Не помню, как я доехал до Лондона. Это путешествие было как дурной сон. Я очнулся, когда поезд входил в вокзал Ватерлоо.

Как и многим другим путешественникам, Лондон показался мне огромным, и, как многие другие, я чувствовал себя в нем затерянным атомом.

Выйдя из вокзала Ватерлоо на неприглядную площадь, я испытал такое чувство одиночества, что чуть не пошел прямо в небольшой, но роскошный отель, в котором всегда останавливались Брендоны. Там меня хорошо знали, и там я чувствовал бы себя почти как дома. Именно поэтому мне не следовало туда идти.

Мне помогло удержаться от искушения состояние моих финансов. Надо было быть осторожным, иначе моих денег могло не хватить на путешествие до Парижа и существование там, пока я не перейду на полное иждивение госпожи Республики. Прежде всего мне следовало превратить мое имущество в деньги. Это было неприятное, но необходимое дело. Человек, идущий на авантюру, должен иногда делать и более неприятные вещи, – так утешал я себя, идя по какой-то скверной улице по направлению к Вестминстерскому мосту.

Совершенно неожиданно я увидел то, что искал: комиссионный магазин. Окно этого магазина было плотно набито самой невероятной коллекцией разнообразнейших вещей. Ткани и ювелирные изделия, перчатки для бокса, револьверы, пенковые мундштуки и трубки, ножи, фотографические аппараты, зонтики и трости, бинокли, чемоданы и гармоники – трудно сказать, чего там не было.

Я вошел я увидел за прилавком молодого джентльмена. Мне казалось, что он должен подскочить ко мне и, любезно взмахнув руками, осведомиться о моих желаниях. Но он этого не сделал.

По какой-то одному ему известной причине он носил котелок необыкновенных размеров. Этот котелок опирался на его затылок и уши, вследствие чего они склонялись вперед наподобие вянущих лилий.

Чтобы компенсировать ношение шляпы в комнате, он был без пиджака. Широкая золотая цепь украшала его пестрый жилет. Бриллиантовая булавка в галстуке свидетельствовала о солидном положении и строгом вкусе своего хозяина.

Боюсь, что я осматривал его на несколько секунд больше, чем это рекомендуется этикетом высшего света. Он смотрел на меня ровно столько же времени, но с одной разницей – мой взгляд выражал восторг, чего никак нельзя было сказать о его. Он понял, что я не покупатель. Каким образом он это понял, навсегда останется для меня загадкой. Он знал это, и молчание его было красноречиво.

Наконец я не выдержал:

– Я хочу продать часы и еще кое-какие вещички, – сказал я молчаливому незнакомцу.

Он не пришел в восторг от точности своего прогноза. Он просто продолжал молчать. Я вынул часы и положил их у его ног, или, вернее, у его желудка. Это были превосходные часы. Они стоили двадцать пять фунтов.

– Сколько? – произнес молчаливый хозяин.

– Собственно говоря… пожалуй, вам следует назначать цену, – отвечал я. – Они стоили двадцать пять фунтов.

– Сколько? – прервал он мои рассуждения.

– А сколько вы дадите? – ответил я немного растерянно. – Допустим, что мы возьмем полцены, и вы предложите мне…

– Сколько?

– Десять фунтов, – сказал я, чувствуя, что делаю справедливое, даже великодушное предложение.

– Два! – быстро ответил он.

– Меньше десятой части цены? – запротестовал я. – Едва ли это можно считать…

– Два! – снова заявил он.

Мне хотелось взять часы и уйти, но я чувствовал, что не смогу второй раз проделать всю эту процедуру. Может быть, золотые часы полагается продавать за два фунта.

Я вынул портсигар, золотой карандаш и маленькую коробочку с запонками. Потом снял запонки с моих манжет.

– Сколько? – снова спросил равнодушный хозяин.

– Видите ли, – начал я. – Карандаш очень тяжелый, запонки тоже дорогие… золото, восемнадцать каратов… Десять фунтов за часы, карандаш…

– Четыре! – ответил он голосом равнодушной судьбы и, отыскав в жилетном кармане зубочистку, начал применять ее по прямому ее назначению.

Это никуда не годилось. Я чувствовал, что мне нужно иметь по крайней мере пять фунтов сверх тех денег, которые были у меня в кармане. Я не представлял себе, сколько действительно понадобится, но боялся, что мне не хватит.

– Ну ладно, скажем семь фунтов, – ободряюще произнес я.

Он внимательно посмотрел на кончик своей зубочистки. Она несомненно имела для него большее значение, нежели я со всеми моими коммерческими предложениями.

– Шесть! – сказал я с деланной веселостью в голосе.

Зубочистка возвратилась к исполнению своих обязанностей, и вновь наступило тяжелое молчание.

– Ну, хорошо, пять фунтов, – сказал я, пытаясь придать моему голосу решительность и показать, что это последняя цена.

Хозяин зевнул.

– Боюсь, что я даром трачу ваше драгоценное время, – сказал я, делая вид, что собираюсь собрать мое презренное имущество.

Хозяин не опроверг моего утверждения, он снял котелок и задумчиво стал рассматривать его внутренность. Волосы на его голове были курчавы, но не изобильны.

Я пошел к двери, чтобы узнать, предпочтет ли он выпустить меня или заплатит пять фунтов за то, что стоило больше пятидесяти. Тогда он обратил свой взор к моему чемодану.

– Что в нем? – кратко спросил он.

Подражая его экономии слов, я молча открыл чемодан. Там было две серебряных щетки, гребень, несколько пар носков, шелковая рубашка, несколько воротничков, серебряная мыльница, серебряный помазок для бритья, бритва, щетка для ногтей и зубная щетка.

– Пять за все, с риском, что краденное, – сказал он.

– Вы предлагаете мне пять фунтов за все мои золотые вещи, за кожаный чемодан и за все его содержимое? – любезно осведомился я.

– Да, – сухо ответил он.

Побриться можно было где угодно за пару пенсов, в ближайшие дни я, наверное, надену форму, – зачем мне все эти вещи?

– Я оставляю себе зубную щетку и один воротничок, – сказал я, кладя названные предметы в карман.

– Добавьте трость и перчатки, иначе будет четыре и пятнадцать шиллингов, – быстро сказал хозяин.

Я взглянул на него с болезненным изумлением.

– Мне тоже надо жить, – ответил он жалобным голосом на мой жестокий взгляд.

Я не был в этом уверен, но ничего не сказал. Я молча положил трость и перчатки на прилавок. Хозяин передал мне пять фунтовых бумажек и небрежно смахнул мою бывшую собственность в большой ящик.

– Спасибо, – сказал я уходя. – До свидания.

Он не ответил; ему, вероятно, не хотелось свидания со мной.

Я перешел Вестминстерский мост с печалью в сердце и десятью фунтами стерлингов в кармане и пошел мимо Уайтхолла к Трафальгар-сквер.

Различные хорошие места, где можно поесть, искушали меня своим видом и запахами. Однако я понял, что дешевле есть и спать в одном и том же месте. Я вспомнил все отели, где когда-либо бывал: «Ритц», «Савой», «Карлтон», «Клэридж» и «Гровенор» и еще несколько более тихих и еще более роскошных возле Олбени. Там обычно останавливался дядя Гектор. Все они были слишком дороги. Кроме того, в них я рисковал встретить знакомых. Я решил обратиться к общедоступному и непогрешимому справочнику – к лондонскому полисмену.

– Автобус до Блумсберри, там вы найдете, что вам нужно: Рассел-сквер, Бедфорд-сквер, Британский музей, в этих районах, – ответил страж закона на мой скромный вопрос о приличной и дешевой гостинице.

Я послушался его совета и получил приличный обед, чистую постель и прекрасный завтрак за необычайно дешевую цену в одном из маленьких отелей напротив Британского музея. Этот отель пользовался заслуженной симпатией духовенства. Кроме патеров, их жен и родственников, в нем, кажется, никто не жил.

Молодая леди, сидевшая в вестибюле, восстановила мою веру в самого себя, пошатнувшуюся во время последних коммерческих переговоров, тем, что не высказала удивления по поводу отсутствия у меня багажа и не потребовала уплаты денег вперед. Может быть, она лучше различала людей, чем мой страшный противник из комиссионного магазина, а может быть, она была добрей или просто глупей его.

Утром я первый раз в жизни мылся без губки после ночи, которую впервые проспал не в пижаме. Я чувствовал себя голым без привычных запонок в манжетах и невероятно растрепанным, не причесав волосы с утра.

Несмотря на скромность моих чаевых, слуги оказались вполне удовлетворенными и, видимо, простили мне отсутствие пижамы.

Я с наслаждением побрился на Оксфорд-стрит и после этого пошел дальше, почти примиренный с жизнью.

Мое путешествие в Париж было скучным и неприятным. Мне в то время казалось, что лучше было бы отказаться от еды и путешествовать в первом классе, нежели ехать третьим и есть три раза в день. В третьем классе мне казалось душно и тесно.

Однако недалек был день, когда такой способ передвижения показался бы мне верхом роскоши. Я с облегчением вздохнул на палубе парохода в Кале. Морской ветер был много приятнее спертого воздуха моего купе.

Мое настроение в это время было двойственным. Одна половина моего существа томилась по Изабель, в то время как другая дрожала от романтического восторга при мысли о предстоящих мне путешествиях и приключениях в таинственной Африке.

В Кале, при виде французского часового в таможне мой восторг дошел до предела. Мне прямо не верилось, что я тоже надену эту форму. Кепи, мешковатые красные штаны и длинный сюртук с полами, пристегнутыми назад. Насколько это привлекательнее и романтичнее английской военной формы, напоминающей Гайд-парк и флирт с нянями, но отнюдь не пальмы, загадочные мавританские города и войну в пустыне. Чужое всегда кажется лучше своего – это неизбежно.

На Северном вокзале в Париже я еще сильнее испытал то же чувство одиночества и собственного ничтожества, что и по прибытии на вокзал Ватерлоо. Я смешался с шумной и веселой толпой, отнюдь не испытывая желания веселиться.

Передо мной сразу встал вопрос об отеле. Я не имел ни малейшего понятия о том, как следует поступать для того, чтобы предложить свои услуги Французской Республике. Следовательно, мне нужна была комната и постель на время моих поисков.

Мое знание парижских отелей ограничивалось самыми дорогими. Теперь они были для меня закрыты. Было маловероятно встретить там кого-либо из знакомых, однако эта возможность не была исключена.

Мне следовало играть роль бежавшего преступника, старательно заметающего свои следы. Поэтому мне ни в коем случае нельзя было появляться в таких местах. Что подумали бы обо мне сыщики, если бы узнали?

С другой стороны, я не хотел попасть в сомнительную дешевую гостиницу. Придя туда без багажа и будучи очевидным иностранцем, я мог возбудить подозрение хозяина и рисковал закончить свое пребывание разговором с любезным, но любознательным агентом французской полиции.

Мне пришла в голову веселая мысль: лучше начать с разговора с полицией. Вернувшись к вокзалу, я начал искать жандарма. Он стоял на небольшом островке посреди бурного течения улицы, молчаливый, непроницаемый и, видимо, угнетенный чувством своего огромного значения. Я перешел улицу и на лучшем своем французском языке (у меня была француженка гувернантка) спросил его, не может ли он указать мне тихий и приличный отель.

Не поворачивая головы или других частей своей массивной фигуры, он осмотрел меня с головы до ног и обратно.

– Мосье англичанин, – определил он.

Я подтвердил справедливость его догадки, удивляясь про себя, как он мог отличить меня от немца, шведа, датчанина, швейцарца, норвежца или голландца.

– Отель «Нормандия», улица де л’Эшель, – безапелляционно заявил он.

– Как туда попасть, мосье? – спросил я.

– Извозчик! – ответил он быстро и сухо. Всевидящее око отвратилось от меня и углубилось в реку уличного движения. Внезапно поднялась рука в белой перчатке, и к нам подъехала пролетка, управляемая каким-то джентльменом в нескольких плащах, с лицом, не похожим на лицо трезвенника.

– «Нормандия», рю де л’Эшель, – произнес жандарм, отдавая мне честь в ответ на мою благодарность.

Я наслаждался улицами Парижа в смешанном освещении заката и зажигаемого электричества, но сердце мое упало, когда пролетка остановилась перед небольшим, роскошно выглядевшим отелем.

Делать нечего, судьба направила меня сюда, и здесь я остановлюсь.

Я постарался выглядеть беспечным и веселым, чтобы замаскировать отсутствие у меня багажа. Войдя в вестибюль, и легкомысленно ответив на поклон солидного швейцара, я прошел прямо вглубь, минуя лестницу и двери в ресторан. Впереди я увидел бюро гостиницы.

Сидевшая за конторкой хорошенькая девушка бойко разговаривала на настоящем американском языке с настоящим американцем.

Это было удачей, по-английски я сумею лучше изъясниться, нежели на своем педантичном и слишком осторожном французском языке.

Стоя рядом, я старался выглядеть эксцентричным иностранцем, гуляющим без трости и перчаток, специально ради того, чтобы иметь возможность ходить с руками в карманах.

Я ждал, пока этот сын дальнего Запада с квадратными плечами, острым лицом, тупыми носками сапог и штанами мешком, громко разговаривал с девицей, улыбавшейся ему, и жевал великолепную жевательную резинку Менгля или какое-либо другое не менее тягучее и не более съедобное вещество.

Наконец он взял свой ключ и ушел. Тогда я повернулся к девице.

– Так, – сказал я. – Значит вы воспитывались в Балтиморе, – мой голос звучал неподдельным восторгом. – Нет, дорогая, разве Балтимора не самое потрясающее место в мире? Самые лучшие пироги и самые хорошенькие девушки в Америке!

– Всевышний! – ответила она. – Вы знаете Балтимору? Не может быть!

– Знаю ли я Балтимору! – воскликнул я и, из вполне понятных соображений, ограничился этим восклицанием.

– У вас здесь много англичан и американцев, – предположил я. – Отельное начальство имеет счастье держать в конторе такую очаровательную леди, как вы. По-французски, наверное, говорите, как парижанка?

– Могу, – улыбнулась она. – Мы все говорим на добром американском языке. Конечно, здесь пасется куча наших и немало британцев: лакеи помогают, когда их французский язык недостаточен для заказа сложного коктейля.

Она засмеялась коротко и весело.

– Блестяще, – сказал я, – я хочу разбить здесь мой вигвам. Просто переночевать две ночи. У меня дома все вверх ногами (я был недалек от истины). Кровать и завтрак. Есть пустое логово?

– Несомненно, – ответила моя прекрасная собеседница и, взглянув на доску, добавила: третий этаж, восемнадцать франков. Если без завтрака, то четырнадцать.

– Идет.

Она сняла ключ и передала мне со словами:

– Двести двадцать два. Зеленый клоп из лифта проведет.

– Я без хлама, – заявил я и вынул из кармана все мое состояние, желая показать, что охотнее плачу вперед.

– Чепуха, – сказала девица, и я понял, что внушаю доверие.

В большой отельной книге я расписался: «Смит», оставив мое имя «Джон«, чтобы иметь хоть что-нибудь неизменное в этом головокружительном и не совсем реальном мире.

– Пожалуй, отправлюсь в мои владения, – сказал я с самой очаровательной улыбкой, повернулся и быстро пошел к лифту, надеясь, что она не пошлет швейцара за моим несуществующим сундуком.

Мальчик из лифта провел меня к двери моей комнаты. Я вошел в нее и заперся. Чем меньше меня будут видеть внизу, тем меньше будет заметно отсутствие у меня багажа и вечернего костюма.

Потом мне пришло в голову выйти и купить себе пижаму. Если я разложу ее на подушке и запру шкаф, то прислуга, когда придет стелить постель, сочтет, что все в порядке.

Мне надо избегать отельного ресторана, где в моем пиджачном костюме я, несомненно, обращу на себя внимание всей этой разодетой по-вечернему толпы. При известной осторожности можно было надеяться, что моя жизнь в ближайшее время не будет подвергаться непосредственной опасности.

Я решил идти сразу за пижамой и заодно подкрепиться где-нибудь обедом за два франка и стаканом простого (вероятно, даже слишком простого) красного вина. Помывшись в неудобном умывальнике, я спустился, сделал покупки и отлично поел в каком-то веселом кабачке, расположенном в конце улицы Риволи.

Потом я вернулся в свою роскошно меблированную и неуютную комнату и стал ожидать появления горничной. Тут мне пришло в голову, что я мог бы запереться и, когда она постучит, крикнуть, что я раздет. Таким образом, она не заметит отсутствия у меня вещей.

Однако утром мне все равно не удастся ее избежать, и тут пижама сослужит свою службу. Я не успел решить, стоит ли запираться, как вдруг дверь открылась и в комнату влетела горничная. Она сразу бросилась к кровати, на лету извинившись. Трудно себе представить более стремительное существо, чем эта французская горничная. Она совсем не была похожа на свои изображения в романах и на сцене. У нее были грубые черты лица и светлые волосы. Она была просто и некрасиво одета.

Завернув угол одеяла, она засунула под него мою пижаму и сразу исчезла. Когда я услышал, как она открыла дверь в соседнюю комнату, раньше, чем успела захлопнуться дверь в мою, я понял, что она слишком занята, чтобы размышлять о недостаточности моего гардероба, и сразу успокоился.

Было слишком рано, чтобы идти спать. Оставаться без дела в этой неприятной комнате я не мог, поэтому спустился вниз, прошел в курительную комнату и спрятался в углу за старым номером иллюстрированного журнала.

Я сидел и думал об Изабель, о Брендон-Аббасе и о моих братьях. Что-то будет завтра? Если я не узнаю, как завербоваться в Иностранный легион, то будет плохо. Необходимо завтра же выяснить этот вопрос.

Если бы я был не одним из действующих лиц во всей этой истории, а ее автором, я заставил бы прийти в эту комнату того самого молодого французского офицера, который своими рассказами привел меня сюда.

Я встал бы и, подойдя к нему, сказал бы следующее:

«Господин капитан меня, вероятно, не узнает».

«Помилуй Бог, – сказал бы он, – ведь вы молодой англичанин из Брендон-Аббаса».

Тогда я рассказал бы ему, что хочу служить под французскими знаменами, идти по его стопам, добиться славы, служа его великой родине, и так далее.

«Идите со мной, и все будет в порядке», – сказал бы он.

К сожалению, он не пришел.

Сидевшие в курительной комнате люди мало-помалу расходились. Чувствуя непреодолимое желание зевать, я встал и нехотя пошел к себе.

Засыпая, я старался вспомнить фамилию этого французского офицера и не мог.

Следующий день был воскресеньем, и я провел его, тоскливо слоняясь из своей комнаты в курительную и обратно.

В понедельник утром, после неудовлетворительной ванны и не более удовлетворительного завтрака, я пошел к парикмахеру.

Я сидел в кресле с намыленным лицом и сердцем, успокоенным приятностью его обращения, как вдруг мне пришла в голову удачная мысль.

– Имеете ли вы понятие об Алжире? – спросил я его.

– Ни малейшего, мосье, – ответил он. – Может быть, мосье собирается туда поехать?

– Надеюсь, – ответил я. – Великолепная колония вашей великой страны.

– Мосье, конечно, прав… превосходное достижение и самая образцовая колония в мире… к тому же она все время растет благодаря великолепному «мирному продвижению» на юг и в Марокко…

– Я слыхал, что это «мирное продвижение» делается главным образом при помощи штыков Иностранного легиона, – сказал я.

Француз улыбнулся и пожал плечами.

– Всякая немецкая сволочь… Впрочем, иногда они бывают полезны.

– Как вы их набираете? – спросил я.

– Очень просто: они записываются волонтерами, как и все прочие, в Главном вербовочном бюро французской армии на улице Святого Доминика. Там их упаковывают и отсылают пачками в Африку.

– Я думал, что у вас обязательная воинская повинность, – сказал я. – Зачем же тогда нужны вербовочные бюро?

Мой любезный друг пространно объяснил мне, что каждый француз может отслужить свой срок, не дожидаясь призыва. Иногда это удобнее из деловых соображений. Для этого и существует вербовочное бюро. Но в Иностранный легион ни один француз не имеет права поступить не отбыв своей воинской повинности.

Я дал ему говорить, сколько ему хотелось. Про себя я все время твердил адрес: улица Святого Доминика.

– Улица Святого Доминика, – сказал я кучеру стоявшей перед парикмахерской пролетки, и мы поехали. Наем извозчика, конечно, был роскошью, но необходимой роскошью. Я не мог терять времени на поиски незнакомой улицы в этом огромном городе.

Я опять наслаждался Парижем с пролетки. На этот раз мое настроение было приподнятым, я чувствовал близость авантюры. По-видимому, мы ехали по военной части Парижа: на одном из домов была надпись: «Военное училище». Дальше мне встретились кавалерийские казармы. На тротуарах появилось огромное количество военных в форме, и сердце мое билось все чаще и чаще. Наконец пролетка свернула с Бульвара Инвалидов на улицу Святого Доминика, и кучер вопросительно взглянул на меня через плечо.

Я решил, что лучше будет рассчитаться с ним на углу и дальше идти пешком. Едва ли принято приезжать наниматься в Иностранный легион на извозчике, кроме того, кучеру не следовало знать, куда я еду…

Улица Святого Доминика выглядела неприятно. Она была слишком узкой и мрачной. Идя по ней, я быстро нашел то, что искал. Над дверью низкого, грязного дома была надпись синими буквами: «Вербовочное бюро», пониже вторая надпись: «Запись волонтеров».

Итак, я достиг цели: здесь я добровольно запишусь волонтером. Может быть, путь отсюда приведет меня не к славе, а к могиле. Тогда его конец будет похож на начало: я редко видел более мрачный дом, чем это маленькое казенное здание.

Я открыл ржавую железную калитку, издавшую резкий предостерегающий крик, пересек кладбищенского вида садик и вошел в низкий и темный коридор. Здесь не было надписи, предлагающей входящему оставить всякую надежду за дверьми, но мое настроение сильно упало от смешанного запаха карболки, светильного газа и сырости.

На стене был большой плакат, призывающий во имя Свободы, Равенства и Братства записываться в Иностранный легион. Желающему (если он был от 18 до 40 лет) обещалось жалование размером полпенса в день и предлагалось подписать контракт на 5 лет. В этом предложении, по-моему, было не слишком много свободы еще меньше равенства или братства. С другой стороны, запись шла добровольной. Кому не нравится, может не идти. Обмана никакого не было (по крайней мере в плакате).

Я еще раз внимательно прочел плакат, надеясь, что кто-нибудь придет и заговорит со мной, нарушив тем самым мрачное молчание, царившее в этой колыбели славы. Никто не появился. Тогда я рискнул пойти дальше. В стене следующей комнаты я увидел окошко, вроде окошка железнодорожной кассы. Над окошком была надпись: «Запись волонтеров».

Я взглянул в это окошко и увидел величественную фигуру в военной форме. Она сидела за столиком и с сосредоточенным видом писала. Судя по двум золотым полосам на рукаве, я решил, что это какой-нибудь унтер-офицер.

Он не обращал на меня никакого внимания. Я кашлянул мягко и вкрадчиво. Затем кашлянул настойчивее. После этого я кашлял укоризненно, грустно, внушительно, нежно, повелительно, приятно, с надеждой, безнадежно и с отчаяньем, но все это было безрезультатно. По-видимому, путь к славе нельзя открыть кашлем.

– Господин капитан, – пробормотал я.

Он поднял голову. Он больше нравился мне с опущенной головой.

– У мосье, кажется, горло не в порядке, – заметил он.

– А у мосье уши, – ответил я с неразумием юности.

– Что угодно мосье? – резко спросил он.

– Я хочу записаться в Иностранный легион, – ответил я.

Он улыбнулся.

– Так, – заметил он. – Вероятно, мосье там тоже будет развлекаться за счет сержант-мажоров.

– Неужели мосье всего лишь сержант-мажор? – невинно спросил я.

– Всего лишь, – ответил он. – Но позвольте вам заметить, милостивый государь, что сержант-мажор является самым важным лицом во французской армии.

– Неужели? – спросил я. (Вскоре мне пришлось узнать, что он совершенно прав).

– Будьте любезны подождать у этой двери, – попросил меня сержант-мажор. На двери было написано: «Комендант», и в голосе сержанта слышалась другая, не высказанная вслух фраза: «Подождите, мой друг, пока не запишетесь, тогда мы посмотрим».

Я ждал. Ждал, вероятно, больше часа.

Как раз, когда я надумал снова подойти к окошечку кассы, дверь открылась и в ней появился мой друг или недруг.

– Будьте любезны войти, – сказал он, и я, неизвестно почему, вспомнил детские стишки о любезном пауке и доверчивой мухе.

В большой и пустой комнате я встретил не паука, а французского джентльмена самого лучшего типа.

Это был красивый блондин, одетый в плотно сидевший на нем черный китель и широкие красные брюки с черными лампасами. Его манжеты были разукрашены золотым и серебряным шитьем, и на его рукаве красовалось пять золотых нашивок полковника.

– Рекрут для легиона, господин полковник, – сказал сержант мажор, вытянувшись в струнку.

Полковник взглянул на меня и в ответ на мой поклон встал из-за стола и протянул мне руку с очаровательной улыбкой. «Английские полковники не так приветствуют своих рекрутов», – подумал я.

– Вы тоже хотите в легион? – спросил он, пожимая мне руку. – Похоже на то, что Англия начала экспортировать лучшую свою молодежь. Обычно я здесь встречаю мало англичан, но на этой неделе вы уже третий!

Сердце мое чуть не выскочило от радости.

– Похожи на меня, господин полковник? – спросил я.

– До кончиков ногтей, – ответил он. – Может, это, случайно, ваши братья?.. Нет, я не задаю никаких нескромных вопросов.

Я испытывал такой же прилив счастья, как когда целовал Изабель.

– Да, господин полковник, – ответил я. – Я хочу стать французским солдатом.

– Знаете ли вы, на что вы идете? – спросил он.

– Я читал плакат у дверей, – ответил я.

– Там не все написано, в этом плакате, – улыбнулся он. – Жизнь в легионе очень тяжелая. Я никому не посоветую туда идти, если только он не чувствует себя врожденным солдатом.

Это было не похоже на паука и муху. Или, может быть, это была совершенно новая порода пауков.

– Я слышал кое-что о жизни в Сахаре от одного офицера спаги, которого я знал когда-то, – сказал я.

Полковник снова улыбнулся.

– Вы не будете офицером спаги, дитя мое, – сказал он. – Не будете даже офицером легиона, разве что после долгих и тяжелых лет службы в рядах унтер-офицеров.

– Приходится начинать снизу, – сказал я.

– Ладно, – ответил он. – Тогда я вам прочту условия.

По-видимому, он знал эти условия наизусть, потому что, читая, смотрел не на бумажку, а на меня.

– Добровольное обязательство служить в Иностранном легионе принимается на пятилетний срок службы в Алжире или какой-либо другой колонии Французской Республики, с жалованьем в размере пяти сантимов в день. По истечении пяти лет легионер может вновь записаться на такой же срок и по истечении десяти лет в третий раз записаться, опять на пять лет. После пятнадцати лет службы легионер получает право на пенсию, размер которой колеблется в зависимости от достигнутого им звания. Иностранец после пятилетней службы в легионе может требовать принятия его во французское гражданство. Вам все понятно, друг мой?

– Да, господин полковник.

– Имейте в виду, что слово «служба» в легионе понимается несколько иначе, чем обычно, – продолжал он. – Это не всегда чисто солдатская служба. Я не утверждаю также, что многие легионеры доживают до пенсии…

– Я не думаю о пенсии, господин полковник, – сказал я. – Меня не очень интересует жалованье. Я иду в легион из-за желания испытать жизнь солдата. Ради стычек и приключений…

– Этого вам в легионе хватит, – усмехнулся полковник. – Легион – прекрасная военная школа. Хорошему солдату там всегда есть возможность выдвинуться. Несколько наших лучших генералов служили офицерами в легионе, и многие из самых блестящих офицеров легиона начинали свою службу в нем простыми рядовыми… Если вы были офицером у себя на родине и можете доказать это, то вы будете приняты унтер-офицером, минуя положение рядового.

– Примите меня рядовым, господин полковник, – попросил я.

– Сперва мы посмотрим, что скажет о вас доктор, – ответил он. – Впрочем, я не думаю, чтобы он стал чинить нам с вами препятствия. – Он улыбнулся и достал из стола отпечатанный бланк анкеты.

– Ваше имя? – спросил он.

– Джон Смит, – ответил я.

– Возраст?

– Двадцать один год (для верности я прибавил год).

– Национальность – англичанин?

– Да, господин полковник.

– Отлично. Если вы пройдете через медицинский осмотр, то мы с вами увидимся.

Кивнув сержант-мажору, полковник возвратился к своему писанию.

Сержант открыл дверь и с той же преувеличенной любезностью пригласил меня следовать за ним. Он привел меня в комнату, где уже сидело несколько человек, по-видимому, также рекрутов Иностранного легиона.

Я мельком увидел их лица: это были люди из бедных классов. Двое из них, беловолосые и тяжелые, должно быть, были немцами. Сержант-мажор провел меня дальше, в маленькую каморку.

– Соблаговолите снять с себя все ваше платье, – сказал сержант и запер меня в каморке.

Это было неприятно, но неизбежно. Я разделся, и сразу же открылась дверь с другой стороны каморки. Меня позвали на осмотр. Врач был низенький и слишком откормленный, из-под его белого балахона выглядывали неизбежные красные штаны французской армии. Он мне не понравился. Покончив с моим бренным телом, он велел мне убрать его назад в каморку, надеть на него все, что полагается, и возможно скорее убрать его подальше. Я охотно исполнил его приказание, и сержант-мажор отвел меня обратно к полковнику.

– Так дитя мое, – улыбнулся полковник. – Значит вы приняты.

– Разрешите мне сразу записаться, – попросил я.

– Нет, – ответил он. – Сперва вы пойдете домой и подумаете над этим как следует. Потом ляжете спать. Если до завтрашнего дня вы не измените вашего решения, мы с вами увидимся и я вас, завербую… Подумайте хорошенько, – это очень серьезное дело, имейте в виду, что вы еще не подписали контракта и не приняли на себя никакого обязательства… Вы можете поступать как вам угодно, но вы должны хорошенько все обдумать.

Я искренно поблагодарил его и вышел. Я думал, что все французские офицеры, которых я встречу, будут такими же джентльменами, как этот. Мои надежды, однако, не оправдались.

– Я искренно надеюсь, что мосье вернется, – сказал в коридоре сержант-мажор. Я поблагодарил его и заверил в том, что он не ошибается. Он улыбнулся, и его улыбка показалась мне насмешливой.

Я шел по улице Святого Доминика, и мне хотелось прыгать от радости. Я был уверен, что Дигби и Майкл не успели опередить меня больше, чем на два дня, и что в любой момент я могу ожидать встречи с ними. Вероятно, они оба были еще во Франции, может быть, даже в Париже. Когда я встречусь с ними, я перестану чувствовать себя одиноким. С ними я смогу говорить об Изабель.

Все путешествия кончаются радостной встречей влюбленных. Если бы не было этого путешествия, я не смог бы испытать необычайную радость встречи с ней. Я должен быть благодарен судьбе. Скоро я буду вместе с моими братьями. Я был на пороге романтической жизни в таинственной и огромной стране.

С завтрашнего дня я должен был перейти на иждивение госпожи Республики, следовательно, я мог позволить себе кое-какую роскошь. Я вернулся на извозчике в фешенебельную часть города и решил провести остаток дня в праздности и наслаждениях.

Я решил посидеть в саду Тюильри, осмотреть Лувр, пообедать на свежем воздухе в Булонском лесу и вообще вести себя, как турист, попавший на несколько часов в Париж. Выполнив всю эту программу, я настолько устал, что проспал всю ночь без каких-либо снов.

Утром я оплатил свой счет и с чувством облегчения покинул отель. Я не имел ничего против того, чтобы стать солдатом и жить в обществе самых разнообразных людей, но мне определенно не хотелось жить в фешенебельном отеле без необходимого гардероба.

Я вновь поехал на улицу Святого Доминика. Сидя на извозчике, я пытался говорить сам с собой, изображая разговор двух мудрых людей. Боюсь, что это у меня не вышло.

«Ты можешь остановить извозчика и вернуться. Ты еще свободен и можешь вернуться в Брендон-Аббас когда угодно», – сказал я себе.

«Майк, Дигби… нельзя изменять товарищам. Авантюра. Романтика. Слава. Успех. А потом уже Англия, дом и Изабель», – отвечал я вторым голосом и продолжал в том же духе.

В вербовочном бюро сержант-мажор ввел меня в приемную.

– Мосье все-таки вернулся. Прекрасно, – сказал он и приятно улыбнулся.

В приемной сидело несколько человек. Некоторых я видел уже накануне. Тут были оба немца. Они выглядели безвредными, незначительными и совершенно нищими.

В большой комнате сидели самые разные люди, у них не было ничего общего, кроме резко выраженной нищеты. Они не выглядели преступниками или хулиганами – это были простые рабочие, отчаянно бедные и загнанные в эту комнату голодом.

Я чувствовал себя неловко, мой костюм резко выделялся среди лохмотьев моих будущих товарищей. Ведь эти люди могли оказаться значительно лучшими солдатами, чем я сам. Любопытно отметить, что незадолго перед этим я ощущал неловкость по совершенно обратной причине. Мой туалет был недостаточен для того общества, в котором я находился.

Сержант-мажор вернулся и провел меня к полковнику.

– Так, дитя мое, – сказал полковник. – Значит, вы не передумали. Что ж, пусть будет по-вашему.

– Я хочу записаться волонтером, господин полковник.

– Прочтите этот контракт и подпишите его, – сказал он, вздохнув. – Не забудьте, что, подписав его, вы станете французским солдатом, подсудным только французскому военному суду, без права какой-либо апелляции. Ваши друзья не смогут вас выкупить, и ваш консул не сможет вам помочь. Никто, кроме смерти, не сможет вырвать вас из легиона.

Я просмотрел контракт. Он был напечатан на серой плотной бумаге. Он гласил, что нижеподписавшийся обязался пять лет служить Французской Республике в Иностранном легионе. Пять лет – долгий срок, но Изабель к концу его будет всего двадцать три года. Если Майкл и Дигби могли подписать контракт, то могу и я… Приятно будет вернуться двадцатипятилетним полковником и повезти Изабель показать ей мой полк… Я подписался.

– Маленькая ошибка, дитя мое, – сказал полковник и улыбнулся. – Впрочем, вы, может быть, предпочитаете этот псевдоним?

Я написал: «Джон Джест».

Покраснев до ушей, я попросил разрешения поставить мою «настоящую фамилию». Добрый полковник изорвал подписанный контракт и дал мне новый бланк, на котором я старательно подписался: «Джон Смит».

Он встал и протянул мне руку.

– Теперь слушайте внимательно, – сказал полковник. – Вы стали французским солдатом и обязаны немедленно отправиться в свой полк – иначе будете считаться дезертиром. Вы сядете на поезд в Марсель сегодня же вечером. Он идет в девять пятнадцать с Лионского вокзала. Там на платформе вы явитесь к ожидающему вас унтер-офицеру. Если вы его не найдете, спросите у любого жандарма, где форт Сен-Жан, и явитесь туда. Не забудьте: форт Сен-Жан, военное дело.

– Желаю вам удачи и быстрого продвижения по службе, – добавил он.

Я поблагодарил его и пошел. Я уже вступил на путь славы.

– Иди за мной, рекрут, – сказал сержант-мажор, закрыв дверь. – Двигайся живее.

В своей канцелярии он выписал мне литер до Марселя и удостоверение на имя Джона Смита, солдата Иностранного легиона, следующего в Алжир. Затем открыл ящик стола, вынул из него кассу и выдал мне три франка.

– На продовольствие, рекрут, – сказал он. – Безумная трата народного достояния. Хватило бы трех су.

Я добавил к ним два франка.

– Расстанемся друзьями, сержант-мажор, – сказал я.

– Рекрут, – сказал он, кладя деньги в карман. – Ты далеко пойдешь… если всегда будешь ублажать всех сержант-мажоров. Прощай.

Я снова вышел на улицу Святого Доминика, но на этот раз уже не свободным человеком. Своей собственной рукой я застегнул на себе неразъемную цепь, другой конец которой находился где-то в Сахаре.

Мне не терпелось ехать в Марсель. Я решил сесть на первый попавшийся поезд, не дожидаясь девяти пятнадцати вечера. Если бы я знал, что мне придется просидеть восемнадцать часов на жесткой деревянной скамье, то, вероятно, не так спешил бы. Восемнадцать часов я ехал, и каждый последующий час был хуже предыдущего. Этот поезд по дороге, кажется, заходил во все города и деревни Франции. Все население Республики с грохотом влезало и вылезало всю ночь. Я добрался до Марселя, чувствуя себя грязным и голодным.

Кондуктор, усмотрев из моего билета, что я еду в легион, счел своей обязанностью вести себя, как тонкий сыщик и опытный тюремный надзиратель. Он старался внушить мне, что зорко за мной следит, а моим спутникам, что я являюсь опасным элементом в их среде. Не совсем каторжником, этого он не брался утверждать. Может быть, даже и не бывшим каторжником, но во всяком случае человеком, едущим в Иностранный легион.

По прибытии в Марсель этот любезный чиновник постарался избавить меня от хлопот по разыскиванию моего унтер-офицера. Он сам разыскал его и передал меня с рук на руки сержанту, сказав:

– Вот еще одна птичка для вашей клетки.

Я настолько устал и проголодался, что перестал соображать и крепко обругал его по-английски. Может, оно вышло к лучшему, что я остался непонятым.

Сержант мне понравился. У него было сухое и загорелое лицо. Твердое, но без следа злобности или порока. Он был одет в обычную французскую пехотную форму, но с зелеными эполетами вместо красных, с синим шерстяным поясом и широкими шароварами зуавов.

Осмотрев меня с ног до головы, он спросил, говорю ли я по-французски. Потом спросил мое имя и национальность и потребовал мои бумаги.

– Опять англичанин, – заметил он. Узнав, что я один, он велел мне идти за ним.

Дигби и Майкл, очевидно, здесь. Сейчас я их увижу. Я был весел, как птица. Молчаливый сержант вел меня по шумным улицам сверкавшего на солнце Марселя, и мне не терпелось спросить его про «других англичан».

Однако его манеры не указывали на желание вступить в любезный разговор. Кроме того, у меня было другое, еще более сильное желание. Мне совершено необходимо было поесть. Я пустился в дипломатию.

– Я полагаю, что сержанты не пьют в компании с рекрутами, мосье? – спросил я, когда мы проходили мимо привлекательного кафе с полосатым тентом и мраморными столиками.

– Конечно, нет, желторотый, – ответил он. – Не только из вполне естественного чувства превосходства, но также и потому, что это запрещено уставом. Кроме того, сержантов не называют «мосье». У сержанта есть чин, и те, кто к нему обращается, отдают ему честь… Впрочем, иные сержанты, если к ним правильно подойти, соглашаются освежиться вином, в то время как достойный желторотый проделывает то же самое, но в другом месте…

Я остановился и отдал ему честь, как офицеру (впоследствии я узнал, что во французской армии так и следует делать).

– Господин сержант, – сказал я. – Может быть, вы окажете мне честь выпить стакан вина в этом ресторане, пока я сбегаю закусить? Я очень голоден. – И я протянул ему пятифранковик.

– Будь здесь же через четверть часа, желторотый, – сказал сержант и, взяв монету, исчез в ресторане напротив.

Я быстро нырнул под тент кафе и съел мой последний не казенный завтрак. Он был великолепен во всех отношениях. Вплоть до отличного кофе, свежих хрустящих булочек и чудесного масла.

Я встал из-за стола более мудрым и добрым человеком, чем сел. Выйдя из кафе, я стал искать сержанта. Его не было. Тогда я набил трубку и закурил – я отнюдь не чувствовал себя несчастным.

Не успел я насладиться зрелищем людной улицы, как из двери ресторана вышел сержант. Я быстро встал, отдал ему часть и пошел за ним.

Он посмотрел на мой костюм.

– Есть у тебя еще деньги, желторотый? – спросил он.

– Есть, сержант, – отвечал я, чувствуя некоторое разочарование в нем.

– Если нет, я отдам тебе твои три франка, – заявил он.

Я успокоил его, что этого вовсе не требуется, поблагодарил за доброту и про себя пожалел, что заподозрил его в низменных побуждениях.

– Ладно, – сказал достойный сержант. – Тогда я дам тебе взамен добрый совет.

Я искренне поблагодарил его.

– Избегай алжирского вина, – начал он. – Это проклятие всей нашей африканской армии. Я сам только что выпил две бутылки этого вина. Оно великолепно… Избегай женщин – это проклятие всего человеческого рода. Я сам был женат на трех. Это ужасно…

Я обещал избегать того и другого, быть осторожным, не пить и не жениться слишком часто.

– Во-вторых, желторотый, – продолжал он. – Когда твои дела будут плохи, не старайся сделать их еще хуже. Они и без этого будут плохи.

Этот совет показался мне хорошим. Я так и сказал.

– И, в-третьих, помни, что ты можешь противиться воле небес, но отнюдь не воле своего капрала… Никто, конечно, не подумает противиться воле сержанта.

Я согласился с тем, что ни один нормальный человек не подумает делать этого.

– Верно… Но ты, главное, берегись, когда будешь ненормальным, – предупредил мой учитель.

– Ненормальным? – удивился я.

– Да, желторотый, – серьезно ответил он. – Все порядочные легионеры сходят с ума время от времени. Тогда они способны на три ужасные вещи: покончить с собой, убить кого-нибудь из своих товарищей или ослушаться своего сержанта. Последняя самая ужасная.

– Зачем же им сходить с ума? – спросил я, несколько напуганный.

– Незачем. Совершенно незачем, – сказал мой учитель. – И все-таки они сходят с ума. Мы называем это кафар – таракан. Этот таракан ползает под черепной коробкой по самому мозгу. Чем больше жара, чем хуже однообразие, чем длиннее марш и чем сильнее усталость, тем быстрее он ползает и тем это более щекотно… Тогда солдат говорит: у меня кафар, и срывается с цепи. Он совершает самоубийство, дезертирует, а иногда доходит до того, что не слушается сержанта… Ужасно… Знаешь ли ты, как в человека, попадают зародыши этих самых тараканов? Абсент… Он прямой предок кафара… Я сам знаю, я воспитан на абсенте… Ужасно… Только что выпил этого зелья после вина.

Я обещал никогда не смотреть на зеленый и какой угодно другой абсент.

– Тогда у тебя не будет настоящего кафара, – продолжал мой уважаемый друг, – ты не убьешь никого из товарищей и не дойдешь до того, чтобы ослушаться своего сержанта. Ты только кончишь самоубийством или дезертируешь и умрешь в пустыне от жажды.

– Приходилось ли вам, господин сержант, делать какую-нибудь из этих ужасных вещей? – спросил я.

– Нет, желторотый, – ответил он. – Я даже не покончил с собой. Я только обрил голову и выкрасил ее в наши национальные цвета: синий, белый и красный. Этим я заслужил репутацию истинного патриота.

Я побоялся, что две бутылки вина и некоторое не указанное количество абсента обострили воображение сержанта.

Но я ошибся. Впоследствии я узнал, что его рассказ был правдив. Его однажды назначили красить будку часового. Это было в каком-то затерянном форту или на каком-то посту. Он выкрасил одну сторону своей головы красным, другую – синим, а посредине провел широкую белую полосу. Это обратило на него внимание, и он смог отвлечь это внимание только беззаветной храбростью в бою у Пяти Пальм.

– Как же избежать кафара? – спросил я.

– Никак, – спокойно ответил он. – Хорошо иметь умственную работу. Еще лучше продвижение по службе. Но в пустыне араб видит две вещи, а европеец три. Их три, а поэтому они…

Я постарался придать моему лицу понимающее выражение.

– Араб видит солнце и песок. Слишком много песку. Европеец видит солнце, песок и безумие. Слишком много того, другого и третьего, – продолжал он. – Я полагаю, что безумие там в воздухе или в солнечных лучах. Даже я не знаю точно, где оно, а я знаю очень много… Но мне кажется, что ты слишком много разговариваешь, а это неприлично… Молчать, желторотый…

И я молчал. Пользование моим языком было мне запрещено, но глазами пользоваться разрешалось. Я наслаждался великолепной панорамой марсельского порта. Арабов, негров, китайцев, левантинцев, мавров, аннамитов, индусов и моряков всех наций здесь было больше, чем французов.

Пробираясь между ящиков, тюков, мешков, бочек, тачек, трамваев и фургонов, сквозь кипящую и жестикулирующую многоязычную толпу, я невольно вспомнил легенду о Вавилонской башне.

Среди океанских парусников, фелюг, грузовых пароходов, яхт, шхун, бригов и огромных пассажирских пароходов, стоявших у стенки и на бочках, я инстинктивно искал английский флаг. И часто его встречал.

От несмолкаемого грохота, слепящего света и мелькающего движения у меня заболела голова. Наконец мы прибыли к месту нашего назначения. Это был средневековый форт у самого моря, старинный и полуразрушенный, с высокой маячной башней и подъемным мостом через широкий ров. Казалось, что из него сейчас выйдет караул в латах и с алебардами.

– Мы дошли, – сказал мой сержант. – Это значит… что мы пошли… Прощай, желторотый, пусть дьявол о тебе заботится.

– Желаю вам того же самого, господин сержант, и приношу вам мою искреннюю благодарность, – ответил я.

– Эй ты, – крикнул мне стоявший в воротах сержант депо. – Иди сюда.

Он повел меня по выложенным плитами коридорам тюремного типа – сырым, звонким и угнетающим. Остановившись у двери, он открыл ее, показал на нее большим пальцем и захлопнул ее за мной, когда я вошел.

Это была моя первая французская казарма.

Вдоль стен стояло несколько коек и скамей. Кроме печки и стола, в комнате никакой мебели не было. У печки, за столом и на скамьях и койках сидел самый разнообразный подбор людей в штатском платье. Здесь были хорошие пиджачные костюмы, кожаные брюки и просто лохмотья.

Майкла и Дигби среди этих людей не было, и от этого я испытал острое разочарование.

Все окна были плотно закрыты. Все люди дымили. (Печка тоже). Вероятно, они курили табак, но этот сорт табака был мне неизвестен. Его дым напоминал дым от горящего мусора. Совершенно инстинктивно я подошел к ближайшему окну и после краткой борьбы с засовами распахнул его.

Я не могу утверждать, что это был первый случай открывания окна в истории форта Сен-Жан, однако подобная гипотеза могла показаться правильной, особенно если судить по тому интересу, который был вызван моим поступком.

Четыре человека, игравшие в карты за столом, искренно возмутились моим поведением. Их восклицания выражали удивление, смешанное с неодобрением. Один из них встал и направился ко мне.

– Вам, может быть, не нравится атмосфера нашего гнездышка! – сказал он грубо и угрожающе.

– Совершенно верно, – ответил я и, внимательно осмотрев его, добавил: – Вы мне тоже не нравитесь, что вы мне на это скажете?

Я допускаю, что это было проявлением дурных манер с моей стороны. Я опустился до уровня этого сомнительного субъекта. Однако у меня не было другого выхода. Я никогда в жизни не был задирой и не собирался стать таковым, но еще меньше собирался стать человеком, который позволяет, чтобы его задирали. Христианское смирение отнюдь не относится к числу моих достоинств.

– Ого, значит, я вам не нравлюсь, – сказал он, наступая.

– Ни капельки, – сказал я, продолжая на него смотреть.

Я не мог точно определить, что он за тип. Он, конечно, не был рабочим и не мог быть загримированным принцем. Конторщик или приказчик, – решил я. Впоследствии я узнал, что он был мелким французским чиновником. Его фамилия была Вогэ, он сделал какое-то мошенничество, потерял права гражданства и пошел на пять лет в легион, чтобы «восстановить свою честь».

– Значит, вы хотите, чтобы окно было открыто? – спросил он, меняя тему разговора.

– Вы угадали, – ответил я.

– А если я хочу, чтобы оно было закрыто? – спросил он дерзко.

– Тогда придите сюда и закройте его, – ответил я самым не любезным голосом.

– А если мы все хотим, чтобы оно было закрыто?

– Тогда делать нечего. Если большинство хочет добровольно задохнуться в вашей вони, оно имеет на это полное право.

– Брось, носатый. Иди сюда, – крикнул один из игроков. Мой противник, ворча, удалился.

Я сел на ближайшую у окна койку. Потом положил голову на подушку, набитую соломой. Что будет дальше?

– Подымем потолок малость? – по-английски предложил мне сзади протяжный голос.

– Нет – сказал я. – Не стоит.

Мой собеседник лежал на соседней койке. Это был очень маленький, чисто выбритый человек с большим носом, выдающимся подбородком, ртом, похожим на капкан, и решительными серыми глазами.

– Как вы узнали, что я англичанин? – спросил я.

– Кто же еще? – медленно отвечал он. – Кровь с молоком… Франт… Я владею всем миром, откройте окна, раз я вошел… конечно, англичанин.

Я рассмеялся.

– Вы американец? – спросил я.

– Почему?

– Кто же еще? – протянул я, подражая его голосу. – Определенно… плевать на тех, кто владеет миром… презрение к немощным англичанам. Звезды и полосы… Смола и перья… Полнота чувств… конечно, американец.

Американец улыбнулся. Я никогда не слыхал, чтобы он смеялся.

– Хэнк, – сказал он, повернувшись к следующей койке. – Рядом со мной лежит англичанин, он поносит нашу бедную страну. Какая жестокость!

Огромный человек медленно оторвался от созерцания потолка, приостановил жевательные движения и торжественно взглянул на меня. Затем с глухим стоном упал на подушку.

– Убили моего партнера. Вот что вы сделали. У него слабое сердце… Впрочем, голова у тебя еще слабее, правда, Хэнк? – добавил он, повернувшись к своему приятелю, уже оправившемуся от потрясения и продолжавшему терпеливо жевать свою жвачку.

Хэнк, лежа на койке, выглядел семи футов длины, четырех – ширины и двух – глубины. Лицом он напоминал своего товарища, у него такая же дубленая кожа и такой же выдающийся подбородок. Но глаза его были более темного серого цвета, и волосы были черными, а не льняными. Они мне понравились, эти американцы.

– Он говорит, что ты страдаешь от полноты, Хэнк, – продолжал маленький американец.

– Нет, Бедди, я сегодня совсем пустой, – нежным голосом ответил великан. – Совсем. Я слегка страдаю, чужестранец, но не от полноты. Совсем нет. Наоборот.

– Не смей противоречить англичанину, – наставительно сказал маленький Бедди. – Это ему не нравится… мы тоже ему не нравимся. Умирай молча. Он не хотел вас обидеть, – добавил он, обращаясь ко мне. – Он три дня питается окурками и разучился говорить.

Я вытаращил на них глаза. Может ли это быть, чтобы они голодали? Лица у них были действительно истощенные. Необходимо их накормить, но как предложить, чтобы они не обиделись?

– Может быть, джентльмены позавтракают со мной? – почтительно спросил я. – Братство по оружию и так далее.

Два торжественных лица повернулись ко мне.

– Он назвал тебя джентльменом, Хэнк, – сказал наконец маленький. – Это не ругательство, он просто говорит с тобой по-английски… Ты слушай внимательно и старайся усовершенствовать свое мышление.

Тогда я напряг все мои лингвистические способности и произнес:

– Хэлло, слушайте, я решил наполнить вас, бродяг, доверху. Я могу вложить в это дело капитал, если вы снизойдете до принятия в свою компанию презренного британца.

– Ха, – сказал Хэнк, и оба сразу встали.

– Клади руку сюда, сынок, – сказал великан, протягивая самую огромную ладонь, которую я когда-либо видел.

Я взял его руку и попробовал ответить на его рукопожатие. Это было трудно. Когда я вслед за тем взял жесткую руку Бедди, я уже не был способен ее пожать.

– Где можно достать чего-нибудь? – спросил я. Бедди не сомневался в существовании полковой лавочки. Он не мог допустить, чтобы солдатам не помогали избавиться от лишних денег. Должна быть лавочка, и в ней всякая выпивка.

– Не могу пить на пустой желудок, – грустно заявил Хэнк. – Я становлюсь мрачным, если пью без закуски. А если лью в себя напитки после еды, то делаюсь добрым и хорошим. Сперва надо поесть.

– В лавочке должно быть и съестное, – предположил Бедди.

В этот момент дверь широко раскрылась и в комнату задом вошел солдат, державший в руках конец длинной доски, на которой рядами стояли миски. На другом конце доски был другой солдат. Войдя, оба гаркнули: «Суп!»

Хэнк вскочил и через минуту сидел на своей койке с двумя мисками. Бедди проделал то же. Оглядевшись, я увидел, что мисок было больше, чем людей, поэтому я тоже схватил две штуки. Я не был голоден, и суп не был слишком аппетитным. Я старался не для себя. Когда я вернулся к своей койке, Хэнк уже прикончил одну миску и быстро опустошал вторую.

– Вот, – вздохнул он с облегчением, окончив вторую. – Для этого я и пришел в легион.

Я предложил ему одну из своих мисок.

– Нет, – сказал он. – Забудь.

– Стараюсь забыть, – уверил его я.

Он внимательно на меня взглянул.

– Я не голоден, – сказал я.

– Наверное? – спросил он, сомневаясь, но все-таки протянул руку.

– Я хорошо позавтракал час тому назад, – сказал я. – И к тому же я никогда не ем суп по утрам. Я взял миски для вас и для мистера… Как вас звать, мистер?

– Бедди, – ответил маленький американец и взял другую мою миску.

Хэнк проглотил третью порцию.

– Порядочный человек, – сказал он в мой адрес.

– Безупречный, – согласился Бедди, и я почувствовал, что они стали моими друзьями.

Огромный немец с мрачным лицом подошел к Хэнку.

– Ты сожрал три, – заорал он на исковерканном английском языке. – Я съел только одну. Ты вор!

– Правильно, немец, – подбодрил Бедди. – Дай ему как следует, пусть, он вернет лишнее.

Немец помахал перед носом Хэнка основательным кулаком.

– Не могу вернуть, – скромно сказал Хэнк. – Это не принято в хорошем обществе.

Немец стал наступать, но Хэнк положил на его гневное лицо свою огромную, жирную от супа пятерню и толкнул его.

Немец неожиданно сел на пол. На его лице выразилось крайнее изумление.

– Теперь я способен смотреть на вино, – сказал мне Хэнк, и мы вышли в коридор.

Громадный и мрачный квадрат двора был набит солдатами всех полков африканской армии. Тут я впервые увидел спаги, о которых нам когда-то рассказывал приехавший в Брендон-Аббас французский офицер.

Их шаровары были настолько широки, что выглядели юбками. Я думаю, что из одной их штанины можно было сшить целое дамское платье. Они носили пояса, состоявшие из нескольких метров широкой ткани. Чтобы надеть такой пояс, им приходилось просить своих приятелей держать его свободный конец и, приложив другой конец к животу, вращаясь, в него заворачиваться. Цветные жилеты, фески и широкие ярко-красные плащи дополняли их варварский костюм. Здесь были желто-синие стрелки, голубые африканские егеря, красно-синие зуавы, синие колониальные пехотинцы, саперы, артиллеристы и солдаты всех частей и родов оружия в самых различных формах. Вся эта разноцветная толпа находилась в непрерывном движении. Стоял страшный шум. По-видимому, наш форт был чем-то вроде военного отеля для солдат, едущих в Африку и из нее. Следуя по течению толпы, мы добрались до многообещающей горы винных бочек.

– Здесь не будет виски по доллару за стаканчик, – с грустью сказал Бедди, пробираясь к обитому цинком прилавку. (Действительно, здесь все пили кларет по три с половиной пенса за бутылку). – Ставь выпивку, друг, – добавил он.

– Они называют это вином, – вздохнул Хэнк. – Придется привыкать к жизни, полной лишений. – И осушил свою кружку.

– Это барское вино, дурак! – поучительно сказал Бедди и осушил свою.

Это действительно было превосходное вино. Много лучше того, за которое мы дорого платили в Оксфорде. Я не особенный специалист по части питья. Вино я рассматриваю отнюдь не как средство для утоления жажды.

Ощущение опьянения для меня определенно неприятно. Пить ради него, по-моему, бессмысленно. Все равно что вертеться на одном месте, чтобы добиться головокружения. Поэтому я так же мало склонен к чрезмерному потреблению вина, как и чрезмерному потреблению сыра, песочных пирожных или жареного хлеба.

– Приличное вино, – сказал я моим американским друзьям. – Но все же я не могу рекомендовать его в промежутках между блюдами.

Мои товарищи были вполне солидарны со мной. Свое мнение они, впрочем, обосновывали иначе.

– Да, – сказал Бедди. – По-видимому, в этих странах не разрешается употребление спиртных напитков.

Отвернувшись от прилавка, я увидел подходившего к нам человека в штатском. Я заметил его еще в казарме. Он был одет в потертый, плохо сидевший на нем синий костюм, бархатный берет и потрескавшиеся туфли. Белья на нем, по-видимому, не было.

Несмотря на свою сомнительную одежду, он выглядел военным. Его загорелое лицо было лицом солдата – твердым и сдержанным. Оно имело какое-то фамильное сходство с лицами, заполнявшими этот двор.

Подойдя к нам, он спросил по-английски:

– Рекруты легиона?

– Да, – ответил я.

– Может быть, вы хотели бы получить кое-какую информацию в обмен на одну бутылку вина? – заявил он с любезной улыбкой.

– Я буду очень счастлив, если вы с нами выпьете, – ответил я и положил на прилавок монету в два франка.

Он решил, что эти два франка предназначаются для него.

– Вы хороший товарищ, – сказал он. – Вероятно, из вас выйдет отличный легионер. Эта монета содержит в себе добрую дюжину бутылок. Спрашивайте, что вам угодно. – И он с изяществом поклонился мне и обоим американцам. Он, очевидно, был образованным человеком.

– Так, – сказал Хэнк. – Я хочу знать, когда мы получим нашу следующую еду.

– Можем ли мы выйти из этой дыры в город, чтобы выпить? – спросил Хэнк.

– Вы получите суп, кофе и хлеб в четыре часа дня. Выходить из форта вам никуда не разрешат, пока не придет время отправить вас на пароходе в Оран, – быстро ответил он.

Американцы были недовольны.

– А когда нас отправят? – спросил я.

– Завтра с почтовым пароходом, если только не будет послезавтра военного транспорта, – ответил наш новый знакомый.

– Предположим, что у меня есть приятель, записавшийся в легион дня на два раньше меня. Где может он быть сейчас? – спросил я.

– В форту Святой Терезы в Оране, – ответил он. – Завтра или послезавтра его отправят в Саиду или в Сиди-Бель-Аббес. Вернее, что в Сиди.

– Вы ходячий энциклопедник, – сказал Бедди несколько неодобрительно.

– Я могу рассказать вам все о легионе, – ответил наш информатор на своем великолепном английском языке с легким иностранным акцентом. – Я уже отслужил там пять лет и теперь возвращаюсь на второй пятилетний срок.

– Это говорит в пользу легиона, – весело сказал я.

– Или не в пользу бывших легионеров, – менее весело ответил он. – Им, оказывается, не очень просто добыть себе кусок хлеба.

– Пробовал добыть? – спросил Хэнк.

– Чуть не подох с голода, отбил все ноги по дорогам. Спал в грязи, пробовал выклянчить работу… пришлось выбирать между каторгой и легионом… выбрал легион: знакомый ад все-таки лучше незнакомого.

– Парень мрачно настроен, – заметил Хэнк.

– Разрешите допить ваш стакан? – спросил незнакомец. – Вино у вас хорошее, жаль, если пропадет.

– Пожалуйста, – сказал я и напомнил себе, что я не в Оксфорде. – Вы великолепно говорите по-английски, – добавил я.

– Да, – просто ответил он. – Но я лучше говорю на индустани, по-итальянски и по-французски. Не на настоящем французском языке, а на языке легиона.

– Зачем столько языков? – спросил Бедди.

– Отец был итальянец, работал в Бомбее кондитером. С няней говорил на индустани. Мать тоже лучше говорила на этом языке, чем на каком другом, она была смешанной крови. Ходил в английскую школу. Французскому учился в легионе.

Мне хотелось спросить его, каким образом он попал так далеко от своего дома и оказался в Африке. Вместо этого я совершил страшную бестактность, я спросил:

– Почему же вы записались в легион?

– Вероятно, по той же причине, что и вы: для поправления здоровья, – резко ответил он и враждебно на меня взглянул.

Такие вопросы в легионе задавать не принято.

– Поправили здоровье? – спросил Бедди.

– Не слишком, – кратко ответил итальянец, допивая свой (или мой) стакан.

Мы засыпали его вопросами и узнали много полезного и немало тревожного. Мы узнали, что своим приятелям он известен под именем Франческо Болдини. Под каким именем он известен полиции, он не сказал.

Он не слишком понравился мне, однако его опыт мог оказаться полезным. Я решил купить его помощь. Он может впоследствии оказаться полезным моим братьям и мне. Я не допускал мысли, что Майкл и Дигби не в легионе. Это было бы слишком ужасно.

Моя задумчивость была нарушена диким ревом. Это артиллеристы пели свою полковую песню:

и так далее.

Когда они допели свою песню и накричались ура» до хрипоты, на бочку вскочил маленький, довольно подозрительного типа солдат и запел очень подозрительную песню, припев которой, по-видимому, был всем прекрасно известен.

Это была песня штрафного батальона. Он комплектуется только преступниками и официально называется батальоном африканской легкой пехоты.

Потом запели свою песню солдаты колониальной пехоты, в просторечии называемые марсуэнами. За ними пели другие. Последним запел Болдини. Он пел песню Иностранного легиона.

Я думаю, что здесь я услышал все знаменитые походные песни французской армии. Это было очень интересно, но впоследствии эти песни успели мне надоесть.

По совету Болдини мы вернулись в казарму вовремя, чтобы не пропустить обед, и я формально нанял Болдини в качестве проводника и ходячего справочника. За это я уплатил ему десять франков, обещав дать еще, когда смогу и когда он этого заслужит.

– К сожалению, я больше сейчас вам не могу заплатить, – сказал я, ошибочно полагая, что мало ему дал.

– Десять франков, дорогой сэр, – это как раз жалованье легионера за двести дней… Семимесячный доход, – понимаете? – сказал он.

Я понял. Прежде чем жениться и содержать семью на мое жалованье, мне придется изрядно продвинуться по службе.

Обед состоял из обычного супа и приличного серого хлеба. Суп прибыл в мисках, хлеб солдаты доставали ломтями из корзинки и бросали нам. Потом всем разливали в жестяные кружки кофе.

Суп был больше похож на крошево, чем на суп. Он был неплох, но есть его без вилок и ложек было трудно. В этом отношении товарищи были в лучшем положении, чем я, – они не были испорчены воспитанием.

После еды, во время которой немец неодобрительно на нас посматривал, мы опять пошли в кабачок. Больше делать было нечего.

Немец, которого звали Глок, и мой противник по вопросу политики открытых окон, Вогэ, охотно приняли мое приглашение утопить неприязнь в вине. Вскоре оказалось, что я угощаю большую часть французской армии. Это было не разорительно – вино было очень дешево.

Меня били по спине, толкали в ребра, обнимали и даже целовали тюркосы, зуавы, стрелки, спаги, артиллеристы и марсуэны. Было шумно и весело.

Болдини пил и становился все более и более неприятным. Его иностранный акцент выступал все резче, и я видел, как с него слезает лоск его напускного джентльменства.

Он кончил тем, что залез на оцинкованный прилавок и спел совершенно неприличную песню, переполненную сальностями и лишенную какой-либо соли. Его слушали, бурно приветствовали эту песню, но на меня она произвела тошнотворное впечатление.

– Что вы думаете по поводу этой песенки, сэр? – икая, спросил он меня. Я ответил, что предпочитаю ничего не думать.

Хэнк и Бедди пили вдвое больше любого из присутствующих и оставались молчаливыми зрителями. По их лицам было видно, что они не понимают, из-за чего поднялся весь этот шум и почему «бедные чужестранцы» волнуются.

– Можно бы подумать, что они выпили лишнее, – заявил наконец Бедди, на что Хэнк ответил:

– Делают вид, что это виски. Виски им не дают. Стараются поднять настроение и играют в пьяных.

Мы веселились до тех пор, пока во дворе не прозвучал сигнал. Тогда, обнявшись и с песнями, мы пошли в казарму. Когда я раздевался, сидя на своей койке, Бедди подошел ко мне и спросил:

– Не все деньги пропустил?

– Конечно нет, партнер, – ответил я. – Если хочешь…

– Ни черта не хочешь, – оборвал он меня. – Если остались деньги, засунь их в подушку и завяжи наволочку или засунь во внутренний карман жилета и спи на них…

– Едва ли это необходимо, – сказал я. – Не стоит обижать товарищей подозрительностью, знаешь…

– Воля твоя, друг, – ответил Бедди. – Клади их на видное место. Пусть их заберет мистер Умнара Тарара Каскара Саграда. – И он многозначительно взглянул на Болдини, лежавшего одетым на своей койке.

– Глупости. Не такой уж он прохвост, – сказал я.

– Хуже, – ответил Бедди и ушел.

Я разделся, положил деньги под подушку и накрылся грязным одеялом. Я долго не мог уснуть и думал об Изабель, о Брендон-Аббасе и о странной и страшной судьбе «Голубой Воды». Это было только неделю тому назад… Только восемь человек, и кто-то из них был вором… подлым и гнусным вором… Где сейчас Майкл и Дигби? Вместе ли они? Может быть, через сорок восемь часов я с ними встречусь на пути к славе, который, по словам Болдини, ведет к неизбежной смерти… Я заснул.

Утром меня разбудил пронзительный сигнал горниста.

– Вставать, вставать, – кричал стоявший в дверях капрал. Покричав, он повернулся и ушел.

Одевшись наполовину, я засунул руку под подушку. Моих денег там не было.

«Ограбили… прохвосты», – я испытывал бешенство и тошноту.

– Вот твои деньги, – сказал сзади меня голос Бедди. – Я решил присмотреть за ними, ты слишком здорово храпел… Так и вышло: в четыре утра к тебе в гости пришел мистер Каскара Саграда. «Деньги у меня, – говорю я во сне, – не беспокойся понапрасну». А он отвечает: «Ах, как хорошо, а я боялся, что кто-нибудь попробует его ограбить». «Я тоже боялся, – отвечаю, – и теперь вижу, что не зря боялся». Тогда этот хорек вильнул хвостом и уполз в свою нору… Вот.

– Спасибо Бедди, – сказал я, чувствуя себя дураком, и взял у него мои деньги. Мне не пришло в голову сомневаться в его правдивости.

После обычного завтрака нас выгнали на двор, там выстроили во фронт с новой партией рекрутов и устроили перекличку. Потом повели фронтом в гавань и посадили на пароход «Генерал Негрие» общества Мессажери Маритим. Нас согнали на нос этого пожилого парохода. Находившийся при нас капрал предложил нам не стесняться, если мы будем себя плохо чувствовать и пользоваться всем океаном в качестве плевательницы.

«Мы кормили наши моря тысячи лет», – подумал я и с радостью констатировал, что в этот превосходный день море отнюдь не выглядело голодным.

Но мы были голодны. И даже очень. По мере того как время шло, мы становились еще более голодными. К вечеру, когда замок Иф и высокий маяк скрылись за кормой, мы начали разговаривать о еде. Мы слонялись по палубе между полубаком и мостиком, нюхали соблазнительные запахи из кухни и слушали с ума сводящий звон вилок и ножей из кают-компании.

Я с грустью думал о столовой в Брендон-Аббасе, где как раз в это время накрывали на стол.

– Когда нам дадут есть? – спросил я Болдини, вылезшего из люка кубрика.

– Полагается нас кормить в пять вечера. Суп, хлеб и пол-литра вина, – ответил он. – Боюсь только, что повар собирается на нас заработать. Эти прохвосты часто зарабатывают на рекрутах.

В камбузе у полубака, в том, где готовят пищу команде, появился какой-то человек и начал греметь посудой. Мы надеялись на лучшее, приготовившись к худшему.

Через час мы были еще голоднее и злее. Гигантское терпение Хэнка быстро приходило к концу.

– Послушай, Каскара Саграда, – заявил он, расталкивая группу людей, стоявших вокруг Болдини и слушавших его разглагольствования о наших правах, – ты знаешь правила. Почему нам не дают жрать?

– Повар – свинья и вор, он хочет на нас заработать, – ответил Болдини.

– Вот как, – мягко сказал Хэнк. – Вот оно что. Но мне кажется, что ему не дожить до тех дней, когда он сможет насладиться своим заработком. Нет, он может с собой попрощаться. Если я не получу обеда, то он больше с собой не увидится.

Болдини объяснил, что мне не удастся пройти к капралу, как я предполагал. Капрал сидит во втором классе, и меня туда не пустят.

– Но я могу дать вам булку, – заявил он, – это будет стоить вам один франк. Я не хочу, чтобы вы умерли с голоду, – и он улыбнулся добрейшей улыбкой, напомнившей мне портрет милого дяди Сэма из сказочки о детках, заблудившихся в лесу.

Оказывается, он, предвидя развернувшиеся события, стащил в форту Сен-Жан четыре булки. Я дал ему три франка, взял одну булку и дал по одной Бедди и Хэнку.

– У вас великая душа, Болдини, – сказал я, покупая у него булки. Бедди был со мной не согласен.

Через час деятельность в камбузе замерла. По-видимому, никакой еды в этот вечер не предвиделось. Рекруты ворчали, жаловались и ругались на всех языках. Наступила темнота.

Огромное жирное существо с омерзительной физиономией, грязное и вонючее, вылезло из камбуза. Оно посмотрело на нас с нескрываемым презрением. Это был наш повар.

Я спросил у Болдини, согласится ли он продать нам то, что обязан был дать даром. Болдини ответил, что он так и сделает, но не раньше завтрашнего утра, когда мы проголодаемся, как следует, и заплатим, сколько он спросит.

Хэнк вышел вперед.

– Повар? – спросил он тихо.

– Да, – ответил Болдини.

– Пойдем, будешь переводчиком, – сказал Хэнк, и они пошли к повару, сопровождаемые Бедди.

– Когда мы получим нашу законную еду, мразь? – спросил Хэнк.

Повар не обратил на него никакого внимания и повернулся, чтобы величественно уйти. Раньше, чем он успел двинуться, огромные руки Хэнка схватили его за руку и за жирный затылок и быстро подвели его к борту.

– Спроси бедного человека, умеет ли он плавать? – попросил Хэнк, держа голову повара за фальшбортом.

Болдини спросил.

Повар отчаянно брыкался, но не отвечал.

– Бедди, ноги! – крикнул Хэнк, и Бедди, нырнув, схватил повара за ноги и вынес их за борт.

Толпа рекрутов бурно выражала свое удовольствие.

Я попросил Хэнка не торопиться, а сперва узнать, умеет ли он готовить, жаль терять повара, если он хороший.

– Верно, – сказал Хэнк. – Пусть сперва даст поесть, – и бросил повара на палубу. Повар с трудом встал на ноги, и Хэнк, мгновенно схватив его, отвел к двери камбуза и толкнул.

Повар схватил сковородку, но увы, не в качестве прибора для приготовления пищи, а в качестве оружия. Он выскочил обратно и бросился на Хэнка. Сковородка была сразу вырвана из его рук и со звоном опустилась на его голову.

– Он нервный, – сказал Хэнк. – Не понимает без намеков. – Поэтому Хэнк стал серьезен. Он взял повара за горло и начал его душить.

– Скажи ему, что я голоден, – обратился он к Болдини. – Когда я сыт – я очень добрый, так и скажи.

Болдини сообщил повару, что Хэнк будет рвать его по кусочкам, если он немедленно не подаст обед, и что толпа рекрутов будет следить за тем, чтобы никто ему не помешал.

Повар перестал сопротивляться, и Хэнк швырнул его в камбуз. Неожиданно появился какой-то боцман и с ним матрос. Я почувствовал неизбежность скандала и мысленно увидел всех нас в кандалах перед военным судом в Оране.

– Насилие? Нападение на повара? – спросил человек в форме. – Так. Бейте его прохвоста и вора насмерть, и да поможет вам Всевышний.

Я понял, что он тоже не был другом повара.

– Его помощи не потребуется, господин квартирмейстер, – сказал улыбающийся Болдини.

Повар со страшными ругательствами достал ведро холодного крошева, несколько хлебов и блюдо макарон.

– Надо будет все это согреть, – сказал Болдини.

Повар заявил, что он ничего греть не собирается, и подкрепил свое заявление несколькими крепкими словами. Толпа зарычала.

Хэнк, когда ему сообщили ответ, попросил перевести повару, что если он не будет в точности исполнять получаемых им приказаний, то он плохо кончит. Если будет слушаться, его простят. Крошево было брошено на сковородку и поставлено на огонь.

– Пусть добавит луку, – заявил Бедди и полез в камбуз. Увидев очень маленького человека, повар яростно толкнул его в грудь. Бедди вылетел на палубу.

– Мы поговорим впоследствии, – спокойно сказал Бедди. – Ты нам пока что нужен.

– Вон, шавка, вон, гнусь… – рычал повар по-французски.

Под руководством Болдини и Хэнка повар достал вязанку лука и добавил его в крошево.

– Смотри за ним. Смотри, не то он нас отравит, – советовал Глок, тот самый немец, который еще вчера называл Хэнка вором, а сегодня, видимо, любил его, как родного брата.

Хэнк следил. Следил внимательно и подбадривал.

Вскоре каждый из нас сидел на палубе с полной миской и хорошим куском хлеба в руках, благословляя Хэнка. Вогэ пробовал даже его поцеловать.

Повар вылез из камбуза и, выругавшись в наш адрес, попробовал уйти.

– Он должен выдать нам вина. Он хочет его продать, – сказал Болдини.

– Эй, – крикнул Хэнк. – Не уходи – нам скучно будет. Что ты нам подашь: вина или кофе?

Болдини перевел.

– Дьявол! – закричал повар, поднимая руки над головой. – Ступайте к чертям, скоты… Рвань подзаборная… Хулиганы…

– Звучит хорошо, – сказал Бедди.

– Он, кажется, говорит «нет», – сказал Хэнк и встал. – Пойду намекну…

Повар прыгнул назад в камбуз, закрывал горло рукой.

– Берегись ножа, – крикнул Болдини.

Но повар был напуган. Он появился на палубе с деревянным ведром, наполненным вином, и передал его Хэнку с пожеланием этим вином подавиться.

Потом он попросил Болдини сообщить нам всем, что мы банда трусов и апашей и что он охотно набил бы морду каждому из нас. Он охотно будет драться с любым, только не с огромным человеком.

– Я самый маленький, – сказал Бедди и задумался.

Мне, дисциплинированному человеку, эта варварская картина была противна. Но что же было делать?

Болдини рассказал, что этот повар всегда делал вид, будто рекрутам никакого пайка не полагается, и они, если хотят есть, должны платить за свою пищу. Если же у них вовсе не оказывалось денег, то они просто оставались без еды все сорок восемь часов перехода. Тогда он продавал их провизию.

Бедди и Хэнк серьезно размышляли о том, следует ли его «искоренить». Это, конечно, было бы желательно, но могло повлечь за собой ряд осложнений. Компания «Мессажери Маритим» могла оказаться бюрократически настроенной и предпочесть французский закон закону Линча.

– Я поговорю с ним, когда он больше не будет нам нужен, – сказал наконец Бедди.

Мы долго лежали на палубе, опершись на люк, и курили. Я курил свою трубку, Бедди и Хэнк – самокрутки из моего табака и листков моей записной книжки. Болдини рассказывал потрясающие истории об Иностранном легионе.

Взошел месяц.

Может быть, завтра в это время я буду вместе с Майклом и Дигби… Я начал клевать носом и засыпать. Потом проснулся с онемевшим телом и продрогший от ночного холода. Я встал, пошел в кубрик и лег спать.

Спал я ровно десять часов и проснулся свежий и готовый ко всему. Особенно готов я был к завтраку.

Болдини сообщил, что завтрак должен быть к одиннадцати. В десять тридцать, по его совету, мы стали во фронт перед камбузом. Хэнк стоял впереди в качестве сержанта. Рядом с ним стоял его переводчик Болдини.

– Еда в одиннадцать. Жирная и горячая, – сказал Хэнк удивленному повару, вылезшему из двери.

Повар зарычал и выругался.

– Спроси, хочет ли он, чтобы я ему намекнул? – сказал Хэнк своему переводчику.

Болдини сообщил повару, что рекрутам отлично известны все правила. Они старые солдаты и ни перед чем не остановятся. Большой человек раньше был чемпионом тяжелого веса в Америке. Если еда не будет подана вовремя, пища будет плохая или кому-нибудь от нее сделается нехорошо, большой человек разобьет его в лепешку.

А потом, чтобы он не мог пожаловаться и чтобы в Оране не вышло неприятностей, рекруты ночью выбросят его за борт. Да, да, они не позволят ему мошенничать… Но если он будет вести себя прилично, они его простят и даже не расскажут кому следует в Оране о его проделках…

Повар сделал вид, что ему весело. Но смех его звучал не слишком искренне, особенно после того, как он взглянул на улыбающегося Хэнка.

– Взвод будет выстроен ровно в одиннадцать для раздачи завтрака, – произнес Хэнк. – Будь готов и береги свое здоровье.

– Разойтись! – гаркнул он взводу, и Болдини для порядка перевел его команду на французский язык.

В одиннадцать часов Хэнк заревел: «Рекруты во фронт!», и рев его был слышен по всему пароходу. Бедди назначил себя горнистом и отсвистал лихой сигнал на обед. Болдини закричал: «Легионеры, становись!»

По тому, как мои товарищи исполнили это приказание, я понял, что все они, за исключением меня, были солдатами. Это неудивительно – на всем Европейском континенте есть воинская повинность, и все они ее отбыли. Хэнк и Бедди в свое время служили в знаменитых «Техасских всадниках» Рузвельта.

Повар молча подал Хэнку миски, и тот раздал их нам. Каждый получил по куску хлеба. Потом Хэнк приказал нам разойтись, и мы сели обедать. Мы наелись досыта.

Вечером та же сцена повторилась. Поев, мы сели курить. Болдини опять рассказывал всякие случаи из своей жизни. Если он не врал, то он был очень храбрым и не слишком честным человеком. Он очень гордился своими сомнительными подвигами. И все-таки, несмотря на всю его хитрость, цепкость и нечестность, он ничего не сумел сделать вне легиона и добровольно вернулся на жалованье в один су в день. Иначе он умер бы с голоду…

Бедди он не понравился.

– Мошенник, – заявил он. – Кривой тип. Кривой, как змея, у которой болит живот.

На третий день утром мы увидели африканский берег.

После завтрака Бедди попросил Болдини вызвать повара.

– Зачем? – презрительно спросил повар.

Бедди попросил сообщить повару, что он койот, вонючка, хулиган самого низкого сорта, бродяга, обворовывающий помойные ямы, поганый воришка и непроходимый прохвост.

Болдини перевел просто:

– Маленький человек назвал вас, мосье, трусом и мерзавцем. Он плюет на вас и хочет с вами драться… Он очень маленький, мосье.

Бедди действительно был маленьким, и это вдохновило повара. Подняв кулаки, он ринулся вперед.

Я всегда считал себя неплохим боксером-любителем, но Бедди не был любителем, а огромный повар не был боксером. Повар бросился навстречу своей гибели.

Это был не бой, а избиение. Я вспомнил, как дядя Гектор рассказывал нам о нападении мангуста на змею. Бедди был ураганом ярости, и повар был страшно избит. Когда он больше не мог встать. Хэнк уволок его в камбуз и запер за ним дверь. Потом обнажил голову и тихо сказал:

– Он отдыхает. Не шуметь.

Хэнк и Бедди никогда не сделались капралами легиона, но я думаю, что почти все легионеры, знавшие их, пошли бы за ними куда угодно и слепо бы им повиновались.

Из воды поднялись высокие желтые скалы. Мы обогнули их, вошли в маленькую гавань и подошли к пристани. Это был Оран.

Капрал, который делал вид, что командовал нами на переходе, выстроил нас на палубе и сдал пришедшему на пароход сержанту. Сержант сделал перекличку, проверил, умеем ли мы поворачивать направо и налево и вздваивать ряды, и отвел нас на берег.

Я был в Африке. Мы шли по чистой, европейского вида улице. Дома были с плоскими крышами, и публика была необычна. Полуголые негры, арабы в бурнусах, французские солдаты, обыкновенные штатские европейцы и гуляющие с дамами офицеры. Дальше через площадь и узкие переулки, пока, наконец, не дошли до конца города. Впереди была пустыня. Около часа мы шли по превосходному шоссе, потом поднялись на высокий песчаный холм, увенчанный скалами. Там стоял старинный уродливый форт, такой же старинный, как форт Сен-Жан, и еще более уродливый. Болдини сообщил, что это и был форт Святой Терезы.

Во дворе нас выстроили и снова сделали перекличку. Все оказались на месте. Товар дошел по назначению. Нас распустили, и сержант повел нас в казарму.

Когда я, идя перед Болдини и Глоком, вошел в дверь казармы, я услышал знакомый голос.

– Появление на сцене третьего грабителя, – это был голос Дигби.

Майкл и Дигби сидели рядом на скамье с трубками во рту и озабоченными лицами.

– Небо и ад, – произнес Майкл. – Ах ты, дурак сверхъестественный. Помоги нам, святая сила.

Я бросился к ним. Пока я тряс руку Майкла, Дигби тряс мою другую руку, и, пока я тряс руку Дигби, Майкл тряс мою голову. Потом они повалили меня на пол и трясли мои ноги. Наконец я встал, сцепился с Дигби, и Майкл нас опрокинул. Потом мы оба встали, сцепились с Майклом, и все трое рухнули на пол.

Мы почувствовали облегчение и только тогда заметили, что являемся центром всеобщего внимания.

– Хи, – сказал Бедди. – Уже дерутся. Дай им как следует.

– Кусай за ухо, сынок, – посоветовал Хэнк.

– Англичане, – пожав плечами, произнес Вогэ, – дерутся, когда культурные люди обнимаются.

Болдини был глубоко заинтересован.

– Третий грабитель, – задумчиво сказал он Глоку.

– Майкл и Диг, – сказал я, – позвольте вам представить двух стопроцентных, чистокровных, насквозь белых и высокосортных граждан собственной страны Господа Бога – Хэнка и Бедди… Мои братья Майкл и Дигби.

Майкл и Дигби засмеялись.

– Может быть, американцы? – спросил Дигби.

– Руку, – в один голос сказали Хэнк и Бедди, и все четверо пожали друг другу руки.

– Мистер Франческо Болдини, – сказал я.

Ему мои братья руки не протянули.

– Я полагаю, что нам следует выпить. По случаю встречи «трех грабителей», так сказать, – заявил Болдини и внимательно взглянул на всех нас по очереди. Майкл пригласил американцев, и мы пошли. Болдини показывал дорогу, здесь он был как дома.

Вино здесь было не хуже, чем в Марселе. Может быть, даже лучше и еще дешевле. Оно было дешевле пива в Англии. Мы трое почти не пили и молчали. Остальные пили порядочно, и Майкл платил за всех.

К нам вскоре присоединилось несколько старых легионеров. Болдини и они рассказывали невероятные истории из жизни легиона. Правдивость этих историй они подтверждали искренними, необычайными и сверхъестественными ругательствами. Чем невероятнее история, тем больше на нее отпускалось этих ругательств для подкрепления.

– Сын мой, – сказал мне Дигби, когда мы выходили из кабачка, – я вижу, что мы попали отнюдь не в школу для детей джентльменов, в которой религиозное и моральное обучение, а также развитие ума и укрепление характера поставлено во главу угла и не стеснено мертвой буквой программы.

(Дигби процитировал отрывок из проспекта нашей старой приготовительной школы).

Я с ним согласился, но предположил, что это могла оказаться неплохая школа для солдат.

– Надо надеяться, что дальше наши бытовые условия будут несколько лучше, – заметил Майкл, входя в казарму.

Это было исключительно неприятное место. Темнота и грязь, никакой мебели, кроме сплошной скамьи перед нарами. Собственно говоря, это были даже не отдельные нары, а одна широкая полка в тридцать футов длины и семь глубины. Матрацев не было, а в углу лежала куча подозрительных рыжих одеял. Как общая камера в тюрьме эта казарма была бы неудовлетворительна.

Болдини уверил нас, что в Сиди-Бель-Аббесе или в Саиде все будет по-другому. «Очевидно, лучше, потому что хуже нельзя», – решил я.

Вечером нам подали обычный суп, то есть не совсем суп, а густую мешанину из мяса и овощей. Болдини сообщил нам, что в Африке полагается на каждого солдата в день выдавать фунт мяса, на три су овощей, полтора фунта хлеба, пол-унции кофе и полторы унции сахара. Это питание совершенно достаточно, но однообразно. Я был с ним согласен. Перспектива два раза в день и каждый день есть одно и то же меня не радовала. Так я ему и сказал.

– К этому привыкаешь, – ответил Болдини. – Все равно, как к необходимости каждый день мыться мылом и водой… Впрочем, может быть, вы для разнообразия моетесь пряником и шампанским или горячим чаем и куском каменного угля? Конечно, если вы хотите разыгрывать из себя аристократов, – дерзко добавил он, – чистокровных лордов или великосветских авантюристов…

– Не будьте ослом, Болдини, – сказал я, холодно на него взглянув.

Болдини поглядел на меня и решил послушаться. Я подумал, что мистера Болдини придется время от времени осаживать. Во всяком случае, ему нельзя позволить становиться слишком фамильярным. Его «великосветские авантюристы» мне не понравились.

После ужина мы вернулись в кабачок форта. Больше деваться было некуда – из форта выходить воспрещалось. Там мы и провели весь вечер. Я с удовольствием увидел, что мои американцы понравились Майку и Дигби и что они отвечали им взаимностью. Дигби держал себя хозяином и был очень доволен.

За двумя-тремя исключениями, никто из рекрутов, как моей партии, так и прибывшей с моими братьями, не показался мне интересным. Это была коллекция бедняков из Франции, Германии, Испании, Австрии и Швейцарии.

Тут были рабочие, крестьяне, беглые солдаты, приказчики, газетчики, конторщики – вся та толпа, которую можно встретить в бедном квартале любой столицы. Меньше всего они были похожи на преступников. Два-три человека были хорошо одеты и говорили как образованные люди. Один из них, наверное, был офицером во французской или бельгийской армии.

Он был прекрасно воспитан и образован. Он называл себя Жан Сент-Андре, но я подозреваю, что у него была дворянская приставка «де», которую он отбросил при поступлении в легион. Он очень привязался к нам троим, и мы тоже его полюбили.

Когда кабачок закрылся, Майкл предложил, по возможности, сократить пребывание в нашей гнусной казарме. Практичный Дигби заметил, что песок отнюдь не тверже досок и неизмеримо чище их, воздух, может быть, холоднее, но менее вонюч, во всяком случае не надо лежать набитыми, как сельди в бочке, рядом с большим количеством людей и еще большим количеством насекомых. Мы выбрали уголок двора, сели рядом, опершись о еще горячую от дневного солнца стену, и приготовились провести ночь под великолепными африканскими звездами.

– Итак, мой дорогой и глупый щенок, какого же черта ты здесь делаешь? – начал Майкл, закуривая трубку.

– Бегу от карающей руки закона, Майк, – ответил я. – А ты?

– То же самое, – ответил Майкл.

– А ты, Дигби?

– Я? – удивился Дигби. – Я, говоря по правде, если можно так выразиться, скрываюсь от правосудия.

– Ты привез «Голубую Воду», Джон? – спросил Дигби.

– Нет, ответил я. – Никогда не ношу ее на себе.

– Неразумно, – заметил Дигби.

– А ты, Майк? – спросил я Майкла.

– Да, – ответил он.

– Правильно, – одобрил Дигби.

– Ты тоже привез ее, Диг? – обратился я к Дигби.

– Никогда с ней не расстаюсь, – ответил он серьезно.

– Я думаю, что она у кого-то из нас трех, – устало сказал я.

– У двоих из нас, – поправил Дигби.

– Конечно, она здесь, – сказал Майкл. – С какой стати мы были бы здесь без нее.

– Кстати, расскажи нам последние новости из дому, – добавил он. – Как они там себя чувствуют?

Я подробно рассказал им о моем бегстве и о том, как я сделал вид, что боюсь встретиться с тетей Патрисией. Потом рассказал о болезни капеллана и об отношении Клодии, Изабель и Огастеса ко всем последним происшествиям.

– Это жестоко по отношению к Клодии, – сказал Майкл. – И по отношению к старику капеллану тоже.

– А по отношению к тете Патрисии? – спросил я.

– Тридцать тысяч фунтов, – мечтательно сказал Дигби. – Что скажет дорогой дядя Гектор, когда она ему расскажет? Он, наверное, укусит ее.

– Жутко подумать, – сказал я.

– Счастье Огастеса, что Изабель его выгородила, – заметил Дигби.

– Поэтому нам и пришлось удрать, – сказал Майкл. – Подозрение могло бы пасть на Клодию.

В наступившей тишине я услышал какой-то звук совсем близко от нас. Кто-то пошевелился за ближайшим выступом стены. Вероятно, крыса или ночная птица, может быть, собака.

– Но это был кто-то из нас троих, – сказал Майкл. – Это мы доказали. Боюсь, впрочем, что мы перестарались.

– Почему ты не мог дома наслаждаться плодами твоего злодеяния, – продолжал он, – и предоставить мне наслаждаться за границей? Кому нужна эта массовая эмиграция?

– Очень хорошо, – сказал Дигби. – Они не смогут понять, сговорились ли мы трое или просто погнались друг за другом, чтобы разделить добычу.

– Будут ломать головы, – согласился Майкл.

– Когда мы сообщим им, что мы в легионе, Майк? – спросил я.

– Мы еще не в легионе, – ответил Майкл.

– А когда будем, как тогда? Сообщим? – продолжал я.

– Не знаю… Подумаем, – нехотя сказал Майкл.

– Нам незачем сообщать, что мы все трое здесь, – решил Дигби. – Лучше пусть думают, что один из нас сидит на Северном полюсе, другой на Южном, а третий – на экваторе. Это выглядит таинственнее. Они не будут знать, за кем охотиться.

– Не лишено смысла, – заметил Майкл. – Если мы все трое вместе, то это значит, что все мы преступники. Если мы врозь, то двое определенно невинны. Всех троих будут подозревать, но никого не смогут обвинить… Зачем писать? Мы беглые преступники. Такие не пишут писем на родину…

– Сердце мое невинно, – заблеял Дигби. – А потому сила моя равна силе десяти мужей.

– Моя сила будет равна силе одиннадцати, если ты не заткнешься, – предупредил Майкл.

– Неубедительно, Майк, – сказал я. – Мы ничего не доказываем тем, что мы разбежались в разные стороны. Мы все же можем все трое быть преступниками. Ведь мы легко могли сговориться стащить сапфир, бежать в разные стороны, а потом при встрече разделить добычу… Могли бы разделить и без встречи. Один из нас мог продать его в Амстердаме или еще где-нибудь, положить деньги в банк и послать каждому треть суммы чеком или переводом…

– Послушай, как этот юный преступник рассуждает, – сказал Дигби. – Какой блестящий ум!

– Я, собственно, насчет того, что нам следует написать домой, – объяснил я. – Иначе это будет нехорошо в отношении… в отношении тех, кто остался дома. И потом, как же иначе устроить, чтобы они могли нам сообщить, если чертов камень появится?.. И как нам иначе узнать, что у них делается?

– Правильно, – согласился Майкл. – Мы должны будем написать тете Патрисии, что мы веселы и здоровы, и дать ей возможность сообщить нам, если что случится. А пока не надо портить впечатления… Мы хорошо сыграли воров… Я все-таки думаю, что лучше будет не сообщать, что мы все вместе. Это будет выглядеть загадочней и подозрительней…

– Кто же украл эту чертову штуку? – спросил Дигби, еще раз повторяя вопрос, который я задавал себе тысячи раз.

– Я, – ответил Майкл.

– Какого же ты черта не положил ее на место? – спросил Дигби.

– Поздно жалеть, – ответил Майкл. – Кроме того, я хочу переждать и продать камень через пять лет за тридцать тысяч франков. Потом вложить деньги в серьезные предприятия и иметь пожизненный доход в полторы-две тысячи в год… Жить, как дядя Гектор, – спорт, охота, путешествия, квартира в городе, клубы и так далее…

– На деньги дяди Гектора? – спросил я.

– Именно. Это, по-моему, только увеличивает удовольствие, – серьезно ответил Майкл.

– Забавно, – заметил Дигби. – Я сам собираюсь сделать то же самое. Боюсь только, что больше двадцати тысяч мне не дадут. Тогда я вложу деньги в плантацию на островах Тихого океана. Куплю себе самую лучшую шхуну… Раз в три года буду ездить домой и наслаждаться плодами моей двадцатипроцентной прибыли… Буду наживать до четырех тысяч в год… Да… Таити, Апия, Гонолулу, Папаэте, канаки, копра, гавайская гитара, девушки в пальмовых юбках, купание с бревном, Роберт Льюис Стивенсон…

– А что ты будешь делать с «Голубой Водой» все эти пять лет? – спросил я в тон ему.

– Всегда буду носить при себе, – ответил Дигби. – На шее или подмышкой.

– Лучше поступать, как обезьяны с орехами. Держать во рту. Путем упражнения развить свои защечные мешки. Тебе это, пожалуй, нетрудно сделать, – сказал я.

– Вы оба никуда не годитесь, – заявил Майкл. – Берите пример с кенгуру. Где кенгуру носит своих детей, свой носовой платок и свои деньги? Спереди в удобном кармане. Самому достать легко, а другому трудно, потому что кенгуру будет щекотно… Я держу камень при себе. Днем и ночью. В таком кожаном поясе с карманом… Я все это обдумал и купил себе пояс в Лондоне. Теперь хожу, как лондонские ювелиры, которые хранят свои камешки на животиках под жилетками…

– И выглядят пузатенькими, – закончил Дигби. – Джон, ты не сказал нам, что ты собираешься делать с камнем. Продашь через пять лет, это ясно, а деньги куда денешь?

– Разделю с тобой и Майком, – сказал я.

– Молодчага. Почетный пожизненный Молодчага, – одобрил Дигби. – Майк, он нас пристыдил. Мы не выдержим и убьем его, чтобы разделить между собой его долю.

– Правильно, – заявил Майкл. – Так и сделаем…

Так мы сидели и болтали на пустынном дворе, трое молодых идиотов, самых невероятно глупых, но совершенно беспечных идиотов, веселых и не заботящихся о завтрашнем дне… К утру мы уснули и на рассвете проснулись продрогшими, с обмершими руками и ногами, но вполне счастливыми. Мы были все вместе, широкий мир и жизнь были перед нами.

На следующий день прибыл третий эшелон рекрутов, и мы узнали, что сегодня же нам предстояло отправиться либо в Саиду – во второй полк Иностранного легиона, либо в Сиди-Бель-Аббес в первый полк.

Нам почему-то хотелось попасть в первый, – вероятно, просто потому, что он был первым. Впрочем, это было неважно. Мы хотели только одного – остаться всем вместе. Американцы тоже не хотели с нами разлучаться. Болдини подошел к нам.

– Давайте держаться вместе, – заявил он, – я иду в первый и вам советую идти со мной. Я знаю там все ходы и выходы и смогу вас устроить. Сержант Лежон – мой большой приятель…

– Мы трое, конечно, собираемся быть вместе, – сказал Майкл. – И не хотим разлучаться с американцами. Мы охотно пойдем в первый полк. Сможем мы об этом просить у начальства?

– Десять франков будут убедительнее, чем просьбы шести человек, – ответил Болдини. – Выкладывайте деньги, и я устрою так, что мы все попадем в первый… Зачем только беспокоиться из-за американцев? Некультурные и невоспитанные люди.

– Мы будем их воспитывать, – успокоил его Майкл.

Мы дали ему десять франков, и он отправился налаживать дело.

Были мы ему обязаны тем, что остались вместе, или нет, я не знаю. Он, может быть, действительно, дал взятку караулу, а может быть, просто сообщил, что мы шестеро хотим попасть в первый полк. А может, он никому ничего не говорил, и то, что нас не разделили, было просто делом случая.

Когда нас выстроили, чтобы вести на станцию, я оказался рядом с Сент-Андре, позади Майкла и Дигби. Соседняя четверка состояла из Хэнка, Бедди, Болдини и некоего швейцарца Мари. Этот Мари неплохо говорил по-английски, он когда-то был швейцарским гидом и поэтому знал несколько языков и был неглуп. К нам он привязался, потому что любил англичан и джентльменов, как он сам наивно заявил, вскрывая этим сущность своей бывшей профессии. А в общем он был приятный и хороший парень.

На станции Оран мы сели в самый разбитый, тихоходный и печальный поезд из всех, когда-либо передвигавшихся при помощи пара. Этот образчик передвижного состава Западно-Алжирской железнодорожной компании шел от Орана на Сиди-Бель-Аббес со средней скоростью десять миль в час. Несмотря на новизну пейзажа и населения маленьких станций, это путешествие быстро нам надоело.

Наши две четверки и еще двое немцев оказались втиснутыми в одно купе. Мы убивали время болтовней и заставляли Болдини рассказывать истории об Иностранном легионе.

Это было похоже на сон. Голое купе третьего класса, поезд, медленно ползущий по Африке, я с моими братьями почему-то в компании с двумя американцами неизвестной профессии, бывшим офицером континентальной армии, двумя немцами-рабочими, швейцарским гидом и помесью итальянца с индусом, и, наконец, рассказы Болдини, более фантастические, чем сказки «Тысяча и одной ночи».

Я был очень удивлен медленно развертывавшимся передо мной пейзажем. Это была не пустыня и не джунгли, как можно было ожидать, а возделанная страна полей, фруктовых садов, ферм и цветников. Только к концу нашего путешествия появились песчаные дюны. Это были передовые посты пустыни. Негритянские и арабские мальчики приносили на станциях великолепный виноград, апельсины и фиги. Все это стоило очень дешево.

– Это дело, – заметил Дигби, всегда любивший фрукты. – Надо надеяться, что в Сиди-Бель-Аббесе они будут не дороже.

– Да, – сказал Болдини. – Если весь свой доход отдавать целиком на фрукты, то можно каждый день покупать немножко.

Полпенни в день на фрукты это не слишком много, но если эти полпенни составляют весь доход, то картина резко меняется.

Вечером мы приехали в Сиди-Бель-Аббес, где были выстроены во фронт на платформе, приняты сержантом и несколькими капралами и в обычном порядке четверок выведены на улицу. Около станции стояла группа унтер-офицеров и внимательно рассматривала всех проходивших.

Город произвел на меня впечатление Испании, может, потому, что была часто слышна гитара и среди невероятно смешанного населения резко выделялись испанки в черных мантильях и с высокими гребнями. Мы вступили в город через широкие ворота в огромном бастионе и окунулись в смесь востока и запада. Статные и медлительные арабы, изящные француженки, омнибусы и верблюды, полуголые негры и одетые с иголочки французские офицеры, толпы изможденных рабочих-европейцев, сотни солдат, негры, девицы легкого поведения, негритянские мальчики с пачками газет, европейские школьницы с косичками, испанцы, французы, алжирские евреи, левантинцы, мужчины и женщины библейского типа и мужчины и женщины с бульваров Парижа, спаги, тюркосы и арабы-полицейские в белой форме.

Не менее смешанной была и архитектура домов. Рядом со сверкающей белой мечетью – шумные, парижского типа кафе, рядом с огромными витринами европейских магазинов – арабские дома с закрытыми ставнями. Резные балконы перемежались с башнями казенного европейского стиля, украшенными часами, и цветные мозаичные стены были покрыты объявлениями и афишами. Мавританские своды и французские газетные киоски и фонарные столбы. Восточные базары и западные отели. Словом, самая невероятная путаница.

Почти по всем улицам были посажены аллеи пальм и маслин. Они помогали арабской архитектуре и мавританским мечетям в их неравной борьбе против вторжения Запада, в борьбе за романтику Востока против утилитарности Европы.

«Ла илла иль алла», – кричал муэдзин с высокой башни, и одновременно с ним внизу кричали разъяренные, ссорящиеся испанки, гикали негры, сидящие на козлах огромных фур, переругивались с арабами полицейские и громко смеялись французские солдаты.

Был слышен запах восточной еды и западного вина, запах дыма от костров из верблюжьего навоза и запах пачулей, запах восточных специй и западной кухни, грязных восточных мужчин и слишком надушенных европейских женщин.

Повернув с одной из главных улиц, мы вошли в переулок между бараками кавалерии спаги и бараками Иностранного легиона.

Сквозь решетки огромных железных ворот мы увидели необъятное трехэтажное здание, выкрашенное в ярко-желтый цвет, и перед ним – широкий пустой плац.

– Наш колледж, – заметил Дигби.

По обе стороны ворот стояли помещения караула и гауптвахта. Мы вошли в маленькую калитку у ворот. Часовой, сидевший на длинной скамье у караульного помещения, встретил нас без особого восторга. Караульный сержант вышел нам навстречу, осмотрел нас, закрыл глаза и ушел, качая головой.

Вокруг нас собралась группа людей, одетых в белую форму с широкими синими поясами.

– Боже ты мой, – сказал один из них. – Этот прохвост Болдини вернулся. Очевидно, он ничего не сумел сделать. Такой же дурак, как и подлец.

Болдини притворился глухим.

Тогда к нам подошел единственный в своем роде человек. Я никогда в жизни не видел второго такого. У него не было никаких достоинств, кроме храбрости. Он пришел из полковой конторы – мрачный, широкоплечий, с лицом и фигурой профессионального боксера, со свирепыми глазами. С шеей и нижней челюстью бульдога и двумя резкими морщинами между черными нависшими бровями. Это был сержант-мажор Лежон.

Этот страшный человек сделал карьеру в легионе, отличаясь невероятной свирепостью по отношению к своим подчиненным, слепым повиновением начальству и неукротимой храбростью. Это был самый жестокий из всех сержантов легиона. Для начальства он был незаменим, для подчиненных – невыносим. Он был прямым потомком и воплощением римских надсмотрщиков на триремах. Тех, что бичами забивали насмерть прикованных к веслам рабов.

Он был бы прекрасным укротителем зверей. Он имел необходимые для этой рискованной и подлой профессии силу и храбрость, чувство собственного превосходства, дерзкую и презрительную повадку и холодную жестокость. Ему нравилось воображать себя таким укротителем и обращаться с легионерами, как с дикими зверьми, как с опасными и преступными животными.

Не следует думать, что он был типичным представителем унтер-офицеров легиона. Эти унтер-офицеры и сержанты обычно грубы и склонны к тирании, но все-таки это люди.

Лежон не был человеком. Ему доставляло наслаждение наказывать и истязать своих подчиненных, и ничто не сердило его больше, чем невозможность к кому-нибудь придраться. Вначале он, вероятно, наказывал для поддержания дисциплины и ради того, чтобы добиться репутации самого усердного и исправного из всех унтер-офицеров. Затем это стало у него привычкой, и наказание из средства превратилось в самоцель. Наконец, он стал одержимым манией мучительства своих подчиненных.

Впоследствии от одного вновь прибывшего легионера, дезертира из бельгийской армии, мы узнали о прошлом Лежона, и это объяснило нам его поведение. Лежон был выгнан со службы в Бельгийском Конго за жестокость. Можно представить себе, что он вытворял, если показался слишком свирепым среди веселых слуг короля Леопольда, известных на весь мир своей бесчеловечностью в обращении с туземцами.

Говорят, что его проделки в Конго были обнаружены каким-то путешественником, потом был скандал на весь мир, а потом бельгийскому правительству для приличия пришлось его убрать. Из сержанта бельгийской армии и самодержавного властителя фактории он превратился в простого легионера, но его неукротимая энергия и здесь вывела его из рядовых.

Здесь он снова получил возможность проявлять свою силу, грубость и жестокость, как в Бельгийском Конго. Временами он прямо сходил с ума от ярости. Я думаю, что он был не совсем нормальным. Иногда у него были припадки настоящего садистского безумия. Болдини имел какие-то права на этого человека. По совершенно непонятной причине Лежон никогда его не наказывал. Их можно было встретить вдвоем, они о чем-то разговаривали…

Бельгиец-дезертир, некий Веррен, рассказывал, что Болдини в свое время служил на гражданской службе в Бельгийском Конго, в том самом округе, где служил Лежон, и, вероятно, знал много такого, что Лежону хотелось скрыть. Потом Болдини был пойман на мошенничествах и подделках отчетов, выгнан и посажен в тюрьму. Я не знаю, насколько это соответствовало действительности, однако Лежон определенно покровительствовал Болдини и вскоре добился назначения его капралом.

Итак, сержант-мажор Лежон сделал перекличку, обошел ряды, внимательно нас рассматривая.

Увидев незначительную фигуру Бедди, он усмехнулся.

– Недоделанный щенок, – сказал он караульному сержанту.

– Видал таких, как ты, сдохших на липкой бумаге для мух, – быстро ответил Бедди.

К счастью, Лежон не говорил по-английски, но он понял, что презренный рекрут осмелился ему ответить.

– Молчи, собака, – заорал он, – попробуй только еще раз открыть рот, и я закрою его сапогом. Скажи что-нибудь, прохвост, и я заставлю тебя проглотить твои зубы.

Бедди не понял ни слова. Он видел усмешку и слышал презрительные слова, тогда он сделал вид, что не имеет ни малейшего понятия о дисциплине, – он простой рекрут, даже не в форме. Но когда он услышал свирепый рев, он инстинктивно вытянулся. Он снова стал солдатом. Он понял, что сержанты Иностранного легиона не лишены перца и что с ними лучше не пререкаться. Это, видимо, рискованней, чем обругать нью-йоркского фараона на его ночном дежурстве.

Но дело было сделано, и Бедди был отмечен в памяти сержанта. Мало того, все друзья Бедди стали отмеченными, и друзья его друзей, и так до третьего и четвертого колена. Проходя мимо Болдини, сержант остановился и взглянул на него в упор. Они обменялись долгим взглядом, и никто не сказал ни слова. На нас, трех Джестов, он взглянул неодобрительно.

– Маменькины сынки, – сказал он. – Показать руки!

И мы вытянули руки вперед.

– Будет гадать, – шепнул Дигби. – Берегись черного уродливого человека…

Лежон взглянул на наши чистые руки и зарычал.

– Я вам наведу маникюр на мягкие лапки… Никогда в жизни не работали… ладно, я вам покажу… Пожалеете, что не попали на каторгу…

Потом он осмотрел Хэнка.

– Ленивая скотина, надо думать, – проворчал он.

– Правильно, старина, – не понимая, ответил Хэнк любезным голосом. – Выплюнь еще что-нибудь.

– Молчи, горилла, – взревел сержант. – Если ты будешь со мной разговаривать, я привяжу твои руки к пяткам и подержу тебя с недельку согнутым в колесо. Я тебя, двуногого верблюда, на всю жизнь искалечу.

Хэнк тоже понял, что иногда молчание дороже золота и слова дешевле серебра. Произведя на нас должное впечатление, сержант Лежон заявил, что нас вольют в седьмую роту… и поделом ей, этой подлой роте. Потом вдруг заревел:

– Смирно! Направо… Ряды вздвой… Правое плечо вперед… – и с жадностью осматривал наш эшелон, ожидая, что кто-нибудь ошибется. Но никто не ошибся, мы двигались, как гвардейцы. Не понимавшие французского языка, механически подражали понимавшим. Взвод перестроился безукоризненно, и лицо сержанта Лежона омрачилось.

– …Шагом… марш! – закончил он, и мы пошли.

Через плац мы прошли в склад, где каптенармус седьмой роты выдал нам наше обмундирование: два комплекта строевой формы, белое рабочее платье, белые полотняные гетры, белье, синий матерчатый пояс, тряпки и мазь для чистки винтовок и пуговиц, мыло и полотенце. Носков мы не получили. В легионе их не носят.

После осмотра полковым адъютантом нас погнали в казарму. По лестницам и длинным коридорам огромного здания нас развели по различным помещениям. Мои братья и я, Хэнк и Бедди, Болдини, Мари, Сент-Андре, Вогэ и Глок были назначены в одну комнату, огромную, с высоким потолком, чистую и хорошо провентилированную. В ней стояло около тридцати кроватей. Там находилось несколько легионеров, занятых чисткой поясов и подсумков.

– Привел желторотых, – сказал пришедший с нами капрал, обращаясь к этим людям. – Покажите им что к чему… Как укладывать обмундирование, стелить постель, делать походную связку – все… Не выпускайте их на улицу, пока не научите их отличать сапоги от фуражки.

– Слушаюсь, капрал, – ответил один из них и, когда капрал ушел, изменив тон, добавил: – Черт бы их драл, всех желторотых. Приехали на дачу, нечего сказать. Изволь из-за них терять время… Ладно, вы за это поставите нам вина… ну живее, начнем и покончим, а потом в кабак…

– Замолчи, – сухо ответил ему Болдини. – Щенок годовалый. Тоже воображает себя солдатом. Я был легионером и дрался на Мадагаскаре и в Марокко, когда тебя еще шлепали в приюте.

– Черти, дьяволы, домовые и лешие, – закричал вдруг один из легионеров. – Ведь это Болдини… Болдини вернулся! – И, захохотав, упал на кровать.

– Погоди, пока я стану капралом, друг Брандт, – сказал Болдини. – Тогда ты у меня посмеешься погромче.

Но Брандт не хотел ждать, он ревел, хохотал и катался по кровати. Возвращение Болдини почему-то казалось ему очень остроумной шуткой.

– Эй, Колонна, Шварц и Хефф, возьмите пятерых в обучение, а я займусь остальными, – сказал Болдини и повел нас к нашим койкам.

Он показал нам, как складывать обмундирование и укладывать его на полке в головах кровати в аккуратную небольшую кучку.

– Так, – сказал он. – Начните с этого. Связка должна быть в локоть длины. Понятно?

И мы стали складывать свое имущество так, как это сделал он, и укладывать стопками на полке. Никаких ящиков или мешков нам не полагалось.

После этого мы получили первый урок чистки винтовок и обмундирования. Затем нас свели вниз в огромную бетонную прачечную и показали, где нам стирать наше рабочее платье. Потом нас немедленно отвели в полковой кабак, чтобы дать нам возможность отплатить вином за полученные уроки. Здесь все было так же, как в Марселе и Оране, с тем лишь исключением, что толпа состояла исключительно из легионеров и за прилавком стояла женщина. Это была типичная французская маркитантка – настоящая дочь полка.

За несколько франков мы получили невероятное количество вина. Царило обычное веселье, и, как всегда, стоял страшный шум. Наконец по сигналу вечерней зори мы вернулись в свою казарму и закончили наши приготовления ко сну при слабом свете ночника.

Мы узнали, что дневальный поднимет нас завтра в пять пятнадцать утра и что в пять тридцать мы должны быть на плацу с винтовками, штыками и подсумками, в белом рабочем обмундировании и с поясом. Кроме того, мы за эти пятнадцать минут должны были с идеальной аккуратностью застелить наши постели и подмести пол.

Требование безукоризненной чистоты, по-видимому, не распространялось на людей – в комнате не было никаких умывальников. Не было никаких умывалок ни в этом этаже, ни в нижнем. Эксцентрично настроенному солдату, помешанному на умывании, предоставлялась возможность бегать в самый низ, в прачечную.

Дневальному не было нужды особенно торопиться, он не участвовал в утреннем параде, и поэтому считал, что пятнадцати минут всем должно было хватить для совершения необходимых утренних дел. Я боялся, что в умывалке будет огромное количество народа, и твердо решил проснуться не позже половины пятого.

Майкл спал в углу у огромного окна. Дальше койки старых легионеров чередовались с койками рекрутов. В другом углу у самой двери была койка капрала Дюпрэ, командовавшего нашим отделением и заведовавшего нашей казармой. Дюпрэ был шумливым, деятельным человеком. Трезвый он был даже приятен, но переполненный дешевым вином, становился подозрительным, злым и опасным. Мы трое и американцы стояли вместе, приготовив все на завтрашний день, когда внезапно вошел капрал Дюпрэ.

– Молчать, – заревел он, садясь на кровать и стаскивая с себя сапоги. – Тот, кто до побудки издаст хоть один звук, издаст следующий в лазарете.

Мы легли в полном молчании. Тишина была настолько полной, что чувствовалась на ощупь. Я долго не мог уснуть. Я думал об Изабель, о Брендон-Аббасе, о «Голубой Воде» и о нашей странной судьбе. Думая о том, что нам предстоит, я был невероятно счастлив присутствием Майкла и Дигби. Жутко было подумать, что случилось бы, если бы я ошибся, не встретил их здесь и должен был один жить в этих каторжных условиях.

Майкл и Дигби. Каждый из них делал вид, что он виновен. Это было нелепо. Когда Майкл увидел меня в форту Святой Терезы, он пришел в ужас. Это было ясно видно. Он, по-видимому, не рассчитывал, что я сделаю то же, что он. Это было неожиданным следствием… Чего?.. Дигби? Знал ли он больше, чем я? Надо будет с ним поговорить.

Я уснул и немедленно был разбужен дневальным. Он зажег большую лампу, висевшую на потолке, и, крича что-то, с огромным кофейником в руках стал обходить койки. Люди садились, снимали с крюков над кроватями жестяные кружки и протягивали их ему. Кофе был очень горячий, очень крепкий и душистый.

Капрал вдруг заорал:

– Вставать! Вставать!

И сразу комната преобразилась. Полуодетые люди забегали во все стороны, и в наступившей панике Дигби, Майкл и я с полотенцами сломя голову ринулись вниз в прачечную. Окунув головы в воду, мы бежали обратно, вытираясь на ходу. Когда я пришел, моя постель была в порядке, сапоги вычищены и обмундирование было аккуратно выложено на одеяле. Я не поверил своим глазам.

– Два су, товарищ, – сказал Брандт, кончая подметать у меня под койкой, и я понял. По-видимому, его доход в один су в день показался ему недостаточным. Болдини и Колонна, один из старых легионеров, сделали то же самое для Майкла и Дигби.

В невероятно короткий срок все мы были одеты и готовы к выходу на учение. Дневальный собрал мусор, подметенный легионерами, и капрал Дюпрэ обошел помещение. Затем была команда «Смирно!», и в комнату вошел фельдфебель роты. Он быстро обошел нашу комнату и оглядел людей и койки.

Мы надеялись, что он не найдет у нас никакой погрешности. Если бы он нашел, он наложил бы взыскание на капрала, и тот, в свою очередь, раз в десять сильнее наказал бы провинившегося. Во французской армии унтер-офицеры могут наказывать рядовых без доклада об этом офицерам. Они только записывают наложенное наказание в штрафную книгу, и этим дело кончается, разве что офицер при проверке штрафной книги не решит для порядка удвоить это наказание.

Такая система очень усиливает положение унтер-офицеров и создает железную дисциплину. Заодно она создает десятки и сотни мелких тиранов. В это утро обход обошелся благополучно. Мы взяли из пирамиды наши винтовки Лебеля, надели на пояса штыки и спустились вниз. В пять часов тридцать минут мы находились на плацу. Утро было холодное и великолепное.

Наш батальон ушел на полевое учение, а рекрутов собрали, разбили на отделения и отвели на гимнастику в дальний угол плаца. На этот раз гимнастика состояла в беге. Нас просто заставили бегать – долго и без остановки. Для нас, троих Джестов, это не было слишком трудно. Мы были молоды и были прекрасными спортсменами, но иным рекрутам, слабым после долгих голодовок и немолодым, приходилось тяжело. Иногда гимнастика состояла из занятий вольными движениями или боксом. Иногда нас вели на длинную прогулку.

Мы вернулись в казарму распаренные и потные и получили завтрак. Ели мы из манерок и жестяных тарелок, вынутых из висячих шкафов. Завтрак был вполне приличен: обычное крошево, но с большим количеством мяса и овощей. Хлеб был серый, но довольно вкусный и выдавался в достаточном количестве.

После завтрака – час отдыха, потом лекция по военному делу, затем взводное и ротное строевое учение. После чего нас послали с метлами и мусорными ящиками на колесах прибрать вокруг казарм и, наконец, отпустили мыть наше рабочее платье.

В пять часов мы получили обед. Он ничем не отличался от завтрака. Этим наш день закончился. Осталось только приготовиться к следующему дню, а именно – почистить обмундирование и винтовки. Тут нам вновь помогла бедность легиона. Если у человека есть хоть какие-нибудь гроши, он может освободиться от всей этой работы.

Я вскоре понял, что, передавая свою чистку и приборку другим, я оказываю им большую услугу. Я даю им возможность купить себе пачку папирос, бутылку вина, почтовую марку или кусок мыла. Мои братья и я вовсе не боялись работы, но часто передавали ее нашим товарищам. Это было необходимо для них больше, чем для нас.

Рекруты делали большие успехи, почти все они были раньше солдатами, им оставалось только приучиться к французским командам; Майкл, Дигби и я тоже стали хорошими солдатами. В этом нам помогли наша сила и тренировка, наше знание французского языка, а главное наше твердое желание выучиться.

Мы были счастливее прочих: у нас благодаря предусмотрительности Майкла было немного денег – по масштабам легиона мы были страшно богаты; мы с детства были дисциплинированными, не страдали излишним пристрастием к вину и умели себя вести так, что никого не задевали, никому не мешали и со всеми жили в дружбе.

Наше несчастье тоже заключалось в наших прежних навыках: нам требовалось большее разнообразие пищи, мы больше страдали от отсутствия удобств, а главное – от необходимости все время жить с кучей других людей. Труднее всего было поначалу, но именно тогда нас спасали новизна положения и романтика авантюры.

Постепенно я начал забывать «Голубую Воду» и больше не мучился неизвестностью ее судьбы. День был слишком занят и ночь слишком коротка для того, чтобы о чем-нибудь думать.

В первое же воскресенье утром, в день благословенного отдыха, мы собрались у койки Майкла на «военный совет», совсем как в дни нашего детства в Брендон-Аббасе.

Было решено, что я напишу Изабель и сообщу ей свой адрес. Про Майкла и Дигби я напишу, что мне известно их местопребывание и больше ничего. Напишу такое письмо, что она, если захочет, сможет показать его тете Патрисии.

Это был план Майкла, и он очень на нем настаивал. Мы с Дигби не протестовали, и я написал нижеследующее:

«Легионер Джон Смит № 18896,

Джон».

7-я рота Первого Полка Иностранного легиона

Сиди-Бель-Аббес. Алжир.

Дорогая Изабель.

По этому адресу ты можешь мне писать. Я смогу переслать Майклу и Дигби все, что ты сообщишь из Брендон-Аббаса. В случае перемены своего адреса, они меня известят. Они знают, где я. Я вполне здоров и охотно буду отвечать на твои письма. Я очень беспокоюсь и хочу знать, что делается дома.

Майкл и Дигби одобрили это письмо: оно давало возможность завязать сношения с Брендон-Аббасом и не открывало наших карт. От себя я добавил маленькую записочку совершенно неделового содержания. Ее она могла, в случае чего, уничтожить.

Переговорив конфиденциально с Болдини, мы пришли к заключению, что английская полиция не будет преследовать легионера Джона Смита, пока он будет служить в легионе, даже если она будет подозревать, что он и пропавший во время кражи сапфира Джон Джест одно и то же лицо.

Через две недели, в субботу вечером, я получил от Изабель два письма. Одно было написано только для меня и наполнило меня восторгом и гордостью, второе я мог переслать Майклу и Дигби, – так она писала.

В Брендон-Аббасе все было по-прежнему. Тетя Патрисия не обращалась в полицию и не принимала никаких мер. Она просто сидела и ожидала возвращения дяди Гектора. По-видимому, она решила, что камень украден кем-то из братьев Джестов. Она освободила Огастеса, Клодию и Изабель от запрещения уходить из дому и с самого дня моего исчезновения не задавала им никаких вопросов.

«Я не понимаю ее, – писала Изабель. – Она, по-видимому, вполне поверила моему заявлению о невиновности Огастеса (и моей собственной) и не допускает мысли о виновности Клодии. Она сказала нам, что мы отнюдь не находимся под подозрением, и просила больше об этом деле не говорить.

Огастес, конечно, невыносим. Он «всегда знал, что эти Джесты плохо кончат». Он думает, что все вы сговорились, но что камень был украден тобой, Джон. Я на это ответила ему, что если он будет изо всех сил совершенствоваться, то когда-нибудь сможет стать достойным чистить сапоги одному из Джестов. Пока что я рекомендовала ему не позволять себе слишком много по вашему адресу. Иначе я обещала сказать полиции, что ошиблась насчет его невиновности. Что я не за него держалась, а за кого-то другого… Свинство Джон с моей стороны, правда? Но он приводит меня в бешенство своей добродетельностью и своими усмешками.

Однако до сих пор полиции нет. Слуги не имеют ни малейшего понятия о случившемся. Они думают, что вы в Оксфорде. Бердон сперва удивлялся, но теперь, по-видимому, забыл и думать о вас.

Не знаю, что скажет дядя Гектор по поводу поведения тети. Можно подумать, что она делает это нарочно, чтобы ему насолить. Впрочем, это, конечно, чепуха. Я знаю тетю, и мне кажется, что она была бы беспощадна в отношении похитителя. Может быть, она решила, что дядя Гектор предпочел бы избежать скандала и попытаться без шума вернуть сапфир. Нет, это тоже чепуха. Она отлично знает дядю Гектора. Дядя ничего против скандалов не имеет и, во всяком случае, не станет во имя приличия рисковать сапфиром. Я ничего не понимаю.

Могу себе представить, что сделается с милым дядей Гектором, когда он узнает, что у него украли тридцать тысяч фунтов. Он совершенно взбесится и начнет стрелять в окружающих.

Джон, милый. Где же этот проклятый камень? Когда же вы все вернетесь? Если он будет найден, я немедленно дам тебе телеграмму. Но если вы все не вернетесь в ближайшее время, то я к вам приеду. Я подозреваю, что вы все вместе сидите в этом легионе…»

Это письмо я показал Майклу и Дигби на ближайшем «военном совете» в воскресенье утром. Майкл прочел его молча, с непроницаемым лицом. Дигби пришел в восторг:

– Какая прелесть! Держу пари, что она приедет к нам в Сиди, если эта штука не найдется. – И от радости Дигби запрыгал на кровати.

– Хотел бы я знать, что сделает дядя Гектор, – сказал Майкл. – Бедной тете Патрисии трудно придется.

– Влетит ей за то, что дала нам стянуть камень, – предположил Дигби.

– Нет. За то, что вовремя не позвала полицию, – ответил Майкл.

– Не понимаю, – сказал я, – почему же она ничего не предпринимает?

– Забавно, правда? – усмехнулся Майкл.

Я зевнул и отвернулся от окна, в которое мы все высунулись. Рядом с нами лежал и спал на своей постели Болдини. Когда мы начали заседание «военного совета», его не было. Удивительно, до чего бесшумно и легко мог передвигаться этот человек.

Наши дни проходили быстро и незаметно. С пяти утра до пяти вечера мы были сплошь заняты тяжелым трудом. Потом – всякими мелочами.

Иногда мы надевали выходную форму и шли гулять в город. Обычно мы ходили слушать великолепный оркестр легиона, игравший на площади Сади Карно или шли гулять в городской сад. Мы выходили втроем. Иногда с нами были оба американца и Сент-Андре. Болдини к нам привязывался, и часто нам не удавалось от него отделаться. Он, судя по его поведению, испытывал к нам поистине родственные чувства, но мы не отвечали ему взаимностью. Период его полезности уже закончился, а приятным он никогда не был. Чем больше мы узнавали обоих американцев, тем больше они нам нравились; то же самое можно было сказать про Сент-Андре. Про Болдини можно было сказать как раз обратное. Мы очень радовались, если с нами выходил Бедди. Он всегда избавлял нас от его присутствия.

– Ступай в болото, Каскара Саграда, – говорил он ему искренне. – Ты мне не нравишься. Беги куда-нибудь, где меня нет… Живо!

Это, может быть, было грубо, но приходилось радоваться этой грубости, потому что Болдини с каждым днем становился все более и более фамильярен. Его фамильярность была невыносима. Он, видимо, хотел нам сказать: «послушайте милые, все мы мерзавцы. Зачем задирать носы? Давайте будем дружной шайкой и разделим добычу…»

Я не понимал яростной ненависти Бедди в его адрес. Когда я однажды спросил его, в чем дело, он ответил:

– Это гремучая змея. Шпион Лежона. Он чего-то за вами охотится.

Хэнк согласился и сказал:

– Надо за ним, скотиной, присматривать.

Болдини как-то попробовал показать, что поведение Бедди ему не нравится, но тот сразу пригласил его пройти вниз в прачечную и показать, что он умеет делать кулаками. Тот отклонил его приглашение и тем самым раз навсегда признал превосходство Бедди.

Был еще один человек, неотступно следивший за нами. Это был сам сержант-мажор Лежон, теперь, на нашу беду, назначенный фельдфебелем седьмой роты. Мы были очень осторожны и не давали ему возможности на нас напасть. Когда он осматривал помещения, он останавливался у наших кроватей и у кровати Бедди значительно дольше, чем у остальных. Он не скрывал своей ненависти к нам. Он смотрел на нас горящими жестокими глазами, и я чувствовал, что у него была только одна радость – ненавидеть.

– Вот, друг, – сказал мне Бедди после одного из этих осмотров. – Так едят людей. Наше дело плохо. Этот надсмотрщик заставляет меня вспомнить, как я чувствовал себя, когда встретил гризли… Только гризли мне больше понравился.

– Верно, – согласился Хэнк. – Медведь гризли… я, впрочем, застрелил одного гризли… Они тоже не бессмертны, – мягко добавил он.

Капрал Дюпрэ на вопрос Лежона о том, что мы за звери, ответил, что мы образцовые рекруты, и по поведению своего начальства быстро понял свою ошибку. Он, в сущности, был неплохим парнем, но ему тоже нужно было жить. Вскоре мы поняли, что мы отмечены.

Наше главное преступление состояло в том, что мы не делали ничего беззаконного. Мы чувствовали, что гуляем по очень тонкому льду и в любой момент можем провалиться…

Месяца через два прекратились рекрутские учения. Мы стали полноправными легионерами.

Над моей кроватью появились доска с надписью: Джон Смит. № 18896. Рядовой 2-го разряда.

Со временем я стану рядовым первого разряда, если сумею.

Майкл, Дигби, Сент-Андре и оба американца одновременно со мной были зачислены легионерами, наша компания продолжала держаться вместе.

Теперь мы узнали, что значит ходить в поход с легионом и почему легион в девятнадцатом армейском корпусе называется «пешей кавалерией». Марши были невероятно длинные и неизменно проводились со скоростью пяти километров в час. На английских дорогах, в английском климате и с походным снаряжением английского солдата эти марши были бы невозможны. По песку и камням пустыни, под африканским солнцем с вдвое более тяжелым походным снаряжением легионера – они совершенно немыслимы.

Однажды мы сделали прогулку в пятьсот миль, маршируя по тридцать миль в день. Наш полковник решил, что нам следовало проветриваться. В дополнение к маршам у нас была превосходная практика в разведке, рассыпном строю, стрельбе на различные дистанции, рытье окопов и прекрасное обучение теории действий пехоты.

Вскоре мы трое почувствовали себя старыми солдатами. Вместе с тем мы почувствовали, что тупеем без умственной работы. Вечерние прогулки по Сиди-Бель-Аббесу не давали достаточной работы мозгу. Майкл постановил изучать арабский язык, как для нашей душевной пользы, так и для использования его, когда мы станем генералами и нам понадобится заниматься восточной политикой.

(Наш арабский язык пригодился нам значительно раньше).

Мы достали книги из библиотеки, наняли мелкого чиновника из «Арабского бюро» для занятий с нами по часу четыре раза в неделю и вместо французских кафе стали ходить по арабским. Нам очень нравились спокойные, воспитанные арабы, с которыми мы говорили за чашкой великолепного кофе. Мы делали большие успехи и скоро начали даже между собой говорить по-арабски. Это легкий язык, и выучиться ему просто, особенно в стране, где все на нем говорят…

Болдини продолжал быть нашей тенью, капрал Дюпрэ следил за каждым нашим шагом, а Лежон ждал, чтобы ударить. Но мы были слишком осторожны. Мы были великолепными солдатами. Нас несколько раз хвалил наш лейтенант Дебюсси и даже наш капитан Ренуф. К сожалению, мы видели их слишком редко. Они вели нас на маневры и на войну, предоставляя унтер-офицерам всю остальную работу с нами. Всеми возможными и невозможными путями они поддерживали власть унтер-офицеров, слепо верили их слову и никогда их не критиковали.

Апеллировать было некуда. Слово унтер-офицера было законом. В результате дисциплина была великолепна, тирания унтер-офицеров тоже.

Американцы не были так счастливы или так осторожны, как мы трое. Кроме того, они иногда пили ужасный напиток, продававшийся в худших кабаках испанского квартала и гетто. Это был чистый или, вернее, грязный спирт, приготовленный из фиг, риса или пальмовой древесины и называвшийся бапеди или чум-чум. От него характер Бедди становился буйным, а огромный Хэнк делался любвеобильным и был способен заключить караульного сержанта в свои объятия. Тогда Лежон бывал счастлив и расплачивался с ними за то, что они посмели ответить ему в первый день их знакомства.

Когда их оставляли без отпуска, он совершенно неожиданно и по несколько раз приходил проверять, сидят ли они в казарме. Когда они сидели в карцерах, он заставлял караульного сержанта ежечасно их обыскивать под предлогом поисков у них папирос и вина. Иногда он сам ночью входил в карцер, будил их внезапным ревом и отдавал какое-нибудь приказание в надежде, что кто-нибудь из них с перепоя не поймет или ослушается.

Я думаю, что он охотно заплатил бы свое месячное жалование за то, чтобы кто-нибудь из них его ударил. Я все время боялся за Бедди. Мы целыми часами читали им по этому поводу нравоучения. Но они были старыми солдатами и хитрыми американцами…

Так шли месяцы. Раз в неделю я получал письма от Изабель. В Брендон-Аббасе все было без перемен. Огастес поступил в военное училище Сэндхерст. Капеллан поправился. Дядя Гектор отложил свой приезд домой, вместо этого он отправился в Кашмир стрелять медведей. Никто в Брендон-Аббасе не говорил с Изабель об исчезновении «Голубой Воды» и она никому не сообщала моего адреса и не говорила, что со мной переписывается.

В будущем году она должна была получить право распоряжаться своими деньгами. Тогда она собиралась попутешествовать и будто нечаянно приехать в Алжир.

– Надеюсь, что она приедет раньше, чем мы уйдем, – сказал Дигби, узнав об этом.

Надо сказать, что мы слыхали о предстоящем походе на юг батальона в тысячу человек и надеялись в нем участвовать. Это называлось «демонстрацией на границе», но все знали, что это кончится дальнейшим «мирным проникновением» с примкнутыми штыками. Значит, будет настоящая служба, возможность отличиться и выдвинуться.

Мы были бы очень разочарованы, если бы нас не взяли в поход. Это означало бы продолжение убийственной рутины, повторение упражнений, которые мы знали наизусть, бесконечные и нудные хозяйственные работы и убийственные «прогулки».

Единственным утешением была бы встреча с Изабель. Я так по ней тосковал, что, будь я один, я, наверное, мечтал бы «отправиться погулять». Так в легионе называется дезертирство. Оно состоит из долгой подготовки, нескольких мучительных дней в пустыне и быстрой поимки французскими властями. Это в лучшем случае. В худшем оно кончается медленной и ужасной смертью в руках арабов.

Из ста дезертиров убежать удается одному. Кроме пустыни и военных патрулей, беглецам приходится считаться с набранной из арабов французской полицией. Эти полицейские несравненные следопыты и стрелки, и им платят по двадцать пять франков за каждого дезертира, доставленного ими живым или мертвым.

Несмотря на невозможность побега, солдаты, обезумевшие от тирании унтер-офицеров или от невыносимого однообразия жизни, часто пытаются бежать. Если их приводят назад, то степень их наказания зависит от количества потерянного ими обмундирования и снаряжения.

Один солдат, которого я знал лично, бежал перед отправлением в Оран на военный суд, где ему неизбежно должны были вынести смертный приговор. Говорят, что ему удалось выбраться из Алжира.

Многие бежали. Иных находили мертвыми в пустыне, иногда с отрезанными руками и ногами. Об одних ничего не было известно, а иные возвращались привязанные арканом к седлу араба-полицейского, бегущие за его конем или волочащиеся по песку…

Но мы трое не думали о дезертирстве. Мы твердо решили стать генералами французской армии, как это сделали до нас многие другие иностранцы. И мы старались изо всех сил, чтобы попасть в отборный батальон, предназначенный для «мирного проникновения» или «умиротворения вновь занятых областей Сахары и Судана».

Однажды вечером Мари, бывший швейцарский гид, подошел ко мне и сказал:

– Я должен вам кое-что сообщить, мосье Смит. Вы не раз мне помогали, вы даже спасли меня от ареста, когда у меня украли китель… Приходите с вашими братьями в шесть вечера в кафе Мустафы, там нас никто не подслушает… – И он многозначительно взглянул на слонявшихся по казарме легионеров.

Я поблагодарил его и обещал прийти, если только мои братья не задержатся на работе.

– Пойдем, – сказал Майкл, когда я рассказал ему о моем разговоре с Мари. – Мари хороший парень.

И мы пошли.

Арабский кофе у Мустафы был великолепен и очень дешев. Он был густым и сладким, с каплей ванильной эссенции, каплей гашишного масла и каплей апельсинной эссенции.

Мы сидели на длинном низком диване у тяжелой глиняной стены и ожидали Мари. Через несколько минут он пришел.

На полу перед нами дымились четыре глиняные чашки.

– Вот что, друзья мои, – начал Мари по-английски. – Болдини что-то замышляет. Я много слыхал о нем от Веррена и от старых легионеров, служивших с ним… Это редкостный прохвост. Говорят, что Лежон скоро проведет его в капралы. Возможно. Но я еще кое-что расскажу вам про этого Болдини.

Да, расскажу. Вчера вечером я сидел на скамье в парке Тлемсен. Было уже темно, и позади скамейки были кусты. За этими кустами находилась соседняя аллея, и по ней шли трое легионеров. Они сели на скамью в двух шагах от меня, но меня не заметили. Они говорили по-итальянски. Я сам хорошо говорю по-итальянски и всегда слушаю, когда говорят на иностранных языках.

…Да, я опять стану гидом, когда все позабудут о человеке, которого я учил не красть чужих невест…

Он остановился и с драматической жестикуляцией продолжал:

– Это были Болдини, Колонна и Гунтайо. Болдини уговаривал своих товарищей на какое-то дело, но они боялись. Он почему-то хотел поменяться койками с Колонной, тогда легче будет сделать… что именно, я не расслышал. Колонна испугался: что будет, если его поймают?

«Ты не слабее его», – утешил его Болдини.

«У него есть братья», – продолжал Колонна. – И потом эти приятели американцы».

«У тебя тоже есть друзья: я, Гунтайо, Вогэ и Готто. Что будет, если кто-нибудь начнет скандалить и капрал Дюпрэ доложит о нем сержанту Лежону? И вдобавок я дам свое нелицеприятное свидетельское показание? Поговорю с Лежоном с глазу на глаз. Каково это будет? Ты говоришь: братья, – чем мы с Лежоном не братья?»

«Чего же ты сам этого не делаешь?» – спросил Гунтайо.

«Меня должны назначить капралом, – ответил Болдини, – мне нельзя быть замешанным в какой бы то ни было свалке… Когда стану капралом, я не забуду своих друзей…» Потом он принялся напоминать им, что они получат по тысяче франков, больше, чем они могли бы заработать в пятьдесят лет… Тысячу франков за две минуты работы».

«Почем ты знаешь, что он у него?» – спросил Гунтайо – из двух подлецов он был более храбрым.

«Совершенно ясно, – ответил Болдини. – Это шайка великосветских воров. Они спрашивали меня: выдают ли воров из легиона… я угадал это еще в Оране. Они без счета швыряли деньги… Ночью во дворе я подслушал их разговор: они говорили о похищении какой-то драгоценности и о тридцати тысячах фунтов. Один из них, которого зовут Майк, сказал, что хранит эту драгоценность на животе, – я ясно слышал, – он сказал: как кенгуру. Он никогда не снимает пояса с драгоценностями… Тысяча франков тому, кто достанет мне пояс. Я попробую продать камни в гетто дороже тысячи… Я потушу ночник. Один из вас сможет заткнуть ему рот и держать его, пока дугой будет снимать пояс. Потом в темноте вернетесь к своим кроватям…»

– Он долго еще болтал, этот Болдини, но, кажется, их не уговорил, – закончил милейший Мари.

Дигби и я сильно смеялись, когда Мари упомянул о кенгуру. Когда он кончил, Майкл, улыбаясь, сказал:

– Этот дурак подслушал шутку и все перепутал. Но мы очень вам обязаны, друг Мари.

– Он не дурак, – качая головой, сказал швейцарец. – Он вдобавок мерзавец, и опасный мерзавец.

Мы наполнили милого Мари печеньями и медом и, еще раз поблагодарив его, пошли к казармам.

– Ты действительно носишь денежный пояс на теле, Майкл, – сказал я. – Дай мне его на сегодняшнюю ночь, может статься, что он все-таки уговорит своих очаровательных друзей.

– Зачем он тебе? – спросил Майк.

– Видишь ли, ты сможешь свободнее действовать. Кроме того, они убедятся, что ты никакого пояса не носишь.

– Чепуха, – ответил Майкл.

– Здорово весело, – рассмеялся Дигби – Я буду носить на животе кирпич и делать вид, что это рубин. Если Болдини стащит его, я не буду протестовать, пусть оставит его себе на память.

Мне это дело не казалось слишком веселым. Я помнил, что итальянцы всегда отличались умением обращаться с ножами. Майкл мог не проснуться в одно прекрасное утро. Его могли найти с ножом или его собственным штыком в сердце… даже наказанием виновника убитого не оживить…

Мы достаточно долго пробыли в легионе и знали его своеобразный и жестокий кодекс морали.

По этому кодексу разрешалось красть обмундирование. Это даже не называлось красть. Это называлось «украшаться» и считалось милым и безвредным времяпрепровождением. Похищения производились на глазах у всех, кроме пострадавшего.

Это было очень глупо, потому что за некомплект обмундирования при проверке его адъютантом солдаты жестоко наказывались. Но общественное мнение не протестовало против этого «освященного веками» обычая. Считалось, что пострадавший должен был стащить недостающее у кого-нибудь другого, тот, в свою очередь, должен был красть еще у кого-нибудь и так далее. Тот, кто не сумел ни у кого украсть нужной ему вещи, считался проигравшим в этой почти детской игре.

Итак, можно было безнаказанно красть друг у друга то, что в сущности принадлежало не легионерам, а госпоже Республике. Но все остальное считалось частной собственностью и было священно. Посягательство на частную собственность было кражей, а кража среди этих нищих легионеров считалась худшим из преступлений, много хуже убийства. Легионеры не слишком ценили свою жизнь, но крайне дорожили своей ничтожной собственностью.

С опасностью воровства легион боролся сам и боролся жестоко. Никто не думал обращаться с такими делами к начальству, а начальство делало вид, что не замечало традиционной расправы легиона с ворами.

Вскоре мы увидели этот закон в действии…

Майкл наотрез отказался отдать мне пояс, значит, мне следовало придумать какой-нибудь другой план действий. Я ни одной минуты не сомневался в правдивости рассказа Мари, он только подтверждал то, что я не раз думал, а Дигби не раз говорил, именно – что Болдини не зря тяготел к нашему обществу.

Сперва я пытался сговориться с Дигби и поочередно караулить ночью, но быстро отказался от этого плана. Это было невозможно – после такого долгого и трудного рабочего дня физически немыслимо бодрствовать.

Потом я решил было пойти прямо к Болдини и посоветовать ему «не трогать ночника» или прямо пообещать убить его, если с Майклом что-нибудь случится. Подумав и посоветовавшись с Дигби, который относился к этому делу совершенно несерьезно, я решил обратиться за советом к кому-нибудь более опытному и умному, чем сам. Я обратился к Бедди.

Он был хорошо осведомлен о мошенниках и способах борьбы ними. В Техасских всадниках ему пришлось быть не только солдатом, но заодно цепным псом и шерифом.

Поэтому в ближайший вечер я отвел Хэнка и Бедди в «Мадагаскарский бар», поставил выпивку и рассказал им, что Болдини, Колонна и Гунтайо собираются ночью ограбить моего брата.

– Мой брат, конечно, сам может за себя постоять, – сказал я. – Но эти идиоты почему-то вообразили, что он носит на себе какой-то драгоценный камень, который мы трое где-то стащили… Я боюсь только одного – этот Гунтайо похож на первоклассного сицилийского бандита, я боюсь, что он для верности всадит штык Майклу между ребер…

– Ничего подобного, – быстро ответил Бедди. – Не посмеет. Прежде всего недостаточно верит своим товарищам. Опять же слишком опасно – эти карманники не рискнут: одна капля крови на его руках или на рубашке, один крик того, кого он ударил, – и он пропал.

– Правильно, – согласился Хэнк. – В казарме не посмеют. Могут заманить на какую-нибудь глухую улицу и сзади ударить по черепу. Это они могут. Не пускайте его одного гулять.

Это было успокоительно. Убить кого-нибудь в казарме, где спит тридцать человек, действительно нелегко.

– Не знаю, – сказал я, сознавая, что иду против здравого смысла. Представьте себе, что Гунтайо просто ударит штыком сквозь одеяло. Тогда кровь на него не попадет…

– Даже когда он начнет путаться с поясом? – спросил Бедди. – А твой брат даже не пикнет? Брось, это глупости.

– Послушай, сынок, – заявил Хэнк. – Вообрази, что ты собрался проткнуть меня. Почем ты знаешь, где у меня сердце, если согнулся под одеялом и в комнате темно? Почем ты знаешь, что все спят? Почем ты знаешь, что не будет шума? Чепуха, эти самые легионеры не потерпят убийства у себя в казарме… А главное, не позволят, чтобы им мешали спать…

– Видишь, – прервал Бедди. – Казарма самое спокойное место для твоего брата. А насчет его «драгоценностей короны», он сам позаботится. Не маленький.

– Согласен, – сказал я. – Если он не может быть убитым во сне, то бояться нечего. Я даже хотел бы, чтобы Болдини попробовал его ограбить.

– Не знаю, – протянул Бедди. – Я взялся бы стянуть у твоего брата все его доллары и центы, пояс, подушку и одеяло… Может, мистер Каскара Саграда тоже умеет делать дела.

И мы оба улыбнулись, вспомнив, как Бедди «хранил» мои деньги в Марселе.

– Слушай, сын, – вдруг сказал Хэнк. – Я придумал что-то. Что если я пойду к Каскара Саграда и любезно ему скажу… «Приятель, – скажу я, – если этот самый легионер, которого зовут Майк, или по спискам Вильям Браун № 18897, будет ограблен неизвестными злодеями, то я без всякого основания разобью тебя в лепешку. Так отделаю, что твой папа, если у тебя вообще такой есть, тебя не узнает». Или еще что-нибудь такое нехорошее. Как ты думаешь?

Я искренне поблагодарил его, но отказался. Мы сами управимся. Я боялся только убийства.

– Скажи брату, чтобы он не думал о поясе и бил своего бродягу обеими руками. За поясом я присмотрю, – пообещал Бедди.

Я еще раз поблагодарил их и вскоре отвел обоих домой.

В эту самую ночь случилось нечто, заставившее некоторых наших товарищей по казарме задуматься и оставить надежду на быстрое обогащение. Я проснулся от грохота и крика… Проснувшись, я вскочил и увидел двух человек, боровшихся на полу у кровати Майкла. Майкл сидел на своем противнике, держа его за горло. Комната быстро наполнилась раздетыми людьми, яростно кричавшими и бежавшими к нам, чтобы увидеть, кто нарушил их сон и тем самым провинился против неписанного закона легиона.

– Сверни койоту шею, – орал Бедди.

– Загни ему салазки, – советовал Дигби.

– Вор! – вдруг заревела толпа и набросилась на нас. Майк и его пленник вдруг поднялись над толпой и расцепились. Я увидел белое, насмерть перепуганное лицо вора. Это не был Гунтайо или Колонна, даже не Готто и не Вогэ. Это был малознакомый мне легионер из соседней комнаты. Он отчаянно барахтался и умолял его пощадить.

Я взглянул вокруг, ища Болдини. Он лежал на кровати и крепко спал. Капрал Дюпрэ тоже спал, повернувшись лицом к стене. Эти люди, просыпавшиеся от писка мыши, безмятежно спали, несмотря на дикий рев.

– Что ты здесь делал, мерзавец?! – взревело сразу полдюжины голосов. Несчастного вора трясли, дергали в разные стороны, подбрасывали и били.

– Браун, говори, в чем дело! – заревел Шварц. – Крал он или не крал?

– На стол его, на стол, – дико кричал Брандт.

– Давайте судить по чести, – заревел Хэнк. – Конокрадов вешают, все в порядке, но давайте сперва судить. – Он схватил вора, встряхнул его и рявкнул: – Признавайся!

– Погодите, – кричал по-французски Майкл. – Хватит с него…

Толпа зарычала. У многих в руках были штыки.

– Я заблудился, – жалобно кричал пленник.

– И добрался до кровати человека с деньгами, – захохотал кто-то. – Закон легиона! На стол его!

Майкл вскочил на стол.

– Молчите, дураки, – закричал он. – Слушайте!

Толпа замолчала и стала слушать.

– Я проснулся и увидел, что этот человек шарит у меня под подушкой. Я думал, что это кто-то из нашей комнаты. Я ждал другого. Отпустите этого несчастного идиота, он больше не придет.

Толпа дико зарычала и хлынула вперед. Майкл был мгновенно сброшен со стола. Пока Дигби, Майкл и я пытались снова протиснуться вперед, вора разложили на столе и прижали. Два штыка были пробиты сквозь его ладони и два – сквозь уши. Он лежал, пригвожденный к столу, и стонал.

Я бросился, чтобы ему помочь, но Хэнк обнял меня и крепко держал своими медвежьими лапами.

– Тихо, Джонни, – сказал он. – Это туземный обычай. Здесь не одобряют воров… Жаль, что это не Болдини.

– Замолчи, щенок, – заорал Брандт на пленника. – Не то я воткну тебе штык в горло.

Майкл, пытаясь пробиться к столу, бросился на Шварца, и кто-то вдруг крикнул: «Обход!»

В один момент все сразу разбежались. Патруль вошел и нашел комнату мирно спящих в своих койках легионеров. На столе всхлипывал смертельно бледный вор, и мы трое вырывали пригвоздившие его штыки.

– Что это такое? – спросил караульный капрал. – Понимаю, несчастный случай, – ответил он сам себе и приказал отнести израненного солдата в лазарет. На нас он не обратил ни малейшего внимания…

Я не знал имени этого человека и не мог сказать, был ли он натравлен Болдини или действовал по собственной инициативе.

Майкл поймал его, когда он запустил руку под подушку, возможно, что он просто искал кошелек, но, с другой стороны, возможно, что он охотился за поясом и на всякий случай заглянул под подушку, прежде чем предпринимать рискованный осмотр под одеялом.

На следующий день мы обсуждали это дело и обратили внимание на то, что ни Гунтайо, ни Колонна не участвовали во вчерашней свалке. Они, по-видимому, тоже «не проснулись».

Старые легионеры предсказывали, что начальство не обратит внимания на всю эту историю. Так и случилось; очевидно, оно разрешало солдатам проводить свое собственное правосудие в таких делах.

Когда израненный солдат вышел из лазарета, мы узнали, что его зовут Болидар, он был португальцем из Лиссабона. Похоже, что по профессии он был карманным вором. Мы постарались с ним сблизиться, но он упорно утверждал, что заблудился и принял кровать Майкла за свою собственную. По-видимому, он боялся выдать своих товарищей.

– Предоставьте его мне, – сказал Бедди. – Я развяжу ему язык. В одну чудесную ночь эта португальская свинья расскажет мне и Хэнку тайну своего нежного сердца.

– Поплачет в жилет и расскажет, – подтвердил Хэнк.

Собирались ли они применять для этой цели вино или угрозы, я не узнал.

Я вскоре узнал другое, а именно: что мы были самой знаменитой шайкой воров в Европе и что мы украли брильянт ценой свыше миллиона франков. С ним мы убежали в легион, чтобы переждать несколько лет, а потом его продать.

Мы были немцами, делавшими вид, что мы англичане. Мы украли наш пресловутый брильянт в Лондоне у знаменитого английского генерала сэра Смита, которому он был подарен самим принцем Уэльским, влюбленным в сестру генерала. Если Бедди смог бы спасти этот камень, вырвать его из рук грабителей, то он, Болидар, мог бы обещать ему защиту влиятельных лиц (имен он, к сожалению, назвать не может) и тысячу франков…

– Вот какие дела, приятель, – усмехаясь, закончил Бедди.

Такие дела продолжались месяц. К концу этого месяца мы были назначены в батальон, отправлявшийся на юг, на войну, туда, где мы должны были отличиться и выдвинуться. Мы сделали наш первый шаг по пути к славе.