Малкольм проснулся на рассвете и через час уже был в деревне. Руины коттеджа все еще тлели в ярких лучах рассвета. Соседи по очереди приглядывали за случайными искрами, но опасность для деревни миновала.

Опасность для него самого в это время наверняка все еще дремала в замке. И, в отличие от огня, ее нельзя было погасить ни водой, ни даже грубостью, которую он проявил прошлой ночью. Снился ли он ей так же, как она преследовала его во сне?

Или она проклинала его за то, что он овладел ею как животное?

Обитатели деревни зашевелились после его прихода. Он медленно продвигался, расспрашивая о захворавших родственниках, о скотине, об урожае — обо всем, что требовало его внимания. После свадьбы он редко проводил в деревне больше часа. Но его клан, похоже, не возражал, скорее уж подстрекал это.

— Лучше вам с нею говорить, а не с нами, вот что скажу, — заявил пекарь, когда Малкольм спросил его о новой печи.

— Для всех нас то был постоянный праздник, — сказал кузнец, опуская расклеенную подкову в бочку с водой.

— А не нужно ли вам быть в замке, будить свою красотку жену? — спросил владелец паба с усмешкой, на которую Малкольм ответил бы кулаком, если бы не знал, что она идет от чистого сердца.

А Шон МакРи не стал даже слушать предложений о помощи. Он и его жена уже решили — они отправятся в Новую Шотландию, как только смогут собраться в путь.

Малкольм хмурился, сопровождая Аластера к дому священника после обхода деревни.

— Наш клан определенно не завоюет награду за благодарность.

— А ты не получишь ее за свое унижение, — ответил Аластер, открывая калитку во двор.

— О чем ты?

Аластер пожал плечами.

— Возможно, это религиозное убеждение, но, в отличие от тебя, я не считаю тебя единственным, кто способен помочь этим людям.

— Я не считаю себя единственным.

Аластер засмеялся.

— Не считаю, — повторил Малкольм. — Но это мой долг — сделать для них все возможное.

— Истинно, — ответил ему брат. И остановился у дома, оглядываясь на деревню. — Отец бы гордился тобой, знаешь ли. Вне зависимости от того, удержишь ты весь народ в Шотландии или нет.

Малкольм проигнорировал комплимент.

— Но как Шон может хотеть отправиться в Канаду? Это жуткое место, полное дикарей, без дорог и школ. Кто захочет там жить?

— Примерно то же говорят о нас в Лондоне, — заметил Аластер. — Присоединишься ко мне за завтраком?

— Нет. К слову о Лондоне, я отбываю в столицу на этой неделе. Слишком много дел до отъезда, чтобы тратить время на рассуждения о Канаде над тарелкой с лососем.

Аластер присел на ступени и выдернул сорняк из трещины в камне.

— Твоя графиня так жаждет вернуться в привычный круг?

Малкольм хлопнул стеком по ботфорту, внезапно ощутив, что не может смотреть брату в глаза.

— Мы это не обсуждали.

— Ты этого не обсуждал. — Аластер прикрыл глаза от солнца и посмотрел на Малкольма. — Собрался оставить ее здесь?

Он должен был оставить ее здесь. Она отвлекала его от деда — и это было восхитительное отвлечение, но все же… прошлая ночь была тому доказательством. В своем кабинете он невидящими глазами просматривал учетные книги и ни на минуту не мог прекратить думать о ней. Попытки сосредоточиться лишь подстегивали желание, и вскоре он достиг точки, когда он мог думать лишь о том, как овладеть ею.

Она была болезнью в его крови.

И он подозревал, что исцеления не будет.

Но мысль о том, чтобы оставить ее здесь, была куда хуже всех отвлечений в ее компании.

— Она поедет со мной. Она жила в Лондоне многие годы. Уверен, что возвращение будет ей в радость.

— Удачи в этом, брат мой, — сказал Аластер таким тоном, словно считал, что Малкольма уже не спасти.

Малкольм рассмеялся:

— Она уже наполовину влюбилась в меня. С чего бы ей не хотеть со мной ехать?

— Это значит, что наполовину ее любовь не твоя, — отметил Аластер. — Ты не думал, что лучше было бы обсудить поездку с ней?

Малкольм не стал его слушать. Он зашагал прочь, игнорируя последние слова Аластера о долге и семейном блаженстве. Что Аластер мог знать о браке? Легко было верить в Бога и быть хорошим, когда на тебе не лежит ответственность за половину округа.

Религиозности Малкольма хватило, чтобы вздрогнуть от этой мысли, но не более. Он пришпорил коня. Прошлой ночью, когда он овладел Эмили у окна, он думал вначале, что так напомнит себе, что брак заключен лишь для спасения земли вокруг замка и что ему нужна от нее покорность, не удовольствие.

Но затем он растворился в ней, как всегда бывало. Она уже стала для него необоримым отвлечением…

Он должен был положить этому конец. Напомнить им обоим, для чего был заключен брак. Ему нужен был деловой, пристойный, бесстрастный союз, который не станет отвлекать его от выполнения долга.

И если для этого придется отказаться от страсти, он должен сделать это сейчас — до того, как зависимость от нее перерастет в неспособность ее бросить.

* * *

Когда вошла горничная с чашкой горячего шоколада, Эмили оттолкнула свой столик для письма. Она проснулась почти три часа назад, когда услышала шаги Малкольма, без запинки следующие мимо ее комнаты.

Впервые со дня свадьбы она просыпалась одна. Наверное, она должна была испытать благодарность за то, что ей не пришлось говорить с Малкольмом прежде, чем она успела почистить зубы и расчесать волосы. Но она никогда не испытывала того, что должна была бы.

Прошлая ночь не была исключением. Из разговоров, которые шепотом вели матроны, когда думали, что их никто не слышит, Эмили знала, что леди из общества почти не испытывают удовольствия на брачном ложе. Как бы чувствовала себя женщина вроде леди Харкасл, если бы кто-то нагнул ее над сиденьем у окна?

— Как вы себя чувствуете, миледи? Похоже, у вас жар, — заметила Уоткинс, подавая Эмили горячую чашку с подноса.

Чувствовала она себя плохо — ее затошнило при мысли о леди Харкасл и от воспоминания о записке от Пруденс. Однако горничной она ответила:

— Чудесно. Хотя, возможно, ванна мне не помешает.

— Я так рада, что мы возвращаемся в Лондон, миледи, если позволите мне сказать. — Уоткинс позвонила в колокольчик, вызывая служанку для подготовки ванны. — Кухня так далеко от спальни, что горячей воду почти что не донесешь.

— Что? — вскинулась Эмили.

Уоткинс взглянула на нее непонимающе.

— Замок больше, чем дом Солфордов, миледи, и кухни…

— Да не нужны мне кухни, — зарычала Эмили. — Что ты сказала о Лондоне?

Уоткинс удивилась еще больше.

— Я слышала это от камердинера его светлости, он сказал, что этим утром укладывал вещи. И я начну, как только вы оденетесь. Или вы не поедете с лордом Карнэчем?

Эмили глотнула шоколад, чтобы скрыть свою реакцию, но лишь обожгла небо.

— Чтоб его, — пробормотала она, отчаянно пытаясь отдышаться.

— Я что-то не то сказала, миледи? Я сожалею…

Эмили отмахнулась.

— Нет, это не ты что-то не то сказала, Уоткинс. Не знаешь, граф возвратился в замок?

— Когда я несла вам с кухни шоколад, милорд завтракал в утренней столовой.

Эмили скатилась с кровати, отставив недопитую чашку.

— Никакой ванны. Мне нужно одеться. Во что-то черное.

Горничная не спорила, хотя ей явно хотелось высказаться.

Эмили подошла к умывальной раковине, налила воды из графина, который Уоткинс принесла с шоколадом. Разделась и начала яростно отмываться, безжалостно оттирая мочалкой кожу, которой ночью касался Малкольм. На бедрах, там, где он сомкнул пальцы, уже расцвели синяки.

Если бы она могла убить его дважды — в первый раз за то, что стал ей небезразличен, а затем снова, за то, что показал ей ее ошибку, — она бы сделала это.

Уоткинс помогла ей сменить сорочку, надеть корсет, нижнюю юбку, а затем креповое черное платье, которое подходило для траура, но никак не для медового месяца. Эмили сидела неподвижно, пока Уоткинс расплетала ее косы и потом укладывала простым узлом. Когда они закончили, Эмили разгладила юбки. Она не надела украшений, лишь обручальное кольцо. Ей не хотелось его носить — напоминание о том, что по закону, если не по праву, она принадлежит Малкольму. Он мог заставить ее отправиться в Лондон, не спрашивая ее мнения. Но оставался еще и шанс, что все это лишь недоразумение.

Это, должно быть, недоразумение.

Служанка, которую Уоткинс позвала готовить ванну, постучала в дверь.

— Миледи что-нибудь нужно? — спросила она.

— Больше нет, — ответила Уоткинс, выходя из гардеробной с парой туфель. — Но понадобится лакей, чтобы вынести ее багаж.

— Ничего пока не укладывай, — сказала Эмили. — Я не стану куда-то ехать лишь потому, что какой-то лакей так сказал.

Она заметила взгляд, которым Уоткинс обменялась с прибывшей девушкой, но проигнорировала его, обувшись и выходя из комнаты. Как он смеет унижать ее перед слугами?

Она шагала по лестнице, пытаясь выровнять дыхание и успокоиться. Напоминала себе, что с самого начала хотела жить отдельно от него, поближе к издателю, и что Лондон в этом смысле предпочтительнее Нагорий.

Эмили старалась напомнить себе время, когда ее кровь горячило написание новых историй, а не ласка деспотичного невежды. Было так жестоко назначать отъезд в Лондон, не обсудив его с ней, и это же означало, что он, без сомнения, запретит ей писать, как только узнает об этом.

— Оставайся верна себе, — приказала себе Эмили, приближаясь к столовой.

Но стоило ей войти в залитую солнцем комнату, как ее решимость дала трещину. Малкольм сидел за столом перед остатками богатого завтрака. Он читал газету, словно любой другой сквайр — тот, кто отлично спит в одиночестве и полностью удовлетворен жизнью.

Когда она вошла, он поднялся. По крайней мере, на это ему хватило вежливости.

— Вы хорошо спали, дорогая? — спросил он.

Эмили ощутила, как кровь приливает к лицу. Глупо было злиться, не дожидаясь его объяснения, но даже если отъезд был недоразумением, ее все равно больно ударило то, что прошлая ночь никак не отразилась на Малкольме.

Поэтому, когда он выдвинул для нее стул, Эмили не стала садиться.

— Отлично, милорд. Моя кровать оказалась лучше вашей.

Он стиснул пальцы на спинке стула.

— Тогда о чем вы горюете?

— Я не горюю… пока.

— Какого дьявола это значит?

Она взглянула на Грейвза, который стоял у стены с лакеем. И послала приличия к тому самому дьяволу, которого помянул Малкольм.

— Черный цвет показался мне целесообразным. На нем не будет видна кровь, когда я убью вас, и не придется тратить время на переодевание в траур.

Малкольм скрестил руки на груди.

— Прошлой ночью ты не хотела меня убивать.

Если раньше она не была готова к убийству, его самодовольство исправило это упущение.

— Это было до того, как я узнала, что ты за человек, — прошипела она. — Как ты смеешь решать нашу судьбу, даже не поговорив со мной? Я твоя жена, Карнэч, как бы мы оба об этом ни сожалели. Не проститутка, которая делает все, что ей велят.

— Неверно, — сухо ответил он. — Шлюха может уйти, если у нее есть средства. Ты же прикована ко мне навечно.

— О да, об этом я помню, — огрызнулась она. От ярости у Эмили запылали уши. — А ты еще удивлялся, что я хочу покончить с тобой.

— Грейвз, пересчитай сегодня вечером все ножи, — сказал он дворецкому.

— Всегда пересчитываю, милорд.

Она уставилась на слуг.

— Вон. Немедленно.

Лакей подскочил от ее тона. Но Грейвз, что странно, осмелился улыбнуться перед отказом.

— Не посчитайте за наглость, миледи, но не могли бы вы убить его светлость в другой комнате? Его матушка еще не спускалась к завтраку, а вам ни к чему, чтобы она спотыкалась о вашу жертву.

Эмили хотелось закричать. Но она решила приберечь крик для Малкольма.

— Тогда ты. Выходи. Ты же не хочешь выслушивать все при свидетелях?

— Не ты решаешь, когда нам говорить, — сказал он.

— А я и не хочу, чтобы ты говорил. Мне нужно, чтобы ты слушал. Но я позволю тебе высказаться, когда закончу, проявив больше вежливости, чем ты выказал мне.

Он вдруг смутился, переступив с ноги на ногу.

— Я думал, тебе… понравилось мое решение.

Она фыркнула:

— Если не хочешь, чтобы Грейвз выслушивал, что я о тебе думаю, нам стоит выйти в другую комнату.

Он всмотрелся в ее лицо, и увиденное убедило его, что Эмили не замедлит воплотить свои угрозы в действие. И он взял ее за руку, но не как вежливый спутник — он схватил ее, как преступницу, вознамерившуюся сбежать.

Эмили сбросила его руку.

— Не советую хватать меня так грубо, учитывая мое нынешнее настроение.

Малкольм низко ей поклонился, умудрившись превратить жест покорности в оскорбление.

— Тогда, если миледи окажет мне милость и последует за мной, я найду подходящее место для нашей беседы.

И он зашагал прочь. Ей не хватало ощущения его ладони, и как только Эмили это поняла, она сжала кулаки, впиваясь ногтями в кожу. Где рассудительность, которую она себе обещала?

Без логики ей не справиться. Эмили шла за ним в молчании, а Малкольм вывел ее из главного крыла, провел через зал, затем по короткой лестнице на помост и сквозь картинную галерею, которая соединяла зал с древней башней. Эмили видела портреты, когда леди Карнэч показывала замок ей и Пруденс, но это казалось событием прошлой жизни, а до башни они в тот раз не дошли.

Эмили вздрогнула. Ее богатое воображение уже рисовало темницу в башне. МакКейбы минувших столетий следили за их продвижением, а Эмили размышляла о том, сколько графов Карнэч волокли своих жен по этой картинной галерее, чтобы запереть в башне.

Малкольм шагал быстро, его подгоняла злость. Эмили хотела оскорбить его, пустить ему кровь, расстроить его чувства так же, как он взбудоражил ее. Но теперь, когда она видела ничем не прикрытую ярость, Эмили испугалась, что толкнула его слишком далеко.

Они достигли конца галереи. Малкольм потянул на себя тяжелую дубовую дверь. Та застонала петлями, открывая взгляду круглую комнату, достаточно большую, чтобы разместить остатки старой оружейной МакКейбов и несколько десятков лет собирать испорченную мебель. Каменные ступени начинались справа от двери и вились спиралью у стены, исчезая в занавешенной гобеленом двери второго этажа, футах в пятнадцати над их головами.

Эмили вошла, и Малкольм захлопнул за ними дверь, жестом указывая ей на единственное целое кресло. Эмили села с утрированной грацией, но тут же испортила весь эффект, чихнув от поднявшейся пыли. Малкольм не обращал внимания на грязь. Он смотрел на Эмили своими непроницаемыми серыми глазами, как хищный ястреб, ждущий, когда мышка выйдет из норы.

Под этим взглядом Эмили поерзала. Кресло жутко скрипело. Малкольм нависал над ней, как мрачный инквизитор, готовый вырвать признание. Когда она попыталась встать, он толкнул ее обратно и склонился над ней, положив руки на древние подлокотники.

— Ты получила что хотела — здесь слуги нас не услышат. Теперь будь добра объяснить, почему мы здесь?

Его голос был тихим и беспощадным, предупреждая Эмили об опасности. Но она слишком злилась, чтобы отступать. И подалась к нему так, чтобы между их лицами осталось несколько дюймов.

— Тебе действительно нравится давить на меня своей властью, не так ли?

— Если не хочешь меня, скажи это вслух.

— Вот так просто? — спросила она, изгибая бровь.

— Вот так просто, — согласился он. И тут же поцеловал ее. Ярость сплавляла их вместе, пока Эмили не вздохнула ему в губы. Когда Малкольм отстранился, на его губах снова цвела самодовольная улыбка.

— Сегодня утром ты можешь отрицать что угодно. Но я готов поклясться, тебе понравилось то, что я дал тебе прошлой ночью.

Эмили рухнула обратно в кресло.

— А это тут при чем?

Он выпрямился.

— Возможно, мне стоило быть осторожнее. Но если ты спустилась вниз в ожидании извинений, знай, я принесу их, только если тебе искренне не понравился наш способ заняться любовью.

Эмили фыркнула.

— С чего ты взял, что я хочу обсудить нашу прошлую ночь?

— Слишком мало женщин твоего класса позволят так использовать себя, и еще меньше — без символического протеста. Так что если это твой протест, я готов слушать.

Она покраснела. Вчера ночью ей не понравилось только то, что он ушел, а до того все было крайне приятно.

— Ты думаешь, я слишком… страстная, чтобы быть пристойной женой?

Его усмешка стала волчьей.

— Ты подходишь мне, дорогая. И раз уж ты должна родить мне наследника, мы вполне можем наслаждаться исполнением долга.

Его голос дразнил, но слова обжигали клеймом.

— Так вот кем ты меня видишь? Сосудом для своего наследника? И предметом развлечений в процессе?

Она вскочила на ноги и ударила его кулаком в грудь, не успев осознать, что делает. Малкольм резко выдохнул и обнял ее руками, привлекая к себе, чтобы не дать размахнуться снова. Эмили пнула его, и он вздрогнул, когда она попала в точности по лодыжке. Но хватки не ослабил.

— Какого дьявола с тобой происходит? — заорал он, потеряв наконец самообладание. — Ты что, уже понесла?

За это Эмили снова его пнула.

— Почему ты не спросил меня, хочу ли я ехать в Лондон? Почему мне нужно узнавать это от чертового лакея, а не от тебя?

Он резко отпустил ее и шагнул назад, за пределы возможного пинка.

— Так ты поэтому творишь такую нелепицу? Не из-за прошлой ночи?

— Едва ли можно назвать законные сожаления «нелепицей», — пробормотала она. — Но да, я расстроена из-за этого, а не из-за твоей… прямолинейности вчера в спальне.

— Я собирался сказать тебе о Лондоне, когда ты проснешься. Слух разошелся быстрее, чем я предполагал.

— Ия должна принять это в качестве извинения?

— Ты забываешь, жена, — сказал он, прищурившись. — Я не обязан советоваться с тобой. Мы наслаждались друг другом со свадьбы, это было приятно, но у меня есть мой долг, которым я слишком долго пренебрегал. С извинениями или нет, но к концу недели мы с тобой отправляемся в Лондон.

— Ты так трясешься над своим долгом, что не видишь ничего остального, — выплюнула Эмили. — Как насчет обязанностей передо мной?

Похоже, эти слова удивили его.

— Я ведь хорошо обращался с тобой, не так ли? И в Лондоне у тебя будет все самое лучшее, как только мы там осядем.

Фергюсон сказал вчера, что у него есть городской дом, который он нам продаст, и ты сможешь обставить его как пожелаешь.

Герцог Ротвел узнал, что они отправляются в Лондон, раньше Эмили?

— Вот пусть твой драгоценный Фергюсон и выбирает цвета. Уверена, он справится с этим гораздо лучше меня.

Губы Малкольма дернулись.

— Если будем осторожны, можно будет украсть у него мебель.

Она улыбнулась, но тут же прикусила губу. Юмор Малкольма был слишком привлекателен и слишком ее отвлекал. Эмили постаралась удержать свою ярость.

— Ты не можешь обращаться со мной, как со своим багажом, Малкольм. До тебя у меня была своя жизнь, и я не хочу расставаться с ней по первому твоему слову.

— И что же это была за жизнь, скажи, молю, — спросил он, скрестив руки. — Твоя переписка?

Она вскинула подбородок.

— В числе всего прочего.

— Я не спрашивал, кому ты пишешь. Но знай, что я могу сжечь все твои бумаги и открывать все письма, которые тебе присылают, стоит мне этого пожелать.

— Я знаю, — ответила она. И под яростью шевельнулась паника, а где-то под ней непроизвольные слезы. Эмили чувствовала себя животным в капкане, взбешенным и жестоким. — Ну что ж, теперь я поняла, что тебя волнует только долг. И когда я рожу тебе сына, ты наверняка позволишь мне искать собственное удовольствие, как и положено всякой ответственной жене.

Она не хотела спать ни с кем, кроме него, лишь хотела отвлечь его внимание от того, что она пишет. Но ей было приятно увидеть, как он помрачнел.

— Ты пишешь не другому мужчине, — сказал он. Слова звучали скорее попыткой убедить самого себя, нежели вопросом. — Ты была невинна, когда мы поженились. И не могла еще от меня устать.

— Я уже устала от нашего разговора.

Он коротко хохотнул.

— Это твой разговор, а не мой.

— И ты действительно настроен уехать в Лондон? Посвятить себя долгу, не позволив себе еще нескольких месяцев? Я думала, что мы не станем уезжать до начала следующего сезона весной.

Он вздохнул.

— Я обязан так поступить, дорогая. И если ты так настроена избавиться от меня, я лучше возьму тебя с собой, чтобы приглядывать за твоим предательским телом.

Тон был шутливым, но желание в его взгляде, которым Малкольм ласкал ее грудь, было неподдельным. Она покраснела. Вслух он заявлял, что считает ее тело предательским — и жар, который Эмили ощущала, зная, что он смотрит на ее грудь, подтверждал, что тело в опасной близости к тому, чтобы предать ее саму.

Она подняла руку и ткнула пальцем в его грудь. Малкольм снова взглянул ей в лицо.

— И это все, чего ты хочешь? — спросила она. — Долга и верности? Более ничего?

Он не ответил. Она непроизвольно затаила дыхание, когда он погладил ее по щеке.

Подушечкой большого пальца провел по скуле так нежно, что она подалась навстречу его руке. Она думала, что он поцелует ее, что извинится, смягчится…

Но он отстранился.

— Долга и верности, — повторил он. — Все остальное будет помехой.

Помехой. Ни один из описанных ею злодеев не был настолько жесток. Она ахнула, вдруг осознав, как не хватает ей воздуха. Ярость взметнулась лесным пожаром, а пожар сменился безбрежным холодом.

— Помехой, — прошептала она. Слово проступило на ее заледеневшем сердце, как морозный узор на стекле, тот, что затягивал окна снова и снова, как ни пытайся их отогреть.

— Приятной помехой, — уточнил он, странно на нее глядя. — Чудесной помехой. Лучшей помехой, которую я и не мечтал найти.

В его словах таились комплименты, но Эмили ощущала лишь шипы его слов.

— Мне кажется, мы поняли друг друга, милорд.

Он настороженно сузил глаза.

— Поняли?

— Да, — кивнула она, пытаясь быть такой же холодно-жестокой, как он. — Я вас отвлекаю. И позволила вам отвлечь меня на непозволительно долгое время.

Он все еще не реагировал. Она мило улыбнулась и нанесла последний удар:

— Но не бойтесь. По возвращении в Лондон мы будем жить в отдельных домах. У вас будет нужная вам жена, моя репутация не будет испорчена, и я не вижу других причин оставаться вместе.