С первыми признаками весны 68 года Веспасиан возобновил кампанию. Мы уже говорили, что план его заключался в подавлении иудаизма шаг за шагом, подвигаясь с севера и запада к югу и востоку, принуждая бегущих от него запереться в Иерусалиме, с тем чтобы там истребить это скопище мятежников без пощады и милосердия. Таким образом, он продвинулся до Еммауса в семи лье от Иерусалима у подножия большого склона, который ведет от равнины Лидцы к святому городу. Он считал, что еще не пришло время атаковать Иерусалим; он опустошил Ид умею, затем Самарию и 3 июня перенес свою главную квартиру в Иерихон, откуда отправил экспедицию для истребления евреев в Перее. Иерусалим был стеснен со всех сторон; страшный круг замкнулся вокруг него. Веспасиан возвратился в Кесарею, чтобы собрать все свои силы. Здесь он получил известие, которое прекратило разом его деятельность и на два года продлило сопротивление Иерусалима и революцию.

Нерон умер 9 июня. Во время рассказанных нами событий в Иудее он продолжал свою артистическую карьеру в Греции; в Рим он возвратился лишь в конце 67 года. Никогда он так не веселился; в угоду ему все игры были отпразднованы в течение одного года; все города отправили ему призы своих состязаний; ежеминутно к нему являлись депутации с просьбой приехать петь в их родные города. Этот большой ребенок, ротозей (а быть может, насмешник), каких еще не бывало, был в восхищении: «Одни греки умеют слушать, — говорил он, — одни греки достойны меня и моих стараний». Он осыпал их привилегиями, объявил на истмийских играх свободу Греции, с щедростью широкой одарил оракулы, пророчествующие в его пользу, покарал тех, кем остался недоволен: как говорят, велел удавить одного певца, который не понизил своего голоса настолько, насколько нужно было, чтобы выдвинуть вперед его голос. Гелий, один из тех презренных людей, которым, уезжая, он дал все полномочия над Римом и сенатом, торопил его вернуться; начинали обнаруживаться самые серьезные политические симптомы; Нерон отвечал ему, что для него важнее всего его репутация артиста, так как он вынужден заботиться о своих ресурсах на то время, когда он не будет императором. Действительно, он постоянно думал о том, чтобы в случае, если судьба низведет его на положение частного человека, он мог бы жить своим искусством, и когда ему замечали, что он слишком утомляется, он говорил, что упражнения, которые теперь для него составляют лишь отдых от государственных забот, быть может, впоследствии дадут ему кусок хлеба. Ничто не льстит до такой степени тщеславию светских людей, немного занимающихся искусством или литературой, как воображение, что если бы они были бедны, то могли бы прожить своим талантом. При всем этом он имел слабый и глухой голос, хотя и соблюдал для его сохранения смешные предписания медицины той эпохи; его фонаск постоянно находился при нем и ежеминутно предписывал ему самые ребяческие предосторожности. Краска бросается в лицо при мысли, что Греция была запятнана таким пошлым маскарадом. Однако некоторые города держались хорошо; злодей не осмелился явиться в Афины; туда его не приглашали.

Тем временем до него доходили самые тревожные вести; почти уже год прошел, как он покинул Рим; он дал приказ возвращаться. Возвращение соответствовало самому путешествию. В каждом городе его встречали как триумфатора; разрушали стены для его торжественного въезда. В Риме устроен был неслыханный карнавал. Нерон ехал на колеснице, служившей при триумфе Августа; рядом с ним сидел музыкант Диодор; на голове у него был олимпийский венец, справа лежал пифийский; впереди несли все прочие венцы и доски с перечнем всех его побед, имена тех, кого он победил, названия пьес, в которых он выступал; за ним следовали клакеры, разделявшиеся на три рода клаки, изобретенные им, и всадники Августа; для его въезда снесли арку Большого Цирка. Кругом раздавались клики: «Да здравствует Олимпионикий! Пифионикий! Август! Август! Нерон-Геркулес! Нерон-Аполлон! Единственный периодоникий! единственный во все времена! Август! Август! О божественный голос! блаженны слышавшие его!» Все поднесенные ему 1800 венцов были выставлены в Большом Цирке и прикреплены к египетскому обелиску, который был здесь поставлен Августом, чтобы служить метой.

Наконец заговорила совесть в благородной части человеческого рода. Восток, за исключением одной Иудеи, не краснея, переносил эту позорную тиранию и даже чувствовал себя при ней хорошо; но на Западе чувство чести еще не умерло. Одну из славных заслуг Галлии составляет, что низвержение подобного тирана было делом ее рук. В то время, как германские воины, полные ненависти к республиканцам и рабски послушные своему принципу верности, исполняли при Нероне, как и при всех императорах, роль преданных ему телохранителей, призыв к восстанию первый кликнул потомок бывших королей Аквитании. Движение это было действительно галльским; галльские легионы, не принимая в расчет возможных последствий, с увлечением, очертя голову, бросились в революцию. Сигнал к восстанию подал Виндекс около 15 марта 68 года. Известие быстро дошло до Рима. Тотчас же на стенах города появились сделанные углем оскорбительные надписи: «Он допелся до того, что разбудил петухов (gallos)», — гласили эти плохие остроты. Нерон сперва только смеялся над этим; он даже выразил удовольствие по поводу того, что таким образом представится случай обогатиться посредством разграбления Галлии. Он продолжал петь и развлекаться до того момента, когда Виндекс велел расклеить всюду воззвания, в которых он относился к Нерону как к жалкому скомороху. Скоморох, находившийся в то время в Неаполе, написал тогда сенату, требуя правосудия, и направился в Рим. Однако он усиленно показывал, что занят только некоторыми новоизобретенными музыкальными инструментами и, в частности, чем-то вроде гидравлического органа, насчет которого он серьезно совещался с сенаторами и всадниками.

Известие о поражении Гальбы (3 апреля) и присоединении Испании к Галлии, полученное за обедом, поразило его как ударом грома. Он опрокинул стол, за которым обедал, разорвал письмо, в гневе разбил два весьма ценных чеканных кубка, из которых привык пить. В смехотворных приготовлениях, за которые он взялся, главная забота его была посвящена его инструментам, разным театральным принадлежностям, и затем женщинам, которым он приказал одеться амазонками, с круглыми щитами, топорами и гладко остриженными волосами. В нем происходила странная смена уныния и жалкого шутовства, и одинаково трудно как относиться к этому состоянию серьезно, так и считать его за сумасшествие, так как все поступки Нерона колебались между черной злобой жестокого глупца и иронией человека пресыщенного. У него не было идеи, которая бы не носила характера ребячества. Мнимый мир искусства, в котором он жил, сделал его совершенным идиотом. Иногда он думал не столько о борьбе, как о том, чтобы отправиться к врагам и тронуть их сердца своими слезами; он сочинял уже epinicium, который он пропоет с ними после примирения; то ему приходило в голову умертвить всех сенаторов, вторично зажечь Рим и во время пожара выпустить в город диких зверей из цирка. Особенно изливался его гнев на галлов; он заговаривал об истреблении всех галлов, живущих в Риме, в качестве виновников преступлений своих соотечественников и подозреваемых в желании к ним присоединиться. Между прочим, у него появлялась мысль перенести резиденцию империи, удалиться в Александрию; он вспоминал, что пророки обещали ему восточную империю и, в частности, иерусалимское царство; мечтал о том, что будет жить своим музыкальным дарованием, и такая возможность, которая будет служить лучшим доказательством его талантов, втайне его радовала. То он находил утешение в литературе; указывал на особенности своего положения: все, что с ним случалось, было неслыханным; никогда государь при своей жизни не терял столь обширной империи. В самые тяжелые свои дни он ни в чем не изменял своих привычек; больше разговаривал о литературе, нежели о галльских делах; пел, острил, ходил в театр инкогнито, потихоньку писал одному актеру, который ему нравился: «Как скверно, что я так занят».

Несогласованность в действиях галльских армий, смерть Виндекса, слабость Гальбы, быть может, отсрочили бы освобождение мира, если бы в свою очередь не восстала и римская армия. Вечером 8 июня преторианцы возмутились и провозгласили императором Гальбу. Нерон увидал тогда, что все погибло. Его слабый ум подсказывал ему только смешные мысли: одеться в траур, пойти в этом виде увещевать народ, пустить в ход всю свою сценическую силу, чтобы вызвать к себе сострадание и таким образом добиться прощения за прошлое или, в крайнем случае, — префектуры в Египте. Он написал свою речь; ему заметили, что прежде чем он дойдет до форума, его разорвут на куски. Он ложится спать; проснувшись ночью, он находит, что стража его покинула: покои его уже начали грабить. Он выбегает из спальни, стучит в разные двери; никто не отзывается. Он возвращается к себе; он хочет смерти, посылает за мирмиллоном Спикулом, знаменитым убийцей, стяжавшим себе славу в цирке. Все его покидают. Он снова выходит, бродит по улицам один, направляется к Тибру, чтобы броситься в него, опять возвращается. Весь мир вокруг него как бы пустеет. Его вольноотпущенный Фаон предлагает ему скрыться на свою виллу, расположенную между Виа Салариа и Виа Номантана, в расстоянии четырех военных камней. Несчастный, полуодетый, закутавшись в дрянной плащ, на жалкой кляче, закрыв лицо, чтобы не быть узнанным, он уезжает в сопровождении трех или четырех своих вольноотпущенников, в числе которых были Фаон, Спор, Епафродит, его секретарь. Было еще темно; проезжая через ворота Коллин, он слышал в соседнем с ними лагере преторианцев крики воинов, проклинавших его и величавших Гальбу. Тут его узнали, благодаря тому, что лошадь его, испугавшись трупа на дороге, бросилась в сторону. Однако ему удалось добраться до виллы Фаона, причем он ползком пробирался через чащу и прятался в камышах.

Но и тут он не расстается со своим шутовством и гаерским жаргоном. Его хотели спрятать в яму для добывания пуццолана, каких много в этой местности. И это послужило ему поводом сострить: «Какова судьба! — говорит он. — Живым спуститься под землю!» Мысли его представлялись как бы беглым огнем цитат из классиков пополам с тяжеловесными шутками скомороха, доведенного до крайнего изнеможения. На каждый случай у него находилась мысль, заимствованная из литературы, какая-нибудь антитеза: «Тот, кто некогда гордился своей многочисленной свитой, располагает теперь лишь тремя вольноотпущенниками!» По временам ему вспоминаются его жертвы, но и это вызывает у него лишь риторические фигуры, но ни признака действительного раскаяния. Комедиант все подавлял в нем. Само его положение было для него не более как новой драмой, которую он репетировал. Припоминая роли, в которых он изображал отцеубийц, государей, дошедших до положения нищих, он заметил, что теперь он играет эти роли за собственный счет, и начал напевать стих, вложенный трагиком в уста Эдипа:

Неспособный ни к одной серьезной мысли, он распоряжается, чтобы ему вырыли могилу по росту, приказывает принести куски мрамора, воды, дерева для своего погребения; при этом он плачет и приговаривает: «Какой артист умирает!»

Между тем вестник Фаона приезжает с письмом. Нерон вырывает письмо у него из рук. Он узнает из письма, что сенат объявил его врагом отечества и приговорил к смертной казни «по древнему обычаю». «Что это за обычай?» — спрашивает Нерон. Ему объясняют, что приговоренного при этом обнажают, голову его ущемляют в вилы и затем секут розгами до смерти; тело казненного волокут по улицам крючьями и бросают в Тибр. Он содрогается, выхватывает кинжалы, которые носит при себе, пробует лезвие, и затем снова вкладывает их в ножны, говоря, что «час его еще не настал». Затем он попросил Спора начать свою погребальную песнь, под звуки которой попытался было убить себя, но не смог. Его неестественность, особый талант заставлять фальшиво звучать все струны души, его смех, животный и дьявольский одновременно, его претенциозная нелепость, которая придавала всей его жизни характер какого-то карикатурного чертовского шабаша, теперь достигали крайней степени пошлости. Убить себя ему все не удавалось. «Не найдется ли кого-нибудь показать мне пример?» — спрашивает он у окружающих. С удвоенной энергией он сыплет цитатами, говорит по-гречески, придумывает рифмы. Вдруг послышался стук копыт конного отряда, который явился, чтобы захватить его живым.

цитирует Нерон. Тут Епафродит надавил на кинжал, и он вонзился ему в шею. Почти в то же мгновение вошел центурион; он хотел было остановить кровь, пробовал уверять, что явился спасти его. «Слишком поздно! — говорит умирающий; глаза его выходят из орбит с выражением леденящего сердце ужаса. — Вот какова верность!» — прибавил он, испуская дух. Это была лучшая из его комических выходок. Нерон, меланхолично сетующий на порочность своего века, на утрату человечеством верности и добродетели!.. Давайте же рукоплескать! Драма кончена. Единственный раз эта натура, обладавшая тысячью разных физиономий, сумела в этом случае найти актера, достойного подобной роли!

Он очень беспокоился о том, чтобы голова его не была отдана на позорище и чтобы его сожгли целиком. Две его кормилицы и Актея, все еще любившая его, тайно похоронили его в богатом белом саване, вышитом золотом, со всей роскошью, которую, как они знали, он очень любил. Пепел его был поставлен в могилу Домиция, в большом мавзолее, возвышавшемся на холме Садов (Монте Пинчио) и представлявшем красивое зрелище с Марсова Поля. Призрак его, подобно вампиру, терзал с этой высоты средневековый мир; для того, чтобы прекратить видения, смущавшие весь квартал, была выстроена здесь церковь Санта Мария дель Пополо.

Так погиб на 31 году жизни после царствования, продолжавшегося 13 лет и 8 месяцев, государь, вовсе не самый сумасшедший и не самый злой в мире, но самый тщеславный и смешной из всех людей, которых случай и ход событий выдвигали в истории на первый план. Прежде всего Нерон является литературным извращением. Далеко не лишенный таланта, всякой порядочности, этот бедный молодой человек был напичкан плохой литературой, опьянен декламациями до такой степени, что забывал возле Терпноса о своей империи; получив известие о возмущении галлов, он не двинулся со спектакля, на котором присутствовал в тот момент, выражал свое одобрение атлету, в течение многих дней думал только о своей лире и о своем голосе. Самым главным виновником всего этого был народ, жадно искавший удовольствий, требовавший, чтобы его владыка прежде всего давал ему развлечения, а также испорченный вкус той эпохи, извративший все понятия о великом и придававший слишком большую цену литераторам и артистам. Опасность литературного воспитания заключается в возможности внушить неумеренное желание приобрести известность, не давая миру того серьезного духовного материала, которым определяется истинная слава. Неизбежно было потерпеть самое отчаянное крушение существу тщеславному, мелкому, которое стремится к необъятному, бесконечному, не обладая и тенью критического суждения. Даже его положительные качества, как отвращение к войне, становились для него пагубными, так как развивали в нем наклонность блистать только теми свойствами, которых у него, собственно говоря, не было. Неудобно ставить себя слишком высоко над предрассудками своей касты и своего положения, разве только будучи Марком Аврелием. Государь есть воин; великий государь может и должен покровительствовать литературе; но он не должен быть литератором. Август, Людовик XIV, стоя во главе блестящего умственного развития, представляют самое прекрасное зрелище в истории после таких городов гения, какими были Афины, Флоренция; Нерон, Хильперик, Людовик Баварский не более как карикатуры. В отношении Нерона громадная впасть императора и жестокость римских нравов сделали то, что эта карикатура набросана как бы кровавыми штрихами.

Чтобы доказать неизлечимую безнравственность толпы, часто повторяют, что Нерон был в некоторых отношениях популярен. Верно, что на его счет составилось два совершенно противоположных мнения. Все серьезные и порядочные люди его не терпели; низшие слои народа любили его, одни наивно, на основании того неопределенного чувства, которое побуждает бедного плебея любить своего государя, если он обладает блестящей внешностью, другие потому, что он восхищал их своими празднествами. На этих праздниках его видели в толпе, видели, как он обедал и ел в театре, среди всякого сброда. Сверх того, разве он не ненавидел сенат, римскую аристократию, которые отличались такой суровостью и были так мало популярны? Кутилы, окружавшие его, были, по крайней мере, любезны и вежливы. Воины его гвардии тоже всегда были к нему привязаны. Долго еще на могиле его находили свежие цветы, а на Рострах — его изображения, возлагаемые неизвестной рукой. Вся удача Отона была основана на том, что он был доверенным Нерона и подражал его манерам. Вителлий для того, чтобы встретить в Риме хороший прием, открыто взял себе Нерона за образец и следовал его принципам в управлении империей. Прошло тридцать или сорок лет, и весь мир жалел о том, что его уже нет в живых, и желал воротить его.

Такая популярность, которой нечего особенно удивляться, имела одно странное последствие. Распространился слух, что предмет стольких сожалений, в сущности, не умер. Еще при жизни Нерона распространилась, и даже среди лиц, непосредственно окружавших императора, идея, что он будет низложен в Риме и что тогда для него начнется новое царствование на Востоке и почти мессианского характера. Народу всегда с трудом верится, что люди, долго занимавшие собой внимание мира, окончательно исчезают. Смерть Нерона на вилле Фаона в присутствии небольшого числа свидетелей не имела достаточной публичности; все, относящееся к его похоронам, происходило в кругу трех женщин, искренно ему преданных; труп видел почти только один Ицелий; не осталось от его личности ни малейшего следа. Можно было подумать о подмене: одни утверждали, что тело его не было найдено; другие говорили, будто бы рану, нанесенную им себе на шее, удалось перевязать и залечить. Почти все верили тому, что по инициативе парфянского посла в Риме он бежал к Арсакидам, своим союзникам, кровным врагам Рима, или к царю Армении Тиридату, приезд которого в Рим в 66 году сопровождался великолепными празднествами, поразившими римскую чернь. Там он будто бы строит козни на погибель империи. Он скоро вернется во главе восточной конницы, чтобы подвергнуть пыткам тех, кто ему изменил. Его приверженцы жили этой надеждой; они ставили ему памятники и даже пускали по рукам эдикты с его подписью. Напротив, христиане, смотревшие на него как на чудовище, слыша такие вести, которым они верили, как и весь народ, трепетали от ужаса. Этого рода игра воображения продолжалась довольно долго, и подобно тому, как это всегда бывает при таких условиях, на сцену выступало много лже-Неронов. Мы вскоре увидим, как все это отразилось в христианской Церкви и какое место занимала эта легенда в пророческой литературе той эпохи.

Оригинальное зрелище, которое представлялось современникам, немногих не сбивало с толку. Человеческая натура была доведена до крайних возможных пределов; в мозгу чувствовалась пустота, как после приступа лихорадки; всюду мерещились призраки, кровавые видения. Рассказывали, что в тот момент, когда Нерон выезжал через ворота Коллин, чтобы укрыться на вилле Фаона, молния ослепила ему глаза, что в то же время земля затряслась, как будто разверзаясь,'и что души всех, кого он убил, устремились на него. В воздухе носилась жажда мести. Вскоре мы будем зрителями одной из интермедий великой божественной драмы, в которой души убитых, столпившись перед алтарем Бога, громким голосом вопиют: «Доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?» И даны были каждому из них одежды белые и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время.