Глава I

ПАВЕЛ В ЗАТОЧЕНИИ В РИМЕ

Странные были времена, и, быть может, род человеческий никогда еще не переживал более необычайного кризиса. Нерону пошел двадцать четвертый год. Голова этого несчастного молодого человека, поставленного в 17 лет злодейкой матерью во главе мира, окончательно вскружилась. Уже давно некоторые признаки причиняли беспокойство тем, кто знал его ближе. Он обладал удивительно велеречивым умом и дурной натурой, лицемерной, легкомысленной, чванной; то была невероятная смесь мнимой интеллигентности, глубокой злобы, зверского и подозрительного эгоизма с неслыханной утонченностью мелочности. Но для того, чтобы сделать из него чудовище, подобного которому нет в истории, которое можно встретить лишь в летописях патологии эшафота, все-таки нужно было стечение особенных обстоятельств. Школа преступности, в которой он вырос, гнусное влияние матери, которая почти вынудила его дебютировать в жизни в качестве отцеубийцы, скоро привели его к тому, что он стал понимать мир как ужасную комедию, в которой он является главным актером. В тот момент своей жизни, который мы описываем, он уже совершенно отделался от своих учителей, философов; он предал смерти почти всех своих близких, ввел в моду самые постыдные безумства; часть римского общества, по его примеру, опустилась до последней степени испорченности. Античная черствость достигла своего апогея; начиналась реакция справедливых народных инстинктов. В тот момент, когда Павел вступил в Рим, хроника была такова:

Педаний Секунд, префект Рима, был только что убит одним из своих рабов, причем в пользу виновного можно было, пожалуй, найти смягчающие вину обстоятельства. По закону, все невольники, которые в момент преступления жили под одной кровлей с убийцей, подлежали смертной казни. В таком положении теперь оказалось около 400 несчастных. Когда распространился слух, что эта зверская казнь должна свершиться, чувство справедливости, которое дремлет в глубине совести самого одичавшего народа, возмутилось. Произошло восстание; но сенат и император решили, что закон должен быть применен.

Быть может, среди этих четырехсот неповинных людей, подлежавших избиению в силу отвратительного закона, был не один христианин. Люди дошли до самого дна бездны зла; дальше идти было некуда, разве только вверх. Самые странные факты встречались в духовной жизни всего общества, не исключая и высшего. За четыре года до этого много шло толков об одной знатной даме, Помпонии Грецине, жене Авла Плавта, первого завоевателя Британии. Ее обвиняли в «чужеземном суеверии». Она всегда одевалась в черное и вела самую строгую жизнь. Эту меланхолию приписывали ужасным воспоминаниям, связанным главным образом со смертью Юлии, дочери Друза, ее близкой приятельницы, которая была погублена Мессалиной; один из ее сыновей тоже, по-видимому, пал жертвой ужаснейшего из зверств Нерона; но ясно было, что Помпония Грецина носила в сердце своем более глубокий траур и, быть может, таила в нем какие-либо мистические упования. По древнему обычаю она была предана суду ее мужа. Плавт созвал родных, разобрал дело в семейном совете и объявил свою жену невинной. Благородная женщина еще долго после этого жила в покое под покровительством своего мужа, всегда в глубокой печали и пользуясь большим почетом; по-видимому, она никому не открыла своей тайны. Как знать, не были ли эти внешние признаки, которые принимались поверхностными наблюдателями за мрачное настроение духа, выражением великого душевного умиротворения, спокойного самоуглубления, покорного ожидания смерти, презрения к глупому и злому обществу, выражением неиссякаемой радости, внушаемой отречением от радостей жизни? Как знать, не была ли Помпония Грецина первой святой из среды великосветского общества, старшей сестрой Мелании, Евстохии и Паулы?

Это необыкновенное положение если подвергало Римскую Церковь отраженным ударам со стороны политики, то вознаграждение за это придавало ей первостепенное значение, несмотря на ее малочисленность. Рим при Нероне вовсе не был похож на провинции. Кто стремился к влиянию и к обширной деятельности, должен был ехать в Рим. В этом отношении Павлом руководило как бы глубокое инстинктивное чувство. Его прибытие в Рим имело в его жизни почти такое же решающее значение, как и его обращение. Ему казалось, что он достиг высшей точки своего апостольского призвания, и, без сомнения, ему приходило на память, как после одного из его боевых дней ему во сне явился Христос и сказал: «Дерзай, Павел, ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме».

Как только они приблизились к стенам вечного города, сотник Юлий повел своих узников в castra praetoriana, выстроенный Сеяном близ Номентанской дороги, и передал их префекту претории. Подававшие апелляции императору, раз вступив в Рим, считались узниками императора, и таковые поручались императорской страже. Обыкновенно префектов претории бывало по два, но в тот момент налицо имелся лишь один. С 51 года этот важный пост занимал благородный Афраний Бурр, который спустя год должен был искупить смертью, полной печали, свое преступное желание сделать доброе дело, считаясь в то же время со злом. Без сомнения, у Павла не было с ним никаких непосредственных отношений. Однако, возможно, что человеческое обращение с апостолом обусловливалось благодетельным влиянием, которое распространял вокруг себя этот справедливый и добродетельный человек. Павел был подвергнут так называемой custodia militaris, военному надзору, то есть ему позволено жить особо с преторианским фрументарием, который его стерег, при этом Павел был скован, но без особенных неудобств. Он получил позволение поселиться в комнате, нанятой на его счет, быть может, внутри ограды castra praetoriana, где все могли его свободно навещать. В этом положении он ждал два года апелляции по своему делу. В марте 62 года Бурр умер; место его заняли Фений Руф и Тигеллин, низкий сподвижник Нерона, орудие его преступлений. Начиная с этого момента Сенека удалился от дел. У Нерона не стало других советников, кроме фурий.

Мы уже видели, что сношения Павла с верующими в Риме начались во время последнего пребывания апостола в Коринфе. Спустя три дня после своего прибытия он пожелал, по своему обыкновению, вступить в сношение с главнейшими гсисамин. Христианство в Риме организовалось не в недрах синагоги; первую Церковь в столице мира учредили верующие, высаживающиеся в Остии или в Пуццуоле; Церковь эта не имела почти никакой связи с различными синагогами того же города. Благодаря громадным размерам Рима и массе чужестранцев, которые в него стекались, люди здесь мало знали друг друга, и здесь могли бок о бок нарождаться самые противоположные идеи, не приходя между собой в соприкосновение.

Таким образом, Павел вынужден был следовать своему обычному правилу, усвоенному им во время своих первой и второй миссий, по отношению к городам, в которые он приносил семена веры. Он просил некоторых лиц, стоявших во главе синагог, навестить его. Он изобразил свое положение в самом выгодном свете, уверил, что не совершил ничего и не замышлял ничего против своей нации, что дело касается упований Израиля, то есть веры в воскресение. Евреи отвечали ему, что никогда о нем не слыхали, а также не получали о нем писем из Иудеи, и выразили желание, чтобы он сам изложил свои объяснения; «ибо, прибавили они, известно нам, что об этом учении везде спорят». Назначен был для этого час, и в маленькой комнате, занимаемой апостолом, собралось довольно большое число евреев, чтобы услышать его. Конференция эта продолжалась почти целый день; Павел перечислил все тексты из Моисея и Пророков, доказывавшие, по его мнению, что Иисус был Мессия. Одни поверили, большинство же отнеслось к нему недоверчиво. Римские евреи чванились весьма точным соблюдением Закона. В таком обществе Павел, конечно, не мог иметь большого успеха. Разошлись в большом несогласии; Павел, очень недовольный, цитировал слова Исайи, излюбленный текст христианских проповедников, относительно добровольного ослепления зачерствелых людей, которые закрывают глаза и затыкают уши, чтобы не видеть и не слышать правды. Он закончил, как говорят, своей обычной угрозой пойти к язычникам, которые лучше его примут, и дать им царство Божие, отвергаемое евреями.

Действительно, его апостольская миссия среди язычников увенчалась гораздо большим успехом. Его келья узника стала очагом пламенной проповеди. В течение двух лет, которые он здесь провел, он ни разу не встретил препятствий в этой деятельности своей. Возле него находились некоторые из его учеников, по крайней мере, тут были Тимофей и Аристарх. По-видимому, все друзья его жили при нем по очереди и разделяли с ним его узы. Успехи Евангельской проповеди были поразительны. Апостол совершал чудеса, ему приписывали силу совершать знамения в силу Духа Божия. Таким образом, время, проведенное Павлом в темнице, было более плодотворным, нежели его деятельность на свободе. Самые цепи его, которые он носил в претории и которые повсюду показывал с некоторым тщеславием, были уже как бы проповедью. Воодушевленные его примером и тем, как он переносил свое заточение, его ученики и другие римские христиане проповедовали с большой смелостью.

Сперва они не встречали никаких препятствий. Сама Кампанья и города у подножия Везувия получили, быть может, от Церкви в Пуццуоле семена христианства, которые нашли здесь все условия, необходимые для их произрастания, то есть, я хочу сказать, восприимчивую первоначальную еврейскую почву. Одержаны были удивительные победы. Целомудрие верующих было могущественной притягательной силой; именно эта черта привлекала к христианству многих римских дам; в хороших семьях действительно еще сохранялись по отношению к женщинам прочные традиции скромности и порядочности. Новая секта приобрела себе приверженцев даже в доме самого Нерона, быть может, среди евреев, столь многочисленных в низших рядах прислуги, среди тех рабов и вольноотпущенников, организовавшихся в коллегии, положение которых граничило с самым низменным и самым возвышенным, с самым что ни на есть блестящим и самым презренным. Некоторые темные указания позволяют думать, что Павел имел отношение к членам или вольноотпущенникам семьи Аннея. Во всяком случае, нет сомнения в том, что, начиная с этой эпохи, хорошо осведомленные люди уже ясно отличают евреев от христиан. Христианство представляется совершенно особым «суеверием», вышедшим из иудаизма, враждебным к своей матери и ненавистным для нее. В частности, Нерон был достаточно в курсе всего, что происходило, и со странным любопытством обо всем требовал отчета. Быть может, кто-либо из еврейских интриганов, которые его окружали, воспламенил его воображение Востоком и обещал ему Иерусалимское царство, составлявшее мечту последних часов его жизни, его последнюю галлюцинацию.

Нам не известны с точностью имена ни одного из членов Римской Церкви времен Нерона. Один документ сомнительной ценности перечисляет в качестве друзей Павла и Тимофея, Еввула, Пуда, Клавдию и того Лина, которого церковное предание впоследствии выставит преемником Петра в Римском епископстве. Точно так же мы не обладаем данными для определения числа верующих, даже в приблизительных цифрах.

По-видимому, все шло как нельзя лучше; но ожесточенная школа, поставившая себе задачей преследовать апостольство Павла хотя бы на краю света, не дремала. Мы уже видели, что эмиссары этих пламенных консерваторов следили за ним, что называется, по пятам, и видели, что апостол среди язычников оставлял за собой по тем морям, по которым он проезжал, длинный след ненависти, Павел, изображаемый в виде опасного человека, который учит вкушать жертвенное мясо и блудодействовать с язычницами, наперед намечен и обречен на общее преследование. Этому с трудом можно поверить, но сомневаться в этом нельзя, ибо это сообщает нам сам Павел. Даже в этот торжественный, решительный момент он все еще встречает перед собой низменные страсти. Противники его, члены той иудео-христианской школы, которую за последние десять лет он всюду встречал на своем пути, предприняли в виде меры противодействия ему в некотором роде контрпроповедь Евангелия. Завистливые, спорщики, крикливые, они искали случаев раздражать его, отягчать положение узника, возбуждать против него евреев, умалять заслуги его уз. Добрые отношения, любовь, уважение, которые ему оказывали другие, их громогласное заявление, что цепи апостола составляют славу и лучшую защиту Евангелия, утешали его во всех этих неприятностях. «Но что до этого?» — писал он около этого времени…

Как бы ни проповедовали Христа, притворно или искренно, я тому радуюсь и буду радоваться, ибо знаю, что это послужит мне в спасение по вашей молитве и содействием Духа Иисуса Христа, при уверенности и надежде моей, что я ни в чем посрамлен не буду, но при всяком дерзновении, и ныне, как и всегда, возвеличится Христос в теле моем, жизнью ли то, или смертью. Ибо для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение. Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то не знаю, что избрать. Влечет меня то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше, а оставаться во плоти нужнее для вас.

Это величие духа давало ему удивительную силу, уверенность, веселое настроение. «Но, — пишет он одной из своих Церквей, — если я и соделываюсь жертвой за жертву и служение веры вашей, то радуюсь и сорадуюсь всем вам; о сем самом и вы радуйтесь и сорадуйтесь мне». Впрочем, он охотно верил в свое оправдание и даже в то, что оно должно последовать в скором времени; он видел в нем торжество Евангелия и на нем строил новые планы. Правда, незаметно уже, чтобы мысли его были по-прежнему направлены на Запад. Он думает о Филиппийцах, о Колоссянах и мечтает удалиться к ним вплоть до дня пришествия Господа. Быть может, он ближе познакомился с латинским миром и понял, что вне Рима и Кампаньи, стран, которые благодаря сирийской иммиграции стали очень сходными с Грецией и Малой Азией, он всюду встретится с большими затруднениями, хотя бы ввиду языка. Быть может, он знал немного по-латыни, но во всяком случае слишком недостаточно для того, чтобы проповедовать с успехом. Еврейский и христианский прозелитизм в первом веке мало прививался в истинно латинских городах; он существовал в таких городах, как Рим, Пуццуола, где, благодаря постоянному прибытию восточных эмигрантов, был очень распространен греческий язык. Программа Павла была в достаточной мере выполнена; Евангелие было возвещено в обоих мирах; по образному выражению пророчеств, оно достигло края земли, было возвещено всем нациям поднебесной. Мечты Павла заключались теперь в возможности свободно проповедовать в Риме, затем в том, чтобы возвратиться к своим церквам в Македонии и Азии и вместе с ними спокойно ожидать в молитве и экстазе пришествия Христа.

В общем, в жизни апостола было мало таких счастливых лет, как эти. От времени до времени он получал большое утешение; ему нечего было опасаться недоброжелательных евреев. Бедная комнатка узника была центром изумительной деятельности. Безумства светского Рима, его зрелища, скандалы, преступления, гнусности Тигеллина, мужество Тразеа, ужасная судьба добродетельной Октавии, смерть Палласа — все это мало коснулось наших благочестивых иллюминатов. Образ этого мира преходящ, говорили они. Картина великого божественного будущего заставляла их закрывать глаза на запятнанную кровью грязь, которую они попирали ногами. Действительно, предсказание Иисуса исполнялось. Среди мрака, в котором царствует Сатана, среди плача и скрежета зубов образовался маленький рай для избранных. Они живут здесь в своем замкнутом мире, внутри облеченном светом и лазурью, как в царстве Божием. Но за пределами его какой ад!.. Боже, как ужасно жить в этом царстве Зверя, где червь не умирает, огонь не угасает!

Величайшим из радостных моментов этой эпохи жизни было для Павла прибытие посольства от его милой Церкви Филиппийской, первой из основанных им в Европе; там он оставил столько преданных друзей. Богатая Лидия, которую он называл «своей истинной супругой», не забывала его. Присланный Церковью Епафродит доставил ему некоторую сумму денег, в которых апостол сильно нуждался ввиду издержек, вызванных его новым положением. Павел, всегда делавший исключения для Филиппийской Церкви и принимавший от нее то, чем он не хотел бы обязываться никакой другой, с радостью принял и этот дар. Новости, привезенные послом, были превосходные. Ничто не смущало мира в этой Церкви, если не считать некоторых мелких столкновений между диакониссами Еводией и Синтихией. Притеснения, вызванные некоторыми недобродетельными людьми и окончившиеся заключением под стражу нескольких лиц, послужили только поводом для верующих выказать свою терпеливость. Ересь иудео-христиан, требование подвергаться обрезанию тоже не коснулись этой Церкви. Несколько дурных примеров, которые показали светские, чувственные христиане и о которых апостол говорит со слезами, по-видимому, имели место среди членов не этой Церкви. Епафродит оставался некоторое время с Павлом, причем заболел и едва не умер; болезнь его была результатом его преданности. Страстное желание вернуться в Филиппы охватило этого превосходного человека; он пытался сам положить конец беспокойству, которое испытывали его подруги. Со своей стороны и Павел, желая как можно скорее положить конец страхам этих благочестивых женщин, поспешил отпустить его, передав через него Филиппийцам письмо, полное нежности, написанное рукой Тимофея. Никогда он не находил таких нежных выражений для того, чтобы передать этим добрым и чистым Церквам всю ту любовь, какую он к ним питал в своем сердце.

Он поздравляет их не только с тем, что они верят в Христа, но и с тем, что они страдают за него. Те из братий, которые находятся в тюрьме, должны гордиться тем, что переносят то же, что некогда на их Глазах переносил их апостол и чему, как им было известно, он и в данный момент подвергается. Они — словно кучка избранных детей Божиих среди развращенной расы, словно светочи среди мрака. Он утверждает их против примера менее совершенных христиан, т. е. тех, кто не отрешился от всех еврейских предрассудков. К апостолам обрезания он относится с величайшей суровостью.

Берегитесь псов, берегитесь злых делателей, берегитесь обрезания, потому что обрезание — мы, служащие Богу духом и хвалящиеся Христом Иисусом и не на плоть надеющиеся, хотя я могу надеяться и на плоть. Если кто другой думает надеяться на плоть, то более я, обрезанный в восьмой день, из рода Израилем, колена Вениаминова, Еврей от Евреев, по учению фарисей, по ревности гонитель Церкви Божией, по правде законной — непорочный. Но что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел нищетой. Да и все почитаю нищетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа и найтись в Нем со своею праведностью, которая от закона, но с тою, которая чрез веру во Христа, с праведностью от Бога по вере; чтобы познать Его в силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресения мертвых. Говорю так не потому, чтобы я уже достиг или усовершился; но стремлюсь, не достигну ли и я, как достиг меня Христос Иисус. Братия, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести высшего звания Божия во Христе Иисусе. Итак, кто из нас совершен, так должен мыслить.

И далее он прибавляет:

Наше же жительство на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя Господа нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному Телу Его, силою, которою он действует и покоряет Себе все. Итак, братия мои возлюбленные и вожделенные, радость и венец мой, стойте там в Господе, возлюбленные.

В особенности он увещевал их жить в согласии и послушании. Тот образ жизни, который он им указал, тот способ — исповедовать христианство, пример которого они видели у него, хороши; но, впрочем, каждый верующий имеет собственное откровение, свое личное вдохновение, которое тоже исходит от Бога. Он просит «свою истинную супругу» (Лидию) примирить Еводию и Синтихию, прийти к ним на помощь, помогать в их трудах по служению бедным. Он желает, чтобы все радовались: «Господь близко». Благодарность его за деньги, присланные ему богатыми Филиппийцами, представляет собой образец благоволения и живой набожности:

Я весьма возрадовался в Господе, что вы уже вновь начали заботиться о мне; вы и прежде заботились, но вам не благоприятствовали обстоятельства. Говорю это не потому, что нуждаюсь, ибо я научился быть довольным тем, что у меня есть: умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем, насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии и в недостатке; все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе. Впрочем, вы хорошо поступили, принявши участие в моей скорби. Вы знаете, Филиппинцы, что в начале благовествования, когда я вышел из Македонии, ни одна Церковь не оказала мне участия подаянием и принятием, кроме вас одних; вы и в Фессалонику и раз и два присылали мне на нужду. Говорю это не потому, чтобы я искал даяния; но ищу плода, умножающегося в пользу вашу. Я получил все и избыточествую; я доволен, получив от Епафродита посланное вами, как благовонное курение, жертву приятную, благоугодную Богу.

Он рекомендует уничижение, которое побуждает нас смотреть на других, как на высших по сравнению с самим собой, и милосердие, которое заставляет, по примеру Иисуса, думать о других больше, чем о себе. Иисус вмещал в себе всю силу божественности; он мог в течение своей земной жизни показать себя во всем блеске своей божественности, но тогда весь смысл искупления был бы нарушен. Он и отказался от своей присущей ему славы, чтобы принять внешность раба. Мир видел его в образе человека; если смотреть только на наружность, то его можно было бы принять за человека. «Он уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став, как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца». Мы видим, что в познавании Павла Иисус с часу на час возвеличивался. Если Павел еще не допускает полного его равенства с Богом Отцом, то все же он верит в его божественность и изображает всю его земную жизнь в виде выполнения божественного плана, осуществленного путем воплощения. Тюрьма производила на него действие, какое она обыкновенно производит на людей с сильной душой. Она экзальтировала его и вызывала в его мыслях резкие и глубокие перевороты. Спустя короткое время после отправки послания к Филиппийцам он отослал к ним Тимофея, чтобы осведомиться об их состоянии и передать им его новые инструкции.

Тимофей должен был вернуться скоро. Лука также, по-видимому, около этого времени отлучался на короткий срок.

 

Глава II

ПЕТР В РИМЕ

Цепи Павла, его вступление в Рим, по христианским понятиям подобное торжеству, преимущества, которые он извлекал из своего пребывания в столице мира, не давали покоя иерусалимской партии. Для нее Павел был как бы возбуждающим средством, деятельным соревнователем, против которого роптали, но которому тем не менее стремились подражать. Особенно Петр, всегда колебавшийся по отношению к своему смелому собрату между горячим личным восхищением и той ролью, которую ему навязывали окружающие, Петр, говорю я, в своей жизни проходивший также в многочисленных испытаниях, всегда подражал Павлу, издали следил за его путешествиями, занимал после него твердые позиции, которые могли обеспечить успех общему делу. Вероятно, именно по примеру Павла он поселился около 54 года в Антиохии. Точно так же слух о прибытии в Рим Павла, распространившийся во второй половине 61 года по Иудее и Сирии, мог внушить ему мысль о путешествии на Запад.

По-видимому, он явился с целым апостольским обществом. Прежде всего за ним обыкновенно следовал его переводчик Иоанн-Марк, которого он называл «своим сыном». Мы уже не раз замечали, что апостол Иоанн также большей частью сопровождал Петра. Некоторые указания позволяют думать, что Варнава также участвовал в этом путешествии. Наконец, не исключается возможность, что и Симон из Гиттона, со своей стороны, тоже переехал в столицу мира, привлеченный некоторого рода обаянием, которое производил этот город на всех вождей сект, шарлатанов, чародеев и чудотворцев. Путешествие в Италию у евреев было самым обычным делом. Историк Иосиф прибыл в Рим в 62 или 63 году с целью добиться освобождения еврейских священников, людей самой святой жизни, которые из опасения вкусить чего-либо нечистого жили на этой чужбине исключительно орехами и смоквами; они были отправлены сюда Феликсом, чтобы дать отчет в неведомом оскорблении величества. Кто были эти священники? Была ли какая-либо связь между их делом и делом Петра и Павла? Недостаток исторических данных оставляет все эти пункты под большими сомнениями. Даже самый факт, на котором современные католики основывают здание своей веры, далеко не установлен с точностью. Тем не менее мы думаем, что «Деяния Петра» в том виде, как они рассказаны евионитами, имеют баснословный характер лишь в отношении подробностей. Основная идея этих Деяний: Петр, странствующий по свету по следам Симона Волхва, чтобы опровергать его, благовествующий истинное Евангелие, которое должно опровергнуть Евангелие обманщика, «преследующий его, как свет следует за потемками, знание за невежеством, выздоровление за заболеванием», — эта идея верна, если на место имени Симона поставить имя Павла и вместо жестокой ненависти, которую евиониты всегда выражали к апостолу язычников, представить себе простое принципиальное несогласие между двумя апостолами, нисколько не исключающее ни взаимной симпатии, ни объединения на основном пункте, ни любви к Иисусу. Мы охотно допускаем, что в этом путешествии, предпринятом старым галилейским учеником, чтобы пройти по следам Павла, Петр, идя за ним по пятам, побывал в Коринфе, где у него и до посещения существовала значительная партия приверженцев, и здесь значительно прибавил силы иудео-христианам, так что впоследствии Коринфская Церковь могла приписывать свое основание обоим апостолам и утверждать, будто Петр и Павел были в Коринфе одновременно и отсюда вместе отправились в Рим принять мученическую кончину.

Каковы были отношения между апостолами в Риме? Некоторые данные позволяют думать, что отношения были добрыми. Вскоре мы увидим, что Марк, секретарь Петра, отправится в Азию с поручением своего господина и рекомендацией от Павла, сверх того, послание, которое приписывается Петру и подлинность которого установлена весьма точно, представляет множество заимствований из посланий Павла. Нужно установить во всей этой истории два факта: во-первых, что между основателями христианства существовали глубокие несогласия (гораздо более глубокие, нежели все несогласия, послужившие исходной точкой каких-либо расколов в дальнейшей истории Церкви) и что форма полемики между ними, соответственно нравам людей из народа, была до крайности резкой, и во-вторых, что еще при жизни этих враждующих братьев, прежде нежели произошло великое примирение, которое Церковь необходимо должна была сделать между ними после их смерти, их объединяла одна высшая идея. Это явление нередко наблюдалось в религиозных движениях. При оценке этих прений надо также очень считаться с характером евреев, живых и восприимчивых, склонных к злоупотреблению языком. В этих маленьких благочестивых кружках ссоры и примирения происходили беспрестанно; члены их перебрасывались резкими словами и тем не менее любили друг друга. Партия Петра, партия Павла, такие разделения на группы вели за собой не больше последствий, нежели разделения на фракции в нынешней позитивистской Церкви. Павел прекрасно выразился по этому поводу: «Благодарение Богу, что вы, бывшие прежде рабами греха, от сердца стали послушны тому образу учения, которому предали себя»; превосходное правило, но Римская Церковь впоследствии не очень-то ему следовала. Достаточно было обратиться к Иисусу; вероисповедные различия, если так можно выразиться, были просто вопросом независимого происхождения личных заслуг верующего.

Тем не менее остается один важный факт, заставляющий думать, что между обоими апостолами не устанавливалось хороших отношений; а именно, в воспоминаниях следующего поколения Петр и Павел являются главами противоположных партий, существовавших в недрах Церкви, а автор Апокалипсиса на другой же день после смерти апостолов, по крайней мере, на другой же день после кончины Петра, стал относиться с наибольшей из всех иудео-христиан ненавистью к Павлу. Павел считал себя главой обращенных язычников всюду, где таковые были; таково было его толкование антиохийского договора; иудео-христиане понимали его, очевидно, иначе. Возможно, что эта последняя партия, которая всегда была очень сильна в Риме, извлекла из прибытия Петра еще способ усилить свой перевес. Петр стал ее главой и главой Римской Церкви. Высокий же престиж Рима придавал этому сану высшее значение. В роли этого необыкновенного города видели нечто провиденциальное. Вследствие реакции, которая происходила против Павла, Петр, в силу некоторой оппозиции, все более и более становился главою апостолов. В умах, которые легко возбуждаются, сближения понятий происходят довольно быстро. Глава апостолов в столице вселенной! Что может быть красноречивее? Таким образом, уже складывалась великая ассоциация идей, которой суждено было в течение тысячи лет господствовать над судьбами человечества. Петр и Рим стали неразлучными; Риму предназначено сделаться столицей латинского христианства; легенда о Петре как первом папе наперед уже готова; но потребуется еще четыре или пять веков, чтобы все это выяснилось. Во всяком случае, Рим, конечно, и не подозревал в тот день, когда Петр вступил в него, что Этот день предопределяет всю его будущность и что бедный сириец, входивший в черту города, вступает во владение им навеки.

Положение духовное, социальное и политическое со дня на день становилось все серьезнее. Только и речи было, что о знамениях и бедствиях; христиане были этим возбуждены более, чем кто-либо; идея, что Сатана есть бог этого мира, все сильнее у них укоренялась. Зрелища в их глазах носили демонический характер. Правда, они их никогда не посещали, но слыхали о них от людей из народа. Особенно поразил их воображение некий новый Икар, утверждавший, будто он может летать, и во время своего представления в деревянном цирке на Марсовом поле свалившийся прямо в ложу самого Нерона, обрызгав его при этом своей кровью; это происшествие послужило поводом для одной из их легенд. Преступность Рима доходила до крайних пределов; секта уже приняла в обыкновение, частью ради предосторожности от полиции, частью из склонности к мистике, называть этот город не иначе как Вавилоном. Евреи вообще имели привычку называть современные явления символическими именами собственными, заимствованными из их древней священной литературы.

Эта плохо скрываемая антипатия к миру, который им был непонятен, становилась характерным признаком христиан. Их доктрину резюмировали словами: «Ненависть к роду человеческому». Их угрюмая внешность была оскорблением «счастливому веку»; верование в конец мира противоречило официальному оптимизму, согласно которому все, напротив, возрождалось. Признаки отвращения, которые они выражали, проходя мимо храмов, внушали подозрение, будто они замышляют их сжечь. Но эти старые святилища римской религии были для патриотов крайне дороги; поносить их — это значило поносить Эвандра, Нуму, предков народа римского, трофеи его побед. Христианам приписывали всяческие злодеяния; культ их прослыл мрачным, зловещим для империи суеверием; на их счет ходили тысячи свирепых и позорных басен; самые просвещенные люди верили этому и смотрели на людей, которых предавали таким образом их ненависти, как на негодяев, способных на всякие преступления.

Новые сектанты приобретали приверженцев разве только среди низших слоев населения; люди благовоспитанные избегали произносить их название и чуть не извинялись, когда были вынуждены к этому; но среди народа секта пользовалась необычайным успехом; словно наводнение, на минуту сдержанное запрудой, затопляло все вокруг. Римская Церковь составляла уже целый народ. О ней начинали серьезно говорить при дворе и в городе; успехи ее в течение некоторого времени были злобой дня. Консерваторы с некоторого рода ужасом думали о той клоаке нечистот, какой они себе представляли низшие слои римского населения; они с гневом говорили об этих не поддающихся искоренению сорных травах, которые вечно приходится полоть и которые вечно вновь поднимаются.

Что касается зложелательной части населения, то она мечтала о злодеяниях, которых невозможно приписывать христианам. Их считали ответственными за все общественные бедствия. Их обвиняли в том, что они будто бы проповедуют восстание против императора и пытаются возмутить рабов. Христианин начинал занимать в общественном мнении то же место, что еврей в средние века, роль козла отпущения во всех бедствиях, человека постоянно злоумышляющего, отравителя колодцев, похитителя детей, которых он пожирает, поджигателя. Если совершалось какое-нибудь преступление, достаточно было самого легкого подозрения, чтобы христианина хватали и подвергали пытке. Для ареста зачастую достаточно было одного имени христианина. Когда христиане уходили подальше от языческих жертвоприношений, их осыпали бранью. На самом деле эра гонений уже началась; с этих пор она и продолжалась с короткими перерывами до Константина. За тридцать лет, протекших от начала христианской проповеди, одни только евреи преследовали дело Иисуса; римляне защищали христиан от евреев; теперь в свою очередь римляне начали преследовать христиан. Эта ненависть и эти ужасы распространялись из столицы по провинциям и везде вызывали вопиющие несправедливости. К этому присоединялись жестокие насмешки: стены домов, в которых собирались христиане, были покрыты карикатурами и оскорбительными или грязными надписями, направленными против братий и сестер. Быть может, уже в это время была усвоена манера изображать Иисуса в виде человека с ослиной головой.

Ныне никто, конечно, не сомневается в том, что все эти обвинения в преступлениях и бесстыдстве были чистейшей клеветой; тысячи оснований заставляют даже думать, что вожди христианской Церкви не подавали ни малейшего повода для злой воли, которая в ближайшем времени должна была навлечь на них такие жестокие насилия. Все главари партий, на которые делилось христианское общество, были согласны между собой по вопросу о позиции, какую надлежало сохранять по отношению к римским должностным лицам. Конечно, в глубине души можно было смотреть на этих чиновников как на агентов Сатаны, ибо они покровительствовали идолопоклонству и были опорой мира, преданного Сатане; но на практике братия относились к ним с полным почтением. Одна евионитская фракция разделяла экзальтированные чувства зилотов и других фанатиков Иудеи. В отношении политическом апостолы представляются нам истинными консерваторами и легитимистами. Они не только далеки от мысли побуждать раба к мятежу, но требуют, чтобы раб подчинялся господину, даже самому несправедливому и суровому, как самому Иисусу Христу, и не только по необходимости, чтобы избежать кары, но сознательно, ибо того хочет Бог. За господином стоит сам Бог. Рабство настолько не представлялось противоестественным, что христиане сами имели рабов и притом христиан же. Мы знаем, что Павел сам боролся с наклонностью к политическим восстаниям, обнаружившейся около 57 года, проповедовал верующим в Риме и, без сомнения, в других Церквах подчинение властям, какого бы они ни были происхождения, установлял принцип, что и жандарм есть исполнитель воли Божией и что только злые люди его боятся. Со своей стороны Петр был тоже самым смирным человеком: мы вскоре увидим, что учение о подчинении властям проповедуется от его имени почти в тех же выражениях, как и у Павла. Церковь, сделавшаяся впоследствии приверженной Иоанну, разделяла те же чувства относительно божественного происхождения власти. Величайшим из опасений главарей было, как бы кто-либо из верующих не был замешан в скверное дело, которое могло бы повредить репутации всей Церкви. В этот момент своей жизни апостолы были крайне благоразумны даже в своих словах. Несколько несчастных, подвергнутых пытке, несколько рабов, наказанных бичеванием, позволили себе наносить оскорбления, называя своих господ идолопоклонниками, угрожая им гневом Божиим. Другие в избытке ревности громко ораторствовали против язычников и упрекали их за их пороки; братья, более рассудительные, остроумно называли их «епископами» или «блюстителями тех, кто стоит вне Церкви». На долю их выпадали жестокие неприятности; но мудрые правители общин не только не поощряли их, но ясно выражались, что с ними поступлено по их заслугам.

Всякого рода интриги, сущность которых мы не можем разбирать за недостатком документов, со своей стороны, отягчали положение христиан. Евреи имели большую силу у императора и Поппеи. «Математики», т. е. гадатели, и, между прочим, некий Бальбил Ефесский окружали императора и под предлогом исполнения обязанностей своего ремесла, которое заключалось в предотвращении бедствий и дурных предзнаменований, давали ему жестокие советы. Быть может, легенда, причисляющая к этому штату колдунов Симона Волхва, ни на чем не основана? Без сомнения, это возможно, но, может быть, было и наоборот. Автор Апокалипсиса сильно интересуется каким-то «Лжепророком», которого он изображает пособником Нерона, чудотворцем, умеющим низводить огонь с небес, оживлять статуи и заставлять их говорить, отмечающим людей печатью Зверя. Быть может, здесь речь идет именно о Бальбиле; надо, однако, заметить, что чудеса, приписываемые Апокалипсисом Лжепророку, имеют большое сходство с проделками, которые, по легенде, совершал Симон. Эмблема агнца-дракона, под которой в той же книге разумеется Лжепророк, равным образом больше подходит к Лже-Мессии, каким был Симон Волхв, нежели к простому колдуну. С другой стороны, легенда Симона, низвергнутого с неба, имеет некоторую аналогию с происшествием в цирке при Нероне, когда в ложу его упал актер, игравший роль Икара. Усвоенная автором Апокалипсиса манера выражаться загадками вносит много темноты во все эти события, но можно безошибочно искать в каждой строке этой книги намеки на анекдотические подробности царствования Нерона.

Никогда еще христианское сознание не было таким подавленным, таким задыхающимся, как в этот момент. Положение все признавали временным и предвидели ему скорый конец. Ежедневно ожидали торжественного пришествия. «Оно приближается!.. Еще один час!.. Час близок!..» — эти слова повторяли друг другу ежеминутно. Дух мученичества, мысль, что мученик прославляет Христа своей смертью и что эта смерть есть победа, уже получили общее распространение. С другой стороны, для язычника христианин был мясом, естественно обреченным на муки. В эту эпоху большим успехом пользовалась драма под названием Laureolus, где главное действующее лицо, нечто вроде плута Тартюфа, на сцене подвергается распятию под гром аплодисментов зрителей, а затем отдается на съедение медведю. Драма ставилась раньше введения христианства в Риме; представления ее встречаются еще с 44 года, но, по-видимому, из нее сделали применение к христианским мучениям; поводом для такого рода намеков могло служить то обстоятельство, что имя главного действующего лица в драме Laureolus было Стефан.

 

Глава III

ПОЛОЖЕНИЕ ЦЕРКВЕЙ В ИУДЕЕ. СМЕРТЬ ИАКОВА

Злобное отношение к христианской Церкви в Риме и, быть может, также в Малой Азии и Греции давало себя чувствовать и в Иудее, но здесь гонения на христиан имели другие причины. Здесь богатые саддукеи, храмовая аристократия, ожесточались против добродетельных бедняков и проклинали имя «христиан». В эпоху, о которой идет речь, распространилось послание Иакова, «раба Бога и Господа Иисуса Христа», обращенное к «двенадцати коленам, находящимся в рассеянии». Это послание представляет собой один из прекраснейших образчиков первоначальной христианской литературы, напоминая то Евангелие, то кроткую и успокоительную мудрость Екклесиаста. Подлинность подобных произведений, ввиду массы циркулировавших лжеапостольских посланий, всегда подвержена сомнению. Быть может, иудео-христианская партия, привыкшая распоряжаться авторитетом Иакова по своему усмотрению, приписала ему это воззвание, в котором чувствуется желание дать отпор новаторам. Конечно, если Иаков и принимал в этом какое-либо участие, то не он был редактором этого послания. Сомнительно, чтобы он знал греческий язык; его родным языком был сирийский; послание же Иакова одно из лучших по языку произведений в Новом Завете; оно написано чистым, почти классическим греческим языком. За исключением этого, все произведение вполне отвечает характеру Иакова. Автор его — очевидно, еврейский раввин; он крепко держится закона; для обозначения собрания верующих он пользуется словом «синагога»; он — противник Павла: по тону своему его послание походит на синоптические Евангелия, которые, как мы это увидим ниже, вышли именно из христианской семьи, имевшей Иакова своим главой. И тем не менее имя Христа упоминается в нем едва три или четыре раза, в качестве просто Мессии, без всяких честолюбивых гипотез, которые вокруг него нагромождало пылкое воображение Павла.

Иаков, или тот еврейский моралист, который прикрывается его авторитетом, прежде всего вводит нас в небольшой кружок преследуемых. Испытания почитаются счастьем, ибо когда вера подвергается испытанию, то в результате вырабатывается терпение; терпение есть верх добродетели, и человек, перенесший испытание, получит венец жизни. Больше же всего наш учитель занят разницей между богатым и бедным. Вероятно, в иерусалимской общине происходило соперничество между братьями, которым судьба благоприятствовала, и более обездоленными. Эти последние жаловались на жестокость богачей, на их гордость и сетовали на них.

Да хвалится брат униженный высотой своей, а богатый — унижением своим, потому что он прейдет, как цвет на траве… Братья мои!.. Имейте веру в Иисуса Христа нашего Господа славы не взирая на лица. Ибо если в собрание ваше войдет человек с золотым перстнем, в богатой одежде, войдет же и бедный в скудной одежде, и вы, смотря на одетого в богатую одежду, скажете ему: «тебе хорошо сесть здесь», а бедному скажете: «ты стань там, или садись здесь, у ног моих», — то не пересуживаете ли вы в себе и не становитесь ли судьями с худыми мыслями? Послушайте, братия мои возлюбленные, не бедных ли мира сего избрал Бог быть Богатыми верою и наследниками Царствия, которое Он обещал любящим Его? а вы презрели бедного. Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?..

Действительно, гордость, разврат, зверство, роскошь богатых саддукеев достигли крайних пределов. Женщины покупали у Агриппы II первосвященничество на вес золота. Марфа, дочь Воэта, жена одного из подобных симонийцев, когда являлась присутствовать при служении своего мужа, приказывала устилать коврами весь путь от своего дома до святилища. Сан первосвященника уронил свое значение до невероятной степени. Эти светские священники стыдились того, что было наиболее святого в их обязанностях. Обряды жертвоприношений сделались отвратительными для людей утонченных, вынужденных по долгу службы заниматься делом мясника и живодера!

Многие заказывали себе шелковые перчатки, чтобы не повредить кожи своих рук прикосновением к жертвенным животным. Все талмудистское предание, согласное в этом пункте с Евангелиями и с посланием Иакова, изображает нам священников последних лет до разрушения храма жадными, преданными роскоши, грубыми в обращении с простым народом. В Талмуде находится баснословный список всего необходимого для содержания кухни первосвященника; это превосходит всякое вероятие, но рисует преобладающее мнение. «Четыре вопля исходили из притворов храма», — говорится в одном предании. Первый: «Прочь отсюда, потомки Илии; вы пачкаете храм Вечного!»; второй: «Прочь отсюда, Иссахар Кафар-Баркаи, уважающий только самого себя и оскорбляющий жертвы, посвященные Богу» (это относилось к тому жрецу, который при богослужении обертывал руки в шелк); третий: «Откройтесь двери! Впустите Измаила, сына Фаби, ученика Пинехаса, чтобы он мог исполнить обязанности первосвященника»; четвертый: «Откройтесь, двери! Впустите Иоанна, сына Неведеева, ученика обжор, чтобы он подавился жертвами!». Сохранилось до нашего времени нечто вроде песни или, скорей, проклятий против семей священников, которые около этого времени были в большом ходу на улицах Иерусалима:

Они первосвященники, сыновья их казнохранители, их зятья пристава, а их холопы бьют нас палками.

Борьба между этими разбогатевшими жрецами, дружившими с римлянами и заимствовавшими от них в своей личной и семейной жизни привычки роскоши, и бедными священниками, которых поддерживал народ, таким образом началась. Каждый день происходили кровавые сцены. Бесстыдство и дерзость первосвященнических родов доходили до того, что они посылали своих людей собирать десятину, принадлежавшую высшему духовенству; тех, кто отказывался платить, били; бедные священники жили в нищете. Представьте себе чувства набожного человека, еврейского демократа, избалованного обетования ми всех пророков, с которым дурно обращаются в его храме (его доме!) дерзкие холопы неверующих эпикурейцев-жрецов! Христиане, группировавшиеся вокруг Иакова, стояли на стороне этих обиженных, которые, вероятно, как и они, были людьми святой жизни (хасидим) и пользовались популярностью. Нищенство сделалось как бы добродетелью и признаком патриотизма. Богатые классы дружили с римлянами, и, по правде сказать, богатство было в руках римлян и его нельзя было достигнуть без некоторого рода отступничества и измены. Таким образом, ненависть к богатым была признаком благочестия. Будучи вынужденным работать на постройках Иродов, чтобы не умереть с голоду, и видя в этих сооружениях только пышную выставку их чванства, хасидимы считали себя жертвами неверных. «Бедный» стало синонимом «святого».

Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельствовать против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровища на последние дни. Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания. Вы осудили, убили праведника; он не противился вам.

В этих любопытных строках уже чувствуется брожение духа социальных революций, которым спустя немного лет предстояло обагрить кровью весь Иерусалим. Нище с такой силой не выражалось то чувство отвращения к свету, которое составляло душу первоначального христианства. «Хранить себя неоскверненным от мира» — вот высший принцип. «Кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу». Всякое желание есть суета, иллюзия. Конец так близок! К чему жаловаться друг на друга? К чему заводить тяжбы? Истинный судья идет, он уже у дверей.

Теперь послушайте вы, говорящие: «сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль; вы, которые не знаете, что случится завтра; ибо что такое жизнь наша? Царь, являющийся на малое время, а потом исчезающий. Вместо того, чтобы вам говорить: если угодно будет Господу или живы будем, то сделаем то или другое».

Когда он говорит о смирении, терпении, милосердии, об экзальтации униженных, о радости, которая заключается в слезах, то представляется, что Иаков хорошо запомнил собственные слова Иисуса. Но тем не менее, чувствуется, что он сильно держится Закона. Почти целая глава его послания посвящена предостережению верующих против учения Павла о бесполезности дел и о спасении верой. Одна фраза Иакова (11,24) представляет непосредственное отрицание фразы из послания к Римлянам (111,28). В противоположность апостолу язычников (поел, к Римлянам, IY, I и сл.), что Авраам достиг спасения путем дел, что вера без дел мертва. Веру имеют и демоны, но, очевидно, они ею не спасутся. Тут, выходя из своей обычной умеренности, Иаков обзывает своего противника «человеком неосновательным». В одном или двух местах можно заметить отдаленный намек на прения, которые уже разделяли Церковь в то время и которые несколько веков спустя наполнят собой историю христианского богословия.

Дух высокого благочестия и трогательного милосердия одушевлял эту Церковь святых людей. «Чистое и непорочное благочестие перед Богом и Отцом, — говорит Иаков, — есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях». Власть давать больным исцеление при помощи помазания елеем рассматривалась как право, общее всем верующим; даже неверующие видели в этом способе лечения специальный дар христиан. Старейшины, по общему мнению, обладали им еще в высшей степени и, таким образом, обратились в некоторого рода духовных врачей. Иаков придает этой сверхъестественной медицине особенно важное значение. Этим положена была основа почти всем католическим таинствам. Исповедование грехов, уже издавна практиковавшееся у евреев, рассматривалось как прекрасное средство прощения и исцеления, два понятия, неразлучные в верованиях той эпохи.

Злостраждет ли кто из вас? пусть молится; весел ли кто, пусть поет псалмы. Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазавши его елеем во имя Господне, — и молитва веры исцелит болящего и восставит его Господь; и если он сделал грехи, простится ему. Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы исцелиться; много может усиленная молитва праведного.

Апокрифические апокалипсисы, в которых с такой силой выражались религиозные страсти народа, жадно воспринимались в этой маленькой группе экзальтированных евреев, или даже скорей нарождались возле нее, почти в самых ее недрах, так что ткани этих странных произведений и писаний Нового Завета часто бывает очень трудно отличить одну от другой. Этого рода памфлеты вчерашнего происхождения принимались действительно за настоящие слова Еноха, Варуха, Моисея. Распространялись самые странные верования, почерпнутые главным образом из книг Еноха, насчет ада, мятежных ангелов, провинившихся гигантов, навлекших всемирный потоп. Во всех этих баснях были ясные намеки на события той эпохи. Кто эти предвидящий Ной, благочестивый Енох, постоянно предсказывающие потоп безумцам, которые тем временем едят, пьют, вступают в браки, собирают богатства, как не ясновидцы последних дней, тщетно предупреждающие легкомысленных современников, не желающих допустить мысли, что приближается конец мира? К легенде Иисуса присоединилась целая ветвь, нечто вроде периода подпольной жизни. Ставится вопрос, что он делал в течение трех дней, проведенных в могиле. Общим желаниям соответствовало предположение, будто в это время Он вел борьбу со смертью, спускался в адские темницы, где были заключены души мятежных и неверующих, что он проповедовал теням и демонам и подготовил их освобождение. Такая концепция была необходима для того, чтобы Иисус оказался всеобщим спасителем в полном смысле этого слова: Св. Павел в своих последних посланиях также принимал ее. Однако эти фикции не нашли себе места в рамке синоптических Евангелий, без сомнения, потому что рамка эта была уже установлена в то время, как народились эти легенды. Они и остались, так сказать, в воздухе, вне евангельских текстов, и вылились в определенную форму значительно позднее в апокрифическом произведении, получившем название «Евангелие от Никодима».

Работа по преимуществу христианского сознания совершалась, однако, в тиши в Иудее и в соседних странах. Синоптические Евангелия создавались стих за стихом, подобно тому, как живой организм мало-помалу совершенствуется и под влиянием таинственной внутренней причины достигает полнейшего единства. В тот момент, до которого мы теперь дошли, существовал ли уже какой-либо писанный текст о деяниях и словах Иисуса? И если речь идет об апостоле Матфее, то составил ли он уже свою редакцию поучений Господа на еврейском языке? Изложил ли письменно свои заметки о жизни Иисуса Марк или тот, кто принял его имя? В этом можно сомневаться. В частности, у Павла наверное не было в руках ни одного из сочинений, содержавших собственные слова Иисуса. Имел ли он в своем распоряжении, по крайней мере, устное предание об этих словах, основанное на воспоминаниях? Такого характера предание у него замечается относительно Тайной Вечери, быть может, также о Страстях и до известной степени о Воскресении, но не о притчах и не о Сентенциях. В его глазах Иисус — жертва искупления, сверхчеловеческое существо, воскресший из мертвых, но не моралист. Он цитирует слова Иисуса в неопределенных выражениях, и цитаты эти не имеют никакого отношения к поучениям, которые вложены синоптическими Евангелиями в уста Иисуса. Прочие апостольские послания, равно как и послания Павла, также не дают основания предполагать, чтобы существовала в то время какая-либо из этого рода редакция слов Иисуса.

Из этого, по-видимому, вытекает, что некоторые рассказы, как, например, о Тайной Вечере, Страстях и Воскресении, были заучены наизусть в выражениях, допускавших лишь немного вариантов. План синоптических Евангелий был, вероятно, уже предрешен, но при жизни апостолов книги с претензией на точное установление предания, единственными хранителями которого они себя считали, не имели никаких шансов на то, чтобы их приняли. Сверх того, какая надобность письменно излагать жизнь Иисуса? Ведь он скоро вернется. Мир накануне своей кончины не нуждается в новых книгах. Вот когда свидетели-очевидцы перемрут, тогда вопрос об упрочении на бумаге образа, который со дня на день бледнеет, получит капитальное значение. В этом отношении на стороне Церквей Иудеи и соседних стран было огромное преимущество. Знакомство с речами Иисуса здесь было более полным и более распространенным, нежели где-либо. В этом отношении замечается разница между посланием Иакова и посланиями Павла. Небольшое послание Павла все проникнуто некоторого рода евангельским благоуханием: в нем как бы слышится местами непосредственный отголосок слов Иисуса; чувства галилейской жизни в нем снова передаются с необыкновенной живостью.

У нас нет никаких исторических данных о миссиях, которые были отправляемы непосредственно Иерусалимской Церковью. По самым своим принципам эта Церковь не должна была отличаться наклонностью к пропаганде. Вообще евионитских и иудео-христианских миссий было мало. Узкий дух евионима допускал лишь миссионеров из числа обрезанных. Как можно судить по картине, которую нам дают произведения II века, правда, навлекающие на себя подозрение в смысле преувеличенности, но верные иерусалимскому духу, всякий иудео-христианский проповедник находился в некоторого рода подозрении; в нем желали увериться; на него налагали искус, послушание в течение шести лет; все бумаги его должны были быть в порядке; от него требовалось нечто вроде письменного изложения его вероисповедания, согласно с вероучением иерусалимских апостолов. Подобные пути были абсолютной помехой плодотворной апостольской деятельности; при таких условиях проповедь христианства никогда бы не состоялась. И посланные Иакова, нам кажется, заняты больше ниспровержением организаций, основанных Павлом, нежели созданием таковых за свой счет. Правда, Церкви Вифинии, Понта, Каппадокии, возникшие в эту эпоху наряду с Церквами Азии и Галатии, были основаны не Павлом; но не более вероятным представляется, чтобы они были делом рук Иакова и Петра; без сомнения, они были обязаны своим происхождением той анонимной проповеди верующих, которая была наиболее действительной. Наоборот, мы предполагаем, что в Ватании, Гауране, Декаполисе и вообще во всей области к востоку от Иордана, которой вскоре предстояло сделаться центром и оплотом иудео-христианства, Евангелие благовествовалось приверженцами Иерусалимской Церкви. Но в этом направлении проповедь скоро достигла пределов распространения римской власти. Аравийские же страны отнюдь не представляли удобной почвы для новой проповеди, и земли, подвластные Арсакидам, были мало доступны влияниям, имевшим своим источником римские владения. По апостольской географии, земля очень невелика. Первые христиане никогда не помышляют ни о варварском, ни о персидском мире; даже арабский мир для них едва существует. Миссии Св. Фомы к парфянам, Св. Андрея к скифам, Св. Варфоломея в Индию носят легендарный характер. Христианская фантазия первых времен мало устремлялась к Востоку; целью апостольских паломничеств был крайний Запад; можно подумать, что миссионеры считали, будто они дошли до крайних пределов по направлению к Востоку.

Услыхала ли Эдесса имя Иисуса еще в I веке? Существовало ли в эту эпоху христианство, изъясняющееся на сирийском языке, в области Озроене? Басни, которыми эта Церковь окружила свою колыбель, не дают возможности определенно высказаться по этому поводу. Однако представляется весьма возможным, что крепкие связи, которые иудаизм имел в этой области, послужили для распространения в ней христианства. В Самосате и Коммагене очень рано появились люди просвещенные, принадлежавшие к Церкви или, по меньшей мере, весьма благорасположенные к Иисусу. Во всяком случае, эта область по Евфрату получила семена веры из Антиохии.

Тучи, собиравшиеся над Востоком, смутили ход этой мирной проповеди. Администрация Феста не могла ничего сделать против того зла, которое Иудея носила в самой себе. Страна кишела разбойниками, зилотами, сикариями, всякого рода обманщиками. Вслед за двадцатью другими являлся новый чародей с обещанием народу спасения и конца всех его бедствий, если люди последуют за ним в пустыню. Те, кто шли за ним, были избиваемы римскими воинами; но все-таки никто не терял веры в лжепророков. Фест умер в Иудее около начала 62 года. Нерон назначил его преемником Альбина. Около того же времени Ирод Агриппа II лишил первосвященничества Иосифа Кави и передал этот сан Анне, сыну того Анны, который более, чем кто-либо, содействовал казни Иисуса. Это был уже пятый из сыновей Анны, занимавших эту должность.

Анна Младший был человеком высокомерным, жестким, дерзким. Он представлял собой цвет саддукейства, полнейшее выражение этой жестокой и бесчеловечной секты, всегда умевшей сделать свою власть невыносимой и ненавистной. Иаков, брат Господа, был известен всему Иерусалиму как резкий заступник бедных, как пророк старинного покроя, который поносит богатых и сильных. Анна решил предать его смерти. Воспользовавшись отсутствием Агриппы и тем, что Альбин еще не прибыл в Иудею, он собрал судилище синедриона и потребовал предстать перед ним Иакова и некоторых других святых людей. Их обвинили в нарушении Закона, и они были приговорены к казни через побитие камнями. Для созыва синедриона требовалось согласие Агриппы, а для того, чтобы приговор вошел в законную силу, — утверждение его Альбином; но неистовый Анна пренебрег всеми правилами. Иакова действительно побили камнями близ храма. Так как трудно было его прикончить, то один сукновал разбил ему череп дубиной, которая употребляется при валянии тканей. Говорят, что Иакову было в то время 96 лет.

Смерть этого святого человека произвела на весь город самое удручающее впечатление. Ханжи фарисеи, строгие блюстители Закона, были очень недовольны. Иаков пользовался всеобщим уважением; его считали одним из людей, молитва которых наиболее действительна. Утверждают, что один рехабит (вероятно, ессей) или, по словам других, Симеон, сын Клопы, племянник Иакова, кричал в то время, как старца побивали камнями: «Перестаньте, что вы делаете? Как? Вы убиваете праведника, который молится за вас?» Ему привели текст из Исайи (III, 10) в том смысле, как его тогда понимали: «Убьем, говорили они, праведника, потому что он нам неудобен; вот почему он вкушает плоды дел своих». На смерть его были составлены еврейские элегии, полные намеков на библейские тексты и на самое его имя Облиам. Наконец, почти весь город был согласен в том, что надо просить Ирода Агриппу II положить границы дерзости первосвященника. Альбину донесли о поступке Анны в то время, как он уже выехал из Александрии в Иудею. Он написал Анне угрожающее письмо, а затем сместил его. Таким образом, Анна занимал этот пост в течение лишь трех месяцев. Несчастия, которые вскоре затем постигли нацию, многие считали результатом убийства Иакова. Что касается христиан, то они видели в нем знамение времени, доказательство того, что конечная катастрофа приближается.

Действительно, возбуждение в Иерусалиме приобретало необычайные размеры. Анархия достигла крайних пределов; зилоты, хотя и истребляемые казнями, все же хозяйничали всюду. Альбин ни в чем не походил на Феста; он только и думал о том, чтобы обогащаться путем покровительства разбойникам. Всюду можно было видеть предвестников чего-то неслыханного. Около конца 62 года некто Иисус, сын Анны, вроде воскресшего Иеремии, бегал день и ночь по улицам Иерусалима и кричал: «Глас с Востока! Глас с Запада! Гласы четырех ветров! Глас против Иерусалима и храма! Глас против женатых и замужних! Глас против всего народа!» Его подвергли бичеванию: он продолжал кричать то же самое. Его били розгами, пока кости не обнажились; но при каждом ударе он повторял жалобным голосом: «Горе! горе Иерусалиму!» Никогда не видели, чтобы он с кем-либо разговаривал. Он повторял всегда одно и то же: «Горе! горе Иерусалиму!», не браня тех, кто его бил, не благодаря тех, кто подавал милостыню. И так он продолжал вплоть до осады города, причем никогда его голос не ослабевал.

Если этот Иисус, сын Анны, не был учеником Иисуса Христа, то его вещий голос был, по меньшей мере, истинным выражением того, что таилось на дне христианского сознания. Иерусалим исполнил меру. Этот город, убивающий пророков, побивающий камнями посланных к нему, одних подвергающий бичеванию, других крестной смерти, отныне проклят. Около того времени, которое мы описываем, стали возникать эти небольшие апокалипсисы, приписываемые одними Еноху, другими — Иисусу, представляющие величайшую аналогию с воплями, которые испускал Иисус, сын Анны. Впоследствии эти отрывки вошли в синоптические Евангелия; их приводили в виде слов Иисуса, произнесенных им в его последние дни. Быть может, уже в то время был дан лозунг покидать город и бежать из него в горы. Во всяком случае, синоптические Евангелия носят в себе глубокие следы этой тоски; она осталась на них как родимое пятно, положила на них неизгладимый отпечаток. К спокойным аксиомам Иисуса примешалась окраска мрачного апокалипсиса, предчувствия беспокойной и смятенной фантазии. Но кротость христиан спасла их от безумств, волновавших другие слои нации, которая точно так же, как и христиане, была объята мессианскими идеями. Но для христиан Мессия уже пришел; он был в пустыне; он вознесся на небо тридцать лет тому назад; обманщики же и экзальтированные люди, пытавшиеся увлечь за собой народ, были Лже-Христами, лжепророками. Смерть Иакова и, быть может, еще кого-либо из братьев, сверх того, все более побуждала христиан отделять свое дело от иудаизма. Сделавшись предметом общей ненависти, они утешались, обращаясь в мыслях к заповедям Иисуса. По словам многих, Иисус предсказал, что среди всех этих испытаний с их головы не упадет ни один волос.

Положение было так ненадежно, так сильно чувствовалось приближение ужасной катастрофы, что не был даже избран непосредственный преемник Иакову как главе Иерусалимской Церкви. Главными лицами в общине по-прежнему оставались «братья Господа», именно: Иуда, Симеон, сын Клопы. Мы встретимся с ними после войны как с центром, к которому стекались все верующие в Иудее. Иерусалиму оставалось всего лишь восемь лет жизни, и даже гораздо раньше этого рокового часа извержение вулкана забросит вдаль небольшую группу благочестивых евреев, сплоченных между собой воспоминаниями об Иисусе.

 

Глава IV

ПОСЛЕДНЯЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПАВЛА

Тем временем Павел испытывал на себе в темнице волокиту администрации, наполовину расстроенной сумасбродствами деспота и окружавших его придворных. С ним находились Тимофей, Лука, Аристарх и, по некоторым преданиям, Тит. Тихик снова присоединился к нему. Кроме того, при нем были и служили ему помощниками некий Иисус, по прозвищу Юст, который был обрезан, Деметрий, или Димас, необрезанный прозелит, родом, как кажется, из Фессалоники, и сомнительная личность по имени Кресцент. Марк, который, по нашей гипотезе, прибыл в Рим вместе с Петром, по-видимому, примирился со своим сотоварищем по первой своей апостольской деятельности, насильственно с ним разлученным; вероятно, он был посредником между Петром и апостолом язычников. Во всяком случае, около этого времени Павел был очень недоволен христианами обрезания; он находил, что они к нему недостаточно доброжелательны, и заявлял, что не находит между ними для себя хороших сотрудников.

В рассматриваемую эпоху в идеях Павла произошли важные изменения, вызванные, быть может, новыми отношениями, которые у него завязались в столице империи, центре и фокусе всех идей, и, благодаря этому, послания, написанные им в этот промежуток времени, чувствительно отличаются от написанных им в его вторую и третью миссии. Внутренняя эволюция христианской доктрины совершалась быстро. За несколько месяцев этих плодотворных лет богословие подвигалось быстрее, нежели впоследствии за сотни лет. Новый догмат искал своего равновесия и отовсюду черпал себе добавления, всюду искал точек опоры, чтобы укрепить свои слабые пункты. Это состояние можно бы сравнить с деятельностью животного в генетическом моменте, когда оно создает себе члены тела, видоизменяет органы, отсекает придатки, чтобы достигнуть гармоничной жизни, т. е. такого состояния, когда в живом существе все части соответствуют друг другу, друг друга поддерживают и друг с другом связаны.

До сих пор пламя всепожирающей деятельности не давало Павлу досуга считать время или замечать, что Иисус сильно запаздывает со своим пришествием; но эти долгие месяцы тюремного заключения заставили Павла оглянуться на самого себя. Сверх того, начала для него приближаться и старость; некоторого рода печальная зрелость мысли сменила пыл его страсти. Рефлексия брала свое и побуждала его пополнять свои идеи, слагать их в теорию. Из практика, каким он был, он превращался в мистика, богослова, созерцателя. Пылкость слепой и абсолютно неспособной отступать назад убежденности не мешала ему иной раз удивляться тому, что небеса медлят открыться, что последняя труба не раздается. Это не колебало веры Павла, но ей приходилось искать для себя других точек опоры. Его представление о Христе изменялось. Отныне мечтой его сделался не столько уже Сын Человеческий, который появляется на облаках и производит всеобщее воскресение, сколько установление божественности Христа, воплощение его божественности, Христос, действующий в ней и ею. Воскресение для него уже не в будущем; оно как будто уже совершилось. Стоит раз перемениться, к перемены пойдут постоянно; можно быть в одно и то же время самым страстным и самым изменчивым человеком. Верно лишь одно, что великие образы конечного апокалипсиса и воскресения, некогда столь свойственные Павлу, выливающиеся чуть ли не из каждой строки его посланий во время второй и третьей миссий и даже в послании к Филиппийцам, занимают лишь второстепенное место в его последних посланиях, написанных в заключении. Они здесь заменяются теорией Христа, познаваемого как божественная личность, теорией, довольно аналогичной с теорией Слова (Logos), которая впоследствии была окончательно оформлена в произведениях, приписываемых Иоанну.

То же изменение замечается в стиле. Язык посланий, написанных Павлом в заточении, отличается большею полнотой; но он утратил некоторую долю своей силы. Мысль излагается с меньшей энергией. Словарь также заметно разнится от первоначального словаря Павла. Любимые термины школы Иоанна: «свет», «тьма», «жизнь», «любовь» и т. п. становятся господствующими. Дает уже себя чувствовать синкретическая философия гностицизма. Вопрос об оправдании через Иисуса уже не так резко ставится; борьба между верой и делами как бы утихает на лоне единства христианской жизни, слагающейся из знания и благодати. Христос, сделавшись центральным существом вселенной, примиряет в своей обожествленной личности разноречие между двумя христианствами. Конечно, подлинность этих посланий была заподозрена не без оснований; однако в пользу ее имеются столь веские доказательства, что мы предпочитаем отнести разницу в стиле и в идее, о которой мы сказали выше, на счет естественного прогресса в учении Павла. Предыдущие и несомненно подлинные послания Павла уже содержали зародыш этого нового языка. «Христос» и «Бог» употребляются в них почти как синонимы; Христу здесь принадлежат функции божества; его призывают, как Бога; он — необходимый посредник перед Богом. Пылкость привязанности к Иисусу привела к тому, что с ним связывались все теории, какие только были в ходу в некоторой части еврейского мира. Предположим, что в наше время является человек, отвечающий всем довольно разнообразным требованиям демократии. И если бы его Приверженцы стали бы говорить одним: «Вы за организацию труда? он есть организация труда»; другим: «Вы за независимость морали? он есть независимость морали»; третьим: «Вы за кооперативное начало? он есть кооперативное начало»; четвертым: «Вы за солидарность? он есть солидарность»?

Новую теорию Павла можно резюмировать приблизительно в следующих словах:

Этот мир есть царство тьмы, т. е. Сатаны и его адских сил, наполняющих атмосферу. Наоборот, царство святых будет царством света. Святые же святы не собственными заслугами (до Христа все были врагами Бога), но благодаря тому, что Бог вменяет им заслуги Иисуса Христа, сына своей любви. Кровь этого сына, пролитая на Кресте, загладила грехи, примирила с Богом все живущее и водворило мир на небесах и на земле. Сын есть образ невидимого Бога, первородное из всех существ; все было создано в Нем, через Него и для Него, все небесное и земное, видимое и невидимое, Престолы, Власти, Силы, Господства. Он был прежде всего существующего, и все существует в Нем. Церковь и Он составляют одно тело, и Он голова этого тела. Подобно тому, как везде и всегда Он занимал первое место, так Он будет его занимать и при воскресении. Его воскресение есть начало общего воскресения. Полнота божественности обитает в Нем телесно. — Таким образом, Иисус есть богочеловек, как бы первый министр творения, который стоит между Богом и человеком. Все, что монотеизм говорит об отношениях человека с Богом, по теперешней теории Павла, может быть сказано об отношениях человека с Иисусом. Поклонение Иисусу, которое у Иакова не заходило дальше поклонения святым или поклонения Богородице, достигает у Павла размеров истинного поклонения единому Богу, какого еще никогда ни один еврей не оказывал сыну женщины.

Тайну эту, которую Бог подготовлял вечно, когда настала полнота времен, он открыл святым последних дней. Настал час, когда каждый должен со своей стороны быть причастным делу Христа; причастность же к делу Христову выражается страданием; таким образом, страдание есть благо, которым следует наслаждаться, хвалиться. Христианин, делаясь причастным делу Иисуса, подобно Ему получает всю полноту божественности. Воскресши из мертвых, Иисус все животворил вместе с собою. Стена отчуждения, которую Закон создавал между народом Божиим и язычниками, разрушена Иисусом; из двух примирившихся между собой частей человечества Он создал новый мир; Он убил на кресте все старые злобы. Текст Закона был как бы векселем, по которому человечество не могло расплатиться; Иисус уничтожил силу этого долгового обязательства, пригвоздив его к своему кресту. Таким образом, мир, созданный Иисусом, совершенно новый мир; Иисус есть краеугольный камень того храма, который Бог для себя выстроил. Христианин мертв на земле, погребен с Иисусом в могиле; жизнь его таится в Боге с Христом. В ожидании, пока Христос появится и приобщит его к своей славе, он умерщвляет свое тело, заглушает в себе все природные влечения, во всем давая природе отпор, разоблачает в себе «ветхого человека» облекаясь в «нового», обновленного по образу своего Создателя. С этой точки зрения нет более ни эллина, ни иудея, ни обрезанных, ни необрезанных, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного человека. Христос все: Христос во всех. Святые — это те, которым Бог особым даром своего благоволения вменил заслуги Христа и которые, таким образом, предопределены к божественному восприятию еще до создания мира. Церковь едина, как един Бог; ее задача — создать тело Христово; конечная цель всего есть осуществление совершенного человека, полное единение Христа со всеми своими членами, такое состояние, при котором действительно Христос будет главой человечества, переродившегося по его собственному образу, человечества, получающего от него движение и жизнь через посредство целой серии членов, связанных между собой и друг другу подчиненных. Темные силы, которые носятся в воздухе, борются против этого. Между ними и святыми произойдет страшная борьба. Это будет ужасный день, но вооруженные дарами Христа святые восторжествуют.

Подобные доктрины были не совсем оригинальны. Отчасти они принадлежали еврейской школе Египта, именно школе Филона. Этот Христос, сделавшийся божественной ипостасью, есть logos еврейской александрийской философии, мемера халдейских парафраз, прототип всего существующего, через который все было создано. Эти силы, которые носятся в воздухе и которым дана была власть над миром, эта странная небесная и адская иерархия принадлежат еврейской каббале и гностицизму. Эта таинственная плерома, конечная цель Христова дела, сильно походила на божественную плерому, которая у гностиков занимает высшую ступень всеобщей лестницы. Гностическая и каббалистическая теософия, которую можно рассматривать как мифологию монотеизма и которую, как нам казалось, можно было подметить у Симона Гиттона, выступает с начала I века со всеми своими характерными главными признаками. Было бы слишком смело систематически относить ко II веку все документы, в которых оказываются следы подобного духа. Дух этот в зародыше находился у Филона и в первоначальном христианстве. Теософическая концепция Христа по необходимости должна была выйти из мессианской концепции Сына Человеческого, когда после долгих ожиданий пришлось констатировать, что Сын Человеческий не приходит. В посланиях Павла, подлинность которых наиболее несомненна, есть некоторые черты, которые немногим отстают от преувеличений, представляемых его посланиями, написанными в заточении. Послание к Евреям, написанное до 70 года, представляет ту же тенденцию отвести Иисусу место среди метафизических абстракций. Все это окажется в высшей степени заметным, когда мы будем говорить о сочинениях Иоанна. У Павла, который лично не знал Иисуса, такая метаморфоза идеи Христа была в некотором роде неизбежна. В то время как школа, обладавшая живым преданием об Учителе, создавала Иисуса синоптических Евангелий; экзальтированный человек, никогда не видавший основателя христианства иначе, как в своих мечтах, все более и более преобразовывал его в сверхчеловеческое существо, в некоторого рода метафизическую сущность, которой, быть может, никогда не было на свете.

В сущности, такое преобразование происходило в мыслях не одного только Павла. Основанные им Церкви шли в том же направлении. В особенности Церкви Малой Азии под влиянием некоторой внутренней работы приходили к самым преувеличенным представлениям о божественности Иисуса. Это понятно. Для той фракции христианства, которая вышла из интимных отношений на Тивериадском озере, Иисус всегда должен был оставаться возлюбленным Сыном Божиим, которого видели среди людей с его чарующей осанкой и тонкой улыбкой; но, когда проповедовали Иисуса жителям какого-нибудь забытого уголка Фригии, причем проповедник заявлял, что сам никогда его не видал, и усиленно твердил, что о земной его жизни ему почти ничего не известно, что могли подумать его добродушные и наивные слушатели об этом Иисусе, которого им проповедовали? Как должны были они себе его представлять? — Как мудреца? Как учителя, полного очарования? Но Павел изображал роль Иисуса вовсе не такой. Павел не знал или притворялся, что не знает Иисуса как историческую личность. — Как Мессию, как Сына Человеческого, который должен появиться на облаках в день Страшного Суда? Но этого рода идеи были чужды язычникам и предполагали бы у них знакомство с еврейскими книгами. Очевидно, что образ, который чаще всего мог бы складываться в представлении этих добродушных провинциалов, это образ воплощения, т. е. образ Бога, принявшего человеческую форму и спустившегося на землю. Это представление и было очень распространенным в Малой Азии; вскоре оно было использовано и Аполлонием Тианским. Для того, чтобы примирить такой образ мыслей с монотеизмом, оставалось лишь одно: познавать Иисуса как воплотившуюся божественную ипостась, как некоторого рода двойника единого Бога, принявшего образ человеческий для выполнения некоторого божественного плана. Надо припомнить, что дело происходит уже не в Сирии. Христианство перешло из семитических стран в руки рас, опьяненных своим воображением и мифологией. Пророк Магомет, легенда которого у арабов имеет чисто человеческий характер, точно так же превратился у шиитов Персии и Индии в существо вполне сверхъестественное, нечто вроде Вишну и Будды.

Каковы бы ни были отношения апостола к его Церквам в Малой Азии, как раз около этого времени ему представился случай применить новую форму, в которую он привык облекать свои идеи. Благочестивый Епафродит, или Епафрас, учитель и основатель Церкви в Колоссах и глава Церкви на берегах Лика, прибыл к нему с миссией от названных Церквей. Павел никогда не бывал в этой долине, но пользовался там авторитетом. Его даже признавали здесь апостолом той страны, и все исповедовали одинаковую с ним веру. Узнав о его заключении в тюрьму, Церкви в Колоссах, в Лаодицее на Лике, в Иераполисе отправили Епафродита разделить с ним его узы, утешить его, засвидетельствовать ему дружеские чувства братии к нему и, вероятно, предложить ему денежную помощь, в которой он мог нуждаться. То, что Епафродит сообщал Павлу об усердии новообращенных, исполнило его радостью; их вера, милосердие, гостеприимство было восхитительно; но христианство в этих фригийских Церквах принимало странное направление. Вдали от великих апостолов, вне всякого влияния со стороны евреев, составившись почти исключительно из язычников, эти Церкви обнаруживали наклонность к некоторой смеси из христианства, греческой философии и местных культов. В мирном маленьком городке Колоссах, под шум каскадов, среди пенящейся пучины, в виду Иераполиса и его ослепительной горы с каждым днем все более возрастала и укреплялась вера в полную божественность Иисуса Христа. Напомним, что Фригия принадлежала к числу стран, отличавшихся наибольшей оригинальностью в религиозном отношении. Таинства ее религии заключали в себе возвышенный символизм или, по крайней мере, претендовали на это. Многие из принятых в ней обрядов представляли некоторое сходство с обрядами нового культа.

Для христиан, не имевших предварительного предания, не прошедших подготовительного курса монотеизма, подобно евреям, искушение присоединить христианский догмат к старым символам должно было оказаться довольно соблазнительным, тем более, что эти старые символы представляли собой наследие, завещанное весьма почтенной стариной. Прежде чем принять идеи, занесенные из Сирии, эти христиане были набожными язычниками; быть может, воспринимая новые взгляды, они не думали, что им придется окончательно порвать с прошлым. И, сверх того, какой истинно религиозный человек способен вполне отрешиться от традиционного благочестия, под сенью которого он впервые познал идеал, и не станет пытаться примирить, хотя часто это бывает и невозможно, свою старую веру с новой, вытекающей из прогресса его мышления?

Во II веке эта потребность в синкретизме получит крайне важное значение и приведет к пышному развитию гностических сект. Мы увидим, что в конце I века аналогичные тенденции внесли в ефесскую Церковь сильные смуты и волнения. Коринф и автор четвертого Евангелия исходили, на основании подобного же принципа, из идеи, что сознание Иисуса представляет небесное существо, отличное от его земного облика. Начиная с 60 года Колоссы были поражены этой же язвой. Теософия с примесью туземных верований, евионитского иудаизма, философии и данных, заимствованных у новой проповеди, уже нашла себе здесь искусных толкователей. Начинал возникать культ несотворенных эонов, весьма развитая теория ангелов и демонов, словом — гностицизм со своими произвольными обрядами, своими реализованными абстракциями, и это направление, благодаря своей обманчивой обаятельности, подрывало христианскую веру в ее самых живых и наиболее существенных элементах. К этому примешивались противоестественное самоотречение, ложный вкус к самоуничижению, мнимая святость, отказывающая в правах своей плоти, одним словом, всякого рода аберрации нравственного чувства, которые и должны были породить целый ряд фригийских ересей II века (монтанисты, пепуциане, катафригийцы), в свою очередь связанных со старой мистической закваской галлов, корибантов, последним пережитком которых в наше время являются дервиши. Таким образом, с каждым днем все больше сказывалась разница между христианами языческого и христианами еврейского происхождения. В Церквах Павла зарождались христианская мифология и метафизика. Происходившие от политеистических рас обращенные язычники находили очень естественной идею Бога, сделавшегося человеком, тогда как воплощение божественности для евреев было возмутительным богохульством.

Павел, желая удержать при себе Епафродита, деятельным характером которого он думал воспользоваться, решил в ответ на депутацию Колоссян отправить к ним Тихика Ефесского, дав ему в то же время поручения к Церквам Азии. Тихик должен был объехать долину Меандра, посетить общины, передать им последние известия о Павле и лично на словах сообщить им о положении апостола по отношению к римским властям, что в подробностях он считал неблагоразумным доверять письму, и, наконец, вручить каждой из Церквей особые письма, адресованные им Павлом. Тем из Церквей, которые находились по соседству одна от другой, рекомендовалось затем взаимно обменяться этими письмами и по очереди перечитать их все в своих собраниях. Сверх того, Тихик, быть может, был снабжен некоторого рода энцикликой, скопированной с послания к Колоссянам и предназначенной для тех Церквей, которым Павел не имел сообщить ничего особого. По-видимому, Павел предоставил своим ученикам или секретарям самим редактировать этот циркуляр по плану, который он им дал, или по типу, который он им указал.

У нас сохранилось послание, адресованное при указанных обстоятельствах Колоссянам. Павел продиктовал его Тимофею, подписал и прибавил собственноручно: Помните мои узы. Что касается циркулярного послания, которое Тихик вручал по пути Церквам, не имевшим надобности в специальном письме, то, по-видимому, таким является так называемое послание к Ефесянам. Несомненно, что это послание было предназначено не для Ефесян, ибо апостол обращается в нем исключительно к обращенным язычникам, к Церкви, которую он никогда не видал и для которой у него нет специального совета. На древних рукописях так называемого послания к Ефесянам в подписи был пропуск для того, чтобы можно было вписать название Церкви, которой оно предназначалось; подобную же особенность представляют и ватиканская рукопись, и Codex sinaiticus. Думали, что это предполагаемое послание к Ефесянам в действительности назначалось Лаодикийцам и было написано одновременно с посланием к Колоссянам. Мы уже высказывались в другом месте, по какой причине не можем принять этого мнения и скорее вынуждены признать разбираемое послание за изложение доктрины, которое Павел велел воспроизвести во многих экземплярах и распространить в Азии. Тихик, проезжая через Ефес, свой родной город, мог показать старейшинам здешней Церкви один из таких экземпляров, а те могли сохранить его как поучительное сочинение, и вполне возможно, что именно эта копия с него и попала в коллекцию посланий Павла, когда ее стали составлять; таким образом и могло произойти то заглавие, которое ныне носит упомянутое послание. Верно то, что послание, называемое к Ефесянам, не более как перефразированное подражание посланию к Колоссянам с некоторыми добавлениями, взятыми из других посланий Павла, быть может, в том числе и из посланий утерянных.

Вместе с посланием к Колоссянам это послание, так называемое к Ефесянам, представляет собой лучшее изложение теорий Павла, относящееся к эпохе конца его карьеры. Для последнего периода жизни апостола послания к Колоссянам и к Ефесянам имеют то же значение, что и послание к Римлянам для эпохи расцвета его апостольства. Идеи основателя христианского богословия здесь достигают своей высшей чистоты. Чувствуется та последняя одухотворенная работа, которая происходит в мыслях великой души, готовой угаснуть, и после которой остается только умереть.

Разумеется, Павел был прав, сражаясь с этой опасной язвой гностицизма, которая вскоре после него стала серьезно угрожать человеческому разуму, с этой химерической религией ангелов, которой он противопоставляет своего Христа, высшего, нежели все, что не есть Бог. Надо быть ему благодарным также и за его последние нападки на обрезание, на суетные обряды, на еврейские предрассудки. Мораль, которую он извлекает из своей отвлеченной концепции Христа, во многих отношениях удивительна. Но, Боже, сколько излишества! И сколько затруднений готовит для истинной мудрости, избегающей крайностей, это дерзостное пренебрежение всякими доводами рассудка, эта блестящая похвала безумию, эта цепь парадоксов! Этот «ветхий человек», которого Павел так грубо встряхивает, будет на это реагировать, и он докажет, что не заслуживал таких проклятий. Все это прошлое, подвергнутое столь несправедливому огульному осуждению, в свое время превратится в принцип «возрождения» для мира, доведенного христианством до последней степени истощения. В этом смысле Павел окажется одним из опаснейших врагов цивилизации. Новые вспышки духа Павла будут знаменовать собой поражение человеческой мысли. Когда дух человечества восторжествует, Павел должен будет умереть. То, что будет торжеством Иисуса, окажется смертью для Павла.

Апостол заканчивал свое послание к Колоссянам передачей им приветствий и пожеланий от их святого и преданного наставника Епафраса. В то же время он просит их обменяться его письмом с Лаодикийской Церковью. Он присоединил к Тихику, который должен был отвезти его корреспонденцию в качестве посланника, некоего Онисима, названного им «верным и возлюбленным братом нашим». Онисим был рабом Филимона, одного из глав Церкви в Колоссах; он бежал от своего господина, обокрав его, и укрылся в Риме. Здесь он вступил в сношения с Павлом, быть может, при посредстве своего соотечественника Епафраса. Павел обратил его, убедил вернуться к своему господину и заставил отправиться в Азию вместе с Тихиком. С целью успокоить опасения, которые еще могли оставаться у бедного Онисима, Павел продиктовал Тимофею письмо к Филимону, настоящее образцовое произведение эпистолярной литературы, которое и вручил самому провинившемуся:

Павел, узник Иисуса Христа, и Тимофей брат, Филимону возлюбленному и сотруднику нашему, и Апфии (сестре) возлюбленной, и Архипу сподвижнику нашему, и домашней твоей Церкви.

Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа.

Благодарю Бога моего, всегда вспоминая о тебе в молитвах моих, слыша о твоей любви и вере, которую имеешь к Господу Иисусу и ко всем святым, дабы общение веры твоей оказалось деятельным в познании всякого у вас добра во Христе Иисусе. Ибо мы имеем великую радость и утешение в любви твоей, потому что тобою, брат, упокоены сердца святых. Посему, имея великое во Христе дерзновение приказывать тебе, что должно, по любви лучше прошу, не иной кто, как я, Павел старец, а теперь узник Иисуса Христа.

Прошу тебя о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих: он был некогда негоден для тебя, а теперь годен и тебе и мне, я возвращаю его, ты же прими его, как мое сердце. Я хотел при себе удержать его, дабы он вместо тебя послужил мне в узах за благовествование; но без твоего согласия ничего не хотел сделать, чтобы доброе дело твое было не вынужденно, а добровольно. Ибо, быть может, он для того на время отлучился, чтобы тебе принять его навсегда, не как уже раба, но выше раба, брата возлюбленного, особенно мне, а тем более тебе, и по плоти, и в Господе. Итак, если ты имеешь общение со мною, то прими его как меня. Если же он чем обидел тебя или должен, считай это на мне.

Тут Павел сам берется за перо и, чтобы дать письму значение настоящего долгового обязательства, прибавляет следующие слова:

Я, Павел, написал моей рукой: я заплачу; не говорю тебе о том, что ты и самим собой мне должен. Так, брат, дай мне воспользоваться от тебя в Господе; успокой мое сердце в Господе.

Дальше он опять диктует:

Надеясь на послушание твое, я написал к тебе, зная, что ты сделаешь и более, нежели говорю. А вместе приготовь для меня помещение; ибо надеюсь, что по молитвам вашим я буду дарован вам. Приветствует тебя Епафрас, узник вместе со мною ради Христа Иисуса, Марк, Аристарх, Димас, Лука, сотрудники мои. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со духом вашим. Аминь.

Мы видим, что у Павла были странные иллюзии. Он воображал себя накануне освобождения, составлял новые планы путешествий и уже видел себя в центре Малой Азии, среди Церквей, которые чтили его как своего апостола, хотя никогда его не слыхали. Иоанн-Марк также готовился посетить Азию, без сомнения, от имени Петра. Фригийские Церкви уже были предупреждены о предстоящем посещении их этим братом. В послании к Колоссянам Павел прибавил по этому поводу новую рекомендацию. Характер ее был довольно холодный. Павел опасался, чтобы разногласие, которое у него произошло с Иоанном-Марком, а еще более — связи этого последнего с иерусалимской партией не поставили его друзей в Азии в затруднительное положение, как бы они не поколебались принять человека, о котором до сих пор слыхали, что его надо остерегаться. Павел желал предупредить такого рода недоразумение и предписал своим Церквам вступить в общение с Марком в случае, если он будет проезжать их страны. Марк был двоюродным братом Варнавы, имя которого, столь милое сердцу Галатов, не могло быть неизвестно Фригийцам. Результат этих событий остался неизвестен. Как раз в это время страшное землетрясение постигло всю долину Лика. Богатая Лаодикия обстроилась снова на собственные средства, но Колоссы уже были не в состоянии оправиться; город этот уже почти не упоминается после того в числе Церквей; в Апокалипсисе, в 69 году, о его Церкви не говорится, Лаодикия и Иераполис унаследовали все его значение в истории христианства.

Павел находил в своей апостольской деятельности утешение среди печалей, осаждавших его со всех сторон. Он уверял себя, что страдает за свои дорогие Церкви, он смотрел на себя как на жертву, открывающую язычникам двери в семью Израиля. Однако в последние месяцы своего заключения он изведал отчаяние и одиночество. Уже в послании к Филиппийцам он говорил, противопоставляя поведение своего дорогого и верного Тимофея поведению некоторых других: «Все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу». По-видимому, один только Тимофей никогда не давал повода к жалобам на него со стороны этого строгого учителя, человека раздражительного, которому трудно было угодить. Нельзя думать, чтобы Аристарх, Епафрас, Иисус, прозванный Юстом, покинули бы его; но многие из них могли быть одновременно в отсутствии; Тит был в миссии, другие же, всем ему обязанные, именно уроженцы Азии, в числе которых упоминаются Фигелл и Ермоген, перестали его посещать. Привыкнув, чтобы его так окружали, теперь он оказался в одиночестве. Христиане обрезания избегали его. По временам с ним оставался один только Лука. Характер его, всегда несколько угрюмый, становился все раздражительнее; с ним стало уже почти невозможно жить вместе. Таким образом, Павел испытывал на себе тяжелое чувство человеческой неблагодарности. Каждое слово, которое ему приписывают в эту эпоху, дышит недовольством и горечью. Римская Церковь, тесно связанная с Иерусалимской, принадлежала в большей своей части к иудео-христианской партии. Правоверный иудаизм, очень сильный в Риме, вел против него жестокую войну. Старый апостол с разбитым сердцем призывал смерть.

Если бы мы имели дело с иной натурой и с иной расой, то мы попытались бы представить себе образ Павла в эти последние дни его жизни в виде человека, который дошел до сознания, что потратил свою жизнь на мечту, стал отвергать все священные книги пророков ради одной, которой до тех пор, пожалуй, он и не читал, ради Екклезиаста (прелестная, единственная приятная книга, написанная евреем), и начал проповедовать, что счастлив только тот человек, который, проведя свою жизнь в радости вплоть до преклонных лет вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына. Характерная черта для великих людей Европы заключается в том, что в известные моменты жизни они начинают отдавать справедливость Эпикуру, причем ими овладевает отвращение к работе, которой они отдавались раньше со всем пылом, и достигнув успеха, они сомневаются, стоило ли стольких жертв дело, которому они служили. Многие осмеливаются даже говорить в разгаре своей деятельности, что истинная мудрость будет достигнута ими в тот день, когда, избавившись от всяких забот, они начнут созерцать природу и наслаждаться ею. По крайней мере, очень немногое избегают таких запоздалых сожалений. Вряд ли найдется такой человек, преданный идее, священник, монахиня, который в пятьдесят лет не оплакивал бы своих обетов, тем не менее оставаясь им верным. Мы не понимаем благородного человека без некоторой доли скептицизма; мы любим, чтобы человек добродетельный иной раз говорил бы: «Добродетель, ты не более, как звук пустой!» Ибо тот, кто чересчур уверен в том, что добродетель будет вознаграждена, не имеет за собой особенной заслуги; добрые дела его представляются в таком случае не более как выгодным помещением капитала. Иисусу не чуждо было это тонкое чувство; не раз ему казалось, что его божественная миссия тяготит его. Наверное, Святой Павел этого не испытывал; он не изведал агонии Гефсиманского сада, и это одна из тех причин, по которым он нам так не любезен. В то время как Иисус обладал высшей степенью того, что мы считаем существенным качеством человека выдающегося, то есть даром иной раз улыбнуться по поводу своего дела, стать выше его, не дать ему овладеть собой без остатка, Павел не был избавлен от недостатка, который представляется нам у сектантов отталкивающим; вера его была тяжеловесна. Нам хотелось бы, чтобы он, так же как и все мы, порой садился усталый на краю дороги и был бы способен заметить тщету решительных мнений. Марк Аврелий, один из самых славных представителей нашей расы, не уступает никому в добродетели, а между тем он не ведал фанатизма. На Востоке этого никогда не было видано; одна наша раса способна осуществлять добродетель без веры, соединять сомнение с надеждой. Но сильные еврейские натуры, отдававшиеся страшному увлечению своего темперамента, чуждые изящным порокам греческой и римской цивилизаций, были словно могущественные пружины, которые никогда не ослабевают. Без сомнения, до самого своего конца Павел видел перед собой нетленный венец, который был ему предназначен, и, подобно скакуну на ристалище, удваивал свои усилия по мере того, как приближался к цели. Сверх того, у него бывали моменты утешения. Онисифор Ефесский, прибыв в Рим, отыскал его и, не стыдясь его цепей, служил ему и дал прохладу его сердцу. Напротив, Димас получил отвращение к абсолютным доктринам апостола и покинул его. По-видимому, Павел всегда относился к нему с некоторой холодностью.

Предстал ли Павел перед Нероном или, вернее, перед судом, к которому он апеллировал? Это можно утверждать почти наверное. Некоторые данные, правда, сомнительной ценности, говорят нам о «первой защите», при которой ему никто не помогал и из которой, благодаря благодати, поддерживающей его, он вышел с успехом, так что он даже сравнивал себя с человеком, спасшимся из челюстей льва. Весьма вероятно, что процесс его кончился по истечении двухлетнего заточения его в Риме (в начале 63 года) его оправданием. Мы не видим, какой интерес был у римской власти осудить его по поводу сектантского спора, который мало ее касался. Сверх того, существовали солидные указания, доказывавшие, что перед своей смертью Павел совершил еще целый ряд апостольских путешествий и проповедовал, но не в Греции и Азии, в которых он уже благовествовал раньше.

За пять лет до этого и за несколько месяцев до своего ареста Павел, отправляя из Коринфа послание к верующим в Риме, возвестил им о своем намерении отправиться в Испанию. Он не имел в виду, как он говорил, развивать среди них свою деятельность, а только располагал, проезжая через их места, повидаться с ними и в течение некоторого времени насладиться общением с ними; затем предполагалось, что они проводят его в Испанию и облегчат ему путешествие в те страны. Таким образом, пребывание апостола в Риме было как бы в зависимости от дальней апостольской миссии, которая, по-видимому, составляла его главную цель. Во время своего заточения в Риме Павел по временам как бы изменял свое намерение относительно поездок своих на Запад. Он выражает надежду увидаться с Филиппийцами и Филимоном; но этого намерения он, наверное, не осуществил. Что же он делал по выходе из тюрьмы? Естественно предположить, что он последовал своему первоначальному плану и отправился в путь, как только явилась к этому возможность. Серьезные доводы говорят в пользу того, что он осуществил свой проект путешествия в Испанию. Это путешествие в его представлении имело важное догматическое значение; он придавал ему огромную цену. Дело в том, что это было нужно для того, чтобы иметь право говорить, будто благовествование коснулось крайнего Запада, и доказывать, что Евангелие свершилось, так как было услышано во всем мире. Такая манера несколько преувеличивать размер своих путешествий была свойственна Павлу. Главная идея верующих заключалась в том, что раньше пришествия Христа Царство Божие должно быть всюду возвещено. По принятому апостолами способу выражаться, достаточно было проповеди в том или ином городе, чтобы считать, что она коснулась всей данной страны, и достаточно было произнести проповедь десяти лицам, чтобы считать, что ее слышал весь город.

Если Павел совершил это путешествие, то, без сомнения, морем. Нельзя считать абсолютно невозможным, чтобы нога его ступила в каком-либо из южных портов Галлии. Но, во всяком случае, это проблематическое путешествие на Запад не принесло никаких плодов.

 

Глава V

ПРИБЛИЖЕНИЕ КРИЗИСА

Относительно последних дней заключения Павла ни Деяния, ни послания не дают нам никаких сведений. Тут мы погружаемся в глубокий мрак, который представляет странный контраст с исторической ясностью предшествующих десяти лет. Без сомнения, для того, чтобы не рассказывать о фактах, в которых римские власти играли столь гнусную роль, автор Деяний, всегда почтительный к ним и желающий показать, что римская администрация не раз оказывала христианам свое благоволение, вдруг прерывает свое повествование. Это роковое молчание покрывает большой неопределенностью события, которые мы так хотели бы знать. По счастью, в эту глубокую ночь вносят луч света Тацит и Апокалипсис. Настал момент, когда христианство, до сих пор хранимое в тайне безвестными людьми, которым оно давало столько радости, разразится в истории как удар грома и раскаты его долго будут слышны.

Мы видели, что апостолы не щадили никаких усилий, чтобы сдержать в границах умеренности своих братьев, доведенных до отчаяния несправедливостями, которые они выносили. Им не всегда это удавалось. Против христиан произносились судебные приговоры, но их можно было объяснить репрессиями, вызванными преступлениями. Апостолы начертали кодекс мученичества с удивительной прямотой. Если кто осужден за то, что он носит имя «христианина», ему следует радоваться. Припоминались слова, будто бы сказанные Иисусом: «И будете ненавидимы всеми за имя Мое». Но для того, чтобы иметь право гордиться этой ненавистью, нужно самому быть безупречным. Отчасти, имея в виду успокоить несвоевременные волнения, предупредить акты неподчинения общественной власти и также прочно установить свое право поучать все Церкви, Петр около этого времени счел нужным в подражание Павлу написать Церквам Малой Азии циркулярное или катехизическое послание, относящееся без различия к евреям и обращенным язычникам. Послания были в моде: из простой корреспонденции послание сделалось особой категорией литературных произведений, специально выдуманной формой, которая служила рамкой для небольших трактатов по вопросам религии. Мы видели, что Св. Павел принял такое обыкновение под конец своей жизни. Отчасти по его примеру каждый из апостолов пожелал иметь свое послание, образец своего стиля и своей манеры поучать с изложением своих излюбленных принципов, и когда у кого-либо из них такого послания не оказывалось, ему приписывали таковое. Эти новые послания, впоследствии получившие название «кафолических», не имели значения предписания, обращенного к кому-либо; то было личное произведение апостола, его поучение, его господствующая идея, его краткая теология в 8-10 страницах. К ней примешивались обрывки фраз, заимствованных из общей сокровищницы гомилетики, изречения, которые, будучи постоянно цитируемы, успели утратить ярлык своего автора и уже никому не принадлежали.

Марк возвратился из своего путешествия в Малую Азию, предпринятого по воле Петра с рекомендательными письмами от Павла и, быть может, служившего признаком примирения, состоявшегося между обоими апостолами. Это путешествие поставило Петра в связь с Церквами Азии и уполномочивало его обращаться к ним с наставлениями. По своему обыкновению, Марк служил Петру переводчиком и секретарем при редактировании этого послания. Сомнительно, чтобы Петр умел говорить или писать по-гречески и по-латыни; родной язык его был сирийский. Марк имел одновременно отношения с Петром и Павлом, и, быть может, именно этим объясняется странное явление, которое представляет послание Петра; я говорю о заимствованиях, сделанных его автором из посланий Св. Павла. Несомненно, что Петр или его секретарь (или его подделыватель, присвоивший себе его имя) имел перед глазами послание к Римлянам и так называемое послание к Ефесянам, т. е. именно оба «кафолические» послания Павла, представляющие собой характер настоящих общих трактатов и имевшие всеобщее распространение. Римская Церковь могла иметь в своем распоряжении экземпляр так называемого послания к Ефесянам, произведения свежего происхождения, в некотором роде сборника последних правил веры Павла, разосланного в виде циркуляра многим Церквам; тем более, в ее распоряжении имелось и послание к Римлянам. Прочих посланий Павла, которые носят скорее характер частных писем, не должно было находиться в Риме. Некоторые менее характерные места в послании Петра были, по-видимому, заимствованы у Иакова. Не имел ли в виду Петр, который, как мы это уже видели, всегда занимал при спорах между апостолами довольно колеблющееся положение, заставив говорить Иакова и Павла, если можно так выразиться, одними и теми же устами, показать этим, что разногласие между обоими этими апостолами было чисто внешнее? И не хотел ли он, в виде залога примирения между ними, выставить самого себя провозвестником идей Павла, правда, смягченных и лишенных своего необходимого завершения, оправдания верой? Более вероятно, что Петр, не привыкший писать и не скрывавший от себя своего литературного бесплодия, не усомнился присвоить себе благочестивые изречения, которые беспрестанно повторялись вокруг него и которые, хотя и относились к различным по направлению системам, формально не противоречили одно другому. По счастью для него, Петр всю жизнь оставался весьма посредственным богословом; в его послании нечего искать строго последовательной системы.

Впрочем, разница в точках зрения, на которых стояли обыкновенно Петр и Павел, сказалась в первых же строках этого послания: «Петр, апостол Иисуса Христа, пришельцам, рассеянным в Понте, Галатии, Каппадокии, Азии и Вифинии, избранным и тд.»… Это чисто еврейские выражения. Семья Израиля, согласно палестинским понятиям, состояла из двух фракций: с одной стороны — те, кто обитал в святой земле, и, с другой стороны, — те, кто жил за ее пределами, которые понимались под названием «Еллинское рассеяние». Таким образом, для Петра и Иакова христиане, даже язычники по происхождению, настолько составляют часть народа Израильского, насколько вся христианская Церковь вне Иерусалима относится в их глазах к категории экспатриированных пришельцев. Следовательно, Иерусалим является единственным пунктом в мире, где, по их мнению, христианин не оказывается изгнанником.

Невзирая на плохой стиль, более сходный со стилем Павла, нежели со стилем Иакова и Иуды, послание Петра является трогательным произведением, в котором изумительно отражается состояние христианского сознания около конца царствования Нерона. Оно полно тихой грусти, покорного доверия. Приближались великие минуты. Им должны предшествовать испытания, из которых избранники выйдут очищенными, как бы огнем. Скоро должен появиться, чтобы исполнить их радостью, Иисус, которого верующие возлюбили и в которого они уверовали, хотя и не видали. Тайна искупления, предвиденная Богом раньше всех веков, возвещенная пророками, совершилась при посредстве смерти и воскресения Иисуса. Избранные, призванные возродиться в крови Иисуса, составляют народ святых, духовный храм, царское священство, приносящее духовные жертвы.

Возлюбленные! прошу вас, как пришельцев и странников, удаляться от плотских похотей, восстающих на душу, и провождать добродетельную жизнь между язычниками, дабы они за то, за что злословят вас, как злодеев, увидя добрые дела ваши, прославили Бога в день посещения. Итак, будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от Него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро, — ибо такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей, — как свободные, не как употребляющие свободу для прикрытия зла, но как рабы Божии. Всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, царя чтите. Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу, ибо вы к этому призваны; потому что и Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его. Он не сделал никакого греха и не было мести в устах Его; будучи злословим, Он не злословил взаимно; страдая, не угрожал, но предавал то Судии Праведному.

Как видно, идеал Страстей, эта трогательная картина Иисуса, молча страдающего, уже произвела решающее влияние на христианское сознание. Можно сомневаться в том, чтобы повествование об этом было уже в то время написано; оно еще пополнялось изо дня в день новыми обстоятельствами, но существеннейшие черты Страстей, запечатлевшиеся в памяти верующих, представлялись им в виде вечных увещеваний претерпеть. Одним из главных положений христианства было, что «Мессия должен пострадать». Иисус и истинный христианин все чаще рисовались в воображении в виде безмолвного агнца в руках палача. Мысленно лобызали этого кроткого агнца, убиваемого в цвете лет злыми людьми; старались превзойти друг друга в горячем сочувствии, в любовной нежности к нему по примеру Магдалины у гроба. Эта невинная жертва с ножом в зияющей ране вызывала слезы у всех, кто ее знал. Выражение «агнец Божий» для обозначения Иисуса уже сложилось; к нему примешивалось представление о пасхальном агнце; в этих образах заключался в своем зародыше один из существеннейших символизмов христианского искусства. Этот образ, так поразивший Франциска Ассизского и заставивший пролить его столько слез, взят из дивного текста второго Исайи, передававшего идеал пророка Исайи (человека скорби) и изобразившего его овцой, которую ведут на заклание и которая не отверзает уст перед тем, кто ее стрижет.

Этот образец покорности, смирения Петр возводит в степень закона для всех классов христианского общества. Старшие должны управлять своей паствой с кротостью, избегая начальнических приемов; младшие должны подчиняться старшим; в особенности женщина, не выступая в роли проповедницы, должна быть великим миссионером веры при помощи чарующего действия ее благочестия.

Также и вы, жены, повинуйтесь своим мужьям, чтобы те из них, которые не покоряются слову, житием жен своих без слова приобретаемы были, когда увидят ваше чистое, богобоязненное житие. Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно перед Богом. Так некогда и святые жены, уповавшие на Бога, украшали себя, повинуясь своим мужьям: так Сарра повиновалась Аврааму, называя его господином; вы — дети ее, если делаете добро и не смущаетесь ни от какого страха. — Так же и вы, мужья, обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом, оказывая им честь, как сонаследницам благодатной жизни, дабы не было вам препятствий в молитвах. Наконец, будьте все единомысленны, сострадательны, братолюбивы, милосердны, дружелюбны, смиренномудры; не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте, зная, что вы к тому призваны, чтобы наследовать благословение… И кто сделает вам зло, если вы будете ревнителями доброго? Но если и страдаете за правду, то вы блаженны!

Ожидание царства Божия, признаваемого христианами, давало повод к недоразумениям. Язычники воображали, что речь идет о политической революции, которая готова совершиться.

Господа Бога святите в сердцах ваших; будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением; имейте добрую совесть, дабы тем, за что злословят вас, как злодеев, были постыжены порицающие ваше доброе житие во Христе. Ибо если угодно воле Божией, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые… Ибо довольно, что вы в прошедшее время жизни поступали по воле языческой, предаваясь нечистотам, похотям, мужеложству, скотоложству, помыслам, пьянству, излишествам в пище и питии и нелепому идолослужению; почему они и дивятся, что вы не участвуете с ними в том же распутстве, и злословят вас; они дадут ответ Имеющему вскоре судить живых и мертвых… Впрочем, близок всему конец… Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны… Только бы не пострадал никто из вас, как убийца, или вор, или злодей или как посягающий на чужое; а если как Христианин, то не стыдись и прославляй Бога за такую участь. Ибо время начаться суду с дома Божия; если же прежде с вас начнется, то какой конец непокоряющимся Евангелию Божию? И если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится? Итак, страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро… Итак, смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое время… Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш, диавол, ходит как рыкающий лев, ища, кого проглотить; противостойте ему твердой верой, зная, что такие же страдания случаются и с братьями вашими в мире. Бог же всякой благодати по кратковременном страдании нашем, да совершит вас, да утвердит, да укрепит, да сделает непоколебимыми. Ему слава и держава во веки веков.

Аминь.

Если это послание действительно принадлежит Петру, чему мы охотно верим, то оно делает честь его здравому смыслу, прямоте, простоте. Он не присваивает себе в нем никакой власти; говоря со старейшими, он изображает и себя одним из них. Он не возвеличивает себя тем, что он был свидетелем страданий Христа и что он надеется участвовать в славе, которая должна скоро открыться. Письмо было отвезено в Азию неким Силуаном, быть может, тем же самым лицом, как и спутник Павла, Сильван, или Сила. Петр мог его выбрать как личность, уже известную верующим Малой Азии благодаря своему путешествию там вместе с Павлом. Петр посылает при этом приветствия этим отдаленным Церквам от Марка в таких выражениях, которые дают основание предполагать, что и Марк также был им небезысвестен. Послание заканчивается обычными пожеланиями. Римская Церковь при этом названа «Церковью в Вавилоне». Секта находилась под строгим наблюдением; перехваченное письмо могло бы повлечь за собой страшные бедствия. Для того, чтобы отвлечь подозрения полиции, Петр придумал называть Рим по имени древней столицы азиатского нечестия; символическое значение этого названия было всякому понятно и вскоре послужило основой для целой поэмы.

 

Глава VI

ПОЖАР РИМА

Бешеное помешательство Нерона дошло до своего апогея. Это было самое ужасное из событий, какие видал мир. Абсолютная необходимость отдала все в руки одного человека, наследника великого легендарного имени Цезаря; всякий другой строй был невозможен, и провинции обыкновенно чувствовали себя при нем довольно хорошо; но в нем таилась и огромная опасность. Когда цезарь терял рассудок, когда все артерии его бедной головы, смущенной неслыханной властью, разом лопались, происходили сумасбродства, которым имени нет. Мир находился во власти чудовища. Не было средств избавиться от него; его гвардия, состоявшая из германцев, в случае его падения теряла все и потому с ожесточением стояла за него; зверь, поднятый на дыбы, оскалил зубы и бешено защищался. В отношении Нерона это было нечто ужасное и карикатурное, грандиозное и абсурдное. Так как цезарь был очень начитан, то и безумие его было главным образом литературным. Мечты всех веков, все поэмы, все легенды, Бахус и Сарданапал, Нин и Приам, Троя и Вавилон, Гомер и пошлая современная пиитика — все это создало хаос в бедной голове артиста, посредственного, но весьма самоуверенного, которому случай дал власть осуществить все свои химеры. Представьте себе человека, почти столь же рассудительного, как герои Виктора Гюго, балаганную фигуру, смесь сумасшедшего, простака и актера, облеченного всемогуществом и поставленного управлять всем миром. Он не обладал черной злобой Домициана, любовью делать зло ради зла; он не был отнюдь и сумасбродом вроде Калигулы; это был сознательный романтик, оперный император, меломан, трепетавший перед публикой и заставлявший ее самое трепетать перед ним; таким мог бы в наше время сделаться любой буржуа, у которого здравый смысл помрачен чтением современных поэтов и который вообразил, что он обязан подражать в своей жизни Гану-Исландцу и Бурграфам. Так как управление империей было делом чисто практическим, то романтизм в нем был совершенно неуместен. Романтизм на своем месте в области искусства, практическая же деятельность диаметрально противоположна искусству. В воспитании государя романтизм в особенности пагубен. В этом отношении Сенека причинил своему воспитаннику своим плохим литературным вкусом гораздо больше вреда, нежели принес ему пользу своей прекрасной философией. Сенека был великий ум, выходящий из ряда вон талант и, в сущности, почтенный человек, несмотря на многие оставшиеся на нем пятна, но в то же время человек совершенно испорченный декламацией и литературным тщеславием, неспособный чувствовать и мыслить без фразы. Постоянно упражняя своего ученика в умении выражать то, чего он не думал, сочинять вперед громкие слова, он сделал из него завистливого комедианта, злобного ритора, извлекающего гуманные фразы, когда он знал наверное, что его могут услыхать. Старый педагог глубоко понимал все зло своей эпохи, своего ученика и свое собственное, когда в момент искренности воскликнул: Literarum intemperantia laboramus.

Сперва эти странности у Нерона казались безобидными; обезьяна любовалась на самое себя некоторое время и сохраняла позу, которой ее научили. Жестокость обнаружилась у него только после смерти Агриппины; очень скоро он всецело отдался этому чувству. С этого времени каждый год его жизни отмечен преступлениями: Бурра нет, и весь мир думает, что Нерон его убил; Октавия сошла в могилу, покрытая позором; Сенека в опале, с часу на час ожидает решения своей участи, думая только о пытке, закаляя свою мысль размышлениями о мучениях, стараясь доказать себе, что смерть есть освобождение. Тигеллин властвует надо всеми, сатурналия в полном разгаре. Нерон ежедневно возвещает, что одно лишь искусство следует считать серьезным делом, что всякая добродетель — ложь, что порядочный человек это тот, кто умеет всем злоупотреблять, все терять, все расточать. Добродетельный человек в его глазах лицемер, мятежник, опасная личность и прежде всего — соперник; когда он узнает о какой-нибудь ужасной подлости, оправдывающей его теорию, то испытывает припадок радости. Обнаруживалась вся политическая опасность кичливости и того ложного духа соревнования, которые с самого начала являлись червями, подтачивавшими латинскую культуру. Комедианту удалось завладеть правом жизни и смерти своей аудитории; дилетант угрожал людям пыткой, если они не будут восхищаться его виршами. Мономан, опьяненный литературным мелочным тщеславием, обративший преподанные ему великие истины в каннибальское шутовство, свирепый шалопай, гоняющийся за аплодисментами уличных пошляков, — вот каков был владыка великой империи. Подобной нелепости никогда еще не видано было в мире. Восточные деспоты, грозные и важные, никогда не раздражались безумным хохотом, не предавались невоздержанностям эстетического распутства. Безумие Калигулы было кратковременным; это был припадок, и затем Калигула был, главным образом, буффоном; он был действительно умен; у этого, наоборот, безумие было обычно глупым, а иногда страшно трагическим. Самое ужасное зрелище он представлял, когда на манер декламации играл своими угрызениями совести и брал их темой своих стихов. Со свойственным ему одному мелодраматическим видом он говорил, будто фурии терзают его, цитировал греческие стихи об отцеубийцах. Его как будто бы сотворил бог иронии, чтобы дать себе представление об ужасном хаосе человеческой натуры, в которой бы скрежетали зубами все ее душевные силы, или о непристойном зрелище эпилептического мира, каким являлась бы сарабанда, исполняемая обезьянами Конго, или кровавая оргия какого-нибудь дагомейского царя.

По его примеру все общество как будто было охвачено помешательством. Он составил себе компанию гнусных проказников, которых называли «рыцарями Августа» и обязанностями которых было аплодировать безумствам цезаря, придумывать для него фарсы ночных бродяг. Мы увидим вскоре императора, вышедшего из этой школы. Целый поток фантазии дурного вкуса, пошлости, словечек, претендующих на комизм, тошнотворного жаргона обрушился на Рим и сделался в нем модным. Еще Калигула создал этот тип зловредного императора-скомороха. Нерон, очевидно, взял его себе образцом. Ему было недостаточно править колесницей в цирке, публично драть горло, делать в качестве певца поездки по провинции; он занимался рыбной ловлей золотыми сетями, которые он вытягивал пурпурными веревками, сам обучал для себя клакеров, устраивал себе ложные триумфы, присуждал себе все венцы древней Греции, организовывал невиданные празднества, исполнял в театре бессловесные роли.

Причиной таких извращений был дурной вкус той эпохи и преувеличенное значение, какое приписывалось декламаторскому искусству, которое тяготеет к непомерности, грезит только чудовищным. Наде! всем господствовало отсутствие искренности, безвкусица, вроде той, какую мы видели в трагедиях Сенеки, уменье изображать чувства, которых не чувствуешь, искусство говорить как добродетельный человек, не будучи таковым.

Все гигантское считалось великим; эстетика совершенно совратилась с пути; настала эпоха колоссальных статуй, того материалистического, театрального и лжепатетического искусства, прообразом которого может служить Лаокоон, группа несомненно превосходная, но в которой поза слишком напоминает тенора, исполняющего свой canticum, и в которой вся эмоция проистекает лишь из чувства физической боли. Теперь уже не довольствовались чисто духовной скорбью Ниобид, сверкающих красотой; требовалось изображение физического мучения; этому вкусу старались угодить, как в XVII веке тому угождала скульптура Пюже. Чувства износились; существенным элементом искусства стали такие грубые приемы, какие едва ли были бы допущены у греков в их самых простонародных представлениях. Народ буквально до безумия увлекался зрелищами, но не серьезными спектаклями, не очищающими душу трагедиями, а эффектными сценами, фантасмагориями. Распространился неблагородный вкус к «живым картинам». Теперь уже не удовлетворялись наслаждением создавать в своем воображении изящные повествования поэтов; желали видеть живое изображение мифов во плоти, и именно всего того, что было в них наиболее зверского и наиболее непристойного; приходили в экстаз от групп, от поз актеров; в них искали эффектов скульптуры. Аплодисменты пятидесятитысячной толпы, собравшейся в громадном цирке, где присутствующие подогревают друг друга, производили такое опьяняющее действие, что сам император начинал завидовать наезднику, певцу, актеру; слава подмостков представлялась величайшей в мире. Ни один из императоров, у которого голова имела какой-либо слабый пункт, не умел побороть искушения срывать венцы в столь печальных играх. Калигула потерял на этом тот небольшой запас рассудка, который еще у него оставался; он проводил целые дни в театре, забавляясь вместе с праздными людьми; впоследствии пальму первенства в этом роде безумия у Нерона оспаривали Коммод, Каракалл а.

Пришлось издать закон, воспрещающий сенаторам и всадникам выходить на подмостки, вступать в бои в качестве гладиаторов или биться со зверями. Цирк сделался центром всей жизни; весь прочий мир существовал как бы для удовольствия Рима. Новые выдумки следовали непрерывно одна за другой, одна другой причудливее, причем они задумывались и устраивались царственным хороначальником. Народ шел с праздника на праздник, разговаривая лишь о вчерашнем дне, ожидая обещанного, и, в конце концов, сильно привязывался к государю, который таким образом обращал его жизнь в бесконечную вакханалию. Популярность, приобретенная Нероном такими постыдными средствами, не подлежит никакому сомнению; ее было достаточно, чтобы после его смерти возвести на престол Огона, который воззвал к его памяти, подражал ему и напомнил, что сам он был в числе «миньонов» покойного.

Нельзя было бы сказать с уверенностью, что у этого несчастного не было сердца или никакого чувства добра и красоты. Он далеко не был неспособен к дружбе, часто высказывал себя хорошим товарищем, и это именно и делало его жестоким; он хотел, чтобы его любили и чтобы им восхищались ради его самого, и раздражался против тех, кто таких чувств к нему не испытывал. Он был по природе ревнив, подозрителен, и мелкие измены выводили его из себя. Почти всегда мщение его обрушивалось на лиц, которые были им допущены в его интимный кружок (Лукан, Вестин) и которые употребили во зло фамильярность, им же самим поощряемую, и больно задели его своими насмешками; ибо он чувствовал свои смешные стороны и боялся, чтобы их не заметили другие. Главная причина его ненависти к Тразеа заключалась в том, что он никак не мог добиться его привязанности. Грубое полустишие, сказанное Луканом: Sub terris tonuisse putes, погубило его автора. Никогда не отказываясь от услуг какой-нибудь Гальвии Криспиниллы, он действительно любил некоторых женщин, и эти женщины, Поппея, Актея, любили его. После смерти Поппеи, происшедшей вследствие его зверства, раскаяние, которое им овладело, было почти трогательным; он долго оставался под обаянием нежного чувства к ней, искал всего, что ее напоминало, покушался на бессмысленное заместительство. Со своей стороны, Поппея питала к нему чувства, каких не могла бы питать столь выдающаяся женщина к обыкновенному, заурядному человеку. Куртизанка высшего света, искусно умевшая при помощи рассчитанной скромности выставлять наиболее привлекательные черты своей редкой красоты и высокого изящества, Поппея, несмотря на свои преступления, хранила в своем сердце инстинктивную религию, которая склоняла ее к иудаизму. По-видимому, Нерон был очень чувствителен к той женской чарующей прелести, которая является результатом некоторой набожности, смешанной с кокетством. Эти смены увлечения и гордости, обыкновение выходить не иначе, как наполовину закрыв лицо покрывалом, любезность в разговоре и в особенности трогательный культ собственной красоты, благодаря которому однажды, когда ее зеркало показало некоторые недостатки, она предалась чисто женскому отчаянию и пожелала смерти, — все это сильно поражало пылкую фантазию молодого развратника, у которого внешние проявления стыдливости вызывали могущественнейшую иллюзию. Мы вскоре увидим, что Нерон в своей роли Антихриста создал в известном смысле новую эстетику и первый начал услаждать свои взоры зрелищем обнаженного христианского целомудрия. Набожная и чувственная Поппея поддерживала в нем чувства аналогичного с этим порядка. Супружеский упрек, послуживший причиной ее смерти, дает основание предполагать, что в самых интимных отношениях с Нероном она никогда не сходила с того высокого положения, которое она усиленно сохраняла в начале своей связи.

Что касается Актеи, то если она и не была христианкой, как это предполагали иные, то была близка к этому. Она была невольницей родом из Азии, т. е. из страны, с которой римские христиане имели постоянные сношения. Не раз было замечено, что вольноотпущенные красавицы, имевшие больше всего поклонников, были сильно привержены восточным религиям. Актея всегда отличалась простыми вкусами и никогда не разрывала окончательно своей связи с маленьким миром невольников. Сперва она принадлежала к семье Аннея, вокруг которой, как мы видели, группировались христиане; под влиянием Сенеки она играла в одной из самых чудовищных трагедий той эпохи роль, которую, ввиду ее зависимого положения рабыни, можно назвать только честной. Эта бедная, смиренная и кроткая девушка, окруженная, как об этом можно судить по многим монументам, семьей лиц, носивших почти христианские имена, как, например, Клавдия, Феликула, Стефан, Кресцент, Фебе, Онисим, Фалл, Артемий, Гелъпис, была первой любовью юноши Нерона. Она была ему верна до его смерти; мы видим, что на вилле Фаона она набожно отдает последний долг телу того, от которого с ужасом отворачивался весь мир.

Действительно, мы должны признать, что, как это ни странно, но, невзирая ни на что, женщины любили его. Это было чудовище, нелепое создание, нескладное, уродливое произведение природы, но не заурядное чудовище. Можно сказать, что по странному капризу своему судьба хотела осуществить в нем «hircocerf» логиков, странное несуразное существо, вроде ублюдка, большею частью всеми ненавидимое, но по временам невольно возбуждающее жалость. Чувство женщин основывается в большей степени на симпатии и личном вкусе, чем на строгой этической оценке, и потому для них достаточно немножко красоты или моральной доброты, даже совершенно поддельных, чтобы негодование их было поглощено состраданием. В особенности они снисходительны к артисту, сбившемуся с пути благодаря опьянению своим искусством, к существу вроде Байрона, сделавшемуся жертвой своей химеры и в своей наивности дошедшему до осуществления своей пиитики в своих действиях. В тот день, когда Актея опустила окровавленный труп Нерона в могилу Домиция, она несомненно оплакала поруганные в нем природные дарования, известные ей одной; в тот же день, наверное, не одна христианка молилась о нем.

Хотя Нерон обладал дюжинным талантом, тем не менее, у него были уголки души артиста. Он хорошо рисовал, был хорошим скульптором; стихи его были недурны, несмотря на некоторый ученический эмфаз; и что бы ни говорили, он писал их сам; Светоний видел его черновые автографы, испещренные поправками. Он первый понял всю прелесть пейзажа Субиако и устроил там восхитительную летнюю резиденцию. В наблюдениях природы ум его был верен и пытлив; он имел склонность к опытам, новым изобретениям, остроумным выдумкам; он хотел знать причины явлений и очень хорошо различал шарлатанство магии, претендовавшей на научность, так же как и ничтожество всех религий своего времени. Биограф его, которого мы только что цитировали, передает нам рассказ о том, каким образом в нем пробудилось призвание певца. Он учился у самого известного в то время артиста на цитре, в Терпносе. Он проводил целые ночи, сидя возле этого музыканта, изучая его игру; совершенно увлеченный тем, что слышал, он в опьянении забывал обо всем и, задыхаясь, жадно впивал атмосферу нового мира, который открывался перед ним под влиянием соприкосновения с великим артистом. Это послужило началом его отвращения к римлянам, вообще плохим знатокам искусства, и предпочтения греков, которые одни, по его мнению, были способны оценить его, и людей с Востока, которые аплодировали ему как сумасшедшие. С этого момента он не признавал иной славы, кроме славы артиста; для него открылся новый мир; он забывал о своем императорском сане; главным государственным преступлением стало — отрицать его талант; врагами Рима сделались те, кто им не восхищался.

Его притязание быть непременно во всем законодателем моды было, конечно, смешно. Однако следует заметить, что в этом заключалось больше политики, чем можно бы подумать. Первой обязанностью цезаря (ввиду низменности современных нравов) было развлекать народ. Государь прежде всего должен был выступать организатором праздников; главный устроитель развлечений вынужден был и расплачиваться за них. Нерону ставились в упрек многие безобразия, имевшие важное значение лишь с точки зрения римских нравов и строгой выдержки, которая до того времени была в обычае. Этот мужественный мир возмущался, когда видел, что император заседает в сенате в вышитом халате, присутствует на смотрах в невыносимых по своей небрежности одеяниях, без пояса, с фуляром на шее для сбережения своего голоса. Истинные римляне с полным правом негодовали против распространения восточных привычек. Но уже было неизбежно, чтобы более старая и более изношенная цивилизация укротила более молодую путем развращения ее. Еще Антоний и Клеопатра мечтали о восточной империи. Самому Нерону внушали идею о подобной же царской власти. Доведенный до крайности, он думал просить себе префектуру Египта. Начиная с Августа и до Константина каждый год приносил с собой новые победы части империи, говорившей на греческом языке, над частью, говорившей на латинском.

Сверх того, надо припомнить, что в то время безумие было в воздухе. Если исключить превосходное ядро аристократического общества, достигшего власти вместе со вступлением на престол Нервы и Трэяна, то общий недостаток серьезного отношения к жизни приводил к тому, что ею в некотором роде играли даже самые выдающиеся люди. Представителем этого царства высшей безнравственности, полным выражением того века, «порядочным человеком» той эпохи был Петроний. Днем он спал, ночь посвящал занятиям и развлечениям. Он не принадлежал к тем расточителям, которые разоряются грубым мотовством; он был чувственным человеком, глубоко изучившим науку наслаждений. Естественность в манерах и увлекательность его речей и поступков придавали ему чарующий вид простоты. Будучи проконсулом Вифинии, а затем и консулом, он обнаружил свою способность к серьезной деятельности. Когда он вернулся к порочной жизни или к фанфаронству порочностью, то был принят в интимный кружок Нерона и сделался в нем судьей хорошего вкуса во всем; ничто не считалось изящным, обворожительным, пока этого не признает Петроний. Страшный Тигеллин, царивший при посредстве своей низости и злобы, опасался соперника, который превосходил его в знании чувственных наслаждений; ему удалось погубить его. Петроний слишком уважал себя, чтобы вступить в борьбу с этим презренным человеком. Однако он не хотел расстаться с жизнью внезапно. Открыв себе вены, он затем остановил кровотечение, а потом снова пустил его, разговаривая с друзьями о пустяках, слушая их речи, но не о бессмертии души и взглядах на него философов, а о песнях и легкой поэзии. Он выбрал этот момент для того, чтобы одних из своих рабов вознаградить, других же подвергнуть наказанию. Затем он сел за стол и заснул. Этот римский Мериме, скептик с изящным, но холодным слогом, оставил по себе роман, отличающийся вдохновенностью, превосходным вкусом и в то же время утонченной развращенностью; эпоха Нерона отразилась в нем, как в зеркале. В конце концов, царем моды делается не каждый, кто этого захочет. Щегольство есть своего рода мастерство, которое занимает следующее место после науки и морали. Пир жизни был бы не полон, если бы мир был населен одними только фанатическими иконоборцами и добродетельными, но неуклюжими людьми.

Нельзя было бы отрицать, что художественные вкусы того времени были чутки и искренни. Правда, прекрасных творений уже не появлялось более, но все с жадностью отыскивали их среди произведений прошлых веков. Этот самый Петроний за час до своей смерти приказал разбить свой сосуд для мирры, чтобы он не доставался Нерону. Произведения искусства продавались по баснословной цене. Нерон любил их до безумия. Увлекаясь идеей о великом, причем он вносил в нее так мало здравого смысла, как это только возможно, он мечтал о фантастических дворцах, о городах вроде Вавилона, Фив, Мемфиса. Императорский дворец на Палатинском холме (старинный дом Тиверия) был довольно скромен и до царствования Калигулы носил, в сущности, характер частного дома. Калигула, которого следует считать вообще создателем школы управления, хотя в этом отношении охотно признают, будто никто не стоял выше Нерона, значительно расширил дом Тиверия. Нерон утверждал, будто в нем ему тесно, и не находил слов, чтобы высмеивать своих предшественников, которые могли им довольствоваться. Он приказал соорудить из временного материала, как бы вчерне, резиденцию, которая могла стать наряду с сооружениями Китая и Ассирии. Этот дом, который он сам называл «временным» и который он мечтал в скором времени сделать окончательным, был целый мир. Его портики, длиной в три мили, парки, в которых паслись целые стада, уединенные уголки, озера, окруженные в перспективе фантастическими городами, виноградники, леса, вместе с самим дворцом занимали пространства больше, нежели Лувр, Тюильри и Елисейские поля вместе; они простирались от Палатинского холма до садов Мецены, расположенных на Эсквилинских высотах. Это было нечто феерическое; инженеры Север и Целер превзошли самих себя. Нерон хотел выполнить это сооружение таким образом, чтобы его можно было называть «Золотой Дом». Его тешили, разговаривая с ним о безумных предприятиях, которые могли бы увековечить его память. Особенно его занимал Рим. Он хотел перестроить его весь сверху донизу и назвать Неропалисом.

За последние сто лет Рим сделался всемирным чудом: по своей величине он сравнялся с древними столицами Азии. Здания в нем были прекрасны, массивны и велики, но улицы представлялись щеголям того времени жалкими, так как вкусы со дня на день все больше переходили на сторону банальных и декоративных построек; создалось стремление к тем эффектам ансамбля, которые занимают и радуют зевак, и отсюда проистекала погоня за тысячами пустяков, совершенно неизвестных древним грекам. Во главе этого движения стоял Нерон: Рим, как он себе его представлял, должен был получить вид Парижа нашего времени, одного из тех искусственных городов, построенных по высочайшему повелению, план которых рассчитан главным образом на то, чтобы приводить в восторг провинциалов и чужеземцев. Молодой безумец упивался такими вредными планами. Кроме того, ему хотелось видеть нечто оригинальное, хотелось грандиозного зрелища, достойного артиста; он жаждал события, которое отметило бы его царствование своей датой. «До меня, — говорил он, — никто не знал размеров того, что дозволено государю». Все эти самовнушения беспорядочной фантазии как бы воплотились в удивительном событии, которое имело самые важные последствия для занимающего нас предмета.

Так как мания поджога заразительна и часто осложняется галлюцинациями, то весьма опасно пробуждать ее в слабых головах, в которых она дремлет. Одной из черт характера Нерона была его неспособность сопротивляться навязчивой идее преступления. Пожар Трои, в который он играл с детства, страшно завладел им. На одном из своих празднеств он поставил в числе других пьес Incendium Афрания, в которой на сцене изображается пожар. В припадке эгоистического негодования против судьбы он воскликнул: «Как счастлив Приам, который мог видеть одновременно гибель и своей власти, и своей родины!» В другом случае, по поводу греческого стиха из Беллерофона Эврипида, гласившего:

он воскликнул: «О нет! пусть это будет при моей жизни!» Конечно, предание, по которому Нерон сжег Рим единственно с целью провести репетицию пожара Трои, преувеличено, ибо, как мы увидим ниже, Нерон находился в отсутствии, когда пожар вспыхнул; но все же эта версия не лишена некоторой доли правды; демон драматического извращения, овладевший им, как и у злодеев других эпох, был одним из главных действующих лиц страшного преступления.

Огонь вспыхнул в Риме с необыкновенной силой 19 июля 64 года. Пожар начался близ ворот Порта Калена, в части большого цирка (Circus Maximus), прилегающей к холму Палатину и к холму Целию. В этом квартале было много лавок, наполненных легковоспламеняющимся товаром, и пожар начал здесь распространяться с чудовищной быстротой. Отсюда он обошел вокруг Палатинского холма, уничтожил Велабро, Форум, Карины, поднялся на холмы, сильно повредил Палатин, спустился в долины и в течение шести дней и семи ночей пожирал скученные кварталы, изрезанные извилистыми улицами. Обширная ломка строений, снесенных у подножия Эсквилинского холма, остановила на некоторое время распространение огня, но затем он снова вспыхнул и свирепствовал еще три дня. Число людей, погибших в пламени, было весьма значительно. Из четырнадцати частей, на которые город был разделен, три были совершенно уничтожены, семь обращены в обгорелые стены. Рим был город удивительно тесный, с чрезвычайно густым населением. Опустошение было поэтому страшное и такого бедствия никогда не было видано.

Нерон был в Анциуме, когда начался пожар. Он возвратился в город лишь к тому моменту, когда огонь стал угрожать его «временному» дому. Было невозможно спасти что-либо от пламени. Императорские дома на Палатинском холме, сам «временный» дом со всеми его службами и весь соседний квартал были уничтожены. Нерон, очевидно, не особенно интересовался тем, чтобы спасли его резиденцию. Величественность ужасного зрелища увлекала его. Впоследствии утверждали, будто он любовался пожаром с башни и будто бы в театральном костюме и с лирой в руках он при этом воспевал разрушение Илиона в трогательном ритме античной элегии.

Эта легенда — продукт эпохи и последующих преувеличений; но по одному пункту общественное мнение высказалось немедленно, а именно, что пожар произошел по распоряжению самого Нерона или, по крайней мере, был по его распоряжению поддерживаем, когда начинал угасать. Утверждали, будто узнавали его прислужников, поджигавших город с разных сторон. В некоторых пунктах, как говорят, поджигали люди, притворявшиеся пьяными. Пожар начинался как бы самопроизвольно в нескольких местах сразу. Рассказывали, будто во время пожара видели воинов и надсмотрщиков, в обязанности которых было тушить, подкладывавших огонь и мешавших его ограничивать, причем они угрожали тушившим и вообще вели себя как люди, исполняющие официальные распоряжения. Громадные каменные постройки по соседству с императорским дворцом, место которых было нужно Нерону, были разрушены как бы при осаде. Когда пожар возобновился, то он начался с построек, принадлежавших Тигеллину. Подозрения подтверждались еще и тем, что после пожара Нерон под предлогом необходимости убрать развалины, чтобы очистить место для собственников, взял на себя эту уборку и никому не позволялось приближаться к пожарищу. Еще хуже было, когда все узнали, что он присвоил себе добрую половину национальных развалин, когда увидали, что новый дворец Нерона, этот «Золотой Дом», так долго остававшийся игрой его фантастического бреда, сооружается на месте прежней временной его резиденции, захватывая при этом пространство, опустошенное пожаром. Стали думать, что он хотел приготовить место для своего нового дворца, оправдать необходимость давно задуманной им перестройки, добыть денег, присвоив себе остатки после пожара, удовлетворить свое безумное тщеславие, в котором он стремился доставить себе случай перестроить Рим, чтобы таким образом город получил от него и свое происхождение и свое имя.

Все обстоятельства заставляют думать, что это не было клеветой. Когда речь идет о Нероне, сама истина может показаться неправдоподобной. Пусть не говорят, что при его всемогуществе у него в руках были средства более простые, нежели пожар, для того, чтобы завладеть необходимыми для него местами. Власть императора, в известном смысле не имевшая пределов, с другой стороны была ограничена обычаями, предрассудками народа, в высшей степени консервативного по отношению к религиозным памятникам. Рим был полон различных святилищ, святынь, агеае, зданий, которых нельзя было снести ни по какому закону экспроприации. Цезарь и многие другие императоры встречали с этой стороны препятствия для исполнения своих намерений, имевших в виду общественную пользу и, в особенности, когда дело касалось исправления течения Тибра. В действительности для выполнения своих безумных планов у Нерона не было никакого иного средства, кроме пожара. Положение было аналогичным с тем, какое существует в Константинополе и в больших мусульманских городах, где перестройкам мешают мечети и вакуф. На востоке, однако, пожар мало помогает делу, ибо земельный участок после пожара рассматривается как неотчуждаемое наследие верующих и остается священным. В Риме же, где религия связана не столько с местом, сколько с возведенным на нем зданием, пожар оказывается целесообразной мерой. Новый Рим с широкими и прямыми улицами довольно быстро отстроился по планам императора, благодаря предложенным им премиям.

Но все порядочные люди в городе, сколько их ни было, чувствовали себя оскорбленными. Самые драгоценные римские древности, дома древних военачальников, украшенные принадлежностями их триумфов, самые священные предметы, трофеи, античные ex-voto, самые уважаемые и почитаемые храмы, весь материал старинного римского культа — все было уничтожено огнем. Наступил как бы траур по воспоминаниям и легендам отечества.

Ничему не помогало то обстоятельство, что Нерон принял на свой счет расходы по облегчению разорения, которое он причинил; ничему не помогало соображение, что, в конце концов, все дело сводится к операции расчистки и ассенизации, что новый город будет гораздо лучше старого; ни один истинный римлянин не хотел этому верить; все те, для кого город представлял нечто большее, нежели простая груда камня, были кровно оскорблены; задето было чувство родины. Как поправить, чем вознаградить за гибель того храма, построенного Эвандром, или другого, воздвигнутого Сервием Туллием, или священной ограды Юпитера Статора, дворца Нумы, этих пенатов римского народа, этих памятников стольких побед, этих мастерских произведений греческого искусства? Какую цену могли иметь наряду с этим показная пышность, обширные перспективы монументов, бесконечные прямые линии? Были предприняты искупительные церемонии, обратились за советом к сивиллиным книгам, римские матроны в особенности торжественно предавались покаянию (piacula). Но втайне оставалось ощущение преступления, позора. Нерон начал находить, что он зашел немножко далеко.

 

Глава VII

ИЗБИЕНИЕ ХРИСТИАН. ЭСТЕТИКА НЕРОНА

Тогда ему пришла в голову адская мысль. Он стал соображать, не найдется ли на свете каких-нибудь презренных людей, к которым римская буржуазия питала бы еще большую ненависть, нежели к нему, и на которых можно было бы свалить это гнусное преступление, поджог города. Он вспомнил о христианах. Отвращение, которое они выказывали к храмам и к наиболее почитаемым римлянами сооружениям, придавало достаточно правдоподобия идее, будто они были виновниками пожара, имевшего своей целью уничтожить эти святилища. Угрюмый вид, с которым они смотрели на монументы, сам по себе представлялся оскорблением отечества. Рим был весьма религиозным городом, и человек, протестующий против национальных культов, был в нем достаточно заметен. Надо припомнить, что некоторые евреи ригористы доходили до того, что не хотели даже прикасаться к монетам с изображением императора и считали таким же крупным преступлением смотреть на такое изображение или носить его, как и воспроизводить его. Другие отказывались проходить через городские ворота, увенчанные какой-либо статуей. Все это вызывало со стороны народа насмешки и раздражение. Быть может, так же речи христиан о великом пожаре при конце мира, их зловещие пророчества, их усиленные повторения, что наступает кончина мира и что она произойдет через посредство пламени, со своей стороны, содействовали тому, что их принимали за поджигателей. Возможно даже допустить, что многие из верующих были неосторожны и своим неблагоразумным поведением давали повод к обвинениям их в том, будто они хотели во что бы то ни стало оправдать предсказания своих оракулов и разыграть прелюдию к истреблению мира небесным огнем. Какое же искупление, piaculum, может быть более действительным, нежели казнь людей, которые враждебно относятся к богам? Видя, что их жестоко истязают, народ заговорит: «А! вот кто виновен!» Надо припомнить, что общественное мнение считало бесспорными самые гнусные преступления, приписываемые христианам.

Конечно, мы с негодованием отвергаем мысль, чтобы набожные ученики Иисуса могли быть сколько-нибудь повинны в преступлении, в котором их обвиняли; заметим только, что многие данные могли ввести общественное мнение в заблуждение. Они не были виновны в этом пожаре, но, наверное, радовались ему. Христиане желали гибели общества и предсказывали эту гибель. В Апокалипсисе тайные молитвы святых зажигают землю, вызывают землетрясения. Во время самого бедствия отношение к нему верующих должно было представляться двусмысленным; некоторые из них, без сомнения, не обнаруживали ни малейшего сожаления по поводу храмов, уничтоженных огнем, или даже не скрывали при этом некоторого удовлетворения. Можно себе представить какое-нибудь маленькое общежитие, где-либо в недрах Транстеверина, в собраниях которого повторяли друг другу: «Разве мы этого не предсказывали?» Но часто бывает опасно оказаться слишком верным предсказателем. «Если бы мы хотели отомстить за себя, — говорит Тертуллиан, — нам довольно было бы одной ночи, нескольких факелов». Обвинение в поджигательстве часто падало на евреев, благодаря их обособленной жизни. Это же преступление было одним из тех flagitia cohaerentia nomini, которые входили в определение христианина.

Таким образом, никаким способом не содействуя катастрофе 19 июля, христиане все же могли прослыть, если можно так выразиться, за поджигателей в мыслях. Спустя четыре с половиной года Апокалипсис дает нам целую песнь о пожаре Рима, по всей вероятности, заимствовавшую не одну черту в событии 64 года. Разрушение. Рима было, конечно, мечтой евреев и христиан; но у них это и было только мечтой; благочестивые сектанты, наверное, довольствовались тем, что воображали, как святые и ангелы на небесах рукоплещут зрелищу, которое в их глазах представляется справедливым возмездием.

С трудом можно поверить, чтобы мысль обвинить христиан в июльском пожаре сама собой пришла в голову Нерону. Разумеется, если бы цезарь знал ближе добрых братьев, он бы их не ненавидел. Естественно, что христиане не могли понять заслуги, которая заключается в позировании в качестве «первого любовника» на авансцене общества своей эпохи. Нерона же выводило из себя, когда не признавали его артистического таланта и искусной игры. Но, без сомнения, Нерон только слыхал толки о христианах и никогда не имел личных отношений с христианами. Кто же внушил ему жестокий замысел, о котором идет речь? Прежде всего возможно, что подозрения возникали в разных пунктах города. В ту эпоху официальному миру секта была уже достаточно известна. О ней много толковали. Мы видели, что у Павла были сношения с лицами, состоявшими на службе в императорском дворце. Довольно странно, что в числе предсказаний, сделанных некоторыми лицами Нерону, ему было обещано, что в случае его низложения с императорского престола он получит владычество над Востоком, и именно над Иерусалимским царством. Мессианские идеи нередко принимали у римских евреев форму туманных надежд на образование восточно-римской империи: впоследствии подобными фантазиями воспользовался Веспасиан. Со времени ветвления на престол Калигулы и вплоть до смерти Нерона еврейские интриги в Риме не прекращались. Евреи много содействовали вступлению на престол и поддержке семьи Германика. Через посредство ли Иродов, через посредство ли других интриганов, они наводняли дворец, слишком часто с исключительною целью погубить своих недругов. Агриппа II был очень силен при Калигуле и при Клавдии; когда он находился в Риме, то играл в нем роль весьма влиятельной особы. С другой стороны, Тиверий Александр занимал высшие должности. Наконец, и Иосиф обнаруживает довольно большую благосклонность к Нерону, находит, что его оклеветали, приписывает все его преступления окружающим его дурным людям. Поппею он изображает в виде благочестивой женщины, так как она благоволила к евреям, поддерживала сборы ревнителей, быть может, также усвоила себе отчасти их обряды. Он знал ее в 62 или 63 году, через ее посредство добился помилования арестованных еврейских священников и сохранил о ней самое благодарное воспоминание. Нам известна трогательная эпитафия еврейки, по имени Эсфирь, уроженки Иерусалима и вольноотпущенной Клавдия или Нерона; она поручает своему другу Арескузу наблюсти, чтобы на ее надгробном камне не было высечено чего-либо противного Закону, как, например, буквы D.M. В Риме были актеры и актрисы еврейского происхождения; при Нероне это был простейший способ приблизиться к императору. В частности, называют некоего Алитира, еврейского мима, которого очень любили Нерон и Поппея; через его посредство Иосиф получил доступ к императрице. Нерон, полный ненависти ко всему римскому, любил обращаться к Востоку, окружать себя людьми с Востока, завязывать интриги на Востоке.

Достаточно ли всего этого для того, чтобы создать правдоподобную гипотезу? Позволительно ли приписывать ненависти евреев к христианам жестокий каприз, подвергнувший самых безобиднейших людей чудовищнейшим пыткам? Конечно, весьма досадно, что евреи завязали тайные сношения с Нероном и Поппеей в тот момент, когда император замыслил гнусную интригу против учеников Иисуса. В частности, в то время Тиверий Александр был в полной силе у императора, а такой человек должен был не терпеть святых людей. Обыкновенно римляне смешивали между собой евреев и христиан. Почему же в данном случае они их так хорошо различали? Почему в этот раз евреев не трогали, хотя римляне чувствовали к ним такую же моральную антипатию и те же религиозные предубеждения, что и к христианам? Казни евреев были бы столь же действительными piaculum. Климент Римский, или автор (наверное, римлянин) послания, приписываемого ему, в том месте, где он делает намек на избиения христиан, совершенные по повелению Нерона, объясняет их весьма для нас непонятным, но очень характерным способом. Все эти бедствия у него являются «результатом ревности», и под словом «ревность» здесь, очевидно, разумеются внутренние раздоры, вражда между членами одного и того же братства. Отсюда рождается подозрение, поддерживаемое тем несомненным фактом, что до разрушения Иерусалима евреи действительно преследовали христиан и ничем не пренебрегали, лишь бы их уничтожить. По весьма распространенному преданию IV века, смерти Павла и даже Петра, которые относились к гонениям христиан 64 года, имели своей причиной обращение в христианство одной из любовниц и фаворита Нерона. Другое предание приписывало эти казни интриге Симона Волхва. Но с таким сумасбродным субъектом, каким был Нерон, всякие предположения рискованны. Быть может, то обстоятельство, что выбор для страшного избиения пал именно на христиан, объясняется лишь прихотью императора или Тигеллина. Нерону не требовалось никакого пособника для того, чтобы задумать план, способный по своей чудовищности сбить с толку все обычные правила исторической индукции.

Сперва было арестовано некоторое число лиц, заподозренных в принадлежности к новой секте; они были скучены в тюрьме, которая уже сама по себе представляла пытку. Все они признали свое вероисповедание, а это могло считаться равносильным признанию в преступлении, так как сама их вера уже была преступлением. За этими первыми арестами последовало огромное количество других. Большая часть обвиняемых была, по-видимому, прозелитами, соблюдавшими заповеди и предписания Иерусалимской Церкви. Недопустимо, чтобы истинные христиане оговаривали своих братьев; но могли быть захвачены бумаги; некоторые неофиты, только что принятые, могли не выдержать пытки. Все были поражены многочисленностью приверженцев этих туманных учений; об этом говорили с некоторым ужасом. Все рассудительные люди находили, что обвинение в поджоге не доказано. «Истинное их преступление — это ненависть их к роду человеческому», — говорили некоторые. Многие серьезные римляне, хотя были убеждены в том, что виновником пожара был Нерон, видели в этой облаве, устроенной полицией, хороший способ избавиться от весьма смертоносной чумы. Тацит был того же мнения, хотя и испытывал некоторую жалость. Что же касается Светония, то он относит к числу похвальных мероприятий Нерона казни, которым он подвергнул приверженцев нового и зловредного суеверия.

Казни эти представляли собой нечто ужасное. Никогда не видано было такой утонченной жестокости. Почти все арестованные христиане были humiliores, люди ничтожные. Казнь, предназначаемая таким несчастным в случае обвинения их в оскорблении величества или в святотатстве, заключалась в том, что их отдавали на съедение диким зверям или сжигали живыми в цирке, причем это сопровождалось жестокими бичеваниями. Одной из самых отвратительных черт римских нравов было превращение казни в торжество, зрелища избиения в общественные игры. Персии были знакомы в эпохи господства фанатизма и террора страшные истязания; она не раз вкусила в них нечто вроде мрачного наслаждения; но до римского владычества никогда еще не делали из этих ужасов общественного развлечения, предмета смеха и рукоплесканий. Цирки обратились в лобное место; суды поставляли действующих лиц для арены. Приговоренных к смерти со всех концов света направляли в Рим для пополнения цирка и увеселения народа. Прибавьте к этому свирепую строгость правосудия, благодаря которой самые обыкновенные проступки карались смертью; прибавьте еще многочисленные судебные ошибки, как результат недостатков уголовного судопроизводства, и тогда станет понятным полнейшее извращение идей. На приговоренных к смерти смотрели скорее как на несчастливцев, нежели как на преступников; в общем, их считали почти невинными, innoxia corpora.

На этот раз к варварству мучений присоединили еще и осмеяние. Осужденных приберегали для празднества, которому, без сомнения, был сообщен характер искупительной жертвы. В Риме насчитывалось немного столь необычайных дней. Во время ludus matutinus, утренних игр, посвященных травле диких зверей, римлянам представилось неслыханное зрелище. Осужденных вывели зашитыми в шкуры диких животных на арену, и здесь они были растерзаны собаками; других распинали на крестах, третьи, наконец, одетые в туники, пропитанные маслом и смолой, были привязаны к столбам, чтобы служить вместо факелов для освещения празднества ночью. Когда наступила ночь, эти живые факелы были зажжены. Для этого зрелища Нерон предоставил свои великолепные сады по ту сторону Тибра, занимавшие место нынешнего Борго, площади и церкви Св. Петра. Здесь находился цирк, начатый Калигулой и продолжавший строиться при Клавдии; границу его составлял обелиск, привезенный из Гелиополиса (тот самый, который ныне стоит в центре площади Св. Петра). Это место уже служило однажды ареною для избиения при свете факелов. Калигула устроил себе здесь прогулку, во время которой при свете факелов были обезглавлены многие римские консуларии, сенаторы и дамы. Мысль заменить факелы человеческими телами, пропитанными воспламеняющимися веществами, могла показаться гениальной. Как казнь, это сожжение заживо не было новинкой; это было обычным наказанием для поджигателей, которое носило название tunica molesta; но иллюминации для этого способа казни все-таки еще никогда не делали. При свете этих ужасных факелов Нерон, который ввел в моду вечерние скачки, показывался на арене, то вмешиваясь в толпу зрителей в костюме жокея, то управляя колесницей и стараясь заслужить аплодисменты. Однако при этом обнаруживались некоторые признаки сострадания. Даже люди, считавшие христиан виновными и признававшие их заслуживающими подобной казни, ужаснулись от подобных жестоких развлечений. Люди благоразумные хотели бы, чтобы совершалось лишь то, чего требует общественная польза, чтобы город был очищен от опасных людей, но никак не получалось бы такого впечатления, будто преступники приносятся в жертву жестокосердию одного человека.

Женщины и девушки подверглись страшной участи при этих ужасных зрелищах. Нет имени тем недостойным истязаниям, какие были над ними совершены для общего удовольствия. При Нероне вошло в обычай заставлять осужденных исполнять в цирке мифологические роли, сопряженные с неизбежной смертью их исполнителей. Подобные отвратительные представления, при которых с помощью искусных машин достигались удивительные эффекты, были в то время новинкой; Греция была бы удивлена, если бы ей вздумали внушить подобную попытку применить зверство к эстетике, сочетать искусство с пытками. Несчастного выводили на арену в богатом костюме бога или героя, обреченного на смерть, и затем казнь его происходила в виде трагической сцены из мифов, воспетых поэтами или увековеченных скульпторами. Иногда это был Геркулес в неистовстве, сожигаемый на горе Эте, старающийся сорвать со своего тела пылающую смоляную тунику; то изображался Орфей, разрываемый на части медведем, или Дедал, низвергнутый с неба и преданный на съедение зверям, Пасифая, отданная в добычу быка, умерщвление Аттиса; иногда ставились на сцене ужасные маскарады, в которых мужчины были одеты жрецами Сатурна, а женщины жрицами Цереры с повязками на лбу; наконец, в других случаях ставились целые драматические пьесы, в заключение которых герой действительно был предаваем смерти, подобно Лавреолу, или изображались такие трагические события, как, например, история Муция Сцеволы. В заключение являлся Меркурий с раскаленным железным прутом, которым он прикасался к каждому телу, чтобы посмотреть, не дрогнет ли оно; прислужники, замаскированные Плутоном или Орком, утаскивали трупы за ноги, приканчивая молотом все, что еще трепетало.

Самые почтенные христианские дамы должны были испытать подобные зверства. Одни из них исполняли роль Данаид, другие роль Дирцеи. Трудно себе представить, с какой стороны миф о Данаидах мог служить темой для кровавых представлений. Казнь, которая, судя по всем мифологическим преданиям, была предназначена для этих преступных женщин и которая изображалась в лицах, была бы недостаточной, чтобы удовлетворить Нерона и привычных посетителей его цирка. Быть может, они дефилировали со своими урнами и в заключение погибали под смертельными ударами актера, изображавшего собой Линцея. Быть может, изображалось в лицах, как Амимона, одна из Данаид, подвергается преследованию сатира и как затем ее насилует Нептун. Быть может, наконец, эти несчастные последовательно переносили перед зрителями ряд мучений Тартара и погибали лишь по прошествии целых часов истязания. Изображение ада на сцене было тогда в моде. За несколько лет перед тем (в 41 году) появилась в Риме имевшая большой успех труппа египтян и нубийцев, которая давала ночные представления, причем в известном порядке показывались все ужасы подземного царства, согласно живописи, уцелевшей в Фивах, а именно в гробнице Сети I.

Что же касается казни Дирцеи, то в этом отношении не остается места сомнениям. Всем известна колоссальная группа, которая называется Фарнезийский Бык и ныне находится в музее в Неаполе. Амфион и Цет привязывают Дирцею к рогам дикого быка, который должен проволочить ее тело по утесам и терниям Киферона. Это весьма посредственное изваяние из мрамора, перевезенное в Рим во времена Августа, было предметом всеобщего восхищения. Можно ли было найти более подходящую тему для того отвратительного искусства, которое было пущено в ход жестокостью той эпохи и которое заключалось в изображении в виде живых картин знаменитых скульптурных произведений? Одна надпись и одна фреска в Помпее, по-видимому, доказывают, что эта ужасная сцена часто была представляема в цирках, когда казни подвергалась женщина. Обнаженное тело несчастной привязывали за волосы к рогам бешеного быка под сладострастными и похотливыми взорами толпы озверелого народа. Некоторые из христианок, замученные таким образом, были слабого телосложения; они выказывали нечеловеческое мужество; но гнусная толпа обращала внимание только на распоротые животы и истерзанные груди.

Нерон, конечно, присутствовал при этих зрелищах. Так как он был близорук, то во время боя гладиаторов он следил за представлением, приставляя к глазу двояковогнутый изумруд, служивший ему лорнетом. Он любил ставить напоказ свое знакомство с правилами скульптуры; уверяют, что даже над трупом своей матери он высказывал по поводу его гнусные замечания, одобряя одни формы, порицая другие. Тело, трепещущее под зубами зверя, бледная робкая девушка, целомудренным жестом старающаяся прикрыть свою наготу и вслед за тем поднятая быком на рога и разорванная им в клочья об булыжники арены, должны были представлять пластические формы и краски, достойные такого знатока, как Нерон. И он присутствовал при этом в первом ряду, в podium, среди весталок и курульных чинов, со своей нескладной фигурой и подслеповатым видом, с голубыми глазами, белокурыми, завитыми в несколько ярусов волосами, со зловещей губой, со злым и в то же время глупым видом толстого ротозея, надутого чванством, между тем как воздух, пропитанный испарениями крови, оглашался резкими звуками меди. Без сомнения, он при этом рассуждал с видом артиста о целомудренных позах этих новых Дирцей, и можно себе представить, как он уверял, что некоторый вид покорности своей судьбе придает этим непорочным женщинам, которым предстоит тут же быть разорванными на части, такую прелесть, какая раньше ему была неизвестна.

Память об этой отвратительной сцене долго сохранялась еще при Домициане, когда при театральном представлении актера предавали смерти сообразно требованиям его роли, в особенности, например, роли Лавреола, исполнителя которой подвергали действительно смертной казни на кресте, все вспоминали о piacula 64 года и высказывали предположение, не принадлежит ли преступник к поджигателям города Рима. По-видимому, с этой же эпохи появились названия sarmentitii или sarmentarii (люди, обреченные костру), semaxii и народный крик «христиан на растерзание львов». Нерон как бы обдуманно отметил нарождающееся христианство неизгладимым отпечатком; отныне кровавое родимое пятно мученичества на челе Церкви никогда не сотрется.

Те из братьев, которые не были замучены, в известной степени имели свою долю в испытаниях, так как они высказывали свое сострадание к несчастным и усердно посещали их в тюрьмах. Нередко они добивались этой опасной милости ценой всего своего состояния. Пережившие этот кризис были таким образом совершенно разорены. Но они об этом почти и не думали; они видели перед собой только «непреходящее имущество на небесах» и постоянно повторяли: «Еще немного, очень немного, и Грядущий приидет и не умедлит».

Так началась эта необычайная поэма христианского мученичества, эта эпопея амфитеатра, которой суждено было продолжаться двести пятьдесят лет и среди которой народилось облагораживание женщины, восстановление раба в своих правах, при посредстве таких эпизодов, как мученичество Бландины, распятой на кресте и ослеплявшей глаза своих собратьев до того, что они видели в кроткой и бледной невольнице образ распятого Иисуса; как случай с Потамиеной, которую защитил от оскорблений толпы молодой воин, конвоировавший ее на казнь; как ужас, охвативший толпу при виде обнаженной груди Фелицаты; как мужество Перпетуи, закалывавшей булавками на арене свои волосы, растрепанные животными, для того, чтобы не иметь скорбного вида. Легенда рассказывает, что одна из таких святых мучениц, идя на казнь, заметила молодого человека, который, тронутый ее красотой, смотрел на нее с состраданием. Ей захотелось оставить что-нибудь ему на память о себе, и она бросила ему покрывало, которым была прикрыта ее грудь; очарованный этим залогом любви, молодой человек спустя мгновение принял и сам мученическую кончину. Таково было действительно опасное обаяние этих кровавых драм, происходивших в Риме, в Лионе, в Карфагене. Страсть, овладевшая страдальцами в цирках, сделалась заразительной, подобно самоотверженности «жертв» при Терроре. В представлении той эпохи христиане являются прежде всего сектой, которая упорно стремится к страданию; отныне желание смерти становится ее отличительным признаком. Для того, чтобы остановить чрезмерное стремление к мученичеству, понадобилась самая страшная угроза — угроза обвинения в ереси, отлучения от Церкви.

Нельзя в достаточной степени строго осудить ошибку, которую совершали просвещенные классы империи, вызвав эту горячечную экзальтацию. Пострадать за свою веру — дело для человека до такой степени приятное, что одной этой притягательной силы достаточно, чтобы заставить уверовать. Не один верующий бывал обращен по одной только этой причине; на Востоке бывали даже такие случаи, что обманщик лгал ради удовольствия солгать и пасть жертвой своей лжи. Нет скептика, который не глядел бы на мученика завистливым оком и не ревновал бы его к высшему счастью, какое заключается в подтверждении какой-либо идеи. Сверх того, таинственный инстинкт всегда заставляет нас принимать сторону преследуемых. Тот, кто воображает, будто возможно остановить религиозное или социальное движение репрессивными мерами, доказывает этим только то, что он совершенно не понимает человеческого сердца и обнаруживает сверх того полное неведение истинных способов политического воздействия.

То, что случилось один раз, может опять повториться. Тацит отвернулся бы с негодованием, если бы ему показали будущность тех самых христиан, к которым он относился с таким презрением. Порядочные римляне запротестовали бы, если бы кто-либо, одаренный пророческим духом, осмелился сказать им: «Эти поджигатели будут спасением мира». Отсюда вытекает осуждение всякого догматизма консервативных партий и Признание за нашим сознанием неисправимого недостатка впадать в заблуждения и произносить превратные суждения. Презренные, от которых отворачивались все порядочные люди, сделались святыми. Нехорошо, если бы подобного рода опровержения часто повторялись. Благо общества требует, чтобы его приговоры не слишком часто отменялись. Со времени осуждения Иисуса, с того времени, как мученики одержали победу в своем восстании против закона, в области социальных преступлений всегда наблюдается как бы тайная апелляция состоявшегося приговора. В этой сфере нет осужденного, который бы не мог сказать: «Иисус тоже был осужден; мучеников считали опасными людьми, от которых необходимо общество избавить, и, тем не менее, последующие века показали, что они были правы». Это тяжкая рана тяжеловесной аргументации, при помощи которой общество старается убедить себя, что у его недругов нет ни малейшего смысла и ни капли нравственности.

После того дня, в который Иисус испустил дух на Голгофе, день празднества в садах Нерона (днем этим можно считать 1 августа 64 года) был самым торжественным в истории христианства. Прочность всякого построения находится в прямом отношении с суммой добродетели, жертв, преданности делу, положенных в его основание. Одни фанатики могут создавать что-либо: иудаизм все еще существует благодаря интенсивному изуверству его пророков, его ревнителей, христианство — благодаря мужеству его первых исповедников. Оргия Нерона была великим крещением кровью, которое отметило Рим, как город мучеников, для совершенно особой роли в истории христианства и возвело его в степень второго священного города. В этот момент триумфаторы неизвестной до тех пор категории овладели Ватиканским холмом. Ненавистный безумец, управлявший миром, не замечал того, что он был основателем нового порядка и что он подписал для будущего хартию, начертанную, словно киноварью, подтверждаемую в своих положениях и по прошествии восемнадцати веков. Рим, сделавшийся ответственным за всю кровь, пролитую в нем, стал, подобно Вавилону, священным и символическим городом. Во всяком случае, с этого дня Нерон занял в истории христианства первостепенное место. Это чудо ужаса, чудо извращенности стало для всех очевидным знамением. Спустя сто пятьдесят лет Тертуллиан восклицает: «Да, мы счастливы тем, что объявление нас вне закона было торжественно возвещено подобным человеком! Когда научились его понимать как следует, то поняли, что все, осужденное Нероном, могло было быть только великим делом». Идея, что пришествию истинного Христа должно предшествовать пришествие некоего адского Христа, который будет полной противоположностью Иисуса, была уже распространена. Сомнений больше не могло быть; Антихрист, Христос зла, существует. Антихрист — не кто иной, как чудовище с человеческим обликом, составленное из жестокости, лицемерия, бесстыдства, гордости, которое объезжало весь свет в образе смешного героя, изверг, освещавший свои кучерские триумфы факелами из человеческих тел, упивавшийся кровью святых, совершавший, быть может, и еще худшие дела. Действительно, можно предполагать, что именно к христианам относится сообщение Светония о чудовищной забаве, придуманной Нероном. На арене к столбам привязывают обнаженных юношей, мужчин, женщин, молодых девушек. Из cavea появляется зверь, который удовлетворяет свою похоть над каждым из этих тел. Вольноотпущенник Дорифор делает вид, будто убивает зверя. Зверь же этот был сам Нерон, одетый в шкуру хищного животного. Дорифор был негодяй, за которого Нерон вышел замуж, испуская вопли девственницы, подвергающейся насилию… Таким образом, Нерону дано прозвище: Зверь. Калигула был Анти — Бог, Нерон будет Анти — Христос. Идея Апокалипсиса родилась в сознании. Христианская девственница, привязанная к столбу и подвергающаяся позорному объятию Зверя, унесет с собой в вечность этот ужасный образ.

Но в силу удивительной антитезы в этот же самый день создалась очаровательная двусмысленность, которою человечество жило века, которою отчасти живет и до сих пор. На небесах был отмечен тот час, когда христианская непорочность, до сих пор так тщательно прятавшаяся, была обнажена средь бела дня перед пятьюдесятью тысячами зрителей и должна была позировать, как в мастерской скульптора, в положении девственницы, идущей на смерть. То было откровение тайны, которой не знал античный мир, яркое провозглашение принципа, что стыдливость есть своего рода сладострастие и что ей одной присуща красота! Мы уже видели, что великий чародей, называющийся фантазией, из века в век изменяет идеал женщины и непрерывно трудится над тем, чтобы подчинить совершенство форм привлекательной силе скромности (Поппея властвовала только тем, что приняла ее внешний вид) и самоотверженной покорности (в ней лежала суть триумфа доброй Актеи). Привыкнув всегда идти во главе своего века по путям неведомого, Нерон, как кажется, первый это почувствовал и в своей распущенности артиста открыл любовный напиток христианской эстетики. Его страсть к Актее и Поппее доказывает, что он был способен к нежным чувствам, а так как чудовищное присоединялось ко всему, до чего он касался, то он пожелал сделать зрелище из своих мечтаний. Образ праматери Кимодокеи преломился в фокусе его изумруда, подобно героине на античной камее. Вызвав рукоплескания столь выдающегося знатока, как своего друга Петрония, быть может, приветствовавшего умирающую (moritura) какой-нибудь цитатой из своих любимых классических поэтов, робкая нагота юной мученицы стала соперничать с уверенной в самой себе наготой греческой Венеры. Когда грубая рука этого пресыщенного мира, искавшего наслаждений в муках бедной девушки, сорвала покрывало с христианской стыдливости, она могла сказать: «И я тоже прекрасна!» Это и сделалось принципом нового искусства. Эстетика учеников Иисуса, до сих пор себя не познавшая, распустившаяся на глазах Нерона, была обязана откровением своей чарующей силы преступлению, которое, разодрав ее одеяния, лишило ее девственности.

 

Глава VIII

СМЕРТЬ СВ.ПЕТРА И СВ.ПАВЛА

Не известно с точностью имени ни одного из христиан, погибших в Риме во время страшных событий в августе 64 года. Все взятые под стражу были вновь обращенными и едва знали друг друга. Неизвестны также имена святых женщин, изумлявших Церковь своей стойкостью. В римском предании их называют не иначе, как «Данаидами и Дирцеями». Но воспоминания о местах, где мучения происходили, врезались в памяти живо и глубоко. Цирк или навмахия, оба пограничные камня, обелиск, тербинт, вокруг которых группировались воспоминания о первых христианских поколениях, сделались основными элементами целой церковной топографии, в результате которой Ватикан стал священным местом и месту этому отведено первостепенное религиозное значение.

Хотя все это дело касалось исключительно города Рима и имелось в виду успокоить общественное мнение собственно римлян, раздраженных пожаром, зверства, совершенные по распоряжению Нерона, должны, были отозваться в провинциях и вызвать там усиление преследований. Особенно тяжкие испытания достались на долю Церквей Малой Азии; языческое население этих местностей было довольно склонным к бурным проявлениям фанатизма. Последовали аресты христиан в Смирне. В Пергаме был свой мученик, известный нам под именем Антипы; по-видимому, он подвергался мукам близ знаменитого храма Эскулапа, быть может, в деревянном цирке близ этого храма; по случаю какого-нибудь празднества. Пергам и Сизик были единственными городами Малой Азии, в которых существовала правильная организация гладиаторских игрищ. Нам известно с точностью, что они происходили в Пергаме под наблюдением жрецов. Хотя и не было издано декрета, специально воспрещавшего исповедание христианства, но на деле это исповедание ставило его приверженцев вне закона: hostis, hostis patriae, hostis publicus, humani generis inimicus, hostis deorum atgue hominum, все это были установленные в законе термины для обозначения тех, кто угрожает обществу опасностью и против кого, по выражению Тертуллиана, каждый человек должен вооружаться. Самое название христианина было уже в некотором роде преступлением. Так как для оценки подобных преступлений судьям был предоставлен полнейший произвол, то с этого дня жизнь каждого верующего находилась в руках чиновников, отличавшихся ужасным жестокосердием, исполненных против христиан свирепыми предрассудками.

Без всякого неправдоподобия позволительно связывать с событиями, рассказанными нами выше, повествование о смерти апостолов Петра и Павла. Благодаря поистине странной игре случая исчезновение со сцены этих двух необыкновенных мужей покрыто тайной. Несомненно лишь одно, что Петр имел мученическую кончину. Нельзя себе представить, чтобы мученичество его имело место где-либо, кроме Рима, единственный же известный нам исторический инцидент, которым можно было бы объяснить его смерть в Риме, это эпизод, рассказанный Тацитом. Что касается Павла, то основательные причины заставляют думать, что он умер также мученической смертью и также в Риме. Следовательно, совершенно естественно относить и его смерть также к событиям в июле-августе 64 года. Таким образом, примирение этих двух душ, одной столь сильной, другой столь доброй, было скреплено казнью; вместе с тем было установлено путем авторитета легенды (что равносильно авторитету божественности) трогательное братство между двумя людьми, которые принадлежали к противоположным партиям, но которые, надо полагать, стояли выше партий и любили друг друга. Великая легенда Петра и Павла, параллельная легенде Ромула и Рема, положенная в основу величия Рима и игравшая в истории человечества в известном смысле почти столь же важную роль, как легенда Иисуса, имеет своей датой тот день, в который, по преданию, они оба вместе были преданы смерти. Нерон, сам того не подозревая, в этом отношении был самым деятельным агентом учреждения христианства, положившим краеугольный камень города святых.

Что касается рода смерти обоих апостолов, то нам известно с точностью, что Петр был распят. По старинным текстам, вместе с ним была казнена и его жена, причем он видел, как ее вели на казнь. По одному преданию, распространившемуся начиная с III века, апостол, в своем смирении не желавший сравняться с Иисусом, сам просил, чтобы его распяли головою вниз. Так как характерной чертой бойни 64 года была погоня за гнусной небывальщиной в отношении истязаний, то возможно, что действительно Петр был выставлен перед толпой в таком ужасном виде. Сенека упоминает о случаях, ще тираны приказывали переворачивать распятых головой вниз. Впоследствии же христианское благочестие открыло мистическую тонкость в том, что было лишь странным капризом палачей. Быть может, слова четвертого Евангелия: «Прострешь руки твои, и другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь» заключают в себе намек на эту особенность казни Петра. Павел, как honestior, был обезглавлен. Впрочем, возможно, что он предан был правильному суду и не был включен в огульный приговор над жертвами празднества Нерона. По некоторым признакам, Тимофей был арестован вместе со своим учителем и остался в тюремном заключении.

Уже в начале III века близ Рима существовали два памятника, с которыми связывали имена апостолов Петра и Павла. Один из них, памятник Св. Петру, был расположен у подошвы Ватиканского холма, другой, — памятник Св. Павлу, — на дороге в Остию. В ораторском стиле эти монументы носили громкое название «трофеев» апостолов. Вероятно, то были callae или memoriae, посвященные этим святым. Подобные монументы в общественных местах существовали до Константина; но можно с полным правом предполагать, что эти «трофеи» были известны лишь верующим; быть может, это было не что иное, как ватиканский Теребинт, с которым в течение веков связывалась память Петра, Пин Сальвиниевых Вод, по некоторым преданиям, центр воспоминаний, относящихся к Павлу. Впоследствии эти «трофеи» обратились в гробницы апостолов Петра и Павла. Действительно, около середины III века появляются останки, которые служат предметом общего почитания, как тела апостолов, и которые, по-видимому, были извлечены из катакомб на Аппиевой дороге, в месте, где действительно находилось несколько еврейских кладбищ. В IV веке эти трупы покоятся в месте двух «трофеев». Над этими «трофеями» в то время возвышались две базилики, из коих одна обращена в нынешнюю базилику Св. Петра, другая же, базилика «Св. Павла-вне-ограды», сохранила до нашего века свои главные очертания.

Действительно ли «трофеи», которые христиане чтили около 200 года, находились на том месте, где пострадали апостолы? Это возможно. Нет ничего неправдоподобного в том, чтобы Павел под конец своей жизни жил в предместье, которое в то время распространялось за Лавернальские ворота по дороге в Остию. С другой стороны, по христианской легенде, тень Петра всегда блуждает у подножия Ватикана, в окрестностях садов и цирка Нерона, в частности — вокруг обелиска. Если угодно, это обусловливалось тем, что с этим цирком связывались воспоминания о мучениках 64 года, к которым, за недостатком точных данных, христианское предание могло причислять и Петра; но мы предпочитаем думать, что к этому примешалось также и какое-либо указание и что прежнее место обелиска в ризнице Св. Петра, ныне отмеченное надписью, указывает приблизительно то место, на котором распятый Петр утолил своей ужасной агонией жадность черни к зрелищам человеческих страданий.

Представляют ли самые тела, которые предание начиная с III века окружает постоянно таким почетом, действительно останки апостолов? Мы почти не можем этому поверить. Несомненно, что забота о сохранении памяти о могилах мучеников существовала в Церкви с очень древних времен; но около 100 и 120 года Рим был ареной громадной легендарной работы, в особенности по поводу апостолов Петра и Павла, причем в этой работе большое участие принимали и благочестивые побуждения. Трудно поверить, чтобы в ближайшие дни после страшной бойни, последовавшей в августе 64 года, возможно было требовать выдачи трупов казненных. В отвратительной массе человеческого размозженного, обугленного, истерзанного мяса, которое в этот день крючьями стаскивали в спалиарий и которое после того выбрасывали в puticuli, вероятно, трудно было бы установить личность каждого мученика. Без сомнения, часто и удавалось получить разрешение на выдачу исполнителями казни останков казненных, но, даже предполагая, что братья, не опасаясь угрозы смерти (это возможно допустить), приходили за этими драгоценными останками, нужно думать, что скорее всего в результате такой смелости происходила не выдача трупов, а то, что смельчаков и самих отправляли в ту же кучу убитых. В течение нескольких дней одного имени христианина было достаточно, чтобы навлечь на себя смертный приговор. Впрочем, это вопрос второстепенный. Если базилика Ватикана воздвигнута не на самом месте могилы апостола Петра, тем не менее она является памятником на одном из самых священных для христианства пунктов. Площадь, на которой дурной вкус XVII века выстроил цирк театральной архитектуры, была второй Голгофой, и, если не верно предположение, что Петр был на ней распят, то, без сомнения, здесь пострадали Данаиды, Дирцеи.

Если Иоанн сопровождал Петра в его путешествии в Рим, как это позволительно думать, то этим самым делается правдоподобной сущность древнего предания, по которому Иоанн был брошен в кипящее масло на том месте, где впоследствии находились так называемые Латинские ворота. Иоанн, по-видимому, пострадал во имя Иисуса. Мы склонны думать, что он был очевидцем и до известной степени жертвой кровавого события, которому Апокалипсис обязан своим происхождением. Для нас Апокалипсис представляется криком ужаса, который вырвался из груди очевидца, жившего в Вавилоне, видевшего Зверя, видевшего окровавленные тела своих замученных братьев, испытавшего и на себе объятия смерти. Несчастных, приговоренных к участи живых факелов, предварительно погружали в масло или иную горючую жидкость (конечно, не кипящую). Быть может, Иоанн вместе с другими братьями был приговорен к такой казни и его ожидала страшная участь быть светильником при вечернем празднестве в предместье на Латинской дороге, но случай или каприз спасли его. Латинская дорога действительно проходит в квартале, где происходили события этих ужасных дней. Южная часть Рима (Порта Капена, Биа Остия, Виа Аппия, Виа Латина) составляет ту местность, вокруг которой как бы концентрируется история нарождающейся Церкви времен Нерона.

Судьба как бы нарочно устроила так, что относительно стольких пунктов, сильно задевающих наше любопытство, мы никак не можем выбраться из тех сумерек, в каких вращается легенда. Повторяем еще раз: в отношении подробностей смерти апостолов Петра и Павла мы имеем лишь более или менее правдоподобные гипотезы. В частности, смерть Павла представляет собой великую тайну. Некоторые выражения Апокалипсиса, который написан в конце 68 или в начале 69 года, заставляют предполагать, что автор этой книги в то время, когда писал ее, думал, будто Павел еще жив. Нет ничего невозможного в том, что о смерти великого апостола никто не имел никаких сведений. Он легко мог погибнуть при кораблекрушении, от болезни, от какого-либо несчастного случая во время того путешествия на Запад, которое ему приписывают некоторые сочинения. Так как в это время при нем не было его блестящей свиты из учеников, то и подробности его смерти остались никому неизвестными; впоследствии легенда пополнила этот пробел, имея в виду, с одной стороны, звание римского гражданина, которое ему приписывают Деяния, и, с другой стороны, желание христианства поставить его рядом с апостолом Петром. Конечно, неизвестность, покрывающая смерть пылкого апостола, нам даже улыбается. Нам приятнее представлять себе скептического Павла потерпевшим крушение, покинутым, преданным своими друзьями, одиноким, испытывающим полное разочарование, свойственное старости; нам хотелось бы, чтобы в это время вторично с его глаз свалилась чешуя, и наше скромное неверие до некоторой степени было бы вознаграждено, если бы самый догматический из апостолов умер в печали, отчаянии (или, вернее, в спокойствии) на каком-нибудь берегу, на какой-нибудь из дорог в Испании, признав, подобно другим, «ergo erravi!» Но это значило бы слишком далеко заходить в своих предположениях. Несомненно, что оба апостола умерли к 70 году; ни один из них не дожил до разрушения Иерусалима, которое, конечно, произвело бы на Павла глубочайшее впечатление. Таким образом, в продолжении настоящей истории мы будем считать вероятным, что оба эти борца христианской идеи сошли со сцены в Риме во время страшной грозы 64 года. Со времени смерти Иакова прошло немногим больше двух лет. Таким образом, из «апостолов-столпов» оставался один лишь Иоанн. Другие из друзей Иисуса, без сомнения, были еще живы в Иерусалиме, но они были забыты и как бы затерялись в мрачном омуте, в который погрузилась Иудея на многие годы.

В следующей книге мы покажем, каким образом Церковь завершила то примирение между Петром и Павлом, которое могло быть в некотором роде намечено их смертью. Успех зависел от этого. Иудео-христианство Петра и эллинство Павла, с виду несоединимые, были одинаково необходимы для успеха будущего дела. Иудео-христианство представляло собой консервативный дух, без которого не может быть ничего прочного; эллинизм — это прогресс и движение вперед, без которого нет настоящего бытия. Жизнь есть результат взаимодействия противоположных сил. Смерть наступает также вследствие отсутствия всякого революционного духа, как и вследствие избытка революции.

 

Глава IX

ПОСЛЕ КРИЗИСА

Сознание собрания людей повинуется тем же законам, что и сознание индивидуума. Всякое впечатление, заходящее за известный предел интенсивности, оставляет в чувствилище субъекта след, который равносилен повреждению, и надолго, если не навсегда, подчиняет его влиянию галлюцинации или навязчивой идее, fixe. Кровавый эпизод августа 64 года по ужасу своему можно уподобить самым страшным грезам, которые только могут создаваться в сознании больного мозга. В течение многих лет ими будет как бы одержимо христианское сознание. Оно становится словно жертвой помешательства или бреда; чудовищные сновидения терзают его; мучительная смерть представляется уделом всех верующих в Иисуса. Уже одно это не представляет ли само по себе самого верного признака близости великого дня?.. В общем представлении души жертв Зверя ожидали священного часа перед божественным алтарем, вопия об отомщении. Ангел Божий успокаивает их, убеждает их смирно ждатьеще некоторое малое время; уже близок час, когда их братья, намеченные для истребления, будут убиты в свою очередь. Нерон возьмет это дело на себя. Нерон — это адское существо, которому Бог на время уступает свою власть накануне катастрофы; он — то самое чудовище, которое должно появиться, подобно страшному метеору, на горизонте в сумерках последних дней.

Атмосфера всюду была как бы пропитана духом мученичества. Лица, окружающие Нерона, как бы воодушевлены некоторой бескорыстной ненавистью к нравственности; по всему Средиземному морю, из конца в конец, между добром и злом шла борьба не на живот, а на смерть. Суровое римское общество объявило войну благочестию во всех его формах. Благочестие оказывалось вынужденным бросить мир, предающийся коварству, жестокости, разврату: не было честных людей, которым не угрожала бы опасность. Зависть Нерона ко всякой добродетели дошла до крайнего предела. Философия только и занимается подготовлением своих адептов к истязаниям; Сенека, Тразеа, Бареа Соран, Музоний, Корнут подверглись или готовы подвергнуться последствиям своего благородного протеста. Казнь представляется естественной участью добродетели. Даже скептик Петроний не в состоянии жить в мире, в котором царствует Тигеллин, ибо Петроний принадлежит к благовоспитанному обществу. Трогательный отголосок мучеников той эпохи Террора дошел до нас в виде надписей на острове, предназначенном для ссылки за религиозные преступления, откуда уже никто не возвращался. В погребальном гроте близ Каглиари нам завещана семьей ссыльных, быть может, последователей культа Изиды, трогательная жалоба почти христианского характера. Вслед за прибытием в Сардинию муж заболевает вследствие страшно нездорового климата этого острова; жена его Бенедикта произносит обет, причем умоляет богов взять ее вместо мужа; она была услышана богами.

Бесцельность избиения ясно обнаружилась при этих обстоятельствах. Аристократическое движение, которое обыкновенно гнездится в небольшом числе умов, может быть остановлено несколькими казнями; но совсем другое мы видим при народном движении, ибо оно вовсе не нуждается ни в вождях, ни в ученых руководителях. Цветник, в котором мы подрежем стебли цветов, будет уничтожен; на скошенном лугу трава будет еще лучше расти. Так и христианство, далеко не задержанное зловещими причудами Нерона, стало распространяться сильнее, чем когда-либо; гнев овладевал сердцами уцелевших; теперь у всех не было другой мечты, как сделаться господами язычников, чтобы поступать с ними, как они того заслуживают, управлять ими «жезлом железным». Пожар, совсем иной, нежели тот, в котором обвиняют христиан, поглотит этот нечестивый город, сделавшийся храмом Сатаны. Учение об окончательной гибели мира в огне с каждым днем все более укоренялось. Только огонь в состоянии очистить землю от гнусностей, которыми она осквернена; пожар представлялся справедливым и достойным исходом для подобного скопища ужасов.

Большая часть христиан Рима, которых не коснулось зверство Нерона, без сомнения, покинула город. В течение десяти или двенадцати лет Римская Церковь находилась в крайнем расстройстве; таким образом, открылся широкий доступ в нее для легенды. Однако полного перерыва в существовании общины все же не было. Сам Пророк Апокалипсиса в декабре 68 или в январе 69 года дает своему народу приказание покинуть Рим. Даже если относить известную долю в этом тексте к пророческому вымыслу, трудно вывести из него заключение, что Римская Церковь вскоре вернула себе свое значение. Оставшись одни, вожди окончательно покинули город, в котором в данный момент их апостольство не могло принести никаких плодов.

Наиболее сносными условиями жизни евреи пользовались в то время изо всей Римской империи только в провинции Азии. Между еврейскими колониями в Риме и Ефесе происходили постоянные сношения. В эту сторону направлялись и беглецы. Ефес стал пунктом, где наиболее живо почувствовались отголоски событий 64 года. Здесь начала концентрироваться вся ненависть к Риму, и спустя четыре года отсюда должно было выйти то яростное обличение, которым христианское сознание ответило на зверства Нерона.

Нет ничего неправдоподобного в предположении, что в числе более выдающихся христиан, покинувших в то время Рим, чтобы избегнуть полицейских преследований, находился и апостол, до сих пор разделявший судьбу Петра. Если есть сколько-нибудь правды в рассказах, относящихся к инциденту, место действия которого впоследствии определяли Латинские ворота, то позволительно предположить, что апостол Иоанн, как бы чудом избегнувший казни, без малейшего промедления покинул город: весьма естественно, что после этого он укрылся в Азии. Предания о его пребывании в Ефесе, как и все почти данные, относящиеся к жизни апостолов, подвержены сомнениям; однако есть в них и своя правдоподобная сторона, и мы скорее склонны допускать их, нежели совершенно отвергать.

Ефесская Церковь была смешанная; одна часть ее была обязана своей верой Павлу, другая оставалась иудео-христианской. Эта последняя фракция с прибытием римской колонии должна была получить преобладание, особенно если в числе прибывших находился один из учеников Иисуса, иерусалимский ученый, один из тех знаменитых учителей, перед которыми преклонялся сам Павел. После смерти Петра и Иакова Иоанн был единственным из оставшихся в живых апостолов первого призыва; он и сделался главою всех иудео-христианских Церквей; к нему относились с крайним почтением; стали верить (и, без сомнения, это утверждал сам апостол) тому, что Иисус питал к нему особенную привязанность. На этих данных основывались уже тысячи сказаний; на известное время Ефес сделался центром христианства, ввиду происходивших насилий Рим и Иерусалим были почти недоступны для новой религии.

Вскоре возгорелась довольно оживленная борьба между иудео-христианской общиной, под председательством близкого друга Иисуса, и прозелитскими кружками, созданными Павлом. Борьба эта распространялась на все Церкви Азии. Пока это были лишь резкие декламации, направленные против этого нового Валаама, посеявшего соблазн среди сынов Израиля, учившего их, что можно без греха входить в общение с язычниками, жениться на язычницах. Напротив, Иоанна все более и более начинали рассматривать как еврейского первосвященника. Подобно Иакову, он носил петалон, то есть золотую пластинку на лбу. Он был ученым по преимуществу; благодаря инциденту с кипящим маслом, установилось обыкновение давать ему даже титул мученика.

По-видимому, в числе беглецов, прибывших из Рима в Ефес, находился также и Варнава. Около того же времени Тимофей был заключен в тюрьму, но неизвестно, где именно, может быть, в Коринфе. По прошествии нескольких месяцев он был освобожден. Как только эта добрая весть дошла до Варнавы, он, видя, что общее положение стало более спокойным, составил проект вернуться в Рим вместе с Тимофеем, которого он узнал и полюбил в обществе Павла. Фаланга апостолов, рассеянная бурей 64 года, делала попытку вновь организоваться. Школа Павла была наименее устойчивой; лишившись своего учителя, она искала поддержки в более солидных частях Церкви. Тимофей, привыкший, чтобы им руководили, после смерти Павла должен был потерять всякое значение. Напротив, Варнава, всегда занимавший положение среднее между обеими партиями и ни разу не погрешивший против милосердия, сделался связующим звеном между рассеянными остатками после великого кораблекрушения. Этот прекрасный человек, таким образом, еще раз сделался спасителем дела Иисуса, добрым гением мира и согласия.

Именно к этим обстоятельствам, по нашему мнению, и следует относить произведение, которое носит не особенно понятное заглавие: Послание к Евреям. Послание это, по-видимому, было написано Варнавой в Ефесе и адресовано Римской Церкви от имени небольшой христианской общины италийцев, укрывшихся в столице Азии. По своему характеру как бы связующего звена, находящегося в точке пересечения многих пока еще не согласованных между собой идей, Послание к Евреям с полным основанием приписывается человеку-миротворцу, столько раз не допускавшему до открытого разрыва различные направления, существовавшие в недрах юной секты. При чтении этого небольшого трактата разногласие между Церквами евреев и Церквами язычников представляется вопросом решенным или, вернее, затерявшимся в пучине трансцендентальной метафизики и примиряющейся снисходительности. Как мы уже говорили, пристрастие к мидрашим, или небольшим трактатам по экзегетике в виде посланий, в то время сделало большие успехи. Павел весь вылился в своем послании к Римлянам; впоследствии послание к Ефесянам представляло более развитую формулировку его учения. Послание к Евреям, по-видимому, есть манифест такого же порядка. Ни одна христианская книга не походит в такой сильной степени на произведения еврейской школы Александрии, в частности, на небольшие произведения Филона. Аполлос уже вступил тогда на этот путь. Он до странности понравился Павлу, находившемуся в заключении. Александрийство — элемент, совершенно чуждый Иисусу, — все более и более проникало в христианство. Мы увидим властное влияние этого течения на произведения Иоанна. Христианское богословие в Послании к Евреям представляется довольно сходным с богословием, которое мы нашли в посланиях Павла, относящихся к последнему периоду его деятельности. Теория «Слова» быстро развивается. Иисус все более и более превращается во «второго Бога», метатрона, сподвижника Божественности, первородного от десницы Божией, который стоит ниже только одного Бога. Относительно условий времени, среди которых он пишет, автор выражается лишь иносказательно. Чувствуется, что он опасается, как бы не скомпрометировать лицо, которому вверено это письмо для передачи по назначению, равно как и тех, к кому оно адресовано. Его, видимо, угнетает тяжелое горе; тайная сердечная тоска вырывает у него несколько кратких и глубоких замечаний.

Бог, некогда сообщавший людям свою волю через своих пророков, в последнее время воспользовался для этого, как орудием, Сыном, через посредство которого Им был создан мир, который все поддерживает своим словом. Этот Сын, будучи сиянием славы Отца и образом Его ипостаси, которого Отец поставил наследником вселенной, совершил своим появлением в здешнем мире очищение грехов наших, а затем воссел в небесах одесную Величия, превосходнее всех Ангелов. Закон Моисея был возвещен через Ангелов; но в нем заключалась лишь тень грядущих благ; наш закон сперва был возвещен Господом, а затем правильно передан нам теми, кто слышал его от Него, причем Бог поддержал их свидетельство знамениями и всякого рода чудесами, равно как и дарами Св. Духа. Благодаря Иисусу, все люди были сделаны сынами Божиими. Моисей был служителем Бога, Иисус же — Сыном; и в особенности и по преимуществу Иисус был первосвященником навек по чину Мелхиседека.

Этот чин неизмеримо выше священств чинов сынов Левииных и даже совершенно его упраздняет. Иисус есть священник вовек.

…Таков и должен быть у нас Первосвященник; святый, непричастный злу, непорочный, отделенный от грешников и превознесенный выше небес, который не имеет нужды ежедневно, как те первосвященники, приносить жертвы сперва за свои грехи, потом за грехи народа… Старый закон поставляет первосвященникам человеков, имеющих немощи, а слово клятвенное, после закона, поставило Сына, навеки совершенного… Мы имеем такого Первосвященника, который воссел одесную престола величия на небесах и есть священнодействователь святилища и скинии истинной, которую воздвиг Господь… Но Христос, Первосвященник будущих благ… Ибо если кровь тельцов и козлов и пепел телицы через окропление освящает оскверненных, дабы чисто было тело, то кольми паче Кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного Богу, очистит совесть нашу от мертвых дел!.. И потому он есть Ходатай нового Завета… ибо, где завещание, там необходимо, чтобы последовала смерть завещателя, потому что завещание действительно после умерших: оно не имеет силы, когда завещатель жив. Почему и первый Завет был утвержден не без крови… Да и все почти по закону освящается кровью, и без пролития крови не бывает прощения.

Итак, мы освящены раз и навсегда жертвой тела Иисуса Христа, который появится вторично, чтобы спасти ожидающих его. Древние жертвоприношения, очевидно, никогда не достигали цели, ибо их постоянно возобновляли. Если искупительную жертву приходилось повторять ежегодно, в определенный день, то не доказывает ли это, что кровь жертв была бессильна? Вместо этих вечных жертв Иисус принес себя в жертву и этим сделал все прочие жертвы ненужными. Таким образом, более не может быть и речи о жертве для очищения грехов.

Автор исполнен предчувствия опасностей, окружающих Церковь; у него перед глазами нет иной перспективы, кроме казней; он думает об истязаниях, которым были подвергнуты пророки и мученики Антиоха. Вера многих не устояла. Автор относится к такому падению очень строго.

Ибо невозможно однажды просвещенных и вкусивших дара небесного и сделавшихся причастниками Духа Святого и вкусивших благого глагола Божия и сил будущего века, и отпадших опять обновлять покаянием, когда они снова распинают в себе Сына Божия и ругаются Ему… Земля, производящая терния и волчцы, негодна и близка к проклятию, которого конец — сожжение… Ибо не неправеден Бог, чтобы забыл дело ваше и труд любви, которую вы оказали во имя Его, послуживши и служа святым. Желаем же, чтобы каждый из вас, для совершенной уверенности в надежде, оказывал такую же ревность до конца, дабы вы не обленились, но подражали тем, которые верой и долготерпением наследуют обетования.

Некоторые из верующих начинали уже небрежно относиться к посещениям собраний Церкви. Апостол заявляет, что эти собрания составляют сущность христианства, что братья здесь друг друга возбуждают, увещевают, блюдут, и что нужно быть тем более прилежным, что великий день последнего пришествия приближается.

Ибо, если мы, получивши познание истины, произвольно грешим, то не остается больше жертвы за грехи, но некое страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников… Страшно впасть в руки Бога живого!

Вспомните прежние дни ваши, когда вы, бывши просвещены, выдержали великий подвиг страданий, то сами среди поношений и скорбей служа зрелищем для других, то принимая участие в других, находившихся в таком же состоянии; ибо вы и моим узам сострадали и расхищение имения вашего приняли с радостью, зная, что у вас на небесах имущество лучшее и непреходящее… Терпение нужно вам, чтобы, исполнивши волю Божию, получить обещанное; ибо еще немного, очень немного, и Грядущий приидет и не умедлит…

Верой резюмируется все поведение христианина. Вера есть стойкое ожидание обещанного и уверенность в невидимом. Верой были созданы великие люди древнего закона, которые умерли, не получив обещанного, но видели его и приветствовали его лишь издали; они говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле и что они всегда ищут своего отечества, отечества небесного, и не находят его. По этому поводу автор приводит в пример Авеля, Еноха, Ноя, Авраама, Сарру, Исаака, Иакова, Иосифа, Моисея, Раав-блудницу.

И что еще скажу? Не достанет мне времени, чтобы повествовать о Гедеоне, о Бараке, о Самсоне, об Иеффае, о Давиде, Самуиле и других пророках, которые верою побеждали царства, творили правду, получали обетования, заграждали уста львов, угашали силу огня, избегали острия меча, укреплялись от немощи, были крепки на войне, прогоняли полки чужих; жены получали умерших своих воскресшими; иные же замучены были, не получивши освобождения, дабы получить лучшее воскресение; другие испытали поругания и побои, а также узы и темницы, были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли. И все сии, свидетельствованные в вере, не получили обещанного, потому что Бог предусмотрел о нас нечто лучшее, дабы они не без нас достигали совершенства. Посему и мы, имея вокруг себя такое облако свидетелей… с терпением будем проходить предлежащее нам поприще. взирая на начальника и совершителя веры Иисуса… Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха.

Далее автор объясняет исповедникам, что страдания, которым они подвергаются, являются вовсе не карой, что на них следует смотреть как на отеческие меры исправления, подобные налагаемым отцом на своего сына и представляющим собой залог его нежности. Он приглашает их остерегаться умов легкомысленных, которые, подобно Исаву, променивают свое небесное наследие на выгоды земные и преходящие. Автор еще в третий раз возвращается к своей любимой мысли, что после отступничества от христианства уже нет возврата. Исав тоже старался вернуть родительское благословение, но слезы и мольбы его ничему не помогли. Чувствуется, что во время гонений 64 года были случаи отступничества по слабости, причем впоследствии ренегаты желали вернуться в Церковь. Наш учитель желает, чтобы их оттолкнули. В самом деле, какое заблуждение может сравниться с поступком христианина, который колеблется или отрекается после того, как они, христиане, «приступили к горе Сиону и ко граду Бога живого, к небесному Иерусалиму и тьмам ангелов, к торжествующему собору и Церкви первенцев, написанных в небесах, и к Судии всех Богу, и к духам праведников, достигших совершенства, и к Ходатаю Нового Завета Иисусу, и к крови кропления, говорящей лучше, нежели Авелева…»?

Апостол заканчивает напоминанием читателям о членах Церкви, находящихся еще в тюрьмах в руках римской власти, и особенно о духовных наставниках, которых уже нет в живых, об этих великих проповедниках слова Божия, доставивших своей смертью триумф вере. «Взирая на кончину их жизни, подражайте вере их… Учениями различными и чуждыми не увлекайтесь, ибо хорошо благодатью укреплять сердца, а не яствами, от которых не получили пользы занимающиеся ими». В этом наставлении сказывается ученик или друг Св. Павла. Говоря по правде, все это послание целиком, как и все послания Павла, представляет собой длинное доказательство полной отмены Иисусом закона Моисеева. Нести поругание Иисуса, уйти из мира, «ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего»; повиноваться церковным вождям, быть к ним почтительными, делать им их задачу легкой и приятной, «ибо они неусыпно пекутся о душах ваших, как обязанные дать отчет» — вот в чем обрядовая сторона культа. Быть может, ни одно из посланий не выясняет лучше этого мистическую роль Иисуса, которая, разрастаясь, в конце концов всецело и одна наполняет собой христианское сознание. Иисус есть не только Слово, Logos, сотворившее мир, но кровь его есть всеобщая жертва умилостивления, печать нового завета. Мысли автора до такой степени заняты Иисусом, что он даже делает ошибки в чтении, чтобы всюду встречать это имя. В его греческой рукописи Псалмов две буквы «п» в слове «wtia», в псалме XL (XXXIX), ст.7, были несколько неясны, он принял их за «М», а так как предшествовавшее слово кончается буквой «s», то он и читается здесь «swma»; «ты не захотел больше жертв, но ты дал мне тело; тогда я сказал: вот я гряду…» и таким образом находит в этом тексте глубокий мессианский смысл.

Странное дело! Смерть Иисуса для школы Павла приобретала, таким образом, гораздо большее значение, чем его жизнь. Поучения на Генисаретском озере мало интересовали эту школу, и она, по-видимому, с ними чуть ли вовсе не была знакома; она видела на первом плане жертву Сына Божия, отдавшего себя для искупления грехов мира. Странные идеи, которые, будучи впоследствии развиты во всей их строгости кальвинизмом, должны были сильно отклонить христианское богословие от первоначального евангельского идеала! Синоптические Евангелия, составляющие действительно божественную часть христианства, не были делом школы Павла. Мы вскоре увидим, как они расцвели среди скромной небольшой семьи, которая все еще хранила в Иудее истинные предания о жизни и личности Иисуса.

Всего изумительнее в истории происхождения христианства то, что те, кто наиболее упрямо тащил его колесницу в противоположном направлении, больше всех помогали ей двигаться вперед. В истории религиозного развития человечества послание к Евреям отмечает собой окончательное уничтожение жертвоприношения, т. е. того, что до сих пор составляло сущность религии. Для первобытного человека бог есть существо всемогущее, которое необходимо умилостивлять или подкупать. Жертвоприношение совершалось под влиянием страха или ради корысти. Чтобы расположить к себе бога, ему предлагали дар, способный заинтересовать его, добрый кусок мяса, хорошего жира, кубок «сомы» или вина. Так как всякие бедствия, болезни считались ударами разгневанного бога, то думали, что, подставив другое лицо на место лиц, которым угрожает такое бедствие, можно предотвратить гнев высшего существа; быть может, при этом рассчитывали, что бог удовольствуется животным, если оно хорошего достоинства, полезно, непорочно. Бог считался патроном человека и, как в настоящее время в некоторых местностях на Востоке и в Африке туземец думает приобрести благосклонность чужеземца, убивая у его ног барана, так, чтобы кровь его оросила обувь гостя, а затем предлагая ему в пищу мясо убитого животного, так в древности предполагали, что сверхъестественное существо должно оказаться чувствительным к дару, особенно если при этом человек, принесший дар, лишает себя чего-либо. Вплоть до великого преобразования пророческого духа в VIII веке до P.X. идея жертвоприношений у израильтян была немногим более возвышеннее, нежели у других народов. Новая эра началась с Исайи, который восклицает от имени Иеговы: «Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота, и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу!» В тот день, когда им была написана эта чудесная страница (около 740 года до Р.Х.), Исайя был истинным основателем христианства. В этот день было решено, что из двух сверхъестественных функций, оспаривавших друг у друга уважение античных племен, функцией наследственного жреца и функцией колдуна, свободного, вдохновленного человека, которого считали носителем божественных тайн, этой последней будет принадлежать будущее религии. Колдун семитических племен, нави, стал «пророком», священным трибуном, преданным делу прогресса социального равенства, и в то время, как жрец (священник) продолжал восхвалять целесообразность мясничества, которое приносило ему выгоды, пророк осмелился провозгласить, что истинный Бог интересуется гораздо больше справедливостью и милостью, нежели всеми быками в мире. Однако жертвоприношения, установленные античными ритуалами, отделаться от которых было нелегко, и поддерживаемые корыстолюбием жрецов, оставались законом древнего Израиля. Около той эпохи, которую мы описываем, я даже до разрушения третьего храма, значение этих обрядов уже упало. Рассеяние евреев должно было породить взгляд на эти функции, которые могли быть совершаемы только в Иерусалиме, как на нечто второстепенное. Филон проповедовал, что культ заключается в пении благочестивых гимнов, которое исполняется скорее сердцем, нежели устами; он осмеливался утверждать, что подобные молитвы стоят больше, нежели приношения. То же учение исповедовали и ессеи. Св. Павел в послании к Римлянам заявляет, что религия есть культ чистого разума. Послание к Евреям, развивая эту теорию, по которой Иисус есть истинный первосвященник, а смерть его была жертвоприношением, отменившим все другие, нанесло последний удар кровавым жертвам. Христиане, даже евреи по происхождению, все более и более переставали признавать свою обязанность приносить установленные законом жертвы или подчинялись этому только из снисходительности. Идея литургии, верование, что актом евхаристии возобновляется жертва Иисуса, начинает уже обрисовываться, но пока еще в далеком и темном будущем.

 

Глава X

РЕВОЛЮЦИЯ В ИУДЕЕ

Состояние экзальтации, которое переживала христианская фантазия, вскоре осложнилось событиями, происходившими в Иудее. Эти события как бы оправдывали собой мечтания самых исступленных голов. Всей еврейской нацией овладел припадок горячки, который можно сравнить только с состоянием, охватившим Францию во время революции и Париж в 1871 году. Эти «божественные болезни», перед которыми античная медицина объявляла свое бессилие, казалось, сделались обычным темпераментом еврейского народа. Можно бы подумать, что, доведенный до крайности, он решил и дойти до конца. В течение четырех лет эта странная раса, как будто созданная для того, чтобы бросать вызов одинаково и тому, кто ее благословляет, и тому, кто ее проклинает, находилась в конвульсиях, перед которыми историк, колеблясь между восхищением и негодованием, должен остановиться с уважением, как перед всяким загадочным, таинственным явлением.

Причины кризиса лежали в древности, и сам кризис был неизбежен. Закон Моисея, создание экзальтированных утопистов, одержимых великим социалистическим идеалом, людьми, меньше всего интересовавшимися политикой, этот закон, подобно исламу, принадлежал исключительно гражданскому обществу, сложившемуся параллельно с религиозным обществом. Закон этот, установившийся, по-видимому, в той редакции, какую мы находим в VII веке до P. X., даже и независимо от ассирийского завоевания, должен был привести к взрыву и полному распадению небольшого царства потомков Давида. С того времени, как в нем взял перевес элемент пророческий, царство Иуды, поссорившееся со всеми своими соседями, находившееся в непримиримой постоянной вражде с Тиром, ненавидевшее Эдомитян, Моавитян и Аммонитян, было уже нежизнеспособно. Нация, которая отдается религиозным и социальным вопросам, погибает в политическом отношении. С того дня, как Израиль сделался «уделом Бога, царством священников, народом святых», ему уже было предназначено быть не таким народом, как все другие. Нельзя совмещать противоречивые назначения; превосходство всегда искупается каким-нибудь недостатком.

Правление Ахеменидов несколько успокоило Израиль. Эта феодальная система, относившаяся с терпимостью ко всем различиям отдельных провинций, очень сходная с калифатом Багдада и Оттоманской империей, была наиболее подходящей для евреев. Господство Птоломеев в III веке до Р.Х., по-видимому, также было им в достаточной степени симпатично. Не то было при Селевкидах. Антиохия сделалась центром активной эллинской пропаганды; Антиох Епифан считал своим долгом всюду воздвигать образ Юпитера Олимпийского как символ своей власти. Тогда вспыхнуло первое великое восстание иудеев против светской цивилизации. Израиль терпеливо переносил лишение его всякого политического значения со времен Навуходоносора, но он потерял всякую веру, когда увидал, что опасность грозит его религиозным учреждениям. Раса, вообще не особенно воинственная, была охвачена припадком героизма; не имея регулярной армии, ни полководцев, не ведая никакой тактики, она победила Селевкидов, отстояла свое богооткровенное право и создала себе второй период автономии. Однако, тем не менее, династия Асмонеев по-прежнему страдала от глубоких внутренних пороков и просуществовала лишь одно столетие, е судьба была иудейскому народу образовать из себя обособленную национальность; этот народ вечно мечтал о некоторой международности; его идеал не город, а синагога; это свободная конгрегация. То же относится и к исламу, который создал громадную империю, но уничтожил всякую национальность у покоренных им народов и не оставил им иной родины, кроме мечети.

Подобному социальному состоянию часто дается название теократии, и это верно, если разуметь под этим термином, что основной идеей семитических религий и созданных ими государств является царство Бога, познаваемого как единого владыки мира и всеобщего верховного повелителя; но теократия у этих народов не есть синоним владычества священников. Священник, в собственном смысле этого слова, играет невидную роль в истории иудаизма и ислама. Власть принадлежит представителю Бога, тому, кого Бог вдохновляет, пророку, святому мужу, тому, кто получил свою миссию свыше и кто подтверждает ее чудесами или успехом. За неимением пророка власть принадлежит составителю апокалипсисов и апокрифических книг, приписываемых древним пророкам, или, пожалуй, ученому, который истолковывает божественный закон, главе синагоги и, еще более, главе семьи, который является хранителем принципов Закона и передает их своим детям. Гражданской, царской власти, в сущности, почти нечего делать в такой социальной организации. Эта организация никогда не функционирует более удачно, чем в тех случаях, когда принадлежащие к ней индивидуумы рассеяны в качестве чужеземцев, присутствие которых терпится, по великой империи, неоднородной по своему составу. Природе иудаизма свойственно подчиняться, так как он неспособен извлечь из своей груди принцип военной власти. То же самое наблюдается у современных греков; греческие общины в Триесте, Смирне, Константинополе находятся в гораздо более цветущем состоянии, нежели небольшое греческое королевство, так как они избавлены от политической агитации, в которой каждая живая раса, преждевременно получившая свободу, находит свою верную гибель.

Римское владычество, водворенное в Иудее в 63 году до Р.Х. оружием Помпея, на первых порах как бы осуществило некоторые условия еврейской жизни. В ту эпоху у Рима не было принципа ассимилировать страны, которые он последовательно присоединял одну за другой к своей обширной империи. Рим отнимал у них право заключать мир и объявлять войну и присваивал себе, в сущности, лишь верховенство в великих политических вопросах. В правление последних, выродившихся представителей династии Асмонеев и при Иродах еврейская нация сохраняла за собой эту полунезависимость, которая должна была бы ее удовлетворять, так как при этом ее религиозная организация пользовалась полным уважением. Но внутренний кризис, который переживался народом, был слишком велик. Когда человек заходит в своем религиозном фанатизме за известные пределы, им уже невозможно управлять. Надо также заметить, что Рим постоянно стремился к тому, чтобы сделать свою власть на Востоке более действительной. Небольшие вассальные царства, которые Рим сперва сохранял, с каждым днем упразднялись, и провинции попросту входили в состав империи. Начиная с 6 года по Р.Х. Иудеей управляли прокураторы, подчиненные императорским легатам Сирии, причем параллельно с прокураторской существовала власть Иродов. Невозможность такого порядка сказывалась ежедневно. На Востоке Ироды не пользовались особенным уважением истинных патриотов и религиозных людей. Административные обычаи римлян, даже в том, что было в них наиболее разумного, были ненавистны евреям. Вообще римляне обнаруживали большую уступчивость по отношению к мелочной щепетильности этой нации; но и этого было уже недостаточно; положение дошло до того пункта, когда ни к чему нельзя было прикоснуться, не задевая при этом какого-либо канонического вопроса. Такие абсолютные религии, как ислам, иудаизм, не выносят никакого дележа. Если они не господствуют, то они объявляют себя гонимыми. Если они чувствуют поддержку, то становятся требовательными и стараются сделать жизнь невозможной возле себя для других культов. Мы это можем видеть в Алжире, где израильтяне, чувствуя, что их поддерживают против мусульман, становятся для этих последних невыносимыми и беспрерывно осаждают власти своими обвинениями.

Конечно, мы готовы признать, что в этой вековой попытке, которая была сделана римлянами и евреями, чтобы ужиться вместе, и которая закончилась столь страшным разрывом, ошибки совершались с обеих сторон. Многие из прокураторов были людьми бесчестными; другие были грубы, жестоки и позволяли себе выходить из терпения по отношению к религии, которая их раздражала и великой будущности которой они не могли понять. Нужно было обладать всеми совершенствами, чтобы не раздражаться на этот дух, ограниченный, высокомерный, враждебный греческой и римской цивилизациям, враждебный ко всему остальному человеческому роду, приписываемый всеми поверхностными наблюдателями еврею, как его основная сущность. Сверх того, что иное мог думать правитель о своих подвластных, вечно занятых обвинениями его перед лицом императора да составлением против него интриг, даже когда он был совершенно прав? На чьей стороне были первые несправедливости в великой ненависти, существующей в течение свыше двух тысяч лет между еврейской расой и остальным миром? Такого вопроса и ставить нельзя. В такого рода явлениях каждый факт есть результат действия и реакции, причина и результат. Эти обособления, цепи гетто, особые костюмы — конечно, акты несправедливые; но кто первый пожелал их? Тот, кто считал себя оскверненным соприкосновением с язычниками, тот, кто искал для себя обособления, старался создать отдельное общество. Фанатизм создавал цепи, а цепи удваивали фанатизм. Ненависть порождает ненависть, и нет другого способа выйти из этого заколдованного круга, как уничтожить самую причину ненависти, эти оскорбительные обособления, которых на первых порах желает и ищет каждая секта и которые впоследствии становятся их позором. По отношению к иудаизму современная Франция решила вопрос. Уничтожив все законные преграды, окружавшие израильтянина, она отняла у иудаизма его узкий и исключительный дух, — я говорю об его обрядностях и обособленности, — так что еврейская семья, переселившаяся в Париж, через одно-два поколения почти перестает вести еврейский образ жизни.

Было бы несправедливо упрекать римлян I века за то, что они не действовали таким образом. Между Римской империей и ортодоксальным иудаизмом существовал абсолютный антагонизм. Дерзкими, агрессивными, задирчивыми чаще всего были сами евреи. Идея общего права, которую римляне приносили с собой в зародыше, была антипатична строгим последователям Торы. Их духовные требования находились в полном противоречии с чисто человеческим обществом, без всякой примеси теократии, каким было римское. Рим основывал Государство; иудейство основывало Церковь. Рим создавал правительство светское, рациональное; евреи учреждали царство Божие. Неизбежна была борьба между этой узкой, но плодотворной теократией и самым абсолютистским светским Государством, какое когда-либо существовало. У евреев был свой закон, основанный на совершенно иных началах, нежели римское право, и по существу с этим правом непримиримый. Прежде чем они не были жестоко обузданы, евреи не могли удовлетвориться обыкновенной терпимостью, так как они были убеждены, что им принадлежат словеса вечности, тайна конституции праведного града. Они были в таком же положении, как современные мусульмане в Алжире. Наше общество, при всем своем бесконечном превосходстве, внушает им только отвращение. Их богооткровенный закон, гражданский и религиозный в одно и то же время, наполняет их гордостью и делает их неспособными к усвоению философского законодательства, основанного на простом изучении взаимных отношений между людьми. Прибавьте к этому глубокое невежество, которое препятствует фанатическим сектам отдавать себе отчет относительно сил цивилизованного мира и ослепляет их в отношении исхода той войны, в которую они легкомысленно вступают.

Одно обстоятельство в значительной степени поддерживало в Иудее постоянную вражду против империи, а именно, что евреи не принимали участия в военной службе. Повсюду легионы составлялись из среды местного населения, и, таким образом, при помощи ничтожных по численности армий римляне держали в своих руках огромные области. Римский воин и местные жители оказывались соотечественниками. В Иудее было не так. Легионы, занимавшие страну, набирались по большей части в Кесарее и Себасте, городах, находившихся в антагонизме с иудаизмом. Отсюда была полнейшая невозможность соглашения между армией и народом. Римские силы были в Иерусалиме заперты в своих укреплениях и находились как бы в непрерывном осадном положении.

Впрочем, не следует думать, что чувства различных отделов еврейского мира по отношению к римлянам были всюду одни и те же. Если исключить таких светских деятелей, как Тиверий Александр, которые сделались индифферентными к старому культу и на которых единоверцы смотрели как на ренегатов, весь мир смотрел на чужеземных завоевателей неодобрительно, но не все были готовы довести дело до восстания. В этом отношении в Иерусалиме можно было различать четыре или пять партий.

Во-первых, партий саддукеев и иродиан, остатки дома Ирода и его клиентелы, крупные фамилии Анны и Воетуса, в руках которых находился сан первосвященника; мир эпикурейцев и неверующих сластолюбцев, презираемых народом за их гордость, за недостаток у них набожности, за их богатства; это была партия по существу консервативная, которая видела гарантию своих привилегий в римской оккупации и хотя и не любила римлян, но сильно противилась революции.

Во-вторых, партия фарисейской буржуазии, партия порядочных людей, разумных, живущих в довольстве, спокойных, уравновешенных, преданных религии, соблюдающих закон, даже набожных, но не обладающих сильным воображением, достаточно образованных и знакомых с чужеземным миром; они ясно видели, что возмущение не может привести ни к чему, кроме гибели нации и храма. Иосиф является типом этого класса общества; участь его была та, какая всегда бывает суждена умеренным партиям в эпоху революции: бессилие, непостоянство и высшее огорчение — прослыть в глазах народа предателем своего отечества.

В-третьих, всякого рода экзальтированные сектанты, зелоты, сикарии, ассасины, странная смесь нищенствующих фанатиков, доведенных до крайнего бедствия несправедливостями и насилием саддукеев; они считали себя единственными наследниками обетований Израиля, возлюбленного Богом «бедняка»; питаясь такими пророческими книгами, как Еноха, как разные неистовствующие апокалипсисы, уверенные в том, что приближается царство Божие, они, наконец, дошли до высшей степени экзальтации, какая только была известна в истории.

В-четвертых, разбойники, люди без призвания, авантюристы, опасные паликары, плод полнейшей дезорганизации страны; эти люди, по происхождению большей частью идумейцы или наватеи, довольно мало интересовались религиозными вопросами, но они были главными виновниками беспорядков и находились в естественном союзе с партией экзальтированных.

В-пятых, благочестивые мечтатели, ессеи, христиане, евионим, спокойно ожидавшие царства Божия, набожные люди, группировавшиеся вокруг храма; они только молились и плакали. В их числе были и ученики Иисуса; но в глазах общества они были еще таким ничтожеством, что Иосиф даже не перечисляет их в ряду элементов, участвовавших в борьбе. Мы можем предвидеть, что в день опасности эти святые люди сумеют только спасаться бегством. Дух Иисуса, полный божественной силы для того, чтобы отвлечь человека от мира и утешить его, не мог внушить ему того узкого патриотизма, который создает сикариев и героев.

Разумеется, господами положения должны были сделаться экзальтированные. Демократические и революционные элементы иудаизма обнаруживались в них с устрашающей силой. Вместе с Иудой Гавлонитом они были убеждены в том, что всякая власть проистекает из злого начала, что царская власть есть дело рук Сатаны (такие правители, как Калигула, Нерон, поистине воплощенные демоны, только подтверждали со своей стороны эту теорию), и они скорее дали бы себя искрошить на куски, нежели назвали бы господином кого-либо, кроме Бога. В подражание Матафии, первому зелоту, который, увидав, что еврей приносит жертву идолам, убил его, они мстили за Бога ударами кинжала. Для них достаточно было услыхать, что какой-либо необрезанный упомянул о Боге или о Законе, чтобы постараться захватить его наедине и предложить ему на выбор: или подвергнуться обрезанию, или умереть. Исполнители этих таинственных приговоров, предоставляемых «руке неба», в уверенности, что на них лежит обязанность придать действительную силу грозной каре отлучения, каре, равносильной лишению покровительства законов и преданию смерти, образовали армию террористов среди полного разгара революционного кипения. Можно было наперед предвидеть, что эти смятенные головы, неспособные отличить своих грубых аппетитов от страстей, представлявшихся им в их неистовстве святыми, дойдут до самых крайних эксцессов и не остановятся ни перед каким безумством.

Умы находились под влиянием как бы непрерывной галлюцинации; потрясающие слухи распространялись повсеместно. Все грезили предзнаменованиями; апокалипсический колорит еврейской фантазии давал всему кровавый ореол. Все с ужасом рассказывали друг другу о кометах, мечах на небе, о битве в облаках, о свете, который ночью сверкал в глубине святилища, о противоестественных уродах, которые рождались от жертвенных животных в самый момент жертвоприношения. Однажды громадные медные ворота храма сами собой открылись, и их было невозможно запереть. На пасхе в 65 году около трех часов пополуночи храм в течение получаса был освещен, как средь белого дня; подумали, что внутри него загорелось. В другой раз, в день Пятидесятницы, священники слышали внутри «святая святых» шум, как бы производимый множеством людей, делающих приготовления к переезду и говорящих друг другу: «Уйдем отсюда! уйдем отсюда!» Все это, конечно, получало объяснение лишь впоследствии, но глубокая смута в умах была лучшим признаком, что подготовлялось нечто чрезвычайное.

Мессианские пророчества в особенности возбуждали в народе непреодолимую потребность волноваться. Невозможно мириться с участью посредственности, когда в будущем предстоит царская власть. Все мессианские теории для толпы резюмировались в пророчестве, будто бы взятом из Писания и гласившем: «Около этого времени из Иудеи должен выйти государь, который сделается владыкой вселенной». Бесполезно бороться логическими доводами против упорной надежды; очевидность не в состоянии бороться с химерой, к которой народ прилепился всеми силами своей души.

Гессий Флор из Клазомен был преемником Альбина в качестве прокуратора Иудеи с конца 64 или с начала 65 года. По-видимому, это был довольно злой человек; он был обязан должностью, которую занимал, влиянию своей жены Клеопатры, находившейся в дружбе с Поппеей. Вражда между ними и евреями вскоре дошла до последней степени ожесточения. Евреи стали невыносимы своей придирчивостью, привычкой жаловаться на всякую безделицу и недостаточным почтением по отношению к гражданским и военным властям; однако, по-видимому, и прокуратор, со своей стороны, доставлял себе удовольствие дразнить евреев и выставлять это напоказ. Так 16 и 17 мая в 66 году между иерусалимлянами и его войсками произошло столкновение по довольно пустому поводу. Флор удалился в Кесарею, оставив лишь когорту в башне Антонии. Это был весьма предосудительный поступок. Вооруженная сила обязана по отношению к городу, который она занимает и в котором обнаруживается народное возмущение, не предоставлять его во власть собственной ярости, пока не истощит всех способов сопротивления. Если бы Флор остался в городе, то нет никакого вероятия, чтобы иерусалимляне могли овладеть им и можно было бы избежать всех последующих бедствий. Раз Флор удалился, то этим уже предрешалось, что римская армия не вступит в Иерусалим иначе, как предав его огню и мечу.

Однако удаление Флора далеко еще не означало собой открытого разрыва между городом и римской властью. В этот момент Агриппа II и Вероника находились в Иерусалиме. Агриппа делал добросовестные попытки успокоить умы; к нему присоединились все умеренные; пытались даже воспользоваться популярностью Вероники, в которой для народного воображения возродилась ее прабабка Мариамна из династии Асмонеев. В то время, как Агриппа убеждал толпу на ксисте, Вероника показалась на одной террасе дворца Асмонеев, господствовавшей над ксистом. Все было тщетно. Здравомыслящие люди указывали, что война будет несомненной гибелью нации; к ним отнеслись как к людям, недостаточно верующим. Агриппа, испуганный и потерявший мужество, покинул город и удалился в свои владения в Ватании. Шайка наиболее пылких мятежников тотчас же выступила и, напавши врасплох, овладела крепостью Масадой, расположенной на берегу Мертвого моря, в двух днях пути от Иерусалима, и считавшейся почти неприступной. Это было уже явно враждебным действием. В Иерусалиме борьба между партиями мира и войны с каждым днем становилась все более ожесточенной. Первая из этих партий состояла из богатых, которые при катастрофе теряли все; ко второй кроме искренних энтузиастов принадлежала та масса пролетариата, для которой состояние народного кризиса, отменяющее обычные условия жизни, было выгодно во многих отношениях. Умеренные опирались на небольшой римский гарнизон, державшийся в башне Антонии. Первосвященником был человек малоизвестный, Матфия, сын Феофила. Со времени смещения Анны Младшего, который предал смерти Иакова, установилось как бы правило не назначать больше первосвященников из могущественных жреческих фамилий Анн, Канфер, Воетусов. Но истинным главой жреческой партии был бывший первосвященник Анания, сын Неведея, человек богатый, энергичный, малопопулярный, благодаря неумолимой строгости, с которой он пользовался своими правами, и в особенности ненавистный из-за дерзости и хищничества своих прислужников. По странной случайности, которая нередко случается во время революции, главой партии действия был как раз Елеазар, сын этого самого Анании. Он занимал важную должность начальника храма. По-видимому, его религиозная экзальтация была искренней. Доведя до крайности принцип, что жертвы могут быть приносимы только евреями и за евреев, он уничтожил жертвоприношения за императора и за благоденствие Рима. Вся молодежь пылала рвеньем. Одна из черт фанатизма, внушаемого семитическими религиями, заключается в том, что он с особенной силой обнаруживается у молодежи. Члены старинных жреческих фамилий, фарисеи, люди рассудительные и основательные, видели опасность. Выдвинули вперед ученых, пользовавшихся авторитетом, устраивались совещания раввинов, составлялись мемуары по каноническому праву, но все понапрасну: было уже ясно, что низшее духовенство принимает сторону экзальтированных и Елеазара.

Высшее духовенство и аристократия, отчаявшись добиться чего-либо от населения, преданного во власть самых неосновательных внушений, отправили послов умолять Флора и Агриппу как можно скорее вернуться и подавить восстание, указывая, что скоро будет уже поздно. По Иосифу, Флор добивался истребительной войны, которая бы стерла с лица земли всю еврейскую расу; поэтому он ничего не ответил. Агриппа отправил в распоряжение партии порядка отряд в три тысячи арабских всадников. Партия порядка вместе с этими всадниками заняла верхний город (нынешние армянский и еврейский кварталы). Партия действия занимала нижний город и храм (нынешние кварталы мусульманский, могариби, харам). Между обеими частями города началась настоящая война. 14 августа революционеры, предводительствуемые Елеазаром и Менахемом, сыном того Иуды Гавлонита, который первый 60 лет тому назад поднял евреев, проповедуя им, что истинный поклонник Бога не должен признавать никакого человека старшим, овладели верхним городом, сожгли дом Анания и дворцы Агриппы и Вероники. Всадники А1риппы, Анании, его брат и все старейшины, которые могли к ним присоединиться, укрылись в самых верхних этажах дворца Асмонеев.

На следующее утро после этого успеха инсургенты напали на башню Антонии; после двухдневного боя они взяли ее и зажгли. Затем они осадили верхний дворец и взяли его приступом 6 сентября. Всадникам Агриппы было предоставлено право свободно выйти. Что касается римлян, то они заперлись в трех башнях, носивших названия Гиппика, Фазаила и Мариамны. Анания и его брат были убиты. Как это обыкновенно бывает при народных восстаниях, вскоре между вождями победившей партии начались раздоры. Менахем стал невыносимым в своей гордости демократического выскочки. Елеазар, сын Анания, без сомнения раздраженный убийством своего отца, выгнал Менахема и убил его; остатки партии Менахема укрылись в Масаду, которая и была вплоть до окончания войны оплотом партии наиболее экзальтированных изуверов.

Римляне долго защищались в своих башнях. Доведенные до крайности, они сдались с условием, чтобы им была сохранена жизнь. Это им пообещали, но как только они сложили оружие, Елеазар приказал всех их убить, за исключением Метилия, примипилария когорты, обещавшего принять обрезание. Таким образом, римляне окончательно потеряли Иерусалим около конца сентября 66 года, почти спустя сто лет после взятия его Помпеем. Римский гарнизон в замке Махерон, опасаясь, что ему будет отрезан путь к отступлению, сдался на капитуляцию. Замок Кипрос, господствующий над Иерихоном, также попал в руки инсургентов. Возможно, что Иродиум был занят мятежниками также около этого времени. Слабость, которую обнаружили римляне во всех этих сражениях, представляется довольно странной и дает некоторое правдоподобие мнению Иосифа, что план Флора заключался в том, чтобы побудить евреев на крайности. Правда, что первый натиск революционеров бывает очень бурным, вследствие чего их трудно остановить, и дальновидные люди всегда предпочитают, чтобы они своими излишествами довели себя до утомления.

За пять месяцев восстание распространилось со страшной силой. Инсургенты не только владели Иерусалимом, но вступили в сношения через Иудейскую пустыню с областью Мертвого моря, где занимали все крепости; отсюда они подавали руку арабам, Наватеям, в большей или меньшей степени врагам Рима. Сторону мятежников приняли Иудея, Идумея, Перея, Галилея. Тем временем в Риме презренный тиран предоставлял первые должности империи самым гнусным и самым неспособным людям. Если бы евреи могли сгруппировать вокруг себя всех недовольных Востока, то владычеству Рима там наступил бы конец. Но, к несчастью для них, произошло как раз обратное; восстание евреев вдохнуло народностям Сирии удвоенную верность Римской власти. Ненависть, которую евреи внушили своим соседям в эпоху, когда римское владычество над ними находилось в состоянии как бы оцепенения, была достаточно сильна, чтобы возбудить против них врагов, не менее опасных, нежели римские легионы.

 

Глава XI

ИЗБИЕНИЯ В СИРИИ И ЕГИПТЕ

Действительно, в эту эпоху по всему Востоку распространился как бы общий лозунг, призывающий повсюду к избиению евреев. Несовместимость еврейской жизни с жизнью греко-римской сказывалась все больше и больше. Одна из двух рас должна была истребить другую; по-видимому, между ними не могло быть и речи о пощаде. Для того, чтобы понять эту борьбу, нужно представить себе, до какой степени иудаизм был распространен по всей восточной части Римской империи. «Они заполнили все города, — пинает о евреях Страбон, — и трудно было бы назвать хотя бы один пункт в мире, где бы не было допущено это племя, или, вернее, который бы не был занят им. Египет, Киренаика, многие другие страны усвоили их нравы, с точностью соблюдая их заповеди и извлекая большую выгоду из позаимствования их национальных законов. В Египте им разрешено жить легально и для них отведена большая часть города; у них есть здесь свой этнарх, который заведует их делами, творит над ними суд, наблюдает за исполнением договоров и завещаний, как если бы он был главой независимого государства». Такое соседство двух элементов, столь же противоположных, как огонь и вода, не могло не вызвать самого страшного взрыва.

Не следует подозревать участия римского правительства в этих происшествиях; такие же избиения имели место у парфян, положение и интересы которых были совершенно иные, чем на Западе. Славу римлян составляет именно то, что он основал свою империю на мире, на прекращении местных войн, и никогда не прибегал к тому отвратительному способу управления, который сделался политическим секретом турецкой империи и который заключается в возбуждении друг против друга различных частей населения в странах со смешанным населением. Что касается избиений по религиозным мотивам, то такая идея всегда была слишком чуждой римскому духу; далекий от всякого богословия, римлянин не понимал сектанства и не мог допустить мысли о раздоре из-за такого пустяка, как умозрительное предположение. Сверх того, антипатия к евреям в античном мире была до такой степени общим чувством, что ее не было надобности возбуждать. Эта антипатия составляет разделительный ров, который, быть может, никогда не будет засыпан в человеческом роде. Она основана на чем-то большем, нежели расовое различие; это ненависть между различными функциями человечества, между человеком мира, который доволен своей внутренней радостью, и человеком войны; между человеком прилавка и конторы, и крестьянином и дворянином. Не без причины несчастный Израиль провел всю свою жизнь как нации в том, что его избивали. Если все нации во все века преследуют кого-либо, то, конечно, должна же быть этому какая-то причина. До нашего времени еврей втирался всюду, требуя себе общего права; он сохранял свой особый статус; он хотел получить гарантии, какими все пользуются, а сверх того, и изъятия в свою пользу, свои собственные законы. Он хотел пользоваться преимуществами нации, не будучи нацией, не участвуя в тяготах, лежащих на нациях. Ни один народ никогда не мог этого терпеть. Нации представляют собой организации военные, основанные и поддерживаемые мечом; они созданы крестьянами и воинами; евреи ничем не участвовали в их учреждении. В этом и заключается великое недоразумение, которое лежит в основе еврейских притязаний. Чужеземец может быть полезен стране, которая его терпит, но при условии, чтобы страна не была им наводняема. Несправедливо требовать себе прав члена семьи в доме, который вы не строили; так поступают птицы, которые водворяются в чужих гнездах, или некоторые crustacea, пользующиеся раковинами других пород.

Евреи оказали миру столько добра и причинили ему столько зла, что мир к ним никогда не будет относиться справедливо. Мы слишком в долгу перед ними и в то же время слишком хорошо видим их недостатки для того, чтобы самый вид их нам не досаждал. Этот вечный Иеремия, этот «человек скорбей», вечно жалующийся, подставляющий под удары свою спину с терпением, которое само по себе нас раздражает; это создание, которому чужды все наши инстинкты чести, гордости, славы, деликатности и искусства; это существо, в котором так мало воинского, так мало рыцарского, которое не любит ни Греции, ни Рима, ни Германии, и которому мы, тем не менее, обязаны своей религией настолько, что еврей вправе сказать христианину: «Ты сам еврей, только низшей пробы»; это существо было центральным пунктом противоречий и антипатии, притом антипатии плодотворной, которая составляла одно из условий человеческого прогресса! В первом веке нашей эры мир, по-видимому, неясно понимал то, что происходило. Он видел своего учителя в этом чужеземце, неловком, робком, обидчивом, не отличающемся внешним благородством, но честном, нравственном, прилежном, в делах — прямодушном, одаренном скромными добродетелями, не воинственном, но хорошем коммерсанте, веселом и добросовестном работнике. Еврейская семья, исполненная обетований, синагога, в которой протекала общинная жизнь, полная прелести, внушали зависть. Столько смирения, такое спокойное отношение к преследованиям и обидам, способность находить утешение и полное возмездие за свое исключение из большого света в своей семье и в своей Церкви, тихая радость вроде той, которою в наше время отличается на Востоке райя и благодаря которой он видит счастье даже в самом своем подчиненном положении в этом маленьком мирке, где он тем более счастлив, что всюду вне его он терпит преследования и обиды, — все это внушало аристократической древности припадки дурного расположения духа, которые иногда выливались в виде гнусных жестокостей.

Гроза разразилась прежде всего в Кесарее, почти в тот самый момент, как революция окончательно овладела Иерусалимом. Положение евреев и неевреев (которые носили здесь общее название сирийцев) в Кесарее представлялось особенно сложным. В сирийских городах со смешанным населением евреи составляли богатую часть населения; но богатство это, как уже было сказано, отчасти обусловливалось несправедливостью, освобождением от воинской повинности. Греки и сирийцы, среди которых производился набор в легионы, были обижены сравнительными преимуществами людей, освобожденных от государственных повинностей и создавших себе привилегию из терпимости, с которой к ним относились. Происходили вечные распри, римские власти были завалены жалобами. Жители Востока обыкновенно пользуются религией как предлогом для насмешек; наименее религиозные люди становятся удивительными ревнителями, если речь идет о том, чтобы досадить соседу; в наши дни турецкие чиновники точно так же осаждаются подобными жалобщиками. Приблизительно с 60 года шла непримиримая борьба между двумя половинами населения Кесарей. Нерон разрешал все возбуждавшиеся вопросы не в пользу евреев; это еще более обостряло вражду. Невинные шалости, а быть может, и дерзости со стороны сирийцев превращались в глазах евреев в преступления, в обиды. Молодежь бранилась, вступала в драку. Люди серьезные жаловались римской власти, которая обыкновенно присуждала обе стороны к палочным ударам. Гессий Флор оказался более гуманным: он прежде всего заставлял обе стороны заплатить, а затем насмехался над жалобщиками. Синагога, у которой одна стена была общая с другими владельцами, сосуд и убитая живность, найденные у дверей синагоги и выдаваемые евреями за остатки языческого жертвоприношения, — таковы были громкие дела, занимавшие Кесарею в тот момент, когда в нее вступил Флор, взбешенный оскорблением, которое ему нанесли жители Иерусалима.

Когда спустя месяц пришло известие, что этим последним удалось совершенно прогнать римлян из своих стен, волнение значительно усилилось. Между еврейской нацией и римлянами была объявлена война; сирийцы заключили из этого, что они могут безнаказанно убивать евреев. За один час было убито 20 ООО евреев; ни один из них не уцелел в Кесарее; Флор распорядился захватить и отправить на галеры тех, кому удалось спастись бегством. Это преступление вызвало страшные репрессалии. Евреи образовали из себя банды и со своей стороны начали убивать сирийцев в Филадельфии, Гесевоне, Геразе, Пелле, Скифополисе; они опустошили Декаполис и Галлонитиду, выжгли Себасту и Аскалон, разрушили Анфедон и Газу. Они жгли деревни, убивали всех, кто не был евреем. Сирийцы также убивали каждого еврея, который попадал к ним в руки. Южная Сирия обратилась в одно сплошное поле битвы; каждый город разбился на два воюющих лагеря, между которыми шла беспощадная война; все ночи проходили в страхе и тревоге. Происходили необычайные по своей жестокости эпизоды. В Скифополисе евреи дрались вместе с языческим населением против своих единоверцев, напавших на город; но это не помешало потом жителям города Скифополиса перерезать у себя всех евреев.

Еврейские погромы возобновились с новой силой в Аскалоне, Акре, Тире, Гиппосе, Гадаре. Уцелевших от бойни заключали в тюрьму. Благодаря неистовствам, происходившим в Иерусалиме, на каждого еврея смотрели теперь как на опасного сумасшедшего, против припадков бешенства которого надо было принимать меры.

Эпидемия убийств распространилась и на Египет. Здесь вражда между евреями и греками достигла крайних пределов. Александрия была наполовину еврейским городом; евреи составляли в ней настоящую автономную республику. В Египте в течение нескольких месяцев как раз в это время префектом был еврей Тиверий Александр, но это был еврей ренегат, не особенно расположенный обнаруживать снисходительность к фанатизму своих единоверцев. Возмущение вспыхнуло по поводу одного собрания в амфитеатре. По-видимому, первыми нанесли оскорбление греки евреям; евреи ответили на него со страшной жестокостью. Вооружившись факелами, они угрожали сжечь амфитеатр со всеми находившимися в нем греками. Тиверий Александр тщетно пытался их успокоить. Пришлось вызвать легионы; евреи оказали им сопротивление; началась страшная резня. Еврейский квартал в Александрии, носивший название Дельты, был буквально завален трупами; число убитых определяли в 50 ООО.

Эти ужасы продолжались почти месяц. К северу они распространились до Тира, ибо дальше еврейские колонии были недостаточно многолюдны для того, чтобы стеснять туземное население. Действительно, причина зла была скорее социальной, нежели религиозной. В каждом городе, где иудаизм добился господства, жизнь для язычников становилась невозможной. Весьма понятно, что успех, достигнутый еврейской революцией летом 66 года, вызвал во всех городах со смешанным населением по соседству с Палестиной и Галилеей состояние ужаса. Мы уже неоднократно отмечали странное свойство, характерное для народа еврейского, совмещать в себе крайности; в нем, если можно так выразиться, постоянно происходит борьба между добром и злом. По части злобы ничто не может сравниться с еврейской злобой; а тем не менее иудаизм сумел извлечь из своих недр идеал доброты, самопожертвования и любви. Лучшие из людей были евреи; и самые злобные из людей были также евреи. Странная, поистине отмеченная печатью Бога раса, которая сумела произвести параллельно, как два отпрыска одной ветви, нарождающуюся Церковь и зверский фанатизм революционеров Иерусалима, Иисуса Христа и Иоанна из Кискалы, апостолов и зилотов сикариев, Евангелие и Талмуд! Что удивительного, если это таинственное родоразрешение сопровождалось разрывами, бредом, горячечным состоянием, какого до тех пор мир не видывал?

Без сомнения, христиане во многих пунктах подверглись также избиению в сентябре 66 года. Однако, возможно, что кротость этих добродетельных сектантов и их безобидный характер не раз спасали их. Большая часть христиан в сирийских городах принадлежала к так называемым «иудействующим», т. е. к жителям стран, обращенных в иудейство, не евреям по происхождению. К ним относились с недоверием, но убивать их не осмеливались; на них смотрели как на род метисов, чуждых своему отечеству. В эти ужасные месяцы своей жизни они обращали взоры свои к небу, думая увидать при каждом эпизоде этой страшной грозы знамения времени, предвещающие катастрофу: «От смоковницы возьмите подобие; когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знайте, что близко лето; так, когда вы увидите все сие, знайте, что Он близко, Он при дверях!»

Между тем римская власть приготовлялась к тому, чтобы войти силой в город, который она так неблагоразумно покинула. Императорский легат в Сирии, Цестий Галл, шел из Антиохии на юг во главе значительной армии. Агриппа присоединился к нему в качестве проводника при экспедиции; города выслали ему вспомогательные войска, у которых застарелая ненависть к евреям заменяла некоторый недостаток в опытности. Цестий без особых затруднений усмирил Галилею и берег; 24 октября он вступил в Гаваон, в десяти километрах от Иерусалима.

Инсургенты с удивительной отвагой атаковали его на этой позиции и нанесли ему поражение. Такой исход сражения покажется непонятным, если представлять себе иерусалимскую армию в виде скопища ханжей, фанатиков-нищих и разбойников; но она обладала более солидными, истинно воинскими элементами: в ней было два князя из царской фамилии Адиабены, Монобаз и Ценедей; некий Сила из Вавилона, военачальник Агриппы II, принявший сторону национальной партии; Нигер из Переи, опытный воин; Симон, сын Гиоры, начавший с этого свою карьеру насилий и героизма. Агриппа счел это событие удобным случаем для того, чтобы вступить в переговоры, двое его посланных явились к иерусалимлянам с обещанием полной амнистии, если они покорятся. Значительная часть населения желала принять это условие, но экзальтированные убили парламентеров. Некоторые люди, возмущавшиеся такой гнусностью, подверглись насилиям. Этот внутренний раздор на мгновение дал Цестию некоторое преимущество. Он очистил Гаваон и расположился лагерем в местности, называемой Сафа или Скопус, важный пункт к северу от Иерусалима, в расстоянии часа пути от него; отсюда были видны город и храм. Здесь он оставался в течение трех дней, ожидая сведений от разведчиков, которые у него были в городе. На четвертый день (30 октября) он построил свою армию в боевой порядок и двинулся вперед. Партия сопротивления очистила весь новый город и отступила во внутренний (верхний и нижний) и в храм. Цестий беспрепятственно вступил в новый город, занял его, квартал Везефу, Лесной рынок, зажег их, напал на верхний город и расположил свою передовую линию перед дворцом Асмонеев.

Иосиф утверждает, что если бы Цестий Галл решился в тот же момент пойти на приступ, то война тогда же кончилась бы. Еврейский историк объясняет бездействие римского полководца интригами, главным двигателем которых были деньги Флора. По-видимому, на стены города выходили члены аристократических партий с одним из представителей рода Анны во главе, призывали Цестия и предлагали ему открыть ворота. Без сомнения, легат опасался какой-нибудь засады. В течение пяти дней он тщетно пытался взойти на стены силой. На шестой день (5 ноября) он наконец напал на ограду храма с северной стороны. Под портиками произошел ужасный бой; мятежниками овладело отчаяние; партия мира уже готовилась к встрече Цестия, когда вдруг он приказал дать отбой. Если рассказ Иосифа правдив, то поведение Цестия необъяснимо. Быть может, Иосиф ради того тезиса, который он защищает, преувеличивает успехи, достигнутые Цестием, и преуменьшает истинную силу сопротивления, оказанного евреями. Несомненно одно, что Цестий возвратился в свой лагерь в Скопусе, а на следующий день начал отступать в Гаваон, преследуемый евреями. Спустя еще два дня (8 ноября) он начал отступать дальше, все так же преследуемый евреями до спуска Вефорон, наконец, должен был бросить весь свой обоз и лишь с трудом добрался до Антипатра.

Неспособность, обнаруженная Цестием в этом походе, поистине изумительна. Правление Нерона должно было очень уронить государственную власть, если оказывались возможными подобные факты. Впрочем, Цестий недолго прожил после своего поражения: многие приписывают его смерть огорчению. Судьба Флора осталась неизвестной.

 

Глава XII

ВЕСПАСИАН В ГАЛИЛЕЕ. ТЕРРОР В ИЕРУСАЛИМЕ. БЕГСТВО ХРИСТИАН

В то время, как римская власть потерпела на Востоке такое кровное оскорбление, Нерон, переходя от преступления к преступлению, от одного безумства к другому, всецело отдавался своим химерам претенциозного артиста. Вместе с Петронием из окружающей его среды исчезло все, что называется вкусом, тактом, изяществом. Колоссальное самолюбие вызывало у него неутолимую жажду стяжать славу во всей вселенной; он испытывал свирепую зависть к тем, кто привлекал к себе внимание публики; иметь какой бы то ни было успех — это значило совершить государственное преступление; уверяют, что он хотел запретить продажу произведений Лукана. Он стремился к неслыханной известности; в голове его создавались грандиозные проекты; то он собирался прорыть Коринфский перешеек; то провести канал от Байи до Остии, то открыть источники Нила. Давно уже он мечтал о путешествии в Грецию, не в силу серьезного желания видеть образцовые художественные произведения несравненного греческого искусства, а в силу карикатурного самолюбия, побуждавшего его выступить на состязаниях, существовавших в различных городах Греции, и получить там призы. Эти состязания были буквально бесчисленны; организация подобных игр была одной из форм греческой либеральности; каждый гражданин, сколько-нибудь состоятельный, располагал в их лице верным способом увековечить свое имя, как это практикуется и в наше время путем т. н. академических премий. Благородные упражнения, оказывавшие такое могучее содействие развитию силы и красоты древней расы и послужившие школой для греческого искусства, обратились, как это случилось впоследствии и со средневековыми турнирами, в некоторого рода ремесло, и образовалась особая профессия объезжать агоны и брать на них призы. Вместо добрых и прекрасных граждан на них стали фигурировать лишь противные и бесполезные щеголи или люди, сделавшие себе из них прибыльную специальность. Но эти призы, из которых победители делали себе показные украшения вроде орденов, не давали цезарю спать спокойно; он грезил о том, как он с триумфом возвратится в Рим с крайне редким титулом периодоникия, или победителя в целом цикле торжественных игр.

Певческая мания у него дошла также до крайних пределов. Одной из причин смерти Тразеа было то обстоятельство, что он не приносил жертвоприношений в честь «небесного голоса» императора. Перед парфянским царем, своим гостем, он не нашел ничего лучшего, чем гордиться своим искусством править колесницей на бегах. Сочинялись лирические драмы с главной ролью для него, причем боги, богини, герои, героини были замаскированы и костюмированы так, чтобы изображать его и его любовницу. Таким образом он исполнял роли Эдипа, Фиестия, Геркулеса, Алкмеона, Ореста, Канацея; он являлся на сцене в цепях(сделанных из золота), в виде слепца, в виде безумного, даже в роли роженицы. В числе последних его планов было выступить на сцене голым, в виде Геркулеса, причем он должен был задавить льва руками или убить его палицей; для этого, говорят, лев был уже выбран и дрессирован, но в это время императора постигла смерть. Уйти в то время, коща он пел, считалось таким великим преступлением, что это делали только потихоньку и с самыми смешными предосторожностями. При состязаниях он старался очернить своих соперников, вывести их из терпения; случалось, что несчастные нарочно пели фальшиво, чтобы только избегнуть угрожавшей им опасности. Судьи на конкурсах ободряли его, хвалили за скромность. Если от этих карикатурных сцен кто-нибудь краснел или становился хмурым, то он заявлял, что присутствуют люди, в беспристрастности которых он сомневается. При этом он, как школьник, повиновался всем условиям конкурса, трепетал перед агонофетами и мастигофорами и подкупал их, чтобы они не стегали его бичом, когда он делал промахи. Если ему случалось сделать такой промах, за который его следовало устранить, то он бледнел; приходилось потом уверять его, что ошибка его осталась незамеченной за энтузиазмом и аплодисментами народа. Статуи прежних лауреатов убирали, чтобы вид их не вызывал у него припадка неистовой зависти. На бегах старались дать ему прийти первым к призовому столбу, даже когда он падал с колесницы; но иногда он нарочно давал себя победить, чтобы не подумали, будто он играет нечисто. Мы уже говорили, что ему было досадно, что в Италии он был обязан своим успехом только шайке клакеров, очень хитро организованной и дорого оплачиваемой; он обходился с ними, как с невеждами, говорил, что уважающий себя артист может ценить только мнение греков о нем.

Столь желанный отъезд его последовал в ноябре 66 года. Нерон находился уже несколько дней в Ахайе, когда получил известие о поражении Цестия. Он понял, что для этой войны нужен опытный и способный полководец; но, кроме того, для этого требовался человек, которого бы он сам не боялся. По-видимому, всем этим условиям удовлетворял Тит Флавий Веспасиан, серьезный воин, 60 лет от роду, всегда пользовавшийся удачей; при этом его темное происхождение не могло ему внушать больших притязаний. В тот момент Веспасиан был у Нерона в немилости за то, что не обнаруживал большого восхищения его голосом; когда к нему явились объявить, что он назначается командующим палестинской экспедицией, он подумал в первый момент, что пришли прочесть ему смертный приговор. Вскоре к нему присоединился сын его, Тит. Около этого же времени преемником Цестия в должности императорского легата Сирии был назначен Суциан. Таким образом, все три человека, которым было суждено не далее как спустя два года сделаться распорядителями судьбы империи, теперь оказались вместе на Востоке.

Полная победа, одержанная мятежниками над римской армией под предводительством императорского легата, возбудила в них храбрость беспредельную. Наиболее интеллигентные и просвещенные люди в Иерусалиме были мрачны; они считали очевидным, что окончательная победа все же будет на стороне римлян; они видели неизбежность разрушения храма и гибели нации; началась эмиграция. Все иродиане, все люди, состоявшие на службе у Агриппы, удалились к римлянам. С другой стороны, большое число фарисеев, озабоченных исключительно лишь соблюдением Закона и мирным будущим Израиля, о котором они мечтали, было того мнения, что следует покориться римлянам, как раньше покорялись царям Персии, Птолемеям. Они мало интересовались национальной независимостью; равви Иоханан бен Цакаи, наиболее знаменитый фарисей той эпохи, устранялся совсем от политики. Вероятно, в то время многие ученые удалились в Ямнию и основали здесь талмудические школы, вскоре получившие большую известность.

Тем временем возобновились убийства, распространившиеся теперь на те части Сирии, которые до сих пор были избавлены от этой эпидемии кровопролитий. В Дамаске все евреи были перебиты. Большая часть женщин в Дамаске исповедовала иудейскую религию, и, несомненно, в их числе были и христианки. Были приняты меры, чтобы избиение совершилось неожиданно, весь замысел держали от них в тайне.

Партия сопротивления проявляла изумительную деятельность. Даже люди более холодные были вовлечены в нее. В храме собрался совет для организации национального правительства, составленного из отборных людей нации. Однако умеренная партия в эту эпоху далеко еще не отказалась от своей программы. Надеялась ли она все-таки овладеть движением и направлять его, питала ли она, вопреки всем доводам рассудка, тайные надежды, которыми люди так часто себя убаюкивают в моменты кризиса, во всяком случае, она почти всюду дала себя вовлечь в дело. К революции пристали очень значительные люди, многие члены саддукейских или жреческих фамилий, главные из фарисеев, то есть высшая буржуазия с мудрым и почтенным Симеоном Гамалиилом во главе (сын Гамалиила, о котором упоминается в Деяниях, и правнук Гиллеля). Решено было действовать конституционно; признана была верховная власть синедриона. Город и храм оставлены были в руках установленных властей: Анны (сын Анны, произнесшего приговор над Иисусом), Иошуи бен Гамалы, Симеона бен Гамалиила, Иосифа бен Гориона. Иосиф бен Горион и Анна были назначены комиссарами Иерусалима. Елеазар, сын Симона, демагог без определенных убеждений, был с намерением устранен; его личное самолюбие стало опасным, благодаря сокровищам, которыми он завладел. В то же время выбрали комиссаров и для провинций; все они были людьми умеренными, за исключением одного Елеазара, сына Анания, которого отправили в Идумею. Иосиф, составивший себе впоследствии славу блестящего историка, был сделан префектом Галилеи. Среди этих выборных было много людей серьезных, которые большей частью принимали назначение с целью попытаться восстановить порядок и в надежде справиться с анархическими элементами, которые грозили все разрушить.

Иерусалимом овладела крайняя горячность. Город походил на лагерь, на оружейную фабрику; со всех сторон неслись крики молодых людей, упражнявшихся в военном деле. Съезжались евреи из отдаленных стран Востока, особенно из царства Парфянского, в убеждении, что Римской империи пришел конец. Все понимали, что вместе с ним исчезнет и империя. Этот последний представитель цезарей, погрузившийся в пучину мерзости и позора, казался очевидным знамением. Становясь на эту точку зрения, можно признать, что восстание было далеко не таким безумием, каким оно представляется нам, которые знают, что империя таила еще в себе силы, достаточные для многих возрождений в будущем. Можно было действительно предполагать, что дело, созданное Августом, разваливается; ежеминутно можно было ожидать, что парфяне вторгнутся в римские пределы, и это действительно произошло бы, если бы различные причины не ослабили политику Арсакидов как раз в этот момент. Одним из прекраснейших образов в книге Еноха является видение пророка, будто овцам дан был меч, и они, вооруженные таким образом, в свою очередь преследуют диких зверей, которые бегут перед ними. Таково было, без сомнения, чувство иудеев. За недостатком опытности в военном деле они не могли понять всей обманчивости успехов, одержанных ими над Флором и Цестием. Они выбили монеты в подражание монетам Маккавейского типа, с изображением храма и других иудейских эмблем, с надписями на архаическом еврейском языке. Монеты эти были помечены годами «освобождения», или «свободы Сиона», и были сперва анонимными или чеканились от имени Иерусалима; впоследствии они носили имена вождей партии, занимавших какие-либо высшие должности. Быть может, уже в первые месяцы восстания Елеазар, сын Симона, обладавший огромной массой денег, осмеливался чеканить монету, присвоив себе титул «первосвященника». Эти выпуски монет, во всяком случае, должны были быть весьма значительными; впоследствии эти монеты назывались «иерусалимскими» или «монетами смутного времени».

Анна все более становился вождем умеренной партии. Он все еще надеялся склонить народные массы к миру; он пытался втайне задерживать изготовление оружия и парализовать сопротивление, делая вид, будто организует его. Во время революции такая игра крайне опасна; Анна, разумеется, делал то, что революционеры называют предательством. В глазах экзальтированных он был виноват уже тем, что ясно понимал положение вещей; в глазах истории он стал на самой ложной из позиций, так как вел войну, не веря в ее успех, а единственно по той причине, что к этому побуждали его невежественные фанатики. В провинции господствовало страшное смятение. Чисто арабские области к востоку и к югу от Мертвого моря высылали в Иудею массу бандитов, промышлявших грабежами и убийствами. При таких условиях никакой порядок был невозможен; для восстановления его надо было избавиться от двух элементов, составлявших главную силу революции: от фанатизма и разбойничества. Ужасно положение, в котором нет иного выбора, кроме призыва чужеземцев и анархии! В Акрабатене молодой и отважный партизан Симон, сын Гиоры, грабил и истязал богатых. В Галилее Иосиф тщетно пытался сколько-нибудь образумить население; некий Иоанн из Гискалы, плут и смелый агитатор, совмещавший в себе неумолимый эгоизм с пламенным энтузиазмом, всюду ставил ему препятствия. Иосиф был вынужден, по неизменному восточному обычаю, брать разбойников на службу и выплачивать им правильное жалованье в виде выкупа со всей страны.

Веспасиан готовился к трудному походу, который был ему поручен. План его был атаковать инсургентов с севера, подавить восстание сперва в Галилее, потом в Иудее, загнать его или отбросить в Иерусалим, и когда все оно будет сконцентрировано в этом центральном пункте, где скопление людей, голод, партии не замедлят вызвать страшные сцены, взять его измором или, если это не удастся, нанести ему здесь решительный удар. Прежде всего он отправился в Антиохию, где к нему присоединился Агриппа со всеми своими силами. До тех пор в Антиохии еще не было избиения евреев, без сомнения, потому, что в ней находилось множество греков, которые приняли иудейство (чаще всего в форме христианства), а это ослабляло вражду. Однако в этот момент буря разразилась; под предлогом нелепого обвинения в покушении поджечь город начались убийства, а за ними последовало суровое гонение, во время которого, без сомнения, пострадали многие ученики Иисуса, так как их смешивали с приверженцами религии, принадлежавшей им лишь наполовину.

Армия выступила в марте 67 года, следуя обычным путем по берегу моря; главная квартира ее была устроена в Птолемаиде (Акра). Первый удар обрушился на Галилею. Население вело себя героически. Небольшой городок Иудифат или Иотапата, недавно лишь укрепленный, оказал отчаянное сопротивление. Ни один из защитников города не принял пощады; очутившись в безвыходном положении, они перебили друг друга. С того времени «галилеянин» стало синонимом сектанта-фанатика, который с упорством и умышленно ищет смерти. Тивериада, Тарихеи, Гамала были взяты после настоящей бойни. История знает мало примеров подобного истребления целой расы. Самые волны мирового озера, на берегах которого Иисус мечтал о царстве Божием, были окрашены кровью. Берега его были покрыты гниющими трупами, заражавшими воздух. Толпы евреев спасались на ладьях; Веспасиан приказал всех их убить или утопить. Остатки здорового населения были проданы в рабство; шесть тысяч пленных были отправлены к Нерону в Ахайю для самых трудных работ по прорытию Коринфского перешейка; стариков убивали. Нашелся всего лишь один перебежчик: Иосиф, не отличавшийся глубокой натурой и, в сущности, всегда сомневавшийся в исходе войны, сдался римлянам и вскоре оказался в милости у Веспасиана и Тита. Но все его искусство писателя было не в состоянии смыть с него пятна его низкого поведения.

На эту истребительную войну ушел почти весь 67 год. После этого Галилея никогда уже не могла оправиться; находившиеся в ней христиане, без сомнения, укрылись на ту сторону озера; отныне в истории христианства уже не будет упоминаться родина Иисуса. Гискала, державшаяся дольше всех, пала в ноябре или декабре. Иоанн из Гискалы, яростно защищавший ее, бежал, и ему удалось достигнуть Иудеи. Веспасиан и Тит расположились на зимние квартиры в Кесарее и начали готовиться к осаде Иерусалима в будущем году.

Главный недостаток временных правительств, организованных для национальной обороны, заключается в том, что они не выносят поражений. Благодаря постоянной борьбе партий, которые под них подкапываются, они всегда падают в тот день, когда не могут дать легкомысленной толпе того результата, ради которого они были объявлены: победы. Иоанн из Гискалы и беглецы из Галилеи, каждый день прибывавшие в Иерусалим с бешеной злобой в душе, со своей стороны повышали диапазон неистовства, в котором жила революционная партия. Дыхание их было горячее, ускоренное: «Мы не побеждены, — говорили они, — мы только ищем лучшей позиции; зачем тратить силы на Гискалу и лачуги, когда нужно защищать родной город?» — «Я видел, — говорил Иоанн из Гискалы, — как машины римлян вдребезги разбивались о стены галилейских деревень; им не одолеть иерусалимских стен, разве только перелетят их на крыльях». Вся молодежь стояла за войну до последней капли крови. Отряды волонтеров легко соблазняются грабежом; шайки фанатиков, религиозных ли, политических ли, всегда смахивают на разбойников. Надо чем-нибудь кормиться, а вольные отряды не в состоянии добывать себе пропитание, не притесняя население. Вот почему в эпохи национальных кризисов разбойник и герой почти сингнимы. Партия войны всегда действует тиранически; но умеренность никогда еще не спасала отечество, ибо первое правило умеренности уступать обстоятельствам, а героизм обыкновенно заключается в том, чтобы не слушаться рассудка. Иосиф, человек порядка по преимуществу, вероятно, не грешит против истины, когда изображает дело так, что решение не отступать принадлежало небольшой кучке бесноватых, силой тащивших за собой спокойных граждан, которые ничего другого не желали, как покориться. Чаще всего так бывает: от нации, не имеющей династии, удается добиться великих жертв не иначе, как терроризируя ее. Масса по существу своему робка; но робкий в революционную эпоху не имеет значения. Люди экзальтированные всегда малочисленны, но они повелевают всеми, отрезая все пути к примирению. В подобных положениях власть всегда, неизбежно, как общее правило, попадает в руки наиболее горячих людей, а политики оказываются бессильными.

При столь интенсивном горячечном состоянии, нараставшем с каждым днем, для умеренной партии было невозможно удержаться в своей позиции. Шайки грабителей, опустошив окрестности, отступали к Иерусалиму; люди, бежавшие от римских войск, в свою очередь стекались в город, и это скопление вызывало голод. Никакой настоящей власти не было; господствовали зелоты; всех, кто внушал подозрение в «умеренности», убивали без всякой жалости. До сих пор война и все эксцессы останавливались на пороге храма. Теперь святой дом заняли разбойники и зелоты; все правила соблюдения чистоты как бы забыты; паперть притворов обагряется кровью; по ней ходят грязными ногами. В глазах священников большего преступления не могло быть. Для многих набожных людей это и было то самое «осквернение», которое предсказал Даниил и которое должно было постигнуть святыню накануне великих последних дней. Зелоты, как всякие воинствующие фанатики, не особенно заботились об обрядах и отодвигали их на второй план по сравнению с главным святым делом, с боем. Они совершили не менее тяжкое святотатство, изменив порядок назначения первосвященников. Нисколько не заботясь о привилегиях тех родов, из которых обычай предписывал брать первосвященников, они остановились на малоизвестной ветви жреческой расы и тут еще применили демократический способ избрания путем жеребьевки. Жребий, разумеется, дал совершенно нелепый результат; он выпал на долю простого крестьянина, которого пришлось тащить в Иерусалим и насильно одевать в священное облачение; первосвященнический сан был профанирован сценами, достойными карнавала. Все серьезные люди, фарисеи, саддукеи, Симеон бен Гамалиил, Иосиф бен Гориа, почувствовали оскорбление в том, что было им всего дороже.

Подобные излишества побудили, наконец, партию саддукеев-аристократов сделать попытку реакционною характера. Анна с большой ловкостью и отвагой попытался соединить порядочную буржуазию и все, что еще сохраняло рассудок, с целью ниспровергнуть чудовищный союз между фанатизмом и нечестием. Зелоты были вынуждены этим нападением запереться в храме, который превратился в амбулаторию для раненых. Чтобы спасти революцию, они прибегли к крайнему средству — призвали в город идумеев, то есть шайки разбойников, привыкших ко всяким насилиям и бродивших в окрестностях Иерусалима. Вступление идумеев в город было сигналом к убийствам. Все члены жреческой расы, которых только удалось захватить, были убиты. Анна и Иисус, сын Гамалы, подверглись ужасным оскорблениям; трупы их были лишены погребения — неслыханное поношение у евреев.

Так погиб сын главного виновника смерти Иисуса. Род Бени-Анны оставался до конца верен себе и, если можно так выразиться, своему долгу. Как большая часть деятелей, которые пытаются поставить преграду сумасбродствам секты и фанатизма, они были смыты их волной; но они погибли благородно. Последний из рода Анна был, по-видимому, человеком с большими способностями; почти два года он боролся с анархией. Это был истинный аристократ, иногда суровый, но серьезный, проникнутый сознанием общественного долга, высоко уважаемый, либеральный в том смысле, что он хотел управлять нацией в силу своего благородства, а не путем насильственных действий. Иосиф не сомневается, что если бы Анна не умер, ему удалось бы привести римлян и евреев к почетному соглашению, и день его смерти он считает моментом, начиная с которого город Иерусалим и еврейская республика были окончательно обречены на гибель. И, по крайней мере, это был конец для партии саддукеев, которые нередко бывали высокомерны, эгоистичны, жестоки, но, в сущности, представляли собой единственную осмысленную и способную спасти страну партию. Смерть Анны могла бы подсказать вульгарную мысль, что таким образом Иисус был отомщен. Именно сыны Бени-Анны в присутствии Иисуса высказывали следующее соображение: «Если оставить его так, то все уверуют в него, и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом», и затем прибавили: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». Но мы не должны позволять позволять себе столь наивно нечестивых выражении. Месть так же мало свойственна истории, как и природе; в революциях не более справедливости, нежели в извержениях вулкана или падениях лавины. 1793 год не покарал ни Ришелье, ни Людовика XIV, ни основателей французского единства; но события этого года показали, что то были люди недальнозоркие, если они не понимали всей тщеты своих действий, нелепости своего маккиавелизма, бесполезности своей глубокой политики, глупой жестокости своих государственных интересов. Один Екклезиаст был мудр, когда, пресытившись, воскликнул: «Все суета сует».

Вместе с Анной (первые дни 68 года) погибло древнее еврейское первосвященство как феодальное право великих жреческих родов, составлявших столь сильную оппозицию нарождающемуся христианству. Громадное впечатление произвело, когда трупы этих столь высоко уважаемых аристократов, которых привыкли видеть в роскошных первосвященнических одеяниях, во главе пышных церемоний, окруженных почтительными паломниками, массой стекавшихся в Иерусалим со всех концов мира, были выброшены, обнаженные, за городскую стену в добычу собакам и шакалам. Вместе с ними целый мир сошел со сцены. Демократическое священство, учрежденное мятежниками, было эфемерно. Христиане сперва думали было возвеличить двух или трех лиц, украсив им лоб жреческим петаяоном. Но это не дало никаких результатов. Ни жрецу, ни храму, от которого он зависел, не суждено было иметь капитального значения для иудаизма. Его имели энтузиаст, пророк, зелот, человек, посланный Богом. Пророк убил царскую власть; энтузиаст, пламенный сектант, убил жреца. Раз и жречество, и монархия были убиты, остался один фанатизм, который и вел еще в течение двух с половиной лет борьбу с судьбой. Когда, наконец, и фанатик в свою очередь был подавлен, остался налицо только ученый, раввин, толкователь Торы. Ни жрецы, ни цари уже никогда не воскреснут.

Не восстановится и храм. Эти зелоты, которые к великому соблазну для священников, друживших с римлянами, обратили святое место в крепость и госпиталь, были совсем не так далеки от чувств Иисуса, как это может показаться с первого взгляда. Какое значение имеют и эти камни? Важен только дух, а тот, кто отстаивает дух Израиля, революцию, имеет право загрязнять камни. С того дня, как Исайя сказал: «Какое нам дело до ваших жертв? они мне опротивели; хочу праведного сердца», материальный культ стал рутиной, которая должна была исчезнуть.

Оппозиция между жрецами и вполне демократической частью нации, которая не признавала иного благородства, кроме основанного на благочестии и соблюдении Закона, сделалась заметной со времен Неэмии, бывшего уже фарисеем. Истинный Аарон, по мнению мудрецов, это человек добрых дел. Асмонеи, бывшие одновременно первосвященниками и царями, внушали отвращение благочестивым людям. Саддукейство, которое становилось с каждым днем все более непопулярным и более злопамятным, уцелело только благодаря отличию, существовавшему в глазах народа между религией и ее священнослужителями. Долой царей, долой священников — таков был по существу идеал фарисея. Не будучи способен создать самостоятельное государство, иудаизм должен был прийти к тому положению, в каком мы застаем его по прошествии восемнадцати веков, то есть к существованию в виде паразита в чуждом ему общественном строе. Точно так же ему суждено было сделаться религией без храма и без священников. При храме священник необходим; следовательно, разрушение храма устраняло некоторое затруднение. Таким образом, зелоты, которые в 68 году убивали первосвященников и оскверняли храм, защищая дело Божие, не отклонялись в сторону от истинного предания Израиля.

Но было очевидно, что освободившись от всякого балласта в лице консервативной партии, в руках обезумевшего экипажа судно шло навстречу ужасной гибели. После избиения саддукеев в Иерусалиме стал господствовать необузданный, ничем не сдерживаемый террор. Деспотизм был так велик, что никто не осмеливался открыто оплакивать и погребать убитых. Сострадание сделалось преступлением. Число лиц, заподозренных из отборного круга общества, определяют в 12 ООО, и все они погибли от жестокости безумцев. Без сомнения, в этом отношении нельзя вполне доверять показаниям Иосифа. В повествовании этого историка о периоде владычества зелотов встречаются абсурды; нечестивцы и презренные люди не шли бы на смерть так, как шли зелоты. Это все равно что объяснять французскую революцию набегом нескольких тысяч каторжников, бежавших с галер. Чистое злодейство никогда ничего не создавало. Несомненно, что народные восстания, как дело темного сознания, а не разума, сами себя компрометируют своей победой. По закону, общему всем движениям этого рода, иерусалимская революция только тем и была занята, что сама себя убивала. Лучшие патриоты, содействовавшие успехам, одержанным в 66 году, Горион, Нигер из Переи были преданы смерти. В особенности город был поражен смертью некоего Захарии, сына Варуха, самого добродетельного человека во всем Иерусалиме, очень любимого всеми добрыми людьми. Его потребовали на суд революционного трибунала, который единогласно его оправдал. Тем не менее, зелоты умертвили его среди храма. Этот Захария, сын Варуха, быть может, был другом христиан; в пророчестве о страшных событиях последних дней, которое евангелисты приписывают Иисусу, некоторые усматривают намек на этого Захарию.

Необычайные события, театром которых сделался Иерусалим, действительно в высокой степени поражали христиан. Мирные ученики Иисуса, лишившись своего главы, Иакова, брата Господня, сперва продолжали вести в святом городе свой аскетический образ жизни и, сплотившись вокруг храма, ожидали великого пришествия. С ними оставались последние находившиеся в живых члены семьи Иисуса, сыновья Клеопы, пользовавшиеся большим уважением даже среди евреев. Все, что происходило, представлялось им очевидным подтверждением слов Иисуса. Что могли бы обозначать все эти потрясения, как не начало так называемых «болезней Мессии», как не прелюдию к нарождению Мессии? Все были убеждены, что торжественному пришествию Христа должно предшествовать появление большого числа лжепророков. В глазах старшин христианской общины вожди зелотов и были именно такими лжепророками. К данному времени относили те страшные речи, которые часто слышались из уст Иисуса, по поводу бедствий, возвещающих приближение Страшного суда. Быть может, и в недрах Церкви появлялись иллюминаты, имевшие претензию на то, что они говорят от имени Иисуса; старшины давали им резкий отпор; они заверяли, что Иисус предсказывал появление подобных соблазнителей и предостерегал от них. Этого было достаточно; иерархия, которая уже приобрела известную силу в Церкви, дух кротости, наследие Иисуса прекратили все эти обманы; теперь христианство воспользовалось высоким искусством, с которым оно сумело создавать власть в самом сердце народного движения. Нарождавшийся епископат (или, вернее, пресвитерство) не допустил великих заблуждений, от которых никогда не избавляется сознание толпы, если ею никто не управляет. С той поры уже чувствуется, что дух Церкви в человеческих делах будет играть роль в некотором роде среднего здравого смысла, консервативного и практического инстинкта, недоверия к демократическим химерам, составляющего странный контраст с экзальтированностью ее принципов в области сверхъестественного.

Нельзя не признать известной заслуги за этой политической мудростью представителей Иерусалимской Церкви. У зелотов и христиан был общий враг, а именно саддукеи, род Бени-Анны. Пламенная вера зелотов не замедлила произвести большой соблазн в не менее экзальтированной душе иудео-христианина. Эти энтузиасты, увлекавшие толпу в пустыню, чтобы там открыть им царство Божие, очень походили на Иоанна Крестителя и отчасти на Иисуса. По-видимому, некоторые верующие присоединились к зелотам и дали увлечь себя; во всяком случае, мирный дух, свойственный христианству, одержал верх. Главы Церкви боролись с этими опасными тенденциями при помощи поучений, заимствованных ими будто бы непосредственно от Иисуса: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: я Христос и многих прельстят… Тогда, если кто скажет вам: вот здесь Христос, или там, не верьте; ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот я наперед сказал вам. Итак, если скажут вам: вот, Он в пустыне, — не выходите; вот, Он в потаенных комнатах, — не верьте»…

Без сомнения, были случаи отступничества и предательства одних братий другими; политические распри вызвали охлаждение чувства милосердия и любви; но большинство при всем своем глубоко чутком отношении к кризису, переживаемому Израилем, не подалось в сторону анархии, даже подкрашенной патриотическими мотивами. Христианской платформой в этот торжественный момент было одно из поучений, приписываемых Иисусу, нечто вроде апокалипсиса, связанного, быть может, с некоторыми фразами, действительно сказанными Иисусом и объяснявшими связь между конечной катастрофой, которая отныне считалась уже очень близкой, и переживаемым политическим положением. Только впоследствии, после осады, этот отрывок был написан весь целиком, но некоторые из слов его, которые влагаются в уста Иисуса, относятся именно к тому моменту, до которого мы теперь дошли. «Итак, когда вы увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, — читающий да разумеет, — тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои. Горе же беременным и питающим сосцами в те дни! Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою, или в субботу, ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет».

Ходили по рукам и другие апокалипсисы, мне кажется, под именем Еноха, странно скрещиваясь с речами, приписываемыми Иисусу. В одном из таких апокалипсисов «Божественная Мудрость», олицетворяемая пророком, упрекает народ за его преступления, за убийство пророков, за черствость сердца. Сохранившиеся отрывки этого апокалипсиса, по-видимому, намекают на убийство Захарии, сына Варуха. Здесь тоже говорилось о «высшем соблазне», под которым разумеется высшая степень безобразия, какого может достигнуть человеческая злоба, и, по-видимому, заключающаяся именно в осквернении храма зелотами. Подобные ужасы доказывали, что пришествие возлюбленного близко и что отмщение праведников не замедлит свершиться. В частности, верующие иудео-христиане все еще слишком держались храма для того, чтобы подобное святотатство не приводило их в ужас. Ничего подобного не было видано со времени Навуходоносора.

Вся семья Иисуса поняла, что для нее настала пора обратиться в бегство. Убиение Иакова уже значительно ослабило связи иерусалимских христиан с еврейскими ортодоксалистами; разрыв между Церковью и Синагогой все более подготовлялся. Ненависть евреев к благочестивым сектантам уже не сдерживалась римской законностью и, без сомнения, повлекла за собой не один акт насилия. Сверх того, жизнь святых людей, имевших обыкновение пребывать в притворах храма и предаваться здесь своим набожным занятиям, была сильно нарушена с тех пор, как зелоты обратили храм в укрепленный военный лагерь и осквернили его убийствами. Некоторые дошли до того, что говорили, что такому оскверненному месту подобает называться не Сионом, а Содомом, и что положение в нем истинных израильтян похоже на положение их предков в Египетском плену.

По-видимому, решено было уйти из города в первые месяцы 68 года. Для того, чтобы придать больше авторитета этому постановлению, был распущен слух, будто бы старейшины общины имели на этот счет откровение; по словам некоторых, это откровение было им возвещено через посредство ангела. Возможно, что все послушались призыва вождей и что никто из братьев не остался в городе, ибо верный инстинкт подсказывал им, что он обречен на полную гибель.

Есть указание на то, что это бегство мирной группы христиан не обошлось без опасностей. По-видимому, евреи преследовали ее. Действительно, террористы учредили строгий надзор на всех дорогах и убивали, как изменников, тех, кто пытался бежать, или, по крайней мере, брали с них выкуп. Одно обстоятельство, сообщаемое нам лишь иносказательно, спасло беглецов: «И пустил змий из пасти своей вслед жены (иерусалимская Церковь) воду, как реку, чтобы увлечь ее рекой; но земля помогла жене и разверзла земля уста свои и потопила реку, которую пустил дракон из пасти своей. И рассвирепел дракон на жену». Быть может, зелоты пытались загнать святых людей в Иордан, но им удалось перейти реку в том месте, где вода была мелкой; быть может, высланная за ними погоня заблудилась и таким образом потеряла след беглецов.

Вожди общины выбрали главным убежищем для бежавшей Церкви Пеллу, один из городов Декаполя, расположенный близ левого берега Иордана; местоположение его восхитительно; с одной стороны — город господствует над всей равниной Гор, с другой — над ущельями, на дне которых поток катит свои волны. Лучшего выбора нельзя было сделать. Иудея, Идумея, Перея, Галилея были охвачены восстанием; Самария и берега моря были глубоко потрясены войной; таким образом, Скифополис и Пелла были единственными нейтральными городами по соседству с Иерусалимом. Пелла, будучи расположена по ту сторону Иордана, должна была сулить больше покоя, нежели Скифополис, обращенный в римский лагерь. Пелла была вольным городом, как все города Декаполя, но, по-видимому, находилась во власти Агриппы II. Бежать сюда было равносильно открытому признанию своего отвращения к восстанию. Город этот получил свое значение со времени македонского завоевания. Здесь основывалась колония ветеранов Александра Македонского, которые переменили семитическое название города на другое, напоминавшее старым воинам их родину. Пелла была взята Александром Ианнаем; жившие здесь греки отказывались от обрезания и сильно терпели от фанатизма евреев. Без сомнения, здесь снова укоренилось языческое население, ибо в эпоху убийств 66 года Пелла фигурирует в качестве сирийского города и снова подвергается разгрому со стороны евреев. В этом антиеврейском городе укрывалась иерусалимская Церковь во время ужасов осады. Ей было здесь хорошо, она смотрела на это местопребывание как на вполне надежное, как на пустыню, которую Бог ей уготовил для мирного ожидания часа пришествия Иисуса, вдали от взволнованного человечества. Община жила за счет своих сбережений; все думали, что сам Бог взял на свое попечение прокормить ее, и в этой судьбе, столь отличной от участи остальных евреев, многие видели чудо, предсказанное пророками. Без сомнения, галилейские христиане, со своей стороны, перешли на восточный берег Иордана и озера, в Ватанию и Гавлотиниду. Таким образом, владения Агриппы II стали приемной родиной для палестинских иудео-христиан. Особое значение этому эмигрировавшему христианству придавало то обстоятельство, что оно захватило с собой последние остатки семьи Иисуса, пользовавшиеся самым глубоким уважением и получившие на греческом языке название деспотии, т. е. «ближних Господа». Вскоре мы действительно увидим, что заиорданское христианство продолжало евионизм, т. е. проповедь предания, основанного на словах самого Иисуса. Здесь родились впоследствии синоптические Евангелия.

 

Глава XIII

СМЕРТЬ НЕРОНА

С первыми признаками весны 68 года Веспасиан возобновил кампанию. Мы уже говорили, что план его заключался в подавлении иудаизма шаг за шагом, подвигаясь с севера и запада к югу и востоку, принуждая бегущих от него запереться в Иерусалиме, с тем чтобы там истребить это скопище мятежников без пощады и милосердия. Таким образом, он продвинулся до Еммауса в семи лье от Иерусалима у подножия большого склона, который ведет от равнины Лидцы к святому городу. Он считал, что еще не пришло время атаковать Иерусалим; он опустошил Ид умею, затем Самарию и 3 июня перенес свою главную квартиру в Иерихон, откуда отправил экспедицию для истребления евреев в Перее. Иерусалим был стеснен со всех сторон; страшный круг замкнулся вокруг него. Веспасиан возвратился в Кесарею, чтобы собрать все свои силы. Здесь он получил известие, которое прекратило разом его деятельность и на два года продлило сопротивление Иерусалима и революцию.

Нерон умер 9 июня. Во время рассказанных нами событий в Иудее он продолжал свою артистическую карьеру в Греции; в Рим он возвратился лишь в конце 67 года. Никогда он так не веселился; в угоду ему все игры были отпразднованы в течение одного года; все города отправили ему призы своих состязаний; ежеминутно к нему являлись депутации с просьбой приехать петь в их родные города. Этот большой ребенок, ротозей (а быть может, насмешник), каких еще не бывало, был в восхищении: «Одни греки умеют слушать, — говорил он, — одни греки достойны меня и моих стараний». Он осыпал их привилегиями, объявил на истмийских играх свободу Греции, с щедростью широкой одарил оракулы, пророчествующие в его пользу, покарал тех, кем остался недоволен: как говорят, велел удавить одного певца, который не понизил своего голоса настолько, насколько нужно было, чтобы выдвинуть вперед его голос. Гелий, один из тех презренных людей, которым, уезжая, он дал все полномочия над Римом и сенатом, торопил его вернуться; начинали обнаруживаться самые серьезные политические симптомы; Нерон отвечал ему, что для него важнее всего его репутация артиста, так как он вынужден заботиться о своих ресурсах на то время, когда он не будет императором. Действительно, он постоянно думал о том, чтобы в случае, если судьба низведет его на положение частного человека, он мог бы жить своим искусством, и когда ему замечали, что он слишком утомляется, он говорил, что упражнения, которые теперь для него составляют лишь отдых от государственных забот, быть может, впоследствии дадут ему кусок хлеба. Ничто не льстит до такой степени тщеславию светских людей, немного занимающихся искусством или литературой, как воображение, что если бы они были бедны, то могли бы прожить своим талантом. При всем этом он имел слабый и глухой голос, хотя и соблюдал для его сохранения смешные предписания медицины той эпохи; его фонаск постоянно находился при нем и ежеминутно предписывал ему самые ребяческие предосторожности. Краска бросается в лицо при мысли, что Греция была запятнана таким пошлым маскарадом. Однако некоторые города держались хорошо; злодей не осмелился явиться в Афины; туда его не приглашали.

Тем временем до него доходили самые тревожные вести; почти уже год прошел, как он покинул Рим; он дал приказ возвращаться. Возвращение соответствовало самому путешествию. В каждом городе его встречали как триумфатора; разрушали стены для его торжественного въезда. В Риме устроен был неслыханный карнавал. Нерон ехал на колеснице, служившей при триумфе Августа; рядом с ним сидел музыкант Диодор; на голове у него был олимпийский венец, справа лежал пифийский; впереди несли все прочие венцы и доски с перечнем всех его побед, имена тех, кого он победил, названия пьес, в которых он выступал; за ним следовали клакеры, разделявшиеся на три рода клаки, изобретенные им, и всадники Августа; для его въезда снесли арку Большого Цирка. Кругом раздавались клики: «Да здравствует Олимпионикий! Пифионикий! Август! Август! Нерон-Геркулес! Нерон-Аполлон! Единственный периодоникий! единственный во все времена! Август! Август! О божественный голос! блаженны слышавшие его!» Все поднесенные ему 1800 венцов были выставлены в Большом Цирке и прикреплены к египетскому обелиску, который был здесь поставлен Августом, чтобы служить метой.

Наконец заговорила совесть в благородной части человеческого рода. Восток, за исключением одной Иудеи, не краснея, переносил эту позорную тиранию и даже чувствовал себя при ней хорошо; но на Западе чувство чести еще не умерло. Одну из славных заслуг Галлии составляет, что низвержение подобного тирана было делом ее рук. В то время, как германские воины, полные ненависти к республиканцам и рабски послушные своему принципу верности, исполняли при Нероне, как и при всех императорах, роль преданных ему телохранителей, призыв к восстанию первый кликнул потомок бывших королей Аквитании. Движение это было действительно галльским; галльские легионы, не принимая в расчет возможных последствий, с увлечением, очертя голову, бросились в революцию. Сигнал к восстанию подал Виндекс около 15 марта 68 года. Известие быстро дошло до Рима. Тотчас же на стенах города появились сделанные углем оскорбительные надписи: «Он допелся до того, что разбудил петухов (gallos)», — гласили эти плохие остроты. Нерон сперва только смеялся над этим; он даже выразил удовольствие по поводу того, что таким образом представится случай обогатиться посредством разграбления Галлии. Он продолжал петь и развлекаться до того момента, когда Виндекс велел расклеить всюду воззвания, в которых он относился к Нерону как к жалкому скомороху. Скоморох, находившийся в то время в Неаполе, написал тогда сенату, требуя правосудия, и направился в Рим. Однако он усиленно показывал, что занят только некоторыми новоизобретенными музыкальными инструментами и, в частности, чем-то вроде гидравлического органа, насчет которого он серьезно совещался с сенаторами и всадниками.

Известие о поражении Гальбы (3 апреля) и присоединении Испании к Галлии, полученное за обедом, поразило его как ударом грома. Он опрокинул стол, за которым обедал, разорвал письмо, в гневе разбил два весьма ценных чеканных кубка, из которых привык пить. В смехотворных приготовлениях, за которые он взялся, главная забота его была посвящена его инструментам, разным театральным принадлежностям, и затем женщинам, которым он приказал одеться амазонками, с круглыми щитами, топорами и гладко остриженными волосами. В нем происходила странная смена уныния и жалкого шутовства, и одинаково трудно как относиться к этому состоянию серьезно, так и считать его за сумасшествие, так как все поступки Нерона колебались между черной злобой жестокого глупца и иронией человека пресыщенного. У него не было идеи, которая бы не носила характера ребячества. Мнимый мир искусства, в котором он жил, сделал его совершенным идиотом. Иногда он думал не столько о борьбе, как о том, чтобы отправиться к врагам и тронуть их сердца своими слезами; он сочинял уже epinicium, который он пропоет с ними после примирения; то ему приходило в голову умертвить всех сенаторов, вторично зажечь Рим и во время пожара выпустить в город диких зверей из цирка. Особенно изливался его гнев на галлов; он заговаривал об истреблении всех галлов, живущих в Риме, в качестве виновников преступлений своих соотечественников и подозреваемых в желании к ним присоединиться. Между прочим, у него появлялась мысль перенести резиденцию империи, удалиться в Александрию; он вспоминал, что пророки обещали ему восточную империю и, в частности, иерусалимское царство; мечтал о том, что будет жить своим музыкальным дарованием, и такая возможность, которая будет служить лучшим доказательством его талантов, втайне его радовала. То он находил утешение в литературе; указывал на особенности своего положения: все, что с ним случалось, было неслыханным; никогда государь при своей жизни не терял столь обширной империи. В самые тяжелые свои дни он ни в чем не изменял своих привычек; больше разговаривал о литературе, нежели о галльских делах; пел, острил, ходил в театр инкогнито, потихоньку писал одному актеру, который ему нравился: «Как скверно, что я так занят».

Несогласованность в действиях галльских армий, смерть Виндекса, слабость Гальбы, быть может, отсрочили бы освобождение мира, если бы в свою очередь не восстала и римская армия. Вечером 8 июня преторианцы возмутились и провозгласили императором Гальбу. Нерон увидал тогда, что все погибло. Его слабый ум подсказывал ему только смешные мысли: одеться в траур, пойти в этом виде увещевать народ, пустить в ход всю свою сценическую силу, чтобы вызвать к себе сострадание и таким образом добиться прощения за прошлое или, в крайнем случае, — префектуры в Египте. Он написал свою речь; ему заметили, что прежде чем он дойдет до форума, его разорвут на куски. Он ложится спать; проснувшись ночью, он находит, что стража его покинула: покои его уже начали грабить. Он выбегает из спальни, стучит в разные двери; никто не отзывается. Он возвращается к себе; он хочет смерти, посылает за мирмиллоном Спикулом, знаменитым убийцей, стяжавшим себе славу в цирке. Все его покидают. Он снова выходит, бродит по улицам один, направляется к Тибру, чтобы броситься в него, опять возвращается. Весь мир вокруг него как бы пустеет. Его вольноотпущенный Фаон предлагает ему скрыться на свою виллу, расположенную между Виа Салариа и Виа Номантана, в расстоянии четырех военных камней. Несчастный, полуодетый, закутавшись в дрянной плащ, на жалкой кляче, закрыв лицо, чтобы не быть узнанным, он уезжает в сопровождении трех или четырех своих вольноотпущенников, в числе которых были Фаон, Спор, Епафродит, его секретарь. Было еще темно; проезжая через ворота Коллин, он слышал в соседнем с ними лагере преторианцев крики воинов, проклинавших его и величавших Гальбу. Тут его узнали, благодаря тому, что лошадь его, испугавшись трупа на дороге, бросилась в сторону. Однако ему удалось добраться до виллы Фаона, причем он ползком пробирался через чащу и прятался в камышах.

Но и тут он не расстается со своим шутовством и гаерским жаргоном. Его хотели спрятать в яму для добывания пуццолана, каких много в этой местности. И это послужило ему поводом сострить: «Какова судьба! — говорит он. — Живым спуститься под землю!» Мысли его представлялись как бы беглым огнем цитат из классиков пополам с тяжеловесными шутками скомороха, доведенного до крайнего изнеможения. На каждый случай у него находилась мысль, заимствованная из литературы, какая-нибудь антитеза: «Тот, кто некогда гордился своей многочисленной свитой, располагает теперь лишь тремя вольноотпущенниками!» По временам ему вспоминаются его жертвы, но и это вызывает у него лишь риторические фигуры, но ни признака действительного раскаяния. Комедиант все подавлял в нем. Само его положение было для него не более как новой драмой, которую он репетировал. Припоминая роли, в которых он изображал отцеубийц, государей, дошедших до положения нищих, он заметил, что теперь он играет эти роли за собственный счет, и начал напевать стих, вложенный трагиком в уста Эдипа:

Неспособный ни к одной серьезной мысли, он распоряжается, чтобы ему вырыли могилу по росту, приказывает принести куски мрамора, воды, дерева для своего погребения; при этом он плачет и приговаривает: «Какой артист умирает!»

Между тем вестник Фаона приезжает с письмом. Нерон вырывает письмо у него из рук. Он узнает из письма, что сенат объявил его врагом отечества и приговорил к смертной казни «по древнему обычаю». «Что это за обычай?» — спрашивает Нерон. Ему объясняют, что приговоренного при этом обнажают, голову его ущемляют в вилы и затем секут розгами до смерти; тело казненного волокут по улицам крючьями и бросают в Тибр. Он содрогается, выхватывает кинжалы, которые носит при себе, пробует лезвие, и затем снова вкладывает их в ножны, говоря, что «час его еще не настал». Затем он попросил Спора начать свою погребальную песнь, под звуки которой попытался было убить себя, но не смог. Его неестественность, особый талант заставлять фальшиво звучать все струны души, его смех, животный и дьявольский одновременно, его претенциозная нелепость, которая придавала всей его жизни характер какого-то карикатурного чертовского шабаша, теперь достигали крайней степени пошлости. Убить себя ему все не удавалось. «Не найдется ли кого-нибудь показать мне пример?» — спрашивает он у окружающих. С удвоенной энергией он сыплет цитатами, говорит по-гречески, придумывает рифмы. Вдруг послышался стук копыт конного отряда, который явился, чтобы захватить его живым.

цитирует Нерон. Тут Епафродит надавил на кинжал, и он вонзился ему в шею. Почти в то же мгновение вошел центурион; он хотел было остановить кровь, пробовал уверять, что явился спасти его. «Слишком поздно! — говорит умирающий; глаза его выходят из орбит с выражением леденящего сердце ужаса. — Вот какова верность!» — прибавил он, испуская дух. Это была лучшая из его комических выходок. Нерон, меланхолично сетующий на порочность своего века, на утрату человечеством верности и добродетели!.. Давайте же рукоплескать! Драма кончена. Единственный раз эта натура, обладавшая тысячью разных физиономий, сумела в этом случае найти актера, достойного подобной роли!

Он очень беспокоился о том, чтобы голова его не была отдана на позорище и чтобы его сожгли целиком. Две его кормилицы и Актея, все еще любившая его, тайно похоронили его в богатом белом саване, вышитом золотом, со всей роскошью, которую, как они знали, он очень любил. Пепел его был поставлен в могилу Домиция, в большом мавзолее, возвышавшемся на холме Садов (Монте Пинчио) и представлявшем красивое зрелище с Марсова Поля. Призрак его, подобно вампиру, терзал с этой высоты средневековый мир; для того, чтобы прекратить видения, смущавшие весь квартал, была выстроена здесь церковь Санта Мария дель Пополо.

Так погиб на 31 году жизни после царствования, продолжавшегося 13 лет и 8 месяцев, государь, вовсе не самый сумасшедший и не самый злой в мире, но самый тщеславный и смешной из всех людей, которых случай и ход событий выдвигали в истории на первый план. Прежде всего Нерон является литературным извращением. Далеко не лишенный таланта, всякой порядочности, этот бедный молодой человек был напичкан плохой литературой, опьянен декламациями до такой степени, что забывал возле Терпноса о своей империи; получив известие о возмущении галлов, он не двинулся со спектакля, на котором присутствовал в тот момент, выражал свое одобрение атлету, в течение многих дней думал только о своей лире и о своем голосе. Самым главным виновником всего этого был народ, жадно искавший удовольствий, требовавший, чтобы его владыка прежде всего давал ему развлечения, а также испорченный вкус той эпохи, извративший все понятия о великом и придававший слишком большую цену литераторам и артистам. Опасность литературного воспитания заключается в возможности внушить неумеренное желание приобрести известность, не давая миру того серьезного духовного материала, которым определяется истинная слава. Неизбежно было потерпеть самое отчаянное крушение существу тщеславному, мелкому, которое стремится к необъятному, бесконечному, не обладая и тенью критического суждения. Даже его положительные качества, как отвращение к войне, становились для него пагубными, так как развивали в нем наклонность блистать только теми свойствами, которых у него, собственно говоря, не было. Неудобно ставить себя слишком высоко над предрассудками своей касты и своего положения, разве только будучи Марком Аврелием. Государь есть воин; великий государь может и должен покровительствовать литературе; но он не должен быть литератором. Август, Людовик XIV, стоя во главе блестящего умственного развития, представляют самое прекрасное зрелище в истории после таких городов гения, какими были Афины, Флоренция; Нерон, Хильперик, Людовик Баварский не более как карикатуры. В отношении Нерона громадная впасть императора и жестокость римских нравов сделали то, что эта карикатура набросана как бы кровавыми штрихами.

Чтобы доказать неизлечимую безнравственность толпы, часто повторяют, что Нерон был в некоторых отношениях популярен. Верно, что на его счет составилось два совершенно противоположных мнения. Все серьезные и порядочные люди его не терпели; низшие слои народа любили его, одни наивно, на основании того неопределенного чувства, которое побуждает бедного плебея любить своего государя, если он обладает блестящей внешностью, другие потому, что он восхищал их своими празднествами. На этих праздниках его видели в толпе, видели, как он обедал и ел в театре, среди всякого сброда. Сверх того, разве он не ненавидел сенат, римскую аристократию, которые отличались такой суровостью и были так мало популярны? Кутилы, окружавшие его, были, по крайней мере, любезны и вежливы. Воины его гвардии тоже всегда были к нему привязаны. Долго еще на могиле его находили свежие цветы, а на Рострах — его изображения, возлагаемые неизвестной рукой. Вся удача Отона была основана на том, что он был доверенным Нерона и подражал его манерам. Вителлий для того, чтобы встретить в Риме хороший прием, открыто взял себе Нерона за образец и следовал его принципам в управлении империей. Прошло тридцать или сорок лет, и весь мир жалел о том, что его уже нет в живых, и желал воротить его.

Такая популярность, которой нечего особенно удивляться, имела одно странное последствие. Распространился слух, что предмет стольких сожалений, в сущности, не умер. Еще при жизни Нерона распространилась, и даже среди лиц, непосредственно окружавших императора, идея, что он будет низложен в Риме и что тогда для него начнется новое царствование на Востоке и почти мессианского характера. Народу всегда с трудом верится, что люди, долго занимавшие собой внимание мира, окончательно исчезают. Смерть Нерона на вилле Фаона в присутствии небольшого числа свидетелей не имела достаточной публичности; все, относящееся к его похоронам, происходило в кругу трех женщин, искренно ему преданных; труп видел почти только один Ицелий; не осталось от его личности ни малейшего следа. Можно было подумать о подмене: одни утверждали, что тело его не было найдено; другие говорили, будто бы рану, нанесенную им себе на шее, удалось перевязать и залечить. Почти все верили тому, что по инициативе парфянского посла в Риме он бежал к Арсакидам, своим союзникам, кровным врагам Рима, или к царю Армении Тиридату, приезд которого в Рим в 66 году сопровождался великолепными празднествами, поразившими римскую чернь. Там он будто бы строит козни на погибель империи. Он скоро вернется во главе восточной конницы, чтобы подвергнуть пыткам тех, кто ему изменил. Его приверженцы жили этой надеждой; они ставили ему памятники и даже пускали по рукам эдикты с его подписью. Напротив, христиане, смотревшие на него как на чудовище, слыша такие вести, которым они верили, как и весь народ, трепетали от ужаса. Этого рода игра воображения продолжалась довольно долго, и подобно тому, как это всегда бывает при таких условиях, на сцену выступало много лже-Неронов. Мы вскоре увидим, как все это отразилось в христианской Церкви и какое место занимала эта легенда в пророческой литературе той эпохи.

Оригинальное зрелище, которое представлялось современникам, немногих не сбивало с толку. Человеческая натура была доведена до крайних возможных пределов; в мозгу чувствовалась пустота, как после приступа лихорадки; всюду мерещились призраки, кровавые видения. Рассказывали, что в тот момент, когда Нерон выезжал через ворота Коллин, чтобы укрыться на вилле Фаона, молния ослепила ему глаза, что в то же время земля затряслась, как будто разверзаясь,'и что души всех, кого он убил, устремились на него. В воздухе носилась жажда мести. Вскоре мы будем зрителями одной из интермедий великой божественной драмы, в которой души убитых, столпившись перед алтарем Бога, громким голосом вопиют: «Доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?» И даны были каждому из них одежды белые и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время.

 

Глава XIV

БИЧИ БОЖИИ И ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ

Первым впечатлением, которое произвело на евреев и на христиан известие о возмущении Виндекса, была неописуемая радость. Они думали, что вместе с домом Цезаря наступит конец и Римской империи и что восставшие военачальники, исполненные ненависти к Риму, не помышляют ни о чем другом, как о независимости своих провинций. Движение в Галлии было принято в Иудее как событие, имеющее такое же значение, как и революция, происходившая в ней самой. Но это было большим заблуждением. За исключением Иудеи, ни одна из провинций империи не желала распадения великого союза, доставившего вселенной мир и материальное благосостояние. Все страны по берегам Средиземного моря, некогда враждовавшие между собой, были в восторге от возможности совместной жизни. Самая Галлия, хотя и была умиротворена меньше других провинций, ограничивала свои революционные вожделения низвержением дурных императоров, требованиями реформ и либерального правительства. Но весьма понятно, что люди, привыкшие к эфемерным монархиям Востока, считали саму империю погибшей, раз династия пресекалась, и думали, что различные нации, покоренные в течение последних ста или двухсот лет, теперь образуют отдельные государства под управлением тех военачальников, которые в них командовали войсками. Действительно, за 18 месяцев ни один из вождей возмутившихся легионов не был в состоянии получить сколько-нибудь прочного преимущества над своими соперниками. Никогда еще мир не испытывал подобных потрясений: в Риме еще не рассеялся кошмар царствования Нерона; в Иерусалиме целая нация находилась в состоянии бреда; христиане все еще были под впечатлением ужасного избиения 64 года; самая земля была жертвой сильнейших конвульсий; весь мир был в состоянии безумия. Казалось, планета сильно потрясена и не может долее жить. Страшная степень жестокости, до которой дошло языческое общество, сумасбродства Нерона, его Золотой Дом, его бессмысленное искусство, его колоссальные статуи, портреты вышиной более ста футов буквально свели весь мир с ума. Всюду происходили явления природы, имевшие характер бедствий, или бича Божия, и это со своей стороны поддерживало состояние ужаса, в котором находились умы.

Если читать Апокалипсис, не принимая во внимание его даты и не имея к нему ключа, то он представляется произведением самой капризной фантазии чисто личного, индивидуального характера; но стоит только отнести это странное видение к эпохе междуцарствия от Нерона до Веспасиана, когда империя переживала самый тяжелый из своих кризисов, и мы увидим, что это сочинение удивительно согласуется с состоянием умов в ту эпоху; мы можем прибавить: и с состоянием земного шара, ибо, как мы увидим сейчас, физическая история земли в ту эпоху со своей стороны давала для этого необходимые элементы. Мир обезумел от чудес; никогда еще мысли его не были так поглощены предзнаменованиями. Бог Отец как бы отвернулся от него; нечистые силы, чудовища, порожденные таинственным илом, как бы носились в воздухе. Все были уверены, что живут накануне чего-то неслыханного. Вера в знамения времени и в чудеса была всеобщей; едва ли какая-нибудь сотня просвещенных людей понимала ее несостоятельность. Шарлатаны, более или менее подлинные хранители старинных химер Вавилона, эксплуатировали народное невежество и выдавали себя за толкователей предзнаменований. Подобные жалкие личности приобретали значение; все время проходило в том, что их то изгоняли, то снова призывали. В частности, Отон и Вителлий были совершенно в их власти. Высшая философия не пренебрегала этими детскими мечтаниями и считалась с ними.

Одной из важнейших отраслей вавилонской ворожбы было истолкование рождений уродов, на которые смотрели как на указание на предстоящие события. Эта идея более всех других овладела римским обществом; в особенности плод о нескольких головах почитался очевидным предзнаменованием, а каждая из его голов означала собой императора, согласно символизму, усвоенному, как мы это увидим, автором Апокалипсиса. То же самое было и по отношению к ублюдочным формам или к формам, которые почитались ублюдочными. В этом отношении болезненные видения, бессвязные образы Апокалипсиса являются отражением народных басен, которыми были напичканы все умы. Кабан с когтями ястреба считался совершеннейшим образом Нерона. Сам Нерон чрезвычайно интересовался подобными уродствами.

Точно так же все очень интересовались метеорами, небесными знамениями. Болиды производили сильнейшее впечатление. Известно, что обилие болидов есть явление периодическое, которое повторяется приблизительно через каждые 30 лет. В такие моменты бывают ночи, когда звезды буквально сыпятся с неба. Кометы, затмения, ложные солнца, северные сияния, в которых различали венцы, мечи, кровавые полосы; тучи с пластическими формами, в которых рисовались битвы; фантастические животные — все это жадно подмечалось и, по-видимому, все это никогда не наблюдалось в таком изобилии, как в эти трагические годы. Только и речи было, что о кровавом дожде, о поразительных эффектах молнии, о реках, изменявших свое течение в обратном направлении, о ручьях, окрашенных кровью. Тысячи явлений, на которые в обыкновенное время не обращают внимания, теперь, под влиянием лихорадочного возбуждения общества, получали преувеличенное значение. Бессовестный шарлатан Бальбилл эксплуатировал впечатление, которое подобные явления порой производили на императора, с целью возбудить в нем подозрения против самых знаменитых людей и вырвать у него самые жестокие распоряжения.

Бедствия той эпохи, в конце концов, до известной степени оправдывали эти безумства. Кровь всюду лилась рекой. Со смертью Нерона, которая была во многих отношениях освобождением, начался период междоусобных войн. Борьба в Галлии между легионами Виндекса и Вергилия была ужасна; Галилея была театром беспримерного истребления; война Корвулона у парфян была также чрезвычайно смертоносна. В будущем ожидали еще худшего: скоро полям Бедриака и Кремоны предстояло ороситься кровью. Каждый цирк сделался адом, таковы были пытки, в нем происходившие. Жестокость военных и гражданских нравов изгнала со света всякое милосердие. Удалившись в глубину своих убежищ, христиане, без сомнения, уже повторяли между собой слова, приписываемые Иисусу: «Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему этому быть. Но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам: все же это начало болезней».

Действительно, к убийствам прибавился голод. В 68 году хлеба, доставляемого из Александрии, не хватило. В начале марта 69 года произошло опустошительное наводнение Тибра. Бедствие было ужасное. Внезапный разлив моря покрыл трауром Ликию. В 65 году Рим посетила ужаснейшая чума; в течение весны от нее погибло 30 тысяч человек. В том же году весь мир заговорил о страшном пожаре в Лионе, а Кампанья была опустошена ураганами и вихрями, причем бедствие захватило всю страну вплоть до ворот города Рима. Казалось, что все законы природы нарушены; страшные бури свирепствовали и наводили ужас повсеместно.

Но более всего производили впечатление землетрясения. Земной шар переживал потрясения, параллельные тем, какие происходили в мире духовном; казалось, и земля, и человечество одновременно заболели горячкой. Народным движениям свойственно смешивать между собой все, что занимает воображение толпы, в то время, когда они совершаются. Явление природы, крупное преступление, масса случайных происшествий, не имеющих между собой внутренней связи, сливаются и соединяются в одно целое в той великой рапсодии, которую человечество сочиняет из века в век. Таким образом, история христианства включила в себя все, что волновало народ в различные эпохи. Нерон и Сольфатара имеют в ней такую же важность, как и богословское рассуждение; в ней отводится место и геологии, и катастрофам планет. Сверх того, из всех явлений природы землетрясения более всего заставляют человека смиряться перед неведомыми силами; страны, где они часто повторяются, — Неаполь, Центральная Америка, — страдают, так сказать, эндемическим суеверием; то же можно сказать и о тех веках, когда землетрясения свирепствуют с особой силой. Но никогда они не повторялись так часто, как в I веке. Никто не запомнит, чтобы кора земная в месте, занимаемом старым континентом, содрогалась когда-либо с такой силой.

Везувий подготовлял свое страшное извержение 79 года. 5 февраля 63 года Помпея была почти разрушена землетрясением; значительная часть жителей не хотела возвращаться в город. Вулканический центр Неаполитанского залива в то время находился около Пуццуолы и Кум. Везувий был еще спокоен, но серия небольших кратеров, составляющая целую вулканическую область к западу от Неаполя, под названием Флегрейских полей, повсюду обнаруживала следы огня. Аверн, Acherusia palus (озеро Фузаро), Аньянское озеро, Сольфатара, небольшие угасшие вулканы Астрони, Камальдоли, Иския, Низида ныне представляют зрелище довольно обыденное; путешественник видит здесь прелестный пейзаж и ничего грозного. Не так было в древности. Эти бассейны, глубокие пещеры, горячие ключи, кипение, миазмы, пещерные звуки, зияющие пропасти или бокки (bocche d'inferno), извергающие серу, и пылающие испарения вдохновили Виргилия; они послужили также одним из существеннейших факторов апокалипсической литературы. Еврей, высаживавшийся в Пуццуоле, направляясь в Рим для торговли или для интриг, с удивлением рассматривал эту землю, дымящую всеми своими порами, постоянно сотрясающуюся, причем ему объясняли, что недра ее населены гигантами и грешниками; особенно Сольфатара представлялась им бездонным колодцем, еле прикрытым отдушиной ада. Сернистые пары, постоянно вылетающие струей из этой отдушины, не были ли в его глазах наглядным доказательством того, что под землей существует огненное озеро, очевидно, предназначенное, как озеро в Пентаполе, для того, чтобы в нем мучились грешники? Зрелище, которое представляла собой эта страна в нравственном отношении, удивляло его не менее того. Байя был курорт; в нем находилось много бань; это был центр роскоши и развлечений; здесь было расположено множество людных дач, это было любимое местопребывание праздных светских людей. Цицерон много потерял в глазах степенных людей, устроив свою виллу среди этого царства блеска и распущенности. Проперций не пожелал, чтобы его любовница жила здесь. По Петронию, здесь происходили распутства Тримальциона. Действительно, Байя, Болы, Кумы, Мизена видели всякого рода безумства, всякого рода преступления. Бассейн лазурных вод, окаймленных этой восхитительной бухтой, послужил ареной для кровавой навмахии, при которой погибли тысячи жертв Калигулы и Клавдия. Какие размышления могло породить в душе набожного еврея, христианина, горячо призывавшего всеобщее уничтожение мира пожаром, это зрелище, которому нет подходящего имени, эти безумные сооружения среди волн, эти бани, предмет отвращения для всякого пуританина? Только одно: «Слепые! — так должны были они думать. — Их будущее местопребывание находится у них под ногами! Они пляшут над адом, который должен их поглотить!»

Такое впечатление, относится ли оно к Пуццуоле или к другим местностям в том же роде, нище не выразилось с такой поразительной яркостью, как в книге Еноха. По словам одного из авторов этого странного апокалипсиса, падшие ангелы обитают в долине подземного мира, расположенной на западе, близ «горы металлов». Эта гора наполнена пламенем, от нее распространяется запах серы; из нее вытекают кипящие и сернистые ключи (термы), которые служат для лечения болезней и на берегах которых цари и великие мира предаются всякого рода наслаждениям. Безумцы! Они ежедневно могут видеть, как подготовляется для них возмездие, и, тем не менее, они не обращаются к Богу. Эта огненная долина, быть может, есть Геенна на Востоке, близ Иерусалима, соединяющаяся с впадиной Мертвого моря посредством Уади еннар (огненная долина): в таком случае горячие ключи — это термы Каллирое, увеселительное место Иродов, и речь идет о соседней местности Махерона, отличающейся чисто демоническим характером. Однако, ввиду эластичности апокалипсической топографии, возможно также, что речь идет о термах Байи и Кум; в огненной долине можно узнать Сольфатару в Пуццуоле или Флегрейские поля; гора металлов — это Везувий в том виде, в каком он был до извержения 79 года. Мы увидим ниже, что эти удивительные местности вдохновляли автора Апокалипсиса и «кладезь бездны» открылся для него на десять лет раньше, чем силы природы, по странному стечению обстоятельств, раскрыли кратер Везувия. Но в глазах народа случайных совпадений не бывает. Самый факт, что наиболее трагическая местность в целом мире, местность, послужившая ареной великой оргии в царствования Калигулы, Клавдия, Нерона, в то же время была главным театром явлений природы, которые во всем мире признавались адскими, этот факт не мог остаться без последствий.

И, наконец, землетрясения происходили не в одной Италии, но во всей восточной части побережья Средиземного моря. В течение двух веков в Малой Азии постоянно происходили сотрясения почвы. Города только и делали, что обстраивались; в некоторых местах, как, например, в Филадельфии, сотрясения наблюдались почти ежедневно. Траллес находился в состоянии вечного кипения; пришлось придумывать для домов целую систему временных подпорок. В 17 году было разрушено 14 городов в области Тмола и Мессогиса: это была самая страшная из катастроф этого рода, о которой когда-либо до тех пор слыхали. В 23 году, 33 году, 37 году, 46 году, 51 году, 53 году происходили частичные катастрофы в Греции, Азии, Италии. Фера находилась в периоде деятельности; в Антиохии постоянно происходили сотрясения. Наконец, начиная с 59 года не было почти ни одного года, не отмеченного какой-нибудь катастрофой. В 60 году особенно пострадала долина р. Лика, с ее христианскими городами Лаодикеей, Колоссами. Если вспомнить, что это был именно центр идей тысячелетников, сердце семи Церквей, колыбель Апокалипсиса, то нельзя не прийти к убеждению, что существовала тесная связь между откровением, написанным на Патмосе, и земными катастрофами. Едва ли этот факт не принадлежит к числу редких примеров, где можно установить взаимную связь между физической историей планеты и историей развития человеческой мысли. Впечатление, произведенное катастрофами в долине Лика, отразилось также и в сивиллиных поэмах. Землетрясения в Азии всюду распространяли ужас; о них говорили в целом мире, и немногочисленны были люди, которые не видели во всех этих случаях знамения гнева Божия.

Все это порождало мрачную атмосферу, среди которой христианское воображение находилось в сильнейшем возбуждении. Возможно ли, чтобы, видя такое распадение мира физического и духовного, верующие не восклицали бы с большей уверенностью, нежели когда-либо: «Маранафа! Маранафа! Господь наш грядет! Господь наш грядет!»? Им казалось, что земной шар рушится, и они уже ждали момента, когда цари, сильные, богатые, обратятся в бегство с криком: «Горы, падите на нас! Холмы, укройте нас!» Древние пророки всегда имели обыкновение пользоваться каким-либо гибельным явлением природы как предлогом для того, чтобы возвестить предстоящее наступление «дня Иеговы». В одном тексте Иоиля, который применяли к мессианским временам, приводятся в качестве несомненных предвестников великого дня знамения на небе и на земле, появление со всех сторон пророков, реки крови, огня, столбы дыма в виде дерева, помрачение солнца, кроваво-красная луна. Равным образом думали, что Иисус предсказывал также землетрясения, голод и чуму как начало великих болезней и затем, в качестве предшествующих признаков его пришествия, — затмения, помрачение луны, падение звезд с небесного свода; все силы небесные поколеблются, море восшумит и возмутится, все народы обратятся в ужасе в бегство, не зная, откуда им грозит смерть и вде спасение. Таким образом, ужас является элементом всякого апокалипсиса; к нему присоединили идею гонений: было установлено, что зло перед своей конечной гибелью удвоит свое неистовство и проявит особенное искусство в истреблении святых.

 

Глава XV

АПОСТОЛЫ В АЗИИ

Все эти ужасы более всего волновали провинцию Азию. Катастрофа 60 года нанесла Церкви в Колоссах смертельный удар. Иераполис, хотя и расположенный среди самых удивительных вулканических очагов, по-видимому, не пострадал. Быть может, сюда бежали верующие из Колосс. Все доказывает, что начиная с этой эпохи Иераполис получил особенное значение. В нем открыто исповедовался иудаизм. Надписи, до сих пор попадающиеся среди чудесно уцелевших развалин этого необыкновенного города, говорят о ежегодных пособиях, распределяемых между рабочими корпорациями во время праздников «опресноков» и «пятидесятницы». Нище не получили такого важного значения всякого рода добрые дела, благотворительные учреждения, общества взаимопомощи среди людей, занятых однородным ремеслом. Разного рода приюты для сирот, ясли для детей свидетельствуют о высоком развитии здесь филантропии. То же самое наблюдалось и в Филадельфии; сословные корпорации легли здесь в основу политических партий. Мирная рабочая демократия, организованная в ассоциации, не занимающаяся политикой, являлась социальной формой почти всех богатых городов Азии и Фригии. Добродетель здесь не только не была запретным плодом для раба, но рассматривалась как специальное наследие страждущего. Около этого времени в самом Иераполисе родился ребенок, настолько бедный, что его продали еще в колыбели и никогда иначе не называли, как «купленным рабом», Эпиктетом; благодаря ему само это имя стало синонимом добродетельного человека. Впоследствии из его поучений создалась дивная книга, руководство для людей сильных духом, которые отворачиваются от сверхъестественного элемента Евангелия и думают, что придавать долгу иную чарующую силу, кроме заключающейся в нем самом, значит его фальсифицировать.

В глазах христианства Иераполису принадлежала честь, которая совершенно затмевает собой честь быть родиной Эпиктета. Город этот приютил у себя одного из немногих апостолов, остававшихся в живых из первого христианского поколения; одного из тех, кто лично видел Иисуса, — апостола Филиппа. Можно предположить, что Филипп прибыл в Азию после тех кризисов, из-за которых в Иерусалиме сделалось невозможным жить для людей мирных и которые выгнали оттуда христиан. Азия была провинция, где евреев более всего оставляли в покое; они и стекались сюда. Отношения между Римом и Иераполисом были также нормальными. Филипп принадлежал к священнической расе и к старой школе и в достаточной степени походил на Иакова. Ему приписывали чудеса, даже воскрешения мертвых. У него было четыре дочери, которые все стали пророчицами. Одна из них, по-видимому, умерла прежде, нежели Филипп прибыл в Азию. Из остальных трех две состарились, сохраняя свое девство, третья же вышла замуж при жизни своего отца, пророчествовала, подобно своим сестрам, и умерла в Ефесе. Эти странные женщины получили в Азии большую известность. Папий, который около 130 года был в Иераполисе епископом, знал их, но самого апостола не видал. Он слыхал от этих экзальтированных старых дев удивительные повествования о чудесах их отца, о чрезвычайных его деяниях. Они знали также многое о других апостолах и апостольских личностях, в частности, об Иосифе Варсаве, который, по их словам, выпил без всякого вреда для себя смертельный яд.

Таким образом, рядом с Иоанном в Азии образовался еще второй центр авторитета и апостольского предания. Иоанн и Филипп возвысили страну, которую они избрали своим местопребыванием, почти до уровня Иудеи. «Эти два великие светила Азии», как их прозвали, в течение нескольких лет были как бы маяком Церкви, лишенной других своих пастырей. Филипп умер и погребен в Иераполисе. Его девствующие дочери достигли весьма преклонных лет и были положены рядом с ним, замужняя дочь была погребена в Ефесе; говорят, все эти гробницы можно было видеть еще во II веке. Таким образом, Иераполис имел свои апостольские гробницы, соперничавшие с ефесскими. Вся провинция как бы облагородилась этими святыми телами, ибо представлялось, что они восстанут из своих гробов в день пришествия Господа в славе и величии, который воскресит их.

Кризис в Иудее, рассеявший около 68 года апостолов и апостольских мужей, мог привести в Ефес и в долину Меандра еще и других крупных деятелей нарождающейся Церкви. Значительное число учеников, видевших апостолов в Иерусалиме, теперь встретились в Азии и, по-видимому, все сообща вели здесь тот бродяжнический образ жизни, который так сильно по вкусу евреям. Быть может, загадочные личности, называемые пресвитером Иоанном и Аристионом, были также в числе таких эмигрантов. Эти ученики Двенадцати распространяли в Азии предание Иерусалимской Церкви и окончательно склонили здесь верующих в сторону иудео-христианства. Их жадно расспрашивали по поводу речей апостолов и по поводу подлинных слов самого Иисуса. Впоследствии те, кто их видел, настолько гордились тем, что им довелось черпать свою веру из столь чистого источника, что они даже пренебрегали небольшими сочинениями, которые имели претензию передавать подлинные поучения самого Иисуса.

Было нечто совершенно особенное в душевном состоянии этих Церквей, затерянных в глубине провинции, спокойный климат и глубокое небо которой как бы склоняют человека к мистицизму. Нище умы не были так поглощены мессианскими идеями. Здесь производились сумасбродные вычисления. Здесь распространялись самые странные притчи, почерпнутые будто бы из предания Филиппа и Иоанна. То Евангелие, которое здесь слагалось, носило несколько мифический, странный оттенок. Вообще представляли себе, что после воскресения мертвых, которое было уже близко, наступит телесное царство Христа на земле, и оно продлится тысячу лет. Описывали предстоящие прелести чисто реального рая; приводили размеры виноградных гроздьев и тучности хлебов в царстве Мессии. Идеализм, сообщавший столь чарующую мягкость самым наивным словам Иисуса, для большинства людей теперь исчез.

Иоанн в Ефесе с каждым днем приобретал все больше влияния. Первенство его было признано во всей провинции, за исключением, может быть, Иераполиса, где жил Филипп. Церкви в Смирне, Пергаме, Фиатире, Сардах, Филадельфии, Лаодикии признали его своим главой, почтительно выслушивали его замечания, советы, упреки. Апостол, или тот, кто присваивал себе право говорить от его имени, вообще принимал с ними суровый тон. По-видимому, характер Иоанна отличался большой резкостью, крайней нетерпеливостью, причем он выражался жестко и грубо о тех, кто мыслил не так, как он. Говорят, именно его имея в виду, Иисус возвестил принцип: «Кто не за нас, тот против нас». Серия анекдотов, которые рассказывались впоследствии с целью доказать его кротость и терпимость, по-видимому, была вымышлена сообразно типу, вытекающему из иоанновых посланий, но подлинность самих посланий более чем сомнительна. Черты характера совершенно противоположного, доказывающие большую вспыльчивость, в большей степени согласуются с евангельскими повествованиями, с Апокалипсисом; черты эти кроме того доказывают, что способность к увлечениям, от которой произошло его прозвище «сына Громова», с годами только усилилась. Впрочем, возможно, что эти качества и недостатки, противоречащие друг другу, вовсе не неизбежно взаимно исключают друг друга, как это принято думать. Религиозный фанатизм часто проявляется у одного и того же субъекта крайней суровостью и крайней добротой; иной средневековый инквизитор, сжигавший на кострах тысячи несчастных за ничтожные мелочи, мог в то же время быть самым кротким и в известном смысле слова самым смиренным человеком.

Враждебность Иоанна и его окружающих была, по-видимому, особенно ожесточенной и глубокой по отношению к небольшим общежитиям учеников того, кто получил прозвание Нового Валаама. Такова несправедливость, присущая всем партиям, такова страстность, которой были преисполнены эти сильные еврейские характеры, что, вероятно, и исчезновение «разрушителя Закона» приветствовалось криками радости со стороны его противников. Для многих смерть этого мятежника, смутителя была истинным избавлением. Мы уже видели, что Павел чувствовал себя в Ефесе как бы среди врагов; последние речи, которые ему приписывают в Азии, полны грустных предчувствий. Мы увидим, что в начале 69 года ненависть к нему была еще сильнее. Потом распря эта ослабевает; память его обходят молчанием. Но в тот момент, до которого мы дошли, его как будто никто не поддерживает, и именно это впоследствии и спасло его. Сдержанность или, если угодно, молчание его приверженцев облегчило примирение; в конце концов самые смелые мысли получают признание, лишь бы они терпеливо и без возражений долгое время переносили нападки консерваторов.

Ненависть к римской империи, радость по поводу несчастий, которые ее постигали, надежда на скорое ее распадение — таковы были тайные чувства всех верующих. Еврейскому восстанию симпатизировали и все были убеждены в том, что римляне с ним не совладают. Прошли уже те времена, когда Павел, быть может, также и Петр проповедовали признание римской власти, приписывая ей даже в некотором роде божественное происхождение. Теперь брали верх принципы экзальтированных евреев, настаивавших на отказе уплачивать подати, на дьявольском происхождении всякой светской власти, на том, что всякие акты гражданской жизни соответственно римским формам заключают в себе идолопоклонство. То было естественным последствием гонения; умеренные принципы перестали быть применимы. Гонение хотя и не было таким жестоким, как в 64 году, но все же глухо продолжалось. В Азии падение Нерона произвело больше впечатления, нежели в какой-либо из провинций. Общее мнение было, что чудовище исцелено сатанинскими силами, прячется где-нибудь и вскоре вновь появится. Можно себе представить, какой эффект производили подобные слухи среди христиан. Многие из верующих в Ефесе, быть может, начиная с самого их главы, спаслись бегством от великой бойни 64 года. Как! Страшный зверь, заклейменный распутством, тщеславием, расточительностью, снова возвращается! Дело ясное, — должны были думать те, кто еще сомневался, что Нерон есть Антихрист, — вот то таинственное начало неправды, антипод Иисуса, который должен появиться, чтобы убивать, мучить мир, перед светоносным пришествием. Нерон — воплощенный Сатана, который докончит избиение святых. Еще немного, и торжественная минута настанет. Христиане тем охотнее воспринимали эту идею, что смерть Нерона была слишком обыденной для этого Антиоха; гонители такого рода обыкновенно погибают с шумом. Из этого заключали, что Бог приберегает его для более грандиозной смерти, которая постигнет его на глазах всего мира и святых, собранных Мессией.

Эта идея, породившая Апокалипсис, с каждым днем получала все более определенные формы; христианское сознание дошло до высшей степени экзальтации, когда случай, имевший место на одном из островов, соседних с Азией, дал телесную оболочку идее, жившей только в воображении. Появился Лже-Нерон, который возбуждал в провинциях Азии и Ахайи живейший интерес, внушал им и надежду, и страх. По-видимому, он был невольник из Понта; по другим источникам, он происходил из Италии, из низшего сословия. Он был очень похож лицом на покойного императора; у него были те же большие глаза, густые волосы, рассеянный вид, тот же подозрительный, склонный к театральности ум; он также умел играть на цитре и петь. Самозванец образовал вокруг себя первоначальное ядро из дезертиров и бродяг, осмелился выйти в море, чтобы достигнуть Сирии и Египта, и бурей был выброшен на остров Китнос, один из группы Цикладских островов. Он обратил этот остров в центр довольно деятельной пропаганды, увеличил свою шайку, присоединив к ней некоторое количество воинов, возвращавшихся с Востока, производил кровопролитные экзекуции, грабил торговцев, вооружал рабов. Все это вызывало сильное волнение особенно среди народа, готового верить самым абсурдным слухам. Начиная с декабря 68 года в Азии и Греции только и речи было, что об этом. Ожидания и ужас росли со дня на день; имя это, наполнявшее своей славой весь мир, снова вскружило все головы и заставляло думать, будто все, что мир видел от него до сих пор, пустяки по сравнению с тем, что ему еще предстоит увидать.

Возбуждение усиливалось еще благодаря и другим фактам, которые происходили в Азии и на Архипелаге, но которых за отсутствием точных данных мы не можем установить. Один пламенный приверженец Нерона, соединявший в своем лице страстного политика и искусного фокусника, открыто объявил себя на стороне самозванца ли с Китноса, Нерона ли, укрывшегося к парфянам. Он принуждал силой мирных людей признавать Нерона; восстанавливал его статуи, заставлял оказывать им почести; можно даже думать, что им была выбита монета по типу Nero redux. Несомненно только то, что христиане вообразили, будто их хотят заставить поклоняться статуе Нерона; монета, тессера или эстампилла с именем «Зверя», «без которой нельзя было ни покупать, ни продавать», причиняла им непреодолимые затруднения. Золото с меткой великого главы идолопоклонства жгло им руки. По-видимому, некоторые из верующих предпочитали покидать Ефес, нежели соглашаться на подобное отступничество; можно предполагать, что Иоанн принадлежал к их числу. Это событие, довольно темное для нас, играет большую роль в Апокалипсисе, и быть может, даже послужило ему первым толчком: «Внимание! говорит Пророк, здесь предел терпению святых, соблюдающих заповеди Божии и веру Иисуса».

События в Риме и Италии оправдывали это лихорадочное ожидание. Гальбе не удавалось утвердиться. До Нерона принцип законного престолонаследия, установленного Цезарем и Августом, подавлял среди полководцев мысль овладеть империей; но с той поры, как этот принцип был нарушен, каждый военачальник мог стремиться к наследию Цезаря. Виндекс умер; Вергиний подчинялся вполне лояльно; Нимфидий Сабин, Мацер, Фонтей Капитон искупили смертью свои покушения взбунтоваться; но ничего не было предпринято. 2 января 69 года германские легионы провозгласили Вителлия; 10-го Гальба признал Пизона; 15-го Отон провозглашен в Риме; в течение нескольких часов было три императора; вечером Гальба был убит. Вера в империю была глубоко потрясена; никто не верил, чтобы Отону удалось царствовать одному; приверженцы Лже-Нерона с Китноса и те, кто воображал, что столь оплакиваемый император не сегодня-завтра возвратится из-за Евфрата, не скрывали своих надежд. В то время (в конце января 69 года) среди христиан Азии и распространился символический манифест, выдававший себя за откровение самого Иисуса. Знал ли автор его о смерти Гальбы или только предвидел ее? На это ответить тем труднее, что одна из характерных черт апокалипсисов заключается в том, что авторы их иногда пользуются для доказательства своего мнимого ясновидения свежей новостью, предполагая, что она известна им одним. Таким образом, публицист, сочинивший книгу Даниила, по-видимому, что-то слышал о смерти Антиоха. Точно так же и автор Апокалипсиса, по-видимому, располагал особыми сведениями о политическом состоянии своей эпохи. Сомнительно, чтобы он знал что-нибудь об Отоне; он полагает, что вслед за падением Гальбы последует реставрация Нерона. Ему представляется даже, что участь Гальбы решена. Следовательно, наступил канун возвращения Зверя. Пылкое воображение автора открывает ему всю совокупность того, что «должно случиться невдолге», и таким образом развертываются одна за другой главы пророческой книги, цель которой просветить сознание верующих насчет переживаемого кризиса, открыть им смысл политического положения, смущавшего самые сильные умы, и в особенности успокоить их относительно участи раньше убитых братьев их. Действительно, надо припомнить, что легковерные сектанты, чувства которых мы стараемся определить, были слишком далеки от идей о бессмертии души, вышедших из греческой философии. Мученичества последних лет были страшной катастрофой для общества, которое наивно трепетало каждый раз, когда умирал человек святой жизни, и задавало себе вопрос, увидит ли он царство Божие. Чувствовалась непреодолимая потребность представлять себе скончавшихся братьев уже в состоянии блаженства, хотя бы и временного, среди бедствий, которые должны были поразить землю. Чудились их крики об отмщении; всем понятно было их святое нетерпение; все призывали тот день, когда Бог наконец восстанет, чтобы отомстить за своих избранников.

Апокалипсическая форма, принятая апостолом, для Израиля не была новинкой. Иезекииль уже ввел значительное изменение в древнем пророческом стиле, и на него можно было смотреть в некотором смысле как на творца апокалипсического жанра. Горячую проповедь, сопровождающуюся иногда крайне простыми аллегорическими актами, он заменил, без сомнения, под влиянием ассирийского искусства, видением, то есть сложным символизмом, причем отвлеченные идеи выражаются при посредстве химерических существ, задуманных вне всякой реальности. Захария продолжал шествовать по тому же пути; видение стало обязательной рамкой всякого пророческого поучения. Автор книги Даниила, заслужив необыкновенную славу, окончательно установил правила для этого рода литературы. Книги Еноха, Успение Моисея, некоторые сивиллины поэмы являются плодом его могучей инициативы. Пророческий инстинкт семитов, их наклонность группировать факты сообразно известному философскому взгляду на историю и представлять свою личную мысль в виде божественного абсолюта, их способность различать великие директивы будущего оказались в этой фантастической рамке как раз в своей сфере. С этого времени при каждом критическом положении Израиля появлялся особый апокалипсис. Гонения Антиоха, римское завоевание, светское царство Ирода порождали пламенных ясновидцев. Неизбежно было, чтобы и царствование Нерона, и осада Иерусалима вызвали против себя апокалиптический протест, так же, как это вызывали впоследствии жестокости Домициана, Адриана, Септимия Севера, Деция и нашествие Готов в 250 году.

Автор этого странного сочинения, которое, благодаря своей еще более странной судьбе, должно было подвергнуться столь многоразличным истолкованиям, писал его втайне, вложил в него весь груз христианского сознания и затем в форме послания адресовал его семи главнейшим Церквам Азии. Он требовал, чтобы произведение это было прочитано, как это было принято по отношению ко всем апостольским посланиям, в присутствии всех собравшихся верующих. В этом, быть может, было некоторое подражание Павлу, который больше любил воздействовать письменно, чем непосредственно. Подобного рода сношения, во всяком случае, не были редким явлением, и предметом их всегда было пришествие Господа. Мнимые откровения о близости последнего дня ходили от имени различных апостолов, а потому и Павел счел себя вынужденным предупредить свои Церкви о злоупотреблении, которое могли сделать его подписью для того, чтобы подкрепить подобный обман. Само произведение начиналось заголовком, который объяснял его происхождение и высокое значение:

Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре. И Он показал, послав оное через Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Христа, что он видел.

Блажен читающий и слушающий слова пророчества и соблюдающие написанное в нем, ибо время близко.

Иоанн семи церквам, находящимся в Асии: благодать Вам и мир от Того, который есть, и был и грядет, и от семи духов, находящихся перед престолом Его, и от Иисуса Христа, Который есть свидетель верный, первенец из мертвых и владыка царей земных; Ему, возлюбившему нас и омывшему нас от грехов наших Кровию Своею, и соделавшему нас царями и священниками Богу и Отцу Своему, слава и держава во веки веков, аминь.

Се грядет с облаками, и узрит Его всякое око, и те, которые пронзили Его; и возрыдают перед Ним все племена земные. Ей, аминь. «Я есмь Алфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть, и был, и грядет, Вседержитель».

Я Иоанн, брат ваш и соучастник в скорби и в царствии и в терпении Иисуса Христа, был на острове, называемом Патмос, за слово Божие и за свидетельство Иисуса Христа. Я был в духе в день воскресный и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: «Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний; то, что видишь, напиши в книгу и пошли Церквам, находящимся в Асии; в Ефес и Смирну, и в Пергам, и в Фиатиру, и в Сардис, и в Филадельфию и в Лаодикию». Я обратился, чтобы увидеть, чей голос, говоривший со мною; и, обратившись, увидел семь золотых светильников, и посреди семи светильников подобного Сыну Человеческому, облеченного в подир и по персям опоясанного золотым поясом: глава Его и волосы белы, ках белая волна, как снег; и очи Его, как пламень огненный; и ноги Его подобны халколиьану, как раскаленные в печи, и голос Его, как шум вод многих. Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч, и лицо Его, как солнце, сияющее в силе своей. И когда я увидел Его, то пал к ногам Его, как мертвый. И Он положил на меня десницу Свою и сказал мне: «не бойся; Я есмь Первый и Последний и Живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти. Итак, напиши, что ты видел и что есть и что будет после сего. Тайна семи звезд, которые ты видел в деснице Моей, и семи золотых светильников, есть сия: семь звезд суть Ангелы семи Церквей; а семь светильников, которые ты видел, суть семь Церквей».

По еврейским понятиям, полугностическим и каббалистическим, господствовавшим в то время, каждый человек, и даже каждое духовное существо, как смерть, болезнь, имеет своего ангела-хранителя: был ангел Персии, и ангел Греции, ангел вод, ангел огня, ангел бездны. Естественно было, чтобы и каждая Церковь имела своего небесного представителя. К этому в некотором роде гению каждой из общин Сын Человеческий и обращается по очереди со своими предупреждениями. Ангелу Ефесской Церкви он говорит:

Так говорит держащий семь звезд в деснице Своей, ходящий посреди семи золотых светильников.

Знаю дела твои, и труд твой, и терпение твое, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы; ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак, вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься. Впрочем, то в тебе хорошо, что ты ненавидишь дела Николаитов, которые и Я ненавижу.

Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит Церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия.

Ангелу Смирнской Церкви:

Так говорит Первый и Последний, который был мертв и се жив:

Знаю твои дела и скорбь и нищету (впрочем, ты богат), и злословие от тех, которые говорят о себе, что они Иудеи, а они не таковы, но — сборище сатамшское. Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни.

Имеющий ухо (слышать) да слышит, что Дух говорит Церквам: побеждающий не потерпит вреда от второй смерти.

Ангелу Пергамской Церкви:

Так говорит имеющий острый с обеих сторон меч:

Знаю твои дела, и что ты живешь там, где престол Сатаны и что содержишь имя Мое, и не отрекся от веры Моей даже в те дни, в которые у вас, где живет Сатана, умерщвлен верный свидетель Мой Аитипа. Но имею немного против тебя, потому что есть у тебя держащиеся учения Валаама, который научил Валака ввести в соблазн сынов Израилевых, чтобы они ели идоложертвенное и любодействовали. Так и у тебя есть держащиеся учения Николаитов, которое Я ненавижу. Покайся; а если не так, скоро приду к тебе и сражусь с ними мечом уст Моих.

Имеющий ухо (слышать) да слышит, что Дух говорит Церквам: побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает.

Ангелу Фиатирской Церкви:

Так говорит Сын Божий, у Которого очи, как пламень огненный, и ноги подобны халколивану:

Знаю твои дела, и любовь, и служение, и веру, и терпение твое, и то, что последние дела твои больше первых. Но имею немного против тебя, потому что ты попускаешь жене Иезавели, называющей себя пророчицей, учить и вводить в заблуждение рабов Моих, любодействовать и есть идоложертвенное. Я дал ей время покаяться в любодеянии ее, но она не покаялась. Вот, Я повергаю ее на одр и любодействующих с нею в великую скорбь, если не покаются в делах своих. И детей ее поражу смертью, и уразумеют все Церкви, что Я есмь испытующий сердца и внутренности; и воздам каждому из вас по делам вашим. Вам же и прочим, находящимся в Фиатире, которые не держат сего учения и которые не знают так называемых глубин сатанинских, сказываю, что не наложу на вас иного бремени; только то, что имеете, держите, пока приду.

Кто побеждает и соблюдает дела Меж до конца, тому дам власть над язычниками, И будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся, как м Я получил власть от Отца Моего; и дам ему звезду утреннюю. Имеющий ухо (слышать) да слышит, что Дух говорит Церквам.

Ангелу Сардийской Церкви:

Так говорит имеющей семь духов Божиих и семь звезд:

Знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти; ибо Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны пред Богом Моим. Вспомни, что ты принял и слышал, и храни и покайся. Бели же не будешь бодрствовать, то Я найду на тебя, как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя. Впрочем, у тебя в Сарднсе есть несколько человек, которые не осквернит одежд своих и будут ходить со Мною в белых одеждах, ибо они достойны.

Побеждающий облечется в белые одежды, и не изглажу имени его из книги жизни, и исповедаю имя его пред Отцом Моим и пред Ангелами Его. Имеющем ухо да слышит, что Дух говорит Церквам.

Ангелу Филадельфийской Церкви:

Так говорит Святый, Истинный, имеющий ключ Давидов, Который отворяет — и никогда не затворит, затворяет — и никто не отворит:

Я знаю твои дела; вот, я отворил пред тобою дверь, и никто не может затворить ее; ты не много имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся от имени Моего. Вот, Я сделаю, что из сатанинского сборища, из тех, которые говорят о себе, что они Иудеи, но не суть таковы, а лгут, — вот, Я сделаю то, что они придут и поклонятся пред ногами твоими и познают, что Я возлюбил тебя. И как ты сохранил слово терпения Моего, то и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земле. Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы никто не восхитил венца твоего.

Побеждающего сделаю столпом в храме Бога Моего, и он уже не выйдет вон; и напишу на нем имя Бога Моего и имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего, и имя Мое новое. Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит Церквам.

Ангелу Лаодикийской Церкви:

Так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия:

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: «Я богат, я разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что несчастен, и жалок, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся.

Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною. Побеждающему дам сесть со Мной на престоле Моем, как и Я победил и сел с отцом Моим, на престол Его. Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит Церквам!

Но кто же этот Иоанн, осмеливающийся брать на себя истолкование небесных велений, обращающийся к Церквам Азии с таким авторитетным видом, будто бы он перенес такие же гонения, как и его читатели? Это или апостол Иоанн, или соименник апостола Иоанна, или какой-либо писатель, желавший выдать себя за апостола Иоанна. Очень маловероятно, чтобы в 69 году, при жизни Иоанна или вскоре после его смерти кто-либо решился без его согласия присвоить себе его имя для столь интимных советов и упреков. Из числа одноименников апостола никто, конечно, не осмелился бы покуситься на это. Пресвитер Иоанн, единственное лицо, на которое ссылаются при этом, если он и существовал, принадлежал, как кажется, к последующему поколению. Не отрицая сомнений, которые остаются почти по всем этим вопросам о подлинности апостольских посланий, ввиду той беззастенчивости, с какой апостолам и другим святым мужам приписывали откровения, которым было желательно придать авторитетность, мы считаем возможным, что Апокалипсис есть произведение апостола Иоанна, или что он, по крайней мере, признал это произведение своим и позволил адресовать его от своего имени Церквам Азии. Сильное впечатление от убийств 64 года, от опасностей, которым автор подвергался, отвращение, внушаемое ему Римом, по нашему мнению, вполне подходят апостолу, который, по нашей гипотезе, сам был в Риме и, описывая эти трагические события, мог сказать: Qiorum pars magna fui. Он захлебывается кровью, она стоит у него в глазах, мешает ему видеть природу. Картина чудовищных подробностей царствования Нерона захватывает его подобно навязчивой идее. Но серьезные возражения ставят здесь критику в весьма щекотливое положение. Наклонность к мистике и к апокрифу, которою отличаются первые христианские поколения, покрывает непроницаемым мраком все вопросы истории литературы, относящиеся к Новому Завету. По счастью, в этих анонимных или псевдонимных произведениях душа изливается в таких выражениях, которые обмануть не могут. В народных движениях трудно различить долю участия каждого отдельного лица; истинно творческий гений слагается из чувств всех.

Почему автор Апокалипсиса, кто бы он ни был, избрал Патмос местом своего ясновидения? На это трудно дать ответ. Патмос или Патнос — небольшой остров, имеющий около четырех лье в длину, но очень узкий. В античные времена Греции он процветал и был очень густо заселен. В римскую эпоху он сохранял все значение, приличествующее его малым размерам, благодаря превосходной гавани, которая образуется в центре острова перешейком, соединяющим скалистую северную часть с южной. По условиям берегового мореплавания той эпохи Патмос был первой станцией для путешественников, едущих из Ефеса в Рим, и последней для едущих из Рима в Ефес. Ошибочно представлять себе этот остров в виде пустынного утеса. Патмос был, а может быть, и снова будет одной из важнейших морских станций Архипелага, ибо он лежит в месте пересечения многих морских путей. Если Азия возродится, то Патмос будет для нее тем же, чем является Сира для современной Греции, чем были в древности Делос и Ренея среди Цикладских островов, нечто вроде складочного пункта для торгового мореплавания, почтового пункта, полезного для корреспонденции путешественников.

Вероятно, благодаря всему этому на данный остров пал тот выбор, Который впоследствии доставил ему столь выдающуюся славу в христианском мире, потому ли, что апостол должен был скрыться сюда с целью избавиться от какой-либо репрессивной меры со стороны ефесских властей; потому ли, что, возвращаясь из своего путешествия в Рим, накануне встречи со своей паствой апостол составил в какой-либо из cauponae, каких, вероятно, было много по берегу гавани, тот манифест, который он хотел послать вперед себя в Азию; потому ли, что, уединяясь, чтобы сделать крупный шаг, и полагая, что местом своего видения нельзя было сделать Ефес, он избрал остров Архипелага, который, находясь от метрополии Азии в расстоянии одного дня пути, имел с ней ежедневное сообщение; потому ли, что у него сохранилось воспоминание о последнем заходе в эту гавань во время полного тревог путешествия в 64 году; потому ли, наконец, что простая случайность морского плавания вынудила его остановиться в этом небольшом порту на несколько дней. Плавание по Архипелагу полно таких случайностей; переезды через океан не дают о них никакого понятия, ибо в наших морях господствуют постоянные ветры, которые помогают судну, даже когда бывают противными. Здесь же постоянно чередуется полное безветрие, а когда судно входит в узкие каналы, то начинает дуть противный ветер. Здесь никогда нельзя собой распорядиться и приходится приставать к берегу не там, где хочешь, а где это возможно.

Люди такие пылкие, как эти суровые и фанатичные потомки древних пророков Израиля, всюду приносили с собой свое воображение, которое до такой степени исключительно вращалось в круге древней еврейской поэзии, что окружающей природы для них как бы не существовало. Патмос похож на все острова Архипелага: лазурное море, чистый воздух, ясное небо, скалы с зубчатыми вершинами, чуть-чуть по временам покрытые легким пухом зелени. Вид кругом голый и бесплодный; но форма и окраска утесов, яркая синева моря, которую бороздят прекрасные белые птицы и которая резко отличается от красноватого колорита скал, представляют собой нечто восхитительное. Мириады островов и островков самых разнообразных очертаний всплывают из волн подобно пирамидам или хребтам исполинских рыб и, словно вечный хоровод, занимают весь горизонт; как будто целый феерический мир из цикла морских божеств и океан ид ведет, не таясь ни от кого, свою сверкающую любовью жизнь, полную юности и меланхолии, в этих бирюзовых гротах, на этих берегах, то очаровательных и светлых, то грозных и мрачных. Калипсо и Сирены, Тритоны и Нереиды, опасные чары моря, эти ласки, полные в одно и то же время и наслаждений, и пагубы, все эти тончайшие ощущения, неподражаемо выразившиеся в Одиссее, ускользнули от внимания мрачного духовидца. Две-три особенности, вроде частого упоминания о море, описания «большой, пылающей огнем горы среди моря», по-видимому, списанного с Феры, вот и весь местный отпечаток. Небольшой остров, будто специально созданный, чтобы послужить фоном для прелестного романа Лафниса и Хлои, или для буколических сцен Феокрита и Момуса, Иоанн превратил в смрадный вулкан, извергающий пламя и пепел. И, однако, он должен бы не раз насладиться на этих волнах полной безмятежностью ночной тишины, в которой слышен только рыдающий голос алкиона и дыхание дельфина. Целые дни он проводил в виду мыса Микале, и ему в голову не приходила победа эллинов над персами, самая славная из всех побед, когда-либо одержанных, после Марафона и Фермопил. В этом центральном пункте всех великих греческих творений, в нескольких милях от Самоса, Коса, Милета, Ефеса он не грезил чудесным гением Пифагора, Гиппократа, Фалеса, Гераклита; славные воспоминания Греции для него не существовали. Поэма, написанная на Патмосе, должна бы повторить собой Геро и Леандра, или выйти пасторалью на манер Лонга, рассказывающей об играх прекрасных детей на пороге любви. Но мрачный энтузиаст, заброшенный случаем на эти ионийские берега, не вышел из круга своих библейских воспоминаний. Для него природа — это живая колесница Иезекииля, чудовищный херув, безобразный бык Нинивийский, уродливая зоология, которая ставит в тупик скульптуру и живопись. Странное свойство глаз у восточных племен искажать очертания предметов, этот недостаток, благодаря которому все вышедшие из их рук пластические изображения представляются фантастическими и лишенными духа жизни, у Иоанна было доведено до крайности. Болезнь, которую он носил внутри себя, все окрашивала своими цветами. Он смотрел глазами Иезекииля, автора книги Даниила; или, вернее, он не видел ничего, кроме самого себя, своих страстей, своих упований, своего гнева. Туманная и сухая мифология, уже носившая каббалистический и гностический характер, основанная исключительно на превращении отвлеченных идей в божественные ипостаси, удерживала его вне условий пластического искусства. Никогда еще не бывало подобной полной обособленности от всего окружающего: никогда не бывало такого явного отрицания чувственного мира, такого стремления подставить несообразную химеру новой земли и нового неба на место гармоний реального.

 

Глава XVI

АПОКАЛИПСИС

После обращения к семи Церквам начинается самое видение. Дверь отверзается на небе; на Пророка нисходит дух, и взоры его проникают в глубину небес. Перед ним раскрывается все небо еврейской каббалистики. Единый престол стоит здесь, и на этом престоле, окруженном радугой, восседает сам Бог, подобный камню яспису и сардису, испускающему огненные лучи. Вокруг престола двадцать четыре второстепенных седалища, на которых сидят двадцать четыре старца, облаченные в белые одежды, с золотыми венцами на главах. Это избранные представители человечества, составляющие как бы сенат, постоянный двор Предвечного. Перед престолом горит семь светильников огненных, которые суть семь духов (семь даров божественной мудрости) Божиих. Вокруг престола четыре чудовищных животных, описываемых чертами, заимствованными у херувимов Иезекииля и серафимов Исайи. Первое животное подобно льву, второе подобно тельцу, третье имеет лицо человеческое, четвертое подобно орлу с распростертыми крыльями. Эти четыре чудовища еще у Иезекииля изображают собой атрибуты Божества: мудрость, всемогущество, всеведение и творчество. Они имеют по шести крыл вокруг, и все тело их покрыто очами. Престол окружают тысячи тысяч и тьмы тем ангелов, существ, стоящих ниже, нежели вышеописанные олицетворения, нечто вроде крылатой прислуги. Вечный грохот грома исходит из престола. На первом плане расстилается необозримая лазурная поверхность (небесная твердь), подобная кристаллу. Происходит нечто вроде бесконечной божественной литургии. Четыре чудовища, органы всеобщей жизни (природа), ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: «свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет». Двадцать четыре старца (человечество) присоединяются к этому песнопению, падают ниц и полагают венцы свои перед сидящим на престоле Создателем.

До сих пор Христос еще не появлялся среди этого небесного двора. Пророк заставляет нас далее присутствовать при церемонии его возведения на престол. Справа от Сидящего на престоле показывается книга в виде свитка, написанная внутри и извне, запечатанная семью печатями. Это книга божественных тайн, великое откровение. Никто ни на небе, ни на земле не достоин ни раскрыть ее, ни даже посмотреть на нее. Тогда Иоанн начинает плакать; итак, будущее, единственное утешение христианина, ему не откроется! Один из старцев ободряет его. Действительно, вскоре находится тот, кто должен открыть эту книгу; нетрудно догадаться, что это не кто иной, как Иисус. В самом центре великого небесного сборища, у подножия престола, посреди четырех животных и старцев, на поверхности, подобной кристаллу, появляется закланный Агнец. Это излюбленый образ, в виде которого христианское воображение представляет себе Иисуса: Агнец Божий, закланный, обращенный в жертву пасхальную. Он имеет семь рогов и семь очей, символы семи духов Божиих, которыми Иисус обладал во всей полноте и которые через его посредство должны будут распространиться по всей земле. Агнец приходит, идет прямо к трону Предвечного, берет книгу. Тогда на небе происходит сильное волнение; четыре животных, двадцать четыре старца падают на колени перед Агнцем; каждый имеет в руках гусли и золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых; они поют новую песнь: «Достоин Ты взять книгу и снять с нее печати, ибо Ты был заклан и Кровию Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени, и сделал нас царями и священниками Богу нашему; и мы будем царствовать на земле». Тысячи ангелов присоединяют к гимну и свои голоса, признавая Агнца достойным семи великих прерогатив: сила, богатство, премудрость, крепость, честь, слава и благословение. Все создания, находящиеся на небе и на земле и под землею и на море, присоединяются к божественной церемонии и возглашают: «Сидящему на престоле и Агнцу благословение и честь, и слава, и держава во веки веков». Четыре животных, изображающих природу, говорят проникновенными голосами: «Аминь»; старцы падают и поклоняются.

Таким образом, Иисус возводится на высшую ступень небесной иерархии. Не только ангелы, но и двадцать четыре старца и четыре животных, которые старше ангелов, простерлись перед ним. Он поднимается на ступени престола Божия, берет книгу, которая находится по правую руку Бога и на которую никто не мог даже смотреть. Теперь он начнет снимать ее семь печатей; великая драма начинается.

Начало поистине блестяще. Согласно наиболее верному из исторических определений, автор относит начало мессианской агитации к тому моменту, когда римское владычество распространилось на Иудею. Когда Агнец снял первую печать, вылетает белый конь и на нем всадник, имеющий лук, с венцом на голове; он всюду одерживает победу. Это Римская империя, против которой до времен Пророка никто не мог устоять. Но этот триумфальный пролог недолго продолжается; предвестниками блестящего появления Мессии будут неслыханные бедствия, и небесная трагедия продолжается целым рядом самых устрашающих образов. Мы теперь присутствуем при начале так называемого «периода болезней» Мессии. Вместе со вскрытием каждой печати какое-нибудь ужасное бедствие постигает человечество.

При снятии второй печати устремляется рыжий конь. Сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы люди убивали друг друга; в руку ему дан большой меч. Это Война. Действительно, со времени восстания Иудеи, и в особенности со времени возмущения Виндекса, мир превратился в поле битвы и мирный человек не знал, куда бежать.

Снимается третья печать, выскакивает вороной конь, имеющий меру в руках своих. Посреди четырех животных раздается голос, который определяет на небе цену съестных припасов для несчастных смертных; он говорит всаднику: «Хиникс пшеницы за динарий, три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай». Это Голод. Не говоря о голоде, который свирепствовал при Клавдии, в 68 году была необыкновенная дороговизна. Агнец снимает четвертую печать; вылетает конь бледный. Всаднику на нем имя Смерть; ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли умерщвлять мечом и голодом, мором и зверями земными.

Таковы великие бедствия, которые возвещают близкое пришествие Мессии. Правосудие требовало бы, чтобы тотчас же возгорелся гнев Божий против земли. И действительно, при снятии пятой печати Пророк видит трогательное зрелище. Он различает под жертвенником души убиенных за веру и за свидетельство, которое они имели о Христе (очевидно, это жертвы 64 года). Эти души святых возопили громким голосом к Богу: «Доколе, Владыко Снятый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?» Но время для этого еще не настало; число мучеников, которое должно вызвать взрыв гнева, еще не Достигнуто. И каждой из жертв, находящихся под жертвенником, дана была одежда белая как залог оправдания и будущего торжества и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их, и братья, которые будут убиты, как они, дополнят их число.

После этой прекрасной интермедии мы вступаем уже не в период предвещающих бедствий, а в центр явлений последнего Суда. При снятии шестой печати происходит великое землетрясение. Солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась как кровь; и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои; и небо скрылось, свившись, как свиток; и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, тысяченачальники, и богатые, и сильные, рабы и свободные люди укрылись в пещеры и ущелья гор, говоря горам и камням: «Падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца».

Итак, должна совершиться великая казнь. Четыре ангела ветров становятся по четырем углам земли; им стоит лишь отпустить узду элементов, которые им вверены, чтобы те, повинуясь своей естественной ярости, опрокинули весь мир. Всякая власть дана этим четырем исполнителям: они стоят на своем посту; но основная мысль поэмы заключается в том, чтобы показать, как Страшный суд постоянно отсрочивается в тот момент, когда он, казалось бы, должен уже свершиться. От восхода солнца восходит иной ангел, имеющий на руке печать Бога (на печати этой, как и на всех царских печатях, изображено имя того, кому она принадлежит: Т). Громким голосом он повелевает четырем ангелам ветров-истребителей задержать на некоторое время силы, которыми они располагают, пока не будет положена печать на чело всех живущих избранных; эта печать, подобно крови пасхального Агнца в Египте, предохранит их от бедствий. Тогда Агнец кладет божественную печать ста сорока четырем тысячам из всех двенадцати колен сынов Израилевых. Из этого не следует, чтобы эти сто сорок четыре тысячи избранных были все исключительно евреями. Под Израилем здесь следует разуметь, конечно, истинный духовный Израиль, «Израиль Божий», как говорит Св. Павел, семья избранная, в которую входят все те, кто присоединился к расе Авраама через посредство веры в Иисуса и исполнение существенных обрядов. Но есть категория верных, которые уже вступили в местопребывание мира; это те, кто пострадал за Иисуса. Пророк видит их в образе великого множества людей всех племен и народов, колен и языков; они стоят перед Престолом и перед Агнцем в белых одеждах, с пальмовыми ветвями в руках и воспевают славу Бога и Агнца. Один из старцев объясняет Пророку, что это за толпа: «Это те, которые пришли от скорби; они омыли одежды свои Кровию Агнца. За это они пребывают ныне перед престолом Бога и служат ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них. Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой другой зной; ибо Агнец, который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод, и отрет Бог всякую слезу с очей их».

Вскрывается седьмая печать. Все находятся в ожидании великого зрелища «исполнения времен». Но в поэме, как и в действительной жизни, эта катастрофа отодвигается вдаль; думают, вот-вот она совершится, — ничуть не бывало. Вместо окончательной развязки, которая должна бы последовать за вскрытием седьмой печати, на небе наступает как бы безмолвие на полчаса в знак того, что первое действие мистерии окончилось и теперь должен начаться следующий акт.

После торжественной тишины выступают на сцену семь архангелов, которые стояли перед престолом Бога, но о которых до сих пор не упоминалось. Им дано семь труб, которыми каждый из них будет подавать сигнал к иным предвестникам. Мрачная фантазия Иоанна еще не удовлетворилась; на этот раз его гнев против светского мира берет способы кары у египетских казней. Явления природы, имевшие место около 68 года и занимавшие повсюду общественное мнение, с внешней стороны оправдывали такие сравнения.

Все-таки до начала трубных звуков разыгрывается чрезвычайно эффектная немая сцена. К золотому жертвеннику перед Престолом подходит ангел с золотой кадильницей. Он возлагает на уголья, находящиеся на жертвеннике, массу фимиама, и густое облако дыма возносится перед Богом. Затем ангел наполняет свою кадильницу огнем с жертвенника и повергает уголья на землю. От угольев, падающих на землю, на ней происходят голоса и громы, молнии и землетрясения. Фимиам, как объясняет нам сам автор, означает здесь молитвы святых. Воздыхания этих благочестивых людей, возносясь в безмолвии к Богу и призывая истребление на Римскую империю, обращаются для светского мира в пылающие угли, которые его сотрясают, раздирают на части, истребляют, так что он и не ведает, откуда на него обрушиваются эти удары.

После этого семь ангелов приготовляются трубить.

При звуке трубы первого ангела на землю низвергается град и огонь, смешанные с кровью. Третья часть земли сгорает; сгорает также третья часть деревьев; сгорает вся зеленая трава. Действительно, в 63, 68 и 69 годах мир был напуган бурями, в которых все видели нечто сверхъестественное.

При звуке трубы второго ангела большая пылающая гора низвергается в море; третья часть морской воды обращается в кровь; третья часть рыб погибает; третья часть судов уничтожена. Здесь мы находим намек на картину, которую представлял остров Фера. Пророку этот остров был почти виден на горизонте с острова Патмос; он имел вид затонувшего вулкана. Среди его кратера в 46 или в 47 году появился новый остров. В моменты деятельности этого вулкана в окрестностях Феры на поверхности моря бывает видно пламя.

При звуке трубы третьего ангела падает с неба большая звезда, горящая подобно светильнику; она завалила третью часть рек и источников вод. Имя сей звезде «Полынь», и третья часть вод сделалась полынью (т. е. сделалась как бы отравленной и горькой); многие из людей умерли от этой воды. Здесь можно видеть намек на падение с неба болида, что могло совпасть с какой-либо инфекцией, которая могла изменить качество воды в каком-либо из ее резервуаров. Надо помнить, что наш Пророк рассматривает природу сквозь призму наивных народных россказней в Азии, этой самой легковерной стране в мире. Полвека спустя Флегон из Траллеса провел чуть ли не всю свою жизнь в компилировании этого рода нелепостей. Тацит говорит о них чуть ли не на каждой странице.

При звуке трубы четвертого ангела третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд затмились так, что и третья часть света на земле угасла. Это может относиться к затмениям, наводившим ужас в эти годы, а может быть, и к страшной грозе 10 января 69 года.

Но эти бедствия еще пустяки. В зените неба появляется летящий орел, который испускает три зловещих крика и возвещает людям неслыханные беды от остальных трубных голосов трех ангелов.

Когда вострубил пятый ангел, с неба на землю упала звезда, т. е. ангел; ему дан был ключ от кладезя бездны, т. е. от ада. Ангел отворяет кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как из большой печи; и помрачилось солнце и небо от этого дыма. И из дыма вышла саранча, которая покрыла землю, как отряды конницы; она имела над собою царем ангела бездны, который называется по-еврейски Аввадон, а по-гречески Аполлион, и мучила людей в течение пяти месяцев (одно лето). Возможно, что этот бич, саранча, около того времени опустошил какую-либо из провинций; во всяком случае, здесь очень заметно подражание египетским язвам. Кладезь бездны, быть может, не что иное, как Сольфатара в Пуццуоле, носившая также название Форума Вулкана, или старый кратер Соммы; на них смотрели как на адские бездны, изрыгающие пламя. Мы уже говорили, что в ту эпоху вулканический кризис в окрестностях Неаполя был весьма жесток. Автор Апокалипсиса, относительно которого есть основание предполагать, что он ездил в Рим, а следовательно, был и в Пуццуоле, мог сам быть очевидцем подобных явлений. Он связывает тучи саранчи с вулканическими извержениями: так как происхождение этих туч было непонятно, то народ склонен был видеть в них исчадие ада. Впрочем, и в настоящее время аналогичное явление можно наблюдать на Сольфатаре. В лужах воды, которые остаются на горячей земле после сильною дождя, зарождаются чрезвычайно быстро и в необыкновенном обилии саранча и лягушки. Вполне естественно, что это с виду самопроизвольное зарождение народ считал дыханием адской пасти, так как обыкновенно за извержениями следуют обильные дожди, которые покрывают лужами всю страну, и таким образом извержения казались непосредственной причиной туч насекомых, выходивших из луж.

Звук шестой трубы навлекает новое бедствие: это нашествие парфян, которое все тогда считали неизбежным. Раздается голос из четырех рогов жертвенника, стоящего перед Богом; он приказывает освободить четырех ангелов, связанных при великой реке Евфрате. Четыре ангела, под которыми, быть может, разумелись ассирийцы, вавилоняне, мидяне и персы, были приготовлены на час, и день, и месяц и тотчас же становятся во главе страшной конницы из двухсот миллионов человек. Описание коней и всадников чисто фантастическое. Лошади, которые убивают своими хвостами, вероятно, намекают на парфянских всадников, пускавших стрелы убегая. Третья часть человечества была истреблена. Тем не менее оставшиеся в живых все же не раскаялись. Они продолжают поклоняться бесам, золотым и серебряным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить. Они упорствуют в своих убийствах, в чародействах своих, в блудодеянии своем, в воровстве своем.

Седьмая труба готова вострубить, но тут, как и при снятии печатей с книги, Пророк как бы колеблется или, скорее, изыскивает способ приостановить ожидание; в самый торжественный момент он останавливается. Нельзя еще открыть всю страшную тайну целиком. Гигантский ангел с радугой на голове, стоя одной ногой на море, а другой на земле, восклицает громким голосом, а семь громов повторяют за ним таинственные слова, которые голос с неба запрещает Иоанну писать. Затем гигантский ангел поднимает руку свою к небу и клянется живущим во веки веков, что отсрочки больше уже не будет и что, когда прозвучит седьмая труба, тайна Божия, возвещенная через пророков, совершится.

Таким образом, апокалиптическая драма идет к концу. Чтобы продлить свою книгу, автор задается новой пророческой миссией. Воспользовавшись энергическим символом, уже использованным Иезекиилем, Иоанн рассказывает, что взял из рук Ангела горькую книгу и съел ее. После этого голос говорит ему: «Тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах, и языках, и царях многих». Таким образом, картина видения, которое должно было закончиться с седьмой трубой, снова расширяется, и автор сберегает себе вторую часть, в которой он намеревается раскрыть свои взгляды на судьбы царей и народов своей эпохи. Действительно, шесть первых труб, как и снятие шести первых печатей, относятся к фактам уже совершившимся в то время, когда автор писал. То, что за этим следует, касается по большей части будущего.

Взоры Пророка прежде всего обращаются к Иерусалиму. При посредстве довольно прозрачного символизма он дает понять, что город будет предан в руки язычников; не надо было особого пророческого дара, чтобы предвидеть это в первые месяцы 69 года. Портик храма и двор язычников будут попраны ногами мирян; но даже воображение столь пылкого еврея не могло себе представить, что самый храм будет разрушен. Так как храм есть единственное место на земле, где Бог может получать поклонение (ибо поклонение небу — не более как воспроизведение этого культа), то Иоанн не может себе представить мир без храма. Итак, храм уцелеет, и избранные, запечатленные на челе печатью Иеговы, получат возможность по-прежнему поклоняться в нем Богу. Таким образом, храм будет как бы священным пространством, духовной резиденцией всей Церкви; это продлится сорок два месяца, т. е. три года с половиной (полшемитты или полнедели лет). Эта мистическая цифра, заимствованная из книги Даниила, будет впоследствии не раз повторяться. Этот промежуток времени миру осталось жить.

В течение этого времени Иерусалим будет театром великой религиозной распри, подобной тем распрям, из которых во все времена слагалась его история. Бог даст поручение «двум свидетелям Своим», и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней (т. е. три с половиной года), будучи облечены во вретище. Эти два пророка уподобляются двум маслинам и двум светильникам, стоящим перед Богом. Им дана будет власть Моисея и Илии; они будут иметь власть затворить небо, чтобы не шел дождь на землю, превращать воду в кровь и поражать землю всякой язвой, какой только захотят. Если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их. Когда они кончат свое свидетельство, Зверь, выходящий из бездны (римское владычество или, вернее, Нерон, появляющийся в виде Антихриста), убьет их. Трупы их останутся в течение трех с половиной дней распростертыми без погребения на площадях великого города, который символически называется «Содомом» и «Египтом», где и Господь наш был распят. Живущие на земле будут радоваться этому и веселиться и пошлют дары друг другу, ибо эти два пророка стали для них невыносимы своей суровой проповедью и своими грозными чудесами. Но после трех дней с половиною вошел в обоих святых дух жизни, и они оба стали на ноги свои, и великий страх напал на тех, которые смотрели на них. Вскоре они взошли на небо на облаке на глазах своих врагов. И в тот же час произошло великое землетрясение; десятая часть города пала; погибло семь тысяч человек; остальные, объятые страхом, обращаются в веру.

Мы уже не раз имели случай встречаться с верованием, что торжественному часу будет предшествовать появление двух свидетелей, в лице которых большею частью предполагают Еноха и Илию. Действительно, существовало мнение, что оба эти угодные Богу праведника не умерли. Рассказывали, будто бы первый из них предсказал потоп своим современникам, которые его не слушались; это был образец еврея, проповедующего среди язычников. Иногда свидетели эти принимают также облик Моисея, о смерти которого равным образом не было ничего известно, и Иеремии. Сверх того, автор Апокалипсиса, как кажется, разумеет под свидетелями двух важных деятелей Иерусалимской Церкви, двух апостолов великой святости, которые будут убиты, затем воскреснут и вознесутся на небо, подобно Илии и Иисусу. Нельзя отрицать возможности, что это видение в первой своей части имеет обратное значение и относится к убиению двух Иаковов, в особенности же Иакова, брата Господня; многие в Иерусалиме считали этот акт общественным бедствием, видели в нем роковое событие и знамение времени. Быть может также, что под одним из этих проповедников разумеется Иоанн Креститель, а под другим — Иисус. Что же касается убеждения, будто конец мира не произойдет прежде, нежели евреи обратятся, то оно было общераспространенным среди христиан; мы встречали его также у Св. Павла.

Когда остаток Израиля обратится к истинной вере, миру ничего другого не останется, как прийти к своему концу. Седьмой ангел начинает трубить. При звуке этой последней трубы раздаются громкие голоса: «Вот настал час, когда Господь наш и Христос Его начнут царствовать над миром во веки веков!» Двадцать четыре старца падают на лица свои и поклоняются Богу. Они благодарят Бога за то, что Он воцарился, несмотря на бессильную ярость язычников, и возвещают час возмездия святым и час истребления тем, кто губил землю. Теперь открываются врата небесного храма, и в глубине его является ковчег Нового завета. Эта сцена сопровождается землетрясениями, громами и молниями.

Все свершилось: верующие получили великое откровение, которое должно их утешить. Суд близок: он наступит по окончании половины священного года, который равен трем с половиной обыкновенным годам. Но мы уже заметили, что автор, нисколько не беспокоясь о единстве своего сочинения, оставляет за собой способы продлить его в то время, как, по-видимому, оно должно бы закончиться. Действительно, мы дошли лишь до половины его книги, и теперь перед нами развернется новая серия видений.

Первое из них принадлежит к числу самых прекрасных. Посреди неба появляется женщина (Израильская Церковь), облеченная в солнце; под ногами ее луна и на главе ее венец из двенадцати звезд (двенадцать колен Израиля). Она кричит, как будто мучится родовыми болями, так как она носит во чреве мессианский идеал. Перед нею извивается громадный красный дракон с семью головами в диадемах и с десятью рогами; хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Это Сатана под видом самого могущественного из своих воплощений — Римской империи: красный цвет изображает собой императорский пурпур; семь голов в диадемах означают семерых цезарей, которые царствовали до того момента, когда автор пишет: Юлий Цезарь, Август, Тиверий, Калигула, Клавдий, Нерон и, наконец, Гальба; десять рогов означают десять проконсулов, которые управляют провинциями. Дракон подстерегает рождение младенца, чтобы пожрать его. Женщина родит сына, которому надлежит «пасти все народы жезлом железным», — черта, характерная для Мессии. Дитя ее (Иисус) восхищено было к Богу; Бог помещает его возле себя на своем престоле. Жена убегает в пустыню, где приготовлено было для нее место от Бога, чтобы питали ее там тысячу двести шестьдесят дней. Здесь заключается очевидный намек или на бегство Иерусалимской Церкви и на мир, которым она может пользоваться в стенах Пеллы в течение трех с половиной лет, остающихся до конца мира, или на убежище, найденное иудействующими христианами и некоторыми из апостолов в. Провинции Азии. Выражение «пустыня» более соответствует первому из этих объяснений, нежели второму. Пелла, лежавшая по ту сторону Иордана, была мирным уголком по соседству с аравийскими пустынями, куда не долетали ужасы войны.

Тогда произошла на небе война великая. До сих пор Сатана, катигор, клеветник творения, имел доступ на небо ко двору Божию. Он пользовался этим по старой привычке, не забытой им со времен Иова патриарха, для того, чтобы вредить благочестивым людям, особенно христианам, и навлекать на них беды. Гонения христиан в Риме и Ефесе были делом его рук. Отныне он потеряет эту привилегию. Архангел Михаил (ангел-хранитель Израиля) со своими ангелами дает ему сражение. Сатана побежден, изгнан с неба, низвержен на землю вместе со своими ангелами; раздается торжествующее пение, когда небесные существа увидали, что низвержен клеветник, расстраивающий все доброе, не перестававший день и ночь клеветать перед Богом на братьев их, живущих на земле. Церкви на небе и здесь, на земле, по-братски радуются по случаю поражения Сатаны. Этой победой они обязаны крови Агнца, а также мужеству мучеников, которые довели свое самопожертвование до смерти. Но горе светскому миру! ибо к нему сошел дракон, и можно теперь всего ожидать от его ярости; он знает, что немного ему остается времени.

Первый предмет, на который дракон, сверженный на землю, изливает свою злобу, это жена (Израильская Церковь), которая родила божественного младенца, взятого Богом к себе на престол. Но покровительство свыше ее оберегает: ей даны были два крыла большого орла, при посредстве которых она улетает в предназначенное для нее место, в пустыню, т. е. в Пеллу. Здесь она питалась вдали от лица змия в течение трех с половиной лет. Гнев змия доходит до крайнего предела. Он пустил из пасти своей вслед жены воду, как реку, дабы увлечь ее, утопить рекой; но земля помогла жене; она разверзла уста свои и поглотила реку — намек на некоторое неизвестное нам обстоятельство, случившееся во время бегства в Пеллу. Дракон, видя свое бессилие против жены (Церкви Израильской), обратил свою ярость против «прочих от семени ее», то есть против Церквей в пределах рассеяния, сохраняющих заповеди Божии и имеющих свидетельство Иисуса Христа. Это очевидный намек на гонения последнего времени и в особенности на гонение 64 года.

Тогда Пророк увидел выходящего из моря Зверя, во многих отношениях похожего на дракона. У него также десять рогов, семь голов и диадемы на каждом из десяти рогов, а на головах его имена богохульные. Общим видом он был подобен барсу; ноги у него, как у медведя, а пасть, как у льва. Дракон (Сатана) дал ему силу свою, и престол свой, и власть свою. Одна из голов его была как бы смертельно ранена, но эта смертельная рана исцелела. Вся земля приходит в восторг от этого могущественного животного, и все люди начинают поклоняться дракону, потому что он дал такую власть Зверю: они поклоняются также и Зверю, говоря: «Кто подобен Зверю сему и кто может сразиться с ним?» И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца (три с половиной года). Тогда Зверь начинает изрыгать хулы на Бога, на его имя, на его жилище и на живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И все люди поклонялись ему, за исключением тех, чьи имена написаны в книге жизни у Агнца закланного от создания мира. «Кто имеет ухо, да слышит! Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен, кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь тайна терпения и веры святых».

Этот символ как нельзя более ясен. Еще в сивиллиной поэме, написанной во II веке до Р.Х., Римская империя получила название державы «с многими головами». Аллегорические описания многоголовых животных были тогда в большом ходу; основным принципом для истолкования этого рода эмблем было подразумевать под каждой головой особого царя. Сверх того, апокалиптическое животное изображается при помощи соединения атрибутов четырех царств Даниила, и уже одно это показывает, что речь идет о новом царстве, которое поглощает в себе все прежние. Итак, Зверь, выходящий из моря, это царство римское, которое для жителей Палестины представлялось явившимся из-за морей. Это царство — не что иное, как одна из форм Сатаны (дракона) или, скорее всего, это сам Сатана со всеми своими атрибутами; оно получило свою власть от Сатаны и пользуется всей своей властью, чтобы принудить поклоняться Сатане, т. е. поддерживать идолопоклонство, которое, по понятиям автора, есть не что иное, как поклонение демонам. Десять венчанных рогов — десять провинций, проконсулы которых настоящие цари; семь голов — семь императоров, следовавших один за другим от Юлия Цезаря до Гальбы; богохульные имена, написанные на каждой голове, это титул Sebastoz, Augustus, или Август, который строгим евреям представлялся оскорблением Бога. Бея земля отдана Сатаной во власть этой империи в обмен на почести, какие указанная империя в свою очередь воздает Сатане; величие, гордость Рима, imperium, как он себя определяет, его божественность, сделавшаяся предметом специального и общественного культа, — все это вечное богохульство против Бога, единого действительного владыки мира. Эта империя, разумеется, есть враг евреев и Иерусалима. Она ведет ожесточенную войну со святыми (автор в общем, по-видимому, относится к еврейскому восстанию благосклонно), она их победит, но сроку ей жить всего лишь три с половиной года. Что касается головы, которая смертельно ранена, но рана которой исцелилась, то это Нерон, только что свергнутый с престола, чудесным образом спасшийся от смерти и, по мнению многих, укрывшийся у парфян. Поклонение Зверю — это культ «Рима и Августа», столь распространенный во всей провинции Азии и составлявший основу местной религии.

Следующий дальше символ далеко уже не так прозрачен. Другой зверь выходит из земли; он имеет два рога, подобные агнчим, но говорит как дракон (Сатана). Он действует со всей властью первого зверя, в его присутствии и на его глазах: по отношению к первому он играет роль уполномоченного и употребляет всю свою власть на то, чтобы принудить живущих на земле поклоняться первому зверю, «у которого смертельная рана исцелела». Этот второй зверь творит великие чудеса; он даже низводит огонь с неба на землю в присутствии многочисленных зрителей; своими чудесами, которые он совершает именем и в услугу первого зверя (того самого, прибавляет автор, который имеет рану от меча и жив), он обольщает живущих на земле. И дано ему (второму зверю) было вложить дух в образ первого зверя, так что образ этот говорил. И он получил власть действовать так, что всякий, кто не поклонялся образу первого зверя, был предаваем смерти. И он установил закон, что всем малым и великим, свободным и рабам положено будет начертание на правую руку их или на чело их. И установит также, что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание зверя, или имя его, или число имени его, то есть число, которое получится, если сложить буквы, из которых состоит его имя, как если бы это были цифры. «Здесь мудрость! — восклицает автор. — Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть». Действительно, если сложить буквы, составляющие имя «Нерон», написанное по-еврейски……, Neron Kaesar, по их значению, как цифры, то получим число 666. Нерон Кесарь было то самое имя, которым христиане Азии называли чудовище; на монетах Азии была надпись — NERON KAESAR. Этого рода вычисления были обычны у евреев и составляли каббалистическую игру, которая называлась у них гематриа; не чуждались этой забавы и азиатские греки; во II веке на ней были помешаны все гностики.

Таким образом, император, которого изображала голова, смертельно раненная, но не убитая (автор сам это нам сообщает), есть Нерон, который по народной молве, весьма распространенной в Азии, был еще жив. Это вне всякого сомнения. Но что значит второй зверь, этот агент Нерона, имеющий все приемы благочестивого еврея и язык Сатаны, являющийся alter ego Нерона, работающий в его пользу, совершающий чудеса и даже заставляющий говорить статую Нерона, преследующий верных евреев, которые не желают носить значков принадлежности к его партии, делающий им жизнь невозможной и запрещающий им акты первой необходимости, куплю и продажу? Некоторые частности этого лица подошли бы к какому-нибудь еврейскому сановнику вроде Тиверия Александра, преданного римлянам, а для своих соотечественников являющегося отступником. Самый факт уплаты подати империи мог уже получить значение «поклонения Зверю», так как в глазах евреев всякая дань носила характер религиозного приношения и предполагала некоторого рода почитание владыки. Начертание или знак Зверя (Neron Kaesar), который следует носить на себе, чтобы пользоваться общим правом, может означать или удостоверение, выданное римской властью, без которого в некоторых местностях трудно было жить и которое представлялось экзальтированным евреям преступным присоединением к дому Сатаны; или это могла быть монета с изображением Нерона, монета, которая считалась восставшими евреями необыкновенно мерзкой, так как на ней находились богохульные изображения и надписи; как только евреи завладели Иерусалимом, они тотчас же заменили эту монету другой, правоверной. Сановник, преданный римлянам, о котором идет речь, поддерживая монету по образцу Нерона как имеющую при сделках принудительный курс, в глазах правоверных евреев совершал чудовищное преступление; монета по образцу Нерона должна была переполнять рынки, а те, кто в силу религиозных предубеждений отказывался к ней прикоснуться, очевидно, этим самым были поставлены вне закона.

Проконсулом Азии в эту эпоху был Фонтей Агриппа, серьезный администратор, но невозможно остановиться на нем, чтобы выйти из нашего затруднения. Некоторым из условий задачи мог бы удовлетворить какой-либо первосвященник Азии, ревнитель культа Рима и Августа, пользовавшийся для того, чтобы мучить евреев и христиан, полученными им полномочиями в области гражданского права. Но подобной личности не соответствуют черты, которые изображают второго зверя соблазнителем и чудотворцем. Эти черты внушают мысль о каком-нибудь лжепророке, чародее, а именно о Симоне Волхве, который подражал Христу и которого легенда изображает льстецом, паразитом и престижитатором при Нероне, или о Бальбилле Ефесском, или об Антихристе, о котором в неясных выражениях упоминает Павел во 2-м послании к Фессалоникийцам. Возможно, что личность, которую здесь имеет в виду автор Апокалипсиса, есть какой-нибудь обманщик в Ефесе, приверженец Нерона, быть может, какой-либо агент Лже-Нерона, или наконец и сам Лже-Нерон. Та же личность немного дальше называется «Лжепророком», в том смысле, что он проповедует ложного Бога, который и есть Нерон. Тут надо считаться с тем значением, какое имели в эту эпоху маги, халдеи, «математики», — вся эта язва, главным притоном которой был Ефес. Надо также припомнить, что одно время Нерон мечтал о «царстве Иерусалимском», что он весьма интересовался астрологией своей эпохи и что он был чуть ли не единственным императором, которому поклонялись при жизни его, а это было одним из признаков Антихриста. В частности, во время его путешествия по Греции, по Ахайи и по Азии это поклонение превзошло все, что может придумать фантазия. Наконец, не следует забывать, какое важное значение имело в Азии и на островах Архипелага движение, вызванное лже-Нероном. То обстоятельство, что второй зверь выходит из земли, а не из моря, подобно первому, показывает, что событие, о котором идет речь, имело место в Азии или в Иудее, а не в Риме. Но всего этого недостаточно, чтобы пролить свет на это видение, которое, без сомнения, в мыслях автора имело такую же определенную реальную подкладку, как и все другие, но которое, как относящееся к факту из жизни провинций, не отмеченному историками, и как имеющее значение лишь для личных впечатлений Пророка, остается для нас полнейшей загадкой.

Теперь среди мутных волн гнева показывается зеленеющий островок. В момент самых страшных битв последних дней окажется место отдохновения: это Церковь, маленькая семья Иисуса. Пророк видит отдыхающими на горе Сионе сто сорок четыре тысячи искупленных из всех живущих на земле, у которых имя Божие написано на челах. Агнец мирно покоится среди них. Над этим собранием раздаются аккорды небесных гусель; гусляры поют новую песнь, которой не может повторить за ними никто, кроме этих ста сорока четырех тысяч избранных. Целомудрие составляет признак этих счастливцев; все они не осквернились с женами, девственники; уста их никогда не произносили лжи, и они следуют за Агнцем, куда бы он ни пошел, как первенцы земли и ядро будущего мира.

После этой мимолетной экскурсии в убежище мира и невинности автор снова возвращается к своим страшным видениям. Три ангела быстро проносятся по небу. Первый летит посередине неба с вечным Евангелием в руках. Он благовествует новое учение всем живущим на земле и возвещает день Суда. Второй наперед прославляет разрушение Рима: «Пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы». Третий ангел запрещает поклоняться зверю и образу зверя, сотворенному лжепророком: «Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое, или на руку свою, тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и будет мучим в огне и сере пред святыми ангелами и пред Агнцем; и дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертание имени его. Здесь терпение святых, соблюдающих заповеди Божии и веру в Иисуса». Чтобы успокоить сомнение, которое иногда мучило верных насчет участи их братьев, умиравших каждый день, голос с неба повелевает Пророку написать: «Отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе. Ей! говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними».

Образы великого Суда теснятся в пылком воображении Пророка. Светлое облако проносится по небу; на нем сидит подобный Сыну Человеческому (ангел, подобный Мессии), имеющий на голове золотой венец и в руке острый серп. Жатва на земле созрела. Сын Человеческий поверг серп свой на землю, и земля была пожата. Другой ангел приступает к сбору винограда; он бросает все в великое точило гнева Божия, и истоптаны ягоды в точиле за городом; кровь, вытекающая из точила, покрыла землю до высоты узд конских на пространстве тысячи шестисот стадий. После этих разнообразных эпизодов перед Пророком развертывается небесная церемония, аналогичная с двумя мистериями при снятии печатей и при звуках трубных. Семи ангелам поручено поразить землю семью последними язвами, которыми оканчивается ярость Божия. Но сперва он успокаивает нас насчет участи избранных: на обширном, как бы стеклянном море, смешанном с огнем, показываются победившие зверя, то есть те, кто отказался поклоняться его образу и принять начертание имени его; они держат в руках гусли Божии и поют песнь Моисея после перехода через Чермное море и песнь Агнца. Отворяется дверь храма скинии, и из него выходят семь ангелов в льняных одеждах и опоясанные по персям золотыми поясами. Одно из четырех животных дает им семь золотых чаш, наполненных до краев гневом Божиим. Храм наполняется при этом дымом от славы Божией и от силы Его, и никто не мог войти в храм, доколе не окончились семь язв семи ангелов.

Первый ангел выливает чашу свою на землю, и гнойные раны поражают всех людей, имеющих начертание зверя и поклоняющихся образу его.

Второй ангел вылил чашу свою в море, и оно обратилось в кровь, а все животные в нем погибли.

Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод, и они обратились в кровь. Ангел вод не сожалеет о гибели своей стихии; он говорит: «Праведен Ты, Господи, Который еси и был; сделанное Тобой справедливо. Они пролили кровь святых и пророков, и Ты дал им пить кровь; они достойны того». Жертвенник говорит со своей стороны: «Ей, Господи Боже Вседержитель, праведны суды Твои».

Четвертый ангел вылил чашу свою на солнце, и оно жгет людей огнем. Но люди не только не каются, но еще и хулят Бога, имеющего власть поражать их такими язвами.

Пятый ангел вылил чашу свою на престол зверя (город Рим), и все царство его (Римская империя) погружается во мрак. Люди кусают свои языки от страданий; но вместо того чтобы каяться, они хулят Бога Небесного.

Шестой ангел вылил чашу свою в Евфрат, в котором вода тотчас же высыхает, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного.

Тогда из уст дракона (Сатаны), из уст Зверя (Нерона) и из уст Лжепророка (?) выходят три духа нечистых, подобных жабам. Это бесовские духи, творящие чудеса. Они обратятся к царям всей вселенной, чтобы собрать их на брань в великий день Бога («Се, иду как тать, — раздается среди всего этого голос Иисуса. — Блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить нагим и чтобы не увидали срамоты его!»). Цари собираются на место, называемое по-еврейски Армагеддон. Общая мысль всей этой символистики довольно ясна. Мы уже встретили у Пророка мнение, общераспространенное в провинции Азии, что Нерон, после того как он бежал с виллы Фаона, укрылся у парфян и что он придет оттуда истребить своих врагов. Существовало опасение, и небезосновательное, что парфянские цари, дружившие с Нероном во время его царствования, и теперь поддерживают его, и факт несомненный, что в течение свыше двадцати лет двор Арсакидов служил убежищем Лже-Неронов. Все это представляется автору Апокалипсиса адским замыслом, задуманным Сатаной Нероном и тем советником Нерона, который уже фигурировал в образе второго зверя. Эти проклятые создания заняты образованием на Востоке лиги, армия которой вскоре перейдет через Евфрат и раздавит Римскую империю. Что касается, в частности, смысла названия Армагеддон, то это для нас неразрешимая загадка.

Седьмой ангел вылил чашу свою на воздух; от престола раздается громкий голос: «Свершилось!» И произошли молнии, громы, голоса, землетрясение, каких еще никогда не было видано; вследствие этого небывалого сотрясения распался на три части великий город, вероятно, Иерусалим; и города языческие также пали, и Вавилон великий (Рим) воспомянут перед Богом, который приготовляется наконец дать ему чашу вина ярости гнева своего. И всякий остров убежал, и гор не стало; град величиною с талант пал с неба на людей, и хулили люди Бога за эту язву.

Этим цикл прелюдий заканчивается; остается только зрелище самого суда Божия. Пророк прежде всего рисует перед нами суд над самым великим из грешников, над городом Римом. Один из семи ангелов, изливавших чаши на землю, приближается к Иоанну и говорит ему: «Подойди, я покажу тебе суд над великой блудницей, сидящей на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле». При этом Иоанн увидал женщину, сидящую на совершенно таком звере, какой вышел из моря и изображал собой всю совокупность Римской империи, а одной из своих голов — Нерона. Зверь этот багряного цвета, преисполнен именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. Блудница одета в костюм, свойственный ее профессии; она в порфире, украшена золотом, жемчугом и драгоценными камнями и держит в руке чашу, наполненную мерзостями и нечистотой блудодейства своего. И на челе ее написано имя, тайна: «Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».

Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых, и видя ее, дивился удивлением великим. И сказал мне ангел: «Что ты дивишься? Я скажу тебе тайну жены сей и зверя, носящего ее. Зверь, которого ты видел, был, и нет его; и выйдет из бездны и пойдет в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится. Здесь ум, имеющий мудрость. Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена, и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, но когда придет, недолго ему быть. И зверь, который был и которого нет, есть восьмый, и из числа семи, и пойдет в погибель. И десять рогов, которые ты видел, суть десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем, как цари, на один час. Они имеют одни мысли и передадут силу и власть свою зверю. Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их, ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей; и те, которые с Ним, суть званные, и избранные, и верные». — И говорит мне: «воды, которые ты видел, где сидит блудница, суть люди и народы, и племена и языки. И десять рогов, которые ты видел на звере, сии возненавидят блудницу, и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне, потому что Бог положил им на сердце исполнить волю Его, исполнить одну волю, и отдать царство их зверю, доколе не исполнятся слова Божии. Жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями».

Это совершенно ясно. Блудница — это Рим, который развратил вселенную, который употребил свою власть на распространение и утверждение идолопоклонства, который преследовал святых, который пролил реки крови мучеников. Зверь — это Нерон, которого считали умершим, который вернется, но второе царствование которого будет эфемерным и заключится окончательным падением. Семь голов имеют двоякий смысл: это семь холмов, на которых стоит город Рим; но, главным образом, это семь императоров: Юлий Цезарь, Август, Тиверий, Калигула, Клавдий, Нерон, Гальба. Первые пять умерли; Гальба царствует в данный момент, но он стар и слаб; он скоро должен пасть. Шестой, Нерон, который есть в одно и то же время и зверь, и один из семи царей, в действительности не умер; он еще будет царствовать, но короткое время, и будет, таким образом, восьмым царем, а затем погибнет. Что касается десяти рогов, то это проконсулы и императорские легаты десяти главных провинций, которые суть не настоящие цари, но которые получают от императора свою власть на короткое время, правят, сообразуясь лишь с одной мыслью, которая внушается им из Рима, и совершенно подчинены империи, передающей им свою власть. Эти местные цари так же не благоволят христианам, как и сам Нерон. В качестве представителей интересов провинции они будут унижать Рим, отнимут у него право располагать властью, которою он до сих пор пользовался, будут с ним дурно обращаться, подожгут его, разделят между собой его остатки. Но Бог еще не хочет распадения империи; он внушает военачальникам провинций и всем этим лицам, которые по очереди держали в своих руках судьбу империи (Виндекс, Вергиний, Нимфидий, Сабин, Гальба, Мацер, Капитон, Отон, Вителлий, Муциан, Веспасиан), мысль согласиться между собой, чтобы восстановить империю, и, вместо того чтобы сделаться независимыми государями, — что казалось еврейскому автору самым естественным решением, — оказать царские почести Зверю.

Мы видим, как живо интересуется этот памфлет главы Церквей Азии политическим положением, которое не могло не казаться в высшей степени странным для воображения, столь легко воспламеняющегося, как еврейское; действительно, Нерон своими злодеяниями и совершенно исключительными безумствами, как говорится, совершенно сорвал разум с его петель. Со смертью его империя оказалась как бы в полном расстройстве. После умерщвления Калигулы все-таки оставалась еще хоть республиканская партия; сверх того, приемная семья Августа пользовалась всем своим обаянием; после же убийства Нерона не оставалось налицо почти ни следа республиканской партии, и фамилия Августа также пресеклась. Империя оказалась во власти восьми или десяти военачальников, пользовавшихся обширными полномочиями. Автор Апокалипсиса, ничего не смысливший в римских делах, удивляется тому, что эти десять военачальников, которые ему представлялись царями, не объявили себя независимыми, что они вступили между собой в соглашение, и приписывает такой результат божественному вмешательству. Очевидно, что евреи Востока, в течение двух лет теснимые римлянами, а с июля 68 года чувствовавшие себя несколько легче, так как Муциан и Веспасиан были поглощены общими делами, возомнили, что империя уже распадается, и начали торжествовать. Это было не столь поверхностное заключение, как можно было бы подумать. Тацит, начиная свое повествование о событиях того года, на пороге которого был написан Апокалипсис, называет его annum reipublicae prope supremum. Евреи были сильно удивлены, когда увидали, что «десять царей» вернулись к «Зверю» (к объединению империи) и положили к ногам его свои царства. Они рассчитывали, что следствием независимости «десяти царей» будет падение Рима; питая антипатию к государственной централизации, они полагали, что и проконсулы, и легаты тоже ненавидят Рим, и, судя о них по самим себе, предполагали, что эти могущественные вожди будут действовать как сатрапы или как Гирканы, Ианнеи, цари-истребители их врагов. И, по меньшей мере в качестве злобствующих провинциалов, они уже наслаждались великим унижением, которое предстояло испытать этой столице мира, когда право провозглашать царей перейдет к провинциям и Риму придется принимать в своих стенах владык, которых не он первый провозгласил.

Каково было отношение Апокалипсиса к странному эпизоду Лже-Нерона, который как раз в тот момент, когда Пророк писал на Патмосе, волновал всю Азию и все острова Архипелага? Такое совпадение, несомненно, принадлежит к весьма странным явлениям. Китнос и Патмос находятся друг от дуга в расстоянии не более 40 лье, и новости по Архипелагу быстро разносятся. Христианский пророк писал как раз в те дни, когда больше всего говорилось о самозванце, которого одни приветствовали с энтузиазмом, а другие встречали с ужасом. Мы уже упоминали, что он водворился на Китносе в январе 69 или, может быть, в декабре 68 года. Центурион Сисенна, который высадился на Китносе в первых числах февраля, едучи с Востока и везя римским преторианцам залоги согласия от некоторых частей армии в Сирии, с большим трудом ускользнул от него. Несколько дней спустя прибыл на Китнос Кальпурний Аспрена, который получил от Гальбы управление Галатией и Памфилией и которого сопровождали две галеры Мизенского флота. Эмиссары самозванца сделали попытку повлиять на начальников судов магическим именем Нерона; обманщик, прикинувшись печальным, взывал к верности тех, кто некогда был «его воинами». Он умолял их, по крайней мере, перевезти его в Сирию или Египет, страны, на которые он возлагал свои надежды. Начальники галер, по хитрости ли, или потому, что они в самом деле колебались, попросили времени на размышление. Аспрена, узнав обо всем, внезапно захватил обманщика и велел убить его. Тело его было привезено в Азию, затем отправлено в Рим с целью служить наглядным опровержением тем из приверженцев Нерона, которые стали бы возбуждать сомнение в его смерти. Не на этого ли несчастного намекают слова: «Зверь, которого ты видишь, был, и нет его; и выйдет из бездны, и пойдет в погибель; другой еще не пришел, и когда придет, недолго ему быть»? Это возможно. Зверь, вышедший из бездны, мог быть живым образом той эфемерной власти, которая на глазах прозорливого писателя выходила из моря на горизонте Патмоса. Этого нельзя решить с уверенностью, ибо одной молвы, будто Нерон скрывается у парфян, достаточно, чтобы все объяснить, но эта молва не исключала веры в Лже-Нерона на Китносе, так как можно было предположить, что появление его и есть возвращение Зверя, совпавшее с переходом через Евфрат союзников на Востоке. Во всяком случае, нам представляется невозможным, чтобы эти строки были написаны после убиения Лже-Нерона Аспреной. Зрелище трупа самозванца, который возили из города в город, его измененные смертью черты лица слишком говорили бы против ожиданий возвращения Зверя, мысль о котором так захватывает автора. Итак, мы охотно допускаем, что Иоанн на острове Патмос имел сведения о событиях на Китносе и что впечатление, которое на него произвели эти странные слухи, послужило главной причиной послания, которое он написал Церквам Азии, чтобы поведать им великую новость о воскресшем Нероне.

Толкуя политические события с точки зрения своей ненависти, автор, как еврей-фанатик, предсказывает, что военачальники в провинциях, по его мнению, исполненные злобы к Риму и до известной степени согласившиеся с Нероном, опустошат город и сожгут его. Приняв это за факт, уже свершившийся, он воспевает падение своего врага. Тут ему остается только копировать декламации древних пророков против Вавилона, против Тира. Израиль испестрил историю своими проклятиями; всем великим светским государствам он повторял: «Блажен, кто отплатит тебе за зло, которое ты нам причинил!» Блестящий ангел сходит с неба и восклицает страшным голосом: «Пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее». И другой голос с неба говорит:

Выйди от нее, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах ее и не подвергнуться язвам ее; ибо грехи ее дошли до неба, и Бог воспомянул неправды ее. Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей по делам ее; в чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей; ибо она говорит в сердце своем: «Сижу царицею, я не вдова и не увижу горести!» Зато в один день придут на нее казни, смерть, и плач, и голод, и будет сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее. И восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее, стоя издали от страха мучений ее и говоря: «горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий, ибо в один час пришел суд твой!» И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их нихто уже не покупает, товаров золотых и серебряных, камней драгоценных и жемчуга, и виссона, и порфиры, и шелка, и багряницы, и всякого благовонного дерева, и всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, из меди, из железа и мрамора, корицы и фимиама, и мирра и ладана, и вина и елея, и муки и пшеницы, и скота и овец, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих… Торговавшие всем сим, обогатившиеся от нее, станут вдали от страха мучений ее, плача и рыдая, и говоря: «горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру и багряницу, украшенный золотом и камнями драгоценными и жемчугом, ибо в один час погибло такое богатство!» И все кормчие, и все плывущие на кораблях, и все корабельщики, и все торгующие на море стали вдали, и видя дым от пожара ее, возопили, говоря: «какой город подобен городу великому!» И посыпали пеплом головы свои и вопили, плача и рыдая: «горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имевшие корабли на море: ибо опустел в один час!»

Веселись о сем, небо и святые апостолы и пророки, ибо совершил Бог суд ваш над ним.

Тогда один ангел необычайной силы берет камень величиной с мельничный жернов и бросает его в море, говоря:

С таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его; и голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не будет слышно; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе; и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе, ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в нем найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле.

Падение этого главного врага народа Божия является поводом для великого торжества на небе. Раздается громкий голос как бы многочисленного народа, который возглашает: «Аллилуйя! Спасение и слава, и честь и сила Господу нашему, ибо истинны и праведны суды Его! потому что он осудил ту великую любодеицу, которая растлила землю любодейством своим, и взыскал кровь рабов своих от руки ее!» И второй хор отвечает: «Аллилуйя! И дым ее восходил во веки веков!» Тогда двадцать четыре старца и четыре животных пали и поклонились Богу, сидящему на престоле, говоря: «Аминь! Аллилуйя!» И голос, от престола исходящий, поет торжественный псалом на учреждение нового царства: «Хвалите Бога нашего, все рабы Его и боящиеся Его, малые и великие!» И снова голос как бы многочисленного народа или как бы шум вод многих или громов сильных отвечает: «Аллилуйя! Ибо воцарился Господь Бог Вседержитель. Возрадуемся и возвеселимся и воздадим Ему славу; ибо наступил брак Агнца, и жена его приготовила себя. И дано было ей облечься в виссон чистый и светлый». (Виссон же есть праведность святых, прибавляет автор.)

Действительно, освободившись от присутствия великой блудницы (Рима), земля как бы созрела для небесного брака, для царства Мессии. Ангел говорит Пророку: «Напиши: блаженны званые на вечерю брачную Агнца!» Тогда открывается небо, и Христос, здесь впервые названный своим мистическим именем, «Слово Божие», появляется в виде победителя на белом коне. Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя, Он идет пасти народы языческие жезлом железным. Очи Его как пламень огненный. Одежда обагрена кровью; на голове Его много венцов с надписью таинственными буквами. Из уст Его выходит острый меч, чтобы им поражать язычников; на бедре Его написан Его титул: Царь царей и Господь господствующих. Все воинства небесные следовали за ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Можно бы ожидать мирного торжества, но для этого час еще не настал. Хотя Рим разрушен, но римский мир, представленный Нероном-Антихристом, еще не уничтожен. И вот ангел, стоя на солнце, восклицает громким голосом, говоря всем птицам, летающим по середине неба: «Летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, малых и великих». Тогда Пророк увидал Зверя (Нерона) и царей земных (начальники провинций, почти независимые правители их) и их воинства собранные, чтобы сразиться с Сидящим на коне и с воинством Его. И схвачен был Зверь (Нерон) и с ним лжепророк, производивший чудеса перед ним; и оба живые брошены в озеро огненное, вечно горящее серою. Воинства же их все были истреблены мечом Сидящего на коне, исходящего из уст Его, и все птицы напитались их трупами.

Римские армии, великое орудие власти Сатаны, побеждены; Нерон-Антихрист, их последний вождь, заключен в ад; но дракон, этот древний Змий, Сатана, еще существует. Мы уже видели, как он был низвергнут с неба на землю; теперь надо в свою очередь избавить от него и землю. С неба сходит Ангел, который имеет ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, сковал его на тысячу лет, низверг его в бездну, запер ее на ключ и положил над ним печать. В течение тысячи лет диавол будет скован. Всякое зло, духовное и физическое, которое от него проистекает, на время прекратится, но совсем не уничтожится. Сатана более не в состоянии соблазнять народы, но он не истреблен на веки веков.

Учреждается судилище для' установления избранных, которые примут участие в тысячелетнем царстве. Это царство предназначается мученикам. Первое место в нем принадлежит душам тех, которые были обезглавлены за свидетельство Иисуса и за слово Божие (римские мученики 64 года); затем следуют те, которые не поклонились Зверю, ни образу его, и не приняли начертания на чело свое и на руку свою (исповедники Ефесские, к числу коих и Пророк принадлежит). Избранные этого первого царства ожили и царствовали на земле с Христом тысячу лет. Это не значит, что остальное человечество исчезло, ни даже что весь мир обратился в христианство; тысячелетнее царство, millenium, находится в центре земли и представляет собой маленький рай. Рим уже не существует; его заменил в роли всемирной столицы Иерусалим; верующие составляют в нем царство священников; они служат Богу и Христу; великого светского государства более не существует; нет гражданской власти, враждующей с Церковью; народы ходят в Иерусалим на поклонение Мессии, который держит их в страхе. В течение этих тысячи лет мертвые, не имевшие доли в первом воскресении, не оживают; они ждут. Таким образом, участвующие в первом царстве являются привилегированными; кроме вечности в бесконечном они получат тысячелетнее царство с Иисусом на земле: смерть их не постигнет никогда.

Когда же окончится тысяча лет, Сатана будет освобожден из темницы своей на некоторое время. Зло снова появится на земле. Сатана снова обольстит народы и соберет их со всех концов вселенной на страшную брань; Гога и Магога, мифическое олицетворение нашествий варваров, поведут в бой воинства многочисленные, как песок морской. Этот потоп как бы поглотит Церковь. Варвары осадят стан святых и город возлюбленныйрпе. этот Иерусалим, еще земной, но уже вполне святой, в котором находятся верные друзья Иисуса; но ниспадет с неба огонь и пожрет варваров. Тогда Сатана, прельстивший их, будет ввержен в озеро серное и огненное, где уже находятся Зверь (Нерон) и лжепророк (?) и где все эти проклятые отныне будут мучиться день и ночь во веки веков.

Теперь творение совершило свою задачу; остается только приступить к последнему суду. Появляется сияющий светом престол и на нем высший судия. При виде Его от лица Его бегут небо и земля; для них нет уже нище места. Воскресают все умершие, малые и великие. Смерть и Ад (scheol) отдают свои жертвы; море со своей стороны отдает своих утопленников, которые, будучи им поглощены, не сошли по правилам в ад. Все должны предстать перед престолом. Приносят большие книги, где строго ведется счет всех дел каждого человека; раскрывают и другую книгу, «книгу жизни», в которой записаны имена избранных. Тогда всех судят по делам их. И те, кто не был записан в «книгу» жизни, те будут брошены в озеро огненное. Туда же будут повержены в свою очередь и Смерть, и Ад.

Когда таким образом зло будет окончательно уничтожено, начнется царство абсолютного добра. Прежнее небо и прежняя земля миновали; их заменили новая земля и новое небо; и моря уже нет. Тем не менее, это небо и земля представляют собой лишь обновленные нынешнюю землю и нынешнее небо, и точно так же, как Иерусалим был жемчужиной прежней земли, так и теперь Иерусалим будет лучезарным центром новой земли. Апостол видит, как этот новый Иерусалим нисходит с неба от Бога, одетый как невеста, убранная для своего жениха. С неба раздается громкий голос: «Се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их; и отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло». Тут сам Иегова провозглашает закон этого вечного мира. «Совершилось! Се творю все новое. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец. Жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет мне сыном. Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов — участь в озере, горящем огнем и серою».

Тогда подходит к Пророку ангел и говорит ему: «Пойдем, я покажу тебе жену, невесту Агнца». И он переносит его в духе на высокую гору и показывает ему подробно идеальный Иерусалим, проникнутый и облеченный славой Божией. Он сияет подобно камню яспису кристалловидному. Самый город имеет форму четырехугольника, и длина его такая же, как ширина, по три тысячи стадий; он обращен своими гранями на четыре страны света и окружен стеною вышиной в сто сорок четыре локтя, с двенадцатью воротами. У каждых ворот стоит по ангелу, и на воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых. Стена города имеет двенадцать оснований, и на них имена двенадцати Апостолов Агнца. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями; основание первое — яспис, второе — сапфир, третье — халкидон, четвертое — смарагд, пятое — сардоникс, шестое — сардолик, седьмое — хризолиф, восьмое — вирилл, девятое — топаз, десятое — хрисопрас, одиннадцатое — гиацинт, двенадцатое — аметист. Самая стена из ясписа, а город был чистое золото, подобен прозрачному стеклу; каждые ворота были из одной жемчужины. Храма в городе нет, ибо Господь Бог Вседержитель храм его, и Агнец. Престол, который Пророк видел в небе в начале своего откровения, теперь находится среди города, то есть в центре возрожденного и гармонически созданного человечества. На этом престоле восседают Бог и Агнец. Из подножия престола истекает река жизни, чистая и светлая, как кристалл; она течет посреди улицы города; на берегах ее цветет древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее каждый месяц плод свой; по-видимому, эти плоды предназначены для сынов Израиля; листья его имеют целебную силу и служат для исцеления народов. Город не нуждается для своего освещения ни в солнце, ни в луне, ибо слава Божия его освещает, и светильник его — Агнец. Народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться ни днем, ни ночью, так велико будет стечение тех, кто понесет сюда свою дань. И не войдет в него ничто нечистое, а только те, которые написаны у Агнца в «книге жизни». Не будет существовать религиозных раздоров, и не будет уже ничего проклятого; в чистом культе Бога и Агнца сольются все люди. Во всякий час рабы Его будут наслаждаться Его лицезрением, и имя Его будет на челах их. И это царство добра будет продолжаться во веки веков.

 

Глава XVII

СУДЬБА АПОКАЛИПСИСА

Книга заканчивается следующим эпилогом:

Я, Иоанн, видел и слышал сие. Когда же услышал и увидел, пал к ногам ангела, показывающего мне сие, чтобы поклониться ему; но он сказал мне: «Смотри, не делай сего, ибо я сослужитель тебе и братьям твоим пророкам, и соблюдающим слова книги сей; Богу поклонись». И сказал мне: «Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко! Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще!»

Затем отдаленный голос, как бы голос самого Иисуса, отвечает на эти обещания и ручается за них:

«Се гряду скоро! и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний. Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь право на древо жизни и войти в город воротами. А вне — псы и чародеи, и любодеи и убийцы, и идолослужителн и всякий любящий и делающий неправду. Я, Иисус, послал Агнца моего засвидетельствовать вам сие в Церквах. Блаженны, кто хранит слова пророчества ниги сей! Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя!»

Затем голоса неба и земли скрещиваются и замирают в великолепном созвучии.

«Прийди!» — говорят Дух и невеста. — И слышавший да скажет «прийди!» Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром.

И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того Бог наложит язвы, о которых написано в книге сей. И если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей.

Свидетельствующий сие говорит: «Ей, гряду скоро!» Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе.

Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами.

Нет сомнения, что распространяемый от имени наиболее почтенного во всем христианском мире апостола Апокалипсис произвел на Церкви Азии весьма сильное впечатление. Многие подробности, ныне сделавшиеся неясными, были совершенно понятны современникам. В этих смелых предсказаниях близкой катастрофы не было ничего неожиданного. Не менее категорические слова, приписываемые Иисусу, распространялись постоянно и всеми принимались. Сверх того, в течение года события, совершавшиеся в мире, казалось, удивительно подтверждали все сказанное о смерти Гальбы и вступлении на престол Отона. Затем каждый день приносил какое-нибудь явное указание на разложение империи: бессилие Отона заставить признать себя всеми провинциями; Вителлий, отстаивающий свои титул вопреки Риму и Сенату; два кровопролитных сражения при Бедриаке; Отон, в свою очередь всеми покинутый; бой на улицах Рима, пожар Капитолия, который был зажжен сражающимися, откуда многие заключили, что Риму уже пришел конец, — все это должно было представляться удивительным подтверждением зловещих предсказаний Пророка. Разочарования начались только со взятием Иерусалима, с разрушением храма, с окончательным утверждением династии Флавиев. Но религиозное верование никогда не разрушается несбывшимися ожиданиями; сверх того, книга была темной, допускала во многих пунктах самые различные толкования. И уже немного лет спустя после ее появления старались отыскать во многих из ее глав смысл, совершенно отличный от того, какой в них вкладывал сам автор.

Автор заявлял, что Римская империя не восстановится и что иерусалимский храм не будет разрушен. По этим двум пунктам надо было найти какие-нибудь увертки. Что касается вторичного появления Нерона, то от этого не так скоро отказались. Еще при Траяне простой народ упорно верил, что Нерон вернется. Долго в народе хранилось воспоминание о числе зверином; один вариант этой аллегории распространился даже в западных странах, приспособившись к латинским цифрам: в некоторых экземплярах вместо 666 значилось 616, что соответствует латинской форме Nero Caesar (еврейский N, ноуд, значит 50).

В течение трех первых веков общий смысл книги сохранялся, по крайней мере, для некоторых начитанных людей. Автор сивиллиной поэмы, относящейся приблизительно к 80 году, если сам не читал пророчества с острова Патмос, то слыхал о нем. Он живет в мире совершенно таких же идей. Он знает значение шестой чаши. Для него Нерон является Анти-Мессией; чудовище бежало за реку Евфрат; оно вернется с тысячами воинов. Автор Апокалипсиса Ездры (произведение, которое определенно относится к 96,97 или 98 году) заметно копирует Апокалипсис Иоанна, прибегает к его символике, к его определениям, пользуется его языком. То же можно сказать о Вознесении Исайи (произведение II века), где Нерон, воплощение Велиала, играет роль, доказывающую, что автор имел понятие о числе зверином. Авторы сивиллиных поэм эпохи Антонинов равным образом вникают в загадки произведения Апостола, заимствуют из него утопии, и даже в том числе относящуюся к возвращению Нерона, решительно уже обветшавшую к тому времени. Св. Иустин, Мелитон, по-видимому, были почти вполне ознакомлены с этой книгой. То же можно сказать о Коммодиане, который (около 250 года) примешивает к своему толкованию элементы иного происхождения, но который ни на минуту не сомневается в том, что Нерон-Антихрист должен восстать из ада, чтобы вступить в последний бой с христианством, и который понимает разрушение Рима — Вавилона совершенно так же, как его понимали за двести лет до него. Наконец, Викторин из Петтау (умер в 303 году) комментирует Апокалипсис с довольно верным пониманием. Он прекрасно знает, что воскресший Нерон есть истинный Антихрист. Что касается числа звериного, то оно было, вероятно, забыто до конца II века. Ириней (около 190 года) грубо заблуждается по этому поводу, как и по многим другим пунктам первостепенной важности, и вместе с ним открывается серия химерических комментариев и произвольного символизма. Некоторые мелкие частности, как, например, значение Лжепророка и Армагеддона очень скоро были забыты.

После примирения между государством и Церковью, в IV веке, значение Апокалипсиса было сильно поколеблено. Греческие и латинские ученые, уже не отделявшие судьбы христианства от судьбы империи, не могли признать боговдохновленной столь мятежную книгу, в основе которой лежит ненависть к Риму и предсказание конца его царства. Почти вся просвещенная часть Церкви Востока, получившая воспитание в эллинском духе, питает отвращение к сочинениям тысячелетников и иудео-христиан и объявляет Апокалипсис апокрифической книгой. Но книга эта уже заняла в Новом Завете, греческом и латинском, столь сильную позицию, что ее невозможно было из него изгнать. Для того, чтобы освободиться от затруднений, которые она вызывала, пришлось прибегнуть к экзегетическим уловкам. Однако очевидность была подавляющая. Латинцы, менее восстановленные против учения тысячелетников, нежели греки, продолжали отождествлять Антихриста с Нероном. До времени Карла Великого в этом отношении руководствовались некоторого рода преданием. Св. Беат из Лиебаны, комментировавший Апокалипсис в 786 году, утверждает, правда, допуская в этом отношении много непоследовательностей, что Зверь, о котором говорится в главах XIII и XVII и который должен, вновь появиться во главе десяти царей с тем, чтобы уничтожить город Рим, есть Нерон-Антихрист. И даже у него есть один такой момент, где он всего в двух шагах от принципа, который в XIX веке привел критиков к истинному вычислению императоров и к определению времени сочинения этой книги.

Но лишь в XII веке, когда средневековое богословие углубилось в схоластический рационализм, очень мало считавшийся с преданиями св. Отцов, смысл видения Иоанна оказался совершенно скомпрометированным. Иоаким Флор может считаться первым, который смело перенес Апокалипсис в область беспредельной фантазии и старался открыть тайну всей будущности человечества в причудливых образах злободневного произведения, которое само ограничивает свой горизонт тремя с половиной годами.

Химерические комментарии, к которым привела эта ложная идея, дискредитировали эту книгу совершенно незаслуженно. Благодаря более здравой экзегетике, в наши дни Апокалипсис снова занял то высокое место, которое ему принадлежит в Священном Писании. Апокалипсис в известном смысле есть печать пророчества, последнее слово Израиля. Раскройте древних пророков, например, Иоиля, на описании «дня Иеговы», т. е. о той великой сессии, которую время от времени открывает верховный Судия дел человеческих для восстановления порядка, беспрестанно нарушаемого людьми, и вы найдете здесь зародыш видения на Патмосе. Каждая революция, каждая историческая конвульсия приобретала в воображении еврея, упрямо отрицающего бессмертие души и добивающегося установления на земле царства справедливости, значение провиденциального удара, прелюдии еще более торжественного и более окончательного суда. При каждом таком событии выступал пророк, восклицавший: «Трубите трубою на Сионе… ибо наступает день Господень; ибо он близок…» Апокалипсис представляет собой продолжение и венец этой странной литературы, составляющей славу исключительно Израиля. Автор его — последний великий пророк; он стоит ниже своих предшественников лишь настолько, насколько он им подражает; но это та же душа, тот же дух. Апокалипсис является почти единственным примером гениальной подделки, оригинальной компиляции. Если исключить два или три вымысла, принадлежащих самому автору и отличающихся чудной красотой, то весь ансамбль поэмы состоит из штрихов, заимствованных в предшествующей пророческой и апокалиптической литературе, особенно у Иезекииля, у автора книги Даниила, у двух Исаий. Христианский Пророк — истинный питомец этих людей; он знает их произведения наизусть, он берет из них их последние выводы. Он родной брат, только отличающийся меньшей ясностью и гармоничностью, удивительного поэта времен вавилонского пленения, второго Исайи, светлая душа которого проникнута за 600 лет вперед всей благодатью, всем благоуханием будущего.

Подобно всем народам, обладающим блестящим литературным прошлым, Израиль жил образами, освященными его древними, его восхитительной литературой. Его писатели творили почти только обрывками древних текстов; в частности, христианская поэзия не ведала иного литературного приема. Но когда чувство искренне, форма, в которую оно выливается, даже при всей ее искусственности приобретает красоту. «Слова верующего» являются по отношению к Апокалипсису тем же, чем был Апокалипсис по отношению к древним пророкам, и между тем «Слова верующего» представляют собой книгу действительно сильную; ее нельзя перечитывать без глубокого волнения.

Догматы той эпохи, как и ее стиль, отличались некоторой искусственностью, но они отвечали глубокому чувству. Весь прием богословской разработки заключался в смелом перетолковывании, при помощи которого каждая фраза древних произведений, заподозренная в том, что она имеет отдаленное отношение к туманному идеалу, прилагалась к царству Мессии и к Иисусу. Так как экзегетика, лежавшая в основе этих мессианских комбинаций, была весьма посредственной, то странные творения, о которых мы говорим, нередко вызывали крупные противоречия. Это в особенности заметно в местах Апокалипсиса, относящихся к Гоге и Магоге, если их сравнить с параллельными главами Иезекииля. По Иезекиилю, Гог, царь земли Магог, придет «после многих дней», когда народ Израильский возвратится из плена и снова водворится в Палестине, и начнет против него истребительную войну. Уже в эпоху перевода Библии греческими толкователями и в эпоху сочинения книги Даниила выражение, означавшее на классическом еврейском языке просто неопределенное будущее, превратилось в «последние дни» и относилось ко временам Мессии. Таким образом, автор Апокалипсиса вынужден относить XXXVIII и XXXIX главы Иезекииля к мессианским временам и смотреть на Гогу и Магогу как на представителей мира варваров и язычников, который переживет падение Рима и будет существовать одновременно с тысячелетним царством Христа и его святых.

Этот способ творчества, если можно так выразиться, чисто внешним путем, этот способ, при помощи подобранной экзегетики, комбинировать фразы, подхваченные в разных местах, и созидать посредством такой произвольной игры слов новую теологию, в Апокалипсисе встречается во всем, что касается тайны кончины мира. В этом отношении теория Апокалипсиса существенно отличается от той теории, которую мы находим у Св. Павла, и от той, которая в синоптических Евангелиях влагается в уста Иисуса. Правда, Св. Павел иногда как будто верит в царство Иисуса, которое будет иметь место во времена, предшествующие кончине мира; но он никогда не говорит об этом с такой определенностью, как автор Апокалипсиса. В самом деле, по Апокалипсису будущее царство Иисуса уже весьма близко; оно должно наступить вскоре после разрушения Римской империи. При этом первом воскресении оживут одни мученики; остальные умершие еще не воскреснут в это время. Такие странности являлись результатом запоздалого и бессвязного образования у Израиля идей о будущей жизни. Можно сказать, что евреи пришли к догмату о бессмертии души только в силу необходимости такого догмата для того, чтобы мученичество имело свой смысл. Во второй книге Маккавейской семь юных мучеников и их мать сильны идеей, что все они воскреснут, тогда как Антиох не воскреснет. По поводу этих легендарных героев в еврейской литературе и встречаются первые ясные утверждения вечной жизни и, в частности, высказывается прекрасная мысль, что «те, кто умирает за Бога, продолжают жить в Боге». Замечается даже некоторая тенденция создать для них некоторого рода специальную загробную жизнь и отвести им место у престола Божия «с настоящего времени», не ожидая общего воскресения. Тацит со своей стороны замечает, что евреи приписывают бессмертие только душам тех, кто погиб в битвах или в мучениях.

Царство Иисуса с его мучениками наступит на земле, без сомнения, в Иерусалиме, среди необращенных наций, которые будут жить в почтительном расстоянии от святых. Оно продлится лишь тысячу лет. После этих тысячи лет наступит новое царство Сатаны, в течение которого между варварами, не обратившимися к Церкви, будут происходить ужасные войны, причем они едва не погубят и саму Церковь. Но Бог истребит их, и тогда произойдут «второе воскресение», на. этот раз уже общее, и окончательный суд, а за ним последует конец вселенной. Это учение получило название учения тысячелетников, или «милленнаризма», сильно распространенного в течение первых трех веков; оно никогда не получало в Церкви преобладания, хотя беспрестанно и возникало в различные эпохи ее истории и опиралось на гораздо более древние и определенные тексты, нежели многие другие общепринятые догматы. Это учение было результатом материалистической экзегетики, подчинявшейся потребности признать истинными одновременно и те положения, в которых говорилось, что царство Божие должно продолжаться «во веки веков», и те, в которых неопределенная продолжительность мессианского царства выражалась в утверждении, что оно продлится «тысячу лет». По правилам, принятым переводчиками, известными под названием гармонистов, данные, которые не удавалось согласовать с собой, приводились без всякой связи дословно. При выборе цифры тысячи руководствовались комбинацией текстов из псалмов, из которых, как казалось, следует вывести заключение, «что один день Господень стоит тысячи лет». У евреев также встречается мысль, что царство Мессии будет не блаженная вечность, но эра счастья, которая продлится веками, прежде чем последует конец мира. Многие раввины, подобно автору Апокалипсиса, полагают, что продолжительность этого царства будет тысяча лет. Автор послания, приписываемого Варнаве, утверждает, что, подобно тому, как мир был сотворен в шесть дней, судьба мира свершится в шесть тысяч лет («один день у Бога стоит тысячи лет»), и затем, подобно тому, как Бог отдыхал в день седьмой, точно так же, «когда придет его сын и уничтожит времена неправды, произнесет свой суд над нечестивыми, изменит солнце и луну и все звезды, то в седьмой день после этого Он будет отдыхать». Это равносильно тому, что он будет царствовать тысячу лет, так как царство Мессии всегда сравнивается с субботой, днем, в который последовательные волнения, сопряженные с развитием вселенной, сменяются покоем. Идея вечной жизни отдельного индивидуума так мало свойственна евреям, что эра будущего возмездия у них всегда ограничивается известной цифрой лет, правда, весьма значительной, но все же имеющей свои пределы.

Здесь прежде всего бросается в глаза персидская физиономия этих мечтаний. Милленнаризм и, если можно так выразиться, апокалиптизм в Иране процветали с незапамятных времен. В основе идей Зороастра лежит тенденция исчислять поколения мира, периоды всеобщей жизни газарами, то есть тысячелетиями, представлять себе воображаемое спасительное царство, которое будет конечным венцом всех испытаний человечества. Эти идеи, комбинируясь с ожиданием будущего, наполняющим книги древних еврейских пророков, сделались душой еврейского богословия в века, предшествовавшие нашей эре. Ими в особенности были проникнуты апокалипсисы; откровения, приписанные Даниилу, Еноху, Моисею, представляют собой по своим оборотам, так же, как по учению, по образам, почти персидские книги. Можно ли отсюда заключить, что авторы этих странных произведений читали зендские книги в том виде, в каком они существовали в их эпоху? Никоим образом. Заимствования эти косвенные, они заключались в том, что еврейское воображение приняло окраску Ирана. То же самое постигло и Апокалипсис Иоанна. Автор этого Апокалипсиса также не имел непосредственных сношений с Персией, как и любой из христиан, но экзотические данные, которые он перенес в свою книгу, вошли уже у него в плоть и кровь посредством традиционных мидрашим. Пророк брал их из той атмосферы, в которой он жил и дышал. Тот факт, что начиная с Хошедара и Хошедарма, двух пророков, которые будут предвестниками Сосиоша, и язвы, постигающие мир накануне великих дней, и войны между собой царей, представляющие признак последней борьбы, все эти элементы апокалиптической драмы можно найти в теории персов о кончине мира. Семь небес, семь ангелов, семь духов Божиих, о которых беспрестанно говорится в видении на Патмосе, также переносят нас в истинный парсизм и даже дальше его. Действительно, иератическое и апотелезмэтическое значение цифры семь, по-видимому, берет свое начало в вавилонской доктрине о семи планетах, управляющих судьбами людей и царств. Еще более поразительное сходство замечается в мистерии семи печатей. Подобно тому, как, по ассирийской мифологии, каждая из семи таблиц судьбы была посвящена одной из планет, семь печатей тоже находятся в странном соотношении с семью планетами, с днями недели и с цветами, которые приписывались планетам вавилонской наукой. Белый конь, по-видимому, соответствует Луне, рыжий — Марсу, черный — Меркурию, бледный — Юпитеру.

Подобного рода недостатки ощутимы, и мы тщетно пытались бы их скрыть от себя. Грубые резкие краски, полное отсутствие всякого пластического чутья, принесение гармонии в жертву символизму, нечто неотделанное, сухое, неорганическое превращают Апокалипсис в полную противоположность греческому произведению искусства, типом для которого является живая красота тела мужчины или женщины. Некоторый материализм делает тяжеловесными самые идеальные мысли автора. Он нагромождает золото; как и все люди Востока, он питает неумеренную слабость к драгоценным камням. Его небесный Иерусалим представляет собой нечто неуклюжее, детское, невозможное, противоречащее всем правилам хорошей архитектуры, которые сами по себе то же, что правила здравого смысла. Иоанн заставляет свой Иерусалим ослеплять глаза блеском, но ему и в голову не приходит украсить его скульптурой Фидия. Сам Бог у него «видом подобен камню яспису и сардису», представляет собой нечто вроде крупного алмаза, который сверкает тысячами огней на престоле. Без сомнения, Юпитер Олимпийский как символ стоит много выше. Ложное направление, которое иногда слишком увлекало христианское искусство в сторону пышных орнаментов, коренится именно в Апокалипсисе. Какое-нибудь святилище иезуитов, украшенное золотом и ляпис-лазурью, покажется, пожалуй, прекраснее Парфенона, если только допустить ту мысль, что литургическое применение драгоценного материала может возвеличить Бога. Еще более неприятной чертой является та мрачная ненависть к светскому миру, которую автор Апокалипсиса разделяет вместе со всеми составителями апокалипсисов и, в частности, с автором книги Еноха. Его резкости, страстные и несправедливые приговоры римскому обществу оскорбляют нас и до известной степени оправдывают тех, кто резюмировал новое учение как odium humani generis. Добродетельный бедняк всегда несколько склонен считать общество, которого он не знает, более злым, нежели оно есть в действительности. Преступления богатых и придворных представляются ему странно преувеличенными. Та в некотором роде добродетельная злоба, которую должны были испытывать спустя четыреста лет к цивилизации разные варвары вроде Вандалов, у евреев апокалиптической и пророческой школы доходила до крайней степени. У них в этом чувствуется известный пережиток древнего духа кочевников, идеалом которых была патриархальная жизнь, глубокое отвращение к крупным городским центрам, казавшимся им гнездом развращения, пламенная зависть к могущественным государствам, основанным на принципах солдатчины, им совершенно несвойственных или для них недопустимых.

Это именно и сделало Апокалипсис книгой во многих отношениях опасной. Это книга еврейской гордыни по преимуществу. По автору ее, разделение евреев от язычников будет продолжаться и в царстве Божием. В то время, как двенадцать колен вкушают плоды древа жизни, народы должны будут довольствоваться лишь лечебным средством, извлекаемым из листьев этого древа. Автор смотрит на язычников, даже верующих в Иисуса, даже принявших за него мученичество, лишь как на приемных детей, как на чужеземцев, введенных в семью Израиля, как на плебеев, которым из милости позволено приблизиться к аристократии. Его Мессия по существу своему еврейский Мессия; Иисус для него прежде всего сын Давидов, отпрыск Израильской Церкви, член святой фамилии, избранной Богом; Израильская Церковь совершает дело спасения через посредство этого избранника, вышедшего из ее лона. Всякая мера, способная установить связь между чистой расой и язычниками (потребление обыкновенного мяса, вступление в брак при обыкновенных условиях), представляется еврею делом нечестивым. В общем, язычники в его глазах жалкие, загрязненные всякими преступлениями люди, которыми возможно управлять только при помощи террора. Реальный мир есть царство бесов. Ученики Павла — ученики Валаама и Иезавели. Самому Павлу нет места среди «двенадцати апостолов Агнца», этой единственной основы Церкви Божией; и Ефесская Церковь, созданная Павлом, заслуживает похвалы за то, что «она подвергла испытанию тех, кто называет себя апостолами, не будучи ими, и нашла, что они говорят неправду».

Все это стоит очень далеко от Евангелия Иисуса. Автор Апокалипсиса человек слишком страстный; он все видит словно через дымку кровоизлияния или при свете зарева пожара. Самым зловещим зрелищем в Париже 25 мая 1871 года было не пламя пожара, но общая окраска города при взгляде на него с возвышенного пункта: желтый, обманчивый тон, нечто матово-бледное. Таков колорит видения автора Апокалипсиса. Что может менее подходить к чистому солнечному свету Галилеи! Уже по этому чувствуется, что ни апокалиптический род литературы, ни эпистолярный характер посланий не принадлежат к той литературной форме, которая завоюет мир. Но небольшие сборники сентенций и притч, к которым пренебрежительно относятся строгие традиционисты, эти памятные книжки, в которые менее наставленные и менее осведомленные люди заносят для своего личного употребления то, что им известно о деяниях и словах Иисуса, они сделаются любимым чтением, им принадлежит будущее. Простая рамка анекдотической жизни Иисуса, очевидно, более пригодна для того, чтобы очаровать мир, нежели подавляющее нагромождение символов апокалипсисов и трогательные увещания апостольских посланий. Постольку и справедливо, что Иисусу, одному Иисусу принадлежит величайшая, решающая доля участия в таинственном деле разрастания христианства. Каждая книга, каждое христианское учреждение имеет значение постольку, поскольку в ней есть Иисус. И поэтому Евангелия синоптиков, в которых Иисус составляет все, истинным автором которых в известном смысле является он один, и сделаются христианской книгой по преимуществу, книгой вечной.

Однако Апокалипсис все же занимает в священном каноне место во многих отношениях вполне законное. Книга угроз и устрашения, Апокалипсис придал телесную форму мрачной антитезе, которую христианское сознание, побуждаемое глубоким эстетическим чувством, хотело противопоставить Иисусу. Если Евангелие есть книга Иисуса, то Апокалипсис — книга Нерона. Благодаря Апокалипсису, Нерон имеет для христианства значение второго основателя его. Его ненавистный образ нераздельно связан с образом Иисуса. Чудовище, порожденное кошмаром 64 года, вырастая из века в век, сделалось страшилищем христианского сознания, мрачным гигантом вечерних сумерек мира. Целый фолиант в 550 страниц был написан о его рождении и воспитании, о его пороках, богатствах, драгоценностях, о его благовониях, женщинах, о его учении, чудесах и пришествиях.

Но мы перестали страшиться Антихриста, и книгу Мальвенды теперь читают немногие. Мы знаем, что конец мира совсем не так близок, как думали иллюминаты I века, и что этот конец не будет внезапной катастрофой. Катастрофа последует путем охлаждения земли, спустя тысячи веков, когда наша система не будет в состоянии в достаточной степени пополнять свои тепловые потери и земля израсходует сокровища старого солнца, скопленные в ее недрах, подобно дорожным припасам. Впредь до такого истощения планетарного капитала, достигнет ли человечество полного знания, которое есть не что иное, как возможность повелевать силами природы, или же земля, этот неудачный эксперимент, каких было уже столько миллионов, оледенеет раньше, чем решена будет задача умерщвления смерти? Этого мы не знаем. Но вместе с пророком острова Патмос мы открываем идеал по ту сторону изменчивых альтернатив и утверждаем, что идеал этот в один прекрасный день будет достигнут. Сквозь облака вселенной, находящейся в зачаточном состоянии, мы различаем законы прогресса жизни, беспрерывное нарастание сознания существ и возможность такого состояния, когда все люди будут в окончательном существе (в Боге) тем же, чем являются бесчисленные древесные почки в дереве или мириады клеточных элементов живого существа в этом живом существе, — такого состояния, при котором жизнь всего мира будет полной, при котором будущие индивидуумы оживут для жизни в Боге, будут в нем наслаждаться, воспевать в нем вечную Аллилуйю. Какова бы ни была та форма, в которой каждый из нас представляет себе это будущее наступление Абсолюта, Апокалипсис не может нам не нравиться. Он выражает символически ту основную мысль, что Бог есть, и в особенности, что он и будет. Штрихи его тяжеловесны, контуры обыденны; это грубый набросок карандашом ребенка, который чертит орудием, для него непривычным, картинку города, никогда им не виданного. И все же наивно намалеванный город Божий, эта большая игрушка из золота и жемчуга, остается одним из элементов наших сновидений. Конечно, Павел выразился лучше, резюмируя конечную цель вселенной в словах: «Да будет Бог все во всем». Но человечество еще долго будет нуждаться в Боге, который бы жил с ним, сострадал всем его испытаниям, подводил итоги всем его борениям, «утирал каждую слезу с его глаз».

 

Глава XVIII

ВОЦАРЕНИЕ ФЛАВИЕВ

Мы уже говорили, что зрелище, которое собою представлял мир, вполне соответствовало мечтаниям Пророка на Патмосе. Режим военных государственных переворотов приносил свои плоды. Вся политика сосредоточилась в лагерях, и власть продавалась с аукциона. У Нерона бывали вечера, на которых можно было встретить семерых будущих императоров и отца восьмого. Истинный республиканец Вергиний, желавший, чтобы власть принадлежала сенату и народу, был не более как утопистом. Гальба, старый честный воин, отказавшийся от этой военной оргии, скоро погиб. Был момент, когда у солдат возникла мысль перебить всех сенаторов, чтобы облегчить себе управление государством. Римская империя, казалось, готова была рухнуть. Ее трагическое положение внушало зловещие предчувствия не одним только христианам. Рассказывали, что в Сиракузах в 68 году родился ребенок о трех головах, и в этом усматривали символ трех императоров, которые сменили друг друга в промежуток времени меньше года и даже занимали престол одновременно в течение нескольких часов.

Спустя несколько дней после того, как пророк Азии окончил свое удивительное сочинение, Гальба был убит и императором провозглашен был Отон (15 января 69 года). Это было словно воскресение Нерона. Серьезный, экономный, угрюмый Гальба был полной противоположностью своему преемнику. Если бы ему удалось склонить в свою пользу Пизона, то он был бы чем-нибудь вроде Нервы, и серия императоров-философов началась бы на тридцать лет раньше; но отвратительная школа Нерона одержала верх. Отон был похож на это чудовище; солдаты и все те, кто любил Нерона, видели в нем своего идола. Его встречали рядом с покойным императором в роли главного из его любимцев, соперничавшего с ним по части разврата и разгула, по части его пороков и безумной расточительности. Чернь с первых дней его царствования дала ему имя Нерона, и, по-видимому, он и сам присваивал себе это имя в некоторых письмах. Во всяком случае, он позволял ставить статуи Зверя, восстановил нероновскую компанию в ее важных должностях и громко заявлял, что будет продолжать принципы, введенные прошлым царствованием. Первый акт, который он подписал, касался ускорения окончания постройки Золотого Дома.

Всего печальнее было, что политическое падение, которое переживалось в то время, не давало миру ощущения безопасности. Бесчестный Вителлий был провозглашен за несколько дней до Огона (2 января 69 года). Но не сложил с себя своего сана. Казалась неизбежной ужасная междоусобная война, какой не было видано со времен войн Августа и Антония; общественное воображение было сильно возбуждено; всюду видели страшные предзнаменования; преступления солдатчины всюду наводили ужас. Никогда еще не было такого года: мир словно плавал в крови. Первое сражение при Бедриаке, которое дало власть в руки одного Вителлия (около 15 апреля), стоило жизни восьмидесяти тысячам людей. Распущенные легионеры грабили страну и дрались между собой. В эти драки вмешивалось население; можно было сказать, что общество рушилось. В то же время всюду кишели астрологи, шарлатаны: город Рим был в их руках; у всех словно ум помешался под влиянием целого потопа преступлений и безумий, которые издевались над всякой философией. Некоторые слова Иисуса, шепотом повторявшиеся всеми христианами, поддерживали в них постоянное лихорадочное состояние; в особенности судьба Иерусалима была предметом живого интереса.

Действительно, на Востоке смута была не меньше, чем на Западе. Мы уже видели, что начиная с июня 68 года военные действия Рима против Иерусалима приостановились. Это не ослабило анархии и фанатизма среди евреев. Зверства Иоанна Гискалы и ревнителей достигли крайних пределов. Авторитет Иоанна покоился, главным образом, на отряде галилеян, которые совершали неописуемые насилия. Наконец жители Иерусалима восстали и принудили Иоанна с его сикариями укрыться в храм; но он наводил такой ужас, что сочли нужным выставить ему соперника, чтобы обеспечить себя от него. Симон, сын Гиоры, уроженец Геразы, отличившийся в начале войны, наполнял Идумею своими разбоями. Ему уже приходилось вести борьбу с ревнителями, и два раза он подходил с угрозами к воротам Иерусалима. Он подступил к ним в третий раз, когда народ призвал его, предполагая таким образом оградить себя от возвращения Иоанна. Этот новый господин вступил в Иерусалим в марте 69 года. Иоанн Гискала остался господином храма. Оба вождя старались превзойти друг друга в жестокости. Еврей всегда жесток в качестве господина. Брат карфагенян в свои последние дни выказал свою природу. У этого народа всегда существовало превосходное по своим качествам меньшинство; в этом его величие; но никогда ни в одной группе людей не бывало такой ярости, такого пыла во взаимном истреблении. Доведенный до известного предела отчаяния, еврей способен на все, даже против своей религии. В истории Израиля мы видим людей, до безумия озлобленных друг против друга. Можно сказать об этой расе все самое худшее и все лучшее, нисколько не погрешив против правды; ибо хороший еврей — превосходное существо, но злой — существо отвратительное. Этим и объясняется возможность того, что и евангельская идиллия, и ужасы, рассказываемые Иосифом, — действительность, имевшая место в одной и той же стране, среди одного и того же народа, в одну и ту же эпоху.

В течение этого времени Веспасиан оставался в бездеятельности в Кесарее. Сын его, Тит, успел вовлечь его в целую сеть мудро задуманных интриг. После смерти Гальбы он понял, что ему удастся достигнуть верховной власти только в качестве преемника своего отца. При Гальбе Тит надеялся, что его усыновит старый император. С искусством отличного политика он сумел повернуть все шансы в пользу серьезного полководца, честного, не блестящего, без личного самолюбия, не делавшего почти ничего для того, чтобы добиться успеха. Весь Восток стал на его сторону. Муциан и сирийские легионы с трудом терпели, что западные легионы одни располагали властью; они в свою очередь захотели провозгласить императора, при этом Муциан, человек скептического ума, более стремившийся к тому, чтобы располагать властью, нежели обладать ею, для себя лично не желал пурпура. Таким образом, Веспасиан оказался намеченным, невзирая на свою старость, буржуазное происхождение, невыдающийся ум. Сверх того, двадцативосьмилетний Тит пополнял своими заслугами, ловкостью, деятельностью то, чего не хватало в дюжинных дарованиях его отца. После смерти Отона восточные легионы принесли присягу Вителлию с некоторым сожалением. Дерзость солдат Германии их возмущала. Их уверили, что Вителлий хотел отправить свои любимые легионы в Сирию и перевести на берега Рейна сирийские легионы, которые здесь приобрели любовь населения и завели с ними много связей.

Сверх того, Нерон, хотя и умерший, все еще продолжал держать в своих руках жребий человечества, и басня о его воскресении как метафора имела некоторое правдоподобие. Партия Нерона пережила его. После Отона Вителлий, к великой радости черни, выставлял себя поклонником, подражателем, мстителем Нерона. Он заявлял, что, по его мнению, Нерон показал пример хорошего управления республикой. Он распорядился устроить ему пышные похороны, приказал исполнить отрывки из его музыкальных произведений и при первых звуках поднялся, как бы в увлечении, и подал знак к аплодисментам. Люди здравомыслящие и честные, уставшие от этих жалких пародий царствования, внушавшего отвращение, желали создать реакцию против Нерона, против его людей, против его сооружений; и в особенности они требовали восстановления в своих правах благородных жертв тирании. Известно, что эту роль добросовестно выполнял Флавий. Наконец и туземные цари Сирии решительно высказались за вождя, в котором они видели своего защитника от фанатизма возмутившихся евреев. Агриппа II и Вереника, его сестра, были душой и телом преданы обоим римским полководцам. Вереника, хотя уже достигшая сорока лет, привлекла к себе Тита тайными средствами, против которых не мог устоять молодой самолюбивый человек, хороший работник, не знакомый с большим светом, занятый до сих пор единственно своим повышением; она овладела с помощью любезности и подарков даже и стариком Веспасианом. Оба грубых воина, которые до сих пор вели простую и бедную жизнь, были очарованы аристократической прелестью удивительно прекрасной женщины и внешним блеском того света, который до сих пор был им незнаком. Но страсть, которую Вереника внушила Титу, нисколько не вредила его делам; напротив, все доказывает, что он нашел в этой женщине, опытной в восточных интригах, самого полезного сотрудника. Благодаря ей в заговор были вовлечены царьки Емезы, Софена, Комагены, которые все состояли с Иродами в родстве или в союзе и были более или менее совращены в иудаизм. Еврей-ренегат Тиверий Александр, префект Египта, вполне отдался заговору. Даже парфяне объявили, что готовы их поддержать.

Но всего удивительнее, что даже такие умеренные евреи, как Иосиф, со своей стороны присоединились к интриге и изо всех сил старались внушить римскому полководцу те идеи, которые их так занимали. Мы уже видели, что евреям, находившимся при Нероне, удалось убедить его, что, потеряв римский престол, он приобретет в Иерусалиме новое царство и сделается величайшим властителем в мире. Иосиф утверждает, что с 67 года, когда он был взят римлянами в плен, он предсказывал Веспасиану будущее, которое его ожидает, основываясь на некоторых текстах из Священного Писания. Постоянно повторяя эти пророчества, евреи убедили многих лиц, даже не принадлежавших к их секте, что Восток скоро всем овладеет, что господин мира вскоре выйдет из Иудеи. Еще Вергилий усыплял туманную печаль своей фантастической меланхолии, применяя к своей эпохе «Cumaeum carmen», поэму, по-видимому, имевшую некоторую родственную связь с пророчествами второго Исайи. Маги, халдеи, астрологи также эксплуатировали веру в звезду Востока, предвестницу царя иудеев, которому предназначена великая будущность; христиане принимали все эти химеры совершенно серьезно. Пророчество, по обыкновению всех оракулов, имело двойной смысл; оно оказалось бы достаточно оправдавшимся, если бы вождь легионов в Сирии, расположившийся в нескольких милях от Иерусалима, достиг здесь власти благодаря сирийскому движению. Веспасиан и Тит, окруженные евреями, охотно слушали такие речи и находили в них удовольствие. Прилагая все свои воинские дарования к борьбе с иерусалимскими фанатиками, оба полководца в то же время обнаруживали достаточную склонность к иудаизму, изучали его, интересовались еврейскими книгами. Иосиф делал большие успехи в сближении с ними, в особенности с Титом, благодаря своему мягкому, обходительному, искательному характеру. Он расхваливал свою религию, рассказывал древнюю библейскую историю, которую часто переводил на греческий язык, таинственно сообщал пророчества. Другие евреи играли на тех же струнах и заставили Веспасиана взять на себя роль Мессии. К этому присоединялись чудеса; появились рассказы об исцелениях, совершенно аналогичных с теми, которые передаются Евангелиями, и будто бы сделанных этим Христом в новом роде.

Языческие жрецы Финикии не хотели отставать в этом конкурсе лести. Оракулы в Пафосе и на Кармене утверждали, что они еще раньше предсказывали будущность Флавиев. Результаты всего этого сказались впоследствии. Достигнув власти при содействии Сирии, императоры из дома Флавиев оказались гораздо более доступными к сирийским идеям, нежели высокомерные Цезари. Благодаря этому христианство проникнет в недра этой династии, приобретет в ней приверженцев и при ее посредстве вступит в совершенно новую фазу своего развития.

Около конца весны 69 года Веспасиан как бы вознамерился выйти из военного бездействия, в котором его удерживала политика. 29 апреля он начал поход и появился во главе своей конницы перед стенами Иерусалима. В то же время один из его военачальников, Цереалий, сжег Хеврон; вся Иудея была покорена римлянами за исключением Иерусалима и трех замков — Масады, Иродиума и Махерона, занятых сикариями. Эти четыре пункта требовали трудной осады. Веспасиан и Тит, при той неопределенности общего положения, накануне возможной междоусобной войны, которая могла потребовать всех их сил, колебались взяться за подобное предприятие. Таким образом, затянулась еще на один год революция, которая уже в течение трех лет поддерживала в Иерусалиме состояние кризиса, самого необыкновенного из всех известных в истории.

1 июля Тиверий Александр провозгласил Веспасиана в Александрии и привел город к присяге ему; 3 июля в Кесарее иудейская армия приветствовала его, как Августа; Муциан в Антиохии заставил сирийские легионы признать его, и к 15 июля уже весь Восток ему покорился. В Бейруте произошел конгресс, на котором решено было, что Муциан пойдет на Италию, в то время как Тит будет продолжать войну с евреями, Веспасиан же будет ожидать исхода событий в Александрии. После кровопролитной междоусобной войны (третьей по счету за восемнадцать месяцев) власть окончательно осталась в руках Флавиев. Таким образом, буржуазная династия, прилежная в работе, умеренная, не обладающая силой расы Цезарей, но также и не разделяющая их заблуждений, заменила собой наследников титула, созданного Августом. Расточители и безумцы до такой степени злоупотребляли своей привилегией испорченных детей, что все были рады вступлению на престол хорошего человека, не выдающегося, с трудом достигшего успехов, и не обращали внимания на его мелкие странности, его вульгарную внешность, недостаток хороших манер. Тот факт, что в течение десяти лет новая династия вела государственные дела со смыслом и справедливостью, спасала единство Римской империи и решительным образом опровергла все предсказания евреев и христиан, которые в своих мечтах уже видели распадение империи, разрушение Рима. Пожар Капитолия 19 декабря и страшный бой на улицах Рима на следующий день после пожара на одну минуту воскресили их уверенность в том, что великий день наступил. Но вступление на престол Веспасиана и общее его признание (начиная с 20 декабря) показало им, что приходится примириться с дальнейшим существованием мира, и принудило их отыскать благовидные предлоги для того, чтобы отложить исполнение их надежд на более отдаленное будущее.

Мудрый Веспасиан, гораздо менее волновавшийся, нежели те, кто боролся за утверждение его власти, проводил свое время в Александрии у Тиверия Александра. Он возвратился в Рим лишь около июля 70 года, незадолго до нового разрушения Иерусалима. Тит, вместо того чтобы спешить с войной в Иудее, последовал за своим отцом в Египет и оставался с ним до первых чисел марта.

Битвы в Иерусалиме только ожесточались тем временем. Фанатические движения далеко не исключают у лиц, в них участвующих, взаимной ненависти, ревности, недоверия; составив между собой союз, самые убежденные и самые страстные люди обыкновенно начинают подозревать друг друга, и в этом заключается особая сила; ибо взаимное подозрение создает среди них террор, связывает их между собой словно железной цепью, мешает изменам, не допускает моментов слабости. Только искусственная политика без убеждений прибегает к помощи внешних признаков согласия и гражданственности. Интерес создает общение; принципы же создают разделение, внушают побуждение уничтожать, изгонять, убивать своих врагов. Те, кто рассматривают события с буржуазной точки зрения, полагают, что революция погибает, когда революционеры начинают «поедать друг друга». Но это, напротив, является доказательством того, что революция обладает всей своей энергией, что ею руководит безличное пламя. Никогда это не сказывалось нагляднее, чем в страшной иерусалимской драме. Действующие лица ее как бы заключили между собой договор на смерть. Подобно тем адским хороводам, которые, по верованиям средних веков, составлял Сатана, увлекая одной цепью в фантастическую бездну вереницы людей, пляшущих взявшись за руки, революция также не позволяет никому выбиваться из их круга, который он ведет. Статистов сзади подгоняет террор; возбуждая одних и в свою очередь возбуждаемые другими, они идут к пропасти; никто не может отступить, ибо сзади каждого спрятан меч, который принуждает его идти вперед, если он вздумает остановиться.

В городе распоряжался Симон, сын Гиоры; Иоанн Гискала со своими ассасинами владел храмом. Третья партия образовалась под предводительством Елеазара, сына Симона, из греческой расы; к ней пристала часть зилотов Иоанна Гискалы, и она утвердилась во внутренней ограде храма, питаясь жертвенными припасами, которые здесь хранились и которые по-прежнему поступали к жрецам. Эти три партии вели между собою непрерывную борьбу; приходилось ступать по трупам; мертвых более не хоронили. Сделаны были громадные запасы хлеба, которые позволили бы выдержать осаду в течение многих лет, Иоанн и Симон, стараясь отнять их друг у друга, сожгли их. Положение жителей становилось ужасным; мирные люди делали обеты за восстановление порядка римлянами; но террористы охраняли все выходы; бегство было невозможно. Между тем — странное дело! — люди со всех концов мира все еще стекались к храму. Иоанн и Елеазар принимали прозелитов и пользовались их приношениями. Нередко стрелы и камни из машин Иоанна убивали благочестивых паломников во время самих жертвоприношений вместе со священниками, совершавшими для них богослужение. По ту сторону Евфрата мятежники энергично работали с целью получить помощь от евреев ли, живших в тех местностях, от парфян ли. Они воображали, будто все евреи Востока возьмутся за оружие. Междоусобные войны римлян внушали им безумные надежды; подобно христианам, они также верили, что империя распадается. Тщетно Иоанн, сын Анны, бегал по улицам города, призывая все четыре ветра неба, чтобы его разрушить; накануне своей гибели фанатики провозглашали Иерусалим столицей мира, точно так же, как на наших глазах осажденный, голодающий Париж все еще утверждал, что в нем весь мир, что в нем выражается мировая работа, что мир страдает в его лице.

И страннее всего то, что они не совсем были неправы. Экзальтированные мятежники Иерусалима, которые утверждали, что Иерусалим — вечный город, в то самое время, когда он весь был в огне, были гораздо ближе к истине, чем те люди, которые видели в них только убийц. Они заблуждались в военных вопросах, но не относительно религиозного результата в отдаленном будущем. Действительно, этими смутными днями был отмечен момент, с которого Иерусалим стал духовной столицей мира. Апокалипсис, жгучее выражение той любви, которую внушал к себе Иерусалим, занял место среди религиозных сочинений человечества и запечатлел в себе образ «возлюбленного града». О, как не следует торопиться наперед определять, кто в будущем окажется святым или злодеем, безумцем или мудрым! Внезапное изменение курса корабля превращает движение вперед в шаг назад, противный ветер — в попутный. Поэтому ввиду подобных революций, сопровождающихся громами и потрясениями, станем на сторону блаженных, воспевающих: «Хвалите Господа!», или присоединимся к тем четырем животным, духам вселенной, которые в заключение каждого акта небесной трагедии произносят: Аминь!

 

Глава XIX

РАЗРУШЕНИЕ ИЕРУСАЛИМА

Наконец железный круг замкнул в своих тисках проклятый город и уже более не размыкался. Как только время года позволило, Тит выехал из Александрии, высадился в Кесарее и отсюда двинулся на Иерусалим во главе грозной армии. С ним были четыре легиона: 5-й Macedonica, 10-й Fretensis, 12-й Fulminata, 15-й Apollinaris, не считая многочисленных вспомогательных войск, доставленных его сирийскими союзниками, и множества арабов, явившихся ради грабежа. Его сопровождали все присоединившиеся к нему евреи, Агриппа, Тиверий Александр, назначенный префектом полиции, Иосиф, будущий историк; Вереника, без сомнения, осталась ждать Тита в Кесарее. Воинская доблесть полководца отвечала силе его армии. Тит был замечательным воином и, в особенности, превосходным военным инженером; при этом он был человеком высокого ума, глубоким политиком, а ввиду жестокости нравов той эпохи, и достаточно гуманным человеком. Веспасиан, раздраженный тем удовольствием, которое обнаруживали евреи по поводу междоусобных войн римлян, а также их усилиями навлечь на империю нашествие парфян, предписывал величайшую строгость к ним. Кротость, по его мнению, всегда истолковывалась как признак слабости горделивыми расами, убежденными, что они сражаются за Бога и что Бог на их стороне.

В первых числах апреля римская армия прибыла в Гавааф-Саул, в полутора лье от Иерусалима. Наступал уже канун праздника Пасхи; в городе сосредоточилось громадное количество евреев. Иосиф определяет число погибших во время осады в миллион сто тысяч; словно вся нация собралась сюда для полного ее истребления. Около 10 апреля Тит стал лагерем близ угла, образуемого башней Псефиной (ныне Казр-Джалуд). Некоторые частичные успехи, достигнутые евреями при нечаянных вылазках, равно как и тяжелая рана, полученная Титом, сперва внушили евреям неумеренную уверенность в своей силе и показали римлянам, с какой осторожностью они должны действовать в войне с этими неистовыми фанатиками.

Город мог с полным правом считаться одним из самых укрепленных в мире. Стены его представляли совершеннейший тип сооружений из громадных глыб, к которым Сирия всегда питала такую страсть; внутри города ограда храма, ограда верхнего города, ограда Акрополя составляли как бы простенки, и каждая из них была своего рода укреплением. Число защитников было очень велико; припасов, несмотря на то, что много их было уничтожено пожарами, все же находилось в городе в изобилии. Партии внутри города продолжали биться между собой; но для обороны города они соединялись. Начиная с праздника Пасхи, партия Елеазара почти исчезла и слилась с партией Иоанна. Тит повел осаду с полным знанием дела; никогда еще римляне не высказали столь основательной полиоркетики. В последних числах апреля легионы вошли в первую ограду с северной ее стороны и овладели всей северной частью города. Спустя пять дней была взята приступом и вторая стена, ограда Акрополя. Таким образом, половина города была во власти римлян. 12 мая они атаковали крепость Антонию. Окруженные евреями, которые все, за исключением, быть может, одного Тиверия Александра, желали бы сохранить и город, и храм, находясь во власти своей любви к Веренике, которая, по-видимому, была благочестивой еврейкой, глубоко преданной своей нации, и подчиняясь этому чувству в большей степени, нежели он сам в том признавался, Тит, как говорят, искал способов достигнуть примирения, делал вполне приемлемые предложения, но все было тщетно. Осажденные отвечали на все предложения победителя одними сарказмами.

Тогда осада приняла ужасно жестокий характер. Римляне пустили в ход весь свой запас самых отвратительных казней; отвага евреев только возрастала от этого. 27 и 29 мая они сожгли осадные машины римлян и напали на них в самом их лагере. Осаждающими стало овладевать уныние; многие приходили к убеждению, что евреи были правы, говоря, будто Иерусалим недоступен; началось дезертирство. Тит, отказавшись от надежды взять город открытой силой, обложил его со всех сторон. Наскоро (в начале июня) воздвигнутая контрваллационная стена, подкрепленная со стороны Переи второй линией castella, увенчивавшей вершины Масличной горы, окончательно отрезала город от внешнего мира. До сих пор город добывал овощи из окрестностей; теперь голод сделался ужасным. Фанатики, имевшие все самое необходимое, мало беспокоились об этом; строгие обыски, сопровождавшиеся пытками, были предприняты с целью обнаружить припрятанные запасы хлеба. Каждый, у кого, судя по лицу, предполагался запас физических сил, заподозревался в том, что у него спрятаны съестные припасы. Вырывали куски хлеба друг у друга изо рта. Среди скученной массы населения, истощенного, лихорадочно возбужденного, развивались самые страшные болезни. Ходили ужасные рассказы, которые удваивали террор.

Начиная с этого момента Иерусалимом всецело овладели голод, бешенство, отчаяние, безумие. Он словно превратился в клетку с бешеными сумасшедшими, в город дикого рева и каннибалов, в сущий ад. Со своей стороны Тит был жесток до крайности; ежедневно по пятисот несчастных подвергались в виду города распятию с возмутительной утонченностью; для крестов не хватало дерева; не хватало даже места, чтобы их ставить.

Во время этих невероятных бедствий вера и фанатизм евреев выказались более пламенными, чем когда-либо. Вера в то, что храм не может быть разрушен, была непоколебима. Большинство было уверено, что так как город находится под особым покровительством Иеговы, то его невозможно взять. Пророки распространяли среди народа вести о скором избавлении. Уверенность в этом отношении была так велика, что многие, которые могли бы спастись, оставались, чтобы увидать чудо Иеговы. Всем городом владели обезумевшие люди. Убивали каждого, кто навлекал на себя подозрение в том, что он советует сдачу города. Таким образом по приказанию Симона, сына Гиоры, был убит первосвященник Матфий, по настоянию которого этот разбойник был впущен в город. Его три сына были казнены на его глазах. Точно так же были преданы смерти многие выдающиеся лица. Запрещены были всякие сборища; преступлением считалось плакать вместе, собираться в самом небольшом числе. Иосиф, находясь в римском лагере, тщетно пытался отсюда завязать сношения с городом; его подозревали обе стороны. Положение дошло до того пункта, когда нет никаких шансов, чтобы люди послушались голоса рассудка и умеренности.

Между тем Титу наскучила эта волокита; он только и думал о Риме, о его великолепии и развлечениях; город, взятый голодом, казался ему недостаточно блестящим украшением для торжества воцарения новой династии. Он приказал построить четыре новые «aggeres» для штурма города. Все деревья в садах предместий Иерусалима на расстоянии четырех лье вокруг были срублены. Все было готово в 21 день. 1 июля евреи предприняли попытку, которая однажды им уже удалась; они сделали вылазку с целью сжечь деревянные башни, но потерпели полную неудачу. С этого дня участь города была решена безвозвратно. 2 июля римляне начали разбивать стены Антонии и подкапываться под них. 5 июля Тит овладел этой крепостью и разрушил ее почти до основания, чтобы открыть широкий доступ своей коннице и своим машинам к тому пункту, на котором сосредоточивались все его усилия и где должен был произойти последний бой.

Как мы уже сказали, храм, по самому характеру своей постройки, был самой грозной из крепостей. Евреи, засевшие в нем с Иоанном Гискалой, приготовились к бою. Даже священники взялись за оружие. 17 июля в храме прекратилось вечно непрерывавшееся в нем богослужение, ~ ибо совершать его было некому. Это произвело на народ сильное впечатление. Известие об этом распространилось и вне города. Перерыв в богослужении в глазах евреев был таким же важным явлением, как если бы остановилось движение планет. Иосиф воспользовался этим как поводом снова попытаться сломить упорство Иоанна. Крепость Антония находилась всего лишь в 60 метрах от храма. Взойдя на парапет башни, Иосиф по распоряжению Тита (если только верить рассказам «Войны Иудейской») крикнул на еврейском языке, что Иоанну разрешается выйти с таким числом своих людей, какое он сам назначит, что Тит обязуется возобновить законное отправление богослужения евреями, что он даже предоставит Иоанну выбор для этого священнослужителей. Иоанн не стал и слушать. Тогда все, кто не был ослеплен фанатизмом, спаслись бегством в римский лагерь. Остались только те, кто избрал смерть.

Тит начал подступать к храму 12 июля. Битва была самая ожесточенная. 28 июля римляне овладели всей северной галереей, от крепости Антонии до Кедронской долины. Тогда началась атака самого храма. 2 августа машины необычайной силы принялись бить в стены превосходно выстроенных экзедр, окружавших внутренние дворы; действие этих машин было едва заметно; но 8 августа римлянам удалось поджечь ворота. Евреи были этим невыразимо поражены; они никогда не верили в возможность этого; при виде пламени, пожиравшего святыню, они осыпали римлян потоком проклятий.

9 августа Тит отдал приказание затушить пожар и созвал военный совет, на котором присутствовали Тиверий Александр, Цереалий и главнейшие начальники. Поставлен был вопрос: предавать ли храм огню. Многие были того мнения, что, пока будет существовать это здание, евреи не успокоятся. Что касается Тита, трудно сказать, каково было его мнение, ибо на этот счет мы имеем два совершенно противоположных показания. По Иосифу, Тит был за то, чтобы спасти столь удивительное произведение, сохранение которого покроет славой его царство и докажет умеренность римлян. По Тациту, Тит настаивал на необходимости разрушить сооружение, с которым были связаны два одинаково зловредных суеверия, еврейское и христианское. «Эти два суеверия, — прибавил будто бы Тит, — хотя и противоречащие одно другому, имеют один общий источник; христиане произошли от евреев; если будет вырван корень, то и отпрыск его скоро погибнет».

Трудно остановиться на одной из двух столь абсолютно непримиримых между собой версий; ибо если мнение, приписываемое Титу Иосифом, можно рассматривать как измышление этого историка, который усердно старается доказать симпатию своего патрона к иудаизму, снять с него в глазах евреев обвинение в столь нечестивом деянии, как разрушение храма, и удовлетворить страстное желание Тита прослыть весьма умеренным человеком, — то нельзя отрицать, что коротенькая речь, вложенная Тацитом в уста этого победоносного полководца, не только по своему стилю, но и по мысли представляет собою точное отражение чувств самого Тацита. Можно с полным правом предполагать, что латинский историк, исполненный к евреям и к христианам того презрения, того недоброжелательства, которые характерны для эпохи Траяна и Антонинов, заставил Тита выражаться как римского аристократа своей эпохи, тогда как на самом деле Тит при своем мещанском происхождении относился к восточным суевериям с большей симпатией, нежели высшая аристократия, сменившая Флавиев. Проведя три года своей жизни среди евреев, которые прославляли ему свой храм как настоящее чудо мира, Тит, поддавшийся ласкательству Иосифа, Агриппы и еще более того Вереники, очень даже мог желать сохранения в целости святыни, которую близкие ему люди изображали как предмет вполне мирного культа. Таким образом, возможно, что были, по словам Иосифа, действительно отданы распоряжения погасить пожар, зажженный накануне, и что вообще были приняты меры против пожара, который можно было предвидеть в предстоящей суматохе. Характеру Тита наряду с истинной добротой была свойственна большая наклонность позировать и лицемерить. Без сомнения, истина заключается в том, что он не приказывал сжечь храм, как говорит Тацит, но и не запрещал этого, как угодно Иосифу, и предоставил события их течению, сохраняя видимость любого положения, какое бы ему ни понадобилось для того, чтобы удовлетворить различным течениям общественного мнения. Как бы то ни было, решен был генеральный штурм сооружения, которое уже лишилось своих ворот. Для опытных военных то, что оставалось сделать, было уже не более как последним усилием, быть может, кровопролитным, но относительно исхода которого нельзя было сомневаться.

Евреи предупредили атаку. Утром 10 августа они вступили в отчаянный бой, но без успеха. Тит отступил к Антонии, чтобы отдохнуть и приготовиться к приступу на следующий день. На месте оставлен был отряд, которому поручено было не давать пожару возобновляться. Тут, по словам Иосифа, произошел инцидент, который повел за собой разрушение священного здания. Евреи яростно бросились на отряд, находившийся при пожарище; римляне отбили нападение и в беспорядке, перемешавшись с бежавшими, вошли вместе с ними в храм. Раздражение римлян дошло до крайности. Один воин, «не получая на то ни от кого приказания, как бы побуждаемый сверхъестественной силой», схватил пылающую головню и, приподнятый своими товарищами, кинул ее в окно, выходившее в экзедры южной стороны. Пламя и дым повалили из окон. Тит в это время отдыхал в своем шатре. Послали предупредить его. Тогда, если верить Иосифу, произошло нечто вроде ссоры между ним и его воинами. Тит жестами и голосом приказывал погасить огонь, но суматоха была такая, что его не понимали, а кто и не мог сомневаться в его желании, делал вид, что не понимает. Вместо того чтобы тушить, легионеры распространяли пожар. Увлеченный толпой воинов, Тит наконец очутился в самом храме. Огонь еще не проник в центральное здание. Тит видел невредимым то святилище, о котором столько раз и с таким восторгом передавали ему Агриппа, Иосиф, Вереника, и нашел, что оно еще выше того, каким он себе его представлял. Тит удвоил усилия, заставил очистить внутренность храма, даже отдал приказание Либералису, сотнику своих телохранителей, убивать ослушников его распоряжений. Но вдруг сноп огня и дыма поднялся в воротах храма. В момент эвакуации один из воинов поджег его внутренность. Пламя снова вспыхнуло со всех сторон; оставаться в храме долее стало невозможно; Тит удалился.

В этом рассказе Иосифа много неправдоподобного. Трудно поверить, чтобы римские легионы оказали неповиновение своему победоносному вождю. Напротив, Дион Кассий утверждает, что Титу приходилось прибегать к силе, чтобы побудить солдат войти в это святилище, внушавшее страх, так как рассказывали, будто все осквернители его всегда падали мертвыми на месте. Верно только то, что спустя несколько лет Тит был очень доволен тем, что в еврейском мире рассказывали это дело так же, как его передает Иосиф, и что пожар храма приписывали недисциплинированности его воинов или, скорее, сверхъестественному побуждению какого-нибудь бессознательного исполнителя высшей воли. «История Иудейской войны» была написана в конце царствования Веспасиана, самое раннее в 76 году, когда Тит уже имел притязания на титул «утешения человеческого рода» и хотел слыть образцом кротости и доброты. В предшествующие годы и в другом мире, нежели мир евреев, он, несомненно, принял бы похвалы в ином роде. Среди картин, которые несли на триумфе 71 года, была одна, изображавшая «пожар храмов», причем, очевидно, этот факт представлялся не иначе, как славным для его виновника. Около того же времени придворный поэт Валерий Флакк предлагает Домициану как лучшее употребление, какое он может сделать из своего поэтического таланта, воспеть войну в Иудее и изобразить своего брата разбрасывающим всюду факелы пожара:

В это время жаркий бой шел во всех дворах и на всех папертях. Страшная бойня происходила вокруг алтаря, постройки в виде усеченной пирамиды, увенчанной платформой и возвышавшейся перед храмом; трупы убитых на платформе скатывались по ступеням и образовали кучи у подножия здания. Ручьи крови текли со всех сторон; ничего не было слышно, кроме пронзительных криков убиваемых, которые, умирая, заклинали небеса. Было еще время для того, чтобы укрыться в верхнем городе; но многие предпочитали быть убитыми, считая завидной долей смерть за свое святилище; другие бросались в пламя, или кидались на мечи римлян, или закалывались, или убивали друг друга. Священники, которым удалось забраться на крышу храма, вырывали острия, находившиеся здесь, вместе со свинцовой облицовкой и бросали их вниз на римлян; они продолжали это, пока пламя их не поглотило. Большое число евреев собралось вокруг «святая святых», по слову пророка, который уверил их, что настал именно тот момент, когда Бог покажет им знамения спасения. Одна из галерей, в которой укрылось до шести тысяч этих несчастных (почти исключительно женщин и детей), была сожжена вместе с ними. В тот момент от всего храма уцелело лишь двое ворот и часть ограды, предназначавшаяся для женщин. Римляне воздвигли своих орлов на том месте, где находилось святилище, и поклонились им по обычаю своего культа.

Оставался древний Сион, верхний город, самая неприступная часть города, укрепления которой были еще целы; сюда спаслись Иоанн Гискала, Симон, сын Гиоры, и большое число сражавшихся, проложивших себе путь через ряды победителей. Это убежище безумных потребовало новой осады. Иоанн и Симон сделали центром своего сопротивления дворец Иродов, расположенный приблизительно на месте нынешней цитадели Иерусалима и прикрытый тремя громадными башнями Гиппика, Фазаила и Мариамны. Для того чтобы овладеть этим последним убежищем еврейского упорства, римляне были вынуждены выстроить «aggeres» npoтив западной стены города, напротив дворца. Четыре легиона были заняты этой работой в течение восемнадцати дней (с 20 августа по 6 сентября). В течение этого времени Тит истреблял огнем части города, находившиеся в его власти. В особенности нижний город и Офель вплоть до Силоама были подвергнуты систематическому истреблению. Многие из евреев, принадлежавших к буржуазии, имели возможность бежать. Что касается людей низшего класса, то их продавали в рабство по весьма низкой цене. Отсюда произошла туча рабов евреев, которая, рассеявшись по Италии и другим странам Средиземного моря, занесла сюда элементы нового оживления пропаганды. Иосиф определяет число проданных в рабство евреев в девяносто семь тысяч. Тит помиловал царей Адиабены. Все первосвященнические одежды, драгоценные камни, столы, чаши, канделябры, ковры были принесены ему. Он приказал тщательно беречь их, чтобы воспользоваться ими при своем триумфе, к которому он готовился и которому хотел придать совершенно особенный отпечаток оригинального торжества, украсив его богатыми принадлежностями еврейского культа.

Когда «aggeres» были окончены, римляне начали разбивать ими стену верхнего города; при первой же атаке (7 сентября) они опрокинули часть стены и также несколько башен. Истощенные голодом, съедаемые лихорадкой и яростью, защитники обратились в настоящих скелетов. Осаждающие без труда проникли в город. До самой ночи воины жгли и убивали. Большая часть домов, в которые они врывались для грабежа, была переполнена трупами. Несчастные, которым удавалось бежать, прятались в Акре, которая была почти очищена римскими войсками, и в обширных подземельях, которыми изрыта почва Иерусалима. Иоанн и Симон в этот момент упали духом. Башни Гиппик, Фазаил и Мариамна находились еще в их руках; это были самые удивительные из произведений военной архитектуры древности. Таран оказывался бессильным против громадных глыб, сложенных с несравненным искусством и связанных между собой железными скобами. Совершенно растерявшись, Иоанн и Симон покинули эти неприступные твердыни и делали попытку прорваться через линию блокады в направлении к Силоаму. Потерпев неудачу, они присоединились к тем из своих приверженцев, которые спрятались в подземные ходы.

8 сентября всякое сопротивление прекратилось. Воины утомились донельзя. Больных, которые не могли встать на ноги, убивали. Остальных, женщин, детей, как стадо, загнали в ограду храма и заперли во внутреннем дворе, который уцелел от пожара. Эту толпу, обреченную на смерть или в рабство, разбили на категории. Всех, кто сражался, предали смерти. Семьсот юношей, наиболее красивых и хорошо сложенных, были оставлены для триумфального шествия Тита. Из оставшихся тех, которые были старше 17 лет, отправили в Египет с кандалами на ногах на каторжные работы или разослали по провинциям для того, чтобы предавать смерти в цирках. Всех, кто был моложе 17 лет, продали в рабство. Распределение пленных, как говорят, продолжалось несколько дней, в течение которых они умирали тысячами, одни — потому что их ничем не кормили, другие — потому что сами отказывались от пищи.

Следующие дни римляне употребили на то, чтобы сжечь остатки города, повалить все стены, обыскать все стоки и подземелья. Здесь были найдены огромные богатства, много прятавшихся инсургентов, которых тут же убивали, и более 2000 трупов, не считая нескольких узников, запертых здесь террористами. Иоанн Гискала вынужден был голодом выйти и просить у победителей пощады; он был осужден на пожизненное заключение. Симон, сын Гиоры, имевший съестные припасы, скрывался до конца октября. Тогда, за недостатком в припасах, он пустился на оригинальное предприятие. Одевшись в белую одежду с пурпурным плащом на плечах, он неожиданно появился из подземелья в том месте, где находился храм. Он думал этим удивить римлян, представиться воскресшим, быть может, выдать себя за Мессию. Солдаты действительно были в первый момент поражены; Симон не хотел объявить своего имени никому, кроме их начальника, Теренция Руфа. Руф заковал его в цепи, сообщил о нем Титу, который находился в Панее, и отправил пленника в Кесяпею.

Храм и все громадные сооружения были разрушены до основания. Только фундамент храма сохранился и ныне составляет то, что называется Харамеш-шериф. Тит пожелал также сохранить три башни, Гиппик, Фазаил и Мариамну, чтобы показать потомству, против каких стен ему пришлось действовать при осаде. Западная стена была оставлена для прикрытия лагеря 10-го легиона Fretensis, который был назначен занимать в качестве гарнизона развалины Иерусалима. Наконец, еще несколько построек на оконечности Сионской горы уцелели от разрушения и остались в виде изолированных лачуг. Все остальное исчезло с лица земли. С сентября 70 года до 122 года, когда Адриан вновь выстроил Иерусалим под именем Элия Капигалинв, он представлял собой груду развалин, в одном углу которых стояли палатки легиона, оставленного здесь на страже. Ежеминутно ожидали, что вновь вспыхнет пожар, тлевшийся под этими обугленными камнями; все боялись, как бы дух жизни снова не вселился в эти трупы, которые, казалось, из глубины своей усыпальницы простирали вверх свои руки в подтверждение того, что обещанная им вечность остается при них.

 

Глава XX

ПОСЛЕДСТВИЯ РАЗРУШЕНИЯ ИЕРУСАЛИМА

Тит, по-видимому, оставался еще около месяца в окрестностях Иерусалима, совершая жертвоприношения, раздавая воинам награды. Добыча и пленники были отосланы в Кесарею. Наступившая осень мешала юному полководцу отплыть в Рим. Он употребил всю зиму на посещение различных городов Востока и на празднества. Всюду он водил за собой толпы еврейских пленных, которых отдавали на съедение хищным зверям, сжигали живыми или заставляли биться между собой. В Панее 24 октября, в день рождения его брата Домициана, на кострах или в этих ужасных играх погибло более 2500 евреев. В Бейруте 17 ноября такое же число пленников было принесено в жертву в честь дня рождения Веспасиана. Ненависть к евреям была преобладающим чувством в сирийских городах; эти отвратительные избиения были встречены здесь с радостью. Всего ужаснее, что Иосиф и Агриппа все то время не покидали Тита и были очевидцами этих зверств.

Затем Тит совершил продолжительное путешествие по Сирии до Евфрата. В Антиохии он застал население страшно восстановленным против евреев. Их обвиняли в поджоге, благодаря которому весь город едва не был истреблен пожаром. Тит ограничился лишь тем, что уничтожил бронзовые доски, на которых были написаны привилегии евреев. Он подарил городу Антиохии крылатых херувимов с ковчега. Этот оригинальный трофей был поставлен против главных западных ворот города, получивших после этого название Херувимских. Близ этого места он посвятил квадригу Луне за ту помощь, которую она ему оказала при осаде. В Дафнэ он поставил на месте синагоги театр; надпись на нем поясняла, что этот монумент воздвигнут на счет добычи, взятой в Иудее.

Из Антиохии Тит вернулся в Иерусалим. Здесь он застал, что 10-й легион Fretensis, под начальством Теренция Руфа, все еще был занят обысками в подвалах разрушенного города. Появление Симона, сына Гиоры, вышедшего из стоков, в то время как думали, что там уже никого не осталось, побудило возобновить розыски; и действительно, ежедневно приходилось открывать какого-нибудь несчастного и новые сокровища. Увидав ту пустыню, в которую он обратил Иерусалим, Тит, говорят, не мог побороть в себе чувства жалости. Приближенные к нему евреи приобретали над ним все больше влияния; фантасмагория восточной империи, блеском которой ослепляли Нерона и Веспаснана, снова возрождалась вокруг него, и это уже возбуждало в Риме неудовольствие. Агриппа, Вереника, Иосиф, Тиверий Александр были у него в милости больше, чем когда-либо, и многие уже предсказывали Веренике роль новой Клеопатры. Всех раздражало, что тотчас после поражения мятежников люди той же расы пользовались таким почетом и всемогуществом. Что касается Тита, он все более воспринимал идею, будто он выполняет провиденциальное назначение; ему нравилось слушать цитаты из пророков, в которых будто бы упоминается о нем. Иосиф утверждает, что он приписывал свою победу вмешательству Бога и признавал, что пользуется благоволением сверхъестественной силы. Всего поразительнее, что Филострат, спустя 120 лет после этого, принимает это показание целиком и даже создает на нем апокрифическую переписку между Титом и своим Аполлонием. Если ему верить, то Тит будто бы отказывался от венцов, которые ему предлагали, заявляя, что это не он взял Иерусалим, что он в этом деле явился лишь орудием раздраженного божества. Едва ли можно предполагать, чтобы Филострату известно было это место из сочинений Иосифа. Он просто пользовался общераспространенной легендой о милосердии Тита.

Тит вернулся в Рим в мае или июне 71 года. Он очень дорожил триумфом, который и превзошел все, что видел Рим до него. Простота, серьезность, несколько простонародные манеры Веспасиана были не таковы, чтобы прибавить ему престижа в глазах населения, привыкшего требовать от своих повелителей прежде всего расточительности и величия. Тит думал, что торжественный въезд произведет превосходное впечатление, и ему удалось в этом отношении преодолеть противодействие со стороны старика отца. Церемония была организована со всем искусством римских декораторов той эпохи; они особенно отличались соблюдением местных красок и исторической правды. При этом воспроизведены были простые обряды римской религии как бы для того, чтобы противопоставить их религии побежденного народа. В начале церемонии Веспасиан в одежде верховного жреца, с лицом, наполовину прикрытым тогой, совершил торжественное моление; после него по тому же обряду совершил моление Тит. Процессия была удивительна; в ней фигурировали все чудеса, все редкости в мире, драгоценные произведения восточного искусства наряду с законченными образцами греко-римского искусства; казалось, что Рим, только что переживший великую опасность, которая угрожала империи, хотел дать торжественную выставку ее богатств. Сооружения на колесах, достигавшие вышиной третьего и четвертого этажа, вызывали всеобщее удивление; на них были изображены все эпизоды войны; каждая серия картин заканчивалась изображением в лицах удивительного появления Бар-Гиоры и его пленения. Бледные лица и блуждающие взгляды военнопленных были скрыты пышными одеждами, в которые их нарядили. Среди них находился Бар-Гиора, которого торжественно вели на казнь. Затем двигались предметы, доставшиеся в добычу от храма: золотой стол, семисвещник, пурпуровые завесы «Святая святых», и серию всех трофеев замыкал главный пленник, побежденный, главный виновник всего — Тора. В заключение процессии шествовали сами триумфаторы. Веспасиан и Тит ехали в отдельных колесницах. Тит сиял, что же касается Веспасиана, который во всем этом видел только потерю целого рабочего дня, то он скучал, нисколько не старался скрыть своего вульгарного вида занятого человека, выражал нетерпение по поводу того, что процессия двигалась недостаточно быстро, и приговаривал вполголоса: «Вот хорошо… Так и надо… Как я был глуп… В мои-то годы!» Домициан в богатом костюме ехал верхом на великолепном коне, гарцуя вокруг своего отца и старшего брата.

Таким образом дошли по Виа Сакра до храма Юпитера Капитолийского, обычной конечной цели всех триумфальных процессий. У подножия Капитолийской скалы была сделана остановка для того, чтобы покончить с печальной частью церемонии, с казнью вражеских вождей. Это отвратительное обыкновение было выполнено буква в букву. Бар-Гиору вывели из толпы военнопленных с веревкой на шее, осыпая самыми гнусными оскорблениями, втащили на Тарпейскую скалу и здесь убили. Когда крики возвестили, что неприятель Рима погиб, поднялся страшный шум; начались жертвоприношения. После обычных молитв императорская семья удалилась в Палатин; остаток дня прошел для всего города в ликовании и пиршествах.

Тора и ковры из святилища были отнесены в императорский дворец; золотые вещи и, в частности, стол для хлебов и семисвещник были поставлены в громадном здании, которое было выстроено Веспасианом против Палатина, по ту сторону Виа Сакра, под названием Храма Мира; оно обратилось в некоторого рода музей дома Флавиев. Триумфальная арка из пентелийского мрамора, существующая и доныне, выстроена в воспоминание этого необычайного торжества, и на ней изображены главные предметы, которые несли в процессии. По этому случаю отец и сын приняли титул императоров, но при этом они отказались от эпитета Иудейского, потому ли, что в самом слове judaei заключалось понятие о чем-то гнусном и смешном, потому ли, что втайне они разделяли мнение, сходное с тем, которое в преувеличенном виде передали нам Иосиф и Филострат. В память этого капитальнейшего из подвигов династии Флавиев была выбита монета с изображением Иудеи в цепях, плачущей под пальмой, с надписью IUDAEA САРТА, IUDEA DEVICTA. Монеты этого образца чеканились до вступления на престол Домициана.

Действительно, победа была полной. Полководец нашей расы, человек нашей плоти и крови, во главе легионов, в списках которых мы бы встретили, если бы нам удалось прочесть их, имена многих из наших предков, сокрушил твердыню семитизма, нанес теократии, этому грозному врагу цивилизации, самое великое поражение, какому она когда-либо подвергалась. Это был триумф римского права, или, скорее, рационального права, чисто философского творения, которое не предполагает никакого откровения, над еврейской Торой, плодом исключительного откровения. Это право, имевшее отчасти греческие корни, но в котором столь видная доля принадлежит практическому гению латинцев, представляло собой великолепный дар со стороны римлян побежденным нациям взамен их независимости. Каждая победа Рима была прогрессом разума; Рим внес в мир принцип, во многих отношениях стоявший выше еврейского принципа, — я говорю о светском государстве, которое основывается на чисто гражданском познавании общества. Всякий патриотический порыв заслуживает уважения; но зилоты были не просто патриотами; они были фанатиками, сикариями невыносимой тирании. Они хотели сохранить во всей его силе кровавый закон, который разрешал побивать камнями неблагомыслящего человека. Они отвергали общее право, светское, либеральное право, которому нет никакого дела до верования индивидуумов. Рано или поздно из римского права должна была выйти свобода совести, тогда как из иудаизма она никогда бы не вышла. Иудаизм мог породить только синагогу или Церковь, цензуру нравов, обязательную мораль, монастырь, мир вроде общества V века, в котором человечество утратило бы всю свою крепость, если бы варвары его не смели. В самом деле, лучше пусть царствует воин, нежели священник, ибо воин не стесняет духа; при нем можно свободно мыслить, тогда как священник требует от своих подданных невозможного, т. е. веры в известные идеи и обязательства всегда признавать их истиной.

Таким образом, в известных отношениях триумф Рима был закономерен. Иерусалим стал невозможен; будучи предоставлены самим себе, евреи сами разрушили бы его. Но открывшийся при этом громадный пробел обрекал эту победу Тита на бесплодие. Наши западные расы, при всем их превосходстве, всегда обнаруживали свое плачевное ничтожество в религиозном отношении. Извлечь из римской или галльской религии нечто подобное Церкви было бы бесплодной попыткой. Всякая победа над религией бесплодна, если не заменить эту религию другою, по меньшей мере одинаково удовлетворяющей потребностям души, как и прежняя. И Иерусалим отмстит за свое поражение; он победит Рим через посредство христианства, Персию через посредство Ислама, разрушит античное отечество, сделается для лучших людей градом душевным. Наиболее опасная из тенденций Торы — создать закон в одно и то же время нравственный и гражданский, дающий социальным вопросам перевес над вопросами военными и политическими, — получит преобладание в Церкви. В течение всех средних веков индивидуум, находясь под цензурой и под надзором общины, будет страшиться проповедника, трепетать перед отлучением; и это будет справедливой реакцией после нравственного индифферентизма языческих обществ, протестом против римских учреждений, неспособных улучшить индивидуума. Без сомнения, принцип, который предоставляет религиозным обществам принудительное право над своими сочленами, сам по себе отвратителен; нет худшего заблуждения, как думать, что какая бы то ни было религия может быть признаваема единственно истинной религией, так как истинная религия для каждого человека та, которая делает его кротким, справедливым, смиренным и добродетельным; но вопрос об управлении человечеством труден; идеал очень высок, а земля очень низменна; если не удаляться в пустыню, то мы встретим на каждом шагу безумие, глупость, страсти. Античные мудрецы не могли приобрести некоторого авторитета иначе, как прибегая к обманам, которые за некоторым недостатком у них физической силы давали им воображаемую власть. Что сталось бы с цивилизацией, если бы в течение веков не господствовала вера, что брамин может убить одним взглядом, если бы варвары не были убеждены в грозной мести со стороны Мартина Турского? Человеку нужна нравственная педагогика, для которой недостаточно попечений семьи и Церкви.

Упоенный своим успехом, Рим почти уже забывал, что еврейское восстание все еще продолжалось в бассейне Мертвого моря. Три замка — Иродиум, Махерон и Масада — все еще находились в руках евреев. Надо было умышленно закрывать на все глаза, чтобы, вопреки очевидности, питать какие-либо надежды после взятия Иерусалима. Мятежники отбивались с таким ожесточением, как если бы война была в самом начале. Иродиум был не более как укрепленный дворец; он был без особых затруднений взят Люцилием Бассом. Махерон потребовал уже больших усилий; возобновились зверства, избиения, продажа евреев в рабство целыми толпами. Масада оказала одно из самых героических сопротивлений, какие известны в военной истории. Елеазар, сын Иаира, внук Иуды Гавлонита, овладел этой крепостью с первых дней восстания и превратил ее в убежище зилотов и сикариев. Масада находится на плоской вершине громадного утеса вышиной почти в 500 метров, на берегу Мертвого моря. Чтобы овладеть подобной крепостью, Фульвию Сильве пришлось совершить чудеса храбрости. Отчаяние евреев было безгранично, когда они увидели, что взято убежище, которое они считали неприступным. По внушению Елеазара они стали убивать друг друга и подожгли костер, сложенный из их имущества. Таким образом погибло 500 человек. Этот трагический эпизод совершился 15 апреля 72 года.

Вследствие всех этих событий вся Иудея была потрясена сверху донизу. Веспасиан приказал продать все земли, которые остались без владельцев вследствие смерти или продажи в рабство их собственников. Ему, по-видимому, внушали мысль, которая впоследствии пришла в голову Адриану, восстановить Иерусалим под другим именем и устроить в нем колонию. Он не согласился на это и присоединил всю страну к собственным владениям императора. Только город Еммаус близ Иерусалима он подарил восьмистам ветеранам и обратил его в небольшую колонию, следы которой сохранились до нашего времени в виде живописного поселка Кулоние. Евреи были обложены специальной податью (fiscus). Во всей империи они должны были ежегодно уплачивать Капитолию сумму в две драхмы, которую до сих пор они имели обыкновение платить в пользу храма. Небольшая компания евреев — Иосиф, Агриппа, Вереника, Тиверий Александр — избрали себе Рим для местожительства. Мы увидим, что они будут играть здесь важную роль, то добиваясь на время при дворе благосклонности к иудаизму, то навлекая на себя ненависть экзальтированных изуверов, то увлекаясь разными надеждами, как, например, в то время, когда Вереника едва не сделалась женой Тита и не взяла в руки свои скипетр вселенной.

Опустошенная Иудея была спокойна, но страшное потрясение, театром которого она была, продолжало вызывать вспышки в соседних странах. Брожение среди иудаизма продолжалось почти до конца 73 года. Зилоты, ускользнувшие от избиения, добровольцы, участвовавшие в обороне, все иерусалимские безумцы распространились по Египту и Киренаике. Общины этих стран, богатые, консервативные, далеко не разделявшие палестинского фанатизма, почувствовали опасность, которую могли навлечь на них эти безумцы. Они сами принялись их хватать и выдавать римлянам. Многие из них бежали в верхний Египет, где их травили, как диких зверей. В Кирене один сикарий по имени Ионафан, ткач, по ремеслу, выдавал себя за пророка и, как все лже-Мессии, убеждал 2000 евионимсв или «бедных» следовать за ним в пустыню, где обещал показать им чудеса и изумительные явления. Более благоразумные евреи донесли на него Катуллу, местному правителю; за это Ионафан отомстил им оговорами, которые повели за собой бедствия без конца. Почти вся еврейская колония Кирены, одна из самых цветущих в мире, была истреблена; все имущество ее было конфисковано в пользу императора. Катулл, выказавший в этом деле большую жестокость, получил за это выговор от Веспасиана; он умер среди страшных галлюцинаций, которые, как некоторые предполагают, послужили темой театральной пьесы с фантастическими декорациями под заглавием «Призрак Катулла».

Невероятное дело! Эта продолжительная и ужасная агония не повела за собой непосредственно самой смерти. При Траяне, при Адриане мы видим, что иудейский национализм вновь оживает и дает кровопролитные сражения; но, очевидно, жребий был брошен; зилот был побежден бесповоротно. Путь, начертанный Иисусом, инстинктивно понятый главами иерусалимской Церкви, укрывшейся в Перею, решительно становился истинным путем Израиля. Светское царство евреев было гнусно, сурово, жестоко; эпоха Асмонеев, когда они пользовались независимостью, была самой печальной их эпохой. Можно ли было оплакивать иродианство, саддукейство, этот позорный союз монархии, лишенной всякого величия, с первосвященником? Конечно, нет; не такова конечная цель «народа Божия». Надо было ослепнуть, чтобы не видеть, что идеальные учреждения, к которым стремился «Израиль Божий», не отвечают национальной независимости. Так как эти учреждения были неспособны создать армию, то они и могли существовать лишь в виде вассального государства великой империи, предоставлявшей большую свободу своим «райям», освобождавшей их от всякой политики, не требовавшей от них военной службы. Империя Ахеменидов всецело удовлетворяла этим условиям еврейской жизни; впоследствии им удовлетворял также калифат, Оттоманская империя, и мы видим, что тут, в их недрах, развились такие свободные общины, как армянская, парсийская, греческая, нации без родины, братства, заменявшие дипломатическую и военную автономии автономией школы и Церкви.

Римская власть была недостаточно гибкой для того, чтобы таким образом приспособиться к потребностям общин, которые она вмещали. Из четырех царств, покорявших иудеев, это было, по их словам, самое суровое и злое. Подобно Антиоху Епифану, Римская империя заставила народ еврейский уклониться от своего истинного призвания и, вызывая в нем реакцию, побудила его образовать царство, или отдельное государство. Но это отнюдь не было свойственно наклонностям людей, которые были представителями гения этой расы. В некоторых отношениях они предпочли бы царство римлян. Идея еврейской национальности с каждым днем становилась все более отсталой, идеей безумцев и изуверов, и благочестивые люди нисколько не затруднялись для борьбы с ней обращаться к покровительству завоевателей. Истинный еврей, привязанный к Торе, видевший в священных книгах свой закон и сообразовавший с ними свою жизнь, точно так же, как и христианин, углубленный в надежды на Царствие Божие, все более и более отказывался от всякой идеи о земной национальности. Принципы Иуды Гавлонита, составлявшие душу великого возмущения, эти чисто анархические принципы, по которым один Бог есть «господин» и никакой человек не имеет права на этот титул, могли породить шайки фанатиков, подобных инцидентам Кромвеля, но создать чего-либо прочного не могли. Эти лихорадочные вспышки были признаком глубокой работы, которая шла в недрах Израиля и которая, вызывая на челе его кровавый пот ради всего человечества, неизбежно должна была привести его к смерти в страшных конвульсиях.

В самом деле, народы должны делать выбор между продолжительным, спокойным, бесславным существованием того, кто живет для одного себя, и бурной, полной смут судьбиной того, кто живет для человечества. Нация, грудь которой волнуют социальные и религиозные вопросы, всегда бывает слабой как нация. Всякая страна, которая мечтает о Царстве Божием, которая живет для общих идей, преследует дело, представляющее всемирный интерес, тем самым приносит в жертву свою частную судьбу, умаляет и даже уничтожает свою роль земного отечества. Так было с Иудеей, Грецией, Италией; быть может, так будет и с Францией. Нельзя безнаказанно носить в своей груди огонь. Иерусалим как город умеренной буржуазии, быть может, бесконечно тянул бы свою историю посредственности. Но так как он имел ни с чем не сравнимую честь послужить колыбелью христианства, то он и пал жертвой Иоанна Гискалы, Бар-Гиоры, которые, судя по внешности, были бичами своей родины, но на самом деле явились орудиями его апофеоза. Эта ревнители, к которым Иосиф относится как к разбойникам и убийцам, были самыми плохими политиками, малоспособными воинами; но они смело погубили отечество, которого уже нельзя было спасти. Они погубили реальный город, но открыли царство духовного Иерусалима, во всей своей скорби все-таки более славное, нежели во дни Ирода и Соломона.

В самом деле, чего желали консерваторы, саддукеи? Они стремились к мещанству, к тому, чтобы продлилось существование города священников вроде Емезы, Тиана, Команы. Разумеется, они не ошибались, утверждая, что подъемы энтузиазма были гибелью нации. Революция и мессианство резрушали национальность еврейского народа; но ведь революция и мессианство составляли призвание этого народа; этим он содействовал общему успеху цивилизации. Точно так же и мы не ошибаемся, когда говорим Франции: «Откажись от революции, иначе погибнешь»; но если только будущее принадлежит которой-нибудь из идей, незаметно вырабатывающихся в груди народа, то окажется, что Франция в свое время будет вознаграждена за то, что в 1870 и 1871 году составляло ее слабость и несчастие. Если сильно не искажать истину (а в этом отношении все возможно), то наши Бар-Гиоры, наши Иоанны Гискалы никогда не обратятся в великих граждан; но им воздадут должное, и тогда мы увидим, что они стояли ближе к пониманию тайн судеб, нежели люди благоразумные.

Как преобразится иудаизм, лишившись своего священного города и храма? Как выйдет талмудизм из того положения, какое события создали для израильтянина? Это мы увидим в нашей пятой книге. В известном смысле, произведя на свет христианство, иудаизм потерял всякое право на существование. С этого момента дух жизни покинул Иерусалим. Израиль все отдал своему сыну скорби и истощился в этих родах. Элоимы, которые будто бы шептали в святилище: «Уйдем отсюда! Уйдем отсюда!» — как слышали некоторые, говорили правду. По закону великих творений, творец, давая бытие другому, сам как бы испускает дух; привив свою жизнь в целости тому, кто должен ее продолжать, инициатор обращается в сухой сучок, в обессилевшее существо. Однако этот приговор природы очень редко выполняется немедленно. Растение, которое произвело цветок, не соглашается умереть из-за этого. Мир полон таких ходячих скелетов, переживших приговор, произнесенный над ними. К числу их относится иудаизм. Нет в истории более поразительного зрелища, как это существование целого народа в состоянии привидения, народа, который в течение почти тысячи лет утратил чувство факта, не написал ни одной страницы, годной для чтения, не передал нам ни одного сведения, которое можно было бы принять. Можно ли удивляться, если, прожив таким образом века вне свободной атмосферы человечества, в подвале, я осмеливаюсь сказать, — в состоянии частичного безумия, он выходит бледным, изумленным, ослепленным светом?

Что касается последствий разрушения Иерусалима для христианства, то они так очевидны, что их уже теперь можно отметить. Уже не один раз мы имели случай между прочим указывать на них.

Для христианства разрушение Иерусалима и храма было беспримерным счастьем. Если верно передано рассуждение, которое Тацит приписывает Титу, то победоносный полководец полагал, что разрушение храма повлечет за собой падение христианства так же, как и падение иудейства. Более ошибочного суждения никогда не произносилось. Римляне воображали, что, вырвав корень, они уничтожат и отпрыск; но отпрыск был уже деревцем, которое жило собственной своею жизнью. Если бы храм продолжал существовать, развитие христианства несомненно должно было задержаться. Храм продолжал бы играть роль центра иудейского творчества. Никогда не перестали бы смотреть на него иначе, как на самое священное место в мире, всегда к нему ходили бы паломники и приносили бы ему свою дань. Иерусалимская церковь, группируясь у священных папертей, продолжала бы во имя своего первенства принимать почести со всех концов света и преследовать христиан Церквей, основанных Павлом, требовать, чтобы для получения права называться учениками Иисуса люди подвергали бы себя обрезанию и исполняли бы закон Моисеев. Всякая плодотворная пропаганда была бы воспрещена; от миссионеров требовали бы верительных грамот, подписанных Иерусалимом. Образовался бы центр непогрешимой власти, патриаршество, составленное из некоторого рода коллегии кардиналов, под председательством таких личностей, как Иаков, чистокровных евреев, принадлежащих к роду Иисуса, и это угрожало бы страшной опасностью нарождающейся Церкви. Когда мы видим, что Св. Павел, после стольких неприятных прецедентов, все же остается приверженцем Иерусалимской Церкви, то становится понятным, сколько затруднений представлял бы собой разрыв с этими святыми лицами. На подобный раскол смотрели бы как на чудовищное событие, равносильное отречению от христианства. Отделение христианства от иудаизма было бы немыслимо, а между тем это отделение было необходимым условием существования новой религии, подобно тому, как перерезка пуповины является необходимым условием жизни новорожденного. Мать убила бы свое дитя. Напротив, с разрушением храма христиане перестают о нем думать; вскоре они стали смотреть на него даже как на оскверненное место; для них все сосредоточилось на Иисусе.

Тот же удар низвел Иерусалимскую Церковь до второстепенного значения. Мы увидим, что она должна будет реформироваться вокруг элемента, составлявшего ее силу, так называемых «деспосинов», членов семьи Иисуса, сыновей Клопы; но господствовать она уже не будет. С падением этого центра ненависти и исключительности сближение между отделами Церкви Иисуса, стоявшими друг к другу в оппозиции, стало делом нетрудным. Петр и Павел официально примирятся между собой, и страшная двойственность нарождавшегося христианства перестанет быть для него смертельной язвой. Забытая в глубине Ватании и Гаурана небольшая группа, сплотившаяся вокруг родных Иисуса, Иакова, Клопы, обратилась в эвионитскую секту и медленно умирала от своего ничтожества и бесплодия.

Положение это во многих отношениях напоминало положение католицизма нашего времени. Ни одна религиозная община не отличалась большею внутреннею активностью, большим стремлением извергать из своих недр всякое оригинальное творчество, нежели католицизм последних шестидесяти лет. Однако все его усилия не имели результатов, и в силу одной только причины; причина эта — абсолютизм римского двора. Римский двор подвергнул изгнанию Ламенэ, Гермеса, Деллингера, о. Гиацинта, всех апостолов, защищавших его сколько-нибудь с успехом. Римский двор оскорбил и обессилил Лакордера, Монталамбера. Римский двор своим Syllabus и собором отрезал всякую будущность у либеральных католиков. Когда изменится такое печальное положение вещей? Тогда, когда Рим перестанет быть городом первосвященника, когда прекратится опасная олигархия, овладевшая католицизмом. Занятие Рима королем Италии, вероятно, со временем в истории католицизма будет считаться таким же счастливым для него событием, как разрушение Иерусалима в истории христианства. Почти все католики стонали при этом событии, без сомнения, так же, как и все иудео-христиане в 70 году смотрели на разрушение храма как на печальную превратность судьбы. Но последствия покажут, как поверхностно было такое суждение. Не переставая оплакивать кончину папского Рима, католицизм извлечет из нее великую пользу. Однообразие и смерть, которые он носит в своей груди, сменятся дискуссией, движением, жизнью и разнообразием.