На долю Антиохии выпала очень жестокая часть этих суровых мер, которые оказались вполне недействительными. Церковь Антиохии или, по крайней мере, та часть ее, которая была связана с Павлом, имела своим вождем лицо, окруженное глубоким почтением, которого называли Ignatius. Это имя было, очевидно, латинским эквивалентом сирийского имени Nourana. Известность Игнатия была распространена особенно в Малой Азии при обстоятельствах, нам неизвестных. Вероятно, вследствие одного из народных волнений, он был арестован, приговорен к смерти и предназначен, так как он не был римским гражданином, к отправке в Рим на растерзание диких животных в амфитеатре. Для этого обыкновенно выбирали красивых людей, достойных быть показанными римской толпе. Путешествие этого мужественного исповедника из Антиохии в Рим по побережью Азии, Македонии и Греции было некоторого рода триумфом. Церкви городов, к которым приставали по пути, толпились вокруг него и просили его советов. Он, с своей стороны, писал им послания, полные наставлений, которым, благодаря его положению, аналогичному с положением св. Павла, пленника Иисуса Христа, придавали высокий авторитет. В особенности из Смирны Игнатий вступил в сношения со всеми церквями Азии. Поликарп, епископ Смирны, видел его и хранил о нем глубокое воспоминание. Из этого города Игнатий вел широкую корреспонденцию. К его письмам относились почти с таким же уважением, как и к апостольским посланиям. Окруженный гонцами священного характера, прибывавшими и уезжавшими, он более походил на могущественное лицо, чем на пленника. Вид этого поразил даже самих язычников и послужил основой маленького курьезного романа, дошедшего до нас.

Подлинные послания Игнатия, по-видимому, почти потеряны; те, которые мы имеем, адресованные к ефесенам, магнезианам, тралейцам, филадельфийцам, смирниотам и Поликарпу, не более как апокрифы. Четыре первые как бы написаны из Смирны, два последние из Александрии Троады. Эти шесть произведений являются все более и более слабыми снимками одного и того же типа. Гений, индивидуальный характер там вполне отсутствуют. Но, по-видимому, среди писем, написанных Игнатием из Смирны, было одно, адресованное к верующим Рима в подражание св. Павлу. Это письмо, в том виде, как мы его имеем, поразило весь древний духовный мир. Ириней, Ориген и Евсевий его цитируют, им восхищаются. Его стиль, имеющий несколько терпкий вкус, выразителен и чрезвычайно популярен; шутка переходит в игру слов; со стороны вкуса многие места до неприличия преувеличены; но наиболее горячая вера, пламенная жажда смерти никогда не внушали более страстного тона. Энтузиазм мученичества, в течение двухсот лет бывший господствующим духом христианства, был выражен автором этого необыкновенного произведения, кто бы он ни был, в наиболее экзальтированной форме.

"Силою молитвы я получил возможность увидать ваши святые лица; я получил даже более, чем просил; так как если Бог даст мне милость дойти до конца, я надеюсь, что обниму вас пленником Иисуса Христа. Дело хорошо началось, только чтобы ничто не помешало выполнить выпавший на мою долю жребий. Это из-за вас происходят мои беспокойства: я боюсь, что ваша преданность принесет мне вред. Вы ничем не рискуете, а я потеряю Бога, если вам удастся меня спасти... Никогда мне не представится подобного случая, и вы, при условии, что будете иметь милосердие оставаться спокойными, никогда не содействовали лучшему делу. Если вы ничего не скажете, я, действительно, буду принадлежать Богу; если все, наоборот, вы любите мое тело, я снова буду брошен в борьбу. Допустите, чтобы я был заколот, пока жертвенник готов, чтобы вы собрались все вместе в хор, пропели Отцу во Христе Иисусе: "велика благость Бога, который соблаговолил привести с восхода к закату епископа Сирии". Действительно, хорошо лечь в этом мире в Боге, чтобы воспрянуть в нем.

"Вы никогда никому не делали зла; зачем же начинать теперь? Вы учителя для многих других! Я хочу только одного - выполнить то, чему вы учите, то, что вы предписываете. Просите для меня только силы внутренней и внешней, чтобы я не только назывался христианином, а был действительно им, когда исчезну для мира. Все видимое неважно. Все, что видимо, временно, то, что невидимо, вечно". Наш Бог, Иисус Христос, живущий в Отце, более не показывается. Христианство не только дело молчания, оно становится делом блеска, когда его ненавидит мир.

"Я пишу церквям о том, что убежден, что умру во имя Бога, если вы мне не помешаете. Я вас умоляю не выказать себя вашей неуместной добротой моими злейшими врагами. Предоставьте мне стать пищей для зверей, благодаря которым я буду допущен наслаждаться Богом. Я пшеница Божия; нужно, что бы я был размолот зубами животных, дабы я стал чистым хлебом Христа. Скорее ласкайте их, для того, чтоб они сделались моей могилой, чтобы они не оставили ничего от моего тела и чтобы мои похороны не обременяли никого. Я тогда сделаюсь действительно последователем Христа, когда мир не будет более видеть моего тела...

"С самой Сирии до Рима, на земле и на море, днем и ночью я борюсь со зверями, прикованный, как я есть, к десяти леопардам (я говорю о солдатах, моих стражниках, которые становятся тем злее, чем более сделаешь им добра). Благодаря их дурному обращению, я вырабатываюсь; "но тем не оправдываюсь". Я вас уверяю, что выиграю, представ перед зверями, приготовленными для меня. Я надеюсь, что увижу их в хорошем настроении; если понадобится, я поласкаю их рукою, чтобы они пожрали меня немедленно, а не поступали, как с другими, которых они боялись тронуть. Если они будут действовать неохотно, я их заставлю.

"Простите меня, я знаю, что для меня лучше. Теперь только я начинаю становиться настоящим последователем, Нет, никакая власть, ни видимая ни невидимая, не помешает мне наслаждаться Иисусом Христом. Огонь и крест, стадо зверей, вывертывание костей, раздробление членов, растерзание всего тела, все мучения демонов пусть падут на меня, только бы я мог наслаждаться Иисусом Христом... Моя любовь была распята, после этого у меня нет любви к матери, есть только одна живая вода, которая журчит во мне и говорит: "Иди к Отцу". Мне уже не доставляет удовольствия тленная пища и радости этой жизни. Я хочу хлеба Божьего, того хлеба жизни, которым является тело Иисуса Христа, сына Божия, рожденного в конце времен из рода Давида и Авраама; я хочу иметь напиток - его кровь, которая есть нетленная любовь, жизнь вечная".

Шестьдесят лет после смерти Игнатия, характерная фраза этого отрывка "я пшеница Божия..." сделалась традиционной в церкви, ее повторяли для ободрения себя на мученичество. Может быть, это передавалось устно, а, может быть, послание в своем основании действительно подлинно, - я хочу сказать об энергичных фразах, которыми Игнатий выражает свое желание мученичества и свою любовь к Иисусу. В подлинном рассказе о мученичестве Поликарпа (155), по-видимому, есть намеки на самый текст послания к римлянам, которое мы имеем. Игнатий, таким образом, стал великим учителем мученичества, побудителем к безумной жажде смерти во имя Иисуса. Его письма, настоящие или предполагаемые, были собраны, и из них почерпали наиболее поразительные выражения зкзальтированных чувств. Диакон Стефан своим героизмом осветил диаконство и священнослужителей; еще с большим блеском епископ Антиохии окружил ореолом святости должность епископа. Не без основания ему приписывали писания, в которых эти обязанности возвышались гиперболой. Игнатий, действительно, был покровителем епископа, создателем привилегии церковных вождей, первой жертвой их грозной власти.

Всего любопытнее то, что эта история, рассказанная впоследствии одному из наиболее умных писателей века - Лукиану, внушила ему главные черты его маленькой картинки нравов, названной "О смерти Перегрина". Несомненно, что Лукиан заимствовал из рассказов об Игнатии те места, в которых он представляет своего шарлатана разыгрывающим роль епископа-исповедника, закованного в цепи в Сирии, отправленного в Италию, окруженного заботами и услужливостью верующих, принимающих со всех сторон депутации священников, имеющих поручение его утешать. Перегрин, подобно Игнатию, присылает из своего плена в знаменитые города, расположенные по его пути, послания, полные советов и правил, которые принимаются, как законы; для этого он учредил гондов, облеченных в религиозный сан; наконец, он предстает перед императором, выражает свое отсутствие страха перед его властью со смелостью, которую Лукиан находит дерзкой, но которую фанатические поклонники представляют, как порыв святой свободы.

В церкви память об Игнатии была особенно возвышена приверженцами святого Павла. Видеть Игнатия было почти равно благу видеть святого Павла. Высокий авторитет мученика был одной из причин успеха этой группы лиц, право существования которой в церкви Иисуса оспаривалось. Около 170 года один из последователей Павла, стремившийся к установлению епископального авторитета, задумал план подражания соборным посланиям, приписываемым апостолу. Он решил составить от имени Игнатия серию посланий, имеющих целью внушить антиеврейское зарождение христианства, а также идеи строгой иерархии и правоверного кафолицизма, в противовес заблуждениям доцетизма и некоторых гностических сект. Эта послания, которые, как хотели этому верить, были собраны Поликарпом, были приняты с увлечением и имели главное влияние в установлении дисциплины и догмы.

Рядом с Игнатием мы видим фигурирующими во всех наиболее древних документах двух лиц, которых, по-видимому, связывают с ним, - Зосиму и Руфа. Игнатий, по-видимому, не имел спутников; может быть, Зосима и Руф были лица, известные в кругу церквей Греции и Азии, и пользовались репутацией высокой преданности Христовой церкви.

Около того же времени мог пострадать и другой мученик, которому титул главы церкви Иерусалима и родство с Иисусом придавало большое значение; я говорю о Симеоне, сыне (или вернее правнуке) Клеопы. Установившееся мнение у христиан и, вероятно, воспринятое окружавшими их о происхождении Иисуса из рода Давидова, приписывало то же происхождение и всем его единокровным. Однако, в то бурное время, в котором находилась Палестина, подобный титул нельзя было носить в безопасности. Даже при Домициане, как мы уже видели, у римских властей возбудилось подозрение по поводу претензий, в которых сознались сыновья Иуды. При Траяне возникли подобные же опасения. Потомки Клеопы, стоявшие во главе церкви Иерусалима, были слишком скромными людьми, чтобы хвастать своим происхождением, которое нехристиане могли, может быть, оспаривать; но они не могли скрыть этого от связанных с церковью Иисуса еретиков, эвионитов, ессеев, елказаитов, которые были еле-еле христианами. Кем-то из этих сектантов был послан донос римским властям и Симеон, сын Клеопы, быт предан суду. Консульским легатом в Иудее в этот момент был Тиверий Клодий Аттик, который, по-видимому, был отцом знаменитого Ирода Аттика. Это был темного происхождения афинянин, нашедший огромный клад и сделавшийся внезапно богатым; благодаря своему состоянию, ему удалось получить титул консульского наместника. В этом случае он выказал себя чрезвычайно жестоким. В течение нескольких дней он мучил несчастного Симеона несомненно с целью выпытать предполагаемый секрет. Аттик и его помощники восхищались мужеством мученика. Кончили тем, что его распяли. Гегезипп, благодаря которому мы знаем все эти подробности, уверяет нас, что обвинители Симеона сами были обвинены в том, что они из рода Давидова и погибли так же, как и он. He следует слишком удивляться подобным доносам. Мы уже видели, как во время преследования в 64 году, по крайней мере, в смерти апостолов Петра и Павла, внутреннее соперничество еврейских и христианских сект сыграло большую роль.

Рим в эту эпоху, по-видимому, не имел мучеников. Между presbyteri и ерisсорi, которые управляли церковью столицы, считаются Эварист, Александр и Ксист, которые, по-видимому, умерли в покое.