Возвращение Павла и Варнавы Антиохийская церковь встретила радостными кликами. Вся улица Сингона приобрела праздничный вид; собралась вся церковь. Миссионеры рассказали свои приключения и то, что сделал Бог через них. "Сам Бог, говорили они, отверз двери веры язычникам". Они рассказали о Галатских церквах, почти целиком состоящих из язычников. Антиохийская церковь, которая, с своей стороны, давно признала законность крещения язычников, одобрила их образ действий. Они оставались в Антиохии несколько месяцев, отдыхая от трудов и окунаясь снова в этот источник апостольского духа. В это время, по-видимому, Павел и обратил в христианство и взял себе в ученики, товарищи и сотрудники молодого человека, необрезанного, рожденного от родителей язычников, по имени Тита, которого с этого времени мы встречаем с ним.

Около этого времени также разразилось важное несогласие, которое чуть не уничтожило дела Иисуса и привело нарождающуюся церковь на волосок от гибели. Несогласие это объяснялось самой сущностью положения, оно было неизбежно; это был кризис, через который новая религия неминуемо должна была пройти.

Иисус, поставив религию в самое высокое положение, в каком она когда бы то ни было находилась, никогда не говорил определенно, имел ли он в виду оставаться евреем, или нет. Он не указал, что именно он имеет в виду сохранить из еврейства. To он утверждал, что пришел подтвердить Моисеев Закон, то хотел отменить его и заменить новым. По правде сказать это для такого великого поэта, каким он был, являлось незначительной подробностью. Кто познал Отца небесного, того, которому он поклоняется в духе и в истине, тот уже не принадлежит ни к какой секте, ни к какой особой религии, ни к какой школе. Он исповедывает истинную религию; все обряды становятся безразличными; презрения к ним нет, ибо это знамения, которые пользовались или еще продолжают пользоваться уважением; но такое лицо перестает придавать им внутреннее значение. Обрезание, крещение, пасха, азимы, жертвоприношения, все это становится в равной мере второстепенным. Об этом перестают думать. Впрочем, во время жизни Иисуса к нему не присоединился ни один необрезанный, так что не было случая, по которому вопрос мог бы быть возбужден. Подобно всем гениальным людям, Иисус заботился только о душе. Самые важные практические вопросы, которые посредственным людям кажутся первостепенными, которые причиняют больше всего мук людям, проводящим теорию в жизнь, для него не существовали.

По смерти его объявилось всеобщее смятение. Предоставленные самим себе, лишенные того, кто был для них целым живым богословием, они вернулись к обрядностям еврейского благочестия. Это были люди набожные до крайности. А набожностью того времени была набожность еврейская. Они сохранили свои привычки и снова погрузились в те мелочи, исполнение которых обыкновенные люди считали сущностью еврейства. Народ считал их праведниками; по странной перемене мыслей, фарисеи, служившие целью самых тонких насмешек Иисуса, почти примирились с его учениками. Непримиримыми врагами Нового движения показали себя садуккеи. Тщательное соблюдение закона казалось первым условием принадлежности к христианству.

В скором времени выяснилось, что такой взгляд ведет к немалым затруднениям. Ибо как только размеры христианской семьи начали увеличиваться, новая вера нашла наиболее легкий доступ именно среди людей нееврейского происхождения, среди сочувствовавших еврейству, но необрезанных. Заставить их подвергнуться обрезанию было немыслимо. Петр с удивительным практическим здравым смыслом признал это. С другой стороны, люди богобоязненные, как Иаков, брат Господень, считали высшей степенью нечестивости допускать в церковь язычников и есть за одним столом с ними. Петр откладывал решение вопроса, насколько он мог. Впрочем, евреи, с своей стороны, уже оказались в том же положении и вели себя точно также. Вопрос этот предстал пред ними, когда прозелиты и сторонники со всех сторон стали стекаться к ним. Некоторые передовые люди, простые, неученые, светские, свободные от влияния ученых, не настаивали на обрезании; иногда даже они отклоняли новообращенных от совершения его. Эти простые и добросердечные люди хотели только спасения мира и всем остальным жертвовали ради него. Наоборот, правоверные, с учениками Шаммаи во главе, объявили обрезание необходимым. Враждебно относясь к прозелитизму среди язычников, они ничего не делали, чтобы облегчить доступ к религии; наоборот, они выказывали по отношению к прозелитам некоторую жестокость; Шаммаи, говорят, гнал их от себя палкою. Этот раскол отлично выясняется на примере царской семьи Адиабена. Обративший ее в еврейство иудей, по имени Анания, совсем неученый, настоятельно отговаривал Изата от обрезания: "Жить евреем, говорил он, можно отлично и без обрезания; важно только поклоняться Богу". Благочестивая Елена была того же мнения. Но один ригорист, по имени Елеазар, заявил, наоборот, что если царь не согласится подвергнуться обрезанию, он будет нечестивым, что чтение закона ни к чему не ведет, если он не соблюдается; a первое наставление его - быть обрезанным. Царь последовал этому мнению, с риском потерять корону. Царьки, принимавшие еврейство в виду богатых браков, которые они могли заключать в семье Иродов, подвергали себя тому же обряду. Но истинное благочестие не так легко подчинялось, как политика и жадность. Много благочестивых неофитов вели жизнь евреев, не подвергнув себя обряду, который, по мнению толпы, открывал доступ в еврейство. Это было для них причиной непрестанных неприятностей. Общества, где сильны ханжество и предрассудки, обыкновенно выставляют свои религиозные обряды, как акты хорошего тона, хорошего воспитания. Во Франции набожному человеку, чтобы признаться в своем благочестии, приходится победить в себе известного рода стыд, уважение к человеческому достоинству; у мусульман, наоборот, человек, живущий по своей религии, считается порядочным человеком; кто не хороший мусульманин, тот уже не может быть приличным человеком; на него смотрят так, как у нас на грубого, неотесанного мужика. Точно также в Англии и в Соединенных Штатах, кто не соблюдает воскресного отдыха, того общество изгоняет из своей среды; у евреев положение необрезанного было еще хуже. Сближение с подобным существом в глазах их было невыносимым; они считали обрезание обязательным для всякого, кто хотел жить с ними. Кто не подвергся ему, тот был существом низшего порядка, чем-то вроде нечистого животного, которого избегали, невежей, с которым человеку хорошего общества нельзя было иметь ничего общего.

В этом проявлялась великая двойственность, таящаяся в еврействе. Закон, по существу своему ограничительный, созданный в целях обособления, был проникнут совсем иным духом, нежели Пророки, мечтающие о завоевании мира, обнимающие широчайшие горизонты. Два слова из талмудического языка отлично передают указанную нами разницу. Агада, в противоположность халакa, обозначает проповедь всеобщую, имеющую целью обращение язычников, в отличие от ученой казуистики, ни о чем не думающей, кроме соблюдения Закона, не стремящейся ни к чьему обращению. Говоря языком Талмуда, Евангелия суть агады; Талмуд, наоборот, является последним выражением халаки. Агада завоевала мир и создала христианство; халака есть источник правоверного еврейства, продолжающего существовать, но не желающего развиваться. Агада представляется по существу га лилейской; халакa по преимуществу иерусалимской; Иисус, Хиллель и авторы откровений и апокрифов суть агадисты, ученики Пророков, наследовавшие их беспредельные стремления, Шаммай, талмудисты, евреи после разрушения Иерусалима, суть халакисты, приверженцы закона и точного соблюдения его. Мы увидим, как, до великого кризиса 70 года, фанатизм Закона с каждым днем растет и накануне великого национального бедствия приводит, как бы в виде реакции против учений Павла, к тем "18 мерам", которые сделали впредь невозможными всякие сношения между евреями и неевреями и положили начало печальной истории замкнутого, преисполненного ненависти и ненавистного еврейства, каким было последнее в средние века, и каким оно на востоке продолжает быть и теперь. Ясно, что для нарождающегося христианства здесь заключался вопрос всего будущего. Станет ли еврейство навязывать свои особые обряды тем толпам, которые стремились к христианству, или нет? Будет ли установлено различие между монотеистической основой, составлявшей существо его, и обрядностями, нагроможденными на эту основу? Торжество первой партии, которого хотели Шаммаиты, должно было погубить пропаганду еврейства. Несомненно, мир не мот стать еврейским в узком смысле этого слова. Иудейство привлекало к себе не обрядами, которые, в сущности, мало отличались от обрядов других религий, а своей богословской простотой. Его принимали, как известного рода деизм или религиозную философию; и, действительно, в мыслях, например, Филона еврейство отлично сочеталось с философскими умозрениями; у эссенийцев оно приняло форму социальной утопии, у автора поэмы, приписываемой Фокилиду оно стало просто учением здравого смысла и честности; у автора сочинения: "о власти разума" оно превратилось в известного рода стоицизм. Еврейство, как и все религии, первоначально основанные на касте и роде, было загромождено обрядностями, долженствовавшими обособить верующего от остального мира. Обрядности эти превращались в помеху с того дня, как еврейство устремилось стать именно религией всемирной, без исключений и разделений. Всеобщим культом человечества оно могло стать только в виде деизма, а никак не в виде мозаизма.

"Возлюби всех людей, говорил Хиллель, и приближай их к Закону; не делай другому того, чего бы ты не хотел, чтобы тебе сделали. Вот весь Закон; остальное - лишь комментарии. Если прочесть сочинения Филона, под заглавием "О созерцательной жизни" или "Всякий честный человек свободен", или даже если прочесть некоторые места сивиллических стихов, написанные евреями, мы переносимся в мир идей, ничуть не носящий специально еврейского отпечатка, в мир общей мистики, настолько же еврейской, насколько и буддистской или пифагорейской. Псевдо-Фокилид доходит до того, что упраздняет даже шабаш. Чувствуется, что все эти люди, горевшие желанием усовершенствовать человечество, хотели превратить еврейство в общую мораль, освободить его от всего, что в нем отличительного, что делает из него культ местный.

В самом деле, еврейство было очень замкнутым по трем основным причинам: вследствие обрезания, запрещения смешанных браков и различия между чистым и запрещенным мясом. Обрезание было для взрослых обрядом болезненным, небезопасным и в высшей степени неприятным. Это была одна из причин, закрывавших для евреев возможность участия в общей жизни и делавших из них обособленную касту. В банях и гимназиях, немаловажных элементах древних городов, обрезание подвергало еврея всевозможным насмешкам. Каждый раз, что греки или римляне обращали внимание на это, раздавался взрыв шуток. Евреи были на это очень чувствительны, и мстили жестокими репрессалиями. Иные, желая избежать насмешек и выдать себя за греков, старались скрыть признак своего происхождения путем хирургической операции, подробное описание которой сохранил нам Цельсий. Что до обращенных, соглашавшихся на этот обряд посвящения, им оставалось только одно: прятаться, чтобы избежать злой насмешки. Никогда светский человек не согласился бы занять такое положение, и вот, вероятно, почему обращение в еврейство чаще случалось среди женщин, чем среди мужчин; они не сталкивались с самого же начала с искусом, противным и неприятным во всех отношениях. Мы знаем много примеров евреек, вышедших замуж за язычников, но ни одного еврея, женившегося на язычнице. Отсюда - немало недоразумений; чувствовалась потребность в казуисте с широкими взглядами, который водворил бы мир в этих взбаламученных семьях.

Смешанные браки были поводом к таким же точно затруднениям. Евреи считали такие браки простым блудом, преступлением, которое канаимы наказывали ударом кинжала, именно потому, что Закон, не полагая за них никакого определенного возмездия, предоставлял отмщение руке верных. Двое христиан, таким образом, могли оказаться в невозможности вступить в брак, хотя бы были соединены верой и любовью ко Христу. Обращенный во Иисуса еврей, желавший жениться на сестре греческого происхождения, слышал, как этот союз, в его глазах святой, называется самыми оскорбительными именами.

Предписания относительно чистого мяса имели не менее важные следствия. Об этом можно судить по тому, что происходит еще в наши дни. Так как нагота вышла из современных нравов, обрезание перестало представлять для евреев свои былые неудобства. Но необходимость в особых бойнях продолжает быть для них очень стеснительной. Она заставляет тех, кто строго придерживается обрядов, не есть у христиан, и таким образом исключает их из общества. Это правило есть главная причина того, что еврейство до наших дней остается в некоторых странах замкнутой сектой. В странах же, где евреи не сторонятся от остального населения, оно является камнем преткновения, причиной ужаса: чтобы понять это, достаточно посмотреть, до какой степени правоверные евреи из Германии и Польши, приезжающие на ту сторону Рейна, оскорбляются, видя распущенность, которую позволяют себе здесь их единоверцы. В таких городах, как Салоники, где евреи являются большинством населения, и где все богатства сосредоточены в их руках, оживленные общественные отношения становятся в виду этого немыслимыми. Уже в древности слышны были жалобы на эту помеху. Еврейский закон, наследие отдаленных веков, когда забота о чистоте была существенной частью духовного законодательства, объявлял нечистой свинью, что в Европе ничем не оправдывается. Это старое отвращение, наследие восточного происхождения, казалось грекам и римлянам ребячеством. Еще множество других правил шло от той эпохи, когда одной из забот цивилизаторов было запретить своим подвластным потребление нечистого, прикосновение к мертвечине. Наконец, гигиена брака породила для женщин целый довольно сложный кодекс того, что законом признано нечистым. Подобным правилам свойственно переживать то время, когда их существование имело смысл, и становиться с течением времени настолько же стеснительными, насколько они при появлении своем могли быть полезными и целесообразными.

Было еще одно обстоятельство особого рода, из-за которого правило о мясе было особенно трудно соблюдать. Мясо животных, принесенных в жертву богам, считалось нечистым; между тем, такое мясо часто после жертвоприношений приносилось на базар, где оказывалось очень трудно отличить его. Отсюда - бесконечные предосторожности. Строгие евреи не считали позволительным без разбору покупать на базаре все; они требовали, чтобы продавцу предлагались вопросы о происхождении мяса, чтобы прежде, чем вкусить от яства, хозяина спрашивали о том, где он приобрел провизию. Обременять этой казуистикой неофитов, - очевидно значило все испортить. Христианство не стало бы тем, что оно есть, если бы ему, подобно еврейству наших дней, приходилось иметь свои особые бойни, если бы христианин не мог бы не нарушая своего дома, есть с другими людьми. После того, как мы видели, в какую сеть затруднений запутывают жизнь религии, обремененные такого рода требованиями; после того как мы убедились, что на Востоке еврей, мусульманин своими обрядовыми законами, как стеной, отделены от европейского мира, в котором они могли бы занять свое место, - нам легко понять, какую огромную важность имели вопросы, решавшиеся в то время, о котором мы говорим. Дело шло о выяснении того, станет ли христианство религией формальной, обрядовой, религией омовений, очищений, различий между чистым и нечистым, или же религией духа, идеалистическим культом, который убил или постепенно убьет религиозный материализм, все мелочи, все обряды. Лучше сказать, дело шло о выяснении того, будет ли христианство незначительной сектой или всемирным культом, потерпит ли мысль Христа крушение вследствие неспособности учеников, или эта мысль, благодаря своей природной силе, восторжествует над сомнениями нескольких ограниченных, отсталых людей, стремившихся изменить ее и отклонить ее в сторону.

Путешествие Павла и Варнавы поставило вопрос настолько ребром, что, никак нельзя было отсрочивать дольше его разрешение. Павел, во время первого периода проповеди своей, по-видимому, стоявший за обрезание, теперь объявлял его излишним. Он без колебаний допустил язычников в церковь; он создал церкви из язычников; его близкий друг, Тит, не был обрезан. Иерусалимская церковь не могла уже закрывать глаза на такие общеизвестные факты. В общем, эта церковь относительно занимающего нас вопроса либо колебалась, либо склонялась на сторону наиболее отсталой партии. Там находился охранительный сенат. В соседстве с храмом, в постоянном соприкосновении с фарисеями, старые апостолы, с их узкими и робкими ушами, не подходили к глубоко революционным теориям Павла. С другой стороны, много фарисеев перешли в христианство, не оставляя в то же время существенных принципов своей секты. Для таких людей предположение, будто можно спастись без обрезания, было богохульством. Им казалось, что Закон продолжает действовать в полном виде. Им говорили, что Иисус пришел наложить на него свою печать, а не отменить его. Преимущественное положение потомков Авраама в глазах их не изменилось; язычники не могли войти в царство Божие, не приобщившись предварительно к семье Авраамовой; словом, прежде, чем стать христианином, надо было стать евреем. Ясно, что никогда христианству не приходилось разрешать более важного сомнения. По мнению еврейской партии даже агапа, совместная трапеза, стала бы иначе невозможной; обе половины церкви Иисусовой не могли бы вместе приобщаться. С богословской точки зрения вопрос имел еще более важное значение; дело шло о том, спасаются ли христиане благодаря Закону или же благодатью Иисуса Христа.

Спор возгорелся по почину некоторых братьев из Иудеи, пришедших в Антиохию, по-видимому, без поручения апостольского синклита. Они громко заявили, что без обрезания спастись нельзя. He надо забывать, что в Антиохии у христиан было особое название, особое положение, a в Иерусалиме нет; однако все, что шло из Иерусалима, пользовалось во всей церкви большим весом, ибо там находился центр авторитета. Это вызвало большое смущение. Павел и Варнава спорили самым энергичным образом. Произошли нескончаемые прения. Чтобы положить им конец, решено было, что Павел и Варнава отправятся в Иерусалим, дабы придти к какому-нибудь соглашению по этому пункту с апостолами и старейшинами.

Дело имело для Павла личное значение. Деятельность его до сих пор была почти совершенно независимой. Co времени принятия им христианства, он провел в Иерусалиме лишь две недели и в продолжение 11 лет не был там. В глазах иных он был в известном смысле еретиком, учившим за свой личный счет и не имевшим почти никакой связи с остальными верными. Он гордо заявлял, что ему было свое откровение, свое благовествование. Пойти в Иерусалим значило, по крайней мере с внешней стороны, отказаться от свободы, подчинить свое евангелие Церкви-матери, научиться от других тому, что он знал из своего личного откровения. Он не отвергал прав Церкви-матери; но он не доверял ей, зная упрямство некоторых из ее членов. Потому он принял предосторожности, чтобы не слишком обязаться. Он заявил, что, отправляясь в Иерусалим, он не повинуется ничьему приказу, он даже сделал вид, как-то обычно делал, будто следует в этом приказу с небес, будто ему по этому поводу было откровение. Он взял с собой ученика своего Тита, разделявшего все его мнения и, как сказано, необрезанного.

Павел, Варнава и Тит отправились в путь. Антиохийская церковь проводила их по дороге в Лаодикею-Приморскую. Они пошли по финикийскому берегу, затем прошли Самарию, встречая на каждом шагу братьев и рассказывая им чудеса об обращении язычников. Повсюду они распространяли ликование. Так пришли они в Иерусалим. Наступил один из самых торжественных моментов в истории христианства. Великому сомнению предстояло разрешиться; должны были встретиться лицом к лицу люди, на которых лежала вся надежда новой веры. От их величия душевного, от прямоты сердечной зависела будущность человечества.

Co времени смерти Иисуса прошло 18 лет. Апостолы постарели. Один из них пострадал, другие, может быть, умерли. Известно, что умершие члены апостольской коллегии не были замещены, что этой коллегии было предоставлено мало-помалу угасать. Рядом с апостолами образовалась коллегия старейшин, разделявших с ними власть. "Церковь", которую, как считалось, осенял святой Дух, состояла из апостолов, старейшин и всего братства. Даже сами простые братья были различных степеней. Неравенство вполне допускалось; но неравенство это было чисто нравственным; оно не было связано ни с внешними преимуществами, ни с материальными выгодами. Тремя главными "столпами" общины, как говорили, были все еще Петр, Иаков, брат Господень и Иоанн сын Зеведеев. Некоторые Галилеяне исчезли; их заменили несколькими лицами из партии фарисеев. "Фарисей" был синонимом набожного человека; а все эти добрые иерусалимские праведники тоже были очень набожны. He обладая умом, тонкостью, возвышенностью духа Иисуса, они по смерти его впали в грубое ханжество, подобное тому, с которым так упорно боролся их учитель. Они неспособны были на иронию и почти совсем позабыли красноречивые осуждения Иисусом ханжей. Иные из них стали чем-то вроде еврейских талапуанов [сиамские жрецы], вроде Иоанна Крестителя или Бану, сантонами [турецкие монахи], всецело преданными обрядностям, которые Иисус, если бы он был еще в живых, наверное осыпал бы неистощимыми сарказмами.

В особенности Иаков, прозванный справедливым или "братом Господним" был одним из самых старательных блюстителей Закона. По словам некоторых преданий, весьма, правда, сомнительных, это был даже аскет, соблюдавший все виды назирейского воздержания и остававшийся безбрачным; он, будто бы, не пил никаких опьяняющих напитков, воздерживался от мяса, никогда не стриг волос, не позволял себе натираний и ванн, никогда не носил ни сандалий, ни шерстяной одежды, а одевался в простое полотно. Как мы видим, ничто не могло больше расходиться со взглядами Иисуса, который, по крайней мере со смерти Иоанна Крестителя, объявил всякие подобного рода фокусы совершенно бесцельными.

Воздержание, уже раньше охотно применявшееся некоторыми отпрысками еврейства, входило в моду и становилось отличительной чертой той фракции церкви, которая позднее должна была примкнуть к некоему, якобы, Эбиону. Коренные евреи не сочувствовали воздержанию); но прозелиты, особенно женщины, очень склонны были к нему). Иаков не выходил из храма. Он, говорят, долгие часы проводил там в одиночестве, в молитве, так что натер себе на коленях мозоли, как у верблюда. В городе верили, что он проводит там время, каясь за народ, подобно Иеремии, оплакивая грехи нации и стараясь отклонить грозившее ей возмездие. Ему достаточно было поднять руки к небу, чтобы совершить чудо. Его прозвали справедливым, а также Облиам, что значит "оплот народа", ибо думали, что это по молитвам его гнев небесный не разносит всего. Евреи, как утверждают, почитали его почти также, как и христиане. Если этот странный человек в самом деле был братом Иисуса, то он, несомненно, был одним из тех враждебных ему братьев, которые хотели задержать его, и, может быть, именно на такие воспоминания Павел, рассерженный узостью его ума, и намеками, восклицая об этих столпах Иерусалимской церкви: "Чем они были некогда, мне неважно: Бог не взирает на лицо человека". Иуда, брат Иакова, по-видимому, во всем был одинакового мнения с последним.

В общем Иерусалимская церковь мало-помалу все более и более удалялась от духа Иисусова. Свинцовая тяжесть еврейства увлекала ее. Иерусалим был для новой веры средой нездоровой, которая в конце концов убила бы ее. В этом столице еврейства очень трудно было перестать быть евреем. Поэтому-то новые люди, как апостол Павел, чуть ли не систематически старались не жить там. Оказавшись теперь в необходимости пойти на совещание со своими старейшинами, под страхом отделения от первоначальной церкви, они попали в очень неловкое положение, и дело, которое могло жить только при условии полного согласия и самоотречения, подвергалось серьезной опасности.

Свидание в самом деле было очень натянутое и неловкое. Рассказ Павла и Варнавы об их апостольских странствиях был сперва выслушан благосклонно; ибо все, даже наиболее еврействующие, были того мнения, что обращения язычников есть великое знамение Мессии. Весьма живой интерес вызвала также личность человека, о котором столько спорили, и который повел секту по таким новым путям. Восхваляли Бога за то, что он из гонителя сделал апостола. Но когда речь дошла до обрезания и обязательности соблюдения Закона, разногласие разразилось во всей своей силе. Фарисейская партия выставила свои требования самым непреклонным образом. Партия эмансипации возражала с торжествующей силой. Она приводила несколько случаев, когда на необрезанных нисходил Дух Святой. Если Бог не делает различия между язычниками и евреями, но? как смеют люди делать это за Него? Как можно считать нечистым то, что очистил Бог? Зачем налагать на неофитов бремя, которого не мог снести и народ Израилев? Спасение идет от Иисуса, а не от Закона. В подтверждение этого положения Павел и Варнава рассказывали, какие чудеса сотворил Бог для обращения язычников. Но фарисеи с не меньшей энергией возражали на это, что Закон не отменен, что нельзя перестать быть евреем, что обязанности еврея все-таки остаются неизменными. Они отказывались входить в сношения с Титом, потому что он был необрезанный; они открыто называли Павла неверным и врагом Закона. Замечательнее всего в истории возникновения христианства то, что этот глубокий раскол, коренной, касавшийся пункта чрезвычайной важности, не породил в Церкви полной схизмы, которая была бы для нее гибелью. Неукротимость и неумеренность Павла могла здесь показаться в опасном виде; но его практический здравый смысл, мудрость и верность суждения все спасли. Обе партии показали себя живыми, энергичными, почти грубыми по отношению друг к другу; никто не отказался от своего мнения, вопрос не был разрешен и все остались объединенными в общем деле. Узы более высокого порядка, общая любовь всех их к Иисусу, память о нем, которой все они жили, оказались сильнее несогласий во взглядах. Самое основное разногласие, какое когда-либо открывалось в церкви, не привело к проклятиям. Великий урок, которому будущие века не сумели последовать!

Павел понял, что в многочисленных и страстных собраниях он никогда не будет иметь успеха, что в них победа всегда останется за людьми узкими, что еврейство в Иерусалиме слишком сильно, чтобы от него можно было ожидать принципиальных уступок. Он посетил, в отдельности, каждое из значительных лиц, в частности - Петра, Иакова и Иоанна. Петр, подобно всем людям, живущим главным образом возвышенным чувством, к партийным вопросам относился безразлично. Всякие споры огорчали его; ему хотелось бы единения, согласия, мира. Его робкому, ограниченному уму трудно было отойти от еврейства; он предпочел бы, чтобы новообращенные принимали обрезание, но он видел всю невозможность подобного разрешения вопроса. Люди очень добрые всегда нерешительны; иногда они даже склонны отчасти к притворству; им хочется всех удовлетворить, им кажется, что никакой принципиальный вопрос не стоит того, чтобы ему приносилось в жертву былого мира, и они позволяют себе говорить и обещать различным партиям противоположные вещи. Петр иногда грешил этим маленьким проступком. С Павлом - он стоял за необрезанных; с правоверными евреями - он был сторонником обрезания. Петр не мог не чувствовать влечения к Павлу, душа которого была такая великая, открытая, полная Нового огня, который принес на землю Иисус. Они любили друг друга, и когда эти властители будущего были вместе, они делили между собой весь мир.

Вероятно, именно в конце одного из таких разговоров, Павел, с обычной своей образностью речи и остроумием, и сказал Петру: "Нам можно согласиться: тебе - Евангелие обрезания, мне - Евангелие крайней плоти". Позднее Павел повторял это, как известного рода правильный договор, принятый всеми апостолами. Вряд ли Петр и Павел посмели повторить иначе, как наедине, фразу, которая в высшей степени оскорбила бы Иакова и, может быть, и Иоанна. Но эта фраза была сказана. Широкие горизонты, так несхожие с иерусалимскими, сильно поразили восторженного Петра, Павел произвел на него глубочайшее впечатление и всецело завоевал его. До тех пор Петр мало путешествовал; его пастырские странствия, по-видимому, не выходили из пределов Палестины. Ему должно было быть приблизительно 50 лет. Пылкость путешественника Павла, рассказы его о своих апостольских странствиях, его виды на будущее, которые он сообщал Петру, зажигали и в последнем такой же пыл. Именно, с этих пор мы начинаем наблюдать, как Петр отлучается из Иерусалима и, в свою очередь, начинает вести кочевую жизнь апостола.

Иаков, со своей праведностью такого сомнительного качества, был корифеем еврействующей партии. Благодаря ему совершились почти все случаи обращения фарисеев; требования этой партии были для него непреложными. По всем видимостям, он не сделал никаких уступок в области принципиальной догматики; но скоро стало выясняться умеренное мнение, на котором можно было бы придти к соглашению. Обращение язычников объявлено было допустимым; признано было, что бесполезно тревожить их требованиями обрезания, что надо только удержать несколько правил, касающихся нравственности, отмена которых слишком возмутила бы евреев. Для успокоения фарисеев замечали, что существованию закона ничто не угрожает, что у Моисея с незапамятных времен было и всегда будет кому читать книги его в синагогах. Обращенные евреи, таким образом, продолжали быть подчиненными Закону в полном его объеме, и исключение касалось только обращенных язычников. При этом на практике старались избежать неудовольствия тех, чьи взгляды были более узки. Весьма вероятно, что именно умеренные, авторы изложенного, довольно противоречивого, компромисса, и посоветовали Павлу склонить Тита согласиться на обрезание. В самом деле, Тит стал одним из главных затруднительных пунктов положения. Обращенные иерусалимские фарисеи, правда, мирились с мыслью, что там, далеко от них, в Антиохии или в глубине Малой Азии, были необрезанные христиане. Но видеть их в Иерусалиме, быть в необходимости сноситься с ними, явно нарушая этим тот Закон, к которому они были привязаны всей силой души, - на это они не соглашались.

Предложение это Павел принял с бесконечными предосторожностями. Было условлено, что обрезание Тита не представляет непременного требования, что Тит остался бы христианином и в том случае, если бы и не согласился на этот обряд, и что последнего у него просят, как снисхождения к братьям, чувствовавшим в душе сомнения и в ином случае не имеющим возможности быть с ним в сношениях. Павел согласился, но не без некоторых жестких слов по адресу виновников этого требования, "вкравшихся лжебратий, скрытно пришедших подсмотреть за нашей свободой, которую мы имеем во Иисусе Христе". Он напирал на то, что ничуть не подчиняет своих взглядов их мнениям, что уступку он делает только на этот раз и в видах сохранения мира. Под такими оговорками дал он свое согласие, и Тит был обрезан. He легко было Павлу пойти на эту сделку, и слова, которыми он говорит о ней, являются одними из самых оригинальных, какие он когда-либо написал. Как будто не может выйти из под пера его та фраза, которая так трудна ему. С первого взгляда из этой фразы кажется даже, что Тит обрезан не был, но означает она, что это было. Он часто потом возвращался к воспоминанию об этой тяжелой минуте; это кажущееся возвращение к иудейству казалось ему иногда отречением от Иисуса; он утешал и подкреплял себя, говоря, что "для Иудеев он был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев". Как все люди, крепко держащиеся за идею, Павел мало значения придавал внешним формам. Он видел суетность всего, что не касается души, и он, обыкновенно такой строгий, не обращал внимания на остальное, если высшие интересы совести не были затронуты. Важная уступка, каковой было обрезание Тита, обезоружило гнев многих. Они согласились, что в далеких странах, где новообращенные язычники не находятся в ежедневных сношениях с евреями, будет достаточно и того, чтобы они воздерживались от крови, а также от мяса животных, принесенных в жертву богам или задохшихся, и чтобы они соблюдали одинаковые с евреями правила относительно брака и половых сношений. Употребление свинины, запрещение которой всюду служило признаком еврейства, было разрешено. В общем, это была приблизительно система учения ноахическаго, т. е. того, которое, как предполагали, было открыто Ною, и которое было обязательным для всех прозелитов. Мысль, что жизнь содержится в крови, что кровь - сама душа, внушала евреям крайний ужас по отношению к мясу, из которого не вытекла кровь. Воздерживаться от нее было для них правилом естественной религии. Полагали, что демоны особенно падки к крови, т. е., вкушая мясо с кровью, легко можно было оказаться сотрапезником демона. Человек, написавший около того же времени под украденным именем знаменитого греческого моралиста Фокилида небольшой курс естественной еврейской морали, упрощенной для употребления неевреев, приходил к таким же выводам. Этот честный подделыватель ничуть не старается обратить своих читателей в еврейство; он старается только внушить им "ноахические правила" и несколько сильно смягченных еврейских правил о предметах пищи и о браке. Первые сводятся у него к ряду гигиенических советов и указаний на то, что годится в пищу, и от каких отталкивающих и вредных вещей следует воздерживаться; вторые говорят о правильности и чистоте половых сношений. Вся остальная еврейская обрядность сведена к нулю. Впрочем, решения иерусалимского совещания были приняты только устно и не были даже вполне точно формулированы, и как мы увидим, что от них часто отклонялись. Идея догматических канонов, исходящих от собора, не была еще свойственна тому времени. Эти простые люди, кроме здравого смысла, обладали еще величайшей степенью политического инстинкта. Они поняли, что избежать крупных спорных вопросов можно единственным способом: не разрешая их, принимая временные меры, никого не удовлетворяющие, и предоставляя вопросам устареть и исчезнуть за неимением смысла. Расстались все удовлетворенными. Павел изложил Петру, Иакову и Иоанну Евангелие, которое он проповедовал язычникам; они вполне одобрили его, не нашли ничего ни возразить, ни также прибавить к нему. Павлу и Варнаве открыто оказана была поддержка, за ними признано было непосредственное божественное право на апостольство в языческом мире; допущено было, что на них почивает особая благодать для исполнения того, что было специальным предметом их деятельности. Павел утверждает, что за ним официально закреплено было звание апостола язычников, которое он и до того присваивал себе, и, без сомнения, согласились с ним, по крайней мере путем молчаливого признания, и в том пункте, который был для него особенно важным, именно, что ему было особое откровение так же непосредственно, как и тем, кто видел Иисуса при жизни, иными словами, что его видение на пути в Дамаск имело одинаковое значение с другими явлениями воскресшего Христа. За все это от трех представителей Антиохийской церкви требовали только не забывать бедных Иерусалима. В самом деле, церковь последнего вследствие своей коммунистической организации, своих особых обязательств и нищеты, царившей в Иудее, продолжала быть в отчаянно стесненном положении. Павел и его партия с радостью схватились за эту мысль. Они надеялись известным родом дани закрыть рот нетерпимой иерусалимской партии и примирить ее с мыслью, что существуют церкви язычников. Посредством небольшого налога можно было откупить свободу духа и сохранить в то же время связь с центральной церковью, вне которой никто не осмеливался надеяться на спасение.

Чтобы не оставалось никакого сомнения в примирении евреи пожелали, чтобы Павла, Варнаву и Тита на их обратном пути в Антиохию сопровождали двое главных членов иерусалимской церкви. Иуда Бар-Саба и Сильван или Сила, которые должны были высказать осуждение тем иудейским братьям, что посеяли сомнение в Антиохийской церкви, и засвидетельствовать об значении, которое придавалось заслугам и усердию Павла и Варнавы. В Антиохии была великая радость. Иуда и Сила почитались за пророков; антиохийская церковь испытала величайшее наслаждение от их вдохновенных слов. Силе так понравилась здешняя атмосфера жизни и свободы, что он уже не захотел вернуться в Иерусалим. Один Иуда пошел обратно к апостолам, а Сила привязался к Павлу узами братства, с каждым днем становившимися теснее и теснее.