова, и назначили генсеком “своего человека” — смертельно больного аппаратчика Константина Черненко. В декабре 1983 года Андропов лежал в больнице с отказывающими почками и заражением крови. Его помощники по очереди навещали его: узнавали его решения по серьезным вопросам и приносили на подпись документы. В субботу перед пленумом ЦК, который должен был состояться во вторник, Вольский приехал к Андропову в кремлевскую больницу на окраине Москвы, чтобы помочь шефу написать речь. Андропов был не в состоянии присутствовать на пленуме: кто-то из политбюро должен был зачитать речь от его имени.

“В последних строках речи говорилось, что члены Центрального комитета должны своим поведением подавать пример, иметь чистую совесть, чувствовать ответственность за жизнь страны, — рассказывал Вольский. — Нам обоим эта фраза понравилась… Затем Андропов передал мне папку с окончательным вариантом речи и сказал: «Материал, по-моему, хороший. Обратите внимание на дополнение, которое я сделал». В тот момент я не мог посмотреть, что он приписал. Позже я заглянул в текст и увидел, что в конце последней страницы Андропов дописал от руки не очень твердым почерком еще один абзац. Там говорилось: «Товарищи члены ЦК КПСС, по известным вам причинам я не могу принимать в данный период активное участие в руководстве Политбюро и Секретариатом ЦК КПСС. <…> В связи с этим просил бы пленум рассмотреть вопрос и поручить ведение Политбюро и Секретариата ЦК товарищу Горбачеву Михаилу Сергеевичу»”.

Вольский прекрасно понимал, что это означает. Генеральный секретарь назначал Горбачева своим преемником. Вольский снял с документа фотокопию и спрятал ее в сейфе. Доставив партийным руководителям оригинал, Вольский наивно ожидал, что его зачитают на пленуме. Но на заседании ни Черненко, ни Гришин, ни Романов, ни кто-либо еще из ближнего брежневского круга не упомянул о пожеланиях Андропова. Вольский подумал, что произошла ошибка. “Я подошел к Черненко и сказал: «Там есть дополнение». Он ответил: «Забудь про него». Я увидел его помощника Боголюбова и говорю: «Клавдий Михайлович, в речи Андропова был еще один абзац…«Он отвел меня в сторону и сказал так: «Ты кто такой, умник? Тебе жить надоело?» Я ответил: «В таком случае я обязан позвонить Андропову». А он: «Тогда это будет твой последний телефонный звонок»”.

Андропов пришел в ярость, узнав, что произошло на пленуме, но сделать ничего не мог. Даже Ленин не обладал властью назначить своего преемника, а брежневцы в политбюро были слишком могущественны. Когда в феврале 1984 года Андропов умер, его место занял Константин Черненко — марионетка партийной мафии.

Уступая сторонникам Андропова и не слушая возражений собственных доверенных лиц, Черненко сделал Горбачева номинально вторым человеком в политбюро. Это оказалось серьезной тактической ошибкой. Черненко занимал свой пост всего тринадцать месяцев. Большую часть этого времени он был болен и бессилен. Пока Черненко умирал, Горбачев осторожно консолидировал власть. Он вел заседания политбюро и завоевал доверие двух ключевых фигур: министра иностранных дел Андрея Громыко и председателя КГБ Виктора Чебрикова. Кроме того, он совершил знаменитую поездку в Великобританию, где произвел неизгладимое впечатление на Маргарет Тэтчер и на журналистов всего мира. Когда, наконец, в марте 1985 года Черненко умер, Горбачев уже заручился поддержкой молодых партийных секретарей и нескольких ключевых фигур из старой гвардии, в том числе Громыко. Он был в состоянии переиграть любого мафиозного динозавра.

За вступившим в должность Горбачевым не тянулось ни кровавого, ни коррупционного следа: такого еще не бывало. Но все в Советском Союзе было относительным. Горбачев был партийным функционером на Кавказе, по соседству со знаменитым Краснодарским краем. И конечно, он понимал, как в партии делаются дела — и в отношениях с Москвой, и в отношениях с местными властями. Вряд ли он мог не выслуживаться перед Брежневым, будучи партийным секретарем в Ставропольском крае или членом ЦК в Москве. Рой Медведев, до последнего поддерживавший Горбачева, сказал корреспонденту La Stampa: “Думаю, подарки Брежневу шли даже из Ставрополя”.

“Дарил ли Горбачев Брежневу перстни с бриллиантами, как Алиев? Конечно, нет, — говорил мне Аркадий Ваксберг. — Но, с другой стороны, ни один провинциальный партсекретарь не мог бы уцелеть, а уж тем более продвинуться по службе, если бы не обращал внимания на дни рождения и прочие праздники начальства. Даже «не запятнанный» партсекретарь, приезжая в Москву, должен был везти подарки для начальников, например несколько ящиков хорошего вина. От этого нельзя было никуда деться, и Горбачев не исключение. По этим законам жили в партии”.

В канун нового, 1989 года цензоры запретили выпуск популярной телепрограммы “Взгляд” “по эстетическим соображениям”. По словам Ваксберга, под эстетическими соображениями понималось интервью дочери Брежнева Галины, которая рассказала, что Раиса Горбачева, когда Леонид Ильич был еще у власти, пыталась ублажить его семью и дарила им много подарков, в их числе дорогое ожерелье. Но тот же Ваксберг вспоминает, как после публикации в “Литературной газете” его очерка “Вешние воды” о бездействии чиновников, когда урожай гниет на полях, газета получила выволочку от идеологического отдела ЦК. И в тот момент, когда редактор требовал от Ваксберга напечатать опровержение, в газету позвонил Горбачев и похвалил сотрудников за борьбу с коррупцией.

Но Горбачев знал, что не сможет по-настоящему, эффективно расследовать партийную коррупцию. Во-первых, партия, которую он возглавлял, скорее бы убила его, чем согласилась на такое. Во-вторых, если бы даже он провел такое расследование, ему бы пришлось увидеть неприятное — глубину падения партии. Вместо этого он, словно по учебнику Андропова, проделал ловкий маневр. Был привлечен к суду за получение взяток на сумму более миллиона долларов Юрий Чурбанов, зять Брежнева и бывший первый заместитель министра внутренних дел; взятки он брал, работая в Узбекистане. На суде Чурбанов признался в том, что получил дипломат, набитый деньгами: около 200 тысяч долларов. “Я хотел вернуть деньги, но кому? — говорил он. — Было бы странно поднимать этот вопрос в разговоре с Рашидовым” (главой республики). Чурбанов был приговорен к 12 годам лишения свободы и сел в тюрьму недалеко от Нижнего Тагила. Личный секретарь Брежнева Геннадий Бровин сел на девять лет — тоже за коррупцию.

Как и Андропов, Горбачев верил, что сможет управлять партией и навести в ней порядок. За пять лет он отправил в отставку самых одиозных коррупционеров в политбюро: Кунаева, Алиева, Щербицкого. Но Горбачев так и не сумел покончить с дискредитировавшей себя идеологией. Это вкупе с его неспособностью избавиться от партийной номенклатуры и с его связями с КГБ все больше вредили его репутации в глазах людей, осознававших уровень коррупции и лжи в стране.

Тем временем политики новой волны охотно использовали нерешительность Горбачева. Тельман Гдлян и Николай Иванов — прокуроры, благодаря которым Чурбанов оказался за решеткой, — стали одними из самых популярных депутатов Верховного Совета только благодаря своим смелым публичным нападкам на партию. Проводя расследования коррупции при Брежневе, Гдлян и Иванов запугивали свидетелей, подделывали улики и совершали другие противозаконные действия. Но все обвинения в свой адрес они презрительно отвергали. Особенно лютовал Гдлян. Однажды он сообщил мне, что Егор Лигачев, второй человек в политбюро, “однозначно” получил от узбекского чиновника взятку на сумму по меньшей мере в 60 000 рублей. Когда я спросил, какие у Гдляна есть доказательства, он только засмеялся: такие вещи, казалось ему, не имели значения.

Мастером популистских обличений был и Борис Ельцин, который использовал вопрос о партийных привилегиях и коррупции для дискредитации верхушки партии и в том числе Горбачева. В своих воспоминаниях “Исповедь на заданную тему”, очень популярных в России, Ельцин пишет об отделанных мрамором домах членов политбюро, об их “сервизах, хрустале, коврах, люстрах”. Читатели, обитавшие по большей части в тесных коммуналках, могли прочесть описание предоставленного ему жилья в то время, когда он был партийной номенклатурой: кинозал, “кухня, целый комбинат питания с подземным холодильником”, а “в количестве туалетов и ванн я запутался”. Ельцин задавал вопрос: почему Горбачев не мог этого изменить? “Мне кажется, тому виной его внутренние качества. Он любит жить красиво, роскошно, комфортно. Ему помогает в этом отношении его супруга”.

Временами Ельцин своим театральным популизмом напоминал братьев Лонги. Он играл на народном возмущении и завоевал симпатии негодующих. В октябре 1987 года он был изгнан из политбюро — за то, что осмелился перечить руководству. Но остался членом ЦК и пользовался всеми положенными привилегиями. Разговаривая со мной в своем скромном кабинете в Госстрое, он уверял, что добровольно отказался от дачи, поставок продуктов и автомобиля. “Все отдал!” — говорил он с пылом новообращенного. Некоторое время (очень недолгое) Ельцин показывался на людях в невзрачной машине. Впрочем, вернувшись во власть, Ельцин стал жить ничуть не хуже Горбачева. Он поселился на великолепной даче, завел кортеж из лимузинов и публично демонстрировал свою любовь к теннису — игре, конечно, чисто пролетарской. Его двубортные костюмы и шелковые галстуки тоже едва ли были доступны простому смертному за рубли.

Как и Горбачев, Ельцин был амбициозным провинциалом, высоко поднявшимся по партийной лестнице. Как и Горбачев, он произносил бессмысленные речи на митингах, превознося мудрое руководство Леонида Ильича Брежнева и славя КПСС. Но если Горбачев провел в партийных трудах всю жизнь, то Ельцин начал позже. Он вступил в партию, чтобы получить повышение по службе в государственном стройуправлении. В своей автобиографии Ельцин с иронией, невозможной в устах Горбачева, вспоминает, как держал идиотский устный экзамен, необходимый для вступления в партию: “Среди многочисленных вопросов на парткоме он (экзаменатор) задает мне такой вопрос: «На какой странице, в каком томе «Капитала» Маркса говорится о товарно-денежных отношениях?» Я, совершенно точно зная, что он и близко не читал Маркса и, конечно, не знает ни тома, ни страницы, тут же и в шутку, и всерьез ответил: «Второй том, страница 387». Причем сказал быстро, не задумываясь. На что он глубокомысленно заметил: «Молодец, хорошо знаешь Маркса». В общем, приняли меня”.

После изгнания Ельцина из политбюро он в своих речах и обличениях не знал удержу. Шутовски выгибая бровь, он говорил интервьюерам, что КГБ может убить его высокочастотной лучевой пушкой, от выстрела которой у него остановится сердце. “Пара секунд — и готово”, — сказал он мне. Эта паранойя была забавна, но понятна. Кремлевская верхушка его терпеть не могла. В ЦК была организована комиссия по расследованию его деятельности; газетам велели поливать его грязью.

Для КПСС Ельцин, не желавший сдавать позиции, стал несносным диссидентом. И в этом на первых порах было его огромное значение, его первый серьезный вклад в падение режима. Несмотря на все усилия Кремля, история советской политики покажет, что именно Ельцин — тщеславный, комичный, умный, неотесанный — сделает важнейший шаг на пути к политической реформе: пойдет на раскол монолита КПСС. Когда 21 октября 1987 года Ельцин обрушился с критикой на Егора Лигачева и слухи об этом выступлении поползли по Москве, глухой фасад, изображавший партийные непобедимость и единодушие, дисциплину и преданность, раскололся и начал обваливаться. Хотя события на пленуме еще несколько месяцев держали в секрете, Ельцин быстро сделался тайным мучеником. Актриса, игравшая в популярнейшей пьесе “Седьмой подвиг Геракла”, об очищении Авгиевых конюшен, вдруг посреди спектакля вышла на середину сцены и обвинила зрителей в бездействии, в то время как нового Геракла, пришедшего очистить город, поносят и преследуют. Начались демонстрации в МГУ. Небольшие независимые политические группы — такие как Клуб социальных инициатив — обращались к правительству с требованием раскрыть факты о деле Ельцина. Члены Клуба сообщали, что в городе за ними следят люди на малолитражках.

Не сумев на XIX конференции вернуть себе прежнее положение и восстановить репутацию внутри партии, Ельцин решил взять реванш в публичном пространстве. Его клокочущая ярость, небывалая по тем временам искренность производили почти наркотическое воздействие на людей, которые понимали, что 70 лет ими управляла партия Алиева и Кунаева, партия, внутренняя жизнь которой была тайной, покрытой мраком. Перед любыми журналистами, перед любым скоплением народа Ельцин честил Горбачева за “нерешительность и полумеры”, а Лигачева — за умышленные помехи перестройке.

Партия, со своей стороны, хорошо понимала не только смысл ельцинских нападок, но и последствия ельцинского политического успеха для ее будущего. Восхождение Ельцина грозило партии потерей контроля над экономикой и над мафиозной системой поборов.

Как только в 1987 году появился кооперативный бизнес, партия стала делать все, чтобы его удушить в зародыше, хотя на словах она его поддерживала. Один из главных консерваторов в ЦК, Иван Полозков, прославился своей борьбой с кооперативами в Краснодарском крае. Он закрыл более 300 кооперативов, называл их “социальным злом, злокачественной опухолью”. КГБ под руководством Владимира Крючкова вел войну с частным бизнесом — под предлогом искоренения коррупции. Но Крючков не торопился расследовать махинации оружейных баронов — директоров государственных оборонных заводов, которые вскоре станут его ближайшими соратниками в борьбе против радикальных реформ. Консерваторы понимали, что могут сыграть на психологии людей, воспитанных в идеях “равенства в нищете”. Они знали, что могут возбудить зависть и гнев у миллионов колхозников и рабочих, рассказывая им о злоупотреблениях при новой, “смешанной” экономике. Они выставляли новое поколение бизнесменов мошенниками (разумеется, евреями, армянами или грузинами), которые наживали миллионы, покупая продукты по низким государственным ценам и перепродавая их втридорога.

Разумеется, первые российские бизнесмены были не ангелами, как и первые Рокфеллеры и Карнеги. В их среде цвели рэкет, воровство, взяточничество. Но для партии и КГБ эти предприниматели и мошенники были не столько вестниками капиталистического зла, сколько конкурентами. Терпеть это было нельзя. Журналист и политический активист Лев Тимофеев, в 1985–1987 годах сидевший в лагере за книгу о коррупции на селе, с иронией предлагал партийцам “самим стать частными собственниками, владельцами земли или акций”.

“Пусть получают прибыль и вкладывают ее в дело, пусть вступают в конкуренцию и богатеют. Пусть они, наконец, приносят пользу. У них есть на это право. Единственное требование к ним — не мешать другим делать то же самое, — писал он. — К сожалению, вряд ли партийные чиновники станут успешными владельцами земли или предприятий. У них нет качеств, необходимых для честного предпринимательства: вот почему они так боятся тех, у кого эти качества есть. Они не остановятся ни перед чем, чтобы продлить дни своей прогнившей власти, и у них еще достаточно сил”.

Глава 13

Бедные люди

В 1985 году, впервые попав в Россию, я совершил экскурсию по Москве и окрестностям в автобусе, битком набитом британскими социалистами. Это была не самая удачная компания для совместного путешествия: они носили ортопедическую обувь и дождевики, которые складывались в конвертики, “умещавшиеся в ладони”. Им явно хотелось пожаловаться кому-нибудь на скверный завтрак: холодную кашу, плохой кофе, неприветливых официантов. Но они знали, что жаловаться не должны.

Мы расселись по местам, и автобус с мерзким скрипом тронулся; мы ехали на север, в Загорск, в Троице-Сергиеву лавру. Экскурсоводша говорила на неуклюжем официальном английском языке, как киношный шпион под прикрытием. Она рассказывала о “безусловно идеальном” союзе атеизма со свободой вероисповедания, который наблюдается в Советском Союзе. В частности, она с улыбкой произнесла загадочную фразу: “Это олицетворение общественного и духовного”. У пассажиров не было ни сил, ни желания о чем-либо спрашивать. Было серое утро; экскурсанты протирали запотевшие окна автобуса и смотрели, как москвичи идут на работу. Где-то на проспекте Мира мы остановились на светофоре. Я заметил женщину у дверей здания: она стояла в потрепанном коричневом пальто и просила подаяния — протягивала руку к идущим мимо нее пешеходам. Я заметил, что у нее в руке лежало несколько пятикопеечных монет, но, судя по тому, что прохожие ее будто не замечали, она положила их себе в ладонь сама. Британка, сидевшая сзади меня, подняла руку и спросила, как это понимать.

— Ваше государство не заботится о бедных, как в Лондоне?

— Обычно такого не бывает, — ответила экскурсовод, удостоив нищенку беглым взглядом. — Скорее всего, женщина, которую вы видите, иностранка. Или цыганка.

Это вышло немного чересчур. Экскурсовод смутилась, а нам всем стало за нее неловко. Остаток пути к русской святыне мы проделали молча.

То были последние дни советского миража. При Брежневе, Андропове и Черненко режим выживал благодаря невероятным доходам от продажи нефти. На пике энергетического кризиса и после его завершения страна разбазаривала свои огромные нефтяные запасы в Сибири, Азербайджане и Казахстане, получая средства для финансирования громадного военно-промышленного комплекса. Остальные сферы экономики были разрушены и функционировали то ли по волшебству, то ли по законам коррупции. Но пока цены на нефть оставались высокими, Кремлю до этого не было никакого дела. Страна могла позволить себе завозить в магазины сыр четырех сортов, дешевую зимнюю обувь и водку по три рубля за бутылку.

Когда в 1985 году Горбачев пришел к власти, нефтяной бум остался в прошлом. Химерическая экономика была мертва. Советский Союз вступил в эру высоких технологий при полном отсутствии таковых: конкуренция ему не светила, он мог надеяться разве что выжить. Положение дел хорошо обрисовывал анекдот: “В Советском Союзе производятся лучшие микрокомпьютеры! Они самые большие в мире!” Запад еще не понял, что его великий противник по холодной войне был по-прежнему опасен, но разорен. “Верхняя Вольта с ракетами” — так СССР назвал Ксан Смайли из Daily Telegraph.

Поначалу было трудно осознать масштабы обнищания. В 1988 году выходило гораздо больше статей о психическом здоровье Сталина, чем о бездомных, детской смертности и недоедании. Казалось, что пресса соглашается с замечаниями Эдмунда Уилсона, посетившего Москву полвека назад: “Постепенно понимаешь, что, хотя их одежда однообразна, подлинной нищеты здесь почти нет; хотя в городе нет фешенебельных районов, нет и совсем захудалых. На улицах нет неприглядных сцен: не увидишь бродяг, больных, старики не роются в отбросах. Я не увидел ни одной трущобы, даже ни одного грязного квартала”. Но теперь, напротив, следы обветшания были повсюду. Те признаки нищеты, которых в свое время Уилсон не заметил или не хотел замечать, теперь было невозможно не видеть. На нищету вы натыкались на каждом углу, в каждом городе и деревне.

Одним зимним вечером, уйдя с небольшой демонстрации возле редакции “Московских новостей”, я зашел в скверное кафе на улице Горького. Я проголодался и замерз, заказал тарелку водянистого борща и сел за один из общих столов.

— Вам ложка нужна?

Рядом со мной сидела женщина, она улыбалась, обнажая ряды металлических зубов. Она протянула мне свою ложку — гнущуюся, грязную, но все-таки ложку. Женщина назвалась Еленой. Последние восемь лет она жила по вокзалам и аэропортам. Летом ночевала в безлюдных парках на окраинах Москвы. “Иногда я получаю пять рублей в день за то, что мою полы в поездах, которые прибывают в Москву, — рассказала она. — Сейчас я без гроша. Все, что у меня есть, вы видите: моя одежда”. По словам Елены, некоторых ее подруг выгоняли из квартир мужья и любовники. Идти им было некуда. Сама она писала письма во все партийные инстанции и ни разу не получила ответа.

К нам подсел друг Елены — бомж по имени Леонид. “Я писал Горбачеву, Громыко, всем, — сказал он. — Я отстаиваю свое право на труд и на жизнь, гарантированное Конституцией СССР”.

Елена кивнула. “Знаете, нас таких тысячи по стране. Тысячи”.

“Сказать по правде, я заработаю больше денег, сдавая бутылки по 20 копеек за штуку, чем на какой-нибудь стройке, — говорил мне Витя Карсокос, чьим источником дохода были помойки. — Главная моя проблема — негде спать: приходится на вокзалах или вообще на свалке, в какой-нибудь коробке. Я бы устроился на работу, но это должно повезти”.

Годами, пока государственное телевидение, демонстрируя ужасы капитализма, показывало документальные фильмы о бездомных в Нью-Йорке, московская милиция тщетно пыталась убрать с улиц бездомных. Но их становилось все больше, и милиция не справлялась. Московские бомжи (аббревиатура “бомж” означает “без определенного места жительства”) ночевали на кладбищах, вокзалах, стройках, в подвалах. Излюбленными местами обитания были также чердаки московских высоток: они хорошо отапливались и вентилировались. Бомжами становились пьяницы, брошенные дети, умственно отсталые — жертвы бюрократической неразберихи, потерявшие право вставать в очередь на жилье. Иногда бомжи устраивались на работу — когда за деньги, когда за бутылку водки. Днем можно было видеть, как они разгружают ящики у винно-водочного магазина. Они собирали пустые бутылки в парках и на свалках и сдавали их за деньги. В аэропортах и на вокзалах бомжи помогали таксистам заманивать пассажиров, за что получали небольшой процент выручки. В Москве они могли постоять за вас в очереди; в Средней Азии нанимались в сезон на уборку хлопка.

На Казанском вокзале бродяга по имени Алик пообещал мне рассказать все что угодно за бутылку. Я предложил ему пойти со мной в магазин и вместе встать в очередь. Отсмеявшись, Алик сказал: “Просто дай мне тридцатник”. Выхватив у меня из рук деньги, он быстро двинулся по тротуару. Мы успели сделать несколько шагов, и Алик уже нашел то, что искал. Неприметная женщина в пальто мышиного цвета извлекла искомое из кармана, и безмолвный обмен был произведен. Почти бегом мы устремились к заведению с вывеской “Кафе”. Внутри, в метре от входа, Алик сорвал пробку и в несколько грандиозных глотков опустошил литровую бутылку. “По утрам я люблю закусить картошечкой”, — признался он и, напевая, выбежал на улицу.

Алик был низкорослым и обросшим щетиной. Смену одежды он хранил в вентиляционной трубе на вокзале. По его словам, собирать бутылки ему было западло. “Унизительно, понимаешь. Что я, собака, что ли? — говорил он мне. — Я тебе объясню, как я живу. Когда мне нужны деньги, я просто их беру. Вот у тебя есть рублики, а вот р-раз — и их нет!” За воровство Алик провел большую часть своей двадцатилетней карьеры карманника в лагерях и на поселении. Выходя на свободу, он тут же возвращался к “вокзальной жизни”. У него не было разрешения на жительство в столице — “в Москве я никто”, поэтому в больницах и вытрезвителях он не задерживался. Облегчить себе жизнь он не хотел. Он был горьким пьяницей. Иногда он по три-четыре дня ничего не ел: “желудок не принимает”. Он легко впадал в раздражение и гнев, но уже в следующее мгновение мог стать сентиментальным. Этот самоучка читал наизусть стихи Пушкина и пел песни знаменитого барда Владимира Высоцкого — выкрикивая их в лицо, словно отборную ругань.

“Мои отец и мать работали с утра до ночи, чтобы нас, пацанов, обеспечить, — рассказал мне Алик, когда мы уселись в каком-то пустынном дворе. — Моего брата убили в Венгрии в 56-м, ему было 19. Я иногда думаю, что, если б он остался жив, я бы не пошел по этой дорожке. Я сбежал из дома лет в 16 или 17, отправился в Казахстан. Проголодался — украл первый кошелек. Так началась моя тюремная карьера. Получил пять лет в ташкентском лагере для несовершеннолетних. С тех пор и мотаюсь по всем зонам. Сидишь в камере, 20 минут поделал зарядку, потом валяешься голодный на холодном бетоне. Я от этого начал болеть. Мы, бомжи, находимся на наших точках по 24 часа. Всегда боимся, что сейчас огребем от ментов. Идти нам некуда. Я тебе это рассказываю от имени советских бездомных, пожизненно наказанных. У нас нет прав, нет разрешений на жительство, ничего нет. Когда выходишь из тюрьмы, совсем тяжело. Ты как третьесортный человек, никому не нужен”.

Иногда Алик переставал говорить и напевал песню Высоцкого о человеке, который садится в тюрьму и никогда больше не увидит свою любимую. Затем он мог оборвать сам себя и, глядя в никуда, отхлебнуть из новой бутылки.

“Как выйти из этого круга? Я просто не знаю. Ко мне тут приходил один мой кореш — вчера, что-ли? — и говорит, что, если я не брошу пить, он мне набьет морду. А я ему говорю: «Сукин ты сын, я не могу бросить. Не могу». Я иногда работал — в Узбекистане, но недолго. С начальством не могу ладить. Еще работал на буровой. А в Москве ни дня не проработал. Дай мне 300 рублей в месяц и квартиру — и я буду отлично жить. Но у меня их нету. И куда же мне идти? Может, скажешь?”

В 1989 году о массовой советской нищете, о которой прежде трубили только пламенные западные пропагандисты, стали писать и внутри страны. Даже коммунистические газеты отмечали бытовую разруху. “Комсомольская правда” ругала систему, указывая, что до 1917 года Россия была седьмой в мире по потреблению на душу населения, а теперь стала 77-й — “после Южной Африки, но впереди Румынии”. “Если сравнить качество жизни в развитых странах с нашим, — писала газета, — то приходится признать, что с точки зрения цивилизованного, развитого общества подавляющее большинство населения нашей страны живет за чертой бедности”.

Люди и сами начинали улавливать связь между своим плачевным положением и несостоятельностью партийного руководства. В уличных разговорах произносимое сквозь зубы слово “мафия” стало объяснением любого недостатка, любой несправедливости. Только иностранец мог бы подумать, что это слово относится исключительно к мелким уголовникам.

Какое-то время официальным порогом бедности был признан ежемесячный доход в 78 рублей. На такую сумму можно было прокормить собаку. Никто, даже само правительство, не воспринимало эту цифру всерьез. Большинство чиновников и ученых как в Москве, так и на Западе, считало, что ее следует удвоить. Но в этом случае почти 131 миллион из 285 миллионов советских граждан был бы официально признан бедными. “Мы десятилетиями пытались претворить в жизнь идею всеобщего равенства, — писал в журнале «Молодой коммунист» экономист Анатолий Дерябин. — И чего же мы достигли за все эти годы? Всего 2,3 процента советских семей можно назвать состоятельными, и из них только 0,7 процента заработали свой доход честно. Около 11,2 процента можно отнести к среднему классу, к людям обеспеченным. Остальные — 86,5 процента — это попросту бедняки. То, что у нас есть, — это равенство в нищете”.

Нищета в Советском Союзе была не такой, как в Сомали или Судане: никаких вспухших животов и массового голода, скорее общее состояние нужды. Самообман и изоляция достигли такого совершенства, что бедность считалась нормой. Но даже и при этом почти никто, за исключением правительственной элиты, не мог закрывать глаза на народные бедствия. “Даже в домах председателей колхозов-миллионеров нет горячей воды”, — рассказал мне туркменский хлопкороб. А Иосиф Бродский писал: “Деньги… тут ни при чем, поскольку в тоталитарном государстве доходы граждан не слишком дифференцированы, говоря иначе, все равны в нищете”.

Воркутинским шахтерам не хватало мыла, чтобы смыть с лиц уголь; сахалинские матери рожали в съемных комнатах, потому что на острове не было роддома; белорусские крестьяне продавали металлолом и сало, чтобы купить себе обувь. В печать стали проникать цифры, позволявшие почувствовать масштаб проблемы: среднему советскому гражданину, чтобы купить фунт мяса, нужно было в десять раз дольше работать, чем американцу; бурильщики в Тюмени, где запасы нефти больше, чем в Кувейте, жили в бараках и фургонах, хотя температура зимой здесь опускается до минус 40; даже официальные лица признавали, что в СССР живет от полутора до трех миллионов бездомных, что в одном Узбекистане больше миллиона безработных, что детская смертность на 250 процентов выше, чем в большинстве западных стран, и на одном уровне с Панамой.

Кроме того, все товары, которые можно было найти, были отвратительного качества: пластиковая обувь, минеральная вода с сернистым привкусом. Многоквартирные дома грозили обрушением. Убожество повседневности раздражало и глаз, и кожу. Полотенце начинало царапаться после первой стирки, молоко скисало за день, машины ломались немедленно после покупки. Главной причиной пожаров в домах Советского Союза были внезапно взрывающиеся телевизоры. Из-за всего этого люди пребывали в состоянии перманентного стресса.

Переход к гласности означал, что все эти факты придется признавать. Иногда в какой-нибудь газете выходила честная статья, иногда текст был написан со свойственной русским иронией, контрастировавшей с советским пафосом. Выставка достижений народного хозяйства — нечто вроде Эпкот-центра — находилась недалеко от Останкинской телебашни. Много лет здесь демонстрировались достижения советской науки, техники и космонавтики в огромных павильонах, построенных в неогреческом стиле. Над входом на ВДНХ возвышалась гигантская скульптура Веры Мухиной “Рабочий и колхозница” (выдающиеся груди и бицепсы, выпученные глаза): пришедшие на выставку должны были ощущать себя такими же мускулистыми пролетариями, частью новой, социально и генетически выведенной породы. Зато в эпоху объявленной гласности поскромневшие директора ВДНХ устроили экспозицию под поразительно честным названием: “Выставка некачественных товаров”.

Вереница посетителей медленно шла вдоль удивительного собрания антидостижений: гнилой капусты, дырявых башмаков, ржавых самоваров, облупленных кастрюль, воланов без перьев, сплющенных рыбных консервов. Гвоздем экспозиции была бутылка минеральной воды, в которой плавал дохлый мышонок. Все это было куплено в окрестных магазинах. “Пора начинать показывать реальность на ВДНХ”, — сказал мне один из экскурсоводов. Выставка стала беспощадным, издевательским переосмыслением социалистического реализма. В разделе одежды красные стрелки указывали на неровные рукава, вылинявшую краску, трещины в подошвах. На этикетке одного ювелирного украшения было прямо написано: “чудовищное”. Никто с этим не спорил.

“Я вам открою секрет, — сказал мне транспортник Александр Клебко, когда мы проходили мимо гнилых фруктов. — Это не так уж плохо. Я видал и похуже. В большинстве магазинов такого изобилия нет. А то и вообще ничего нет”.

Ашхабад

Сталинизм продолжал убивать и через четверть века после смерти Сталина. В глинобитных хижинах на окраинах Ашхабада, столицы Туркмении, появились первые жертвы нищеты: дети. Каждый год в республике и в остальном Советском Союзе тысячи младенцев умирали, не прожив на свете и года. Бесчисленное множество других страдало от жары и плохой воды, от пестицидов на хлопковых плантациях и слабело от скудной пищи, состоявшей только из хлеба, чая и супа. “Я считаю, что я везучая. Я рожала пять раз, и у меня только один ребенок умер”, — сказала мне Эльше Абаева: ей был 31 год, но выглядела она лет на 20 старше. Ее дети играли на куче грязи и мусора, пока она косила тупой косой. Соседям Абаевой Карадиевым повезло меньше: “Пятеро детей живы, трое умерли: двое при рождении, один через месяц, — сказал отец семейства. — В Туркмении всегда так. В деревнях хуже”.

В двухкомнатном доме Абаевых под потолком висели голые лампочки, покрытые пылью. Мухи кружили и садились на детские лица. Дети были грязные, одетые в лохмотья. Жестяные крыши на нужнике и курятнике удерживали на месте тяжелые булыжники. Муж Эльше, Аба Абаев, работал видеоинженером на гостелевидении и получал в месяц 170 рублей. Выходило по шесть рублей в день на семью из шести человек! С 1975 года Абаевы стояли в очереди на квартиру. “Тот наш ребенок родился зимой, утром, — сказал Аба Абаев. — Телефонов тут ни у кого нет, поблизости ни больниц, не врачей. Я два или три километра бежал до платного телефона, чтобы позвонить. Нам казалось, что ребенок умирает, а может быть, уже мертвый. Врачи добирались до нас больше часа. Когда они приехали, ребенок уже умер. Так мы тут живем. Если честно, я ни на что не надеюсь. И не уверен, что что-то изменится при жизни моих детей, разве только в худшую сторону”.

Официальный уровень младенческой смертности в Туркменистане в 1989 году составлял 54,2 случая на 1000 рождений: в пять раз выше, чем в большинстве западноевропейских стран и почти в два с половиной раза выше, чем в Вашингтоне — городе с самой высокой младенческой смертностью в США. Туркменистан сравнялся по этому показателю с Камеруном. В самых бедных регионах, например в Ташаузе на севере страны, уровень младенческой смертности достигал 111 случаев на 1000 рождений. Многие эксперты в Москве и на Западе утверждали, что и эти цифры занижены. По их оценкам, в республиках Средней Азии скрывали до 60 % случаев младенческой смертности.

Дети заболевали по разным причинам, но главным образом страдали от последствий возделывания хлопковой монокультуры: урожай необходимо было собирать любой ценой. Работая на плантациях, дети часто пили из ирригационных канав, где вода была отравлена пестицидами и токсичными минералами. В областях вокруг Аральского моря, которое было уничтожено людским безумием (воду из питавших его рек бросили на орошение хлопковых плантаций), питьевая вода была до такой степени загрязнена токсичными веществами, что они попадали в организм детей с грудным молоком. Угрозу иногда представляло и посещение врача. В первый год жизни туркменский младенец получал от 200 до 400 инъекций (американский младенец получает от трех до пяти). Никакой системы в этом не было. Врачи кололи детям все имевшиеся у них лекарства. За несколько лет эффективность вакцинации снижалась почти до нуля.

Все скопившиеся за десятилетия недостатки советской системы — централизация власти, отсутствие ответственности и стимулов к труду, триумф идеологии над здравым смыслом, гнет партии и силовых структур — достигли в Средней Азии гипертрофированных размеров. Этот “феодальный социализм” опирался на советско-азиатскую иерархию, во главе которой стояли партийные начальники и председатели колхозов.

В ашхабадском Институте охраны здоровья матери и ребенка главный педиатр Юрий Кириченко принимал в день десятки пациентов. За его дверью часами ожидали приема, ходя по коридору, туркменские женщины с детьми. Среди них было много беременных, некоторым было сильно за 40, у них уже было по 12 и больше детей. Племенные традиции заставляли туркмен вступать в родственные браки. Многие туркменские мужчины не признавали контрацепции, и женщины часто рожали погодков — считалось, что чем больше детей, тем больше достатка: “больше рук, больше рублей”. Разумеется, государство поощряло высокую рождаемость: для хлопководства она была очень выгодной.

По словам Кириченко, он состоял в КПСС 25 лет, но, прочитав о том, что сотворили с этими местами партийные органы, думает выйти из партии. “Нас учили, что наша система самая лучшая, что мы живем самой лучшей жизнью, но теперь мы понимаем, что все наоборот, — говорил он мне. — Здесь не Африка, дети не умирают на улицах от голода, но невозможно больше скрывать, что мы бедны и что мы страдаем. Разумеется, нужно рассказывать людям о контрацепции и обо всем остальном. Но — мне как человеку партийному тяжело об этом говорить — правда в том, что нищета здесь напрямую связана с политикой. На 90 процентов в нищете виновата система, бюрократия, командное управление, централизация власти. От этой правды никуда не деться”.

И чиновники, и медицинские руководители в Ашхабаде изо всех сил старались убедить меня, что ужасающий уровень младенческой смертности — “временное явление”, не имеющее никакого отношения к политике. Их до крайности раздражало уже то, что я взялся писать об этой проблеме. Я попросил у местных властей разрешения посетить несколько колхозов к западу от Ашхабада. Почти на все просьбы я получил отказ: причина — близость этих колхозов к иранской границе. Наконец меня допустили в Бехерден: он тоже располагался близко к границе, но, вероятно, не настолько, чтобы у меня возникло желание перебежать в Тегеран.

Колхоз “Мир” являл собой жалкое зрелище. У ворот стояла женщина, рядом с ней — чумазая дочка с отсутствующим взглядом. Прямо на дороге, свернувшись кольцом, спала облезлая, в язвах собака, облепеленная жужжащими мухами. “Колхозное правление” помещалось в каком-то сарае с несколькими допотопными столами, полупустой книжной полкой и портретом Ленина в золоченой раме. Зайдя в соседнюю хибару, я завел разговор с девушкой по имени Айно Баллиева. Ей было 20 лет, и она была не замужем. Она занималась уборкой хлопка на плантациях и знала, что это опасно, что в ее организм попадают пестициды и дефолианты, которые когда-нибудь навредят ее детям. “Но что я могу с этим поделать? — спросила она. — Я хочу иметь детей, ведь это жизнь. А как быть со всем остальным, я просто не знаю”.

Как по волшебству, вдруг подкатила, сверкая фарами, милицейская машина. Два милиционера в форме сообщили мне и моему другу, русскому фотографу Эдику Гладкову, что мы находимся в “запретной зоне”, и предложили “проехать” с ними. В милицейском участке нас допрашивали двое офицеров милиции и еще какое-то официальное лицо, блондин, явно из КГБ. Я, как дурак, сказал кагэбэшнику, что он может позвонить в Ашхабад и убедиться, что у меня есть разрешение на поездку в Бехерден. Он позвонил. Разумеется, тот же чиновник, что выписал мне разрешение, сказал, что никакого разрешения не было и он вообще не припоминает, чтобы встречался со мной. Эдик показал на настенный плакат: портрет Ленина с подписью “Социализм — это учет и контроль”. Через несколько часов мы ехали обратно в Ашхабад, на сей раз в сопровождении милиции.

В Туркмении я встретил одного храброго человека. Его звали Ак-Мухаммед Вельсапар. Это был молодой писатель, выросший в городе Мары, к востоку от Ашхабада; у него было семеро братьев и сестер. По его словам, пока он не стал взрослым и не побывал в относительно богатой Москве, он и понятия не имел, что рос в нищете. “Так думают почти все туркмены: хлеб есть, чай есть, крыша над головой есть, сами живы — значит, мы не бедные, — объяснял он мне. — Этим людям не с чем сравнивать. В республике выходят 73 газеты, и ни одна из них не свободна”.

В 1989 году Вельсапар вместе с еще несколькими сотнями ашхабадских писателей, журналистов и рабочих основал группу в поддержку демократии “Агзыбирлык”. Их целью было принести в Туркменистан гласность и подтолкнуть власть и общество к радикальным экономическим преобразованиям, чтобы разорвать (по выражению одного из членов группы) “порочный круг нищеты и колониального использования наших ресурсов”. Активисты “Агзыбирлыка” встретились с лидерами прибалтийских националистов, чтобы в спешном порядке набраться опыта по организации массового движения. Они считали, что в разрушении Средней Азии повинны не прекращавшиеся десятки лет запросы на поставку хлопка: московские экономисты и среднеазиатские царьки были в ответе за все беды региона, от высокой младенческой смертности до обмеления Аральского моря. Российские императоры не доходили до такой жестокости. Было очевидно, что “Агзыбирлыку” не под силу бороться с туркменским партийным боссом Сапармуратом Ниязовым и его отлично отлаженным чиновничьим аппаратом. По словам Вельсапара, его часто вызывали на допросы. “Они прямо в глаза говорили, что прослушивают мои телефонные разговоры, а потом предъявляли какое-нибудь дикое обвинение”.

Впрочем, Вельсапар доставил партии кое-какие неприятности. Его оружием стала небольшая статья в “Московских новостях”, начинавшаяся словами: “В это трудно поверить, но в наши дни большинство туркменских детей постоянно недоедают”. В статье всего лишь описывалась проблема младенческой смертности, но для туркменских властей это был плевок в лицо. Не столько потому, что статья проливала свет на ужасную проблему — об этом писали и в других местных газетах, — сколько потому, что публикация вышла не в Туркменистане, а в газете, которую читала либеральная интеллигенция и сам Горбачев.

“Это был поклеп на всех нас! — выкрикивала в разговоре со мной Гераль Курбанова, вице-президент республиканского Детского фонда. — У нас никто не голодает! Туркмены любят поесть! Какие бедняки?! Да у них полно денег, у каждого машина, две машины! Если бы они хотели, то покупали бы нормальную еду, а они вместо этого покупают ковры и дорогую одежду”. Товарищ Курбанова выступала в духе американских демагогов, обличающих “королей велфера” — людей, якобы покупающих “кадиллаки” на продуктовые талоны.

Скандал вокруг статьи Вельсапара усугубила прилагавшаяся к ней фотография истощенного двухлетнего мальчика Гуйчгелди Саитмурадова. Фотография была чудовищная, напоминавшая о самом страшном африканском голоде: отчаянный взгляд запавших глаз, скелет, в котором едва теплится жизнь. Судьба этого ребенка подтверждена несколькими источниками: он несколько раз попадал в больницу, ближайшую к ташаузскому колхозу, где работали его родители, и в 1988 году умер. До этого в регион приезжал врач и старший научный сотрудник Института охраны здоровья матери и ребенка Хуммет Аннаев. Он докладывал о том, что на протяжении десяти лет здесь ощущается нехватка мяса, масла, кур; слишком активно используются пестициды и дефолианты; нет качественного медицинского обслуживания. Увидев в больнице Гуйчгелди, Аннаев попросил кого-то его сфотографировать. Этот снимок в конце концов и попал в “Московские новости”.

“Все это фантазии”, — отреагировал заместитель министра здравоохранения республики Дмитрий Тесслер. Вельсапара он назвал авантюристом, а об Аннаеве сказал, что он “ничего не смыслит” в ситуации. В туркменских газетах статья Вельсапара не вышла, зато были опубликованы опровержения и разоблачения — каждое в три раза длиннее самой статьи.

После случая в Бехердене Министерство иностранных дел республики пожелало показать мне, как выглядит “типовой” туркменский колхоз. Меня отправили в колхоз под названием “Советский Туркменистан”, который находился совсем рядом с Ашхабадом. Председатель колхоза напомнил мне Берла Айвза в роли Большого Па из “Кошки на раскаленной крыше”. Дородный, одетый в новенький костюм и панаму, Муратберды Сопиев был одним из самых могущественных людей в республике. 30 лет подряд его “избирали” председателем “Советского Туркменистана”. “У нас в колхозе демократия, — рассказывал он мне. — Каждый раз я говорю людям, что они могут выдвинуть другого кандидата. А они: «О нет! Никогда! Зачем?!» Вот так”.

По словам Сопиева, уровень младенческой смертности в колхозе был не таким уж вопиющим — 45 случаев на 1000 рождений. Но это все равно было в два раза больше, чем в Вашингтоне. Как и прочие туркменские лидеры, Сопиев считал, что “победа коммунизма” выведет народ из нищеты.

“Мы должны и дальше выполнять, даже перевыполнять пятилетние планы, — сказал он. — Частная собственность нам не нужна. Это принесет только эксплуатацию. Это никому не нужно. Мы знаем, что в капиталистических странах есть очень, очень бедные люди. У нас такого нет. Мы предоставляем людям бесплатные квартиры, газ, образование, медицинскую помощь. Нам не нужна и многопартийная система. Нам не нужен хаос, который она с собой принесет. Нам нужна Коммунистическая партия, и мы будем следовать ее линии. Вот единственный путь к процветанию”.

С этими словами Сопиев сел в машину с шофером и отбыл в Ашхабад, в министерство, за новой порцией инструкций из Москвы.

Cпасская

В разгар посевного сезона мы с Эдиком Гладковым побывали в деревнях Вологодской области, на Русском Севере. Был полдень, светило солнце, погода стояла чудесная, и мы проезжали поле за полем, и все они были пустыми, никто их не вспахивал, никто не засевал. Там и сям торчали под разными углами тракторы и грузовики, завязшие в грязи. Мы остановились у ворот одного из главных совхозов области — “Пригородного”, специализировавшегося на выращивании овощей и разведении скота.

Пошлой шуткой выглядел встречавший у въезда потрепанный транспарант “Мы придем к победе коммунистического труда”, висевший возле выцветшего портрета Ленина. Мы долго ехали к центру совхоза: здесь было правление, магазин, трехэтажные бараки из бетона. Нигде не было ни души, ни на дороге, ни на полях. Куда все подевались? Уж точно не уехали сеять. В магазине на прилавках магазина рядами стояли консервы: баклажанная икра и маринованные помидоры.

“Люди поехали на автобусе в Вологду за продуктами, — объяснил продавец. — Наверное, все сейчас в городе”.

А в Вологде откуда продукты? И почему в здешнем магазине нет овощей?

Продавец закатил глаза и терпеливо, как идиотам, рассказал нам, какие трудности испытывает совхоз. Министерство до сих пор не прислало зерно. Зарплата маленькая, работать никто не хочет. Нет запчастей для машин. Описание проблем заняло полчаса. “Так что, сами видите, работать бессмысленно”, — заключил он.

Те, кто не уехал в Вологду стоять в очередях, остались у себя в квартирах. У всех был включен телевизор, все смотрели одну и ту же телеигру.

Похоже, испытывал возмущение и готов был что-то делать только один молодой человек — Юрий Камаров. По его словам, из нескольких сотен здешних обитателей он был единственный, кто считал, что, если раздать часть земли крестьянам, из этого выйдет толк. У каждого в совхозе кто-то из родни пострадал: родители или деды сидели в тюрьме, умерли от голода, были депортированы, потому что мечтали о собственности и благосостоянии. “Думаю, я здесь единственный, кто во что-то верит, единственный”, — говорил Камаров. Ему было 27 лет, он мечтал выращивать скот и овощи на своем участке, но пока там не было ничего, кроме грязи и щебня. Каждый день после работы Камаров в одиночку строил дом для семьи — жены и дочки. Проходившие мимо соседи посмеивались. Другие грозились сжечь его недостроенный дом. Камарова оскорбляла эта черная зависть — порождение векового крестьянского рабства, что при царях, что при генсеках, зависть, выраженная в классическом советском анекдоте: у крестьянина сдохла корова, и Господь обещает исполнить одно его желание. О чем же крестьянин просит? “Пусть теперь у соседа корова сдохнет!” Но Камаров стоял на своем. Он взял ссуду в 24 000 рублей. Это означало, что он “по уши в долгах по гроб жизни. Да, это риск. Пусть их смеются. Может быть, они правы и ничего никогда не изменится. Но мне пора начать жить настоящей жизнью, какой жил мой дед до того, как случилась катастрофа”, — сказал этот человек с твердой верой.

Следы коллективного ведения хозяйства в Советском Союзе можно было обнаружить повсеместно. В одной только Вологодской области было более семи тысяч умирающих деревень, стояли безжизненные города с осыпающимися домами, заброшенные, некогда возделываемые поля. Последние десятилетия молодежь в массовом порядке уезжала из разоренных деревень и, надеясь на приличный заработок, устраивалась на работу на вологодские текстильные и машиностроительные заводы. Но и у этих молодых людей, как и у их предшественников, надежды на чудо не сбывались. Вместо индустриальной утопии им предлагались лишь монотонный фабричный труд и койка в перенаселенной комнате общежития.

Мы с Эдиком провели несколько дней в деревне Спасская под Вологдой. Вся деревня состояла из пары десятков домов, стоявших в ряд на одной улице. Позади заброшенной церкви был погост, могил на котором становилось все больше. Где-то раз в полгода из города приезжал рабочий, брал у кого-нибудь лопату и выкапывал на будущее могилу. За последние 25 лет в Спасской не родился ни один ребенок. До революции это было процветающее село. Теперь здесь было лишь несколько покосившихся домов, кладбище и залитая грязью колея.

Мария Кузнецова — сгорбленная старуха со злыми косящими глазами — занималась тем, что ухаживала за своими курами и перемывала кости с соседками, переговариваясь с ними через дыры в прогнившем сосновом заборе. В Спасской оставалось 17 жителей (когда-то были сотни). 75-летняя Мария была одной из самых молодых. “Зимой мы обходим дома, — рассказывала она. — Если из трубы не идет дым, значит, еще кто-то из наших умер”.

Мария Кузнецова жила на пенсию, у нее выходило меньше трех рублей в день. Еще недавно, до индексации, крестьяне-пенсионеры получали рубль в день. Основной едой были хлеб, молоко, макароны, щи, картошка и сало. Если Кузнецовой нужно было к врачу или в магазин, приходилось идти три с половиной километра по немощеной дороге и ждать автобуса, который “когда придет, тогда придет”. Зимой, когда температура опускалась до 30–40 градусов ниже нуля, а дорогу заносило снегом, жители деревни были “как в тюрьме”.

“Мы тут радио-то слушаем, там говорят вот это: «землю — крестьянам», частные хозяйства. А работать кто будет? — вопрошала она. — Кто будет поднимать деревню? Наше поколение должно передать свои знания, свой опыт следующему. Но все же нарушено. Все же уехали в город. Колхозы — это один разор. Ничего не осталось. Все пропало”.

Один из соседей Кузнецовой, Анатолий Замохов, выглянул из своего окна, что-то сердито бормоча. Услышав слово “Москва”, он сплюнул. “Я вам скажу про Москву, — сказал он, яростно затянувшись дешевой сигаретой. — До большевиков мои родители и их родители жили хорошо. Ей-богу. Богачами не были, но у них была еда, была корова, все было свое. А после коллективизации нам всем велели стать одной большой семьей. Но людей науськивали друг на друга, все друг на друга косились! И посмотрите, во что мы превратились? Одна большая вонючая помойка. Каждый живет сам по себе. Никто ни к кому не ходит на Пасху. Смешно, прости господи, просто смешно”.

Жители Спасской рассказали, что в коллективизацию множество крестьян согнали в концлагеря, построенные к северу от деревни. Милиционеры скидывали с церквей кресты, выбрасывали иконы, а в приделах и подвалах устраивали тюремные камеры. За три месяца в Вологодской области в таких тюрьмах умерло 25 000 детей. За несколько лет все связи, весь уклад деревенской жизни были уничтожены. “Хозяева на земле” в одночасье оказались на положении государственных рабов: у них отняли религию, традиции, собственную волю.

Презрение большевиков к крестьянам было оформлено в работах Ленина, который называл их “мелкими хозяйчиками”. По оценке Солженицына, до революции крестьянство составляло более 80 процентов славянского населения России. Сегодня те из “мелких хозяйчиков”, что не упокоились в братских могилах, не доживают свой век в городских коробках или в умирающих деревнях, свезены в интернаты — государственные дома для престарелых.

Недалеко от Спасской было село Прилуки, где около сотни стариков жили в таком интернате возле бывшего монастыря. Заведовала интернатом добросердечная женщина Зоя Матреева. Она и ее сотрудники изо всех сил старались содержать интернат в чистоте, заботились о больных и умирающих, а когда приходило время, устраивали им достойные проводы. Матреева жила здесь много лет и говорила, что единственной мечтой стариков было вернуть прежнюю жизнь, какой она была до разорения деревни. Обычно дореволюционную русскую деревню советские и западные историки описывают настолько критически — тяжелые условия жизни, пьянство, невежество, — что трудно поверить, что кто-то может по ней скучать. Трудно — до тех пор, пока не услышить рассказы оставшихся в живых деревенских жителей о том, что было дальше, в начале 1930-х.

“У нас в интернате есть даже несколько членов партии, которые по полжизни или больше отработали в колхозах, — рассказывала Матреева. — Но нет никого, кто бы хорошо относился к коллективизации. Они говорят о коровах, курах, о том, как все было их собственное и как они вели свое хозяйство. А потом у них все отняли”.

В интернатской столовой был вспученный линолеум, портрет Ленина и тусклое освещение лампами дневного света. Беззубые грузные старухи в деревенских платках торопливо рассаживались по местам. Мужчины ели в другой комнате, их было немного: большинство мужчин из окрестных деревень погибли на войне. Перед каждым стариком стояла тарелка супа, лежала алюминиевая ложка и два маленьких кусочка черного хлеба. Зоя Матреева, 40 лет честно служившая государству, хотела предъявить мне доказательства своих слов.

— Бабушки! — обратилась она к своим подопечным. — Может, вы расскажете гостю, что вы помните о старых временах? Когда еще колхозов не было?

Старухи перестали размешивать в супе сметану и взглянули на нас.

— Эти здоровенные колхозы загубили деревни, а пользы от них никакой, — сказала одна. За ней заговорили другие.

— Из нашей деревни шесть семей забрали, больше мы их не видели.

— В моей деревне было 120 домов. А теперь десять, да и то одни дачники там, они на выходные приезжают из города. Они сад садят, а не огород.

— Я всю жизнь горбатилась, кормила государство. Теперь пусть оно меня кормит.

— Мои внуки не знают, что с землей делать. Даже дети мои лошадь от коровы не отличат. И это, что ли, новые “хозяева земли?”

— Старшие учат младших, как жить. Старшие работают и оставляют младшим свое наработанное, чтобы те продолжали. А теперь что ж, когда все порушено. Все-все. Вы что думаете, это можно восстановить за день? За пять лет?

Понемногу старые женщины умолкли. Они были рады, что к ним пришел гость и задал им вопрос. Но от воспоминаний они помрачнели и быстро устали. Они стали есть.

Магнитогорск

В разгар Великой депрессии молодой социалист из Филадельфии по имени Джон Скотт решил оставить науку и принять участие в “самом громадном социальном эксперименте в мире” (так тогда писал журнал The Nation). Скотт приехал в Москву в 1932 году: ему не терпелось увидеть будущее. Сталинские чиновники не задумываясь отправили Скотта и сотни других американских социалистов на одну из “героических строек” первой пятилетки: на Магнитную гору, в уральский город Магнитогорск, стальную столицу СССР.

Скотт увидел, что Магнитогорск — это одна гигантская стройка: рабочие трудились по 18 часов в сутки, семьи жили в палатках и хлипких бараках. Подавляющее большинство рабочих приехали сюда не по идеологическим причинам, не из приверженности идеям социалистического “светлого будущего”, а в принудительном порядке. Здесь было много крестьян, согнанных с их земли коллективизацией. Скотт видел священников, которые в своих рясах кололи кирками уголь и возили его на тачках, видел, как рабочие погибали под упавшими балками. Но в своих воспоминаниях о жизни в Магнитогорске в 1932–1938 годах, названных “За Уралом”, Скотт, несмотря на все это, вспоминал город, полный жизни: “Десятки тысяч людей терпеливо выносили невероятные трудности, чтобы построить доменные печи, и многие делали это по своей воле, охотно, с безграничным энтузиазмом, которым с первого дня своего приезда заразился и я”.

В годы войны Магнитогорск стал городом-легендой. Здесь производилась сталь для половины всех советских танков и трети артиллерийских орудий, поэтому здешние заводы стали называть “могилой Гитлера”. Но война кончилась, а Магнитогорск продолжал жить по законам военного времени. Для высокого начальства, московских министров, успех имел только количественное измерение. Их не заботило, что в других странах начали производить легированную сталь, благодаря которой вес холодильника снизился со 180 килограммов до 45; их не заботило, что атмосфера над городом была так загрязнена, что ядовитые облака не пропускали до 40 % солнечного света. Магнитогорский металлургический комбинат имени Ленина, крупнейший в мире, продолжал в отрыве от мировых достижений бить рекорды. Девиз был один: “Больше стали!”

“Магнитогорск — классический сталинский город, — рассказывал мне корреспондент местной газеты «Магнитогорский рабочий» Алексей Тюплин. — Мы создали автономный моногород, который не желает знать ничего о культурном, экономическом, политическом мировом развитии. Мы как существовали, так и существуем ради механизма, который даже не работает”. В 1960-х премьер Алексей Косыгин предложил провести масштабное переоснащение: заменить устаревшие мартеновские печи на более эффективную изотермическую обработку стали, которая применялась во всем мире с 1950-х. Брежнев и прочие члены политбюро сочли проект слишком дорогим. “Им была нужна только сталь, — сказал мне Дмитрий Галкин, работавший директором комбината при Брежневе. — Больше их ничего не волновало”.

Я провел в Магнитогорске неделю в гостях у городского судмедэксперта Олега Ефремова. Олегу было 40 с небольшим, и у него был кашель курильщика, неотступно мучивший его. Правда, Ефремов не курил. Как и большинство жителей Магнитогорска, он страдал от другой вредной привычки: вдыхать воздух. “Надо бы перестать дышать”, — говорил он.

Мы встали рано утром и поехали на вершину холма, чтобы я своими глазами увидел самый большой в моей жизни моногород. Комбинат имени Ленина, стоявший на левом берегу Заводского пруда, растянулся на 11 километров. Он работал днем и ночью и в год выдавал 16 миллионов тонн стали. Из труб непрестанно шел ядовитый дым: неприятная на вид смесь желтого, серого, зеленого, голубого цветов, менявшаяся в тонах в зависимости от освещения. По подсчетам местного комитета по экологии и природопользованию, за год индустрия города выбрасывала миллион тонн отходов. “Нас здесь живет 430 тысяч. Это значит — больше чем по две тонны на человека”, — говорил председатель комитета Юрий Заплаткин. На спутниковых снимках видно, что зона загрязнения воздуха и почвы вокруг комбината тянется на 190 километров в длину и 65 километров в ширину. Зимой здесь лежит черный снег, летом растет чахлая бурая трава.

По словам Олега, так или иначе 90 % детей в Магнитогорске страдают от болезней, связанных с местной экологией: хронического бронхита, астмы, аллергии, даже рака. Комитет по экологии сообщал, что число детей с врожденными пороками развития с 1980 по 1990 год удвоилось. Утром в городском морге Олег осматривал трупы. Рабочий с коллапсом легких. Девочка, умершая то ли от астмы, то ли от порока сердца, то ли от того и другого вместе.

Олег жил на “хорошей стороне” Магнитогорска, “плохая сторона” была на левом берегу пруда, с подветренной стороны от комбината. Среди худших в городе был один из самых старых его районов — Парк металлургов. Воздух здесь был особенно зловонный, загазованный: вкус пыли чувствовался во рту. Из окон жилого барака безучастно смотрели на улицу пожилые женщины. Дети были грязные, как малолетние оборванцы с улиц Лимы. В восемь утра в поликлинику на проспекте Металлургов приходили группы детей по 12 человек: они облучались ультрафиолетом и пили “кислородный коктейль” — густой напиток из фруктового сока, трав и сахара, насыщенный чистым кислородом. Взрослые приходили глотнуть немного газа из кислородного баллона.

У комбината была своя пульмонологическая клиника. Доктор Наталья Попкова рассказала мне, что у них перебывали тысячи пациентов — рабочих и их детей, — и все они страдали от “того, что идет с комбината”. “Все пациенты ненавидят этот комбинат. Они знают, из-за чего болеют, но разве у них есть выбор? Куда им ехать?”

Аппаратчики, управлявшие комбинатом и всем городом, мастерски предупреждали политические конфликты с рабочими. Комбинат владел всем в городе — от канализации до трамваев. Директора комбината распоряжались запасами продовольствия и товарами, полученными по бартеру с Запада и лежащими на складах. В обмен на металлолом компании из ФРГ или Японии предлагали комбинату телевизоры, стиральные машины, пылесосы. Эту технику начальство использовало для подкупа рабочих.

“Мы — бедные люди, — объяснял мне городской судья Виктор Сероштанов. — Кинут нам кусочек мяса, видеомагнитофон или что-нибудь в этом роде — и мы счастливы. Можно сказать, что иностранные компании, которые ведут дела с комбинатом, участвуют в поддержании своего рода колониальной системы”. Когда в 1989 году парторганизация комбината заподозрила, что назревает забастовка, она посоветовала начальству по дешевке продать рабочим несколько бочек пива. Когда угроза забастовки миновала, кончилось и пиво. “А что мне делать? — спрашивал меня рабочий комбината по имени Виктор Аюпов. — Бастовать и голодать? И что потом?”

Казалось, что из этой ловушки нет выхода, как нет способа уйти от советской системы. Пока в больших городах радовались гласности и новому парламенту, подавляющее большинство советских граждан чувствовало себя загнанным в угол. Они были шестеренками в системе, которая притесняла их и к тому же не могла обеспечить хоть сколько-то сносную жизнь. “Наши рабочие — солдаты, ударные войска, которые обслуживают машину, — сказал мне Олег Валинский, либеральный депутат Магнитогорского городского совета. — Они носят башмаки, которые им выдает комбинат. Они медленно убивают себя на этой работе, а потом идут домой совершенно выпотрошенные. Мы построили город роботов”.

Глава 14

Революция в подземелье

В первые годы гласности “Московские новости”, “Огонек” и другие либеральные издания только намекали на связь между 70-летним правлением КПСС и катастрофическим состоянием государства. В 1989 году, в год чудесных превращений в Европе, советские граждане впервые сами могли проследить эту связь. 26 марта состоялись первые выборы по многопартийной системе в орган государственной власти — Съезд народных депутатов. Невзирая на совет Александра Яковлева расколоть партию, отделить прогрессистов от консервативного большинства, Горбачев был уверен, что, укрепив правительство и создав Съезд, он сможет уменьшить влияние депутатов от КПСС.

В месяцы, предшествовавшие голосованию, я провел не один вечер на встречах с избирателями и дебатах в Москве, Ленинграде, Прибалтике, в провинции. Вопросы поднимались разные. В Прибалтике, разумеется, основным вопросом была независимость или дистанцирование от Москвы. В российской провинции людей больше волновали пустые магазины и состояние народного хозяйства. Но всюду говорили о свободе, о необходимости учиться демократии. Люди, которым впервые предоставили право политического выбора, вели себя и растерянно, и оживленно. Раньше они не имели опыта участия в настоящих дебатах, настоящих выборах — и немедленно ухватились за такую возможность. Особенно это чувствовалось на моем избирательном участке — в Октябрьском районе Москвы, где жил и Горбачев.

Однажды днем в январе, отработав январскую смену, служащие и рабочие станкостроительного завода “Красный пролетарий” пришли в актовый зал, где их ждал директор Юрий Иванович Кириллов. Впервые он им улыбался, демонстрировал заботу, заискивал. Он был похож на ведущего телеигры, одетого в плохой костюм. Он жал направо и налево руки, похлопывал по плечам — в общем, всем своим видом показывал, что 325 “избирателей” из шести тысяч рабочих единогласно выдвинут его своим кандидатом на мартовских выборах.

Рабочие, засунув тяжелые шерстяные пальто под кресла, расселись по местам и быстро выбрали секретаря и председателя. Председатель вызвал на трибуну мастера цеха Николая Блинкова. Блинков зачитал длинную официальную речь: он говорил о “серьезнейшей ответственности” политической реформы. “В прошлом было много ошибок при выдвижении кандидатов, — признал он. — Вот почему сейчас мы так волнуемся”. Затем, “не откладывая”, он назвал кандидатуру Юрия Ивановича Кириллова. Кириллов, сидевший в первом ряду в окружении своих замов, грациозно скрестил ноги и улыбнулся. Он чувствовал себя здесь хозяином. Встреча шла замечательно, как он и планировал. Рождение демократии проходило как нельзя лучше.

“Этот человек, — Блинков указал на Кириллова, — простой советский труженик. Он не испорчен рукоплесканиями”. Блинков хвалил Кириллова за “прекрасные” два года, которые он провел в чине директора, за его “потрясающее умение решать проблемы”, за “превосходные” отношения с рабочими, за “поразительную” способность помнить каждого по имени. В первых рядах Кириллову аплодировали бурно, в середине — пожиже.

Тут кто-то сидевший сзади у прохода задал Блинкову первый неудобный вопрос:

— А другие кандидаты есть?

Наступила напряженная тишина. Этого вопроса сценарий явно не предусматривал. Блинков моргнул, затем обвел взглядом первый ряд. Глаза у него сделались, как у испуганного кролика. Но насельники первого ряда ничем не могли ему помочь, в том числе Кириллов. Они, как и Блинков, не подумали о том, что демократия — дело хлопотное.

Блинкову оставалось только признать очевидное. “Когда я шел сюда, мне сказали, что никто из рабочего коллектива других имен не называл”.

Председатель выпроводил Блинкова с трибуны и вызвал нескольких рабочих, которые должны были воздать хвалу Юрию Ивановичу. “C того дня, как он переступил заводской порог, он показал себя хорошим организатором, — сказал рабочий по имени Сергей Худяков. — Благодаря ему у нашего завода есть в Крыму дом отдыха для рабочих”. Комсомольский секретарь поклялся в верности Юрию Ивановичу от лица “нашей молодежи”. Еще один мастер цеха говорил о “щедрости души” и “высоком интеллекте” директора.

Конца восхвалению не предвиделось. На целый час встреча превратилась в инсценировку заседания брежневского ЦК года 1978-го: елейные славословия, удушливая скука. Кириллов совершенно растаял в своем кресле и только улыбался монаршей улыбкой.

Но в тот переходный момент, когда отзвучала последняя речь и вот-вот должны были приступить к голосованию, разразился скандал. Слова попросил лысеющий инженер Виктор Оскин.

— Вы не записывались! — заявил председатель.

В зале засвистели. Кто-то крикнул, что пора учиться демократии. В общем, Оскина пустили к микрофону.

— У меня только один вопрос, — произнес он. — У Юрия Ивановича и так много обязанностей. Когда же он будет успевать заниматься законотворчеством?

В подобное нахальство никто даже не мог поверить.

— Пошел вон со сцены! — закричал кто-то.

— Тебя кто спрашивает? Слезай!

— Гоните его!

Но Оскин не испугался. Он приблизил лицо к микрофону и заговорил, перекрикивая остальных:

— Вы все говорите, какой хороший человек Юрий Иванович. Но вы делаете вид, будто у нас на заводе нет никаких проблем. У этого человека уже много обязанностей! От каких-то он должен отказаться. Нам говорили, что должно быть два или три кандидата, а у нас опять только один. Мы тут твердим про демократию, а у нас один кандидат!

На Оскина шикали, но примерно столько же рабочих молчали или слегка кивали, как бы в знак согласия. Что-то изменилось, это был прорыв. Оскин плюхнулся в кресло. Его друзья тревожно смотрели на него.

В это время попросил слова молодой человек. Он представился — Константин Ясовский, выступает от имени коллектива рабочих. “Наш коллектив не хочет утверждать этого человека — Юрия Ивановича!” — провозгласил он.

В первом ряду Юрий Иванович заерзал в кресле, словно от приступа кожного зуда.

Ясовский продолжал: “Мы не знаем его программы, не знаем, что он собирается делать. За что он, против чего? Мы считаем, что он нужен нам как директор завода, и только в этом качестве”.

Под шиканье и окрики Ясовский сошел с трибуны и сквозь строй враждебных лиц вернулся на свое место. Но были и те, кто радовался его выступлению. Кто-то свистел, кто-то жарко спорил на местах. Встреча шла не по сценарию. Один из замов Кириллова кивнул, председатель схватил микрофон со стойки и сказал: “Ну, пора приступать к голосованию”.

Но теперь многие в зале почувствовали, что здесь что-то не так. Происходящее уж слишком напоминало старые порядки. Однако на сей раз они не дадут себя провести. Они не позволят себя дурачить и не считаться с их мнением. Вся процедура была оскорбительной. Разумеется, ни у кого не было иллюзий. Никто не ждал, что будут названы настоящие альтернативные кандидаты. Никто не собирался бунтовать. Но все чувствовали, что должна была быть соблюдена хотя бы видимость демократии.

— Голосовать? — прокричал кто-то в конце зала. — Мы всю жизнь только и делали, что поднимали руку. Пусть он расскажет нам, кто он такой, за что борется, а уж потом мы за него проголосуем.

Тогда наконец заговорил Юрий Иванович Кириллов. Он снизошел до демократической процедуры. По его словам, он не обижается на критику, “хотя слушать ее было не очень приятно”. В своей долгой и бессвязной речи он не произнес ни слова о своей платформе. О реформах в национальных масштабах он мог сказать только одно: он “твердо намерен построить дом отдыха для рабочих «Красного пролетария»”.

Ему вежливо похлопали. Председатель наконец настоял на своем, и голосование состоялось: 308 человек за Кириллова, 10 против, 7 воздержались. Руки поднимали без энтузиазма — это была скорее уступка, чем волеизъявление. Но разве у этих рабочих был выбор? Никто не был готов бунтовать. Даже такой мысли не могло появиться. По крайней мере, не здесь и не сейчас. Свист, требование к кандидату огласить свою программу — уже бунт по тем временам. “Избиратели” выходили из зала молча, с виноватым и расстроенным видом — как будто чувствовали, что сделали что-то не так, но не понимали, что им надо было делать.

Разумеется, правила выборов 1989 года писали партийные аппаратчики: КПСС нужно было обеспечить себе большинство мест на Съезде. Так оно и получилось. Свыше 80 % депутатов из 2250 были членами КПСС: это были по большей части региональные партсекретари, офицеры и другие лояльные режиму люди. Причина была проста: любому объединению, в котором существовала парторганизация, — от комсомола до Всесоюзного общества филателистов — были гарантированы места в руководящем органе. Лишь треть депутатов победила, участвуя в конкурентной борьбе. В консервативных регионах, особенно в Средней Азии, выборы были безальтернативными — это было правилом, а не исключением. “Эти выборы вообще не были демократическими, — говорил мне Сахаров. — Это были подтасованные квазидемократические выборы. Оазисы демократии появлялись только там, где система давала сбой”. Там, где происходили такие сбои и выборы были альтернативными и конкурентными, партийные кандидаты неизменно проигрывали. Члены ЦК, адмиралы, генералы, аппаратчики всех сортов — всем им приходилось переживать унижение: народ не хотел их выбирать.

Так случилось и в Октябрьском районе: товарищ Кириллов был одним из полудюжины аппаратчиков, почти совсем не набравших голоса. При повторном голосовании соперниками оказались популярный, но не блещущий умом телевизионный комментатор и Илья Заславский, кандидат технических наук, ходивший с тростями и говоривший едва слышным голосом. Ему не было еще 30, он выступал за полномасштабные реформы и делал упор на права инвалидов. Он победил с легкостью.

Когда в мае Съезд открылся, Заславский стал одним из десятков молодых либералов, пришедших в политику только потому, что наконец они увидели лидера, которому, казалось, могли доверять. Москвичи Заславский, Аркадий Мурашов, Сергей Станкевич, националисты из Прибалтики, Армении и Грузии, экологи из Украины, Белоруссии и Сибири — для всех выборы были началом новой жизни. Период до и после Съезда запомнился как время эйфории. Демократы-радикалы тогда были уверены не только в том, что реформирование партии возможно, но и в том, что это единственный путь. Вероятность реакционной контрреволюции представлялась разве что сугубо теоретически.

Уже на первом заседании Съезда удивительные вещи стали происходить одна за другой. В первые же минуты на трибуну поднялся Сахаров. Позднее он будет призывать к созданию многопартийной системы и принятию “декрета о власти”, который позволит перейти к конституционной демократии, но в своей первой речи он говорил достаточно общие вещи — очевидно, желая задать тон дальнейшему обсуждению, уравновешенный и откровенный. Но очень быстро атомосфера на съезде накалилась: казалось, все накопившееся за 70 лет готово прорваться — люди заговорили с неслыханной до этого момента откровенностью. Бывший тяжелоатлет-олимпиец Юрий Власов заявил, что КГБ, эта “подпольная империя” в СССР, не претерпел никаких изменений. Ленинградский профессор-правовед Анатолий Собчак обвинял генералов и партийных чиновников в силовом разгоне мирной демонстрации в Тбилиси в апреле 1989 года, когда погибли по меньшей мере 19 человек. Исследователь творчества Достоевского Юрий Карякин призвал убрать тело Ленина из мавзолея на Красной площади и похоронить его “по-человечески”. Депутаты-либералы давали понять, что при необходимости будут критиковать и Горбачева, а то и выступать в роли оппозиции. Когда кандидатуру Горбачева выдвинули на пост председателя Верхового Совета СССР, малоизвестный и диковатый депутат от северного региона Александр Оболенский выдвинул сам себя. “Речь не о том, чтобы занять этот пост, а о том, чтобы заложить традицию политического оппонирования и соревновательности”, — пояснил он.

В кулуарах во время частых перерывов разыгрывались не менее драматические сцены, чем в зале заседаний. Впервые молодые советские репортеры с изумлением наблюдали, как их западные коллеги запросто подходят к самым могущественным людям страны с камерами, диктофонами и блокнотами. За несколько дней советские журналисты навострились поступать так же. Впервые они могли задавать неудобные вопросы членам политбюро, высшему руководству армии и КГБ. Десятки лет никто не осмеливался спрашивать этих людей даже о погоде, не то что о плачевном состоянии КПСС. Теперь их отлавливали чуть ли не в туалете и за буфетным столиком и донимали вопросами о том, что они думают по тому или иному поводу.

Горбачев быстро научился пользоваться этой ситуацией. Он как бы случайно появлялся в толпе журналистов после обеденного перерыва, говорил то, что хотел, и исчезал. Разумеется, в программе “Время” его комментарии давались целиком — так Горбачев выступал в роли и высшего должностного лица, и в роли эксперта по им же созданному политическому событию.

Сахаров относился к раздаче интервью как к печальной необходимости. Он не мог не понимать, что камеры и микрофон — часть современной демократии. Интервью давали все подряд. Или почти все. Я целыми днями ходил за Виктором Чебриковым, возглавлявшим до 1988 года КГБ. Это был человек с грубым лицом и повадками римского императора. Мало кто из депутатов решался подойти к нему, когда он проходил по залам. Если кто-то все же подходил, Чебриков брал его под руку и отводил в сторону, в какой-нибудь угол. Он предпочитал разговаривать так, чтобы посторонние не слышали — ни другие депутаты, ни тем более иностранцы. Я следовал за ним по пятам. Поначалу он отмахивался от меня, как от надоедливой мухи. Если я не уходил, он говорил: “Побеседуем завтра” или “Во время следующего перерыва”. Наконец в последние дни сессии он сказал: “Мистер Ремник, интервью не будет”. Странно, потому что я своей фамилии ему не называл.

Вся страна не могла оторваться от телевизора во время заседаний Съезда народных депутатов. Ни одна газета, ни один фильм, книга или пьеса не оказывали такого молниеносного политического воздействия на советских людей. Заседания транслировались в прямом эфире в течение двух недель. На заводах и в колхозах встала работа. Все сидели у телевизоров и радиоприемников. Люди не могли поверить своим ушам. Хотя реформаторы были в меньшинстве — 300–400 человек из 2250, — они более активно брали слово, и Горбачев охотно им его давал. Только если кто-то выходил за рамки официальной концепции перестройки (запоминающаяся сцена была с Сахаровым, который выдвинул требование к партии отказаться от власти), Горбачев начинал нервничать и вызывал следуюшего оратора. Своим съездом он управлял так же искусно и вероломно, как Сэм Рэйберн — палатой представителей. Когда Сахаров, с точки зрения Горбачева, позволил себе лишнее, Горбачев отбросил весь свой демократизм, отключил Андрею Дмитриевичу микрофон и отправил его на место.

Реформаторов пьянили чувство триумфа и открывавшиеся, казалось, колоссальные возможности. Когда в дни сессии руководство Китая отдало приказ о расстреле в Пекине сотен мирных демонстрантов, они остро почувствовали, что, по крайней мере, сейчас лидер Советского Союза нисколько не напоминает кровожадного мясника. Виталий Коротич, ушлый редактор “Огонька”, говорил мне, пока мы шли к воротам Кремля, что консерваторы вот-вот потерпят “крах” и что страна изменилась всего за две недели. “Народ здесь всегда боялся власти, — сказал Коротич. — Теперь, может быть, власть имущие сами начнут побаиваться народа”. К концу сессии консерваторы из политбюро практически перестали появляться в зале заседаний. Им было не по себе, они устали от нападок и требований. В Кремлевском дворце съездов к их услугам были особо охраняемые парадные, и изредка можно было видеть, как они выходят из здания и бредут к ожидающим их лимузинам.

Несмотря на весь энтузиазм и пережитый на съезде катарсис, никто понятия не имел, к чему все это приведет. Горбачевская эпоха от начала до конца была импровизацией: периоды затишья чередовались в ней с периодами общественного возбуждения. До тех пор политика была непубличной. Она творилась в Кремле, на закрытых совещаниях политбюро и ЦК, которые, конечно, по телевизору не показывали. Пропасть между государством и человеком была непреодолимой. Даже о колоссальных уличных протестах в Ереване и Прибалтике в центральных партийных органах почти не сообщалось.

Теперь на глазах у всех, в прямом эфире, пережитые за 70 лет страдания находили выход. Люди знакомились не только с руководителями страны и их взглядами, но и с москвичами Сахаровым, Афанасьевым, Заславским. Ученая эстонская дама Марью Лауиристин бросала вызов Горбачеву, и это выглядело… как будто так и надо. Был даже эпизод, когда косноязычный таксист Леонид Сухов, выйдя на трибуну, стал предупреждать Горбачева о том, что его, “как Наполеона”, водит за нос “Жозефина” — Раиса Максимовна. Другой депутат потребовал от Горбачева отчитаться за постройку дорогостоящей дачи на крымском взморье. До сих пор оружием кремлевской власти, кроме силы, была скрытность. Съезд покончил с этим в две недели, подарив телезрителям незабываемое шоу. Съезд обозначил возможность чего-то нового, революции снизу. Но в какую форму она выльется? Кто возглавит ее и когда?

Через месяц с небольшим после закрытия съезда, когда Москва погрузилась в летнюю спячку, перестройка вышла из-под контроля. Сначала на угольных производствах Сибири, потом — по всей стране, от Украины до Воркуты и Сахалина. После июля 1989 года Кремль больше не чувствовал себя хозяином положения. В эти месяцы иллюзия поэтапной “революции сверху” под управлением Горбачева развеялась.

А “революция снизу” началась, когда в сибирском городе Междуреченске шахтерское звено Валерия Кокорина поднялось на поверхность после смены на шахте имени Шевякова. Главным требованием было выдать мыло. У рассерженных шахтеров накопились и другие претензии: жалкое оборудование, тяжелые условия труда и слишком низкая его оплата, перебои с продовольствием, отсутствие льгот. Но что их вывело из себя окончательно — это невозможность после смены смыть угольную пыль, осевшую на каждом миллиметре их кожи. Не было мыла.

Шахтеры Кузбасса — Междуреченска, Прокопьевска, Новокузнецка, Кемерова — годами копили в себе недовольство. Выражали они его только в тесном кругу друзей и родных. Их бедность — как бедность туркменских батраков и магнитогорских литейщиков — была чем-то само собой разумеющимся. Но через 12 часов после начала забастовки в Междуреченске бастовал уже почти весь Кузбасс. “Вы и представить себе не можете, насколько все это вышло спонтанно. И очень быстро приняло грандиозные масштабы, а началось с сущей ерунды”, — рассказывал мне шахтер Илья Останин. Вскоре забастовка перекинулась на Воркуту, затем на Донбасс, Караганду, Сахалин.

Горбачев выступил по телевидению. Он выглядел потрясенным и изможденным, но делал вид, что контролирует ситуацию. У него не было других вариантов, кроме как “возглавить” забастовки, объявить их здоровым проявлением новорожденной демократии и надеяться, что они закончатся до того, как что-то подобное придет в голову железнодорожникам, колхозникам и нефтяникам. Подчинить себе весь взбунтовавшийся народ Горбачев бы не смог. Даже консерваторы в политбюро не закрывали глаза на проблему шахтеров: те могли остановить тяжелую промышленность и напомнить Кремлю, что такое долгая и холодная зима.

После пятичасового перелета и получаса езды по сибирской тайге я очутился в Кемерове и впервые своими глазами увидел бунт рабочих. В Армении я видел на улицах сотни тысяч демонстрантов, почти столько же — в Литве, Эстонии и Латвии. Но здесь все выглядело гораздо драматичнее: это была живая иллюстрация развала государства рабочих и перемен в мышлении множества людей.

Под жарким солнцем на главной площади города, перед зданиями местной администрации и обкома КПСС, сидели шахтеры в рабочей форме. На одном плакате было написано: “Встань в своем гневе”, на другом: “Кузбасс — не колония”. Когда кто-то из партийных функционеров выходил к микрофону, чтобы сказать шахтерам, что их забастовки вредят старикам и детям, на них кричали и свистом и шиканьем прогоняли с трибуны. В местной партийной печати забастовки осуждались, но ведущий телепрограммы “Кузбасс. День за днем” Виктор Колпаков каждый вечер в восемь часов зачитывал в эфире вполне информативные сводки о забастовках по всей стране.

Сибирские горняки шестым чувством угадывали, как подавать себя массмедиа визуально. Они прекрасно сознавали, что их протест — отличная телевизионная картинка. Хотя шла забастовка, они приходили на площадь одетые по-шахтерски, перемазанные угольной пылью, в касках, грязных спецовках, тяжелых башмаках. В сумерках зрелище становилось еще красочнее: шахтеры зажигали свои лампы Дэви, и казалось, что на площадь слетелись мириады огромных светлячков. Все выступления, разумеется, проходили у подножия самой большой в городе статуи Ленина. Ирония ни от кого не ускользала.

Поначалу лишь несколько забастовочных комитетов призывали к объединению в духе “Солидарности”. Требования сперва выдвигались экономические: мыло, стиральный порошок, зубная паста, колбаса, обувь, белье, больше сахара, чая и хлеба. Сущностными вопросами были отпуска и нормированная рабочая неделя, а вовсе не недовольство Горбачевым. Для шахтеров он по-прежнему олицетворял светлое будущее и был объединяющей фигурой. Почти все не забывали вознести ему хвалу или, по крайней мере, выказать уважение. Один из выступавших, член прокопьевского забастовочного комитета Петр Конгуров, говорил, что, хотя экологическое состояние шахтерского города и условия жизни в нем “отчаянные”, “люди не винят Горбачева. Они знают, что возможность бастовать они получили благодаря Горбачеву. Но, с другой стороны, они ждут. И ждать вечно мы не можем”.

Забастовки проходили в СССР и раньше: бастовали водители автобусов в Чехове, бастовали пилоты, которые отказывались летать до введения новых стандартов безопасности. Но забастовка горняков была невероятно символичной. Шахтеры — это авангард пролетариата, в прошлом опоры большевиков. Тот, кто смотрел на толпу шахтеров на площади Ленина, видел оживший агитационный плакат с изображением “народных масс”. И теперь эти народные массы бастовали и заявляли, что социализм не дал им ничего, даже куска мыла.

Вскоре из Москвы в Сибирь полетели вести, что Министерство угольной промышленности сулит шахтерам поставки продовольствия, повышение зарплаты и прочие блага. Кемеровские шахтеры собрались на большой митинг в центре города, чтобы обсудить подробности и проголосовать. Посланцы из Москвы сообщили, что вот-вот прилетят самолеты, битком набитые мылом, мясом, животным и растительным маслом, стиральным порошком. Зарплату прибавят, отпуск удлинят. Большинство шахтеров вздохнули с облегчением. На сей раз они дошли до границы собственной дерзости и были готовы вернуться на шахту. Они готовы были поверить Москве. Были люди, предупреждавшие, что условия договора не будут выполнены, что Москва “взялась за старое”. Но когда дело дошло до голосования, почти все проголосовали за прекращение забастовки. Вверх поднялись десятки тысяч рук.

Вечером шахтеры прибыли на шахту “Ягуновская”: начиналась первая смена. Они были рады, что вернулись, но в то же время вели себя настороженно: казалось, они уже сомневались в правильности своего решения. “Я работаю под землей 39 лет. И если Москва решит нас обмануть, без колебаний выйду на площадь снова, — говорил мне горнопроходчик Леонид Калников. — Я верил в коммунизм, который когда-то был нашей великой мечтой. А сейчас я верю в силу нашей забастовки. Для всех нас это дело непривычное, но мы готовы учиться”. Костя Доягин, семь лет проработавший в шахте возле Кемерова, сказал, что соглашение между Кремлем и забастовочными комитетами, состоящее из 35 пунктов, — это “маленькая победа. Маленькая! Теперь нужно подождать и увидеть, исполнят ли они свои обещания”. Работа в тот вечер у шахтеров не клеилась: почти все они толпились в служебных помещениях или сидели в забое, обсуждая произошедшее за эти дни.

Стояла прекрасная летняя погода, но даже в это время поселки вокруг шахты “Ягуновская” выглядели удручающе, ничего подобного я не видал ни в Западной Виргинии, ни на севере Англии. Шахтеры с семьями жили либо в деревянных домиках — сараях с жестяной трубой, а чаще — в двух- и трехэтажных бараках. Бараки были переполнены, и жильцам не удавалось содержать их в чистоте. Мусор никто не вывозил. Горячей воды не было. Туалет в доме был редкостью, то есть зимой людям приходилось ходить в уличный нужник при сорокаградусном морозе. Мужчины признавались в том, что им с женами приходится, к их унижению, заниматься любовью в тех же комнатах, где спят дети (или делают вид, что спят). Они месяцами не могли купить никаких контрацептивов. “После шахтеров здесь больше всего работы у абортиста”, — сказала мне одна женщина. У детей в этих поселках не было игрушек: они слонялись по улицам и играли в войнушку, кидаясь палками и камнями. Они были грязными, с желтыми зубами. У их родителей зубы были гнилые; иным счастливчикам удавалось поставить себе блестящие металлические или золотые коронки. Все они выглядели старше своего возраста. Жилистые 50-летние мужчины, только что вышедшие на пенсию, ходили сгорбившись: с 15 лет они работали, согнувшись, в забое и кидали лопатами уголь. Они носили засаленные куртки и кепки. При пожатии их руки с грубой, шершавой кожей казались опухшими, как руки борца. Взгляд у них был отсутствующий, воспаленные глаза слезились. В женщинах — по крайней мере тех, кто работал на поверхности, — казалось, было больше жизни, но ненамного. У многих на руках были больные мужья, другие оставались одни после смерти мужа.

Это была ужасная жизнь. Около шахт я видел десятилетнего мальчика, сбежавшего из дома: он клянчил монеты. Продукты отпускались по талонам: подсолнечное масло, сливочное масло, водка, мясо, макароны, сало. Талоны у людей были, но продуктов часто не было. В самом большом магазине в окрестностях “Ягуновской” не было ничего, кроме консервированных помидоров, овсянки и гнилой капусты. Люди не голодали, но и не ели досыта. Многие рассказывали мне, что их основная еда — хлеб и макароны. Колбасу они позволяли себе два раза в месяц. Как-то утром везший меня таксист сильно вилял рулем и чуть не врезался в дерево. Он припарковлся у обочины. Он понимал, что может нормально вести машину, и извинился: “Я давно не ел”.

В аптеках, за исключением пиявок и аспирина, тоже ничего не было. Пожилая женщина по имени Ирина Шатохина, 20 лет проработавшая под землей (она была специалистом по вентиляции), рассказала мне, что ее друг перенес инсульт — не очень тяжелый, но не было необходимого лекарства. “Из-за этого он теперь стал овощем”.

Если и были в жизни шахтеров какие-то радости, кроме дружеских бесед и семьи, то я их не увидел. Самая доступная радость их убивала: по утрам шахтеры-пенсионеры выстраивались в очередь перед грузовиком, который привозил водку. Не отходя от грузовика, они залпом выпивали свою бутылку. А если они не могли раздобыть водку, то гнали самогон из всего подряд, от лосьона для волос до консервированного горошка. Однажды на улице я видел пьяного, который лакал воду из лужи.

В воздухе чувствовался запах газа. Листья на деревьях, растущих вокруг шахт, были покрыты серой пылью. Один пруд в Кемерове был так загрязнен ядовитыми отходами, что в него уборщики бросали трупы бродячих собак — через несколько дней растворялись даже кости.

Сами шахты притворялись нормальными конторами. Подъемники и открытые забои скрывались за неизменным кирпичным зданием, в котором в клетушках сидели инженеры и администрация, а у рабочих были раздевалки и душевые. Как будто тут люди “ходили на работу”, а не спускались прямо в ад.

Как-то днем я встретил возле административного корпуса на шахте “Ягуновская” нескольких шахтеров и спросил, где можно найти директора. Я хотел получить разрешение на спуск в шахту.

“А зачем тебе директор? — спросил меня один шахтер. — Он тебе наговорит с три короба и отправит восвояси. Пойдем с нами”.

Меня провели в раздевалку. Я разделся до трусов и майки, после чего мне выдали шахтерскую форму и экипировку. Без тени снисходительности и насмешки мне показали, как оборачивать ноги длинными белыми обмотками и надевать сверху черные резиновые башмаки. Форма из плотной и толстой огнеупорной ткани по ощущению была на удивление легкой. В толстых резиновых перчатках руки потели. Я получил также пластиковую каску, аварийный запас кислорода и запасной фонарик. Шахтеры облачались с привычной легкостью: в этой одежде они ходили под землей почти все время, с подросткового возраста.

Мы шумно спустились по ступеням и вышли к подъемнику шахты № 6. За нами захлопнулась железная дверь. Стоя плечом к плечу, мы начали опускаться на 400 метров вглубь сибирской земли. 30 шахтеров, одетых в замызганные спецовки, смотрели себе под ноги или на выбоины в потолке лифта. В дурном настроении, еще не вполне проснувшиеся, они покачивались, переминаясь с ноги на ногу. Путь до угля был долгим. Фонарики на касках плясали в темноте. Никто не разговаривал, кто-то покашлял, кто зевал. Подъемник опускался все ниже и ниже, у меня заболели уши, потом в них будто что-то лопнуло. Железная клетка шкрябала о стенки колодца. Наконец мы достигли дна. Дверь отворилась, и мы очутились в лабиринте темных каменных коридоров. Наши лица обдал поток прохладного воздуха из вентиляции. Это был самый свежий воздух за все мое сибирское путешествие.

“Иногда в городе так воняет, что здесь воздух оказывается чище, чем наверху”, — сказал Леонид Калников. Работа еще не началась, но его лицо уже покрылось сажей, думаю, мое тоже. Мы шли по длинному тоннелю. Калников рассказывал мне, что ему уже 60 лет, но он продолжает работать, потому что на его пенсию семья не проживет. Иллюзий он не питал: “Скорее всего, я в один прекрасный день здесь и окочурюсь”. Жалости к себе в его тоне не было. 40 лет назад он был молодым и полным сил человеком. Он помогал строить эту шахту: прорубался сквозь горные породы, возводил стальные конструкции. “Теперь уголь тут почти кончился, — сказал он. — Хватит еще на несколько лет, но скоро шахте конец. Мне не очень-то хочется вырубить последний пласт. Но, может быть, придется”.

На время забастовки о шахте забыли. В лабиринте проходов, тоннелей и спусков тут же появилась вода, из-за чего идти было еще тяжелее. Пробираясь по главному штреку, мы ступали в лужи глубиной сантиметров в 30. Дно этих луж походило на илистое дно пруда. Через несколько минут у меня в башмаки набился уголь: его острые края царапали щиколотки и ступни. Ни один шахтер не проронил ни единой жалобы. Мы проходили мимо мужчин (многим было за 50, а то и за 60), скрюченных в нишах и расщелинах высотой меньше метра. Они лежали на спине или в других неудобных позах, вгрызаясь в забой или чиня опорные конструкции. Стоило им открыть рот, туда сыпалась угольная пыль. Человек, проработавший больше часа, становился абсолютно черным: в полутьме можно было увидеть только свет его фонарика, его глаза и его зубы. Я заглянул в какой-то закуток: там сидели трое горняков, три черные фигуры в тени. Они не двигались и не разговаривали. У них десятиминутный перерыв.

Пройдя довольно долгий путь — я не мог бы определить, насколько долгий, — мы дошли до небольшой дрезины, хитроумного стального приспособления, которое ездило по рельсам, проложенным в тоннеле. На этом “метро” мы проехали еще шесть с половиной километров вглубь шахты, лязгая и громыхая, как старое метро на Седьмой авеню в Нью-Йорке. “Последняя возможность за день хоть немного отдохнуть”, — сказал один шахтер, плюхнулся на сиденье и заснул. Он спал крепко, а проснулся мгновенно, как только машинист остановил дрезину.

Во время смены было не до отдыха. Любое невнимание грозило ужасной бедой: несчастным случаем, взрывом, обвалом. Страх чего-то подобного преследовал шахтеров постоянно. Каждый год на каждой шахте несколько человек погибали в результате “незначительных” несчастных случаев — тех, о которых не сообщают в новостях. Последний взрыв на шахте случился в ноябре. Владимир Гапонюк, который провел под землей 24 года, описал мне звук этого взрыва — странный, глухой. “Он был похож на тишину, но было сразу понятно, что это такое”. Кто-то нарушил технику безопасности, выброс метана, искра — и четверых шахтеров завалило насмерть. “Такие ЧП у нас случаются постоянно, — говорил Гапонюк. — Мы каждый год теряем пару человек”. Наверху у входа в забой висело два плаката: “Слава XXVII съезду КПСС” и “Нам нужен твой тяжелый труд, но нам еще нужнее, чтобы ты был жив”.

Одной из моих провожатых под землей была Валентина Алисова — член парткома шахты. В ее присутствии я выслушал и записал длинный, неправдоподобный перечень жалоб: ужасные условия работы, опасности, отвращение к жизни, у которой нет никакой цели. Я видел, что ей, вне зависимости от партийного статуса, стыдно. В какой-то момент ее глаза наполнились слезами. “Мы живем как свиньи, трудно признаваться в этом, но это так, — сказала она. — Шахта устарела на сто лет. Когда мы приходим с работы, мы не знаем, будет ли в доме свет. Воды не хватает. Я не за капитализм, но очевидно, что наша система ничего для нас не сделала”. Шахтеры молча слушали и кивали. Слова Алисовой повисали в сыром воздухе. Я думал, что это была не политическая забастовка. Мне ведь так и говорили. Больше никто не проронил ни слова. Мы опустились на колени и проползли сквозь еще один тоннель. Свистел шедший из вентиляции ветер.

Днем, пока несколько бригад горняков пытались откачать из шахты воду и грязь и вновь запустить производство, забастовочный комитет шахты “Ягуновская” провел заседание в деревянной хибаре, где находились кабинеты парткома. На шахтах всей страны забастовочные комитеты стали центрами политической власти. Партия и официальные профсоюзы были обречены. Шестеро мужчин и Валентина Алисова сидели за столом под обязательным портретом Ленина. На стене висел плакат: “Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи”. У комитетчиков было тревожное настроение. Они понимали, что все в Советском Союзе и в мире видели фотографии из Сибири, Украины и других центров стачек, но комитет не знал, чего ждать дальше. В голосах не слышалось никакой радости — лишь опасение, что их предадут, что предстоят новые забастовки и новые неприятности.

“Слушайте, нам еще жить и жить до того, как мы получим какие-то деньги после этой забастовки, — сказал один из собравшихся. — Расслабляться рано”.

Говорили все то по очереди, то вместе, при этом общая нервозность возрастала.

— Всем наплевать на то, что наша шахта — худшая в Кемеровской области. Запасы выработаны. Нам надо кормить два поселка, а через несколько лет у нас кончится уголь. В некоторых шахтах угля уже не осталось.

— Нам надо решить с распределением работ. А то у нас 60 % работают, а 40 “контролируют” или курят наверху.

— Неправда. Там все люди гнут спину.

— Нужен единый фронт! Этот наш профсоюз — пустое место. И одни мы ничего не сможем, какой-то один маленький комитет… Шахтерам надо объединяться, организовать настоящий профсоюз или что-то в этом роде.

— Политбюро не может за нас все делать. Перестройку нужно ускорять. Может быть, нам нужны новые движущие силы.

— Начальство только мешает. Оно нам не нужно.

— Мы должны ответить на два простых вопроса: “Как мы будем жить?” и “Что нам теперь делать?”

Заседание продлилось час.

После заседания я прогулялся немного с начальником смены на шахте № 6 — Анатолием Щегловым, крупным мужчиной с широкой улыбкой, обнажавшей ряды золотых зубов. Каждый день он просыпался в 5:45 в своей избе в трех километрах от шахты, просматривал утренний выпуск газеты “Кузбасс”, где печатались новости о шахтах, еще не прекративших стачку. Он жил по адресу: улица 2-й Пятилетки, 2. Летом, по словам Щеглова, просыпаться ему было легче: солнце уже вставало. “По крайней мере, не нужно пробираться в темноте по пояс в снегу”, — говорил он.

Во дворе у него был огород с густо растущим базиликом и грядкой с огурцами. Щеглов говорил, что ест много огурцов, “сырых и соленых, другой еды особо и нет”. Он заглянул в допотопный приземистый холодильник, громко жужжавший, решая, что достать на ужин.

Это был удачный день, и в холодильнике была еда на выбор: бледно-серая палка колбасы, несколько яиц, капуста, кусок свинины (три четверти составлял жир), полбутылки водки. Это и правда было удачей: в магазинах было пусто. В соседнем магазине “Овощи-фрукты” № 6, считавшемся лучшим в городе, куда Щеглов решил все-таки сходить еще за какой-нибудь провизией, в ассортименте были почерневшие капустные кочаны, гнилые помидоры, сардины в масле, соль, банки с томатным соком и квашеной капустой. В “Продуктах” на улице Иоганна Себастьяна Баха была опять почерневшая кауста, опять гнилые помидоры, корюшка, пять тщедушных цыплят, лотки с белым хлебом и мешки с сушеной кукурузой. Чтобы питаться лучше, нужен был блат, связи. Тогда можно было совершать бартер — менять, например, бутылку самогона на мешок приличной моркови или автомобильную запчасть на кусок мяса.

“Еще вариант — покупать у частников, — сказал Анатолий. — Но цены у них такие, что не подступишься. На партийных шишек рассчитаны, на тех, у кого дачи вдоль шоссе”.

Меньше чем в километре от дома Щеглова была ИТК, исправительная трудовая колония строгого режима (УН-1612/43). Каждый день вагоны перевозили заключенных — воров, насильников, убийц — из жилой зоны в рабочую. Местные жители к лагерю относились плохо — в основном потому, что, когда у заключенных заканчивался срок, они устраивались на работу здесь же, на шахты и заводы, и многие принимались за старое. “Но я не против того, чтобы они работали у нас, — рассуждал Щеглов. — У нас на шахте таких отсидевших трое. Один зарезал жену, пырнул ножом в живот. Другой дал кому-то по башке и, по-моему, убил. А еще у одного жена что-то там намутила, и он ее забил до смерти. Но они свое отсидели. Ничего, работают”.

В сталинские годы отца Щеглова отправили в лагерь на десять лет вообще ни за что. День смерти Сталина Анатолий помнил: все вокруг, даже те, у кого родители и друзья сидели в лагерях, рыдали так, будто наступил конец света. “Был март 53-го, — вспоминал он. — Я был юным пионером, мы ходили в красных галстуках. А нам тогда выдали черные. И когда зарыдали учителя, мы тоже заревели. Дети ведь всегда подражают взрослым”.

Щеглов не был радикалом. Он слышал, что в Воркуте шахтеры до сих пор бастуют и требуют, чтобы партия отказалась от конституционной монополии на власть. “Я не уверен, что это правильно”, — говорил он мне. Он был доверчивым человеком и позволил себе разве что чуть иронически ответить, когда я спросил о вреде для его здоровья угольной пыли. “В смысле моих легких? — переспросил он и затянулся сигаретой. — Ну вот врачи каждый раз говорят нам, что легкие у нас в полном порядке. Проверяют раз в год. А почему я должен не верить врачам? Если не верить им, кому тогда вообще верить?”

Годами он лелеял мечту: уйти на пенсию лет в 50 лет и поехать жить в тайгу. От забастовки он хотел лишь получить шанс на “достойную” жизнь, на кусок мыла и тюбик зубной пасты, на мясо, которое было бы действительно мясом, на пару ботинок, которых хватало бы на полгода, на получение какой-то прибыли (если, например, его бригада выжмет из шахты № 6 еще уголь). А потом, когда будет можно, он уедет в тайгу, где будет душевная рыбалка, чистый воздух и жизнь на земле, а не под землей. “Я, конечно, привык к темноте, — сказал он, — но хорошего понемножку”.

У сибирских шахтеров не было объединяющей фигуры лидера, своего Леха Валенсы. Профсоюзы никто не принимал всерьез. Они не защищали интересы рабочего, а обеспечивали его пассивность и лояльность партии. Так задумал еще Ленин. Западные тред-юнионистские организации Ленин клеймил, обвиняя их в том, что они исходят из узких, эгоистичных, отживших, корыстных, мелкобуржуазных интересов. При социализме профсоюзы должны были, по его мысли, стать “приводным ремнем партии”. Так что бастующие шахтеры первым же делом дистанцировались от профсоюзного начальства и избрали стачечные комитеты. От них эстафету переняли другие промышленные рабочие, учредившие “рабочие клубы” в Прибалтике, Белоруссии, Украине и таких российских городах, как Магнитогорск, Свердловск и Челябинск.

Но Валенсы ни у кого не было. Возможно, Валенса был чисто польским феноменом, фигурой, которая каким-то образом смогла объединить рабочих, католическую церковь и городских интеллектуалов. В шахтерском движении на роль Валенсы мог бы претендовать Анатолий Малыхин, однако его влияние было ощутимо только в Западной Сибири — слишком уж велика территория СССР.

Горнопроходчик из Новокузнецка, Малыхин был красноречивым оратором. Это был человек крепкого телосложения, с хронически усталым видом, как у футбольного защитника, полностью выложившегося за сезон. Ему было 30 с небольшим, но выглядел он лет на десять старше. Его облысевшая голова напоминала голову католического монаха с тонзурой. Про себя Малыхин с усмешкой говорил, что он “урожденный враг народа”. Его деда-казака арестовали в 1937-м, а отца, сына “врага народа”, депортировали в Сибирь. Мать Малыхина, украинка, тоже была ссыльной.

Много лет он вел такое же “бессознательное существование”, как его отец и все окружающие. Ни о каком протесте, а тем более бунте он не помышлял. Шахтеры были только объектами в патерналистской системе, где субъектом была компартия, а ее инструментами — институты и руководящие лица: школы, профсоюзы, директора шахт.

“Наша система и наша пропаганда не позволяют людям становиться индивидуумами, задавать вопросы. Нас приучают ничем не интересоваться, — говорил мне Малыхин. — Мы не понимали, как происходит управление государством. Мы ходили на выборы, не понимая, зачем они нужны. Нам говорили: «Ты — маленький человек, винтик, какое тебе дело? Делай, что тебе велит начальник». Принцип был такой: «Я начальник — ты дурак». Если ты пытался хоть немного возражать, тебя немедленно переводили на работу на худшие участки. Тебя просто растаптывали, мешали с грязью. Мы все до сих пор — собаки с ошейниками трех цветов: зеленого, желтого и красного. Это цвета допуска на шахту, и их могут поменять или отнять за малейший проступок. Все иногда нарушают правила — иначе нельзя работать с таким оборудованием. Поэтому, если ты им не нравишься, к тебе придерутся и навсегда отстранят от работы. Те, кто пытался держаться с достоинством, были просто уничтожены и выброшены на улицу.

Это не жизнь для людей. У нас нет времени на отдых. Нет приличной одежды. Мы работаем как проклятые, только чтобы свести концы с концами, прокормить себя и детей. Смена начинается в шесть утра, значит, подняться надо в четыре тридцать. Идешь на шахту, восемь часов работаешь под землей, и так проходит вся жизнь. Когда ты возвращаешься домой, ни на что не остается сил: только валишься в постель. А на выходных накапливаются дела по дому. Единственный наш отдых — пропустить кружку-другую пива утром после ночной смены. Вот и все. А потом ты уходишь на пенсию, если тебя не завалило в шахте. Через несколько лет отказывают легкие или сердце. И привет, ты покойник”.

В следующие месяцы я побывал на шахтах Украины, на Сахалине, в Казахстане. Чем яснее становилось, что Москва не хочет, а то и не может разрешить вопрос экономическим путем, тем больше шахтеров заговаривали о политической забастовке. От системы они больше ничего не ждали. Но это же я услышал и в день перед возвращением из Кемерова в Москву. Меня зазвал в гости еще один рабочий с шахты № 6 — Иван Нарашев. Его домик (улица Крупской, 6) был еще меньше и беднее, чем у Щеглова. Нарашев был в ярости, которую с трудом сдерживал. Он голосовал против прекращения стачки. “Нужно было сидеть, пока нам на стол не положат деньги, — повторял он. — Нужно было упереться рогом и ждать, пока нам не дадут то, чего мы требуем”. Нарашев говорил о “партийных шишках”, которые пытались уболтать забастовщиков “пустыми обещаниями и ничего не делали”. Он вспоминал, как на главной площади Кемерова в разгар всеобщей стачки у трибуны маячил местный глава КГБ.

“Я вам вот что скажу: мне 37 лет, и я готов прямо сейчас уйти на пенсию, — заявил Нарашев. — С меня хватит. Я провел десять лет под землей. Я хочу сесть в машину, забрать жену и детей и уехать отсюда куда-нибудь подальше, где от воздуха не воспаляются глаза. Эти забастовки надо было начинать много лет назад. Нас уничтожал сначала сталинизм, потом брежневская компания. Лично мне нужен новый главный, не такой, как Горбачев. Скорее, как Борис Ельцин. Ельцин — человек конкретных дел. Как так вышло, что они нам вечно кидают объедки со своего стола? Если бы на месте Горбачева сидел Ельцин, может, что-нибудь бы поменялось”.

Больше всего его злило, что стачка обернется не славной победой, как утвеждали все на шахте № 6, а привычным унижением, какими-нибудь серыми сосисками и отключениями электричества. Еще никто не догадывался, что июльская забастовка шахтеров 1989 года станет первым и самым важным действием, объединившим протестующую интеллигенцию в городах и националистов в советских республиках с рабочими по всей стране, вступившими в политическую борьбу. “Вы подумайте, что у нас за страна! — сказал мне Иван Нарашев, когда мы сидели в комнате в сгущавшихся сумерках. — Наши правители всегда только и делали, что нас разделяли и затыкали нам рты. Я думаю, они и сейчас это сделают. И снова начнут нами править”.

Глава 15

Открытки из Империи

Высокопоставленный чиновник в аппарате ЦК Валентин Фалин, человек с вечно взъерошенными волосами и утомленным лицом, служил партии верой и правдой. Но теперь у него было невыполнимое поручение. В Восточной Европе начинались демократические революции, просыпались Литва, Латвия и Эстония. И в этих обстоятельствах Фалин должен был выйти к журналистам и сообщить им, что никакой советской империи не существует.

Кремль давно уже отказался от попыток править в Восточной Европе. “Мы это решение приняли в 1985-м или 1986-м, — поведал мне не кто иной, как Егор Лигачев. — У нас уже был афганский опыт”. Это не значит, что в Кремле особенно радовались победе “Солидарности” или некоммунистических восточноевропейских партий. Но кремлевские властители не могли поверить, что жители Восточной Европы бунтуют сами. Лигачев прямо сказал мне, что, если бы не западные “подстрекатели”, Восточная Европа выбрала бы “реформированный социализм”, а не “буржуазную” демократию. Руководство СССР проецировало на Восточную Европу те же ожидания, которые у него были относительно собственной страны, — что там победит либеральное крыло компартии. “Я уверен, — сказал Горбачев в интервью The Washington Post весной 1988 года, — что подавляющее большинство поляков хотят и дальше идти по пути, на который их страна вступила после Второй мировой войны”. Но как ни была огорчена партийная верхушка восточноевропейскими революциями, на интервенцию она пойти не могла — если, конечно, рассчитывала на помощь Запада для восстановления советской экономики.

Однако сохранить Союз, “внутреннюю империю”, Москва была твердо намерена. Горбачев не раз повторял, что существование Союза — это “последний оплот”, при этом вся его стратегия сводилась к игре мускулами и надуванию щек, угрозам применить силу и лжи о том, что все республики, в том числе балтийские, вступили в Советский Союз без принуждения и по собственному волеизъявлению. Несмотря на весь свой демократизм, Горбачев никогда не считал СССР империей, результатом завоеваний царей и большевиков: он предпочитал считать его “многонациональным союзом”. По его мнению, Союз объединяли не только экономические связи, общая история, семейно-родственные отношения, но и трудно уловимое чувство общности. Себя Горбачев позиционировал как хранителя этого единения, а тех, кто выступал за независимость республик, считал ретроградами-националистами, мыслящими в категориях племенных баталий глубокой древности. “Мы смотрим вперед, а вы назад”, — говорил он литовцам.

Ради сохранения Союза партия по-прежнему охотно ретушировала историю. Лидеры балтийских движений за независимость утверждали, как и большинство серьезных западных историков, что Латвия, Эстония и Литва попали в советскую сферу влияния в результате секретного договора между Кремлем и нацистской Германией. Пакт Молотова — Риббентропа, заключенный в августе 1939-го, негласно разделил Европу на советскую и немецкую “сферу интересов”. По одному из дополнительных секретных протоколов Москва получала контроль над Латвией, Эстонией, частями Польши и Румынии. Другой секретный протокол, подписанный месяцем позже, передавал Кремлю контроль над Литвой. В 1940-м Сталин аннексировал балтийские государства и заставил их марионеточные правительства “просить о присоединении” к Советскому Союзу. И вот теперь заведующий международным отделом ЦК КПСС Валентин Фалин с трибуны пресс-центра МИДа говорил нам: даже если и существовали такие протоколы, что из того? Они не имеют ничего общего с “текущей реальностью”. Оправдания Фалина заставили бы покраснеть и школьника. Казалось, он вот-вот скажет, что секретные протоколы к пакту Молотова — Риббентропа сжевала собака.

Когда началась перестройка, Горбачев отчасти понимал, в каком плачевном состоянии пребывает государственная экономика и как тяжело будет проводить полудемократическую политику в тоталитарном государстве. Но он и его коллеги практически забыли о национальном вопросе. В декабре 1986 года Горбачев отправил в оставку казахского партийного вождя Динмухамеда Кунаева и заменил его этническим русским Геннадием Колбиным. Генсеку и в голову не пришло, что казахи могут начать протестовать. Беспорядки в столице республики Алма-Ате вынудили Горбачева заменить Колбина на казаха, но этот инцидент не заставил Кремль задуматься. Даже массовые демонстрации в Армении и Азербайджане в начале 1988 года казались Горбачеву событиями местного значения, жалкой возней вокруг Нагорного Карабаха, для прекращения которой достаточно сменить местное партийное руководство. Он не видел в этом угрозы. Разве протестующие в Ереване не несли портреты Горбачева?

Но балтийские республики высказывались гораздо яснее, их требования звучали определеннее. Они начали с демонстраций с экологическими лозунгами, затем — о необходимости сохранения балтийских языков и культуры. Шаг за шагом жители этих республик становились более политизированными и уверенными в себе. К началу 1989 года самыми популярными политиками там были люди, не связанные с коммунистами. В мае 1990-го парламенты Эстонии, Латвии и Литвы объявили о независимости. Было неясно, что означает или может означать эта независимость. Даже лидеры главных оппозиционных движений — “Саюдиса” в Литве и народных фронтов в Эстонии и Латвии — говорили о полной независимости как об отдаленной цели: речь о ней велась в том же предположительном тоне, в каком ученые обсуждают колонизацию Марса. “Мы не можем сейчас позволить себе иллюзий”, — сказала Марью Лауристин, глава Народного фронта Эстонии. К ней эти слова относились больше, чем к кому-либо. Ее отец был лидером эстонских коммунистов и с распростертыми объятиями приветствовал аннексию своей страны Сталиным.

Поначалу Кремль не особенно беспокоился по поводу балтийских республик. В конце концов, они были “особым случаем”: три маленькие страны, которые СССР поглотил через 20 лет после революции. Свою роль играли и представления о балтийском темпераменте. Прибалты были людьми спокойными, уравновешенными, рассудительными. Их демонстрации, по сравнению с тем, что творилось в Ереване, Баку и Тбилиси, мало чем отличались от воскресных маршей в защиту китов, какие проводятся в Калифорнии. Прибалты были “бóльшими европейцами”, чем все прочие насельники СССР, и Горбачев даже предполагал, что их традиции семейного фермерства и предпринимательства станут полезным примером для русских.

Но балтийский пример стал моделью не обновления Советского Союза, а его дезинтеграции. За те три года, в которые жители балтийских республик добились независимости, они демонстрировали только упорство, но никогда не насилие. Именно их темперамент — уравновешенность Сахарова в масштабе целой нации — лучше всего характеризовал эту революцию. Ни одна другая республика не спланировала и не осуществила переход к новой жизни так целеустремленно и хладнокровно.

На первый взгляд идея противостояния Литвы и Москвы смахивала на коллизию из фильма “Рев мыши”. Смешно было рассуждать об этом всерьез. В штаб-квартире “Саюдиса” в небольшом здании рядом с кафедральным собором Вильнюса сновали чистенькие волонтеры. Штаб был оснащен парой компьютеров, факсом, спутниковыми телефонами и трогательными фотографиями, на которых жители трех республик держались за руки и пели. Однажды я наблюдал, как девушка в сандалиях Birkenstock, напевая песню Трейси Чэпмен, кормила телекс пресс-релизами, которые отправлялись в новостные бюро всего света. Девушка оповещала мир об августовской демонстрации по случаю пятидесятой годовщины пакта Молотова — Риббентропа. Я подумал о том, как легкомысленно она выглядит по сравнению с набором хрестоматийных образов “настоящих большевиков” — потные бородатые мужчины, обличающие в Смольном “фракционные склоки”, Ленин на броневике, клубы дыма от дешевых папирос. Но она переиграла их: это она сейчас участвовала в создании массового движения, которое в конечном итоге освободит Литву, а прочим советским республикам покажет пример.

В своих публичных заявлениях лидеры балтийских народных фронтов вторили Горбачеву, умело используя его риторику для собственных целей. Когда ЦК выступил с угрожающим заявлением, народные фронты ответили на это своим заявлением, очень напоминающим речь Горбачева в ООН: “Время, когда все решала военная сила, давно миновало. Танки не просто являются аморальным доводом в споре: этот довод перестал иметь силу. Главное же здесь то, что, прибегнув к силе, Советский Союз прочно и навсегда займет место среди самых отсталых тоталитарных государств”. Латыши, эстонцы и литовцы прекрасно понимали, что насилие обойдется Москве куда дороже, чем в 1956-м и 1968-м: на этот раз Москва не делала секрета из того, что для выживания ей нужна помощь Запада. Империя-банкрот всегда вынуждена уменьшаться в размерах. Понимание этой ситуации давало прибалтам уверенность, которую могли поколебать только слабость и нерешительность западных правительств. “Как можно «угрожать» нам танками, если советские танки стоят в балтийских государствах уже 50 лет? — говорил Тривими Веллисте, председатель Эстонского общества охраны памятников старины. — Танки не помогут, даже если начнут разъезжать по городским улицам. Это только доставит массу хлопот нашим дорожникам. Индия избрала путь пассивного сопротивления и в конце концов обрела независимость. В плане такой стратегии мы можем многому научиться у Индии”.

В Литве характер балтийской стратегии был особенно ощутим. Тогда говорили, что эстонцы были мозгом движения, латыши — организационным хребтом, а литовцы — душой, моральной силой. Главным человеком в “Саюдисе”, а впоследствии председателем Верховного Совета и сейма республики был Витаутас Ландсбергис, человек, чья твердокаменная уверенность и убежденность в собственной правоте могли довести до белого каления многих. Горбачева и даже Джорджа Буша этот неулыбчивый музыковед привел почти в отчаяние, отказываясь участвовать в “политических играх” и идти на компромиссы, если они были сомнительны с точки зрения морали. Ландсбергис, профессор Вильнюсской консерватории, был не меньшим педантом, чем сам Горбачев. Когда в литовском сейме зашел разговор о национальном гимне — в то время казалось, что это так, в порядке фантазии, — Ландсбергис принялся доказывать, что его нельзя исполнять, как было принято, в тональности фа-диез. “Так высоко никто не споет”, — заявил он и пустился в подробные объяснения.

Как и многие балтийские интеллектуалы, Ландсбергис в советское время не был открытым противником системы, диссидентом, рискующим своей свободой. Но, в отличие от московских интеллектуалов старшего поколения, которые работали в партийной системе и считали, что перемены могут прийти только через ее реформирование, Ландсбергис держался в стороне от любых чиновничьих структур. До прихода к власти Горбачева он считал, что единственно доступная политическая активность — это сохранение литовской культуры. “Мы думали, что если сможем сохранить язык, нашу религию, культуру, все, что пыталась убить Москва, то у нас есть будущее”, — говорил он. Культурное диссидентство было для Ландсбергиса семейной традицией. Его дед по матери, языковед Йонас Яблонскис, ратовал за употребление литовского языка, когда тот подвергался гонениям в царское время. Дед с отцовской стороны, Гагриелюс Ландсбергис, был при царе арестован и депортирован — за то, что писал для нелегального литовского издания. Отец, Витаутас Ландсбергис — старший, в годы литовской независимости был архитектором, а в войну участвовал в движении сопротивления нацистской оккупации. При Брежневе в “годы застоя” сам Ландсбергис старался внести вклад в сохранение литовской культуры, изучая творчество композитора Микалоюса Чюрлёниса.

Когда в 1989 году стала возможной политическая активность, “Саюдис” во главе с Ландсбергисом возглавил культурную революцию, пробуждая историческую память. Я был свидетелем в Вильнюсе политического жеста, который через несколько лет станет самым емким символом возрождения истории. Я наблюдал, как члены “Саюдиса” после голосования в сейме отвинчивали на главной улице Вильнюса таблички с надписью “Проспект Ленина” и вешали таблички “Проспект Гедимина”, давая улице имя великого князя литовского. Шоссе, соединяющее Вильнюс и Каунас, было переименовано из проспекта Красной Армии в проспект Добровольцев — в память о тех, кто воевал за независимость Литвы в 1918-м. По воскресным утрам литовское телевидение транслировало католическую мессу в программе “Слава Христу”. Молодежь выходила из комсомола и пионерской организации. Даже литовская компартия стала проводить свои заседания на литовском — разительная перемена, потому что раньше они велись на бюрократическом русском, “советском новоязе”.

Западные визитеры — по-прежнему под воздействием горбимании — все чаще, приезжая в Вильнюс, пытались навести мосты между Кремлем и “Саюдисом”. На все эти попытки, невзирая на ранг гостя, Ландсбергис реагировал утомленно и терпеливо. “Мы — оккупированная страна, — сказал он мне. — Делать вид, что мы благодарны за толику демократии, проводить какой-то референдум, на котором подтвердится наша воля к независимости, беседовать с господином Горбачевым не как с руководителем другой страны — все это значит продолжать лгать. Все очень просто. Мы — оккупированная страна. Разумеется, мы только сейчас можем произнести это вслух, но мы никогда не считали себя в действительности частью Советского Союза. Этого Горбачев не понимает. Мы желаем успеха его перестройке, но для нас пришло время идти своей дорогой”.

В конце концов, стратегия балтийских республик оказалась донельзя простой: они придерживались правды и заставляли Кремль действовать в соответствии с его собственной моралистической риторикой. Как и Горбачев, они, определяя свой курс, начали с прояснения исторических фактов. Секретный протокол к пакту Молотова — Риббентропа означал, что балтийские страны были оккупированы в результате геополитической сделки с нацистами. Второй шаг логически вытекал из первого: если оккупация была незаконной в 1939 году, значит, она была незаконной всегда, и теперь странам Балтии достаточно просто объявить о своей независимости. Согласившись с таким революционным взглядом, другие лидеры балтийских республик последовали примеру Ландсбергиса и заговорили о Советском Союзе как об иностранном государстве. Почти все прибалтийские представители в Верховном Совете СССР вдруг объявили себя не депутатами, а “заинтересованными наблюдателями”. Они же затеяли с Горбачевым род игры, аттестуя его как добропорядочного и уникального политика. “Мы в Балтии смотрим на Горбачева как на «доброго царя» и делаем вид, что «царь не ведает, что творят его бояре», — говорил таллинский тележурналист Андрес Райд. — В каком-то смысле мы ведем политическую игру, прикрываясь именем Горбачева. Он для нас якорь, щит, укрытие. Конечно, кое в чем мы с ним не согласны, но стараемся на это не напирать. Никто больше в политической иерархии о наших интересах радеть не станет. Нам больше не к кому обратиться за помощью”.

Прибалты хотели доказать, что они сильнее Кремля, что их моральная правота приведет их либо к победе, либо к гибели. Возможно, уверенность в себе литовцев, эстонцев и латышей, в отличие от жителей остальных советских республик, зижделась на их, пусть и недолгом, опыте жизни в независимых государствах и памяти об этом времени. К примеру, литовцами правили датчане, рыцари Тевтонского ордена, шведы, русские и немцы. Но в их истории были и периоды свободы, последний такой период длился с 1918 по 1940 год. В годы советского правления Сталин депортировал в Сибирь сотни тысяч литовцев, переселив на их места русских рабочих. И теперь лидеры Прибалтийских стран отказывались идти на компромисс: компромисс означал бы продолжение оккупации. И они оказались правы: Кремль шаг за шагом капитулировал. 23 июля Александр Яковлев в качестве председателя Комиссии политбюро ЦК по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями 1930–1940 гг. и начала 1950-х гг., признал очевидное: секретный протокол существовал. Ландсбергис не мог скрыть иронии. “Для нас эта новость стала большим потрясением”, — прокомментировал он. История опять возвращалась.

Через несколько месяцев после признания Яковлева мне посчастливилось стать свидетелем того, как сбывались самые кошмарные сны тех, кто лелеял мечту о вечной советской империи.

В начале октября 1989 года Горбачев приехал в Берлин — якобы на празднование очередной годовщины образования ГДР. Стены цитадели уже дали заметные трещины. Тысячи жителей Восточной Германии переходили границу и бежали в ФРГ, Венгрию, Чехословакию, Австрию. Но глава ГДР Эрих Хонеккер был упрям, как все восточноевропейские диктаторы. Он был из тех тиранов, что начинают речи со слов “Если я умру…”. Он твердо намеревался пересидеть Горбачева и дождаться, пока ветры перемен улягутся. Чтобы не оставалось сомнений в его намерениях, Хонеккер организовал к приезду Горбачева грандиозные торжества: праздничную говорильню на целый день во Дворце Республики, военный парад с печатавшими шаг шеренгами, фейерверки. А вечером десятки тысяч членов Союза свободной немецкой молодежи прошествовали по улицам Берлина с зажженными факелами и песнями о социалистическом братстве. (Через несколько недель эти же демонстранты ринутся в проломы Берлинской стены за стейками, готовые поклоняться новым богам — Nike и Reebok.)

Берлинский визит стал одним из главных достижений Горбачева. Он вел тонкую дипломатическую игру, для которой был просто создан. Через год, когда у себя дома от него потребуется проявить твердую решимость, когда демократы призовут его покончить с закулисными играми, Горбачев продолжит колебаться и в итоге проиграет. На его место придет Борис Ельцин. Но сейчас Горбачев оказался нужным человеком в нужном месте. На публике он без труда подыгрывал восточногерманскому руководству. Его выступления и реплики мало чем отличались от высказываний хозяев. Он крепко поцеловал товарища Хонеккера в губы. Но, как оказалось, это был прощальный поцелуй. Наедине с восточногерманским руководством Горбачев недвусмысленно давал понять, что оно должно либо начать серьезные реформы, либо уйти в отставку — с позором. Он произнес один из своих любимых афоризмов: “Кто опаздывает, того наказывает жизнь”. Он повторял это в разных ситуациях, и на пресс-конференции его представитель сделал на этом особый акцент.

Из таких искорок, бывает, разгорается революционное пламя. Восточногерманский бард и диссидент Вольф Бирман сказал об этой фразе Горбачева: “Самые затертые трюизмы, произнесенные в нужный момент, превращаются в магические заклинания”. К краху восточногерманского режима привело много факторов: инциденты на границе, раскол внутри местного политбюро, появление оппозиционных групп. Но именно слова Горбачева дали людям понять, какие настроения царят в Кремле, в самом сердце империи. Через несколько часов после отлета Горбачева в Москву в Берлине началось восстание. На Александерплац произошли столкновения между демонстрантами, скандировавшими: Freiheit! Freiheit! (“Свободу! Свободу!”), и силами Штази. Радио передавало, что еще масштабнее были демонстрации в Лейпциге. Возможно, Эрих Хонеккер пропустил слова Горбачева мимо ушей, но народ Восточной Германии их услышал. 9 ноября, всего через месяц после визита Горбачева, Берлинская стена пала.

Находиться в 1989 году в любой точке между Бонном и Москвой — значило быть свидетелем череды необыкновенных политических событий. Оказаться в их гуще можно было по дороге в банк или на пляж. Мы с Эстер купили дешевые билеты в Прагу, думая провести там День благодарения — посмотреть город, повидаться с друзьями и недельку отдохнуть. Но не тут-то было. Приехав и заселившись в гостиницу, мы вышли пройтись и на Вацлавской площади наткнулись на марш — 200 000 человек протестовали против коммунистического режима. Через пару дней состоялась еще более многолюдная демонстрация. Выглянув из окна, я увидел в нескольких метрах от себя Александра Дубчека, объявлявшего о своем возвращении в Прагу после 20 лет шельмования.

Возвращение Дубчека было знаковым событием: он олицетворял Пражскую весну 1968 года. Но еще знаменательнее было то, что Дубчек выглядел человеком из прошлого. Когда он вышел на балкон, толпа приветствовала его дружным ревом. Но, по мере того как он говорил, энтузиазм стал спадать. Он по-прежнему мечтал о “социализме с человеческим лицом”. Десятки тысяч студентов, которые стояли в авангарде революции 1989 года, которые шли на заводы и выводили рабочих на площади, теперь смотрели на Дубчека как на старика — дедушку с добрыми намерениями, но безнадежно отставшего от жизни. Казалось, что все эти годы, с момента своего ареста советскими органами в 1968-м, Дубчек провел в летаргическом сне. Он говорил ровно и размеренно. Как и Лен Карпинский в своих статьях, он не мог избавиться от партийной привычки прибегать к патетике, эвфемизмам и клише. Когда он закончил говорить, Вацлавская площадь ответила ему лишь вежливыми аплодисментами.

Зато гремел Вацлав Гавел, чей голос с каждой следующей демонстрацией становился все более хриплым — его свободная и страстная речь не имела ничего общего с мертвым языком газетных передовиц и партийных заявлений. Он писал и говорил предельно ясно и честно и этим, казалось, не давал погибнуть нравственным принципам и языку, которые в конце концов должны были восторжествовать над режимом. Он действовал вне системы, и действовал достойно. Как повезло чехам, что среди них нашелся такой голос! Гавел был таким же героем, как Сахаров и Валенса, и его величие, как и их, заключалось в неколебимой вере в свою правоту и в правоту своего дела.

В Праге я прочитал письма, которые Гавел писал своей жене Ольге из тюрьмы. В них много философских рассуждений, размышлений о смысле бытия, о вере. Но не меньше меня тронули подробности, которые я будто “подсмотрел”: описания тюремного быта, занятий английским и немецким, чтения книг (биография Кафки Макса Брода и “Герцога” Беллоу); жалобы на геморрой; удовольствие от курения двух сигарет в день (удовольствие усиливается, если курить медленно и перед зеркалом); соображения, почему стоит жить и надеяться. Я с восхищением читал, то и дело согласно кивая, про наблюдения Гавела за изощренными манипуляциями пражского режима (равно московского, пекинского) с языком — искажающего его, выглаживающего, портящего и таким образом лишающего его “весомости”.

“Слова, за которыми ничего не стоит, теряют весомость, — писал Гавел. — То есть обессмыслить слова можно двумя способами. Или наградив их такой тяжестью, что никто не осмеливается произнести их вслух, или отняв у них всякую весомость, и тогда они превращаются в воздух. И в том, и в другом случае итог — молчание: молчание полубезумца, который постоянно обращается к мировым правительствам и его не слышат; и молчание оруэлловского гражданина”.

Человек театра, Гавел в эти недели несколько раз проводил пресс-конференции, стоя на театральной сцене. 24 ноября после речи Дубчека на площади Гавел и Дубчек отвечали на вопросы журналистов в театре Laterna magika. Они даже вступили в вялую полемику о социализме. Дубчек выступал за “обновленный” социализм, очищенный от сталинских “искажений”. Знакомый горбаческий сюжет. Гавел ответил, что не может больше обсуждать “социализм”: слово и сама идея утратили всякий смысл. Встреча представителей двух поколений длилась около часа. Вдруг на сцену, где были не убраны декорации спектакля по “Минотавру” Дюрренматта, вышел брат Гавела и что-то шепнул ему на ухо. Гавел широко улыбнулся. Дубчек все еще что-то говорил, но Гавел прервал его вежливым жестом.

“Политбюро в полном составе ушло в отставку”, — объявил он.

Тут же откуда-то появилась бутылка шампанского, бокалы.

Гавел и Дубчек встали и подняли тост за свободную Чехословакию.

Занавес.

Через несколько недель последовал эпилог. Гавел появился уже не в театральных, а в государственных декорациях, на телевидении. Он был президентом Чехословакии. “Граждане! — объявил он. — Вам вернули правительство!” И это уже был не театр, а самая настоящая реальность.

В самом Советском Союзе лидеры республик, выступавших за независимость, радовались отпадению “доминионов”. Кроме Румынии, где революция завершилась кровопролитием и политическим кризисом, освобождение Восточной Европы прошло почти безболезненно. Но лидеры пока еще советских республик не хотели обманываться на свой счет и ожидать скорого освобождения. Да и поведение Кремля никак не обнадеживало. В газете “Советская культура” лукавый царедворец, журналист Геннадий Герасимов написал, что Запад со “злорадной радостью” наблюдает за прибалтийскими движениями. Эти движения за независимость, зловеще замечал Герасимов, “представляют угрозу нашим реформам и провоцируют нас на применение «железного кулака»”.

В начале 1990 года, когда революции в Восточной Европе уже завершились, американский историк Эрик Фонер провел семинар со студентами исторического факультета МГУ. Фонер специализировался на Гражданской войне в США. На семинаре, который я посетил, он со студентами обсуждал параллели между Горбачевым и Линкольном и их усилия по сохранению союза. Некоторое время все участники занимались сравнением двух государственных лидеров, но вскоре студенты начали говорить о том, какой они видят свою страну через несколько лет. Каждый предсказывал ей крах, и каждый боялся, что отживший режим будет сопротивляться до конца.

Советский Союз — громадная империя, и сейчас мы наблюдаем ее распад, сказал Игорь, студент из Белоруссии. “Если меня к 30 годам не убьют на гражданской войне, я думаю, что увижу Россию в ее собственных границах. То же самое произошло и с Римской империей, да? Она уменьшилась в размерах. Но хочется надеяться, что все это будет происходить медленно и мирно”.

“А я вот боюсь, — сказал другой студент, русский, по имени Александр Петров. — Власть по-прежнему в руках КПСС и КГБ. Они, если захотят, могут спровоцировать что угодно. А потом, если случится кровопролитие, скажут, что надо применить силу ради поддержания спокойствия”.

Страхи и предсказания были разные, но все студенты на семинаре считали, что Союз развалится. “Старый режим не просто стар: он мертв”, — заметил Петров.

В своих поездках по Союзу я встречал разные суждения о том, когда и где умер старый режим. Узбеки в Ташкенте и Самарканде считали, что поворотный момент случился, когда в 1988-м или 1989 году они осознали всю меру бессердечия, с каким Москва превратила Среднюю Азию в свою хлопковую плантацию, попутно загубив Аральское море и уничтожив почти все иные отрасли экономики. Для балтийских стран моментом истины стало официальное “обнаружение” секретного протокола к советско-германскому пакту о ненападении. Но самое драматическое событие, как мне кажется, произошло на украинской земле, ставшее явленной метафорой взрыва последней империи на Земле.

В 1989 году я оказался во Львове, где встречался с компаниями националистов, которые клялись, что “когда-нибудь” их республика, в которой проживает больше 50 миллионов человек, вторая по численности населения после РСФСР, объявит себя независимой, и это нанесет Союзу куда больший урон, чем отделение маленьких балтийских государств. Они хорошо знали историю. Ленин однажды сказал: “Потерять Украину — потерять голову”. Братья Богдан и Михаил Горыни, до прихода Горбачева отбывшие тюремные сроки за антисоветскую деятельность — борьбу за независимость Украины, — говорили, что, хотя до появления независимой постсоветской Украины, может быть, пройдут годы, прежний режим уже разлетелся на куски в прямом и переносном смысле 26 апреля 1986 года, в 1:23 — в ту секунду, когда произошел взрыв на Чернобыльской АЭС. Эта катастрофа с самого начала была окутана мистическим флером. В первые недели люди сообразили, что “чернобыль” означает полынь, и вспомнили строки из Откровения Иоанна Богослова (8:10–11): “…и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки”.

В Чернобыльской аварии отразились все пороки советской системы, ее упадок, ее чванство, упрямое невежество и самообман. Перед поездкой в Чернобыль я договорился о встрече с Анатолием Александровым — физиком, разработавшим модель чернобыльского реактора. Александрову было сильно за 80, он был старейшиной советской науки. До 1986 года он был президентом Академии наук, также возглавлял Институт атомной энергии имени Курчатова. В брежневские годы Александров писал, что атомные электростанции на 100 % безопасны и строить их надлежит как можно ближе к населенным пунктам, чтобы зимой было проще решать проблемы с отоплением.

Кабинет Александрова был больше всех, виденных мною когда-либо, больше даже дворцовых кабинетов в Кремле. Он и несколько его помощников и инженеров сидели полукругом и обсуждали аварию. Нет, раскаяния он не чувствовал. Да, реактор был надежен, а предупреждения о возможной аварии — абсурдны. “Если и был дефект-другой, мы его исправили”. Когда я упомянул прогнозы, что из-за радиации в следующие годы погибнут сотни, если не тысячи людей, Александров замахал на меня огромными старческими руками:

— Бросьте, — сказал он. — Это нелепое преувеличение. Об этом можно не беспокоиться!

Но беспокоиться было о чем. Взрыв на ЧАЭС поднял в воздух радиоактивное облако в десять раз смертоноснее, чем осадки после бомбардировки Хиросимы. Некоторые дети в округе получили облучение, эквивалентное тысяче рентгенографических обследований грудной клетки. В ликвидации последствий аварии приняло участие больше 600 000 человек; работа эта была смертельно опасна. Из зоны поражения эвакуировали более 200 000 человек, но лишь с 36-часовым опозданием, когда людям уже досталась опасная зона радиации. Тысячи и тысячи людей в Белоруссии, Украине и других республиках по-прежнему едят овощи, выращенные на радиоактивной почве и пьют зараженную воду. Руководство колхоза им. Петровского в Народичах (Житомирская область, Украина) сообщало, что в 1987 году родилось 64 животных с серьезными аномалиями: телята без голов, ног, ребер, глаз; свиньи с деформированными черепами. В 1988 таких животных родилось еще больше. До аварии подобных случаев было всего три или четыре. “Московские новости” писали, что в этих местах счетчики фиксировали 30-кратное превышение нормы радиационного фона, но скот все равно продолжали кормить сеном с зараженных полей. Местные жители получали субсидию от государства — 35 рублей в месяц. Эти деньги здесь прозвали “гробовыми”. Бюрократии не было дела до последствий радиации, или она в них не верила. Еще в 1990 году в магазины в Сибири и на севере России было завезено больше 1980 тонн зараженного мяса: его поставил Брянский мясокомбинат, продолжавший изготовлять колбасу из говядины и свинины, уровень радиации в которых превышал норму в 10 раз.

“Чернобыль был не просто похож на коммунистическую систему. Они были одно и то же, — говорил Юрий Щербак, украинский врач и журналист, боровшийся за публикацию правдивых данных о медицинских и экологических последствиях аварии. — Система въелась в нашу плоть и кровь, как та радиация, а власти делали, что могли, чтобы все скрыть и притвориться, что ничего не случилось”.

Когда операторы четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС сообщили о небывалой катастрофе, их начальники и не думали что-то предпринимать. Чиновники в Чернобыле затверженно повторяли, что произошел “инцидент”, но ничего серьезного, реактор не разрушен. Небылица улетела в Москву. На следующий день обитатели Чернобыля, Припяти и близлежащих деревень продолжали жить обычной жизнью, накрытые радиоактивным облаком. Дети играли в футбол в радиоактивной пыли. На открытом воздухе справили 16 комсомольско-молодежных свадеб. В зараженной реке старики удили зараженную рыбу, а потом ее ели. Когда операторы доложили директору АЭС Виктору Брюханову, что уровень радиации на станции в миллионы раз превышает норму, тот ответил, что, очевидно, счетчик вышел из строя и его нужно выбросить. Больше суток заместитель председателя Совета министров СССР Борис Щербина отказывался приступить к массовой эвакуации. “Паника хуже радиации”, — заявил он. Насколько серьезна авария, мир узнал только после того, как скандинавские ученые сообщили о резком повышении радиационного фона. Даже эвакуировав собственные семьи, украинские партийные начальники настаивали на проведении первомайского парада. Киевские дети подымали в воздух тучи радиоактивной пыли, прославляя достижения социализма. После бессмысленных словопрений в политбюро и принятия мер по засекречиванию информации о катастрофе Горбачев наконец выступил по телевизору через 16 дней после аварии и значительную часть выступления посвятил обличению западной прессы.

“А реактор тем временем горел, — писал Григорий Медведев, инженер, одно время работавший на ЧАЭС. — Горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности. Но это горел не просто реактор, прорвало давний скрытый нарыв нашей общественной жизни, нарыв самоуспокоенности и самообольщения, мздоимства и протекционизма, круговой поруки и местничества, смердил радиацией труп уходящей эпохи, эпохи лжи и гнойного расплавления истинных духовных ценностей”.

В 1988 году заместитель председателя Совета министров Щербина издал секретный указ, действовавший до 1991-го: советским врачам запрещалось указывать в качестве причины смерти радиактивное облучение. Сам Щербина, получивший большую дозу радиации, умер в 1990-м. О причине его смерти написали: “не установлена”.

Однажды утром в Киеве чиновник из “Спецатома”, организации, отвечавшей за ликвидацию последствий аварии, посадил меня в микроавтобус и повез на север, к Чернобыльской АЭС. Я и прежде бывал в городах, “застывших во времени”: в Гаване, где ветшали отели времен игорного рая и Батисты; в Рангуне, где не ходили часы, по улицам раскатывали чиненые-перечиненные английские машины, а в викторианском отеле сервировали почерневшее английское столовое серебро. Обычно это были места, где остатки колониального прошлого соединялись с нищетой при национальных правительствах. В Чернобыле было по-другому — это были руины советского строя, зримый и ужасный образ эпохи, которая началась в 1917 году и теперь заканчивалась. Мы проехали несколько КПП, пересели в “грязный”, то есть зараженный микроавтобус и направились в “зону”. В Припяти стояли брошенные многоквартирные дома — в том же плачевном состоянии, в каком находился весь жилой фонд в Советском Союзе. Здесь и жили рабочие и администрация АЭС. Вокруг разворачивался лунный пейзаж: опустевшие детские площадки, врастающие в землю машины, автобусы и железнодорожные вагоны, заброшенные поля. После аварии люди, которым срочно нужны были деньги, откапывали автомобили и продавали их радиоактивные запчасти, а то и просто перегоняли машины в Киев. Я встречался с пожилыми людьми, которых эвакуировали, но они вернулись в “зону”, чтобы доживать здесь свой век и умереть. Они никогда не верили ничему, что говорило государство, — и почему бы стали верить теперь? Они пили отравленный чай и ели отравленную картошку. В нескольких сотнях метров от их жилья стоял четвертый энергоблок, закованный в бетонный саркофаг. Инженеры все еще ломали голову над тем, как устранить перманентную опасность, исходящую от реактора. Бетон ведь не вечен.

Большинство людей, остававшихся в “зоне”, были ликвидаторами. В основном они работали “внутри” 15 дней, а затем разъезжались по домам, в Киев или другие города, и 15 дней восстанавливались. Это было правило. Но были и исключения — те, кто отдавал всего себя этой работе и почти не покидал “зону”, разве что на день-другой, чтобы повидаться с семьей. Директор “Спецатома” Юрий Соломенко и главный инженер Виктор Голубев почти все время проводили в “зоне” и собирались оставаться там, пока “саркофаг” — наименование четвертого реактора — не будет “чистым”. Когда я брал у них интервью, Голубев извинился и ушел раньше: у него была другая встреча. Едва за ним закрылась дверь, Соломенко сказал мне, что дни его друга сочтены. Голубев узнал об аварии, когда работал на строительстве реактора на Кубе. Он поехал добровольцем на тушение пожара. В эти первые дни он получил такую дозу радиации, что его кожа сгорела и сходила клочьями. Соломенко сказал, что тело его друга “в ужасном состоянии”. Но он отказывался покидать Чернобыль, пока дело не будет сделано.

“С Чернобылем та же история, как с любым другим местом в нашей стране, — говорил Щербак. — От полного забвения нас спасает горстка порядочных людей, несколько героев, которые рассказывают правду и рискуют жизнью. Если бы это не было опасно, я бы сохранил Чернобыльскую АЭС. Получился бы великий памятник советской империи”.

Глава 16

Остров

На Сахалине я встретил свободного человека. Его звали Николай Батюков. Он мог бы стать интеллектуалом, а стал рыбаком, кочующим с места на место. Он только краем уха слышал о политических страстях, кипевших в тысячах километров отсюда. Он мало что мог сказать о Горбачеве, Ельцине или любом другом столичном политике. “Как видите, я держусь от всего этого в стороне”, — сказал он.

В России я встречал очень мало людей, живущих в ладу с собой. Батюков был одним из них. Ему было за 50. Когда-то в далеком прошлом он был, что называется, интеллигентом, прилежно учился, но не увидел в умственном труде “никакого будущего”. “Его в нашей стране, в Советском Союзе и быть не может”. Поэтому он выбрал жизнь “полунелегала”, “свободного рыболова”. “Чтобы быть свободным в нашей стране, от нее надо убежать, — сказал мне Батюков. — Я не мог убежать в Токио, поэтому просто затерялся”.

В теплое время года Батюков разбивал лагерь среди сосен на берегу Охотского моря — таком же изрезанном и живописном, как океанский берег Северной Калифорнии. Ловил он в основном лососевых и дальневосточного колючего краба, а улов продавал на рынках в столице острова — Южно-Сахалинске. У него была запущенная седая борода, как у отшельника. В тот день он устал больше обычного. Много часов он вытаскивал полные сети летней кеты, шедшей на нерест. Рыбы здесь было куда больше, чем он мог наловить. Больше всего его раздражали “государственные сети”, поставленные вдоль берега рыболовецкими судами: прекрасная рыба успевала всплыть брюхом кверху и сгнить, пока праздные капитаны судов ждали команды из Москвы, чтобы начать вытаскивать сети. Сейчас в этих сетях, на взгляд Батюкова, было 68 тонн рыбы. Но местные бюрократы ждали указаний вышестоящих бюрократов из “системы центрального командования”, а тем временем улов на миллион долларов мог скоро превратиться в гниль из протухших кишок, костей и чешуи. “Как возможна такая глупость?!” — вопрошал он.

Словно для иллюстрации потерь, которые несет страна, Батюков устроил нам угощение из морепродуктов, самое роскошное из всех, что я когда-либо едал. Все было приготовлено на открытом огне — в мятых жестяных котелках и на древней сковороде. Стряпал он быстро и умело: через пятнадцать минут все было готово. Нам была предложена уха, не уступавшая марсельскому буйабесу, дымящаяся горка крабов, сверкающая красная икра, намазанная на свежий хлеб, самогон и горячая “чага” — коричневый напиток, заваренный на древесном березовом грибе. Большинство советских людей толстели от плохой колбасы, картошки, масла. Стол Батюкова был несравненно изысканнее и здоровее.

“Я живу так, как мне нравится, — сказал он. — Но так можно жить, если только тебя не слышно и не видно. В вашей стране я был бы рабочим, может быть, бизнесменом. Здесь я, считай, вне закона. Рыбак-нелегал. Мне, понятно, нравится то, что я слышу по радио: Сахаров, гласность… Допустим. Но я поверю в это, когда сам увижу. Вот скажите мне — вы ведь были в Южно-Сахалинске: что, изменилось там что-нибудь? Думаете, там есть место для свободного человека вроде меня?”

В 1890 году Чехов уехал от московских литературных успехов и отправился по железной дороге и пароходами в самое отдаленное место обитания каторжников и поселенцев, на Сахалин. “Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть”, — записал он в путевом дневнике, подплывая к острову. Во времена Чехова Сахалин был российской Австралией, местом каторги и ссылки, настолько удаленным, что оно могло быть синонимом изгнания. В тюрьмах и поселениях процветали произвол, насилие и жестокость. Один арестант убил тюремного надзирателя-садиста, удушив его в квашне с тестом. Условия труда были тяжкие. Работавшие в рудниках ели сальные свечи и гнилушки, в то время как царские министры продавали за границу здешнюю рыбу и икру. Чехов приехал сюда для работы — он провел перепись населения, разговаривал с арестантами и поселенцами и из путевых очерков составил большую и удивительно хладнокровную книгу “Остров Сахалин”. Чехову Сахалин казался таким же далеким, как Патагония; но для него он был не только географической точкой, но также воплощением идеи громадности — России и царской власти. Проводя перепись, Чехов встречался с людьми, чьи имена тоже свидетельствовали о беспредельности и заброшенности: “У бродяг самое употребительное имя Иван, а фамилия Непомнящий. Вот несколько бродяжеских прозвищ: Мустафа Непомнящий, Василий Безотечества, Франц Непомнящий, Иван Непомнящий 20 лет, Яков Беспрозвания, бродяга Иван 35 лет…”

Царские тюрьмы на Сахалине давно закрылись. Сталин для массовых убийств облюбовал место поближе, хотя добираться туда было труднее, — Колымский край. Сахалин же советская власть всячески пыталась советизировать: в Южно-Сахалинске настроили приземистых некачественных многоквартирных домов, по берегам гаваней и в других местах организовали убогие колхозы. Чтобы заселить остров, государство предлагало горнякам, рыбакам и колхозникам надбавки к зарплате.

Сахалин считался пограничной зоной, поэтому еще за несколько месяцев до моего приезда (я побывал там летом 1989-го) остров был закрыт не только для иностранцев, но и для советских граждан-нерезидентов. На острове повсюду стояли бетонные будки пограничников — их я еще застал. Пограничные войска, относившиеся к КГБ, комплектовались солдатами, которые по возрасту могли бы быть студентами-второкурсниками. На поясах они носили ножи. Присутствие иностранцев их ошарашивало: то явился репортер The Washington Post, то корейский торговец компьютерами… Им это, вероятно, казалось вражеским вторжением, но приказ был нас пропускать.

На Сахалин я поехал, чтобы узнать, добрались ли до самых окраин России реформы, затеянные в Москве. К моему прибытию признаки пробуждения на острове были уже вполне заметны. Первый тревожный сигнал для местных партаппаратчиков прозвучал в мае 1988-го, когда несколько сотен человек вышли на митинг перед драмтеатром имени Чехова. Они обвиняли первого секретаря Сахалинского обкома Петра Третьякова в том, что тот выделял квартиры своим родственникам и вообще занимался кумовством. Милиция и КГБ окружили демонстрантов, но силы правопорядка были так ошеломлены и деморализованы, что ничего не предприняли. Партия постаралась сделать вид, что ничего не произошло. Признать факт митинга означало бы признание “серьезности положения”. Это было недопустимо, немыслимо. Наутро местные газеты, как положено, сообщили о “горстке экстремистов”, но о содержании протеста не упоминули ни словом.

Вскоре, словно подхваченные ветром перемен, веявшим из Москвы, сахалинские демократы провели в разных местах Южно-Сахалинска более массовые манифестации. И тут вдруг оказалось, что партийной верхушке приходится обороняться. Над улицей Ленина триумфально растянули транспарант: “Долой бюрократов! Пусть помашут лопатой!” Третьяков, если б только мог, с удовольствием принял бы соответствующие меры, но у него больше не было поддержки Москвы. ЦК снял его с должности, и с Сахалина в Москву он улетел на военном самолете. На остров он больше не вернулся. Сменившим его партийным лидерам хватило ума приостановить строительство нового дорогостоящего здания обкома и объявить, что жители Сахалина могут сами решить, что разместить в этом здании: больницу или школу. Вообще, куда бы я ни приезжал в 1989 и 1990 годах, везде партийное строительство было “приостановлено”. Аппаратчики так и не вселились в десятки дорогих зданий обкомов и горкомов: их использовали под школы и больницы, но еще чаще просто забрасывали, и они стояли пустые, темные и необитаемые.

Маленькая южносахалинская революция моментально сделалась на острове легендой. Ее окрестили “Майскими событиями” по аналогии с “Июльскими событиями”, которые в 1917 году предварили большевистский октябрьский переворот. Горбачев был так доволен пробуждением дальневосточной провинции, что объявил журналистам: “Перестройка наконец-то добралась до Сахалина”.

Горбачев мог радоваться, но партия по-прежнему не отдавала себе отчета, с какой ненавистью народ на местах относится ко всем властным структурам и к “руке Москвы”. ЦК заменил старого аппаратчика Третьякова на нового — Виктора Бондарчука. Но не прошло и несколько месяцев, как Сахалин ясно продемонстрировал свое мнение о товарище Бондарчуке. В борьбе за кресло на Сьезде народных депутатов от Южно-Сахалинска Бондарчук потерпел сокрушительное поражение от малоизвестного и желчного журналиста Виталия Гулия. В свое время Гулий был пламенным комсомольцем, исколесившим остров в качестве пропагандиста и агитатора. Но к середине 1980-х в нем произошла радикальная перемена. Теперь ему было за 30, и он был автором многих статей и неудобных для власти расследований, которые привели к Майским событиям.

Однажды мы с Гулием на его маленьком “москвиче” отправились на поиски “избирателей”. Он хотел поговорить с рабочими о Съезде, о забастовках шахтеров. “Я не могу высказывать все, что хочу, в своей газете «Советский Сахалин», так что пусть они послушают меня лично”. Дороги были в основном дрянные, но внезапно мы выехали на шоссе, гладкое, как немецкий автобан. Гулий засмеялся: “Сказать вам, почему тут такая дорога? Это дорога от обкома к дачам партийных шишек. Им ведь хотелось ездить по хорошему шоссе, ну и все. Раз-два — и им построили! А что касается всех остальных…”

Мы направлялись в рыболовецкие хозяйства и на икорный завод на мысе Свободный. Чтобы попасть туда, надо было проехать через очередной кагэбэшный КПП: рассыпающаяся бетонная коробка, пограничники-молокососы и магнитофон, откуда неслась “I Saw Her Standing There”. Пограничник заглянул в машину. Попросил документы. Проверяя их, он продолжал притоптывать в такт музыке.

“Мы ждали иностранцев, — сказал он. — Проезжайте”.

Поизумлявшись икорному производству (женщины в белом возились руками в странном скользком и липком месиве), я наконец обратил внимание на то, как легко Гулий общается с рабочими. Он внимательно выслушивал их жалобы, помнил их по именам, смеялся их шуткам. Многие называли первую сессию Съезда народных депутатов “представлением”, “большим московским спектаклем”. Их больше интересовали конкретные вещи: зарплата, жилье. Одна женщина без смущения рассказала Гулию, что “главный метод предохранения на острове — аборт, а единственный способ его сделать — найти врача и снять номер в гостинице”.

Гулий ответил, что узнает, можно ли построить здесь клинику и обеспечить Сахалин контрацептивами. Но и женщина, и Гулий прекрасно понимали, что вся власть на острове принадлежит партии. И что делать партия ничего не будет. Гулий и его собеседница неловко улыбнулись друг другу и разошлись.

По дороге к машине Гулий был вне себя. “Сахаров прав! — сказал он. — Я член партии, но партия должна уйти. Остальное — детали”.

Но партия никуда не делась и была по-прежнему всесильна, особенно в таких отдаленных местах, как Сахалин. Она подтасовала результаты выборов, чтобы на съезд попали только услужливые исполнители ее воли. По большей части это была скудоумная публика, едва ли понимавшая значение слов “перестройка”, “гласность” и “демократизация”. Со времен Сталина она слышала кремлевские восхваления советской демократии и приверженности Конституции. В конце концов, Конституция, принятая при Сталине, выглядела не менее внушительно, чем американская Конституция 1789 года. Но это не имело большого значения. Слова, а уж тем более лозунги, давно утратили смысл. Имела смысл только принадлежность. Попавший в партийный аппарат был хозяином положения.

На Сахалине я поочередно и по нескольку раз гостил то у Гулия, то у жизнерадостного охламона Анатолия Капустина. Их обоих избрали депутатами Съезда, но они во всем были противоположны друг другу. Капустина выбирали не жители его избирательного участка: он прошел по квоте для партийных и профсоюзных деятелей. Самые вежливые критики в городе называли его приспособленцем, мелким аппаратчиком, который выслужился, чтобы уйти из шахты на непыльную работу в профсоюзе. Он был совсем не неприятным человеком и уж точно приветливее Гулия. Он охотно угождал, басил, как фагот, и пожимал руку, больно стискивая ее. Улыбка не сходила с его лица, словно приклеенная. Но теперь у него начались серьезные неприятности. Лето после победы на выборах оказалось трудным.

“Все вышло из-под контроля, и это плохо”, — сказал он.

На сахалинских шахтах прошли забастовки. После них Капустину особенно хотелось продемонстрировать нам, что он “работает в тесной спайке с рабочим классом”. Как-то утром мы наблюдали его на встрече с примерно 150 горняками. Встреча проходила в Южно-Сахалинске, в здании профсоюза. Капустин старался изо всех сил. Он на манер Горбачева призывал к “открытости”. Как Горбачев, размахивал руками и обнимал трибуну. Но все получалось слишком неубедительно. Бедняге мешали артистическая бездарность, сомнительное прошлое и сомнительное избрание на Съезд, штампованное сознание и штампованная речь. Он был ходячим клише, усердным партийным болтуном. Роль “человека перестройки” была ему не по зубам. Он не мог убедить даже самого себя, а что уж говорить о шахтерах. С тем же успехом внештатный актер ресторанного театра мог бы выйти на сцену “Олд Вика” в роли Гамлета после часовой репетиции. Часть текста Капустин выучил: “Мы будем работать вместе, рука об руку!”, — но провести никого не сумел. Шахтеры закатывали глаза и откровенно гоготали.

После неудачного выступления Капустин был очень смущен и расстроен. Он-то думал, что у него все получится. Он думал, что проявляет смелость. “Я раньше всегда ходил по струнке, — жаловался он. — Большие начальники скажут, что делать, и я делал. «Капустин, сделай то-то» — и все. Теперь, если я думаю, что в указании что-то неправильное, я стараюсь об этом говорить”. Но этого оказалось недостаточно.

В коридоре один из организаторов забастовки Виталий Тополов сказал, что прилагает много усилий, чтобы наладить сотрудничество с Капустиным, но шансов на это мало: “Он же был аппаратчиком. Правда, и Горбачев при Брежневе был аппаратчиком. Так что я пока надеюсь”.

А Капустин продолжал молоть языком. Мы поехали в Синегорск, крохотный шахтерский городок, построенный японцами во время оккупации острова в 1905 году. И там в кабинете директора шахты Капустин наконец почувствовал себя среди своих. Здесь были его товарищи, бюрократы среднего звена, обладавшие минимальной компетентностью в своем деле — равно как и минимальной честностью. Все они тосковали о прошлом и извинялись за скромное угощение: бутерброды с ветчиной и минеральную воду.

“Жаль, что сейчас не брежневские времена, — сказал один из начальников шахты. — Тогда мы бы накрыли для вас настоящий стол”.

Им мешала не столько их самонадеянность, сколько полное непонимание элементарных вещей. Когда речь заходила даже о простейшй экономике, они не могли увидеть связь между двумя фактами. Директор жаловался, что производство на шахте сократилось вполовину, и в то же время пропел настоящую оду государственному планированию, госзаказам и субсидиям. При этом его шахта была плохо оснащена и примитивна — вероятно, дальнейшее ее использование не имело смысла. Там было опасно работать, с точки зрения экологии это была катастрофа, и при нормальной экономике она не приносила бы никакой прибыли.

После угощения Капустин провел для нас экскурсию по шахте, и хуже этой шахты я не видел ничего и нигде, в Сибири ли, Украине или Казахстане. Это был ужас. Никаких подъемников, грубо вырубленные и узкие ходы. Некоторым шахтерам приходилось по два часа ползти на животе или на четвереньках по каменным штрекам, чтобы добраться до своего рабочего места. Моя спина и ноги потом были все в синяках и саднили и болели больше, чем после 15-километрового забега. До забастовки горнякам не платили за время, затраченное “на дорогу”: весь изнурительный четырехчасовой путь они ежедневно проделывали бесплатно. “А мы ведь вам показали лучшую шахту в районе, — признался директор. — Она сухая. В других шахтах вам на спину будет весь день течь вода”.

Выбравшись наконец на свет, Капустин протер глаза от сажи и снова принялся изображать Горбачева. Вокруг стояло человек 20 измученных шахтеров, лица которых мгновенно вытянулись от скуки. “Я здесь, чтобы узнать о ваших проблемах, — брякнул он. — Пожалуйста, расскажите о них”. Рабочие смотрели на него с тем же выражением, с каким школьники наблюдают за учителем, изображающим своего в доску парня. Им не терпелось поскорее разойтись по домам и смыть с себя уголь. Устраивать представление ради такого профсоюзного пустобреха, как Капустин, у них не было охоты.

Впрочем, было несколько дней, когда он мне нравился. Капустин действительно хотел всем нравиться, да и награда за его подхалимаж была невелика: чуть больше зарплата, чуть лучше курорт летом. Он стал членом Съезда народных депутатов и занял в Советском Союзе положение, эквивалентное в США члену конгресса. Но ни один американец, а уж тем более конгрессмен, не смог бы жить жизнью Анатолия Капустина. Он жил приблизительно так же плохо, как и все остальные в СССР.

Дня через два после поездки на шахту Капустин предложил мне выйти с ним в море на большом рыболовецком траулере. Я подумал, что мы будем наблюдать жизнь на государственном судне и поймем, почему в паре сотен метров от нас гниют тонны рыбы. Но Капустина это не интересовало. Он был близким другом капитана корабля. “Мы должны отдохнуть. Вы же в Америке отдыхаете?”

Мы прошли в на удивление элегантную каюту капитана, отделанную деревянными панелями. Стол уже был сервирован: китайский фарфор, приличное столовое серебро, блюда с едой, пять-шесть бутылок с грузинским шампанским, украинским пивом, перцовкой. Пути для отступления не было. Нам предстояло провести тут изрядное время, и я только молил небо, чтобы море оставалось спокойным.

Как ни странно, Капустин пил хуже меня. После трех рюмок перцовки он уже признавался в вечной преданности Егору Лигачеву и воспевал “мудрость” партийных консерваторов. Забастовки — безобразие, частная собственность — недопустимо, стремление Прибалтики к независимости — государственная измена. Еще одна рюмка, и он накинулся на Сахарова: академик оказался “лицемером”, “антисоветчиком”, “никчемным человеком”.

“Что он о себе возомнил? — вопрошал Капустин; лицо у него налилось кровью. — Ему бы лучше помолчать. Клеветник и провокатор!”

Слушать это было тошно, но он меня — к моему удивлению — действительно удивил. Множество партаппаратчиков в самых разных ситуациях благодушествовали передо мной, иностранным журналистом. Но у Капустина вдруг ослабел самоконтроль. Ему развязала язык водка и то, что мы тесно общались уже несколько дней. Он инстинктивно чувствовал, какую моральную и политическую угрозу представляет Сахаров для него и для партии. Сахаров и его последователи ставили под сомнение само существование партии, власть Кремля, порядок вещей. “Сахаров и его клика думают, что мы их не понимаем, — произнес Капустин, в последний раз поднимая рюмку. — Но мы-то понимаем. Все мы понимаем. И очень хорошо”.

Глава 17

Хлеб и зрелища

Когда Гиббон писал свою сагу об упадке и разрушении Римской империи, он полагался на письменные источники: воспоминания, эпос, исторические хроники. Но те, кто будет изучать падение советской империи, обратятся скорее не к книгам, а к видеозаписям. В этой видеореволюции Анатолий Кашпировский сыграл роль Распутина — безумного старца.

В тысячелетней истории России всегда было место целителям, духовидцам и юродивым. Как правило, они приобретали значение в периоды стремительных перемен, потрясений, смут. Историк VI века Агафий Миринейский сообщал в своей хронике, что после землетрясения в Византии по улицам блуждали “различные обманщики и как бы добровольные прорицатели”. “Обычно в трудные времена всегда появляется множество таких людей”, — добавлял он. В последние годы царской власти неграмотный сибирский крестьянин Распутин сумел убедить царскую семью, что обладает чудодейственной силой. Они верили, что Распутин исцеляет наследника престола от гемофилии.

Но если гипнотическое воздействие Распутина ограничивалось царской семьей и высшим светом, то Кашпировский как житель глобальной деревни норовил объять весь мир. Его “сеансы здоровья” смотрели в СССР и Восточной Европе 300 миллионов телезрителей. Он собирал огромные концертные залы и футбольные стадионы. Кашпировский вел “прием в своей клинике” годами, но именно в конце 1989-го, когда экономика пришла в упадок и люди начали поговаривать о наступлении нового Смутного времени, партийные боссы, отвечавшие за телевидение, решили, что пора развлечь народ каким-нибудь зрелищем — например, телевизионным целителем.

Я смотрел первую передачу Кашпировского, и, как все, был пойман на крючок еще на начальных титрах.

На экране возник логотип: “Телесеанс”. Затем, одетый во все черное, появился Кашпировский. Взгляд у него был человека под кайфом, челка, как у Брандо в “Юлии Цезаре”. Он стал рассказывать о своем методе подключения к “биокомпьютеру” в телах своих “пациентов”, о том, что таким способом он избавил “сотни тысяч, возможно, миллионы” людей от опухолей, грыж, болей в сердце. Говорил он, как на пластинке с 16 оборотами в минуту, медленно, низким голосом, словно угрожая. Он хвастался медицинскими успехами, невиданными “за всю историю человечества”, успешным излечением людей от импотенции, фригидности, слепоты, облысения, эмфиземы, кисты яичника, камней в почках, псориаза, экземы, варикозного расширения вен, шрамов, туберкулеза, астмы, диабета, аллергий, заикания, астигматизма, а в четырех “задокументированных” случаях — даже от СПИДа. Он был Господом Богом и Понсе де Леоном одновременно: по его слову, на месте ампутированных конечностей и вырванных зубов вырастали новые, седые волосы темнели и приобретали блеск. Благодаря ему у 70-летней женщины вновь началась менструация, а мать Горбачева вылечилась от артрита. И еще была диета Кашпировского: один его пациент похудел на 158 килограммов “безо всякого обвисания кожи”. По крайней мере, так утверждал врач… по словам Кашпировского.

После этого пошел саундтрек, мощная электронная волна, синтезаторное барокко.

“Освободите ваш разум от всего, — чревовещал Кашпировский. — Освободите от стремлений и амбиций. Закройте глаза. Дайте выход вашим чувствам — что бы вы ни чувствовали сейчас. У вас будут разные ощущения. Наше молчание — это пауза, пауза без слов. Слова неважны. Здесь нет никакой работы. Это трудно понять, потому что всю жизнь людей учат пониманию. Забудьте обо всем… Слушайте музыку… Не бойтесь процесса, который начинается в вашем организме… Если вы почувствуете движение внутри, не обращайте внимания…”

Похоже, он мог вообще не моргать. У него блестело лицо. Иногда он надолго замолкал — просто смотрел, чуть улыбаясь. Так делает деспотичный гость, пришедший к вам на ужин и уже полупьяный: он уверен, что вы заворожены всем, что он говорит.

“Некоторые из вас сейчас видят леса, горы. Один… два… три… На других нахлынули очень грустные воспоминания. Пять… шесть… Кто-то строит планы на завтра, взвешивает, все взвешивает… Семь…”

На счет “десять” Кашпировский пропал с экрана.

“Сеанс окончен”, — сказал он.

Мы были исцелены.

После первых же сеансов Кашпировский приобрел невероятную популярность, начался его культ. Все знали его имя и считали его или гением, или жуликом. Мне он сказал, что в его архиве больше миллиона телеграмм и писем — в основном от благодарных телепациентов. Школьницы и пенсионерки давали ему понять, что готовы на все, чтобы быть с ним рядом, учиться у него, спать с ним. Пожилые женщины писали, что теперь у них в красном углу вместо традиционного портрета Ленина висит портрет Кашпировского. В провинции уличные торговцы продавали открытки с царем Николаем II, Джоном Ленноном, Иисусом Христом и Анатолием Кашпировским. Вероятно, он был единственным человеком в Киеве, у кого в гараже стояли три машины, а на счету в банке лежала внушительная сумма. Газеты, критиковавшие Кашпировского, сильно рисковали. Когда еженедельная “Литературная газета” напечатала статью, в которой назвала Кашпировского опасным шарлатаном, ее завалили такой лавиной возмущенных писем, что публикацию новой обличительной статьи редактор отменил.

Некоторые считали, что Кашпировский исцеляет не только растяжки и жировики, но нацию в целом. Он не был склонен это опровергать. “Если бы я стал президентом, люди целовали бы мои следы после моей смерти: я ходил бы в народ и действовал бы в его интересах”, — сообщил он мне. Сколь велик его электорат, оставалось неясным, но Кашпировский уверял, что он очень значителен. “Украина для меня слишком мала”.

Первые шесть сеансов Кашпировского транслировались на всю страну в последние месяцы 1989 года. С появлением независимых политических движений и началом забастовок перестройка стала выходить из-под контроля Горбачева. Система здравоохранения была разрушена: сами власти признавали, что людям доступно лишь 30 % жизненно необходимых лекарств, даже аспирин и пенициллин было не достать. Постоянно приходилось слышать о больницах, в которых отключили воду, а операции проводили при свечах. Возвышение Кашпировского произошло именно тогда, когда люди оказались в растерянности и замешательстве, когда они искали духовные ориентиры. Как это часто случалось в истории России, дестабилизация повлекла за собой повышенный интерес к черной магии, пророчествам и колдовству. В России богоискательство приводило людей не только в церковь, мечеть и синагогу, но и к таким самозванцам, как Распутин и Кашпировский.

В России во все времена, даже в пору гонений, не переводились деревенские целители и духовидцы. Впавший в маразм Брежнев тайно приглашал в Кремль экстрасенса Джуну Давиташвили. А теперь, когда все табу исчезли, можно было действовать открыто. В горбачевскую эпоху старухи продавали в городских парках медные браслеты и клялись, что они действуют как вакцина против СПИДа. В партийных газетах публиковали гороскопы. Государственное новостное агентство ТАСС сообщало, что в Воронеже приземлился “бананообразный объект” с “человекоподобными” гигантами и карликовым роботом на борту. Очевидцы описывали этот звездолет как “огромный светящийся шар”, в котором сидели “один, два или три” пришельца “трех-четырехметрового роста, но с очень маленькими головами”. В Москве целитель Аллан Чумак открыл свою телелавочку, программу “120 минут” (советский аналог шоу Today). Чумак совершал пассы руками, будто гладя невидимого кота, и “заряжал энергией” стаканы с водой и тюбики с кремом, которые люди ставили перед телевизорами.

“Я контактирую с иным миром”, — сказал мне Чумак при встрече. Сунув руку в пакет для мусора, он извлек оттуда одну из “бессчетных” телеграмм: “ИСКРЕННЕ БЛАГОДАРЕН ТЧК БЫЛА ХРОНИЧЕСКАЯ ТАХИКАРДИЯ И ГАСТРИТ ТЧК ВРАЧИ НЕ МОГЛИ МЕНЯ ВЫЛЕЧИТЬ ТЧК ТЕПЕРЬ БЛАГОДАРЯ ВАМ ЖИВУ БЕЗ ЛЕКАРСТВ ТЧК СПАСИБО СЕРГЕЙ НОВОЧЕРКАССК”.

Вместе с Чумаком я спустился на лифте. Он шел на дворовую парковку, чтобы заняться исцелением собравшихся там нескольких сотен людей. Процедура производилась раз в две недели и зависела от погоды. Большая толпа ждала его. У кого-то были с собой снимки больных детей или родителей: люди надеялись, что целитель передаст им свою энергию через фотографию-посредника. Чумак встал на крыльцо и предложил всем окружить его, чтобы почувствовать его ауру. Но предупредил заранее: бывших партийных функционеров он вылечить не сможет.

“Их души уже совсем очерствели”, — объяснил он.

Кашпировский, разумеется, считал Чумака “мошенником”, сам он был не чета обыкновенным колдунам. Он был сверхврач, светский жрец души и тела. “Я уже перерос звание доктора, — сказал он однажды за кулисами перед сеансом. — Это все детские игрушки. Я не исцеляю. Я провожу в жизнь Великую Идею. Но я не продвигаю религию. Что толку в том, что две тысячи лет назад Иисус ходил по воде? Чем это помогает этим людям?” Он потер подбородок и задался вопросом о происхождении своего изумительного дара. “Духовная сила, водившая Иисуса Христа, скорее всего, живет и во мне, — сказал он. — Через 50 лет, думаю, меня будут чтить как святого”.

Кашпировский выучился на психотерапевта в Виннице — провинциальном украинском городе. Там же он 28 лет проработал в психиатрической больнице. Зарплата у него была мизерная: чтобы иметь в месяц лишние сто рублей, он по ночам грузил на самосвалы мешки с цементом и бревна. Некоторое время он фанатично занимался тяжелой атлетикой и боксом. Даже сейчас, когда ему было немногим за 50, он гордился своей физической формой и утверждал: “Я могу победить любого чемпиона мира”. В 1975 году у Кашпировского случился острый приступ панкреатита, он едва не умер. Год он пролежал в больнице на Украине, а затем отправился на Сахалин, где исходил остров вдоль и поперек, питаясь, подобно Иоанну Крестителю, одним сухарем в день. “Благодаря голоданию я выздоровел”, — уверял он.

С гипнозом и массовым целительством Кашпировский начал экспериментировать в 1988 году. Он провел пять телесеансов в Киеве и, по его словам, вылечил тысячи детей от энуреза. Способ лечения был столь же темен, как и нынешний: целительство словом, каким-то образом восстанавливающее естественный баланс в организме. “У переживаний счастья и печали есть некая материальная, биохимическая основа. Когда я боюсь, у меня выделяется много адреналина. Когда я чем-то подавлен — еще больше, — Кашпировский читал мне что-то вроде лекции. — Внутри вас открываются врата, и вы воспринимаете информацию. Как эти врата открываются, вы не знаете — это уж мой метод. Информация входит в вас, но поскольку вы не знаете, как, она остается внутри вас. Я проникаю глубже сознания, в самую сущность организма, и исцеляю тело. В нем остается моя метка”.

В 1989-м во главе советского телевидения стоял Михаил Ненашев, дремучий аппаратчик, говоривший своим помощникам, что главная цель телевидения — утихомиривать и успокаивать волнующиеся массы. В Кашпировском, которого поддерживали важные люди в украинской компартии, Ненашев нашел такой успокаивающий голос. Он организовал сеансы Кашпировского, которые в 1989-м транслировались не только на Советский Союз, но и на Болгарию, Польшу, Израиль, Чехословакию и Скандинавию. “В стране, где нельзя найти даже аспирина, поневоле надеешься на чудо, — замечала Елена Чекалова, телевизионный критик «Московских новостей». — И вот является некий человек и предлагает легкое решение, то самое чудо. Этот феномен известен в бедных, убогих странах”. Известный телеведущий Леонид Парфенов добавлял: “Роль Кашпировского была такой же, как роль Горбачева в 85-м и 86-м. У них даже жесты похожи. В их речи огромное количество бессмыслицы, но при этом они завораживают публику и вселяют в нее уверенность”.

Свой главный телевизионный трюк Кашпировский провернул во время телемоста между Киевом и Тбилиси. Женщине по имени Леся Юршова, лежавшей в тбилисской больнице, требовалась серьезная операция на брюшной полости. Она отказалась от обычной анестезии и позволила Кашпировскому, находившемуся в Киеве, загипнотизировать себя по телевидению. Получилась разделенная на два экрана фантасмагория.

— Закрой глаза и пой: “Тополя, тополя”! — приказывал Кашпировский бедной женщине. Та действительно выдавливала из себя несколько нестройных нот.

— Глаза закрываются! Закрываются! Поплыла! — говорил Кашпировский. — Живот обезболен до позвоночника! Глаза закрылись!.. Инструмент будешь чувствовать, а боль — нет. Потом сделаем так, что рубец рассосется. Если меня спросит кто-нибудь из специалистов, спишь ты или не спишь, так как ты ответишь?

— Нет, не сплю, — робко отвечала женщина. — Как же сплю, когда все чувствую?

Еще бы: по ходу операции ей делали 40-сантиметровый разрез.

Когда операция была окончена, Кашпировский сообщил аудитории: “Теперь все, кто меня смотрел, могут пойти к зубному врачу и удалить зуб. Больно не будет, заверяю вас”.

Кашпировский заявлял, что эта передача вошла в историю медицины — “нет, в историю духа!” Но пациентка взбунтовалась. Леся Юршова рассказала журналистам, что на самом деле во время операции испытывала “чудовищную боль”, но терпела, потому что “не хотела подвести Кашпировского”.

Президент Независимой психиатрической ассоциации Юрий Савенко сказал, что потворство Министерства здравоохранения телесеансам Кашпировского возмутительно. Он считал это частью тайной кампании КПСС по обеспечению народа “хлебом и зрелищами”. И не только он полагал, что такие программы нужны партии, чтобы отвлечь внимание людей от бытовых неурядиц и горестей. “У русских людей христианство — это такая тоненькая пленка, — говорил он. — А по существу они язычники. Они соблюдают обряды, не понимая их смысла. В нынешней политической ситуации мистицизм становится популярным, а при таком низком культурном уровне он приобретает скандальные формы”. По словам Савенко, у одного из его коллег были “точные данные”, доказывающие, что сеансы Кашпировского не только не исцеляли людей, но, напротив, некоторых ввергли в психоз. Никакого расследования не было. И журналистам, и врачам было нелегко разоблачать столь популярную фигуру: в 1990-м Кашпировский был признан многими газетами Человеком года, а поклонников у него было больше, чем у любого политика или кинозвезды. Савенко рассказывал, что кое-кто из его друзей — психологов и психиатров отыгрывался, прибегая к розыгрышам: “Некоторые, я знаю, дурачили Кашпировского, посылая ему телеграммы вроде «Благодаря вам, моя культя подросла на несколько сантиметров». Потом они ждали, когда он прочитает вслух эту телеграмму перед зрителями как еще одно свидетельство”.

Гастролируя по стране, Кашпировский собирал концертные залы, заводские площадки и даже футбольные стадионы. Видеокассеты с его выступлениями передавались из рук в руки так же, как раньше перепечатанные книги Солженицына. В провинции, где мало у кого был видеомагнитофон, видеосалоны и кинотеатры организовывали “вечера Кашпировского”, на которых показывали записи телесеансов великого человека. Как бизнесмен Кашпировский был недоволен пиратским распространением этих записей. В начале одной из кассет, смонтированных в США, за стандартным предупреждением ФБР о противозаконности переписки кассеты следует текст от самого Кашпировского: “Внимание! В случае копирования эта кассета потеряет целебные свойства!”

Я наблюдал Кашпировского в Москве и во время его заграничного турне. Выглядело представление всегда одинаково: отталкивающая смесь нью-эйджа и битломании. Как-то раз выступление проходило в Нью-Йорке — в школе в Пелем-Паркуэй, одном из районов Бронкса. Целитель забился в угол, стараясь не попасться на глаза дородным, надушенным эмигрантским старухам, вплывавшим в зал. Настроение у Кашпировского было отвратительное. За несколько дней до этого, в Квинсе, все прошло как нельзя лучше, на должном уровне обожания. “Я верю в вас, как в Бога, — говорила ему одна женщина. — Кто-нибудь должен сокрушить ваших врагов. Слава Создателю, что вы посланы нам. Вы Бог, сошедший на землю”. Другой почитатель отшвырнул свою трость и стал, прихрамывая, радостно прыгать по авансцене. Он выкрикивал по-русски слова благодарности. Все это Кашпировский принимал как должное. Он даже изображал некоторое пресыщение. Конечно, признавал он, существует “культ Кашпировского”, “но я же не собираюсь приказывать им взорвать атомную электростанцию. Не нужно бояться, что я стану новым Сталиным или кем-то в этом роде”.

Но теперь у него был затравленный вид. Он был уверен, что все пойдет наперекосяк. Его импрессарио Михаил Циммерман носился вокруг Кашпировского, как оса, выясняя, почему микрофон стал потрескивать и почему звезда шоу сидит мрачнее тучи. “Анатолий Михайлович — это тончайший музыкальный инструмент, — произнес Циммерман. — Иногда он бывает расстроен”.

На Кашпировского нахлынул ужас, знакомый всем самозванным пророкам. Мир, вся вселенная не были готовы к его дару. “Человечество еще не дозрело до спасения, — сказал он. — Еще нет технических возможностей. Представьте себе: все здоровы, никто не умирает, люди продолжают размножаться. Куда же они денутся? Другие планеты пока необжиты. Так это устроено”.

Оказавшись на сцене, Кашпировский честно старался, но “поймать волну” не смог. Неготовая вселенная — пустяки. Как сказал Роберт Фрост, ад — это полупустая аудитория. Кашпировский злился, что билеты на его выступления расходились плохо. Он привык к 300 миллионам телезрителей и 25 000 посетителей стадиона. Теперь на него пришло 300 человек. Он рассказывал о своих достижениях и теориях с натужным энтузиазмом коммерсанта, продающего в ночном телемагазине парики. Затем начались свидетельства исцеленных. У какой-то женщины прошло растяжение шеи — аллилуйя. У другой пропал ревматизм, а седые волосы потемнели: “Я чувствую себя уже не на 60, а на 30 лет”, — сказала она. Выглядела она, впрочем, на все 70. Кашпировскому явно было трудно признавать собственные чудеса. Он поглядывал на настенные часы. Когда прошло достаточно времени, он объявил, что пора приступать к сеансу. Заиграла синтезаторная музыка, Кашпировский принялся урчать в микрофон. Но главный номер ему тоже не удался.

Расхаживая по рядам, Кашпировский заметил, что кто-то из зрителей не закрыл глаза, а кто-то ерзал в кресле.

“Не смотрите на меня! — закричал он на одну женщину. — Вы меня выводите из равновесия! Отвернитесь!”

Он отвернулся сам. Музыка заиграла громче. Кашпировский побагровел: “Где вы взяли эту музыку?! — набросился он на своего ассистента за микшерским пультом. — Это нечеловеческая музыка! Такую играют на первомайских парадах! Тише! Выключите совсем!”

Когда все закончилось, Кашпировский встал на краю сцены. Бабушки, мамы, дети кинулись к нему, чтобы пожать звезде руку и поймать целительный взгляд. Кто-то пытался поговорить с ним в частном порядке — рассказать про свой рак, мигрень, опухоль. “Я не рядовой врач! — раздраженно отнекивался Кашпировский. — Не рассказывайте мне о конкретных заболеваниях!” Впрочем, иногда больным, жалующимся на свои хвори, Кашпировский все же давал совет.

“Примите пару таблеток”, — говорил он.

Глава 18

Последний оплот ГУЛага

Однажды летом в 1988 году Елена Чуковская вела экскурсию по небольшому музею в поселке Переделкино: это был дом-музей ее деда, детского поэта и выдающегося литературного критика Корнея Чуковского. Один турист обратил внимание на фотографию Солженицына, друга семьи Чуковских. “Почему Солженицын просто не вернется домой? — спросил турист. — Чего он ждет?”

Елена была поражена: “Я не могла поверить, что можно задать такой наивный, такой невежественный вопрос. А молодежь и вовсе не знала, кто такой Солженицын. С момента его высылки выросло в стране целое поколение, и для них он отошел в область преданий, это было что-то полузабытое”.

К тому времени горбачевская гласность уже сделала возможной публикацию “антисоветской” классики: “Реквиема” Анны Ахматовой, “Собачьего сердца” Михаила Булгакова, “Доктора Живаго” Бориса Пастернака, “Жизни и судьбы” Василия Гроссмана. После смехотворного судебного разбирательства правительство позволило напечатать даже набоковскую “Лолиту”. Но книги Солженицына не выходили. Политбюро не давало на это разрешения. Когда я задал вопрос о Солженицыне горбачевскому оппоненту, консерватору Егору Лигачеву, он ясно дал понять, что политбюро не готово терпеть писателя — особенно писателя еще живущего, высланного из страны, — который все правление коммунистической партии считал непростительным преступлением и катастрофой. Лигачев сказал мне, что он не критик, но способен увидеть, когда произведение оскорбительно. Именно Лигачев должен был делать на заседании политбюро доклад о Солженицыне, и он красочно описал, как по поручению партии провел много вечеров за чтением всех произведений этого автора, от “Одного дня Ивана Денисовича” до многотомной исторической эпопеи “Красное колесо”.

“А это, знаете ли, много страниц”, — не без гордости сообщил он.

Больше всего Лигачева, а какое-то время и Горбачева, возмущал солженицынский безжалостный портрет Ленина как революционера-фанатика, создателя системы, основанной на государственном терроре. “В конце концов, Ленин — это наше все! — воскликнул Лигачев. — Мы верны его взглядам, ленинизму, и мы должны защищать его!”

Но почему, спросил я, политбюро должно решать за читателя?

Лигачев скривился и только брезгливо отмахнулся от моего вопроса. Ведь так было всегда. Хрущев лично, проведя в 1962 году целый день за чтением, разрешил напечатать “Один день Ивана Денисовича” в “Новом мире”. И Хрущев же стоял во главе государственной травли Пастернака. У КПСС было абсолютное право решать, что можно, а что нет.

“У нас, как и у вас, есть святые вещи”, — сухо объяснил Лигачев.

Но зачем защищать святое с помощью цензуры?

“Ну, простите, у нас другая психология, другое видение мира, — ответил он, повысив голос. — Я уважаю вас, а вы уважайте меня. Для меня Ленин — это святое”.

Через несколько дней после случая в музее в Переделкино Елена Чуковская села за стол с желанием “немедленно что-то предпринять”. Она написала небольшую статью, где кратко изложила биографию Солженицына и обратилась с просьбой к правительству вернуть писателю гражданство. Статью она отправила в газету “Книжное обозрение”, которая в кругу интеллигенции имела хорошую репутацию. Елене ее поступок казался совершенно естественным, для их семьи он был обычным. Ее мать Лидия Чуковская в 1970-е годы подала пример, когда — с куда большим риском — выступила на заседании Союза писателей и заявила, что, вопреки всем злопыхателям, Солженицын вернется в Россию. Члены Союза осудили Чуковскую, а ее роман “Софья Петровна” — очень личное повествование об эпохе террора — запретили печатать. Теперь эстафету переняла Елена. Получив письмо, редактор “Книжного обозрения” Евгений Аверин пошел на громадный риск. Он поставил его в номер от 5 августа “под свою ответственность”. Это означало, что он решил не дожидаться цензурного разрешения.

Письмо Чуковской произвело сенсацию. К ней домой и в видавшую виды редакцию газеты стали приходить тысячи писем и телеграмм со словами поддержки. Цековские работники сообщали, что им тоже поступает все больше писем с требованием реабилитировать Солженицына и его книги. Статья Чуковской и реакция на нее стали знаками, сигнализирующими о новых политических возможностях и нравственных потребностях. Вскоре последовали новые публикации. Первой выступила провинциальная газета украинских железнодорожников “Рабочее слово”: на ее страницах впервые за почти 30 лет в открытой печати появился текст самого Солженицына. 18 октября 45 500 подписчиков газеты услышали пророческий голос из прошлого: в 1974 году, в год своей высылки, Солженицын обращался к молодому поколению с призывом “Жить не по лжи”:

“Не призываемся, не созрели мы идти на площади и громогласить правду, высказывать вслух, что думаем, — не надо, это страшно. Но хоть откажемся говорить то, чего не думаем! Вот это и есть наш путь, самый легкий и доступный при нашей проросшей органической трусости”.

Солженицын из Кавендиша в штате Вермонт пытался ообозначить условия своего возвращения. Редакторы “Нового мира” говорили с ним по телефону и обменивались телеграммами: они просили разрешения напечатать два его ранних романа — “Раковый корпус” и “В круге первом”. Солженицын отказался: он настаивал, чтобы прежде всех его остальных книг на родине вышел “Архипелаг ГУЛАГ”. Эта книга была не только памятником, который он воздвиг миллионам жертв советского режима: именно из-за ее публикации на Западе Солженицына арестовали и выдворили из страны. Солженицын, по сути, требовал, чтобы ему дали возможность как можно быстрее развенчать и новейшую официальную версию советского прошлого. Солженицын не считал, как Горбачев, что социализм просто пошел по неверному пути, что во всем виноват Сталин. Трехтомный “Опыт художественного исследования” доказывал, что лагерная система принудительного труда не была “отклонением”: ее учредил Ленин.

Редакторы согласились на требование писателя. Теперь им предстояло вести переговоры почти со столь же неуступчивой инстанцией: с КПСС. Сначала они решили действовать, не входя ни в какие обсуждения с партийными органами, и протащить Солженицына на страницы “Нового мира” контрабандой.

В 1988 году на задней обложке октябрьского номера было размещено загадочное объявление, уведомлявшее, что журнал получил разрешение от Солженицына опубликовать в новом году “некоторые его произведения”. Но идеологический отдел ЦК, у которого, конечно, были информаторы в типографии “Известий”, где печатался “Новый мир”, быстро пресек попытку. Среди ночи в типографию позвонил не назвавший себя чиновник из ЦК и твердо приказал “остановить работу”. “Печатников это возмутило, — вспоминал редактор «Нового мира» Вадим Борисов, теснее всех работавший с Солженицыным. — Они с почтением относились к гласности, к демократии, к имени Солженицына. Они были вне себя и пригласили в типографию репортеров из газет и с телевидения. Но никто не пришел”. Работникам типографии пришлось пустить под нож больше миллиона обложек и напечатать новые — без объявления о Солженицыне. Лишь немногие подписчики, в основном украинские, получили журнал с первоначальной обложкой.

Вскоре Вадим Медведев, сменивший Лигачева на посту главного партийного идеолога, раскритиковал Солженицына за “пасквиль” на Ленина и советскую власть. На пресс-конфренции Медведев заявил журналистам, что “Архипелаг ГУЛАГ” и “Ленин в Цюрихе” подрывают основы советской жизни.

Эти основы, впрочем, и так стремительно расшатывались. Гласность набирала обороты, ее подпитывали публикации с именем Солженицына в “Книжном обозрении”, “Рабочем слове” и других изданиях, слухи о происшествии с “Новым миром”, — ее уже нельзя было сдержать или проигнорировать. “Новый мир” чувствовал, что может продолжать гнуть свою линию. Главный редактор журнала, Сергей Залыгин был фигурой противоречивой. Низенький, пожилой человек (ему было за 70), он в брежневские времена “ловко маневрировал” и постоянно поступался принципами, чтобы остаться на плаву. Подобно Лену Карпинскому из “Московских новостей” и Виталию Коротичу из “Огонька”, Залыгину было о чем жалеть. Гласность для него стала, по его собственному признанию, “последним шансом”. Он захотел по возможности исправить свои ошибки и действовать с вызывающим упорством. Шесть номеров подряд он анонсировал в следующем журнале Нобелевскую лекцию Солженицына, и все шесть раз цензоры выкидывали анонс. Такой же стратегии придерживался в 1960-е легендарный редактор оттепельного “Нового мира” Александр Твардовский. Залыгин, кроме того, тихо агитировал в пользу публикации некоторых членов политбюро, в том числе самого Горбачева. Залыгин знал, что в партийном руководстве существуют острые идеологические разногласия, особенно по вопросам истории и гласности, и собирался дождаться подходящего момента. Он прекрасно понимал, насколько сложно положение Горбачева. Многие их тех, кто раньше его поддерживал — средний класс и интеллигенция, — теряли терпение и разочаровывались в реформах. Отказ печатать Солженицына мог еще больше навредить его популярности. Но Горбачев был верным ленинцем, “убежденным коммунистом” и зависел от поддержки партийного аппарата. Ему нужно было найти изящный, негрубый способ переменить официальную политику и в то же время дистанцироваться от писателя, презиравшего систему.

В июне 1989-го Медведев пригласил Залыгина к себе в ЦК. Встреча, как рассказывал мне Вадим Борисов, была “крайне неприятной”. Залыгин понял из нее, что откладывать публикацию Солженицына будут бесконечно. На следующий день, в четверг, на плановом заседании политбюро, Горбачев, к удивлению некоторых собравшихся, сам поднял “проблему Солженицына”. Он предложил Союзу писателей посовещаться и решить вопрос самостоятельно.

Редакция “Нового мира” не знала, чего ждать от Союза писателей — организации, прославленной своей трусостью. В ее руководстве сидели многие из тех, кто в начале 1970-х участвовал в кампании травли Солженицына, которая предшествовала его высылке. Залыгин и Борисов с тяжелым сердцем пришли на заседание в Центральный дом литераторов.

Первым взял слово секретарь Союза писателей и ветеран приспособленчества Владимир Карпов. Карпов был из тех писателей-халтурщиков, которые в награду за несокрушимую верность получали огромные тиражи, просторные квартиры и дачи в уютном месте. За год до этого Карпов заявлял журналистам, что Советский Союз никогда не примет Солженицына, если тот не отречется от своих взглядов: “Если кто-то хочет вернуться, чтобы принять участие в наших реформах, — добро пожаловать. Но если человек, который занимался злопыхательством и очернял нашу страну за рубежом, хочет вернуться, чтобы продолжать это делать здесь, то для таких людей у нас нет места”. Залыгин подумал, что Карпов, конечно же, будет транслировать позицию Кремля. Но какова теперь эта позиция?

“Товарищи, — начал Карпов. — Раньше мы думали об Александре Исаевиче одно, но теперь ситуация изменилась…”

У Борисова словно камень с души свалился, он был счастлив. Ожидание окончилось. Нобелевская лекция Солженицына вышла в июльском номере “Нового мира” за 1989 год. Там же было помещено объявление, что “Архипелаг ГУЛАГ” начнут печатать в августе. Государственное издательство “Советский писатель” сообщило, что издаст многотомное собрание сочинений писателя. После долгого изгнания Солженицын вернулся на родину.

Через несколько дней после того как я получил по почте “солженицынский” номер “Нового мира”, мы с моим другом Львом Тимофеевым отправились посмотреть постановку “Одного дня Ивана Денисовича” в “Независимой студии”. Рекламы этого спектакля нигде не было, афиши не расклеивали. “Независимая студия” была бедной и малоизвестной труппой, которая работала в сыром подвале поблизости от одного из мрачных учреждений в Москве — дома 38 по улице Петровке, главного управления московской милиции.

За сценой я поговорил с исполнителем главной роли — актером Юрием Косых. Голова у него была начисто выбрита, а одет он был в сценический костюм — грязную телогрейку, в каких при Сталине ходили заключенные концлагерей. Неужели зэки, подобно эксцентричным английским полковникам и французским повесам, теперь стали “действующими лицами” на московской сцене?

Косых сразу сказал, что пьеса ему близка. Репетируя, он будто слышал голос отца. Его отец провел десять лет на Колыме. “Я играл Чехова, Шекспира, самые разные роли, — сказал мне Косых. — Но так хорошо у меня никогда не получалось. Мне кажется, что через отца я смог стать Иваном Денисовичем”.

Спектакль, как и повесть, начинался с подъема в пять утра, а заканчивался тем, что Иван Денисович засыпал, “вполне удоволенный”. Как и в повести, главный герой Косых проживал день, один из многих сотен дней, наполненный мелкими унижениями, жестокостью и маленькими триумфами духа. Декорации были мрачные: трубы, опутанные колючей проволокой, комки грязи на бетонном полу. Свет слабо мерцал даже в “полдень”, и это напоминало о зимних днях в Сибири.

Актеры иногда переигрывали, но Лев все равно был глубоко тронут. Он преклонялся перед Солженицыным. Сам он провел в заключении два года, девять месяцев — в лагере под Пермью. Он был зэком эпохи Горбачева, освободили его по амнистии, объявленной вскоре после возвращения Сахарова в Москву и саммита лидеров сверхдержав в Рейкьявике. Солженицын был для Льва главным писателем. Он читал “ГУЛАГ” еще в самиздате, и отдельные места книги о состоянии духа заключенного, которые он вспоминал в тюрьме, помогли ему выдержать его срок. “Александр Исаевич нанес системе сокрушительный удар, — говорил он. — «Архипелаг ГУЛАГ» — это уголовный и моральный обвинительный приговор больному обществу”.

На сцене засыпал Иван Денисович. На какое-то время зал погрузился в темноту, потом вполнакала зажегся свет. Раздались нестройные, потрясенные аплодисменты. Зрители поднимались с мест, потягиваясь: им было странно находиться в театре и вдруг вспоминать об обыденных вещах: о том, что нужно идти домой, купить на завтрак молока и хлеба. Лев несколько часов не мог отойти от спектакля. Когда мы шли по улице, он сказал: “Запах. Даже этот запах потного тела, волос, влажных от пота. Это запах лагерей. Я будто снова там очутился”.

В 1990 году политзаключенные представляли новый вид политиков. Украинские националисты искали для себя лидеров среди бывших “политических”, таких как Богдан и Михаил Горыни, Степан Хмара, Вячеслав Черновол. В Ереване я встречался с филологом Левоном Тер-Петросяном через неделю после его освобождения из тюрьмы. Два года спустя его избрали президентом Армении. Грузия обожала бывшего политзэка Мераба Коставу и погрузилась в траур, когда он погиб в автокатастрофе. На его место пришел человек куда менее достойный — Звиад Гамсахурдиа. Это был неумный, скользкий человек с параноидальными наклонностями. Но он был товарищем Коставы! Грузия купилась на это. Гамсахурдиа позднее избрали президентом Грузии, а после государственного переворота изгнали из Тбилиси. Протеже Сахарова Сергей Ковалев, много лет проведший в уральской колонии, стал одной из ключевых фигур в российском парламенте. Места заключения он теперь посетил в качестве депутата: в ходе инспекционной поездки он проповедовал тюремному начальству о человеческом достоинстве и правах человека.

По данным главных правозащитных организаций в СССР и на Западе, последним оплотом ГУЛага, последним лагерем для политзаключенных была уральская колония Пермь-35. В пермских лагерях в разное время сидели Анатолий Щаранский, Владимир Буковский, Сергей Григорянц, Лев Тимофеев, Сергей Ковалев. Теперь политзаключенных осталось так мало, что часть лагерей закрыли, а тех, кто оставался в заключении, перевезли в Пермь-35.

Сама Пермь была типичным советским городом: жилые массивы, как в сотнях других городов, улица Ленина, широкие улицы в выбоинах, уродливые многоквартирные дома, на которые без слез нельзя смотреть. Долгое время Пермь была закрыта для западных журналистов: как и во многих уральских городах, здесь находились предприятия оборонной промышленности. Но теперь Пермь открыли, и оказалось, что съездить в лагерь тоже совсем просто. Местный журналист, с которым я познакомился в Москве, сопроводил меня к начальнику пермской милиции. Здешнему МВД изрядно надоели журналисты и конгрессмены, то и дело являвшиеся в область. Полковник Андрей Вотинов был сановным, но не зловредным. Он хотел, чтобы я, “ради всего святого”, объяснил ему, зачем мне приспичило переться “к черту на кулички”. После посильных объяснений я спросил, какие в Перми-35 условия содержания.

“Сами увидите, — ответил он. — Как в Швейцарии!”

Мне было велено вернуться в гостиницу и ждать.

Назавтра в восемь утра ко мне в дверь постучал майор с каменным выраженим лица, Николай Дронин.

“Мы едем в колонию”, — сказал он без улыбки.

До Перми-35 было четыре часа езды, но я радовался ничегонеделанию. В Москве и даже в столицах советских республик было легко забыть, как огромна эта страна. Здесь легче было представить, как острова архипелага ГУЛаг могли затеряться в лесах, горах, шахтерских поселках. Все банальности, произносимые о размерах Советского Союза — 11 часовых поясов, количество Франций, которые помещаются в Казахстане, и так далее, — становились реальностью, когда ты ехал по стране час за часом. Здесь, на Урале, как и во множестве других мест, Россия казалась нескончаемой приграничной полосой, диким и огромным фронтиром, где лишь изредка попадалось человеческое жилье: наскоро построенные города, не столько деревни, сколько населенные пункты, мало пригодные для жизни, где тем не менее обитали десятки миллионов человек, — они возникали вокруг производств: деревообрабатывающих фабрик, химзаводов, шахт. По дороге нам встречались крестьяне на телегах с углем, согнутые в три погибели женщины, толкавшие тележки с какой-то тяжелой кладью. Мы могли бы ехать на восток еще неделю и видеть то же самое.

Наконец мы доехали до неприметного поворота, без указателя. “Дорога на Пермь-35”, — сказал майор.

Меня должен был принять подполковник Николай Осин, бессменный начальник лагеря с 1972 года. Щаранский, Буковский, Марченко, Стус, Орлов, Тимофеев хорошо знали Осина. Щаранскому особенно запомнились его глаза, тускло блестевшие на грубом мясистом лице: “Тучный мужчина лет пятидесяти, с маленькими заплывшими глазками, он, казалось, давно уже утратил интерес ко всему на свете, кроме еды. Но на самом деле начальник лагеря был мастером по части интриг, он подсидел и обогнал по службе многих своих коллег. Майор был настоящим садистом, упивавшимся своей властью над зэками и наслаждавшийся физическими и моральными мучениями, которые им причинял. В то же время Осин никогда не забывал, что его карьера строится на нас, и умел при необходимости вовремя отступить и сманеврировать”.

Однажды, когда Щаранскому не разрешили отмечать Хануку, он объявил голодовку. Осин, не желая скандала, быстро заключил с Щаранским соглашение: если тот прекратит голодовку, то сможет зажечь ханукальные свечи. Щаранский согласился, но потребовал, чтобы, пока он будет произносить молитвы, Осин стоял рядом с покрытой головой и говорил “Амен”.

Щаранский начал читать на иврите:

— Благословен Ты, Господь, за то, что дал мне возможность зажечь эти свечи и сделаешь так, что я еще много раз буду зажигать ханукальные свечи в Твоем городе Иерусалиме с моей женой Авиталью, с моей семьей и друзьями!

Вдохновленный видом послушного Осина, Щаранский добавил:

— И придет день, когда все наши враги, что готовят нам сегодня погибель, будут стоять перед нами, слушать наши молитвы и говорить: “Амен!”

— Амен! — отозвался Осин.

Щаранский рассказал об “обращении” Осина, и это стало известно всей зоне. В наказание его могли посадить в холодный карцер, но удержаться он не мог. Теперь Щаранский живет на свободе, в Израиле. Вскоре после его освобождения мать Щаранского рассматривала иерусалимские фотографии сына и решила послать одну подполковнику Николаю Макаровичу Осину — на память.

Пермь-35 занимала крохотную площадь, около 400 квадратных метров: несколько бараков, вышки и кругом колючая проволока. Нас вышел встречать Осин, очень похожий на тот портрет, который дал Щаранский: заплывший жиром, с тусклыми и безжалостными глазками. Мы поднялись по лестнице, прошли мимо нескольких пропагандистских плакатов (“Социализм — это порядок!”) и очутились у Осина в кабинете. У него был широкий стол и удобное мягкое кресло, в котором он сидел с довольным видом управляющего успешным предприятием. Недоволен он был разве что количеством подчиненных: их осталось только шестнадцать. МВД планировало избавиться от “политических” и поселить на зоне “полный набор” обычных преступников: насильников, убийц, воров.

“Так что пора мне на покой, — сказал начальник лагеря и откинулся на спинку кресла, точно ожидая, что сейчас ему преподнесут золотые часы за выслугу лет. — К концу года буду уже на пенсии”.

Осин не слишком успешно скрывал свою неприязнь к тому, что происходило в Советском Союзе. Внезапный поворот в сторону гражданского общества оставлял его не у дел: Осин становился пережитком тоталитарного прошлого. Много лет он наказывал диссидентов: поэтов, священников, математиков. Он был, как сказали бы при Сталине, образцовой “шестеренкой”. Он делал то, что ему велели: “Все заключенные были для меня одинаковы”. То есть равны перед беззаконием.

“Вот сейчас говорят о политических заключенных. Но у нас тут никогда не было политических заключенных, — сообщил мне Осин. — Были законы, и их по этим законам осудили, вот и все. Они были предателями Родины. Потом законы изменились, но это уже другое дело”. В нем не было ни крупицы раскаяния, ни тени сомнений. “О чем я должен жалеть? — недоуменно спрашивал он. — Сюда отправляли людей по закону, а я делал то, что мне было приказано. Это была моя работа, и я хорошо ее исполнял. Это от меня и требовалось. Я думаю, что заключенные здесь, может, жили и получше, чем люди на воле. Их, по крайней мере, кормили мясом!” Тут Осин схватился за живот и расхохотался. Он был весельчак.

Разумеется, без дела он не сидел. Суды по-прежнему исполняли политическую волю местных и региональных партийных начальников. Из всех ветвей власти судебная была до сих пор в наименьшей степени затронута реформами. Но большинство таких дел не было, выражаясь языком правозащитников, “чистой политикой”. И Горбачев, и администрация лагеря утверждали, что в стране совсем нет политзаключенных. “В основном сейчас остались смешанные случаи: кто-то пытался нелегально выехать из страны, кто-то поддерживал сомнительные связи с иностранцами, — объяснял мне Сергей Ковалев, бывший политзаключенный, впоследствии ставший председателем Комитета по правам человека Верховного Совета РСФСР. — Я в основном пытаюсь сократить им сроки. Десять, пятнадцать лет лагерей за попытку уплыть на плоту в Турцию — это абсурд”.

Осин как радушный хозяин встал из-за стола и сказал: “Ну что, проведем для вас экскурсию!”

Экскурсия, в ходе которой Осин особенно напирал на качество покраски стен и чистоту полов и туалетов, запомнилась мне тем, что мы не встретили ни одного заключенного.

— Они на работах, — пояснил Осин.

— А когда они вернутся? — спросил я.

— Пойдемте обедать, — сказал Осин.

И мы пошли. Такой обед заключенным и не снился: щи, черный хлеб, салат, курица, картофельное пюре, фруктовый сок. Потом нас как заправских туристов снова повели на экскурсию. Мы посетили тюремную больницу. Осмотрели бараки, где спали заключенные. Но вдруг, когда Осин демонстрировал нам, какие прочные в бараке кровати, в дверь ворвался одутловатый человек средних лет с бритой головой и в тюремной робе. Он кричал:

— Мне надо с вами поговорить! Меня бьют!

— Ясин, — хмуро произнес Осин, не отрывая взгляда от матраса. Он сжал губы, шея его побагровела.

— Мне надо с вами поговорить! — повторил Ясин. Охрана стала выталкивать его в коридор и тащить в штрафной изолятор. Я спросил у Осина, нельзя ли поговорить с этим человеком, которого, как я выяснил позже, звали Валерий Ясин. Начальник лагеря закатил глаза и показал рукой, что Ясин психически ненормален и слушать его нечего. Но все же приказал: “Приведите его обратно”.

Охранники вернули Ясина в комнату. Он тяжело дышал, его кожа была бледной и влажной. В тюрьмах, психбольницах и лагерях — таких, как Пермь-35, он провел больше 15 лет. Его обвиняли в попытке нелегально бежать из страны и в контактах с иностранной разведкой. Сидеть ему предстояло до 2003 года. Представитель Хельсинкской группы потом говорил мне, что случай Ясина довольно туманный: “политический и криминальный аспекты переплетены”. Но было понятно, что сейчас что-то вывело Ясина из себя. С трудом переводя дыхание, он говорил:

— Семь лет я отказывался от прогулок, отказывался выходить на улицу. Это был мой протест! И я требовал, чтобы меня поместили в одиночную камеру. Я был в отчаянии, я был уверен, что меня убьют! Меня били. От меня требовали показаний, которые были нужны КГБ. Требовали, чтобы я сотрудничал со следствием, говорили, что иначе я останусь тут умирать. Я не знал, что делать, и порезал себе вены на руках. Меня избили и бросили в изолятор. Это было в феврале. Я потерял полтора литра крови. Я был полумертвый, а меня в таком состоянии бросили в изолятор, где стоял страшный холод. Меня бросили туда раздетого. По приказу подполковника Осина.

Осин закатил глаза, но промолчал. Охранник, стоявший у двери, произнес:

— Пусть еще расскажет, почему он порезал вены!

— Я изложил письменно, почему я порезал вены, — ответил Ясин. — Со мной обходились варварски. 10 декабря, в День прав человека, меня насильно обрили! Меня били, выкручивали, заламывали руки! Вот так здесь отмечают День прав человека!

— Волосы разрешено отращивать за три месяца до освобождения. Тебе сколько до освобождения? — спросил охранник.

— У меня и так были короткие волосы! — сказал Ясин.

— Вот примут другой закон, тогда не будем тебя брить, — ответил охранник. — А до тех пор, не хочешь бриться по-хорошему, будем брить насильно.

Осин молчал.

Ясин обливался потом.

— Это так здесь соблюдают законы, — сказал он. — Надевают на людей наручники, бьют их, под предлогом, что те будут сопротивляться. Людям приходится терпеть это унижение. Во всем мире бритье головы считается унижением!

Осин величественно махнул рукой, и Ясина увели. Я спросил, нельзя ли поговорить и с другими заключенными. Осин вновь закатил глаза, но согласился. Первым мне показали Юрия Павлова, осужденного на семь лет за шпионаж в пользу США. Человек, которого я увидел, едва ли был способен набрать американский телефонный номер. Он был как будто в полусне, с замедленными реакциями вследствие какой-то “травмы головного мозга”. Я спросил его, как в Перми обращаются с заключенными, и получил механический ответ: “Есть улучшения. Я помню, как было раньше, и могу сравнить с тем, что теперь. Когда я сидел в Перми-36 с Тимофеевым, было гораздо хуже. Теперь мои жалобы в основном медицинского характера”. Павлов попросил меня напомнить о нем Тимофееву и медленно вышел за дверь.

Последним мне показали Виталия Голдовича — физика, работавшего на “оборонку” и обвиненного в государственной измене и других преступлениях: он пытался на надувном плоту переплыть Черное море, чтобы попасть в Турцию. Голдович был взвинчен, у него трялись руки. Много месяцев его никто не навещал, и он общался только с охранниками и другими заключенными. Ему никто не сказал, что приедет журналист. Голдович говорил торопливо и сбивчиво. Чтобы немного его успокоить, я повторил слова Павлова о том, что с заключенными стали лучше обращаться. Голдович ответил, что это ерунда: его по-прежнему бьют и оскорбляют.

Все же он добавил: “Я стараюсь разглядеть в охранниках живых людей. Я вижу, что некоторые из них — хорошие люди, но они психологически сломлены. В Советском Союзе почти нет свободных людей”. Осин слушал все это со скучающим видом, но и с любопытством. Он еще раз покрутил пальцем у виска, показывая, что обвинения Голдовича — плод больного воображения. Действительно, разве может что-то подобное происходить в Перми-35?

После разговора с Голдовичем я спросил Осина, нельзя ли посмотреть на “изоляторы” — карцеры, куда сажали провинившихся заключенных. Почти каждый в Перми-35, да и вообще почти каждый политзаключенный в СССР побывал в таком карцере.

— А это обязательно? — недовольно спросил Осин.

Все же он с крайне раздраженным видом вышел на улицу, отпер большие ворота и показал мне площадку, покрытую снегом и грязью. В разных ее концах стояли ржавые футбольные ворота. “Место для активного отдыха, — пробурчал он. — Здесь мы даем им играть в футбол, волейбол и так далее. У вас-то в тюрьмах, небось, такого нет?”

Осин подвел меня к строению, похожему на сарай, и открыл дверь. За дверью обнаружился узкий коридор и несколько крохотных камер — изоляторов. Сейчас — возможно, в связи с приездом гостей — они пустовали. В каждой камере были только одни нары из широкой доски — на ней заключенный должен был спать. “Видите? — сказал Осин. — Ничего страшного”. Голдович до этого рассказал, что провел в таком изоляторе почти год — после бунта в Перми-35 в 1989-м. Тогда несколько заключенных отказались выходить на работу и на перекличку и носить на одежде бирки со своими именами. “Мы отказывались выполнять только те требования, которые предъявляют солдатам в армии, — объяснял Голдович. — Мы хотели устроить забастовку в соответствии с законом, в рамках закона. И после этого девять человек отправили в ШИЗО, в штрафные изоляторы. Там очень тяжело, но и к этому привыкаешь. Камера — три метра в длину, один в ширину, два в высоту. Она как твоя одежда. Тебе очень холодно, но через три дня тело само начинает себя греть. Там весь день ходишь, не спишь, ищешь, чем бы отвлечься, чтобы не сойти с ума, — например, начинаешь заделывать бумагой трещины в стене. Или стираешь носовой платок, снова и снова. Много думаешь — это тоже помогает”.

Осин захлопнул дверь в камеру и проводил меня к машине. Он холодно попрощался, даже не улыбнувшись.

По дороге обратно в Пермь майор Дронин заговорил о политике, о “беспределе”, творящемся в стране.

— Но ничего, скоро наступит диктатура, — с надеждой говорил он. — Не партийных органов, а настоящих — КГБ. Они и экономикой займутся, но будет строгая дисциплина.

— Как при Сталине? — спросил я.

— Нет, это чересчур, — ответил он. — Но, может быть, как при Брежневе или Андропове.

Дронин смотрел в окно, лагерь за нами уже почти скрылся в молочной пелене. Глаза майора были открыты, но казалось, что он грезит.

Глава 19

“Завтра предстоит бой”

Исторические факты превращаются в историческую мифологию, — вот только я не мог и вообразить, с какой быстротой это происходит. Все, что я видел в Москве, Вильнюсе, Сибири и прочих местах, моментально становилось чем-то большим, чем голый факт — митинги, демонстрации, газетные отчеты, стенограммы и видеозаписи. Ни один рассказ, ни один конфликт или возмущение не обходились без мифологической составляющей: тема мести в драме Горбачева-Ельцина, образы Давида и Голиафа в литовско-кремлевской драме, сатирический аспект в драме шахтеров-угольщиков. Но мифологическим был прежде всего образ святого, возвышающегося над толпой глупцов и честолюбцев, униженных и оскорбленных. Сахаров принес огонь (водородную бомбу), но отрекся от своего дара; посвятил себя спасению земли Нод, когда это казалось подвигом Дон Кихота; вернулся из ссылки, чтобы нести свет мудрости и вразумлять царя.

Но святой был человеком. К концу 1989 года Сахаров выглядел так, словно из него выпустили всю кровь и всю энергию. Ему было 68 лет. Лицо его казалась пергаментным. Он говорил невнятно бормоча. Поднявшись на семь-восемь ступенек, долго не мог отдышаться. Он сутулился и чуть-чуть кренился вправо. А между тем потребность в нем только нарастала, и это требовало времени и сил. К нему на улицу Чкалова приходило больше посетителей, чем в 1970-е, когда его кухня была средоточием правозащитного движения. Теперь никто не боялся его навещать, и шли все подряд: репортеры, киношники, друзья, досужие иностранцы, последователи, депутаты, зарубежные ученые.

Позволив Сахарову вернуться из Горького (что вызвало серьезное недовольство у партийной номенклатуры), Горбачев почувствовал себя добрым и милостивым правителем. Он гордился собой. Но Сахаров не был готов тешить его тщеславие. Даже в самом первом их телефонном разговоре, еще в Горьком, Сахаров успел напомнить Горбачеву о смерти политического заключенного — его близкого друга Анатолия Марченко — и настаивал на освобождении других заключенных: у него был длинный список. Сахаров действительно вел себя, как святые: скупо хвалил правителя, когда тот поступал справедливо, и не позволял ему почивать на лаврах. Он не собирался поддерживать Горбачева просто так, без условий. И решал он исходя не из внутрипартийных раскладов (которые, кстати, хорошо понимал), а из собственных нравственных принципов, которые можно было бы высечь на небольших скрижалях.

Сахаров уважал Горбачева как смелого политика, но был далек от восхищения им. На первом заседании Съезда народных депутатов Горбачев охотно и часто предоставлял Сахарову трибуну. Но когда Сахаров начал настаивать на том, чтобы Горбачев принял “декрет о власти”, который покончил бы с абсолютным господством КПСС, генсек отреагировал крайне болезненно. Святые всегда раздражают, и Сахаров сильно раздражал Горбачева. Это видно даже из стенограммы, не передающей ни неприязненных взглядов, ни тона Горбачева — безапеляционного и угрожающего:

Горбачев: Все-таки заканчивайте, Андрей Дмитриевич. Два регламента уже использованы.

Сахаров: Я заканчиваю. Опускаю аргументацию. Я пропускаю очень многое.

Горбачев: Все. Ваше время, два регламента истекло. Прошу извинить меня. Все.

Сахаров: Я настаиваю…

Горбачев: Все, товарищ Сахаров. Товарищ Сахаров, вы уважаете Съезд?

Сахаров: Да, уважаю, но я еще больше уважаю страну и народ. Мой мандат выходит за пределы данного Съезда.

Горбачев: Хорошо. Все!

Сахаров: [Не слышно]

Горбачев: Прошу вас завершать, заканчивать. Все! Заберите свою речь, пожалуйста! [Аплодисменты.] Прошу садиться. Включите третий микрофон.

Горбачев, хотя бы отчасти, не мог не испытывать уважения к Сахарову, и даже завидовать ему. Но его злило, что человек, которому он своим повелением вернул свободу, оказался неподдающимся, неуправляемым. Казалось, что Сахаров воспаряет над политикой — даже в те моменты, когда участвует в важнейших дебатах. Когда на него набросился с обвинениями ветеран афганской войны, когда консервативное большинство топало и освистывало его, многие, наблюдавшие это по телевизору, звонили, беспокоясь, что у Андрея Дмитриевича случится инфаркт. Но он был безмятежен, абсолютно безмятежен. Может быть, именно это его качество доводило Горбачева до белого каления. Когда еженедельник “Аргументы и факты” опубликовал результаты опроса, по которым выходило, что Сахаров — самый популярный политик в стране, Горбачев пришел в ярость. И даже грозился уволить главного редактора.

Но дело обстояло просто: Сахаров олицетворял неколебимую и неотвратимую правду. Однажды вечером во время первой сессии съезда Сахаров попросил Горбачева о встрече один на один. В воспоминаниях он описывает свое ожидание этой встречи:

“Мне был виден… весь огромный зал Дворца съездов, в это время погруженный в полумрак и пустой (лишь охранники стояли у далеких дверей). Наконец, примерно через полчаса появился Горбачев вместе с Лукьяновым — последнее не входило в мои планы, но делать было нечего. Горбачев выглядел уставшим (так же, как я). Мы сдвинули три стула в угол сцены за столом Президиума. На всем протяжении разговора Горбачев был очень серьезен. На его лице ни разу не появилась обычная у него по отношению ко мне улыбка — наполовину доброжелательная, наполовину снисходительная. Я сказал: «Михаил Сергеевич! Не мне говорить вам, какое трудное положение в стране, как недовольны люди и все ждут еще худших времен. В стране кризис доверия к руководству, к партии. Ваш личный авторитет упал почти до нуля. Люди не могут больше ждать, имея только обещания. В таких условиях средняя линия оказывается практически невозможной. Страна и вы лично стоят на перепутье перед выбором — или максимально ускорить процесс изменений, или пытаться сохранить административно-командную систему со всеми ее качествами. В первом случае вы должны опираться на ‘левые силы’ — можете быть уверены, что в стране найдется много смелых и энергичных людей, которые вас поддержат. Во втором случае вы сами знаете, о чьей поддержке идет речь, но вам никогда не простят попыток перестройки»”.

Другими словами: перейдите на сторону радикалов, ведь вы знаете, что они правы. Партийные аппаратчики, военно-промышленный комплекс — враги вам, что бы вы ни делали. Они предадут вас, как бы вы с ними ни заигрывали. Не обманывайте себя! Но Сахаров не смог достучаться до Горбачева.

Когда в Сибири начались забастовки, Сахаров, Ельцин, Юрий Афанасьев и экономист Гавриил Попов организовали в рамках Съезда радикальную оппозиционную фракцию — Межрегиональную группу. Это только обострило отношения Горбачева и Сахарова на II Съезде народных депутатов в декабре 1989 года. К чести Горбачева, он и здесь предоставил Сахарову слово, но когда тот зашел слишком далеко, оборвал его. “Все!” — рявкнул Горбачев, когда Сахаров стал рассказывать ему о десятках тысяч телеграмм, которые прислали ему те, кто требовал лишить партию монополии на власть. Дома Сахаров, расстроенный горбачевскими “полумерами”, даже написал в толстой тетради проект Конституции, предсказывая появление Евроазиатского содружества, членство в котором будет добровольным, а коммунистическая партия — лишь одной из многих. Подобно тому, как сахаровские статьи 1968 года предвосхищали перестройку, его проект Конституции предлагал идеи, которые вскоре станут казаться квинтэссенцией здравого смысла. (Три года спустя Горбачев скажет: “Если бы мы внимательнее прислушивались к Андрею Дмитриевичу, мы, возможно, чему-то научились бы”.)

14 декабря в 15:00 Межрегиональная группа провела собрание в Кремле. Сахаров выглядел усталым; во время чужих выступлений его клонило в сон. Ельцин позже скажет, что было видно, что Сахаров плохо себя чувствовал. Но тогда никто не обратил на это внимания, и собрание продолжилось. Сахаров произнес речь, которую, как обычно, не оценили по достоинству. Он сказал, что разочаровался в нынешней политике полумер, что оппозиция — единственная сила, которая может ускорить процесс реформ. Правительство Горбачева, по его словам, “ведет страну к катастрофе, затягивая процесс перестройки на много лет. Оно оставляет страну на эти годы в таком состоянии, когда все будет разрушаться, интенсивно разрушаться… Единственный путь, единственная возможность эволюционного пути — это радикализация перестройки”. Он вновь призвал Горбачева отменить 6-ю статью Конституции, гарантировавшую КПСС монополию на власть. Когда собрание закончилось, Сахаров не сразу пошел домой, а встретился с журналистами из Казахстана в гостинице возле Кремля и дал им большое интервью.

Дома Сахаров сказал жене Елене Боннэр, что спустится в свой кабинет. Он хотел вздремнуть, а потом встать и написать еще одну речь. Он попросил Боннэр разбудить его в девять вечера. До утра ему предстояло многое сделать. “У меня завтра трудный день, — сказал он. — Предстоит бой на съезде”.

Когда Боннэр пришла будить мужа, она нашла его лежащим на полу в коридоре. Он был мертв. Позже Виталий Коротич говорил, что “в его смерти виновата, вероятно, тоталитарная система. Но я рад, что Сахаров успел нанести ей сокрушительный удар. Если Бог послал Иисуса, чтобы Тот искупил грехи человечества, то марксистский бог послал нам Сахарова, чтобы искупить грехи нашей системы”.

В девять утра 15 декабря депутаты бродили по огромному фойе Дворца съездов. Кто-то уже знал, что случилось, кто-то только узнавал, кто-то должен был вот-вот узнать. Близкие соратники Сахарова были убиты горем. Они стояли поодиночке или группами, не разговаривая, куря и глядя в окна на церкви и шпили кремлевских башен. Специалист по творчеству Достоевского Юрий Карякин, который вместе с Сахаровым основал “Московскую трибуну”, сказал мне, что страна лишилась “безошибочного нравственного ориентира”. Ельцин бесцельно ходил туда-сюда, размахивая руками, пока несколько журналистов не подошли к нему и не задали вопрос о Сахарове. Ельцин явно обрадовался, что у него появилось дело, что ему надо общаться с прессой: “Мы должны дойти до конца по дороге, проложенной Сахаровым. Это наш долг ради памяти Сахарова, ради страданий, которые он претерпел”. Казалось, что он разговаривает сам с собой.

Горбачев, которому, как обычно, требовалась поддержка большинства депутатов, политиканствовал. Ему понадобилось несколько лет, чтобы в полной мере признать значение Сахарова, а пока он предпочел не объявлять самому о смерти Сахарова и даже не упоминать об этом с трибуны. Он выразил соболезнования на страницах либерального еженедельника “Московские новости”, но перед депутатами этого не сделал. Огромное упущение. В председательском кресле в тот день сидел один из самых твердолобых консерваторов в политбюро — Виталий Воротников. Его вахта началась в десять утра. Воротников поднялся с места и монотонным голосом объявил, что “один из величайших ученых в стране и выдающийся общественный деятель” Андрей Дмитриевич Сахаров скончался. “Его вклад в обороноспособность страны огромен и уникален”, — сообщил он. Но когда речь зашла о политике, Воротников прибег к эвфемизмам: “Объективный анализ разнообразных аспектов его деятельности — дело истории”. Ни слова ни о диссидентском движении, ни о новой оппозиционной группе, ни о нравственном образце, ни о лидерстве Сахарова.

После этого мы все встали, чтобы почтить память Сахарова минутой молчания.

Горбачев позволил Воротникову продолжать заседание как ни в чем не бывало. Люди, близкие к Сахарову, были поражены, что заседание не перенесли на завтра и что в день похорон не был объявлен национальный траур. Илья Заславский, тридцатилетний инженер, с детства страдавший заболеванием крови, вышел на трибуну, опираясь на костыли. Он представлял Октябрьский район Москвы. Перед заседанием Заславский подошел к Горбачеву и попросил объявить в стране день траура. Горбачев отказался, ответив, что это “не принято”. И сейчас Горбачев прекрасно знал, что скажет Заславский. Не успел молодой депутат открыть рот, как Горбачев строго велел ему: “Сядьте!” Заславский не сдвинулся с места. Горбачев снова потребовал, чтобы тот сел. И снова Заславский не шевельнулся: он ждал, когда депутаты перестанут переговариваться и выслушают его. Сбоку подскочил какой-то угодливый субъект и попытался “помочь” Заславскому спуститься. Заславский смерил его убийственным взглядом боксера, смотрящего на ринге на зарвавшегося соперника. Непрошеного помощника как ветром сдуло. Горбачев оказался перед выбором: согнать с трибуны инвалида за то, что он собирается помянуть скончавшегося святого, или сдаться. Это было примечательное зрелище. Даже мне с балкона — благодаря биноклю — была видна ярость во взгляде Горбачева. Но он уступил. Заславский потребовал объявить национальный траур. Председатель ответил, что предложение будет принято к рассмотрению. Предложение рассмотрено не было.

Позже Заславский так говорил мне о своем поединке с Горбачевым: “Я считал своим долгом не садиться. Бывают моменты, когда ты должен сказать то, что должен. Сахаров был совестью моей страны. Я восхищался им с детства и чувствовал, что это мой долг перед ним. В начале заседания я подошел к Горбачеву и попросил его объявить день всенародного траура, но он сказал, что, скорее всего, не сможет этого сделать, потому что это будет нарушением традиции. По правилам у нас, оказывается, положено по поводу генерального секретаря объявлять три дня траура, члена политбюро — один, а академика ни одного. Горбачев сказал, что раз такого прецедента нет, траур не объявят. Но все другие страны будут скорбеть. А что же мы?”

Тем временем съездовские консерваторы не могли удержаться, чтобы не позлобствовать. Им была отведена своя роль в мифологическом плане событий: они выступали как нехристи, язычники, поносящие святого. Они смеялись над Сахаровым, когда он стоял на трибуне; теперь они глумились над ним мертвым. Социолог Татьяна Заславская, профессионально консультировавшая Горбачева до того, как он стал генсеком, в области общественного мнения, говорила, что ее переполняли стыд и отвращение, когда она слышала “мерзости, которые аппаратчики издевательским тоном произносили” в адрес Сахарова. Когда наконец объявили, что в день похорон заседание отложат на несколько часов, консерваторы зашипели. И все было пропитано фальшью. ТАСС, когда-то клеймившее Сахарова как “иностранного агента” и “продажного наймита”, теперь поливало его елеем. Также между делом появилось сообщение, что эксклюзивная видеосъемка последних дней Сахарова может быть предложена зарубежным телекомпаниям по цене 1500 долларов, в твердой валюте. Были и другие случаи, от которых делалось противно. Евгений Евтушенко носился по буфету Дворца съездов и совал корреспондентам свое только что написанное стихотворение о Сахарове, по-русски и по-английски. “Может, напечатаете на редакционной полосе?” — спрашивал он.

Москвичи моментально превратили дом 48 по улице Чкалова в место поклонения. Они приходили поодиночке и группами и клали на порог охапки гвоздик. Кто-то приклеил на стену фотографию Сахарова, и под ней, окончательно превращая ее в икону, ставили зажженные свечи и пристраивали цветы. Один из первых пришедших к дому людей положил здесь же толстую тетрадь, в которой приходящие писали слова прощания и скорби. “Мы осиротели”. “Теперь некому защититиь нас и наших детей”. “Позор убийцам”. “Простите нас за все несчастья, которые вы перенесли из-за нас. Простите за то, что добрые слова о вас будут теперь говорить те, кто не говорил их при вашей жизни. Слова теперь не помогут, мы не сберегли вас. Но я верю, что мы сбережем память о вас. Простите нас”.

Боннэр была убита горем. Тело Сахарова еще лежало в квартире, а его вдове нужно было заниматься планированием похорон вместе с человеком, которого прислал Горбачев, — Евгением Примаковым. Наконец, разбитая “скорая помощь” подъехала к дому и встала в грязи возле примаковского лимузина. Трое медиков в грязных халатах поднялись в квартиру. Они положили тело на носилки, снесли с седьмого этажа и погрузили в машину. Боннэр же пришлось разбираться с репортерами, столпившимися на лестнице. Она высунулась из двери и прокричала: “Вы все приложили руку к тому, что Андрей умер раньше срока, вы трезвонили нам с утра до ночи и не давали нам жить и работать. Будьте людьми! Оставьте нас в покое!”

У Боннэр был чудовищный характер, но ею нельзя было не восхищаться. Для Сахарова она стала незаменимой помощницей, охранявшей его, как лев. Она вдохновляла его, и он любил ее яростный нрав. В борьбе за права человека они были едины. Они вместе и одинаково перестрадали, физически и душевно. КГБ донимал их всеми доступными способами, даже присылал им “новогодние открытки” с изображениями изуродованных тел и обезьян с электродами, вживленными в череп. Угрожали их детям и внукам. ТАСС, “Известия” и “Правда” публиковали о них гнусную ложь. В Горьком к ним как-то раз ворвались “грабители” с пистолетами. Пригрозив “сделать Афганистан” в квартире, один из налетчиков повернулся к Сахарову и сказал: “Вам тут недолго жить, скоро вас вывезут в санаторий, где есть хорошие лекарства: из людей быстро идиотов делают”. “Историк” по имени Николай Яковлев написал книгу, в которой именовал Боннэр “сексуальной разбойницей”, которая “вдовцу Сахарову навязалась”. В духе русского рыцарства Сахаров — миролюбивый, мягкий Андрей Дмитриевич — при встрече с Яковлевым влепил ему пощечину.

“Год назад мы с Еленой Георгиевной ездили в Париж на конференцию по правам человека, — рассказывал Лев Тимофеев моей жене Эстер на гражданской панихиде по Сахарову. — Андрей Дмитриевич возвращался из Штатов и встречал нас в аэропорту. Они не виделись полтора месяца. И когда встретились, их лица просияли, как у юных новобрачных. Такие светлые, молодые. Они только друг на друга и смотрели. Толпа журналистов их ждала, но они были как-то неуместны, и я тоже чувствовал себя лишним, вроде как мешал свиданию влюбленных”.

Примаков предложил Боннэр организовать похороны по разряду генеральных секретарей. Тело для прощания выставить в Колонном зале, где прощались с усопшими большевистскими вождями. Боннэр отказалась. Она хотела, чтобы похороны Сахарова не были такими официальными, а место было особенным. Ее выбор пал на Дворец молодежи — огромное здание на Комсомольском проспекте.

Следующее утро выдалось таким холодным, что было больно дышать. Мы с Эстер зашли за Флорой и Мишей Литвиновыми и их друзьями и пошли по обледенелым улицам ко Дворцу молодежи. Мы пришли на час раньше назначенного времени и были поражены, увидев, что ко Дворцу уже выстроилась многотысячная очередь. Здесь были люди из Ленинграда, Армении, Сибири. Здесь были азербайджанцы и крымские татары, подростки и дети, старики и озябшие женщины. Некоторые ждали по три-четыре часа, лица у них покраснели, кожа потрескалась. Но они не уходили.

Сахаров лежал в гробу, обитом волнистым крепом, красным и черным. Уже через несколько секунд после того, как двери открылись, у изножья гроба выросла гора цветов. Елена Георгиевна сидела сбоку от гроба со своими детьми и родными, съехавшимися из разных городов России и Соединенных Штатов. В почетном карауле стояли Ельцин, Тимофеев, Сергей Ковалев и многие другие. А люди шли — медленным, нескончаемым потоком, шли пять часов.

“Простите нас! — воскликнула одна женщина, проходя мимо гроба. — Простите нас, Андрей Дмитриевич!”

Елена Георгиевна подошла к гробу, склонилась над мужем, поцеловала его в лоб, погладила щеку тыльной стороной ладони. Она еще долго стояла там, опершись локтем о гроб и закрыв лицо руками.

Если в день народного прощания с Сахаровым стало ясно, каким горем стала для людей его смерть, то следующий день показал, какой политический урон она нанесла.

В 9:30 18 декабря к главному входу в Академию наук на Ленинском проспекте подъехала кавалькада черных лимузинов. Из машин вышли Горбачев и с полдесятка членов политбюро. Они поднялись по ступеням, пройдя мимо транспаранта с Лениным: “Под знаменем марксизма-ленинизма и под руководством Коммунистической партии вперед к победе коммунизма! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” На улице потеплело: морось мешалась с крупными снежинками, которые таяли, едва коснувшись земли. Через несколько минут прибыл траурный поезд: милицейский “мерседес”, а за ним несколько желтых автобусов-развалюх. Из одного автобуса выгрузили гроб с телом Сахарова. Боннэр в это время коротко поговорила с Горбачевым и другими членами политбюро. Она сказала, что в лице Сахарова Горбачев потерял своего самого лояльного оппонента. Горбачев, в свою очередь, спросил, может ли он что-то для нее сделать. Да, ответила она. “Мемориал” по-прежнему официально не зарегистрирован как общественная организация. Это будет сделано, заверил ее Горбачев.

Кто-то из почетного караула поднял крышку гроба. Горбачев снял серую меховую шапку и подошел к изножью гроба. Другие члены политбюро последовали примеру генерального секретаря. Они простояли в тишине минуты две-три, глядя на бледное, царственное лицо Сахарова. Кто-то держал над гробом черный зонт. Затем, дважды кивнув, будто говоря: “Все, достаточно”, Горбачев дал понять, что прощание состоялось. Чиновники зашли в здание Академии наук и расписались в книге памяти. Генсек твердо и крупно написал: “М. С. Горбачев”. Остальные члены политбюро поставили внизу подписи поскромнее.

Когда Горбачев уезжал, к нему подошел журналист и спросил, что он думает о Нобелевской премии мира, которую Сахаров получил в 1975-м. Брежневский режим воспринял эту премию как оскорбительное награждение государственного изменника.

“Теперь ясно, что он ее заслужил”, — ответил Горбачев.

Около полудня похоронная процессия медленно двинулась от Физического института, где когда-то работал Сахаров, к спорткомплексу “Лужники”, стоящему на берегу Москвы-реки. Я шел в нескольких метрах от головного автобуса. Задняя дверь была открыта, и была видна Боннэр, сидящая возле гроба. Прямо передо мной шагал Ельцин. Уже тогда было ясно, что если кто-нибудь и сможет возглавить политическую оппозицию, то это он. Впрочем, он знал, что Сахаров и сахаровское окружение смотрели на него с опаской. Ельцин был не из их круга. В конце концов, он еще недавно был членом политбюро. И хотя Ельцин уже пользовался огромной поддержкой у населения, он хотел расширить свой круг сторонников, чему-то научиться у радикальных демократов и завоевать их поддержку. Идя за гробом Сахарова, он не играл на публику, а просто старался быть ближе ко всему тому, что было ему недоступно, но манило его.

Процессия растянулась на несколько часов. Только когда мы дошли до Лужников, я увидел, как много людей пришло проститься с Сахаровым. На парковке возле стадиона стояло не меньше 50 тысяч человек. И было в этой толпе нечто еще более замечательное, чем ее численность. Глядя на нее, я впервые почувствовал, что в Советском Союзе может появиться единое демократическое движение. До сих пор шахтеры, прибалты, московская и ленинградская интеллигенция представлялись разрозненными островками; между ними была разве что призрачная связь. Но здесь я увидел флаги прибалтийских республик, российский триколор, флаги украинского движения “Рух”. Здесь стояли воркутинские шахтеры и студенты. Люди держали в руках плакаты с большой перечеркнутой цифрой 6: это было требование отмены 6-й статьи Конституции, гарантирующей КПСС статус “руководящей и направляющей силы советского общества”.

Из динамиков лился полонез Огинского. Выступали бывшие политзаключенные — в том числе Ковалев и священник-диссидент Глеб Якунин — и политики, которым теперь предстояло заполнить громадную брешь: Ельцин, лидер литовского движения за независимость Витаутас Ландсбергис, ленинградский юрист Анатолий Собчак, Илья Заславский, Юрий Афанасьев, Гавриил Попов. Гроб Сахарова стоял перед грузовиком с платформой, откуда говорили выступающие. Боннэр стояла рядом с микрофоном в серой меховой шапке Сахарова и курила одну сигарету за другой. Заговорила она только один раз: попросила всех не тесниться, чтобы церемония прошла спокойно и никто не пострадал. Не понять прозрачный намек мог только чужак: в дни похорон Сталина в уличной плотной и разгоряченной толпе были задавлены сотни людей: кровавая жертва была под стать кровопийце.

Филолог Дмитрий Лихачев, старейший депутат Съезда, говорил первым. “Многоуважаемая Елена Георгиевна, родные, друзья, коллеги и студенты Андрея Дмитриевича! Уважаемые товарищи! Мы собрались здесь для того, чтобы почтить память величайшего человека человечества, гражданина не только нашей страны, но и всего мира. Человека, в общем-то, XXI века. Такого, каким должен быть человек в будущем. Потому и не поняли его в этом веке. Многие. Он был настоящий пророк. Пророк в древнем, исконном смысле этого слова, то есть человек, призывавший своих современников к нравственному обновлению ради будущего. И, как всякий пророк, он не был понят и был изгнан из своего города”.

Афанасьев сказал, что в будущем союз демократических сил должен быть назван в честь Сахарова. Отец Глеб Якунин сравнил Сахарова со святым. Другие называли Мартина Лютера Кинга, Ганди, Толстого. Ландсбергис рассказал, что на Кафедральной площади Вильнюса в память о Сахарове звонили колокола собора. Слушая речи, люди держали в руках свечи и плакали. Когда стемнело, прощание завершилось. Толпа разбрелась к станциям метро и автобусным остановкам. Я никогда не слышал, чтобы столько людей вели себя так тихо.

Похороны состоялись через час на окраине Москвы — на Востряковском кладбище, в сосновом лесу. Снова шел снег. Всюду стоял сосновый и снежный запах. Военный оркестр играл Траурный марш Шопена и “Сновидение” Шумана. Глубокая могила были вырыта рядом с двумя соснами и могилой матери Боннэр — Руфи. Боннэр выпустила сигарету из рук и приподняла тонкий белый покров над лицом мужа, поцеловала его в последний раз, снова накрыла и отступила. Но тотчас вернулась, поцеловала его снова и осталась у гроба. Я был рядом с Тимофеевым: он стоял навытяжку, и слезы скатывались по его бороде. Наконец музыка смолкла. Двое кладбищенских рабочих закрыли гроб и опустили его на дно могилы. Боннэр бросила на гроб горсть земли. Остальные сделали то же: в яму бросали землю и сосновые ветви, еще припорошенные снегом. Было тихо, только падающие комья земли и ветки стучали по крышке гроба. Могильщики засыпали яму. Боннэр смотрела на них и курила. Вскоре могила была покрыта цветами: красными гвоздиками, желтыми розами. Затем люди со свечами отошли от могилы, но еще некоторое время постояли в отдалении. Дел здесь больше не осталось. Снова пошел дождь.

В тот день и еще несколько дней после этого я ощущал внутреннее опустошение. Никогда раньше ничья смерть, кроме смерти близких, не вызывала у меня такого чувства. Оно же владело многими из моих московских знакомых — пожалуй, еще сильнее, потому что они жили при советской власти. В марте 1953 года сбитые с толку советские люди, узнав о смерти Сталина, спрашивали себя: “Что теперь будет?” Теперь тот морок развеялся, но вопрос остался. “Что теперь будет?” Сахаров был лучше, чем все мы. Его разум функционировал на недоступных высотах рассуждения, морали, толерантности. Один из ближайших сподвижников Сахарова в науке и в правозащитном движении Валентин Турчин вспоминал вполне типичный эпизод:

“Это было в сентябре 1973 года, вскоре после позорного письма сорока академиков с осуждением Сахарова. Я сидел у Сахаровых — как обычно, на кухне, и мы обсуждали это письмо. Они только что вернулись с Черного моря, и Елена рассказала мне о забавном случае, который произошел за пару дней до их отъезда. Они загорали на пляже, и тут к Андрею Дмитриевичу подбежал какой-то коротышка, сказал, как счастлив его видеть, тряс его руку и повторял: какое счастье, что среди нас живет такой человек! «Кто это?» — спросила Елена, когда коротышка ушел. Андрей Дмитриевич ответил: академик такой-то. Через три дня опубликовали письмо сорока, и этот академик был среди подписавших. Елена, человек вообще эмоциональный, говорила о нем с презрением и гадливостью — в общем, вполне понятными. Я посмотрел на Андрея Дмитриевича: а какова его реакция? Реакция оказалась очень типичная. Он отнесся к этому случаю без возмущения. Он о нем размышлял”.

Советский Союз едва ли мог позволить себе потерять такого человека.

Глава 20

Утраченные иллюзии

Александр Яковлев думал, что ему конец. Он лежал на заболоченном поле боя под Ленинградом. Его туловище и ноги изрешетил немецкий пулемет. Было темно и холодно, и очень страшно. Он родился в деревне и в детстве так тяжело болел, что мать два года не шла регистрировать его рождение. Теперь ему было 18. Он был лейтенантом 6-й бригады морской пехоты Балтийского флота. И он умирал. Единственное, что могло его спасти, — традиция советских морпехов: не оставлять на поле боя ни раненых, ни мертвых. И традиция выручила. Пятеро его товарищей выбежали на поле, чтобы подобрать Яковлева. Первых четверых уложили наповал. Пятый подхватил Яковлева и побежал. Им удалось спастись. В родную деревню под Ярославлем Яковлев вернулся на костылях. Мать пришла в такой ужас от его состояния, что он почувствовал себя виноватым. Нужно было кормить трех младших сестер, страна лежала в развалинах. Что ему было делать?

Полвека спустя Яковлев, ближайший советник Горбачева и “архитектор перестройки”, рассказывал студентам МГУ, как он, раненный фронтовик и юнец, вступил в партию. Он пошел учиться в педагогический институт и мечтал стать учителем. Но в 1944-м он стал членом партии. Миллионы членов партии погибли на фронте или еще воевали. Местным партийным начальникам требовалось молодое пополнение, чтобы урепить ряды. Яковлева затянули в политическую работу, об учебе в педе пришлось забыть. “Потом, через несколько лет, начали набирать в Высшую партийную школу, — рассказывал Яковлев. — Меня вызвали на собеседование в местный комитет. Я не знал, чего от меня хотят. В то время все делалось в обстановке строгой секретности. Мне предложили сдать экзамены, я их сдал и стал учащимся Высшей партийной школы. Вот так началась моя партийная карьера”.

Либеральным студентам в феврале 1990-го Яковлев казался чуть ли не единственным человеком в политбюро, кому можно доверять; Горбачев в этом смысле не был исключением. КПСС для них была рудиментом. Никто уже не сдавал экзаменов по истории партии. Те, кто ее изучал, испытывали к партии такой же интерес, какой антропологи испытывают к жизни каннибалов и огнепоклонников. Внизу, в университетском вестибюле, студенты развесили по стенам самые характерные цитаты из Ленина и Сталина. Они организовывали клубы любителей The Beatles, Iron Maiden, запрещенных русских писателей и американского бейсбола. Но они были молоды и хотели знать, каково было сущестовать в том кошмаре.

Яковлев рассказал студентам, что был типичным представителем своего поколения. Что он и его товарищи шли в атаку, крича: “За Сталина! За Родину!” Что они верили в “светлое будущее”, обещанное партией. В маленьком Королеве — родной деревне Яковлева — никто не задумывался о том, какую колоссальную трагедию переживала страна. Когда в 1920-е двоюродного деда Яковлева раскулачили и выслали, никто не понимал, что это часть огромной кампании коллективизации, в ходе которой погибнут миллионы. Газет в деревню приходило немного, а в тех, что приходили, печаталась сплошная ложь. Многие деревенские жители, в том числе и мать Яковлева, были неграмотны. Его отец окончил четыре класса церковно-приходской школы, мать не училась нигде. Только благодаря доброму и верному другу отец Яковлева не попал тогда в мясорубку террора.

“Нашим районным военкомом был человек по фамилии Новиков. Выяснилось, что в Гражданскую войну он был командиром взвода, где служил отец. Это был замечательный человек. Я помню, как он проезжал верхом по нашей деревне на коне и разговаривал со всеми детьми и новобранцами. Он был единственным человеком из районной верхушки, кого мы знали. Однажды он подошел к нашему дому и постучал в окно рукояткой хлыста. Отца не было дома, и Новиков сказал матери: «Передай ему, что он должен поехать на конференцию, которая продлится, по крайней мере, три дня — только хорошенько запомни! Я потом заеду».

Мама не поняла. Когда она рассказала об этом отцу, он заставил ее несколько раз повторить слова Новикова — особенно последние: «Я потом заеду». Тогда он собрал в мешок кое-какие пожитки и отправился в соседний район, к маминой сестре Рае — «на конференцию». На всякий случай он сказал маме, где его искать. Мама была тихая женщина, крестьянка.

Ночью к нам в дверь постучали и спросили, где отец. Мама сказала:

— На конференции.

— На какой конференции?

— Не знаю. Он не сказал.

Они ушли. На следующую ночь приходили снова… Через три дня пришел Новиков. Вот что значила фронтовая дружба! Не все превратились в нелюдей. Новиков сказал маме, что отец может возвращаться: «конференция» закончилась! Мама послала меня за отцом”.

Лишь много лет спустя Яковлев понял, что местному партийному комитету, вероятно, спустили “план”: расстрелять столько-то человек за столько-то дней. Не найдя Николая Яковлева, убили кого-то другого.

В 1956 году Яковлев жил в Москве и работал в ЦК. Он был молодым инструктором — на деле, самым молодым в аппарате — и его пригласили “наблюдателем” на XX съезд КПСС, в Кремль. С балкона Яковлев слышал разоблачительный доклад Хрущева о культе личности Сталина. Когда Хрущев начал описывать масштабы чисток в партии и армии, делегатов охватил ужас. Соучастники смешались, несведущие были потрясены. “Стояла гробовая тишина, — вспоминал Яковлев. — Никто не смотрел друг на друга. Я помню, что с балкона мне было слышно только одно слово, его повторяли раз за разом: «Нда-а». Только и было слышно: «Нда-а». Больше никаких разговоров. Люди ходили, качая головами. Услышанное не сразу доходило до них. Осмыслить это было трудно, очень трудно. Особенно тем из нас, кто еще не превратился в циников, у кого еще были идеалы и кто еще не знал правды”.

Яковлев считал, что Хрущев на XX съезде совершил подвиг. Но трагедия заключалась в том, что “он так и не сделал следующий шаг к демократизации… Инстинктивно он понимал, что необходимо двигаться вперед, но он слишком завяз в прошлом и не мог от него освободиться. Позже в своих воспоминаниях он сожалел о том, что не пошел дальше. Но воспоминаниями дела не поправишь”.

В 30 с небольшим Яковлев уже работал заместителем секретаря отдела ЦК по науке и культуре. Именно там он начал понимать “жестокую силу” партийного аппарата. Он пришел в отдел убежденным романтиком, свято верившим в ленинизм и новую оттепель. Но вскоре он осознал, что попал в мир оруэлловского кошмара: мир, где угрожают шепотом, где существуют негласные коды поведения и доступа, в мир черной комедии. На одном из заседаний начальник его отдела обвинил в “троцкизме” сотрудника, курировавшего животноводство. Сам Яковлев тоже становился жертвой “мелких насилий” в жизни партаппаратчиков. “Например, однажды мне дали премию за рецензию на фильм, который я не видел”, — рассказывал он, вспоминая свою работу в ярославском обкоме. “«Из центра» поступило распоряжение напечатать во всех газетах статью о фильме «Сталинградская битва». Позвонили редактору и сказали, что назавтра статья должна быть в газете. Фильм в нашей области еще не показывали, никто его не видел. Мы позвонили местному прокатчику. Оказалось, у него есть список актеров и описание сюжета. Исходя из этого я и написал. Некоторых актеров я знал по другим фильмам и мог сказать, что они «глубоко раскрывают характеры героев», ну и все в этом роде. Понятно, рецензия была положительной”.

До 1985 года Яковлев был отчасти аппаратчиком, отчасти исследователем. Когда он учился в аспирантуре Академии общественных наук при ЦК КПСС, его сочли достаточно благонадежным, чтобы отправить в Нью-Йорк на годичную стажировку в Колумбийский университет. Однокурсники вспоминали его догматизм и настороженность, но в то же время интеллектуальную любознательность. Он объехал северо-восточные штаты и Средний Запад и написал диссертацию о политике “нового курса”: впоследствии эта программа вдохновила его на перестроечные реформы. В Америке Яковлеву понравилось, но он был совершенно потрясен невежеством американцев в отношении СССР. Много лет потом он рассказывал, как какой-то житель Нью-Йорка спросил его, есть ли у русских рога.

Когда к власти пришел Брежнев, карьера Яковлева претерпела интересный поворот. Его ценили в отделе пропаганды ЦК, контролировавшем телевидение и прессу, но все чаще сомневались в его благонадежности. Когда в 1966-м арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, “серый кардинал” Брежнева Михаил Суслов поручил Яковлеву обеспечить “пропагандистское освещение” суда. Дело Синявского и Даниэля было одним из первых крупных диссидентских процессов. Несогласный Яковлев нашел способ отказаться. Он не собирался бунтовать — слишком дорожил карьерой и комфортом. Яковлев ответил Суслову, что судебным процессом должен заниматься другой отдел. “Я сказал, что «не очень в теме» для такого, — вспоминал Яковлев. — Не то чтобы это был особенно смелый поступок”. После этого и других подобных случаев “защиты” диссидентов, таких как Сахаров и Лев Копелев, “брежневское руководство стало относиться к нему с большим недоверием” и оставило его на должности исполняющего обязанности секретаря отдела, не повысив до собственно секретаря.

В 1970 годы Яковлев защитил молодого партийного руководителя с юга России — Михаила Горбачева: тот в порядке эксперимента нанимал для уборки урожая студенческие бригады. “Он организовывал эти бригады и платил им, и это выглядело сомнительно с точки зрения идеологии, — объяснял Яковлев. — Он произвел на меня впечатление, и я помог ему, чем мог”.

Будучи идеологом в ЦК, Яковлев суконным языком написал сколько полагалось пропагандистских монографий и брошюр, в основном обвинявших во всех прегрешениях “американский империализм” и его “имперскую идеологию”. Он даже выступил редактором сборника документов Пентагона. Все эти труды ЦК высоко ценил. Но яковлевская деятельность пропагандиста завершилась, когда он написал длинную и по обычным меркам весьма острую статью, обличавшую русский национализм. В ноябре 1972 года статья “Против антиисторизма” вышла в “Литературной газете” на двух полосах. Яковлев громил крайних националистов, создававших культ “патриархального крестьянина” и романтизировавших дореволюционное прошлое. Мишенью Яковлева были авторы журнала “Молодая гвардия”, которым активность вестернизированной интеллигенции как внутри, так и вне партии казалась угрозой “национальному духу”. Яковлев вел полемику на ритуальном партийном языке, обвиняя писателей во “внеклассовом, внесоциальном подходе”, но в то же время неявно защищал “интеллектуализм”, то есть мышление, выходящее за границы официальной догмы.

Брежневу и его сторожевым охранителям идеологии статья совсем не понравилась. Яковлев прекрасно понимал, что в аппарате ЦК ему больше не место. Чтобы предупредить кару начальства, он сам избрал себе наказание: попросил перевести его на дипломатическую службу, желательно в англоговорящей стране. Его просьбу удовлетворили в считаные часы. Он был отправлен в Канаду и провел там десять лет — послом и изгнанником.

Работая в Оттаве, Яковлев улучшил свой английский и с головой окунулся в книги, статьи, в окружающую поп-культуру. Он регулярно встречался с канадскими чиновниками, дипломатами, интеллектуалами и продолжал писать собственные статьи. “В Канаде я чувствовал себя прекрасно. Она стала для меня спасением”, — признался он мне. Именно в Канаде Яковлев подружился с Горбачевым. В мае 1983 года Горбачев, одна из главных фигур в политбюро, приехал в Канаду и вместе с Яковлевым отправился в путешествие по стране, облетев ее на старом винтовом самолете Convair от Ниагарского водопада до Калгари. Они побывали в гостях у фермеров и бизнесменов, но самые важные разговоры вели друг с другом. Оба рассказывали, что по многу часов обсуждали катастрофическое будущее Советского Союза, прогнившую до основания экономическую систему, губительное отсутствие свободы в прессе, в культуре и науке. “Главное, что мы совместно поняли, было то, что больше так жить нельзя, — рассказывал мне Яковлев. — Мы абсолютно открыто говорили обо всем, и я понимал, что передо мной лидер нового типа. И с политической, и с интеллектуальной точки зрения это было просто поразительно”.

Яковлев хотел вернуться в Москву, и в силах Горбачева было исполнить его желание. Через месяц Яковлева назначили директором одного из самых престижных и либеральных исследовательских центров — Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО).

Западных советологов, силившихся понять образ мыслей той команды, которая складывалась вокруг Горбачева (до и после его прихода к власти в марте 1985-го), назначение Яковлева обмануло. Апологеты холодной войны, проштудировав книгу Яковлева, написанную в начале правления Рейгана, “От Трумэна до Рейгана. Доктрины и реальности ядерного века” (в английском издании — “На краю бездны”), сочли ее автора консерватором, который не принесет никакой разрядки в советско-американские отношения. Ученые, пытавшиеся разглядеть в людях Горбачева проявления гибкости, ничего подобного в сочинении Яковлева не увидели. Книга “От Трумэна до Рейгана” мало чем отличается от бюллетеней, которые раздавали в колледжах члены Лиги спартаковцев 20 лет назад. Негодующим тоном, унаследованным от “Что делать?”, Яковлев обличает Соединенные Штаты как самодовольную, беспринципную, развращенную страну, исповедующую “идеи мессианства” и жаждущую “мирового господства”. Джон Уэйн, телепроповедники, “буржуазная пресса”, Норман Подгорец — все они вызывают у Яковлева тошноту. Америка в глазах Яковлева — “Жалкое зрелище. Жалкая демократия. <…> Достойно большего сожаления то, что еще многие американцы полны иллюзий относительно этой «демократии». Они всерьез думают, что выбирают своего законодателя, «благодетеля» и «защитника», а он, оказывается, давно куплен. Это бесспорный факт. Однако буржуазная пропаганда изо всех сил стремится доказать обратное. <…> Романтизация жестокости, одобрение насилия, смакование сексуальных историй, изображение убийства как обычного и нормального явления — характерные черты деятельности массовых средств информации и культуры. <…> Главный герой, которого американец встречает всюду: в кино, на телеэкране, в книгах, журналах и газетах, — это гангстер, шпик, садист”.

Но если перечитать “От Трумэна до Рейгана” сегодня, станет ясно, что Яковлев скрупулезно изучал Соединенные Штаты и проштудировал множество книг и статей — от Foreign Affairs и International Securityдо воспоминаний Генри Киссинджера. Кроме того, он демонстрировал чувство юмора, которым не отличалось большинство бойцов идеологического фронта: “Некоторые, например, говорят, что из всех художественных образов, созданных Рейганом в бытность актером, ему больше всего удалась роль помощника шимпанзе по имени Бонзо. Этот фильм не забыт публикой. Демонстранты в Торонто, вышедшие протестовать против милитаризма Рейгана, держали в руках плакаты, укоряющие американцев за то, что они выбрали не того шимпанзе”.

Много лет спустя я спросил Яковлева о его доперестроечных книгах. Он ответил, что они, как и их автор, были “заложниками времени”. “Если бы я не жил в США и Канаде, я бы не писал об Америке таких книг, — говорил он. — Но я был импульсивным человеком. Когда я читал в газетах и книгах сплошную критику в адрес моей страны, это меня сильно задевало. Например, я знаю, что я калека. Но если мне каждый день будут говорить: «Ты калека, ты калека», я разозлюсь! Я начну отвечать: «Сам калека! Сам дурак!»”

С момента прихода к власти Горбачева Яковлев был важным, если не ключевым участником обсуждения любой прогрессивной идеи, любого политического акта или жеста Кремля. Яковлев был нетипичным персонажем в высшем партийном паноптикуме. В отличие от большинства членов политбюро, у него не было опыта управления республикой, регионом или хотя бы заводом. Он никогда не возглавлял такие важнейшие структуры, как армия или КГБ. “На самом деле он ничего не знал ни об обычной жизни, ни о политическом управлении”, — сказал мне заклятый враг Яковлева в политбюро Егор Лигачев.

Яковлев со своими выразительными кустистыми бровями и толстыми очками был просто домашним советником, интеллектуалом при лидере, нашептывающим ему в ухо. “Сенека при Нероне-Горбачеве, — заметил мой русский друг. — Или Аристотель при Александре Македонском”. Как бы то ни было, вскоре стало ясно, что за обязательным обличительным пафосом и партийным языком книги “От Трумэна до Рейгана” скрываются незаурядный ум и настойчивое стремление реформировать Советский Союз. Чтобы найти ответы на свои вопросы, Яковлев изучал американский “новый курс”, штудировал “Критику чистого разума” Канта, ранних социалистов и куда более прагматические источники. Однажды Виталий Коротич пришел в Кремль к Яковлеву по поводу очередного номера “Огонька” и с удивлением увидел, что помощники главного партийного идеолога “изучают” фильм “Индиана Джонс: в поисках утраченного ковчега” — вероятно, чтобы разобраться в особенностях американских СМИ и приемов саморепрезентации. Неизвестно, распространялась ли антипатия Яковлева к Джону Уэйну на более политкорректные приключения Харрисона Форда.

За 1985–1990 годы Яковлев успел сделать невероятно много. Он участвовал в создании “нового политического мышления” — основ внешней политики. Это мышление обходилось без классического ленинского классового подхода и позволяло идеологически обосновать что угодно — от вывода войск из Афганистана и сближения с США до политики невмешательства в Восточной Европе.

Яковлев был конструктором культурной революции — гласности — и использовал свое влияние для назначения либеральных редакторов в такие издания, как “Огонек” и “Московские новости”. Республиканские лидеры — из Армении, балтийских и других республик — находили в Яковлеве сочувственного слушателя. В 1988 году на заседании политбюро глава КГБ Виктор Чебриков заявил, что балтийские народные фронты составили контрреволюционный заговор. Яковлев, только что побывавший там, ответил, что никакой угрозы нет: “Там выступают только за перестройку и демократизацию”. Единственный историк в политбюро, он возглавлял комиссию, которая занималась реабилитацией политических ссыльных и заключенных, расследовала убийство Кирова в 1934 году и “открыла” секретные протоколы к пакту Молотова — Риббентропа.

До Яковлева государственными идеологами были люди вроде Михаила Суслова — догматики, столпы коммунистической веры. Перед Яковлевым стояла задача реформировать эту веру. Начали они с Горбачевым с идеи “очищения” социализма и партии, при этом совсем не понимая, как это сделать и к чему это приведет. Примечательно, что главные реформаторы в политбюро, Яковлев, Горбачев и Шеварднадзе, с самого начала — после отставки Ельцина в 1987 году — двигались практически вслепую и преодолевали ураганное сопротивление консерваторов.

“В общем и целом, — говорил Яковлев, — главным нашим принципом было то, что некоторые вещи можно улучшить: дать больше демократии, провести выборы, больше позволять газетам. Понемногу, не сразу, улучшать систему управления, не так строго настаивать на централизации, как-то перераспределить власть — может быть, разделить функции партии и правительства. Но обо всех этих демократических началах говорили с 1917 года, даже при Сталине. «Социалистическую демократию» даже тогда называли идеалом. Но слова словами, а в 1985 году мы впервые начали подкреплять слова делами. И как только слова становились реальностью, логика развития диктовала нам следующие шаги. Перестройка приобрела собственную логику развития, которая и подсказывала нам, что делать. Именно она привела нас к «выводу», что улучшения нам ничего не дадут. Можно починить машину, долить масла, затянуть гайки и ездить дальше. Но с социальным организмом такое получается не всегда. Этого просто недостаточно. Оказалось, что нужно все просто переделывать.

Идеологические дискуссии начались уже тогда, в 1985-м. Доходило до открытых столкновений по вопросу о гласности. У реформаторов с самого начала было свое видение перестройки. Консерваторы считали, что изменить нужно лишь некоторые вещи. Они думали, что нам нужно поменять лишь немногое, но во всем опираться на партийный аппарат. Именно тогда началось потакание консервативному духу: государственные проверки предприятий, антиалкогольная кампания. Все это были административные методы, не имевшие отношения к реальной экономике. Например, мы ввели этот — как там мы его назвали — хозрасчет?.. региональный или местный… Это была полная ерунда!

Потеряв таким образом два с половиной года, мы начали думать о новых типах общества, радикальной реструктуризации на совершенно новой основе, и поняли, что эта задача куда масштабнее, чем нам представлялась… Это была уже не партийная работа, это не имело ничего общего с идеей перестройки. И это движение было начато небольшой группой людей”.

В 1989 году Лигачев и другие партийные ортодоксы выступили с обвинениями Яковлева, Горбачева и Шеварднадзе в том, что вследствие предпринятой ими радикализации перестройки страна оказалась на пороге создания “буржуазного” государства, что реформаторы отказались от “классового подхода” в политике, что у них нет четкого плана будущего.

Яковлев возражал: “Некоторые наши консерваторы теперь говорят: вот, группа авантюристов начала реструктуризацию, не имея конкретного плана действий. Но представьте себе, что было бы, если бы мы просто в кабинете разработали схему преобразований! Маркс так и сделал, и посмотрите, к чему это привело! Нужно работать с жизнью, уметь приспосабливаться к новым условиям. В этом и состоит наша проблема: мы инертны, мыслим догмами. Даже если реальность требует от нас что-то изменить, мы сначала пойдем сверяться с книгой.

Представим себе, что к власти пришел Лигачев. Начал бы он перестройку? Да. Но он повел бы себя на манер Андропова: закон и порядок в экономике, но только административными методами. Он смог бы это сделать. Возможно, результат получился бы даже лучше. Были бы лучшие условия, больше хлеба, больше зерна. Но сохранилась бы старая система, основанная на страхе, то же отсутствие демократии и гуманного отношения к человеку”.

В начале перестройки Яковлев еще был осторожен в выборе терминов. Он был политиком-лоялистом и не хотел казаться радикальнее Горбачева. При этом часто он все равно выглядел в глазах аппаратчиков горбачевским “попугаем” и несказанно их раздражал. “Даже за самые первые, самые осторожные мои речи на меня обрушивался шквал критики, — вспоминал он. — Достаточно мне было [в 1988 году] произнести слово «рынок», как разражалась буря. Сейчас все кому не лень говорят про рынок. Но тогда приходилось каждое слово заворачивать в специальную обертку”.

Наиболее радикальным предложением Яковлева в первые годы его возвышения был демонтаж однопартийной системы. В декабре 1985 года Яковлев подал секретную служебную записку на имя Горбачева, в которой советовал в качестве первого шага к построению демократической многопартийной системы разделить КПСС на фракции прогрессистов и консерваторов. Такое разделение лишь оформило бы уже существующее положение: единство партии было фальшью и маскировкой. Яковлев надеялся, что такой шаг заставит уйти или замолчать самых рьяных партийных фанатиков. По старинной русской традиции, размежевание покажет, кто есть кто. Но Горбачев знал партию не хуже Яковлева и напрочь отклонил его предложение как слишком опасное. Мы можем потерять все, сказал он Яковлеву. Сам увидишь: партию можно реформировать, но постепенно.

Однако к июлю 1989-го стало ясно, что партия не поддается реформированию. Главные сторонники реформ поговаривали о выходе из КПСС, а сотни тысяч ее членов уже сдали партбилеты. Комитеты комсомола закрывались или тихо умирали. В то же время самого Яковлева постоянно критиковали “Правда”, “Советская Россия” и другие партийные органы печати. Поэтому он решил, что время оберточной бумаги прошло. Пора было разобраться с позорным партийным прошлым и туманным будущим. Для своего “камингаута” Яковлев выбрал знаменательную дату: 200-летие Великой французской революции, по случаю чего ему предстояло сделать доклад.

Перед членами партии, представителями интеллигенции и зарубежными гостями Яковлев вновь обратился к прошлому, углубив то, что было сказано прежде. Горбачев уже осудил “преступления” Сталина, но теперь его двойник-интеллектуал выступил против основополагающих мифов Советского Союза. Он сообщил слушателям, что революция большевиков быстро привела к созданию царства террора, далеко превзошедшего якобинцев с их гильотиной.

“Октябрьская революция не обошлась без идеализации террора”, — сказал Яковлев. По его словам, “в среде революционеров, в том числе и в партии большевиков, немало было тех, кто самозабвенно верил в насилие — в его очищающую силу… спасение для страны и народа”. И еще: “Возвышающие порывы к свободе вырождаются в горячечные приступы насилия, что в конечном счете и гасит огонь революции”.

Далее Яковлев указал на связь между Лениным и Сталиным, что тогда и для беспартийных интеллектуалов казалось чересчур радикальным. Подобные откровения из уст главного идеолога гласности, перестройки и “нового политического мышления” потрясали до глубины души: “Когда мы сегодня мучительно недоумеваем, как получилось, что страна, партия ленинцев смирились со сталинщиной, реками безвинной крови, нельзя не видеть, что среди причин, удобривших почву деспотии, оказалась и болезненная вера в возможность форсировать социально-историческое развитие, идеализация революционного насилия, восходящая к самим истокам европейской революционной традиции”.

Иными словами, явление Сталина было не “отклонением”, а прямым следствием ленинского “революционного романтизма”, который идеализировал насилие как инструмент классовой борьбы и очищения. До перестройки такую трактовку отрицали даже самые смелые советские историки. Рой Медведев считал, что Сталин — лишь патология, искривление ленинизма. Некоторые западные историки приуменьшали или вовсе замалчивали кровожадность Ленина. Но от доказательств было никуда не деться, а Яковлев, председатель комиссии политбюро ЦК по изучению материалов, связанных с репрессиями, знал об этих доказательствах лучше всех. Как показали историки-эмигранты Михаил Геллер и Александр Некрич, именно Ленин и Троцкий первыми в Европе употребили выражение “концентрационный лагерь”, а затем от теории перешли к практике. 9 августа 1918 года, через три месяца после того как это словосочетание произнес Троцкий, Ленин дал телеграмму в Пензенский исполком и потребовал от местных красных деятелей “провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города”.

Яковлев требовал, чтобы партия признала свое прошлое и осудила старые методы. “История не может быть иной, но мы иными быть обязаны, — сказал он. — Идея о насилии в качестве повивальной бабки истории исчерпала себя, равно как и идея власти диктатуры, непосредственно опирающейся на насилие”.

Эта речь далась Яковлеву очень непросто. В том или ином качестве он служил КПСС все послевоенные годы. Он говорил, что впервые усомнился в советском руководстве, узнав, что Сталин отправляет вернувшихся советских военнопленных прямиком в лагеря, опасаясь “иностранного влияния”. С тех пор его образ мыслей претерпел радикальные изменения, как и у множества его сверстников. Но он прекрасно знал, что большинство партийных чиновников если и изменилось, то очень незначительно. Несмотря на внешнюю приверженность словарю горбачевской эпохи — “перестройка”, “ускорение”, “демократизация” и так далее, — фундаментальным переменам они решительно противились. В своем докладе, приуроченном к юбилею Французской революции, Яковлев признал и это: “Выход на новый виток цивилизации не проходит безболезненно. Острые драмы порождаются и инерцией уходящих общественных структур, и неприятием нового, и революционным нетерпением”.

Яковлев даже завуалированно коснулся “проблемы” того, что революции пожирают своих детей, чтобы уверить консерваторов, что на этот раз охоты на ведьм не будет. Он не стал обличать своих противников, он предупредил их. “Партия, которая исповедует легенды, живет тщеславными иллюзиями, — такая партия обречена”, — сказал он.

К началу 1990-го было ясно, что монолит КПСС вот-вот развалится. Сахаров умер, но его требование лишить партию монополии на власть стало лозунгом растущей демократической оппозиции. Что-то должно было убедить Горбачева решиться на такой шаг. Предложений Сахарова и Яковлева, возникновения в стране десятков новых партий все еще было недостаточно. Ему требовался удар по голове, чтобы замахнуться на партию. Как обычно, эту роль с удовольствием взяли на себя литовцы.

В январе 1990-го Горбачев приехал в Вильнюс. Он был уверен, что у него получится утихомирить разбушевавшуюся республику и уговорить местных партийных лидеров вернуться в лоно метрополии. Яковлев уже побывал в Вильнюсе и считал, что отрицать литовскую точку зрения о том, что Москва по-прежнему проводит агрессивную имперскую политику, попросту аморально. Горбачев с ним не согласился. Он винил главу литовской компартии Альгидраса Бразаускаса в том, что тот отмежевался от всесоюзной организации и позволил “профессорам-романтикам” из “Саюдиса” забрать себе столько власти. Каждая следующая вильнюсская встреча только усугубляла гнев и замешательство Горбачева. Пока прогрессисты были ему послушны, Горбачева все устраивало. Но теперь его прежние последователи обгоняли его, а это было недопустимо. Горбачев терял политический контроль.

Во время поездки у Горбачева вышла стычка с пожилым заводским рабочим, который держал в руках плакат “Литве — полную независимость”.

— Кто вам велел написать это? — сердито спросил Горбачев.

— Никто. Я написал это сам, — ответил рабочий.

— А вы кто? Вы где работаете? — не унимался Горбачев. — И что значит “полная независимость”?

— Это значит то самое, что было у нас в 1920-е годы, когда Ленин признал суверенитет Литвы, потому что ни одна нация не вправе управлять другой нацией.

— В нашей большой семье Литва стала развитой республикой, — сказал Горбачев. — Какие же мы эксплуататоры, если Россия продает вам хлопок, нефть и другое сырье, причем не за твердую валюту?

Рабочий перебил Горбачева:

— У Литвы до войны была твердая валюта. Вы отняли ее у нас в 1940-м. А вы знаете, сколько литовцев было в 1940-е выслано в Сибирь и сколько их там погибло?

Горбачев не мог больше сносить такую наглость.

— Я не хочу больше говорить с этим человеком! — взорвался он. — Если люди в Литве разделяют подобные взгляды и лозунги, их ждут тяжелые времена. Я больше не хочу с вами разговаривать.

Раиса попыталась успокоить мужа.

— Помолчи! — рявкнул он.

В последний день своего визита в Литву Горбачев наконец признал очевидное. Год назад сама мысль о многопартийной системе казалась ему “чепухой”. Теперь он говорил: “Осуществление многопартийной системы — не трагедия, и если эта система… соответствует потребностям общества, мы не должны как черт ладана бояться многопартийной системы”.

Горбачев уже понимал, что катастрофа разразится, если он не ограничит монополию КПСС. На расстоянии он следил за тем, что происходило с Ярузельским в Польше, Хонеккером в ГДР и — особый случай — с четой Чаушеску в Румынии. Горбачеву не нужно было напрягать фантазию, чтобы осознать, что в его стране зреет такая же ярость. Все хотели одного — очистить дом. В Чернигове, на севере Украины, случилась автомобильная авария. Собралась толпа, люди увидели, что пьяный водитель одной из машин — первый секретарь местной партийной организации. Вдобавок багажник в его машине был набит деликатесами, которых горожане не видели уже много лет. Чиновник был вынужден уволиться. В Волгограде ушло в отставку все руководство горкома, когда десятки тысяч людей начали протестовать против строительства жилья повышенной комфортности для местного чиновничества. Та же участь постигла руководство Тюменского горкома, обвиненного в коррупции. А в Ленинграде бывший член политбюро и глава обкома Юрий Соловьев был исключен из партии, после того как несколько сотен человек устроили пикет возле его дома: их интересовало, каким образом он купил “мерседес-бенц” за 9000 рублей, притом что официальная его цена была около 120 000.

4 февраля 1990 года в Москве стоял страшный холод, но примерно 250 000 человек прошли маршем по Садовому кольцу и улице Горького и вышли на Манежную площадь к Кремлю. Обитатели кремлевских кабинетов, вероятно, перепугались до полусмерти. Это была самая большая демонстрация в Москве за все время советской власти, и демонстранты были настроены отнюдь не почтительно. Об этом, например, свидетельствовал реявший над площадью плакат: “Номенклатура, помни о Румынии!” Люди, чтобы согреться, топали ногами и хлопали ладонями в перчатках. На платформу грузовика забрался Юрий Афанасьев и прокричал в микрофон: “Да здравствует начавшаяся мирная, ненасильственная февральская 1990 года революция!” Все поняли, на что он намекает: в 1917 году именно Февральская революция положила конец царскому режиму. Через несколько дней ЦК должен был провести пленум и решить судьбу 6-й статьи Конституции. Впервые оппозиция была уверена в великой победе. “Когда они [члены ЦК] соберутся в понедельник утром в Кремле, пусть помнят о сотнях тысяч людей, которых вы сегодня здесь видите!” — сказал Владимир Тихонов, президент Союза объединенных кооперативов. Ельцин кричал с трибуны, что Горбачеву предоставляется “последний шанс”. И толпа — гремучая смесь из демократических социалистов и социал-демократов, зеленых и монархистов, кришнаитов и ветеранов войны, домохозяек и студентов — приветствовала эти слова гулом одобрения.

На пленуме Лигачев и другие члены ЦК сетовали на “потерю” Восточной Европы, на “хаос” на улицах. Но затем им пришлось сделать то, чего от них требовали. 7 февраля 1990 года ЦК проголосовал за отмену 6-й статьи и открыл России путь к многопартийной системе. Выбора у них действительно не было. Они видели толпу протестующих. Они прочитали на плакатах, какое будущее их может ждать.

Яковлев оставался верен Горбачеву до конца, но было очевидно, что они разошлись в вопросах идеологии и тактики, особенно в том, что касалось партии. “Я убежденный коммунист”, — твердил Горбачев. Но для Яковлева социализм был немногим важнее государства всеобщего благосостояния, правительства, которое могло бы “защитить людей от бедствий и нищеты”. Его отношение к Ленину становилось все более критическим. “Да, оно изменилось, — признавал он в беседе со мной. — Как говорит Библия: во многой мудрости много печали. Ленин был невероятно талантливым политиком. Об этом спору нет. Но он стремился к власти и только к власти. Все остальное зависело от этого стремления. Он считал, что нравственность для пролетарской революции ценности не имеет”.

На июль был назначен съезд партии — Юрий Афанасьев заранее окрестил его “похоронами”. В течение нескольких недель до съезда партийная печать упорно критиковала реформаторов, называя их даже “предателями” социализма и родины. Разумеется, больше всех доставалось Ельцину и Яковлеву. На самом съезде делегатам раздавали листовки, в которых были напечатаны слова, якобы сказанные Яковлевым на встрече с радикалами и консерваторами. Из “ответов” Яковлева следовало, что он изменил Горбачеву, не уважал армию — словом, оказался еще большим радикалом, чем на самом деле. Позже расследование установило, что текст листовки сочинил генерал Игорь Родионов, известность которому принес кровавый разгон мирной демонстрации в Тбилиси.

Яковлев редко выступал на публике: он предпочитал оставаться в тени Горбачева и влиять на события как советник генсека. Но на съезде он решил высказаться в свою защиту и не оставил от оппонентов камня на камне. Разоблачив фальшивую листовку с приписываемыми ему заявлениями, он показал еще одну листовку, которую тоже раздавали делегатам. Это была фотокопия страницы газеты “Русский голос”. Там говорилось: “Нам нужен новый Гитлер, а не Горбачев. Нужен срочно военный переворот. В Сибири у нас еще много неосвоенных мест, ожидающих своих энтузиастов, проваливших дело перестройки”.

“Упоминается и моя фамилия, — сказал Яковлев. — Так что, товарищи сибиряки, ждите новых зэков. Вот что происходит, товарищи. Идет массированная атака, травля всеми средствами, вплоть до уголовных. Конечно, все это оставляет рубцы на сердце, но я хотел бы сказать организаторам этой скоординированной кампании, тем, кто стоит за этим: укоротить мою жизнь вы можете, но заставить замолчать — никогда!”

Разочаровавшись в партии, Яковлев стал подвергать сомнению и жизнеспособность самого марксизма. Вскоре он уже заявлял всем вокруг, что нетерпимость Ленина можно помножить на неправоту Маркса. В интервью газете “Рабочая трибуна” он сказал: “История не согласилась с Марксом по многим проблемам. Он говорил, что революция одновременно произойдет в нескольких развитых европейских капиталистических странах. Этого не произошло. Революция случилась в России, да и то по удивительному стечению разных обстоятельств. Маркс говорил об абсолютном и относительном обнищании пролетариата. Не оправдалось. Он писал, что капитализм — это загнивающее общество, которому противоестественны научно-технический и социальный прогресс. Оказалось неверным. <…> Но дело даже не в этом. Жизнь корректирует многие теории. Проблема в том, что над Россией был произведен жестокий эксперимент. Была сделана попытка создать новую модель общества и воплотить ее на практике в условиях, непригодных для социализма. Неудивительно, что понадобился террор, чтобы навязать стране новый образ жизни”.

20 августа 1990 года Горбачев подписал указ о реабилитации всех репрессированных в 20-е, 30-е, 40-е и 50-е годы и отменил все решения о лишении диссидентов гражданства. Партия, разумеется, думала, что совершает поступок невероятной щедрости. Но затем в программе “Время” выступил Яковлев — с коротким заявлением, достойным Сахарова или Гавела.

Он сказал, что, по его мнению, два указа президента — “акты покаяния. Когда мы говорим, что реабилитируем кого-то, будто бы милостиво прощаем его за грехи прошлого, это отдает лукавством и лицемерием. Мы не прощаем его. Мы прощаем себя. Это мы виноваты в том, что другие столько лет были оклеветанными и гонимыми. Это мы реабилитируем себя, а не тех, кто имел другие мысли и убеждения. Они хотели нам лишь добра и свободы, а руководство государства отплатило им злом: тюрьмами и лагерями.

Мы начали дышать воздухом свободы, и нам уже становится трудно вспомнить, что происходило в отдаленном и не столь отдаленном прошлом. А там были сотни тысяч бесчеловечных судов, расстрелянных и замученных до смерти людей, людей, покончивших с собой, людей, даже не знавших, в чем их обвиняют, но чьи жизни были разрушены…

Нам они служат не укором, а жестоким напоминанием для тех, кто по-прежнему испытывает жгучую ностальгию по прошлому, для тех, кто готов вернуть в нашу жизнь страх… Я хочу обратить особое внимание на трагическую судьбу нашего крестьянства, которое заплатило своей кровью за преступления сталинского режима. Это была не просто беспрецедентная расправа с крестьянством, нарушившая развитие общества: под угрозой оказалось и развитие государства. Никогда прежде история не знала такой концентрированной ненависти к человеку”.

Глава 21

Октябрьская революция

В последние дни существования КПСС я познакомился с одним из ее оставшихся верховных жрецов — Вячеславом Шостаковским. Он был соратником Яковлева и Ельцина и ректором Московской высшей партийной школы, рассадника юных ленинцев. В считаные месяцы Шостаковский свел на нет работу тысячи идеологов: он уволил старых преподавателей и нанял новых, молодых; пересмотрел и расширил учебную программу, включив в нее весь возможный спектр идей и течений мысли. Наряду с Марксом и Лениным студенты начали читать Милля и Локка. Многие источники по советской истории были изданы за рубежом или подпольно, но времени ждать, пока очнутся партийные издательства, не было. Шостаковский предполагал или оживить партию вливанием свежей крови, социал-демократической молодежью, или, как он сказал мне, “нам придет конец”.

“Мы движемся к многопартийной демократии, к политическому рынку, но КПСС к этому не готова, — говорил он. — Боюсь, что к этому рынку не готов даже Горбачев”.

После беседы с ректором я направился к выходу, но по дороге увидел написанное от руки объявление: “Сегодня вечером в Ленинской аудитории показ американского фильма”. Какого фильма — не указано, но я все равно пошел. В Ленинской аудитории яблоку негде было упасть. Свет погас, и на экране замелькали знакомые лица Майкла Дугласа и Чарли Шина. Высшая партийная школа КПСС представляла “Уолл-стрит”!

Если бы я раньше не знал, что коммунистическая идеология умерла, то к финальным титрам у меня не осталось бы никаких сомнений. Послушники коммунистического монастыря, в котором взращивали новое поколение служителей культа ленинизма, реагировали на нравоучительную историю об американских финансистах так, что бедному Оливеру Стоуну впору было бы разрыдаться. Они восприняли фильм не как предостережение против проявлений алчности, не как агитку, побуждающую лучших и одаренных делать выбор в пользу добропорядочной жизни и общественно полезного труда. Отнюдь не так. Они пожирали глазами вещи: длинный лимузин с баром и телевизором, суши-машину, стейки в ресторане “21”, роскошные манжеты рубашек Turnbull & Asser, которые носил Майкл Дуглас. Как же им нравились эти рубашки! Когда молодой брокер Чарли Шин впервые зашел в свою новую квартиру на Ист-Сайде — круговой обзор, вид, за который не жалко умереть, — юные ленинцы испустили протяжный вздох.

“С моделями мы покончили. С догмами тоже. Теперь мы можем говорить только о целях”, — говорил мне Шостаковский. Именно так. В Ленинской аудитории цели были очевидны. В кульминационный момент, когда герой Дугласа, подражая Айвену Боски, произносит коронную фразу: “Жадность — это хорошо!”, юные коммунисты дали себе волю и одобрительно завопили. Без намека на иронию.

Когда мы выходили из Ленинской аудитории, со мной заговорил студент из Вьетнама Муен Тан Конг, приехавший учиться по обмену: “Я могу только сказать по этому поводу, что коммунизм — противоположность капитализма, по-моему, так. А партия — это авангард. Мы это сейчас проходим. Но все очень сложно. А кино хорошее, правда?”

На начало марта 1990 года были назначены выборы в местные органы власти. В результате к управлению должны были прийти новые люди — мэры, главы районов и пр. Такое скоропалительное испытание многопартийности, пребывавшей еще в младенческом состоянии, не было справедливым. У коммунистов, чтобы удержаться на плаву, были ресурсы и деньги, а если этого окажется недостаточно — КГБ. Большинство же новых партий состояло из нескольких десятков человек. Для собраний они арендовали помещения и произносили там ужасающе скучные речи. Иногда были еще бутерброды.

Но демократы были уверены в победе. Уже в первые недели после коллапса однопартийной системы молодой московский политик Илья Заславский начал свою кампанию с поразительного обещания. Он сказал избирателям Октябрьского района, что, если его изберут в местный совет и назначат председателем, он — ни больше ни меньше — сделает так, что семь десятилетий экономического бедствия будут забыты как дурной сон. “Мы построим капитализм в одном отдельно взятом районе”, — провозгласил он. Намек был понятен: в свое время Сталин намеревался построить “социализм в одной отдельно взятой стране”.

Неслабое предвыборное обещание! Можно было только пожелать Заславскому удачи. Октябрьским районом управляли те же партийные аппаратчики, которых я навещал пару лет назад по приезде в Москву, и управляли они так же бездарно. Как и прочих жителей, меня удручало плачевное состояние района: всюду груды мусора, который никто не убирал, пустые магазины, осыпающиеся здания, заброшенные стройки. Район превратился в трущобу. И примерно так же выглядели почти все городские районы в стране. Заславский предлагал средство лечения — свободное предпринимательство. То самое, которое Ленин давным-давно назвал паразитизмом и которому отказал в будущем.

Лидеры демократической оппозиции, в том числе Заславский, расценивали в это время Верховный Совет только как площадку для телевизионных дебатов. Его депутаты были в лучшем случае послушны Горбачеву, в худшем — придерживались консервативных взглядов. После драматических событий и бурного выплеска гласности на первой сессии Съезда народных депутатов сторонники обновления довольно скоро убедились, что собрание депутатов не имеет возможности двигать вперед экономические и политические реформы. Поняв это, главные российские реформаторы переключились с общенациональной деятельности на региональную. “Демократическая Россия” — альянс всех демократических сил, от “Мемориала” до недавно зарегистрированных социал-демократических партий — надеялась, что в городские и районные советы придут ее люди. Народные фронты в балтийских республиках, в Центральной Азии, в Закавказье хотели того же. Ельцин рассчитывал получить кресло в российском парламенте и превратить эту институцию в платформу для прихода к власти. Заславский надеялся проделать то же на более скромном уровне.

Как один из основателей “Демократической России”, Заславский мог рекомендовать кандидатов не только в Октябрьском, но и в других московских районах. У России не было никакого нормального электорального опыта и тем более никаких представлений о существующих на Западе политтехнологиях. Заславский нанимал социологические службы, устраивал семинары по проведению предвыборных кампаний и даже привлек психологов для составления эффективных агитационных текстов. Он обратился к известным писателям, которые, используя свои связи, помогли ему напечатать листовки (партийные типографии отказались с ним работать).

Заславский был инвалидом, человеком довольно желчным и несколько заносчивым — отнюдь не прирожденным политиком. Его учителя, начальство текстильной фабрики, где он работал, даже его родители недоумевали, как так вышло, что он занялся политической деятельностью и стал одним из самых известных людей в стране. Ему было всего 30 лет. Но избиратели не забыли, как после смерти Сахарова он требовал объявить всенародный траур; не забыли, как Горбачев велел ему уйти с трибуны, а он не подчинился. Все московские реформаторы, желавшие попасть в Моссовет и в райсоветы, шли к нему за поддержкой и помощью в организационных делах.

В своем районе Заславский победил с легкостью. В местный совет прошло множество кандидатов от “Демократической России”, и они быстро избрали Заславского председателем. Это была одна из сотен и сотен побед “Демократической России” и других реформаторских групп в Советском Союзе. Многие люди сознательно голосовали за “демократическую линию развития”. Ельцина выбрали в Верховный Совет РСФСР, и было очевидно, что он метит на место председателя. Экономист Гавриил Попов стал депутатом Моссовета, а затем мэром Москвы. Юрист Анатолий Собчак, блиставший на Съезде народных депутатов, был избран мэром Ленинграда. Самые политические активные регионы СССР снова на время впали в эйфорию от уверенности в своих силах и от открывшихся возможностей. Когда я приехал в Ленинград и встретился с Собчаком, он уже занимал огромный кабинет в Мариинском дворце. Меня, впрочем, удивило, что за спиной у Собчака все равно висел огромный портрет Ленина.

Покидая кабинет, я шепотом спросил у помощника Собчака: “А что тут делает портрет?”

Тот рассмеялся. “Не обращайте внимания, — сказал он. — Мы хотели его снять, но под ним обнаружилось огромное пятно. А переклеивать обои нет денег”.

В первые же месяцы после выборов Заславский в полной мере осознал, какую разруху оставила после себя КПСС. Она осуществляла контроль над каждым магазином и заводом, каждым отделением милиции и пожарным депо, но все равно довела Октябрьский район до совершеннейшего упадка. И так происходило повсеместно. Продукты в магазинах то появлялись, то исчезали; бывали дни, когда пустовали даже хлебные полки. Ситуация с жильем была аховая: москвичи ютились в квартирках размером с гардеробную или в коммуналках, где одна ванная приходилось на 15–20 человек. Покопавшись в документах, Заславский узнал, что огромный памятник Ленину на Октябрьской площади обошелся в 23 миллиона рублей — 7 миллионов вытащили из районного бюджета. Притом что на улицах по многу дней лежали неубранные кучи мусора, а врачам в больницах платили в два раза меньше, чем водителю автобуса.

Один раз в неделю Заславский вел прием жителей района и выслушивал их жалобы в обшарпанном кабинете недалеко от Октябрьской площади. Вдовы, пенсионеры, алкоголики, молодые родители сидели, поджав ноги, на узких скамеечках в коридоре и ждали своей очереди. Находиться рядом с Заславским с шести вечера и далеко за полночь — означало узнавать о нескончаемых провалах “социализма в одной отдельно взятой стране”.

“Илья Иосифович, мы с мужем в разводе, но по-прежнему живем в однокомнатной квартире. Мы стоим в очереди на новое жилье с 1978 года…”

“Илья Иосифович, моя мать на этой неделе умерла, но мне сказали, что, чтобы ее похоронить, нужно дать взятку заведующему кладбищем. Денег на взятку у меня нет…”

“Илья Иосифович, у моего сына лейкемия, врачи говорят, что ничего не могут сделать. Они говорят, что вылечить его могут только на Западе. У нас нет ни визы, ни денег…”

Заславский сидел в кресле сгорбившись, переживая не столько из-за конкретных жалоб — у кого не бывает проблем? — сколько из-за их количества. Он постепенно терял уверенность в себе. Он был бессилен и от этого приходил в уныние. Когда Ельцин снова стал народным депутатом, он позволил мне несколько часов просидеть у него в кабинете во время приема избирателей. Жалобы были те же самые, но он часто мог помочь просителю. Как бы аппаратчики ни презирали Ельцина, они были вынуждены слушаться его — бывшего члена политбюро и действительного члена ЦК. Он мог сделать короткий звонок, и человек получал все, о чем просил: квартиру, инвалидную коляску, визу, чтобы съездить к дочери в Варшаву. Однако это было возможно только потому, что вес и связи Ельцина как бывшего кремлевского начальника были огромны. Заславский же мог только снова и снова пролистывать растущие кипы жалоб и просьб. Всем посетителям он говорил, что постарается разобраться с их проблемой, сделает, что сможет. Он писал письма и звонил в инстанции. Но система, к которой он обращался, считала его своим врагом.

Заславский понимал, что перемены начнутся только тогда, когда политическая и экономическая реформа произойдет не в одном Октябрьском районе. А пока ему было трудно смотреть в глаза своим избирателям. “Я у них последняя надежда, — сказал он мне как-то вечером в перерыве между разговорами с посетителями, — а я почти ничего не могу для них сделать. Как мне объяснить им, что на это уйдут годы?”

Поначалу успехи Заславского были скорее символическими. По закону новые партии были обязаны регистрироваться, и было похоже, что все новые партии в городе и стране регистрировались в Октябрьском районе: здесь были самые удобные условия. Едва ли не каждую субботу какая-нибудь очередная новая партия проводила в районе учредительный съезд. “Это доходит до абсурда. Мы еще шагу не сделали в экономическом направлении, но зато уже успели зарегистрировать три разные христианско-демократические партии”, — рассказывал Григорий Васильев, 32-летний экономист, которого Заславский назначил главой райисполкома.

Заславский, понимая, что гласности еще далеко до настоящей свободы слова, помогал также с регистрацией и финансированием газетам, которые по причине малотиражности или радикальности не имели поддержки от партийной бюрократии и государственных типографий. Редактор подпольного журнала “Гласность” Сергей Григорьянц, которого Горбачев в интервью The Washington Post обозвал паразитом, получил небольшое здание и стал издавать свой журнал открыто, без помех со стороны правительства и партии. Кроме того, Заславский открыл в вестибюле райкома на Шаболовке книжный магазин, где продавались эмигрантские журналы, такие как “Континент” и “Посев”. Позднее он спонсировал открытие газетных киосков в метро.

Одновременно Октябрьский район начал войну с КПСС, столько лет здесь хозяйничавшей. Заславский убрал из райсовета всю коммунистическую атрибутику — бюсты Ленина, серпы и молоты, — а вслед за ними потеснил и партийных бюрократов. Он выделил им несколько плохоньких кабинетов на верхнем продуваемом этаже и отключил их от внутренней телефонной связи.

“Пускай живут как хотят, — сказал он. — У этих людей не больше прав на это здание, чем у христианских демократов или у общества наблюдателей за птицами”.

Заславский и его коллеги знали, чего хотят добиться, но, прежде чем приступать к решительным действиям, они хотели хотя бы видимости консенсуса. Я был свидетелем того, как Заславский убеждал районную милицию в том, что милиционеров должен брать на работу и увольнять город, а не чиновники из МВД. Я видел, как он пытается объяснить ошарашеным рабочим, что им пора стать совладельцами акций собственного предприятия и что неэффективные, экологически вредные заводы нужно закрыть и заменить фабриками, которые будут “работать чисто и производить вещи, нужные людям”. Заславский понимал, что создание свободного рынка приведет к повышению цен, безработице, банкротствам, что эпоха относительно равных доходов приходит к концу, — и говорил об этом открыто. Он был холоден и честен. Его слова энтузиазма у слушавших не вызывали. Однажды на станкостроительном заводе, сидя на трибуне под колоссальным транспарантом “Имя и дело Ленина бессмертны!”, Заславский наслушался сполна:

— Что вы будете делать с азербайджанцами, которые торгуют у нас на рынках?

— Эти шашлычники на нас наживаются! Они скупают все мясо, а потом продают в три-четыре раза дороже!

— Не делайте из нас подопытных мышей для вашего капитализма!

Рабочих, разумеется, больше волновали их повседневные трудности, а не грандиозные планы и новая Октябрьская революция. Заславский попробовал объяснить разницу между черным рынком и настоящим рынком, объяснить, зачем нужны конкуренция, регулирование, стимулы. Но он ничего не добился. “Знал бы, что так, не стал бы за вас голосовать!” — крикнул ему один рассерженный рабочий.

К концу этой встречи Заславский и Васильев были совершенно подавлены. Эйфория предвыборной кампании быстро испарялась. “Мы не понимали, как глубоко в каждом из нас сидит большевистская психология, — жаловался мне помощник Заславского Илья Гезенцвей. — Чем больше мы напираем, тем сильнее ее сопротивление”.

Несколько месяцев деятельность реформаторов напоминала барахтанье утопающих. Но постепенно экономические шаги Заславского и Васильева начали приносить плоды. Первой гениальной идеей было сделать Октябрьский район московским Делавэром. Райсовет упростил процедуру регистрации для частного бизнеса. После этого в район повалили предприниматели, обрадованные, что можно не якшаться с партийными бюрократами и не давать им взятки. За год открылось более 4500 малых предприятий — почти половина вновь народившегося частного бизнеса в Москве — рестораны, брокерские конторы, товарные биржи, частные исследовательские лаборатории, строительные фирмы, юридические компании, магазины электроники. Обложив бизнесменов налогом, Октябрьский район за год увеличил ежегодный доход с 73 миллионов рублей до 250 миллионов.

Появились в районе и первые признаки рыночной экономики: амбиции, быстрое обогащение, преступность, поразительная жадность. “Октябрьская революция”, как называли ее районные газеты, стала золотой жилой для таких дельцов, как 24-летний Герман Стерлигов. Он бросил юрфак и объявил себя пионером советского капитализма. Стерлигов основал товарную биржу, которую назвал именем своей собаки: “Алиса”. Через полгода, как рассказывал мне Стерлигов, у него были уже “десятки миллионов рублей”. Свое состояние он нажил благодаря вакууму, образовавшемуся после краха старой командной системы управления. Строителям негде было взять кирпичи, водителям — заправить фуры. Там, где не справлялись старые министерства, возникала “Алиса”. Когда я пришел к Стерлигову в здание его биржи на Ленинском проспекте, он вел себя как игрушечный султан. Повсюду сновали хорошенькие юные блондинки в эластичных мини-юбках. “Мои помощницы”, — с ухмылкой пояснил Стерлигов. У него были большие виды на будущее, и, что важно, у него все получалось. Стерлигов был владельцем первой в России профессиональной хоккейной команды и основателем Клуба молодых миллионеров, где олигархи схожих с ним взглядов могли встречаться и вместе что-нибудь планировать. “Да, и вот еще что, — сказал он (в этот момент секретарша наклонилась к нему с зажигалкой, и Стерлигов прикурил сигарету Marlboro). — Мы купим Московский ипподром и пригласим людей, которые делают дерби в Кентукки. Пусть у нас тоже будут международные скачки”.

Разбогатев, Стерлигов решительно избавился от сентиментальности. “Почему я должен жалеть бедных и ленивых? — недоумевал он. — Больных и слабых — это я еще понимаю, но, если кто-то хочет жить в нищете, с Богом. Хотят быть рабами — пожалуйста, Бог в каждом рабе видит достоинство. Но историю творят личности, а не толпа. Когда невежественная толпа вмешивается в исторический процесс, он превращается в хаос.

Мое поколение презирает систему. Она погубила все, к чему прикасалась. У нас было богатейшее государство в мире, а его пустили по миру! Но старшее поколение нас не понимает. Их психология безнадежно ущербна. Они настолько привыкли жить в своем нищем равенстве, что для них всякий человек с деньгами — вор”.

Стерлигов был не единственным олигархом. Газета “Точка зрения” подсчитала, что к концу 1990 года в СССР было уже по крайней мере 150 000 “рублевых миллионеров”. “Послушайте, миллион рублей по нормальному курсу — это 25 000 долларов. Это что, так много? — говорил мне Стерлигов. — У меня нет ни одного свободного рубля. Все завязано в бизнесе”.

Встреча закончилась, и один из людей Стерлигова повел меня показать биржу. В зале, заполненном брокерами и инвесторами, стоял гул. “Добро пожаловать в будущее”, — сказал мне Евгений Городенцов, брокер из “Алисы”, только что заключивший сделку на поставку кирпичей, которая принесла ему 750 000 рублей комиссионных. Ему был 21 год. Все брокеры говорили о Стерлигове как о небожителе — полубезумном боге. Его люди напомнили мне ближний круг Гражданина Кейна. Они знали, что босса ждет крах, но им хотелось находиться рядом с ним, представлявшим иные, неведомые миры. Необузданные амбиции Стерлигова выходили за все мыслимые пределы: это была смесь тэтчеристской горячки свободного рынка, атмосферы Чикаго 1920-х годов и мистификаций Ф. Т. Барнума. Когда я в последний раз говорил с ним, он как раз обдумывал новейший план: купить в 200 километрах от Москвы огромную территорию и устроить там автономный “западный мир в миниатюре”, с фабриками, школами и университетами, аэропортами и вертолетными площадками, спутниковыми тарелками и “японским телевизором в каждом доме”.

Пожалуй, самым поразительным в богатстве Стерлигова было то, какую зависть и какие угрозы оно порождало для владельца. Раз в неделю в “Алису” заявлялась милиция, требуя показать ей бухгалтерские книги. Приходили и из КГБ. Чтобы не стать жертвами рэкетиров, Стерлигов с женой и новорожденной дочерью постоянно переезжали. Такие же опасности ждали всех, кто преуспевал на молодом российском рынке. Из двенадцати новых членов Клуба молодых миллионеров один Стерлигов не скрывал своего имени. Десятки людей говорили ему, что хотят вступить в Клуб, но боятся похищения или нападения. Партийный еженедельник “Гласность” опубликовал статью, в которой Стерлигова обвиняли в “патологической ненависти к коммунизму” и сообщали, что свою карьеру он начал с рэкета и что он “не особенно умен”. Нападки шли со всех сторон. “Алиса” за первые полгода своего существования достигла такого успеха, что завистливые конкуренты Стерлигова наперебой уверяли меня, что он сотрудничает с КГБ. Поговаривали, что у него есть дядя-министр.

Стерлигов, подобно большинству плутократов, был нечувствителен к критике и все обвинения объяснял простой завистью. “В нашей стране богатство до сих пор считается грехом, — говорил он. — Но мы это изменим. Причем быстро”.

Либералы предыдущего поколения, те, кому было под 40 или чуть больше, при виде этой молодой поросли не негодовали, а скорее удивлялись. Мой друг, ленинградский музыкальный критик Алекс Кан, рос в полудиссидентской среде, читая самиздат и слушая пиратские записи Джона Леннона. Теперь же молодежь, казалось, была сосредоточена только на деньгах и на возможности их приобрести. “С каждым месяцем и с каждой неделей таких ребят становится все больше, — говорил Кан. — Мое поколение, те, кому сейчас под 40 или за 40, поклонялось идеям и идеалам, которые были под запретом. Мы слушали поэтов и бардов. Теперешних ребят тошнит от всего этого. То, чего они больше всего хотят, это жить в обществе, где все работает”.

В среде новоявленных миллионеров, самонадеянных молодых мужчин (женщин среди них не было), не существовало ни выработанных правил поведения, ни своего языка. Это были примитивные накопители капитала, по определению Маркса. Консерваторы эту новую породу ненавидели, а либералы считали неизбежной ступенью перехода к жизни с материальным достатком. “Среди них есть неприятные люди, но, чтобы добиться национального благосостояния, без них не обойтись. Мы не можем ждать, когда черную работу сделают ангелы, — говорил репортер главной советской деловой газеты «Коммерсантъ» Игорь Свинаренко. — Эти бизнесмены сколачивают состояния на продаже тухлого мяса, устаревших компьютеров, на торговых сделках. Они накопят деньги, построят предприятия, откроют заводы, магазины. Некоторые из них совершают отвратительные поступки, ведут себя как дикари. Но они дадут детям образование, может быть, отправят их за границу, в Гарвард. И потом дети вернутся оттуда, полные благородных идей, и скажут: «Папа, ты сволочь!» И тогда они начнут вести дела по-другому. В них заговорит больная совесть. Так и будет развиваться общество”.

Пожалуй, если и был новый образцовый советский миллионер, то это был Артем Тарасов — предприниматель, занимавшийся инновационными технологиями и торговлей. Ему было за 40, и им постоянно интересовались КГБ и милиция: они подозревали его в нелегальном выводе капитала за рубеж. Тарасов первым из советских миллионеров открыто объявил о размерах своего состояния и даже говорил об операциях с недвижимостью и заграничных поездках на пресс-конференции в МИДе. Он предал гласности предполагаемую сделку Горбачева с японцами — продажу им за миллионы долларов четырех Курильских островов. Разгневанный Горбачев пригрозил Тарасову судом, и КГБ стал еще сильнее допекать бизнесмена. В 1990-м он большую часть времени проводил на Французской Ривьере. Здесь он рыбачил и ждал, когда можно будет вернуться домой. “Я с восхищением смотрю на новое поколение, на молодых Тарасовых, которые явно любят игру гораздо больше, чем просто деньги, — говорил мне Владимир Алексанян, эмигрант, занимавшийся импортом и экспортом для компаний в Пало-Альто (Калифорния) и в Москве. — Они работают по 16–18 часов в сутки. Их склад ума уже совсем не тот, что был 12 лет назад, когда я уехал. Они владеют иностранными языками. Они приезжают в Штаты, берут напрокат машины и ездят по стране. Они ничего не боятся. Спокойно обсуждают аренду военных транспортных самолетов, для того чтобы быстро доставить груз. Им даже в голову не приходит, какой фантастикой это выглядит в глазах людей старше 30”.

Типичным представителем этой новой породы был 24-летний Антон Данилец, царь и бог ленинградских информационных служб и риелторских контор. Этот круглолицый юнец своей бычьей грацией напоминал молодого Джеки Глисона. По словам Данильца, в начале 1991 года его состояние выражалось в сумме 20–30 миллионов рублей и полутора миллионов долларов на иностранных счетах. Свою империю Данилец выстроил на руинах комсомола. Когда в 1987–1988 годах начали лихорадочно открываться первые кооперативы, он при помощи комсомола открыл видеосалон и за год заработал полмиллиона рублей. Менеджменту он обучился по пиратской ксерокопии заграничного бизнес-учебника. После этого почти сразу нанял юристов, чтобы те проводили его “через дебри законов”. Данилец говорил, что, чтобы не завязнуть в “войне законов” между Москвой и союзными республиками или между городами и районами, нужно было просто знать, что кому принадлежит, у кого есть право на выдачу лицензий.

С утра до ночи Данилец колесил по Ленинграду на разваливающихся “жигулях” и на свои сбережения арендовал и скупал ценную недвижимость. Он претворил в жизнь несколько идей, которые давно вынашивал. Например, арендовав заброшенный бассейн со спортивым залом, он сделал из него прибыльный спортивный центр, ставший популярным у советских миллионеров и иностранцев. Увидев, что в России появляется бизнес, он основал агентство финансовой информации — лениградский аналог Dow Jones. Начал издавать популярную газету “Невское время”, купив печатный станок, принадлежавший прежде ленинградскому обкому. В Сибири, на Урале, в Карелии Данилец занимался скупкой сырья, “если сделка казалась выгодной”. На него работало больше тысячи человек. В какой-то момент он наконец решил, что заднее сиденье его машины — не лучший офис, и за 300 000 рублей купил шикарный трехэтажный особняк на улице Герцена, 47 — дом, где провел детство Владимир Набоков.

“Мои предки тоже были предпринимателями, белой костью. Теперь мы возвратим этому зданию прежний вид, — сказал Данилец, показывая мне комнаты, которые Набоков обессмертил в автобиографической книге (русский вариант «Другие берега», английский — Speak Memory). — Для меня это место олицетворяет связь со всем, что мы потеряли и хотим вернуть. Люди забывают, что до революции в России существовала деловая жизнь. Это теперь мы в лучшем случае страна третьего мира. Я хочу восстановить утраченное. Так что когда ко мне приходят с интересными проектами, я в них вкладываюсь — или деньгами, или оборудованием и помещением.

Все знают, что сейчас ушлые партийцы хотят захапать как можно больше, пока их не погнали взашей. И я считаю: пускай! Большинство из них плохо соображают и даже не представляют, что такое настоящий бизнес. В ближайшие годы все приберут к рукам молодые. Мы будем строить империи, но не империи зла”.

В классическом марксизме первоначальной стадии накопления капитала сопутствуют “симптомы болезни”. В Советском Союзе главным таким симптомом стало стремительное распространение разных способов ограбления: рэкета, финансовых пирамид и поджогов, — а также заказных убийств. Заславский и районные отделения милиции постоянно сталкивались с такими проблемами, особенно в тех местах, где открылись новые частные предприятия. Однако мне почему-то больше повезло не с московской, а с ленинградской мафией.

Алекс Кан сказал, что знает человека, который знает человека, который торгует компьютерами и “всем остальным” со склада в Васильевском районе. Бизнесмен по имени Александр попросил нас к двум часам принести пару бутылок виски — “лучше всего Johnnie Walker” — и пообещал познакомить “с интересными людьми”. На счастье, в валютном магазине в гостинице “Астория” Johnnie Walker был.

Офис Александра оказался ужасной дырой: на полу опилки, по углам паутина и всюду пылища, даже на столе и телефоне. Александр объяснил, что виски не для него и он просит, “с учетом всех обстоятельств”, не называть его фамилию. Вскоре стало понятно, почему.

Через пять минут в комнату ввалилось четверо громил, назвавших себя “Благотворительным обществом”. Они явились за еженедельным “взносом” в 5000 рублей. Я отдал им виски, Александр — бумажный пакет. Благотворители явно были довольны. Поговорить? Да с удовольствием!

“Нас некоторые называют бандитами, — начал бывший спортсмен по имени Сергей, хрустя пальцаи. — Но мы на это смотрим иначе: мы людей защищаем. И мы их убеждаем, что им нужна наша защита”. По словам Сергея, иногда они для большей убедительности прихватывают пистолеты и автоматы “Узи”, купленные на черном рынке. Мускулистый Паша, который “слегка съехал” на Афганской войне, рассказал, как именно они вели дела в ту пору, которую позднее экономисты и пресса стали называть “переходным периодом”, от централизованной социалистической экономики к свободному рынку, а сами бандиты называли “Диким Западом” и “Чикаго 30-х”.

“Сначала бизнесмену все объясняют. Очень медленно и подробно. Затем, если он не понимает, что он должен платить, его избивают. Но профессионально. Пара сломанных ребер, пара дней в больнице. В следующий раз его сажают в машину, вывозят в лес и дают лопату. Мы говорим ему: копай себе могилу. Обычно на этом месте они ломаются”.

Я никак не мог понять, рассказывают мне правду или “кидают дешевые понты”. Но подобный рэкет существовал, бизнесменов убивали постоянно. Александр, мужчина нордической внешности, на вид лет 40, старался не показывать, как страшно ему это слушать. Время от времени он тревожно на меня поглядывал. Чтобы заставить нас еще немножко понервничать, Сергей вдруг разразился полубезумным смехом — таким, каким столь впечатляюще смеялся Роберт де Ниро в фильме “Злые улицы”. Манеры, как видно, у этих ребят были импортные, как и их кроссовки Reebok. Сергей признался, что смотрел на видеомагнитофоне в своем Благотоворительном обществе “Однажды в Америке” и “Хороших парней”. “Мы многому учимся по фильмам”, — сказал он.

Бизнесменов становилось все больше, так что Благотворительному обществу жилось неплохо. Деньги вытрясали из всех — от владельцев газетных киосков до магазинов импортных товаров.

— Разница только в цене, — пояснил Сергей.

— Когда у меня скопится два-три миллиона, тогда я, может, выйду из дела и буду вести себя по правилам, — добавил Паша. — Вся жизнь впереди, куплю потом дом в деревне и буду там тихо жить.

Когда представители Благотворительного общества удалились, Александр сказал, что плата “крыше” — “просто часть современного бизнеса”. У него была только еще одна статья расходов — оплата телефонных счетов. “Страна в переходном периоде, время дикое, нет никаких установленных правил, никакой стабильности. Открыт сезон охоты. Я слышал, что один мужик не смог им заплатить, так его пытали утюгом. Девяносто девять процентов бизнесменов в городе, в том числе я, нарушают множество законов. Налоговые законы, ограничения на операции с валютой, трудовое законодательство… Если мы хотим, чтобы что-то работало, приходится нарушать. Поэтому рэкетиры знают, что отказать им мы не можем. Обращаться в милицию бессмысленно, если только ты не хочешь провести жизнь в тюрьме. А другой вариант — лежать на дне канала”.

В брежневское время незаконными операциями занимались толкачи — изможденные заводские снабженцы, мотавшиеся по стране в поисках нужных предприятию ресурсов. Инструментами толкача были взятки и подношения. Если он приезжал из Молдавии, то привозил с собой ящики вина. Если из Астрахани — литровые банки черной икры. Но толкач был лишь комической фигурой в деградировавшей и несправедливой системе. Коррупция пронизывала централизованную экономику снизу доверху — от директора мясного магазина, который продавал лучшую говядину на черном рынке, до глав министерств, которые лгали о показателях производства, чтобы выслужиться перед генеральным секретарем.

Несмотря на все разговоры о реформе, циническое отношение к законам и их нарушение продолжали бытовать повсеместно. “За 70 лет привычка к «двойной честности» размыла представления о морали, — говорил эмигрант Владимир Алексанян. — Ты крадешь на работе. Ты лезешь без очереди. Если тебе удобно, ты не выполняешь обязательства. Нечестность в нас въелась. И если в бизнесе кто-то ведет себя честно — это потому что он принял такое сознательное решение, и обычно его хватает ненадолго. Глубоко укорененных нравственных принципов у нас нет”.

Коррупция была чем-то само собой разумеющимся. В Кировском районе Ленинграда, по словам чиновников и бизнесменов, предприниматели очень быстро обнаружили, что, для того чтобы сделать ремонт в здании или получить приличное место под киоск, нужно было заплатить районному архитектору. Наконец этого архитектора, Тимура Куриева, взяли с поличным в бане: он получал взятку в 9000 рублей. Одно из типичных надувательств горбачевской эпохи называлось “управляемый коллапс”. Чтобы поддержать получастные-полугосударственные кооперативы, правительство кредитовало их, выдавая большие стартовые суммы под низкий процент. Некоторые кооператоры действительно открывали на эти деньги магазины и предприятия. Но другие, не верившие в то, что либерализация продлится дольше нескольких месяцев и желавшие быстро сколотить капитал, брали деньги, а когда приходило время их отдавать, говорили: “Простите, бизнес прогорел”. Единственное, чем мог ответить банк, — удержать 12 процентов из скудной государственной зарплаты должника. Едва появлялась новая форма коммерции, рядом с ней тут же вырастал новый тип рэкета. Когда в июле 1988 года Sotheby’s впервые провел в Москве аукцион по продаже современной советской живописи, дельцы черного рынка тут же нашли источник быстрого дохода. Советские художники рассказывали мне, что человек, представлявшийся Олегом Петровичем (прозвище — Цыган) со своими подручными заявлялся к ним в мастерские и требовал отдать ему работы, которые, по его расчетам, должны были принести хорошую валютную прибыль при продаже за рубеж. “Мои друзья от него серьезно пострадали. Они говорили, что у него в списке есть и я: ему нужно четыре или пять моих работ — тех, которые он видел в каталоге Sotheby’s, — рассказал мне московский художник Лев Табенкин, продавший много полотен за границу. — Эти люди действуют по системе. Пока они до меня не добрались, но я в последнее время мало работаю в мастерской”.

Руководитель ГУВД Мосгорисполкома лейтенант Николай Мыриков говорил, что “развивающаяся экономическая ситуация”, то есть переход к рыночной экономике, еще много лет будет способствовать высокому уровню преступности. Пока что ему, чтобы эффективно бороться с преступностью, нужен штат из пяти тысяч человек, а за последние два года из милиции уволилось больше тысячи человек. “В основном они уходят в кооперативы, где получают гораздо больше”, — объяснил он. Часто рано выходили в отставку и офицеры КГБ, иногда даже высшие чины — они зарабатывали приличные деньги на своих связях в легальном и подпольном бизнесе. Иногда милиционеры уходили в бизнес, даже не потрудившись сдать на склад форму. Как писал “Коммерсантъ”, одного московского оперативника поймали, когда он пытался “крышевать” уличных торговцев. Его такса была 10 тысяч рублей в месяц. В 1990-м этот милиционер был назван “Оперуполномоченным года”.

Бизнесмены, работавшие в Октябрьском и других районах, рассказывали мне, как легко заработать миллионы рублей. Шаг первый: взять краткосрочную ссуду — допустим, 10 миллионов. Шаг второй: отмыть рубли. Другими словами, перевести их в доллары. Один из самых распространенных каналов — купить через третьи руки облигации, замещающие деньги в “полутвердой” валюте: в индийских рупиях или китайских юанях. Эти облигации, которые стоят немало, гораздо проще перевести в доллары. Шаг третий: купить товары — японские видеомагнитофоны, гонконгские компьютеры, американские джинсы. Количество и заграничный лейбл гораздо важнее, чем качество. Шаг четвертый, самый простой: продать товары посреднику, магазину или предприятию. Назначить заоблачные цены: советский потребитель алчет товаров, кривая спроса не собирается снижаться. Шаг пятый: получить деньги и расплатиться с банком. Если все пройдет гладко, через три-четыре месяца вы станете на несколько миллионов рублей богаче.

Схема казалась совершенно безопасной. Но тут я познакомился с Олегом Фальковичем.

Этот тучный и явно очень хитрый человек успел 25 лет проработать в Сибири и на Дальнем Востоке в экономической сфере, прежде чем начал свой бизнес — торговлю стройматериалами, одеждой и видеооборудованием. Однажды он договорился о сделке с компанией “АРТО”, которая хотела купить партию видеооборудования на миллионы рублей для перепродажи на советском рынке. Фалькович связался с другой фирмой — “Терминал”, которая согласилась приобрести телевизоры и видеомагнитофоны у японских поставщиков. Но спустя несколько недель “Терминал” сообщил Фальковичу, что сделка в Токио сорвалась. Фальковичу пришлось сообщать “АРТО” плохую новость. В “АРТО” ему на это ответили, что фирма понесет миллионные убытки, потому что под сделку были взяты краткосрочные ссуды с высокой процентной ставкой. Так что возвращать ссуды должен будет сам Фалькович, сказали боссы из “АРТО”.

Фалькович рассказал (а другие источники подтвердили), что в один из весенних дней трое мужчин запихнули его в машину и отвезли в гостиницу “Россия” близ Кремля. “В номере они начали мне угрожать. Говорили, что если я не подпишу контракт, по которому они получат пять миллионов, то они меня изнасилуют, убьют, убьют мою жену и дочь. Это продолжалось несколько дней. Когда они пообещали расправиться с моей семьей, я подписал. Я подписал бы что угодно”.

Фалькович сумел дозвониться одному из своих партнеров. Тот позвонил их общим знакомым из узбекской мафии, чтобы те вылетели в Москву и освободили босса. Группа прилетела и постучалась в номер. Но тут ее главарь Рустам вдруг узнал в одном из трех похитителей своего старого друга и коллегу. “Это был какой-то кошмар, — вспоминал Фалькович. — Вместо того чтобы освободить меня, этот Рустам сказал моему похитителю: «Выбьешь из него пять миллионов, оташь его нам, мы выбьем еще один»”.

В конце концов, в “Россию” приехала милиция и отправила всех участников драмы по домам. Позднее трое похитителей Фальковича были арестованы, но через три дня их выпустили: по словам милиции, следствию недоставало улик. “Фалькович говорит, что эти люди — вымогатели, а они говорят, что не вымогатели. Ясности в ситуации не было”, — прокомментировал это адвокат “АРТО” Генри Резник.

Фалькович был убежден, что за ним охотятся. Он перевез семью из их дома в Магадане в тайное место и надеялся, что ему удастся эмигрировать в США. Но без родственников, имеющих американское гражданство, его шансы были малы. “Но я не могу дальше так жить, — говорит Фалькович. — В нормальном обществе такие вопросы регулируются контрактами или, в конце концов, в суде. Но у нас такое будет повторяться снова и снова, пока не появятся действующие законы и настоящий бизнес. А не то безумие, что сейчас”.

Несмотря на всю эту “симптоматику”, Заславский и компания не готовы были умерить свои амбиции. Они были бойцы. 27-летний председатель районного комитета по средствам связи и массовых коммуникаций Дмитрий Чегодаев устраивал встречи с иностранными инвесторами: он хотел внедрить в СССР систему кабельного телевидения — 32 каналов, в том числе “Октябрьский канал”. “Мы хотим через кабельное ТВ дотянуться до Европы”, — заявил он. На собраниях обсуждали, чем можно привлечь иностранных инвесторов, “капиталистических пиявок” в сталинской терминологии. Самый грандиозный план, отдававший партийной мегаломанией, был такой: на площади Гагарина возвести громадный бизнес-квартал по образцу парижского Дефанса. Составлялись выглядевшие солидно бумаги. Бизнес-квартал должен был включать роскошные отели, офисные здания, подземные парковки, выставочный центр, компьютерный и коммуникационный центр, торговый центр, медицинский комплекс.

Но уже летом и осенью 1990-го подули иные ветры. Партийные газеты начали намекать на грядущую контрреволюцию. Самые горячие защитники свободного рынка вдруг оказались под ударом, в том числе и Заславский. Как и весь Советский Союз, Заславский попадал в грозовой фронт рыночной экономики без маршрута полета и подсказок диспетчера. Его представление о будущем — мире фондового рынка, компьютерных центров и торговых комплексов — сталкивалось с бесконечными препятствиями: старыми привычками, нестабильностью, не поддающейся исправлению психологией людей, привыкших к “равенству в нищете”. Радикальные рыночники Октябрьского района раньше прочих нащупали границы терпимости граждан. Некоторым местным рабочим подъем бизнеса пришелся не по нраву. Проводились небольшие демонстрации. Кое-кто из сторонников Заславского от него отвернулся. “Многие жители района видели, что такие предприятия, как «Алиса», получают огромные прибыли, а им самим по-прежнему приходится стоять в очереди за едой. Это их бесило, они стали требовать: «Дайте нам!», — объяснял помощник Заславского Гезенцвей. — Многие не понимали, что смысл деятельности правительства не в том, чтобы содержать граждан, как родители содержат детей. Что мы пытались делать, это создать структуры, возможность для каждого найти работу и добиться успеха”.

Заславского нисколько не удивляло, что огромная часть гневных писем, которые он получал, а также статей в националистической прессе, были антисемитскими. По мере того как бизнес рос, а на среднюю зарплату можно было купить все меньше, ожесточение неизбежно принимало эту привычную форму. Любой человек с чуть большим достатком был, конечно, еврей. О евреях говорили в автобусах, на улицах, на скамейках в скверах, иногда — на митингах и демонстрациях. 6 июня 1990 года в Доме культуры “Красный октябрь” собралось 700 членов некоего Народного Православного Движения. Уровень ненависти там зашкаливал. “Мы заявляем, что евреи несут коллективную ответственность за геноцид русского народа и других народов нашей страны! — кричал некто Александр Кулаков. — Мы требуем, чтобы евреям запретили покидать страну, пока трибунал из русских людей не решит их судьбу! Мы выражаем солидарность с арабским миром, которое борется с этим злом! Также мы выражаем солидарность с немецким народом. Евреи не были жертвами немцев. Это немцы стали жертвами еврейского обмана!”

Члены разнообразных групп — Объединенного фронта трудящихся, “Родины”, “Единства”, — с такой же устрашающей злобой требовали “пролетарского суда” и непримиримой классовой борьбы. Заславский показывал мне приходившие ему письма, в которых слово “жид” встречалось чаще, чем запятые. Казалось, в этих извращенных представлениях о классовой борьбе он олицетворял фигуру врага, стал объектом классовой ненависти. “Наш современник”, “Московский рабочий” и “Молодая гвардия” были главными изданиями, публиковавшими материалы с этой странной смесью национализма, неосталинизма и ущербной агрессивности, получившей название национал-большевизма. “Налицо парадокс, — писал Ричард Косолапов в «Московском рабочем». — Запрет классового подхода и ложное противопоставление ему универсальных человеческих ценностей происходят в то время, когда разрыв между богатыми и бедными увеличивается. Нам упорно твердят, что бастующие шахтеры и пополняющиеся ряды миллионеров должны брататься… хотя весь наш исторический опыт буквально вопиет о неизбежности конфликта”.

Заславский приступил к работе в начале 1990 года, имея поддержку более сотни депутатов Октябрьского района из общего числа в 150. К началу зимы он мог опереться лишь человек на 40 или около того. Остальные с помощью различных комунистических организаций составили против него заговор. В коммунистической газете “Советская Россия” появлялись статьи, где Заславского обвиняли в некомпетентности, в “агрессивном антикоммунизме” и в том, что он лишил граждан власти и отдал ее в руки кучке молодых миллионеров. “Заславский оказался не тем, за кого себя выдавал, — сказала Алла Власова, консервативный депутат райсовета. — Он зазнался. Он прислушивается только к узкому кругу лиц. Он должен уйти”.

Заславский действительно не имел политического опыта и держался несколько свысока, что давало его противникам козыри в грядущей битве. А тут еще выяснилось, что несколько членов горисполкома были бизнесменами, в том числе ставленник Васильева Шота Какабадзе, который был президентом адвокатской конторы “Ассистент”, представлявшей интересы Октябрьского района. Хотя адвокаты конторы уверяли, что оказывали району юридическую помощь бесплатно, трудно было не увидеть здесь конфликта интересов. “Мы начали расплачиваться за свою глупость и неопытность”, — подытожил Чегодаев.

Самой большой ошибкой было то, как Заславский провел приватизацию предприятий и нескольких тысяч участков земли. Аукционы и продажа земли, за что отвечало Управление коммунальной собственности, были частью кампании по созданию, в соответствиии с планами райсовета, новых предприятий, гостиниц и заводов на территории района. Заславский понимал, что смешивать государственный и частный секторы не стоит, но ссылался на то, что так часто делают в других развивающихся странах. “А мы, давайте это признаем, как раз и есть развивающаяся страна, только с ядерным оружием”, — говорил он. Верхняя Вольта с ракетами. Противники Заславского набросились на него с обвинениями: якобы он раздает блага своим приятелям. Хотя доказательств не было, обвинение ему серьезно повредило. Молодого политика с незапятнанной репутацией теперь подозревали в грязных махинациях.

Но сдедующий удар по Заславскому был еще сильнее. Много месяцев кряду, беседуя с репортерами, а то и выступая за рубежом, он высказывался в том духе, что Горбачев — “безнадежный случай” и что его перехвалили за одно только объявление перестройки. Он говорил, что Кремль был поставлен на колени стратегией Рональда Рейгана вести “переговоры с позиции силы”. “Я никогда не забуду того, что Горбачев сделал в начале своего правления, — говорил Заславский. — Но мы больше не можем возлагать все надежды на одного человека. Слава богу, это мы уже прошли”. Горбачев в то время резко смещался вправо, и на заседании Московского горкома КПСС он стал громить “так называемых демократов”. В ту ретроградную кремлевскую зиму это было одним из самых ретроградных его выступлений. Особенно, по словам Горбачева, его “разочаровал” Заславский.

13 февраля 1991 года на улице стояла лютая стужа. Противники Заславского созвали заседание совета и вынесли на повестку дня вотум недоверия. Чтобы сместить Заславского, был необходим кворум из 99 депутатов. Единственное, что оставалось Заславскому, — не допустить кворума, не пускать своих людей в зал заседаний. Он сидел в своем кабинете на втором этаже, а в зале заседаний на нем оттаптывались неприятели.

— Все лето Заславский провел в Соединенных Штатах. Он там набирался опыта, чтобы разрушать нашу политическую, экономическую и политическую систему! — заявила Алла Жокина.

— Ставленники Заславского тоже прошли выучку в США! — похватил Геннадий Марков. — У них у всех теперь хорошо оплачиваемые должности!

Юрий Мазенич вообще обвинил команду Заславского в попытке “установить тоталитарный режим, основанный на самоуправном захвате районной собственности”.

Обвинители выступали с пяти часов вечера почти до полуночи. Хотя до кворума депутатам не хватило пятерых человек, вотум недоверия все равно вынесли. Семьдесят восемь человек высказались за отставку Заславского. Все шло к тому, что “Октябрьская революция” не сумеет построить светлое будущее — “капитализм в одном отдельно взятом районе”. Усталый Заславский сидел в своем кабинете. Его окружали вещи и люди, напоминавшие о его восхождении к славе: безделушки, привезенные из Америки, обожающие шефа помощники, карта будущего — составленный им план цветущего района. Но революция зашла в тупик. “Похоже, игра предстоит очень долгая”, — сказал Заславский.

Глава 22

Первомай, или Тревога!

[103]

Первого мая 1990 года, в день ежегодного праздника весны, труда и китча, я проснулся рано. Погода стояла прекрасная — редкость в обычно пасмурной Москве. Ходили слухи, что партия в своем стремлении подчинить себе небо и землю, разгоняла облака, чтобы дождь прошел накануне парада или на другой день, но 1 мая — ни-ни.

Первомайский парад был карикатурным отображением всего, что происходило в стране. Чтобы стать свидетелем “этого всего”, достаточно было занять место на Красной площади и наблюдать за представлением. При Сталине на Первое мая поклонение одной личности приобретало форму всенародного увеселения. Каждая платформа с артистами, каждый плакат, каждая песня и каждый транспарант прославляли величие вождя. При Хрущеве и Брежневе праздник был по-прежнему гротескным, но все-таки стал поживее. При них непревзойденная гениальность вождя все-таки уравновешивалась непревзойденными достижениями рабочего класса.

В 1988 году демонстранты еще несли портреты членов политбюро и утвержденные ЦК лозунги (“Ускорение!”), но Горбачев уже значительно сократил церемонию, сведя ее в основном к попсовым номерам в стиле шоу в перерыве между таймами Шугар Боула — силачи с золочеными гантелями, гимнастки-нимфетки, складывающиеся пополам в честь рабочего класса. Безвредный советский стиль. Плакаты скорее указывали на аутотренинг, чем на национальную кичливость. Страна разваливалась на куски, и все это знали. Об этом каждый день сообщали газеты. В тот год я умудрился в день Первомая столкнуться с Ельциным, который шел к своей скромной машине. В Москве его не видели уже год — с тех пор, как он был низвергнут с партийных высот. Не исключено, что я стал свидетелем самых последних мгновений его приватного бытия. Широко-широко улыбнувшись, он подтвердил: да, здоров. Скоро мы о нем услышим.

В 1989-м лозунги превратились уже в какую-то сиропную кашу. Например, “Мир для всех!” Или трогательное: “Мы хотим обновления!” Все было совершенно невинно, что твой День независимости, только без хот-догов. Идеология испарилась. Никаких “наши ракеты больше ваших”, никаких рекордов по добыче магния, никаких дядей Сэмов, давящих своей пятой страны третьего мира. Империя с тысячами ядерных боеголовок азартно демонстрировала свою беззубость. Советский Союз был в упоении от процесса самоактуализации.

В 1990-м Горбачев решил продемонстрировать молодое поколение политиков, пришедших в различные законодательные органы, в мэрии и городские советы. Кремль объявил, что либеральный глава Моссовета Гавриил Попов будет стоять на мавзолее вместе с членами политбюро и несколькими избранными членами правительства. Юрий Прокофьев, на редкость дремучий первый секретарь московского горкома, сообщил, что рабочих больше не будут принуждать ходить на демонстрации и в этом году участие будет “исключительно добровольным”. Не будут допущены только плакаты с “антиконституционными” лозунгами. Видимо, все должны были подумать: “Какой жест! Какие добрые, либеральные у нас правители!” Но, как обычно, партия действовала скорее из страха, чем по доброй воле. Парад стал “открытым” только благодаря договоренности с “Демократической Россией”, “Мемориалом” и другими оппозиционными группами о том, что в Москве не пройдет никаких “альтернативных маршей”. В Ленинграде партийное руководство сочло, что безопаснее будет манифестацию просто отменить.

Утро было приятное: светило яркое солнце, прохладный ветерок обдувал лица, иссиня-бледные после долгой зимы. На пути от Октябрьской площади к Красной я увидел несколько человек, которые несли литовский флаг и свернутые в трубку плакаты. Я не придал этому значения. Заранее придя в сектор, отведенный для прессы, я купил мороженое и поболтал о том, о сем с другими репортерами. Из динамиков неслась слащавая советская поп-музыка и песня Пита Сигера We’ll See That Day Come Round.

Наконец пришло время начинать праздничную церемонию. Корреспонденты, как всегда, внимательно следили за тем, в каком порядке на мавзолей поднимаются вожди. Ельцин и Гейдар Алиев рассказывали мне, что Горбачев, как бейсбольный тренер, определял места прямо перед выходом на трибуну. “Обычно он записывал очередность на карточке или на бумажке”, — говорил Ельцин. Еще он сказал, что за обедом в дни заседаний политбюро все рассаживались в том же порядке, что на первомайском параде.

В журналистской среде по-прежнему придавали значение тому, кто из вождей с кем разговаривает, какая на ком шляпа, а главное, кого на трибуне нет. Это называлось “наблюдение за советами”. Для меня магия этого ритуала совершенно рассеялась после того, как я узнал, что под мавзолеем находится лаборатория, отслеживающая температуру и состояние разлагающегося тела “всегда живого” Ленина. И что под лабораторией еще находится спортзал, в котором охранники могут в свободные часы тренироваться. Мысль о том, что какой-нибудь прыщавый юнец из Челябинска делает сейчас отжимания в святая святых, лишала и пышный парад, и наблюдавших за ним лидеров всякого ореола таинственности.

Примерно с час первомайский праздник шел так же спокойно и гладко, как парад в честь Дня благодарения, ежегодно устраиваемый торговой сетью Macy’s. Нужно было только мысленно заменить портреты тружеников на Андердога и Бульвинкля. Горбачев смотрел на парад с царственной скучающей улыбкой. Он будто был рад, что можно провести хотя бы час без забот о кризисе. Первыми в колоннах шли заводские рабочие и члены официальных профсоюзов. По их лозунгам было ясно, что они боятся рыночной экономики, которая может лишить их денег и работы: “Хватит экспериментов”, “Рыночная экономика — это власть плутократов”, “Долой частную собственность”. Несмотря на то что это были лозунги консервативного крыла партии, рабочих было действительно жаль. Десятки лет они жили в мире гарантий (пусть и весьма скромных) и абсолютной истины (пусть и ложной). Теперь же все это осуждалось, перечеркивалось, разоблачалось. Они чувствовали угрозу своему существованию.

Демонстранты двигались слева направо — мимо краснокирпичного Музея Ленина, по брусчатке Красной площади, мимо храма Василия Блаженного к Васильевскому спуску. Затем колонны выходили на набережную Москвы-реки, сверкавшей, как стальной ствол смит-вессона. Но вдруг маршируюшие на площади иссякли. Мы посмотрели налево и увидели новую колонну людей: они чего-то ждали и выглядели как-то… не так. Что бы это значило? Над ними колыхались флаги: красно-желто-зеленый литовский, черно-сине-белый эстонский, российский триколор царского времени. Там что-то выкрикивали, к колонне присоединялось все больше молодых людей — атмосфера кардинально изменилась. Чувствовалось, что сейчас что-то должно произойти. Этого нельзя было не почувствовать. По Красной площади готовились промаршировать те самые люди, которые вышли бы на “альтернативные демонстрации”, не заключи они соглашение с партийной верхушкой. Вскоре этой верхушке пришлось горячо пожалеть о своем хитром маневре.

Демократы вышли на площадь. С трибун уже можно было разглядеть их плакаты. Эти лозунги я уже видел на других митингах. Но чтобы на Красной площади, в присутствии Горбачева?

“Социализм? Спасибо — не надо!”

“Коммунисты, не стройте иллюзий. Вы банкроты”.

“Марксизм-ленинизм на свалку истории!”

“Долой политбюро! В отставку!”

“Чаушески, меняйте кресла на нары!”

“Долой империю и красный фашизм!”

Портретов членов политбюро никто не нес, зато были многочисленные плакаты с Ельциным (“Покажи им, Борис!”) и Сахаровым (“Совесть нации”). Были и устрашающие символы: советские красные флаги, из которых были вырезаны серпы и молоты (с подобными флагами шли румынские оппозиционеры во время декабрьского восстания 1989 года в Бухаресте). Демонстранты остановились и повернулись лицом к мавзолею. На площади стояли десятки тысяч человек, они потрясали кулаками и скандировали: “Долой КПСС!”, “Долой Горбачева!”, “Долой Лигачева!” Я взял у кого-то бинокль и вгляделся в лица людей на трибуне. (Позже я рассмотрел их внимательнее по телевизору.) Лигачев смотрел на демонстрантов и кивал с каменным выражением лица. Яковлев был бесстрастен наподобие джедая Йоду из “Звездных войн”. Попов выглядел благодушно: очевидно, все это ему даже нравилось, но он не решался демонстрировать это в такой компании. Горбачев, как всегда, мастерски владел собой. Слушая, как десятки тысяч людей на все лады склоняют его имя, он не позволил себе даже секундной вспышки гнева. Я вспомнил, как вели себя в таких ситуациях другие, как выглядел перепуганный Чаушеску, слушая с балкона выкрики первых бухарестских демонстрантов. Поведение Горбачева было столь же изумительно, как и сама акция протеста. Он спокойно смотрел на площадь и иногда переговаривался с соседями на трибуне, как будто это была обычная первомайская демонстрация. Если бы это действительно было в порядке вещей!

Казалось, что этому противостоянию не будет конца. Демонстранты были готовы оставаться на Красной площади хоть целый день. Мы стояли замерев, как ящерицы на солнце. Люди на трибуне мавзолея тоже не шевелились. Они просто стояли и смотрели — как будто перед ними проходил какой-то другой парад, как будто им не произносили сейчас приговор. Наконец кто-то велел включить динамики, из которых тут же понеслись патриотические лозунги и маршевая музыка. Но громкоговорители не могли перекричать скандирующих. А их голоса только набирали силу с каждой минутой. Это была их площадь, и с этим никто ничего не мог сделать. Посреди толпы стоял бородатый православный священник, будто сошедший со страниц Достоевского. Он держал над головой двухметровый крест и кричал: “Михаил Сергеевич, Христос воскресе!”

Наконец, выдержав 25 минут, Горбачев кивнул, повернулся и сошел с трибуны. Что ему оставалось делать? Его примеру последовали и остальные, в том числе Попов. Когда впоследствии я был у Попова в мэрии и спросил его, каково было ему и Горбачеву тогда стоять на мавзолее, он ответил: “Мне было интересно. А Горбачеву? Я бы сказал — неуютно”.

Я спрашивал об этом и у Егора Лигачева, который признался, что его этот эпизод глубоко задел. “Не только я, но и Михаил Сергеевич, и все остальные чувствовали то же самое, — сказал он. — С одной стороны, мы разрешили всем политическим силам пройти по Красной площади и высказать то, что они хотят. С другой стороны, мы стали свидетелями таких экстремистстких выходок, такой неприкрытой агрессии, что стало ясно: если они придут к власти, а мы организуем подобную демонстрацию, нас отправят в тюрьму прямо с Красной площади. В этом нет сомнения. Я долго смотрел на все это. Михаил Сергеевич подошел ко мне и сказал: «Егор, наверное, с этим пора кончать». Я ответил: «Да, пора». И мы ушли, мы шли рядом. Это было совершенно нецивилизованно. Я сказал Михаилу Сергеевичу: «Мы еще раз убедились, в каком ужасном состоянии находится страна». Вот мои точные слова”.

Когда Горбачев и все остальные покинули трибуну мавзолея, я вышел на площадь и присоединился к манифестантам. Я шел в хвосте демонстрации. Всех пьянило ощущение своей силы. “Руководство, наверное, сделает вид, что сегодня не случилось ничего особенного — так, какие-то экстремисты выпустили пар. Но дело куда серьезнее. Горбачев сделал много хорошего, но от нас, радикалов, он отворачивается, хотя мы его естественные союзники”, — сказал мне один из демонстрантов, Александр Афанасьев. Он был еще возбужден, с разгоряченным вспотевшим лицо. Молодой человек по имени Виталий Миндлин, несший пролитовский плакат, рассказал: “Меня много лет заставляли ходить на эти демонстрации, а сейчас я впервые пошел сам, по собственной воле. Может быть, Горбачева оскорбила наша открытость, но это было необходимо. Мы не можем быть куклами в чьих-то руках. Мы сами себе хозяева. Сейчас свою волю диктует народ, а не Горбачев”.

Разумеется, партийцы постарались сделать так, чтобы страна не узнала о произошедшем на Красной площади. По телевидению шла прямая трансляция в течение часа, но как только на площади появились радикалы, трансляция прервалась. Конечно, в пору гласности эти попытки скрыть информацию были смешны. Либеральные газеты наперебой рассказывали о первомайских событиях, и публика читала не только о демонстрации в Москве, но и об антикоммунистических маршах в Восточной Европе, и об “антиимперской” манифестации на Украине. Партия терпела унижения повсюду. В центре украинского движения за независимость, Львове, протестующие вынесли на улицы иконы Девы Марии и транспаранты со словами “СССР — тюрьма народов”. Глава Львовского областного совета Вячеслав Черновол не удержался от аплодисментов. Большую часть своей взрослой жизни он был диссидентом и политзаключенным. “С Первомаем! — говорил он всем. — С Первомаем!”

Через несколько дней на Александра Яковлева возложили неприятную обязанность отдуваться перед прессой. Главному партийному либералу пришлось говорить, что первомайская демонстрация была оскорбительной по форме и маргинальной по составу участников. Прибегнув к демагогии, он выделил среди демонстрантов нескольких действительных маргиналов: ветеранов с портретами Сталина, монархистов с иконами Николая II. Этих людей он объявил главной движущей силой протеста, а затем с пафосом заявил, что в тот день мы стали свидетелями выступления “антиреформистских сил”, которые хотели запугать силы добра в Кремле. Скорее всего, Яковлеву было дико и невероятно тяжело выполнить это поручение. Глава московского горкома Юрий Прокофьев был куда искреннее в своем негодовании. По его словам, демонстранты “несли плакаты с оскорбительными лозунгами, выходящими за всякие рамки приличия. Они издевались над руководителями страны и партии, над президентом, выкрикивали грубые, почти нецензурные ругательства и свистели. Цель этих людей абсолютно ясна: испортить праздник, отравить его ядом враждебности”. Какой слог! “Почти нецензурные ругательства!”

Партийная печать осудила демонстрантов за “невоспитанность” (как будто они ели стейк вилкой для рыбы). Горбачев же не отреагировал никак. Да и что он мог сказать? Рассказать, что он чувствовал, стоя на трибуне мавзолея? А что чувствовал Линдон Джонсон, сидя в спальне Линкольна или в Овальном кабинете и слыша крики из Лафайетт-парка: “Эй! Эй! Эл-Би-Джей! Ты сколько сегодня убил детей?” Джонсон считал, что делает благое дело, помогает бедным, дает шанс чернокожему населению, уничтожив расовую сегрегацию. А ему кричат, что он — убийца детей и чудовище. Вероятно, 1 мая Горбачев был возмущен еще больше. Он бросил вызов институтам и системе, которые были во много раз ужаснее всего, что в состоянии представить себе современный американец. Его умение маневрировать, его стремление ослабить власть партии и начать строительство демократических институтов было для своего времени политическим подвигом. Ни один царь, ни один генеральный секретарь не подвергал себя и свою власть такой опасности. А теперь все пошло насмарку. Граждане СССР день за днем учились самостоятельно мыслить. Горбачев это приветствовал — по крайней мере, теоретически. Но этот новый способ мышления, независимый и дерзкий, приводил его в замешательство, заставлял искать убежище за надежными бастионами традиционной власти. Он не хотел слушать людей, которые говорили ему то, что ему не нравилось. А те, кто ему льстил, его впоследствии и предали. Это было началом его трагедии.

Либеральная пресса вечно стенала по поводу нехватки в политике молодых людей. Мне это казалось странным. 1 мая на Красной площади были и 30-, и 20-летние, и совсем юные. В отличие от Карпинского, Афанасьева, Яковлева, Горбачева, воспитанных как верные ленинцы и только после смерти Сталина начавших медленно пробуждаться, молодые не были правоверными ни одной минуты. Они не верили ни в коммунистические идеи, ни в партию, ни в систему. Они не верили в будущее. Один секретный документ политбюро от 19 мая 1990 года, где приводился анализ настроений в советском обществе, фиксировал тотальное “неуважение к органам государственной власти”.

Молодежь не отрицала ценности горбачевской эпохи, но рассматривала ее как возможность заполнить пустоту, перейти от депрессивного цинизма к более-менее нормальной современной жизни во всех ее проявлениях. С точки зрения молодых, советские правила и руководства были отдельным проявлением абсурдного мира, набором вранья, над которым можно хохотать до колик.

Официальная индоктринация начиналась с первого класса. В первый день школьных занятий директор собирал всех детей в актовом зале и говорил: “Вам очень повезло: вы живете в стране, где у всех счастливое детство!” Первыми словами в букваре были “Ленин”, “Родина” и “мама”. На форзаце красовался мавзолей Ленина. В 1960-е годы на последней странице каждого учебника печатали портрет Хрущева с подписью: “Никита Сергеевич — борец за мир. Он говорит всем людям — давайте жить в мире!” В годовщину Октябрьской революции детей принимали в октябрята: теперь они носили значки в форме пятиконечной звезды, в центре которой красовался портрет Ленина — херувима в кудрях. В эссе “Меньше единицы” Иосиф Бродский сумел передать школьную жизнь при советском режиме в паре предложений: “Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею”.

Летом те, кому повезло, отправлялись в пионерские лагеря. Там они бегали с деревянными винтовками, играя в войну, а вечерами репетировали вокально-хореографическую композицию “Оборона Севастополя”. Воспитание было пуритански строгим. В брежневские годы журнал “Огонек” наставлял: “Девушки должны учиться уважать себя. Тогда не понадобятся законы, запрещающие поцелуи и объятия на улицах. Женская скромность подогревает мужскую половую энергию, но бесстыдство отвращает мужчин, и тогда интимные отношения терпят полное фиаско”. В 1980 году один американский исследователь опубликовал книгу “Секс в Советском Союзе”. Он цитировал газетную статью, где утверждалось, что добрачный секс ведет к нервным расстройствам, импотенции и фригидности. Другая статья учила, что “идеальная продолжительность полового акта” — две минуты, а мужчина, задерживающий семяизвержение ради удовольствия партнерши, наносит своему здоровью “страшный вред”, который может привести к “импотенции, неврозам и психозам”. И это печаталось в то время, когда русские женщины, не имея эффективных средств предохранения, делали один аборт за другим.

Те, кто вырос при Брежневе, постепенно сникали под огромной невидимой тяжестью. “Большинство приспосабливались — от лености, от безысходности, — сказал мне как-то музыкальный критик Алекс Кан. — На первом курсе, когда мне было 18 лет, нас послали на сбор яблок в колхоз, и во время этой работы мы все часы разговаривали с моим другом. Я помню, мы пришли к выводу, что живем при самой изощренной диктатуре, которая когда-либо существовала на планете. Пропаганда была так сильна, что не могло быть и речи о революции снизу. Я знал все о Сахарове, о других диссидентах, но они были крошечным островком, совершенно одиноким. советская идеология пронизывала общество на всех уровнях, сверху донизу. Она была повсюду. Уже не пытали, как в Средние века или при Сталине, ну или не пытали в таких масштабах. Но система была незыблема, потому что проникала в каждую клетку общества. Говорить открыто можно было только с самыми близкими друзьями, да и то это было не всегда безопасно”.

Но ровесники Кана и люди помладше не знали чувства постоянного страха, которое было знакомо их родителям. “Эпоха застоя” требовала от человека послушания, но не покушалась на его жизнь и даже на его душу. Впервые целое поколение начало дистанцироваться от системы и смотреть на нее с презрением. Оно понимало весь ужас и всю абсурдность прошлого. К государству и его институтам это поколение относилось исключительно с иронией.

Людей спасал дружеский кокон, чувство независимости и задушевность, рождавшиеся в долгих ночных разговорах. Моими наставниками в таких посиделках были четверо близких друзей, всем им было ближе к 40, и они составляли этот тесный круг столько лет, что и сейчас с моей стороны было бы самонадеянно считать себя его частью. Тем не менее я был вхож в круг Маши Липман и ее мужа Сергея Иванова, Маши Волькенштейн и ее мужа Игоря Примакова. Таких людей, как они, можно было встретить на заседаниях “Мемориала” или “Московской трибуны”, на митингах где-нибудь на окраине Москвы (там они много шутили и не слишком обращали внимание на происходящее). Сережа был историком, Игорь — сейсмологом, Маша Липман — переводчицей, Маша Волькенштейн — социологом. Они не были знамениты, но знали тех, кто знал такого-то известного художника или такого-то политика-реформатора. Из этой четверки я больше всего общался с Машей Липман, потому что впоследствии она стала сотрудничать с The Washington Post. Когда у нас наконец достало мужества не нанимать в редакцию информаторов КГБ, посылаемых нам из МИДа, Маша пришла на должность референта и переводчика, избавив нас от кагэбэшной гарпии.

Чаще всего мы, собираясь по вечерам вместе, говорили о политике. Я думал, что в революционные времена так всегда и происходит. Но в какой-то момент Маша и Сережа стали рассказывать о своих семьях — типичные истории в среде образованных людей их поколения.

“Мой дед по матери, Давид Рабинович, родился в Харькове, в черте оседлости. Он загорелся пролетарскими идеями, — говорила Маша. — Он был типичный еврейский интеллигент, увлекшийся новыми веяними, новым искусством. Он был музыкантом. Приехав в Москву и окончив консерваторию, он преподавал марксистскую политэкономию и был членом Российской ассоциации пролетарских музыкантов. Он приветствовал новую пролетарскую культуру, любил Маяковского. Для евреев революция означала, что они могут забыть о черте оседлости. Бабушка была актрисой, училась у Мейерхольда, работала в его Театре Революции. Дед знал Шостаковича, а бабушка играла в пьесе Маяковского торговку, продававшую бюстгальтеры на меху.

Все это сейчас трудно себе представить. Они и их друзья даже дома жили по-революционному. У них не было ни тарелок, ни сносной мебели. Они считали все это слишком буржуазным, эта жизнь осталась для них в Харькове. Дни рождения, свадьбы, новогодние елки — все это было отвергнуто. Буржуазность. Для стола бабушка нашла несколько досок, какие-то обломки, и попросила дворника сколотить из них стол. Валенки тоже казались им буржуазными. Моя мама ходила по слякоти и снегу в тонких кожаных ботинках и плакала от холода. Они высмеивали все прежние обычаи. Мою маму они заставляли называть себя по именам, а ели прямо с оберточной бумаги, в которой приносили еду из магазина”.

Несмотря на все это, Машиного деда посадили в лагерь по обвинению в шпионаже: он имел неосторожность завести дружбу с американским журналистом. В ГУЛаге он выжил и после смерти Сталина вернулся домой. А вот деду Маши по отцу повезло меньше. Александр Левит был революционером, работал в Коминтерне и был делегатом на XVII съезде партии в 1935 году. У него был партийный псевдоним Тивель. В 1936-м его арестовали, и он исчез. Во время Второго московского процесса Машина бабушка включила радио и услышала голос одного из обвиняемых — Карла Радека: “Именно Тивель пришел ко мне с предложением убить товарища Сталина”. Машина бабушка тут же упала в обморок: “Она поняла, что это конец”.

История Сережиной семьи была не такой драматичной и, наверное, более обыкновенной. “Можно легко вычислить, к какому времени относятся мои первые сознательные воспоминания. Родители отправили меня спать: к нам должны были прийти гости. Дядя принес машинописную перепечатку из Paris Match, где были помещены отрывки из воспоминаний Хрущева о смерти Сталина. Я лежал в постели и сгорал от любопытства. Потом приоткрыл дверь и стал слушать. Помню, что мне было страшно интересно, хотя мои родители и старались подавить во мне этот интерес. Они знали, что он небезопасен.

Когда мне было 13 лет, я с родителями горячо спорил об истории, о большевизме, о конформизме. Я настаивал, что большевизм — ошибка, которая принесла стране неисчислимые страдания. Я знал это с самого начала. Я слушал «иностранные голоса», хотя их и глушили. Приходилось сначала долго слушать звуки глушилки: ву-у-у, ву-у-у. Но за городом западные станции ловились лучше, там их не так глушили, как в центре Москвы”.

Маша рассказывала, что примерно в то же время она училась в девятом классе. Школьники проходили “Преступление и наказание”. Обсуждение романа переросло в политическую дискуссию, и Маша поняла, что выросла из установок мифологизированного советского детства. “Я подняла руку и сказала, что считаю убийство человека непозволительно, и, более того, нет ничего ценнее человеческой жизни. Никто в классе со мной не согласился. Спрашивали: «А если человек враг?» Учительница обвинила меня в приверженности к «абстрактному гуманизму». На родительском собрании она твердо заявила моей матери: «Будьте уверены, мы с ней поборемся»”.

Подростком Маша внимательно слушала кухонные разговоры. Ее родители примыкали к диссидентскому кругу. Они знали тех, кто знал Солженицына. Они бывали в гостях у Надежды Мандельштам — великой мемуаристки; Надежда Яковлевна обычно принимала гостей лежа в постели, в ночной рубашке, усыпанной шелухой семечек и сигаретным пеплом. Маша слушала родительские магнитофонные пленки, подпольный “магнитиздат”: Александра Галича и Булата Окуджаву. “Эти пленки были большим секретом. Не у всех моих друзей был дома магнитофон, и некоторые приходили ко мне, мы слушали разные записи. И как-то одна девочка выдвинула ящик и увидела коробку с надписью «Галич». Никогда не забуду, какой ужас меня охватил. Я была уверена, что после этого нас заберут в КГБ”.

В брежневские годы Маша и Сережа вращались в одном кругу. Когда они только познакомились, оказалось, что оба обожают одну и ту же книгу: комический эпос Венедикта Ерофеева “Москва — Петушки”. “Эта книга показывала, что такое наша жизнь, с ее страданиями и ее иронией, — вспоминала Маша. — Книга о попытке убежать, когда бежать некуда”. Их дружеский круг состоял из студентов, юношей и девушек, которые заигрывали с диссидентством и больше всего на свете любили книги и разговоры. “В школе и университете вести интеллигентный образ жизни — означало все время собираться, разговаривать, выпивать, потом говорить о том, как ты вчера напился, — объясняла Маша. — Теперь я думаю, что это была довольно бессмысленная жизнь. Верхом хорошего тона считалось плевать на занятия, прогуливать лекции. Работа ценилась тем больше, чем чаще можно было не ходить туда якобы по болезни, но чтобы при этом тебя не уволили”.

“Род занятий, который я себе выбрал, был формой бегства, — продолжал Сережа. — Я очень хотел стать дипломатом, но быстро понял, к чему это приведет. Потом — журналистом. В 1971 году школа направила меня на своего рода стажировку, покрутиться в редакции «Московского комсомольца». Я опять же быстро понял, что невозможно быть журналистом и оставаться честным человеком. Куда могли уйти интеллигенты? В античную историю, теоретическую физику (если только не заставят работать на оборонку), структурализм. Другой вариант — пойти в дворники, сторожа, лифтеры и в свободное время, которого у тебя будет очень много, читать. Научная карьера представлялась несколько более легким вариантом, но в гуманитарных науках приходилось вечно уворачиваться от мертвой руки идеологии. Поэтому я сделал свой выбор: отправился в прошлое, задолго до большевиков — в Византию”.

Городские интеллектуалы, в среде которых вращались Маша и Сережа, подчеркивали свое бегство от действительности, свою обособленность не только содержательно, но и стилистически. В отличие от своих дедов-большевиков, стремившихся к аскетизму, “интеллигенты-западники” всячески культивировали хорошие манеры, почти нарочитую вежливость: мужчины открывали перед женщинами двери, помогали им снять пальто. Их язык был несколько вычурным: они старались, чтобы он как можно меньше походил на дубовый политизированный слог “Правды” и “Известий”. “Одно время даже стали целовать дамам руку, — вспоминал Сережа. — Что может быть дальше от «Здравствуйте, товарищи»?”

Настоящий способ бегства был только один: эмиграция. И хотя Маша и Сережа проводили многих своих друзей за границу, им была невыносима мысль об отъезде, о жизни вдали от русского языка и культуры, о том, что их детям придется лишь понаслышке знать, что такое быть русскими. “Я много раз брала анкеты, но не могла представить себе, как выхожу из самолета в другой стране и думаю: «Ну вот, здесь я теперь буду жить до конца моих дней». Просто не могла”.

Они сделали выбор, связав свою жизнь с новой России и пытаясь разобраться в патологиях старой. “Игорь любит цитировать Пауля Тиллиха, который сказал, что есть два великих страха: страх смерти и страх огромного, бессмысленного, — говорил Сережа. — Смерть и страдание для всех одинаковы, но бессмысленность в разных культурах понимается по-разному. Европа приняла в качестве принципа, что смерть неоспорима, и поэтому не нужно создавать ничего вечного: жизнь кончается смертью и поэтому бессмысленна. Предыдущие, более древние культуры и современные восточные культуры объясняют жизнь и смерть по-другому. Есть возможность создать нечто вечное, форму бессмертия. Вот, мы вместе — и смерти нет. Когда в каком-то органе умирают клетки, организм продолжает жить, потому что он социален, а не индивидуален. Таким образом, проблема смерти решена. Мысль о том, что у «я» есть границы, совпадающие с границами человеческого существа, довольно новая. Она началась с Декартова «Я мыслю, следовательно, я существую». А если бы спросить у древнего римлянина или средневекового европейца: «Совпадает ли человеческая жизнь с жизнью одного человека?», — они бы ответили, что нет.

Так было и с русской культурой. В России это средневековое сознание держалось до совсем недавнего времени. В Европе крепостных освободили в середине XV века, а в России — в середине XIX. Идея общины была для нас важнее: таким способом физическая единица жила вечно. Мысль о том, что индивид — абсолютная ценность, появилась в России только в XIX веке через посредство Запада. Но она зачахла, потому что здесь не было гражданского общества. Вот почему в России никогда не говорили о правах человека. Основной принцип весьма ясно изложил в XI веке митрополит Илларион в своем «Слове о законе и благодати». Он объясняет, что благодать выше закона. То же самое сегодня говорят наши великодержавные националисты вроде Проханова: то, что они считают благодатью, для них выше закона. Закон кажется внечеловеческим, абстрактным. Все попытки пересмотреть этот принцип пресекались. Русская революция была реакцией абсолютного упрощения. Россия нашла самый простой и фанатичный ответ и добилась полной ему поддержки. А сейчас мы наблюдаем прорыв. Мы выходим из Средневековья”.

Молодые люди, вышедшие 1 мая на Красную площадь, изменились не только в интеллектуальном отношении. Многие из них были обычными людьми, если только их жизни — жизнь рабочего, студента или лифтера — можно было считать обычной. Хотя интеллектуалы, их статьи и книги наилучшим образом отобразили то время, феномен перестройки также был связан с реабилитацией бессознательного, с освобождением “Оно” — инстинктивных влечений, подчиненных принципу удовольствия. Это было Оно секса, самовыражения, рок-н-ролла, материальных потребностей и даже самых низменных влечений, Оно желтых публикаций о кровавом прошлом или о погубленной природе.

Так, война в Афганистане стала для молодежи одной из многих причин презирать все, что хоть немного пахло советской казенщиной. Худшим оскорблением стало слово “совок”. Называть кого-то совком означало считать его ограниченным, нахрапистым, слабым, ленивым, раболепным, лицемерным. Десятилетиями советское телевидение и пресса представляли Запад загнивающим империалистическим болотом, адом для несчастных бездомных, теперь же они романтически живописали “заграницу” как земной рай. Фильм “Маленькая Вера”, с жестким натурализмом показывающий советскую семейную жизнь, стал лидером проката. Но людям скоро приелось разглядывать в зеркале собственное неприглядное отражение. Государственная киноиндустрия быстро сообразила, что делать кассовые сборы можно, закупая голливудское кино: фильмы про серферов, второсортные полицейские триллеры, “Порки-2” — все низкопробно развлекательное.

В Ленинграде я познакомился с уже немолодым человеком по имени Коля Васин. При Брежневе он был настоящим диссидентом, но почитал не Джефферсона и Милля, а Чака Берри, Кита Ричардса и, главное, Джона Леннона. “Освобождать может многое, — рассуждал он под звуки «Белого альбома». — Меня освободил голос Джона Леннона”. С начала 1960-х он и его друзья переписывали записи западной рок-музыки и слушали их с такими же чувствами запретного наслаждения и откровения, как интеллигенты, читавшие ночью Сахарова на папиросной бумаге. Он рассказал мне, что, когда он начинал слушать рок-н-ролл, записей достать было невозможно. Тогда еще не было аудиокассет. “У нас были друзья в больницах, они крали для нас ненужные рентгеновские снимки, — вспоминал Коля. — У кого-нибудь находилась примитивная звукозаписывающая машина, и музыку переписывали, прорезая дорожки в снимках. Так что песня Фэтса Домино звучала из запечатленного когда-то на пленке чьего-то сломанного бедра. Это называлось «на костях»”.

Крохотная квартира Коли Васина, увешанная и уставленная битловскими сувенирами и оборудованная бобинным магнитофоном, стала для рок-н-ролльной тусовки эквивалентом сахаровской кухни. Каждый рокер и джазмен в Ленинграде — советском Ливерпуле — здесь отмечался, засыпая в углу после ночного бдения. Местная рок-сцена была достаточно интересной: Коля, Алекс Кан и еще несколько человек основали рок-клуб на улице Рубинштейна, а группа Бориса Гребенщикова “Аквариум” по уровню оригинальности не уступала лучшим командам Запада. Но самым важным был не собственно советский рок-н-ролл, а то, что рок-н-ролл открывал молодым ребятам большой мир.

Советский режим давно беспокоился по поводу соблазнов западной поп-культуры. Даже самые тоскливые идеологи, никогда не бывавшие западнее Минска, знали, что по какой-то причине Джеймс Браун и The Rolling Stones представляют почти такую же опасность, как Хельсинкская группа и “Голос Америки”. Наши противники пытаются воздействовть на юношескую психику “программами сомнительного свойства”, — объявил в 1983 году Константин Черненко на пленуме ЦК. Партийная молодежная газета “Комсомольская правда” писала о рок-н-ролле: “Те, кто попадается на эту удочку, играют на руку нашим идейным противникам… откладывают в несформировавшихся умах ядовитые семена чуждого нашему обществу образа жизни”. А в 1989-м и 1990-м “Комсомольская правда” уже на голубом глазу сообщала последние новости о Pink Floyd, Talking Heads и феномене хип-хопа. Приехав в Пермь, чтобы побывать в лагере, я услышал доносившиеся из овощного ларька странные булькающие звуки. Так я познакомился с русским рэпом.

Вслед за рок-н-роллом явились сексапильные наряды, кроссовки Reebok, реклама, McDonald’s. Идеологам и националистам, ностальгирующим по вымышленному прошлому России, Purple Rain и Metallica казались большей угрозой, чем фондовая биржа на площади Революции. Уже и консерваторы соглашались, что благосостояние — благо для страны, а в каждом номере “Молодой гвардии” или “Нашего современника” неизменно появлялись страстные статьи о порочной рок-музыке, вытесняющей исконную славянскую музыку. “Рок-концерты стали бичом и язвой нашего времени, — писали Валентин Распутин, Василий Белов и Юрий Бондарев, известные романисты и культурные консерваторы. — Поп-музыка с ее отупляющей, монотонной, пустой пульсацией и бессмысленными текстами, лишенными всякой поэзии, сталкивают одно поколение молодежи за другим в духовную пропасть” (Правда 11.11.1987). Либеральным выглядело мнение Яковлева: “Это не мое, но я не думаю, что запрет — это выход”. Лигачев, со своей стороны, хлопотал, чтобы Элтону Джону не дали визу в СССР. Боюсь себе представить, какие санкции Егор Кузьмич захотел бы применить к Айс-Ти или Public Enemy.

Большинство кремлевской верхушки на Западе никогда не были. Те, кто бывал, не выходили за рамки официального визита. Неслучайно первыми советскими людьми, много путешествовавшими по западным странам перед приходом к власти, были двое ключевых деятелей перестройки, Горбачев и Яковлев. Бог знает, каких ужасов нафантазировали себе консерваторы, представляя Советский Союз, когда Запад и Восток “сойдут со своих мест”. Впрочем, можно было догадаться. Когда в 1990 году молодой активист Роман Калинин зарегистрировал в Моссовете гей-газету “Тема” и стал публиковать там частные объявления и вполне сдержанные статьи о жизни гей-сообщества в Москве, “Правда” написала о “Теме”, что из ее материалов некрофилы могут узнать, где им найти трупы, а педофилы — где купить детей. Калинина это не смутило. Он начал раздавать листовки, призывая к демонстрации за права гомосексуалов: “Превратим квадратную Красную площадь в Розовый треугольник”.

В глазах старшего поколения, наконец отказавшегося от коммунистических грез, Запад выглядел самодовольным победителем, кичащимся своими достижениями. Для них мечты об утопии остались в прошлом, в настоящем были ГУЛаг и McDonald’s. Как тут было не заказать бигмак?

А для молодых Запад был мечтой. По сравнению с коллапсом их родной страны проблемы Запада казались смешными. Ну да, Запад романтизировали, и что с того? Язык не поворачивался говорить о спаде американской экономики с тридцатилетней женщиной, которая уже пять лет была в разводе с мужем, но была вынуждена жить с ним под одной крышей, потому что ей некуда было переехать. В 1990 году в книжных киосках как горячие пирожки расходилось руководство “Как найти работу в Америке”, а следом — “Как найти работу в Европе”. Тяга ко всему западному производила душераздирающее впечатление. Несколько недель кряду я наблюдал за съемками фильма “Русский дом”. Для экранизации романа Джона Ле Карре режиссер Фред Скеписи выбирал исключительно самые шаблонные, открыточные декорации. Съемки обслуживали десятки молодых русских людей, работавших переводчиками, статистами, техническими помощниками. Моей собеседницей чаще всего была девушка по имени Кира Синельщикова, помогавшая американцам общаться с русскими членами съемочной группы. Я наблюдал за тем, какими глазами Кира взирала на Голливуд, как она упивалась присутствием мировой знаменитости Мишель Пфайффер. Она была буквально зациклена на том, как все организовано, какая используется техника, как относятся к звездам. Иногда ее смешила уверенность американцев, будто они “снимают подлинную Россию”, то есть Красную площадь, храмы Троице-Сергиевой лавры, блистательные парки Ленинграда. Через несколько недель после окончания съемок Кира вернулась к своей работе экскурсовода в ленинградском Музее революции. Мы договорились пообедать вместе, и я зашел за ней на работу. Было позднее утро. Кира вела экскурсию — группу скучающих туристов из Воронежа и Сибири. Она рассказывала им о “замечательных” документах из собрания музея, об “уникальной” коллекции личных вещей Ленина. Туристов рассказ не трогал, Киру — еще меньше. Я редко встречал людей с такими пустыми глазами.

Вестернизация открыла людям окно в мир. Весной и летом 1990-го я проводил пару дней в неделю на Ленинских горах, где японцы построили вполне приличную бейсбольную площадку для студентов МГУ. Я сидел на скамейке с парнем из Айовы, из Сиу-Сити: Боб Протекстер приехал в Москву тренировать бейсболистов.

“Я прочитал об этом в Sports Illustrated, — сказал он. — Мне вообще хотелось приключений, но чем бы я занялся на каком-нибудь Таити? Ну я и решил поехать учить русских дабл-плею».

Когда в 1986-м началось массовое увлечение бейсболом, традиционалисты всполошились. Им не приходило в голову, что в 1970-е СССР пережил аналогичное баскетбольное помешательство, и советские ядерные боеголовки от этого не взорвались. “Известия” в панической передовице утверждали, что бейсбол — иностранный интервент, что русская лапта во всех отношениях превосходит бейсбол, прародительницей которого, собственно, и является. Журналист Сергей Шачин писал, что русские эмигранты завезли лапту, известную со времен Ивана Грозного, в Калифорнию, где поселились в XIX веке. “Это была гипотеза”, — пояснял позднее Шачин.

СССР собрал команду лучших бейсболистов для турне по Америке. Спортсмены играли пока сыровато, но не бесталанно. В команду собрали бывших копьеметателей, бывших ватерполистов, бывших хоккеистов. В Москве бейсбол культивировал друг Протекстера Ричард Спунер, такой московский Джонни Эпплсид. По рабочим дням он трудился в американском бизнес-консорциуме, а по выходным обучал спортсменов премудростям инфилд-флая. Спунер раздобыл для своих “Химиков” — команды Всесоюзного химического общества имени Менделеева — перчатки, мячи, шлемы и даже видеокассеты с лучшими играми “Лос-Анджелес Доджерс”. Чем больше русские смотрели эти кассеты, тем больше они перенимали привычки и манеры американских собратьев. Почесывались, сплевывали, жевали табачную жвачку. Впрочем, не все усваилось с налета. На одной игре бейсболист как-то съел пачку подаренного ему жевательного табака Red Man, как плитку шоколада. Его тут же вырвало, и остаток матча он отыграл в дурмане. Трижды выбил мяч в аут.

“Жевать табак и сплевывать они уже умеют, а вот хвататься за яйца перед подачей еще не начали”, — шутил Протекстер.

Кэтчер Вадим Кулаков из “Химика” сделался фанатом Гэри Картера, игравшего за “Нью-Йорк Метс” и “Монреаль Экспос”. “Если у меня родится сын, я назову его Гэри, в честь великого Гэри Картера”, — сказал Кулаков. Чтобы походить на херувимчика Картера, он щипцами завивал волосы. На площадке играл в таком же эффектном, неистовом и бешеном, стиле. Отправляясь на сборы или на матчи, Кулаков оставлял своей девушке фотографию Гэри Картера с игр 1988 года, “чтобы она обо мне помнила”.

Пока мы сидели с Протекстером на Ленгорах, ни один игрок на площадке не сделал хоум-ран. Русский медведь еще оставался нацией спрей-хиттеров. Никто не подал ни одного пристойного крученого мяча, а до слайдера было так же далеко, как до торговых центров и такос, разогретых в микроволновке. Но чувство поля было на удивление хорошим. Деревенские парни отлично чувствовали игру в аутфилде. Смущали разве что сложности с принятием решений. В раздевалках препирательства и ругань на манер Билли Мартина и Реджи Джексона были обычным явлением, и, как мне сказали, вряд ли это изменится скоро. “Мы все решаем сообща, — объяснил мне главный советский бейсбольный менеджер Владимир Богатырев. — Несмотря на весь опыт нашей страны, мы по-прежнему склонны думать коллективно”.

Невзирая на очевидные затруднения, русские бейсболисты вполне выдерживали специфический стиль своего вида спорта, и это было приятно. Большинство игроков носило бейсболки с логотипами команд из высших американских лиг, у одного была бейсболка с логотипом сока Minute Maid, а еще у одного — с логотипом “Радио Свобода” (КГБ не мог бы увидеть такое и в страшном сне). Тренер набрасывал схемы расстановки игроков на бледно-голубой обложке старого номера “Нового мира”. Я некоторое время наблюдал за игрой вместе с Биллом Ли по прозвищу Астронавт, игравшим когда-то за “Бостон Ред Сокс”. Ли был в восторге от игроков, от того, как они стремились овладеть одновременно и формальными приемами, и мастерством, как будто инстинктивно понимая, что выкрутасы американской игры имеют смысл, что они часть красоты этого вида спорта. Он объяснял питчерам, что им надо “уважать” горку, ухаживать за ней, “как за своим домом, своим рабочим местом”. И русские спортсмены обожали Астронавта.

“Я скажу тебе — вот как чистокровный американец, у которого никаких контр с русскими нет: я чувствую, что они начнут играть, — произнес как-то Ли. — А если они заиграют, то хрена им еще что понадобится. Вот прикинь. Возьми хоть музыку. Когда они смогут включить телевизор и увидеть, как Джо Кокер поет Civilized Man, а 50 тысяч там прямо уже кончают и девчонки раздеваются и трясут сиськами, они скажут: «Блин, я тоже так хочу! Дайте мне тоже такое!» Так и с бейсболом. И почему, скажи, нет-то?”

Глава 23

Министерство любви

До приезда в Москву я шпиономанией не страдал. В колледже до меня доходили слухи, что профессора могут вербовать студентов, как коммунистические преподаватели Кембриджа вербовали в свое время для Филби, Берджесса и Бланта. О реальных случаях я не слышал, но теоретически такая возможность существовала. Работая репортером в Вашингтоне, я каждый раз ощущал неловкость, когда нужно было писать о шпионаже и обо всех художествах, с ним связанных. В этих случаях тебе неизбежно пытаются скормить какой-нибудь фальшак: “сенсацию”, полезную в чьих-то политических интересах, завлекательную историю, состряпанную в недрах какого-нибудь посольства. Однажды мне пришлось писать о советской перебежчице, жене сотрудника посольства. Родину она предала ради торговца подержанными автомобилями. В прессе ее именовали “Женщиной в светлом парике”. В телестудиях она сидела в этом блондинистом парике и темных очках. Позднее она подписала контракт на автобиографию; сумма гонорара выражалась шестизначным числом. Я понимал, что был марионеткой. Только чьей?

В Москве было понятно, что за нами, иностранцами, плотно следит КГБ. Рассказывали о репортерах, вынужденных бесславно покинуть Москву, после того как им продемонстрировали фотоснимки размером А4, на которых они предавались любовным утехам не со своими женами. Но что бы ни творилось в Москве, в Америке наших друзей и родных интересовало главным образом то, каково это жить, когда тебя прослушивают и за тобой следят. После того как мы на уровне рефлекса отучились упоминать наших советских друзей, жизнь с прослушкой нами никак не ощущалась, или почти никак — вроде легкого онемения плеча, о котором забываешь, если не трогать. А в основном — просто не обращаешь внимания. Глупейшим и кичливейшим образом чувствуешь себя неуязвимым. Давайте, вперед, пусть слушают. Холодная война ведь как будто закончилась, нет?

Владимир Крючков, в 1988 году сменивший Виктора Чебрикова на посту председателя КГБ, делал все, чтобы убедить мир, что он создал секретную службу нового типа: более добрую и обходительную. Министерство любви, как сказал бы Оруэлл. Воспользовавшись тактикой Горбачева, Крючков попробовал “персонализировать” себя и свое ведомство. Газетчикам он рассказывал, как любит “Норму” Беллини. Заверял, что, если Ван Клиберн решит переехать в Москву, КГБ поселит его в прекрасной квартире. Крючков даже взывал к сочувствию трудящихся масс. “Жизнь председателя КГБ — вовсе не сахар”, — сообщил он журналистам “Нового времени”. Очень много работы, очень мало свободного времени! Он давал пресс-конференции. На телевизионных ток-шоу он отвечал на вопросы публики (тщательно отобранные). Он встречался с иностранными гостями. По Лубянке даже стали водить экскурсии: гиды показывали посетителям витрины, в которых лежало нелепое шпионское оборудование: телефоны, запрятанные в каблуки, и тому подобное. Крючков, впрочем, не упоминал, что принимал участие в подготовке вторжений в Будапешт в 1956-м и в Прагу в 1968-м. Это не вязалось бы с новым имиджем.

Не сократив штат ни на одного шпиона или пограничника, Крючков затеял одну из самых занимательных пиар-кампаний в истории: он хотел выставить разведывательную структуру Дзержинского, Ежова, Берии и Андропова честной государственной службой, стоящей на страже законности и демократических реформ. Как-то раз журналистов пригласили в пресс-центр МИДа и показали документальный фильм о “новом КГБ”: сотрудники там смаковали еду (“Дадите рецепт?”) и в общем вели себя, как провинциальные служаки в американских рекламных роликах, которые крутят на вербовочных пунктах. Крючков надеялся представить в наилучшем свете не только настоящее, но и прошлое. “Насилие, бесчеловечность, нарушение прав человека — все это всегда было чуждо нашим секретным службам”, — уверял он интервьюера из итальянской газеты L’Unità. Крючков говорил, что, хотя брежневская эпоха была “не лучшей в нашей жизни”, КГБ и тогда работал “в соответствии с действующим законодательством”.

Саморекламой Крючков занялся поневоле. Впервые за всю историю существования органов их начали открыто критиковать. Бывший тяжелоатлет, олимпийский чемпион Юрий Власов в мае 1989 года на Съезде народных депутатов вышел на трибуну и объявил, что КГБ — “это настоящая подпольная империя”: “в недрах этого здания мучили и пытали людей, как правило, — лучших, гордость и цвет наших народов”. Власов, Геркулес в роговых очках, сказал, что КГБ — “самое мощное из всех существующих орудий аппарата” и его необходимо поставить под контроль новой выборной законодательной власти. Никогда прежде ничего подобного не произносили, а уж тем более не показывали в прямом эфире на всесоюзном телевидении. Крючков признавал, что был “очень недоволен” речью Власова, “но затем сказал себе: я должен поразмыслить над тем, что происходит… Он просто не знает, сколькими вещами мы сейчас заняты и как много планируем. Если все советские люди пребывают в таком же неведении, то многие из них должны думать так же, как Власов”. Он добавил: западное мнение о том, что КГБ представляет собой реакционную, антиреформистскую силу, “необоснованно… КГБ и армия тесно связаны с народом. Они полностью принимают программу перестройки, выработанную КПСС, и готовы поддерживать и защищать ее”.

Наверное, Крючков действительно думал, что успешно пудрит всем мозги. Придраться к его пиар-кампании было трудно. Крючков, представитель старого порядка, был уверен, что прекрасно справится с новым. Он действовал с самоуверенностью человека, который раз в жизни посмотрел телепередачу и решил, что все понял в работе телевидения. К началу 1990-го у КГБ даже появилась своя пресс-служба, а за связи с журналистами отвечал генерал! Однажды Крючков устроил “интервью” только для московских журналисток. Он обихаживал репортерш со всей галантностью, на которую только способен подобный прохиндей. В конце встречи строго одетые официанты разносили дамам подарки: бутылки сладкого советского шампанского и переплетенный в красную искусственную кожу двухтомник, надписанный лично Крючковым — история советской разведки. Зачем он это затеял? Он что, думал, что журналистки бросятся к пишущим машинками и сочинят передовицы, в которых КГБ будет сравниваться с Лигой женщин-избирателей?

Однажды на первой полосе “Комсомольской правды” под заголовком “МИСС КГБ” появилась фотография молодой красавицы Кати Майоровой — обладательницы уникального титула “королевы красоты секретной службы”. Поза тоже была уникальна: Катя насколько возможно эротично застегивала бронежилет. В статье говорилось, что в скором времени товарищ Майорова начнет вести рубрику в телепрограмме “Добрый вечер, Москва!”, “информируя” о работе КГБ. “Комсомолка” писала, что Катя носит бронежилет с “такой же утонченной грацией, как модели Пьера Кардена”. Помимо красоты она могла похвастаться, например, тем, что она умела “наносить удар карате по голове противника”.

Я позвонил в пресс-службу и спросил, нельзя ли взять интервью у мисс КГБ. Я был уверен, что на Лубянке над моим вопросом как следует посмеются. Но через десять минут мне перезвонили и назначили интервью в главном здании КГБ.

— Можно мне взять фотоаппарат? — спросил я.

— Мы на это надеемся! — ответили мне.

В назначенный час я припарковал машину перед одним из прилегающих к зданию КГБ строений, возле Лубянской площади. На вахте я назвался и сел на стул. В ожидании встречи с королевой красоты я заметил, что с улицы в здание постоянно заходили самые обычные люди и опускали в большой почтовый ящик кто конверт, кто целый пакет документов. Сюда шли с просьбами и жалобами. Это было напоминанием, в каком месте я нахожусь. Я подумал о романе Лидии Чуковской “Софья Петровна”, написанном по следам собственного горького опыта: много дней она пыталась узнать о судьбе своего арестованного мужа. Я подумал о том, сколько дней простояла в очередях Ахматова, чтобы узнать о судьбе своего арестованного сына. И я представил себе, как где-то внизу в конце рабочего дня несколько агентов сидят у печки и со смехом бросают конверты в огонь.

— Мистер Ремник?

Передо мной стояла Катя Майорова — красавица в свитере из ангорской шерсти и обтягивающих итальянских джинсах.

В присутствии офицера КГБ, отвечавшего “за связи с прессой”, Катя ответила на мои вопросы — или, можно сказать, не ответила. По ее словам, конкурс красоты проводился “закрыто”: тайной было даже число конкурсанток. Понятно, что никакого конкурса вообще не было; я решил, что это разумелось само собой и не требовало пояснения. Но Катя, для человека, “обученного убивать” и состоявшего в одной из самых страшных организаций в мире, была очаровательна. И она над этим работала. Сочетание конфетной красоты мисс Америки со скрытой угрозой создавало образ, взывавший к основному инстинкту. Но какой именно образ, я не мог сообразить. Мата Хари? Нет, сказала она, вовсе “не обязательно встречаться только с мужчинами из КГБ”. Да, ей много писали и звонили после статьи в “Комсомолке”. “Мужчины везде одинаковы”, — произнесла она и закатила глаза, совершенно как калифорнийская блондинка. Когда я попросил разрешения ее сфотографировать, она с умильным воркованием застенчиво встала у статуи “Железного Феликса” — основателя советской тайной полиции.

Начинало темнеть. Я собирался еще остаться на Лубянской площади: московские демократы открывали здесь первый памятник жертвам режима — огромный камень, привезенный с Соловков, из лагеря, учрежденного еще Лениным на островах Белого моря. Я спросил у Кати, пойдет ли она на церемонию открытия. Она покраснела, но затем ответила — так, видимо, рекомендовала отвечать новейшая методичка по связям с общественностью. “Десятки тысяч ни в чем не повинных сотрудников КГБ тоже были убиты. Поэтому я пойду к памятнику. Этот памятник — он и для меня. Для всех нас”.

На улице шел легкий снежок. Демонстранты уже начинали подходить. Они несли плакаты: “КГБ никогда не смыть кровь со своих рук!”, “КГБ — к ответу!”. Когда стемнело, вокруг камня собралось уже несколько сотен человек. Церемония началась. Юрий Афанасьев, выступавший от имени “Мемориала”, сказал: “История не знает подобных примеров, чтобы режим 70 лет вел жестокую войну с собственным народом. Мир праху тех, кто погиб в лагерях от голода и холода”. Отсидевший на Соловках Олег Волков показал на памятник Дзержинскому и воскликнул, что пришло время “свергнуть ложных кумиров”. Священники в черных рясах прочли возле камня молебен. Люди клали к камню цветы и плакали. Многие несли свечи, прикрывая пламя от ветра. Проезжавшие мимо машины замедляли ход: водителям хотелось посмотреть на странную церемонию. Снегопад усилился. И тогда один из самых близких друзей Сахарова, правозащитник Сергей Ковалев, произнес предостережение — слова, которые необходимо было сказать: “Ничего пока не изменилось. Мы, народ, все еще здесь, а они, КГБ, все еще там”.

Владимир Александрович умел лгать как по писаному. Когда корреспондент “Нового времени” спросил его, хранит ли КГБ досье на советских граждан, Крючков твердо ответил: “Любой сотрудник КГБ в ответ на такой вопрос просто рассмеется. Подобные вещи возможны в других странах, но не у нас”.

“Новый КГБ” при Горбачеве на убой кормил журналистов шпионскими историями. Устоять было невозможно. Еще до Крючкова британскому журналисту позволили провести несколько дней с перебежчиком Кимом Филби. Филби, крыса, вечно притворявшаяся мышью, виртуозно исполнил роль Достопочтенного Британца, особо отметив свое служение идеалам и пожаловавшись на то, что получает The Times и Independent с опозданием. Филби был законченным алкоголиком, и КГБ относился к нему как к жалкой развалине, за которой нужно выносить судно. Когда в 1988 году Филби умер, КГБ оповестил избранный круг журналистов о месте и времени похорон. И некоторые британские газеты подали эти похороны словно событие века.

При Крючкове кампания по обелению КГБ набрала обороты. Один мидовец — без сомнения, и сам агент КГБ — передал мне, что если я захочу, то можно “поговорить за чаем” с Евгением Ивановым. Для британской желтой прессы того времени этот человек был “Загадочным Славянином”, который спал с “Девушкой По Вызову” Кристин Килер, которая “Выуживала Ценные Сведения” у военного министра Джона Профьюмо, из-за которого “Пало Правительство Тори”. Предложение организовать интервью с Ивановым было подгадано очень ко времени, тут КГБ выказало чутье хорошего нью-йоркского рекламного агента: в Британии и США как раз шел фильм “Скандал”, поверхностная реконструкция “дела Профьюмо” 1963 года. Лента была сделана в духе яппи с некоторыми обертонами, типа подробностей оргий и прочих свидетельств Упадка и Разрушения.

Сидя в тускло освещенном мидовском кафе, я ждал Иванова и гадал, каким окажется этот живой персонаж шпионского романа, как он будет себя вести. Никто уже не помнил историю, в которой Иванов сыграл роль красного злодея. Дело было в далеком 1963-м. Кристин Килер и ее подруга Мэнди Райс-Дэвис, наставляемые остеопатом Стивеном Уордом, проложили себе путь к славе через постели влиятельных мужчин. Военный министр Профьюмо, женатый на киноактрисе Валери Хобсон, крутил роман с Килер и навлек на себя величайший позор, солгав в парламенте, что не имел с ней близких отношений. Позорная ситуация усугубилась, когда Килер рассказала, что спала еще и с Ивановым — агентом КГБ, работавшим под прикрытием в советском посольстве в Лондоне (он был военно-морским атташе). Позднее Килер продала свою историю за большие деньги. Ее наставник Уорд покончил с собой. И все в таком роде.

К моему столику подошел помятый пожилой мужчина. Двигался он как-то неловко, скованно и выглядел расстроенным — словно заблудился и стеснялся спросить, где выход.

“Я Евгений Иванов, — сказал он. — Сесть? Йес?”

Согласно легенде о “деле Профьюмо”, Иванов прекрасно говорил по-английски и обладал лощеными манерами. Его компанию любил лорд Астор. Человек, севший за мой столик, едва говорил по-английски и был благодарен, когда мы перешли на русский.

“Слава богу”, — выдохнул он.

Я рассказал ему, что западным критикам понравился “Скандал”, что фильм вновь возбудил интерес к “делу Профьюмо” и самому Евгению Иванову.

— О вас пишут в газетах. Вы снова знамениты, — сказал ему я.

— Ах, ну почему это всем так интересно? — ответил он. — Зачем снова ворошить грязное белье? У нас сейчас улучшаются отношения с англичанами. Только что был летний саммит Тэтчер и Горбачева. Мы ждем приезда королевы Елизаветы, хотим увидеть ее и услышать, что она нам скажет. И на таком фоне принимаются копаться в грязи двадцатипятилетней давности! Кому это может быть выгодно?

По словам Иванова, до 1982 года он работал в Министерстве обороны: “занимался анализом документов”. Потом он перешел в Агентство печати “Новости”, тоже славившееся своими связями с КГБ. Сам он уклончиво говорил о том, чем занимался в “Новостях”, хотя было общеизвестно, что это место — отстойник для бывших агентов. Несмотря на наигранное безразличие к своему бурному прошлому, Иванов собирался писать мемуары.

Тогда я решил спросить его, спал ли он с Килер. И действительно ли выманивал у нее секреты, которые нашептывал ей Профьюмо?

“Никогда, никогда, никогда, — запротестовал Иванов. — Отношения с ней? Никаких. Я вообще не обращал на нее внимания. Говорю вам честно. Никогда. Что она, звезда какая-нибудь? Ну да, ноги у нее длинные, но такие девушки и в Москве попадаются. Кто-то говорит, что я поручал ей выведать у Профьюмо, какое ядерное оружие будет переброшено в Западную Германию и где его расположат. Это ерунда. Я мог бы и сам это узнать — просто спросить. Ни для кого не было секретом, что я, советский военный, интересуюсь их ядерным оружием и временем его переброски в Германию. И меня еще называли шпионом!”

Иванов сказал, что, по его мнению, его сделали невольным участником заговора, который не имел отношения ни к нему, ни к Советскому Союзу. Когда в прессе разгорелся скандал, Иванов обнаружил, что его “старые друзья” из британского парламента, все, с кем он имел обыкновение ужинать, прекратили с ним всякое общение и не хотят, чтобы их видели в его компании. Так что оставалось только сматывать удочки.

“Я уехал из Лондона, а через неделю газеты стали публиковать «историю жизни» Килер, — рассказывал Иванов. — Не знаю, училась ли она в колледже, но сама она такое написать точно не смогла бы. Она и придумать такое сама не смогла бы. Все было заранее подстроено. Какая-та группа политиков была заинтересована в отставке Профьюмо. Какая — не знаю. У него были враги, и им нужен был компромат на него”.

Иванов вяло пожал плечами. Весь его облик был сплошной вялостью. Он напоминал престарелого бейсболиста, который когда-то завершил карьеру неудачным броском или пропустил пас в решающей игре. Он был знаменит, но предпочел бы оставаться в тени. Он сидел со мной в кафе, потому что ему сказали, что так надо, что это в интересах страны. “Наверное, я уже мог бы съездить в Британию, но я не хочу, — говорил он. — А все почему? Потому что в Англии вся эта пресса. И если я приеду в Англию и об этом узнает Кристин Килер, она созовет журналистов и будет опять говорить: «Я с ним спала». Она хочет еще денег, и она их получит, если я приеду в Лондон. Так что не стоит”.

В общем, я написал репортаж о нашей встрече. Через несколько месяцев Иванов получил серьезный аванс от каких-то зарубежных издателей. И готов был рассказать все. Спал ли он с Килер? Украл ли секреты Военного департамента? Конечно, писал Иванов. Конечно!

Спустя несколько месяцев во время нескончаемой пресс-конференции в МИДе кто-то тронул меня за плечо и сказал, что мне звонят по очень важному делу. Звонил генерал Карбаинов из Центра общественных связей КГБ. Он спросил меня, не хочу ли я побеседовать с Эдвардом Ли Ховардом.

Ховард был первым оперативником ЦРУ, перешедшим на службу в КГБ и сбежавшим в Советский Союз. В 1983-м его уволили из ЦРУ превентивно: он не прошел несколько тестов на полиграфе, касавшихся его личной жизни. Кроме того, ЦРУ было убеждено, что Ховард сдал несколько ценных агентов в Москве, в том числе одного авиационного эксперта, которого в результате казнили за шпионаж. Перебежчиком Ховард стал в 1986 году: просто “зашел” в советское посольство где-то в Восточной Европе — вероятно, в Будапеште.

Карбаинов попросил меня отправиться домой и ждать в полдень звонка, чтобы “все подтвердить”.

Я был дома уже через пять минут. Звонок раздался ровно в полдень.

— Знаете часы с кукушкой на “Меже”? — спросили меня. “Межой” иностранцы называли гостиницу “Международная”. — Встретимся завтра под часами с кукушкой в 10:30 утра.

Я успел только ответить “Окей”, и связь оборвалась. Как всегда в таких случаях.

Значит, мне опять предстояло увидеть, как жизнь подражает низкопробным романам. Или наоборот. Разумеется, устраивая интервью с The Washington Post, Ховард и, должно быть, КГБ изображали разведывательную деятельность на “международном уровне”. Но все это выглядело, надо признать, крайне глупо.

Утром в субботу, точно в назначенное время, под чудовищными часами с медным кукарекающим петухом ко мне подошел человек — не низкий и не высокий, не худой и не толстый, не красивый и не уродливый. Он похлопал меня по плечу.

“Привет, я Эд Ховард, — сказал он. — Рад встрече. Пойдемте”.

Гостиница “Международная” в эпоху гласности была, пожалуй, единственным местом в Советском Союзе, напоминавшим типичную деловую Америку. Здесь были “переговорные зоны”, атриум со стеклянными лифтами, магазины с разноообразными товарами и рестораны с разнообразными блюдами. Совершенно не похоже на Россию.

“Мне здесь нравится, потому что напоминает торговые центры у нас, — объяснил Ховард. — Иногда я здесь обедаю, наверху, в немецком пивном ресторане, и мне очень нравится кафе-мороженое”.

Ховард устремился к выходу — быстрым коротким шагом, как киллер после исполнения заказа. Он заметно нервничал. Однако на бег не переходил и не прятал лица. В холле гостиницы было полно иностранцев — в основном усталые бизнесмены, бесцельно слонявшиеся по вестибюлю в ожидании очередной встречи. Такие рыбки гуппи в аквариуме. Может быть, кто-то из них и мог узнать Ховарда как героя давних скандальных публикаций, человека, который “сделал” ФБР и ЦРУ, ушел от их слежки в Нью-Мексико и спокойно отправился в советское убежище. А может, вообще никто не узнал. Внимания на него не обращали.

Как было возможно, чтобы перебежчик, человек, которого подозревали в передаче КГБ государственных тайн, мог спокойно появляться на публике? Я спросил об этом Ховарда. Неужели он не боится, что какой-нибудь агент ЦРУ из американского посольства его поймает? Или его вдруг опознает какой-нибудь торговец микросхемами из Такомы? Покажет на него пальцем и скажет: “Эй, да ты же…”

“Никогда, — ответил Ховард. — Опросите тысячу людей на улицах Вашингтона или любого обыкновенного американского города типа Кливленда: «Кто такой Эд Ховард?» Вам 999 из тысячи не ответят, а уж тем более не скажут, как я выгляжу”.

А ЦРУ?

“У них и так есть чем заняться”.

На подъездной дорожке Ховард шагнул к черной “Волге” и открыл заднюю дверь — на таких машинах обычно ездили средней руки партийные чиновники, военные и люди из КГБ.

“Едем на дачу”, — произнес Ховард на ужасном русском. Водитель-кагэбэшник, без сомнения, хорошо говоривший по-английски, выехал на Кутузовский проспект и взял курс на юго-запад. После того как мы свернули с шоссе, всю дорогу до дачи водитель намеренно петлял, проходя повороты на скорости, от которой ухало в животе, и поглядвая на нас в зеркало.

Ховард закатил глаза.

“Обратно не надо ехать этой дорогой, — сказал он. — Какой в этом смысл?” Водитель, хоть и был явно не просто шофером, все же удостоил Ховарда кивком.

Подмосковная местность в районе Барвихи, по крайней мере в той ее части, где жил Ховард, была застроена обычными дачами вперемешку с высоченными кирпично-стеклянными особняками советской элиты. Недалеко от Ховарда в монструозном многоэтажном доме жил Илья Глазунов, прославленный антисемит и художник, чья популярность намного превышала его талант. Другими обитателями поселка были сотрудники КГБ, партийцы, отставные генералы.

Мы подъехали к довольно изящному двухэтажному кирпичному дому за забором. Во дворе стояло два навеса для машин — один для “Волги”, второй для собственного Ховарда “вольво”. В небольшом коттедже на участке Ховарда жила пара пенсионеров: женщина готовила и убирала в доме, мужчина ухаживал за садом, выращивал яблоки, клубнику, розы и картошку. Они называли Ховарда “Иван Иванович” — все равно что “никто”. За домом стояла будка охраны. Здесь за Ховардом денно и нощно наблюдали двое молодых кагэбэшников. В ворота был вмонтирован инфракрасный датчик, сигнализировавший о непрошеных гостях. Ховард, у которого была еще просторная квартира в арбатских переулках, пренебрежительно заметил, что хозяева дачи — бестолковые разорившиеся русские. Он указал на окно второго этажа: “Они там даже не достроили дом. Как водится здесь. Наверное, на то, чтобы доделать, денег не хватило”.

Дом был обставлен добротной, хоть и скучной советской мебелью и оснащен новейшим западным видео- и аудиооборудованием. Две спальни, большая гостиная, терраса и кабинет. Высота потолка в гостиной была под восемь метров. Библиотека у Ховарда была скудная: “Ленин: жизнь и труды”, Библия, “Русский язык для всех” и триллер Лена Дейтона. Ховард сказал, что забирает в городе USA Today и Newsweek, а КГБ оплачивает ему подписку на National Geographic, Money и Computer World. Чтобы убить время, Ховард играл в шахматы с охранниками или смотрел фильмы — видеокассет у него было три сотни. В кабинете на галерее над гостиной у Ховарда были два компьютера. Их он использовал для своей работы “экономическим консультантом” в одном из банков. Еще он часами играл в компьютерные игры. “Вот моя любимая: SDI, — сказал он. — Американская. Суть в том, что КГБ захватил власть в стране и собирается напасть на Запад. Нужно бороться с КГБ. Я всегда выигрываю. А мои друзья всегда проигрывают”.

В бедной стране Ховард жил как паша, главным образом за счет КГБ. “Мне здесь комфортно”, — сказал он тоном стоматолога, старающегося отвлечь вас от мыслей о том, во сколько ему обошлась комната отдыха. По словам Ховарда, он получал 500 рублей в месяц в институте и “жалкие” комиссионные в валюте от банка. Он имел возможность отовариваться в магазинах для дипломатов, где покупали продукты иностранцы. Но он отрицал, что КГБ платил ему за информацию или просто за роль живого трофея.

“Когда я сюда приехал, у меня был чемодан с одеждой, и все, — рассказывал он. — Когда я пошел на работу, они сказали: проследите, чтоб у парня была приличная одежда. Так сказал Крючков. Мне дали денег на одежду. Может, пару тысяч рублей. В первые три месяца, пока мои дела не наладились, они помогали мне деньгами — рублями. Денег было не очень много. Не хочу называть точную сумму”.

Приставленные к нему охранники и “топтуны” его не беспокоили. “КГБ отвечает за мою безопасность. Они подходят к делу серьезно. Бывает, они меня ругают: мол, почему легкомысленно относитесь к своей безопасности. Но это мое решение. Я сам решил отвезти вас сегодня к себе на дачу. Крючков сказал: «Это ваше решение». Им это не понравилось, но они сказали, что отвечать буду я. У нас хорошие отношения, я уважаю их за эту работу по обеспечению безопасности… До тех пор пока они дают мне свободу действий — нет, это плохое слово, — пространство для маневров, разрешают общаться, с кем я хочу, делать, что хочу, меня все устраивает. А они мне все это позволяют”.

Ховард уверял, что ему даже разрешают свободно путешествовать. За последние четыре года он якобы побывал в Восточной Европе, в Никарагуа, на Кубе, в Мексике, Франции и Канаде — “просто для удовольствия”. По его словам, он съездил к жене и сыну в Миннесоту и даже добрался до Кубы. Я подумал, что он наверняка бахвалится, врет из каких-то своих темных шпионских соображений. Когда я сказал ему об этом, он забавно вскипел.

“На Кубе чертовски приятные пляжи! — заявил он. — Вы вот бывали на Кубе, видали эти пляжи?”

Ховард родился в маленьком городке в Нью-Мексико и вырос на романах о Джеймсе Бонде. Он работал в Корпусе мира в Колумбии и в Агентстве по международному развитию в Перу. Так он пристрастился к путешествиям (и к дешевому кокаину). В 1980 году в возрасте 28 лет он прошел собеседование в ЦРУ. “Признаю, был в этом такой авантюрный дух”, — вспоминал он о своих прежних представлениях об агентах ЦРУ. “Но потом, пообщавшись с людьми из нашей Заграничной службы, я сказал себе: да они такие же парни, как мы! Любят вечеринки”.

Получив диплом магистра делового администрирования в Американском университете, Ховард решил стать разведчиком, специализирующимся на экономике: “совать нос в чужие банковские счета и все такое прочее”. Но вместо этого в 1982 году ЦРУ начало готовить его к переброске в Москву. “Когда я сказал однокурсникам, что меня отправляют в Москву, они рты пооткрывали. «Ого, Большая М!» Я подумал: ладно, разберусь с Москвой и потом сам скажу, куда мне хочется поехать — вот хоть в Цюрих”. Несколько месяцев Ховард проходил тренировки в Виргинии и Вашингтоне. Он изучал, как закладывать тайники и как уходить от слежки, прятать в деревяшках пленки и долго не моргать. Ему объяснили, что такое “замоченный” (так русские говорили об убитом агенте), “медовая ловушка” (женщина, соблазняющая объект вербовки), “ворон” (гомосексуальный мужчина, занимающийся тем же). Ему рассказали, что ЦРУ хранит имена “живых агентов” в Москве в раздельных черных конвертах в сейфе, в подвальном помещении.

Обо всем этом Ховард вспоминал с нежностью: “Райское было время, отличное”.

Но затем он провалил тесты на полиграфе и был вынужден уволиться. Согласно источникам в ЦРУ, которые цитирует Дэвид Уайз в книге “Сбежавший шпион”, Ховард начал странно себя вести. Он звонил в американское посольство в Москве и оставлял сообщения для начальника резидентуры ЦРУ. Позже он признался, что, стоя напротив советского консульства в Вашингтоне, раздумывал, не пойти ли туда с предложением своих услуг. Он неизвестно зачем ездил в Вену — идеальное место для шпионажа из-за своего географического положения в центре Европы и исторического опыта города, разделенного на части в эпоху “Третьего человека”.

Когда ЦРУ заставило Ховарда уволиться, выяснилось, что у него были серьезные проблемы, в частности с алкоголем. Во время нашей встречи в гостинице, он держал в руке пакет с двумя бутылками. “Это для гостей”, — пояснил он.

“Думаю, я пил из-за стресса, особенно когда работал в ЦРУ, — говорил он. — Ну и здесь я тоже не сразу приспособился. Понятное дело. Теперь я все больше пиво пью. Я осознал, что крепкий алкоголь меня срубает. Это уже большой шаг. В последний раз, когда я напился, у меня была депрессия”.

О Ховарде сообщил перебежавший в Америку советский шпион Виталий Юрченко, и только тогда ЦРУ поделилось сведениями с ФБР и за Ховардом установили слежку. Он в то время жил в Санта-Фе и работал в законодательном собрании штата Нью-Мексико. В ЦРУ Ховард обучился методам обнаружения слежки и ухода от нее, так что он скоро понял, что за ним следят. Своих “топтунов” он называл “сапожниками” и “идиотами”. “Вокруг моего дома все время ездил один и тот же парень. Серьезно! Или вот понадобилось мне полететь в Сиэтл. Одни и те же люди летят со мной в Лос-Анджелес, потом в Сиэтл, а потом обратно в Санта-Фе”.

По уверению Ховарда, пока в июне 1986 года он не получил политического убежища, он никогда не контактировал с КГБ. Из-за постоянного психологического давления и регулярных запоев он, в конце концов, решил, что больше не может оставаться в Соединенных Штатах. В сентябре 1985-го он совершил побег, вновь воспользовавшись навыками, приобретенными в ЦРУ. Вечером 21 сентября они с женой ехали в джипе, за рулем была жена. Ховард выкатился из машины, а на его месте воздвигся манекен. Ховард бежал. В то время, пока длилось его путешествие по Америке и Европе, закончившееся в Советском Союзе, его жену Мэри допрашивало ФБР. Как пишет Дэвид Уайз, Мэри призналась, что ее муж имел на счету в швейцарском банке сумму в 150 000 долларов, а также закопал где-то ящик для патронов с крюгеррандами и серебряными слитками. Кроме того, она показала, что Советы оплатили ее мужу поездку в Вену в 1984-м. Все это ставило под большой вопрос утверждение Ховарда, что до получения статуса беженца он ни разу не контактировал с КГБ. Но каждый раз, когда я заговаривал с ним об этом, он отводил глаза и говорил: “Давайте не будем о 85-м”.

Когда речь заходила о США, Ховард упоенно злорадствовал при малейшей возможности. Он радовался, узнав, что КГБ начинил “жучками” американское посольство в Москве, и прямо ликовал, когда американские морпехи влипли в историю с советскими агентками, имевшими прозвища вроде Большая Рая. “По мне, так это просто комедия, обхохочешься. В итоге-то, кажется, всего одного парня посадили. А остальные что, обычные молодые ребята-пехотинцы, кровь горячая, сперма в голову ударяет. Ну поразвлекались с советскими девчонками. Ха-ха-ха!”

Временами Ховард вел себя так, будто интервью было для него выполнением неприятного задания. Но иногда он оживлялся, особенно когда говорил о собственной невиновности. Странно было слышать, как он рассуждает о других шпионских скандалах — например, о семье Уокеров, шпионов из военно-морского флота США, которые продавали советам шифры и другие важные военные тайны. В его оценках осуждение, ригоризм смешивались с моральным релятивизмом. “Конечно, они должны ответить за свои преступления! Но в этом деле, в разведке, никогда точно не скажешь, что там преступление, а что нет. Может быть, я пытаюсь как-то себя выгородить, но, понимаете, это зазеркалье. Там трудно быть моралистом…”

За окном тянулось серое субботнее утро. Поначалу Ховард добросовестно играл свою роль. Он даже цинично отзывался о пиар-кампании “хорошего КГБ”: “Советую американцам верить этому так же, как цэрэушной пропаганде”. Но постепенно роль начала Ховарда тяготить. Он сам себя утомлял, устал от собственной легенды. В конце концов, он был просто статист, мелкая сошка в большой игре сверхдержав. И потом, холодная война закончилась, разве нет? Кому был нужен Эд Ховард? Он не был Кимом Филби или Джорджем Блейком. В его истории не было никакой, даже самой извращенной романтики. Он не принимал решения “выйти на свет” ради идеалов или ради богатства. Он нарушил присягу и, вероятно, продавал секреты по большей части из страха и мести.

Мы вернулись в Москву и пообедали в том самом немецком пивном ресторане на втором этаже “Международной”. Ховард с мрачным видом ковырял жареную курицу. Вокруг него сидели смеющиеся бизнесмены. Они поднимали пивные кружки и говорили о возвращениии в Копенгаген, Париж, Лондон. Они радовались, что скоро вернутся домой.

Ховард сказал, что обдумывает возможность поселиться в будущем со своей семьей в “нейтральной стране”. “Русские не запрещают мне строить такие планы, — сказал он. — Мне по-прежнему кажется, что это вполне возможно”. В то же время у него “в материальном плане есть все, что нужно”. В том числе бесплатный абонемент на теннисный корт ЦК.

Вторая спальня на его даче была завалена большими плюшевыми зверями и прочими игрушками. Они предназначались сыну Ли. Пока что Ли Ховард знал только, что его отец занимается в Москве “финансами”. “Наверное, однажды мне придется все ему рассказать. Не знаю, в каком возрасте, но придется, — говорил Ховард. — И он, оценивая эту ситуацию, будет примерять ее ко мне, будет решать, хорошо ли я с ним обращался, как я его воспитывал, любил ли его. И когда его у него пройдет шок, я уверен, отношения у нас снова наладятся. Ну вот посмотрите на сыновей Кима Филби. Они регулярно его навещали. На похороны к нему приехали, ну и вообще”.

Эдварду Ли Ховарду больше нечего было сказать. Пора было возвращаться на дачу. “Наверное, они позвонят вечером, спросят, как прошло”, — предположил он. Вероятно, “они” это и так знали. Заботило ли их это хоть сколько-то? Через несколько дней я позвонил Ховарду, он был мертвецки пьян. Он не понял, кто ему звонит.

Сахаров всегда говорил, что по сравнению с высшими партийными чиновниками сотрудники КГБ были сравнительно честными и образованными людьми. Возможно, им даже можно было привить тягу к реформированию. Сахаров рассуждал так: аналитики и агенты КГБ много ездят по миру и много читают. Они лучше всех других представляют настоящее, отчаянное положение дел в СССР, а также жизнь за его пределами. В этих рассуждениях была логика, но в их справедливости я убедился, только проведя целый субботний день в кинотеатре “Октябрь” на проспекте Калинина, на учредительном съезде “Демократической платформы” — либерального крыла партии.

Утро проходило предсказуемым образом: ожидаемый набор докладчиков выступал с ожидаемым набором речей. Шел июнь 1990 года, до XXVIII съезда КПСС оставались считаные недели, и ни для кого уже не было новостью, что в партии есть демократы. Большинство главных российских реформаторов, и тот же Ельцин, оставались членами партии. И вдруг произошло нечто странное. Один из лидеров “Демократической платформы” обратился к собравшимся, чтобы привлечь их внимание к выступлению особого гостя — Олега Даниловича Калугина, бывшего генерал-майора КГБ. У Калугина были резкие черты лица и ледяной взгляд — вылитый герой шпионского фильма. Он напоминал Збигнева Бжезинского в молодости. Калугин говорил без всякой театральности, но сразу завладел вниманием слушателей. Он рассказал о своей оперативной службе в КГБ, среди прочего упомянув посты пресс-атташе в Советском посольстве и заместителя начальника Второй службы Первого главного управления КГБ, то есть контрразведки. Тогда он не стал вдаваться в детали, но позже рассказал мне, что работал со знаменитым семейством Уокеров и был “куратором” Кима Филби в Москве: “Я, сами понимаете, получил свои медали не за успехи в бойскаутском движении”.

Калугин хотел донести до собравшихся простую вещь: КГБ, несмотря на все успехи своей кампании в прессе, по-прежнему наводняло своими агентами предприятия, церкви, творческие союзы и политические группы. В то же время многих офицеров КГБ, особенно младших, можно было назвать “диссидентами”. По крайней мере, у них были фундаментальные разногласия с Владимиром Крючковым, им не нравились его политка и амбиции.

“Роль КГБ не изменилась. Комитет создал себе новый публичный образ, но его суть осталась прежней, — сказал Калугин уже после выступления. — КГБ повсюду, он вездесущ. Это справедливо и сегодня. Пока он остается орудием партии, он будет вести себя так. Мы никого не убиваем за политическую деятельность, но мы можем убить человека с помощью клеветы. Тысячи и тысячи человеческих судеб, карьер, сломаны из-за КГБ”.

Специалист по внешней разведке, Калугин хорошо говорил по-английски, по-арабски и по-немецки. В 1958 году он стажировался в Колумбийском университете и подружился с другим советским студентом — Александром Яковлевым. В Нью-Йорке Калугин даже стал героем публикации в The New York Times. Макс Франкель, много лет спустя ставший ответственным редактором, написал статью о Калугине. Там советский студент был изображен “веселым парнем”, который любил пробираться за кулисы Линкольн-центра и фотографировать балерин, “иногда в не вполне пристойных позах”.

Через несколько дней после выступления Калугина я пришел к нему в гости. Они с женой Людмилой жили в Кунцеве, сравнительно тихом московском районе. Дом был особый, для сотрудников КГБ. Снаружи дежурили черные “Волги”, готовые везти своих седоков на Лубянку и еще бог знает куда. Это была одна из самых приятных квартир, что я видел в Москве. Здесь было много вещей с Запада — латунная собачка, керамическая Золушка, бессчетные сувениры, собранные за годы службы в КГБ.

“С пепельницей осторожнее, — предупредил Калугин. — Мне ее подарил один из настоящих африканских диктаторов”.

Калугин считал себя большим библиофилом. “Взгляните, — сказал он, демонстрируя мне «Раковый корпус» Солженицына, переплетенный в красную кожу. — Я всегда его любил. Специально переплел. Смотрите, какое золотое тиснение”. Еще на полках стояли шпионские триллеры, “Как прожить в Европе на пять долларов в день”, Ахматова, Гумилев и внушительное собрание старых руководств КГБ по дезинформации, в том числе знаменитая “Белая книга”, которой при Брежневе, Андропове и Черненко пользовались, чтобы порочить личную и политическую репутацию отказников. Прохаживаясь вдоль книжных полок, Калугин сказал, что в 1971-м он стал “ответственным” за Кима Филби. “Ким пил как проклятый. Его жизнь катилась под откос. Андропов попросил меня помочь Филби. Я приходил к нему, может быть, раз в месяц. Отвечал за его безопасность и благополучие, пока в 1988-м он не умер. Я первым положил на его могилу венок”. Он показал мне воспоминания Филби “Моя тайная война”. Имелась дарственная надпись: “Людмиле и Олегу с глубокой благодарностью и счастливыми воспоминаниями о наших встречах… Всего хорошего, старик. Ким”.

Соседей Калугина, конечно, “сильно обеспокоило” его выступление на съезде “Демократической платформы”. Крючков, живший в еще более роскошном доме, уже несколько лет имел на Калугина зуб. В 1987-м Калугин передал Горбачеву письмо, предупреждая, что КГБ вышел из повиновения. Он предлагал как минимум вдвое сократить штат КГБ и поставить ведомство под строгий парламентский контроль, “как это делается в цивилизованных странах”. В 1989-м он опубликовал в журнале “Международная жизнь” статью, в которой критиковал заграничные операции КГБ. Имя автора не указывалось: сообщалось только, что это генерал-майор, ранее на протяжении долгого времени занимавшийся дипломатическими вопросами. За три месяца до того, как Калугин “открылся” в кинотеатре “Октябрь”, его отправили на пенсию в 55 лет.

То, что Калугин говорил сейчас о КГБ, было не большим секретом, чем то, что говорил Ельцин о партии. Да и его оценка тесных отношений Горбачева и Крючкова как “дурной знак” тоже не была оригинальной. Но статус Калугина придавал его высказыванием вес, а партийные руководители чувствовали себя уязвленными. Генерал-майор тайной полиции вдруг направо и налево начинает рассказывать, что КГБ по-прежнему остается становым хребтом тоталитарного государства! Не иначе он ведет какую-то хитрую игру. Но зачем? Чего он хочет добиться?

Через две недели после съезда “Демократической платформы” ТАСС передал сообщение: указом президента СССР Михаила Горбачева Олег Калугин лишен звания и государственных наград. Военные, отдавшие приказ о стрельбе по мирным демонстрантам, никакого наказания не понесли, зато решили покарать Калугина. Это было пугающее событие, а ведь политические заморозки 1990 года только начинались. Горбачев действовал либо по собственному позыву, либо под давлением КГБ — трудно сказать, что хуже. В любом случае Министерство любви продолжало работу.

Глава 24

Черный сентябрь

В утренних сумерках 9 сентября 1990 года сельский священник открыл калитку, вышел на улицу и зашагал к железнодорожной станции, которая находилась примерно в 800 метрах от его дома. Было воскресенье. Отец Александр Мень всегда садился на электричку 6:50 и ехал из поселка Семхоз, что под Загорском, в Новую Деревню: он был настоятелем тамошней церкви. Его ждал долгий день: исповедования, крещения, вечером — лекция.

55-летний отец Александр, крепкий мужчина с густой черной с проседью бородой, был новым духовным лидером, новым авторитетом в Русской православной церкви. Кое-кто из почитателей, сравнивая его с Сахаровым, называл его “духовным Сахаровым”. В отличие от множества рядовых священников и церковных иерархов, Мень в брежневские годы сохранял независимость. Он отказывался сотрудничать с КГБ. Негласно он занимался катехизацией и публиковал свои теологические труды за границей под псевдонимом. Его всячески притесняли, устраивали многочасовые обыски дома, вызывали на многочасовые допросы. Он получал письма с угрозами расправы — не только себе, но и жене и детям. И все по единственной причине — он был честным священником и честно служил своей пастве. Но он уцелел. Своему брату Павлу он говорил, что теперь чувствует себя “как стрела, наконец выпущенная из лука”.

Раньше его встречи с такими людьми, как Солженицын, Надежда Мандельштам и Александр Галич, безопаснее было не афишировать. Теперь он, сам того не желая, становился центральной фигурой в возрождении опозоренной церкви. В последние два года ему разрешали проповедовать в церквях и читать лекции в аудиториях, даже выступать на радио и телевидении. Бояться было больше нечего. Только накануне вечером Мень читал лекцию в Москве. Он говорил о духовном поиске как о непрервывном восхождении: “Истина — не та вещь, которая дается легко в руки, она действительно похожа на высокую гору, куда надо восходить: тяжело дыша, карабкаясь по уступам, порой оглядываясь назад, на пройденный путь, и чувствуя, что впереди еще крутой подъем. Я никогда не забуду замечательных слов, которые сказал простой гималайский горец, шерп по национальности, по имени Тэн-синг, который восходил на Эверест вместе с англичанином Хиллари. Он говорил, что к горам надо приближаться с благоговением. Так же — и к Богу. <…> Истина закрывается от тех людей, которые идут к ней без благоговения…”

Отец Александр, казалось, никогда не утомлялся. Вот и в это воскресенье он хотел поспеть на ранний поезд. Он шел к платформе Семхоз по асфальтовой дорожке через лес. Эта узкая дорожка была не вполне безопасной. Здесь были известны случаи изнасилований, нападений, избиений. Иногда прохожих задирали пьяницы, распивавшие в кустах принесенное с собой. Относительно недавно поселковые власти немного расчистили дорогу, срубив часть деревьев вдоль нее. Но примерно недели две назад Мень все же попросил своего молодого помощника, алтарника Андрея Еремина подыскать ему комнату в городе, где он мог бы заночевать после поздней лекции. Возвращаться по ночам домой стало опасно, пояснил он. “Я очень удивился, что он такое говорит. Это после всего, что с ним было в 1981-м и в 1982-м, когда его могли заграбастать в любую минуту”, — вспоминал Еремин. Но речь была не об этом. В последнее время отец Александр иногда говорил фаталистические вещи. Одному другу он сказал, что ему осталось недолго жить. Объяснять ничего не стал.

Из-за дерева на дорожку вдруг выскочил человек с топором и ударил Александра Меня по голове. Топор — русский символ бунта, орудие Раскольникова из “Преступления и наказания”, одна из эмблем неофашистского общества “Память”. Удар пришелся Меню по затылку. Потом милиция установила, что убийца выхватил у священника портфель и скрылся в лесу. Отец Александр, обливаясь кровью, пошел назад, к дому. Он сумел пройти почти два с половиной километра и добраться до своей калитки — улица Парковая, дом 3а. По пути ему встретились две женщины. Они предложили священнику помощь. Он отказался и продолжил свой путь. Из окна жена, Наташа Мень, увидела человека, который прислонился к калитке и нажимал на звонок. В утреннем сумраке она не могла понять, кто это. Затем она вскрикнула: “Господи!” Она вызвала скорую. Через несколько минут ее муж скончался.

Убийство Александра Меня 9 сентября 1990 года стало грозным, едва ли не мистическим знамением наступавших тяжелых испытаний. Притом что произошло оно, когда в стране вновь ожили надежды на политические реформы.

Все лето Горбачев вроде бы готовился к ускорению реформ, стараясь хотя бы поспеть в ногу со временем. Одна республика за другой, в том числе и РСФСР, следуя примеру балтийских республик, объявляли о своем суверенитете. Горбачев предпринял отчаянную попытку, объединившись с Ельциным, разработать радикальную программу экономических преобразований, которая способствовала бы созданию свободного рынка и, что еще важнее, перераспределила бы власть, делегируя ее республикам. На правительственной даче № 6 в Архангельском толковый экономист старой школы Станислав Шаталин и категоричный оракул рынка Григорий Явлинский, прибегнув к корректным формулировкам и бюрократическому языку, создали совместными усилиями план демонтажа Системы. На первый взгляд программа “500 дней” была амбициозным и на удивление гибким планом по восстановлению разрушенной экономики. Но насчет 500 дней сомнения были большие. Вряд ли за полтора года пустые московские магазины могли превратиться в продуктовый рай. Я спросил у Шаталина, сколько времени понадобится Советскому Союзу на создание хотя бы подобия современной экономики. Он уточнил: “По оптимистичному прогнозу?” Да, сказал я, давайте будем оптимистами. “Несколько поколений”, — ответил он. Действительно, немало должно пройти времени, прежде чем на Урале появится своя Кремниевая долина, а жители Восточной Сибири будут ходить по супермаркету, выбирая, какой стиральный порошок лучше купить — Tide, Ajax или Solo. Революционной и быстродействующей программу “500 дней” делали принципы, положенные в ее основу. Для реализации программы требовалось закрыть или перепрофилировать сотни оборонных заводов, узаконить частную собственность, радикально сократить бюджетные асигнования на армию, милицию и КГБ. Что это означало для властителей? Очень просто: конец.

Вернувшись из отпуска, который он провел, как обычно, на черноморском побережье, Горбачев объявил на заседании Верховного Совета, что намерен поддержать программу “500 дней”. Для консерваторов этого было достаточно. Они начали борьбу за политическое выживание, и даже не борьбу, а войну, которая бушевала 11 месяцев. Глава КГБ Владимир Крючков завалил Горбачева служебными записками, в которых утверждал, что “500 дней” — поддерживаемая Западом попытка уничтожить социализм, сокрушить партию, ослабить страну. На многочисленных встречах партийные боссы и руководители военно-промышленного комплекса грозили взбунтоваться против Горбачева, если он все-таки утвердит программу. Готовился заговор, но Горбачев был слишком тщеславен и самонадеян в своей уверенности, что может совладать и с происками консерваторов, и с недовольством масс так же легко и ловко, как он управился с делом Нины Андреевой в 1988 году.

Протокол заседания политбюро от 12 марта 1990 года показывает, какие настроения царили в верхах КПСС, как партийцы намеренно сгущали краски, чтобы стимулировать применение чрезвычайных мер. “Происходит радикализация общественного сознания, усиливается недоверие к официальным политическим структурам и органам управления, все более жесткий характер приобретает критика «партократии», местных и центрального аппарата. <…> Сложившейся в стране обстановкой пытаются воспользоваться силы оппозиции. Под флагом передачи власти «самоорганизующемуся» обществу фактически вынашиваются планы ее захвата явно антидемократическим путем — через митинговое давление, посредством использования так называемого круглого стола”. Политбюро считало, что “здоровые силы общества” требуют “решительных мер” “на основе закона”. Необходимо “всеми силами пропаганды остановить дискредитацию армии, КГБ и МВД… разоружить [оппозицию] идеологически и подорвать ее авторитет в глазах общества”.

Для тысяч верующих и неверующих москвичей первым предвестником мрачных событий следующего года стал убийственный удар топором в Семхозе. Когда я узнал о гибели Александра Меня, я не сразу осознал масштаб этого события и масштаб этой личности. Для меня это было убийство сельского священника, настоятеля храма в часе езды от Москвы. Но шли дни и дни, и люди не переставали говорить о том, как много значил для них этот человек.

По крайней мере, в теории перестройка дала свободу в духовной сфере так же, как в политике и экономике. После 70 лет насаждения атеизма режим прекратил гонения на верующих и на церковные институты. Вдруг вошло в моду слово “богосискательство”. Появилось множество шарлатанов вроде Анатолия Кашпировского, но происходило и хорошее. В церковь стали ходить не одни только старушки, родившиеся при царском режиме. Изучение религии перестало быть уделом диссидентов. Горбачев вернул Русской православной церкви разрушенные монастыри и соборы. Снова открылись синагоги и мечети. Но, подобно тому как политические реформы постоянно сталкивались с сопротивлением, возрождение религиозной жизни не могло случиться в одночасье. Церковная номенклатура, расставленная на своих постах партийными и кагэбэшными начальниками, собиралась сопротивляться не менее жестко, чем номенклатура партийная.

Духовная жизнь находилась в ведении государства за много веков до явления большевиков. В противовес католической церкви, выстроившей свои независимые институты после падения Римской империи, византийская церковь всегда зависела от государства. Византийский император председательствовал на церковных соборах и почитался наместником “Бога на земле”. Уже великие князья Московского княжества требовали от духовенства нарушать тайну исповеди, особенно если речь шла о безопасности государства. Иван Грозный пытал священников, а одного митрополита заключил пожизненно в монастырскую тюрьму. Слово “царь” происходит от слова “цезарь”, но, как писал великий духовный писатель Иосиф Волоцкий, царь — это и церковный глава. При встрече с Александром I в Восточной Пруссии Наполеон сказал ему: “Вы одновременно император и папа. Это очень удобно”.

Большевики презирали Русскую православную церковь, видя в ней олицетворение старой России. Ленин изобрел бездуховную утопию. Но когда революции понадобилось мобилизовать миллионы неграмотных, проповедовать им Маркса оказалось невозможно. Партия, наследница российской государственности, сочла выгодным сотрудничество с церковью, а не уничтожение ее на корню, предпочла поставить ее на колени, а не отрубать голову. Сталин знал, какие глубокие струны затрагивает церковь в русской душе. Чтобы добиться лояльности населения во время войны, он обращался не столько к коммунистической идеологии, сколько к мистическому чувству русскости, к Святой Руси и ее защитникам: Александру Невскому, Суворову, Кутузову. В своих радиообращениях Сталин не прибегал к атеистической риторике. Он освободил из лагерей некоторых священников, дал им хорошие церковные должности, положил оклад. Он стал их царем и папой. Очень удобно. Но когда война с Германией закончилась, церкви снова стали крушить, священников, раввинов и муфтиев бросать в тюрьмы, верующих называть “врагами народа” — война с религией пошла своим чередом.

Александр Мень был евреем. Его отец был нерелигиозен, мать приняла крещение. Иудаизм и еврейская культура преследовались в СССР еще суровее, чем православная церковь. Многие интеллигентные семьи склонялись к православию — хотя бы потому, что ощущали себя в гораздо большей степени русскими, чем евреями. Для Елены Семеновны, матери Александра, церковь была местом уединения и убежищем. “Члены нашей семьи были в духовном поиске, — рассказывал брат Александра Меня Павел, программист по профессии. — Как многие люди, которым претило происходившее вокруг, мы старались заглянуть вглубь себя, чтобы найти путь веры”. Елена Семеновна водила сыновей к уважаемому священнику — отцу Серафиму (Батюкову). Он спасался от преследований, постоянно переезжая с места на место. Так существовала Катакомбная церковь. Большинство ее прихожан побывало в лагерях или лишилось родных и близких, пострадавших за веру.

“Александр увидел вокруг себя настоящую духовную жизнь, Божьих людей, — продолжал Павел Мень. — Когда ему было только 12 лет, он решил учиться на священника. Он пошел к приходскому священнику и спросил, что ему нужно сделать, чтобы поступить в семинарию. Тот ответил Александру, что «ты не из наших». Иными словами, еврей. И Александр положил себе изменить такой образ мыслей”. В детстве и юности Мень находил книги по религии на развалах и базарах, “среди гвоздей и морских свинок”. Он начал читать великих религиозных философов начала века: Владимира Соловьева, Сергея Булгакова, Николая Бердяева, — составлявших духовную оппозицию большевикам. Это чтение, по словам Меня, дало ему “защиту от культа Сталина. Я читал эти книги с трепетом”.

Юноша Мень изучал биологию в сельскохозяйственном институте в Иркутске, сибирском городе близ Байкала. Ближайшим его другом стал темпераментный рыжий студент Глеб Якунин, тоже глубоко верующий. Мень и Якунин вместе снимали комнату в деревянной избе. Мень привез с собой неподъемные чемоданы с книгами. По ночам они с Якуниным сидели за шатким кухонным столом и говорили на запрещенные — или, по крайней мере, не поощряемые в СССР — темы. Они обсуждали, до какого убогого состояния была доведена в Советском Союзе биология и насколько христианская этика отличается от советских норм жизни. “Вы наверное заметили, что русские люди бывают очень ленивы и неамбициозны, — говорил мне Якунин, — но Александр точно знал, чем хочет заниматься. Его интересовало все, и у него была цель. В отличие от меня, он всегда знал, что должен служить Богу, чем бы это ему ни грозило”.

Однажды эти двое городских ребят зашли в сельский храм и выглядели там, по воспоминаниям Якунина, как “два белых слона”. Кто-то тут же сообщил о странных посетителях в местное отделение КГБ. За то, что молодые люди не скрывали своих религиозных убеждений, они могли поплатиться академической карьерой. Директор института не дал Якунину окончить институт. Он хотел выгнать и Меня, но студенты, почувствовавшие первое дуновение “оттепели”, объявили забастовку в поддержку своего товарища: они отказывались ходить на лекции и семинары. В итоге Мень смог закончить пятый курс.

Якунин и Мень вернулись в Москву, и здесь их пути разошлись. Якунин стал отцом Глебом, священником и бесстрашным политическим борцом, писавшим письма в Кремль и руководству РПЦ с требованием церковного реформирования. За это он получил девять лет лагерей и ссылку. При Горбачеве Якунин смог вернуться, и в 1990 году он был избран депутатом Верховного Совета РСФСР.

Мень стал диссидентом церковным. Это был не такой опасный путь, но все равно рискованный. “У каждого свой талант, своя дорога, и я выбрал для себя религиозно-политическую деятельность, — сказал мне Якунин. — У Александра был другой дар. Церковь была отчуждена от людей, а он умел доступно объяснять, делать церковное учение понятным”. Диссидентство Меня выражалось просто в том, что он был честным священником и никогда не шел на сделки с совестью; в том, что он пробуждал в людях стремление к внутреннему, духовному освобождению. Его друг Якунин основывал политические группы в защиту прав верующих, а Мень воспитывал в своих прихожанах духовное диссидентство, духовную независимость. Глубоко верующий человек, он был самостоятелен в своих суждениях и готов был склоняться только перед Господом Богом. Для городской интеллигенции Мень стал связующим звеном с религиозными мыслителями начала века, такими как Булгаков и Соловьев, которые никогда не впадали ни в церковную сервильность, ни в мракобесие. Даже в самые глухие брежневские годы московские интеллигенты по воскресеньям ездили в Пушкино, чтобы послушать Александра Меня. Когда при Горбачеве страх начал проходить, паломничество к отцу Александру возросло многократно.

“Я вообще считал политику вещью преходящей, а работать хотел в сфере непреходящего, — говорил Мень незадолго до своей гибели журналисту «Московского комсомольца». — Считаю себя полезным человеком общества, которое, как и всякое другое, нуждается в духовных и нравственных устоях”. А однажды он сказал: “Инакомыслие — это, на мой взгляд, защита личностью права по-своему воспринимать действительность. Не поддаваться групповым представлениям. <…> Когда личность ставит их под сомнение, — она проявляет свою естественную самостоятельность, свою свободу. А когда нет такой личностной оценки, тогда действует закон толпы, тогда человек превращается в частичку массы, которой можно легко манипулировать”.

После долгой эпохи тяганий в КГБ Мень вдруг в горбаческую эру стал общественно значимой церковной фигурой. Он читал лекции в больших аудиториях и выступал на радио. Он преподавал историю религии в Историко-архивном институте, афанасьевском форпосте, где собрались ученые-нонконформисты. Молодежь, приходившая на его лекции, записывала их на кассеты, которые потом распространялись по всей стране. За несколько дней до убийства руководители нового российского телеканала обсуждали возможность пригласить Меня вести еженедельную программу на религиозные темы.

“Он умел говорить с любым из нас — от Сахарова до самого простого человека”, — вспоминала писательница Елена Чуковская. Литературный критик Наталья Иванова добавляла: “В стране, где режим, словно ставя чудовищный генетический эксперимент, умудрился уничтожить самые лучшие умы, самые благородные души, Мень уцелел, чтобы учить нас, чтобы быть нам примером”.

Удар топора в Семхозе положил этому конец. Молодой режиссер Андрей Бессмертный, один из духовных детей отца Александра, говорил, что Мень “мог достучаться до душ миллионов молодых людей”. По его мнению, Мень видел, что, когда вера в “светлое коммунистическое будущее” испарилась, для молодых людей начался этап духовных поисков. Не готовые мириться с царящим вокруг цинизмом, не видя вокруг ничего, на что можно было бы опереться и во что можно было бы верить, молодые люди обратили взгляд внутрь себя. Они и искали скорее себя, чем новых политических открытий. “Люди сейчас хотят иметь не только голубые джинсы и гамбургер из «Макдоналдса», — сказал Бессмертный. — Кому-то действительно нужен смысл жизни, пища духовная”.

В день похорон в церковном дворе в Новой Деревне собрались тысячи людей, среди них были и западные религиозные лидеры. В руки Меня были вложены маленькая Библия и золотой крест. Люди плакали, кто-то становился на колени и молился. Некоторые православные иерархи, при жизни отца Александра по мере сил игнорировавшие или притеснявшие его, превозносили заслуги покойного. “Я, когда слушал это, у меня внутри все переворачивалось”, — признался Еремин.

Некролог, наиболее полно выразивший мнение учеников и почитателей отца Александра Меня, вышел через неделю в журнале “Огонек”. Его автор, молодой журналист Александр Минкин, писал, что у Меня — честного и харизматического священника еврейского (что немаловажно) происхождения было множество врагов: антисемиты из общества “Память”, консервативные фанатики в рядах православного священства, милиция, КГБ. Минкин утверждал, что убийство Меня — не рядовое преступление, не зашедшее слишком далеко ограбление, не нападение “по пьянке”. Он был уверен, что это заказное убийство должно было запугать всех, кто осмелится противостоять Системе. Грабитель, писал Минкин, постарается “высмотреть женщину с брильянтами в ушах, хорошо одетого мужчину с толстым бумажником… Богатые не спешат на работу в 6:30 утра. <…> Богатые не ездят на электричках, не живут в «Семхозе». <…> Уже приходилось писать, что гуманизация и демократизация нашей системы — одна сторона медали. Другая — убийство. Мы едва-едва начали освобождаться от власти страха. Топор — очень хорошее средство, чтобы привести в чувство всех, глотнувших свободы. Отрезвить и напомнить. Нам напомнили, что мы беззащитны”. Убийство Меня Минкин сравнивал с убийством в 1984 году сотрудниками службы безопасности польского МВД ксендза Ежи Попелушко, который был ярым сторонником “Солидарности”. Это преступление “навсегда и окончательно отвратило поляков от «народной» власти”. Но в Советском Союзе, писал Минкин, “граждане в очередях говорили о другом. Тем хуже для граждан. Мы завязли куда глубже братьев по соцлагерю. <…> Мы не восстали, не возмутились… Это поворотный момент нашей истории. Мы еще не осознали этого. А когда осознаем… Что нам делать, Господи?!”

На сороковой день после убийства, в день, когда, согласно православной вере, душа усопшего поднимается в рай или спускается в ад, я поехал в Новую Деревню. Даже через несколько недель после гибели Меня люди шли по размокшей дороге к церкви, останавливались у могилы, клали на нее цветы. Старые цветы пахли, как выдержанное вино: кисловатый фруктовый аромат. У могилы я встретил 86-летнюю женщину по имени Мария Тепнина. Она знала Александра Меня еще ребенком, знала и всю его семью. Она стояла у могилы, и на лице ее были написаны скорбь и непонимание. Мы молча постояли вместе. Пошел дождик, и Тепнина пригласила меня зайти к ней домой. Она жила по соседству с храмом. Пол в доме был частично занят свежесобранной картошкой. На стенах висели семейные фотографии и небольшие иконы.

Тепнина рассказала, что много лет помогала Меню разбирать корреспонденцию. “Он постоянно получал угрозы. Он их просто выбрасывал, не обращал внимания. Его обвиняли во всех грехах: писали, что он наносит оскорбление церкви, что он «жид пархатый», что он служит власти. Писали ужасные вещи, но для него это ничего не значило”.

С 1946 по 1954 год Тепнина отбывала срок в лагере под Кемеровом, а потом жила в ссылке в Красноярске. В лагере она познакомилась со священниками и верующими, “настоящими святыми”. Она видела, как люди в бараках тайно принимали крещение, как молились перед расстрелом священники. Но, по ее словам, она никогда не встречала человека, столь же способного сострадать, как Мень. Она хотела жить подле храма, где он служит, и у нее в старости это получилось. Теперь она пыталась постичь смысл этого убийства. “Я думаю, он был истинным апостолом, а все апостолы принимают мученическую смерть, — сказала она. — Может быть, в этом и есть какая-то справедливость. Всю жизнь отец Александр готовил себя к этому, осмеливаяь говорить то, что шло от сердца”.

В дом зашла еще одна прихожанка Меня, Татьяна Сагалеева. Она недавно переехала жить к Тепниной из соседнего поселка Абрамцево — чтобы быть ближе к церкви и чтобы заботиться о престарелой подруге. Теперь она не могла сдержать слез, но и негодования тоже. “Убийство отца Александра — не просто случайное преступление, это мистическое событие, — говорила она. — Бог забрал у нас этого человека, духовного наставника, который был в самом расцвете сил. Его появление было чудом. Этот человек умел, несмотря ни на что, несмотря на агрессию атеистического государства, понимать страдания и такого великого писателя, как Солженицын, и такой простой женщины, как я. И вдруг его не стало. Как можно это объяснить? Почему Господь забрал его у нас? Почему сейчас?”

На следующий день после убийства Александра Меня, в три часа ночи, из Рязани в Москву вылетел военно-транспортный конвой с частями Рязанской воздушно-десантной дивизии. Через несколько часов три с половиной десятка самолетов с двумя полками десантников в полном боевом снаряжении снова приземлились в Рязани. Элитная мотострелковая дивизия имени Дзержинского также была поднята по боевой тревоге.

Об этом написала “Комсомольская правда”, и еще несколько дней ходили слухи, что военные репетировали государственный переворот. В Верховном Совете выступил Ельцин: “Нас пытаются убедить, что это были мирные маневры перед ноябрьским парадом. В этом есть большие сомнения”. Разумеется, представитель Министерства обороны сказал, что это были даже и не маневры: солдаты просто помогали убирать урожай картофеля. “Комсомольская правда” поинтересовалась, зачем при уборке картофеля солдатам понадобились автоматы Калашникова и бронежилеты.

К тому времени я уже не одну ночь просидел на московских кухнях, выслушивая мрачные прогнозы то одного своего русского друга, то другого. Каждый шаг в сомнительную сторону, каждое затруднение трактовались как часть большого и преступного заговора. Я чувствовал себя Эрлом Уорреном среди авторов версий убийства Кеннеди. Но довольно долго я не мог осознать, что наличие паранойи у московского жителя не исключает и наличие заговора. Не быть параноиком в тоталитарном государстве или хотя бы пессимистом уже само по себе смахивало на безумие. Неужели в этой вывернутой наизнанку стране Оз хоть когда-нибудь намечались перемены к лучшему?

Как довольно скоро выяснилось — сначала в Вильнюсе и Риге, потом в Москве — заговор действительно существовал, и в самом неприкрытом, самом откровенном виде. Война консерваторов за власть началась с небольших, но действенных актов устрашения. Может быть, мы никогда не узнаем, кто убил Александра Меня… но можно было строить догадки. Может быть, мы никогда не узнаем, зачем поднимали по тревоге рязанские войска… но и тут можно было строить догадки.

В это странное время догадки открыто обсуждались и в прессе. Разговоры о политике из кухонь и тесных дружеских кружков вышли в открытые пространства. Через неделю после рязанской “репетиции” известный публицист Андрей Нуйкин напечатал в “Московских новостях” статью “Военный переворот”. Он рассказал о своем разговоре с начальником группы быстрого реагирования “Щит”. Тот сообщил, что “у командования вооруженных сил давно есть четкий план взятия под контроль ситуации в стране”. Как писал Нуйкин, план был такой: начать переворот, например, на Дальнем Востоке: захватить там телеканалы и редакции газет, “нейтрализовав” иностранных журналистов, чтобы те не смогли передавать информацию за границу. Человек из “Щита” сказал, что в качестве причины для применения чрезвычайных мер будет названо не противодействие горбачевским реформам, а этническая напряженность в СССР, экономический кризис и угроза социалистическому строю. Нуйкин добавлял, что у него нет доказательств того, что военные действительно планируют подобный переворот, но что либералам стоит “задуматься об ответных мерах”.

Третье дурное предзнаменование было получено 18 сентября с утренней почтой: специальное вложение в “Комсомольскую правду” — обширное эссе “Как нам обустроить Россию”. Его автором был Александр Солженицын. Это была первая за 30 лет публикация его нового произведения в советской печати.

Эссе напоминало записки покойника. Как если бы Герцен или Достоевский вдруг прислали с того света манифест о текущем положении. Солженицына теперь печатали везде, но только вещи 1960-х и 1970-х годов, исторические работы о трагедии XX века, написанные языком века XVIII. Некоторых читателей это чтение занимало, некоторых утомляло — особенно цикл исторических романов “Красное колесо”. Но отсутствие самого Солженицына было настоящим зиянием на культурной карте. Он жил отшельником где-то очень далеко — все равно что во дворце в горах Брунея. Это казалось важным. В Россию один за другим возвращались писатели: Василий Аксенов, Саша Соколов, Юз Алешковский, Владимир Войнович — кто насовсем, кто надолго. Они искали общения с читателями, воссоединения с родным языком. Даже в эмиграции они писали для “дома”.

Солженицын же оставался молчаливым затворником. Он был легендой. У русских интеллигентов его жизнь в лесном вермонтском местечке Кавендиш вызывала или восхищение, или неприятие. Каждая новая деталь интриговала. Солженицын жил в хорошем доме, но без неприличной роскоши. Он оградил его сетчатым забором — от непрошеных гостей и снегоходов. Но в Москве люди говорили о “замке” Солженицына и окружающей его “неприступной стене”. На самом деле, переехав в Вермонт, Солженицын в течение 20 минут извинялся перед жителями на заседании городского совета Кавендиша за то, что поставил изгородь. Он объяснил, что, пока жил без нее, к нему являлись десятки посетителей, “без приглашения и без предупреждения. Я сотни часов разговаривал с сотнями людей, и моя работа простаивала”.

Поведение Солженицына, настаивавшего на уединении, казалось неслыханным, особенно в Америке, где публичность — разменная монета. Патетический, властный, чрезмерно благочестивый Солженицын сумел выставить современный ему литературный процесс изрядно легковесным. Он писал огромные тома, не всегда удачные, словно глядя из другой эпохи. Он был лишен спасительного инструмента модернистов — иронии. Напротив, его редкие публичные выступления были полны холодного сарказма. Когда он писал о политике, чаще всего он выказывал презрение. Он клеймил Запад за трусость, а поп-культуру называл “навозной жижей” — в этих обвинениях слышался голос из прошлого. Пророк Иеремия был, конечно, героической личностью, но любить его было трудно. Он никого не прощал. “Конечная цель писателя — вернуть память о своем погубленном народе. Разве этого не довольно для одного писателя? — говорил Солженицын своему биографу Майклу Скаммеллу. — Мой народ убили, память о нем уничтожили. А я один вытаскиваю ее на свет божий. Конечно, в России сотни таких, как я, тех, кто мог бы вытащить эту правду. Но выпало это не им, выпало — мне. И я один делаю работу сотни человек. Вот, собственно, и все”.

Как мне казалось, Солженицын прекрасно осознавал свою миссию и свое положение в мире. Неважно, что его поздние романы о революции были скучны: “Архипелаг ГУЛАГ” навсегда занял свое место в истории русской литературы и истории России. Ни одна другая книга, в том числе романы Оруэлла, не развеивала иллюзии Запада так успешно, ни одна другая книга не сделала столько для просвещения советских граждан и крушения режима. Какая разница, обнес он свой участок забором или нет? Какая разница, что его новые книги кажутся несовременными? Но за то, что он беззастенчиво заявлял о своей великой миссии, Солженицын поплатился: над ним начали смеяться. И в Америке, и в СССР говорили о том, что у него “комплекс ГУЛАГа”: он якобы тоскует по тюремным условиям и сам заключает себя в тюрьму. Его объявляли монархистом, антисемитом, параноиком. Войнович написал сатирический роман “Москва 2042”, в котором вывел солженицыноподобного персонажа: нечто среднее между имамом-фундаменталистом и западновиргинским отшельником. Солженицына все это задевало. “Лгут обо мне, как лгут о мертвых”, — сказал он однажды.

Александр Исаевич придерживался заведенного распорядка. Он работал по 12–14 часов в день. Сидел за столом, исписывая тетрадь за тетрадью мелким почерком, к которому приучился в тюрьмах, где нужно было прятать написанное. Также он собирал архивные данные о русской революции и основывал фонд помощи выжившим в ГУЛаге. В августе 1990-го ему вернули советское гражданство. Премьер-министр РСФСР Иван Силаев просто-таки умолял его вернуться домой: “ради страны и ее будущей судьбы… Ваше возвращение в Россию, на мой взгляд, — одно из тех событий, что необходимы нашей Родине как воздух”. Странным было то, что Солженицын до сих пор не высказался о последних событиях в Советском Союзе. Соглашаясь на интервью с Time, он поставил твердые условия: никаких вопросов о Горбачеве и политике. Только литература.

“Как нам обустроить Россию” стало для страны шоком. После долгого молчания Солженицын за одно лето написал свое эссе и опубликовал его в газете, которую читало от 25 до 30 миллионов человек. На следующий день его перепечатала еженедельная “Литературная газета”: еще четыре миллиона читателей.

Эссе начиналось на пророческой ноте:

“Часы коммунизма — свое отбили.

Но бетонная постройка его еще не рухнула.

И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами”.

Это вступление, как и весь текст, ритмически было очень похоже на “Письмо вождям Советского Союза”, которое Солженицын направил в Кремль за год до своей высылки. “Ваше заветное желание, чтобы наш государственный строй и идеологическая система не менялись и стояли вот так веками. Но так в истории не бывает. Каждая система или находит путь развития или падает”, — писал он Брежневу. Теперь же он обращался к стране, с которой происходило и то, и другое, хотя падение было неумолимым, а развитие — хаотичным. Не забыв сказать о “слепородной и злокачественной” коммунистической катастрофе, погубившей десятки миллионов людей, уничтожившей крестьянство, отравившей природу, приведшей страну к моральной и духовной деградации, Солженицын внес свои “посильные соображения”, которые на самом деле звучали как слова пророка, не терпящего возражений:

“И так я вижу: надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики [Эстония, Латвия и Литва], три закавказских республики [Грузия, Армения и Азербайджан], четыре среднеазиатских [Киргизия, Узбекистан, Туркмения и Таджикистан], да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — НЕПРЕМЕННО И БЕСПОВОРОТНО будут отделены”.

“Нет у нас сил на окраины, ни хозяйственных сил, ни духовных. Нет у нас сил на Империю! — и не надо, и свались она с наших плеч: она размозжает нас, и высасывает, и ускоряет нашу гибель”.

Горбачева Солженицын не называл по имени и ни за что его не хвалил. Напротив, он его критиковал, и полная сарказма критика начиналась уже с названия эссе. Глагол “обустроить” явно отсылал к слову “перестройка”. Горбачев и партия подразумевали под перестройкой переделывание, очищение социализма после сталинского “искажения” ленинизма. Солженицын выбрал глагол “обустроить”, то есть воссоздать, починить, наладить, приспособить, оборудовать или, в более широком смысле, вернуть к жизни. Ироническая отсылка к “перестройке” и употребление названия “Россия” вместо “Советский Союз” сразу давали понять, что программа Солженицына имеет мало общего с горбачевскими идеями “гуманного, демократического социализма” или “многонационального государства”. К стараниям Горбачева Солженицын явно относился с презрением. Все, что было сделано за пять лет, он объявлял практически ничтожным:

“А на что ушло пять, скоро шесть лет многошумной «перестройки»? На жалкие внутрицекашные перестановки. На склепку уродливой искусственной избирательной системы, чтобы только компартии не упустить власть. На оплошные, путаные и нерешительные законы”.

Сразу после публикации эссе на Солженицына посыпались разнообразные упреки. Язык произведения, полный архаичных слов, казался искусственным. Казахи возмутились тем, что Солженицын счел северную часть Казахстана русской территорией. Украинцы ясно дали понять, что стремятся к независимости, а не к славянскому союзу. Кроме того, неприятно было брюзжание Солженицына, раздраженно писавшего, что Россия бездумно готовит себе участь Гоморры, потому что не в состоянии заставить себя выключить телевизор: “Упущенная и семьей, и школой, наша молодежь растет если не в сторону преступности, то в сторону неосмысленного варварского подражания чему-то, заманчивому исчужа. Исторический Железный занавес отлично защищал нашу страну ото всего хорошего, что есть на Западе… но тот Занавес не доходил до самого-самого низу, и туда подтекала навозная жижа распущенной опустившейся «поп-масс-культуры», вульгарнейших мод и издержек публичности, — и вот эти отбросы жадно впитывала наша обделенная молодежь”.

Это стариковское ворчание Солженицына мне показалось таким же малосущественным, как закоснелые воззрения Толстого на женщин и половые отношения, высказанные в “Крейцеровой сонате”. Куда важнее было то, что ультраправых фанатиков, монархистов и чернорубашечников, антисемитов из “Памяти” солженицынское эссе глубоко разочаровало. Они ожидали найти в нем рассуждения в пользу авторитаризма, а нашли своеобразную, но все же явную поддержку демократии и частной собственности. А кроме того — призыв к разделу их обожаемой империи.

В эссе было много серьезных ошибок и недочетов. Солженицын не понимал, до какой степени украинцы уверовали в свою самодостаточность, как они нуждались в собственном государстве со столицей в Киеве, а не в Москве. И, как всегда, Солженицын сам усложнял себе задачу, срываясь на крик, раздувая величие своего замысла. На мечте о едином славянском государстве он настаивал так усиленно, что за ней терялось важное замечание, присутствующее в тексте: разумеется, только сами украинцы должны решить, хотят ли они быть вместе с Россией.

Любопытнее всего оказался, однако, отзыв самого Горбачева. Через несколько дней после публикации “Как нам обустроить Россию” один из членов Верховного Совета попросил президента высказаться. (Это подумать только: генеральный секретарь перед парламентом отвечает Солженицыну!) В полной тишине Горбачев сказал: он прочитал эссе дважды и испытал “смешанные” чувства. Мысли Солженицына “о будущем государства”, по словам генсека, были далеки от реальности, не учитывали контекста развития страны и носили деструктивный характер. “Но в статье этого, без сомнения, великого писателя есть интересные мысли”. Тот еще комплимент! После этого Горбачев решил несколько подправить образ Солженицына, вернувшись к расхожим стереотипам о его взглядах. “Он весь в прошлом, старая Россия, монархия, — сказал Горбачев. — Для меня это неприемлемо”. Генсек привычно прибег к демагогии, чтобы выставить себя единственным демократом современного типа.

15 октября Горбачеву присудили Нобелевскую премию мира.

16 октября, после того как руководители КГБ, МВД, армии и ВПК ясно дали понять Горбачеву, что не потерпят радикальной реорганизации в сфере политики и экономики, генсек отказался от программы “500 дней”. Горбачев спасовал перед людьми, чье благополучие погубили бы реформы. После этого всем стало ясно, что Горбачев начал дрейфовать вправо. Скоро он избавится от всех реформаторов в своей команде и начнет с улыбочкой говорить о “так называемых демократах”. Он будет смотреть сквозь пальцы на то, как его оппоненты примеряются к захвату власти. Горбачев был совершенно уверен, что он один продолжает обеспечивать ход реформ. Но контрреволюция, начавшаяся с удара топором, шла ускоренным темпом.

“Отказавшись от программы «500 дней», Михаил Сергеевич отказался и от последнего шанса на цивилизованный переход к новому строю, — сказал мне Александр Яковлев. — Это, вероятно, была самая худшая, самая опасная его ошибка, потому что за ней последовала настоящая война”.

Глава 25

Телебашня

Утром 20 декабря 1990 года Эдуард Шеварднадзе подал в отставку с поста министра иностранных дел. В это время я был в Риге: мне хотелось разобраться в очередной грязной кампании, направленной против балтийских движений за независимость. Происходили взрывы возле памятников и мемориалов. Армия и КГБ вполне могли обвинить в этом “радикалов”, что дало бы повод применить “чрезвычайные меры” для “восстановления стабильности”. Все необходимые формулы в лексиконе имелись. Почему нет? Всего и дел: снять с полки методичку и посмотреть нужную статью: “Путч, см. Прага 1968, Будапешт 1956 и т. д.”. Сценарий был давно готов. Требовался только документально зафиксированный предлог.

Шеварднадзе лучше многих понимал, что происходит. Уже несколько месяцев его пыталось дурачить Министерство обороны, дискредитировать его в глазах Запада своими маневрами в Прибалтике и сорвать переговоры о разоружении, передислоцировав танки и ракеты так, чтобы это засекли американские спутники, после чего Запад обвинил бы Москву в вероломстве. Шеварднадзе и Яковлев не раз наблюдали, как серые сиамские близнецы — председатель Верховного Совета Лукьянов и председатель КГБ Крючков — “окучивали” Горбачева на заседаниях политбюро. Они убеждали генсека, что “так называемые” демократы и лидеры балтийских движений за независимость того и гляди устроят вооруженные восстания в Вильнюсе, Риге, Таллине и Тбилиси, а затем двинутся и на Кремль. А Горбачев внимательно слушал, важно кивал головой. Этим людям он доверял: это были партийцы, он знал их много лет. Конечно, они были консервативнее, чем он, но говорили с ним на одном языке, на языке партии. И знали, что такое дисциплина.

То утро я провел в редакции газеты Diena (“День”) — главного рижского издания, выступавшего за независимость. “Правый поворот” уже ощущался: у журналистов было хоть отбавляй примеров провокаций и угроз. В редакции чувствовалась тревога. Вообще атмосфера напоминала зал ожидания для родственников в отделении интенсивной терапии. Все говорили, что вот-вот что-то случится. Иначе не может быть.

И случилось. Один из газетчиков, печатавший новости и слушавший трансляцию со съезда народных депутатов, медленно снял наушники. Он открыл рот, но говорить не мог. Лицо его было серым.

“Может, я не так услышал, — прошептал он. — Сейчас послушаю еще раз”.

Он закрыл глаза и вслушался.

“Шеварднадзе, — сказал он. — Ушел в отставку. Сказал, что надвигается диктатура. Что он в этом уверен”.

Шеварднадзе заявлял: “Товарищи демократы… вы разбежались, реформаторы ушли в кусты! Наступает диктатура!” Об этом выступлении он никого не предупредил, кроме своих домашних и доверенных подчиненных. От волнения его грузинский акцент стал заметнее. Горбачев, сидевший в президиуме, был потрясен так же, как и остальные. Одно дело, когда о наступающей диктатуре судачили на кухне московские интеллигенты, а другое, когда второй по узнаваемости человек во власти, Шеварднадзе, объявлял о сложении полномочий. Что стало ему известно, ему, функционеру такого ранга, которому было положено много знать?

В редакции Diena все оцепенели. С тех пор как полгода назад три балтийские республики объявили о своей независимости, они самонадеянно пытались жить так, будто были независимыми на самом деле. Они не спрашивали разрешений на проведение референдумов, не обращали внимания на политические пертурбации в Москве. Москва была далеко, Москва была заграницей. Теперь этой игре пришел конец. Балтийские лидеры Шеварднадзе доверяли (настолько, насколько вообще доверяли кому-то в Москве). И вот он объявлял им, что сбываются их худшие опасения. Наступает диктатура! И никакие самонадеянные ухищрения, никакие речи, изворотлиые или нахальные, не смогут предотвратить ее наступление.

На следующее утро я улетел в Москву и сразу пошел в Кремль. По фойе Дворца съездов расхаживали армейские офицерские чины. Раньше генералы и адмиралы предпочитали группироваться возле гардероба, подальше от камер и репортеров. Они стояли там, сливаясь в два пятна — оливково-зеленое и темно-синее. Они смеялись больше, чем прочие депутаты. В конце концов, они были товарищами по оружию, знали друг друга много лет. Вся это демократия — ну, ерунда, показуха. Но теперь они распространились по всему фойе и бросали журналистам лаконичные и уверенные фразы: мы, конечно, очень уважаем Эдуарда Амвросиевича, но, мой дорогой американский друг, волноваться не о чем, все под контролем, забудьте про путч и “правый поворот”… Все в порядке. Военный советник Горбачева, маршал Сергей Ахромеев (добрый друг адмирала Уильяма Кроу из Пентагона), только усмехнулся, когда я задал ему вопрос о военном перевороте.

“Да сколько же вам повторять! — сказал он. — Перестаньте вы фантазировать! Успокойтесь!”

Наверху, в буфете, рядовые партийцы до тошноты объедались дотационной икрой, копченой красной рыбой, осетриной, эклерами, запивая все это чаем. Когда им казалось, что на них никто не смотрит, они покупали еще десять бутербродов и запихивали их в портфель, чтобы и дальше не голодать.

Тем временем реформисты ходили по зданию с видом обреченных. Коротич, с лица которого пропала вечная довольная улыбка (как у кота, слопавшего канарейку), сообщал друзьям, что начал готовиться “к отправке в Сибирь”. В этом была только доля шутки. Взгляд Афанасьева был еще сильнее затуманен, чем обычно. Прибалты, еще не уехавшие домой, яростно курили возле туалетов. В своей речи Шеварднадзе выражал уверенность, что “демократия победит”, но самих демократов не жалел: они, в его понимании, были неорганизованны, подавлены, разобщены, эгоистичны, попросту жалки. По его словам, демократы рисковали всем. Его речь была в целом загадочной, но из нее следовало, что нельзя больше опираться на моральный авторитет Сахарова — его больше нет, — и рассчитывать на политическую силу Горбачева — она под большим сомнением.

Наконец, ближе к концу съезда один из демократов произнес речь, которая прояснила смысл демонстративного жеста Шеварднадзе. Алесь Адамович — фронтовик, самый известный белорусский писатель, один из основателей “Мемориала” — встал со своего места в первом ряду, поднялся на трибуну и, взявшись за ее края, словно боясь упасть, произнес: “…история распорядилась дать нам в лидеры человека, который всем поведением своим говорит: «Лучше я уйду, но крови не пролью» <…> Так не хотелось бы, в плане даже историческом, потерять единственного лидера, отвергнувшего принцип, метод кулака и жестокости». Затем он на мгновение обернулся, словно адресуясь лично к Горбачеву. «<Военные> развяжут бойню и вытрут об вас свои руки, испачканные в крови. И виноваты во всем окажетесь вы. На западе вас считают гением политики. Мы просим вас вновь проявить мудрость. Иначе вы потеряете перестройку”.

Но было похоже, что перестройка была уже потеряна. День за днем консерваторы укрепляли свои позиции, не делая из этого никакой тайны. Вице-президентом стал безмозглый аппаратчик, бабник и пьяница Геннадий Янаев. Ушедшего Шеварднадзе на посту министра иностранных дел сменил Александр Бессмертных: он был либералом, но не обладал ни влиянием, ни авторитетом своего предшественника. КГБ и МВД объявили, что будут патрулировать улицы во всех крупных городах. Язов в эфире сообщил о провокациях и оставил за собой право нанести ответный удар — когда сочтет нужным, любыми средствами. Крючков допустил, что для наведения порядка в республиках, может быть, придется пролить немного крови. А Анатолий Лукьянов, “Cчастливчик Люк”, отталкивающий председатель Верховного Совета, с готовностью предоставлял слово полковникам и психопатам из ультраправой депутатской группы “Союз”, которые ежедневно требовали смещения Горбачева и введения чрезвычайного положения.

Время было нехорошее, а ожидания были еще мрачнее. Яковлев, цитируя “Капитанскую дочку”, говорил, что правые приступили к “бессмысленной и беспощадной” контрреволюции. При этом Яковлев не подал в оставку, а просто перестал быть доверенным лицом Горбачева: тот его больше не слушал. Что ему было делать? Когда я спросил у Яковлева, что он думает о назначении Янаева, Яковлев устало улыбнулся и ответил: “Президент умный человек, так что я уверен, что это мудрое решение”. Впрочем, много позже, когда он уже мог позволить себе не говорить загадками, Яковлев рассказал мне, как той зимой вокруг Горбачева сгущалось “гробовое молчание”: все министры делали вид, что подчиняются президенту, но за его спиной поступали, как им вздумается. Постепенно они делали Горбачева своим заложником, играя на его неистребимом желании оставаться у руля и руководить.

Самым трезвомыслящим из демократов был Собчак — либеральный мэр Ленинграда. Во время нашей встречи в Мариинском дворце он превосходно растолковал мне, что происходит. “Мы наблюдаем переход от тоталитарной системы к демократической. Силы диктатуры и демократии существуют бок о бок, — сказал он. — В таких условиях опасность новой диктатуры, военного переворота, использования армии против народа абсолютно реальна”. Становилось жутковато — а ведь еще ничего толком не случилось.

Зимой 1990–1991 годов Москва превратилась в рай для газетных фанатов. Колонки Лена Карпинского и “Московские новости” были теперь только скромной частью утренних поступлений. Начав с нуля, с голых типографских станков, Москва сумела стать городом с самой увлекательной прессой — первый случай со времен послевоенного Нью-Йорка. Благодаря хрущевской оттепели появилось несколько настоящих литературных произведений, а благодаря гласности родилась журналистика с ее расследованиями, сенсациями, аналитикой и “эксклюзивом”.

Поначалу главными оплотами гласности были “Московские новости” и еженедельник “Огонек”. Но когда из гласности родилась настоящая свобода печати, возможностей для авторов-демократов стало больше. Некоторые газеты заполошно пытались поспеть за радикальной повесткой, особенно “Комсомольская правда”, выходившая 25-миллионным тиражом. В “Литературной газете” печаталась высоколобая культурная критика, политическая аналитика и сенсационные расследования Юрия Щекочихина о работе КГБ. “Аргументы и факты” (тираж — 30 миллионов экземпляров) были своего рода газетой-дайджестом: короткие, слов в двести, статьи и фактоиды. “Известия” были солидным изданием, а для “желтых” сенсаций существовали “Совершенно секретно” с криминальными историями (“Убийство на Кутузовском проспекте!”) и “Мегаполис-Экспресс” с местечковыми безобразиями. Озорной “Коммерсантъ”, который редактировал сын Егора Яковлева Владимир, рассказывал о нарождающемся бизнесе и просвещал молодых предпринимателей относительно того, какой мафиозный клан заправляет каким районом и где на черном рынке достать дешевые компьютеры. На вокзалах и в подворотнях лоточники торговали прибалтийскими эротическими газетами, необольшевистскими листками, размноженными на ротапринте, и книгой Дейла Карнеги “Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей”.

Для консерваторов были “Советская Россия”, где в 1988-м напечатали письмо Нины Андреевой, а затем публиковали установочные манифесты, сыгравшие роль в будущем путче, и “День” (“Газета духовной оппозиции”) под руководством Александра Проханова, безумного теократа-милитариста, известного как “Соловей Генштаба”. Что до информационных агентств, то старорежимный Старший брат — ТАСС — выглядел таким же ископаемым, как вечерняя телепрограмма “Время” и газета “Правда”. Зато “Интерфакс” и еще несколько республиканских агентств работали с той же интенсивностью, как Associated Press в его звездные моменты. Ведущий репортер “Интерфакса” Вячеслав Терехов, в своем коричневом костюме наседавший на политиков с раннего утра и до поздней ночи, был самым неутомимым производителем текстов.

До 1988-го, самое большее — до 1989 года, “Московские новости” оставались главными иконоборцами: они развенчивали кумиров еще до того, как за них брались реформаторы или руководство. Лигачев называл “Московские новости” “эрзац-газетой”, и неудивительно. “Московские новости” были рупором либералов в политбюро. Но именно это отсутствие настоящей независимости, связь газеты с Горбачевым начали работать против нее в 1990-м и 1991-м. Страна становилась все разнообразнее, взгляды либеральной интеллигенции на будущее общества и на политику успели стать гораздо радикальнее горбачевских, и руководимая Егором Яковлевым газета казалась уже робкой и слишком охранительной по отношению к своему главному патрону, что выглядело едва ли не комически.

“Егор, сам того не понимая, превращал «Московские новости» в «Правду», — говорил Виталий Третьяков, в то время заместитель Яковлева. — «Правда» была рупором старой власти, а он хотел, чтобы «Московские новости» стали рупором новой, левоцентристской, то есть Горбачева в политбюро. Когда я стал замом Егора, я увидел, сколько в редакцию поступало звонков из ЦК. Было очевидно, что газета не независима. Лен Карпинский был гораздо радикальнее Егора, но степень радикальности «Московских новостей» определял именно Егор. Он по складу был диктатором. Это качество, может быть, и необходимо для руководителя, но Егор хотел всегда быть истиной в последней инстанции и уверял, что знает ответы на все вопросы. Никто в «Московских новостях» без санкции Егора не мог и пальцем пошевелить. Нельзя было, например, лишний раз упоминать Ленина, потому что Егору было виднее. Потом, Горбачев: его мы не могли прямо критиковать. И что мог поделать с этим тот же Лен Карпинский? Ведь это Егор вытащил его из безвестности, взял на работу”.

К лету 1990-го из КПСС выходили уже миллионы людей. Партия, именовавшая себя “зачинателем перестройки” — потрясающее самомнение, если вспомнить, сколько крови у нее на руках! — была уже не в состоянии убедить собственных членов, что она выступает за радикальные перемены. Третьяков предложил всем членам партии в “Московских новостях” тоже сдать партбилеты. Но Яковлев сказал: нет, нужно “держаться курса”. И, как обычно, его все поддержали, в том числе Карпинский.

Третьяков все больше чувствовал свою отдельность в редакции. Ему было 39 лет, он не принадлежал к поколению Горбачева, среди его предков не было старых большевиков, и у него не было личной “истории отношений” с партией, как у многих шестидесятников. Его родители были из рабочей среды. Третьяков много лет проработал в советском пропагандистском глянце, который конвейерно штамповала государственная печать: Soviet Life, Études soviétiques. Время, проведенное в “Московских новостях”, он считал “подарком”, но понимал, что пришло время уходить. “Я хотел начать что-то новое, такие улучшенные «Московские новости»”, — говорил он.

Начав летом 1990-го готовиться к выпуску своей газеты, Третьяков еще не очень понимал, какого результата хочет добиться. Он понимал только, что не хочет связывать судьбу и тон своего издания с фигурой Михаила Горбачева или любого другого политика. Для начала он попробовал соблазнить идеей самых известных московских журналистов, но везде получил отказ. Люди с положением, обремененные семьями, не хотели ввязываться в частную авантюру. Удача улыбнулась Третьякову, когда московских либералов избрали в Моссовет. Новый председатель Гавриил Попов и его заместитель Сергей Станкевич заинтересовались идеей Третьякова и ссудили его первоначальным капиталом в 300 000 рублей. Попов заверил Третьякова, что это не накладывает на него никаких обязательств. Что замечательно, городские власти сдержали слово. Они никогда не считали газету Третьякова своей и не вмешивались в ее экономическую и рекламную политику. “Это была просто небольшая инвестиция в создание свободной прессы”, — подчеркивал Станкевич.

Я впервые услышал об этой газете за полгода до выхода первого номера. Как-то летом я поехал в Переделкино в гости к молодому театральному критику Андрею Караулову и его жене Наташе, дочери драматурга Шатрова. Караулов был пробивным журналистом: таких я не встречал ни до него, ни после, по крайней мере в Москве. С самого начала перестройки он умудрялся брать интервью у членов политбюро и шефов разведки. Каким-то образом он так воздействовал на очевидных злодеев и негодяев, что те расслаблялись, после чего он включал свое неотразимое обаяние и начинал жесткий допрос. Это выглядело совершенно поразительно, и завистники стенали, что он не иначе как “знается с темными силами”. В тот день на переделкинской даче у Карауловых среди гостей был человек лет 40, Игорь Захаров. Он показался мне прожженным циником, презиравшим в первую очередь самого себя. Много лет он проработал редактором в АПН, где правил пропагандистские тексты. “Я прирожденный функционер, — сказал он. — Я никогда не верил ничему, что исходило от власти: ни в коммунизм, ни в возможность перестройки. Да, я публиковал всю эту дрянь, но я в нее никогда не верил. Знаете такое присловье: «Жизнь — не здесь»?” Почему-то это сочетание готовности обслуживать одиозных бюрократов и неверия в прокламируемую ложь сказалось на нем меньше, чем на идеалистах постарше, вроде Карпинского. То, что Карпинский действительно во что-то верил, когда был молод, а потом верил во что-то другое, было, в конце концов, трогательно. Захаров же верил только в то, что все безнадежно. Внезапные радикальные перемены в стране обесценили и его цинизм тоже. Иногда мне становилось не по себе от них обоих — что от Караулова, что от Захарова. И когда они рассказали, что приступают к работе в новой “Независимой газете” под руководством Виталия Третьякова, я не просто подумал, что из этого ничего не выйдет, но даже в душе пожелал этого.

Об этом разговоре и о “Независимой газете” я не вспоминал полгода. Потом случилась отставка Шеварднадзе, и я спешно вылетел из Риги в Москву. В самолете я взял почитать два номера незнакомой газеты: это были первые два выпуска “Независимой”. Я был поражен. На первой полосе первого номера красовались портреты министров СССР, похожих на банду громил или комических бандитов из “Дика Трейси”: Флэттопа, Мамблса и прочих. Над портретами — заголовок в три строки: “Они управляют нами. Но что мы знаем о них, самых могущественных людях страны? Почти ничего…” На пятой странице была статья Юрия Афанасьева — самая острая и провидческая политическая журналистика этого года: “Мы движемся в сторону диктатуры”. Афанасьев детально и, как выяснилось, совершенно точно описал “трагедию” Горбачева, то, как его собственные внутренние ограничения заставили его прогнуться под режимных консерваторов. Именно такую политическую критику Горбачева “Московские новости” не могли себе позволить. А на восьмой, последней странице первого номера Третьяков напечатал манифест, в котором говорилось, что никогда “в истории Советского Союза” не издавалась газета, независимая от чьих-либо политических интересов. Он обещал, что его газета будет именно такой. Заголовок передовицы второго номера был такой: “Шеварднадзе уходит. ВПК остается. Что выберет Горбачев?” А через несколько страниц шло потрясающее интервью Караулова с человеком номер два в КГБ — Филиппом Бобковым, тем самым, который 20 лет назад допрашивал Карпинского.

В первые недели существования “Независимой” я как-то пошел в редакцию газеты вместе с Карауловым. Мы шли по грязным улицам мимо здания КГБ на Лубянке. Караулов пытался продать мне — буквально — какую-то безумную шпионскую историю, в которой был замешан Большой театр. В Москве продажа информации стала обычным делом. Когда обитателей Кремля просили об интервью, они без зазрения совести спрашивали: “Сколько?” Когда я отказался от “наводки” Караулова на Большой и объяснил, что правило моей газеты — не платить за информацию, он явно удивился и обиделся. “Между прочим, без меня вы бы в жизни не нашли редакцию, — заявил он. — По крайней мере за это вы мне должны”. Редакция “Независимой газеты” располагалась во дворе недалеко от Лубянки. В то время ее соседом по зданию была типография “Восход”. В конце концов из-за расширения редакции печатникам пришлось съехать. Поначалу в газете работало 20 сотрудников, а в неделю выходило три номера. Затем сотрудников стало 200, а номеров — пять в неделю. Когда я впервые пришел в редакцию, там все было завалено бумагами, а на стенах висели иронические мемории, в частности — выцветшие портреты членов старого политбюро. Все сотрудники мужского пола выглядели так, словно много дней не спали, не мылись и не брились.

Третьяков больше всего хотел, чтобы все походило на типичную редакцию западной газеты. Сотрудники пока смахивали на Village Voice, но он мечтал о ранге The New York Times. “Вам это может показаться скучным, — сказал как-то он, — но я хочу создать у нас первую в советской истории респектабельную, объективную газету западного образца”.

Поскольку мэтры ему отказали, Третьяков отыскивал журналистов где мог. Большинство из них раньше работали в изданиях второго и третьего ряда, в ежеквартальниках о театре и кино, в подпольных прибалтийских листках, в комсомольских ежедневных газетах. У некоторых и вовсе не было журналистского опыта: в “Независимую” приходили биологи, секретари, рабочие, студенты, дипломаты — словом, все кто угодно. Какими ни были и как ни отличались их дарования, объединяло их презрение к “совку”. Один почитатель написал им письмо, которое стало их любимым: “Поздравляю! У вас газета не просоветская и не антисоветская, а просто несоветская”. Все они были молоды и не мучились проблемами старших коллег. Идеологические терзания таких людей, как Лен Карпинский, этим ребятам казались чушью — ну, может быть, грустноватой.

Типичным сотрудником был редактор отдела экономики Михаил Леонтьев. Он изучал экономику в Плехановском институте, но, чтобы не заниматься “идиотизмом, служа режиму”, ушел из академической сферы и несколько лет работал краснодеревщиком, реставрируя старинную мебель. Он ничего не писал: “А зачем бы?” Впрочем, в 1989 году он напечатал в латвийской газете Atmoda довольно проницательную статью “Новый консенсус” о набиравших силу фашистах, националистах и милитаристах. “Вот, пожалуй, и все, что я мог тогда сделать, — сказал Леонтьев. — Я не мог работать в старых газетах. Мой приход сюда, вообще — то, что я нашел «Независимую газету», было прорывом, мы чего-то такого ждали. Наш принцип освещения экономики — не рвать на себе и на других волосы, выясняя, куда смотреть правильно — в сторону марксизма-ленинизма или капитализма. Это мертвые споры. Неужели действительно стоит снова жевать вопрос, хорошо или плохо искать здоровый баланс между эффективностью и социальным благополучием? Или достаточно ли справедливы законы рынка? Я так не думаю. Я на страницах нашей газеты не пишу ни про коммунизм, ни про какие-либо другие религиозные системы. Это не мое дело”.

Сгущающаяся политическая атмосфера той зимы, дурные предчувствия относительно неприкрытого сговора между армией, КГБ и КПСС позволили “Независимой газете” обрести цель. Москвичи, читавшие “Независимую” в самые первые месяцы ее выхода, отдавали себе отчет в происходящем и получали предостережение о грядущем политическом взрыве. “Московские новости”, напротив, были по-прежнему сдержанны. Газета больше не отчитывалась перед государственными цензорами — те или исчезли вовсе, или приспособились к новым условиям, так что она скорее повиновалась внутренним установкам на благопристойность и осторожность и сохраняла почтительную верность Горбачеву и старым идеалам шестидесятников.

Неделя шла за неделей. “Независимая” меняла представления людей о том, что такое газета. 27-летний репортер Сергей Пархоменко быстро становился самым въедливым политическим обозревателем “НГ”. Потомственный журналист, Пархоменко прославился своими репортажами в ежемесячном журнале “Театр”, для которого в мае 1989-го освещал первую сессию Съезда народных депутатов. Эту работу он называл “преимущественно театральной критикой”. Горбачев играл роль Великого Реформатора, Сахаров — Воинственного Святого, а КПСС была Хором злых сил. “Представьте, как если бы в Америке транслировали по телевизору заседания Филадельфийского конвента, — говорил Пархоменко. — Старый режим день ото дня понемногу отмирал. Ни одна пьеса так не изменяла свою аудиторию”.

Однажды вечером мы с Сергеем отправились в типографию “Известий”, где печаталась “Независимая газета”. Он был выпускающим редактором, посредником между печатниками и редакцией, которая постоянно норовила вставить в последний момент в номер какую-нибудь свежую новость. С утра он уже написал колонку для своей газеты и еще несколько текстов для других изданий, где он работал как фрилансер. Подобно многим хорошим молодым репортерам в Москве, Пархоменко понял, что может получать гонорары в валюте, работая на зарубежные новостные агентства, — в его случае это было France Presse, государственное информационное агентство Франции. Эта работа дала ему новое понимание того, что такое журналистика. “С французами я пристрастился к настоящей репортерской работе, — рассказывал он. — Это совершенно другая история. Кто первый добудет информацию? Кто поговорит с источником? Раньше было только так: «Я думаю то-то», «Я думаю се-то». А теперь все переменилось, и мне это нравилось. И я хотел этому научиться. Видите ли, я всегда знал, что буду работать в таком месте, как «Независимая газета». Я это чувствовал. Мне нужно было издание без комплексов. Есть газеты и радикальнее, но меня не интересует соревнование — кто всех радикальней или либеральней. Я терпеть не могу единомыслие, консенсус”.

В Москве Пархоменко был более всего известен как политический обозреватель — в основном потому, что он не делал рекламу ни политикам, ни партии, — но он был и прирожденным репортером, автором блестящих журналистских расследований. Грандиозный скандал вызвал его материал о побочном бизнесе ЦК, который много лет содержал предприятие по изготовлению фальшивых западных паспортов — мастерская из 14 помещений! По описанию Пархоменко, в мастерской имелись поддельные печати, пустые паспортные книжки десятков иностранных государств, даже накладные усы, бороды и прочий грим для фотографий.

Расследования обычно публиковались на первой полосе “Независимой”. Молодая суружеская пара журналистов, Женя Красников и Аня Остапчук — обоим чуть за 20, — привели партийцев в неистовство, добыв и опубликовав проект новой программы КПСС — манифеста о переходе к “демократическому гуманному социализму”. Методы у Ани были “довольно простые и не советские”. Она пришла домой к члену ЦК Василию Липицкому и спросила о новой партийной платформе. Он дал ей документ на 23 страницах, написанный помощником Горбачева Георгием Шахназаровым, и разрешил прочитать его, но с условием: ничего не записывать ни в блокнот, ни на диктофон.

“Затем случилось странное, — вспоминала Аня. — Липицкий сказал, что у него звонит телефон, и ушел в соседнюю комнату. Как только он вышел, я достала диктофон и скороговоркой начитала на него текст. Липицкий довольно долго не возвращался. Я успела закончить. Уверена, что он этого и хотел. Получилось весело”.

Получив эксклюзив, Третьяков был сражен. В “Московских новостях” такое бы не прошло: слишком опасно, налицо явное неуважение. Но Третьяков распорядился печатать немедленно. Публикацию предварял ироничный редакционный врез: Третьяков писал, что обычно “Независимая газета” не печатает партийных манифестов и платформ, “потому что это может быть расценено как скрытая реклама”, но “от этой партии мы предпочитаем не брать никаких денег”.

На следующий день все московские газеты поспешили подхватить тему, а Пархоменко пришлось узнать, насколько чувствительны сильные мира сего. Поздно вечером Горбачев проводил небольшую пресс-конференцию в Ново-Огарёве. Окинув взглядом журналистов, он спросил: “Так, кто тут из «Независимой газеты»?”

Сервильный репортер с государственного телевидения с побледневшим испуганным лицом указал на Пархоменко: “Нет-нет, это он!”

— У кого вы украли документ? — спросил Горбачев.

— Не могу вам сказать, — ответил Пархоменко.

— Почему не можете?

— Таковы правила нашей работы.

После пресс-конференции к Пархоменко подошли двое помощников Горбачева и попытались выудить из него информацию. “Да бросьте вы, — сказал один. — Мне можете назвать имя. Я никому не передам!”

Шахназаров потом рассказывал мне, что публикация его текста повергла его в шок: “Мы здесь не привыкли к журналистам вроде Вудворда и Бернстайна”.

Порой редакционные патриархи, Третьяков и Захаров, начинали опасаться собственных репортеров с их напористостью и отчаянным бесстрашием. Они понимали, что репортеры еще очень неопытны, что они очень мало знают о надежности и критике источников. Часто в редакцию приносили сенсации, оказывавшиеся лишь слухами, но они казались слишком соблазнительными, чтобы их сразу проверять. И хотя редакторы часто требовали добавить в материал репортажной работы или переписать текст еще и еще раз, эти сенсации редко отправлялись в корзину. Единственное, что Третьяков сразу отказался печатать без всяких обсуждений, была та самая околесица о КГБ и Большом театре, которую мне пытался подсунуть Караулов.

“Эти ребята занимаются расследованиями, потому что они не только не боятся советской системы, но даже не уважают ее, — сказал мне Захаров. — Они самоуверенные, глупые, невежественные, недисциплинированные и живут только настоящим. Им плевать на прошлое, и они не подозревают, что ничто не ново под луной. Но зато у них нет предрассудков. Они не загадывают вперед и не прикидывают: а что скажут об этом в Кремле? Они просто идут и делают”.

Молодежь из “Независимой” изменила сам газетный слог. Они раз и навсегда покончили с дубовым чиновничьим стилем и языком плаката советского образца. “Мы не говорим на языке «Правды»”, — подтверждал Пархоменко. Разница и правда была фантастической. Перед приездом в Россию я прослушал в Университете Джорджа Вашингтона курс “газетного русского языка”. Несколько недель мы заучивали листы с политическими клише: “Переговоры прошли в теплой, дружественной обстановке”, “На следующей неделе миролюбивые братские народы встретятся за столом переговоров с акулами империализма” и тому подобное. Это был не язык, а новояз. Нигде он не достигал таких высот абсурда, как в Советском Союзе. Но молодые репортеры “Независимой газеты” никогда так не писали, а если и писали, то недолго. Люди вроде Лена Карпинского так и не избавились от новояза в письме: “Я стараюсь, но не всегда получается”. У журналистов “Независимой” такого порока не было.

“Мы сразу начали подражать западной речи, — объяснил мне Пархоменко в типографии. — В России ведь никогда не существовало цивилизованного политического языка”.

Далеко не сразу я начал понимать, кто стоит во главе ползучей контрреволюции. Однажды вечером я отправился в Театр Советской армии, где, согласно консервативным изданиям, должно было состояться “патриотическое торжество”. Театр был полон, почти все были в положенной им форме: военные в хаки, священники в черном, редкие писатели в потертых шоколадно-коричневых костюмах. Со сцены некий отец Федор в облачении и с воинскими наградами вещал о величии русских богатырей — “Александра Невского, Дмитрия Донского, наших славных витязей”.

“Бог — наш генерал!” — возгласил он в конце, и тут “Божье стадо”, молоденькие новобранцы, которых свезли на мероприятие в автобусах, послушно зааплодировали.

“Как, а Язов? — шепнул мне на ухо один такой юнец. — Разве не он наш генерал?”

Сбоку от сцены сидел и с серьезным видом кивал Валентин Распутин — сибирский писатель, известный своими бескомпромиссными и гневными выступлениями в защиту Байкала, которому грозила экологическая катастрофа. Распутин был действительно талантливым писателем. Его повести о гибели деревни и об уничтожении коммунистами духовной жизни высоко оценивали даже те критики, кому были отвратительны его правоконсервативные взгляды. Но Распутин был не просто консерватором, он был шовинистом и дремучим антисемитом, обвинявшим евреев в преступлениях большевиков. Об этом он заявил интервьюеру The New York Times, а на заседаниях Союза писателей позволял себе высказывания и похлеще.

Много лет консерваторы провели беспечально. Им подчинялись профсоюзы, они знали, что такое жить с комфортом. Теперь, когда варвары были у порога, они готовы были составлять довольно причудливые союзы и коалиции. Литературные единомышленники Распутина и церковные иерархи объединялись с такими людьми, как Ахромеев, Язов и Крючков, с убежденными коммунистами и партийными чиновниками. Выглядело все это странно. Но здесь, в Театре Советской армии, я убедился в том, что они нашли общий язык, не имеющий ничего общего ни с коммунистической, ни с теократической идеологией. “Патриотов” сплотил образ империи — обширной и могущественной, уникальной и священной. Демократия, рок-н-ролл, фондовый рынок, иностранный бизнес, движения за независимость, беспардонные евреи, прибалты и азиаты — все это угрожало существованию империи.

После того как священник благословил военных, а Распутин благословил Русь-матушку, на сцену для финального благословения поднялся генерал-лейтенант Геннадий Степановский. Демократы, сказал он, “продают наши танки с молотка, разрушают наши памятники, подрывают нашу готовность бороться за свободу в Прибалтике. Но им не победить. Им не уничтожить нашу великую историю”. Как и Сталин в войну, Степановский надеялся, что приворотное зелье великодержавного национализма окажет свое общенациональное действие. На сей раз, впрочем, России противостояла не нацистская Германия, а весь остальной мир, предводительствуемый новыми неверными — демократами.

Поздно вечером, вернувшись из театра, я пролистал последний номер “Молодой гвардии” — журнала, ставшего рупором патриотических идеологов. Здесь все было как обычно: “[ельцинская] Россия превратилась в марионетку западного сионизма без единого выстрела. Совершенно ясен план втянуть мир в очередную мировую войну, в которой русские и другие славяне станут дешевым пушечным мясом. Против нас организован новый виток исторического геноцида”. В другой статье читателя остерегали против чужаков, “приносящих дары” в виде польских “канцерогенных шампуней”, вьетнамских “заразных хлебниц и хозяйственных сумок” и, конечно, американского бигмака (“чересчур быстрая и крайне нездоровая пища”).

Ниболее влиятельные консерваторы — Крючков, Пуго, Язов, Лукьянов — не торопились афишировать свое руководство ползучим военным переворотом, о котором предупреждал Шеварднадзе. Они делали угрожающие жесты и пугающие заявления в печати, но в общем всю грязную работу перекладывали на чужие плечи. Той зимой у грядущего переворота появилось лицо: это был латышский полковник Виктор Алкснис. Пышная черная шевелюра, черная кожаная куртка — либеральная пресса сразу окрестила Алксниса “черным полковником”, такой Дарт Вейдер темных консервативных сил. Роль ему очень нравилась, и, появляясь на публике, он честно ее отыгрывал.

“Перед вами реакционный прихвостень!” — заявил он однажды на Съезде народных депутатов. (Кто бы сомневался!) После этого он выпятил нижнюю губу и выпучил глаза на манер Муссолини. Карикатура, гиперболизированный образ зла — как раз этого консерваторам не хватало, и Алкснис вписался в амплуа идеально. На его фоне председатель Верховного Совета Лукьянов или Крючков могли рассчитывать, что будут выглядеть воплощенным здравомыслием.

На съезде депутат Алкснис представлял советские военные базы в Латвии. Там его не очень-то жаловали. Его собственная тетка ходила по квартирам, агитируя против племянника. Но Алксниса избрали: он обещал отстаивать “честь армии” после череды “унижений”: ухода из Афганистана и Восточной Европы, договоров с Западом о сокращении вооружений, секвестирования военного бюджета. По мере того как партийные аксакалы, такие как Гейдар Алиев и Егор Лигачев, отходили от дел, Алкснис вместе с казахстанским коллегой полковником Николаем Петрушенко организовали депутатскую группу “Союз” под ненавязчивым попечительством Лукьянова. “Союз” оказался на удивление эффективным орудием консерваторов. Именно “Союз” заставил Горбачева уволить либерального министра внутренних дел Вадима Бакатина и назначить на его место консерватора Бориса Пуго. Именно “Союз” постоянно заявлял, что внешняя политика Шеварднадзе — не что иное, как предательство. Уходя в отставку, Шеварднадзе сердито осведомлялся, почему никто не защищал его от “мальчишек в полковничьих погонах”.

Дед Алксниса Яков в 1930-е был командующим военно-воздушными силами Красной армии. В 1937 году, в самый разгар террора, Яков Алкснис входил в состав троек и Специального судебного присутствия, которое по сфабрикованному обвинению в шпионаже, измене Родине и подготовке террористических актов приговорило к расстрелу маршала Михаила Тухачевского — самого блистательного военачальника своего времени. Вскоре Яков Алкснис сам пал жертвой той же мясорубки: через несколько месяцев после суда над Тухачевским он был арестован и расстрелян.

“Сложное было время”, — тактично заметил его внук.

Я встретился с “черным полковником” в его номере в гостинице “Москва”, где жили иногородние депутаты Верховного Совета. Оглядев меня с ног до головы, Алкснис сказал: “Хотите назвать меня реакционером — вперед”. Странное приветствие, но он и был необычным человеком. Даже в жарком номере он не снимал черной куртки. Он был похож на подростка, который никогда не забывает о длине своих волос и покрое джинсов. Его вид был его визитной карточкой. Во время встречи у него с лица не сходило выражение скуки, и он поспешил сообщить мне, что ему отвратительно встречаться со мной, представителем “лживой буржуазной прессы”. Но в то же время ему не терпелось рассказать о еще большем отвращении, которое он испытывает по отношению к Кремлю из-за его мелких и трусливых нападок. “Мы же теперь такие купидончики с луком и стрелами, мы голенькие и сеем любовь, — говорил Алкснис. — Как ни прискорбно, реальность за всем этим «новым мышлением» и приоритетом «общечеловеческих ценностей» одна: Советский Союз утратил статус сверхдержавы. Ему теперь указывают на его место! Нам уже угрожают!”

И что же, спросил я, виноват в этой слабости Шеварднадзе?

“Рушится последний миф перестройки: миф о нашей замечательной внешней политике”, — ответил Алкснис, после чего полился поток жалоб: в правительстве “продажные предатели”, они готовы на любые унижения перед врагом, готовы на любые концессии и любые уступки в обмен на обещание экономической помощи, которой никто до сих пор не видел. Разве это не унизительно! А теперь, добавил он, Вашингтон поддерживает движение прибалтов за независимость, которое погубит Союз и приведет к гражданской войне. “Посмотрите на техническое оснащение балтийских народных фронтов, сколько у них всяких факсов, компьютеров, видеомагнитофонов. Все это можно купить только на валюту, которой у них сроду не было. Они получили все с Запада под видом благотворительной помощи. Я читал документы, собранные советской разведкой: ясно как день, на что идет Запад ради поддержки прибалтийских сепаратистов. И это все — правительственные организации. Это они активно поддерживают прибалтов”.

“У Запада, — продолжал он, — есть официальный план по развалу Советского государства. Разве не об этом говорит заявление Буша, что он поддерживает сепаратистов в Прибалтике? Разве не об этом свидетельствует давление, которое на нас оказывают? По-моему, об этом. Выкручивание рук — вот как называется такая политика. Запад хочет, чтобы Советский Союз прекратил существовать как сверхдержава. Им уже удалось сделать так, чтобы Советский Союз перестал быть для них идеологическим врагом. Теперь они хотят, чтобы мы вовсе ушли с мировой арены. Всего этого они добиваются без применения силы: просто обращают себе на пользу процессы, идущие внутри Советского Союза. Теперь Запад думает, что может смотреть на нас свысока. Раньше они думали о Советском Союзе как о Верхней Вольте с ракетами, а теперь просто как о Верхней Вольте. Нас никто не боится”.

Больше всего Алкснис хотел, чтобы его боялись. Такова была его роль — стать лицом устрашения. Он хотел, чтобы демократы и борцы за независимость боялись применения силы. Он хотел, чтобы Запад боялся, что придется прибегнуть к интервенции. Страх, который за пять лет реформ почти выветрился, оставался единственным оружием консерваторов. Все прочее — идеология, обещания светлого будущего — было утрачено и позабыто.

На ближайшее будущее у Алксниса был прописан набор мер, вот таких: разогнать демократически избранные органы власти, арестовать всех, кто будет сопротивляться (“Ландсбергиса, Ельцина, во что бы то ни стало”), установить контроль над печатью и привести к власти “фронт национального спасения”. Я сказал, что это похоже на пражский сценарий 1968 года, а то и на военное положение в Польше.

“Да, — согласился он. — И вы не должны забывать, что военное положение предотвратило в Польше гражданскую войну. Оно сохранило в стране политическую стабильность и обеспечило мирный переход к реформам”. По его словам, Горбачев мог бы стать новым генералом Ярузельским. “И тогда все образуется. В экономике, во внутренней политике ситуация стабилизируется. Горбачев, может быть, этого и не хочет, но он не в том положении, чтобы диктовать свою волю. Все зашло слишком далеко, и Горбачев стал заложником собственной политики, она вышла у него из-под контроля. Движение начинается снизу. В ближайшие несколько месяцев все эти процессы выплеснутся на улицы. И тогда предпринять необходимые меры будет очень трудно. Похоже, что события примут крутой оборот в ближайшие месяцы”.

Танки вошли в Вильнюс 13 января 1991 года.

КГБ и армия больше года проводили в Литве различные операции, чтобы запугать избранное народом правительство и сам народ. Уклонявшихся от военной службы арестовывали и избивали. Захватывали общественные здания, институты, типографии. Вели пропагандистские кампании, чтобы убедить русских, поляков и евреев, живших в Литве, что литовцы превратят их в граждан третьего сорта. Проводили “военные учения” — например, среди ночи прогоняли грохочущую колонну танков мимо здания Верховного Совета республики. Организовали Комитет национального спасения, во главе которого встали несколько лояльных Москве литовских партийных чиновников.

Больше года звучали намеки, что для свержения литовского правительства будут предприняты решительные действия. Около двух часов ночи 13 января операция началась. Комитет национального спасения объявил, что берет власть в республике в свои руки, и попытался установить контроль над средствами массовой информации. Операцией руководили КГБ и главнокомандующий сухопутными войсками генерал Валентин Варенников. Его солдаты открыли огонь по демонстрантам, собравшимся у телебашни. Погибли по меньшей мере 14 человек, пострадали сотни: людей расстреливали, избивали, давили гусеницами танков.

Но вся затея оказалась провальной. Организаторы переворота даже агрессорами были никудышными. Насилие привело лишь к тому, что Москву стали еще больше ненавидеть. Контроль над СМИ удался лишь отчасти. Газета Respublika каждый день публиковала репортажи очевидцев. Телецентр в Каунасе усилил сигнал и передавал ту же картинку, что CNN, BBC и другие зарубежные телекомпании. Те, кто планировал вильнюсскую операцию, полагали, что западные СМИ слишком увлечены войной в Персидском заливе, чтобы отвлекаться на Литву. Они также рассчитывали, что администрация Буша, благодарная Москве за поддержку военной коалиции против Саддама Хусейна, не станет слишком громко возмущаться. В этом была доля правды. Американцы действительно часами “смотрели войну” по CNN. Литовцы с тоской думали, что Запад просто не заметит всех этих событий, которые могут положить конец революционным усилиям реформировать СССР.

“Разумеется, это зависит от того, где вы сидите перед телевизором, но я уверен, что в конечном итоге то, что сейчас происходит в Советском Союзе, окажется важнее для истории, чем война в Персидском заливе, — говорил мне Альгимантас Чекуолис, лидер литовского «Саюдиса». — Вряд ли кто-то сомневается в победе коалиции в Ираке, но кто победит в Советском Союзе? Сколько прольется крови? Эти вопросы важны не только для маленьких балтийских государств и даже не только для Советского Союза. То, что произойдет в этой стране, будет оказывать огромное влияние на судьбу Европы и даже Соединенных Штатов”.

В 4:30 утра мой коллега Майкл Доббс надиктовал мне свой первый репортаж из Вильнюса. Я два часа поспал и отправился на Манежную площадь. Если и будет какая-то демонстрация, подумал я, она состоится у Манежа, большого выставочного зала возле Кремля. И действительно, в это холодное утро здесь собралось несколько сотен человек. У некоторых были с собой радиоприемники, настроенные на BBC и “Свободу”. Главные московские телеканалы и радиостанции не сообщали о событиях в Литве ничего, кроме того что там произошел какой-то “инцидент”, вина за который лежит, конечно, на местном правительстве. Но “Радио Свобода” и BBC исправно зачитывали репортажи западных журналистов, отправленные из Вильнюса в воскресные газеты.

Демонстранты не стеснялись в выражениях. “Горбачев — балтийский Саддам Хусейн!” — было написано на одном плакате. “Долой палача!”

Я увидел Сергея Станкевича — человека с нежным детским лицом, недавно ставшего заместителем председателя Моссовета. Познакомился я с ним во время избирательной кампании, когда он баллотировался в Верховный Совет СССР (в джинсах и футболке). Сейчас Станкевич был в ярости. Он вступил в партию из-за обещаний Горбачева и ночи напролет спорил с друзьями, защищая генсека. “Все, с меня хватит, — сказал он. — Больше никакого Горбачева. Хорошего понемножку”.

На импровизированную трибуну поднялся Юрий Афанасьев и призвал собравшихся пройти маршем к зданию ЦК КПСС на Старой площади. “Убийства в Вильнюсе — дело рук диктатуры реакционных сил — генералов, КГБ, военно-промышленного комплекса, партийного руководства, — сказал он. — А во главе этой пирамиды стоит тот, кто начал перестройку: Михаил Сергеевич Горбачев”.

Мы прошли по проспекту Маркса к цековскому комплексу мрачных и внушительных зданий недалеко от КГБ. Впереди уже стоял милицейский кордон: цепь милиционеров, заграждения и автобусы. Но толпа не желала подчиняться: люди просто обошли заграждения и устремились к входу в ЦК. Один мужчина, прорвавшись сквозь милицию, установил у дверей здания двухметровый крест. Какое-то время люди выкрикивали лозунги, обращаясь к окнам ЦК и к случайным сотрудникам, шедшим на службу. Наконец, милиционеры перегруппировались и оттеснили демонстрантов от здания. Дело могло бы закончиться кровопролитием, но тут вмешались Станкевич и другие лидеры “Демократической России”, предложившие “пока разойтись по домам и все обдумать”.

Провалившийся литовский переворот стал последней каплей для интеллигентов среднего возраста, которые еще верили в возможность реформировать партию. Поколение Горбачева, поколение “Московских новостей” лишилось мечты, которую многие лелеяли еще с послевоенного времени, с XX съезда. Если молодежь из “Независимой газеты” трактовала литовские события как логичное продолжение курса последних месяцев, то авторам и редакторам “Московских новостей” пришлось пройти через идеологическую перестройку. После кровопролития в Вильнюсе они утратили веру в Горбачеву. Лен Карпинский, Егор Яковлев и многие шестидесятники, в том числе Вячеслав Шостаковский из Высшей партийной школы и Тенгиз Абуладзе, режиссер фильма “Покаяние”, подписали заявление, ставшее редакционной передовицей в “Московских новостях”. В тексте было заявлено, что “сейчас, когда близок последний час режима”, в Литве совершено “преступление”: “После кровавого воскресенья в Вильнюсе много ли осталось от того, что мы так часто слышали от президента в последние годы: «гуманный социализм», «новое мышление» и «общеевропейский дом»? Не осталось почти ничего”.

Эти люди много лет мечтали о социализме с человеческим лицом. Их успокаивала мысль, что путь к нему прокладывает знакомый рулевой — партия. Ведь все они были ее членами! О том, что могут быть и другие партии, они не думали: это было чем-то чужеродным, буржуазным. Их коробила дерзость таких людей, как Борис Ельцин и Витаутас Ландсбергис. Тому же Егору Яковлеву Ельцин был всегда антипатичен: ему не нравилось, как тот нападал на Горбачева, как себя вел. А теперь единственной надеждой людей из “Московских новостей” и всего их поколения остались те, кого Горбачев презрительно называл “так называемыми демократами”.

“Литовская трагедия не должна вызвать в нас чувство отчаяния и полной безысходности. В противостоянии наступлению диктатуры и тоталитаризма наши надежды связаны с руководителями республик, их союзом и взаимодействием”.

В “Независимой газете” о прозрении “Московских новостей” говорили с жалостью и снисходительностью. “На самом деле я никогда не мог понять, почему эти люди решились на свой демарш, только когда в Вильнюс въехали танки, — сказал мне позднее Игорь Захаров. — Вот так же иногда невозможно понять, почему женщина, 20 лет прожившая с ненавистным мужем, после какой-то ерунды вдруг решила встать, хлопнуть дверью и больше не возвращаться”.

Возможно, молодым было и не суждено этого понять. Редакторы “Московских новостей” пережили долгое, мучительное пробуждение от мечтаний и снов. Вскоре после литовских событий Егор Яковлев пригласил Карпинского и еще нескольких друзей к себе на шестидесятилетний юбилей. “Встретились люди, не знавшие, что сказать друг другу, — вспоминал сын Яковлева Владимир, редактор деловой газеты «Коммерсантъ». — Вся их энергия улетучилась, мир больше им не принадлежал. А как вести себя в этом новом мире, они не знали. Обычно папин день рождения был шумным праздником. Но в этот раз все сидели молча, как в воду опущенные. Они были совершенно сломлены”.

Пока газетный мир переживал драму поколений, жестокая битва шла за телевидение. То, что бойня в Вильнюсе произошла возле бетонной телебашни на окраине города, было симптоматично: происходившая революция воевала за умы всех граждан Советского Союза. “Картинка в телевизоре — это все”, — заметил когда-то Александр Яковлев. И теперь это понимали обе стороны. Для реакционеров возвращение контроля над телевидением означало бы не только символическую победу над демократами. Это стало бы действительно началом их конца.

Когда через неделю после стрельбы в Вильнюсе я приехал туда, молоденькие советские солдаты еще стояли вокруг телебашни, охраняя ее как самую большую драгоценность во всей Литве. Возможно, так оно и было. На плечах у солдат висели калашниковы, на лицах застыло напряженное и немного напуганное выражение. Это были мальчишки — восемнадцати-, девятнадцати-, двадцатилетние. Многие вообще не понимали, что здесь произошло. Те части, которые пытались захватить власть в городе, уже были выведены из республики.

За сетчатым забором, на косогоре поодаль от башни, литовский скульптор поставил вырезанную из дерева статую плачущего изможденного Христа — образ словно с картин Гойи. Местные жители превратили статую в место паломничества, туда приносили свечи и цветы. Приходили подростки, садились на мокром холме, ставили записи литовских народных песен, смотрели в блеклое зимнее небо.

А в нескольких километрах от башни тысячи сторонников независимости Литвы соорудили вокруг здания Верховного Совета баррикады, готовясь отразить следующее нападение. В ход пошли огромные бетонные блоки, арматура, мешки с песком, автобусы, трамваи. Люди несли дежурства на холодной улице, некоторые грелись у огня, горевшего в железных бочках. Кто-то развел индивидуальный костер из экземпляров “Истории КПСС”. На колючей проволоке, преграждавшей вход в Верховный Совет, висели символы народного возмущения: игрушечные автоматы, водяные пистолеты, детские рисунки танков. Были портреты Горбачева: Горбачев в образе убийцы, Горбачев целуется со Сталиным, Горбачев запихивает литовцев в мясорубку. На проволочные колючки были наколоты красные партбилеты — изгородь была как будто осыпана осенними листьями. Внутри здания все тоже ждали следующей акции. Не могли же они остановиться на одной телебашне? Ландсбергис не покидал здания, ночью на пару часов укладываясь спать на диване в своем кабинета. Он отказывался уходить домой — боялся похищения или еще чего похуже. Мальчишки, дезертировавшие из Советской армии, вызвались на роль охранников. Они были вооружены древними охотничьими винтовками, ржавыми ножами и массивными револьверами, похожими на реквизиты из вестерна. Наверху, в пресс-центре, молодые волонтеры рассылали в новостные агентства по всему миру факсы и телексы: сводки событий, просьбы о помощи, официальные обращения председателя Верховного Совета. Телевизоры были включены круглосуточно. Чтобы понять, что знает мир о литовских событиях, мы смотрели British Sky и CNN, а чтобы следить за московской пропагандой — программу “Время”. Когда стало ясно, что война в Заливе полностью вытеснила в западных СМИ вильнюсский кризис, литовцы впали в уныние. То и дело кто-то приносил слух, от которого люди вздрагивали: “Сегодня штурм”, “Завтра войска войдут в Латвию”, “Строят баррикаду на крыше, чтобы там не могли сесть вертолеты”. Литва была на грани нервного срыва, но не собиралась сдаваться.

“Почему это мы не победим?” — спрашивал Ландсбергис.

Поначалу некоторые московские журналисты предпринимали героические усилия обойти цензуру и рассказать о происходящем. Смельчаки из ночной программы “Телевизионная служба новостей” (ТСН) показали, как солдаты избивают литовцев около телебашни. Ленинградская телепередача “Пятое колесо” также пустила в эфир запись с избиениями и стрельбой.

Однако новый кремлевский ставленник, жутковатый персонаж по имени Леонид Кравченко, быстро пресек распространение информации о литовских событиях. Как глава Гостелерадио, бюрократической махины, объединяющей службы ТВ и радио, Кравченко снял с эфира почти все крупные программы, осмелившиеся давать объективную информацию. Он закрыл программу “Взгляд” (храбрейший из тележурналов эпохи гласности), ввел цензуру на ТСН и задавил на корню робкие попытки проявить независимость в программе “Время”, вернув ее к формату золотого брежневского времени.

Как-то раз в Верховном Совете репортер спросил у Кравченко, чего он хочет от телевидения.

— Объективности, — ответил Кравченко.

— А кто решает, что объективно?

— Я решаю.

Кравченко прямо объявил, что центральное телевидение должно выражать взгляды президента, а не нападать на него. “Государственное телевидение не имеет права критиковать руководство страны”, — сказал он в интервью “Независимой газете”. Заменить закрытые программы получилось с помощью цинизма и изворотливости. Если раньше партийное руководство снимало у народа стресс целителем Кашпировским, то теперь эфир заполнился всякой развлекательной чепухой. Сенсацией стало “Поле чудес” — малобюджетная телеигра, содранная с американской Wheel Of Fortune. Из желающих участвовать в программе выстроилась очередь, призами были такие чудеса, как кольцо с горным хрусталем или пачка “Тайда”. При Кравченко на советском ТВ появились: профессиональный рестлинг, серия интервью журналиста и телеведущего нескольких ток-шоу Херальдо Риверы с карликами-трансвеститами, мини-сериал “Элвис”, слащавые документальные фильмы о Второй мировой и чешская мыльная опера “Больница на окраине города”. Кравченко был готов пробовать на массовом зрителе разный дурман и смотреть, какой окажется эффективнее. На следующий день после побоища в Вильнюсе, когда по всем литовским городам проходили траурные марши в память о погибших, Кравченко запустил в эфир телеварьете “Александр-шоу” — образчик такого дурновкусия, что Уэйна Ньютона стошнило бы.

Авторы заявления в “Московских новостях”, вторя эссе Солженицына “Жить не по лжи!”, призывали: “Особо хотим обратиться к журналистам. Если нет сил и возможности сказать правду, то хотя бы не участвуйте во лжи. Ложь проявится не завтра, не в будущем — она очевидна сегодня”.

Поскольку госконтроль на ТВ был довольно суровым, тележурналистам было гораздо труднее следовать велению совести, чем их коллегам из печатных СМИ. Ведущая ТСН Татьяна Миткова поставила в эфир выдержку из умопомрачительной речи министра внутренних дел Бориса Пуго в Верховном Совете о Литве. Аргументы Пуго в пользу вильнюсской операции были неприкрытой ложью. Вновь появившись на экране, Миткова сказала: “К сожалению, это вся информация, которую ТСН считает возможным предоставить”. Ничего больше она сделать не могла.

Сотрудники каунасского телецентра настроили свои передатчики так, что в зону охвата сигнала попадали балтийские республики, Южная Финляндия и Восточная Польша. Когда председатель Каунасского горкома партии попытался в эфире оправдать воскресную акцию, ведущий уставился на него с изумлением и спросил: “Как после того, что случилось в Вильнюсе, вы можете смотреть людям в глаза?” Директор телецентра Раймондас Сестакаускас сказал мне: “У нас нет танков, у нас мало средств, чтобы победить в войне за независимость. Но мы будем сопротивляться. И наше сопротивление сейчас зависит от силы нашего духа… и от телевидения”.

Что бы ни заявляли “Московские новости”, партия по-прежнему была уверена, что может беззастенчиво лгать людям и что это будет сходить ей с рук. Подходящим исполнителем такого заказа был признан Александр Невзоров — телебоец правых убеждений. Бывший кинокаскадер, Невзоров вел на ленинградском ТВ невероятно популярную программу “600 секунд”. Программа рассказываала о леденящих кровь преcтуплениях и вела пропагандистскую работу на благо страны. Как и его друг, полковник Алкснис, Невзоров одевался в кожу. На плечах у него всегда красовался черный кожаный пиджак, на лице — соответствующая ухмылка. В качестве журналиста Невзоров был немного Херальдо Риверой, немного — министром пропаганды, потрафляя зрительской потребности в низкопробных сенсацииях и сценах возмездия в одно и то же время. В первые несколько лет “600 секунд” казались довольно безобидным способом отвлечься от тяжелых мыслей — советский эквивалент газеты The New York Post или бесчисленных американских шоу о “реальных копах”. Невзоров снискал колоссальную популярность, явив 80-миллионной аудитории мир коррупции и порока. Он вопиял в храме агитпропа, и людям это нравилось. Каждый вечер в углу экрана загорался таймер: 600, 599, 598…, и Невзоров демонстрировал изрешеченные пулями трупы, которые милиционеры вытащили из Невы, вынуждал насильников и убийц “делать признания на камеру”, обличал язвы партийной номенклатуры, показывая их утехи и роскошь. Невзоров охотно совал камеру под нос какому-нибудь корыстолюбивому партийцу, который только что провернул дело и купил машину или квартиру. “Думаю, из-за меня человек у сорока аппаратчиков случился инфаркт”, — хвастался Невзоров, когда я пришел к нему в студию.

Несмотря на все нападки на партийных боссов, мало кто счел бы Невзорова воителем за либеральные реформы. Сам он себя называл монархистом и иногда красовался в военной форме царской армии, которую ему заботливо сшила подруга. Он хвалился своими тесными связями с милицией и особенно с КГБ. “У меня с КГБ хорошие отношения, — говорил он. — Это нормально. Они очень нам помогают. Я эту организацию высоко ценю… Они не коррупционеры, не продают свою честь”. По мере того как контрреволюция поднимала голову — сначала в республиках Прибалтики, а потом во всем Союзе, Невзоров делался телелицом горбачевских пособников, имперских охранителей — армии и КГБ. Семиотики назвали бы его знаком времени.

Однажды, когда я был в Ленинграде, “600 секунд” показывали, как либеральный депутат Ленсовета судорожно зачесывает редкие волосы на лысину. “И вот это — последняя надежда города?!” — гремел за кадром Невзоров. Затем Невзоров и его команда с портативной видеокамерой вломились в здание Движения гражданского сопротивления — одной из радикальных фракций в Ленсовете — с таким видом, будто нашли бункер Гитлера. “Здесь просто свинарник!” — обличал Невзоров. В следующих кадрах, за которые на Западе ему сразу бы впаяли иск за клевету, Невзоров демонстрировал гору пистолетов со словами “трудно представить, сколько оружия у этих людей”. Доказательств, что оружие принадлежит именно владельцам помещения, представлено не было. И — пошел новый сюжет. В других выпусках Невзоров обвинял депутатов Ленсовета в неуплате алиментов, появлении на улице в пьяном виде, сомнительных финансовых махинациях. О Собчаке он сказал: “Его единственная цель — выживание любой ценой. Если бы немцы снова напали на Ленинград, он бы начал учить немецкий, чтобы только оставаться у власти”.

Много лет на советском телевидении царило засилье репортажей об уборке урожая, уроков польского и “Кубанских трактористов”. Возможно, советское телевидение остро нуждалось в Невзорове. Он был воинственным, злобным и отменно грубым. В отсутствие триллеров он ежевечерне щекотал зрителю нервы и снабжал приятной порцией адреналина. А на клевету было легко или было удобно закрывать глаза. Даже Собчак старался не очень на него обижаться. “Невзоров — это журналист-ковбой с Дикого Запада, он всеми силами старается удержаться в седле” — вот худшее, что он говорил о ведущем.

Но то, что раньше было низкопробным развлечением, теперь стало существенным компонентом кремлевской кампании по возвращению к авторитаризму. Иногда казалось, что значение Невзорова в “правом повороте” вырастает чуть не до министерского уровня. Конечно, и “Время” делало что могло, чтобы зализать рану, нанесенную пропаганде литовскими событиями, — рассказывало небылицы о том, как движение за независимость само виновато в случившейся трагедии. Горбачев был уклончив и говорил, что узнал об акции утром, когда его разбудили помощники. Была ли это ложь? Но и неизвестно, что было хуже: если Горбачев говорил правду, значит, он не контролировал армию и КГБ; если он лгал, значит, возглавлял неудавшийся военный переворот в Литве. Позднее я спросил бывшего советника Горбачева по экономике Николая Петракова, действительно ли Горбачев “проспал” вильнюсские события. “Не будьте наивны”, — ответил Петраков.

Кремль и Кравченко понимали, что им нужна новая форма общения с публикой. И тут подвернулся Невзоров. Если “Время” было на советском телевидении Лоуренсом Велком, то Невзоров — Айс-Ти, исполнителем хип-хопа. Он не носил мышиные костюмчики, как дикторы “Времени”. Он был крутой. Он лгал, не моргнув глазом. Не поведя бровью. И у него были фантастические рейтинги. Так что первый секретарь Ленинградского обкома, консерватор Борис Гидаспов, сообщил горожанам, что “наш Саша Невзоров” скоро расскажет всем “настоящую правду” о Литве.

На следующий день после вильнюсской стрельбы Невзоров со своей командой погрузились в “ладу”, машину размером с консервную банку, и отправились из Ленинграда в Вильнюс, где быстро отсняли материал для десятиминутного репортажа. Этот фильм Невзоров назвал “Наши”, под “нашими” подразумевались… русские. Идея была в том, что военные защищали “наших” от литовцев — толпы бунтовщиков, или нет — толпы предателей! Правительство Ландсбергиса Невзоров именовал “фашистами”, “объявившими войну” государству. Иными словами, он говорил то же самое, что Горбачев, то же, что “Время”. Но все решала картинка. Под вагнеровское “Золото Рейна” Невзоров с калашниковым на плече вглядывался в отважные и яростные лица солдат, занявших телецентр. Это были защитники веры и святого телесигнала. Они спасут нас от орд неблагодарных литовских профессоров. Те, что, не понимали, что такое империя? И насчет погибших у Невзорова тоже был свой ответ. Эти люди погибли не от солдатских пуль, не под гусеницами танков и не от ударов прикладом по голове. Нет, все они погибли в автокатастрофах или умерли от сердечного приступа.

Забавно было то, что для фильма Невзоров не взял интервью ни у одного литовца. Встретившись с ним в Ленинграде, я спросил, почему. “Ну, я мог бы показать, как люди машут своими любимыми литовскими флагами, но я этого не сделал”, — ответил он. Еще бы! Репортаж был армейским заказом, а продюсерами выступили КГБ и КПСС.

Фильм Невзорова и поддержка, которую он получил в Кремле, ужасали почти так же, как сами события в Вильнюсе. Это был крайне дурной знак. Верховный Совет с подачи Лукьянова распорядился трижды показать “Наших” по главным каналам. “Правда”, которой несколько лет доставалось от “600 секунд”, теперь называла Невзорова блестящим профессионалом и отважным человеком. Фильм Невзорова — убедительное доказательство того, что “ответственность за смерть ни в чем не повинных людей лежит на главном литовском «демократе» — Витаутасе Ландсбергисе”, писала газета.

После “Наших” рейтинг Невзорова несколько понизился. Некоторые демократически настроенные зрители говорили, что теперь им тошно смотреть на Невзорова. Но тот относился к этому спокойно. Его небольшая лениградская студия превратилась в штаб-квартиру местных реакционеров. Каждый день сюда набивались консерваторы из Ленсовета, отставные милиционеры, члены обществ “Родина” и “Объединенный фронт трудящихся”: они приходили посмотреть на него и попросить его рассказать в эфире об их несчастьях (евреи! менты-ы! Ельцин!). Чтобы гости чувствовали себя как дома, Невзоров украсил студию сувенирами царской эпохи, бронежилетом и классическим большевистским плакатом времен Гражданской войны. Невзоров, правда, несколько подредактировал его текст: “Ты убил демократа сегодня?”

В течение следующих недель Невзоров снял новые короткометражки, в которых националистическая пропаганда только усилилась. В Риге он славил “Черные береты”, разгромившие местное отделение милиции (результат — по меньшей мере пятеро убитых). Он без устали рекламировал полковника Алксниса, который пытался склонить Горбачева “закончить дело”, начатое в Литве.

Метод Невзорова от выпуска к выпуску не менялся и был прост. Целью было запугать зрителя до смерти во славу Родины. Невзоров предрекал, что, если Прибалтийские республики получат независимость, Ленинград наводнится беженцами, сотнями тысяч беженцев. “Здесь будут палаточные города, голод, драки, убийства, и это притом что в городе столько оружия!” Те, кто был с ним заодно, назывались “наши”. Те, кто был не с ним, назывались “радикальным отребьем”.

Невзоров утверждал, что он совершенно независим, но тем не менее густо умащал елеем КГБ и армию — “единственные институты, удерживающие страну от распада”. Ленинградская газета “Час пик” сообщала, что в Общественный комитет по поддержке и защите телепередачи “600 секунд” входило восемь директоров крупных оборонных предприятий и руководителей областного ВПК. Невзоров то и дело хвалился, что министр обороны Дмитрий Язов подарил ему охотничье ружье, и напоминал, что его дед был офицером КГБ и служил как раз в Литве. “Говорят, что я вылитый дед. Он был героем, был не раз ранен при выполнении заданий. Я очень горжусь этим, — заявлял Невзоров. — КГБ — отличные ребята”.

Невзоров пояснял, что они с Горбачевым, скорее всего, временные союзники, просто из-за “совпадения позиций”. Себя он скорее относил к людям с ружьем, к солдатам, носителям “идеалов Петра Великого и Александра Невского. Это наши великие русские защитники. Посмотрите: в стране хаос. Лучше ввести танки сейчас, пока не погибли сотни и тысячи человек… Да, военный переворот, временная военная диктатура. Это логично. Если в обществе нет здоровых сил и все движется к хаосу, вполне естественно, что власть возьмет структура, способная поддерживать дисциплину и порядок”.

Мои вопросы о телевидении Невзоров счел “жалкими, обычным скулежом”. По его словам, он был прагматик. “Телевидение и газеты — всего лишь оружие. Они промывают людям мозги. Журналист всегда кому-то служит. Я служу моему Отечеству, моей Родине. «Пятое колесо» занимается изощренной пропагандой против государства и порядка. А у меня с цензурой проблем нет. Так что если начальник ленинградского ТВ вызовет меня к себе и скажет: сделай то-то и то-то, я ему отвечу: «Пошел на хуй»”.

И с этими словами Невзоров вернулся к битве за Родину. Выйдя от него, я зашел в студию “Пятого колеса”, где все силились придумать, как обойти цензуру и ославить невзоровскую продукцию. Ничего не получалось, и редакция была в унынии. Один из ведущих журналистов Виктор Правдюк сказал мне: “Нас еще не удушили, но их пальцы смыкаются у нас на горле”.

Глава 26

Генеральная линия

С каждым месяцем 1991 года консерваторы становились все агрессивнее. Каждая следующая победа разжигала их аппетит. Всем было ясно, что происходит. На публичных и закрытых встречах на Горбачева обрушивался коллективный ор генералов, представителей ВПК, партийных аппаратчиков и начальников КГБ. Они требовали, чтобы он отвернулся от своих советников-реформаторов. Он подчинился. Они обвиняли его в “потере” Восточной Европы, в “триумфах” Германии и США, в “развале” Союза и партии, в “ослаблении” вооруженных сил. Председатель КГБ Владимир Крючков произносил речи о том, что политка перестройки первратилась в план по уничтожению СССР, не менее антисоветский, чем самые коварные замыслы ЦРУ. Встретившись в Москве с Ричардом Никсоном, Крючков сказал: “Мы уже по горло сыты демократизацией”.

В атмосфере физически ощущалась паника, густел запах страха от возвращавшегося прошлого. “Московская весна” 1988-го была давно забыта. В разговорах с друзьями Александр Яковлев говорил, что скоро они встретятся в Сибири, “у какой-нибудь стенки”. В этом юморе висельника была только доля шутки. В газетах печатали слухи о том, что КГБ приказал “подновить” исправительно-трудовые лагеря в Восточной Сибири.

Горбачев старался сохранять внешнее спокойствие, но можно было заметить, что и он порядком напуган. Однажды зимой, после дневного заседания Съезда, я увидел его поднимающегося по лестнице. И как часто бывает от неожиданности при нечаянной встрече, я по-идиотски выпалил первое, что пришло в голову: “Михаил Сергеевич, говорят, вы смещаетесь вправо”.

Горбачев остановился и посмотрел на меня. Его рот растянулся в натянутой, болезненной улыбке. “На самом деле мне кажется, что я хожу кругами”, — ответил он. Так отпираться было впору проштрафившемуся школьнику или его измотанному родителю. Слышать такое от Горбачева было печально. На что еще он готов был пойти ради умасливания этих людей? Возможно, Горбачев думал, что он ведет с реакционерами тонкую дипломатическую игру и тем самым выигрывает время. На самом деле он бесповоротно разрушал свое политическое будущее. Чем больше он нападал на Ельцина и Ландсбергиса, тем больше способствовал их популярности. Человек, выстраивавший собственный образ и тактику партии, оказался не в состоянии совладать с новыми политическими формами, благодаря ему и народившимися. Его компромиссы, его невозможный язык — все это его подводило. Большой человек теперь выглядел слабым, озлобленным и растерянным. В прайм-тайм он клеймил по телевизору “так называемых демократов”, которые получают указания из “зарубежных исследовательских центров”. Что это, откуда взялось? Ельцин обвинил Горбачева в предательстве народа — и никто не спешил уже на защиту Михаила Сергеевича.

А генералы были так уверены в том, что власть у них в кармане и все идет как по маслу, что всерьез вознамерились повернуть историю вспять. Они собирались утвердить “взвешенный” взгляд на прошлое и вырвать историю из лап историков. У реакционеров появилась и своя культовая фигура — Юрий Андропов. И полковник Алкснис, и Лигачев, и консерваторы всех мастей в статьях и интервью восхваляли покойного председателя КГБ и генерального секретаря за его прозорливость: он понимал необходимость научно-технических реформ и модернизации экономики. Но Андропов, добавляли они, был столпом стабильности и никогда не ставил под сомнение основы социалистического учения или строя.

Впрочем, реакционерам было бы нелегко утвердить новую историческую доктрину. Дебаты о советской истории давно вышли за рамки, очерченные Горбачевым в 1987-м. Критиковали всех вождей, не только Сталина. Запрет на критику Ленина до того ослабел, что даже такие консерваторы, как Лигачев, с торжественным видом признавали, словно на них только что снизошло откровение, что “Владимир Ильич был человеком, а не богом”. А об “альтернативах” в лице Хрущева и Бухарина говорить и вовсе перестали.

На митингах раздавались призывы к уголовному суду над КПСС и КГБ. Старорежимные лозунги разбавлялись иронией и раскаянием. “Пролетарии всех стран, простите нас!” — гласил один плакат. Либеральная интеллигенция больше не дискутировала о том, была ли 70-летняя история СССР катастрофой: обсуждались только причины этой катастрофы. Видный экономист Игорь Клямкин считал, что тон советской истории задал Ленин, развязавший красный террор и учредивший первые концлагеря. Бывший член ЦК Александр Ципко возражал, что во всем виноват марксизм.

Из всех главных событий советской истории, начиная с 1917 года, было одно, которое дольше всех воспринималось как бесспорная победа режима: Великая Отечественная война против нацистской Германии. Даже революция не занимала такого важного места в коллективном сознании советских людей.

Парады 9 мая были лишь частью культа войны. Даже в середине 1980-х практически в любой день, включив телевизор, можно было попасть на постановочный сюжет, где пожилые ветераны с медалями и орденскими колодками повествовали о Сталинградской битве школьникам, а те слушали с деланым интересом. Война была краеугольным камнем, оправданием существования режима. Когда в начале 1991 года Горбачев клялся в приверженности социализму, он говорил: да, мои деды стали жертвами репрессий, но разве я могу предать своего отца, который храбро сражался на Днепре и был ранен в Чехословакии? Горбачев вспоминал, как в 1950 году ехал из Ставрополя в Москву и смотрел из окна на разоренную, нищую страну. Разве не будет отказ от социалистических принципов предательством памяти 27 миллионов советских граждан, погибших во время войны?

Для реакционеров культ войны значил еще больше. Победа в войне оправдывала жестокие довоенные кампании коллективизации и индустриализации. Хотя эти люди уже не прославляли Сталина, по крайней мере публично, на историю они смотрели как сталинисты. Партийные пропагандисты твердили со страниц учебников и с телеэкранов, что война доказала несокрушимое могущество социалистической системы — системы, которая спасла мир! Конечно, как говорила мне сталинистка Нина Андреева, были и эксцессы, но без коллективизации “мы бы во время войны умерли от голода”, а без индустриализации “откуда бы взялись танки?”

И в 1991-м руководство армии по-прежнему финансировало исторические публикации, излагавшие официально принятую версию, и готово было поддержать важнейший для себя проект издания новой истории войны — многотомную “Великую Отечественную войну советского народа”. Это была бы уже третья со смерти Сталина многотомная история. Но Министерство обороны, отвечавшее за этот проект, отдавало себе отчет, что на сей раз, в эпоху гласности, прежний фальсификат уже невозможен. Коллективу авторов придется упоминать и о пакте Молотова — Риббентропа, и о репрессиях в армии конца 1930-х годов. Новой официальной истории придется отвечать на вопрос, почему в июне 1941 года немцы с такой легкостью вторглись в Советский Союз.

Ответственным редактором первого тома, осторожно озаглавленного “Накануне войны”, был назначен генерал Дмитрий Антонович Волкогонов. Главный военный советник Горбачева маршал Дмитрий Язов, главнокомандующий сухопутными войсками генерал Валентин Варенников и другие консервативно настроенные военачальники с этим назначением согласились, хотя и знали, что от Волкогонова не следует ожидать слишком умильного изложения старых военных сюжетов. Его биография “Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина”, опубликованная с одобрения горбачевской команды в 1988-м, стала первым объективным исследованием о Сталине автора-недиссидента. Волкогонов в свое время был директором Института военной истории и имел доступ во все главные архивы КПСС, КГБ и Министерства обороны в то время, когда в них еще никого не пускали. Логично было поручить ему такую работу. Словом, генералы были готовы увидеть текст, более критический, чем те, что дозволялись при Хрущеве и Брежневе. Но к тому, что они прочитали, они готовы не были.

В конце 1990 года авторский коллектив под руководством Волкогонова представил черновой вариант текста. В нем с научным хладнокровием сопоставлялись злодеяния Сталина и Гитлера, во всех подробностях описывались действия “репрессивного аппарата”, который по прямому указанию Сталина осуществлял уничтожение тысяч офицеров перед самой войной. Корни сталинского террора авторы обнаруживали в послереволюционном красном терроре. Они с осуждением писали о переговорах Сталина с Германией, благодаря которым Москва смогла аннексировать балтийские республики и другие важные территории. А больше всего консерваторов потряс вывод Волкогонова: Советский Союз выиграл войну почти “случайно” — не благодаря Сталину, а вопреки ему. Косвенно авторы показывали, что гибель 27 миллионов советских граждан была напрасной жертвой, что победа Советского Союза была победой одного бесчеловечного режима над другим.

Министерство обороны разослала черновую редакцию тома нескольким “рецензентам”: генералам, адмиралам, партийным чиновникам, руководителям крупнейших институтов. Возмущенная реакция последовала незамедлительно. Ахромеев в интервью реакционному “Военно-историческому журналу” назвал Волкогонова предателем.

“Если бы Волкогонов опубликовал свою работу, где уже в первом томе он встал на очевидно ложную позицию, это принесло бы огромный вред, и не только истории, — сказал Ахромеев. — Ложь о войне и раньше использовали для ослабления единства нашего союза и приверженности социалистическому выбору, для постоянной клеветы на коммунистическую партию. Этого допустить нельзя”. О Волкогонове Ахромеев позднее говорил как об антикоммунистическом “перевертыше”, который служит одному господину: такому же “воинствующему антикоммунисту”, президенту России Борису Ельцину.

Разгром только начинался. 7 марта в стильном конференц-зале Министерства обороны собрались 57 генералов, чиновников ЦК и официозных ученых для обсуждения работы Волкогонова. Заседание открыл заместитель председателя Главной редакционной комиссии генерал армии К. А. Кочетов. Он напомнил собравшимся, что, “когда изначально обсуждалась идея десятитомного труда, все согласились с тем, что движущей силой (в войне) был советский народ, Советская армия, труженики, весь народ под руководством партии. Но сегодня в угоду конъюнктурным интересам партию поносят и винят во всех смертных грехах. Виноватым оказался и народ!.. Многие рецензенты задавали один и тот же вопрос: «Если перед войной все было так плохо, как же мы победили?»”.

С искренним недоумением Кочетов сообщил, что в книге проводится неявное, но совершенно недопустимое сравнение социализма с фашизмом! Многие рецензенты, сказал он, отмечали, что Волкогонов извратил намерения редакционной комиссии, включив в том обсуждение системы, которая привела страну к войне. Другие рецензенты возражали против таких названий глав, как “Ужесточение политического режима” и “Военизация духовной сферы жизни”.

Затем Кочетов объявил открытой “общую дискуссию” — приглашение на казнь. Против Волкогонова выступил начальник Генштаба генерал армии Михаил Моисеев, заявивший, что Волкогонов льет воду на мельницу “разрушительным силам” — то есть Ельцину и движениям за независимость в национальных республиках.

— Защитите армию! — крикнули из зала.

Следующим взял слово заведующий Международным отделом ЦК Валентин Фалин. “Мы должны выявить все недостатки этого тома, тысячи допущенных там ошибок, — призвал он. — Такого нагромождения дичи мне не попадалось уже лет 30 или 40. О том, чтобы тратить на это государственные деньги, не может быть и речи!”

Волкогонов сидел бледный. Он знал, что отдалился от этих людей, но до нынешнего момента не понимал насколько. Избиение продолжалось больше часа. Наконец Волкогонов потребовал, чтобы ему дали слово.

— Уважаемые товарищи! — начал он. — Без сомнения, мой голос в этом зале останется одиноким. То, что происходит здесь, весьма далеко от научной дискуссии. Это трибунал, который судит науку, историю, большой авторский коллектив. Здесь не пытаются найти истину, а разнузданно критикуют и разоблачают… В такой атмосфере я не могу писать новую историю. Писать лишь о победе в 1945-м означает замалчивать 1941-й, молчать о четырех миллионах заключенных, об отступлении до Волги. Недопустимо сводить историю к политике.

Волкогонов едва начал говорить, когда Варенников, один из самых больших ретроградов в Министерстве обороны, уже перебил его криком:

— Есть предложение лишить его слова!

Но Волкогонов отказался покинуть трибуну.

— Я не меньший патриот, чем Фалин, и люблю родину не меньше его, — сказал он. — Но последствия истории нельзя изменить. Я согласен с теми, кто говорит, что в нашем томе много недостатков. Но давайте рассматривать и обсуждать их. Мы аргументируем нашу точку зрения. Но нет: товарищ Фалин и некоторые другие предпочитают не вступать в научные дискуссии, а разбрасываться обвинениями в отсутствии патриотизма.

— Довольно! — прокричал какой-то генерал. — Вы только послушайте его!

Из зала раздался выкрик: “Прервите его!”

Но Волкогонов не дал себя прервать. Он пытался доказать, что, если книга и ее читатели не начнут разбираться с теми жестокостями и бедствиями, которые предшествовали войне, то будет невозможно понять, что произошло в стране после вторжения, после того, как прозвучали первые залпы германских орудий.

— Как еще можно расценить факт убийства сорока трех тысяч офицеров и их военачальников? — спрашивал он. — И как быть с другими жертвами? Нам не нужен слепой патриотизм. Нам нужна правда! Мой голос в этом зале одинок. Но я посмотрю, что вы все скажете через десять лет.

Председатель собрания был потрясен. Он воспринял слова Волкогонова как личное оскорбление.

Наконец генералам удалось перекричать Волкогонова. Они согнали его с трибуны, и он больше не стал просить слова. Но до конца ритуальной расправы было еще далеко. Через два с половиной часа после начала заседания в зал вошел министр обороны — маршал Язов. Этот человек с бугристым лицом и крупным носом звезд с неба не хватал. Когда в 1987 году молодой немец Матиас Руст умудрился посадить свой легкий самолетик на Красной площади и разразился скандал, министра обороны отправили в отставку, и понадобился новый. Горбачев решил поискать “в низах” и нашел Язова — командующего войсками Дальневосточного военного округа. У Язова была репутация посредственности, но это-то Горбачеву и требовалось. Ему был нужен человек без всяких подковырок. Такой приятный простак, преданный друг.

Но то были уже давние дела. Теперь, когда консерваторы вовсю планировали полномасштабный контрреволюционный заговор против радикальных реформ, Язов обнаружил свои скрытые возможности. Плоды перестройки вызывали у него презрение. Сотни тысяч призывников в Прибалтике, на Кавказе и в других регионах не являлись в военкоматы. Горбачев сокращал численность войск, а либералы хотели еще больших сокращений. Тем временем офицерам, возвращавшимся из Восточной Европы и Германии, приходилось жить в переполненных общежитиях или даже в палатках.

Язов обратился к собравшимся, и было понятно, что причина его возмущения — не какой-то черновой вариант книги и не генерал-полковник по фамилии Волкогонов. Для него скандал вокруг исторического тома был продолжением битвы за власть в Советском Союзе.

– “Демократы” сейчас ставят своей целью подготовить и провести “Нюрнберг-2” над КПСС, — сказал Язов. — В томе присутствуют концепции обвинительного заключения на этом процессе.

— В основе этой книги — клевета на партию! — вклинился Варенников.

— В этом зале, я думаю, все коммунисты, — продолжил Язов. — А коммунист не может плевать на свою партию.

Все, теперь заседание было окончено. Волкогонова вывели из состава редколлегии, а том постановили “вернуть редакционной коллегии для коренной переработки”. Коалиция реакционеров одержала очередную победу. Спустя пять месяцев, в августе, Язов, Варенников, Моисеев и другие присутствовавшие на собрании офицеры пойдут еще дальше: они предпримут попытку военного переворота.

Я познакомился с Волкогоновым в 1988 году, когда он еще был в номенклатурной обойме и собирался публиковать биографию Сталина — “Триумф и трагедия” (английский перевод книги вышел в 1991 году). МИД вовсю рекламировал Волкогонова как историка-новатора, что сразу настораживало. Либеральную интеллигенцию Москвы и Ленинграда фигура Волкогонова не слишком воодушевляла. Он был известен как автор десятков книг и монографий на военно-идеологические темы. Ни в одной из них не было ни намека на независимость, принципиальность или на способность критически мыслить. Обычный служака, играющий по правилам. Если у него и были крамольные мысли, он их не оформлял письменно.

Но на встрече с журналистами в МИДе Волкогонов произвел впечатление. Он не изворачивался, не прибегал к эвфемизмам. Он был знаком со всеми важными западными работами о Сталине, часто и уважительно ссылался на различные труды, в особенности на многотомник Роберта Такера. Желая защититься от официальных партийных историков, Волкогонов писал в предисловии: “Едва ли понимал это сам Сталин, но его собственная практика дискредитации социализма была неизмеримо опаснее, нежели разоблачения Исаака Дойчера, Роберта Такера, Леонарда Шапиро, Роберта Конквеста и других советологов”. У Волкогонова был, разумеется, полный доступ к материалам спецхрана — особых отделов советских библиотек, где хранились запрещенные книги. В библиографии его работы упоминались книги, до наступления эпохи гласности недоступные обычным советским гражданам: “Сталин. Человек и эпоха” Адама Улама, трилогия Дойчера о Троцком, “Россия при старом режиме” Ричарда Пайпса, “Беседы со Сталиным” Милована Джиласа, воспоминания дочери Сталина Светланы Аллилуевой. Кроме того, Волкогонов читал и ссылался на труды сталинских врагов, тех, кого он победил и уничтожил: Бухарина, Троцкого, Рыкова, Каменева, Зиновьева, Томского.

Если бы Волкогонов просто переписал содержание западных биографий Сталина и опубликовал результат под своим именем, его книга уже стала бы заметным событием. Уже то, что советский генерал открыто пишет об ужасах сталинизма, было бы свидетельством того, как далеко ушел Советский Союз по пути восстановления исторической памяти. Но Волкогонов сделал намного больше. Его запомнят скорее не как выдающегося мыслителя или писателя, но как исследователя, имевшего доступ к уникальным материалам и сумевшего обратить свой политический статус на пользу науке. Только Волкогонов имел возможность изучать деловые документы тоталитарного государства, и он читал их везде: в Центральном партийном архиве, в Архиве Верховного суда СССР, в Центральном государственном архиве Советской армии, в архивах Министерства обороны и Генерального штаба, в архивах нескольких крупных музеев и институтов, в том числе в Высшей партийной школе.

На архивных полках Волкогонов не нашел определенных ответов на загадки истории. К примеру, ему не удалось обнаружить доказательств причастности Сталина к убийству первого секретаря Ленинградского обкома Сергея Кирова. Почти все западные исследователи делают вполне правдоподобное предположение, что Сталин приказал убить Кирова, чтобы устранить потенциального политического соперника и создать предлог для Большого террора. Волкогонов, предполагая то же самое, пишет:

“В архивах, в которые я получил доступ, нет материалов, позволяющих с большей степенью достоверности высказаться по «делу Кирова». Ясно одно, что это было сделано не по приказу Троцкого, Зиновьева или Каменева, как стала вскоре гласить официальная версия. Зная сегодня Сталина… вполне можно предположить, что это его рук дело. Одно из косвенных свидетельств — устранение двух-трех «слоев» потенциальных свидетелей. А это уже «почерк» Сталина”.

В “Триумфе и трагедии” не было ни сенсационных откровений, ни объяснения сталинских побуждений, ни окончательной оценки количества жертв репрессий. Но книгу ни в коей мере нельзя было назвать неудачной. Волкогонов приводил в ней выдержки из сотен служебных записок, телеграмм, приказов, которых никто из специалистов прежде не видел, и тем самым позволял читателю приблизиться к советскому тирану на непочтительное расстояние. Книга “Триумф и трагедия” давала новую, откровенную и ужасающую, фактуру для одного из самых страшных периодов в истории человечества.

Волкогонов оказался куда более нелицеприятным биографом Сталина, чем ожидали многие либеральные критики. В “Триумфе и трагедии” Сталин показан трусом, никчемным главнокомандующим в годы войны, “наиболее выдающейся посредственностью”, согласно характеритике Троцкого. Волкогонов представил убедительные документальные свидетельства того, как Сталин, черкая сине-красным карандашом, лично отдавал распоряжения об убийстве тысяч человек так же непринужденно, как в баре заказывают напитки.

Волкогонов приводил рассказ старого большевика И. Д. Перфильева, много лет проведшего в лагерях:

“Однажды, обсуждая с Ежовым в присутствии Молотова очередной список, Сталин, не обращаясь ни к кому, обронил:

— Кто будет помнить через десять-двадцать лет всех этих негодяев? Никто. Кто помнит теперь имена бояр, которых убрал Грозный? Никто… Народ должен знать: он убирает своих врагов. В конце концов, каждый получил то, что заслужил…

— Народ понимает, Иосиф Виссарионович, понимает и поддерживает, — как-то машинально откликнулся Молотов”.

В Москве я довольно близко познакомился с Волкогоновым: сначала я знал его как военного историка, потом как политического изгоя и, наконец, как депутата-радикала, в 1990-м избранного в Верховный Совет РСФСР, и советника президента Ельцина по оборонным вопросам. Даже в начале нашего знакомства, когда Волкогонову, разговаривая о своей работе, приходилось вести себя очень осмотрительно и выбирать, с кем и как о ней говорить, — даже тогда он не скрывал, какое глубокое впечатление оставляли у него дни работы с архивными документами.

“Я возвращался домой после работы со сталинским архивом в состоянии глубокого потрясения, — рассказывал мне Волкогонов. — Помню, как вернулся домой, прочитав материалы за 12 декабря 1938 года. Он подписал в тот день 30 расстрельных списков — всего около пяти тысяч человек, среди которых были и люди, которых он знал, его бывшие друзья. Это, разумеется, было еще до суда. Тут не было ничего удивительного. Меня потрясло не это. Оказалось, что после этого он поздно ночью отправился в личный кинотеатр и посмотрел два фильма, в том числе «Веселых ребят», популярную комедию того времени. Я просто не мог понять, как, подписав смертный приговор нескольким тысячам человек, он мог смотреть такое кино. Но я уже начинал догадываться, что моральные проблемы диктаторов не мучают. И вот тогда я понял, почему расстреляли моего отца, почему моя мать умерла в ссылке, почему погибли миллионы людей”.

Волкогонов родился в 1928 году в станице под Читой. Через какое-то время семья перебралась на Дальний Восток, на тихоокеанское побережье. Его отец был агрономом, мать занималась детьми, их было трое. В 1937-м, в разгар террора, Антона Волкогонова вызвали в партийный комитет и там арестовали за хранение “политически вредной” литературы — статьи “правого уклониста” Николая Бухарина. Больше Волкогонова-старшего никто не видел. “Он просто сгинул в той мясорубке. Когда я уже был старше, мать шепотом сказала мне: «Твоего отца расстреляли. Никогда, никогда об этом не говори»”.

Семью “врага народа” сослали в деревню Агул в Красноярском крае. Рядом с деревней рос и ширился комплекс исправительно-трудовых лагерей. Ребенком Волкогонов видел длинные колонны заключенных, которые шли пешком от железнодорожной станции до лагеря, 80 километров. В картинах его детства всегда присутствовали сторожевые собаки, колючая проволока и вышки. Каждый месяц строители НКВД огораживали новые участки земли и строили новые бараки. Лагерная охрана рыла в сосновом лесу длинные траншеи и по ночам вывозила туда на санях трупы. Собирая в лесу кедровые орехи, дети часто слышали стрельбу. Звук, как вспоминал Волкогонов, “такой, будто рвут холстину”.

Мать Волкогонова умерла вскоре после войны. Как многие сироты, Дмитрий Антонович, призванный в армию, там и остался. Его брата и сестру усыновили. В 1940-е и 1950-е сначала рядовой, потом молодой офицер Волкогонов изучал догматы общественно-политических наук. Он быстро понял, что даже малейшее отклонение от узаконенного стандарта не останется незамеченным. В конце “Триумфа и трагедии” Волкогонов нарисовал и собственный портрет внутри системы. Он писал о тех временах, когда изучал военное дело и идеологические предметы:

“В вузах прежде всего проверялось, как студент конспектирует сталинские труды. Помню, в бытность курсантом Орловского танкового училища после семинара меня задержал преподаватель. Это был уже немолодой подполковник. Курсанты его любили, если так можно сказать, за «добродушие». Когда мы остались одни, этот подполковник… подавая проверенный им мой конспект первоисточников, негромко, по-отечески, сказал:

— Хороший конспект. Сразу видно, не списываешь, а думаешь вначале. Но мой совет: сталинские работы конспектируй полнее. Понимаешь — полнее! И еще. Перед фамилией Иосифа Виссарионовича не пиши сокращений типа «тов.», пиши полностью — «товарищ». Ты меня понял? <…>

Вечером мой сосед по казарме поделился со мной, что с ним и еще с некоторыми курсантами преподаватель истории КПСС провел такие же беседы. Ожидалась комиссия, и, по слухам, в соседнем училище на эту «политическую незрелость», что была в моем конспекте, «обратили пристальное внимание»”.

В бытность молодым офицером Волкогонов был готов на все во имя Родины. Однажды после ядерного испытания ему приказали провести танк нового образца через место, которое только что было эпицентром атомного взрыва. И он провел. “Я сделал бы все, что мне прикажут, — говорил он. — Когда умер Сталин, я был молодым лейтенантом, и мне казалось, что без него небо обрушится на землю. То, что моего отца расстреляли, а мать умерла в ссылке, было неважно: это судьба, какие тут еще могут быть объяснения. Мой разум был отравлен. Я был не способен что-то анализировать, сопоставлять факты”.

Комсомолец, потом член партии, Волкогонов в московской Военно-политической академии имени Ленина так виртуозно освоил искусство писания стандартных марксистских текстов, что приобрел среди старших офицеров репутацию особо надежного политработника, пропагандиста. Он стал кандидатом философских наук — философия в те годы была одна: марксистско-ленинская — и в 1970 году был переведен в Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота (ГПУ СА и ВМФ). Там он последовательно продвигался по служебной лестнице: в 40 лет стал генералом, в 44 — профессором, затем — заместителем начальника ГПУ. Попутно защитил вторую докторскую диссертацию, теперь по истории (первая была по философии).

Высокое положение и безупречный послужной список позволили Волкогонову получить доступ к самым важным и закрытым архивам в столице. “Не считайте меня тем, кем я не был, — предупреждал меня он. — Я не был законспирированным радикалом. Я не могу изменить свое прошлое так, как мне бы хотелось. Я был правоверным марксистом, офицером, выполнявшим свой долг. Никакие внешние веяния либерализма меня не коснулись. Все перемены, произошедшие со мной, — результат внутренней работы. У меня был доступ к самой разной литературе. Вы знаете, что многие люди, особенно молодые офицеры КГБ, мыслили свободнее, потому что у них было больше информации. Вот почему в КГБ всегда было много умных людей, которые понимали, что такое Запад и как на самом деле обстояли дела в нашей стране.

Я был сталинистом. Я внес свой вклад в укрепление системы, которую теперь хочу разрушить. Но постепенно я стал приходить к своему нынешнему образу мыслей. Я стал спрашивать себя: если Ленин такой гений, почему же его пророчества не сбылись? Диктатуры пролетариата не случилось, принцип классовой борьбы был дискредитирован, коммунизм не построили за 15 лет, как он обещал. Не сбылось ни одно из его главных предсказаний! И признаюсь: я пользовался своим положением. Я начал собирать информацию, хотя еще не знал, что буду с ней делать”.

В годы оттепели Волкогонов добрался до архивов КГБ. Там он даже отыскал дело своего отца и узнал: то, что когда-то шепнула ему мать, — правда. Антона Волкогонова расстреляли в 1937-м, сразу после ареста.

Волкогонов задумал трилогию о Сталине, Ленине и Троцком. Тогда это казалось несбыточной мечтой. Но в конце 1970-х он втайне уже начал готовить книгу о Сталине. Его квартира была завалена десятками тысяч фотокопий документов и книг, среди которых было много запрещенных. Шло время, в стране наступала либерализация, и Волкогонов перестал держать свои занятия в секрете. Однако военное руководство решило, что исторические исследования Волкогонова несовместимы с пропагандистской работой. От пропаганды его отстранили и назначили в Институт военной истории. По словам Волкогонова, с карьерной точки зрения, это означало понижение на три ступени. Вероятно, для солдата это так и было, но для историка такое перемещение оказалось бесценным подарком. Теперь у него появилось больше времени и доступ к новым архивам. Когда руководству наконец понадобилась биография Сталина, Волкогонов был готов приступить к работе.

Генерал Волкогонов имел те возможности, которых не имели для осуществления своей мечты маргиналы вроде Димы Юрасова. Архивная работа снискала Волкогонову мировую известность, но заодно лишила его последних иллюзий по поводу советской истории. Теперь Волкогонов, как многие интеллектуалы в Советском Союзе, понимал, что причина катастрофы — в самой идеологии, в ленинизме. Волкогонов писал о Троцком, что он был из тех людей, кто, увлекаясь идеей, доходил до фанатизма. Яростный утопизм большевистской доктрины породил тоталитарное государство.

Весной 1991 года Волкогонов позвал меня навестить его в больнице. Сражение с Язовым и генералами его измотало. Больница располагалась в одном из переулков, примыкавших к Калининскому проспекту. По сравнению с другими виденными мною советскими больницами (грязные полы, переполненные коридоры) эта клиника для армейской элиты была медицинским чудом. Одноместные палаты, обитые деревянными панелями коридоры, предупредительный персонал в чистых халатах. Волкогонов сказал мне, что болен и не знает, сколько ему осталось жить. У него был рак желудка, ему предстояла операция в Западной Европе. Но он не казался подавленным или взвинченным: встретиться он предложил, чтобы подвести итог нашим многочисленным и долгим беседам.

“Понимаете, я теперь убежден, что сталинизм создал новый тип человека: безразличного, лишенного инициативы и духа предпринимательства. Человека, ждущего мессию, мечтающего, чтобы тот явился во плоти и решил все проблемы. Самое страшное, что такое мышление нельзя просто сбросить, как старый плащ, и надеть новый. Многое от этого менталитета до сих пор и во мне осталось, и я изживаю его медленно. Сейчас у нас период выдавливания этого менталитета из мозгов. Мы все поневоле становимся революционерами, когда приходится начинать мыслить самостоятельно. Вам это трудно понять. Вам все равно, кто придет к власти в вашей стране: демократы или республиканцы — Америка останется Америкой. Меняются лишь некоторые нюансы. А у нас происходит настоящий переворот. Революция была переворотом одного рода, а теперь мы стоим на пороге другого. Мы пробираемся наощупь сквозь интеллектуальный и духовный туман, а вокруг нас все рушится.

Армейские генералы называют меня хамелеоном. Говорят, что я предатель и ренегат. Но я думаю, что гораздо мужественнее честно отказаться от того, что обесценено историей, чем до конца дней носить это в себе. Среди моих критиков есть люди, которые публично меня поносят, а в частных разговорах признают, что я прав, но у них не хватает смелости заявить об этом громко.

Теперь я в полной изоляции. Меня поддерживают низы, младшие офицеры. Меня даже тайно поддерживают несколько генералов. Но большинство меня презирает. Даже здесь, в больнице, когда я встречаюсь с генералами, они делают вид, что не замечают меня. А тот, кто хочет со мной побеседовать, боится последствий.

Эти люди застыли в прошлом. Даже правда их не изменит. Сталин умер в физическом смысле, но не в историческом. Образ Сталина жив, потому что у него очень много союзников. 15 процентов писем, которые я получаю, — от сталинистов. И чем хуже становится ситуация, тем больше приходит таких писем. В партии состоят 16 миллионов человек. Из них 30 процентов — такие люди, как Ахромеев или Нина Андреева. Они не изменятся. Еще для 30 процентов партия — это образ жизни. Они не смогут делать успешную карьеру, не состоя в партии. А вот все остальные в любой момент могут из нее выйти.

Армия и КГБ никогда на самом деле не поддерживали перестройку. Они были согласны на мелкие поправки, на косметические преобразования системы. Саму систему они хотят сохранить нетронутой, избавившись лишь от самых вопиющих ее черт: чудовищной бюрократии, коррупции и так далее. Но ставить под сомнение саму суть системы никто из них не хочет. Они говорят, что партия должна оставаться у руля.

Тоталитарные системы обычно полностью поглощают людей. Я убедился, что очень немногие способны преодолеть такую систему, оторваться то нее. Большинство людей моего поколения так и умрут в этой тюрьме, даже если проживут еще десять, 20 лет. Конечно, те, кому сейчас по 20, по 30 лет, — свободные люди. Им легко освободиться от пут системы. Я могу предложить лишь свой опыт. Может быть, мой пример будет полезен для тех, кому интересно рассмотреть подробно кризис, трагедию и драму коммунистических идей и утопического эксперимента, осуществленного над несколькими поколениями”.

Волкогонов устал от нашей беседы. И его настроение тоже на глазах менялось. Он начинал осознавать, какое известие сообщили ему врачи, и заговорил о том, что должен работать “с полной отдачей”, чтобы закончить книги о Ленине и Троцком, а может быть, и написать воспоминания. Наконец, когда речь зашла о царивших в Москве мрачных предчувствиях, я спросил его, что, по его мнению, ждет страну впереди.

“В историческом масштабе, стратегически переход к демократии необратим, — ответил Волкогонов. — Но в тактическом плане, в ближнесрочной перспективе, у реакционеров есть шанс. Может быть, они даже придут к власти и загонят нас обратно в барак еще на пять-десять лет. Они могут на это решиться. Они ведь ожесточены и безумны”.

Глава 27

Граждане

“ Ягуновская”

Летом 1989 года, в то самое время, когда революция стараниями шахтеров докатилась до Сибири, Анатолий Щеглов провожал меня из своего поселка до остановки, откуда можно было на трамвае доехать до Кемерова. Он приглашал меня приехать к нему снова. “Отвезу вас порыбачить в тайгу”, — сказал он. Когда спустя полтора года шахтеры вновь забастовали, я вернулся в Сибирь. Большинство обещаний правительства были нарушены, условия жизни и работы шахтеров нисколько не улучшились. Тротуары по дороге к дому Щеглова на улице 2-й Пятилетки были покрыты черной снежной коркой, воздух был холодный и загазованный.

Телефона у Щеглова не было. Я шел наудачу, надеясь застать его дома. Открыв дверь, он поздоровался со мной так, будто я уехал неделю назад, а визит американца в Ягуновскую — обычное дело. Он выглядел отмытым, более спокойным, но сильно постаревшим. Его лицо испещряла густая сеть морщин. “С работы я ушел, — сказал он. — Случилось то, к чему дело и шло”. Оказалось, что еще в зиму нашего знакомства широкоплечий Щеглов сел однажды вечером после ужина в кресло — и тут у него случился инфаркт. Он описывал это так: “Будто лошадь в грудину лягнула”. Ему было 50 лет. “Обычная история у нас, горняков, — рассуждал Анатолий. — Завязываешь в 50, если повезет — доживешь до 55-ти. Сомневаюсь, что дольше протяну”.

Теперь его дни были заполнены стояниями в очередях в пустых продуктовых магазинах и мотаниями между заплеванными больницами в поисках нужных врачей, аспирина, глицерина в таблетках. “Стариковская жизнь”, — подытожил он. Но его радовала выдержка и решительность шахтеров по всей стране. Нынешние забастовки уже не имели ничего общего с июлем 1989-го. “Это теперь уже не про мыло и оплачиваемый отпуск”, — говорил Щеглов. Теперь шахтеры требовали отставки горбачевского правительства и отказа от социалистической системы. “Никаких иллюзий больше, никаких сказок про социализм, — объяснял Щеглов. — Сначала бастовали ради куска хлеба и шмата мяса. Ничего из обещанного мы не получили. Жить стало только хуже. Теперь мы поняли, в чем дело. Менять нужно систему”.

С начала марта 1991 года в забастовке участвовали уже больше 300 000 шахтеров. Оставшиеся 900 000 работали только ради того, чтобы государственная экономика не рухнула. Лидеры бастующих сознавали, что в противном случае их борьбу никто не поддержит. Такая стратегия была обдуманной и эффективной. На ближайшие недели были назначены предупредительные забастовки ленинградских машинистов, самарских электриков, одесских докеров.

Забастовки действовали устрашающе на кремлевских реакционеров. Они знали, что радикализация рабочих — или, как писалось в марксистских учебниках, рост сознательности пролетариата — могла нанести гибнущему режиму смертельный удар. Советская власть без особого ущерба переживала демонстрации городских демократов, но рабочие могли попросту отрубить свет в Кремле. И шутить никто не собирался. “Игры кончились, — повторял Щеглов. — Игры кончились”. На заседании Верховного Совета РСФСР большинство депутатов осторожно поддакивали Ельцину, требовавшему отставки Горбачева. Но затем на трибуну вышел лидер горняков Кузбасса Анатолий Малыхин и заявил: “Мы готовы затопить шахты”. Шахтеры больше не желают терпеть систему, которая высосала из них всю кровь. Либо вы возглавите наступление, заявил он российским парламентариям, либо мы.

Через несколько дней после его выступления я встретился с Малыхиным у него в номере в гостинице “Россия”. Повсюду были следы ночного обсуждения следующих шагов: листовки, забитые окурками пепельницы, немытые стаканы. Где бы ни находился Малыхин, это место тут же превращалось в забастовочный штаб. Телефон надрывался от звонков из забастовочных комитетов Сибири, Украины, Дальнего Востока, Воркуты. Поздравляли, спрашивали, советовали, обсуждали планы.

— Тогда пошли они все, — говорил он какому-то кузбасскому собеседнику. — Мы вернемся на работу, когда выполнят наши условия. Не раньше.

Уверенности и целеустремленности у Малыхина было больше, чем у любого либерала в Москве и Ленинграде. Он был серьезен, без всякой театральности, без тени иронии. В 1989 году, договорившись с Горбачевым о прекращении забастовок, шахтеры поверили генсеку на слово. Это была ошибка, и они не повторят — вот и все.

“Никто не принижает заслуг Горбачева, но у каждого человека есть свое время, свой пик возможностей, как у машины, — рассуждал Малыхин. — Горбачев думает, что он человек уникальный. Вначале он действительно много сделал. Снимаем перед ним за это шляпу. Но он должен был еще год назад или раньше радикально изменить систему. Тогда бы он нашел себе место в новой политике. Но он этого не сделал. Он вцепился в свои социалистические принципы. И теперь от него больше вреда, чем пользы. Если Горбачев такой умный, почему он до сих пор покрывает КПСС? Говорят, что он собирается послать на шахты войска. Ну, если он это сделает, среди солдат будут тысячи убитых”.

Новочеркасск

Где похоронены погибшие, никто не знал. Ходили слухи, что кагэбэшники сбросили трупы в шахту, что утопили в болоте, что милиция закопала убитых в безымянных могилах на кладбищах по всему Черноземью. Правды не знал никто.

Почти 30 лет история о Новочеркасском восстании оставалась государственной тайной. В 1962 году рабочие Новочеркасского электровозостроительного завода, недовольные ростом цен и сокращением зарплат, впервые в России взбунтовались со времен бурных послереволюционных лет. По приказу из Москвы военные открыли по безоружным демонстрантам огонь из автоматов. Погибли по меньшей мере 24 человека, десятки были ранены. Вскоре, исполняя кремлевское распоряжение, судьи приговорили семерых “зачинщиков беспорядков” к смертной казни. В течение трех дней из всех газет и журналов исчезло слово “Новочеркасск”. Даже западные наблюдатели почти ничего не знали об этой кровавой расправе. Несколько страниц схематичному описанию происшедшего посвятил Солженицын в третьем томе “Архипелага ГУЛАГ”, но это, конечно, было названо “антисоветской пропагандой” и до 1990 года оставалось под запретом.

Теперь, когда шахтеры снова забастовали, когда КГБ, армия и сам Горбачев чувствовали угрозу со стороны национальных движений и политических оппонентов, когда в городах не хватало продуктов и усиливались межэтнические конфликты, — теперь разговоры о столкновении, о гражданском неповиновении и о возможности кровопролития шли постоянно. После расстрелов демонстрантов в Тбилиси, Баку и Вильнюсе стало ясно, что власть, невзирая на все реформы, может пустить в ход танки, автоматы и даже отравляющие газы, если речь зайдет о ее выживании. Как будто с того летнего дня 1962 года ничего не изменилось.

Кроме 24 убитых, была, по крайней мере, еще одна жертва Новочеркасского расстрела: генерал Матвей Шапошников, убежденный коммунист, получивший звезду Героя Советского Союза за участие его танковой бригады в кровопролитных сражениях в Великую Отечетвенную войну. Задолго до появления Сахарова и диссидентов Шапошников совершил немыслимый поступок. Получив приказ “атаковать” новочеркасских демонстрантов танками, он отказался его выполнить.

Когда я познакомился с генералом, ему было уже 84 года. Политическое руководство через три года после Новочеркасского расстрела заставило его подать в отставку. Он был по-прежнему крепок и деятелен. Рукожатие было такой силы, что, похоже, он мог ударом расколоть грецкий орех. Шапошников жил в Ростове-на-Дону с дочерью, зятем и внуками. Обстановка в квартире была по-военному аккуратной. На расставленных книгах, на памятных вещах — ни пылинки.

“Будем разговаривать лицом к лицу”, — сказал Шапошников, подняв тяжеленное кресло и ставя его напротив себя. Генерал был старше советской власти: “Я прекрасно помню, как 11-летним мальчишкой в 1917 году распевал революционные песни: «Марш, марш вперед, рабочий народ!» … Всю жизнь я верил в советскую власть, а тут мне приказывают стрелять в наших людей, в безоружных. За свой отказ я заплатил всем. Меня лишили звания, наград, исключили из партии. Велели уйти в отставку «по состоянию здоровья». А моя жена, моя любимая, любимая жена — она в конце концов заплатила за это еще дороже. Она умерла несколько лет назад, и я уверен, что умерла она из-за того, что нас так преследовали. Она просто не могла больше этого вынести”.

Генерал признавался, что не проходило часа — даже теперь! — когда он не вспоминал бы те дни. Утром 1 июня 1962 года новочеркасская партийная печать сообщила о решении правительства повысить розничные цены на мясо и масло минимум на 25 %. А придя на электровозостроительный завод, рабочие узнали, что их зарплату сократят на 30 %. В обеих городских газетах — “Молоте” и “Знамени коммуны” — говорилось, что это “временные меры” во имя прогресса и “в интересах народа”. Но на этот раз рабочие почему-то не поверили официальной демагогии. Негодование их было так велико, что они позабыли страх. Забыли они и о “партийной дисциплине”, когда решили требовать ответа у директора завода Курочкина, личности малоприятной и отпетого бюрократа.

— На что нам жить дальше? — спрашивали рабочие.

— Жрали пирожки с мясом, теперь будете жрать с ливером! — ответил Курочкин. (Солженицын приводит другую версию слов Курочкина, про “пирожки с джемом”.)

Рабочие пришли в ярость. Включив заводскую сирену, они начали собираться во дворе у заводоуправления. Они решили объявить забастовку. Появились плакаты: “Мясо, масло, повышение зарплаты!”, “Нам нужны квартиры”. Со стен сорвали портреты Хрущева и сожгли их. Перепуганное заводское начальство заперлось у себя в кабинетах. Городские партийные руководители отказались встречаться с бастующими.

Местные военные части уже несколько недель были приведены в состояние боевой готовности в связи с планировавшимся повышением цен и сокращением зарплат. По словам Шапошникова, его начальник генерал Исса Плиев получил несколько шифрованных телеграмм из Министерства обороны и лично от Хрущева. Вечером в первый день волнений КГБ и милиция арестовали самых активных рабочих, чтобы обезглавить забастовку.

Двое людей из ближнего круга Хрущева — Анастас Микоян и Фрол Козлов — прибыли в город. Частям, подчиненным Шапошникову, были приказано стоять на подходах к электровозостроительному заводу. Генерал доложил членам политбюро, что “серьезно озабочен” наличием у солдат оружия и боеприпасов. Столкновение с рабочими может привести к человеческим жертвам.

“Командующий Плиев получил все необходимые указания!” — грубо оборвал его Козлов.

Утром 2 июня, около 11 часов, семь тысяч рабочих и присоединившихся к ним демонстрантов двинулись маршем от завода к центру Новочеркасска. Они шли не обращая внимания на войска и танки, окружившие завод. По пути часть рабочих попыталась перекрыть железнодорожную ветку, идущую в город. “Но они были безоружны, это была мирная демонстрация. Они даже несли портреты Ленина”, — рассказывал депутат Владимир Фомин, представлявший в Верховном Совете РСФСР Ростовскую область. Преступлением, впрочем, было уже само желание поставить под сомнение власть Москвы. Протестующие кричали: “Хрущева на мясо!”

Шапошников для предотвращения кровопролития приказал своим солдатам разрядить автоматы и карабины, сдать боеприпасы и то же самое сделать танкистам. Когда мимо Шапошникова проходила колонна рабочих, он остановил одного демонстранта и спросил, куда они направляются.

“Товарищ генерал, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе”, — ответил тот. Рабочие шли к зданиям МВД и горкома партии. Шапошников связался по рации с Плиевым и доложил, что колонна демонстрантов проходит мост через реку Тузлов, двигаясь к центру города.

— Задержать, не пропускать! — закричал Плиев.

— Товарищ командующий, здесь задержать семь-восемь тысяч человек, у меня не хватит сил, — ответил Шапошников.

— Выдвигайте танки! Атакуйте! — приказал Плиев.

И на это Шапошников ответил:

— Товарищ командующий, я не вижу перед собой такого противника, которого следовало бы атаковать нашими танками.

Плиев в ярости швырнул трубку. В той тишине, которая наступила, Шапошников почувствовал недоброе, но подумал, что сможет предотвратить беду. Запрыгнув в газик, он попробовал обогнать демонстрантов. Но когда он подъехал к центральной площади, рабочие уже стояли там плотной толпой у ворот отделения милиции. Они требовали выпустить их задержанных товарищей. Вдруг солдаты начали стрелять в толпу. Некоторые свидетели потом вспоминали, что пули были разрывные. Люди в панике бросились бежать по Московской улице, но им продолжали стрелять в спину. Одна женщина осталась лежать на клумбе, истекая кровью. Ей отстрелили руку.

Когда толпа рассеялась, то, как пишет Солженицын, “солдаты стали искать и задерживать автомашины, автобусы, грузить туда убитых и раненых и отправлять в военный госпиталь, за высокую стену. (Еще день-два ходили те автобусы с окровавленными сиденьями.)”

Известия о расстреле дошли до других заводов. Рабочие ушли с заводов и провели в центре города еще более внушительную демонстрацию. “Отовсюду съезжались автобусы с рабочими, — вспоминал один свидетель. — Сплошной поток человеческих тел. Их не остановило бы ничто”.

“Хрущев! Хрущев! Пусть посмотрит!” — кричали рабочие.

Потом по радио выступил Микоян. Он возложил вину в “трагическом происшествии” на “хулиганствующие элементы”. Милиция ввела комендантский час и отправила протестующих по домам. Войска и танки стояли в городе еще несколько недель. В течение двух дней все упоминания о новочеркасских событиях исчезли из официальной прессы. О них не вспоминали 30 лет.

Генерал Шапошников был верным партийцем, помнившим революцию. Он не мог понять, почему местные партийные работники не могли просто, “по-товарищески” выйти к рабочим и начать с ними переговоры. Он подумал, что стоит написать письмо в ЦК КПСС. Может быть, они поймут. В конце концов, думал он, Советская армия не может стрелять в свой народ! Это можно прочесть у Ленина, во всех партийных учебниках! Партия часто всмоминала о Кровавом воскресенье — событии 1905 года, когда царская полиция расстреляла мирную демонстрацию. Партия и ее армия никогда бы так не поступили.

Шапошников попросил о приеме “наверху”. Ему отказали. Шли месяцы, но генерал не мог оставить этот расстрел незамеченным. Он начал отправлять в Союз писателей СССР письма, подписываясь вымышленным “литературным” именем и наивно надеясь, что писатели как “истинные гуманисты” помогут в его деле. И вот 60-летний Герой Советского Союза Шапошников писал: “Коммунистическая партия превращена в машину, которой управляет плохой шофер, часто спьяну нарушающий правила уличного движения. Давно пора у этого шофера отобрать права и таким образом предотвратить катастрофу. Сейчас для нас чрезвычайно важно, чтобы трудящиеся и производственная интеллигенция разобрались в существе политического режима, в условиях которого мы живем. Они должны понять, что мы находимся под властью худшей формы самодержавия, опирающегося на бюрократическую и военную силу… Необходимо, чтобы люди начали мыслить вместо того, чтобы иметь слепую веру, превращающую людей в живые машины. Наш народ превращен в бесправного батрака”.

Но идеализму Шапошникова снова был нанесен удар. Союз писателей был организацией безнадежно гнилой, сборищем лизоблюдов, и письма Шапошникова оттуда прямиком переправлялись в КГБ. Шапошников говорил, что не был настроен “антисоветски”, его “анти” было скорее против бюрократов и их наглого самодовольства. КГБ этого почему-то не понял. Генерал стал замечать, что письма к нему приходят во вскрытых конвертах. Вскоре он убедился, что находится под наблюдением. В 1966 году, ничего не объяснив, руководство приказало ему уволиться в запас. В 1967-м у него дома прошел обыск и был изъят его архив. Даже не пытаясь соблюдать какую-либо секретность, в стену его спальни вмонтировали подслушивающее устройство. “Я жил практически под домашним арестом, за мной повсюду следовали люди в темных очках, — вспоминал Шапошников. — Я ничего не мог с этим поделать. Некоторые друзья от нас не отвернулись, но им приходилось туго — в нашей-то провинции. Они понимали, что происходит. Люди старались меня избегать. Чтобы со мной не здороваться, переходили на другую сторону улицы”.

В конце концов гэбисты вызвали Шапошникова на длительный допрос. Ему вновь и вновь предлагали сознаться в “антисоветской деятельности”. Шапошников в ответ рассказывал, как учил читать неграмотных рабочих, как работал в шахте, получая 20 копеек за смену, как долго и доблестно служил в армии. “Как я могу заниматься антисоветской деятельностью, когда я отдал советской власти все? — не понимал он. — Если кто и был предан идее строительства коммунизма, так это я”. Шапошникова лишили звания и исключили из партии. Лишь написав страстное письмо председателю КГБ Андропову, Шапошников сумел спастись от тюрьмы.

При Брежневе, Андропове и Черненко генералу ничего не оставалось, как жить на скромную пенсию отставника. Другие советские генералы роскошествовали: у них были дачи, продуктовые заказы, большие пенсии. Шапошников жил так же, как рабочий-пенсионер. Чтобы чем-то занять себя и немного заработать, он стал писать воспоминания о танковых боях с немцами на Украинском фронте. Его книги печатали, но в них, конечно, не было ни слова о Новочеркасске.

Ни в 1960-е, ни в 1970-е у генерала не было никаких точек соприкосновения с московским и ленинградским политическим андерграундом. На самом деле диссидентское движение приводило его в замешательство. Он видел, что они нападают не только на советское руководство, но и на ленинскую идеологию. “Этого я не мог понять”, — говорил он.

Когда в 1985 году к власти пришел Горбачев, Шапошников отправил в Кремль пять писем. Все они остались без ответа. Наконец в 1988-м он получил напыщенное письмо из Главной военной прокуратуры: “Производство по Вашему делу прекращено за отсутствием в Вашем деле состава преступления… Совершенные Вами деяния в 1960-х годах служили достаточным основанием для обвинения Вас в антисоветской пропаганде. Лишь в условиях перестройки, демократизации всех сторон жизни советского общества стало возможным признать Вас невиновным”.

Трудно вообразить более наглый пример изворотливости и фальши — а ведь речь шла только о восстановлении справедливости! Шапошников все же почувствовал облегчение. Он снова начал ходить на заседания местной партячейки: “Я ведь в партии уже 60 лет!” Но его верность была особой. В 1990-м группа молодых офицеров, к ужасу генералов, основала реформистский союз “Щит” и избрала Шапошникова его почетным председателем. Они даже попросили его выступить в Москве на массовом антиправительственном митинге: в то время войска как раз стреляли в азербайджанцев на улицах Баку. “Я долго думал, о чем буду говорить, — сказал Шапошников. — Вспоминал о том дне в Новочеркасске и обо всем, что происходит сейчас. Поэтому я сказал, что армия должна поклясться народу, что она всегда будет на его стороне, никогда не пойдет против него. Мы не можем стрелять в свой народ. Иначе мы ничто. Иначе у нас нет будущего. Об этом надо помнить”.

Москва

Даже после “кровавого воскресенья” в Вильнюсе реакционеры жаждали еще крови. Они хотели спровоцировать такое столкновение с оппозицией, которое потребует применения силы. Они хотели, чтобы произошло что-то настолько вопиющее, чтобы у них появилось основание вмешаться, объявить чрезвычайное положение и навсегда положить конец забастовкам и наглому поведению руководителей Прибалтики, Молдавии, Грузии, Армении и, главное, Российской Федерации.

Горбачев, казалось, не собирался идти на попятную. В марте 1991 года он объявил о победе на референдуме о сохранении СССР. Но он прекрасно знал, что Ельцин взял над ним вверх: одновремнно с референдумом о сохранении Союза был проведен референдум о введении поста президента РФ, избираемого всенародным голосованием. Подавляющее большинство проголосовало за, и выборы были назначены на июнь. До сих пор Ельцин был главой России, но лишь потому, что его избрали председателем Верховного Совета республики, и то с небольшим перевесом голосов. Но Ельцин сознавал две вещи: во-первых, он пойдет на выборы и победит; во-вторых, это заставит Горбачева, которого никогда никуда не избирал народ, относиться к оппозиции гораздо серьезнее.

Но пока что Горбачев, остававшийся президентом СССР и генеральным секретарем ЦК КПСС, по-прежнему считал, что его власть держится на союзе с КПСС, КГБ и армией. Он с доверием прислушивался ко всему, что они ему говорили, даже к их откровенной лжи. Шеварднадзе, который, как стало ясно после его речи в день отставки, обладал поразительной интуицией и проницательностью, видел в своем друге Горбачеве невольника “собственной натуры, собственных идей, образа мышления и действий”. В своих воспоминаниях Шеварднадзе писал, что “никто иной, как сам Горбачев, вскормил хунту, питая ее своей нерешительностью, своей склонностью к колебаниям, своим выбором соратников, своим незнанием людей, своим равнодушием к истинным союзникам, своей подозрительностью к демократическим силам, наконец, своим неверием в тот оплот, имя которому — народ, тот самый народ, который изменился благодаря начатой им перестройке. Это огромная трагедия Михаила Горбачева, и, как бы я ему ни сочувствовал, я должен сказать, что она едва не привела к трагедии общенациональной”.

Яковлев рассказал мне, что Горбачев поверил своим советникам из КГБ и МВД, сообщившим ему, что реформаторы собираются идти на штурм Кремля, вооруженные “крючьями и лестницами”. Чтобы довершить обман, заместитель главного редактора “Правды” Анатолий Карпычев запустил ту же байку в печать. Он написал, что радикалы готовятся к “последнему штурму Кремля”. Яковлев наконец не выдержал и сказал Горбачеву, что поставляемые ему так называемые разведданные — полная ахинея и что генсек совершает роковую ошибку, идя на поводу у мракобесов и лицемеров. Но Горбачев считал, что ему виднее.

— Вы преувеличиваете, — отрезал он.

Не послушавшись Яковлева, Горбачев запретил в Москве демонстрации в период с 26 марта по 15 апреля и передал в руки МВД управление московской милицией, которая до этого подчинялась либеральному Моссовету. Тогда же Горбачев разрешил всем правоохранительным органам принимать “все необходимые меры для поддержания порядка в столице”.

Противостояние достигло точки невозврата. Ельцин заявил, что 28 марта пройдет митинг. В Верховном Совете депутаты-коммунисты были готовы объявить ему вотум недоверия. В феврале Ельцин, выступая на телевидении, обвинил Горбачева в заигрывании с военной диктатурой и в том, что он привел страну на край пропасти. Он сказал, что Горбачев должен уйти в отставку и передать управление страной главам республик.

27 марта центр Москвы превратился в вооруженный лагерь. Подобно тому как в царское время Красную площадь патрулировали конные жандармы на случай студенческих выступлений, советская милиция твердо вознамерилась не допустить демонстрантов в центр города. Город наводнили внутренние войска — около 50 тысяч. Вдоль улиц стояли водометы и распылители слезоточивого газа. Все подходы к Манежной площади были перекрыты рядами пустых автобусов и оцеплением внутренних войск.

Консервативная печать и ТАСС штамповали угрожающие предупреждения, в том числе обещание начальника Управления КГБ по Москве и Московской области Виталия Прилукова использовать “все средства, имеющиеся в нашем распоряжении”. Лидеры “Демократической России” поняли, что на Манежную, где прошло уже столько митингов, они в этот раз не попадут. Но демонстрацию не отменили. Вместо этого они предложили своим сторонникам собраться в двух местах: у станции метро “Арбатская” и на площади Маяковского, рядом с Концертным залом имени Чайковского.

Утром 28 марта мы с моими друзьями Машей и Сережей пришли к памятнику Маяковскому. До начала оставалось больше часа. Мы стали ждать других наших друзей. Рядом с нами продавали значки с лозунгами за Ельцина и против Горбачева. Кто-то слушал передачу новой оппозиционной радиостанции “Эхо Москвы”, которая сообщала о дислокации войск на улице Горького и вокруг Манежа. Демонстранты вели себя так же, как китайцы на площади Тяньаньмэнь в 1989-м: изо всех сил делали вид, будто митинг — дело обычное, и убеждали себя, что самого худшего не случится. Группа подростков вообще пришла будто на тусовку: из их магнитофона доносились звуки Exile On Main Street. В кои-то веки угрожающие интонации Мика Джаггера казались не одной только театральщиной. Площадь постепенно заполнялась людьми, и я начал нервничать. С чего мы взяли, что генералы не отдадут приказ атаковать людей? Да, переворот в Вильнюсе им не удался, но у КГБ в арсенале была масса способов спровоцировать конфликт, а потом “навести порядок”. Всего несколько недель назад я разговаривал с генералом Борисом Громовым, последним командующим советскими войсками в Афганистане, а ныне заместителем Пуго. Громов говорил, что “уступать и вести себя вежливо можно только до определенного момента. Но рано или поздно приходится действовать”. До этого, на Съезде народных депутатов, я брал интервью у пятнадцати генералов и адмиралов. Все они были убеждены в правоте “черного полковника” Алксниса.

Митинг начался. Выступали те же ораторы, что и обычно: Афанасьев, Попов. Люди пришли с уже известными плакатами (“КПСС на свалку истории!”) и кричалками. Мы немного прошлись туда-сюда, но в основном просто стояли на месте. Уже тот факт, что столько людей проигнорировало многочисленные угрозы, о многом свидетельствовал. От других участников митинга и даже от забредшего сюда американского сенатора от Оклахомы Дэвида Борена мы узнали, что сотрудники в штатском, вероятно из органов, побили нескольких демонстрантов, подошедших слишком близко к кордону вокруг Манежной. Но таких случаев оказалось мало. Так что митинг выдался заурядным — к счастью, заурядным.

На первый взгляд стороны политического противостояния сыграли вничью. Солдаты не допустили прорыва на охраняемую территорию, а демонстранты в нарушение горбачевского запрета вышли на улицы и не поддались ни на какие серьезные провокации. Но на самом деле победа осталась за оппозицией. Самые разные оппозиционные силы — интеллигенция, подростки, сторонники независимости союзных республик — доказали, что готовы отвечать на угрозы не только лозунгами, но и физическим присутствием. Идя домой, мы видели, как ликуют люди: они чувствовали, что одержали большую победу. Если нападение на литовскую телебашню было репетицией переворота, то защита литовского Верховного Совета и нынешняя демонстрация — репетицией сопротивления. Сопротивление выглядело куда внушительнее. Мог ли КГБ закрыть на это глаза? И мог ли этого не замечать Горбачев?

Магадан

Впервые за свою тысячелетнюю историю Россия выбирала президента. В последние дни старого режима, в последние дни июньской избирательной кампании я отправился на самый дальний край империи — в Магадан: сюда приставали сталинские невольничьи корабли, отсюда начинался путь в колымские лагеря. Ни в одном городе я не видел такого запустения. В годы Большого террора, да и потом здешние зэки называли остальную территорию Союза “материком”, как если бы Магадан и колымская тундра были островом, затерянным в пустынном море. Даже и сейчас Магадан казался мне городом теней, царством мертвецов. По утрам вода отливала сталью, а небо было белесым. Черно-зеленые холмы окутывал плотный туман, тонкие столбы дыма поднимались в небо из труб Шанхая, барачного трущобного квартала. Самым громким звуком в центре города было тарахтение видавших виды автомобилей — “лад”, “волг” и “жигулей”, — месивших слякоть.

Я приехал навестить моего друга Арнольда Еременко. Мы познакомились в Москве в 1988-м, в дни XIX конференции КПСС, и впоследствии виделись каждый раз, когда он приезжал в столицу. Я послал Арнольду телеграмму о своем приезде, но был уверен, что он ее не получит. У себя в городе он был изгоем. Партийная печать Магадана не скупилась на краски, изображая его дьяволом во плоти, способным свергнуть законную власть и совратить всех юниц Магадана. В глазах коммунистов Еременко оставался лютым антисоветчиком.

После девятичасового перелета я дошел до дома Арнольда и подсунул ему под дверь записку, в которой сообщил, где меня найти. Дом его был чудовищным. Крошащиеся отсыревшие бетонные стены, во дворе — море грязи, в которой тонул строительный мусор. Играть детям было решительно негде, и они просто кидались камнями в стену, а когда им надоедало, усаживались на бревно, положенное кем-то поверх забытого бетонного блока.

Наутро Арнольд пришел ко мне в гостиницу “Магадан”. Мы прошлись сначала к морю, затем вернулись и поднялись на холм. Этой дорогой 50 лет назад гнали заключенных. “Видишь, где стоит корабль?” — спросил меня Арнольд, указывая с холма на порт. Там строили колонны зэков, и оттуда начинался их путь к лагерю. До дальних колымских лагерей нужно было пройти сотни километров. Арнольд сказал: “Наш дом был в 50 метрах от лагеря. Теперь там кинотеатр. Я видел заключенных из окон комнаты и из кухни. Они были частью моего пейзажа с раннего детства до того времени, когда я повзрослел. Помню, что в школе мы каждый день подбегали к окнам и смотрели, как ведут колонны в кандалах: наших русских, потом японских военнопленных, власовцев. Мы к ним подходили, кто-нибудь мог попросить: «Парень, купи мне рыбы». И совал два-три рубля. Но мы же знали, что они все скоро умрут. Какая рыба! Это было похоже на издевательство”.

Магадан был летописью Советского Союза и его духовной столицей. До революции Магадан и огромная Колыма были дикими пустынными землями. Магадан придумали в Кремле и в НКВД: основать восточносибирский административный центр массовых убийств в Колымском крае. Магадан — осуществленный проект планового хозяйства — выполнял и перевыполнял пятилетние планы. С 1936 по 1953 годы в сотне лагерей Колымского края, на территории, равной шести Франциям, погибло около трех миллионов человек. Их расстреливали, протыкали штыками, обезглавливали, закапывали в землю или просто морили голодом. Три миллиона — в одном лишь регионе страны, которая была целиком покрыта сетью лагерей! Забыть об этом было невозможно. На Колыме мертвые лежали повсюду: в заброшенных шахтах, в тайге, на дне моря. Одна из дорог к северным лагерям была буквально проложена по костям. Главная улица Магадана — проспект Ленина — была дорогой в безвестность. Заключенные проходили через центр города и шли к своим лагерям, иногда за тысячу километров. А там дальше начиналась Якутия и бегали северные олени… Нынешние жители Магадана почти все обитали в домах мертвецов: 80 процентов строений в городе были некогда бараками, зданиями лагерной администрации или “расстрельными домами”.

Певцом Колымы был Варлам Шаламов. Он провел в колымских лагерях 17 лет — большую их часть за то, что назвал лауреата Нобелевской премии Ивана Бунина “русским классиком”. Шаламов и сам стал классиком: его короткие рассказы, острые и сверкающие, как осколки слюды, так поразили Солженицына, что он предложил Шаламову участвовать в его труде над огромным “Архипелагом ГУЛАГ”. Шаламов был стар и болен. Он отказался. Но вряд ли возможно было создать более пронзительную картину колымского ужаса, чем та, которую создал Шаламов в своих произведениях. В одном из рассказов он пишет об офицере Постникове, который поимку беглецов превратил в кровавый спорт:

“Во главе этого летучего отряда летом сорокового года стоял молодой ефрейтор Постников, человек, в котором была разбужена жажда убийства и который свое дело выполнял с охотой, рвением и страстью. Он лично поймал целых пять беглецов, получил какую-то медаль и, как полагается в таких случаях, некоторую денежную награду. Награда выдавалась и за мертвых, и за живых — одинаково, так что доставлять в целости пойманного не было никакого смысла.

Постников со своими бойцами бледным августовским утром наткнулся на беглеца, вышедшего к ручью, где была засада.

Постников выстрелил из маузера и убил беглеца. Решено было его не тащить в поселок и бросить в тайге — следов и рысьих, и медвежьих встречалось здесь много.

Постников взял топор и отрубил обе руки беглеца, чтобы учетная часть могла сделать отпечатки пальцев, положил обе мертвых кисти в свою сумку и отправился домой — сочинять очередное донесение об удачной охоте. <…>

Ночью мертвец встал и, прижимая к груди окровавленные культяшки рук, по следам вышел из тайги и кое-как добрался до палатки, где жили рабочие-заключенные. С белым, бескровным лицом, с необычайными синими безумными глазами, он стоял у двери, согнувшись, привалясь к дверной раме, и, глядя исподлобья, что-то мычал. Он трясся в сильнейшем ознобе. Черные пятна крови были на телогрейке, брюках, резиновых чунях беглеца. Его напоили горячим супом, закутали какими-то тряпками страшные руки его и повели в медпункт, в амбулаторию. Но уже из избушки, где жил оперпост, бежали солдаты, бежал сам ефрейтор Постников.

Солдаты повели беглеца куда-то — только не в больницу, не в амбулаторию — и больше о беглеце с отрубленными руками никто ничего не слышал”.

В 1988 году КПСС по-прежнему не позволяла установить памятник погибшим на Колыме. Впрочем, первый секретарь Магаданского обкома КПСС Александр Богданов в 1988-м открыл-таки один памятник: бюст Эдуарду Берзину, первому директору государственного треста “Дальстрой” и одному из основателей системы колымских лагерей. Самого Берзина репрессировали в 1937 году, вскоре после того, как сталинский ЦК заявил, что с заключенными нечего “нянчиться”.

В июне 1991-го времена были уже другие. Например, Магадан открыли для иностранцев, так что теперь на улицах попадались люди в старых дождевиках и бейсболках, перемахнувших через Берингов пролив: Alaska Airways, I Love Anchorage. В видеопрокате можно было взять “Терминатора” и все фильмы с Брюсом Ли. Я видел, как по пустому магазину “Мясо” бродил человек в куртке с логотипом “Сиэтл Сихоукс”.

Но еще страннее было то, что этот русский город, этот памятник человеческой жестокости, тоже принимал участие в президентских выборах. Было что-то запредельное слушать на улице, стоя возле бывшего лагерного барака, как горожане спорят о политике, как будто это был не Магадан, а Нашуа или Сиу-Сити в период праймериз. Безо всяких компьютерных графиков было понятно, кто здесь победит. Победит Борис Ельцин, а, что еще важнее, КПСС проиграет. Возле обувного магазина кучка людей, стоя на холоде, тоже обсуждала выборы. Несколько ребят в кожаных куртках и шарфах раздавали листовки за Ельцина, напечатанные московским отделением “Демократической России”. Еще один парень держал бело-сине-красный триколор царской России. “Главное — раз и навсегда избавиться от коммунистов в России, — сказала мне домохозяйка Тамара Карпова, стоявшая рядом с ельцинскими агитаторами. — Мои родители, мои деды и бабки жили на Украине, а коммунисты их отправили сюда, в лагеря. Почему я должна голосовать хоть за одного коммуниста?”

Богданова сняли с должности первого секретаря обкома, но его преемники оказались не умнее. Заботило их только собственное выживание. В газетных статьях они твердили, что Ельцин — “вредитель”, а его соперник-коммунист Николай Рыжков — олицетворение “единства”, “справедливости, честности и порядка”. Рыжков был тот человек, который позволил бы им усидеть на местах. Без Рыжкова они бы лишились своих кабинетов с обитыми сукном столами и красными ковровыми дорожками. Без Рыжкова они потеряли бы дачи в Снежной долине (недалеко от города). Ельцин же означал новый строй и, вероятнее всего, безработицу.

В тоталитарном обществе привычка становится заменой счастью, а теперь привычки оказались под угрозой. “Мой отец был членом партии, мой муж — член партии, и за эту партию я и стану голосовать. Все остальные — авантюристы”, — сказала мне Светлана Мурашкина, раздававшая на том же углу листовки за Рыжкова.

В поселке Палатка я познакомился с Борисом Сулимом, который в юные годы работал в лагере, а теперь служил в окружкоме КПСС. Низкорослый, с широким мясистым лицом, он был “целиком и полностью” за Рыжкова. Но чем дольше мы разговаривали, тем больше он сникал. Он казался усталым и разочарованным. Все, во что он верил, ради чего работал, обратилось в прах, и он это знал. Поселковое отделение КПСС, всегда бывшее в Палатке властью, теперь не имело никакого влияния — “я это сознаю”.

В сталинские годы Сулим приехал работать в Омсукчанский лагерь, примерно в 570 километрах от Магадана. “Мне было 18 лет, Магадан казался местом, полным романтики. Мне положили 180 рублей в месяц и дали три тысячи подъемных. Для меня это были огромные деньги. Я смог дать часть матери. Меня даже приняли в комсомол. Здесь были рудники и горно-обогатительный комбинат, оттуда посылали геологические партии искать олово. Я работал на радиоузле, держал связь с геологами. Если заключенные вели себя там хорошо и дисциплинировано, у них были практически те же права, что у вольнонаемных. Им доверяли, их даже отпускали в кино. А почему они попали в лагерь — в эти дела я свой нос не совал. Мы все думали, что раз людей посадили, значит, за дело. Почему я должен был думать иначе? В 1936-м, когда я учился в первом классе, учительница заставила нас вымарать из учебников истории фотографии генералов Тухачевского, Блюхера и Егорова. Мы должны были нарисовать поверх их лиц свастики и написать на полях: «враг народа»”.

Сулим сказал, что теперь, посмотрев по телевизору несколько документальных фильмов о сталинской эпохе, признает, что бывали “ошибки” и “злоупотребления”. Я спросил, видел ли он казни заключенных, видел ли, как они умирали от холода и непосильной работы в рудниках? “Умирали? — переспросил он. — Не знаю. Меня это тогда не интересовало. Но я думаю, что смерть — это в любых обстоятельствах естественное явление. Послушайте, я не работал в системе ГУЛага, так что мне не в чем каяться”.

Москва

Сулим был плотью от плоти старого режима, невежественного, огрызающегося, не желающего каяться. Но Горбачев даже в свои самые бесславные мгновения старался вести себя достойно. Он умел меняться, пусть даже только ради выживания. 23 апреля, когда победа на выборах была у Ельцина уже в кармане, а рейтинги популярности Горбачева приближались к однозначным числам, генсек признал очевидное. Несмотря на весь поток дезинформации, несмотря на предательства вокруг, несмотря на свое прискорбное тщеславие, он был способен, выглянув в окно, увидеть, что происходит. И он увидел, что больше не владеет умами и сердцами. Что теперь ими владеют Ельцин, Ландсбергис, Назарбаев — но не он. И тогда Горбачев вновь сместился влево. Он не сказал, за кого будет голосовать (многие предполагали, что не за Ельцина или Рыжкова, а за бывшего министра внутренних дел Вадима Бакатина). Но зато он подписал соглашение “девять плюс один”. Это был разработанный Горбачевым и главами союзных республик проект нового Союзного договора, к которому на тот момент были готовы присоединиться три балтийские республики, Грузия, Армения и Молдавия и согласно которому союзные республики получали гораздо больше политической власти.

В июне Ельцин победил на выборах, как того ожидал Горбачев и все остальные. Ельцин подготовил церемонию своей инаугурации в Кремлевском дворце съездов. Она должна была быть одновременно трогательной и помпезной, демонстрировать дистанцированность от советской истории и родственные связи с неким либеральным русским национализмом. Из зала Дворца съездов убрали всю большевистскую атрибутику. Вместо огромного портрета Ленина, на фоне которого проходили все церемонии государственной важности, повесили российский флаг. В первом ряду сидели священники, раввины, муфтии и министры. Патриарх Алексий II, в пышном облачении, со своей толстовской бородой, осенил Ельцина крестным знамением и зачитал адрес: “Избранием народа и Божиим изволением Вам вручается высшая политическая власть в России… Все мы молимся о Вас”. Патриарх сказал, что Россия “тяжко больна”. Ленинградский актер Олег Басилашвили произнес длинную речь о деградации страны за 70 лет правления коммунистов.

Прозвучали трубы и фанфары. Ельцин произнес присягу. Иногда казалось, что он не справляется с волнением: раз или два у него срывался голос. Он не начал с традиционного обращения “товарищи”. Вместо этого он сказал: “Граждане Российской Федерации! <…> Великая Россия поднимается с колен! <…> Президент — не Бог, не новый монарх, не всемогущий чудотворец, он гражданин… И в России человек должен стать, и, убежден, обязательно станет, мерой всех вещей”.

Горбачев старался на церемонии вести себя благородно, но это ему не вполне удалось. Он произнес довольно неуклюжую речь, а потом еще более неловко пошутил о том, что странно иметь в одной стране двух президентов, заметив, что люди на всех континентах следят за тем, что они, эти два президента, делают. Сказано это было с такой интонацией, что создавалось впечатление, будто Горбачев и Ельцин вдвоем замышляют какое-то надувательство. Зал недовольно загудел.

Но, даже утверждая свою власть, Ельцин надеялся, что его президентство поможет Горбачеву понять: в союзе с Крючковым, Язовым, Пуго и прочей старой гвардией у него нет будущего. Ему нужно было одновременно и склонить Горбачева на свою сторону, и припугнуть его. Так что, когда Горбачев наконец договорил, Ельцин первым встал с места и начал аплодировать.

Но в 1991 году времени, чтобы передохнуть, не было. Расслабиться нельзя было ни на минуту, нельзя было и подумать, что теперь-то все будет хорошо. Как сказал Собчак, мирное сосуществование тоталитарного режима, пусть и значительно более “вегетарианского”, чем при Сталине, и молодой демократии было невозможно. Один из режимов должен был уйти.

Июнь принес очередные признаки того, что реакционеры готовятся к решительным действиям. Их не интересовало, какого рода брак заключили Горбачев и Ельцин — по расчету или по любви. Генеральная прокуратура при поддержке маршала Язова заявила, что “в ходе проверки” событий в Новочеркасске в 1962 году было установлено, что “оружие солдатами применялось правомерно, в целях защиты государственного имущества от преступных посягательств и самообороны”; “выстрелы в людей последовали после того, как буйствующие лица из толпы напали на солдат и попытались вырвать у них оружие”. Большинство советских читателей восприняли эти слова как оправдание не только событий тридцатилетней давности, но и стрельбы по людям в Тбилиси, Вильнюсе и Баку. А может быть, в этих словах заключалась и угроза — что оружие применят снова.

Ельцин ответил на эту скрытую угрозу скрытым предупреждением. Он отправил в Новочеркасск своего представителя с сообщением: правда о трагедии Новочеркасска — суровое напоминание тем, кто хочет социальные проблемы решать с помощью военной силы. Люди восстанут против преступных приказов, как это сделал генерал Шапошников.

Через две недели, 17 июня, премьер-министр СССР Валентин Павлов выступил в Верховном Совете. Он попросил наделить его кабинет частью полномочий Горбачева. Выступление проходило при явной поддержке председателя Верховного Совета Анатолия Лукьянова. Свою просьбу Павлов обосновывал тем, что у Горбачева изнурительный рабочий график. С милой улыбкой он посетовал, что для такой работы “в сутках просто мало часов”. Он только забыл сказать, что Горбачев о его выступлении ничего не знал.

“Услышав об этом, я доложил Горбачеву, — рассказывал мне Александр Яковлев. — Тот пришел в бешенство. Он узнал об этом от меня”. Но Горбачев не успел среагировать: на закрытом заседании Верховного Совета Пуго, Язов и Крючков обвинили руководство (фамилию Горбачева не называли) в предательстве интересов партии и развале страны. Язов жаловался, что сотни тысяч молодых людей уклоняются от призыва в армию. Пуго распространялся о “хаосе” и “анархии”. Агрессивнее всех выступил Крючков. Он сказал, что реформы руководства совпадают с самыми заветными желаниями ЦРУ. Он намекал на государственную измену. Это дало повод делегатам группы “Союз” повскакать со своих с мест и потребовать отставки Горбачева.

— Долой Горбачева! Долой его либеральную клику! — кричал Леонид Сухов, таксист из Харькова и член “Союза”.

— Великая держава низведена до положения попрошайки, стоящей у чужих дверей с протянутой рукой. Это вместо того чтобы работать над своими проблемами здесь, где они коренятся! — воскликнул Евгений Коган, русскоязычный депутат из Эстонии, тоже член “Союза”.

Горбачев реагировал медленно. 21 июня он наконец появился в Верховном Совете, чтобы ответить на обвинения, и сумел произнести одну из своих классических речей, правда, с видимым раздражением. Но идти до конца он не решился. В 1988-м он так же отказывался признавать свой конфликт с Егором Лигачевым. На этот раз у него не было разногласий с Павловым. Предложения премьер-министра он назвал просто “не вполне продуманными”.

Когда заседание окончилось, Горбачев вышел к журналистам. Рядом с ним стояли с каменными лицами Язов, Пуго и Крючков. “Переворот закончен”, — со смехом объявил Горбачев. Он думал, что шутит. Так оно и было.

Первое столкновение с коммунистической партией у Бориса Ельцина произошло, когда ему было 12 лет. Детство у него было безрадостное. Его отец был строительным рабочим, поровшим сына ремнем. Семья жила на Урале, в бараке рядом со стройкой — в тесной комнате ютились вшестером и еще с козой. Спали вповалку на полу. Однажды маленький Борис проснулся и увидел, что какие-то люди выводят отца из комнаты. Семье, однако, повезло: арест Николая Ельцина не завершился длительным тюремным или лагерным сроком.

Мальчиком Ельцин хорошо учился, но постоянно попадал в истории. “Я всегда был немного хулиганистый”, — сказал он мне. В пятом классе он подговорил своих одноклассников выпрыгнуть из окна первого этажа (учитель в эту минуту отлучился). Азартно дрался “стенка на стенку” и остался со сломанной переносицей, получив по носу оглоблей. В 11 лет, во время войны, они с приятелями залезли на военный склад в бывшей церкви. Ельцин пролез через три полосы колючей проволоки и стащил две гранаты с запалами. Желание было “разобрать их, чтобы изучить и понять, что там внутри”. Разбирать вызвался, конечно, он сам. Не вынув запал, стал бить молотком по гранате. Взрывом оторвало большой и указательный пальцы. Когда началась гангрена, пальцы вовсе пришлось отрезать. “Здорово, а?”

В первый спор с партией Ельцин ввязался на выпускном вечере после окончания семилетки. В числе других лучших учеников он сидел на сцене. Когда до него дошла очередь говорить, он схватил микрофон и вместо ритуальных благодарностей произнес обличительную речь. Речь была направлена против классной руководительницы — ненавистной тетки, которая унижала детей, била их тяжелой линейкой и заставляла прибираться у себя дома. “Учительница была кошмарная… Я этого, конечно, никак не мог стерпеть”, — вспоминал Ельцин. Родители и учителя онемели от ужаса. Наконец директор опомнился, подскочил и вырвал у Ельцина микрофон, велев ему сесть на место. Мероприятие было сорвано. Вместо аттестата Ельцин получил “волчий билет” — документ, лишавший его права поступить в восьмой класс. Дома отец Ельцина взялся было за ремень. Это было обычное наказание. Но тот схватил его за руку и впервые не позволил себя ударить. “Все! Больше никогда!” — объявил он. После чего отправился искать справедливость в местные партийные органы. Несколько недель кряду его отфутболивал один чиновник за другим. Наконец он нашел ответственное лицо, готовое выслушать его рассказ об учительнице, унижавшей учеников. Для проверки была создана комиссия. Учительницу уволили, а Ельцину выдали свидетельство об окончании семилетки. Он успешно прошел свое первое испытание в советском “доме ужасов”.

В середине 1991 года Ельцин стал работать над изменением своего имиджа: из политика, посягнувшего на “священную корову” и завоевавшего популярность благодаря нападкам на Лигачева, партию, Горбачева и прочих, трансформироваться в государственного мужа “новой России”. Став первым избранным президентом РФ, он надеялся наладить контакт с Горбачевым и так вступить в новую эпоху, в которой суверенность республик должна была привести к их процветанию и свободе. Ельцин отдавал себе отчет, что реальная власть по-прежнему находится в чужих руках: армии, КГБ, МВД. До него, как и до Горбачева, доходили слухи о готовящемся перевороте. Обсуждая с Горбачевым новый Союзный договор, который наделял республики гораздо большей властью, Ельцин предупредил его, что он окружен реакционерами и что те рано или поздно его предадут. Ельцин наблюдал, что произошло в январе в Литве, а в июне в Верховном Совете, когда Павлов и люди, стоявшие за ним, попытались перехватить власть. Он прекрасно понимал, что они просто так не отступятся.

Должно быть, впервые в мировой истории о перевороте объявили заранее, в официальных печатных органах.

Первыми подготавливать почву начали военные идеологи — безумные фанатики, считавшие армию священным институтом Российской империи и оплотом сверхдержавы. С благословения министра обороны Дмитрия Язова редактором ежемесячного “Военно-исторического журнала” стал генерал-майор Виктор Филатов. В журнале он публиковал отрывки из “Майн кампф”, пасквили на Сахарова и с особым усердием — сочинения Карема Раша, оглушительного певца советского империализма. “Армия, — писал Раш, — призвана… ощутить себя становым хребтом и священным институтом тысячелетней государственности”. Благодаря таким публикациям Филатов увеличил тираж своего журнала с 27 тысяч экземпляров в 1988 году до 377 тысяч в 1990-м. Славный человек был этот Филатов! Он, например, напечатал знаменитую антисемитскую фальшивку “Протоколы сионских мудрецов”, а в интервью The New York Times заявил, что считает этот документ “обычной литературой, такой же, как Библия или Коран”. Он горячо поддерживал Саддама Хусейна и в дни войны в Персидском заливе публиковал пропагандистсткие статьи в защиту Ирака. Но самой любимой его мишенью была либеральная пресса. Однажды Филатов написал: “Жаль, что сейчас у нас нет Берии! Если бы он почитал теперешний «Огонек», он бы половину редакции расстрелял, а оставшихся подонков отправил бы гнить в лагерях”. Тему развивал другой журнал ультраправых, “Наш современник”, заявлявший, что армия не только вправе, но и обязана принимать живейшее участие во внутренних делах страны.

Довольно долго первые реакционеры страны — такие как Язов, Крючков и Пуго — прятались за спинами людей, подобных Филатову, Рашу и редакторам “Нашего современника”. Им вовсе не улыбалось обвинение в госизмене. Но со временем все эти условности были отброшены. 9 мая 1991 года газета Александра Проханова “День” опубликовала дискуссию с главными армейскими консерваторами: Валентином Варенниковым, командующим сухопутными войсками и операцией в Вильнюсе; Игорем Родионовым, ответственным за побоище в Тбилиси в 1989 году; Олегом Баклановым, одной из ключевых фигур военно-промышленного комплекса СССР. Лишь наивный человек, прочитав эту беседу, не пришел бы к выводу, что эти люди мечтают о государственном перевороте. Бакланов с подкупающей скромностью говорил об умении военных управлять государством. Умение это они готовы продемонстрировать и продемонстрируют: “У оборонщиков гораздо больше опыта организационной работы, чем, скажем, у новоиспеченных политиков, которые не в состоянии даже обеспечить вывоз мусора с московских улиц”.

Если Горбачеву нужны были еще доказательства того, что слова реакционеров не разойдутся с их делом, он их получил в конце июня.

20 июня министры иностранных дел США и СССР проводили переговоры в Берлине в преддверии встречи Горбачева с Бушем в Москве (она должна была состояться через месяц). Госсекретарь Джеймс Бейкер и глава советского МИДа Александр Бессмертных провели вместе целый день, обсуждая самые разные вопросы. В конце дня Бессмертных вернулся в посольство, и тут ему позвонил Бейкер. Он настаивал на том, что срочно необходима новая встреча.

— Джим, что случилось? В чем дело? — спросил Бессмертных, прекрасно говоривший по-английски.

— Дело очень срочное, — ответил Бейкер. — Нам нужно встретиться.

Бессмертных сказал, что у него назначена встреча. Может это дело подождать?

Американский госсекретарь попытался подобрать слова, чтобы Бессмертных понял всю серьезность ситуации, и в то же время не выдать никаких подробностей: телефонную линию наверняка прослушивали.

— Вопрос довольно щекотливый, — сказал он. — Если я поеду к вам, за мной поедет охрана, в городе поднимется шум. На нас налетят журналисты. Если можете, приезжайте ко мне в гостиницу, но только, пожалуйста, не поднимая никакого шума!

— Это действительно так срочно? — продолжал спрашивать Бессмертных. — У меня назначена встреча.

— На вашем месте я, наверное, отложил бы все встречи и немедленно приехал.

Бессмертных сел в обычный посольский автомобиль и отправился к Бейкеру. С собой он захватил советника — специалиста из Института США и Канады. Но Бейкер сказал, что хочет поговорить с Бессмертных с глазу на глаз.

Оставшись с советским коллегой наедине, Бейкер сказал: “Я только что получил сообщение из Вашингтона. Насколько я понимаю, это данные разведки. Судя по всему, может произойти попытка сместить Горбачева. Дело крайне деликатное, мы должны как-то передать эту информацию. Из того, что мы знаем, следует, что в перевороте примут участие Павлов, Язов и Крючков. Это очень срочно. Необходимо известить Горбачева”.

Американцы получили сведения от мэра Москвы Гавриила Попова. Это он рассказал послу США в Москве Джеку Мэтлоку, что КГБ и армия готовят путч.

Бейкер спросил, можно ли позвонить Горбачеву по прямой линии из советского посольства в Берлине. Бессмертных ответил, что это бессмысленно: такие линии прослушиваются КГБ. Бейкер предложил устроить частную беседу Горбачева с Мэтлоком. Бессмертных согласился.

22 июня Горбачев, Крючков, Язов и прочие советские руководители приняли участие в ежегодной церемонии: возложили венки к могиле Неизвестного солдата у Кремлевской стены. Настоящая сцена из шекспировской трагедии: монарх в окружении приближенных, почтительных советников, тех, кто его предаст.

После церемонии Горбачев коротко переговорил с Бессмертных. Тот спросил его, как прошла встреча с американским послом.

Очень хорошо, ответил Горбачев. Получив информацию, он “строго поговорил” с подозреваемыми заговорщиками. Только и всего.

20 июня 1991 года, то есть в тот же день, когда Бейкер встречался с Бессмертных, аналитик из КГБ составил отчет, где цитировал “представителя окружения М. С. Горбачева”. Документ содержал бесстрастную оценку возможностей либо отстранения Горбачева от власти, либо — хотя бы — принуждения его к более консервативной линии. В документе, обнародованном впоследствии российской прокуратурой, отмечалось, что администрация Буша смотрит на Ельцина свысока и расценивает его возможный приход к власти в стране как “катастрофу” для американо-советских отношений. Также окружение Буша стало задаваться вопросом, не позиционирует ли Лукьянов себя как возможного преемника Горбачева. Документ сообщал, что “в ближайшем окружении М. С. Горбачева полагают, что наиболее логичным, разумным и приемлемым для дальнейшей судьбы СССР” было бы “убеждение” Горбачева повторить “сценарий действий”, когда он в самый последний момент отверг программу “500 дней”. Имя источника “из окружения” не называлось.

То было время предательства. По чуть-чуть, понемногу заговорщики ослабляли власть президента. Июньская попытка в Верховном Совете отобрать у него полномочия провалилась, но они не оставляли усилий и подрывали горбачевский авторитет тысячью разных способов.

Вопреки данным обещаниям, военные провели ядерные испытания в Семипалатинске и на Новой Земле, не спросив ни согласия республик, ни разрешения властей. Министерство обороны и Генштаб практически нарушали ненавистный им Договор об обычных вооруженных силах в Европе, изворотливо трактуя правила подсчета вооружений. Пока Горбачев получал в Осло в июне Нобелевскую премию мира, Генеральная прокуратура официально освободила от ответственности войска, принимавшие участие в атаке на Вильнюс. В тот же день советские войска в Литве установили 15 блокпостов и арестовали двоих человек. Так Горбачеву испортили триумфальную нобелевскую пресс-конференцию: ему пришлось отвечать на неудобные вопросы. Горбачев очень хотел получить приглашение на саммит Большой семерки, группы промышленно развитых стран, в Лондоне. И в это же время командующий советскими войсками в ГДР направил в немецкий МИД письмо, в котором угрожал приостановить вывод войск, если Бонн не поторопится со строительством квартир в СССР для возвращающихся частей.

После каждого такого происшествия официальные лица всячески отрицали его политический подтекст, но на самом деле все сильнее нажимали на курок.

Проморгать момент было легко. Несмотря на все зловещие сигналы, в начале лета в Москве настроение было умеренно оптимистическое. Горбачев, судя по всему, снова сменил курс и был готов пойти на мировую с Ельциным и главами союзных республик. Подготовка нового Союзного договора шла без обычных осложнений.

Но через три дня, после того как Ельцин своим указом запретил партийные ячейки в госучреждениях, и за неделю до прилета Джорджа Буша на переговоры с Горбачевым главная газета реакционеров “Советская Россия” напечатала невероятное воззвание под названием “Слово к народу”. В этом письме от 23 июля, подписанном консервативными генералами, политиками и писателями, говорилось, что Россия переживает “огромное небывалое горе”:

“Родина, страна наша, государство великое, данное нам в сбережение историей, природой, славными предками, гибнет, ломается, погружается во тьму и небытие. <…> Что с нами сделалось, братья?” Апокалиптическим слогом в послании изображались государство-корабль, идущий ко дну, и злодеи, распродающие великую державу. “…Дом наш уже горит с четырех углов… Неужели… снова кинем себя в жестокие, не нами запущенные жернова, где перетрутся кости народа, переломится становой хребет России?” Авторы обвиняли и КПСС, отдавшую власть “легкомысленным и неумелым парламентариям, рассорившим нас друг с другом, наплодившим тысячи мертворожденных законов, из коих живы лишь те, что отдают народ в кабалу, делят на части измученное тело страны”. И задавались вопросом: “Как случилось, что мы… допустили к власти не любящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там, за морем, ищущих совета и благословения?”

Под письмом стояли подписи генерала Бориса Громова, последнего командующего советскими войсками в Афганистане, а теперь заместителя Пуго; известного нам генерала Варенникова; Василия Стародубцева, возглавлявшего консервативное сельскохозяйственное лобби в Верховном Совете, и Александра Тизякова, президента Ассоциации госпредприятий и объектов промышленности, строительства, транспорта и связи. Уже несколько месяцев Тизяков носил в портфеле документы, в которых описывались сценарии военного переворота. Но главным пером был Александр Проханов — редактор “Дня” и прозаик, одически прославивший советскую империю в романе “Дерево в центре Кабула”, за что был назван “советским Киплингом”. Он ждал переворота, как дети ждут новогодней елки. “Готовьтесь к следующему валу, друг мой, — сказал он мне как-то раз. — Готовьтесь!” Проханов — вероятно, с помощью двух других прозаиков, подписавших воззвание, — Юрия Бондарева и Валентина Распутина, — смог задеть апокалиптические струны в душе каждого реакционера. Как позднее отметила литературный критик Наталья Иванова в своей поразительной статье в “Знамени”, тон “Слова к народу” с его вульгарным национализмом и жалобными причитаниями почти совпадает с эсхатологическим языком деклараций, обнародованных в первое утро августовского путча. Заговорщики провидели появление нового авангарда, уже не коммунистического — передового отряда кадровых военных, священников, рабочих, крестьян и, конечно, писателей.

“Я не могу не вспомнить, — писала Иванова, — что накануне путча государственное военное издательство опубликовало многомиллионным тиражом брошюру «Черные сотни и красные сотни», во всех подробностях воспроизводившее программу националистов 1906 года”. Тогда националисты, как и путчисты в 1991-м, хотели распустить парламент, объявить военное положение, запретить все либеральные газеты и журналы. “Слово к народу” было открытым призывом к перевороту.

— Мы и не делали секрета из своих намерений, — говорил мне потом Проханов. — К чему секреты? У нас же демократия, разве нет?

Если Горбачев и не понимал, что скоро разразится буря, то Ельцин понимал прекрасно. 29 июля он поехал на дачу к Горбачеву, чтобы завершить обсуждение нового Союзного договора. Горбачев уже согласился с тем, что союзным республикам следует предоставить гораздо больше власти, а республикам Прибалтики — возможность стать независимыми в самом скором времени. Но Ельцину было нужно больше. Ему были нужны финансы: он собирался убедить Горбачева, что республики, а не Москва, должны иметь право регулировать налоги, а также распределять средства так, как считают нужным.

Переговоры продолжались несколько часов. Обсуждение налогового вопроса было бесконечно долгим, Ельцин, Горбачев и глава Казахстана Назарбаев сделали перерыв на ужин, а затем вернулись к разговору.

В какой-то момент главы республик решили, что пора сказать о заговоре. Ельцин стал говорить, что консерваторы в союзном руководстве делают все, чтобы помешать стране перейти к подлинной демократии и рыночной экономике. Он сказал, что Крючков и Язов выступают против Союзного договора. Назарбаев согласился с Ельциным и назвал еще двоих “несогласных”: премьер-министра Валентина Павлова и председателя Верховного Совета Анатолия Лукьянова — человека, с которым Горбачев дружил 40 лет.

Ельцин сказал: эти люди понимают, что договор лишит их власти. Если лидерами Союза станут по преимуществу главы республик, то Язов и Крючков отправятся в отставку, а 60 или 70 союзных министерств придется распустить.

Да, конечно, ответил Горбачев. Он же не слепой! “Все будет реорганизовано, в том числе армия и КГБ”, — заверил он собеседников. Но давайте дождемся подписания договора. И вообще, знаете, добавил он, Лукьянов, Крючков и остальные не такие плохие, как вы думаете.

Ельцин встал и вышел на веранду.

Назарбаев и Горбачев изумились. Зачем он вскочил?

“Посмотреть, не подслушивают ли нас”, — ответил Ельцин.

Назарбаев и Горбачев рассмеялись. Вот это да, ну и чудак он! Подумать только — подслушивать разговоры президента, генерального секретаря ЦК КПСС! Абсурд!

Как мог такой человек, как Анатолий Лукьянов, председатель Верховного Совета, предать друга, которого он знал с университетской скамьи? Он, как и Горбачев, получил юридическое образование, как и Андропов, писал стихи. И в этих бессмертных стихах он воспевал дружбу:

“С этим человеком меня связывают самые тесные отношения, я его люблю, — скажет Лукьянов о Горбачеве, — я не могу ему изменить, хотя и знаю — будем откровенны — его слабости, его недостатки… из тех людей, кто делал перестройку, я один оставался рядом с ним, остальные ушли — кто влево, кто вправо…”

Но это он скажет позже, когда будет сидеть за решеткой в ожидании приговора за измену Родине.

В конце июля в Москву должен был приехать Буш. “Московские новости” попросили меня написать короткую статью о том, как в США реагируют на происходящее в Советском Союзе. Я воспользовался возможностью и написал, что, пока Горбачева окружают антизападные реакционеры, Вашингтон будет с большой осторожностью рассматривать вопрос о предоставлении помощи СССР и инвестициях в страну. “Для Запада остается загадкой, почему в окружении Горбачева по-прежнему так много советников и сотрудников, с очевидностью противостоящих реформам, — писал я. — На каждого Александра Яковлева — человека, который сумел изменить свой взгляд на мир, — приходится, похоже, десять Павловых”.

Я всего лишь повторял то, что слышал тысячи раз. Но разве в Кремле кто-нибудь слушал? Вместе с Майклом Доббсом и еще двумя приехавшими в СССР журналистами я отправился к ближайшим советникам Горбачева: аппаратчикам-либералам — Андрею Грачеву, Евгению Примакову, Георгию Шахназарову. Мы задали им вопросы о “Слове к народу” и других опасных знаках, но они от этих вопросов отмахнулись. “Такая сейчас атмосфера”, — сказал Грачев. И он, и его коллеги, очевидно, не слишком волновались из-за этой атмосферы. А вот один из главных советников Ельцина, Геннадий Бурбулис, сказал нам, что Москва сейчас — “политическое минное поле”.

“И по нему мы стараемся продвигаться аккуратно”, — добавил он с кислой улыбкой.

Как будто в подтверждение справедливости такой оценки, во время визита Буша подчиненные Пуго расстреляли восемь литовских таможенников и полицейских на границе Белоруссии и Литвы. Пуго уверял, что ничего об этом не знал. Не имел ни малейшего понятия.

Разумеется, для Горбачева это стало очередным унижением. “Трудно сказать, что там произошло”, — сказал он журналистам, сидя рядом с американским президентом.

Тем временем Крючков прослушивал телефоны Горбачева и всех, кто имел к нему хоть какое-то касательство: даже личного парикмахера Раисы Горбачевой. В расшифровках прослушки Горбачеву был присвоен код 110, Раисе Максимовне — 111, но были и десятки других кодов. Крючков больше не готов был мириться с поведением президента. “Горбачев реагирует неадекватно на происходящее”, — повторял шеф КГБ участникам заговора.

Может быть, свою роль тут сыграла хорошая погода: яркое солнце и прохладный ветерок располагали всех к мыслям о приятном, о том, что все будет хоршо. А может быть, оптимизма добавляло известие о смерти Лазаря Кагановича, последнего сталинского соратника.

Я почти четыре года пытался взять интервью у Кагановича, но безрезультатно. “Я ни с кем не встречаюсь”, — безжизненно прошелестел он по телефону. Однажды его, впрочем, обманули. Советский пенсионер, якобы из теплых чувств, пришел к Кагановичу поговорить. Одинокий старик впустил его и отвечал на вопросы, не подозревая, что его слова опубликуют в газете “Советская культура”. В этой беседе Каганович ни в чем не каялся, а о демонтаже сталинской системы отзывался с отвращением. Ему казалось невероятным, что люди до сих пор обвиняют Сталина в бедах страны.

“Сталин умер 35 лет назад!” — воскликнул он. И вообще, как можно обвинять в чем-то человека, который “спас страну от фашизма”?

Каганович жаловался на здоровье, на сердечные приступы, на бессоницу. Но ему придавала силы одна мысль: “Социализм победит. В этом я уверен”. Возмутительно, что СССР позволил Венгрии, Польше и прочим сателлитам “вернуться к буржуазному строю”. Но в Советском Союзе такой ревизионизм невозможен.

“Я верю в мощь нашей партии, — сказал Каганович. — И социализм победит. Это точно”.

Даже после смерти Лазарь Моисеевич умудрился оскорбить достоинство своей страны. В 1930-е годы НКВД привозил тела расстрелянных в крематорий на Донском кладбище. В разгар террора здесь сжигали до тысячи жертв в день. А теперь Кагановича, который был во многом ответствен за эту индустрию смерти, собирались кремировать на том же Донском.

Пока я освещал саммит, моя подруга Маша Липман сумела проникнуть в квартиру Кагановича и поговорить с его сиделкой. От бедной женщины разило водкой, словно она выпила как минимум бутылку. Квартира напоминала жилище призрака, где в библиотеке на полках стояли пыльные тома коммунистических изданий за все семь десятилетий.

Тех, кто прощался с Кагановичем на кладбище, память о его жертвах не волновала. Родственники и знакомые покойного обступили подъехавший к крематорию старенький автобус, доставивший длинный, увитый лентами гроб. Дочь Кагановича Майя, сама уже старая женщина, шла во главе процессии, проследовавшей в зал прощаний. Перед церемонией кто-то снял крышку гроба: черный костюм, морщинистая шея, длинный нос, тонкие седые усы, длинное иссохшее тело. Собравшиеся прослушали краткую погребальную речь, в которой отмечались заслуги покойного в строительстве московского метро. О заслугах Кагановича в деле коллективизации никто не упоминал. После прощания гроб уехал вниз, и над ним сомкнулись автоматические двери. Мне сказали, что печь находится внизу. Скоро Каганович должен был превратиться в горстку пепла.

Когда мы вышли на улицу, племянник Кагановича Леонид сказал мне: “Об истории спорят до сих пор. Что такое зло? Нужно понимать, в какие времена он жил”. Кроме родственников, проститься с последним своим героем пришло около сотни сталинистов. Люди плакали. “Этот человек ни разу не изменил своим убеждениям, — говорила сталинистка Кира Корниенкова, с которой я уже был неплохо знаком. — Это был настоящий марксист-ленинист”. Еще один человек сквозь слезы проговорил, что Каганович был великим человеком, “а вот если бы сегодня здесь лежал Горбачев, я не положил бы к его гробу ни цветочка, это я точно говорю”.

Уходя с кладбища, мы с Машей встретили Алеся Адамовича. Несколько лет назад на него подавал в суд за клевету адвокат-сталинист Иван Шеховцов. Адамович на Съезде народных депутатов предупреждал Горбачева, что генералы развяжут бойню и вытрут о него руки, испачканные в крови. Теперь Адамович не удержался и пришел на похороны Кагановича. “Сталин, Гитлер, Нерон… Каганович вполне вписывается в компанию! — сказал он мне. — Это смерть сталинизма. Кто умрет следующим — КПСС?” Мне еще никогда не приходилось видеть человека на похоронах в таком приподнятом настроении.

Возможно, поборники старого режима почувствовали себя более уязвимыми тем летом из-за окончательно утраченного покрова Тайны.

Превращенный богословский постулат о Божественной тайне — чудны дела Его и неисповедимы пути Его — был важной составляющей псевдотеологического учения атеистического государства. Сталин почерпнул идею, вероятно, в пору учебы в семинарии. Его собственная таинственность в качестве обязательного условия предполагала редкое появление на публике. Так бездарный человек с изрытым оспой лицом превращается в божество. Много десятилетий утренние четверговые заседания политбюро оставались большей загадкой, чем кардинальский конклав. Было проще предугадать, кому достанется власть в Ватикане, чем в Кремле. Проповедническая интонация в программе “Время”, изображения с ликами вождей — все служило завесой Тайны. А теперь Тайны не стало. Теперь в газетах рассказывали, как устроен мавзолей Ленина. Под святая святых находились подземные этажи. На одном из них был тренажерный зал для караульных, на другом — буфет для важных посетителей, а еще ниже — “контрольное помещение”, где ученые внимательно следили за температурой и состоянием тела Владимира Ильича (состояние постепенно ухудшалось). Воспоминания Ельцина “Исповедь на заданную тему” стали подпольным бестселлером именно потому, что автор срывал покров с Тайны. Он рассказывал, о чем в кулуарах говорят всемогущие вожди, писал об их мелочной жадности и слабостях. Поведал, что Горбачев любит роскошь, что ванные и бассейны у него отделаны мрамором.

Однажды в “Комсомольской правде” вышла статья о женщине, много лет проработавшей швеей в закрытом ателье. Ателье курировал КГБ, там одевались руководители государства. Клава Любешкина шила костюмы для всех — от набальзамированного Ленина (“где-то года через полтора костюм начинает терять вид”) до Горбачева. “Манекены, сделанные по меркам с членов политбюро, хранились в особых шкафах, и никто, кроме нас, портных и закройщиков, не смел к ним прикасаться, — рассказала она газете. — Мы работали за закрытыми дверями, под вооруженной охраной… Два-три раза в год специалист из КГБ ездил за границу, обычно в Шотландию или Австрию, и покупал материал для костюмов”.

Ателье функционировало с 1938 года, открылось в самый пик террора. Своих клиентов Клава видела только в программе “Время” и называла их почему-то “единицами”. Работу свою она любила. Она нарочно смотрела телевизор, чтобы посмотреть, как на вождях сидят костюмы: “хорошо сидят или вдруг где морщит”. Она вспоминала, как однажды трое суток работала днем и ночью, чтобы изготовить шитые толстой золотой нитью лавровые листья и звезды для формы нового министра обороны — маршала Устинова. Она помнила прижимистость Андрея Громыко (“Всегда только в починку вещи присылал, а новых костюмов не заказывал”) и истерики Михаила Суслова, когда костюм сидел плохо.

Для Клавы ореол Тайны развеялся в тот день, когда на нее вдруг набросились трое мужчин в белых халатах, заломили ей руки за спину и отвезли в психбольницу. КГБ перепутала ее с какой-то диссиденткой. Клава просила выпустить ее: у нее в ателье остался “без присмотра” костюм Юрия Андропова. Агенты КГБ позволили ей сделать телефонный звонок: она сумела объяснить своим товаркам, куда попала. Вскоре ее выпустили. “Моральный ущерб” государство возместило Клаве японскими часами. Перед уходом на пенсию в 1987 году ей посчастливилось сшить костюм для Горбачева. Новый глава СССР прислал ей в благодарность коробку конфет.

Клаве определили нищенскую пенсию: 100 рублей в месяц. Она писала в Кремль с просьбами о прибавке, но тщетно. Впрочем, нельзя сказать, что большевики были вовсе бесчувственными людьми: в 1991 году Крючков прислал всем портнихам открытки к 8 Марта. Ну а Клава решила поделиться тайнами кремлевской потогонной фабрики с 25 миллионами читателей “Комсомольской правды”. “Мы так долго работали держа рты на замке! А ведь всегда хочется поделиться секретом”, — объяснила она.

Тем летом большинство цековских чиновников, еще ходивших на службу, выглядели одинаково: пожилые усталые, встревоженные люди. Они держались за теплые места, надеясь еще хоть годик на них усидеть. Более оборотистые давно ушли в бизнес.

Аркадий Вольский долгое время служил партии верой и правдой. Он был помощником Андропова, одним из командиров советского машиностроения, советником Горбачева. Он прекрасно понимал, что ждет страну. Вольский и некоторые из его слегка либеральных и очень сметливых друзей начали осматриваться и осваиваться в новом мире. Они видели, что комсомол, который прежде был кузницей кадров партийных идеологов, стал для новой России подобием Гарвардской школы бизнеса: энергичные комсомольцы открывали залы игровых автоматов, торговали компьютерами, организовывали издательства. У них были связи в правительстве, невероятные налоговые льготы, к их услугам были сотни миллионов рублей из партийных фондов. Комсомольские лидеры учреждали крупные коммерческие банки, которые вскоре стали главными игроками на советской финансовой сцене. Некоторые партийные либералы старшего поколения тоже не отставали. Святослав Федоров, знаменитый на весь мир офтальмолог и до 1990 года член ЦК, построил современную, независимую от государства клинику и сделал на ней состояние. Когда премьер-министр Павлов явился в клинику Федорова и потребовал 80 процентов ее валютной выручки, Федоров просто послал его.

“Сейчас политическая борьба за власть — это борьба за собственность, — говорил Федоров в интервью «Комсомольской правде». — Если у людей появится собственность, у них будет власть. А если нет, они так и останутся батраками”.

Вместе с секретарем правления Союза научных и инженерных обществ Александром Владиславлевым Вольский основал Научно-промышленный союз. Идея заключалась в посредничестве между потенциальными зарубежными инвесторами и советскими предпринимателями. Чтобы не было сомнений в связях Вольского с партийной и промышленной верхушкой, под офис он арендовал помещение по соседству с ЦК за 750 000 рублей в год. “Мы сняли это помещение из тех же соображений, из каких нью-йоркский банк предпочитает размещаться на Пятой авеню”, — объяснил мне Владиславлев. Идея была богатая. В Союз обращались те, кому нужна была помощь “в верхах”. “Мы можем соединить наши ресурсы и дешевую рабочую силу с вашими мозгами и технологиями, — говорил Владиславлев. — Вы приходите к нам, потому что мы лучше всех знаем потенциальные объекты приватизации”. За членство в Союзе вносили ежегодный взнос (10 000 рублей) 39 советских промышленных ассоциаций, в том числе Ассоциация предприятий оборонно-промышленного комплекса. Еще две тысячи индивидуальных предпринимателей выплачивали Союзу некоторый процент от прибыли.

Бизнес был выгоднейший. Весной я написал статью в The Washington Post о новом классе — коммунистах, сделавшихся капиталистами. Когда на встречу Горбачева с Бушем приехали редакторы моей газеты, я наметил для них места для посещений и людей, с которыми стоит увидеться. Они сказали, что, может быть, не прочь встретиться с Аркадием Вольским. Почему бы и нет?

Втроем мы приехали к Вольскому в офис, думая, что едем для интервью на экономические темы.

“Рад встрече”, — поприветствовал Вольский одного редактора.

“Рад встрече”, — повторил он второму.

А мне он сказал: “Не рад вас видеть”.

Смотрел он на меня сердито и раздувал ноздри, как разъяренный бык. Было похоже, что надвигается скандал, хотя я совершенно не понимал причины.

Несколько минут Вольский жаловался редакторам, что моя статья совершенно несправедлива, что я высмеял “нормальный” процесс создания рыночной экономики. Но затем его жалобы приняли совсем скверный оборот. В своей статье я написал, что один из его главных “консультантов” — Радомир Богданов, известный офицер КГБ. В последние годы застоя и первые годы гласности Богданов был одним из немногих людей, которые соглашались разговаривать с иностранными журналистами. Вольский особо отметил в моей статье пассаж о том, что с Богдановым и другими сотрудниками Научно-промышленного союза встречались в надежде заключить сделки двое западных бизнесменов — председатель корпорации Seagram Эдгар Бронфман и медиамагнат Мортимер Цукерман.

“Вы антисемит худшего сорта!” — возвысил голос Вольский. Как я мог запятнать репутацию такого порядочного человека, как Богданов, и как я смел назвать две такие очевидно еврейские фамилии, как Бронфман и Цукерман? “Вы что, не понимаете, как к этому отнесутся?”

Я не понимал, осознает ли вошедший в раж Вольский, что я сам еврей. Правду сказать, однажды на меня посмотрел мой соплеменник, житель восточноафриканского государства Малави, и сказал: “Это еврей”. Но Вольский был слишком увлечен.

“Это просто смешно, — сказал я наконец. — Вы не видите, что мы с Цукерманом или Бронфманом одного поля ягоды? Только я беднее. Может, не стоит читать мне лекцию об антисемитизме?”

Я не мог взять в толк, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор, пока Вольский наконец не произнес: “Вы понимаете, как эту информацию могут использовать люди из «Детского мира»?!”

“Детским миром” называли КГБ, чьи здания были расположены по соседству с одноименным магазином.

Каким бы искушенным финансистом, каким бы хитрецом и своим человеком среди оборонщиков ни был Вольский, на фоне других партократов он был человеком умеренных взглядов. В июле они вместе с Яковлевым, Шеварднадзе, Поповым и Собчаком объявили об учреждении Движения за демократические реформы. Однако ему, как и остальным, шестое чувство подсказывало, что решение в головах будущих путчистов уже созрело. Нервы у Вольского были на пределе, и я это тогда вполне прочувствовал.

Либералы, еще вхожие к Горбачеву, радовались его новому союзу с Ельциным, но не могли летом не видеть зловещих знаков. Что бы они ни утверждали публично, возможность открытой контрреволюции ими не исключалась. Шеварднадзе говорил мне: “Трудности у нас начались с первых же дней апрельского пленума в 1985-м, с самого начала перестройки. Если кто-то думает, что предшественники Павлова, Крючкова и Язова были прогрессивнее, он глубоко заблуждается. Нам противостояла такая же сильная партия консерваторов. Важно хотя бы в общих чертах представлять, какая борьба велась в руководстве за «генеральную линию и перестройку”.

Даже после того как в декабре 1990-го Шеварднадзе ушел в отставку с поста министра иностранных дел, ему продолжали звонить его противники за консультациями: как вести себя с афганцами, кто есть кто в западных правительствах. Но примерно с июня 1991-го эти звонки прекратились. Шеварднадзе чувствовал, что вокруг него образовался вакуум, что его телефон прослушивается. “Формировались теневые властные структуры”, — вспоминал он.

Яковлев тоже, по его словам, мог только бессильно наблюдать, как Лукьянов, Крючков и прочие жужжат Горбачеву в уши. “Это люди без стыда и без совести. Они будут на голубом глазу говорить: «Мы за народ, мы ваши спасители, только мы вас любим и уважаем. А эти демократы вас критикуют и оскорбляют». В конце концов, эти слова оказывают нужное действие. Лукьянов будет притворяться главным демократом, а на заседании политбюро окажется самым свирепым ястребом. Лукьянов скажет: «Раздавите их всех! Нещадно!» Он будет говорить: «Михаил Сергеевич, их цель — вы, они хотят добраться до вас, свергнуть вас!»”.

В июле, перед уходом из аппарата Горбачева, Яковлев сказал генсеку:

— Вас окружают непорядочные люди. Пожалуйста, поймите это наконец.

— Вы драматизируете, — как всегда, ответил Горбачев.

И вот Шеварднадзе и Яковлев, ближайшие соратники Горбачева на пике перестройки, беспомощно смотрели, как собираются над головой грозовые тучи. “Горбачев — человек с характером. Слабохарактерный человек не мог бы начать перестройку, — писал Шеварднадзе в своих воспоминаниях. — Горбачев войдет в историю как великий реформатор, великий революционер. Начать такое было непросто. Но он слишком увлекся маневрированием… Конечно, крупный политик должен уметь маневрировать, но должны быть какие-то границы. Наступает момент, когда надо признать: тактические соображения — не самая важная вещь, моя стратегия, моя ставка — демократия и демократические силы. Но мой дорогой друг сделал это слишком поздно”.

Признаки предательства были повсюду. Пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко с тревогой отмечал то здесь, то там провокационные, наглые выходки консерваторов. 2 августа без всякого распоряжения Горбачева кто-то отключил в кабинете Яковлева линии связи с Кремлем и правительством. Тем временем у любимца аппаратчиков Егора Лигачева, который уже больше года был почетным пенсионером, телефон кремлевской связи по-прежнему стоял в квартире.

За несколько дней до путча Игнатенко, отдыхавший в Сочи, заметил, что член политбюро Олег Шенин занял дачу номер четыре — персональную резиденцию на особо охраняемой территории. “Такой отдых был ему не по чину, на огромной даче, где никто не жил уже лет шесть или больше, — говорил Игнатенко. — Жить на этой даче имел право только президент. Может быть, еще премьер-министр”.

Ну а на взгляд посвященных, знаков беды было более чем достаточно. Александр Проханов сказал “Независимой газете”, что “патриотическим силам” пришло время взять власть “за горло”. Проханов заявил, что для предотвращения распада страны формируется народно-патриотическое движение, состоящее из “марксистов-ленинцев, марксистов-сталинцев, членов РКП, социал-демократических русских либералов, профашистских организаций крайнего толка, писателей, художников, представителей армии и крупных промышленников, монархистов, язычников”. “У нации должны быть лидеры, — сказал он, — нельзя бросать народ в состоянии бесхозности”.

В июне Крючков слетал в Гавану по личному приглашению Фиделя Кастро. Месяц спустя “Известия” писали, что Крючков заключил с Кастро несколько секретных соглашений, в которых стороны подтверждали, что Куба останется коммунистической и не выйдет из советской сферы влияния, несмотря на возникшие при Горбачеве конфликты. Через несколько недель после визита Крючкова его соратник вице-президент Геннадий Янаев отправил Кастро письмо с просьбой не беспокоиться о ситуации в Москве и заверением: “Вскоре наступит перемена к лучшему”.

6 августа, после того как Горбачев с семьей улетел на отдых в Крым, Крючков вызвал двух своих ближайших помощников и велел им составить подробный меморандум о ситуации в стране на предмет немедленного введения чрезвычайного положения. Вместе с офицерами КГБ над меморандумом работал генерал Павел Грачев из Министерства обороны. Проведя два дня на оперативной даче — в роскошном комплексе КГБ недалеко от деревни Машкино, — рабочая группа доложила Крючкову, что ввести чрезвычайное положение с политической точки зрения будет весьма сложно и такая мера может повлечь за собой новые беспорядки.

“Но после подписания Союзного договора вводить чрезвычайное положение будет поздно”, — сказал им Крючков.

14 августа он снова созвал рабочую группу и велел подготовить документы для введения чрезвычайного положения. Медлить было нельзя. 16 августа проекты объявления о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению и введении чрезвычайного положения в стране легли на стол Крючкова. В два часа дня Крючков вызвал своего заместителя Гения Агеева и приказал сформировать группу для вылета в Крым, в Форос, где спланировать отключение Горбачева от связи с внешним миром.

В середине августа мы с Эстер после трех с половиной лет жизни в Москве готовились ее покинуть. Мы понимали, что будем скучать по московским друзьям и по нашей здешней жизни. Но нам хотелось отдохнуть, а наш годовалый сын Алекс до сих пор не был знаком со своими бабушками и дедушками и с кучей двоюродных братьев и сестер. Так что мы решили, что нам пора. В первые недели августа мы вечерами прощались с друзьями, а днем я дописывал статьи и брал последние интервью. Одно из них было с Александром Яковлевым, который согласился встретиться со мной за несколько дней до нашего отъезда. Мы с Майклом Доббсом и Машей Липман пришли к нему в его новый кабинет в Моссовете. Мы много чего обсудили, в основном главные события последних шести лет. И в какой-то момент мы спросили у Яковлева, возможен ли военный переворот. Он ответил, что реакционеры по-прежнему представляют угрозу, но что касается военного переворота — ну, в России это как-то не принято, и, кроме того, “армейские не умеют ничем управлять, в том числе армией”.

Странно, что через два дня, 16 августа, Яковлев передал для публикации в агентство “Интерфакс” свое заявление о выходе из рядов КПСС, и там говорилось: “Партийное руководство, вопреки своим же декларациям, освобождается от демократического крыла в партии, ведет подготовку к социальному реваншу, к партийному и государственному перевороту”. А несколько месяцев спустя, когда я снова брал интервью у Яковлева, он подтвердил, что ничего не знал о готовящемся перевороте. “Думаю, просто сработала логика. И чувство такое было. Они же должны были побороться за власть. А как иначе, у них же не было будущего”.

Как рассказывал мне потом Шеварднадзе, 17 августа Яковлев и еще 21 член Движения за демократические реформы встретились на закрытом заседании и единодушно пришли к выводу, что в стране вот-вот случится правоконсервативный переворот. “Признаков этого было больше чем достаточно, — сказал Шеварднадзе. — И я осужаю президента, потому что он мог бы прийти к тем же выводам и предотвратить путч”.

Правительство США тоже было обеспокоено. Сообщения разведки после берлинской встречи Бейкера с Бессмертных становились все тревожнее. Впрочем, позднее выяснилось, что Крючков начал вынашивать планы переворота и устраивать совещания по этому поводу еще в ноябре 1990-го.

17-го мы с Эстер отправились на пикник за город с несколькими друзьями и выводком детей. Дети плескались в речке и вымазывались едой. Мы смотрели на загорающих русских и удивлялись тому, как быстро краснеет их белоснежная кожа: будто воспламеняется лист бумаги.

В какой-то момент мы с Машей и Сережей отправились прогуляться по берегу, потом прошли в лесок и двинулись мимо ветхих дач, возле которых немолодые мужчины в грязных футболках чинили машины, но тем уже ничто не могло помочь. Вокруг гонялись за собаками дети, поднимая тучи пыли.

За несколько недель до этого мы так же втроем ходили на собрание “Московской трибуны”, где выступал известный журналист и активист Андрей Нуйкин. Он сказал, что переворот “не только возможен, но неизбежен”. Нуйкин повторял это уже несколько лет. Мы уходили с ощущением, что журналист немного помешался на этой теме. Как какой-нибудь американец, который никак не может перестать говорить об убийстве Кеннеди.

Гуляя, я спросил Машу и Сережу, что они теерь думают о происходящем. Они сказали мне о своем главном решении: не уезжать, что бы ни случилось.

— У нас простая тактика: успеть прыгнуть на последний пароход, — сказала Маша. — Но это если все действительно будет очень плохо, если на улицах появятся танки, люди начнут голодать. Если случится худшее, мы уедем ради детей. Но не раньше.

— Кроме того, путчисты не удержатся, — добавил Сережа. — Я буду просто потрясен, если у них хватит идиотизма устроить путч, но еще больше буду потрясен, если они сколько-то продержатся.

Тем же вечером на окраине Москвы на принадлежавшей КГБ территории, известной как “АБЦ”, Крючков собрал заговорщиков. Это была еще одна база отдыха КГБ с бассейном, баней, кинотеатром и массажистками. Здесь Крючков мог не волноваться о конфиденциальности: территория была огорожена высоким забором и надежно охранялась. Впрочем, Горбачев и его более либеральные соратники — Анатолий Черняев и Георгий Шахназаров — отдыхали в Крыму. А Шеварднадзе и Яковлева уже давно никто не слушал.

Собрание проходило на открытом воздухе. За накрытым столом сидели: министр обороны Язов, премьер-министр Павлов, член политбюро Олег Шенин, секретарь по оборонным вопросом Олег Бакланов, руководитель Аппарата президента Валерий Болдин. На столе стояли закуски. Пили русскую водку и импортный виски.

“Положение катастрофическое, — говорил Павлов. — Стране угрожает голод. Царит хаос. Никто не выполняет директив. Посевная не проводится. Машины стоят, потому что нет запчастей, нет топлива. Одна надежда — объявить чрезвычайное положение”.

Крючков и прочие с этим согласились. “Я регулярно докладываю Горбачеву о тяжелом положении, — сказал Крючков. — Но он реагирует неадекватно. Прерывает меня, переводит разговор на другую тему. Не хочет верить информации”.

Это была не первая встреча реакционеров, и сетования тоже были привычными. Но теперь ситуация изменилась, и нужно было действовать быстро. Горбачев собирался 20 августа вернуться в Москву и подписать новый Союзный договор с Ельциным и другими руководителями республик. Заговорщики под руководством Крючкова решили, что ждать больше нельзя. Надо оповестить других союзников — вице-президента Геннадия Янаева, министра внутренних дел Бориса Пуго, председателя Верховного Совета Анатолия Лукьянова. Через несколько месяцев Лукьянов в интервью The Washington Postповторял, что Горбачев твердо встал на “антисоциалистические позиции” и чрезвычайное положение было необходимо для “сохранения существующего порядка”. Но, признавал он, шанс на успех был “безнадежно упущен”. Ельцин и другие главы республик были уже слишком сильны, слишком популярны.

Однако заговорщики не отступили. Они решили направить в Крым делегацию с ультиматумом к Горбачеву. Он должен был либо поддержать введение чрезвычайного положения, либо уйти в оставку. Кто-то предложил, чтобы к Горбачеву полетел Болдин, глава его аппарата, его соратник на протяжении более чем десяти лет.

“И ты, Брут?” — пошутил Язов, повернувшись к Болдину.

Потом Язов вспоминал, что по дороге домой ощутил прилив жалости к Горбачеву.

“Если бы он подписал договор и потом бы поехал отдыхать, все было бы хорошо”, — подумал маршал.

18 августа 1991 года

На следующее утро после своего ареста Дмитрий Язов сидел в полной маршальской форме и отвечал на первые вопросы российского прокурора. Язов сказал, что чувствует себя “старым дураком”. Многие годы он будет недоумевать, как мог ввязаться в авантюру, как мог навлечь позор на себя и армию, которой честно служил полвека. Он признал, что заговор с самого начала был обречен на провал: это был плод случайных эмоциональных обсуждений и внезапного порыва опередить действия Горбачева и глав республик, пока не поздно.

“Мы и раньше собирались в различных местах… Говорили о положении в стране… — немного заторможенным голосом рассказывал Язов. — И непроизвольно пришли к тому, что вина должна ложиться на президента, потому что он дистанцировался от партии… <…> Все сходились на том, что Горбачев последние годы часто ездит по заграницам и мы часто вообще не знали, какие важные дела он там обсуждает. <…> Мы, конечно, не были готовы пойти на еще большую зависимость от США — в политическом, экономическом, а также военном отношениях”.

Следователь: И к какому же решению вы пришли?

Язов: Заговора и плана не было. В субботу [17 августа] мы собрались…

Следователь: Кто собирал?

Язов: Крючков.

Следователь: Где вы собирались?

Язов: На одном из военных объектов в Москве, в конце Ленинского проспекта, слева от поста ГАИ. Там есть одна улица… Просто в конце рабочего дня позвонил Крючков и сказал: “Мы должны кое-чего обсудить”. И я приехал. Потом прибыл Шенин, потом Бакланов… И тогда началось: может быть, все-таки съездить к Горбачеву и поговорить с ним?

Следователь: Почему такая спешка? Не потому ли, что предстояло подписание Союзного договора?

Язов: Конечно, потому что мы были недовольны этим проектом, и мы знали, что государство развалится.

<…>

Следователь: Как возник Государственный комитет по чрезвычайному положению?

Язов: Мы сидели у Павлова. Около девяти появился Янаев. Потом пришел Лукьянов, он прибыл на самолете, его вызвали, он был в отпуске. Лукьянов сказал, что он не может стать членом какого-то комитета. Я, говорит он, председатель Верховного Совета, это законодательный орган, которому подчиняется все и вся. Единственное, что я могу, это сделать заявление о нарушении Конституции, которое вызовет в любом случае подписание союзного договора. После этого он уехал… Янаев к этому времени был довольно пьян…

Последний удачный военный переворот произошел в Польше в декабре 1981-го. Морозной ночью, между 2 и 3 часами, военные и сотрудники Службы безопасности провели облаву на тысячи активистов и сторонников “Солидарности” и отправили их в “центры интернирования”. Армия закрыла границу, а затем наводнила танками и войсками собственную страну, превратив Варшаву и другие крупные города в патрулируемые зоны. Военные захватили радио- и телестанции. Они без конца транслировали армейские марши, национальный гимн и заявление вождя о введении военного положения. Для совсем непонятливых дикторы на телевидении облачились в военную форму. Все демонстрации, все союзы и студенческие организации были запрещены, вся переписка и все телефонные переговоры подвергались цензуре. С 22:00 до 6:00 действовал комендантский час. Военный совет говорил народу, что его цель — предотвратить “реакционный переворот”. Он действовал во имя “национального спасения”. Словом, идеально проведенная операция.

Идеально проведенная, но вовсе не оригинальная. 26–27 сентября 1917 года Ленин написал письмо, которое впоследствии публиковали как статью “Марксизм и восстание”. За несколько месяцев до прихода к власти Ленин маниакально твердил о необходимости действовать абсолютно безжалостно и эффективно: “А чтобы отнестись к восстанию по-марксистски, т. е. как к искусству, мы в то же время, не теряя ни минуты, должны… двинуть верные полки на самые важные пункты… занять сразу телеграф и телефон… нельзя в переживаемый момент остаться верным марксизму, остаться верным революции, не относясь к восстанию, как к искусству”.

Последователи Ленина и Ярузельского смогли разве что слабо спародировать их. Псковскому заводу заказали поставить 250 тысяч пар наручников, а типографии — отпечатать 300 тысяч ордеров на арест. Крючков тайно распорядился удвоить зарплату сотрудникам КГБ, вернуть всех из отпусков и объявить состояние боевой готовности. Он освободил два этажа в Лефортовской тюрьме, а заодно расконсервировал секретный бункер на Лубянке — на случай, если руководителям переворота понадобится надежное убежище. Идя в ногу со временем, переворот намеревались мотивировать тем, что страна в кризисе, а президент заболел. На несколько месяцев магазины заполнят продуктами из неприкосновенного стратегического запаса, созданного на случай войны. И люди смирятся. Разве когда-нибудь было иначе?

Горбачев отдыхал с шиком. Придя к власти в 1985-м, он построил себе великолепную приморскую дачу в крымском поселке Форос. Она обошлась советскому бюджету примерно в 20 миллионов долларов. Семья Горбачева размещалась в главном трехэтажном доме, большая гостиная которого была отделана мрамором и позолотой. Таким великолепием обычно окружает себя какой-нибудь шейх, поселяющийся в Беверли-Хиллз. На форосской даче был отель для обслуги и охраны, гостевой дом на 30 человек, фруктовый сад, оливковая роща, крытый бассейн, кинотеатр, сложная система безопасности и эскалатор к Черному морю.

Удивительно, что Горбачев вообще отправился в отпуск. В кризисные моменты ему вообще не стоило покидать Москву. Письмо Нины Андреевой в 1988-м было опубликовано, когда он был с визитом в Югославии. Расправу над демонстрантами в Тбилиси в 1989-м санкционировали, пока он был в Англии. Консерваторы в политбюро часто подгадывали свои воинственные заявления ко времени отъезда Горбачева в Крым. И вот теперь, невзирая на все предупреждения и грозные предзнаменования, он снова покинул Москву. Он подолгу гулял по берегу с Раисой Максимовной. Он плавал, смотрел кино, читал книги по российской и советской истории. Врачи старались подлечить его радикулит. Горбачев успел написать речь к церемонии подписания Союзного договора и большую статью о ближайшем будущем — в ней он даже рассматривал возможность реакционного переворота.

Горбачев впоследствии утверждал, что не был наивен и прекрасно знал, на что способны консерваторы. Но он настаивал на том, что ничего не знал о готовящемся путче и даже о том, что от него потребуют поддержать чрезвычайное положение. В распоряжении CNN оказались сведения о телефонных переговорах Горбачева. 18 августа он четыре раза говорил с Крючковым. Также он беседовал с Янаевым, Шениным, Павловым и заместителем премьер-министра Владимиром Щербаковым. Около двух часов дня Янаев позвонил Горбачеву и предложил встретить его назавтра в аэропорту. Так они и условились.

Вероятно, Янаев просто проверял, на месте ли объект. Янаев был худшим сортом самого убогого партократа: тщеславный, неумный бабник и пьяница. Едва ли мне удастся объяснить, как непросто в России заработать репутацию пьяницы. Янаев был к тому же дешевым фигляром. Когда Съезд народных депутатов утверждал его в должности вице-президента, один депутат спросил о его здоровье. “Жена не жалуется”, — ответил Янаев с ухмылкой.

Около четырех часов дня Георгий Шахназаров, один из последних либеральных советников Горбачева, позвонил президенту, чтобы обговорить его завтрашнее возвращение в Москву. Затем, уже было попрощавшись, он спросил у Горбачева, как его здоровье. Тот ответил, что все в порядке, разве что поясница еще беспокоит.

Горбачев долго трудился над своей речью и остаток дня собирался провести с семьей: женой Раисой, дочерью Ириной, зятем Анатолием, внучкой Ксенией. Но в 16:50 к нему пришел начальник охраны и доложил, что на дачу пожаловали незваные гости, в том числе Юрий Плеханов, глава 9-го управления КГБ (это управление обеспечивало безопасность руководства).

Горбачев снял телефонную трубку, чтобы узнать, в чем дело. Он не назначал никаких встреч и не привык к необъявленным визитам. Но трубка молчала. Он взялся за другой телефон — то же самое. Горбачев был ошарашен. Раиса Максимовна пришла узнать, что происходит. “У Михаила Сергеевича было восемь или десять телефонных аппаратов, и все молчали, — рассказывала она позднее. — Я сняла трубку и проверила — отключены были все аппараты, даже стратегический аппарат Верховного главнокомандующего. Такой аппарат у нас был везде — на даче, в квартире. Он был под особой крышкой — с этого телефона мы даже не стирали пыль, потому что крышку нельзя было трогать. Михаил Сергеевич снял и эту трубку, и там тоже была тишина. Мы поняли, что что-то случилось. Мы оказались беспомощны”.

Визитеры были еще снаружи, но Горбачев понимал, что творится что-то неслыханное. Он собрал семью и сказал, что “можно ожидать всего чего угодно”. Родные Горбачева ответили, что они готовы “до конца разделить с ним все, что будет”. Позже, описывая эту сцену, Раиса Максимовна, видимо, думала о расстреле царской семьи после революции: “Мы знаем нашу историю и ее трагические события”.

“Я ходил взад и вперед по комнате, — вспоминал Горбачев. — Мне было страшно не за себя, а за семью, за внучек. Но я решил: в таком положении нельзя думать о спасении собственной шкуры”.

Прибывшая делегация состояла из Плеханова, Шенина, Бакланова, помощника Горбачева Болдина и генерала Варенникова. Горбачев провел их в свой кабинет.

— Кто вас послал? — спросил он.

— Комитет, — ответил один из посетителей. — Комитет в связи с чрезвычайной обстановкой в стране.

— Кто его создал? Я не создавал, Верховный Совет не создавал.

Варенников объяснил Горбачеву, что выбор у него невелик. Или сотрудничать, или уйти в отставку.

— Вы — авантюристы и преступники и ответите за это! — заявил Горбачев. — Вы погубите себя — ну, это ваше дело, черт с вами. Но вы погубите страну, все, что мы уже сделали. Только самоубийцы могут предлагать сейчас вводить чрезвычайный режим в стране. Вы толкаете страну к гражданской войне!

Он напомнил посланцам, что 20 августа в Москве будет подписан Союзный договор.

— Подписания не будет, — возразил Бакланов, как вспоминал Горбачев. — Ельцин арестован… Будет арестован в пути. Михаил Сергеевич, да от вас ничего не потребуется. Побудьте здесь. Мы за вас сделаем грязную работу.

Горбачев “отверг это гнусное предложение”. Визитеры продолжали наседать. Они дали Горбачеву список членов Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП). Горбачева особенно поразило присутствие в списке имен Язова и Крючкова. Он сам вытащил Язова из глуши, сделал его министром обороны — только для того, чтобы армией руководил преданный ему человек. К тому же Язов не казался Горбачеву достаточно сообразительным, чтобы быть предателем. Язов, по определению Яковлева, был “не Спиноза”. Участию Крючкова, самый сильного и жесткого заговорщика, Горбачев удивился, вероятно, потому, что когда-то его хвалил их общий наставник — Юрий Андропов. О Крючкове Горбачев думал как о культурном человеке, который много где побывал и видел не только внутренности Лубянки. Но, как писал прокурор, занимавшийся делом ГКЧП, “Горбачев для Крючкова, конечно, был сумасшедшим. Горбачев разрушал систему, которая обеспечивала ему все — и раболепие подчиненных, и уважение недругов, и спокойную, в довольстве и даже роскоши, жизнь. Разве может человек, находящийся в здравом уме, рубить сук, на котором сидит?” Крючков то и дело пытался уговорить Горбачева пресечь все демонстрации, “показать, наконец, силу”. А когда президент отказывался, Крючков говорил своим единомышленникам: “Горбачев реагирует на происходящее неадекватно”.

Предательство Болдина тоже было тяжким ударом. Он начал работать с Горбачевым в 1978 году и пользовался его абсолютным доверием. Болдин был начальником его аппарата. Он рассматривал каждое назначение, через него проходили все документы, ложившиеся к президенту на стол. Одним из главных заговорщиков, наряду с Крючковым и Болдиным, был и Олег Бакланов — человек не очень известный широкой публике, но чрезвычайно влиятельный. Готовя переворот, он преследовал очевидную цель: предотвратить сокращение расходов на военную промышленность и ослабление мощи армии. В апреле 1991 года он выступил на пленуме ЦК, заявив, что при нынешней политике СССР практически подчиняется диктату Соединенных Штатов. Один из ведущих специалистов по вопросам обороны, Петр Короткевич рассказывал, что Бакланов “заморозил” проект, разработанный группой крупнейших специалистов, предполагавший сокращение и профессионализацию армии, демилитаризацию экономики и в конечном результате двойное уменьшение оборонных расходов.

Остальные фигуранты списка Горбачева не сильно удивили. Павлов и Янаев всегда были противниками радикальных реформ, хотя самостоятельно не могли бы им противостоять по причине своего фанфаронства и пьянства. Прочие представляли интересы ортодоксов. Александр Тизяков еще в декабре в ультимативной форме требовал от Горбачева покончить с забастовками и навести дисциплину на производстве и вообще в экономике. “Вы хотите меня запугать, — сказал тогда Горбачев. — Не выйдет”. Наконец, в списке значился Василий Стародубцев, председатель Союза аграрников РСФСР, Крестьянского союза СССР и тульского колхоза имени В. И. Ленина, непримиримый враг частного хозяйства и частной собственности.

Горбачев попытался убедить делегатов вынести вопрос о чрезвычайном положении на рассмотрение Верховного Совета: “Давайте обсуждать и решать”. “Ну вот вы завтра чрезвычайное положение объявите. А что дальше? Вы хоть спрогнозируйте на один день, на четыре шага — что дальше?” — говорил Горбачев. Варенников ответил, что их прислали с поручением и что Комитет не допустит, чтобы будущее страны определяли “сепаратисты” и “экстремисты”.

— Я все это уже слышал, — сказал Горбачев. — Страна отвергнет, не поддержит эти меры. Вы хотите сыграть на трудностях, на том, что народ устал, что он уже готов поддержать любого диктатора…

Но все было без толку. “Это был разговор с глухонемыми. Машина была запущена”, — вспоминал позднее Горбачев.

В 19:30 делегаты двинулись в обратный путь. Уходя, Бакланов хотел на прощание пожать руку Раисе Максимовне. Та посмотрела на него, ничего не сказала и ушла. Путчисты уехали в аэропорт Бельбек. Сидя рядом с водителем, Плеханов по радиотелефону продолжал руководить операцией по изоляции президента. На заднем сиденье заговорщики перебрасывались короткими недовольными фразами. Они-то рассчитывали, что Горбачев выполнит их требования, а он не поддался. По пути в Москву они крепко выпили.

Раиса Максимовна, дочь Ирина и помощник Горбачева Анатолий Черняев ждали у дверей кабинета, когда встреча закончится. Когда заговорщики уехали, Горбачев посмотрел на Черняева со словами:

— Ну, догадываешься, что произошло?

— Да.

Горбачев рассказал об ультиматуме заговорщиков и о своих ответах — в выражениях, которые “нельзя повторить при дамах”. Он показал жене переписанный им список путчистов, к которому приписал внизу: “Лукьянов…?” Он все еще не мог представить себе, что его близкий и давний друг, товарищ с институтской скамьи тоже может оказаться предателем.

Горбачев сказал, что не согласился ни на чрезвычайное положение, ни на возврат к диктатуре. “Я решительный противник — не только по политическим, но и моральным соображениям — таких способов решения вопросов, которые всегда приводили к гибели людей — сотнями, тысячами, миллионами, — писал он впоследствии. — От этого мы должны навсегда отказаться”.

Раиса Максимовна заметила, что лучше теперь обсуждать важное на балконе или на пляже, чтобы разговоры не были записаны “жучками”, наверняка установленными на даче.

Прибыв вечером в Кремль, вице-президент Янаев и премьер-министр Павлов (два дурака-простака в этом балагане) обнаружили за длинным переговорным столом Крючкова, Болдина, Шенина, Пуго, Язова и прочих. Лукьянов позвонил из машины и сообщил, что подъезжает. Президентское кресло во главе стола осталось незанятым.

“Вот-вот разразится катастрофа”, — объявил Крючков. Грядет вооруженное выступление против руководства страны. Повстанцы захватят ключевые объекты: Останкинскую телебашню, вокзалы, две гостиницы. У них есть все: тяжелое вооружение, ракеты. Их необходимо остановить, и на это есть всего несколько часов. Вмешался Плеханов. Они с Болдиным только что вернулись из Фороса. Горбачев болен. “У него то ли инфаркт, то ли удар, что-то в этом роде”, — подтвердил Болдин.

Янаев колебался. Он сказал, что не подпишет указ, объявляющий чрезвычайное положение и наделяющий его президентскими полномочиями. Крючков не отступал. “Неужели вы не видите? — сказал он. — Если не спасем урожай, наступит голод, через несколько месяцев народ выйдет на улицы, будет гражданская война”.

Янаев курил одну сигарету за другой. Он сказал, что хочет, перед тем как предпринимать такие действия, встретиться с Горбачевым, и вообще — он не чувствует себя “ни морально, ни по квалификации готовым к выполнению обязанностей” президента. Янаева принялись уговаривать, объясняя, что Горбачев болен и что все это временная мера.

Следователь: Что пошло не по плану?

Валентин Павлов: Большинство из присутствующих [в Кремле 18 августа] не понимали, что, собственно, происходит. Чрезвычайные меры обсуждались и раньше. Об этом говорили еще весной. Так что здесь не было ничего необычного. Но когда речь зашла о болезни Горбачева, никто не понимал, что с ним случилось, может ли он исполнять свои обязанности. Мы колебались и решили выносить вопрос на Верховный Совет. Янаев не хотел подписывать указ. Он говорил: “Ребята, я не знаю, что писать. Болен он или нет? Это же все слухи”. Остальные сказали: “Принимайте решение”. Кого он послушался? Трудно сказать.

Лукьянов на встречу опоздал. В кабинет он вошел с проектом Союзного договора и советской Конституцией под мышкой. Услышав от Лукьянова, что Верховный Совет в конце концов признает чрезвычайное положение “законным”, Янаев начал сдаваться.

“Подписывайте, Геннадий Иванович”, — торопил его Крючков.

И Янаев подписал. Дрожащей рукой он поставил свою подпись под указом, лишавшим президента власти. Затем указ пошел по кругу. Один за другим Язов, Пуго, Крючков, Павлов и Бакланов полписывали указ о введении чрезвычайного положения.

Тут в кабинет вошел Александр Бессмертных — преемник Шеварднадзе на посту министра иностранных дел. Он был в отпуске и прилетел на совещание, понятия не имея, что происходит. Крючков вышел с ним в комнату отдыха.

— Понимаете, ситуация в стране ужасная, — сказал председатель КГБ. — Надвигается хаос, кризис. Положение опасное. Люди разочарованы. Необходимо что-то предпринять, и мы решили прибегнуть к чрезвычайным мерам. Мы создали комитет, комитет по чрезвычайному положению, и я хотел бы, чтобы вы в него вошли.

— Это делается по распоряжению президента? — спросил Бессмертных.

— Нет, — ответил Крючков. — Он не способен исполнять свои обязанности. Он серьезно болен, лежит на даче.

Бессмертных попросил показать ему медицинское заключение, Крючков отказался. Явно творилось нечто странное, но Бессмертныха либо подвела интуиция, либо он почувствовал личную для себя опасность и хотел выйти из ситуации в целости и сохранности. В следующие дни министр иностранных дел сказался больным и от публичных заявлений с осуждением ГКЧП воздерживался. Но, по крайней мере, предложение Крючкова он отклонил.

— Я не стану входить в этот комитет и категорически отвергаю всякое в этом участие, — сказал он.

Они вернулись в кабинет. Крючков сообщил заговорщикам об отказе министра. Бессмертных объяснил собравшимся, что их затея приведет к изоляции страны, что последуют санкции Запада и, может быть, будет наложено эмбарго на поставки зерна. Комитетчики выглядели хмурыми. Им нужна была хотя бы видимость признания, легитимности в глазах мира и народа.

— Нам в комитете по-прежнему нужен либерал, — сказал Крючков.

“После этого так называемый комитет начал разваливаться, — спустя несколько месяцев показывал Павлов на допросе. — Все это становилось странным. Бессмертных почувствовал себя плохо. Меня, как бы сказать, вынесли из помещения. Я вообще не думал, что все примет такой вид. Если бы кто-то по глупости не решил ввести военную технику, ничего бы вообще и не случилось”.

Во время заседания Лукьянов спросил, какой у путчистов план, в чем будет состоять чрезвычайное положение. Вообще какие у них планы?

“К чему вы это спрашиваете? — рассердился Язов. — Планы есть!” Но позднее он рассказал следователю, что никакого плана у них не было. “Я-то знал, что у нас ничего нет, кроме этих шпаргалок, которые зачитывались в субботу на «АБЦ». Я вообще не считал это планом и видел ясно, что на самом деле у нас никакого плана нет”.

19 августа 1991 года

В 1:30 ночи главный редактор программы “Время” Ольвар Какучая крепко спал, когда зазвонил телефон. Звонил его начальник, председатель Гостелерадио Леонид Кравченко.

— Ольвар, какой у тебя адрес? — требовательно спросил он.

— Вы что, кого-то ко мне отправляете?

— Отправляю машину.

— Зачем?

— Объясню в Останкине.

— А это не может подождать? — спросил Какучая.

— Нет, не может, — ответил Кравченко. — Это срочно.

Ломается утренний эфир, целиком. Почему, Кравченко скажет на месте. Срочно понадобятся два диктора — мужчина и женщина, надо вызвать тех, кому быстрее доехать до телецентра.

Машина за Какучая прибыла через считаные минуты и домчала его на работу. Кравченко позвонил снова — на этот раз из служебной машины по специальной “кремлевской линии”.

— Мы едем, — сказал он. — Выходи, я дам тебе все нужные тексты.

— Когда вы будете?

— Через семь минут.

Машина Кравченко заехала на парковку. Обычно он выглядел так, как положено лощеному чиновнику в эпоху телевидения, но сейчас на нем лица не было. Он рассказал, что не успел лечь, как ему позвонили и спешно вызвали в ЦК. Там ему выдали документы — объявления о создании ГКЧП и обращение Комитета к народу. Тексты следовало зачитывать в эфире с шести утра. Общий тон на ТВ, сказали Кравченко, должен быть как в дни государственного траура: минорная классическая музыка, дикторы с бесстрастными лицами.

Какучая быстро взглянул документы. Было похоже, что их в спешке печатали на обычной пишущей машинке. Под текстами он увидел торопливый росчерк Янаева. Кравченко добавил, что к телебашне скоро подойдут танки. Из телецентра никому не выходить. Для сообщения между зданиями пользоваться подземными переходами. Ждать распоряжений.

Не успевший протрезветь Геннадий Янаев приступил к исполнению обязанностей в четыре часа утра. Через 30 минут маршал Язов разослал в войска секретную телеграмму 8825 с приказом о приведении всех воинских частей в повышенную боеготовность. Военослужащих отозвать из отпусков. Таманской мотострелковой дивизии, Кантемировской танковой дивизии, дивизии имени Дзержинского и нескольким подразделениям Рязанской дивизии ВДВ выдвинуться в Москву.

Своим подчиненным в Министерстве обороны Язов изложил сложную теорию заговора, придуманную Крючковым: близится антисоветский переворот, необходимо перехватить инициативу. “В толпе будут люди, готовые бросаться под танки или кидать коктейли Молотова, — предупредил Язов. — Никакого кровопролития, никакой резни”.

У премьер-министра Павлова выдалось кошмарное утро. Большую часть ночи он пил с Янаевым. Теперь Крючков пытался вызвать его, чтобы организовать в Кремле совещание.

Около семи утра кремлевский врач Дмитрий Сахаров был вызван к Павлову на дачу. Доктору сказали, что “Павлову плохо”.

“Павлов был пьян, — свидетельствовал позже Сахаров. — Но это было не обычное, простое опьянение. Он был взвинчен до истерики. Я ему оказал помощь”.

В казармах Кантемировской танковой дивизии, расположенной в подмосковном Наро-Фоминске, было тихо. Рядовой Виталий Чугунов, светловолосый парень из Ульяновска, крепко и безмятежно спал. Это были последние сладкие часы перед понедельничной побудкой и очередной неделей службы. Вообще Чугунов рассчитывал, что окажется среди первого поколения советских солдат, служащих мирному государству, где “новое мышление” не допустит ни нового Афганистана, ни новой оккупации Восточной Европы.

Вдруг в казарму влетел офицер с криком: “Подъем!” Не было ни путаных объяснений, ни сообщений о Горбачеве или чрезвычайном положении. “Мы все подумали, что это обычная учебная тревога, быстро встали и приготовились”, — вспоминал Чугунов. Вскоре он уже сидел в танке, и их длинная колонна двинулась к Москве. Чугунов и его товарищи удивились, увидев, что они разворачиваются на север и на большой скорости въезжают, кроша асфальт, на автостраду.

По пути Чугунов видел, что люди машут танкам и бронетранспортерам. Он слышал крики: разворачивайтесь, езжайте назад. Постепенно до молодых солдат начало доходить, что происходит. Чугунов понял это раньше других. Когда в 1968-м советская армия вошла в Прагу, его отец был танкистом. Он часто рассказывал сыну, какого страха натерпелся в тот день. Офицеры предупреждали их, что чехи будут подносить им коробки с отравленными шоколадными конфетами. И вино тоже отравят. А когда его танк с грохотом въехал в город, он услышал: “Оккупанты!”, “Свиньи, идите домой!” Теперь, глядя вперед на дорогу, Чугунов подумал, что его ждет что-то пострашнее пережитого отцом.

О перевороте объявили в шесть утра. Нервничавшие дикторы начали зачитывать документы, полученные Кравченко в ЦК:

“В тяжкий, критический для судеб Отечества и наших народов час обращаемся мы к вам! Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность! Начатая по инициативе Михаила Сергеевича Горбачева политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации общественной жизни, в силу ряда причин зашла в тупик. <…>

На глазах теряют вес и эффективность все демократические институты, созданные народным волеизъявлением. Это результат целенаправленных действий тех, кто, грубо попирая Основной Закон СССР, фактически совершает антиконституционный переворот [!] и тянется к необузданной личной диктатуре. <…>

Страна погружается в пучину насилия и беззакония. Никогда в истории страны не получали такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящие под угрозу здоровье и жизнь будущих поколений. Миллионы людей требуют принятия мер против спрута преступности и вопиющей безнравственности”.

Ельцин сидел за завтраком у себя на даче в поселке Усово, когда ему начали звонить. Быстро у него собрались Геннадий Бурбулис, Руслан Хасбулатов и другие российские чиновники, жившие неподалеку на дачах поменьше. Ельцин получал от республиканской разведки предупреждения о том, что назревает переворот. Глядя на то, как Горбачев заигрывает со своими худшими врагами, Ельцин понимал, что переворот возможен. Но все же до нынешнего момета он не думал, что это случится. А теперь нужно было действовать.

Мэр Ленинграда Анатолий Собчак узнал о путче по телефону, находясь в московской гостинице. Ему сказали, что в город входят танки. Собчак вызвал своего водителя, и они помчались к Ельцину на дачу. По пути они видели бронетранспортеры и танки. Один танк съехал в кювет и загорелся. Собчак, как и Ельцин (а также еще около 70-ти политиков, в их числе Александр Яковлев и Эдуард Шеварднадзе), входил в списки на арест, составленные КГБ. Но пока что арестованы были только несколько должностных лиц невысокого ранга. Собчак благополучно добрался до Усова.

Ельцин, по свидетельству Собчака, был собран и готов всеми возможными способами оказать сопротивление путчу. Он обзвонил глав крупнейших республик и был потрясен их невозмутимостью и нежеланием что-либо предпринимать. Они говорили, что у них пока недостаточно информации для каких-то действий. Ельцин остался один. Надевая под рубашку и пиджак бронежилет, он сказал, что вместе со своей командой едет к Белому дому — зданию российского Верховного Совета на берегу Москвы-реки. Возможно, они не отдавали себе отчета, что в точности следуют январской тактике литовцев, превращая здание парламента в баррикаду, в очаг и символ демократического сопротивления, в то же время всеми способами поддерживая связь с внешним миром. Ельцин приказал немедленно созвать российских парламетариев и открыть бессрочную сессию Верховного Совета РФ.

Когда Ельцин садился в машину, его дочь сказала: “Папа, держись! Теперь все зависит только от тебя”.

Удостоверившись, что Ельцин миновал танковую колонну, Собчак со своим водителем развернулись и поспешили в Шереметьево, чтобы улететь первым рейсом в Ленинград. В зале ожидания Собчак увидел, как к нему направляются трое охранников, и подумал, что это за ним. Оказалось — наоборот. Сотрудникам КГБ РФ были поручено проследить, чтобы мэр благополучно улетел.

В 9 утра танки окружили здание Моссовета. Солдаты сняли российский триколор и повесили вместо него советский красный флаг. Танки контролировали важнейшие места города: теле- и радиостанции, редакции газет, Ленинские горы, Белый дом. Один журналист дозвонился генералу Евгению Шапошникову, главнокомандующему ВВС. Шапошников знал о приказах Язова и о том, как тот объясняет необходимость путча, но не скрывал своего отвращения. “Пусть эти сукины сыны объяснят, что они собираются творить здесь!” — сказал он.

Пока Язов отдавал распоряжения в Министерстве обороны, а Крючков на Лубянке, Янаев сидел в своем кабинете в Кремле и гадал, что ему теперь делать.

Юрий Голик, председатель Комитета Верховного Совета по законодательству и правопорядку, беспрепятственно прошел через кремлевские ворота и немедленно отправился к Янаеву.

— Это что, путч? — спросил он.

— Да, это путч, — подтвердил Янаев.

Через некоторе время к Янаеву пришел Вадим Бакатин, член Совета безопасности при Горбачеве. Как и Голик, он остался верен Горбачеву и теперь требовал от Янаева объяснений. Даже в своем разгоряченном состоянии Бакатин заметил, как паршиво выглядит Янаев. Он мотался по кабинету, безостановочно курил, под глазами у него были мешки.

— Вадим, — сказал он, — меня в четыре ночи сюда привезли. Я сам не понимаю, что происходит. Они меня два часа уговаривали, я не соглашался, а потом согласился, все подписал.

— Кто уговаривал?

— Они.

С Янаевым связался по телефону и глава Казахстана Нурсултан Назарбаев. Тот пребывал в прострации — то ли был пьян, то ли еще что. “Он не соображал, что происходит, — рассказывал потом Назарбаев алма-атинским репортерам. — Не понимал, почему я звоню, даже кто я такой”.

Рабочий стол Янаева был завален непрочитанными бумагами, в том числе многомесячной давности. Обычно он предоставлял своим помощникам делать за него всю работу. Среди этих помощников был Сергей Бобков, сын Филиппа Бобкова, заместителя и особо доверенного лица Крючкова. И хотя в своем алкогольном и любовном угаре сам Янаев соображал плохо, он держал на столе один документ, из которого становилось ясно, что путч — дело куда более серьезное, чем этот янаевский балаган, и что его настоящие руководители — Крючков, Бакланов, Болдин и Язов — были хорошо знакомы и с историей своей страны, и с методами прежнего режима.

О некоторых аксиомах чрезвычайного положения

1. Нельзя терять инициативу и вступать в какие-либо переговоры с “общественностью”. На это часто “покупались” из-за стремления сохранить демократический фасад — и в результате общество постепенно проникалось идеей, что с властью можно спорить, а это первый шаг к последующей борьбе.

2. Нельзя допускать самые первые проявления нелояльности (митинги, голодовки, петиции) и информацию о них. В противном случае они становятся как бы допустимыми формами сопротивления, за которыми следуют более активные формы. Если хочешь обойтись “малой кровью” — “дави” противоречия в самом начале.

3. Не стесняться идти на ярко выраженный популизм. Это закон завоевания поддержки масс. Сразу же вводить понятные всем экономические меры — снижение цен, послабление со спиртным и т. д., появление хотя бы ограниченного ассортимента товаров массового спроса. В такой ситуации не думают об экономической целесообразности, темпах инфляции, других последствиях.

4. Нельзя растягивать во времени информирование населения о всех деталях преступлений политического противника. В первые дни оно жадно ловит информацию. И именно в это время на него надо обрушивать информационный шквал (разоблачения, раскрытие преступных групп и синдикатов, коррупция и т. п.) — он будет воспринят. В другие дни информация о противнике должна подаваться в иронично-насмешливом ключе: дескать, надо же, кто нами управлял. Информация должна быть по возможности наглядной и немногословной.

5. Нельзя перегибать палку с прямыми угрозами. Лучше пускать слухи о твердости власти (контроль за дисциплиной на производстве, в быту, якобы систематические массовые рейды по магазинам, местам массового отдыха и др.).

6. Нельзя медлить с кадровыми решениями и перестановками. Население должно знать, кого и за какие очевидные проступки наказывают, кто перед кем за что отвечает, к кому население может обращаться со своими трудностями.

Перед тем как уйти на работу в бюро The Washington Post на Кутузовском проспекте, Маша Липман включила телевизор и увидела, как диктор бесстрастно зачитывает объявление о вводе чрезвычайного положения. Глядя на экран, Маша сразу подумала о своих детях — шестилетней Ане и четырнадцатилетнем Грише. Она была в ужасе. В одночасье рухнули надежды последних лет. Давно еще, после многих лет раздумий, Маша и Сережа приняли решение не эмигрировать. Они связали судьбу с Москвой. Теперь Маша думала только об одном: “Неужели Ане будут так же промывать мозги, как нам? Неужели все возвращается? Уезжать? Придется уезжать? А получится ли?”

Надежда Кудинова, швея с парашютной фабрики, расположенной на окраине города, приехала утром на работу. В автобусе она краем уха слышала разговоры пассажиров: что Горбачев ушел в отставку “по состоянию здоровья”, что власть перешла к Янаеву и какому-то комитету с непроизносимым названием — “ГКЧП”! Все это казалось какой-то непонятной ерундой. Но на фабрике директор сразу устроил собрание и призвал всех поддержать этот комтитет. Он сказал, что стране нужна стабильность и производственная дисциплина.

Кудинова взглянула в окно. За окном ничего интересного не было, а по радио дикторы в который раз зачитывали указы нового комитета. Они с товарками стали обсуждать: что теперь делать, кого поддерживать? Мнения разделилиcь поровну. Половина рабочих была возмущена. Половина думала, что, может быть, без Горбачева жизнь и наладится. Может, хоть еда в магазинах появится.

Кудинова подумала, что те, кто высказывался в поддержку ГКЧП, хотели продолжать жить в пассивной стране. Рабочий день продолжался, и Кудинова услышала, что Ельцин создал в Белом доме штаб сопротивления. Она воодушилась: “Может быть, мне тоже написать какие-нибудь листовки?” По дороге домой она увидела танки и дорогу, изуродованную танковыми гусеницами. Она увидела, что у Белого дома собирается толпа, и приняла решение: она встанет на защиту президента, за которого проголосовала всего пару месяцев назад. О Михаиле Горбачеве она не думала. Она пошла к Белому дому защищать Ельцина и независимую Россию. Причем тут Горбачев? — думала она. Горбачев получил по заслугам.

Ельцин приехал к Белому дому в 10 утра. Они с председателем Верховного Совета РСФСР Русланом Хасбулатовым и премьер-министром республики Иваном Силаевым быстро написали обращение “К гражданам России”, в котором назвали путч “реакционным антиконституционным переворотом” и призвали ко всеобщей забастовке. Хасбулатов и вице-президент Александр Руцкой, ветеран Афганистана, обратились к народу из наскоро оборудованной в Белом доме радиостанции. Молодой политик-демократ Владимир Боксер начал обзванивать активистов и созывать их на защиту Белого дома. Российского министра иностранных дел Андрея Козырева Ельцин отправил в Париж, чтобы заручиться поддержкой Запада, а в случае поражения — организовать российское правительство в изгнании.

“К одиннадцати подавленность, чувствовавшаяся в городе, начала понемногу проходить, — рассказывал Сережа Иванов. — Люди в троллейбусах смеялись над танками, дразнили танкистов”. Дети забирались на бронетехнику и просили солдат научить их водить. Красивые девушки подшучивали над солдатами-срочниками, советуя им отправиться по домам и заняться чем-нибудь поинтереснее, чем сидение в танке.

Сразу после полудня на ступенях Белого дома показался Ельцин, который подошел к танку Т-72, танку 110-й Таманской дивизии, и взобрался на него. Это был незабываемый момент. Именно он задал тон всему, что происходило в следующие два дня. Перед скромной толпой защитников и журналистов Ельцин зачитал свое обращение: “Граждане России! Отстранен от власти законно избранный Президент страны… мы имеем дело с правым реакционным антиконституционным переворотом. <…> Соответственно объявляются незаконными все решения и распоряжения этого комитета. <…> Призываем граждан России дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию”.

Затем на танк взобрался генерал Константин Кобец, председатель Госкомитета РСФСР по оборонным вопросам (его Ельцин на следущий день назначил министром обороны РСФСР). Он обратился не только к гражданам России, но и к солдатам. “Я как армейский генерал утверждаю, — сказал он, — что никто не посмеет поднять руку на народ или на законно избранного президента России”. Кобец командовал батальоном, вошедшим в Прагу в 1968 году, но теперь, сказал он, повторять ошибок он не станет. Он пообещал организовать военное сопротивление и попытаться убедить офицеров и войска, что они как солдаты и граждане не должны подчиняться приказам хунты.

В последние месяцы Ельцина критиковали за то, что он слишком заигрывает с армией. Во время избирательной кампании он часто навещал такие места, как военные базы под Тулой. Вопреки возражениям многих радикалов в Верховном Совете он назначил вице-президентом Руцкого. Теперь он рассчитывал на дивиденды. Руцкой откликнулся молниеносно. Он выступил по радио с обращением: “Товарищи! Я, офицер Советской армии, полковник, Герой Советского Союза, прошедший огненные дороги Афганистана, познавший ужасы войны, призываю вас, моих товарищей-офицеров, солдат, матросов, не выступать против народа, против ваших отцов, матерей, братьев и сестер”.

Снаружи Белого дома демонстранты радовались: десять танкистов Таманской дивизии развернули пушки своих танков в обратную сторону, от Белого дома. Те, кто приехал штурмовать парламент, теперь были готовы его защищать.

Рядовой Чугунов сидел в своем танке на Ленгорах. Он рассказывал, что поначалу ему было по-настоящему страшно. Люди потрясали в воздухе кулаками и кричали: “Не стреляйте в народ! Не слушайтесь ваших офицеров!” Женщины плакали. Но потом солдатам стали нести еду, в жерла пушек вставляли цветы, им раздавали листовки из Белого дома, в которых Ельцин требовал от армии быть верной своей присяге народу.

Солдаты разрядили автоматы Калашникова и убрали их подальше. “Может, развернемся и домой?” — спрашивали они друг друга. Чугунову и его друзьям было стыдно. Они уверяли людей вокруг, что не опозорят своих отцов, не станут стрелять в свой народ.

В полдень Ельцин выступил по радио с обращением к солдатам и офицерам вооруженных сил, КГБ и МВД: “Военнослужащие! Соотечественники! <…> В тяжелый миг выбора не забудьте, что вы давали присягу на верность народу. Народу, против которого пытаются обратить ваше оружие. Можно построить трон из штыков, но долго на нем не просидишь. <…> Дни заговорщиков сочтены. <…> Над Россией, над всей страной сгустились тучи террора и диктатуры. Но они не могут превратиться в вечную ночь… наш многострадальный народ вновь обретет свободу. Теперь уже — раз и навсегда! Солдаты! Верю: в этот трагический час вы сумеете сделать правильный выбор. Честь и слава российского оружия не будет обагрена кровью народа”.

Отставной лейтенант из таманских — “Баскаков моя фамилия, вот наколка” — принял командование взводом гражданской обороны № 34. Он гордился тем, что первыми на сторону сопротивления перешли его ребята, таманские. Год назад Баскаков вышел из партии, а сегодня чувствовал, что его долг “как христианина” — прийти на баррикады. Не сказав ни слова семье, он просто вышел из квартиры и на метро доехал до Белого дома. Подчиненные Баскакова, орава бывалых афганцев, заняли посты у входа № 22, через который проходили всякие шишки вроде Шеварднадзе и Попова.

В окнах гостиницы “Мир”, расположенной поблизости от американского посольства, баскаковские вояки заметили снайперов. Уже много лет американские дипломаты предполагали, что из этой гостиницы КГБ ведет за посольством наблюдение. Отряд Баскакова был вооружен чем попало: пистолетами с черного рынка, ножами, милицейскими дубинками, у нескольких человек нашлись автоматы. Если будет штурм, от них останется мокрое место — они прекрасно это понимали. Это понимали все. Баскакова трогало именно сочетание героизма и фатализма, особенно у молодых ребят, перешедших на сторону сопротивления. “Я раньше к молодежи относился не очень, — говорил он. — Но у нас тут были байкеры, рокеры всякие, которые ездили на своих мотоциклах в разведку и привозили нам сведения о передвижении войск. А девчонки, которых люди обычно обзывают проститутками, приносили нам поесть и попить”.

К Белому дому постепенно сходились граждане: сначала одна-две тысячи, потом их стало тысяч десять. К концу дня собралось порядка 25 тысяч человек. По совету военных они начали возводить баррикады из всего, что было под рукой: арматуры, бетонных блоков, ржавых ванн, кирпичей, стволов деревьев, даже булыжников с ближайшего моста — на котором в 1905-м стояли революционеры. Лидер шахтерской забастовки Анатолий Малыхин появился в футболке с логотипом и лозунгом Независимого профсоюза горняков (“Стоим вместе, падем поодиночке”). Он зашел в Белый дом и быстро раздобыл автомат. Он сказал, что еще два года назад, когда начались первые забастовки горняков, чувствовал, что дело кончится этим.

В ленинградском аэропорту Собчака встретили его помощники. Они сказали, что командующий войсками Ленинградского военного округа Виктор Самсонов уже выступил по телевидению и объявил, что власть от Горбачева перешла к ГКЧП и в стране введено чрезвычайное положение. Войска в городе еще не появились. Собчак помчался прямиком в штаб Ленинградского военного округа. В штабе свою охрану он оставил внизу. Позднее о переговорах он вспоминал:

“Вижу, что растерялись, и с порога не даю им открыть рты. Объясняю, что, с точки зрения закона, все они — заговорщики и, если хоть пальцем шевельнут, их будут судить, как в Нюрнберге нацистов. Укоряю Самсонова: мол, вспомните, генерал, о Тбилиси… Вы же там 9 апреля 1989 года чуть ли не единственный вели себя как разумный человек, от исполнения преступного приказа уклонились, остались в тени… Что ж вы теперь? Связались с этой бандой. Это же незаконный комитет!”

— А почему незаконный? — возразил Самсонов. — У меня есть распоряжение. Есть шифрограмма. Показать не могу. Она секретная.

Собчак продолжил наседать. Он напомнил Самсонову, как генерал Родионов в Тбилиси в апреле 1989 года превысил приказ и превратил мирную демонстрацию в побоище.

— Что вы на нас голос повышаете? — возмутился первый секретарь Ленинградского обкома Борис Гидаспов.

— А вы вообще молчите! — отрезал Собчак. — Не понимаете, что своим присутствием вы приканчиваете вашу собственную партию?

До конца встречи Гидаспов только ерзал в кресле, как после порки.

Перед Самсоновым стоял выбор. Его приверженность имперскому духу и дисциплине склоняла его на сторону Язова и Крючкова. На стороне Собчака, которого поддерживали ленинградцы, были его совесть и ответственность перед историей. Возможность этого выбора была итогом последних шести лет. И генерал свой выбор сделал почти с легкостью. Он согласился с Собчаком и отдал приказ войскам не входить в город. Ленинград, вскоре снова ставший Санкт-Петербургом, был спасен.

Тем же вечером Собчак, выступая в ленинградской телепрограмме “Факт”, назвал заговорщиков “бывшими министрами” и “гражданами” — так в России прокуроры обращаются к обвиняемым.

Заговорщики продолжали звонить Самсонову, но он держался стойко. Собчак был доволен. “Генерал, — сказал он, — вы же видете, эти люди — просто ничтожества! Даже если они возьмут власть, они ее не удержат”.

Вожди хунты почти сразу оказались не способны воспроизвести рецепты Ленина или Ярузельского. Почти все лица из списка на арест оставались на свободе и активно участвовали в организации сопротивления. Редакторы нескольких либеральных газет, в том числе “Московских новостей”, уже готовили выпуск объединенной подпольной “Общей газеты”, редакторы “Независимой” также обратились к опыту самиздата. Оппозиционные радиостанции, особенно “Эхо Москвы”, исчезали из эфира на несколько часов и затем возвращались. Телефоны, факсы и телексы в бюро иностранных новостных агентств работали исправно. CNN, BBC, “Радио Свобода”, “Голос Америки” подробно освещали все происходящее. Репортеры пользовались телефонами внутри Белого дома и без проблем передавали в эфир репортажи.

В редакциях главных советских газет ситуация была сложнее. Хунта распорядилась закрыть основные либеральные издания, а в многотиражных партийных и правительственных газетах печатать исключительно их декреты и лживые репортажи о том, что в стране все нормально и спокойно. “Советская Россия” с радостью приняла эти условия, другие газеты сотрудничали не так охотно. А в “Известиях” разгорелась война.

“Известия” были одной из самых парадоксальных институций в стране. С одной стороны, газету возглавлял Николай Ефимов — бесстыдный подхалим. Покровительствовал ему председатель Верховного Совета Лукьянов. Ефимов с готовностью брал под козырек: из 30 зарубежных корреспондентов “Известий” около 15 были сотрудниками КГБ. Хотя в редакции больше не сидели государственные цензоры, Ефимов легко справлялся с их работой сам. Он сразу снимал из номера статьи, которые, по его мнению, могли скомпрометировать или как-то задеть тех самых людей, которые теперь возглавили переворот. С другой стороны, в “Известиях” работало множество талантливых людей. Михаил Бергер публиковал острейшие статьи об экономике. Андрей Иллеш написал несколько статей о сбитом южнокорейском “боинге”, которые были гораздо подробнее и беспощаднее в отношении советского руководства, чем все, что было опубликовано на эту тему на Западе. Лучшие, честные журналисты и редакторы “Известий” Ефимова презирали. Они думали, что могли бы подавать новости гораздо лучше, чем молодые нонконформисты из “Независимой газеты”. Если бы только им это позволили.

Где-то в час дня разгорелась баталия в наборном цехе “известинской” типографии на Пушкинской площади. Журналисты принесли в редакцию призыв Ельцина к сопротивлению путчистам. Печатники набрали воззвание для вечернего выпуска газеты. Но заместитель Ефимова Дмитрий Мамлеев потребовал не ставить в номер ельцинский текст.

Наборщики разозлились. Мастер цеха Павел Бычков сказал:

— Мы голосовали за Ельцина! В номер идут документы ГКЧП. Но сегодняшнее заявление Ельцина — это тоже документ, и мы настаиваем на его публикации.

— Это не ваша работа — решать, что публиковать в газете, — ответил начальник цеха Евгений Геманов, один из людей Ефимова. — Это дело руководства. Ваша работа — печатать то, что вам скажут.

— Вы можете нас пристрелить, но мы не выпустим газету без Ельцина! — заявил верстальщик Бученков. — Мы живем по-скотски, в нищете, и мы не хотим, чтобы наши дети жили так же!

Ефимов пропустил начало сражения, потому что мчался в Москву из отпуска. Как только он вошел в цех, его обступила группа журналистов. Они требовали напечатать обращение Ельцина. Ефимов наотрез отказался и собственноручно рассыпал набор.

В других обстоятельствах он одержал бы победу. Но в этот раз наборщики, как шахтеры в Сибири или заводские рабочие в Минске, заявили, что скорее лишатся работы, чем сдадутся. И скорее сломают печатные станки, чем напечатают номер “Известий” без обращения Ельцина.

Номер вышел с двадцатичасовым опозданием. Он появился в московских киосках, во всех городах и селах СССР. Заявления ГКЧП заняли всю первую полосу. На второй странице был ельцинский призыв к сопротивлению.

Путчисты решили, что пора показаться журналистам. Во второй половине дня они организовали пресс-конфененцию в здании МИДа. Место было выбрано из стратегических соображений: представить ситуацию как нормальную, словно происходил не путч, а законная, конституционная передача власти. Для путчистов это был шанс стать гвоздем вечерних новостных телепрограмм во всем мире, затмить дневное выступление Ельцина, который, будто Ленин на Финляндском вокзале, обратился к народу с бронетехники.

Крючков, не в пример остальным, в первые часы переворота пребывал в эйфории. Ни забастовок, ни демонстраций! Радикальные главы республик, как, скажем, Звиад Гамсахурдиа, никак против переворота не выступили. В те же часы Янаев бесцельно шатался по своему кабинету и по кремлевским коридорам. Решения принимал не он. Но на пресс-конфененции именно он становился главной фигурой, именно он должен был убедить журналистов и телезрителей, что все находится под контролем.

Проблема была в том, что Янаев не мог контролировать даже себя. Он шмыгал носом, как завзятый героинщик, которому нужна доза, а его руки на столе ходили ходуном, как два оживших попрыгунчика. Янаев стал провалом с самого начала: его ответы были неприкрытой ложью, а попытки имитировать спокойствие отдавали истерикой. Журналисты, за исключением отъявленных ретроградов, не выказывали страха и не демонстрировали уважения, задавая ему вопросы. Они даже смеялись над ним! Смеялись, хотя у Горбачева к тому времени был отобран “ядерный чемоданчик” с кодами запуска ракет, пусковые кнопки находились в руках армии и КГБ, а хунта — теоретически — контролировала огромный ядерный арсенал!

В середине этой катастрофической пресс-конференции Янаев дал микрофон 24-летней журналистке из “Независимой газеты” Татьяне Малкиной. Всего за год до этого Малкина работала на секретарской должности в “Московских новостях” и делала черновую работу, подбирая материал для старших газетчиков. Теперь она была штатным репортером самой острой московской газеты. Поднявшись с места и взяв микрофон, Малкина в упор посмотрела на пьяноватого узурпатора.

“Скажите, пожалуйста, — произнесла она, — понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот? И какое из сравнений вам кажется более корректным — с 17-м или с 64-м годом?” То есть — с большевистским переворотом или со снятием Хрущева?

Человек, согласившийся играть роль монарха, скорбно посмотрел на свои неспокойные руки. Казалось, он силился понять, перестанут ли они, наконец, дрожать.

А в Министерстве обороны Дмитрий Язов смотрел пресс-конференцию вместе с женой Эммой. Глядя на этот жалкий спектакль, она плакала и умоляла мужа позвонить Горбачеву и прекратить путч.

“Дима, с кем ты связался! — сквозь слезы говорила она. — Ты же над ними всегда смеялся. Позвони Горбачеву…”

Но маршал объяснил жене, что это невозможно: с Горбачевым нет связи.

На третьем этаже Белого дома Ельцин, сидя в импровизированном командном пункте, подписал указ о создании “запасного”, теневого правительства и отправил 23 человека из правительства и вооруженных сил России на Урал, чтобы там, в 55 километрах от Свердловска (где Ельцин прожил много лет), подготовить секретную штаб-квартиру для этого правительства.

“Идея заключалась в том, чтобы действовать от имени российского правительства, если Белый дом падет”, — вспоминал ельцинский советник по экологии Алексей Яблоков — один из тех, кто полетел в Сверловск. Разместившись на девятиметровой глубине в бункерах, построенных во время холодной войны, теневое правительство начало рассылать факсы и телексы в местные организации и правительственные органы Советского Союза с призывами не подчиняться указам хунты.

Командующим войсками Приволжско-Уральского военного округа был один из самых реакционных генералов в стране — Альберт Макашов. Он состязался с Ельциным на выборах президента, предложив чисто сталинистскую платформу. Теперь Макашов требовал от подчиненных арестовывать всех подозрительных личностей, в том числе “космополитов” (сталинский эфемизм, обозначавший евреев). Но уральские военные его приказы проигнорировали. Сердца свердловчан принадлежали Ельцину. На главной площади города прошла демонстрация против хунты: вышло больше 100 000 человек. Никого не арестовали.

На 18:00 Валентин Павлов назначил заседание Кабинета министров. Министр природопользования и охраны окружающей среды Николай Воронцов — единственный министр, не состоявший в КПСС, — делал во время этого заседания записи. Часть из них он прочитал мне и Маше до того, как они были напечатаны в газетах несколько дней спустя.

Воронцов рассказал, что голоса министров слились в почти согласный хор. Все, кроме трех человек, заявили о полной поддержке ГКЧП. После того как Павлов повторил небылицы о “контрреволюционерах” со “Стингерами” и злобными намерениями, министры один за другим поднимались и объявляли, что ГКЧП — их последняя надежда. Они, в общем, не скрывали, что больше всего хотят сохранить свои кресла и остатки привилегий. Типичным было выступление председателя Госкомитета по химии и биотехнологиям Владимира Гусева. Он сказал коллегам: “Если мы отступим хоть на йоту, мы пожертвуем службой, жизнью. Больше шансов у нас не будет”.

После заседания Павлов поговорил по телефону с Язовым. Язов сразу понял, что премьер-министр, которого в народе прозвали Свиноежиком, уже снова пьян.

“Всех арестовать!” — крикнул Павлов в трубку.

Язов понимал, что дела плохи. Где же был тот план? Маршал начинал думать, что путчу лучше провалиться, чем победить. Но он все-таки продолжал действовать.

Разумеется, хунта прекратила вещание нового телевидения РФ. Теперь у зрителей не было возможности видеть раскованных ведущих новостной программы “Вести”. Как в старые времена, работало только Центральное телевидение, а новости сообщало только “Время”.

Даже лучшие из режиссеров и репортеров, работавших во “Времени”, понимали, что проявить геройство никак не смогут. Призвать в эфире к сопротивлению они не могли. ЦТ было наводнено информаторами, агентами, сотрудниками КГБ. Неподконтрольный выход с новостями в эфир был просто невозможен. Да и к тому же все особо несогласные давно ушли в “Вести” или в другие, более либеральные программы.

Но молодой репортер “Времени” Сергей Медведев, посмотрев трансляцию CNN, решил, что попробует что-то сделать. У него было задание: подготовить сюжет для девятичасового выпуска на тему “Сегодня в Москве…”. Идея была, как он понял, продемонстрировать спокойную обстановку в городе, “нормальное течение жизни”. В принципе это была правда. Почти везде в Москве, как и во всей стране, жизнь как будто шла своим чередом. Люди вышли на работу. Кто-то смотрел телевизор и читал газеты, пытаясь понять, что происходит. Миллионы людей думали, что, может быть, переворот принесет что-то хорошее, а еще миллионам было просто наплевать. Но Медведев хотел дать полную картину. Он вставил в репортаж кадры, снятые возле Белого дома: баррикады, протестующие. Он показал даже Ельцина на танке. Все это он отдал редакторам, надеясь на лучшее.

Режиссер Елена Поздняк, ветеран “Времени”, также решила, что постарается сохранить хотя бы какое-то подобие объективности. Кравченко и его заместители попросили ее, если это технически возможно, вырезать из пресс-конференции дрожащие руки Янаева, смех в зале, непочтительность корреспондентов. Сделать это было легко, но Поздняк подумала: “Пусть видят как есть!” Ей надоело лгать. В брежневские годы она каждый день чистила речи вождей, убирая заикания и оговорки. Брежневский прононс напоминал речь престарелого крокодила. Тут требовалась особая отделка. “У него было любимое слово «компетентность», которое он произносил с лишней буквой н: «компентентность», — вспоминала Поздняк. — Мне приходилось искать другое выступление, где он произносил это слово правильно, а затем вырезать его и вставлять в нужное место так, чтобы никто не заметил”. Но сейчас она не собиралась заниматься такой филигранной работой.

Заместитель Кравченко Валентин Лазуткин, который был до некоторой степени либералом, тоже внес свою лепту. Его личный протест для стороннего наблюдателя был почти или вовсе не заметен. Программа была забита заверениями в верности путчистам и лояльными комментариями, но Лазуткин дал в эфир и репортаж Медведева, и кадры с пресс-конференции: на трясущиеся руки Янаева смотрела вся страна.

“Люди увидели, что Ельцин жив, что он на свободе и занят делом, а значит, надежда есть”, — рассказывал Лазуткин. В следующую секунду после окончания программы посыпались звонки: три члена политбюро и, хуже всего, министр внутренних дел Борис Пуго.

Пуго был вне себя. “Московский репортаж — прямое предательство! — гремел он. — Вы инструктировали людей, куда идти и что снимать. Вы ответите за это!”

Потом позвонил и Янаев. Он не знал, что говорить. Лазуткин вежливо поинтересовался, как ему понравилась программа.

— Я смотрел, — отвечал Янаев. — Хорошее, взвешенное освещение событий. Представлены разные точки зрения.

— А мне сказали, что меня за это накажут, — заметил Лазуткин.

— Кто сказал? — спросил Янаев. — Из ЦК? Да пошли они…

Той ночью у Лазуткина появился новый закадычный друг: полковник КГБ. Полковник тенью следовал за Лазуткиным, присутствовал при всех его разговорах, наблюдал за тем, как он принимает решения.

— Зачем вы здесь? — спросил его Лазуткин.

— Ради вашей безопасности, — ответил полковник.

Но вскоре поведение кагэбэшника начало меняться. Путч дышал на ладан, и Лазуткин с полковником уже улыбались друг другу. А потом на столе появилась бутылка — вечный мужской примиритель.

— Ваше здоровье! — сказал охранник.

— Ваше здоровье! — откликнулся человек, показавший зрителям Старшего Брата без штанов.

Сын Лазуткина гордился тихим бунтом своего отца, но не мог позвонить и сказать ему об этом. Он был у Белого дома, на баррикадах.

20 августа 1991 года

Все три дня путча Ельцин не спал. Ранним утром 20 августа он и его помощники выглянули в окно, обозревая баррикады. Вокруг Белого дома на ночь оставались люди: около десяти тысяч человек. Они сидели вокруг портативных радиоприемников и костров. Но осажденные нервничали. Им нужны были громадные толпы сторонников. А полагаться приходилось на очень сомнительный фактор в истории России: непреклонную волю народа к свободе.

Встречаясь в коридорах, взвинченные люди обменивались слухами. Мужчины в возрасте были обвешаны оружием, которое не держали в руках со времен службы в армии. К ветеранами-афганцам присоединились несколько сотен молодых ребят, работавших в новых сыскных или охранных агентствах, таких как “Колокол” и “Алекс”. В кабинетах по углам, под столами секретарш скапливались груды автоматов, гранат, коктейлей Молотова. Мстислав Ростропович, пару лет назад игравший на виолончели на развалинах Берлинской стены, теперь приехал на родину и несколько часов просидел с автоматом Калашникова в руках, охраняя кабинет Ельцина. В Белом доме собрались известные шестидесятники: Юрий Карякин, Алесь Адамович. Были здесь и политики нового поколения: румяный Сергей Станкевич в кожаной куртке напоминал председателя студенческого совета, который хочет выглядеть крутым; Илья Заславский, хромая, ходил из кабинета в кабинет; ответственный секретарь Конституционной комиссии Олег Румянцев и юрист Сергей Шахрай, склонившись над столами, писали для Ельцина проекты указов.

Люди Ельцина оперативно получали информацию обо всех значимых текущих событиях. Военные звонили с разведданными, российский КГБ делился сведениями о Крючкове. Тем временем в Министерстве обороны Язов негодовал по поводу недостаточной поддержки со стороны КПСС и пассивного сопротивления некоторых его генералов. Из воинских частей один за другим поступали доклады, что там “не готовы” переходить к наступательным действиям, да он и сам понимал, что все пошло не так и что “море крови” принесет не победу, а только еще больший позор.

По мере того как на улицах появлялся общественный транспорт, движение становилось интенсивнее, и у Белого дома, к радости его обитателей, собиралось все больше людей. Листовки распространялись на станциях метро и автобусных остановках. Люди узнавали правду о том, что происходит и что можно сделать. На 10:30 утра Ельцин назначил митинг.

Он обратился к людям с балкона Белого дома, над которым развевалось огромное полотнище с российский триколором. С воинственным видом, возвышаясь над пуленепробиваемым щитом, Ельцин звучным голосом заявил: “Хунта захватила власть без сопротивления и считает, что так же без сопротивления сможет ее удержать”.

“Разве Язов не обагрил руки кровью жителей других республик? Разве не запятнал себя кровью Пуго в Прибалтике и на Кавказе? <…> [Российские] прокуратура и МВД получили распоряжения: все, кто исполняет приказы самозванного комитета, будут преданы суду!

Войска отказались слепо подчиняться путчистам. Я считаю необходимым поддержать эти войска и вместе с ними способствовать сохранению порядка и дисциплины… Я убежден, что здесь, в демократической Москве, агрессия консерватиивных сил не пройдет. Победит демократия. И мы будем оставаться здесь, пока члены хунты не предстанут перед судом!”

Это была не бог весть какая речь, но 100 тысяч демонстрантов увидели символ своих надежд — человека, ради которого они сейчас рисковали. Каковы бы ни были промахи и недостатки Ельцина, сейчас он олицетворял демократию. Избрали его, а не Горбачева. Из всех, кто выступал с балкона, только Елена Боннэр, вдова Сахарова, отнюдь не симпатизант Горбачева, упомянула об этом человеке, который теперь томился в роскошной форосской тюрьме. “У меня были разногласия с Горбачевым, — сказала она, — но он президент нашей страны, и мы не можем позволить прийти к власти сборищу бандитов”.

Олег Калугин, сумевший ускользнуть от рук своих бывших коллег из КГБ, представил некоего генерал-полковника, который обратился к “Володе” Крючкову с призывом прекратить обреченный путч. Любимый в народе комик Геннадий Хазанов изобразил Горбачева (как Рич Литтл изображал Никсона). Пересыпая свою речь фрикативным “г” и грамматическими ошибками, Хазанов произнес голосом Горбачева: “Со здоровьем у меня все в порядке, а чистую политику нельзя делать трясущимися руками”.

Затем у микрофона встал Евгений Евтушенко — поэт, в равной степени непочтительный к власти и склонный к саморекламе.

Нет,

Россия не встанет опять на колени на вечные годы.

С нами — Пушкин, Толстой.

С нами — весь пробужденный народ,

И российский парламент,

как раненый мраморный лебедь свободы,

защищенный народом,

в бессмертье плывет.

Это были далеко не худшие стихи Евтушенко, и митингующим они понравились. Мне, впрочем, больше по душе были авторские частушки, уже ходившие по Москве. Например:

Нам порядок обеспечен,

Комитет нам друг и брат!

Он немного пиночетен

И слегка хусейноват .

Моросил холодный дождик. Через Кутузовский проспект и мост я прошел к Белому дому. По дороге я видел молодых людей — лет по 20 с небольшим, хорошо одетых молодых советских бизнесменов. Они несли из соседней “Пиццы Хат” коробки с пиццей. Другая группа рублевых миллионеров отправилась за провизией в “Макдоналдс”.

Я оставался у Белого дома до ночи. В 16:00 прошел слух, что в здание зашли переодетые в штатское гэбэшники, но их поймали. Потом Ельцин поговорил по телефону с премьер-министром Великобритании Джоном Мейджором и рассказал ему, что к Белому дому движутся танки. Затем оказалось, что это неправда. В Кремле тем временем занимались другими делами. Янаев звонил Саддаму Хусейну и обещал восстановить добрые отношения с Ираком. В итоге путч поддержали Хусейн, Муаммар Каддафи и Фидель Кастро.

Ранним вечером по факсу и телексу начали поступать первые заявления в поддержку сопротивления. Лидеры Казахстана, Украины и других республик, немного поколебавшись, высказались против хунты. Даже председатель украинского КГБ генерал Николай Голушко специально позвонил сказать, что не поддерживает путч. Не менее важным было то, что заговорщики проявляли нерешительность и слабость. Стало известно, что Павлов госпитализирован “с высоким давлением”. Ходили слухи, что Язов и Крючков подали в отставку. Вечно скользкий Лукьянов сообщил одному из помощников Горбачева, что не имеет к путчу никакого отношения. Военачальники, поддерживавшие правительство России, смелели с каждым часом. Генерал-майор Павел Грачев, командующий Воздушно-десантными войсками СССР, несколько раз отказывал командующему сухопутными войсками Варенникову, который просил его подготовиться к атаке на Белый дом. Командующий авиацией Евгений Шапошников даже отдал своим подчиненным приказ быть готовым сбивать вертолеты, летящие к Белому дому. Позже Шапошников признался, что даже думал, если заговорщики пойдут на штурм Белого дома, в ответ произвести воздушный налет на Кремль.

В импровизированном штабе Ельцин, Кобец и Руцкой понимали, что если Белый дом будут штурмовать, то уже скоро — этой ночью. Тем временем вокруг здания собиралось все больше народу. Некоторые комментаторы на Западе говорили, что Москва реагировала на происходящее не так бурно, как Прага в 1989-м, когда на улицы высыпало практически все население города. Это, конечно, верно. Но чехи могли быть уверены, что руководители страны не призовут армию для их подавления. А в Москве находился 50-тысячный контингент, танки стояли у Манежа, Красной площади, на Садовом кольце, на Ленинских горах, в других местах, так что никаких гарантий не было. И какие могли быть гарантии после Баку, Тбилиси, Вильнюса, Риги и Оша?

Вокруг Белого дома люди бродили между баррикадами, шлепая по лужам. Каждую минуту возникали новые слухи и тут же транслировались по радио. Появились самозванные вожаки: они выкрикивали что-то в мегафон — смысла в их заявлениях было мало, но атмосферу это накаляло. Даже просто находиться в такой толпе было нелегко. В какие-то моменты становилось томительно скучно, а потом вдруг появлялся новый тревожный слух, и ты чувствовал, как у тебя стягивает кожу и ты цепенеешь, как перед прыжком с высоты или неминуемой дорожной аварией. Один афганец в потертом камуфляже стоял с палкой в одной руке — для самозащиты и бутылкой водки в другой — для храбрости. Самым успокоительным был вид солдат, подсаживавших детей на броню и заигрывавших с девушками. Вот это внушало надежду.

А еще надежду внушала решимость людей. Возле баррикады на Кутузовском проспекте я встретил женщину средних лет по имени Регина Богачева. Она сказала, что скорее ляжет под танк, чем сдвинется с места. “Я готова умереть вот здесь, на этом самом месте. Я отсюда не уйду. Мне 55 лет, и всю мою жизнь мне в голову вбивали, что надо быть послушным и выполнять команды. Пионеры, комсомол, профсоюзы, КПСС, — все они учили не сопротивляться, не давать сдачи. Быть советским человеком — значило быть винтиком в механизме. А в понедельник утром мне позвонила подруга и сказала: «Включай радио». Но мне и не нужно было его включать. Я слышала грохот собственными ушами. Вышла на балкон и увидела, как по Можайскому шоссе идут танки. Это нелюди! Они всегда считали, что с нами можно делать что угодно! Скинули Горбачева, а теперь угрожают правительству, которое я выбирала! Плевала я на комендантский час. Если будет надо, брошусь под танк. Если понадобится, умру прямо здесь”.

Баталии в редакциях газет тем временем разгорались.

Янаев позвонил Ефимову в “Известия” и приказал больше не печатать указов Ельцина и вообще ничего без санкции хунты. Ефимов, разумеется, с готовностью согласился. Когда одна из сотрудниц “Известий” сказала Ефимову: из-за вашего постыдного поведения “никто из нас не будет свидетельствовать в вашу пользу, если вас будут судить”, тот ее уволил. Он собирался безоговорочно исполнять распоряжения хунты.

Сотрудники “Независимой газеты” день и ночь были “в поле”. Они лихорадочно работали, особенно после того, как обнаружилось, что руки у хунты трясутся. Это был их звездный час. 25-летний политобозреватель Владимир Тодрес сказал, что он и его коллеги рассматривали переворот как ключевое событие в жизни целого поколения, как аналог — в эпоху уличной и медийной активности — XX съезда, который был ключевым событием для поколения оттепели: Карпинского, Горбачева и других. “Для нас путч не просто политика, — говорил потом Тодрес. — Говоря по правде, мы политику ненавидим. Но тут была угроза «поколению Pepsi». Байкеры опасались за свои мотоциклы. Молодые бизнесмены — за свой рынок. Даже рэкетиры, смекнув о своей выгоде, пришли защищать Белый дом. Проститутки, студенты, ученые — все чего-то ждали от новой жизни, и мы не собирались отдавать все это старикам. И вообще — было похоже на отличное кино. Жизнь и искусство перемешались. Мои друзья, которые были в это время за границей, рвали на себе волосы — но не из-за страхов, а потому что пропускали такое. Не попали в кино”.

Роль журналистов в этом кино была великолепной. В первый день путча главный редактор “Независимой” Виталий Третьяков решил не нарушать запрет ГКЧП. Он рассуждал так: быстрые необдуманные действия могут поставить под удар редакцию и погубить газету. Некоторые молодые репортеры пришли от этого решения в ярость, особенно узнав, что наборщики в “известинской” типографии готовы нарушить запрет и печатать их газету. Но Третьяков настоял на своем. Однако 20 августа уже становилось ясно, что у заговорщиков нет ни политической воли, ни механизмов, чтобы начать полномасштабные гонения на прессу. Тогда Третьяков и его команда выпустили размноженный на копировальных аппаратах номер “Независимой газеты” с заголовком на первой полосе: “Бессильный переворот: он еще длится”. В номер заверстали новости о происходящем в Москве и в других городах. Несколько тысяч читателей, сумевших раздобыть экземпляр подпольной газеты, поняли, что действия путчистов сосредоточены главным образом в Москве. Другими местами, где происходили какие-то события, были столицы балтийских республик — там войска оцепили телецентры и другие важные объекты, и Татарстан, власти которого решили, что у них скорее получится стать независимыми от России, если они поддержат переворот. Из атаки на Ленинград ничего не вышло, а в Казахстане, Украине и в других республиках, несмотря на первоначальные колебания руководства, никакие предписания хунты исполнены не были. Практически на всей территории страны люди жили обычной жизнью. Да и в Москве, удалившись на некоторое расстояние от центра, нельзя было догадаться, что произошел путч.

Однако в центре города журналистам “Независимой” работы хватало, особенно Сергею Пархоменко и военному обозревателю Павлу Фельгенгауэру. Во время осады Белого дома Фельгенгауэр постоянно находился внутри, в комнате, превращенной в “командный пункт”, где ельцинский военный штаб вырабатывал оборонную стратегию. Фельгенгауэр, грузный мужчина, свободно говоривший по-английски, не думал, что станет журналистом и военным экспертом. Он был кандидатом биологических наук и добился “определенной международной известности”, защитив диссертацию “Динамика синтеза РНК в процессе созревания ооцитов амфибий”. Мне он разъяснял: “Я ушел из науки, потому что здесь заниматься ею стало невозможно. У нас не было денег даже на пробирки и на корм лягушкам. Поэтому я стал журналистом. Мне всегда нравилось писать”.

Военными предметами Фельгенгауэр увлекался, как американские дети увлекаются бейсболом. Это была игра, комбинация из действий и вычислений. “Павел — как мальчишка, любящий играть в солдатики. Большой 40-летний мальчик, вундеркинд, — говорил Пархоменко. — Ему нравится переворот, потому что можно одновременно играть в солдатики и работать военным корреспондентом”.

Пархоменко не разделял приподнятого настроения, в котором пребывали некоторые его коллеги. “Лично мне было страшно, — признавался он после провала путча. — Я думал, что это конец. Они говорят: не было ничего страшного, никакой опасности. Но это же смешно! Это была война нервов, опасная телефонная война. По телефону передавали приказы и контрприказы. Когда стало известно, что к Белому дому идут танки, российское правительство распорядилось выставить вокруг здания ряд канистр с бензином, чтобы при атаке произошел колоссальный взрыв. Все это время они увеличивали риск кровопролития, устрашая КГБ и путчистов и в сущности используя безоружных людей как щит”.

В Форосе Горбачев слушал радио по транзистору Sony. Несколько раз в день он передавал своим тюремщикам требования: освободить его и дать обратиться к народу. Раиса Максимовна просила его не есть ту еду, которую ему приносят, а есть ту, которой кормят охранников. Она боялась, что мужа отравят или застрелят. “Мы пытались сохранять спокойствие, — вспоминала она потом. — Пытались придерживаться обычного распорядка”. Но это было невозможно. Она страдала еще и оттого, что у нее на время отнялась рука — вероятно, на нервной почве. Поздно ночью зять Горбачева Анатолий снял на видеокамеру обращение Горбачева, о котором сам генсек думал как о своем последнем слове. Он рассказал, что ответил заговорщикам отказом и не отступил от своих принципов.

“Отключены все телефоны правительственной связи… Самолет, который прибыл, чтобы я отбыл в Москву, отозван”.

Горбачев с зятем сделали четыре копии пленки и разрезали их на части. Они надеялись как-то спрятать их и переправить в Москву.

“Меня изолировали от общества, я лишен связи… Все, кто здесь со мной, также находятся, по сути дела, под арестом”.

Помощник Горбачева Черняев предложил: может быть, ему проплыть вдоль берега до безопасной зоны и оттуда связаться с правительством России. Но это был абсурд. Они ничего не могли поделать. Поле битвы было где угодно, только не здесь.

Первые выстрелы раздались перед самой полуночью — далекие хлопки трассирующих пуль. Неужели начался штурм Белого дома?

Генерал Кобец знал, что, когда КГБ и спецчасти прорвутся через баррикады, Белый дом продержится “не меньше 15 минут”. Но в пользу россиян складывались многие обстоятельства. По распоряжению военных из ельцинского штаба защитники построили высокие и крепкие баррикады. Конечно, они вряд ли стали бы препятствием для любой серьезной техники, но само их наличие добавляло неуверенности заговорщикам и нарушало их план.

При звуках выстрелов десятки тысяч человек, которые со всех концов города съехались на защиту Белого дома, начали скандировать: “Позор! Позор!” А затем: “Россия! Россия!”

Только на следующее утро стало общеизвестно, что произошло. Трое протестующих были убиты при столкновении с танками возле баррикад на Садовом кольце. Некоторые демонстранты стали бросать в танки коктейли Молотова. Далеко разносившийся запах горящего бензина еще больше возбуждал наэлектризованную толпу вокруг Белого дома.

Так в истории путча появились три жертвы. Сколько их еще могло быть?

Швея Надежда Кудинова заняла позицию на баррикадах у Кутузовского проспекта. Она вымокла под дождем, и кто-то дал ей сухие носки и обувь. Обычно неприветливые администраторы гостиницы “Украина”, расположенной через дорогу, позволяли женщинам с баррикад приходить в номера поспать по очереди два-три часа. Все это время Надежда слушала “Эхо Москвы”, по которому Руцкой и Хасбулатов просили сохранять спокойствие — призывали к гражданскому неповиновению, но без агрессии. Каждые несколько минут звучали сводки о перемещении войск, оценивалась возможность того, что самолеты-разведчики дадут сигнал к атаке. “Мы все время чувствовали, что мы не одни, они были рядом с нами, — рассказывала Кудинова. — Они говорили с нами особенно, приподнято, так перед смертью люди говорят. Говорили искренне, совершенно открыто, и у нас у всех такое чувство общности было, это невозможно описать. Мы слышали их, а они нас”.

Женщины вывесили на южной баррикаде транспарант, написанный от руки: “Солдаты не стреляйте в матерей!” Они были готовы погибнуть геройской смертью. “Из Белого дома нас просили отходить, не бросаться под танки, если танки придут, — вспоминала Кудинова. — Но мы знали: если они придут, мы встанем у них на пути. Мы обсуждали, что делать с танками, чьи экипажи перейдут на нашу сторону. Поставить их перед баррикадами или позади? Мы решили, пусть машины стоят за нами: если танкистов захватят, путчисты их перестреляют. А они совсем еще молоденькие ребята”.

План штурма Белого дома был простейшим.

Днем 20 августа заместитель министра обороны Владислав Ачалов председательствовал на совещании по поводу операции “Гром”. Участвовали генералы Борис Громов, Павел Грачев, Александр Лебедь и главный военный советник Горбачева Сергей Ахромеев. Здесь же были руководители КГБ — Гений Агеев и Виктор Карпухин, командир элитного спецподразделения “Альфа”. С помощью десантников и войск КГБ “Альфа” должна была, снеся двери из гранатомета, ворваться в Белый дом, занять пятый этаж и арестовать или убить Ельцина. Группе “Б” поручалось подавление очагов сопротивления, а группе “Волна” вместе с другими подразделениями КГБ — арест прочих лидеров РСФСР. В целях оглушения и устрашения защитников танкам стрелять холостыми. Боевым вертолетам обеспечить поддержку с воздуха. Десантироваться на крышу и балконы.

У “Альфы” на счету уже были кровавые и эффективные операции. В 1979 году, перед советским вторжением в Афганистан, подразделение штурмовало дворец афганского диктатора Амина и убило его (все это советская пресса впоследствии назвала “братской помощью афганскому народу”). “Альфа” была головным отрядом и во время вильнюсского побоища в январе.

Хотя намерения самого Крючкова не вызывали сомнения, настроения и намерения других сотрудников КГБ были не столь ясны. Именно источники в КГБ первыми предупредили правительство России, что Ельцина собираются арестовать. Они же передавали российскому правительству важнейшую информацию о системах связи Министерства обороны и самого КГБ. Позже “Московские новости” писали, что именно КГБ предоставил команде Ельцина типографию для печатания листовок, а отставные офицеры, ушедшие в частный бизнес, собрали для фонда российской обороны больше миллиона рублей. В самом начале путча офицеры КГБ среднего звена подписали обращение против хунты.

Информаторы Ельцина из КГБ сообщили ему, что “Альфа” начнет штурм 19 августа в 18:00. Но среди путчистов возникли разногласия. Уже после путча мои источники в госбезопасности рассказывали, что в КГБ и в армии, “на среднем уровне” и на уровне “выше среднего”, не было доверия к верхушке. Эти люди казались динозаврами, и веры им не было. Раз за разом они заваривали кашу — войну в Афганистане, нападения в Тбилиси, Баку и Вильнюсе, — а потом уходили от ответственности. Александр Яковлев говорил мне, что даже такие высокопоставленные генералы, как Громов и Грачев, орденоносные ветераны-афганцы, “работали на тех и на других, поддерживали связь с Белым домом, даже сидя на заседаниях заговорщиков. Они не демократы, но они не хотели проливать кровь ради таких идиотов, как Крючков и Язов”.

На ачаловском совещании генерал Александр Лебедь сказал: “Там толпа. Они строят баррикады. Потерь будет очень много. И в Белом доме вооруженная охрана”.

В этот момент приехал Язов. Он спросил: “Ну, что у нас?”

Ачалов ответил, что у них недостаточно сил для успешного штурма Белого дома. Язов приказал своим людям вызвать подкрепление: “Нельзя терять инициативу”. Но потом к этому вопросу больше не вовращался.

А в это время на отдельном совещании бойцов “Альфы” старший офицер Анатолий Салаев заявил: “Нас хотят сделать виновниками пролитой крови. Пусть каждый из вас поступает в соответствии со своей совестью. Я лично Белый дом штурмовать не буду”. В Тбилиси, Баку и Вильнюсе не только офицеры, но и рядовые армейских частей и специальных подразделений госбезопасности уже поняли, что ответственность за пролитую кровь власть перекладывает на них. Больше они этого допускать не хотели — и уж тем более не собирались убивать своих соотечественников.

Агенты КГБ и сотрудники МВД в штатском тем временем продолжали фотографировать и снимать на видео происходящее в Белом доме и вокруг него. Карпухин подтвердил это позднее в интервью корреспондентам “Литературной газеты”:

— Мы все снимали. Наши люди постоянно находились и среди защитников на улице, и в самом здании. Ночью мы с генералом Лебедем обошли все баррикады. Они были игрушечными, взять их ничего не стоило.

“— Каков был план боевых действий?

— В три часа ночи подразделения ОМОНа очищают площадь, с помощью слезоточивого газа и водометов раскидывают толпу. Наше подразделение выходит за ними… С земли и с воздуха с использованием вертолетов, гранатометов и спецсредств мы занимаем Дом советов. Мои ребята практически неуязвимы. Все это длилось бы минут пятнадцать. В этой ситуации все зависело от меня. Слава богу, у меня не поднялась рука. Была бы бойня, кровавое месиво. Я отказался”.

Правда, КГБ руководствовался и другими, более практическими соображениями. Например, неудобством сажать в дождь вертолет на крышу, специально заваленную обломками мебели и грудами всякого хлама. Или тем, что командующий авиацией Шапошников не позволил воспользоваться для штурма своими вертолетами и даже пригрозил контратакой на Кремль. Боялись и того, что жертв будет очень много. В ту ночь все на баррикадах, в том числе агенты КГБ, понимали, что защитники Белого дома готовы умереть, но не пропустить нападающих. Была и боязнь унижения, а то и возможность неудачи. Ельцин с несколькими помощниками провели ту ночь в подземном бункере за 50-сантиметровой стальной дверью. В КГБ наверняка просчитывали и такой вариант: ценой тысяч жизней Белый дом будет “взят”, но Ельцина в нем не обнаружат. Согласно отчету прокурора, генералы Грачев и Шапошников договорились, что в случае штурма Белого дома они ответят тем, что направят бомбардировщики бомбить Кремль.

В 20:00 члены ГКЧП встретились в Кремле. Янаев сразу ошарашил своих коллег: до него, сказал он, “дошли слухи”, что комитет якобы собирается штурмовать Белый дом. Он предложил сообщить по ТВ, что это неправда. Как рассказали российским прокурорам свидетели, предложение было встречено гробовым молчанием. Янаев сказал: “Неужели среди нас есть кто-то, кто хочет напасть на Белый дом?!”

Никто не ответил. Крючков стал говорить, что вся страна поддерживает комитет. Янаев возразил, что это не так: ему приходят телеграммы, говорящие об обратном. Путчисты надеялись завоевать расположение населения, снизив цены и заполнив магазины товарами, пусть хоть на несколько недель. Но это были фантазии. Они слабо представляли себе, что такое армейские резервы. Продуктов там хватило бы лишь на то, чтобы несколько дней кормить армию.

Путч проваливался. В три часа ночи 21 августа Крючков позвонил в Белый дом. Трубку снял ближайший соратник Ельцина Геннадий Бурбулис.

“Все в порядке, — сказал ему главный кагэбэшник. — Можете ложиться спать”.

21 августа 1991 года

Утром на баррикадах тысячи людей проснулись с облегчением: они были живы. Они были здесь и были живы — это было достижение. Разговоры, которые я слышал тем утром, были в основном о гибели трех защитников на Садовом кольце. Собирали по кусочкам информацию, чтобы представить, как вышло, что военные, запаниковав, открыли огонь и убили этих ребят — Дмитрия Комаря, Илью Кричевского и Владимира Усова. Люди у Белого дома были уставшими, чувствовалось общее раздражение и нервозность, которую подпитывали все еще гулявшие слухи. Кто-то продолжал подкрепляться, пуская по кругу бутылки с водкой и армянским коньяком. Надежда Кудинова отправилась домой, ей было приятно, что она сделала то, что должна была. “На баррикадах у всех было невероятное чувство братства. Такого не испытаешь больше нигде, уж точно не в очереди и не в троллейбусе, где тебе мужчина никогда не уступит места. Думаю, в повседневной жизни такое трудно найти. Но здесь обстоятельства были из ряда вон выходящими. И я в эти дни увидела людей совсем с другой стороны. Я не подозревала, что у нас в стране столько добрых людей”.

Чего Кудинова и другие защитники Белого дома действительно еще не подозревали, так это того, что они победили! Путч — в тех пределах, в каких он вообще существовал, — схлопнулся. Против комитетчиков работало все: их растерянность, глупость, пьянство, безволие, просчеты и даже случайные обстоятельства (благословенный дождь!). Было еще и другое: благодаря переменам в общественном сознании не только народ сумел оказать хунте беспримерное сопротивление, но и сами заговорщики далеко ушли от своих предшественников. Хотя у них были те же сталинистские замашки, однако не было беспощадной жестокости — готовности залить город реками крови и, назвав это победой во имя социализма, отправиться смотреть ночью “Веселых ребят”. Размахивая пистолетом, они могли и не выстрелить. Их, как уличную шпану, можно было взять на испуг.

Члены комитета начинали беспокоиться о своем будущем. Олег Бакланов продолжал еще говорить об аресте Ельцина и его сподвижников. “Если мы их не возьмем, они нас повесят”, — сказал он генералу Громову.

Крючков провел совещание на Лубянке, Язов — в Министерстве обороны, Янаев — в Кремле. На всех трех сепаратных совещаниях обсуждалось, как выйти из ситуации.

“Нужно решить, что делать”, — сказал Язов подчиненным. Те были единодушны: вернуть войска в части, отменить комендантский час. Язов знал, что некоторые из этих офицеров не подчинялись его приказам, а кто-то даже поставлял информацию Ельцину. И он согласился, беззлобно добавив: “Я Пиночетом не буду”. Генералы настоятельно советовали Язову выйти из ГКЧП, но тут он отказался.

“Я не мальчик, — сказал он, вставая с кресла. — Что это за поведение: сегодня вошел, завтра вышел… Жалею, что я во все это ввязался”.

Ельцин повесил трубку: переворот был кончен. Ему позвонил Крючков и предложил вместе отправиться в Форос. Ельцин понимал, что это в принципе может быть и ловушкой: Крючков мог попытаться выманить его, арестовать, и хунта продолжила бы существовать. Но это смахивало на безумие. Ельцин принял решение, что пошлет в Форос вице-президента Руцкого и премьер-министра Ивана Силаева.

— Мы сделали этих сволочей, — сказал Ельцин Бурбулису. — Разбегаются!

Отход начался после 11 утра, первыми развернулись и уехали танки, стоявшие у Красной площади. В час дня колонны тяжелой бронетехники быстро двигались по главным артериям Москвы прочь из города. Нескончаемые вереницы танков и бронетранспортеров, нещадно давя мягкий асфальт, отбывали в свои части.

Я прыгнул в машину Дебби Стюарт, моей коллеги из Associated Press, и мы на бешеной скорости помчались, догоняя, обгоняя и курсируя вдоль танковой колонны. Мы смотрели на солдат — они ехали с поразительно веселыми лицами. Все несостоявшиеся завоеватели, будь то армии Наполеона или Гитлера, всегда бежали из Москвы и из России в отчаянии и посрамлении. Но эти солдаты уходили с чувством облегчения и такой радостью, словно стали победителями в битве века. Ленинский проспект дрожал от идущих танков. Я ощущал эту вибрацию в горле, в ступнях и пальцах. А сидевшие на бронетранспортерах солдаты, 18–19-летние ребята, улыбались и смеялись. Худшего не произошло. Они не опозорили себя. Им не пришлось стрелять в своих братьев и сестер, матерей и отцов. Пожилые женщины, радуясь, кидали молоденьким танкистам красные гвоздики и белые розы. Дорожные рабочие, стоя на обочине, аплодировали колонне. Солдаты в ответ показывали большой палец и хлопали в ответ.

“Все кончилось! Приказ отступить! — выкрикивал офицер, перекрывая грохот техники. — Слава богу, идем домой!”

Когда мы проезжали мимо громадного плаката на Ленинском проспекте (“СССР — оплот социализма”), к обочине прижалась “лада”. Из окна высунулся мужчина (его звали Сергей Павлов) и крикнул нам, что поедет за колонной до самой воинской части: “Хочу точно знать! Убедиться, что танки действительно вывели!”

И начались “форосские гонки”: к Горбачеву почти одновременно вылетели представители Ельцина — вице-президент Руцкой и премьер-министр Силаев, и путчисты — Язов, Бакланов, Тизяков и Крючков. Делегации летели разными самолетами. Лукьянов поступил еще интереснее: сел в третий самолет, как бы подчеркивая собственную нейтральность. С собой он прихватил заместителя генсека ЦК КПСС Владимира Ивашко.

Пока делегации летели на юг, Янаев в растрепанных чувствах сидел в своем кабинете. К нему вошли сотрудники аппарата Горбачева, все это время работавшие на том же этаже.

Янаев, дергая щекой, спросил:

— Уже всех арестовали?

— Да, — соврал ему бывший литейщик Вениамин Ярин.

Янаев начал оправдываться: заговорщики угрожали ему тюрьмой и “трибуналом”, если он откажется, он пошел с “ними”, чтобы меньше было крови — вероятно, имея в виду собственную кровь, а не кровь москвичей.

“Вид у Янаева действительно был неважный. Заметно было, что он сильно нервничает”, — вспоминал потом Ярин. И уточнял: “По его поведению можно было сказать, что он пропьянствовал всю ночь”.

Эту ночь Янаев провел в своем кабинете. Когда Ярин пришел его будить, на полу валялись пустые бутылки. Добудился он Янаева с трудом, и тот не сразу мог понять, где находится и кто перед ним. Все было так, как написал Джим Хогленд в своей статье для The Washington Post: путч начался с Достоевского, а закончился братьями Маркс.

Руцкой летел с отрядом — 50 десантников из Рязанского училища. В самолете они проверяли автоматы. Когда один полковник заметил, что, если на даче возникнут сложности, “мы всех положим и прорвемся”, ему возразил Вадим Бакатин, либеральный министр внутренних дел, которого Горбачев во время своего “правого поворота” сместил с должности. Бакатин предложил военным, наоборот, держаться в тени и не поддаваться на провокации. “Если хоть один выстрел прозвучит, труп Горбачева повесят на нас”, — жестко сказал Бакатин. Военные решили остаться в самолете.

В Форосе российскую делегацию пропустили на территорию дачи, но они видели на деревьях и балконах снайперов. В безопасности они себя почувствовали, только оказавшись внутри, в доме. Ни нападения, ни провокаций тем не менее не было. Очевидно, что охранникам из КГБ дали приказ не чинить препятствий.

Горбачев согласился принять только российскую делегацию. С Крючковым и Язовым он встречаться отказался. Здороваясь с Руцким и остальными, Горбачев выглядел усталым, но явно испытывал невероятное облегчение. На нем был светло-серый свитер и брюки цвета хаки. От нервного возбуждения его била дрожь, и он все время повторял, что против законно избранного президента, Верховного главнокомандующего, был составлен заговор, что у него забрали чемоданчик с секретными ядерными кодами, что это “кощунственный акт”. “Я хочу заявить одну вещь, — говорил Горбачев. — Не было никаких соглашений. Я занял твердую позицию, требовал немедленного созыва Съезда народных депутатов или Верховного Совета. Только они могли решать насущные вопросы. В любом другом случае мне оставалось бы только самоубийство. Иного выхода не было… Мне отрезали все линии связи. Морская блокада. Вокруг войска. Полная изоляция”.

Бакатин и Евгений Примаков, сохранившие верность Горбачеву и поддержавшие сопротивление, втолковывали своему шефу, какую выдающуюся роль сыграл Ельцин и что по возвращении в Москву о всех конфликтах надо забыть. Горбачев это обещал. Кое-кто из делегатов не слишком учтиво напомнил Горбачеву, что все заговорщики были его доверенными лицами. Горбачев признал, что это так. “Я полностью доверял этим людям, полагался на них. Меня подвела доверчивость. Наверное, доверять людям — это неплохо, но не до такой степени”.

Когда кто-то предложил издать указ о восстановлении Горбачева в должности президента, тот горячо воскликнул: “Я не переставал быть президентом!” Россказни о своей болезни он назвал чепухой и абсурдом. Силаев привез с собой двух врачей-кардиологов, но их услуги не понадобились. По словам Силаева, Горбачев выглядел на удивление хорошо. А вот о Раисе Максимовне этого сказать было нельзя. Увидев, как она неуверенно спускается по лестнице, чтобы поздороваться с прибывшими, делегаты были потрясены. “Она была в ужасном состоянии, — вспоминал Владимир Лысенко. — Шла нетвердым шагом, но подошла к каждому и поцеловала”.

— Ну что, полетим сегодня домой? — спросил Горбачев у жены.

— Да, — тихо ответила она. — Летим прямо сейчас.

Перед вылетом Горбачев коротко переговорил со своим старым другом и однокашником Лукьяновым. Тот сразу начал объясняться: как трудно было бы ему созвать экстренное заседание Верховного Совета, как он пытался противостоять перевороту.

Горбачев не желал слушать.

— Мы знакомы 40 лет! — воскликнул он. — Перестань врать! Прекрати вешать мне лапшу на уши!

Президентский самолет Ил-62 с бортовой надписью “СССР” стоял на взлетно-посадочной полосе. В нескольких сотнях метров от него, рядом с истребителями МиГ-29, стоял небольшой Ту-134 — самолет Руцкого. ЗИЛы ездили от одного самолета к другому: решили создать впечатление, будто Горбачев сел в свой самолет. Но это было не так: он сел в Ту-134.

На поле Горбачев подошел к министру гражданской авиации и своему личному пилоту и сказал: “Пожалуйста, не обижайтесь, но сейчас я полечу на другом самолете. Поймите. Я поступаю так, как надо”.

“Пойдем садиться, — попросила Раиса Максимовна, — только с теми, кто за нами прилетел”.

В 20:00 “Вести”, новостная программа российского телеканала, вернулась в эфир. Ведущий Юрий Ростов, которого отстранил от работы глава ВГТРК Леонид Кравченко, лучась от радости и широко улыбаясь, едва сдерживал слезы. “Поздравляю всех! С путчем покончено!” — объявил он.

Ростов не старался сохранять объективность и не скрывал своего презрения к людям, которых иронически именовал “спасителями Отечества”. Он говорил российским телезрителям: “Мы не должны повторять опасных ошибок Михаила Горбачева: три последних дня доказали, что КГБ — одна из главных сил, стоящих на пути реформ”. Сообщив все прекрасные новости этого дня, он с особым удовольствием зачитал сообщение об отстранении от должности “человека, столь любимого нами и столь ценимого вами, дорогие телезрители: Леонида Петровича Кравченко”.

Было раннее утро. Горбачев сидел в салоне самолета впереди вместе со своими измученными родными. Внучка, завернутая в плед, спала на полу. Руцкой и Силаев тихо, чтобы никого не будить, разговаривали с Горбачевым. Открыли бутылку вина, выпили за провал путча.

А в хвосте самолета в полном одиночестве сидел арестованный Крючков, откинув назад голову и закрыв глаза. Он не спал и ни с кем не заговаривал, и никто не заговаривал с ним. Вооруженная охрана следила за каждым его движением.

Когда самолет приземлился в московском аэропорту Внуково, российские делегаты попросили Горбачева не выходить, подождать, пока охрана убедится в полной безопасности. Десантники с автоматами спустились первыми и осмотрели поле. Ничего подозрительного не было, никаких сюрпризов. Заговор выветрился. Наконец в дверном проеме показался Горбачев, в бежевой ветровке, загорелый, что в тех обстоятельствах выглядело странновато. У него на лице было радостное и слегка боязливое выражение — как будто он не знал, что его ждет. Следом за ним шла его дочь в джинсовой мини-юбке, за ней Раиса Максимовна и сонная внучка. Раиса Горбачева выглядела потухшей и изможденной.

С первой минуты, как Горбачев сошел с трапа, ему наперебой начали твердить, что он вернулся в “другой город”, даже в “другую страну”. С “рабской покорностью”, о которой сокрушались поэты, начиная с Пушкина, было покончено, и Горбачев, кажется, с этим соглашался. Он не мог позволить себе не соглашаться. По крайней мере, это он понимал.

Горбачев остановился перед телекамерой. Но, прежде чем кто-то не успел задать хоть один вопрос, Евгений Примаков сказал: “Нет, Михаил Сергеевич устал. Нас ждет машина, поедем”.

“Подожди, — остановил его Горбачев. — Дай еще подышать московским воздухом свободы”.

На взлетно-посадочной полосе Крючкова, Язова и Тизякова ждали представители российской прокуратуры.

“Неужели люди считают наши действия настолько ужасными? — спросил Крючков. — Ну, в любом случае теперь комитету конец”.

Один из ближайших соратников Ельцина Сергей Шахрай рассказывал, что Крючков “при задержании полностью утратил самообладание. У него тряслись руки, дергалось лицо, он не узнавал своих вещей. Он был в шоке… Язов вел себя гораздо уравновешеннее, держал себя в руках, хотя был мертвенно бледен. Первым делом он попросил помочь его больной жене… Тизяков выглядел обычно, но был просто переполнен ненавистью. Казалось, что он может вцепиться зубами и растерзать любого, кто к нему приблизится”.

Те, кто устроил заговор, чтобы спасти империю, теперь были арестованы. У них отобрали шнурки, ремни и все колюще-режущие предметы. Стандартная процедура.

Заговорщики начали путч, чтобы спасти советскую империю и свое положение. Провал путча нанес империи смертельный удар. Ни балтийские движения за независимость, ни российские либералы не сделали для ее краха столько, сколько заговорщики. Теперь это понимал и Язов. “Все ясно, — говорил он, когда его вели в автофургон с решетками на окнах. — Вот я старый дурак! Надо же мне было так вляпаться!”