Остаток вечера прошел в молчании. Гроза закончилась много часов назад, но Эмили чувствовала, что продолжение разразится вскоре.

И дело было не только в ее волнении о Пруденс. Малкольм почти ничего не сказал после пожара — ни когда довез ее до дома, ни потом, когда проводил в замок, ни после того, как они вместе ужинали подогретой едой на углу обеденного стола. Его ответы были отрывистыми, без уже привычного наигранного акцента. И рука, которой он обнял ее в конце ужина, не скользнула, как прежде, чуть ниже с ее талии.

— Я думаю, ты сама доберешься до комнаты, — сказал он.

— Я знаю, где она, но я там еще не спала, — ответила Эмили. Ее комната совмещалась с покоями Малкольма, но Эмили пользовалась ею, только чтобы переодеться — все ночи со дня их свадьбы они проводили на сбившихся простынях.

Он кивнул, совершенно не реагируя на подводные течения разговора.

— Мне нужно сегодня просмотреть бумаги, и я не хочу беспокоить тебя, когда закончу.

Она обернулась через плечо на слугу, который ждал, когда можно будет убрать со стола.

— Я была бы благодарна, если бы ты проводил меня до покоев, прежде чем отправишься к себе в кабинет.

Он проследил за ее взглядом и тоже обернулся. А затем предложил ей руку, но как только они достигли начала лестницы, отступил.

— Я не нужен тебе, Эмили. Отправляйся спать.

Она нахмурилась.

— Что случилось? Ты никогда раньше не вел себя подобным образом.

— Никогда? — Он хохотнул. — Мы знакомы с тобой меньше месяца. Возможно, это и есть истинный я.

Голос его был мрачен. И линии рта напряглись, словно она уже получила все возможные поцелуи, и больше такого не будет. И глаза его не были чарующим серебром из библиотеки — они стали серыми, как сумрачный дождь на камнях. Эмили стояла так близко, что чувствовала запахи сажи и торфа, и влажной шерсти, запахи древние и примитивные.

Она вздрогнула.

— Сегодня был трудный день, и я сожалею об этом. Но, возможно, тебе просто нужны ванна и отдых.

Малкольм уставился на нее.

— Ты думаешь, ванна решит все проблемы?

— Она может помочь. Ведь вреда от нее точно не будет, не так ли? Можешь присоединиться ко мне, если хочешь.

В начале недели он показал ей удовольствие совместного купания. И она могла поклясться, что ему тоже это нравилось, а сейчас им обоим не помешало бы отвлечься. Но Малкольм никак не отреагировал на ее приглашение.

— Мне нужно работать. Если ты не сможешь заснуть, я уверен, что у тебя есть незаконченная корреспонденция.

Эти слова ударили ее, как пощечина. Отчасти они были вопросом, отчасти намеком.

— Мои письма могут подождать до утра.

— Как щедро с твоей стороны отказаться ради меня от писем, — сказал он.

— Так вот что тебя беспокоит? То, что я пишу?

Он не ответил. Лишь встретился с ней глазами. И его взгляд был тараном, который старался пробить ее спокойный фасад.

Эмили отказывалась моргнуть первой. Пусть она больше не Эмили Стонтон, но, даже став леди Карнэч, она не изменилась настолько, чтобы выдать себя и уступить. Она выдержала взгляд Малкольма не моргнув, даже когда его глаза сузились.

Он резко отстранился, взъерошив рукой волосы.

— А ты холодна, не так ли?

Он наконец нашел слова, которые заставили ее вздрогнуть.

— Что тебя так изменило, Малкольм? Проблема в том, что я пишу? В пожаре? В чем-то еще?

— Ни в чем, дорогая. — Ласковое слово прозвучало проклятием. — Отправляйся в постель. Мне многое нужно обдумать после сегодняшнего пожара.

Ей захотелось потянуться к нему. Даже рука начала подниматься, желая прикосновения.

Но Эмили уронила руку. Она не могла выдержать вопросов в его глазах, поскольку не знала, какими окажутся последствия — и сможет ли она признаться в своих грехах, не потеряв его навсегда. Записка Пруденс все еще лежала в ее сумочке, и, не зная, за что подруга просила прощения, Эмили чувствовала в записке угрозу, которая могла разрушить всю ее жизнь.

Эмили притворно зевнула.

— Что ж, хорошо, Малкольм. Уверена, я смогу насладиться ночью и без тебя.

Он поморщился. Эмили хотела, чтобы он спорил. Хотела, чтобы он потребовал взять эти слова назад. Желание драться было безумным, все ее тело дрожало от внезапной злости.

Но Малкольм не позволил ей выпустить злость. Он просто зашагал прочь. Будь это поле боя, она считала бы себя победительницей, но победа казалась ей пирровой.

* * *

Несколько часов спустя Эмили нахмурилась и ударила кулаком незнакомую подушку. Она пыталась ее взбить, переворачивала прохладной стороной, но никак не могла успокоиться. Матрац был новым, она должна была бы крепко спать, ведь тяжелое мужское тело не прогибало кровати, не заставляло скатываться к нему.

Неужели она больше не сможет заснуть в одиночестве?

Эмили перекатилась на кровати. Она убеждала себя, что не может заснуть, потому что разнервничалась из-за грозы и пожара, а не потому, что рядом с ней на кровати была пустота.

Она распахнула занавеси на одном из окон, схватила свой письменный столик и устроилась на сиденье под окном. Раз уж она не может спать, пусть ей помогут страницы.

Но писать она тоже не смогла, муза желала раздумывать об извинении Пруденс, не возвращаясь к сюжету. Эмили испробовала все уловки — изменила освещение, расставив по комнате дополнительные свечи, наточила перо так, что им можно было пустить кровь, чертила каракули на краю листа, ожидая, когда они станут буквами. Но привычные геометрические узоры превращались в замки вместо рыцарей и бриллиантов. И ее героиня, Вероника, могла бы желать спасения, но Эмили, выглядывая из окна, могла думать лишь о том, что не хочет покидать Шотландию.

— К черту все, — выругалась она себе под нос.

Установив столик перед собой, она прислонилась спиной к оконному переплету, обняла подтянутые к груди колени. Она не хотела выходить замуж, но солгала бы, сказав, что ее прошлая жизнь — скучная, предсказуемая жизнь, освещенная лишь страстью, которой она не могла разгласить, была лучше этой. Малкольм оказался совершенно не похож на все ее представления о возможном муже.

Что-то в душе шептало Эмили, что с ним она могла бы жить счастливо до конца своих дней.

Но ей хотелось жизни последних двух недель, а не роли, которую он ожидал от своей графини в Лондоне. Возможно, ей и удастся убедить его оставаться в Шотландии. Тогда она сможет писать каждый день и каждую ночь засыпать в его объятиях, что сделает жизнь идеальной. И если они останутся в Шотландии навечно, неважно, что обнаружит Кэссель и что там сделала Пруденс.

Эмили замечталась, когда Малкольм распахнул дверь, соединяющую их комнаты. В комнате было светло, как днем, из-за зажженных ею свечей, и в этом свете ясно виделся голодный блеск его глаз. Он был уже обнажен до талии. И если бы глаза не выдавали его желаний, бугор на бриджах сделал его более чем явным.

Эмили улыбнулась ему.

— Я думала, ты предпочел спать один.

Он захлопнул дверь.

— Я переоценил свою способность держаться от тебя подальше.

— И почему же ты решил сдерживаться? — спросила она, закрывая чернильницу и убирая ее в шкатулку.

Он прислонился к двери, сжав руки за спиной, словно ребенок, отказывающийся от угощения, или узник, ожидающий виселицы.

— Я говорил тебе, что должен работать.

— Ты говорил. — Эмили отставила столик и собрала листы в стопку. Но не шагнула к нему. — Значит ли твое присутствие, что эта работа окончена?

— Моя работа никогда не будет закончена. И твоя переписка, похоже, тоже.

Он дернул головой в направлении ее столика. Но не спросил ее напрямую — как не ответил на вопрос о своей работе и на вопрос, почему он решил избегать ее постели.

Возможно, это было трусливо, но Эмили не хотела признаваться ему сегодня. И предпочла отвлечение бесчестью. Она зевнула, вытягивая руки над головой и чувствуя, как натягивается на груди ночная сорочка.

— Скажите, что вы желаете меня, милорд.

Он рванулся к ней и прижал к груди. Эмили рассмеялась, когда он подхватил ее под ягодицы. Она чувствовала его возбуждение. Пускай он не обо всем ей говорил. Пускай она не могла признаться ему в своем писательстве. Но сейчас между ними было неопровержимое доказательство того, что он ее хочет.

Эмили потерлась об него.

— Вы уверены, что не хотите спать, милорд? После такого долгого дня…

Он почти зарычал, целуя ее, покусывая улыбку, в которую сложились ее губы. Эмили обняла его рукой за спину, другой рукой обхватила за шею, наслаждаясь тем, как его влажные волосы скользят сквозь ее запачканные чернилами пальцы. Она не смогла излить свою тревогу на страницы, но могла попробовать раствориться в его поцелуе.

И поцелуй был — долгим, глубоким, медленным — скорее благоговейным, чем требовательным. Она позволила Малкольму проникнуть в ее рот и отвечала ему со всем жаром, что распалили в ней его руки. Она чувствовала себя алтарем и жертвой на алтаре и не могла сказать, кто из них молящийся, а кто подношение.

Когда-то этот вопрос был для нее важен. Она не поклонялась ни одному из мужчин и никогда не согласилась бы стать жертвой. Но к тому времени, как он отстранился от нее и начал задувать свечи, Эмили страстно желала любой роли, о которой он мог ее попросить.

Погасив свечи, Малкольм расстегнул бриджи. Его пальцы были уверенными и надежными, как и шаги по комнате, он полностью контролировал себя вопреки очевидному желанию. Эмили повернулась, чтобы закрыть занавеси, она трепетала от одной мысли о его целеустремленности.

— Оставь их открытыми, — приказал он.

Она отступила, растерявшись и все еще глядя в окно на долину под замком. За ее спиной раздалось его свистящее дыхание. Погасла последняя свеча, дым умирающих фитилей вился по комнате.

Эмили собралась повернуться, но он схватил ее за плечи и остановил. Она ощутила поцелуй в основание шеи, под тяжелой короной собранных шпильками кос. Поцелуй сорвал стон с ее губ.

— Эмили, — выдохнул Малкольм ей в волосы.

Голос его был грубым, и грубой была рука, упавшая ей на грудь, — настолько грубой, что ее сердце заколотилось о ребра, когда его пальцы сомкнулись на нежной плоти. Она запрокинула голову и повернулась, чтобы Малкольм поцеловал ее снова. Положение было неловким, и если бы он только позволил ей обернуться…

Но он не позволил. В нем была резкость, которой Эмили не ощущала ранее. И когда он склонился, целуя ее шею, острые зубы царапнули ее вену. Она содрогнулась от того, что ласки становились все более требовательными, а каждое новое движение его пальца по соску вызывало мучительную симфонию ощущений. Вторая рука Малкольма двинулась ниже, обвела округлость ее бедра и медленно начала собирать подол ее сорочки в кулак.

Краем сознания она все еще замечала стекло перед ними и бесконечные холмы далеко внизу. Она начала отталкивать его руку, но кулак второй удерживал ее сорочку — и ее саму — на месте.

— Окно, — прошептала она, все еще увлеченная так, что остатки благоразумия не могли побороть желания.

— Никто нас не увидит. Без света за спинами точно.

А затем его рука скользнула ей под сорочку и погладила между ног. Эмили уже была влажной. Она прикусила губу и очередной стон, когда Малкольм начал поглаживать ее.

— Все еще хочешь, чтобы я прекратил? — спросил он несколько минут спустя, когда она задрожала на грани блаженства от его ласк.

— Ни за что.

Он поцеловал ее в ухо и прикусил его зубами. Рука осталась ласкать ее влагу, ровно настолько, чтобы держать ее на самом краю, не доводя до оргазма. Вторая рука рванула сорочку на ее груди, и Эмили прогнулась к нему, протестуя.

— Жадная девка, — прошептал он.

— Только с тобой.

Его пальцы остановились на миг. И мир замер тоже. Во тьме, где их видели только звезды, Эмили чувствовала себя так, словно может застыть навсегда, превратившись в созвездие желания.

И тогда он погладил ее снова. Освободил себя из бриджей и настойчиво прижался к ней сзади. И притянул ее к себе, затем наклонил вперед, заставив нагибаться до тех пор, пока она не перегнулась до самого сиденья под окном.

— Обопрись руками, — приказал он.

Голос Малкольма звенел, показывая, что он на грани и борется за остатки контроля. Будь она пристойной леди, она сбежала бы от подобных животных действий. Но она не была пристойной — и пустота между ее ног не позволяла ей уйти, пока он ее не заполнит.

Эмили вытянула вперед дрожащую руку, затем вторую и оперлась на сиденье. Прохладная парча не скользила под пальцами и была надежной опорой. Малкольм раздвигал ее ноги, ступней ударяя по ее лодыжкам, пока она не приняла нужную ему позу.

Сапог он так и не снял. Она почти испытала оргазм от одной только мысли об этом, от прикосновения гладкой кожи сапог, от того, что она почти обнажена перед ним. Малкольм устроился позади и поднял ее сорочку, холодный воздух коснулся ее горячей плоти. А затем воздух сменился им самим, мужское достоинство Малкольма коснулось ее щели и двинулось внутрь.

— Эмили, — прошептал он снова.

И резко вошел в нее, повторяя ее имя. Она закричала, когда он вошел в нее глубже, чем было раньше, глубже, чем ей казалось возможным. Она попыталась отстраниться, но его пальцы вцепились ей в бедра и удержали на месте. Обычно Малкольм позволял ей самой задать ритм, но сегодня все было не так, как в минувшие две недели. Сегодня он диктовал правила. Он подался назад и снова ворвался в нее, и снова, и снова, и снова. Она содрогалась, ее ноги дрожали, руки грозили вот-вот подломиться, Эмили хотелось прогнуться — под ним она превратилась в нерассуждающее животное.

Оргазм, который наконец ударил в нее изнутри, был настолько силен, что она сломалась. И всхлипнула его имя. Малкольм обхватил ее за талию, удерживая на месте и вторгаясь в нее снова и снова. И вскоре напрягся, железной хваткой сжимая ее тело и изливаясь в ее нутро.

Несколько минут Эмили просто парила между ним и небом. На пол она упала, лишь когда Малкольм вышел из ее тела.

И одернул на ней сорочку. Эмили почувствовала себя трапезой, брошенной на середине, со слезами на глазах и его семенем, стекающим по бедрам.

Когда она обернулась к нему, Малкольм застегивал бриджи.

— Разве ты не пойдешь в постель? — спросила она.

Она ненавидела дрожь в своем голосе. Но если дрожь и могла вызвать его симпатию, то не сейчас.

— Я должен буду подняться на рассвете. И тебе лучше выспаться без тревог.

Тревога уже была в ней. Но пусть даже она позволила Малкольму овладеть ею как животное — и позволит ему овладеть собой снова, после того как он обращался с нею как со служанкой, вызванной на одну ночь, — у нее еще остались крупицы гордости. Эмили собирала эти крупицы, складывая их в доспех, и наконец смогла посмотреть на него, как Королева-девственница, отвергающая кавалера.

— Что ж, уходите, милорд. Надеюсь, в следующий раз вы выберете более ранний час, чтобы воспользоваться мною.

Она готова была поклясться, что он почти улыбнулся, но почему? И почему прикусил губу, чтобы не выдать улыбку? Почему он лишь чопорно кивнул, словно принимая деловое предложение?

Она забралась на постель, зная, что не сможет заснуть и не сможет сидеть у окна после того, что он сделал с ней. И лежала там, напряженная, непреклонная, глядя в потолок и надеясь, что тьма смягчит вопрос, которого она не желала слышать и на который не смела ответить…

Почему она начала влюбляться в него?